Прошло три века. Мрачный остов с пустыми глазницами окон и застоявшийся запах гари в уцелевших подвалах. Это Прадо— национальный музей в Мадриде.

Заботливые руки, отложив на час-другой винтовку, укрыли, упаковали в ящики, схоронили поглубже полотна Веласкеса и Эль-Греко, Гойи и Мурильо, Тициана и Тинторетто, Рубенса и Ван-Дейка.

Но еще взрыв — и возле самой церкви Св. Себастьяна, где покоится прах великого Лопе де Вега, дыбом встала земля. Пулеметная очередь — и у обочины шоссе, в двух десятках километров от Гранады, остался лежать преемник Лопе — Федерико Гарсиа Лорка. И уже растет братская могила патриотов, расстрелянных вместе с ним.

И снова руки откладывают винтовки на час-другой, чтобы поспешно набросать контуры очередного агитплаката. Разрушенные святыни. Обугленные жилища. Погибшие герои. Замученные женщины, убитые дети. Они зовут к отмщению.

На родине Лорки, в Гранаде, уже взметнулось пламя костра. Оно безжалостно сжирает его книги. И строки, в которых дышит, радуется, печалится Испания — жизнелюбивая и отзывчивая, простодушная и дерзновенная, — обращены в кучку пепла. Но голос Лорки подхватывают сотни, тысячи сильных голосов. Молодая Испанская республика вступила в открытую схватку с фашизмом. Среди тех великих имен, которые республиканцы написали на своих знаменах, было и имя Сервантеса.

А за два года до того немецкий писатель Бруно Франк выпустил биографию Сервантеса. В том же году ее напечатали по-испански.

Писатель с широкими либеральными взглядами, мечтавший в догитлеровской Германии прожить свободным художником, воспринял фашистский переворот как космическую катастрофу, как кровавый потоп, как сотрясение всех основ. Он решительно становится в ряды воинствующих антифашистов И пишет своего «Сервантеса».

Роман вышел в Амстердаме, когда Бруно Франк уже находился в эмиграции, а на его сочинения в нацистской Германии был наложен запрет.

Мрачная эпоха Филиппа II — эпоха исступленного фанатизма, сожжения инакомыслящих, не пожелавших подчинить свой разум догме, подозрение, возведенное в принцип, — как это похоже на то, что фашизм уготовил человечеству! Настолько похоже, что отрывок из главы «Испытание крови» немецкие антифашисты включили в сборник, издававшийся подпольно.

Но главное было не в прямых аналогиях. В эти дни, когда фашизм грозил стереть культуру, созданную поколениями, а человека обратить в бездумного робота, писателю-антифашисту представлялось важным и нужным на примере другой исторической эпохи показать, что нет таких огней и нет таких мук, которые были бы способны истребить, в человеке человеческое.

Сервантес — писатель Возрождения, человек трудной судьбы — мог подтвердить эту мысль и своей жизнью и своим творчеством.

Биографические сведения о Сервантесе не слишком обширны. Но фактов все-таки достаточно для того, чтоб составить каркас биографии. Остальное восполняет «Дон Кихот». Эту дорогу указал сам Сервантес, когда написал: «Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него…»

Бруно Франк проводит героя через круг тяжелейших мытарств. Цепь злоключений — и все ближе и ближе нижняя ступенька общественной лестницы. В Испании Филиппа II эти злоключения типичны для честного разоренного идальго, типичны при всей своей необычной трагичности. Море народных бед, скупо и выразительно нарисованное Бруно Франком, служит тому доказательством.

Путь Сервантеса — это путь тысяч. Но только один из тысяч рождается великим поэтом. Как чувствительное зеркало он воспринимает все, что видит вокруг. В свою душу вбирает душу своего народа, заряжается его стойкостью. И в один прекрасный день, когда, кажется, вся отлично налаженная машина угнетения наваливается на него всею своей тяжестью, в нем прорывается давно сдерживаемое…

«Родник прорвался и выбился на свободу… Все, что он видел и слышал за тридцать лет блужданий, теперь обрело свой час».

Все, что он свято сохранил в себе незапятнанным, — те идеалы, которые окрепли в нем за эти годы жизни среди простых людей, теперь искали форму, в которую могли бы вылиться.

Эти идеалы Бруно Франк называет одним «простым, всераскрывающим и волшебным словом».

Добрый — в этом он видит разгадку души и «Дон Кихота» и самого Сервантеса. И здесь не так много субъективного, как это могло бы показаться на первый взгляд. Другой биограф Сервантеса скажет в своей монографии: у Сервантеса самая разительная черта — доброта; доброта, доведенная до совершенства, до полной веры в неистребимость добра. И все-таки нет сомнения, что Бруно Франк вкладывал в это понятие более глубокий смысл.

В книге Бруно Франка сильно ощутима символика. Не Филипп II и Сервантес, а два мира, два мировоззрения столкнулись на перекрестке двух исторических эпох. И злу старого, обреченного, безжизненного мира, которое Бруно Франк с такой трагической силой воплотил в образе Филиппа II, он противопоставил Добро, писателя-гуманиста. Писателя, который воспринял и развил традицию народной литературы — борьбу за человека, протест против социальной несправедливости.

В свое время Бруно Франка упрекали за некоторую отвлеченность положительного идеала. Находили, что тема одиночества, звучащая так сильно в романе, отражает принципиальную позицию писателя, еще не нашедшего верный путь в борьбе.

