— Извините, фрейлейн, мы с вами случайно не родственники?

Я в недоумении посмотрела на молодого человека за стойкой регистрации. Меня совершенно вымотал перелет из Колд-Спринг-Харбора во Франкфурт, и я только попросила служащего аэропорта, чтобы в самолете, летевшем в Копенгаген, мне дали место у окна. Почему он интересуется моими родственными связями?

— Франк, — пояснил он, указывая на свой бейджик. — У меня тоже фамилия Франк. Эберхард Франк. Я из Померании. Вот я и подумал…

Я смотрела на него и не находила никакого особенного сходства. У нас обоих — светлая кожа и пепельного цвета волосы, как, впрочем, и у большинства жителей стран Северной Европы. Но я никогда не была в Померании и понятия не имею, есть ли у меня там какие-нибудь родственники.

— Не думаю, — как можно мягче ответила я.

Этот эпизод навел меня на мысль, что я почти ничего не знаю о своих предках и никогда особенно этим не интересовалась. Как и у большинства людей, мои познания заканчиваются на третьем поколении: родители, бабушки и дедушки, кто-то из прабабушек и прадедушек — и всё. Хорошо еще, что я застала в живых двух прабабушек и одного прадедушку и сохранила память о них. Остальные умерли еще до моего рождения. Все, что было раньше, покрыто мраком. До того как я стала интересоваться своим геномом, я не ощущала, что родство — а точнее, родство генетическое — имеет какое-то отношение к самоидентификации. Конечно, ближайшие родственники играли важную роль в моей жизни, поскольку между нами существовали тесные (или не очень) личные отношения. Но насколько моя ДНК сходна с ДНК людей, которых я никогда не знала или которые давно умерли, эмоционально меня не затрагивало. «Я — это моя работа». — Так я всегда утверждала. Какой толк смотреть на себя через призму случайным образом объединившихся молекул?

И все же этим наше «я» не исчерпывается. Есть что-то могущественное, всепроникающее в той ДНК, которую мы получили от своих предков. Наша биология, родственники по крови — все это что-то да значит, даже если имеет совсем отдаленное отношение к нашей повседневной жизни или работе. Здесь мне вспоминаются размышления о биологии и культуре американской писательницы А. М. Хоумз, которыми она поделилась в своих мемуарах «Приемная дочь» (The Mistress’s Daughter, 2007). Уже будучи взрослой, Хоумз, которая выросла в приемной семье, встретила своих биологических родителей — парочку «предателей», которые, как ей казалось, ее нисколько не интересовали. И вдруг ей страстно захотелось добраться до своих корней, а значит — и до своего «я». Хоумз пишет:

Я заметила, что меня не очень волнует прошлое моих приемных родителей, и я не могла объяснить, почему. Может быть, разгадывая очередную биологическую загадку, мы и впрямь соприкасаемся с какой-то уникальной физической реальностью?

К своему удивлению, она осознала, что ее биологическая семья в какой-то момент стала для нее более значима, чем приемная, в которую она попала через несколько дней после рождения. Вот он, голос крови!

Что-то такое действительно «витает в воздухе». Мы не можем оторваться от телевизионных реалити-шоу, где разные знаменитости роются в пыльных архивах либо отправляются в дальние страны в поисках своих биологических предков. Или рассказывается о приемных детях, которые узнают правду о своем прошлом и пытаются разыскать дальних родственников, с которыми у них нет ничего общего, — ни языка, ни культурных традиций. Затаив дыхание, мы слушаем истории об анонимных донорах спермы и их детях, желающих знать правду о своем происхождении. (Совсем недавно, в 2011 году, вся Англия обсуждала историю пожарника Энди Бети, однажды подарившего свою сперму лесбийской паре и позднее принужденного законом содержать родившегося ребенка.)

Одно из бурно развивающихся направлений потребительской генетики — тестирование для установления родственных связей. Во все времена находились отцы, у которых возникал вопрос: является ли этот рыжий мальчонка с таким выдающимся носом моим сыном? Сегодня они могут убедиться в верности своей супруги, пройдя тест на отцовство. В одной только Дании и в одном только 2009 году таких тестов было проведено 5 тысяч, причем прирост за год составил 50 %. По данным некой английской биотехнологической фирмы, число желающих подтвердить свое отцовство составляет в среднем 17 тысяч в год по всей стране, а в США — только в юридических целях — ежегодно проходят генетическое тестирование до полумиллиона человек. Следует учесть, что правом на подобное исследование обладают лишь государственные лаборатории.

Начиная с 2008 года каждый (или каждая), кто желает подтвердить свое отцовство (или материнство), может легко сделать это. Нужно купить в ближайшей аптеке комплект для тестирования, собрать немного слизи с внутренней поверхности щеки — своей и ребенка, подобающим образом запаковать образцы и отослать их по почте в выбранную фирму. Не исключено, что вы получите ответ, который вас сильно расстроит: «Сожалеем, но результат сравнительного анализа ДНК проб не подтверждает ваше отцовство». И что тогда? Если вы холили и лелеяли малыша с самого рождения — меняли пеленки, вставали в четыре утра, чтобы покормить его из бутылочки, выхаживали во время болезни, учили вместе с ним таблицу умножения и т. д. и т. п. — станет ли ребенок чужим, потому что у него не такой геном? Неужели чувства, которые вы к нему испытывали все годы его жизни, ничего не значат?

Вопрос очень тонкий. New Y ork Times Magazine, например, пишет о том, как с доступностью ДНК-тестирования изменяется само понятие отцовство и ширится разногласие между традиционным его пониманием и тем, что основано на генетике. По законам США, ваши обязательства перед ребенком должны сохраняться, даже если обнаружится, что он «совсем не ваш» в биологическом смысле. Однако все больше «отцов», узнав, что дети им «генетически чужды», отказываются их содержать. «Зачем тратить время и деньги на взаимоотношения, в которых нет биологического фундамента?» — говорят они. Но попробуйте объяснить все это ребенку, потерявшему отца в «битве геномов». Он-то совсем не готов к такой утрате. В том же журнале описана ситуация, когда девочка-подросток узнает, что отец, с которым она жила с рождения, на самом деле ей не родной: «В первый момент меня охватил ужас. Получалось, что рядом со мной жил кто-то, не являющийся частью моей семьи, какой-то пришелец», — вспоминает она.

Биологическое родство не ограничивается рамками семьи. В широком смысле генетика пронизывает всех членов малых и больших групп — от семейных кланов до этнических сообществ. Впервые я столкнулась с этим напрямую в 1990-х, когда жила в Нью-Йорке, в респектабельном старом доме на углу 11-й улицы и Бродвея на Манхэттене. Здесь все считали меня еврейкой — из-за моей фамилии. Вспомните, например, автора бессмертного дневника Анну Франк.

В этой части Нью-Йорка действительно много евреев, куда ни пойдешь — везде наткнешься на синагогу. Вечерами по пятницам на улицах можно было встретить мужчин в черном, с длинными пейсами, свисающими по обе стороны лица из-под шляп. Они прогуливались по Вест-Энд-авеню в сопровождении жен в париках. (Талмуд говорит, что еврейская женщина не должна показывать волосы.) К своей этнической принадлежности здесь относились со всей серьезностью. Я не знала никого из соседей, но как только мое имя появилось на дверной табличке, меня завалили брошюрками и рекламными листовками с изображением звезды Давида. Здесь были приглашения на различные мероприятия в синагоге и письма, предлагавшие «дорогой миссис Франк» вступить как можно скорее в ту или иную религиозную организацию. Однажды днем я столкнулась лицом к лицу с тщедушным пожилым джентльменом, который засовывал в мой почтовый ящик очередное послание. Я как можно вежливее сказала, что он напрасно тратит время. Насколько мне известно, моя фамилия — не иудейского происхождения. Я имела возможность познакомиться с Израилем единственный раз в жизни — во время шестимесячного пребывания в кибуце сразу по окончании школы, и то это была скорее увеселительная поездка.

— Ой, как плохо, как плохо, но, конечно, вашей вины тут нет, — ободрил меня этот милый джентльмен.

