1

В сравнении с этим остальное не имело значения, и изменить уже ничего было нельзя: майор должен умереть.

Абсолютно ровная территория казармы являла собой строгий квадрат. С четырех сторон ее ограничивали четыре вытянувшихся по периметру здания. Лишь складское помещение да еще машинный цех имели окна, остальные здания были обращены внутрь двора глухими стенами, и назначение их было неизвестно.

В казарменном дворе располагались учебные плацы, полосы препятствий, были проложены аккуратные дорожки, камнем вымощены площадки; несколько бараков стояли вдоль и поперек площадки. Строения были серыми, почва-желтой. Желтой были и форма, и лица солдат, и небо было желтым, затянутое плотной дымкой небо, низко нависавшее над поселком. Огромная казарма представляла замкнутый мир, мир в себе, мир желтых и серых оттенков.

Батальон выстроили на большом учебном плацу. Шесть тридцать-время утренней поверки. В едином строю замер личный состав перед майором: по десять в шеренгу тысяча солдат, перед ними на дистанции в три шага сотня капралов, еще впереди, снова на дистанции в три шага, десять сержантов. Майор стоял на значительном удалении от всех, одинокий и величественный, выпрямившись во весь рост, лицом к строю. Его слова, усиленные миниатюрным громкоговорителем, разносились по плацу. Он говорил о чести солдата, о долге, о повиновении, о беспрекословном выполнении приказа. Ежедневно произносил он эти слова, и строй внимал им с благодарностью. В них черпали они веру, радость, воодушевление. И силы для нелегкой службы. И храбрость, и мужество при боевых упражнениях.

«…Для солдата нет ничего дороже чести. Он должен быть всегда готов встать на ее защиту. Всегда готов он поразить все, что угрожает воинской чести…»

После поверки они разойдутся, приступят к выполнению конкретных задач: начнутся упражнения в стрельбе, классные занятия, спортивная подготовка, строевая под-готовка, и весь день в сознании их будут звучать эти слова. Служба и в самом деле была тяжела, вечерами без сил, без мыслей падали они на койки, но, даже проваливаясь в тяжелый сон, помнили эти слова и чувствовали себя счастливыми.

«…Беспрекословное подчинение приказу-основа воспитания солдата. Каждый из вас-звено в большой цепи, накрепко скованной подчинением. Мгновенно и не задумываясь исполняет солдат приказ своего командира…»

Тысяча сто девять мужчин замерли, не шелохнувшись, под тяжело нависшим желтым небом, вслушиваясь в слова майора.

Тысяча сто девять мечтали об одном-доказать свою высокую боеготовность, оправдать оказанное им доверие. А один в строю мечтал убить майора.

Абель стоял пятьдесят шестым в седьмой шеренге. Вместе со всеми, замерев навытяжку, вслушивался он в слова майора и в то же время продумывал сложный план. Неведомо сколько прожил он в казарме, не утруждая мозг ничем, кроме текстов боевых песен, инструкций о порядке чистки оружия да солдатского устава, который они зубрили на классных занятиях. А теперь мысли его словно соскользнули с накатанной колеи, они отклонялись все дальше и дальше, теряясь в неведомом бесконечном пространстве. Что-то, хранимое до поры за семью печатями, вырвалось вдруг наружу, и теперь он бессилен был контролировать этот процесс. Мысли неотступно кружились вокруг одного-смерти майора. Смерть эта виделась как последовательная цепь шахматных ходов, нацеленная на неотвратимый мат, как просчитанная система уравнений со многими неизвестными, имеющая, однако, одно-единственное решение, каким бы путем ни прийти к нему в итоге.

Напряжение немного отпустило Абеля. Он заметил, что майор окончил речь. Минуту царила тишина. Затем последовал приказ:

— Для приема таблеток разойдись!

Как обычно, тут же сорвались с места десять сержантов, они похожи были на единый, хорошо подогнанный механизм. Залп извергнутых ими команд прогремел над строем. Неподвижные шеренги быстро пришли в движение; затем настал момент хаоса, бессмысленной толкотни, небольшой даже давки, наконец целеустремленность сознательно исполняемого долга отлилась в легкий, почти автоматический бег; на какое-то время все словно забыли майора, покачивавшегося в одиночестве, широко расставив ноги и прищурив глаза.

Только сейчас мысли, взбудораженные бессонной ночью и нелегкой службой, начинавшейся так рано, потекли спокойнее. У него пока еще не было желания исследовать причины, докапываться до тайного смысла, он лишь поразился собственному равнодушию к происшедшей в нем перемене и принял ее как непреложный факт. Ему было абсолютно ясно, что послужило толчком к перемене, к тому же момент этот играл существенную роль в дальнейших его планах. Это была завязка, и именно в этом пункте он надеялся на дальнейшую помощь: он хорошо помнил маленький, возможно случайный, вчерашний инцидент при раздаче таблеток.

Сейчас они точно так же, как вчера, повзводно стояли перед окошечками в стене склада медикаментов. Хорошо бы удалось повторить то, что случилось вчера, с одной только разницей: теперь это случится не с ним одним.

В стене было десять круглых отверстий, из которых выступали короткие, похожие на водосточные, желобки. Солдаты один за другим подходили к ним прикладывали левую руку с контрольным кольцом на мизинце к регистрационной пластинке слева от желобка, раздавался сухой щелчок, после шорох, и в подставленную правую руку падала пластиковая упаковка с таблетками.

Абель дожидался своей очереди, украдкой наблюдая за стоявшими рядом. Справа стоял Артур, уголком глаза Абель мог видеть выдвинутый вперед подбородок и низкий, покатый лоб. Не годится, подумал он. И скосил глаза влево. Остин был на сантиметр ниже его, посмуглее. Самым примечательным на лице его были глаза, черные, матово поблескивающие изнутри. Но в глазах этих не было выражения-они тупо уставились в пустоту. Абель выбрал Остина.

Когда подошла очередь их взвода и Абель получил прозрачную пластиковую упаковку, он сделал почти то же, что и остальные. Отошел в сторону и аккуратно надорвал пакетик. На ладонь выкатились таблетки. Две большие, белые, чем-то смазанные, чтобы легче было их проглотить, одна маленькая, желтоватая, сладкая на вкус, и черный шарик, величиной с дробинку. Абель проглотил одну большую, почувствовал, как она двинулась по пищеводу. Потом проглотил вторую и маленькую желтоватую. Его поразила мысль, что у него нет зубов, впрочем, у остальных солдат их тоже не было. Только у майора были зубы, они блестели, когда он отдавал команды. Но в данный момент это было неважно. Он огляделся… момент был удачен, все вокруг заняты таблетками, капрал глядит в сторону… Абель зажал в ладони черный шарик, незаметно сунул его в карман… снова огляделся… прошло!

Но самое трудное было впереди. Он наблюдал за Остином, который как раз отошел от желобка и занялся своей упаковкой. Абель незаметно придвинулся ближе. Две большие таблетки Остин уже проглотил, сейчас он извлекал черную, он хотел, должно быть, сладкую, желтоватую оставить напоследок, чтобы подольше ощущать ее вкус. Абель резко повернулся, локтем задел ладонь Остина. Таблетки покатились по земле. Абель проследил за черной. Когда она замерла на месте, он придавил ее подошвой. Сильно нажал и растер-словно противную назойливую букашку.

Остин наклонился за желтоватой таблеткой, поднял ее. Испуганный, немигающий взгляд его остановился на темном пятне, оставшемся на камнях. Механически сунул он желтоватую таблетку в рот. И наконец поднял взгляд на Абеля, по-прежнему растерянный и беспомощный. Абель, пожав плечами, отвернулся. Остин обязан был доложить о происшествии-но в данный момент он не мог этого сделать. Разговоры в это время были запрещены. Всему рядовому составу. Лишь в час десять, на дневной поверке появится у Остина возможность обратиться к начальству, но Абель надеялся, что она не будет использована.

Теперь Абель мог заняться другими деталями собственного плана. До сих пор он, как все остальные, был жестко скручен распорядком дня. Исполнение каждодневных обязанностей поглощало целиком, и ему хорошо было в броне предписаний, обязательных команд, упражнений, надежно защищавшей от любых посторонних влияний — тревожных, смутных, сбивавших с толку и потому безусловно вредных. Теперь он вдруг понял, сколь непрочна на деле была эта броня. Он словно заново учился сейчас видеть, ощущать, прошлое похоже было на сон, во время которого отключается какой-то участок сознания, быть может даже наиболее важный участок. Но теперь он проснулся, и неведомо откуда накатило вдруг все это: чувства, образы, забытые понятия-пока еще словно в тумане, не разберешь. Ясно лишь: что-то неведомое перевернуло, потрясло его существование, и он с восторгом отдался ему.

Рота, солдатом которой он был, маршировала по серой бетонной дорожке вдоль бараков. Она была единым целым, единым организмом. Солдаты четко отбивали шаг, маршируя по плацу, где ежедневно выстраивались на поверку, по асфальтированным, сплошь серым спортивным и учебным площадкам. Они горланили песни, которые разучивали на специальных занятиях: с одиннадцати до двенадцати и с пяти до семи. Песни помогали держать шаг, мерно взмахивать руками. Чем громче орали солдаты, тем лучше: тексты они зазубрили, не понимая смысла, тексты о воинском долге, о верности приказу, о четком исполнении устава. О величии армейской службы.

Рота маршировала по серым бетонным дорожкам, по незаасфальтированным участкам желтовато-грязного песка, и Абель маршировал со всеми. Вместе с другими горланил он песню, но про себя тихо повторял в такт совсем другие слова: майор-должен-умереть. Майор — должен-умереть. Как положено, он глядел в затылок марширующему впереди Артуру 6/56, но сегодня он видел больше обычного: словно спала с глаз невидимая пелена и раздвинулось необычайно поле зрения, теперь он видел каждую складку на подтянутых солдатских формах, фиксировал каждое движение своей шеренги, равномерное, пульсирующее, просветы между рядами, тусклый свет унылого желто-серого неба, большую часть которого закрывал нависающий над лицом край каски.

Он был частью огромного тела, которое маршировало, горланило песни, переходило на бег, бросалось на землю, затем мигом вновь поднималось, маршировало, переходило на бег. Он наблюдал это с внезапно открывшейся ему новой точки зрения, словно со стороны, будто интересно заснятый учебный фильм. По-настоящему же осмысленное существование началось лишь после упражнений в стрельбе, в момент чистки оружия.

На складе оружия они получили пистолеты, теперь все сидели в укрытии и чистили их. Пистолет состоял из двенадцати отдельных частей, все они могли с закрытыми глазами разобрать и собрать его снова. В конце получаса, отведенного на чистку оружия, капрал лично проверял, насколько безупречно почищены пистолеты и смазаны ли они сульфидно-молибденовой пастой. После проверки он снова их отбирал.

