Я не могу определить точно, в какой именно момент понял, что влюблен в нее. Наташа вошла в мое сердце незаметно, постепенно, как алкоголь, который пьянит тебя глоток за глотком, но только вдруг наступает момент, когда ты замечаешь, что не держишься на ногах. Она ни разу не сделала ласкового жеста, не выразила своей ко мне благосклонности, не смотрела на меня так, как смотрят женщины, когда хотят дать что-то понять, никогда не кокетничала со мной — в общем, проявляет ко мне интерес только как к исповеднику, который хранит ее секреты и тем может спасти ей жизнь, о чем открыто заявила. И все же, когда она умолкает, мне кажется, что у нее в глазах я читаю, что она меня любит. О чем бы она ни говорила, мне слышится, что в действительности она говорит совершенно другое. Например, спрашивает: «Вы хотите еще чаю?», а я про себя записываю: «Вы хотите меня?». Она говорит: «Мне не хотелось бы пугать вас», а я перевожу: «Мне хотелось бы вас поцеловать».

Или случается так, что, силясь уследить за ее певучей речью, понять все русские слова, я устаю. И тогда перестаю ловить смысл фраз, а сосредоточиваю все внимание на ее дыхании. Наташа делает вдох, потом выдох. Вдыхает, выдыхает, вдыхает, выдыхает. И я чувствую, что тоже становлюсь воздухом, наполняю ей рот, растекаюсь по всем разветвлениям легких, проникаю в кровь, дохожу до сердца…

Прихожу в себя после мгновения такой сладостной полудремоты, пропустив добрую половину того, о чем она говорила.

— …всегда такой вежливый, любезный. Терпеть не может сквернословие. Не выносит, когда кто-нибудь теряет над собой контроль. И кроме того, он ведь родом из деревни, происходит из крестьянской семьи и с детства впитал некоторые хорошие качества. Например, чувство ответственности. Когда ему плохо, когда он чем-то встревожен, огорчен, он не должен показывать вида, не хочет, чтобы это отражалось на окружающих, на близких ему людях…

— Это относится даже к жене? Они кажутся такой дружной парой.

— Только кажутся. Он познакомился с ней в Москве, когда поступил в университет. Это был первый шаг в его карьере. Попал в самое престижное учебное заведение в Советском Союзе. Но все же он оставался провинциалом, бедным деревенским парнем, студентом, принадлежащим к меньшинству — к тем примерным, образцовым мальчикам, которые, не входя в круг элитарных семей, без влиятельной поддержки, без блата, все равно сумели поступить в столичный университет, потому что они умные, серьезные, дисциплинированные, настойчивые, действительно хотели учиться. А он к тому же обещал еще стать образцовым коммунистом. Он рассказывал мне, что приехал в Москву восемнадцатилетним юношей, имея лишь одну пару брюк — ту, что была на нем. У него родители были крестьянами. А ее родители — образованными людьми, принадлежащими к высшему социальному слою. До замужества она уже бывала в Москве, для нее столичная жизнь, поступление в университет не были, как для него, шоком.

— Вы подразумеваете, что он на ней женился ради выгоды?

— Нет. Это была настоящая любовь, я в этом уверена. Но для него эта девушка — уверенная в себе, волевая, педантичная, с налетом интеллектуальности, а к тому же очень хорошенькая — представляла нечто совершенно новое, не похожее на мирок, в котором он вырос. По сравнению с ней девушки его края, Юга России, казались женщинами прошлой эпохи. Ясное дело, в московском университете были и другие студентки в таком же духе. Но у нее была особая черта: она была моралисткой. Большой моралисткой. Она не делала различия между товарищами по учебе, между детьми из номенклатурных семей и меньшинством, поступившим в университет благодаря собственным заслугам. Между богатыми и бедными, как сказали бы вы на Западе. Таким образом, он привлекал ее по прямо противоположным мотивам. Для него эта молодая женщина была также возможностью подняться выше по социальной лестнице: он, вернувшись в родное селение, мог бы хвастать ею, как полученной при защите диплома высокой отметкой, как орденом Ленина или другой наградой. Это был человек, вместе с которым он мог делать карьеру. Для нее же любить его было способом верить в социализм: в социальное равенство общества и классов, в пролетарскую справедливость. Он любил ее, потому что ощущал некоторым образом ее превосходство. Она любила его, потому что ощущала, что он ниже нее в социальном отношении. Он, сельский житель, верил в здравый смысл, честность, конкретную работу. Она верила в идею, в социализм, в марксизм-ленинизм. Он — человек практичный, ее женская голова набита теориями. Поэтому, познакомившись с ним в университете, она почувствовала в нем природную, спонтанную силу, которой не было у других более культурных и интеллигентных сокурсников: силу честолюбия, но чистую, ничем не замутненную, бескорыстную и неподкупную.

— Это могла быть идеальная комбинация для брака. У нас есть пословица, которая гласит: противоположности сходятся, — заметил я.

— У нас тоже так говорят. В самом деле, вначале это была удачная комбинация. После окончания университета, поженившись, они перебрались в Краснодар, где и началась его политическая карьера. Постепенно, не спеша, не прошло и десяти лет, как он оказался на вершине местной власти, стал человеком номер один в крайкоме партии. У него было все: красивая жена, двое прекрасных детей, удобная квартира, комфортабельная дача, автомобили с водителями, довольно много денег, не считая всех подарков, подношений и привилегий, о которых он не просил, но которые получал в силу своего положения. В том провинциальном городе, в том отдаленном южном крае его чтили, побаивались и уважали как маленького царька. Деревенский паренек, выходец из крестьянской семьи, своего добился. Если бы он этим удовлетворился, мог бы оставаться в Краснодаре до конца своих дней.