С тех пор поток корреспонденций иссяк, но тот случай еще раз подтолкнул меня к мысли о существовании неуловимых связей людей со своими предками — теперь с иной стороны. Среди моих знакомых-евреев было немало таких, кто дружил с девушками других национальностей, но они и не помышляли о женитьбе на них и уж тем более о том, чтобы заводить от них детей. При этом ни один не мог толком объяснить почему. И когда я с присущей мне прямотой все-таки пыталась докопаться до истины, они говорили, что это никак не связано с культурой или религией (кстати, никто из них не был религиозен). Самое «внятное», что я однажды услышала в ответ на мои настойчивые просьбы, было: «Это что-то важное, имеющее отношение к биологическим связям с прошлым». Получалось, что квинтэссенция человеческого существа — это его гены.

Нечто похожее наблюдается сегодня среди американских негров, которых обуяло желание узнать о своих далеких предках — и не только о тех, кто был привезен в Америку рабами и «растворился» в других народах и культурах. Нет, они хотят проследить свое происхождение, начиная со страны, этнической группы, а еще лучше — конкретного клана из конкретной деревни. Несмотря на то, что многие из них никогда не были в Африке, они хотят отождествлять себя с нынешними жителями Ганы, Кот-д’Ивуара и других стран, даже не существовавших в рабовладельческие времена.

Интерес к генетическим корням подогревают разные знаменитости, которые прибегают для выявления своего происхождения к ДНК-тестированию. Крис Рок, известный комик, разыскал «генетического оракула» и выяснил, что его предки родом из Камеруна. Замечательная актриса Вупи Голдберг, прошедшая ДНК-тестирование в 2007 году, теперь гордится тем, что ее предки принадлежали к народности пепель, живущей в Гвинее-Бисау (министр туризма этой страны даже пригласил ее посетить родные пенаты, но она отказалась). А знаменитая телеведущая Опра Уинфри с головой погрузилась в строительство школ для девочек в Южной Африке после того, как в 2005 году ДНК поведала ей, что ее родственники по крови — зулусы. Судьба этого народа вдруг глубоко озаботила Уинфри, но — о, ужас! — родство не подтвердилось. Тест пришлось повторить, и теперь родные места оказались в нынешней Либерии. Чем это грозит местным школьницам — пока неизвестно.

За тестирование афроамериканцев взялась фирма African Ancestry, которая рекламирует себя как единственное место, где есть высокотехнологичное оборудование, позволяющее «приписать» вас к определенной стране и региону в сегодняшней Африке. Ее база данных включает результаты тестирования 25 тысяч образцов ДНК от жителей 30 африканских стран, и охватывает две сотни этнических групп. За 349 американских полновесных долларов African Ancestry проведет сравнительный анализ группы генетических маркеров клиента и коренных жителей Африки, чья ДНК содержится в базе данных, и — если повезет — откроет тайну вашего происхождения.

Эксперты, в том числе известный генетик Дебора Болник из Техасского университета в Остине, сомневаются в полноте базы данных African Ancestry. Но новоявленный бизнес по-прежнему процветает — возможно, потому, что клиенты его отнюдь не жаждут правды и только правды, им достаточно ее иллюзии. Не случайно основательница фирмы Джина Пейдж однажды заявила ВВС, что истинная цель ее деятельности заключается в изменении самооценки афроамериканцев, в том, чтобы они посмотрели на себя по-новому.

* * *

Но откуда проистекает желание посмотреть на себя через призму генетики?

Возможно, дело в том, что биологический взгляд на род людской сейчас берет верх над господствующим десятилетия взглядом культурологическим. Мы, приверженцы западной цивилизации, долгое время находились в плену убеждения, что человек — это социальная единица, что мы — не дети природы, а порождение культуры. И это выглядит вполне правдоподобно, в первую очередь потому, что большинство из нас живет в определенной культурной среде, частью которой мы себя ощущаем. Эту среду создали, в частности, и наши предки.

Датчане называют себя датчанами, потому что причастны к датской культуре — красно-белому флагу, сказкам Андерсена, соленой сельди и тому подобному. Их южные соседи, немцы, отождествляют себя с Гёте и Шиллером, сентиментальной музыкой и Октоберфестом. Даже в «плавильном котле» американской культуры различимы вклады африканской, индейской, южноамериканской, еврейской и множества других культур. Каждому хочется испытывать восхитительное, ничем не замутненное чувство принадлежности к своей культуре.

Но сегодня мы живем в мире, где все перемешалось, как в коктейле, где даже сообщества, традиционно однородные, называют себя мультикультурными. И как только вы начинаете пристально всматриваться в то, что называется культурой, дать ей определение становится невероятно трудно. Культура в чем-то сходна с жидкостью — у нее нет формы. Чем глубже проникает в нашу жизнь глобализация и чем больше перемешиваются культурные традиции, тем труднее человеку определить свою идентичность в традиционном понимании этого слова. К какой культуре вы принадлежите, если ваши отец и мать родились в Пакистане, а вы сами в Англии, и намереваетесь остаться здесь до конца жизни? С кем у вас больше общего — с пакистанскими ровесниками или с английскими?

В этой какофонии хорошо бы найти какую-нибудь биологическую опору — некую информацию, которую можно считать, расшифровать и распечатать. Например, я — зулус, или немец, или датчанин, потому что это записано в каждой моей клетке, — и не важно, где и в какой культурной среде я живу. Моя идентичность «записана» в генетическом штрих-коде.

Теперь о том, что касается меня, Лоны Франк. Может ли обычная «этническая датчанка» идентифицировать себя, опираясь на генетику, и как это сделать?

Есть, например, Генографический проект, основанный в 2007 году, который за какую-нибудь сотню долларов докопается до самых глубин вашей родословной, т. е. скажет, откуда родом ваши пра-пра-…деды. Несколько лет назад руководители проекта организовали встречу в одном из дорогих ресторанов в центре Лондона с молодым американским генетиком Спенсером Уэллсом, на которой он рассказал, как генетический анализ помог проследить пути миграции человека с африканского континента в другие части света. Попивая белое вино, Уэллс поведал слушателям, почему Центральная Азия — это что-то вроде «детского манежа человечества», а Южная Африка — его «колыбель», откуда пошла первая волна миграции Homo sapiens. Долгое время считалось, что заселение Европы проходило через Ближний Восток. Но когда Уэллс с коллегами проанализировали ДНК популяций, рассеянных по всему земному шару, обнаружилось, что древние обитатели Центральной Азии двинулись в Западную Евразию, оттуда — в Океанию, Восточную Азию и затем в Америку.

По-видимому, Генографический проект — детище Национального географического общества и IBM — скорее, чем любое другое предприятие, преуспеет в нашей коллективной идентификации как вида. По словам Уэллса, «в наш век, устремленный в будущее, очень важно успеть сделать моментальный снимок прошлого, пока оно не размылось окончательно. Это поможет понять, кто мы такие и куда движемся». Такой снимок можно получить, собирая и сравнивая ДНК сотен тысяч представителей всех этнических и племенных групп.

Цель проекта — детальное картирование связей между разными группами людей, отслеживание путей их миграций и смешивания друг с другом в течение тысячелетий. Как сообщает American Journal of Human Genetics, его участники уже установили, что великие мореплаватели прошлого финикийцы являются прародителями современных жителей Мальты. А детально проанализировав геном нынешних ливийцев, обнаружили, что их предки, переселяясь с места на место, оставляли по пути не только монументы, но и свои хромосомы. Интересный факт выявил анализ ДНК тысячи мусульман, христиан и друзов (членов религиозной секты в Сирии и Ливане): в то время как христиане имеют в основном европейские корни, у мусульман много общих генов с народами, населяющими Аравийский полуостров, что свидетельствует о распространении там ислама в VII веке. Как ни странно, никаких следов генетических связей с турками, заселившими эти земли в XVI веке, не обнаружилось.

Недавно участники проекта представили новое прочтение самых ранних этапов эволюции Homo sapiens, когда люди жили исключительно в Африке и понятия не имели о существовании других стран света. Несмотря на то, что первые три четверти периода своего развития человек (в его современном виде) оставался в пределах Африканского континента, историей его существования там мало кто интересовался; ученые предпочитали распутывать клубок событий, происходивших после исхода Homo sapiens из Африки, которое случилось примерно 60 тысяч лет назад. Исследование ДНК ныне живущих представителей койсанской расы — бушменов Южной Африки — частично заполнило этот пробел.