Но и при всем том роман оказался сильным оружием в руках антифашистов. Он прозвучал как призыв к стойкости, мужеству, верности лучшим традициям прошлого.

Книга, написанная Бруно Франком, — наиболее удачная художественная биография Сервантеса. И она почти везде точна. Придирчивый критик нашел бы здесь лишь несколько мелких неточностей.

Бруно Франк окончил свою книгу рождением первой части «Дон Кихота». Но только много месяцев спустя «Дон Кихот», наконец, увидит свет, и только через десять лет после выхода первой части появится вторая часть — та самая, где, говоря словами Бруно Франка, «выступит» из книги Сервантеса, «истина, снявшая маску, понятная каждому».

Эти годы — годы зрелости писателя.

Но Франк настолько полно воссоздал облик своего героя, что добавить нам остается совсем немного.

Попробуем бегло проследить, что же произошло в жизни Сервантеса с того дня, как мы оставили его, простившись с книгой Бруно Франка.

Осень 1604 года застает Сервантеса в Вальядолиде. После многих лет странствий он, наконец, обосновался прочно, а с ним — его дочь, сестры Андреа и Магдалена, и племянница Констанса де Овандо.

Древний Вальядолид три года назад стал столицей обширного государства, и теперь в резиденцию молодого короля и герцога Лерме отовсюду стекались и гранды и поэты. Но город, как и прежде, поражал своей запущенностью и грязью. Уголок, куда судьба загнала Сервантеса, добросовестно поддерживал эту издавнюю худую славу.

Две убогие комнатушки в доходном доме оптового торговца мясом, на выезде из города. Не лучшее жилище для человека, который готовится изумить мир. Одна из комнат — полутемная кухня с окном на крыши соседних пристроек. Здесь «святая святых» женщин. Ему — другая, тоже маленькая. Но и в ней Сервантес редко бывает один. Женщины шьют, а в кухне не повернешься…

Между тем случаются выгодные заказы. Когда год назад приехал из Алжира маркиз Вильяфранк — он заказал семье Сервантеса парадный Мундир. Но это Случай — вечно «сопротивляющийся Случай», как говорил Сервантес.

Сам он явился в Вальядолид в вытертом плаще, и камзол его удивлял разнообразием пуговиц. Не радовали глаз и башмаки. А черные чулки? С великою небрежностью они были заштопаны зеленым шелком. Впрочем, теперь все это волновало Сервантеса еще менее, чем когда бы то ни было. Наконец-то Жар-птица Случай — в этом он уже не сомневался — был у него в руках.

Днем Сервантеса одолевали хлопоты: он выполнял поручения то одного, то другого магната; как-то даже вел счета маленькой швейной мастерской. Но вечером, еще подымаясь по ветхим ступеням к себе наверх, он уже радостно ощущал: сейчас за порогом начнется главное… Теперь и прошлое, и настоящее, и будущее, все было заключено только в одном — в его книге.

Но еще так много предстояло забот. Прежде всего следовало написать «Пролог».

Взять и выложить все, что хотел бы поведать миру? Такое может присниться разве во сне. Это потом историки подсчитают, что всего за пять лет, с 1603 по 1607, было сожжено 400 человек, а 160 сожжены «в изображении», а 2 880 приговорены к другим наказаниям. Ему не нужно знать этих цифр. Он знает, что такое инквизиция: малейшая оплошность — и пр-гибло все.

Довольно и того, что, если разобраться, он выступает против литературы, взращенной инквизицией и абсолютизмом, — фальшивой литературы, воспевающей фальшивое могущество. Но об этом он писать, конечно, не будет. Пусть неугомонные мысли пребывают пока под спудом. Однако пустозвонство, никчемность, условность рыцарских романов он начнет обличать уже в «Прологе». Здесь он не станет мистифицировать читателя. Пусть читатель сразу почувствует, что роман насквозь полемичен.

Принято произведение предварять бесчисленным множеством сонетов, эпиграмм, хвалебных стихов — он не \сделает этого.

Еще менее увлекает его мысль подзанять эрудиции у классиков. Пусть не ждут читатели ни примечаний в конце, ни выносок на полях. И чтобы не надеялись их увидеть, он так и напишет:

«…Не имея понятия, каким авторам я следовал в этой книге, я не могу предпослать ей, по заведенному обычаю, хотя бы список имен в алфавитном порядке — список, где непременно значились бы и Аристотель, и Ксенофонт, даже Зоил и Зевксис, несмотря на то, что один из них был просто ругатель, а другой художник».

Вероятно, читатель будет разочарован. Так он даст ему точный рецепт всей этой «учености», которая приводит в такой восторг публику, а авторам позволяет прослыть образованными и начитанными. Здесь он пустит в ход иронию — всю иронию, на которую способен.

Ну, допустим, кто-то хочет представиться человеком, разбирающимся в науках. Что ж, достаточно упомянуть, к примеру, реку Тахо. И тут же будет возможность дать сноску: «Река Тахо названа так по имени одного из королей всех Испаний; берет начало там-то и, омывая стены славного города Лиссабона, впадает в море-океан». Если покажется этого мало, то можно прибавить: «Существует предположение, что на дне ее имеется золотой песок», — и так далее.

Еще предпочтительнее внести в текст латинские поговорки и пословицы — из какого-нибудь тома, лежащего под рукой. И вас превознесут как отменного грамматика. А это уже почти известность…

Еще лучше выбрать удачную цитату из священного писания: тут уж он непременно подпустит яду. Это тем, кто ухитряется угодить и публике и Тридентскому собору. О них он напишет что-нибудь вроде: эти «мастера по части соблюдения приличий на одной странице изобразят вам беспутного повесу, а на другой преподнесут куцую проповедь в христианском духе».