— Но он не удовлетворился…

— Он стремился к большему. И она тоже хотела большего. Но погоня за все более высоким положением изменила отношения между ними. Дома, с глазу на глаз, она говорила о его должности Первого секретаря Краснодарского крайкома как о чем-то весьма жалком и незначительном. Ты, уверяла она, стоишь куда больше, чем любой руководитель области или края. Но трудности в восхождении к власти были огромны: зависть, интриги, подсиживание, недоверие, идеологические судилища, необходимость неизменно представлять официальную точку зрения в бурный и сложный переходный период между Сталиным и Хрущевым. Безжалостная, жестокая борьба, настолько безжалостная, какой только может быть борьба между коммунистами в нашей стране. И чем больше возрастали трудности, тем острее ощущал он необходимость излить кому-нибудь душу. Но с кем он мог поговорить, с кем? В университете у него был друг, приехавший на учебу в Москву из Чехословакии, естественно тоже коммунист, но несколько иного толка, особенно по сравнению с большинством тогдашних членов партии. Они с этим чехом были схожи. Вели друг с другом доверительные беседы насчет всего того загнивания системы, которое происходило у них на глазах. Но впоследствии, когда он сделал карьеру в КПСС, он прервал с чехословацким приятелем всякие отношения. Вот так, разом, без всяких объяснений. Иначе он рисковал скомпрометировать себя симпатиями к «пражской весне», к Дубчеку. Понимаете?

— Мне кажется вполне нормальным, что у советских руководителей, если они пекутся о своей карьере, могут быть опасения такого рода.

— Да, конечно, но разве можно так жить? А кроме этого студента-чеха, у него никого не было, это был его единственный друг. Вы никогда не задавали себе вопроса, почему за все эти годы гласности и перестройки не появился ни один его старый знакомый, который рассказал бы о нем какие-нибудь подробности? О том, каким он был раньше? Советские и иностранные журналисты рыскали повсюду, приезжали даже в его родную деревню под Краснодаром, расспрашивали его бывших школьных соучеников, бывших учителей, коллег по партийной работе, и все впустую — не обнаружилось совершенно ничего интересного… Цензура тут ни при чем. Единственная причина — его одиночество. Свое восхождение к власти он совершал в одиночестве. И даже когда это восхождение завершилось, когда он достиг самой вершины, он остался одинок, не хотел иметь рядом «соратников», «учеников», «продолжателей», не откровенничал даже с ближайшими сотрудниками, с которыми проработал много лет. Он никому не доверял.

— Даже жене?

— Совершенно ясно, что она бы никогда его не предала. Но если бы он стал делиться с ней своими страхами, обнаружил слабости, то мог бы ее разочаровать. Она считала его железным человеком, твердым, как кремень, живым воплощением социалистических принципов. Поэтому даже дома ему приходилось играть свою роль до конца. Он с детства мечтал стать актером. Лицедейство у него в крови. И судьба заставила его актерствовать всю жизнь.

— Может, он не актерствовал. Может, он на самом деле такой. Есть великие люди, сильные личности, которые…

— Да вы не можете себе даже представить, какому давлению он подвергался. Он испытывал ужасающие стрессы, невероятное внутреннее напряжение. Нет, он нуждался в помощи, испытывал эту необходимость все сильнее, впадал в отчаяние, не зная, к кому обратиться…

— И что же?

— Тут он встретил меня. И с того дня на протяжении двадцати лет мы с ним больше не расставались. Со мной он мог выговориться, мог излить душу. Может быть, потому, что я младше его, может быть, потому, что была его землячкой или просто потому, что у меня другой характер, чем у его жены. Как бы то ни было, я оказалась подходящим человеком и появилась в подходящий момент. Думаю, что без меня он бы не справился. Разумеется, ему никогда и в голову не приходило оставить жену. Она была матерью его детей, и он еще ее любил. Кроме того, развод с ней явился бы громким скандалом. На это он не мог пойти.

— Но разве у вас, Наташа, не было желания не делить его ни с кем? Неужели не ревновали?

— Я любила его. Мне было достаточно хотя бы изредка его видеть. Знать, что он беседует по душам только со мной. Мне никогда не хотелось иметь детей, иметь собственную семью, может быть, поэтому мой брак так скоро распался. Муж мой был так же молод, как я, витал в облаках. В Президенте же я видела уверенного в себе мужчину, практичного, по-отцовски заботливого, также и из-за разницы в возрасте. Я чувствовала себя защищенной. А ему нравилось меня опекать. Его жена не нуждается в защите, в опеке, она такая сильная женщина…

— Что он рассказывал о своей жене?

— Она всегда была образцовой женой и матерью. Иногда ей в голову приходили настолько удачные мысли, что он их использовал в своих политических баталиях. Но ему действовали на нервы ее тон, манера держаться, как у немки-гувернантки, как у учительницы или профессорши на кафедре. Она вечно готова поучать. Разъяснять тоном человека, который знает все на свете лучше других. Он ей не мешал, не протестовал. За сорок лет семейной жизни они ни разу не поссорились. Но если не спорить, не ругаться, то разве друг друга узнаешь? Мы же с ним, наоборот, ссорились. Иногда случалось, что он мне говорил: хватит, не хочу тебя больше видеть. Но каждый раз возвращался.