Итак, похоже, в этих местах обитали очень небольшие группы людей, растворившихся в двух популяциях, которых разделяла пустыня в районе нынешнего озера Ньяса (между Малави, Мозамбиком и Ньяса). В течение тысяч лет эти популяции, обитавшие одна к северу от пустыни, другая к югу, эволюционировали раздельно. Генетический анализ показывает, что предки койсанских народов существовали независимо от них более 100 тысяч лет, и только 40 тысяч лет назад влились в северную популяцию.

* * *

Большинство исследований, связанных с изучением родословных, основаны на генетическом тестировании двух ДНК: той, что входит в состав Y-хромосомы, и ДНК митохондрий, небольшой кольцевой молекулы, содержащейся в одноименной клеточной органелле.

Обе они отличаются от ДНК остальных хромосом тем, что передаются от поколения к поколению практически в неизменном виде, не обмениваясь ни с какими ДНК своими генами при клеточном делении. «Генетический танец», в котором участвуют все ДНК, кроме упомянутых двух, называется рекомбинацией и завершается образованием новых комбинаций между генами. Это похоже на тасование колоды карт перед очередной игрой, и потому каждый ее раунд отличается от предыдущего. Отсюда следует, что хромосомы, полученные нами от отца и матери, не идентичны их хромосомам.

Y-ДНК ни в каких рекомбинациях не участвует, и потому у сына она точно такая же, как у отца. Таким образом, тест на отцовство заключается в анализе Y-ДНК на наличие набора специфических маркеров. Чаще всего в качестве таких маркеров используются не старые добрые SNP-мутации, а короткие нуклеотидные повторы, например GCC. Такие повторы располагаются в Y-ДНК в определенных позициях. В каждой позиции вы подсчитываете их число, которое и служит маркером.

У женщин Y-хромосомы нет, зато именно по материнской линии передается митохондриальная ДНК. Ее получают в неизменном виде и сыновья, и дочери. В этой ДНК маркером является SNP-мутации, расположенные в специфических областях. Маркеры, которые мы несем, и составляют основу нашего рода. Все вместе они образуют, если можно так выразиться, каталог мутаций, которые произошли за время существования рода, и с их помощью мы можем разделить отцовскую и материнскую линии, представив каждую из них в виде дерева.

Корень этого дерева по отцовской линии — пра-пра... предок отца. Каждый раз, когда у одного из его потомков возникала мутация в Y-хромосоме, передававшаяся следующему поколению, на дереве появлялась ветка. Такое же дерево по материнской линии можно построить, исходя из анализа митохондриальной ДНК. Поскольку известно, с какой частотой возникают новые мутации, можно сравнить маркеры в ДНК двух ныне живущих людей и получить грубую оценку, когда жили их общие отцовский и материнский кланы.

Опираясь на данные по маркерам, полученные в результате тестирования ДНК тысяч мужчин и женщин — жителей разных регионов, — участники Генографического проекта распределили всю человеческую популяцию по ветвям некоторого древа. На научном языке эти ветви называются гаплотипами, и чем они старше, тем больше у них подтипов (более тонких ветвей). В качестве примера можно привести семь наиболее представительных гаплотипов для женской половины населения Европы, каждый из которых служит родоначальником более мелких групп подтипов, характерных для тех или иных географических регионов.

Большой интерес представляют различия между популяциями предков по мужской и женской линиям. Так, Y-ДНК жителей современной Исландии имеют в основном скандинавские корни, а митохондриальные ДНК — кельтские. По-видимому, это связано с тем, что предками современных исландцев были воинственные викинги, которые приплыли из Скандинавии, чтобы завоевать новые земли, и кельтские женщины, захваченные ими еще раньше в Ирландии.

ДНК-тестирование европейцев выявило следы конкурентной борьбы между древними собирателями и охотниками, с одной стороны, и кочующими скотоводческими племенами — с другой. Согласно последним данным, среди европейцев мужского пола наиболее распространен гаплотип R1b1b2, который принесли с собой скотоводы из Анатолии (Малой Азии) 8 тысяч лет назад. На долю мужчин с таким гаплотипом приходится сегодня 19 % мужского населения Европы. «Крепкие анатолийские парни», по-видимому, высоко оценили местных женщин, о чем свидетельствует митохондриальная ДНК нынешних жительниц Европы.

— Мы и не думали, что интерес к ДНК-тестированию будет так велик, — сказал Спенсер Уэллс, когда я позвонила ему в штаб-квартиру Национального географического общества в Вашингтоне. Он едва успел перевести дух после двух экспедиций, и времени было в обрез. — Эти парни из отдела маркетинга решили, что вряд ли им удастся продать больше 10 тысяч комплектов для тестирования — и то, если повезет. Казалось бы, кого серьезно интересует, откуда пришли их далекие предки?

Однако в первый же день продаж комплекты были раскуплены. Через 5 лет было продано почти 400 тысяч комплектов, при этом 85 % пришлось на американцев.

— Европейцам трудно понять этот энтузиазм, поскольку они все еще связаны со своими родными местами, — говорит Уэллс.

Я спросила, что он имеет в виду.

— У вас есть чувство, что ваши предки всегда жили в Дании, Франции или где-то еще поблизости, что этнически вы — европейцы. Другое дело — американцы: афроамериканцы, латиноамериканцы, американцы кубинского, китайского, европейского или какого-то иного происхождения.

Эта перемешанность — щедрый подарок для генетиков. Сейчас Уэллс работает над фильмом, который рассказывает о его «походах» в Квинс, самый мультиэтнический из всех административных районов Нью-Йорка, где он собрал пробы крови у двух сотен случайно выбранных жителей для последующего ДНК-тестирования.

— Мы нашли изрядную долю генных вариантов в этом небольшом кусочке Америки. И можем рассказать каждому жителю, согласившемуся на эксперимент, фантастическую историю его происхождения, — говорит он.

Но родство со своими давними предками — еще не все. И я могу сказать вслед за А. Хоумс, которая отдала свою ДНК в руки Генографического проекта и получила ответ «гаплотип U», или так называемый европейский «клан» (группа, берущая начало от некой женщины, жившей примерно 50 тысяч лет назад, потомки которой расселились по всему континенту): «У меня такое чувство, что за несколько сотен долларов мне рассказали то, о чем я и так давно знала, а именно: все мы — родственники друг другу».

Спенсер Уэллс не разделяет ее скептицизма.

— Конечно, это только микроскопическая часть вашей родословной, но она действительно ваша, — настаивает он. — И большинство людей это вполне удовлетворяет. Ощущать связь с небольшой группой людей, живущих где-то в Африке, и быть причастным к фантастическому путешествию, которое когда-то совершили ваши общие предки, — разве от этого не захватывает дух?

Я хорошо понимаю, как хотелось бы кому-то из озабоченных своей идентичностью людей узнать то, что ему дороже всего, и лежит это в области генеалогии, а не антропологии. Именно этим и занимаются те, кто «выращивают» фамильные древа исходя из анализа ДНК. Но им не нужно скрупулезно изучать церковные книги и официальные документы с датами рождения и смерти; вместо этого они исследуют ДНК — вашу и ваших предполагаемых родственников, и дают однозначный ответ. Документы можно подделать, но то, что записано в ДНК, никаким фальсификациям не подвластно. О происхождении «незаконнорожденного» ребенка вы узнаете со стопроцентной достоверностью только одним способом: проанализировав его геном и геном «подозреваемых лиц».

На генеалогической почве выросла целая новая отрасль бизнес-индустрии. В одних только Соединенных Штатах более 50 тысяч частных компаний занимаются генеалогическим тестированием, а есть еще международные генеалогические организации, группы по интересам, Интернет.

А начался этот бум с поиска нынешними американцами своих иудейских корней. Поиски привели к сословию коганим (сословию священослужителей), прямым наследникам ветхозаветного первосвященника Аарона, который в спорах с фараоном выступал вместо своего темпераментного, но косноязычного младшего брата Моисея. К этому замечательному сословию принадлежит и канадский нефролог Карл Скорецки. Познакомившись с другим представителем коганим из местной общины, он поразился — тот был совершенно не похож на него. Скорецки относился в евреям ашкенази, людям со светлой кожей и восточноевропейскими корнями, а его «соплеменник» — к сефардам, смуглолицым потомкам выходцев с Пиренейского полуострова. И тем не менее, как гласит миф, оба они имели одного предка, что не могло не отразиться на их генетике.