А теперь, наконец, о последнем — о списке авторов в конце книги. Это совсем несложное дело, и его он тоже разъяснит читателю. Нужно немного — отыскать книгу, где список самый полный, и перенести в свою.

К поэме Лопе де Вега «Святой Исидор» приложен список, двухсот семидесяти семи авторов. Предполагается, что все эти сочинения послужили источником его труда. Об этом Сервантес писать не станет. Это известно всем. Но несколько шпилек он подпустит и Лопе — не здесь, не в «Прологе», а дальше — в пародийно-полемических стихах. Их он и поместит в начале книги, вместо принятых сонетов.

А все свои раздумья в «Прологе», пожалуй, изложит в форме разговора с другом. Так это будет выразительнее. И, чтобы не оставалось уж никаких сомнений, выскажется сам в открытую: да, он хочет, чтоб его создание предстало без ложных украшений, в нагом виде…

Итак, книга, можно считать, завершена. Но теперь-то и начинается самое сложное. Где и как ее напечатать и где взять средства? Ответ один, и не им придуман: надо искать покровителя.

Мы никогда не узнаем, что привело. Сервантеса именно к герцогу Бехарскому. Известно, что герцог был богат. Не менее известно, что был он туп и к поэтам относился с презрительным высокомерием. Едва ли Сервантесу, как его славному герою, постоялый двор вдруг показался очарованным замком, когда он писал герцогу:

«Я направляю ее [книгу] Вашему Превосходительству, потому что Вы не покровительствуете вещам, написанным в угоду толпе».

Скорее всего, тут был некоторый расчет. Но, как и все подобные попытки Сервантеса, эта тоже окончилась неудачей. Он положительно мало продвинулся в искусстве льстить.

Рассказывают, что и герцог остался верен себе. Он отказался от предложенной ему чести и лишь согласился, чтобы автор прочел свой опус его гостям.

Однако на этот раз случай помог, — не зря Сервантес все-таки всегда в душе верил в него. Успех первого чтения был столь необычен, что Сервантес главу за главой прочел всю книгу. И герцог снизошел до просьбы сочинителя.

Уже получена привилегия на издание книги. Уже роман лежит на мадридских книжных прилавках. Шел январь 1605 года.

Издатель, видимо, не очень-то рассчитывал на успех. Книгу он напечатал на бумаге далеко не высокого качества. Шрифт был сбит. А опечаток — опечаток полным-полно.

Но и в этом рубище книга оказалась прекрасной.

Взрыв хохота встретил три фигуры, нарисованные Сервантесом. В одном только 1605 году «Дон Кихот» был издан пять раз. Это был успех.

Вслед за выходом первой части «Дон Кихота» наши сведения о Сервантесе прерываются. Но мы знаем, что Жар-птица, как ей и подобает, оказалась неуловимой. Книгу читали, переиздавали Но она не изменила положения писателя в обществе. Она даже не ‘принесла ему материального благополучия. Автор получил лишь небольшую сумму единовременно, и только. Ведь он продал издателю право издания рукописи на десятилетие — на весь срок действия привилегии. И книга обогатила только издателя. Таков был обычай…

Обстоятельства жизни Сервантеса в ближайшие полгода после выхода книги приоткрывает одно дошедшее до нас происшествие. Мы имеем возможность восстановить его даже с некоторыми подробностями..

…По случаю крестин инфанта Карла в Вальядолиде уже не первый день продолжались празднества. Вероятно, никто не знал, следует ли радоваться этому событию. И еще менее — что принесет Испании этот новый отпрыск обветшавшего рода. Но об этом мало кто и раздумывал. Достаточно, что был повод позволить себе некоторый излишек против обычного: немного больше вина, немного больше шуму, немного больше развлечений.

В этот вечер, 27 июня 1605 года, Сервантес рано лег спать. Правда, когда за окном полыхают праздничные огни и улица то и дело взрывается смехом, кровать не кажется удачным пристанищем. Но воображение, призванное на помощь, всегда с радостью раздвигало перед ним стены скромного жилища… Однако этим вечером жизнь пожелала вторгнуться в дом Сервантеса более решительным и более обычным способом.

Около одиннадцати часов заливисто залаяли сторожевые псы. Послышался лязг оружия, топот ног и пронзительный крик о помощи.

Сохранился единственный документ. Протокол полицейского дознания об убийстве некоего Гаспара де Эспелета. Из протокола следует, что, бросившись на крик, Сервантес и его семейство обнаружили человека, истекающего кровью. В руке он все еще сжимал обнаженную шпагу. Сервантес внес его в дом, послал за цирюльником, кюре. Через сутки раненый умер.

Закон и обычай запрещали вносить умирающего в частный дом. И вот уже вскоре в обиталище Сервантеса появился один из алькальдов города с писцом. Началось утомительное, циничное дознание.

Что же выяснило следствие? Слишком мало по существу дела…

Однако неожиданно чиновники проявили рвение. Вместо того чтобы искать убийцу, они уже на следующий день после смерти Эспелеты сделали неожиданный ход. Основываясь на показаниях соседки Сервантеса, святоши и сплетницы, они обратили свое бдительное око на женщин, живущих в доме Сервантеса. Они посчитали своим первейшим долгом «расследовать свободу, с какой проживают обитающие в этом доме женщины, которые не имеют в столице никаких средств к существованию». Подозрения были подкреплены энергичными действиями: и женщин и Сервантеса подвергли аресту.