Абелю необходим был пистолет. Это была наиболее трудная часть его плана, но он уже знал решение. На контрольном кольце Абеля выгравирован был номер 7/56. Это значило, что по росту он шел седьмым в пятьдесят шестой шеренге, седьмым он шел и когда его взвод, всегда занимавший одну комнату, выстраивался в ряд. Если капрал начинал перекличку справа — а так он делал всегда, — Абель оказывался седьмым. За ним следовали еще трое. Их оружие капрал мог проверить минуты за две. По расчетам Абеля выходило не так уж и мало; чтоб разобрать и снова собрать пистолет, ему требовалось лишь тридцать секунд, однако пришлось все-таки прибегнуть к трюку, чтоб отвлечь внимание. Больше подходил для этой цели номер 9/56, товарищ по взводу Аллан, туповатый парень, но с достаточно умелыми руками.

У Абеля не было часов, да и в казарме их тоже не было; подъем, построение на плацу и окончание упражнений, тренировок, дежурств, равно как и отбой, отмечались звонками, от центральных часов сигналы по радио разносились по всем помещениям. К центральному пункту подключены были также крошечные наушники, с которыми не расставались капралы; сигналы и приказы, поступавшие к ним, оставались тайной для рядового состава. Поэтому Абелю приходилось спешить с пистолетом. Он провел пальцами по подошвам сапог, затем старательно нанес пыль на внутреннюю поверхность ствола. Все это время он наблюдал за капралом, пока не заметил, как непроизвольно дернулись у того веки-знак, что время, отведенное на занятия, истекло. И тут же послышалась команда:

— Внимание!

Многие уже закончили чистку и теперь просто полировали ствол. При команде «Внимание!» каждый обязан был выпрямиться, каблуки вместе, руки по швам, и уставиться на капрала. За секунду все вскочили, вытянулись по стойке «смирно». Абель вместе со всеми.

— К проверке оружия приступить!

Секунды Абелю оказалось достаточно — он подменил своим пистолетом пистолет Аллана, лежавший у того за спиной на светлой пластмассовой поверхности стола. Будем надеяться, что Аллан и на сей раз сработал добросовестно, подумал он.

Было очевидно, что капрал всякий раз обязан наказать по меньшей мере одного из них. Попасться мог любой — вне зависимости от того, как вычищен пистолет. Но тем вернее настигала кара того, кто в самом деле оказывался небрежен.

И вот капрал перед Абелем. Взял оружие у него из рук и медленно повертел перед глазами. Абель услышал собственное учащенное дыхание. Глаза с расширившимися серыми зрачками, не мигая, уставились на оружие. Пальцы капрала погладили ствол, нажали на спусковой крючок. Раздался щелчок электрического зажигания. Капрал вернул Абелю пистолет. Абель бесшумно перевел дух. Нужно было чуть-чуть подождать, потом действовать дальше.

Неотвратимый рок поразил Аллана.

— Интересно, о чем вы при этом думали?

Капрал произнес свой вопрос угрожающе спокойно.

Аллан в полном недоумении уставился на него. Капрал придвинулся к нему вплотную.

— Что, не слышно? О чем думали, я спрашиваю!

Рука капрала потянулась к портативному мегафону.

— Почему не отвечаешь, мешок с дерьмом! Что, со всем оглох?

Усиленные мегафоном, слова капрала гулко раскатывались по помещению.

— Шаг вперед!

Аллан быстро выступил вперед, вытянулся по стойке «смирно». Капрал поднес усилитель вплотную к уху Аллана.

— А сейчас вы слышите лучше? Может, теперь соблаговолите ответить?

— Я был недисциплинирован, прошу меня наказать, — произнес Аллан.

Но капрал уже вошел в раж. Он вновь поднял мегафон.

— Я спросил, лучше ли ты теперь слышишь? Почему не отвечаешь, свинья?

Все знали, что это значит. Такова была обычная процедура: прелюдия перед вынесением приговора. Приговор, естественно, обжалование не подлежал.

— Час в музыкальной комнате.

Осужденный вернулся в строй. Он был обречен провести час отдыха с трех до четырех в озвученной тюремной камере, применявшейся также для тренировки выдержки и самообладания.

Резко зазвенел звонок. Капрал закончил проверку.

— Построиться перед бараком! Марш, марш!

Взвод устремился к дверям, потом выстроился в ряд.

— Приготовиться к сдаче оружия! Шагом марш!

У самого склада они остановились. Нужно было подождать- перед ними еще два взвода, они стояли в ряд. Каждый подавал пистолет капралу, тот принимал его и вкладывал в отверстие в стене. Щелкало счетное устройство, и пистолеты один за другим исчезали внутри.

— В казарму, шагом марш!

Они зашагали в обратном направлении.

— По помещениям разойтись! Приготовиться к занятиям спортом!

Солдаты поспешили к шкафчикам, чтобы переодеться в спортивную форму. Пока они переодевались, Абель сунул кое-что под матрац своей койки. Когда всеобщее внимание приковано было к Аллану, Абель у него за спиной разобрал и вновь собрал пистолет. Теперь один из пистолетов, хранившихся на складе, был недоукомплектован. В нем не было батарейки с зажигательным устройством. Но по внешнему виду обнаружить это было невозможно.

2

Сначала был только серебристый туман. Ничего, кроме лишенного очертаний серебристого тумана.

В течение нескольких секунд он пытался собрать все свои силы, но слабая искра сознания, внезапно вспыхнувшая в нем, погасла, и вновь он провалился в бездонную тьму.

Долгое время пребывал он в невесомой неосязаемой пустоте.

Потом вновь стал осязаемым туман. И вновь мучительно напряглось что-то внутри, пытаясь выйти за пределы бесформенного.

Вдруг выступил причудливый черный орнамент и белые завитки на фоне каких-то серых прямоугольников, затем, словно в проектируемой картине наконец-то установили резкость, все сложилось в ясную, прозрачную систему.

Он увидел металлический круг, окантовывающий матовое белое стекло. Из середины выступал крюк, на котором висел шнурок какой-то проводки. Слева находилась развернутая к нему прямоугольная рама-внутри сплеталось, переплеталось множество непонятных проводков.

Окружающий мир он всегда постигал быстрее, чем себя самого. Только сейчас осознал он, что существует, что это он, его «я» находится перед этими вещами, перед металлическим кругом и прямоугольной рамой. Он быстро попробовал сесть, но воля его проваливалась в ничто. Попытался повернуть голову… ничто вроде бы не мешало, но голова не шевельнулась.

Медленно скосил он глаза вправо…

Там было движение…

Посреди немыслимого сплетения серебристых трубочек и шлангов висел резиновый красный баллон, напоминающий воздушный шар, он то раздувался… то обвисал без воздуха… то раздувался… то обвисал.

Процесс этот поражал своей регулярностью; увеличиваясь в размерах, баллон становился похож на тугой мяч, уменьшаясь, превращался в лоскуты, складывавшиеся подобно вееру. При этом всякий раз возникал тихий шелестящий звук, подобный приглушенному мышиному писку.

Рядом находилось другое приспособление: поршень медленно скользил вверх и вниз в стеклянном цилиндре. По трубке туда поступала красная жидкость, поршень заталкивал ее в широкую плоскую посудину, где она пенилась и бурлила, пока не уходила вся сквозь сито.

Лаборатория?

Кругом были рубильники, выключатели, всевозможные датчики, провода, прозрачные трубки… значит, все-таки лаборатория.

Как он попал сюда? И что он здесь делает? Что с ним произошло?

Он закрыл глаза, в сознании смутно пронеслись неясные воспоминания, но они ничего не объяснили. Прошлое вносило беспокойство в его скорлупу, где было тихо и отсутствовали всякие желания, хотелось поскорее отделаться от него. Мысли заставляли напрягаться. Мысли причиняли боль. Следовательно — не думать. Отдаться приятным ощущениям. И пока он лежал, закрыв глаза, медленно начали просыпаться другие органы чувств, они впитывали то, что приятно струилось на него извне: обволакивающее тепло, ощущение парящего в пространстве собственного тела, незнакомый, но приятный запах каких-то неведомых химикалиев, тихое, усыпляющее потрескивание приборов, равномерно прерываемое приглушенным писком красного баллона. Чего еще желать? От воспоминаний осталось лишь полумифическое представление о какой-то изматывающей нервы деятельности, смутное чувство страха, порождаемого постоянным преследованием, — неясная тревожная тень, позволяющая разве что с двойной приятностью ощутить преимущество нынешней ситуации.

Он дал полную свободу мыслям. Граница между реальностью и фантазией была пока стерта, так что желания переполняли его, он представлял себе то, что ему хотелось увидеть, отдавался ощущениям, которые ему приятно было испытывать, переживал то, что переживать было приятно, — приключения из старой увлекательной книжки, не настолько жизненные, чтобы подействовать на настроение, не настолько зрелищные, чтобы надоесть. События происходили с незнакомыми людьми, их окружали незнакомые вещи: все это занимало и одновременно развлекало, позволяло примериться к наслаждениям, никогда прежде не являвшимся предметом его мечтаний, но в то же время легко, без проблем достижимым.

Позже в мир его попытались проникнуть голоса — жесткий, приказывающий, повелительный и мягкий, нежный, уступчивый, но он отгородился от них, и они умолкли. Грезы перешли в настоящий сон, и сновидения полностью подчинили его себе.

3

Время дневной поверки медленно приближалось. С одиннадцати до двенадцати тренировка с повышенной физической нагрузкой. На сегодня назначен был бег с препятствиями. Все десять рот находились на беговых дорожках стадиона, солдаты маршировали, бегали, ползали по земле, карабкались через препятствия и перепрыгивали канавы. Они были при полной выкладке: тяжелые сапоги, ремни, сумка с противогазом, ранец определенного веса, каска из сверхпрочной стали. Капралы стояли возле препятствий, наблюдали, делали пометки в блокнотах. В центре находились сержанты, они медленно передвигались по кругу, чтобы держать в поле зрения свою роту, ощущение такое, словно они дергали людей за невидимые нити, однако даже марионетки не смогли бы исполнить все более слаженно, чем эти солдаты по команде из мегафонов. Как бы резко ни звучали отдельные крики, все вместе они сливались в постоянный гул, приглушенный поднятой с земли пылью и усиленный отраженным от казарменных стен эхом. Но из этой мошной мелодии каждый солдат прекрасно выделял голос своего сержанта, словно триумфальные фанфары, и реагировал на него мгновенно и четко.

— Встать, марш, марш!

— Внимание!

— Ложись!

— Вперед, марш!

— Ползком!

— Стой!

— Вперед, марш!

— Вперед, марш!

Пятая рота, рота Абеля, бежала в противогазах, Таким образом, у Абеля была возможность сквозь круглые защитные стекла незаметно наблюдать за Остином, бежавшим слева от него в том же ряду. Каждую незначительную паузу между минутами напряженнейшего внимания он использовал, чтоб бросить этот взгляд влево, жадно отыскивая признаки того, что попытка его оказалась удачна и в будущем у него будет товарищ.

— Противогазы снять!

На бегу тянули они резиновые ремни, вытаскивали из пряжек, протягивали сквозь петли, стягивали маски с залитых потом лиц, накручивали лицевую часть на клапан, потом засовывали превратившуюся в неприметный резиновый рулон маску в цилиндрическую сумку.

— Взводным принять команду!

Тренировка с повышенной физической нагрузкой закончилась. Ротные колонны разделились каждая на десять рядов, они вышли со стадиона и по отдельности устремились к казармам. За ними тянулся след грязи и глины, лужи-все это предстояло убрать во время вечерней уборки.

