Я высыпала на сковородку с жиром одну порцию "помм фрит" за другой, смотрела, как танцуют картофельные палочки, как кипит и пузырится жир, пока палочки не зарумянятся и не придет очередь следующей порции. Глаза у меня слипались от жира. Время не желало двигаться. Однажды я попыталась засунуть волосы обратно под чепчик, и "помм фрит" почернели прежде, чем я успела поднять решетчатую крышку.

— Быстрее, — кричала кассирша, — ты должна быть попроворнее! — Она нетерпеливо барабанила по кассе. Лоб ее блестел. Иногда я задавалась вопросом, куда она так спешит, в конце концов, работаем мы не сдельно. Возможно, она получала процент с оборота. Несколько дней назад мне пришло в голову, что если я за более короткое время высыплю на сковородку больше картофельных палочек, то это умножит не чьи-то, а именно ее доходы. Мне срочно понадобилось в туалет, но я не осмеливалась попросить разрешения.

— Быстрее, эй, ты что, не поняла?

Я обернулась и кивнула ей. Как я ни старалась и какой проворной ни была, ее время бежало, а мое стояло на месте.

— Недожарено, — сказала она, и вытрясла мне на сковородку целую порцию. — Послушай, клиенты жалуются, ты вообще имеешь понятие, что такое работа? — Кассирша спрашивала, не ожидая ответа. Она думала, что я совсем не понимаю по — немецки, а мой немецкий язык понять и не пыталась. И я перестала ей отвечать.

— Можно мне в туалет?

— Что ты хочешь? — Она непонимающе уставилась на меня, приложила руку к уху: — Говори четче, когда ты ко мне обращаешься, по-нормальному, по-немецки.

— В туалет мне можно?

— Прямо сейчас? — Кассирша показала на очередь к ее стойке, а я всыпала еще больше "помм фрит" на сковородку и перевернула колбаски, добавила новых, достала из кармана фартука носовой платок и попыталась высморкаться, нос у меня, казалось, был забит испарениями жира. Я стиснула бедра, чтобы не случилось беды. Лицо у меня горело. Жара не ослабевала, воздух был тяжелый. Люди вокруг меня двигались, как в замедленном кино, мелькали перед глазами. Даже стрелка часов, казалось, отяжелела от жира.

— В кожуре! — кричала кассирша, так, словно повторяла это в десятый раз, что было вполне возможно.

— В кожуре, ты понимаешь или нет?

Я потрогала колбаски, все они были без кожуры. Мне надо было к холодильному прилавку. Всего — то четыре шага назад, колбаска в кожуре, четыре шага вперед, пять без кожуры, десять в кожуре, и все с карри. Порошок раздражал ноздри. Но еще сильнее беспокоил меня зуд ниже поясницы, куда у меня едва доставали руки, и мне никто не разрешал, не давал времени чесаться. Колбаски лопались, одна за другой. У моего отца был шрам на руке, такой длинный, словно кожа там лопнула, но так и не зажила. Когда он на меня орал, то повторял, что это я виновата, что это из-за меня у него такой шрам. Когда мне было двенадцать лет, я как-то переходила улицу со своей виолончелью, мы шли в Варшавскую консерваторию, где я должна была выступать. И я, слепая курица, должно быть, не заметила трамвая, а поскольку отец шел всего в нескольких метрах позади меня, то он изо всех сил стукнул по виолончели, чтобы она не угодила под колеса. И вот теперь у него этот шрам. Я перевернула колбаски и провела щипцами по кожуре, чтобы она скорее лопалась. Если начать сверху и достаточно быстро провести черту до конца, то могло получиться, что на колбаске окажется всего одна более или менее прямая трещина.

— Два шашлыка, — кассирша смотрела мне через плечо, — ты еще не положила жариться шашлык? — Она вздохнула, протянула свою красную ручищу поверх меня, схватила два шампура, чтобы бросить их на жаровню, кусок мяса оторвался и плюхнулся в сковородку с жиром. Жир брызнул мне на руку. Кассирша застонала. Соната для виолончели и фортепьяно в g-moll, в день, когда умер Ежи, и я пришла слишком поздно, потому что в лагере меня не смогли известить, — в тот день я, когда ехала на работу, сошла на одну остановку раньше и заглянула в магазин пластинок. Я прослушала эту сонату. Играть, как эта Жаклин Дюпре, я никогда не смогу. Однако тут я впервые поняла, чем так восхищался Ежи.

Ресторан быстрого питания вдруг разом опустел. Только еще один посетитель стоял возле кассы и дожидался своих двух шашлыков.