Все это оскорбительное для беззащитных людей дело продвигалось к концу едва-едва. Алчность блюстителей закона могла соперничать разве что с их хитроумием.

…А между тем детище Сервантеса шло по Испании. Рассказывают, что когда Филипп III увидел как-то с балкона студента с книгой в руках, который отчаянно хохотал, он сказал: «Этот человек или дурак, или читает «Дон Кихота».

Вся Испания смеялась над приключениями Дон Кихота. Вся Испания потешалась над его погоней за химерами. А писатель тем временем томился в тюрьме. Недруги имели повод посмеяться заодно и над ним — над чудаком, так неосмотрительно поставившим под удар честь семьи. И ради кого? Ради незнакомого идальго, который к тому же все равно умер.

Убийство в Испании XVII века — кого это могло удивить? Здесь смерть считалась лучшим Исходом, чем участие в судебных разбирательствах. Кому и чем помог вечный мечтатель своим вмешательством?..

О жизни Сервантеса на протяжении последующих почти трех лет нам неизвестно совсем ничего. Где жил он и что делал?

Только в 1608 году имя Сервантеса появляется, наконец, в мадридских документах— официальных и деловых. К тому времени Мадрид снова становится столицей. Сервантес поселился здесь на тихой улочке Св. Магдалены. Может быть, теперь он спасается в нелюдном, квартале от почестей или от толп поклонников? Нет, автографы писателя скрепляют главным образом денежные документы.

Документы, документы, документы… И даты — 1608, 1609, 1610. И притом ни одного нового произведения Сервантеса не вышло за все эти и два предшествующих года. Что же все это означает? Не обуяла ли писателя жажда наживы?

Есть и другого рода любопытные факты.

В 1608 году самая младшая сестра Сервантеса, Магдалена, вступила в число терциариев Францисканского ордена, а в 1610 году приняла постриг. За два года до того вступила в тот же орден и третья сестра — Андреа. Приблизительно в то же время среди терциариев Францисканского ордена оказалась жена Сервантеса. Проходит еще два года, и она уже монахиня..

Что это — приступ благочестия? Семейная болезнь или, может быть, традиция? Трудно сказать с достоверностью.

Один из историков испанского быта XVII века, перечисляя причины, побуждавшие женщин уходить в монастырь, называет одну, очень подходящую к данному случаю, — обеднение дворянского рода. Нищета, неустроенность в жизни, видимо, и толкнули семью Сервантеса под сень монастыря.

Все это происходило, когда писатель, казалось, должен был находиться в зените славы. В 1607 и затем в 1611 году его «Дон Кихот» был издан в Брюсселе. А в следующем году вышло третье мадридское издание. В 1610 году книга увидела свет в Милане. В итоге за шесть лет — девять изданий.

От того же 1610 года сохранился еще один небезынтересный документ — завещание жены Сервантеса — Каталины… Она завещала мужу в пожизненное пользование виноградник и клочок земли. Кроме того, кровать и несколько предметов домашнего обихода. Но уже два года спустя, с согласия Сервантеса, в завещание была внесена поправка. И виноградник и клочок земли теперь отходили к брату Каталины — в возмещение взятых у него в разное время сумм. Сервантесу оставалась только кровать да еще кое-что в том же роде.

В 1609 году Сервантес сам вступил в Братство рабов святейшего причастия. А в 1613 году он станет терциарием Францисканского ордена.

Правда, у Сервантеса на то могли быть и особые причины. Братство рабов святейшего причастия имело среди своих членов многих высокопоставленных особ — таких, как герцог де Лерма, архиепископ толедский Бернардо де Сандоваль-и-Рохас, — писателей, в том числе Лопе де Вега. Возможно, тут была попытка стать ближе к меценатам, надежда прочнее завязать связи с литераторами.

Если это так, мечты и на сей раз обернулись химерой.

Как раз в эти-то годы ощутимей, острее, больнее для писателя его разлад с братьями по перу.

Да, Сервантес часто видится с Лопе де Вега. Но дружбы между ними нет, нет даже понимания.

Сервантес становится заметной фигурой на литературном небосклоне Мадрида. Встречается с известностями: сатириком Франсиско Кеведо, братьями Архенсола, Эспинелем. Бывает на заседаниях Парнасской академии. И Лопе де Вега в одно из своих писем вносит шутливые строки: «Академические собрания неистовы; на прошлом два лиценциата швыряли друг в друга свои береты, а я читал стихи, пользуясь очками Сервантеса, которые похожи на плохо поджаренную яичницу».

Одни его бранят, другие хвалят. Но в брани есть энтузиазм, а в излияниях нет сердечности, хуже — нет искренности.

В сущности, причин тому достаточно. Ведь весь «Дон Кихот» был обращен в современность. Писатель подверг осмеянию современную ему литературу, а сколько было в книге намеков, смысл которых теперь уже для нас темен.

И не случайно первая же реакция писателя — кумира публики Лопе де Вега на книгу Сервантеса была резкой. Он сказал, что век его богат поэтами, но среди них нет ни столь плохого, как Сервантес, ни столь глупого, чтобы хвалить «Дон Кихота».

В дружном хоре восхвалений тотчас по выходе романа одинокий голос, даже голос Лопе де Вега, должен был неизбежно потонуть. Но лишь приутихли дифирамбы, как и менее сильные голоса стали слышны..

