В столовой всем давали жареного гуся. Кусок гуся под соусом, с красной капустой и с картошкой в любом количестве.

Внизу, мимо жилого блока двое полицейских вели женщину с огненно-рыжими волосами и в брюках, блестевших серебром. За ними на небольшом расстоянии следовал Джон Бёрд, он шел, втянув голову в плечи и слегка наклонившись вперед, точно ему было неприятно опять шагать по улицам лагеря. Он улыбался, словно радуясь своей добыче.

С утра Владислав Яблоновски сидел в столовой за одним из длинных столов, мешая кофе в чашке, хотя он не положил туда сахару и не налил молока.

— Ах, Нелли, вот и вы, — сказал он, когда я в обед ненадолго заглянула в столовую, чтобы взять масло. Могло показаться, что он сидит там несколько месяцев, с тех пор как однажды приглашал меня танцевать. Точно мы с ним условились о встрече, а я всего на две минуты опоздала.

— Я только возьму масло. Наверху меня ждут дети.

Он неопределенно кивнул головой и вздохнул.

— Увидимся вечером на празднике?

Старик растерянно смотрел на меня. Он наблюдал за тем, как женщины украшают зал. Они ставили на столы стремянки, забирались наверх и развешивали между лампами гирлянды.

— Где ваша дочь? — спросила я его.

— Ушла.

— Ушла?

— Встала и ушла. Когда вчера вечером в десять часов она еще не вернулась, я заглянул под кровать, но там было пусто.

— Неужели она должна была прятаться под кроватью? — Я невольно рассмеялась.

— Исчезли ее резиновые сапоги и наш чемодан.

— И куда же она девалась?

Владислав Яблоновски помешивал свой кофе, казалось, он размышляет. Потом он сказал:

— Понятия не имею. Уж я ее точно искать не буду.

Я села рядом с ним и стала расспрашивать. В последние дни к нему приходили разные представители охраны и другого лагерного начальства, они задавали ему вопросы. Владислав Яблоновски не мог на них ответить, а только объяснял, как он голоден, в конце концов он забыл, где ему положено получать еду, а где находится столовая, он еще не знал. О расстройстве пищеварения он говорил тоже. Мужчины, с которыми он разговаривал, жаловались, что его трудно понять, и списывали это на его польское происхождение. Только одна женщина, вероятно, смотревшая на него, когда он говорил, попросила, чтобы он был столь любезен и как следует открыл рот. Нет, она не испустила крик ужаса, а довольно спокойным голосом попросила мужчин заглянуть Яблоновскому в рот. Там не хватает зубов, и женщина сказала, что сообщит об этом зубному врачу. Неудивительно, что у него проблемы с пищеварением.

Владислав Яблоновски не скучал по своей дочери. Вместо нее несколько дней назад объявилась молодая женщина из какой-то комиссии по адаптации и поинтересовалась его здоровьем. Она объяснила ему, как пользоваться талонами на еду, и вместе с ним пошла на склад ношеных вещей. Надо посмотреть, способен ли он еще заботиться о себе, сказала она, и упомянула какой-то дом престарелых, в котором живет много милых людей. Она подыскала ему брюки и пиджак и предложила на следующий день прийти в столовую. Он даже не знал, что уже канун Рождества. А поскольку он забыл, когда именно ему было назначено прийти в столовую, то сидел там за длинным столом с одиннадцати утра.

Он наблюдал, как приходили люди, брали тарелки с супом и ели. Один из них спросил насчет гуся, но, сказали ему, гуся дадут только в шесть часов на общий праздничный ужин. Позднее пришел человек с картонными коробками. Женщины достали оттуда большие звезды из серебряной фольги, еловые ветки и свечи. По столам они разложили украшения из еловых веток и лакированные ягоды шиповника. Когда они поднимались на стремянки, чтобы развесить гирлянды, то Владислав Яблоновски тихонько посвистывал себе под нос. Я видела, как он достал из кармана пиджака бутылку водки и последний оставшийся в бутылке глоток вылил себе в чашку. Тихо посвистывая, он помешал содержимое чашки. Женщины не обращали на него внимания, они позволяли ему спокойно сидеть и помешивать ложкой в чашке. Время от времени они поглядывали на большие часы, которые висели на стене. Из репродукторов звучала музыка, и одна из женщин подхватывала почти каждую мелодию. Владислав Яблоновски улыбался, улыбка его выглядела придурковатой и уже не сходила у него с лица. Возможно, он вспоминал, как танцевал когда-то с Цилли Ауэрбах, а возможно, ему вспоминался и наш с ним танец. Однако он оставался на своем месте и ни одну из женщин не пригласил.