От ожидания Абель устал. Остин вел себя как обычно. Либо он был слишком хитер, чтоб позволить другим что-нибудь заметить, либо Абель просто ошибся.

С песней они маршировали со стадиона, пока резкий голос капрала: «Отставить песню!»-не заставил их замолчать. Теперь каждый должен был постараться как можно быстрее пройти в свое помещение, как можно быстрее раздеться, как можно быстрее…

Короткая интермедия между окончившимися и еще предстоявшими упражнениями.

— Взвод, стой!

Они остановились в четырех метрах у ворот.

— Разойдись, марш, марш!

Они бросились к темному прямоугольнику, и коридор поглотил их. Капрал следовал за ними неспешно, но и не так уж медленно — как бы то ни было, целых восемь секунд солдаты оставались вне его наблюдения.

Абель схватил Остина за руку и тихо, но внятно произнес:

— Ты не должен глотать черную таблетку. Понял? Черную таблетку не глотать!

Остин бросил на него быстрый короткий взгляд. Искорки в глубине его глаз вспыхнули. Потом прошипел:

— Придержи язык!

Произнес он это зло и агрессивно, но Абелю важно было, что он ответил ему, все равно каким тоном. И хотя гарантии, что Остин не донесет на него, все еще не было.

Абель уверен был, что рассчитал правильно: черная таблетка была виной, что они непрерывно пребывали в сумеречном состоянии, в тупой эйфории, заставлявшей поверить, что служба-это награда, приказ-источник радости, казарма-дом родной, а майор-бог, при этом они не различали уже справедливость и несправедливость, способность к критике отсутствовала полностью, как, впрочем, и воля, и способность принимать решения. Черный шарик-химический препарат, отравляющий мозг или парализующий железы, нарушающий гормональное равновесие или блокирующий нервные пути. Его тайком вводят в организм вместе с продуктами питания. Черный шарик виновен в том, что они-солдаты.

Дневная поверка прошла как обычно. Остин ничего не сказал. Весь день у Абеля не было возможности переговорить с ним; теперь он рассчитывал на ночь. В шестнадцать сорок пять, при второй выдаче таблеток, он следил, как Остин поднес черный шарик ко рту, но не проглотил его, а только сделал вид, будто проглотил. Потом украдкой сунул в карман. Чуть менее опасно, чем просто уронить на землю.

Два часа занятий в классе прошли, потом еще уборка и мытье в душевой. Двадцать часов двадцать минут — время укладываться в койку. В двадцать тридцать выключают свет. Ровное дыхание некоторых свидетельствовало, что они уже спят, хотя капрал еще не проходил с последним обходом. Абель не чувствовал усталости. Он тихо лежал под кусающимся серым одеялом и не мог дождаться, когда наконец появится капрал пожелать всем «спокойной ночи».

Капрал не заставил себя долго ждать. Ярко вспыхнул свет, и солдаты в постелях услышали тяжелые шаги. Ногой он пихнул несколько табуреток, потом отворил шкаф, вытащил из-под кровати сапог. Проверил каску Альберта и подушку Абрахамса. Напряженное ожидание повисло в помещении. Сегодня капрал не спешил…

На сей раз под горячую руку попал Антон. От него потребовали показать ноги, под ногтями там осталась грязь.

— Встать, грязная свинья!

Антон вскочил с постели, вытянулся по стойке «смирно». Капрал внимательно разглядывал его.

— Наверно, устал, правда? Быстро в койку!

— Встать!

— Лечь!

— Встать!

— Лечь!

— Ну что? Не получается? Так я вас научу! Всем встать, быстро! Вам необходимо взбодриться. Все во двор, бегом марш!

На улице царила хмурая тьма. Горело лишь несколько фонарей, на большом расстоянии друг от друга. Небо было черно-серым, с легким оттенком грязноватой желтизны.

— В шеренгу становись, равняйсь!

В одном белье, босиком было холодно, ноги сильно мерзли, они с трудом заставляли себя стоять спокойно, не дрожать от холода.

— В душевую, шагом марш!

Словно серые призраки, двигались они к длинному бараку, где размещались душевые, умывальники, краны, шланги и ведра.

— Всем под душ, быстро!

Капрал сам отвернул кран. Солдаты стояли под дождиком тонких водяных струй. Горячая вода в такое время была, естественно, отключена.

— Один за всех и все за одного!

Вода лилась на коротко стриженные головы, текла по лбу, затылку и вискам, проникала внутрь под белье, что холодным компрессом прилипало к окоченевшей спине, груди, животу, стекала по ногам вниз. Ноги давно уже стояли в пенящихся лужах.

— Запевай!

Они затянули одну из песен о чести, верности долгу и приказу.

— Сменить песню!

Они затянули, дрожа от холода, другую песню о чести, верности долгу и обязанности выполнять приказ.

— Теперь вы чистые?

— Так точно, господин капрал!

— Разойдись! Быстро по койкам, марш!

Они бежали по каменным плитам и сырой земле, подстегиваемые колючим ветром; из темного коридора, толкаясь и налетая друг на друга, они влетели в казарму. Повалились в постели, мокрые, как были, натянули до ушей одеяла. Свет еще горел. Глухо зазвучали шаги капрала.

— Среди вас есть грязная свинья, не моющая как следует копыта. Ему плевать, что за это расплачивается весь взвод. Парни! — прорычал капрал. — Вы сами позаботитесь о том, чтобы подобное не повторилось! Надеюсь, вы знаете, что следует предпринять! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, господин капрал!

Дверь захлопнулась, свет погас. Мгновение не было слышно ни звука. Потом началось сопенье, толкотня, кого-то тащили по комнате, раздались первые удары, пинки ногами, потом донеслись вздохи, стоны и пыхтенье, слабые вскрики и хрипы, толпа бушевала, пока злоба не улеглась, потому что злость не прошла и не осталось ничего, что могло бы сопротивляться.

Стало тихо.

И воцарился ночной покой.

4

Сами сны были не так приятны, как это парение в полудремоте, между сном и бодрствованием, пусть даже никаких подробностей он не запоминал. Он открыл глаза и тут же зажмурился — ярчайшее солнце ослепило его. Он попробовал повернуть голову, но это не удалось, как и в прошлый раз. Последовательно пытался напрячь мускулы-результат был далеко не обнадеживающим. Пальцы на руках и ногах — вот все, что повиновалось его воле. И еще глаза.

Дышал ли он? Этого он не ощущал. Грудная клетка словно застила, окостенела. А между тем удушья не было. И объяснения всему этому тоже.

Он пошевелил пальцами рук и ног, попробовал согнуть их, потом выпрямить. Сначала это удавалось с трудом, миллиметр за миллиметром, но постепенно они подчинились ему.

Он попробовал представить себя со стороны… Скорее всего, он лежал. Тела он не ощущал вовсе, ноги были вытянуты. Руки, как ему показалось, тоже были вытянуты, да еще широко разведены в стороны, словно на кресте.

Он продолжил упражнения с пальцами, пока кончик указательного на правой руке не наткнулся на какое-то препятствие… Он явно до чего-то дотронулся. С новыми усилиями попробовал он согнуть и вытянуть пальцы, теперь уже средний и безымянный тоже до чего-то дотронулись, тоже твердый предмет, чуть в стороне от указательного. И на него можно было нажать… Раздался тихий щелчок.

— Вы проснулись, — произнес незнакомый голос. — Вы очень долго спали… Говорить — пронзило его мозг… Сможет ли он говорить?

— Успокойтесь! Все будет в полном порядке. — Голос был нежным, и слушать его было приятно. Еще хоть бы несколько слов!

— С каждым днем вам будет становиться лучше. Доктор сейчас осмотрит вас.

Он находился в больнице. Теперь понятно. Но почему в больнице? Он заболел. Или ранен. Что с ним произошло?

— Не пытайтесь сейчас говорить! Вскоре речь вернется сама собой. А сейчас говорить не надо. Опустите векив знак того, что вы меня поняли.

Он на мгновение прикрыл глаза. Он понял.

— Вы хорошо себя чувствуете? Вам что-нибудь нужно? Вы ощущаете боли?

У него не было болей.

— Боли не должны вас мучить, — продолжал голос. — Доктор Миер с этим прекрасно справится. — И после короткой паузы:-Я медсестра Кристина. Но все зовут меня Крис. Если вам что-то понадобится, нажмите снова кнопку. Я здесь специально для вас.

На мгновение в поле его зрения появилось лицо. Карие глаза, чистая, слегка загорелая, отливающая румянцем кожа, нежно очерченный рот, волна белокурых волос, выбившихся из-под белой повязки. Лицо исчезло. Снова тихий щелчок. И тишина… Только тихое гудение приборов, равномерное периодическое посвистывание баллона.

Крис. Она здесь специально для него. Вновь почувствовал он удовлетворение собственным состоянием и всем, что его окружает.

Он болен. Ну что ж, с этим ничего не поделаешь. И потом, он ведь поправится. Он этого не хотел, но, если б он знал, как все будет, он бы сам стремился к этому. Теперь он понимал тех ребят, что сознательно старались надышаться радиоактивными аэрозолями или чуть-чуть смазывали кожу фосфором, а потом поджигали. Но то, что он слышал прежде о госпиталях, что видел сам, не соотносилось с тем, что он переживал в настоящий момент. Добро бы он был государственным деятелем или генералом! Но он был всего лишь лейтенантом-лейтенантом резерва- и никакой особой ценности не представлял. Когда каждую секунду тысячи разрываются на куски, сжигаются в адском пламени, задыхаются в ядовитых испарениях, жизнь отдельного человека не имеет значения. Произошло, должно быть, что-то невероятное, пока он пребывал без сознания. Но это что-то не было плохим — иначе бы его, скромного, незначительного человека, не окружили столь расточительной заботой.

Он подумал о Крис. Всего несколько дружеских слов. Милое, нежное лицо. Как приятно, когда рядом такое создание. У него было много знакомых, несколько очень близких друзей, но никто сейчас не был ему ближе Крис. Он попробовал представить себе, какая у нее фигура, как она ходит. Желание вернуть речь укрепилось в нем. Но сейчас он устал, ему нужно поспать. Он почувствовал, как наваливается на него усталость, и, прежде чем провалиться в сон, он твердо решил вновь научиться говорить…

Проснувшись, он лежал какое-то время без сна, осознавая нынешнее свое положение и вспоминая события последних часов. Он вспомнил медицинскую сестру и свое решение вновь научиться говорить. Надежда вспыхнула еще ярче, когда он сумел подвигать языком, шевельнул губами. Но из уст его не вырвалось ни звука. Чего-то явно не хватало, и он принялся анализировать процесс рождения звука, в обычной жизни такой простой и естественный. он разложил его на составляющие, чтобы продумать каждую деталь, и тут понял, что не хватает главного — воздуха. Воздуха, который проходил бы через голосовые связки, вызывал бы звуковые колебания в гортани. Он не мог вдохнуть воздух, не мог выдохнуть. Он пытался втянуть воздух носом, но в легкие он не попадал. Что-то с ним было пока не в порядке.