Дабы убедиться в этом, Скорецки обратился к биологу Майклу Хаммеру, который в то время (в 1990-х годах) занимался исследованием Y-ДНК в Аризонском университете. Хаммер отнесся к просьбе Скорецки со всей серьезностью. Он детально проанализировал ДНК Y-хромосомы Скорецки и другого представителя сословия коганим, и в 1997 году опубликовал результаты в Nature. Это была настоящая сенсация — в статье Хаммера присутствовали неопровержимые доказательства родства двух столь не похожих друг на друга мужчин: характерная картина распределения генетических маркеров совпадает у них и у всех других евреев коганим на 98,5 %. Это распределение — а соответственно и гаплотип — получило название Cohen model haplotype, или просто СМН.

Так было доказано, что Y-ДНК — прекрасный информативный материал для генеалогических изысканий. Но одно дело — академические исследования, и совсем другое — рынок. Их разделял почти пятилетний временной промежуток. Лишь в 2000 году американская фирма Fami-lyTreeDNA провела первое коммерческое тестирование для выяснения родословной по мужской линии. Примерно в то же время английская компания Oxford Ancestors начала аналогичные работы с митохондриальной ДНК, — и вскоре генеалогические исследования расцвели пышным цветом. Уже в 2006 году оборот рынка генеалогических тестов составил 60 миллионов долларов. С тех пор примерно миллион человек уже прошли тестирование, и их число с каждым годом увеличивается на 100 тысяч.

Генеалогическое тестирование включает сравнение нуклеотидных последовательностей генов и распределений маркеров у двух испытуемых или у испытуемого и в базе данных. И чем эта база данных обширнее, тем скорее клиент приобретет новых неизвестных ему ранее родственников, а его фамильное древо украсят дополнительные ветви и веточки.

Особую группу людей составляют те, кто занимается генеалогией как любители. Они перерывают груды актов о рождении, а во время отпуска разбирают надписи на замшелых надгробных плитах. Некоторые считают их фанатиками. Сегодня, в век генетики, они с маниакальным упорством копаются в собственном геноме и геномах других, пытаясь разобраться в своем прошлом и сориентироваться в настоящем. Они «читают» нуклеотидные последовательности с таким же интересом, с каким некоторые из нас читают воскресные газеты, и не смущаясь звонят совершенно незнакомым людям с такой же, как у них, фамилией, с просьбой заполучить пробу их ДНК — проверить, не их ли это родственники. И если те отказываются, ищут обходные пути.

О людях, которые украдкой собирают микроскопические остатки биологического материала своих предполагаемых родичей и, никого не спросив, отправляют их на ДНК-тестирование, ходят настоящие легенды. Некая пожилая леди из Флориды поведала на страницах New Y ork Times , как она выслеживала одного мужчину, который, по ее подозрениям, был потомком брата ее пра-пра-пра-прадедушки, и как ей удалось раздобыть одноразовый стаканчик, из которого он только что пил кофе. Другая, не менее почтенная дама хвасталась, что ей удалось во время печальной процедуры прощания с усопшей двоюродной бабушкой вырвать из ее шевелюры несколько волосков.

* * *

— Все это мне хорошо знакомо, — говорит техасец Беннет Гринспан.

Мы с ним беседуем по телефону. Гринспан, директор FamilyTreeDNA, самой старой и самой крупной компании в этом секторе рынка, признается, что время от времени они берут на анализ «контрабандные» образцы и за дополнительную плату выделяют микроскопические количества ДНК из кусочков ногтей, материала, собранного с волосков зубных щеток или с обратной стороны почтовых марок.

— Почему люди занимаются подобного рода вещами? Это не так уж трудно понять — их интересует, откуда они родом; они хотят определенности.

Гринспан и сам когда-то был любителем генеалогии. Сегодня, когда ему уже исполнилось 60 лет, он с удовольствием вспоминает хобби своей счастливой юности. В 2009 году его лаборатория в Хьюстоне провела более полумиллиона ДНК-тестов, и сегодня в базе данных компании содержатся сведения о нуклеотидных последовательностях 176 тысяч молекул Y-ДНК и образцы 106 тысяч митохондриальных ДНК.

— Но мы постоянно расширяем нашу базу данных, — торопится добавить Гринспан.

Сегодня клиент может получить гораздо более детальный ДНК-профиль, чем тот, что основан на горстке маркеров. Помимо всего прочего, FamilyTreeDNA начала секвенировать митохондриальные геномы всех 100 тысяч с лишним содержащихся в ее коллекции образцов — с тем чтобы отыскать неизвестные ранее мутации. Это позволит выявить генетические нюансы, уходящие своими корнями на несколько поколений глубже, чем то, к которому принадлежала ваша пра-пра-пра-прабабушка. Мутации, которые присутствуют в ДНК относительно небольшого числа людей и, следовательно, строго специфичны.

— Вот когда начинается настоящая генеалогия! — восклицает Гринспан, а затем рассказывает мне о том, как начинался его бизнес.

В 1999 году он получил уведомление об увольнении и растерялся — что теперь делать, чем заняться? Подумав, Гринспан решил попытать счастья на ниве генеалогии, а для начала построить свое собственное фамильное древо. Однако он очень быстро зашел в тупик: отыскав некоего человека в Аргентине с такой же фамилией, как у его двоюродного брата, он не смог найти свидетельства родства.

Нужны были новые подходы. Гринспан слышал об исследованиях Майклом Хаммером Y-ДНК сословия коганим, и обратился прямо к нему. Поняв, насколько результативен генетический подход, Гринспан сразу понял — это именно та генеология, о которой он мечтал.

— К сожалению, проект относительно моей родословной закончился ничем, — говорит Гринспан сегодня. — Анализ ДНК нескольких десятков Гринспанов, проживающих как в США, так и в других странах, не обнаружил среди них ни одного родственника. Я — как сапожник без сапог.

— А что вы скажете об Алане Гринспане, бывшем члене совета директоров Федеральной резервной системы СТТТА? — спросила я.

Мой собеседник сокрушенно вздохнул.

— Ничего. Я много раз пытался получить образцы его ДНК, но он отказывался. Может быть, это и к лучшему, — на мой вкус, он слишком консервативен.

Среди тех, кто интересуется своей генеалогией, особенно много шотландцев.

— Они непременно хотят узнать, к какому клану принадлежали их предки — к Макдоннелам, Макартурам или каким-то еще. Вслед за шотландцами идут ирландцы, затем британцы и евреи-ашкенази.

И конечно, заверил меня Гринспан, ему приходилось иметь дело со скандинавами.

— Почему генетическая генеалогия так интересует людей? Потому что она дает возможность лично приобщиться к истории человечества и к своему прошлому. В каждой семье существуют свои предания, передаваемые от поколения к поколению изустно. У нас, в Америке, это может быть история жизни какой-нибудь пра-пра-… прабабушки из племени чероки или чернокожего пра-пра-. прадедушки, а в Европе — что-нибудь о скитаниях еврейских предков. Мифы все эти истории или нет — можно установить только генетически. — Тут Гринспан добродушно засмеялся. — Знаете, очень поучительно бывает поговорить с каким-нибудь истовым католиком из Аризоны, уверенным в своем испанском происхождении, который вдруг узнаёт, что на самом деле его далекие предки, скорее всего, были евреями.

Если вспомнить историю еврейского народа, ничего удивительного в этом нет. Испанская инквизиция вынудила покинуть страну большинство живших там евреев, а оставшихся заставила принять католичество. Позже часть этих новообращенных «католиков» уехала из Испании, кто-то из их потомков обосновался в США и, конечно, считает себя испанцем.

— Но так ли уж людям хочется опровергать семейные легенды?

— Бывает по-разному. Некоторые говорят: «Ничего не поделаешь, пусть будет так», — и продолжают жить, как жили. Другие принимают новую данность с трудом. Вот вам пример: один глубоко религиозный еврей всю жизнь причислял себя к коганим, и вдруг узнал от нас, что имеет совершенно другой гаплотип. Такого рода известие иногда приводит к кризису идентичности. Могу рассказать также о нескольких американских неграх, для которых стало шоком известие, что все они — потомки выходцев из Шотландии и имеют общего прародителя. Общеизвестно, что чернокожие жители Америки перемешались с белыми, но увидеть результаты этого так явно? Не всякий останется безразличным. Есть и такие, кто не верит в результаты тестирования, считает, что мы ошиблись, и требует повторить его.

