В романе Михаила Булгакова «Белая гвардия» мы встречаем двух братьев Турбиных: Алексея (старшего) и Николку (младшего). Посмотрим, есть ли у них в романе звериные двойники.

Вы, наверное, замечали, читая роман, что Николка похож на птицу: «Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа»; «Николка нахмурился и искоса, как птица, посмотрел на Василису». И вот в тот момент, когда Николке труднее всего, когда петлюровцы взяли Город, когда на его глазах погиб его командир и старший друг Най-Турс, когда пропал неизвестно куда его старший брат Алексей, когда (как ему снится) вся жизнь погибает в густой паутине, из которой не выбраться к чистому снегу, он вдруг (сквозь сон) слышит крик птицы – и перед ним возникает «виде́ние»:

«Хотел не спать, чтобы не пропустить звонка, Елене в стену постучал и сказал:

– Ты спи, – я не буду спать.

И сейчас же после этого заснул как мертвый, одетым, на кровати. Елена же не спала до рассвета и все слушала и слушала, не раздастся ли звонок. Но не было никакого звонка, и старший брат Алексей пропал.

<…>

Уставшему, разбитому человеку спать нужно, и уж одиннадцать часов, а все спится и спится… Оригинально спится, я вам доложу! Сапоги мешают, пояс впился под ребра, ворот душит, и кошмар уселся лапками на груди.

Николка завалился головой навзничь, лицо побагровело, из горла свист… Свист!.. Снег и паутина какая-то… Ну, кругом паутина, черт ее дери! Самое главное пробраться сквозь эту паутину, а то она, проклятая, нарастает, нарастает и подбирается к самому лицу. И чего доброго, окутает так, что и не выберешься! Так и задохнешься. За сетью паутины чистейший снег, сколько угодно, целые равнины. Вот на этот снег нужно выбраться, и поскорее, потому что чей-то голос как будто где-то ахнул: “Никол!” И тут, вообразите, поймалась в эту паутину какая-то бойкая птица и застучала… Ти-ки-тики, тики, тики. Фью. Фи-у! Тики! Тики. Фу ты, черт! Ее самое не видно, но свистит где-то близко, и еще кто-то плачется на свою судьбу, и опять голос: “Ник! Ник! Николка!!”

– Эх! – крякнул Николка, разодрал паутину и разом сел, всклокоченный, растерзанный, с бляхой на боку. Светлые волосы стали дыбом, словно кто-то Николку долго трепал.

– Кто? Кто? Кто? – в ужасе спросил Николка, ничего не понимая.

– Кто. Кто, кто, кто, кто, кто, так! так!.. Фи-ти! Фи-у! Фьюх! – ответила паутина, и скорбный голос сказал, полный внутренних слез:

– Да, с любовником!

Николка в ужасе прижался к стене и уставился на видение. Видение было в коричневом френче, коричневых же штанах-галифе и сапогах с желтыми жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные, глядели из глубочайших орбит невероятно огромной головы, коротко остриженной. Несомненно, оно было молодо, видение-то, но кожа у него была на лице старческая, серенькая, и зубы глядели кривые и желтые. В руках у видения находилась большая клетка с накинутым на нее черным платком и распечатанное голубое письмо…

“Это я еще не проснулся”, – сообразил Николка и сделал движение рукой, стараясь разодрать видение, как паутину, и пребольно ткнулся пальцами в прутья. В черной клетке тотчас, как взбесилась, закричала птица и засвистала, и затарахтела.

– Николка! – где-то далеко-далеко прокричал Еленин голос в тревоге.

“Господи Иисусе, – подумал Николка, – нет, я проснулся, но сразу же сошел с ума, и знаю отчего – от военного переутомления. Боже мой! И вижу уже чепуху… а пальцы? Боже! Алексей не вернулся… ах, да… он не вернулся… убили… ой, ой, ой!”

– С любовником на том самом диване, – сказало видение трагическим голосом, – на котором я читал ей стихи.

Видение оборачивалось к двери, очевидно, к какому-то слушателю, но потом окончательно устремилось к Николке:

– Да-с, на этом самом диване… Они теперь сидят и целуются… после векселей на семьдесят пять тысяч, которые я подписал не задумываясь, как джентльмен. Ибо джентльменом был и им останусь всегда. Пусть целуются!

“О, ей, ей”, – подумал Николка. Глаза его выкатились и спина похолодела.

– Впрочем, извиняюсь, – сказало видение, все более и более выходя из зыбкого, сонного тумана и превращаясь в настоящее живое тело [156] , – вам, вероятно, не совсем ясно? Так не угодно ли, вот письмо, – оно вам все объяснит. Я не скрываю своего позора ни от кого, как джентльмен.