— Но как вам удавалось так долго хранить в тайне ваши отношения? Жизнь политических лидеров проходит на глазах у всех…

— Да, верно. Видите ли, именно поэтому мораль Коммунистической партии допускает существование случайных любовниц. У человека могут быть определенные запросы, но они должны оставаться чисто сексуальными. Так у Брежнева, уже на старости лет, была добрая сотня любовниц, потом он потерял голову из-за своей медсестры, и ему никто не мешал. В КГБ существует специальный отдел, занимающийся поиском девушек для партийного руководства: красивых, здоровых девушек, которых премируют, оплачивают или шантажируют (это решается в каждом случае отдельно), тем самым добиваясь их молчания. Вы, наверно, этого не знали, не так ли? Президент мне рассказывал, что этот секретный отдел КГБ начал работать после смерти Берии. В числе хрущевских реформ было также запрещение похищать девушек — похищать, чтоб уложить к себе в постель на один час, на целый день или на неделю, а потом прогнать, угрожая, что если они скажут кому-нибудь хоть словечко о том, что с ними произошло, то им не сносить головы. Или же отправлять их на тот свет сразу же, чтобы не рисковать, как, говорят, и поступал Берия. Такое не должно больше дозволяться никому, заявил Хрущев, даже главе служб государственной безопасности. Но всегда существовало табу, нарушать которое Партия не позволяла: заводить постоянную любовницу. Любовницу, которая практически становится как бы второй женой. Заниматься сексом коммунисту позволялось, при условии, что об этом никто не узнает. Но любовь — назовем ее незаконной, тайной — это смертный грех. Можно любить Ленина, Партию, Родину, работу, семью, в том числе и жену. Но любить другую женщину — нет, никогда. Это строжайше запрещалось. Это могло подать дурной пример. Заставить думать, что существуют какие-то сложные чувства, страсти, что в жизни не только два цвета — белый или черный. Если кто-то хочет сменить жену, для этого есть развод. Но Партия не позволила бы даже собственному руководителю иметь жену и одновременно другую женщину. Разве у человека могут быть две жены? Что это еще за гарем, как у арабского султана? Это не для коммунистов. Понимаете? Президент пошел на самый большой, какой только возможно, риск — завести и в течение двадцати лет скрывать эту связь.

— И как же это вам удавалось?

Наташа отвечает, что об этом расскажет в следующий раз. Теперь уже пора уходить. Церковку отца Серафима первым всегда покидаю я. Она выходит через четверть часа после меня и уезжает на «жигулях», которые я заметил стоящими в рощице, еще когда в первый раз приехал в Переделкино. Теперь я буду ждать свидания в следующее воскресенье.

С понедельника до субботы работаю, пишу статьи, подшучиваю над моим переводчиком насчет его тщетных попыток начать наконец диету, болтаю по телефону с итальянскими коллегами о спорте и политике, но живу лишь ожиданиями очередной встречи.

Я вдруг осознаю, что самое главное для меня, куда важнее тех признаний, что делает Наташа, тех политических тайн, что я узнаю, это вновь увидеть ее. Пытаюсь сам убедить себя в том, что действую по чисто профессиональным мотивам: остановиться сейчас было бы все равно, что бросить наполовину подготовленный сенсационный репортаж. А помимо того, меня все еще не покидает сомнение, что вдруг она все это просто придумывает.

Если я ей и верю, хотя бы отчасти, то только потому, что рассказанная ею история не более невероятна, чем те факты и события, за хроникой которых я слежу в своей газетной работе. Заговоры, интриги, сложные махинации — вот мой каждодневный хлеб. Внешне политическая жизнь Советского Союза происходит на глазах у мирового общественного мнения, в действительности же борьба за власть идет за кулисами, и до нас доносятся только отзвуки встреч, схваток, тайных сговоров, разрывов, тяжких усилий восстановить пошатнувшееся равновесие. И мы вынуждены строить догадки, предположения, давать волю воображению, прибегать к методу дедукции, решать, сколько будет дважды два — четыре или же пять. Следовало бы исходить из фактов, но это невозможно. Даже с помощью переводчика мне не удается разграничить в советских журналах факты и высказываемые мнения, отличить мнения от намеков, намеки от зашифрованных посланий, зашифрованные послания от фактов…

Благодаря гласности печать теперь больше не единый монополизированный источник информации: каждая газета поддерживает какого-либо лидера, течение внутри партии, какую-то политическую цель. Которую, однако, никогда прямо не называют, а формулируют посредством запутанных объяснений, неясных намеков. И чем дольше я тут работаю, тем больше мне кажется, что моя работа состоит не в том, чтобы следить за событиями реальной жизни, а в попытках расшифровать эти потоки слов. Перестройка, рынок, консерваторы, радикалы, диктатура, демократия, левые, правые… Такое впечатление, что слова порождают события, и жизнь приобретает привкус романа, в котором также и ты сам ощущаешь себя одним из персонажей.

Поэтому я ограничиваюсь констатацией одной-единственной неоспоримой истины: я хочу проводить как можно больше времени с Наташей.

— Неужели мы должны видеться только здесь, в церкви, и лишь раз в неделю? — решаюсь спросить ее. — При таких темпах ваша исповедь никогда не кончится.

— А вы хотели бы, чтобы она скорее кончилась? Вам надоело меня слушать?

Отвечаю, что нет, не надоело, как вы могли так подумать. Но если это не угрожает ее безопасности, мне хотелось бы встречаться с ней также и в городе, в Москве, чуть в более нормальной обстановке.

— Надеюсь, вы, наконец, поймете, что мне можно доверять, — добавляю я.

В обычный час наших встреч я не нахожу Наташу в садике у церкви в Переделкино. Отец Серафим вручает мне записку с адресом. «Тверской бульвар, 7».

На стене одного из домов на Тверском бульваре термометр показывает десять градусов ниже нуля, но морозный воздух так сух, что я не чувствую холода.

— Вы хотели видеться со мной чаще и в Москве? — спрашивает Наташа, здороваясь со мной. — Сегодня мы побеседуем у меня дома. Но сначала давайте немножко пройдемся. При перестройке и зимы, кажется, стали другими. В течение недели держится мороз ниже двадцати градусов, а потом вдруг температура повышается до пяти — десяти. Когда-то мороз месяцами достигал тридцати градусов и на улицах лежали метровые сугробы промерзшего снега.