Положим, что и, кроме обиженных, мало кому подходил образ мыслей писателя. Ведь, строго говоря, успех «Дон Кихота» не был полным успехом Сервантеса: не был признанием его идей, его отношения к жизни. Многое из того, о чем Сервантес хотел бы сказать в романе, он не сказал, многое из того, что он все-таки сказал, не поняли. Современники охотно смеялись над сумасбродствами безумного рыцаря, но упорно не замечали «золотых» его речей. Хотя автор с не меньшим упорством повторял, что Дон Кихот несет околесицу, только когда разговор заходит о рыцарстве. А что до остального, то он мудр на удивление.

Впоследствии историки, говоря об эпохе Возрождения в Испании, поставят рядом с Сервантесом имена Лопе де Вега и сатирика Франсиско Кеведо. И они будут правы. Человек, освобождение его разума от Догм, гармоничное развитие его личности — это то, что было дорого каждому из них. Но Сервантес, который и с любым честным крестьянином чувствовал себя преотлично, не находил общего языка с замечательными своими современниками и, казалось, союзниками.

И уже после смерти его Кеведо напишет поэму «Завещание Дон Кихота», из которой ясно, что замечательный сатирик, умевший так зло смеяться над современностью, далее пародии на рыцарский роман в произведении Сервантеса не увидел ничего. Пройдут еще годы, и Кеведо на склоне лет своих будет заточен в сырую келью за сочувствие идеям Эразма и Лютера.

Как это часто случается, у врагов интуиция оказалась лучше, чем у тех, кто мог бы стать друзьями. И несколько лег спустя враги предпримут поход против Сервантеса. А пока он каждый день сам дает бой: «или плохой литературе, или плохо организованному обществу», как скажет один из его биографов. Он словно позаимствовал у своего героя его способность на все «натыкаться».

Его по-прежнему тянет к театру. Он уверен, что театр — вернейшее средство для воспитания общества. Но он считает, что испанский театр нуждается в реформе: у Сервантеса масса идей на этот счет. Он убежден: испанскому театру достаточно блеска, живости, огня, но ему подчас недостает глубокой идеи и классической чистоты форм. Тут Сервантес в открытую бросает перчатку Лопе. Но трудно спорить, когда самого Сервантеса бог не оделил богатым драматургическим дарованием, а Лопе — Лопе может сотворить чудо. Если захочет…

Но Лопе — достойный противник. Чаще силы писателя уходят на другое. Он глубоко страдает, видя вокруг бесчисленные толпы бездельников. Бездарностей, которые низвели искусство до уровня ремесла. Поэзию обратили в источник доходов и при всем этом ведут себя так, будто именно они вершители судеб литературы…

Писатель пользовался каждым случаем, чтобы высказаться. И, естественно, оказывался в роли Дон Кихота, борющегося с ветряными мельницами. Ответом на его выстраданные мысли, идеи, которые ждут либо подтверждения, либо честного опровержения, — клевета, интриги, оскорбления.

Но для него слишком важны эти мысли, эти идеи, чтобы он мог оскорбленно замолчать. И Сервантес снова берется за самое сильное свое оружие — перо.

Благо представился случай. Граф Лемос получил назначение на пост вице-короля Неаполя и объявил, что возьмет с собой лучших поэтов. Вся свора борзописцев пришла в движение. Началась поистине междоусобная война.

Что скрывать, Сервантес тоже надеялся, что не будет обойден вниманием его сиятельства. Однако, разумеется, и тут ошибся. Удивительное дело — все его расчеты всегда опрокидывались. Но он и до седых волос не потерял способности утешаться. Ну что ж, тем лучше, решил он, — чем меньше оков, тем легче идти вперед.

На этот раз он скажет все до конца — все, что думает обо всех этих людях, и о том, какое отношение они имеют к поэзии. И он рассказал в стихах о сражении, которое велось за обладание Парнасом, о войне «хороших» и «плохих» поэтов. Свою бурлескно-сатирическую поэму он назвал «Путешествие на Парнас».

Сервантес дал волю горькому чувству. Устами Меркурия он воспел себе хвалу, которую тщетно ждал от братьев-писателей, хотя книга его уже шагала по Европе.

Впрочем, он не был слишком нескромен — не так уж и много места занял он в поэме своей персоной. Тут же Сервантес дал характеристики 241 поэту. С щедростью большого таланта он многим расточал похвалы.

Но и по самому снисходительному счету за пределами Парнаса остались тысячи. И напрасно они будут осаждать Парнас — автор устроит им кораблекрушение, и они всплывут пустыми тыквами, и ветер погонит их обратно к берегам Испании. Зато он воспоет истинную поэзию.

А между тем Сервантес уже писал вторую часть «Дон Кихота».

Славный рыцарь и его оруженосец выехали в третий поход. И по-прежнему им сопутствовали «удивительные» приключения. Дон Кихот по-прежнему не отрешился от своей мании. Но теперь чаще и чаще золотые его речи оттесняли на второй план его фантазии. Все чаще с уважением прислушивались к нему окружающие… Сатирические нотки в рассказе о бедном рыцаре смолкли. Их сменил теплый юмор. Герой облагораживался — он «шел на сближение» с писателем.