Вошел какой-то мужчина, он пожелал женщинам веселого праздника и поблагодарил их за помощь в такой день. Женщины надели пальто. Он раздал всем помощницам маленькие пакетики и сказал, чтобы теперь они спешили домой, к своим близким.

— Ну что же, — сказала я Владиславу Яблоновскому, — пока, до вечера.

Я взяла масло. Передо мной в очереди стояла женщина, которая, видимо, помогала служившему в лагере священнику, она присматривала за детьми, ходила по его поручениям и гладила его белье. Она рассказала другой женщине, что одного человека из блока "Д" привезли из больницы обратно в лагерь. Ему не удалось как следует вскрыть себе вены, — он резал их поперек, а надо было вдоль. Потеря крови вызвала обморок. В таком состоянии его нашли полицейские, которые хотели побеседовать с ним о Грит Меринг, и которым пришлось открывать его дверь с применением силы, так как он задвинул эту дверь шкафом, а сам лежал на полу в неестественной позе. Его отвезли в больницу, и священник не смог отказать себе в удовольствии спустя три дня лично забрать его оттуда. При этом женщина должна была его сопровождать, как сопровождала порой, когда он отправлялся исполнять свои обязанности за пределами лагеря. Тот человек священника видеть не желал, он вообще никого и ничего не желал видеть, и свое разочарование из-за того, что ему не удалось уйти во тьму, выражал гробовым молчанием. Священник сказал, что не первый раз встречается с такой ситуацией, положил ему руку на голову и стал увещевать. На своем микроавтобусе "фольксваген" священник привез Пишке обратно в лагерь. Всю дорогу от больницы до лагеря он беседовал с Хансом и внушал ему, как прекрасна жизнь. Он сказал также, что теперь Ханс уже не будет одинок, что утром приехала его дочь, и он, священник, хочет, чтобы отец с дочерью провели этот день у него, в его служебной квартире, там есть чай и всякое печенье, а вечером они все вместе пойдут в столовую, где устраивается рождественский вечер. Ханс сидел в машине рядом с водителем и всю дорогу молчал.

Целый день шел снег, он падал крупными хлопьями, но не ложился.

Я сделала детям бутерброды с маслом и с солью и забралась к ним на нижний этаж кровати, они пожелали, чтобы я, как каждый год, почитала им сказку о Снежной Королеве. За окнами стемнело.

Потом я взяла Катю и Алексея за руки и пошла с ними в столовую. В освещенных окнах виднелись большие рождественские звезды, они мерцали красным светом, одна мигала — у нее явно отошел контакт. Какая-то женщина, вероятно, из руководства лагеря, стояла в дверях и приветствовала каждого входящего женщинам и мужчинам подавала руку, детей гладила по голове. Рядом стояли двое молодых людей и отвечали на вопросы, куда можно сесть и когда подадут еду. Глаза детей были прикованы к тарелкам с пестрыми бумажными пакетиками. Я то и дело видела, как чья-то маленькая ручка трогает пакетик, но не решается его взять. Неоновый свет холодно следил за собравшимися. Среди них ходил священник и своими белыми руками брал каждую руку, до которой мог дотянуться, обхватывал и словно бы взвешивал ее, все время повторяя: "Счастливого Рождества!" В передней части зала его жена строила детей в маленькую группу и пыталась по возможности пожать столько же рук, сколько ее муж. За одним из длинных столов, в дальнем углу у окна сидел Ханс. Я его заметила сразу, он сворачивал себе самокрутку. Он наклонил голову, и его залысины сияли белизной. Я невольно ощутила потребность сказать ему "да", выкрикнуть это "да" ему навстречу, через весь зал. Но он меня не спрашивал, и я подумала, что он не задаст мне вопроса, на который я могла бы так ответить. Из репродукторов неслись тихие рождественские песни. Держа за руки детей, я протиснулась через толпу и села за стол напротив Ханса.