— Эти, с Востока, все на один лад. Все равно откуда. Вот, одна уверяет, будто у нее есть опыт, да куда там. — Кассирша закурила сигарету и указала в мою сторону. Чтобы не случилось беды, я стояла, слегка наклонившись вперед, скрестив ноги; и поворачивала шашлыки. Мужчина глотнул пива из бутылки. Кассирша ворчала, даже не давая себе труда понизить голос, наверно, она думала, что я не понимаю. — Они понятия не имеют, что такое работа. Можете хоть сто раз им объяснять. Они не понимают. — Мужчина что-то ей ответил, чего я не поняла. Она рассмеялась и одобрительно ему кивнула.

Шашлыки были готовы, теперь — паприка, карри и кетчуп. Я пододвинула к ней картонную тарелку, когда открылась дверь и вошла Петра.

— Пересменка! Переодевайся, — сказала мне кассирша. Мелкими шажками я побежала в туалет. Только я села, кто-то нажал на ручку. Через тонкую дверь я услышала что-то похожее на "ах, так?" и "часы". Я прикидывала в уме, сколько мне удалось на данный момент сэкономить, и решила с сегодняшнего дня откладывать не только пятнадцать, но и все тридцать две марки дневного заработка. Таким образом, я смогла бы через две недели забрать у антиквара свою виолончель. В маленьком чулане Петра натягивала майку. Груди у нее были круглые, как у молоденькой модели в бельевом каталоге. Она испуганно обернулась ко мне: "Я тебя даже не слышала".

К нам присоединилась кассирша.

— Опять кое-чего не хватает, — сказала она, обращаясь к Петре через мою голову.

— Много?

— Как сказать, почти двенадцать марок. И это в такой день, как сегодня. — От злости она брызгала слюной. Она еще раз пересчитала банкноты и как бы в доказательство выложила их перед нами на узкий шкафчик. Время от времени она облизывала кончики пальцев. Собрала всю мелочь и составила ее башенками рядом с банкнотами. — Ну вот, десять двадцать три, — сказала она Петре, потом посмотрела на меня: — Ты ведь не воруешь?

Я покачала головой, думая, что бы я могла ответить.

— Обирать себя я не позволю, ясно тебе? Всякий раз, как я отлучаюсь, беру ключ с собой. — Она переводила взгляд с меня на Петру и снова на меня. Потом остановила его на Петре: — Придется у нее это вычесть. Еще не хватало, чтобы в такой день, как сегодня, я доплачивала из своего кармана. Пусть она не думает, что ей это сойдет с рук. Да, ни на секунду нельзя отвернуться — они тут как тут.

— Может быть, ты ошиблась, когда давала сдачу? — Петра сказала это тихо, как бы между прочим.

— Я?

— Бывает же.

— Со мной — нет, моя дорогая, можешь мне поверить, я двадцать пять лет за кассой. — Кассирша бросила еще один осуждающий взгляд на меня и, не сказав больше ни слова, направилась к кассе. Там она поздоровалась с Гертой, своей сменщицей.

— Не бери в голову, — сказала мне Петра, застегивая халат. Она моргала левым глазом, и я не была уверена, что она делает это нарочно. Каждый раз я спрашивала себя, был ли это нервный тик, или подмаргивание было обращено ко мне. Она вынула из сумки маленькое зеркальце, подкрасила губы, поджала их, потом по очереди выпятила. — Если тебе интересно, что я думаю, то я скажу: деньги она всякий раз кладет себе в карман. — У Петры были тонкие губы, которые она подкрашивала в виде сердечка. Сейчас она достала чуть более темную помаду и подкрасила ею только нижнюю губу. — Будь я кассиршей, делала бы то же самое. — Петра наложила белые тени для век и еще раз бросила взгляд в маленькое зеркальце прежде, чем его закрыть. — Я отсюда сваливаю.

— И кем будешь работать?

— Представительницей. Представительницей фирмы. Видишь эту помаду? Такой в обычных магазинах не бывает. Эксклюзив. Ради этого я приглашаю к себе домой нескольких приятельниц, ставлю на стол соленые палочки и предлагаю им "кока-колу". Всё за счет фирмы, как ты понимаешь. — Она сунула в рот жевательную резинку и протянула мне пачку. Я взяла одну, хотя жевательную резинку я не люблю.

— Красивый цвет. — Я ей кивнула.

— Ты бы тоже наверняка могла этим заниматься. — Петра достала пудреницу и напудрила нос, лоб и подбородок.