Раздумывая об этом, он продолжал свои мысленные фонетические упражнения. Произносил «а», и губы его слегка округлялись, мысленно произносил «е», и они растягивались, а язык тянулся вверх, к небу… Сначала он прошел гласные, потом согласные. Если бы он еще понял, как набирать в легкие воздух, как выдыхать его, он немедленно заговорил бы. Он не боялся, плохого с ним ничего случиться не может, иначе его не определили бы в число пациентов, которых имеет смысл лечить. Возможно, легкий парез, который скоро пройдет…

Упражняясь, он осознал, что каждому звуку соответствует строго определенное положение губ и языка. Похоже на игру, на некий код. Но ведь тогда его можно понять. Конечно, можно. Странно, что он раньше не додумался. Быстро нащупал он пальцами нужную кнопку.

— Что-то беспокоит? — спросила Крис, и лицо ее склонилось над ним.

Губы его беззвучно слепили слова: «Вы меня понимаете?»

Ее глаза смотрели с тревогой.

— Не пытайтесь сейчас говорить. Пока это невозможно, — сказала она.

Я не пытаюсь говорить, нормально говорить, подумал он, но она должна понимать меня так… Он попробовал еще раз.

«Вы меня понимаете?»

Тревога в ее глазах вдруг пропала-осталось лишь напряженное внимание, она с интересом следила за движениями его губ. Потом сказала:

— Да, понимаю. Я могу читать по губам.

От радости он закрыл на мгновение глаза. И тут же принялся сыпать беззвучными своими вопросами: «Где я? Что со мной?»

Она поняла сразу.

— Я расскажу все подробно, — услышал он в ответ. — Но сейчас следует набраться терпения. Такое напряжение вам пока не по силам. Даю слово, что со временем вам все расскажу.

На мгновение она запнулась, взгляд ее устремился в сторону, ей словно стоило огромных усилий отбросить от себя какую-то мысль.

— Вам сейчас прежде всего необходим покой.

И вновь навалилась на него усталость. Последним усилием слепил он беззвучные слова: «Побудьте еще со мной, пожалуйста».

— Я буду здесь, — пообещала она. Лицо исчезло из поля его зрения, но это могло быть и потому, что сами со бой у него закрылись глаза. — Я сяду здесь, — сказала она. — Я буду рядом, пока вы будете спать.

Когда он проснулся, Крис не было. Он не знал, сколько проспал, но чувствовал, что сил у него прибавилось. Самым большим желанием было немедленно нажать кнопку, но он сдержал себя. Вместо этого принялся вновь проверять, насколько лучше подчинялось теперь ему тело. Он мог уже нормально шевелить пальцами рук и ног, и появилось еще нечто новое: шейные мускулы слегка дрогнули, когда он попробовал их напрячь. Если мускулы эти начнут ему повиноваться, можно будет лучше разглядеть помещение. Он ведь даже не знал, откуда падает свет, из окна или от лампы. После того как он несколько раз безуспешно попытался приподнять голову, ему неожиданно удалось нечто иное, о чем он даже не подумал: он повернул голову вбок. Сначала в одну сторону, влево-здесь стояли прямоугольные и цилиндрические приборы, а может, емкости, от них тянулись к нему трубочки, провода и шланги. Он не мог видеть, куда они подключаются: для этого угол его зрения был слишком мал. Через несколько минут он повернул голову в другую сторону, вправо. Взгляд его упал на своего рода распределительный пульт, стоявший по отношению к нему наискосок: на пульте были всевозможные датчики со шкалами, на некоторых плясали стрелки, на электронном табло сменяли друг друга цифры, одни менялись медленно, другие стремительно быстро, на небольших округлых светящихся экранах вздымались и падали, подобно набежавшим волнам, синусоиды. И оттуда тянулись к нему какие-то провода.

Послышался негромкий шорох-в глубине комнаты отворилась дверь.

Вошла Крис, он мог видеть ее почти целиком; только ноги ниже колен были пока недоступны его взгляду. Облик ее вполне соответствовал его представлениям- это была свежая, подвижная, прекрасно сложенная девушка, не красавица, зато в точности отвечающая идеальному образу сестры.

— Вы уже можете улыбаться, — сказала она. Потом осторожно взяла его голову двумя руками и вернула в прежнее положение.

— Нужно быстро приготовиться, сейчас подойдет шеф.

Крис хлопотала вокруг него, и он не мог понять, что она делает. Он слишком устал, чтоб попытаться еще раз повернуть голову. Он видел лишь то, что случайно попадало в круг его зрения: руки девушки брали какие-то пробирки, большой, пропитанный чем-то ватный тампон зажал пинцет, капли с него падали в лоточек, мелькающие проворные руки облачились в резиновые перчатки, из одной трубочки выполз небольшой кусочек пасты, шпатель начал растирать его на вогнутой поверхности. Потом какое-то время вообще ничего не было видно, только ноги его время от времени ощущали легкие прикосновения. Что-то тихо позвякивало.

Если бы у него было зеркало. Интересно, какое у него сейчас лицо? И что с его телом? Неужели он изуродован сильнее, чем допускается положением о медицинской помощи? В последние дни войны, когда число раненых катастрофически росло, она сводилась, как правило, к категории «Д», что означало «помощь имеющимися в наличии военно-полевыми медицинскими средствами». Но при легком ранении он давно бы уже был на ногах…

Взгляд его упал на металлические предметы вверху в потолке, отражавшие движения суетившейся медсестры, и он сразу ухватился за открывшуюся ему новую возможность. Это было зеркало, пусть кривое, искажающее, но все-таки зеркало, дающее представление о том, что находится внизу. Он выбрал самую большую гладкую полированную металлическую поверхность-это было нечто похожее на ручку или рычаг посреди круглого предмета прямо у него над головой. Предмет он принял за лампу. С трудом стал расшифровывать пятна света и тьмы, из которых складывался серебристый блеск, пытаясь понять, где же окружающие его приборы, где комната и где он сам. Отражение было крошечным, мизерным и к тому же сильно искаженным. Единственное, что сумел он выделить и различить, были голова и руки. Руки действительно вытянуты были в стороны, как он и ощущал. Остальное тело упрятано под странным стеклянным куполом, из которого выползало множество проводов и сосудов, они тянулись к аппарату слева. Что было под стеклянным куполом, разглядеть не удалось, купол находился в тени. Что со мной, хотел спросить он, но не выдавил ни звука. Он не мог говорить — только сейчас он вспомнил это. Он попытался беззвучно проартикулировать слова: «Что со мной?» Но девушка не слышала его немых вопросов. «Что со мной?»

Вновь и вновь безуспешно изображал он эти звуки. Собрав все силы, рывком повернул голову вправо… Но сестра хлопотала где-то в ногах, он не видел ее, а она его. Прямо перед ним светился один из экранов пульта, острые кривые стремительно взметались вверх, словно на датчике работающего ракетного двигателя, секунду они пребывали в неподвижности, потом отгорали ядовитым зеленым пламенем. Он закрыл глаза.

— Сестра, пациент беспокоится! — произнес мужской голос.

С трудом разомкнув веки, он увидел прямо перед собой парящую в воздухе руку, указывающую перстом на экран со стремительно вздымающимися вверх кривыми.

В ответ раздался голос Крис:

— У него все нормально, господин главный врач.

Теперь он мог разглядеть мужчину. На нем был белый медицинский халат. Он был высокого роста, с хорошей выправкой. Лицо строгое и уже не молодое, но выражение явно доброжелательное. Склонившись, он принялся разглядывать пациента.

— Вы выглядите отлично, Фил Абельсен, — сказал он. — Не беспокойтесь, мы вас подштопаем. Как чувствуете себя, мой мальчик? — Повернувшись к сестре, он спросил:-Он уже реагирует на слова?

— Он делал даже движения губами, я могла их прочесть.

Рука доктора Миера появилась перед правым глазом Фила и раздвинула ему веки. Вспышка карманного фонарика ослепила его, но пальцы врача не позволили зажмуриться.

— Реакция зрачка значительно улучшилась, — заметил врач. — Можно постепенно снимать тетралин.

Он вновь повернулся к пульту.

— Все идет прекрасно, мой мальчик, — сказал он. — Но с вами пришлось здорово потрудиться. Посмотрели бы, что это было, когда я вас подобрал.

— Господин главный врач, — сказала сестра. — Я еще ничего не говорила пациенту. У него может быть шок…

— Не будьте столь трепетны, дева, — сказал врач, скользнув по девушке каким-то особо бесцеремонным взглядом, так что в душе Фила мгновенно все возмути лось. — Вас разодрало как быка на бойне, — продолжил врач. — Осколок угодил прямехонько в грудь. От нее, прямо скажем, немного осталось, разве что голова кое-как болталась на позвоночнике. Я уже многим удачно подштопал шкуру, но вы — мой шедевр. Сердце сгинуло-его просто не было, легкие в клочья, не говоря уже о пищеводе, диафрагме, желудке и других небесполезных вещах. Тяжелейшая потеря крови, выжат как лимон. Что хоть чуть-чуть уцелело из кожи, в клочьях, в нарывах, обожжено, обморожено-смотря какое место. Но не бойтесь. Я вытащил вас. Вы давно вне опасности. А что пока еще беспокоит-плевое дело. Вы мне верите? Вы поняли?

Фил кивнул.

— Ну и хорошо, — сказал главный врач. — Постепенно я приведу вас в полный порядок. Хотите взглянуть на тело?

Не дожидаясь ответа, он приподнял левой рукой голову пациента, правая сопровождала объяснения. В глубине комнаты Фил увидел девушку. Перед ним, надо всем его телом лежал стеклянный купол. Он накрывал своего рода ванну, наполненную слегка мутноватой жидкостью. В жидкости плавал он сам-его тело.

— Все важные артерии мы подсоединили к искусственному сердцу. Взгляните-вот оно, этот насос. — Врач показал на поршень, что в равномерном ритме двигался вверх-вниз. — Функцию легких также выполняет электрическое устройство. Вон эта штука, похожая на воздушный шар или мехи. Малый круг кровообращения, от правого желудочка в легкие, а оттуда в левое предсердие, свершается, естественно, вне организма. Все, что вы видите здесь, — он показал на пульт с правой стороны от Фила и на многочисленные сосуды с левой стороны, — все это принадлежит сейчас вам, это часть вашего тела. И функционирует, кстати, лучше, чем органические материалы. — Он тихо рассмеялся и продолжил:-Я мог бы оставить вас висеть на этом приборе всю жизнь. Но я прекрасно понимаю, что подобная перспектива не обнадеживает. Вам нечего тревожиться. Консервированных органов достаточно. Об этом позаботилась война. В ближайшие дни я поставлю вам полное оснащение. Сильное сердце, возможно, лучше даже, чем прежнее. Отличные легкие. Сегодня я как раз отобрал их, они уже разморожены и лежат в питательном растворе. Час назад я проверил, как бьется сердце. Это впечатляет… Месяцы, а может быть, и годы было оно мертво, и вот подключается ток, дается импульс, и оно снова живет.