— Как поживаешь?

— Поживаю. — Не глядя на меня, он лизнул бумажку и заклеил самокрутку. — Хочешь тоже? — Ханс протягивал мне самокрутку через стол.

— Нет, я курю лишь изредка. Сегодня — нет. Спасибо.

Рядом с Хансом сидела девочка с широким, немного одутловатым лицом. Ханс зажег сигарету. Светлая рубашка в узкую полоску, ткань которой была такой тонкой, что под ней четко обрисовывалась майка, подчеркивала его бледность и набухшие синеватые мешки под глазами.

— Ты плохо выглядишь. — Я протянула руку через стол и хотела дотронуться до руки Ханса. Но Ханс курил, держа сигарету обеими руками. На столах через каждые несколько метров стояли картонные тарелки, где на зеленых салфетках были веерами разложены пряники и пестрые пакетики, разложены в таком безукоризненном порядке, который никак не позволял, по крайней мере, на нашем столе, взять оттуда хотя бы одно-единственное печеньице и съесть. Ханс сидел наклонившись, — его голова казалась слишком большой для узких плеч, — опирался локтями на стол и держал сигарету обеими руками. В этом было что-то отталкивающее и одновременно трогательное. Насекомое, которое пьет нектар из чашечки цветка. Казалось, только у него в легких нектар превращается в плотный желтоватый дым, выходящий у него из ноздрей. Манжеты его рубашки слегка оттопыривались. Из-под левой выглядывал край бинта. Среди столов ходили женщины и разливали по картонным стаканчикам глинтвейн. Катя и Алексей то и дело оборачивались на переднюю часть зала, где жена священника построила детей по росту и поставила в два ряда. Алексей склонил голову ко мне на плечо, я обняла его. Ханс бросил взгляд на Алексея, а Алексей — на Ханса, потом Ханс погасил сигарету и скрутил себе новую.

Он снова протянул мне сигарету, но я покачала головой. Он взял спички, и две из них сломались, он зажег только третью.

— А я хочу, — сказала девочка с пепельно-русыми волосами и широким лицом, сидевшая рядом с ним, и протянула руку. Он позволил ей взять сигарету и, не глядя на нее, пододвинул по столу спички. Челка у нее была подстрижена ровно, точно по линейке. Ханс насыпал на бумажку табак из пакетика и своими желтыми пальцами свернул ее в трубочку.

— Это твоя дочь? — спросила я.

Ханс кивнул.

— Дорейн.

Дорейн была целиком поглощена сигаретой и явно не решалась поднять глаза на меня или на своего отца.

— Привет, Дорейн.

Дорейн не удостоила меня взглядом, она повернула голову и пыталась как можно дольше удержать дым в легких.

— Ее сегодня арестовали, но ты наверняка уже знаешь, — сказала я Хансу.

— Кого?

— Эту мнимую Грит Меринг. Наверняка это не ее настоящее имя.

Ханс пожал плечами, точно не знал, о ком я говорю, точно ему это было совершенно безразлично.

— Эта женщина якобы жила с тобой в одном доме. Это она распустила про тебя слух.

Алексей прижался по мне еще теснее.

Ханс совершенно спокойно сделал две затяжки, прежде чем его взгляд уперся в пепельницу.

— Какой слух?

— Ты знаешь, какой. — Я задалась вопросом, действительно ли Хнас не знал, что и кого я имела в виду. Похоже, он испытывал стыд, но не из-за тяготевшего над ним подозрения, — в самом деле, ведь известие об аресте этой женщины распространилось так же быстро, как и слух, который она распустила. Скорее ему казалось неприятным, что он сидит здесь, должен смотреть на других и позволять другим смотреть на него. Я старалась подавить кашель, пока глаза у меня не наполнились слезами и Ханс не стал казаться мне каким-то расплывчатым. Тихо и четко я сказала:

— Ханс, это же дискредитация. Преднамеренная. Она наверняка сама из госбезопасности.