И с этими словами неизвестный вручил Николке голубое письмо. Совершенно ошалев, Николка взял его и стал читать, шевеля губами, крупный, разгонистый и взволнованный почерк. Без всякой даты, на нежном небесном листке было написано:

“Милая, милая Леночка! Я знаю ваше доброе сердце и направляю его прямо к вам, по-родственному. Телеграмму я, впрочем, послала, он все вам сам расскажет, бедный мальчик. Лариосика постиг ужасный удар, и я долго боялась, что он не переживет его. Милочка Рубцова, на которой, как вы знаете, он женился год тому назад, оказалась подколодной змеей! Приютите его, умоляю, и согрейте так, как вы умеете это делать. Я аккуратно буду переводить вам содержание. Житомир стал ему ненавистен, и я вполне это понимаю. Впрочем, не буду больше ничего писать, – я слишком взволнована, и сейчас идет санитарный поезд, он сам вам все расскажет. Целую вас крепко, крепко и Сережу!”

После этого стояла неразборчивая подпись.

– Я птицу захватил с собой, – сказал неизвестный, вздыхая, – птица – лучший друг человека. Многие, правда, считают ее лишней в доме, но я одно могу сказать – птица уж, во всяком случае, никому не делает зла.

Последняя фраза очень понравилась Николке. Не стараясь уже ничего понять, он застенчиво почесал непонятным письмом бровь и стал спускать ноги с кровати, думая: “Неприлично… спросить, как его фамилия?.. Удивительное происшествие…”

– Это канарейка? – спросил он.

– Но какая! – ответил неизвестный восторженно, – собственно, это даже и не канарейка, а настоящий кенар. Самец. И таких у меня в Житомире пятнадцать штук. Я перевез их к маме, пусть она кормит их. Этот негодяй, наверное, посвертывал бы им шеи. Он ненавидит птиц. Разрешите поставить ее пока на ваш письменный стол?

– Пожалуйста, – ответил Николка. – Вы из Житомира?

– Ну да, – ответил неизвестный, – и представьте, совпадение: я прибыл одновременно с вашим братом».

Нелепый и милый Лариосик (Ларион Ларионович) из Житомира, любящий птиц и книги, пишущий стихи, первым делом разбивающий сервиз («Я такого балбеса, как этот Лариосик, в жизнь свою не видала. У нас он начал с того, что всю посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось»), оказывается, при всей своей неадекватности (не только вообще обычной жизни, но прежде всего страшной ситуации, в которой находятся все, включая его самого), очень кстати («Лариосик очень симпатичный. Он не мешает в семье, нет, скорее нужен»). Это явление нормального человека-чудака в в мире, дошедшем в своей рациональности до безумия и ужаса. С появлением Лариосика все постепенно поворачивается к лучшему. Это сразу понимает и Елена (сестра Турбиных), и Николка:

«“Он, пожалуй, не такой балбес, как я первоначально подумала, – подумала она, – вежлив и добросовестен, только чудак какой-то. Сервиза безумно жаль”.

“Вот тип”, – думал Николка. Чудесное появление Лариосика вытеснило в нем его печальные мысли».

То, что звериный двойник – в чем-то балбес, это так и надо, это не случайно. Звериный двойник обычно несет на себе печать некоторого безумия.

Не знаю, осознавал ли Булгаков сходство Ларисика с Папагено из «Волшебной флейты» Моцарта – сходство прежде всего по роли, которую выполняют в художественном произведении эти звериные (в данном случае птичьи) двойники. Папагено – двойник принца Тамино.

Папагено в первой постановке оперы

Вы помните, как начинается опера. «Принц Тамино заблудился в горах, спасаясь от змея. Три дамы, служительницы Царицы ночи, спасают его от змея. Очнувшийся принц видит птицелова Папагено, делающего вид, что спас принца именно он» (либретто). Здесь хорошо видна наша «существенная схема»: герой – Хозяйка зверей («пульсирующая», распадающаяся на две ипостаси: во-первых, Царица ночи, во-вторых, змей) – звериный двойник. Троичность схемы подчеркивается тремя дамами-служительницами.

Три дамы (царицы?). Фреска из Кносского дворца

Три дамы присутствуют и в «Белой гвардии». Центральная из них – Елена, но и Юлия (спасительница и пассия Алексея), и сестра Най-Турса (пассия Николки). Не говоря уж о Богоматери, которая играет в романе ключевую роль, выслушивая молитву Елены о спасении брата (Алексея). При этом изображение оживает:

«Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом:

– Слишком много горя сразу посылаешь, Мать-Заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что?.. Мать взяла у нас, мужа у меня нет и не будет, это я понимаю. Теперь уж очень ясно понимаю. А теперь и старшего отнимаешь. За что?.. Как мы будем вдвоем с Николом?.. Посмотри, что делается кругом, ты посмотри… Мать-Заступница, неужто ж не сжалишься?.. Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?

Она опять поклонилась и жадно коснулась лбом пола, перекрестилась и, вновь простирая руки, стала просить:

– На Тебя одна надежда, Пречистая Дева. На Тебя. Умоли Сына Своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо…

<…> Огонек разбух, темное лицо, врезанное в венец, явно оживало, а глаза выманивали у Елены все новые и новые слова. <…>

Огонь стал дробиться, и один цепочный луч протянулся длинно, длинно к самым глазам Елены. Тут безумные ее глаза разглядели, что губы на лике, окаймленном золотой косынкой, расклеились, а глаза стали такие невиданные, что страх и пьяная радость разорвали ей сердце, она сникла к полу и больше не поднималась».