Он опустил голову больного. Фил закрыл глаза. — Вы сильный мужчина, Абельсен, и должны уметь выносить удары судьбы, — сказал врач. — Я за честность, за правду. Вот почему я ничего от вас не скрыл. Сегодняшний врач кажется порой пациенту инженером. Свято верящий в прогресс, он экспериментирует с человеческим материалом, и лишь собственное тщеславие побуждает его с помощью различных трюков поддерживать существование тяжелобольных и нежизнеспособных людей, независимо от того, достойно это существование человека или нет. Я не таков. Для меня важен человек в естественной своей форме и с полной свободой действий. Для меня важно сохранять высшее и наиболее ценное в человеческом роде. Я говорю вам абсолютно открыто: я не лечил бы вас, если б не был уверен, что восстановлю полностью.

Рука его лежала на каком-то регуляторе, слегка поворачивая его, он наблюдал за показаниями стрелки.

— Я позаботился, чтобы вы себя хорошо чувствовали. Мы располагаем ныне химическими средствами, позволяющими почти полностью управлять любыми чувственными впечатлениями, неважно, физические они или эмоциональные. Вам нечего бояться, вы не испытаете ни страха, ни боли. Обещаю вам вновь: вы станете полноценным членом человеческого общества.

5

Абель не знал точно, сколько времени прошло, но продолжалось все это долго. Он надеялся, что ночную тревогу на сей раз объявят не слишком скоро. Он лежал на самом верху трехъярусной кровати, снизу его трудно будет разглядеть, даже если внезапно вспыхнет свет. Не рекомендовалось вставать с постели без неотложной причины, ворочаться, тем не менее он принялся отодвигать от стенки матрац, матрац из стекловолокна, в обшивке которого он во время мертвого часа проделал дыру и где теперь лежали спрятанные части пистолета. Он отодвигал матрац и сдавливал, пока не образовался валик посередине и щель вдоль стены, позволяющая видеть нижний ярус. Там лежал Остин.

Осторожными движениями, замирая и прислушиваясь, он медленно придвигался к стенке, пока ухо его не прижалось к щели. Какое-то время он слушал. Его широко раскрытые глаза зорко вглядывались в пустоту. Вокруг лежала лишенная очертаний ночная тьма, свет подобно холодной дымке струился из окон, густые тени, словно полог, укрывали койки. Размытые контуры распластанных, свернувшихся в комок тел угадывались под одеялами. Ритмичные вдохи и выдохи чередовались с механической размеренностью и напоминали ровно работающий насос, и Остин тоже дышал спокойно, но через какое-то время он повернулся на другой бок, потом принял прежнее положение.

— Эй, Остин! — прошептал Абель через щель вниз. — Остин, ты слышишь меня?

Вдохи и выдохи поутихли… потом прекратились совсем.

— Остин, ответь что-нибудь!

Абель услышал тихий шорох, потом неожиданно и ужасно громко прозвучал голос Остина:

— Чего тебе?

Остин приподнялся, и теперь голова его находилась прямо под щелью.

Абель вздрогнул и осторожно огляделся. Только потом ответил:

— Мне надо поговорить с тобой!

— Оставь меня в покое.

Внизу скрипнула койка. Зашуршало одеяло. Абель сказал:

— Не строй из себя дурака! Если сейчас в твоей башке есть хоть искра разума, этим ты обязан мне. Слышишь? Только у нас двоих ясные головы в этом бараньем стойле. И нужно держаться вместе! — Он помолчал несколько секунд. Внизу было тихо. Он снова зашептал во тьму: — Слушай внимательно. У меня есть план. Это совсем не просто, но возможно. Понимаешь? Это возможно! Он должен умереть! И если ты…

Со средней койки донесся глухой звук. Остин быстро выпрямился. Его рот вновь был у отверстия.

— Кто должен умереть?

— Майор, конечно. Кто же еще? — Абель представить не мог, что же тут непонятного. — Майор — это ведь очевидно!

— Ты свихнулся, — сказал Остин.

— Послушай! — сказал Абель. — Все получится. Поверь мне. Я все продумал. Я убью его из пистолета. И уже знаю, как его добыть: нужно стащить одну часть за другой. А из них собрать новый пистолет.

— Ты сошел с ума!

— Тсс!

На соседней постели один из спящих со стоном перевернулся на другой бок. Абель и Остин застыли… Через какое-то время оттуда донесся громкий храп.

— Все продумано, — шептал Абель. — Не сорвется. А патроны я добуду во время учений на стрельбище.

— Почему ты хочешь его убить?

— Почему? — медленно повторил Абель. Почему? Странный вопрос. Это же было очевидно, а он спрашивает — почему!

— Майор должен умереть, и я убью его, — не выразительно повторил он.

— Парень, ты все ставишь на карту, — сказал Остин. — Какое нам дело до майора. Подохнет он или будет жить-мне от этого ни жарко, ни холодно.

— Что я ставлю на карту? — спросил Абель.

— Свободу. Что же еще? Как ты собираешься смыться, если устроишь здесь театр?

— Смыться? Я не собираюсь смываться. Я хочу убить майора. Я должен убить майора. И я убью его.

— А потом?

Вопрос застиг Абеля врасплох. Что потом? Этого вопроса он себе не задавал. Этот вопрос еще впереди.

— Послушай, — сказал он, — Ты можешь делать, что хочешь. Я тебе помогу. Но сначала помоги ты мне. — Мысли его вновь вернулись в наезженную колею, — Будь внимателен: несколько деталей я смогу раздобыть, и никто ничего не заметит. А потом мы должны будем… Ночью…

— Пустые фантазии, — перебил его Остин. — Делай со своим пистолетом, что хочешь, но без меня. Я хочу вырваться отсюда. Вот единственное, чего я хочу. Вырваться. Понимаешь?

— А что тебе надо там. снаружи? — спросил Абель.

— Снаружи, парень, ну… Глупый вопрос. Ну, там… Теперь запнулся Остин.

— Что там снаружи, Остин?

Остин сделал новую попытку.

— Снаружи-там нет казармы, нет учебного плаца, нет командиров. Нет формы… Он вновь замолчал.

— Ну, а что там есть? — настаивал Абель.

— Все просто; нормальный мир, нормальная жизнь… Словом, свобода.

— Пустая болтовня, — прошептал Абель. В сознании его вспыхнул слабый свет, но он угас, не вызвав воспоминаний.

— А как ты думаешь… Что там снаружи? — спросил Остин. И чуть громче добавил:-Должно же там быть хоть что-то!

— Тише, — прошипел Абель. Рука, на которую он опирался, онемела, и он осторожно сменил позу. — А почему что-то должно быть снаружи? — спросил он. — Мне кажется, снаружи ничего нет! Мир ограничен. Для каждого человека мир ограничен. Существует предел, за который он выйти не может. Мы не можем выйти за пределы казармы. Вот и все. А цели нужно искать в пределах собственного мира. Я так и делаю. Майор…

Остин встал на колени и прижал рот к краю матраца.

— То, что ты сейчас говоришь… это ведь у тебя не от сюда! Это из какого-то другого мира. Абель, попробуй вспомнить… Что было прежде? До казармы?

И вновь вспыхнул в сознании Абеля свет. Картины сменяли друг друга и исчезали, а он не успевал их ухватить. Он напряг всю свою волю, не понимая, что это работает внутри, вызволяя картины, запрятанные в глубинах памяти. На лбу у него выступил пот.

— Что-то… да… возможно, было. — Он говорил беззвучно, почти неслышно. — Но не за стенами казармы. Быть может, в прошлом? — Он взял себя в руки. — Теперь-то какой в этом смысл? В любом случае другое недостижимо. Останься здесь и помоги мне убить майора.

Тогда все будет хорошо. Вот увидишь!

— Абель, — донеслось из отверстия у стены, — Абель, я знаю, что там снаружи-ангелы. Снаружи должны быть ангелы!

Внутри у Абеля что-то сжалось. Одна струна внесла диссонанс. От товарища его отделяла пропасть. Остин уже был однажды у них — у ангелов. А он, Абель, не был. Каждые четыре недели после медицинского обследования отбирали четырех солдат. В один из вечеров их забирали, и они возвращались только к утру. Никто не знал, какие критерии определяли выбор. Это не была награда, ибо наград у них не существовало. Высшей наградой являлось сознание исполненного долга. Это не было и наказание, которое иногда оказывалось обоснованным, иногда нет. Это была сама неопределенность: нечто иррациональное, счастье, томление, надежда.

Абель еще ни разу не видел ангела. Но избранные рассказывали о них: о белой коже и мягких губах, о чувстве защищенности, материнском тепле, ощущении дома. О мягком, все скрывающем шлейфе волос.

Внезапно и резко прозвучала сирена. Зажегся тусклый белый свет. Одеяла полетели в сторону. Солдаты в бело-сером нижнем белье выскакивали из постелей, распахнулась дверь…

И в этой поднявшейся суете Остин сказал:

— Делай что хочешь, а я хочу вырваться отсюда!

Верхний ярус кровати давал Абелю особое преимущество — свет ламп падал сюда косо, и увидеть его снизу было трудно. Так что хватило времени поправить матрац, прежде чем спрыгнуть вниз-как раз в тот момент, когда капрал распахнул дверь.

— Внимание!

Он стоял вместе с другими, повернувшись к командиру лицом, ноги вместе, руки по швам. Внизу у запястья, там, где застегивались манжеты формы, он ощущал приятный холодок металла- зажигательное устройство пистолета, которое он пристроил к пуговице. Ощущение было жутким и сладостным одновременно. Искра вытолкнет смертельную пулю из ствола, загонит ее в массивное тело майора.

— Тревога! Надеть походную выкладку. Через минуту всем быть в окопах. Разойдись!

Они лихорадочно натянули одежду, зашнуровали сапоги, подвязали ремни.

— Быстрее, ленивые собаки!

Они впряглись в ремни ранцев, надели каски на гладко выбритые затылки.

— Быстрее, вперед!

Стоя в дверях, капрал разглядывал пробегавших мимо. Последнего он задержал. Это был Абель.

— Доложите во время дневной поверки!

— Слушаюсь, господин капрал!

Мгновение они разглядывали друг друга в упор, потом Абель опустил глаза. Капрал отпустил его, и он помчался догонять остальных.

Небо затянуто было серой дымкой, сквозь которую пробивался рассеянный свет. Сильный ветер не мог разогнать холодный влажный туман. На касках солдат, как муравьи разбежавшихся по позициям, мерцали нанесенные светящейся краской личные номера. Учебный плац, вдоль и поперек изрезанный окопами, превратился в истоптанную, перемешанную ногами глиняную топь. Через несколько секунд столпотворение кончилось; на поле осталось лишь десять темных фигур, сержанты. Чуть в стороне неподвижно возвышалась одиннадцатая темная фигура- майор.

— В атаку! Из окопов! Вперед!

Они выкарабкались из окопов, бросились вперед.

— Штурмовики на бреющем с юга!

Они рухнули на землю, прямо в сырую глину, втянули головы и замерли на несколько секунд, готовые к следующему броску…

— Встать, бегом марш!

Глина липла к сапогам, к одежде, подошвы с трудом отрывались от земли.

— По окопам, марш!

Они скользили, спотыкались, скатывались в глубокие, в человеческий рост, окопы, по дну которых струилась вода.

— В атаку! Вперед! Марш!

Окопы были шириной примерно в полметра, черные провалы на коричневом глинистом поле, перепаханном ногами тяжело бегущих солдат. Абелю знакома была картина; не стоило и выглядывать из окопа, где он остался лежать. Он распластался на дне, прямо в потоке лениво текущей воды.