В лице Ханса не дрогнул ни один мускул, он продолжал курить свою сигарету, пока от нее не остался такой маленький кусочек, что она стала обжигать ему пальцы, тогда он ее погасил. Собственная жизнь ему опротивела. Но как я могла его утешить? Он выдавил слюну сквозь передние зубы и при этом скривил рот, словно его тошнит. Я встала и погладила его по голове, а он отвернул голову.

— Оставь его, мама, он не хочет. — Алексей потянул меня обратно на скамейку. Он зашептал мне на ухо: — Разве ты не видишь, он не хочет здесь быть?

Я приложила руку к губам моего сына, чтобы он замолчал, и поцеловала его в лоб.

Неоновый свет на потолке погас, в репродукторах смолкли рождественские песни. Светились только гирлянды лампочек и рождественские звезды на окнах. Даже вокруг репродукторов были развешаны лампочки.

"С высей небесных спустился я к вам", — начал детский хор. Никто в зале не подхватил. Люди повернулись к хору. Мы тоже повернулись на скамейке и невольно оказались спиной к Хансу и его дочери.

— Дома у нас настоящие свечи, — сказала Катя и взяла меня за руку.

— Дома, — повторила я.

Хор смолк, собравшиеся захлопали, словно по приказу, свет на потолке зажегся опять. Вместо Деда Мороза появился мужчина в обычном костюме, с мешком на плече, в сопровождении женщины на высоких каблуках, в костюме и с островерхой шапочкой на голове. Мужчина в костюме поставил мешок на пол. Управляющая лагерем подула в микрофон и представила обоих посланцев Деда Мороза — господина доктора Роте и его жену. Они взялись за руки и отвесили короткий поклон. У себя за спиной я услышала шепот, прозвучало что-то похожее на "предательница", я осторожно обернулась, Ханс смотрел в стол перед собой, и было неясно, произнес он что-нибудь или нет. Только я хотела отвернуться, как он сказал: "Они же и тебя так называют". Я не поручилась бы, что он действительно сказал "предательница", кроме того, у меня не было уверенности, что он обращается к кому-то определенному. Я медлила. Я не хотела, чтобы со мной об этом кто-нибудь заговаривал.

— Каждый в этом лагере экстренного приема знает, что такое "Клуб Медведей". Я рад представить вам мою жену. Моя жена на прошлой неделе решила, что с начала года она будет официально работать на вас. Десять часов в неделю она будет посвящать вашим делам и заботам. — Знакомый голос звучал в микрофоне так, словно человек этот был ведущим на каком-то сборище. Размашистым жестом доктор Роте указал на женщину рядом с собой, и в передней части зала раздались разрозненные хлопки.

Катя толкнула меня локтем в бок:

— Разве это не мамаша Оливье?

— Тсс! — За спиной я услышала ворчание. Я прижала детей к себе.

Он хочет лишь бегло назвать несколько цифр, чтобы обосновать воодушевляющий итог: скольким людям, попавшим в беду, сумела помочь в этом году его организация.

Руководство лагеря хлопало, священник хлопал, его помощницы хлопали. Некоторые обитатели лагеря хлопали тоже. Я осмелилась бросить взгляд через плечо и заметила, как Ханс обеими руками обхватил свою сигарету. После каждой цифры доктор Роте делал многозначительную паузу и ждал аплодисментов. Всякий раз, когда раздавались аплодисменты, он с сияющим лицом скромно останавливал их. Я повернула голову налево, где на своем привычном месте сидел Владислав Яблоновски и мешал ложечкой кофе. Он опять вытащил бутылку, уже наполовину пустую. Долил себе в чашку, размешал и выпил. Что же такое хотела сказать мне его дочь, когда мы виделись в последний раз? Она стояла перед моей дверью и начала со слов: "Я хотела…"

— Только на детей и инвалидов в Бангкоке мы израсходовали сумму в двадцать тысяч долларов. — Пауза. Первые ряды зааплодировали. — Не говоря уже о раздаче бесплатного супа в Мехико, — восемь тысяч долларов, и в общей сложности четырнадцать добровольных помощников. — Аплодисменты.