— И что вы делаете в таких случаях?

— Мы никогда еще не ошибались, и потому отказываемся.

Но так или иначе безупречный во всех других отношениях тест можно считать ошибочным. Он дает совершенно искаженную картину реальности, поскольку прослеживает только одну из множества линий наследственности. Вернувшись на десять поколений назад, мы все придем к 1024 праотцам и праматерям, каждый (каждая) из которых потенциально мог внести одинаковый вклад в наш общий геном. Хромосомы — это перетасованная колода карт, в которой есть местечко всем нашим предкам. Но из 1024 праотцов только один мужчина стал «донором» Y-хромосомы, и из 1024 праматерей только одна женщина передала вам свою митохондриальную ДНК. Те, кого мы называем прародителями, — это мать матери нашей мамы или отец отца нашего папы — и т. д., а остальные не в счет.

— Да, — согласился Гринспан слегка обеспокоенно. — Это правда, мы несем в себе отголоски множества линий. Я сам, например, могу оказаться Ньюманом или Клейном, если пойду по другой линии. Мы склонны преувеличивать значимость одной из фамилий, от которой произошли, так ведь? Конечно, я — дитя множества породнившихся семей, но моя идентичность определяется фамилией последней семьи в этой череде. Я — Гринспан.

Тут он вдруг заинтересовался моей фамилией.

— Вы воспринимаете себя как «Франк», правда? Ваша идентичность привязана к этой фамилии?

— Что-то в этом роде.

Правда, в моем свидетельстве о рождении записано «Франк-Педерсен», и Франк раньше была просто второй фамилией. Это девичья фамилия моей мамы. Когда она развелась с отцом, забрав меня с братом, Педерсена «изгнали» без особых колебаний. Всего лишь краткий визит в муниципалитет. Думала ли я об этом тогда, в свои 12 лет? Не помню. Педерсенов в Дании сколько угодно, не лучше ли быть Франк? Со временем это приобрело какое-то значение. Я подписывалась этой фамилией под всеми статьями, она стояла на обложке моих книг. Это было что-то вроде копирайта.

— Вы говорите о себе как об «обычной» этнической датчанке, но может быть, стоит проверить еврейскую версию? Ведь Франк звучит очень по-иудейски, и я помогу вам докопаться до истины.

— Очень любезно с вашей стороны.

— В нашей базе данных — генетические сведения о 165 тысячах мужчин из 180 стран, и мы могли бы посмотреть, коренная ли вы жительница Европы или, быть может, в вас есть струйка еврейской крови. Но для этого нам нужна ДНК вашего отца.

Я не сказала ему, что это невозможно, но объяснила, что фамилию свою унаследовала от матери.

— Тогда можно посмотреть на Y-ДНК родственников матери мужского пола. У нее есть братья?

Мой дядя — брат матери — жив, но я очень сомневаюсь, что смогу уговорить его подарить мне соскоб слизистой с внутренней поверхности его щеки. Уф!…

— Мы не виделись с ним почти 15 лет, — объяснила я.

— Хотя бы попробуйте.

Я обещала, и Гринспан сказал на прощание:

— Прекрасно. Дайте мне знать, если у вас получится.

* * *

Интересно, каково это — стать «упертым» искателем родственных связей? Вряд ли я смогу заняться таким странным делом, как охота за мизерными количествами ДНК дяди, оставленными на чашке или окурке.

Однако, собрав волю в кулак, я все-таки позвонила дяде. Это уже был поступок. Мы не встречались много лет, и я даже не представляла, с чего начать. Но как только в трубке раздался его голос, мне показалось, что я говорила с ним на прошлой неделе.

— Привет, маленькая Лона!

Как будто я все еще школьница и вместе с родителями навещаю его на рождество и пару раз летом! Как оказалось, он все это время не терял меня из виду. Дядя оказался одним из тех, для кого семейные связи — не пустой звук, и его заинтересовало мое предложение. Он тут же, не прерывая разговора, достал семейный альбом и принялся перечислять девичьи фамилии и даты рождения бабушек и прабабушек, о которых я даже не слышала. Пока он говорил, я набрасывала схему нашего фамильного древа.

Я знала, где и когда появились на свет родители, но дальше этого мои познания не простирались. И вот я слышу, что бабушка со стороны матери родилась в 1912 году в Баркерёде на острове Зеландия, хотя была уверена, что все наше семейство — коренные ютландцы. У меня есть несколько портретов прабабушки, и я помню, что мама называла ее «маленькая бабушка Хансен». Это действительно была женщина небольшого роста, круглолицая, с волосами, разделенными безукоризненным пробором. В старости она жила в семье моего деда, и все называли ее не иначе, как по фамилии мужа.

— Она родилась в 1868 году и была записана как Гертруда Розенлунд.

Розенлунд, «розовый сад». Очень красиво. И звучит совсем не так резко, как Франк, — в звучании этой фамилии есть что-то мужское. И тут мне пришел на память Беннетт Гринспан. Я вполне могла представиться ему как Розенлунд. Генов от этой пра-пра-прабабушки было во мне не меньше, чем от пра-пра-прадедушки Франк, одарившего меня столь мужественной фамилией.

— Но мы получили эту фамилию не от него, — вдруг услышала я, ничего не понимая.

— Мой дедушка по матери был Франк, и фамилия его отца — тоже Франк. Верно?

— Нет, он был Сёренсен. Ханс Петер Сёренсен, родился в 1883 году в Гьеллерупе.

Дело в том, что после Второй мировой войны был принят закон, который разрешал брать девичью фамилию матери. И моя бабушка с материнской стороны воспользовалась этим. Она хотела открыть кондитерскую в небольшом городке, где уже было такое заведение, и хозяевами его являлись Сёренсены. Так что фамилия Франк пришла ко мне от прабабушки Аны Йоханны Франк, родившейся в 1886 году в Силькеборге. От высокой худой женщины, позволявшей мне рыться в своем кошельке в поисках больших медных двухпенсовых монет всякий раз, когда я навещала ее в 1960-е годы.

— Интересно, правда? — сказал дядюшка.

Да, конечно, но это лишает всякого смысла поиски моих еврейских корней. Y-хромосома моего дяди перешла к нему от прадедушки по фамилии Сёренсен и не имела отношения к Франкам.

— И еще вот что я хочу тебе сказать: Франк — не еврейская фамилия. Если мы перейдем к другому поколению, к отцу Аны Йоханны, то увидим, что он из тех, кого в Дании называли «potato German».

Я слышала, как он перелистывает альбом.

— Вот: Иоханнес Михель Франк, женился на Ане Марии Сёренсен, родившейся в 1852 году.

Potato German? Не очень благозвучно. Я что-то слышала о небольшой группе немецких колонистов, которые переселились в Данию примерно в 1760-х годах из Пфальца и Гессена, чтобы выращивать зерновые на полях Ютландии. Когда из этого ничего хорошего не получилось, они переключились на картофель, новую для Дании культуру, и стали экспертами по этим крахмалистым, коричневым клубням. Итак, мои предки — иммигранты из Германии, крестьяне. И тут я вспомнила служащего Франкфуртского аэропорта по имени Эберхард.

Значит, если бы мои родители не разошлись, я была бы одной из Педерсонов и теперь искала бы предков по отцовской линии?

И я позвонила отцовской тетушке; ей за 80, но она в здравом уме и главное — в курсе всех семейных связей. Тетушка Анна — сестра моей немощной бабушки, матери отца. Анна тут же, ни минуты не задумываясь, выпалила, что ее родители, т. е. другие мои прабабушка и прадедушка, родились тогда-то и тогда-то, там-то и там-то. Оба они были Педерсенами, так что с фамилиями никаких изменений не произошло. Оказалось, что тетушка хорошо осведомлена и о семье мужа своей сестры — тоже по фамилии Педерсен.

— Отец твоего дедушки по отцовской линии — Петер Педерсен из Скеринга. Я очень любила его. В нем было что-то лучезарное.