Отвечаю, что в данном случае перестройка ни при чем, за последние годы климат изменился также и в Европе. Везде потеплело. Нет постепенных переходов от одного времени года к другому. Ученые объясняют это явление так называемым парниковым эффектом. Но Наташа качает головой.

— Мы, русские, остаемся суеверными. Мы не очень доверяем науке, больше верим в чудеса. Погода изменилась после перестройки. Это не может быть случайностью.

Мы гуляем по бульвару. Навстречу попадаются мужчины с собаками на поводке, мальчишки на лыжах, оживленно болтающие друг с другом женщины, дети, забавляющиеся тем, что катаются на ледяных дорожках. Все спешат воспользоваться коротким в Москве солнечным зимним днем. На бульваре царит праздничная атмосфера. Я смотрю как завороженный: мне кажется, что передо мной открывается некий первозданный мир, более простой, чем наш, западный, менее богатый, но более естественный, непосредственный.

Наташа спрашивает про мою работу, как я провожу день, с кем встречаюсь, что делаю в свободное время. Отвечаю, что мое любимое времяпрепровождение на сегодняшний день состоит в ожидании ближайшего воскресенья, когда смогу вновь с ней увидеться. Впервые она берет меня под руку. Так мы и шествуем дальше и, наверно, производим впечатление супружеской пары, мужа и жены, вышедших погулять по бульвару в зимнее воскресенье. У меня никогда не было романа, даже дружбы с женщиной старше меня. Но сейчас, с нею, мне кажется, что, возможно, мне всегда этого хотелось. Наташа сказала, что ей сорок три года. Мне тридцать пять. Восемь лет разницы. Это не так уж много. Она выглядит моложе своих лет, даже, пожалуй, словно совсем без возраста. Один день она кажется мне зрелой женщиной, матерью, и чарует меня именно этим, заставляя чувствовать себя ребенком, участвующим в какой-то невероятно сложной для него, загадочной игре; другой же день — молодой девушкой, легкомысленной и озорной, по сравнению с которой я ощущаю себя куда более серьезным и уравновешенным. И неизменно во всем, что бы она ни делала и ни говорила, сквозит удивительная мягкость, удивительная деликатность. Если плачет, то еле слышно. Смех ее так тих и нежен, что если не прислушаешься, то и не заметишь. Слова ее звучат мягко, будто приглушенно. Я понимаю, почему Президенту удавалось расслабиться в обществе такой женщины. Понимаю, почему он в нее влюбился.

Уходим с бульвара и попадаем на маленькую площадку, в центре которой замерзший пруд, а вокруг садик со смешными деревянными фигурами чудищ и волшебниц. Я его узнаю. Когда я ездил на встречу с редакторшей из «Интерконтакта», я тут парковал машину. Словно все повернулось вспять и пришло к исходной точке.

На льду пруда сражаются в хоккей две команды мальчишек. Со всех четырех сторон площадь окружают дома, окрашенные в пастельные тона — розового, голубого, желтого, светло-зеленого. Видимо, в этих домах когда-то, до Революции, жили представители аристократии или высшей буржуазии. Дом, который кажется самым старинным, украшает неоклассическая колоннада, по бокам подъезда вход сторожат два каменных льва.

— Нет, это самый новый дом, — возражает Наташа. — Его построили в 1945 году, в самом конце войны, для маршала Жукова. Мне больше нравятся другие особняки, даже если они и в худшем состоянии. Вон там, — указывает она, — одно время жил Берия. Там два этажа предназначены для членов Центрального Комитета. А я живу вот тут, наверху. Видите окна на последнем этаже, там, где нет балкона?

Следую за ней под арку, в глубь двора, где стоят несколько машин, играют в снежки дети. Какая-то старушка вытряхивает в бак мусор и смотрит на нас. Лифт поднимается на самый верхний этаж. Подходим к металлической двери, обитой черной кожей. Наташа отпирает замок, пропускает меня в переднюю. Квартира просторная, во всяком случае, по московским меркам. В открытые двери вижу спальню, кухню, кабинет и иду сажусь на диван в гостиную. Квартира обставлена просто, но со вкусом. На полу и на стенах ковры. В углу большой книжный шкаф. На столике возле дивана западные журналы по искусству. Японский телевизор. Никаких безделушек, которых обычно полным-полно в домах у русских: чайных сервизов, изделий из керамики, вышитых салфеточек, разрисованных от руки деревянных шкатулок. Все весьма просто, скромно, но очень комфортабельно. Квартира, в которой чувствуешь себя удобно и свободно, как в старом свитере.

Но есть кое-что, что бросается в глаза: коллекция матрешек — деревянных куколок в стиле русского народного творчества. Их здесь десятки самых разных типов. Пока Наташа приготавливает чай, я их одну за другой открываю, словно ища какой-то секрет. Одна из матрешек — женщина, внутри — мальчик, в мальчике — девочка, внутри девочки запеленутый младенец, а внутри младенца — опять крошечная женщина. Другая матрешка изображает царя, внутри у царя — патриарх, у того — царевич, а дальше — боярин, поп, купец, гусар, солдат, последняя же куколка — босой мужик. Одна из матрешек содержит десять персонажей русских сказок. Другая — крестьянка с курицей в руках, а в ней тоже крестьянки, мал-мала меньше и все с домашними животными. Есть и совсем простые, в которых все куколки одинаковые, но только разные по размеру. Есть же особенно тщательно разукрашенные, на которых подробно выписана каждая деталь. Есть состоящие из пяти фигурок, а есть и из двадцати. Имеется также и матрешка, которую иностранные туристы особенно охотно покупают в качестве сувенира на Арбате: самая большая фигура изображает нынешнего Президента СССР, внутри него — Брежнев, грудь которого сплошь в медалях и орденах, внутри Брежнева — Хрущев с початком кукурузы в руке, а в нем — маленький Сталин, курящий трубку, а внутри Сталина — малюсенький Владимир Ильич. У Ленина руки заложены за спину, и он в кепке. Интересно, известно ли Президенту, что у Наташи есть такая матрешка?..