Изменился и облик Санчо. Незаметно, исподволь Санчо словно расцветал изнутри. Теперь даже при всей его практической сметке трудно бы заподозрить Санчо в корысти. Он становился вполне достойным спутником искателя правды, борца за униженных и обездоленных. Ему с его деловитостью, здравым смыслом и впрямь впору быть губернатором.

И теперь им обоим — Санчо и Дон Кихоту — противостояла стихия развращенной, себялюбивой, бесправной, голодной, бродячей Испании. Автор приглушил в романе пародийные интонации, но углубил социальную сатиру.

Идальго, у которого всего две-три виноградные лозы, а землицы — волу развернуться негде, — и крестьянин, у которого и того нет, — союз, символичный для Испании XVI–XVII веков. Их кровью и потом создавалось могущество испанской монархии. Им и спрашивать ответа у правителей за ту нищету, которой они обрекли страну. За то, что даровое золото из колоний лишь подорвало национальную экономику, развратило аристократию, породило тунеядство, паразитизм. За то, что страна не производит, а потребляет. Страна-нахлебник, колосс на глиняных ногах.

Им, крестьянину и бедному идальго, отрицать старое, отжившее. Ведь особенность испанского Возрождения в том и состоит, что буржуазия здесь не сложилась в силу, которая могла бы стать ведущей в культурной жизни страны.

А как с новым, глашатаями чего являются Дон Кихот и Санчо? Может быть, нарождающихся новых, буржуазных, отношений?

О гениальном произведении Сервантеса написаны тысячи страниц, изданы сотни книг. И существуем полтора десятка разных толкований. Сервантисты на Западе до сих пор спорят, какое именно событие в том или ином эпизоде осмеял Сервантес. Напрасная попытка — Сервантес слишком умен, чтобы дразнить по мелочам власть предержащих, и слишком глубок, чтоб размениваться на злободневный фарс. А на этом порой строятся концепции. И так как подобная расшифровка всегда произвольна, а Сервантес — знамя, от которого не отказалась бы любая партия, вокруг его имени идет постоянная неутихающая борьба.

В некоторых вопросах нет единого мнения и среди советских литературоведов. Но одно, видимо, несомненно. Сервантес горячо приветствовал раскрепощение личности от пут средневековья, но царство «купли и продажи», потихоньку идущее на смену старому миру, не пробуждало у писателя радужной мечты. Он видел, что здесь для человека уготованы новые цепи. Писатель Возрождения, он отчетливо ощущал ту дисгармонию, которую повсюду несло с собой установление власти чистогана. И, страстно отвергая старое, предостерегал современников во имя Человека от новых заблуждений.

Социальный фон в романе понемногу расширялся. Появлялось все больше вставных новелл.

Но мысли теснились. Да и не все, о чем хотелось написать, что вспоминалось, отливалось в образы, могло войти в роман. И параллельно с романом Сервантес работал над «Назидательными новеллами».

Он дал широчайшую реалистическую картину нравов, изобразил блеск и нищету Испании. Жизнь богатых и знатных, изысканных и развращенных — быт попрошаек, обитателей притонов, воров, картежников, шулеров.

Он отлично показал веяние времени. Везде герой пикаро— плут, вечный бродяга, не привыкший трудиться. В верхах — пикаро по призванию, в низах — пикаро по необходимости. Образ, выражающий национальный кризис. Сколько их, этих пикаро, подвизалось и на поэтическом поприще!

Но Сервантес был уверен: мир не должен принадлежать пикаро. И эту свою уверенность он выразил в некоторых новеллах. Он рисует людей прекрасных, облагороженных трудом без принуждения. Это утопия, но прекрасная утопия. Такая же, как торжество справедливости. Мечта, которая, впрочем, исполняется иногда — по случаю. Беды выступают против человека фронтом, но иногда возникает брешь — и тогда выпархивает случай. Лови его! Иначе им воспользуется пикаро. Случай — вот когда Сервантес воспел ему хвалу.

«Назидательные новеллы» были облачены в изящную форму и одень понравились современникам. За девять лет они издавались десять раз.

«Когда полоса невзгод тянется слишком долго, это значит, что радость близка».

В конце лета 1614 года вышло в свет продолжение «Дон Кихота». Оно именовалось так: «Второй том хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского, содержащий рассказ о его третьем выезде и являющийся пятой частью его приключений».

С изумлением, болью, гневом смотрел на эту книгу тот, кто по праву считал, что он и Дон Кихот неотделимы друг от друга. На титуле мелким шрифтом было напечатано другое имя: «Сочинено лиценциатом Алонсо Фернандесом де Авеллянеда из города Тордесильяс».

Если бы все громы небесные вдруг обрушились разом, то и они не оглушили бы писателя так, как этот предательский удар из-за угла. К обидам, мелким уколам самолюбия Сервантес уже почти привык. Но отнять, изуродовать его детище!.. Это было уже слишком.

И кто он такой, Алонсо Фернандес де Авеллянеда, откуда эта вражда: эти намеки на старость Сервантеса, будто сам сочинитель и впрямь никогда не будет стар, это сравнение писателя с развалинами замка Сан-Сервантес?

Имя сочинителя ничего не говорило Сервантесу, не пробуждало и тени воспоминаний. А вот его сочинение…

«Пусть никто не удивляется, — писал Авеллянеда, — что эта вторая часть исходит от другого автора, ибо не так уж редки продолжения разных повествований, принадлежащие перу различных лиц. Сколько поэтов воспевало любовь Анжелики и ее приключения! Написано много различных «Аркадий», и «Диана» принадлежит не одной руке…»

Но нет, здесь-то есть чему удивляться. Книга Авеллянеды скорее примыкает к серии воровских подделок сочинений, популярных у читателей. И этому тоже есть примеры в литературе.