— Да все мы предатели, — ясно и четко расслышала я слова Ханса у себя за спиной. Но ни на сантиметр не повернула головы. Доктор Роте погладил себя ладонью по отвороту пиджака.

— И это, уважаемые дамы и господа, только небольшая часть наших вложений. — Он дождался аплодисментов, с благодарностью и как бы увещевая публику поднял руки. — Теперь я хотел бы передать слово моей любимой супруге, а всем вам пожелать счастливого Рождества. — Пауза. Аплодисменты. Его жена заговорила в микрофон, но мы услышали только шепот: микрофон не помогал. "Громче, громче!" — кричали ей из первых рядов. Ее безупречной красоты ноги мерцали в переливчатых перламутровых колготках. Она постучала пальцем по микрофону, засмеялась, и на ее лице теперь не было видно ничего, кроме рта и ослепительно белых зубов. Коротко посовещавшись со священником, доктор Роте наклонился к жене и сказал ей что-то такое, чего она явно не поняла. Она удивленно сдвинула брови. Вдруг из микрофона грянул громкий и неприветливый голос доктора Роте: "Давай, Сильвия!" Пауза. В зале кто-то сдержанно рассмеялся.

Фрау Роте извинилась. То ли за микрофон, то ли за себя самое, то ли за мужа: это было не совсем ясно. Она заявила, что ей выпало счастье жить рядом с таким человеком, который совершает в жизни столько замечательных и достойных подражания дел и всего себя без остатка посвящает служению людям, попавшим в беду. Опять ее подвел микрофон, и какой-то помощник отставил его в сторону. Он дал фрау Роте понять, что этот микрофон не в порядке, и посоветовал ей воспользоваться микрофоном мужа. Она робко подошла к мужу. Из его микрофона ее голос звучал совсем по-другому, неожиданно мягко и кротко. Он даже собственного имущества не жалеет, ее дорогой муж.

Позади себя я услыхала злой смешок. Кто-то шипел сквозь зубы, и тут я узнала голос Ханса. Громче, чем надо бы, он произнес: "Даже собственного имущества не жалеет. Пфф! Кто это спустя тридцать лет после войны еще сидит на своем имуществе, да так крепко, что и работать не надо? На костюмы индивидуального пошива небось хватает". — Его язвительный смех разом смолк, хотя никто к нему не обернулся. Длинными перламутровыми ногтями фрау Роте ощупала свои искусно взбитые волосы. Хорошо еще, что она стояла так далеко от нас. Теперь она вздумала вызывать к себе каждого ребенка, сидящего в зале. Ребенок должен будет прочитать какое-нибудь короткое рождественское стихотворение, за что получит один из тех замечательно красивых подарков, которые пока лежат в мешке.

Дети ринулись вперед. Они сразу выстроились в очередь, точно заранее отрепетировали это построение, и каждый читал какое-нибудь стихотворение. Некоторые ребята успевали пропеть короткую песенку. Катя и Алексей подталкивали друг друга вперед, но не старались быть первыми. Дорейн немного подождала, а потом тяжелыми шагами прошла чуть вперед и надолго оставалась последней в длинной очереди, тянувшейся до противоположного конца зала.

Когда подошла очередь Кати, она смутилась.

— Ну, а ты что хорошенького нам скажешь? — Фрау Роте наклонилась к Кате и поднесла ей ко рту микрофон.

— "Добрый, славный Дед Мороз…" — Катя сделала паузу и удостоилась аплодисментов единственного поклонника, сидевшего в столовой: он сидел вплотную за нами, почти что у меня за спиной. Это был Ханс, сигарета прилипла у него в уголке рта, а руки он поднял над головой и хлопал, громко и в полном одиночестве.