— Вам они нравятся? — спрашивает Наташа, принеся чай.

— Конечно. Но я думал, что их коллекционируют только иностранные туристы.

— Матрешка, — возражает Наташа, — это символ нашей матушки-России. Само слово происходит от «матери», а идея игрушки идет от древней богини угров Юрмалы — божества Уральских гор: верили, что ее тело содержит в себе все, что только существует на свете. Матрешка это игрушка, но также и загадка. Поэтому они всегда мне нравились. Они чем-то сродни скульптуре. Также и в каменной статуе можно многое прочесть. Также и она представляет собой обработанный материал, и ты в каком-то смысле можешь себе представить, что она содержит в себе все сущее.

Пока мы с ней еще не говорили о ее работе скульптора. Наташа только раз упомянула, что оставила ее после переезда в Москву. Президент нашел ей место в Союзе художников. «Думаю, это один из редких случаев, когда он согласился кого-то рекомендовать», — сказала тогда Наташа. Иногда она ходила в студию одного художника. Там она работала над своей скульптурой «Мать-Земля». Она хотела выразить в ней все то, чем является Россия, но ей так и не удавалось ее закончить.

— Тут нужна была бы матрешка из камня, нечто такое, что могло бы содержать в себе другие матрешки, все вместе, причем она не должна была бы терять свое внешнее единство, величие и гармоничность, — говорит она. — Нечто щедрое и ненасытное, как земля и как сама Россия. Но мне никак не удается это выразить, это слишком трудно.

На стене висит какой-то музыкальный инструмент. Он похож на маленькую гитару. Спрашиваю, не балалайка ли это.

— Вроде того. Это старинный инструмент, он принадлежал моему деду, графу, а ему достался в детстве от его деда. Представляете, какая старина! Этот инструмент называется «гусли». На нем играли бродячие певцы-гусляры. На Западе таких певцов называли менестрелями. Гусли придавали песням русских менестрелей волшебную силу.

Беру гусли в руки. У них девять струн. Инструмент очень маленький, в форме крыла, вроде гитары без грифа.

— Только не трогайте струны, они очень тонкие. Если гусли вам нравятся, я вам их дарю. Они придадут вам силу рассказать мою историю, если это станет необходимым.

— Однако чтобы играть на них, я должен быть уверен, что моя песнь правдива. Только тогда она покажется правдивой и тем, кто слушает меня. Вы согласны со мной, Наташа? Ведь иначе могут счесть, что я все выдумал…

Она не отвечает. Пьем чай в молчании. Потом Наташа поднимается, идет и надевает пальто.

— Пойдемте на улицу, — говорит она. — Я провожу вас до машины.

Вид у нее обиженный. Теперь у заснеженного пруда мы одни — вокруг ни души.

— Значит, вы требуете доказательства того, что мои слова — правда, — говорит Наташа. — Да будет так! Слушайте внимательно. В Краснодаре была тысяча способов тайно встречаться. В Москве же он стал слишком заметной фигурой. Но несмотря на это хотел встречаться со мной все чаще. «Я не могу без тебя», — повторял он. Но где мне с ним видеться? Как? Со сталинских времен руководители Советского Союза в Кремле больше не живут. Он не пользуется даже городской квартирой, ночует на президентской даче, за городом. В Москву он приезжает в восемь утра, а уезжает на дачу около девяти вечера. Я не могла приходить в Кремль, он не мог незамеченным выйти из Кремля. Но в конце концов мы все же нашли выход из положения.

Она на секунду умолкает, наблюдает за мной, проверяя, достигло ли мое любопытство предела.

— И что же вы придумали?

— Подземный ход. Его кабинет находится на четвертом этаже президентского дворца, внутри Кремля. В помещении позади кабинета есть личный лифт. Если вставить в щиток управления специальный ключик, лифт опускается в глубокий подвал, в подземелье, к горловине туннеля. Туннель проходит под внутренней площадью Кремля до внешних стен и ведет к Тайницкой башне. Знаете, почему она так называется? Она обязана своим названием тайному подземному ходу, вырытому по приказанию царя Ивана III. Пять веков назад он велел построить эту башню знаменитому итальянскому архитектору Аристотелю Фиораванти, тому самому, по проекту которого воздвигнут замок Сфорца в Милане. Тайный ход подводит ко входу в другую подземную галерею, еще более темную и узкую, чем первая, которая пересекает Красную площадь, выходит к Китай-городу и оканчивается перед стальной дверью. За дверью — лифт с одной-единственной кнопкой. Двери лифта раскрываются прямо внутри квартиры. А в квартире нахожусь я. Поняли? Из-за поездок, совещаний, заседаний, Верховного Совета, Центрального Комитета, семьи нам не удавалось бы никогда повидаться. А благодаря этому ходу мы могли бывать вместе почти ежедневно. Он меня даже заранее не предупреждал, приходил неожиданно, иногда всего на несколько минут. Но случалось, что и задерживался надолго: бывало, мы проводили там взаперти и целый день, и целую ночь. Никто нас не беспокоил. Квартира находилась в самой глубине пустующего дома, там, кроме нас, никого не было. Достаточно было снять белую трубку аппарата внутренней связи, чтобы соединиться с личным телефонистом Президента. Однажды из этого нашего тайного убежища он говорил по телефону с Рейганом: мы лежали в постели. Но большую часть времени я проводила в одиночестве. Читала, спала, размышляла. Я была его гейшей, его фавориткой.

Она пристально смотрит на меня и улыбается.