И все-таки что заставило автора прибегнуть к такому подлому средству? Желание сделать коммерцию? Нажиться за счет автора нашумевшего романа? Нет, едва ли только это — тон повествования слишком уж пристрастен.

Может быть, личная обида? Да, Авеллянеда так и указывает: одна из причин написания книги — обида, нанесенная ему. Но трудно предположить, чем обидел человека, если даже не знаешь его в лицо? Правда, вот это уже кое-что разъясняет: Авеллянеда, если верить ему, оказывается, мстит еще более за чужую обиду. Как это он пишет? За обиду, нанесенную ему и еще более тому, «кого столь справедливо превозносят самые отдаленные народы и кому столь многим обязана наша нация…».

Как видно, Авеллянеда умеет все-таки говорить комплименты.

Положим, что именно здесь-то он и неоригинален. Настолько неоригинален, что каждый, прочтя эти строки, как и дальнейшие, скажет, не задумываясь, — это о Лопе де Вега.

А на последние слова тирады следует обратить особое внимание. Похоже, что в них скрытая угроза. Авеллянеда как бы невзначай напоминает, что великий Лопе де Вега, обиженный Сервантесом, «приближен» к святой инквизиции. Сервантес знает это и сам: инквизиция, по обыкновению, попыталась прибрать к рукам того, с кем ей трудно было бы расправиться.

Самое простое предположить, что подложную книгу написал кто-то из окружения Лопе де Вега. А может быть, Лопе служил здесь только удобной ширмой, поводом для полемики, суть которой значительно серьезнее?

Не только Сервантес, но и десятки исследователей его творчества так и не нашли, кто скрывался под именем Авеллянеды. Предположения были очень различны. Существовала версия, что Авеллянеда — псевдоним монаха-предателя Хуана Бланко де Пас, «Вонючего», которого читатель встречает на страницах книги Бруно Франка.

Однако лицо человека, выступившего с подлогом, было ясно уже Сервантесу.

В тот момент, когда вышел подложный «Дон Кихот», Сервантес далеко продвинулся в написании своей второй части. И с 59-й главы вплоть до последней, 74-й, он не упускает из виду своего противника.

Писатель понял, что, чья бы рука ни водила пером, — эго выпад представителя антигуманистической реакции против самой идеи его книги. Авеллянеда был не мстителем, а скорее воинствующим идейным противником. Ведь он не просто продолжал роман Сервантеса, он пародировал его, компрометируя героя, намеренно снижая его образ, высмеивая именно все то, что было Сервантесу важно и дорого.

В изображении Авеллянеды Дон Кихот выглядел безнадежным безумцем. Умного и благородного героя Сервантеса Авеллянеда превратил в подозрительного, завистливого, несчастного бедняка. Усилив в его облике натуралистические черты помешательства, он в то же время отказал Дон Кихоту в благородной рыцарственности.

Наивно-лукавый и по-крестьянски трезвый, Санчо Панса был превращен им в обжору и жадюгу.

И с 59-й вплоть до 74-й главы Сервантес строит книгу так, чтобы все могли прочесть его ответ Авеллянеде. Он усиливает свои идейные позиции. Он точно обозначает, от чего отрекается и чего хочет, — чтобы жизнь была перестроена на справедливых началах. Устами героя он, рассказывает современникам о своих сомнениях, раздумьях, надеждах. Он глубже раскрывает трогательную человечность обоих своих героев. Он исцеляет Дон Кихота от безумия. Он согласен даже, чтобы герой его умер, — пусть хоть смерть охранит его от новых посягательств борзописцев. Пусть никто уже не припишет к его честной и благородной истории ни одной пошлой строчки.

А в завещании Дон Кихота он помещает такие слова:

«…Прошу вышепоименованных господ душеприказчиков, если им когда-нибудь доведется познакомиться с сочинителем книги, известной под названием «Второй части Дон Кихота Ламанчского», попросить его простить меня за то, что я неумышленно дал ему повод написать столько вздору, ибо, отходя в мир иной, я испытываю угрызения совести, что послужил для этого побудительной причиной».

В ноябре 1615 года подлинная вторая часть «Дон Кихота», наконец, увидела свет.

Сервантес вышел из поединка с честью.

Однако не трудно представить себе, как много унесло все это у писателя сил. Правда, теперь была убежденность, что главное в жизни сделано. Может быть, он еще не все сказал своим современникам, и даже наверное не все, но главное, несомненно, сказал. Может быть, они опять не поймут всего, что он хотел сказать, но когда-нибудь поймут.

И уже без душевного надрыва он встретил равнодушие современников к его последней попытке на театральном поприще. В том же 1615 году он издал восемь комедий и восемь очаровательных интермедий.

«…Я знаю, что стезя добродетели весьма узка, а стезя порока широка и просторна, и знаю также, что цели их и пределы различны, ибо путь порока, широко раскинувшийся и просторный, кончается смертью, путь же добродетели, тесный и утомительный, кончается жизнью, но не тою жизнью, которая сама рано или поздно кончается, а тою, которой не будет конца…»

Манча. Бесконечная унылая равнина. И ветер. И дюжина мельниц, закрывающих горизонт. По воле писателя она стала местом упокоения Алонсо Доброго — великого мечтателя Дон Кихота. В последний год жизни Сервантеса она стала надежным прибежищем и для него самого. Он часто наезжал сюда из Мадрида.