— Ах нет. Спасибо. У нас слишком маленькая квартира. — Я невольно подумала об отце, который лежал в лагере на своей койке и надеялся, что в один прекрасный день явится какая-нибудь Нелли или произойдет какое-нибудь чудо. Вечерами, когда я возвращалась с работы, он говорил, что из-за меня он здесь загнется, потому что это мне пришла дурацкая идея попытаться вылечить на Западе брата, который все равно умер. Вчера вечером он мне впервые сказал, что Ежи умер по моей вине, он просто не вынес переезда. Я на это ничего не ответила. Если бы мы остались в Щецине, он был бы еще жив. В последние недели я перестала отвечать отцу, я давала ему выговориться, и он выкладывал все, что думает. Он тоже со временем будет на ее совести, ему это ясно уже сейчас. Я жевала осторожно, чтобы у меня не выпали пломбы. Жевательная резинка была со вкусом земляники и такая большая, что я боялась подавиться.

— Я тоже сначала думала, что в своей квартире делать этого не смогу. Тогда шеф сказал мне: никакая квартира не может быть слишком тесной, разве что каталажка. — Она засмеялась. — Где на первый взгляд тесно, там зато уютно, и товары выглядят значительнее. Было бы только хорошее настроение.

— Вы возьмете еще кофе, или что-то другое? Ну живее, живее. — Кассирша строго смотрела на нас и продолжала разговаривать с Гертой. Живее. Я представила себе хорошее настроение Петры и подумала: как приятно было бы посидеть здесь подольше и послушать ее. День ото дня мне все меньше хотелось возвращаться в лагерь к отцу. Неужели это будет мой дом? Петра живет на севере Берлина, в одной из городских новостроек. Квартиры там были доступны по цене, и в них имелось все необходимое: горячая вода, отопление, встроенная кухня. В каждом доме — лифт. Пол в квартирах выстлан ковролином, а мусор прямо из кухни сбрасывается в подвал. Рассказывали даже, будто там есть переговорные устройства, чтобы узнать, кто пришел. Почему бы и мне не иметь такую маленькую квартирку, как у Петры? Мне бы даже не надо было тащить виолончель сначала в лагерь, чтобы ее увидел мой отец, я могла бы принести ее от антиквара прямо в эту маленькую квартирку и наняться на работу в какую-нибудь музыкальную школу. — А настроение я могу создать сама. Нет, честно. — Петра захлопнула пудреницу.

Я сняла чепчик. Петра схватила меня за руку.

— Но чур не болтать, понятно?

Я кивнула.

— Им незачем это знать. Пока я не подпишу договор, я не уволюсь.

— Не беспокойся, — сказала я и сняла халат.

— И еще кое-что. — Она опять схватила меня за руку. Я повесила фартук на крючок и взяла свою шубу, которая была уложена в большой пластиковый мешок, чтобы не провоняла жиром.

— Да?

— Вопрос немножко неприятный, но раз уж мы так друг другу доверяем, Яблоновска, скажи: ты пользуешься "Део"?

— Пользуюсь чем?

— "Део". Я имею в виду дезодорант. — Букву "Т" в конце слова она выговорила особенно четко. — Ты не знаешь, что это такое? Такая брызгалка, чтобы не пахло потом. Понимаешь, когда целый день работаешь, да еще в таком тесном помещении. Ну, я просто хотела тебе это сказать, ничего? Она расстегнула заколку, встала перед небольшим зеркалом, висевшим возле гардероба, и, тряхнув головой, распустила волосы. Она заметила, как я за ней наблюдаю, и подмигнула мне. Волосы у нее были красивые, рыжевато-белокурые, только у корней — более темные. Она достала из сумочки какой-то флакон и чем-то побрызгала волосы. Был ли у этой брызгалки приятный запах, я сказать не могла. От жира нюх у меня притупился.

— В чем дело? Закрой-ка рот, а то муха влетит. — Она рассмеялась, а я закрыла рот. — Ты не сердишься на меня, Яблоновска? — Она собрала волосы в "конский хвост", что не подходило к ее возрасту.

— Нет.

— Ну, скоро ты там? — Герта села за кассу.

— Все это, конечно, между нами. — Петра ловко скользнула в дутую розовую зимнюю куртку. Вокруг ее шеи сомкнулся белый венок из искусственного меха. — Вчера куплено. Как я выгляжу?

Я невольно вспомнила русских детей, но сказала:

— Как младенец Иисус, как смесь младенца Иисуса с эскимосом.

Петра удовлетворенно кивнула. Сняла куртку и повесила ее на вешалку.

— Сейчас мне пора идти. — Она толкнула меня вперед, мимо плиты, мимо кассы и прилавка.

— До свидания.

Кроме Петры, которая лишь мельком посмотрела на меня и подмигнула, мне никто не ответил.