— Вы мне не верите, не так ли? И все же вы, наверно, тоже слыхали про подземный город. В Москве все о нем говорят, но никто не знает, где он находится и насколько велик. Кремль — это средневековый замок и, как каждый замок тех времен, имеет тайные ходы, переходы, подземелья, «волчьи ямы», раздвижные стены. Президент мне рассказывал, что сооружение подземных ходов началось при князе Дмитрии Донском, который правил в Москве больше тридцати лет и разбил татар в эпоху великих нашествий. Князь строил подземные ходы для своих шпионов и лазутчиков. Другие ходы сооружались по распоряжению патриарха на случай бегства из кремлевских соборов, на случай нападения татар. С веками подземный город разрастался. Иван Грозный приказал устроить подземный арсенал. Сталин велел сосредоточить там запасы продовольствия и лекарств на тысячи человек. Брежнев распорядился об оборудовании противоатомного убежища и секретной линии метрополитена, которая доходит до военного аэродрома во Внуково, предназначенного для видных государственных деятелей. Если с территории Соединенных Штатов будут выпущены межконтинентальные ракеты, прежде чем они достигнут наземных целей, пройдет тридцать минут. КГБ подсчитал, что по секретной ветке метро до Внуково из Кремля можно добраться за двадцать семь минут, а там всегда дежурит готовый к взлету самолет.

— Линия метро… — лепечу я. — Не может быть…

Но Наташа, не обращая на меня внимания, продолжает:

— Андропов же велел построить различные подземные помещения под Мавзолеем Ленина, как раз под залом, где покоится тело Владимира Ильича: там имеется буфет с горячим кофе, чаем и бутербродами с икрой и соленой рыбой для охраны, спортивный зал, где тренируются агенты КГБ и электронный центр, контролирующий температуру в помещении, а также самого тела отца Революции. В то время, как верные ленинцы и туристы поклоняются Владимиру Ильичу, за стеной накаченные ребята выжимают штангу, едят бутерброды и пьют чай… Это такой большой город, что в нем, если его не знаешь, можно заблудиться. Это настоящий лабиринт. Сеть туннелей очень разветвлена и далеко тянется, а карты ее давно утеряны. Во времена Сталина двое пьяных рабочих одной из бригад, занятых сносом Храма Христа Спасителя неподалеку от Красной площади, обнаружили тайный вход и провели ночь в лазе; они вернулись назад, только когда натолкнулись там на скелеты. Их арестовали за шпионаж и расстреляли. Теперь газеты пишут, что вновь активизировалась какая-то секта фанатиков, которые живут в подземельях, разветвленных, как катакомбы. Но никто их своими глазами не видел. Все считают, что в центре Москвы полно тайных входов, ведущих в подземный город, но это все равно, что искать двери ада: если проводником тебе не служит дьявол, ты их никогда не отыщешь.

— Вот именно поэтому и трудно доказать, что подземный город действительно существует. Если только не верить в чертей и ад.

— Да, доказать нелегко, но не невозможно. Еще тридцать лет назад Кремль был закрыт для публики. Хрущев велел его открыть, чтобы он служил музеем, чтобы и советские граждане, и иностранцы могли посещать его соборы, сады, некоторые исторические залы. Теперь вы, одевшись, как обычный турист, можете сами пойти туда и раскрыть этот секрет.

Если я хочу докопаться до правды в отношении этой женщины, то должен до конца принять правила ее игры.

— Согласен! — с вызовом говорю я. — Но объясните, как.

Мы садимся в машину. Наташа раскрывает сумочку, достает ручку. В «бардачке» у меня лежит план Кремля. Наташа уверенно наносит на него несколько пунктирных линий.

— Вот, если будете следовать моим указаниям, это ничуть не труднее, чем сесть в поезд метро.

Мы долго не выходим из машины, припаркованной у тротуара на бульваре, — до тех пор, пока я не убеждаюсь, что твердо запомнил все инструкции Наташи.

Позже, уже дома, я вновь внимательно изучаю план. Добавляю своей рукой, крупными буквами, к пунктирным линиям, проведенным Наташей, названия некоторых мест. Сады. Тайницкая башня (она со стороны Москвы-реки), тайная квартира в Китай-городе (около Новой площади). Похоже на маршрут в детской игре, по которому продвигаешься шаг за шагом, бросая кости.

Кремль имеет форму неправильного четырехугольника. Его окружает стена длиной свыше двух тысяч метров, высотой двадцать и толщиной семь метров, с двадцатью башнями. Половина древней крепости еще закрыта для посетителей: там находятся канцелярии и кабинеты Президента, его советников, резиденция правительства, Верховный Совет. Другая половина открыта для туристов: пять древних православных церквей, музей — Оружейная палата, Арсенал, царский дворец, сады.

Четыре часа дня. Вхожу с последней до закрытия группой посетителей. Снаружи соборы с их белокаменными стенами и золотыми куполами кажутся сахарными головами, намазанными сверху медом. Но внутри у святых на иконах суровое, угрожающее выражение лиц, словно они собрались на Страшный Суд. Я не практикующий христианин, даже не уверен, что вообще верующий, но трижды, на русский манер, осеняю себя крестом прежде чем выйти из Архангельского собора. Если Бог все же есть, то пусть мне поможет.

Про себя твержу: «Я же в последнюю минуту могу от этой затеи отказаться», — но ноги уже сами несут меня к садам, отделяющим соборы от здания Верховного Совета. Прохожу рядом с Царь-пушкой, самой большой в мире, сорок тонн бронзы и пять метров длины. Ее велел отлить сын Ивана Грозного, чтобы продемонстрировать превосходство России, но из ствола Царь-пушки так ни разу и не вылетело ядро — она была слишком тяжела, чтобы возить на войну. Миную Царь-колокол, самый большой колокол в мире, его вес — двести десять тонн, высота — шесть метров. Этот колокол никогда не звонил, так как, когда в первый раз его попытались поднять, он упал и от него откололся кусок. Если весь Кремль защищен таким образом, есть надежда, что, может, все-таки удастся вырвать у него некоторые его секреты.