— Лечь! Окопаться!

Его товарищи наверху раскрыли складные саперные лопатки, зафиксировали их в наиболее подходящем положении. Лежа разрывали они лопатами мягкую землю, отбрасывали в стороны слипшиеся комья, использовали любое углубление, зарываясь вглубь словно какие-нибудь земляные насекомые-их уже и отличить нельзя было от земли, ведь вся одежда облеплена была сырой глиной, словно панцирем.

Абель тоже рыл землю. Он наслаждался неведомым прежде ощущением самостоятельного действия, пусть внешне и согласного с приказом. В боковой стене окопа в двух метрах влево от поворота, на высоте примерно полуметра он вырыл узкое прямоугольное отверстие сантиметров на тридцать вглубь. Поспешно закатав рукав куртки, он расстегнул пуговицу на рукаве белья.

— Встать! Вперед! Вперед!

Они сейчас побегут! Абель выхватил из рукава зажигательное устройство. В пластиковом пакете, который он утаил во время раздачи таблеток, оно не отсыреет. Он завязал пакет ниткой, выдранной из тряпки для чистки оружия.

— Всем назад! Быстрее! Быстрее!

Он аккуратно засунул пакетик в отверстие, вытащил наружу кончик нитки, сантиметра примерно на три. Потом залепил отверстие глиной.

— Занять окопы! Живее! Живее!

Абель утрамбовал глину вокруг отверстия. Быстро огляделся. Первые солдаты уже прыгали сверху в окоп- черные силуэты на фоне желтовато-серой небесной дымки. Абель застегнул пуговицы, опустил рукав куртки. Его товарищи сидели вокруг скрючившись, тяжело дыша, втянув головы в плечи.

Никто в его сторону не смотрел.

Никто ничего не заметил.

— Всем укрыться в окопах!

Медленно, тяжело вваливались в окопы остальные.

— В атаку! Всем из окопов! Вперед! Вперед!

Абель бегал и прыгал вместе с другими около часа, до полного почти изнеможения. Но поддерживало его теперь не счастливое чувство исполненного солдатского долга, а опьянение первым успехом.

Школа представляла собой барак без внутренних перегородок. Доска, одиннадцать узких лавок, десять в ряд друг за другом для простых солдат, одиннадцатая справа у стены для капралов — вот и вся мебель. Занятия проводил сержант.

Вопросы всегда задавались лишь сидящим на первой скамье. Порядок был таков: после часа занятий взвод передвигался на одну скамью вперед. Таким образом, на первой скамье оказывались все по очереди.

Сержант поучал:

— Ношение оружия-это одновременно честь и большая ответственность. Оружие не является нашей собственностью. Его вручают нам для выполнения важнейших наших задач, для ведения боевых действий в той великой войне, к которой устремлены должны быть все наши помыслы. Отсюда вытекает наша обязанность постоянно совершенствовать владение оружием. Этой цели служат упражнения в стрельбе. Всем ясно?

Хор тут же ответил:

— Ясно, господин сержант!

— Другой важной обязанностью солдата является уход за оружием, которое нам доверено. Согласно предписанию, мы должны чистить его ежедневно. Чтоб держать оружие в постоянной боевой готовности, мы должны хорошо знать механизм его действия. Знать все части, чтобы даже во сне суметь разобрать и собрать пистолет. Как называется эта его часть, солдат Дэниел?

Сержант направил указку на доску, слегка постучал ее кончиком по указанному месту. Дэниел вскочил, встал навытяжку. Он уставился на рисунок, схематично изображавший пистолет в разрезе.

— Спусковой механизм, господин сержант!

— А это что, солдат Дерек?

Другой солдат вскочил и вытянулся.

— Зажигательный механизм…

В угрожающей тишине Дерек напряженно размышлял около секунды. Потом с облегчением вздохнул, вытолкнул нужные слова:

— Зажигательный механизм с батарейкой.

— Правильно, зажигательный механизм с батарейкой. Они считаются одной частью. При чистке оружия их не следует разделять. Запомните это, солдат Дерек!

— Слушаюсь, господин сержант!

Взвод Абеля разместился на последней скамье- накануне они сидели на первой.

Зажигательный механизм с батарейкой, подумал Абель. Винты. Магазин. Он немного придвинулся к Остину и выждал, пока впереди не начался снова опрос. Не поворачивая головы, он прошептал:

— Сегодня после обеда чистка оружия.

Остин ответил не сразу. Сначала бросил внимательный взгляд вперед. Потом тихо спросил:

— Ну и?

— Сегодня я раздобуду магазин.

— Делай что хочешь.

— У меня уже есть зажигательный механизм с батарейкой, пружина и три винта. Всего их пять, но два лишние. Они крепят рукоятку. Мне она не нужна.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Мне не нужны рукоятка и спусковой крючок. Зажигание в действие я приведу пальцем.

— А мне-то что до этого?

— Я хочу тебе доказать, что дело верное. Хочешь мне помочь?

— Нет.

Разговор прерывался бесчисленными паузами. Иногда они молчали минутами.

— Так хочешь вырваться отсюда или нет? — спросил Абель.

— Да, — неохотно буркнул Остин.

— И ты уже знаешь, как?

Остин молчал.

— А я знаю выход, — сказал Абель.

Остин только пожал плечами.

Абель шепотом продолжил:

— Вокруг нас сплошные постройки. Нельзя даже выглянуть наружу. Но есть одна дверь…

— Где? — спросил Остин.

— Я покажу, если ты мне поможешь!

— Врешь!

— Ты уверен?

— Я сам ее найду!

— Возможно, но придется долго искать.

— Время у меня есть.

Они снова помолчали. Зычный голос сержанта заполнял помещение:

— Для чистки пистолета служат соответствующие принадлежности. Это тряпка, круглая щеточка и тюбик чистящей пасты. Для чего используется тряпка, солдат Дональд?

Абель еще ближе придвинулся к Остину.

— Если б не я, ты сейчас вообще не размышлял бы о том, что снаружи. Был бы тупицей, как все остальные, от таблеток, внушающих послушание и убивающих память. Это я освободил тебя.

— Я не просил тебя об этом.

Абель вновь помолчал какое-то время. Потом сказал:

— Ну хорошо. Ты все равно мне поможешь, так или иначе.

Остин на это ничего не ответил, и Абель не возвращался больше к разговору.

6

Состояние Фила улучшалось, об этом сообщил ему и доктор Миер. Фил чувствовал, что выздоравливает. С каждым днем замечал, как ему повинуются все новые мускулы. Потом пришел срок большой операции. Он погрузился в долгое забытье, а когда проснулся, почувствовал нечто, чего давно был лишен, — собственное тело, подергивание мускулов при мысли о движении, хотя его верхняя часть тела по-прежнему оставалась неподвижной. Но даже без настоящего или только мысленно совершаемого движения он ощущал полноценное «я». Все еще скользил вверх и вниз поршень в цилиндре, не работали сердце и легкие, хотя и были уже размещены в грудной клетке с искусственными ребрами и ювелирно вмонтированы в мышечную ткань, в тончайшую сеть артерий и нервов. Все еще раздувался красный баллон. По-прежнему из трудной клетки и живота тянулись прозрачные, эластичные трубочки и платиновые проводки, но уже приживались новые органы, занимали в организме подобающее им место, реагировали на раздражения, жили.

Фил Абельсен был счастлив. Он уважал и боготворил доктора Миера как творца собственной жизни — к безграничной преданности подмешивалось, правда, порой холодное дыхание неопределенного страха. Сестра Крис была словно обещание дивного подарка в будущем. В других людях он не нуждался, никто и не появлялся. Время проходило между сном и грезами наяву. Ему не хотелось вспоминать прошлое или строить планы на будущее-он ничего не забыл, но сейчас ему не хотелось ни о чем думать, и все воспоминания он отодвигал как можно дальше от себя. Общая его слабость играла ему на руку — любой всплеск эмоций утомлял его бесконечно. И прежде чем какая-нибудь мысль поднималась на поверхность сознания, он уже спал. Во сне многое из прошлого оживало- но стоило ему проснуться, воспоминания гасли.

Его необычное состояние полной удовлетворенности и отсутствия каких бы то ни было интересов держалось долго. Требовался какой-то особый толчок, чтоб пробудить дремлющие в нем силы, мобилизовать волю и желание действовать, чтоб вернуть ему сосредоточенность, неудовлетворенность своим положением, недоверчивость, постоянную готовность принимать решения, в том числе и за других, выбирать даже что-то неприятное, если это необходимо, выбирать путь, пройти который другие были не готовы. Толчок был дан, когда доктор Миер предпринял решающий эксперимент с сердцем Фила.

Доктор пришел в назначенный час.

— Как чувствуете себя? — спросил он.

— Спасибо, господин доктор, — ответил Фил.

Его новые легкие еще не были подключены к системе кровообращения, но дыхание уже понемногу возобновлялось, пусть пока слабое, способное разве что разрабатывать мускулы грудной клетки. Но этого дыхания хватало уже на отрывистые, тихие фразы.

Врач пододвинул вертящуюся табуретку ближе к пульту и принялся внимательно наблюдать за датчиками.

— На экране вы можете следить за функциями собственного тела, — сказал он. — Вот эта кривая, например, отражает мозговую деятельность. Видите, какие сейчас зубцы? А теперь умножьте-ка быстро 17 на 29… Вот видите-дальше можете не считать, — реакция уже намного сильнее, зубцы на экране в три раза выше, чем прежде, — Он повернулся к другому прибору. — А это показатель количества перекачиваемой крови — простой счетчик текущей жидкости, его еще применяют на бензоколонках. Он присоединен к главной артерии нашего насоса. А вот здесь потом появится электрокардиограмма.

Он нажал кнопку, и слабое зеленоватое свечение появилось на экране. Показалась отдельная точка, быстро вспыхнув, она, медленно мерцая, вернулась к горизонтальной черте.

Крис вновь появилась в глубине комнаты. Как всегда, она словно растворялась, когда входил ее начальник, но сейчас она спросила:

— Наркоз, господин главный врач?

— Нет, зачем? — ответил тот.

Потянувшись к грудной клетке, которая уже не лежала больше в ванне с питательным раствором, он свернул два выступавших из кожи проводка. Потом подключил их к двум клеммам электроимпульсного прибора — стимулятора работы сердца. Поставив указатель на деление 20 микровольт, врач нажал кнопку дистанционного включателя.

Что-то вздрогнуло в теле Фила, потом успокоилось.

— В порядке, — сказал доктор Миер. Ногой он отодвинул стимулятор подальше от кровати.

— Поставьте теперь на тридцать, — приказал он.

Крис чуть подвинула указатель — 30 микровольт.

Врач быстро нажал на кнопку, потом стал нажимать регулярно, с интервалом в секунду. Он смотрел не на Фила, а на экран, при каждом нажатии сплошная черта разлеталась там в клочья. Удары били в грудь Фила, как молот. Потом врач остановился. Зеленая сплошная линия вздрогнула еще раз и успокоилась.

— Пятьдесят микровольт, — сказал врач.

Снова его палец начал в такт нажимать кнопку. Удары разрывали Фила. Дыхание его стало прерывистым, со стоном. Палец отпустил кнопку, и зеленая линия успокоилась.