Есть в Белой гвардии и мифический зверь. Это снег и снежная буря. Собственно, Булгаков указывает на него прямо в эпиграфе к роману, приводя слова из «Капитанской дочки».

«Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.

– Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!» [158]

Звериный двойник старшего брата менее симпатичен. Это преследовавший его петлюровец, затем приснившийся ему в бреду, после ранения. То, что это звериный двойник, мы узнаем по его глазам: «неизвестный с глазами монгола». Звериный двойник часто маскируется под человека, появляясь при этом либо в сопровождении какого-либо животного (как, собственно, Лариосик), либо одетым в животную шкуру или что-то ее напоминающее, либо в маске, либо в облике человека другой расы.

А вот как произошла сама встреча с двойником и чудесное спасение (благодаря отворившейся в стене двери):

«В упор на него, по Прорезной покатой улице, от Крещатика, затянутого далекой морозной дымкой, поднимались, рассыпавшись во всю ширину улицы, серенькие люди в солдатских шинелях. Они были недалеко – шагах в тридцати. Мгновенно стало понятно, что они бегут уже давно и бег их утомил. Вовсе не глазами, а каким-то безотчетным движением сердца Турбин сообразил, что это петлюровцы.

<…>

Еще бы немножко молчания сзади. Превратиться бы в лезвие ножа или влипнуть бы в стену. Ну-ка… Но молчание прекратилось – его нарушило совершенно неизбежное.

– Стой! – прокричал сиплый голос в холодную спину – Турбину.

“Так”, – оборвалось под ложечкой.

– Стой! – серьезно повторил голос.

Турбин оглянулся и даже мгновенно остановился, потому что явилась короткая шальная мысль изобразить мирного гражданина. Иду, мол, по своим делам… Оставьте меня в покое… Преследователь был шагах в пятнадцати и торопливо взбрасывал винтовку. Лишь только доктор повернулся, изумление выросло в глазах преследователя, и доктору показалось, что это монгольские раскосые глаза. Второй вырвался из-за угла и дергал затвор. На лице первого ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью.

– Тю! – крикнул он, – бачь, Петро: офицер. – Вид у него при этом был такой, словно внезапно он, охотник, при самой дороге увидел зайца.

<…>

Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт. По-волчьи обернувшись на угонке на углу Мало-Провальной улицы, Турбин увидал, как черная дырка сзади оделась совершенно круглым и бледным огнем, и, наддав ходу, он свернул в Мало-Провальную, второй раз за эти пять минут резко повернув свою жизнь.

<…>

До излома самой фантастической улицы в мире Турбин все же дорвался, исчез за поворотом, и ненадолго получил облегчение. Дальше безнадежно: глуха запертая решетка, вон, ворота громады заперты, вон, заперто… Он вспомнил веселую дурацкую пословицу: “Не теряйте, куме, силы, опускайтеся на дно”.

И тут увидал ее в самый момент чуда, в черной мшистой стене, ограждавшей наглухо смежный узор деревьев в саду. Она наполовину провалилась в эту стену и, как в мелодраме, простирая руки, сияя огромнейшими от ужаса глазами, прокричала:

– Офицер! Сюда! Сюда…»

Обратите внимание, что помимо враждебного двойника «с монгольскими раскосыми глазами» здесь есть и двойник-помощник – «мудрый серый волк», в которого герой превращается (в сказке такой волк подчас является герою и оказывает помощь).

Мы не раз уже говорили о том, что где звериный двойник, там обычно и жертвенный нож. В сцене погони ножом хочет стать сам герой («превратиться бы в лезвие ножа»). При появлении Лариосика сразу возникают и ножницы (которыми он вспарывает подкладку френча и вытаскивает деньги на свое содержание), и нож («ножичек, сверлящий в легком» – боль, которую испытывает раненый Алексей Турбин). Но наиболее убедительно и красиво возникает меч:

«На сером лице Лариосика стрелки показывали в три часа дня высший подъем и силу – ровно двенадцать. Обе стрелки сошлись на полудне, слиплись и торчали вверх, как острие меча. Происходило это потому, что после катастрофы, потрясшей Лариосикову нежную душу в Житомире, после страшного одиннадцатидневного путешествия в санитарном поезде и сильных ощущений Лариосику чрезвычайно понравилось в жилище у Турбиных. Чем именно – Лариосик пока не мог бы этого объяснить, потому что и сам себе этого не уяснил точно».

*

«Но в жилище вместе с сумерками надвигалась все более и более печаль. Поэтому часы не били двенадцать раз, стояли молча стрелки и были похожи на сверкающий меч, обернутый в траурный флаг».

Меч мы встречаем и в последних словах романа:

«Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.

Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»