Деревенская улица с размытыми колеями и низенькие хатки без окон — Эскивиас. А дальше — без конца и края Манча. И бесприютный ветер, который особенно протяжно воет по ночам. Кто знает, что привело сюда старого писателя? Едва ли Эскивиас стал для него желаннее, чем прежде. Вероятнее всего, опять нужда.

Правда, и у Эскивиас была своя прелесть — вино, душистое, терпкое. Но и этой утехи писатель не мог себе позволить — он был смертельно болен.

Однажды на пути из Эскивиас Сервантес встретил юного студента на осле. Писателю он запомнился тем, что одет был во все серое. Совсем «серый» студент. Он, конечно, знал Сервантеса. Он даже бросился к нему с объятиями. Он даже произнес страстную тираду во славу писателя, и был искренен, этот юноша. А минутой спустя, когда Сервантес пожаловался на нездоровье, «серый» также непосредственно сказал:

— Сия болезнь именуется водянкой, и ее не излечить всем водам океана, если бы даже вы стали принимать их по капле…

Писатель знал это и сам. Он знал, что у него осталось мало времени — слишком мало даже для того, чтобы благодарить «серого» за «деликатность» и «внимание».

И тогда он поместил «серого» в книгу — в «Пролог» к роману «Странствия Персилеса и Сихисмунды» как юмористический эпизод. А в нем сквозь улыбку проступает печаль.

В эту последнюю весну Сервантес, наконец, окончил свой второй роман.

Он рассказал в нем о превратностях фортуны, о скитаниях и разлуках, о неустроенности жизни и ее изменчивости. О всем том, что порой делает человека песчинкой в бурном потоке событий. Но и, «занеся ногу в стремя, охваченный предсмертною тоскою», старый писатель не хотел расстаться с мыслью, что доброе должно восторжествовать. Одинокий, но мудрый писатель знал: без братской дружбы, чуткости, верности человек жить, не может.

Он на себе самом испытал всю гамму человеческой вражды, он видел не только пороки и язвы общества, но и пороки каждого из людей. Он давно ничего не ждал от них для себя лично. И тем более умел ценить добро. Каждую крупицу добра.

В одном из последних своих сочинений умирающий Сервантес написал: «…Если я не в состоянии за добро заплатить тем же добром, то по крайней мере я его обнародую». И он перечне-' лил имена людей, перед которыми считал себя обязанным. Это было все, что он мог для них сделать. Но все, что он мог, он сделал.

Пролог к роману «Странствия Персилеса и Сихисмунды» Сервантес закончил печальными словами: «Простите, радости, простите, забавы. Простите, веселые друзья. Я умираю с желанием увидеть вас счастливыми в мире ином».

Но порой нет-нет да и вспыхивала надежда: а вдруг нить, готовая порваться, выдержит? И тогда возрождались планы новых книг… Но надежды и на этот раз обманули, уже в последний раз.

23 апреля 1616 года Сервантес умер. Его похоронили в монастыре тринитариев — там, где он сам просил.

А в следующем году вышли в свет «Странствия Персилеса и Сихисмунды». Роман, который, по мнению писателя, должен был стать либо самой худшей, либо самой лучшей книгой на испанском языке.

Роман издавался в том же году девять раз. Правда, он не стал ни самым лучшим, ни самым худшим. Однако впоследствии вызвал немало споров у критиков.

Одни пытались найти в романе церковно-воинствующие тенденции. Другие — представить его как фантазию «старческого ума», некое утешительное «романтическое сновидение».

Впрочем, то, что вокруг романа разгорелась борьба, доказывало одно: Сервантес вложил в свое последнее произведение немалую частицу самого себя — ведь борьба сопровождала его всю жизнь.

Да, в этом последнем романе писателя были «сказочные» эпизоды, — но Сервантес стремился показать в них читателю высокий смысл жизни, подлинную доблесть духа. Выразить свою веру в человека и веру в добро.

В романе много «литературности». Есть сентенции, чуждые духу лучших произведений Сервантеса. А может быть — как знать! — рукопись была уже после смерти писателя кем-то отредактирована. Но при всем том писатель и этим романом боролся. Боролся, лежа под могильной плитой. В своем романе он писал о судейских секретарях — «сатрапах пера», обирающих бедняков, о связи судебных и полицейских властей с преступниками и о многом другом, тому подобием. Как далеко все это было от сусальной сказочности!..

В 1633 году монастырь был оставлен монахами и могила Сервантеса забыта.

Но великое его творение прошло сквозь века. Писатель сеял семя в не пропаханную еще землю. И встреча его с читателями произошла посмертно. В XVIII веке впервые Сервантеса прочли с подтекстом — и изумились, открыв в нем гения. И каждое новое поколение обнаруживало в нем новые глубины.

Немало помогла тому русская критическая мысль. О Сервантесе писали Белинский, Тургенев, Горький…

К образу Дон Кихота прибегал в полемике с противниками Ленин. По словам Лафарга, К. Маркс ставил Сервантеса во главе всех романистов, вместе с Бальзаком.

Есть и еще одно мерило успеха — отношение врагов. Вплоть до падения монархии «Дон Кихот» был запрещен в духовных школах Испании. А фашизм то объявлял писателя вредным и опасным, то старался переиначить его применительно к собственным нуждам.

И сегодня Сервантес с нами — со всеми, кто борется за свободу и справедливость, за права человека.