— Придется попробовать по-другому, — пробормотал врач. И громко добавил: — Двести микровольт.

Крис перешла к дециметровой шкале и установила указатель на втором делении.

Палец нажал на кнопку.

Фила подбросило на кровати. Мускулы, давно уже безжизненные, проснулись и напряглись в судороге. Ремни, привязывавшие его к кровати, глубоко врезались в кожу. Он задыхался. Палец уже отпустил кнопку, но внутри Фила все еще дрожало и дергалось, что-то поворачивало его, трясло… Потом он откинулся на постель. Прошло.

— Почти! — сказал врач. — Четыреста микровольт.

Крис переставила стрелку на четвертое деление.

Палец быстро, твердо нажал на кнопку.

Молния разорвала Фила. Что-то взорвалось внутри, какой-то великан всколыхнулся, потом что-то понеслось, стремительно, дико, спотыкаясь, оно неслось и не останавливалось, стуча поначалу громко, а потом все спокойнее.

Фил смотрел на экран не отрываясь. Точка взмывала вверх и спускалась в долины, споткнулась поначалу о маленькое возвышение, потом влетела на высочайший склон, спустилась вниз по другой стороне, вновь вернулась к исходному пункту и начала свое путешествие снова. Это было его сердце-то, что сейчас билось. Только теперь оно стало его сердцем.

Измученный до предела, он отвернулся от экрана к стене, пот лил со лба, все плыло перед глазами. На сером и бежевом фоне словно реклама пробегали одна за другой светящиеся зеленоватые точки.

— Хорошо получилось, — произнес врач. — Оно бьется. Сделайте ему укол ревитала! Пока не спускайте с него глаз. Если удары станут слабее, вызовите меня. А завтра я его осмотрю вновь. До свидания!

Фил ощутил прикосновение к щеке, затем перед затуманенным его взором мелькнул белый халат. Доктор вышел из комнаты.

Итак, он вновь вернул Фила к жизни-он был упорен, этот врач, упорен, как никто другой. И он сделал все возможное и невозможное для того, чтобы Фил вновь стал человеком.

И, несмотря на это, Фил не выносил его. Вдруг он понял это совершенно отчетливо: он его ненавидел.

7

Теперь у Абеля был еще и магазин. Как и остальные части, он спрятан был в окопе, вмазан в глину, надежно укрыт от любых поисков. А вдруг они уже начались? У шести пистолетов недоставало отдельных частей-это могло броситься в глаза, но Абель не заметил никаких признаков тревоги. Установили ли они взаимосвязь? Вполне возможно. Понятно, что какая-то часть пистолета могла потеряться случайно, но такое количество потерь случайностью быть уже не могло. Правда, связать их с ним никто напрямую не смог бы. Он знал: при существующей организации выдачи и хранения оружия пистолеты каждый день переходили в другие подразделения, к другим солдатам. Подозрение на него могло пасть с таким же успехом, как и на любого другого.

Абель лежал без сна в постели и, как бывало уже не раз, заново продумывал свой план. Перед глазами разворачивались сцены во всей их реальности. В мыслях его майор был уже мертв, и от этого Абель ощущал легкое удовлетворение. Он лежал на жесткой постели, поперечные штанги, поддерживавшие матрац, врезались в спину, но он не чувствовал этого. Тело его наслаждалось отдыхом, он был все еще разгорячен ночным учением, вымотавшим его до предела, и теперь парил в приятной усталости. Только мысль его, не занятая сейчас службой и не оглушенная одурманивающим ядом, была абсолютно бодра и трудилась.

Как каждую ночь, вокруг дышали и храпели спящие товарищи, но вдруг какой-то новый звук проник сквозь завесу привычных приглушенных ночных шумов. Звук, колебание? Еле заметно дрогнула стойка кровати. Абель напряженно прислушивался, замерев. Он не ошибся: что-то шевелилось внизу. Он услышал глухой звук… крадущиеся шаги… скрип дверцы шкафа. Осторожно повернув голову, он глянул через край подушки. Он увидел, что и ожидал: Остин одевался, то и дело оглядываясь, чтоб убедиться, что никто не проснулся. Затем он подкрался к двери… приоткрыл ее, проскользнул наружу. Дверь тихо закрылась.

Абель выпрыгнул из кровати… тихо побежал к окну. Сначала он не видел ничего. Потом заметил Остина, в нерешительности стоявшего у дверей. Абель бросился к своему шкафчику, накинул плащ, схватил башмаки и торопливым мелким шагом двинулся босиком к двери.

Теперь он стоял в коридоре с десятью дверями, каждая из которых вела в спальное помещение. Сквозь окно он увидел Остина, кравшегося вдоль стены по направлению к складам. Абель надел ботинки, наспех зашнуровал их и вышел из барака. Быстро, но неслышно двинулся он за Остином.

Он поразился смелости Остина, впрочем, и собственной тоже. Должно быть, причина в резком сокращении количества яда в организме-еще вчера он ни за что бы не решился во время мертвого часа покинуть постель, и уж тем более выйти из спального помещения.

Остин бегом пересек пустую площадку и укрылся в тени соседнего здания. Абель выждал, пока тот крадучись не двинулся дальше, потом, пригнувшись, тоже быстро пересек плац, как этому учили на учениях, и помчался следом за Остином. Абель вспомнил о бесконечных напряженных физических тренировках, спортивных занятиях- теперь все, чему он научился, находило реальное применение. Тело его реагировало на любые команды мгновенно, ни холод, ни усталость не мешали приятной игре мускулов. Ветер, правда, проникал под плащ, но это было бодрящее прикосновение, и ощущать его было приятно.

Остин подкрался к одному из складских зданий и теперь возился с дверью. Абель напряженно следил за ним из-за угла. Вот дверь раскрылась, и Остин исчез внутри. Абель бросился за ним. Прежде чем скользнуть в слегка приотворенную дверь, он огляделся вокруг-и вздрогнул. Площадь перед зданием пересекал кто-то в плащ-палатке и каске, он шел выпрямившись, спокойным, уверенным шагом. Он был еще далеко, но направлялся явно сюда.

Абель тихо проскользнул в дверь, не выпуская его из глаз: охрана! Как он не предусмотрел этого?! Ему в голову не пришло.

В глубине склада послышался шорох. Абель быстро оглянулся, но ничего не увидел-глаза еще не привыкли к такой темноте. Чья-то рука обхватила сзади грудь, другая сдавила шею, колено больно двинуло по спине… Он потерял равновесие и рухнул вперед. Из груди вырвался стон, он судорожно пытался глотнуть воздух.

— Зачем шпионишь за мной? — спросил Остин. — Ты что, думал, я тебя не замечу?

Абель хотел ответить, но из груди вырвался только стон, он подавил его. Хотел показать рукой на дверь, но получился беспомощный жест, которого Остин явно не понял.

Первый испуг прошел. Мысль заработала снова. Остина он не боялся, тот был не сильнее его, лишь внезапность обеспечила ему преимущество. Абель повернул голову в сторону, чтобы освободить глотку, давление немного ослабло. Он выжал два слова:

— Пусти! Перестань…

Остин не дал ему договорить, вновь сжал пальцы:

— Тебе бы очень этого хотелось, правда? — поиздевался он.

Схватив его за руку, Абель попытался хоть чуть-чуть ослабить хватку. Ему это удалось, зато колено Остина все сильнее прижимало его к земле. Острая боль вступила в позвоночник. Все это можно было вынести, лишь сознание, что с каждой секундой часовой метр за метром приближается к двери, повергало в отчаяние. Ноги его были свободны, и он попробовал правым носком дотянуться до двери, но они уже откатились примерно на метр. Напрягшись изо всех сил, он потянулся к двери вместе с висевшим на нем Остином и наконец смог коснуться ее носком ботинка. Собрав все силы, он попытался помешать Остину блокировать освободившуюся ногу. Потом медленно и бесшумно прикрыл дверь. Щелкнул замок.

Лишь теперь он дал выход злости. Изо всех сил двинул свободной ногой Остина по голове. Тот сразу ослабил хватку, Абель высвободился, развернулся, чтоб нанести еще удар. Снаружи послышались шаги…

Остин сделал слабый выпад против Абеля и получил сильнейший удар в правый бок. Теперь он уже не сидел, а навзничь опрокинулся на землю…

Шаги были перед самой дверью.

Абель схватил товарища за шиворот… Пригнувшись, пробежал несколько шагов в глубь помещения, волоча его за собой, в спасительную лень стеллажа. И сам бросился ничком рядом, в самый последний момент…

Дверь распахнулась, обозначился кусок темно-серого неба… на фоне его человеческий силуэт… луч фонарика скользнул по помещению, выхватил упаковку сложенных солдатских сорочек, ящик с касками, выстроенные в ряд банки, ранцы, ремни, сапоги. Чуть тронув стеллажи, за которыми спрятались солдаты, он задержался на защитного цвета треугольниках двухместных палаток, развешанных на веревках для просушки, упал на застекленные рамы, прислоненные к боковой стене, оттуда отраженный луч прыгнул на пол… Свет погас. Силуэт исчез. Глухо захлопнулась дверь. С минуту Абель и Остин лежали неподвижно. Потом Абель подкрался к окну и выглянул наружу. Часовой удалялся, отмеривая ровные, уверенные шаги…

Абель обернулся. Остин выпрямился. Теперь он массировал подбородок.

— Дурак, — сказал Абель. — Неисправимый дурак.

— Зачем ты шпионишь за мной? — спросил Остин.

— Ты еще собираешься указывать мне, что делать? — вопросом на вопрос ответил Абель.

Остин сделал неопределенное движение рукой.

— Делай что хочешь, — сказал он. — но меня оставь в покое.

Он повернулся и направился к стене. Медленно прошел вдоль.

— Ты, конечно, ищешь дверь! — сказал Абель. Остин не ответил. Он искал дверь. Складские запасы не волновали его. Его интересовала только стена-задняя стена склада, соприкасающаяся с миром. В помещении было темно, ему приходилось на ощупь исследовать каждую щель.

Абель наблюдал за ним, стоя рядом. Его гораздо больше интересовали запасы. Ничего, что могло бы ему пригодиться, — ни оружия, ни боеприпасов. Ну что ж, он и не рассчитывал на это. Конечно, это сэкономило бы ему силы, сократило избранный им путь, однако он был чуть ли не рад, что все оказалось не так просто. Оружия здесь не было. А собственно оружейный склад обследовать не имело смысла. Он стоял в центре учебного плаца, дверей не было. Выдача оружия проводилась автоматически, стоило капралу приложить свою печать.

Абель наткнулся на полку с карманными фонарями. Взял пару; один положил в карман, второй протянул Остину, тот взял его после минутной заминки.

В задней стене двери не было. И прохода в соседнее здание не было, пришлось выйти наружу и попробовать открыть дверь в машинный зал. Она тоже отворилась без труда.

Здесь в воздухе царило тихое гудение и слабо пахло озоном. Свет карманных фонариков, прикрытых руками, сразу выхватил единственное, что двигалось в этом зале, по крайней мере на первый взгляд, — тяжелые поршни, легко и упруго скользящие взад-вперед. А большой маховик, от которого исходило гудение, казался абсолютно неподвижным-блестящая зеркальным блеском, совершенно гладкая металлическая болванка. Только винт сбоку описывал быстрые ровные круги.