Чего нельзя сказать о его жене Ане Катрине, чья девичья фамилия и место рождения неизвестны. Эта худенькая небольшого роста женщина держала своего мужа и шестерых детей в ежовых рукавицах. В старости она буквально заперла своих взрослых детей — сына и дочь — на ферме, дабы они никуда не сбежали и вели хозяйство. Когда она умерла в возрасте за 90, эти двое были уже слишком стары, чтобы начать собственную жизнь.

— Они были немного странные, эти Педерсены из Скеринга. Что-то нездешнее было в них. Ходили слухи об одном из испанских солдат, которых во времена Наполеона бродило в наших краях немало. Они жгли дома, мародерствовали — ну, и все остальное.

Я насторожилась. У меня самой были совершенно обычные для наших мест светлые волосы и бледная кожа, которая летом приобретала желтоватый оттенок. Но у дедушки по отцу кожа была почти оливкового цвета, а нос, что называется, римский. Один из трех сыновей был светлокожим, с румянцем во всю щеку, а двое других — смуглыми. У отца в молодости волосы были черными, как смоль, а кожа покрывалась загаром в первый же весенний солнечный денек. Он вполне мог сойти за выходца с Ближнего Востока или Средиземноморья.

Во всем этом стоит разобраться, подумала я, вешая трубку. Если мой отец был потомком безвестного испанского мародера, следы этого безобразия должны присутствовать в его Y-хромосоме, а также в Y-хромосоме моего младшего брата. А поскольку мы с братом унаследовали митохондриальную ДНК от матери, он, мой любимый братик, является прекрасным объектом для получения информации о наших предках сразу с двух сторон. Я снова набрала номер и сразу напала на брата. Юрист по образованию, он был не слишком осведомлен в вопросах генетики, и я, тщательно подбирая слова, объяснила, что мне нужно. Первой реакцией было молчание.

— Генетическое тестирование? — наконец спросил он подозрительно.

Я заверила его, что для анализа будет взята ничтожно малая часть его генома и никто не сможет узнать ни о его предрасположенности к какому бы то ни было заболеванию, ни о чем другом.

— Это будет всего лишь небольшой сегмент ДНК Y-хромосомы. И, конечно, митохондриальная ДНК, кстати, она у нас общая.

Он издал звук, как будто попробовал на вкус что-то отвратительное.

— У нас общая ДНК?!

* * *

К счастью, братец не подкачал, быстро оправился от шока и согласился поделиться своей ДНК. Упакованный в дорогущий костюм от Hugo Boss, крепко сжимая в руках кейс, он сидел на краешке стула и полоскал рот зеленой жидкостью, в которую должны были попасть клетки, слущившиеся со слизистой. Через полторы минуты он, как предписывала инструкция, выплюнул жидкость в пластиковый стаканчик. Я горячо поблагодарила его и извинилась за причиненные неудобства — жидкость и впрямь была малоприятна на вкус. Затем я закупорила стаканчик и положила его в картонную коробку с наброском моего фамильного древа.

Раствору с клетками предстояло долгое путешествие в Юту. Поскольку теперь не имело смысла обращаться к обширной базе данных по евреям-ашкенази, собранной Беннетом Гринспаном, я решила попытать счастья в другом месте — некоммерческой организации Sorenson Molecular Genealogy Foundation, которая собирала образцы ДНК по всему миру и активно искала добровольцев — выходцев из Дании. Фонд располагал также самой большой в мире базой генетических и генеалогических данных. Она включала коллекцию проб ДНК от добровольцев из 170 стран, к каждой из которых прилагались данные о предках до четвертого поколения включительно — имя, фамилия, дата и место рождения.

Фонд Sorenson Molecular Genealogy имел странную, даже, можно сказать, фантастическую историю. Его основал Джеймс ЛеВой Соренсон; этот эксцентричный персонаж умер в 2008 году, успев сколотить приличное состояние: Соренсон занимался недвижимостью и изобретательством на ниве медицинских технологий. Патенты на дешевые хирургические маски, пластиковые катетеры и тому подобное обеспечили ему 47-е место в списке журнала Forbs самых богатых людей Америки. Не оставляя бизнеса, Соренсон на склоне лет занялся генетической генеалогией.

— Все началось летом 1999 года, с телефонного звонка в два часа ночи, — рассказывал мне Скотт Вудвард, нынешний глава фонда. В то время — в 1999 году — он был профессором генетики Университета Бригама Янга в Солт-Лейк-Сити и прославился тем, что в 1985 году идентифицировал генетический маркер тяжелого легочного заболевания — муковисцидоза.

— Когда в два часа ночи раздается телефонный звонок в доме, где живут четверо тинэйджеров, — это сразу наводит на нехорошие мысли.

К счастью, звонили не из полиции и не из службы скорой помощи. Явно пожилой человек без всяких объяснений спросил, знает ли Вудвард что-нибудь о ДНК. «Да, знаю», — ответил профессор, ничего не понимая. «Прекрасно», — сказал звонивший и осведомился, во что ему обойдется «расшифровка генома норвежца».

— Я был несколько обескуражен и поинтересовался, что он имеет в виду. И тогда Соренсон назвал себя и объяснил, что звонит из Скандинавии. К сожалению, он не учел разницу во времени.

Соренсон отправился туда, чтобы отыскать следы пребывания в Норвегии своих предков. И как человек, мысливший глобально, он решил попутно провести генетическое картирование норвежского населения.

— Это выглядело, как бред сумасшедшего, особенно если учесть, что было два часа ночи, — сказал Вудвард. — Но он не оставил меня в покое и по возвращении из поездки; через несколько недель тесного общения я обнаружил, что среди нагромождения разнородных сведений, которые он выплеснул на меня, есть несколько моментов, представляющих научный интерес. Для Соренсона же проект был сугубо личным делом. Он хотел докопаться до своих норвежских корней и, кто знает, найти каких-то ныне живущих в этих краях родственников.

Я слышала о том, что среди мормонов распространено поверье, будто можно спасти своих давно умерших родных от вечных мук в день Страшного суда, вернув их имена из небытия. Возможно, именно этим и был озабочен Соренсон?

— Он действительно был мормоном, но не думаю, что им двигали религиозные чувства, — сказал Вудвард задумчиво. — Так или иначе, проект потихоньку разрастался. Соренсон планировал охватить ДНК-тестированием всех жителей Норвегии, и, полагаю, это обошлось бы ему в полмиллиарда долларов. «Вам это не осилить», — сказал я ему, на что он ответил: «Надо попытаться. Полмиллиарда. Я смогу».

Вудвард всесторонне обдумал ситуацию и пришел к выводу, что полмиллиарда долларов можно потратить с бТ льшим смыслом. «Забудем о Норвегии, — сказал он Соренсону. — Давайте лучше соберем образцы ДНК людей по всему земному шару. Если в коллекции их будет достаточно много, можно определять степень родства двух человек, живущих где угодно, и выяснять, сколько поколений отделяет их от общего предка».

Я слышала, как Вудвард глубоко вздохнул.

— Мы надеемся, что подобного рода сведения изменят отношение людей друг к другу.

Теперь настала моя очередь задуматься. Не хочет ли он сказать своим идеалистическим проектом, что люди должны жить в мире, потому что все они — генетические родственники?

— Почему бы и нет, — ответил он, никак не отреагировав на мою иронию. — Сейчас у нас есть коллекция проб крови и генеалогические данные, собранные за 10 лет; наша цель — идентифицировать родственные связи здесь и сейчас, а также попытаться вернуться на 500 лет назад. Кроме того, мы располагаем сотней тысяч образцов ДНК жителей 170 государств, в том числе Дании, откуда родом я сам.

Все это замечательно, но меня интересовало, как он набирает добровольцев.

— Очень просто. Кто-то из жителей США или из других стран, услышав о нашем проекте, сообщает своим друзьям и знакомым, те — своим, и так далее. Мы привлекаем в качестве добровольцев студентов. Единственное, что требуется от доноров помимо проб их биологического материала, — это история семьи до четвертого поколения включительно, и это самое трудное.

Большинство людей, и я в их числе, знаем о своих предках в лучшем случае до третьего поколения.

— Потому-то мы и не можем включить в коллекцию столько образцов, сколько планировали. Их было бы миллионы, если бы люди хоть чуть-чуть интересовались своей родословной. Ничего, скоро наши специалисты по генеалогии начнут работать в архивах разных стран — они будут искать сведения о людях, которых разделяют с нами десять поколений.