Дохожу до памятника Ленину. Вождь задумчиво сидит перед кремлевскими садами. Лужайки запорошены белым снегом, густо выпавшим ночью. Небо серо-черное, обещает новый снегопад. Вокруг никого, я остался один. Туристы из моей группы толпятся еще на тесной площади между двумя соборами. За садами земля круто спускается к крепостной стене. Вижу метрах в двухстах впереди, в конце спуска, Тайницкую башню.

Четыре часа четырнадцать минут. Не слишком поздно, не слишком рано. Внимательно слежу за секундной стрелкой, 22, 23, 24, 25 — считаю я тоже, 39, 40, 41, 42, 43, считаю до шестидесяти, прошла еще одна минута, часы показывают четверть пятого. Вот двери Тайницкой башни отворяются, и из них выходят пять женщин с метлами и лопатами, они отправляются в последний раз сегодня счищать снег у Спасской башни, главного въезда в Кремль на Красной площади. Женщины садятся на грузовичок, который тут же уезжает по идущей вдоль стены полосе асфальта. Наташа мне сказала, что они возвращаются всегда в пять, оставляют метла в подсобке внутри Тайницкой башни, переодеваются и уходят.

Пора! Двое часовых, укутанных в тяжелые шинели, проходят дозором в сотне метров от меня, за садом. Деревья стоят голые, но ветви, густо усыпанные снегом, и спустившиеся на город сумерки укрывают меня от их глаз. Под железной оградой, опоясывающей сад, на высоте нескольких сантиметров над землей, натянута тонкая проволока: достаточно лишь задеть ее, как сработает ультразвуковое устройство и раздастся сигнал тревоги. Об этом меня предупредила Наташа. Перелезаю через ограду, не задевая проволоки, спускаюсь по заснеженному откосу до окружающей Кремль стены, иду вдоль нее до Тайницкой башни. Вокруг полная тишина.

До сих пор все шло очень легко и гладко. Я должен успеть вернуться назад до того, как женщины возвратятся в башню, до того, как Кремль закроют для посетителей и туристов ровно в пять часов. Иначе я останусь в подземном городе, как в ловушке.

Тяжелая дубовая дверь башни не заперта на ключ. Поворачиваю металлическую ручку, толкаю дверь. Передо мной просторный зал, в котором стоит ледяной холод. Это и есть подсобное помещение для уборщиц снега: электричество не погашено, зал пуст. Справа — винтовая лестница, ведущая на дозорную площадку наверху башни. В глубине зала в сводчатом проеме двустворчатые двери — достаточно толкнуть их и они тоже отворяются. Вхожу в узкий коридор, идущий вдоль внешней стены башни. Вижу на земле бронзовую крышку люка. Поднимаю ее, там внизу вход в подземную галерею — туннель, ведущий к президентскому дворцу. Президент выходил отсюда, закрывал за собой люк, оставлял его сторожить самого доверенного человека из своей личной охраны и продолжал дальше путь в одиночестве. Как теперь делаю это я.

Узкая лестница неотесанного камня ведет вниз — в полуподвал башни. Это тесная комната, посередине которой высится странное сооружение: массивный деревянный куб, на нем расставлены, как перед началом партии, шахматные фигуры — белые и черные. Однако фигуры не все — не хватает пешек. Король, ферзь, слоны, кони и ладьи свинцовые, раз в пять больше обычных шахматных фигур. В комнате нет никакой мебели, только на потолке запыленная люстра, тускло освещающая помещение. Подхожу ближе.

Темные и светлые клетки шахматного стола соединены между собой паутиной тоненьких металлических рельсов, утопленных в дереве этой необычной доски. Главное не ошибиться, не перепутать ходы, которым меня научила Наташа.

Кладу руку на белого короля и чувствую, как, под давлением моей ладони, он мягко скользит по рельсикам. Жду, что будет дальше, сердце от волнения бьется у меня в горле. С противоположной стороны доски, словно подчиняясь движению чьей-то невидимой руки, черный ферзь делает шаг вперед, сопровождаемый еле слышным шорохом механического устройства. Делаю новый ход своим белым королем, продвигаюсь еще на клетку вперед, прямо в сторону черных. Вновь короткая пауза, и вот в ответ слон черных рывками продвигается по диагонали на три клетки. Я не слишком опытный игрок, но партия, которую я должен разыграть, предельно проста: мне нужно привести своего короля прямо в пасть противника. Нужно покончить самоубийством в течение четырех ходов. Двигаю короля еще на одну клетку. Второй слон черных приходит в движение: опять мне шах. Вновь хожу королем и попадаю в опасную близость от черного ферзя. Черная ладья медленно делает три шага вперед. Шах и мат. Партия окончена.

Вдруг ощущаю какое-то движение воздуха за спиной, словно порыв ледяного ветра: бесшумно, как черные фигуры на доске, подчиняясь все той же невидимой силе, стена позади меня чуть поворачивается, приоткрывая узкий, как щель, проход, достаточный, чтобы в него мог пройти человек. Несколько секунд, будто парализованный, гляжу на него, будто передо мной свершается чудо. Белый король принесен в жертву башне, в подвалы которой я проник, ее тайна разгадана. Но вдруг это ловушка? В старых замках в конце каждого тайного хода тебе уготован неприятный сюрприз. Если я войду, то сумею ли вернуться обратно?

Смотрю на часы: нельзя терять времени. В проходе темно. Пролезаю в щель, спускаюсь по трем крутым ступеням и попадаю в темное подземелье. Но я явственно ощущаю движение холодного воздуха, он дует мне в лицо из горловины туннеля. Делаю несколько шагов наощупь, шаря рукой по стене. Потом зажигаю карманный фонарик, который захватил с собой. Да, это подземный ход, высотой он меньше двух метров, такой же ширины. Если я чувствую ток холодного воздуха, значит в конце туннеля есть выход.