— Ну, и что же говорится в стихотворении дальше, дитя мое? — Фрау Роте пыталась скрыть свое нетерпение.

Я беспокойно ерзала на скамейке.

— Дальше я не помню. — Катя отвернулась в сторону, где стояли доктор Роте и священник, оба они выжидательно смотрели на нее.

— Тогда ты наверняка можешь спеть красивую песню? — Фрау Роте выпрямилась и держала микрофон внизу, у Катиного рта.

— Песни я не знаю.

— Совсем никакой? — Фрау Роте придала голосу оттенок недоверия. Катя медленно покачала головой, она смотрела в потолок, и ее лицо в неоновом свете казалось нарисованным.

— "О ты, благодатная"… — Фрау Роте пропела первые слова гимна м ждала, чтобы Катя продолжила, но она энергично замотала головой.

— Ну коли так, помочь может только розга, — из-за плеча жены заметил доктор Роте.

Катя потерла лицо ладонями, надула щеки и сощурила глаза. Она выглядела так, будто собирается дать мимическое представление. И вот она запела в микрофон: — "Хензель и Гретель в лесу заблудились, в потемках с дороги они сразу сбились, уж холод стал их пробирать до костей. Ах, где бы им крышу найти поскорей? Вот пряничный домик они увидали, и оба тут радостно духом воспряли. Кто в домике этом чудесном живет?" — Запыхавшаяся Катя смотрела в пространство. Никто ей не хлопал. В зале стояла мертвая тишина. — "Толкай, толкай поглубже в печь!", — наполовину пела, наполовину декламировала Катя.

Доктор Роте нервно взглянул на свои часы.

— Достаточно, детка, достаточно. — Он запустил руку в мешок и вручил своей жене один из маленьких пакетиков. Катя одной рукой взяла подарок, а другой обхватила руку фрау Роте с микрофоном и запела: "Ах, Хензеля зажарят, о Гретель, вот беда, тут оба рассмеялись, и ведьму — враз туда!". Я отчетливо расслышала, как она вздохнула, перед тем, как сделать неловкий книксен.

Я обернулась к Хансу, который смотрел прямо перед собой, будто сквозь меня. Тем не менее, я через стол протянула к нему руку. Я поманила его к себе, но он не желал меня замечать, потягивал свою сигарету и отвернул голову в сторону, чтобы я не смотрела ему прямо в лицо. Вдруг он резко подался вперед и уставился на меня. Зал наградил Катю неторопливыми аплодисментами.

— Ну, это было прямо… Как бы это сказать? Это было просто очаровательно, — суетливо рассмеялась фрау Роте.

— Совершенно восхитительно, — добавил доктор Роте. — Однако теперь, дети мои, мы должны поторопиться. Ты следующий в очереди? Знаешь ты какое-нибудь совсем короткое стихотворение?

Ханс печально взглянул на меня и тихо, но внятно сказал:

— Так ты не такая?

— Какая "такая"?

— Не предательница?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Разве все мы — не предатели? Ты, я, те, кто по другую сторону, — все равно, даже если они переехали, лишились гражданства, бежали. Мы не остались на своем месте, не повели борьбу прямо там.

— Почему мы должны были вести борьбу?

Ханс печально покачал головой. Казалось, он сожалеет, что я не поспеваю за его мыслью.

— Кто принимает это дело всерьез, тот не бежит, он остается на месте, верно? — Ханс засмеялся, смех его прозвучал зло, цинично, и я увидела, как он дергает повязку на правом запястье. До сих пор я думала, что могла бы его понять, но просто не хотела. Однако теперь этим мрачным смехом он, казалось, предавал самого себя, становился предателем по отношению к себе, к своему желанию уехать оттуда, к той серьезности и безусловности, какие были заложены в этом желании. Ханс смеялся, и его глаза хоть и смотрели на меня, но, казалось, больше не видели. Одним глотком допил он глинтвейн и устремил взгляд в бокал, мрачный смех умолк.

За спиной у себя я услышала, как Алексей начал: "Радость, пламя неземное, райский дух, слетевший к нам…" — По сравнению с "Песней о колоколе" он считал это коротким стихотворением.