Десять поколений — это несколько сотен лет человеческой истории и 1024 фамилий. И это нужно помножить на несколько сотен тысяч — столько людей числится в базе данных. разве такое возможно?

— Это действительно колоссальная работа, но наш небольшой коллектив из 20 человек трудится не покладая рук, — сказал Вудвард с гордостью. — Хотите — убедитесь сами. В нашей базе данных найдется немало историй о людях, нашедших родственников (причем ныне живущих), о существовании которых они даже не подозревали.

Соренсон стал сотрудничать с GeneTree, одной из многих компаний, где можно сделать ДНК-тестирование и сравнить результаты с базой данных.

Есть несколько особенно упорных любителей генеалогии, которые в конце концов получили, что хотели. Чего стоит история дамы из Сиэтла, которую сходство ее митохондриальной ДНК с одной из имевшихся в базе данных привело к некоему семейству в Мали, и теперь она налаживает отношения с его членами. Или невероятные похождения Майка Хантера, который потратил много лет на поиски предков своего деда. В 1981 году, после того как тело его дедушки Линдзи было предано земле, Хантеру пришла в голову мысль проверить семейную легенду, согласно которой мать Линдзи, отдавшая его, совсем маленького, в другую семью, была чистокровной индианкой. Вооружившись свидетельством о рождении деда, Хантер перерыл все доступные архивные материалы, и они привели его в Вирджинию, где он нашел письменные свидетельства регистрации брака между Норой и Альбертом Хантерами, — по-видимому, биологическими родителями Линдзи. Это открытие его обескуражило, потому что оба они принадлежали к белой расе, без всякой примеси крови коренных жителей Америки. Только вот было немного странно, что эти двое зарегистрировали свой брак, когда маленькому Линдзи было уже 7 месяцев. И еще: ходили слухи, что Нора забеременела не от Альберта, а от кого-то другого. Но на дворе стоял 1985 год, и никаких возможностей проверить все эти версии не осталось.

Спустя более 20 лет, в 2008 году, Майк Хантер услышал о чудесной молекуле под названием ДНК и решил попытать счастья еще раз. Он записался добровольцем к Соренсону, и результаты тестирования его Y-хромосомы — точно такой же, как у дедушки Линдзи, — были включены в базу данных проекта. Майк Хантер просмотрел все, что сообщалось о 14 других Хантерах в списке Соренсона, но ничего не нашел. Однако спустя некоторое время обнаружилось, что его Y-ДНК почти совпадает с таковой мужской половины семейства Бейли, выходцев из того же маленького городка в Вирджинии, где жили когда-то родители Линдзи. Вскоре счастливый Майк Хантер встретился со своими новыми родственниками, потомками его настоящего прадеда.

— Истории такого рода весьма увлекательны, — улыбаясь, говорит Скотт Вудвард. — Но, как я уже говорил, наша основная задача — изменить отношение людей друг к другу.

Эта глобальная идея вдохновила его на поездку в Израиль, с целью организовать встречу между двумя самыми обычными женщинами — израильтянкой и палестинкой.

— Не забуду, как палестинка взволнованно шепнула мне, что никогда раньше не испытывала такого чувства близости к какой-нибудь еврейке, как теперь, — сказал Вудвард.

Я с волнением ждала продолжения.

— Они, эти две женщины, своими глазами увидели, как много общего у их ДНК. Это сломало лед недоверия, и в конце концов они стали подругами.

Вудвард заговорил вдохновенно, как проповедник. Но мне хотелось вернуть беседу в деловое русло, и я поинтересовалась коммерческими перспективами генетической генеалогии и тем, от чего они зависят.

— В первую очередь нужно создать всеобъемлющую базу данных. Но не менее важна квалифицированная расшифровка генетической информации. У меня не вызывает сомнений, что когда-нибудь персональные генетические данные станут частью нашей повседневной жизни, но большинству людей будет трудно разобраться и использовать их, а потому понадобятся «переводчики».

* * *

Я поняла, что имел в виду Скотт Вудвард, как только получила результат тестирования своей ДНК. Передо мной был набор чисел и букв, расположенных, как мне казалось, в полном беспорядке. Какой-то текст на незнакомом языке. К счастью, у меня имелась договоренность с Уго Перего, заведующим лабораторией в Солт-Лейк-Сити, что он поможет мне с расшифровкой. Тем временем я узнала, что уже протестирована Y-хромосома моего брата на наличие 43 маркеров, каждый из которых представлял собой несколько повторов коротких сегментов ДНК. Числа, смысл которых я вначале не поняла, как раз и представляют собой количество повторов в каждой из 43 позиций цепи ДНК. К сожалению, ничего интересного в ДНК брата не обнаружилось.

— По отцовской линии вы и ваш брат относятся к гапло-группе I1, — сказал Перего. — Это говорит только о том, что вы оба — скандинавы. В Европе эта группа появилась, по-видимому, 28 тысяч лет назад, и сегодня в нее входит каждый третий датчанин.

— Пока ничего интересного, — заметила я.

Перего согласно кивнул, но тут же добавил ободряюще:

— Зато хорошие новости от вашей митохондриальной ДНК.

Прежде чем перейти к делу, он вкратце пояснил, как тестировали эту ДНК. Процедура состояла в секвенировании участка длиной 1100 нуклеотидов (размер всей кольцевой митохондриальной ДНК — более чем 16 000 звеньев). Этот участок, включающий несколько областей, где обычно имеются мутации, сопоставили с референтной последовательностью — так называемой Cambridge reference sequence. Ее обладательницей является некая жительница Европы с гаплотипом Н2. Цель сопоставления — установить, по каким специфическим сайтам исследуемая последовательность отличается от референтной. Чем больше различий, тем дальше вы отстоите от стандартного гаплотипа Н2.

Я внимательно просмотрела обе последовательности и увидела только 6 различий.

— Все правильно. Зато какие это различия! В вашей ДНК присутствует несколько очень древних и чрезвычайно редких мутаций, а это означает, что ваша гаплогруппа занимает совершенно особое место в истории расселения человеческой популяции.

Я слышала, как Перего перелистывает какие-то бумаги.

— Прежде всего, вы относитесь к подгаплогруппе Н2а1. Она обособилась примерно 10 тысяч лет назад в результате появления новой мутации, у вас она под номером 16.354Т. Родина подгруппы — Ближний Восток и Кавказ. Расщепление этой линии произошло на Кавказе, откуда пошли три ветви Н2а1, каждая в своем направлении. Первая — на юг, на Аравийский полуостров, вторая — на север, на территорию нынешней россии, а третья — на восток Европы, затем на запад и, наконец, в Скандинавию. Позже у этой скандинавской ветви появилась новая мутация, 16.193Т; она есть и у вас. Да, вот она — в моей распечатке.

— Хотите узнать еще что-нибудь? — спросил Перего.

Я подумала, что и так отняла у него слишком много времени, но Перего продолжил.

— Сегодня гаплотип Н2а1 имеют 4 % восточных славян и примерно 1 % эстонцев и словаков. Еще меньше его обладателей среди жителей скандинавских стран, а сочетание мутаций 16.354Т и 16.193Т — совсем уже редкость.

Признаюсь, меня это заинтриговало. Может быть, так я могу отыскать неизвестных мне доселе родственников?

— Да, но фамилии ваших предков не записаны в ДНК, — сказал Перего устало. — Если вы хотите выяснить какие-то генеалогические вещи, хорошо бы иметь некую гипотезу по этой части и затем уж проверять ее с помощью генетики. Вот вы надеетесь найти ответ в общедоступной базе данных, но дело в том, что в нее включена лишь малая часть из числа прошедших тестирование. Найти там что-то можно лишь по счастливой случайности. Гораздо результативнее другой путь, и тому есть немало подтверждений. Два человека, полагающие, что они родственники, проходят ДНК-тестирование и выясняют, так это или нет.

— Ну, а если окажется, что чья-то митохондриальная ДНК из базы данных совпадает с моей, сможете вы сказать, сколько лет назад жил на земле наш последний общий предок?

Уго Перего глубоко вздохнул.

— Поскольку митохондриальная ДНК мутирует очень медленно, полное соответствие само по себе еще не означает, что у вас имелся общий предок, живший в пределах последних четырех сотен лет. Но если найденный вами кандидат в родственники — из тех же мест, что и вы, имеет смысл найти его и продолжить изыскания. Например, сравнить ваши генеалогические данные и выяснить хотя бы в первом приближении, можете ли вы быть родственниками. Вот как все это работает.