Тут я оставляю все сомнения. Это именно тот подземный ход. Секретный ход царя… Туннель любви Президента и его возлюбленной… Наташа сказала, что ход идет вдоль стен Кремля, проходит под Красной площадью и кончается в подвале дома, где она его ожидала. Она могла представить себе каждый шаг Президента. Она в совершенстве изучила этот маршрут, хотя сама никогда здесь не была. Ей казалось, что она его видела так же ясно, как сейчас вижу его я. А теперь и я тоже могу войти в этот таинственный туннель. Но уже поздно, пора возвращаться назад. Да мне и ни к чему идти до конца подземного хода, я уже получил доказательство, что Наташа мне не лгала.

Поднимаюсь обратно по ступеням тайного хода. Ставлю белого короля на место, делая ход за ходом, и черные фигуры также постепенно автоматически занимают полагающиеся им клетки — ладья, слон, второй слон. В тот самый момент, когда возвращается на место ферзь, приходит в движение стена — проход исчезает. Поднимаюсь по каменной лестнице, притворяю за собой двустворчатую дверь под сводчатой аркой. В зале при входе в башню все так же морозно и пустынно. Закрываю дубовую дверь и снова оказываюсь на улице.

В темноте вижу зажженные фары грузовичка, возвращающегося с уборщицами снега. Карабкаюсь вверх по откосу, скольжу, падаю, поднимаюсь, преодолеваю проволоку электронной сигнализации, перелезаю через ограду. И вот я снова в саду. Четыре пятьдесят шесть. Меня здесь не было сорок одну минуту. Я сумел выполнить задуманное. Оборачиваюсь в сторону Соборной площади, ищу глазами свою группу. Слышу резкий, как выстрел, свисток. Засовываю руки в карманы и направляюсь к выходу, будто ничего не слыхал. Но свист повторяется, теперь более продолжительный, свистят один, два, три раза.

Навстречу идут двое патрульных. Отчаянно пытаюсь хоть что-нибудь придумать, шарю, будто что-то ищу в карманах куртки, но и там, увы! не могу найти никакого подходящего объяснения. Напускаю на себя самый невинный вид и жду, когда они подойдут.

Потом поворачиваюсь к ним с сигаретой во рту.

— Запрещено, — резко произносит один из них. — Внутри Кремля нельзя курить.

— Прошу извинить. Я не знал. Бросить сигарету?

— Давайте сюда, — говорит он и берет окурок.

— Ваши документы, — требует второй.

Протягиваю документы.

Другой извлекает электрический фонарик и направляет луч света туда, откуда я только что поднялся по откосу. Я в ужасе тоже следую взглядом за лучом света, пляшущим на снегу: ничего не видно, следов нет! Что-то мокрое падает мне на кончик носа. Идет снег! Снежок запорошил мои следы. Я спасен.

— Вы, наверно, упали, — говорит патрульный и гасит фонарик. — У вас куртка мокрая. — И показывает на темные пятна.

— Да, — отвечаю я. — Поскользнулся.

— Хорошо, проходите. Но не забывайте: в Кремле не курят. Поторапливайтесь, уже пять часов.

В это мгновенье часы Спасской башни бьют пять раз: для меня бой часов звучит как радостная музыка, несущая освобождение.

— Да, действительно, товарищ офицер, сейчас ровно пять, — говорю я, — но вы были очень любезны.

Когда я на них оглядываюсь, они уже не обращают на меня никакого внимания и по очереди затягиваются моей американской сигаретой. Курят с явным удовольствием, делая глубокие затяжки.

Выхожу из Кремля, спускаюсь на набережную, позволяю снежинкам порошить мне глаза, нос, губы. По Москве-реке быстро, как плоты, несутся плоские льдины. Меня могли арестовать, обвинить в шпионаже. А мне удалось раскрыть тайну Кремля. Я знаю про царский туннель. Туннель царя Ивана и Сталина! Надо будет вернуться туда с фотоаппаратом. Но неважно. Достаточно будет и того, что я опишу все, что видел.

Возвращаюсь в редакцию. Одним махом записываю на четырех страницах свое приключение. Запираю листки на ключ в ящике шкафа-архива. Теперь сенсация у меня в кармане. Я потрясен, я без сил, но счастлив, кружу в танце вокруг письменного стола, распахиваю окно, не обращая внимания на мороз. Мне хочется от радости кричать, петь во все горло. Внизу Красная площадь пустынна, снег приглушает всякий шум, слышно только завывание ветра.

Но когда я закрываю окно, радостное возбуждение при мысли о статье, которую я напишу для своей газеты, постепенно меня покидает. Даже более того: чем дольше я о ней думаю, тем меньше мне хочется ее писать, эту статью.

Единственное, чего мне хочется, — это как можно скорее увидеть Наташу. Мне необходимо тотчас с ней встретиться. Все ей рассказать. Теперь сказать ей, в свою очередь, правду о себе. Признаться, что хотел ее использовать. Что был готов предать ее. Что для меня она была лишь заголовком на первой полосе.

Она назначает мне свидание возле своего дома. Но правды я ей не выкладываю.

— Я не пошел по подземному ходу. Мне больше до всего этого нет никакого дела. Меня теперь не интересует ни Тайницкая башня, ни Президент, ни доказательства.

Я прижимаю ее к себе. Чувствую исходящий от нее аромат, наконец, вдыхаю ее дыхание.

— Я спасу тебя, — шепчу ей. — Избавлю от всего, что тебя страшит. Сделаю все, что ты хочешь. Обещаю тебе!

Но произнося это, думаю: да ведь мои слова из дамского романа! Выполню ли я свое обещание? Объятый сомнением, наконец-то целую Наташу.