Чтобы избавить Ханса от моего взгляда, я опять повернулась к передней части зала. Казалось, Владислав Яблоновски заснул за своим кофе. Голову он свесил на грудь, дыхание его было спокойным и ровным. Я хотела попрощаться, — так сказала мне его дочь несколько дней назад. Катя со своим подарком направилась к нам. Доктор Роте и его жена обратили теперь свое внимание на Алексея.

Услышав из уст маленького мальчика слово "сладострастие", фрау Роте невольно разразилась громким смехом. А доктор Роте после слова "Бог" решил, что короткому стихотворению пора бы закончиться.

— Большое спасибо, большое спасибо, молодой человек, — сказал он и вручил Алексею подарок. Он взял его за плечи и подтолкнул к лесенке, ведущей вниз со сцены.

— Так, дети мои, времени у нас уже мало, мы ведь не собираемся весь вечер слушать стихи, верно? — Он засмеялся. На сей раз он не стал ждать аплодисментов, а достал из мешка следующий пакетик и вручил его какой-то девочке за стихотворение из двух строчек. Эта пара быстро разделалась с остальными детьми. Дорейн уже не пришлось читать стихи. Она еще не успела открыть рот, как священник дал ей пакетик, в то время как доктор Роте уже подавал жене пальто и прощался с руководством лагеря, со священником и еще несколькими людьми. Дорейн держала подарок так, словно это была какая-то хрупкая вещь. Она споткнулась и растянулась во всю длину. Зацепившись, очевидно, за электрическую гирлянду, она увлекла за собой рождественскую елку. Свет ненадолго замигал, потом все гирлянды и звезды в зале дружно погасли. Остался гореть только неоновый свет, и пока несколько женщин возились с девочкой, пытаясь ее поднять, доктор Роте с женой успели шмыгнуть в дверь. Немного погодя иллюминация зажглась снова. Кто-то заменил пробки. Помощницам стоило немалого труда поставить елку обратно, кое-что из елочных игрушек разбилось. Электрическая гирлянда не горела.

Я видела, как Дорейн оттолкнула руки священника и его жены, оставила их, где они стояли, и проложила себе путь к тележкам с едой. Там расположились помощницы и раздавали порции гуся с красной капустой и клецками. Слышался стук ножей и вилок. Разговаривали мало. Я прошептала Хансу: "Ты хочешь чего-нибудь?" Но Ханс молчал. Только в этом его дочь была похожа на него. Однако когда они сидели рядом, она оказывалась на голову выше. Она принесла себе полную тарелку и уплетала клецки, глотая их почти целиком. Между тем запахло горелым пластиком. Я протискивалась мимо чьих-то плеч, сквозь чьи-то разговоры, но, казалось, никто не обращал внимания на запах паленого. Все новые и новые люди становились в очередь. Я сама уже отказалась от этой мысли. Я нерешительно огляделась. Елка, похоже дымилась. Я подошла ближе и услышала потрескивание. Что-то светилось и разбрызгивало искры, которые плясали вокруг дерева, взлетали вверх, какое-то время парили в воздухе и гасли. От елки постоянно отделялись тлеющие частицы и кружились над головами людей. Сильно пахло хвоей. Словно при замедленном кинопоказе, я увидела, как жена священника сделала шаг к елке, потом в ужасе отпрянула. Она загребала воздух руками и наткнулась на одну из помощниц, которая оттащила ее подальше от горящего дерева. Группы людей, еще недавно спокойно стоявшие в очередях к тележкам с едой, пришли в движение и смешались. Кричали только дети, скорее радостно и взволнованно, чем испуганно. Взрослые стояли вокруг огня и молча наблюдали, как искры превращались в языки пламени. Вместо потрескивания теперь слышался шорох, а также звук, похожий на хлопанье крыльев.

Только один раз мне удалось взглянуть сквозь тесно сгрудившуюся толпу в дальний угол зала. Ханс прикрыл руками рот, возможно, он смеялся, его темные глаза отражали сияние огня.