Может быть, с Y-ДНК ситуация получше? Она мутирует быстрее. И если у двух человек совпадают 37 маркеров, то с вероятностью 50 % у них есть общий предок, живший в пределах 5 предыдущих поколений.

— Но не исключено, что не 5, а 17, и это уже проблема, потому что в те далекие времена еще не было никаких фамилий, — сказал Перего.

Я снова вспомнила об испанском солдате. Если он не является прямым предком, то даже детальный анализ Y-ДНК моего брата ничего не даст. Но я слышала, есть что-то еще помимо ДНК тех двух типов, вокруг которых идет разговор.

— Вы имеете в виду аутосомный анализ? — отозвался Перего с несколько большим энтузиазмом.

Вместо того чтобы ограничиваться Y-хромосомами и митохондриальной ДНК, ведущими каждая только к одному предку из множества, можно пойти по следам этого множества по отцовской и материнской линиям, тестируя другие хромосомы, а именно — аутосомы.

— Мы работаем над этим, — сказал Перего и добавил, что новый метод, надо сказать, на подходе. — Он основан на анализе сегментов хромосом череды последних поколений и дает картину получившихся комбинаций. Но уже на уровне четвертого поколения очень трудно сказать, какой сегмент от кого происходит, это уже вопрос статистики.

Пока ответ может звучать примерно так: ваш предок такой-то был на 70 % восточноевропейцем и на 30 % — скандинавом. База данных у нас обширна, но есть некоторые технические трудности из области статистики, и я не хочу «грузить» вас ими.

По словам Перего, есть и другая проблема: люди просто не готовы к такого рода исследованиям.

— Все, о чем мы здесь с вами рассуждаем, большинству просто неизвестно. Они понятия не имеют ни о каких базах данных, а уж тем более о митохондриальной ДНК и Y-хромосоме. Попытавшись что-то узнать и не разобравшись, они просто бросают это занятие.

Я поняла, что сейчас он будет говорить о необходимости создания разного рода консультаций или чего-то в этом роде.

— Именно, именно! — воскликнул он, и сослался на фонд Соренсона, который учредил службу скорой помощи клиентам. Вы платите символическую сумму и получаете консультацию специалиста, который объясняет вам все от Адама и Евы и помогает в поисках.

— Туда обращаются заинтересованные люди, которые самостоятельно не могут решить, какие именно тесты им нужны и кого из родственников сподвигнуть на тестирование. Если честно, генетическая генеалогия сегодня — это занятие для избранных, тех, кто уже многое прочитал и знаком с основами.

Не знаю, к какой категории Перего относит меня, но мне очень хочется продолжить поиски.

— Ваша мутация 16.193Т редкая, далеко не у каждого члена гаплогруппы Н2а1 она есть, и это хорошо, — сказал он ободряюще. — Кроме того, базы данных постоянно пополняются, и если сегодня вы ничего не нашли, есть надежда, что через полгода или через год вам повезет больше. Желаю удачи!

Удача мне действительно не помешала бы. В базе данных Соренсона по Y-хромосоме я ничего не нашла, и мне пришлось смягчить требования. Я запросила данные по тем, у кого имелись совпадения с братом по 8 из 10 генетических маркеров, и нашла несколько таких людей (кстати, фамилии у всех них были какими угодно, кроме Педерсен).

Но когда я копнула глубже, статистика выдала мне, что ближайшего общего предка отделяет от нас 32 поколения. Никакой надежды! Я прекратила поиски по отцовской линии и обратилась к митохондриальной ДНК.

Это направление вселяло кое-какой оптимизм. Я знала, что одна из дочерей моей прабабушки Гертруды Розенлунд уехала в прошлом веке в США, и не исключено, что кто-нибудь из ее потомков проходил генетическое тестирование. Почему бы и нет? Ведь для многих американцев генеалогические изыскания стали хобби.

Признаюсь, я приступила к штурму нового бастиона с некоторым трепетом. Ответ от поисковой системы Соренсона на мой запрос пришел с быстротой молнии. Пусто! Соответствия не обнаружилось ни у кого. Я попыталась найти «партнеров» по гаплогруппе и выяснила, что из 9 тысяч имеющихся в базе данных таковых 385. Число тех из них, у кого имелись мутации 16.354Т и 16.193Т, не превысило 17. И ни у одного других моих мутаций не было.

Я испытала одновременно и чувство необыкновенной легкости, и разочарование. Так или иначе, останавливаться рано. Ведь не все возможности исчерпаны. Была еще одна общедоступная база данных, Mitosearch, где содержались сведения о людях, чью ДНК тестировали фонд Беннета Гринспана и Genographic Project. Следуя рекомендациям Уго Перего, я попробовала найти тех, у кого были «мои» мутации. Таких оказалось двое, и оба — мужчины. Один из Украины, другой — из Финляндии. К сожалению, у обоих число учтенных маркеров было меньше, чем у меня, и проверить, совпадают ли наши ДНК по другим мутациям, не было возможности. Похоже, круг замкнулся.

Но по счастливой случайности я оказалась в числе добровольцев — участников проекта Danish Demes. Это — одна из многочисленных организаций, созданных любителями генеалогии. Она собиралась картировать сеть родственных связей между датчанами, проживающими как в Дании, так и в других частях света. У них уже насчитывалось до сотни участников, и я сразу обнаружила среди них двух человек с гаплотипом Н2а1. Совпадение мутаций с моими было не совсем полным, но ситуация не казалась безнадежной, и я обратилась к анонимному администратору проекта с просьбой иметь меня в виду.

«Будем очень рады», — написала мне администратор, пожилая дама из Флориды. В прошлом зоолог, Дайана Матиэсен давно занимается генеалогией и с большим почтением относится к ДНК-тестированию, считая это «изобретение» вторым по значимости после Интернета. «Ее дорогой покойный папочка» был датчанином, и сейчас, исчерпав все возможности узнать что-то новое по линии матери и найдя кучу дальних родственников, Дайана занялась своими датским корнями.

Но на самом деле ее амбиции простираются гораздо дальше. Она намеревается создать базу данных по гапло-группам датчан и составить каталог мутаций, специфичных для каждой из них. Ее мечта — проект, который стал бы «золотым стандартом» для всех, кто считает себя датчанином (или датчанкой), но не знает, куда обратиться за ответом. Кроме того, Дайана рассчитывает, что ее базой данных заинтересуются профессиональные генетики, антропологи и историки.

Со стороны мое поведение выглядело немного странно. Меня никогда не увлекали поиски каких-то отдаленных родственников или экскурсы в глубины веков, а теперь я собираюсь предоставить данные о наборе своих мутаций для свободного доступа. Взбадривая себя кофе, я вскакивала на рассвете и с головой уходила в поиски каких-то незнакомцев, у которых в таком-то месте митохондриальной ДНК находится такой же, как у меня, тимин, или аденин, или еще что-то столь же абстрактное. Я выискивала следы мельчайших, возможно, не имевших никакого смысла, изменений, произошедших тысячи лет назад в геноме безымянной женщины и переданных неизвестному числу потомков. Интересно, испытаю ли я хоть какие-нибудь эмоции, встретившись в один прекрасный день с одним из них…

Работа захватила меня. Временами я реально ощущала себя членом какой-то гаплогруппы и носителем специфической мутации, и тогда генетика становилась в моих глазах чем-то сверхзначимым. Каждый из нас превращался во временное вместилище информации, которая жила своей, не имеющей конца жизнью. Это ведение одновременно вселяло чувство родства в широком смысле. Того родства, которое существует между нами и всеми остальными людьми, и даже другими живыми существами.

Этот опыт пробудил во мне интерес к генетике. Я захотела поближе познакомиться со своим геномом — своим цифровым «я» — и потому решилась на следующий, вполне логичный шаг. Оставив в стороне митохондрии и Y-хромосому, я обратилась к тестам другого рода, а именно — исследованию генома в целом. Оно охватывает все 6 миллиардов пар азотистых оснований и выявляет некоторые из бессчетного числа изменений, которые с ними произошли и которые указывают на состояние моего здоровья в настоящем и, возможно, в будущем.