Остин тотчас направился к задней стене. Абель внимательно огляделся.

— Здесь тебе, возможно, повезет, — сказал он, Снаружи это здание такого же размера, что и склад, а внутри уже. Выходит, сзади должно быть еще одно помещение.

Остин искоса взглянул на него.

— А тебе все это зачем?

— Да так, — ответил Абель. Он подошел к большому распределительному щиту и попробовал понять, что к чему. Подкрашенные люминесцентной краской стрелки прыгали под стеклом на своих шкалах. Внизу расположился длинный ряд выключателей и рубильников, связанных между собой и с соответствующими шкалами.

Наморщив лоб, Абель стоял перед щитом, как перед чем-то удивительно знакомым, когда-то изученным и теперь забытым, в чем невозможно разобраться заново. А ведь это был инструмент власти. Правильно используемый, он подарил бы ему господство над всей территорией и людьми. Мысль эта опьянила его. Он почувствовал искушение повернуть все выключатели, рвануть рубильники, а потом… но он подавил в себе безумное желание. Пока не разберется в их назначении…

Он сосредоточился на чертеже. Вот это, похоже, схема электропроводки: круг с волнистой линией — это источник энергии, а дальше пучки проводов… Да, теперь он понял систему освещения. В общем она соответствовала плану расположения казарм и складов. С горькой улыбкой отметил он, что ни одна из линий не вела наружу за пределы казарм… Скорее всего, за пределами их поселка не было вообще ничего, вот еще одно доказательство, но Остину он об этом ничего не сказал. Свет вряд ли мог быть полезен Абелю. А не стоит ли вывести из строя передатчик? Он поискал его на схеме-и нашел. Руки чесались одним движением парализовать всю систему связи их небольшого поселка-он знал, насколько важна система громкоговорителей и радиовещания для нормального функционирования их подразделений, — но он подавил в себе и это желание. Занялся рубильниками, выступавшими из пластмассового щитка рядом с реле, включающим передатчик. Он долго изучал схему, но не уловил связи. Лишь отдельные знаки были понятны: деления с 1 по 12, разветвления электропроводки, потенциалы, а между ними роза ветров. Наконец он положил руку на кнопочный переключатель и слегка нажал. Потом внимательно огляделся вокруг, он не знал, что может произойти, но обязан был заметить мельчайшее изменение, чтоб не навредить себе… В самом деле: что-то изменилось, но он пока не понял, что. Он вдруг испугался. Похоже, он вызвал к жизни что-то ужасное. Затравленно оглянувшись, он заметил небольшую шкалу со стрелкой, которая пришла в движение: она колебалась как маятник с амплитудой в несколько делений-вот, собственно, все. Он заставил себя улыбнуться. Осторожно нажал на кнопку снова, затем слегка еще раз. И опять ничего не изменилось… Потом вдруг задребезжало стекло от порыва ветра, и тут он понял, что произошло, понял интуитивно, не успев еще как следует подумать: ветер усилился. Он рассмеялся над своими страхами, но смех внезапно застрял комом в горле. Он уставился на руку, все еще лежавшую на кнопке. Прозрение чудовищной, немыслимой взаимосвязи родилось в нем. Он отпустил кнопку, прислушался. Стекло все еще дребезжало, но уже не так сильно, вскоре стало совсем тихо. Ошибки быть не могло.

Руки Абеля дрожали. Ураган и буря, подумал он. Роза ветров. Дождь и снег. Жара, холод. Свет и темнота. Вновь обожгла мысль: капралы, несущие сейчас караульную службу, — они знают?..

Он бросился к окну, выглянул наружу. Нет, иначе караульный пост давно уже был бы здесь. Они ничего не знают. Для них ветер-это ветер, а дождь-это дождь. Они ведь тоже принимают таблетки. Тем лучше. Наверно, знал это лишь один из них-майор. И еще он, Абель.

На самом верху в пластмассовом корпусе помещался циферблат часов. Стрелки показывали около трех. Время у него еще было, ночные учения закончились в этот раз довольно рано.

Абель огляделся, ища Остина. Он направился в глубь помещения, туда, где еще недавно слышал его шаги. Из чуть приоткрытой раздвижной двери падала полоса тусклого света. Дверь была тяжелая, металлическая. Ее запирали рычагами, но сейчас все они были сдвинуты в сторону. Абель вошел в коридор. Тусклые ночные лампочки излучали слабый свет, но после тьмы все равно на секунду пришлось закрыть глаза. Он мгновенно открыл их снова- Остина не было. Лампочки мерцающей жемчужной цепью уходили в глубь коридора. В стенах находилось множество дверей. Все, кроме той, в которую они вошли, были закрыты-и все во внутренней стене. Внешняя стена была сплошной, серой, бетонной громадой, она тускло поблескивала от множества капелек сконденсировавшейся влаги.

Должно быть. Остин исчез за поворотом. Абель двинулся по коридору. У каждой двери он замирал и прислушивался. Всюду тихо. Двери были удивительно тяжелые. Их закрывали вращающиеся вокруг собственной оси рычаги, но это вряд ли были запоры от людей, ведь ничто не мешало рычаги повернуть, отворив двери. Абель готов был поверить, что они не запираются изнутри-точно так же, как дверь, через которую они вошли. От людей не нужны запоры. Абель вспомнил о черных шариках-вот это был куда более надежный запор от таких, как он. Он подошел к следующей двери-рычаги отброшены. Дверь была притворена, но она тут же бесшумно отъехала на шарнирах в сторону, стоило Абелю взяться за рукоятку.

Кисть его судорожно сжала металл. Внутри ярко горел свет, в его лучах кто-то стоял спиной к нему. Длинные светлые волосы падали на хрупкие плечи, обтянутые красным пуловером. Узкая синяя юбка облегала округлые бедра. Ноги обтягивал красновато-коричневый нейлон. А ниже — искрящиеся синие туфельки на высоченных каблуках.

Чистый высокий голос произнес:

— …Сад, живая изгородь, косули… Сосны, озеро. Ежевика, запах свежего сена… Плющ на стене. Солнце… Да, самое главное — настоящее солнце.

Девушка стояла возле блестящего хромированного устройства. Несколько небольших соединенных друг с другом кубов и пирамид. Щелкало реле, бежала перфолента.

— …Луг, осока, болотце. Тепло… журчит ручеек. И солнце-Реле щелкало, бежала перфолента. Потом две секунды было тихо. Ничто больше не двигалось. Девушка терпеливо ждала… Наконец раздался короткий звонок. Открылось какое-то маленькое отверстие. Девушка протянула руку. Из желобка выскользнул пластиковый пакетик. Пальцы тут же подхватили его, другая рука задрала юбку, сунула пакетик под чулок, вновь разгладила юбку, поправила складки.

Девушка резко подняла голову, прислушалась. Потом бросилась к двери, распахнула ее… Абель мгновенно закрыл рукой красный накрашенный рот, заглушил крик. Крепко держа девушку в руках, он притворил дверь, оставив небольшую щелку.

Впервые он видел перед собою женское лицо. Женщина. Бледное, грустное лицо в мелких морщинках. Широко раскрытые глаза, глядящие на него в упор. Длинные, красиво изогнутые ресницы. Карие глаза. Неясные воспоминания всколыхнулись в Абеле. Он прижал женщину к себе, ощутил тепло ее тела, запах волос, зарылся лицом в светлую, мягкую, шелковистую массу…

Опомнился он, когда она укусила ему палец. Способность рассуждать вернулась, он отвел в сторону дивное лицо… но выражение ее глаз было иным, чем он предполагал. Не возмущение, не злость-скорее ужас. Ужас нахлынул из другого помещения-глаза ее, не мигая, уставились на дверь. Абель взглянул туда же-перед ним стоял майор. На расстоянии вытянутой руки, глядя на него в упор. Ледяной страх сковал Абеля. Майор вытянул руку… она исчезла из поля зрения… дверь закрылась. Повернулся рычаг. Их можно было поворачивать изнутри и снаружи. Майор запер дверь.

Только теперь Абель перестал зажимать женщине рот. Красная губная помада размазалась у нее по щекам.

— Пусти меня, — потребовала она.

Абель повиновался. Она отвернулась и пошла прочь. Абель помедлил мгновение и бросился вслед. Услышав шаги, она обернулась.

— Не прикасайся ко мне! — сказала она.

Он все равно шел следом.

— И что ты вообще здесь делаешь? — спросила она. Постепенно она избавлялась от страха, — Как ты сюда попал? — Голос у нее был низкий и хрипловатый. Остановившись, она взглянула на Абеля. — Ты проявил самостоятельность, мой мальчик. Брось, все это ничего не даст.

Абель не мог отвести взгляда от ее глаз. Это насторожило ее.

— Что ты так на меня уставился? Может, однажды уже был со мною?

Абель по-прежнему молчал. Она ласково потрепала его по щеке и произнесла:

— Милый, милый мальчик! Мне тебя жаль. Они раз делаются с тобой.

Она направилась к двери, распахнула ее. Абель увидел помещение, полное каких-то труб. Она вошла туда, а когда он хотел войти следом, сказала:

— Ты должен остаться здесь!

— Подождите! — попросил Абель.

— Ничего не получится! Сегодня и так едва не сорвалось. Не бойся, я на тебя не донесу. И забудь обо мне.

Она исчезла за дверью, закрыла ее за собой. Несколько мгновений Абель стоял в нерешительности.

Потом стряхнул с себя изумление и попробовал привести в порядок мысли. Он встретил одного из «ангелов». Но какое это имело значение? В его плане это ничего не меняло. И все-таки кое-что он выиграл, к мозаике добавился последний камушек: теперь он знал, как добраться до майора. Сколько раз он воображал, как осуществит свой план, как выскочит во время поверки из строя и прошьет его пулями, как выстрелит на параде прямо из проходящего мимо строя или как подкрадется к майору во время ночных учений, так что сможет направить пистолет прямо в затылок. Но все это было не так надежно, и главное- он оставлял майору уж очень мало времени. А ведь это было важно: майор должен был понять, прежде чем умрет, должен был понять, что другой оказался сильнее, что не все происходило исключительно по его воле, что его дивный мир солдатского братства рассыпался, словно карточный домик.

Больше Абеля здесь ничто не удерживало. Лучше всего вернуться сейчас кратчайшим путем в казарму: в ее надежность, в безопасную анонимность, в массу. Нельзя непродуманными шагами подвергать опасности свой план.

Но здесь еще находится этот дурак Остин. Абель спросил себя, зачем ему тот вообще нужен; все ведь спланировано так, что он и один в состоянии справиться! Возможно, с самого начала ему нужен был другой как разумный свидетель его героического поступка-ведь Остин единственный способен понять всю чудовищность и величие его замысла. Но он мог и испортить все в последний момент! Абель отправился на поиски. Он пробежал коридор, свернул два раза за угол и вдруг увидел то, чего никак не ожидал: во внешней стене распахнут был люк.

На четвереньках он пополз внутрь. Здесь не было освещения, и он включил карманный фонарик. Помещение, в которое он попал, похоже было на пещеру. Несколько шагов он прошел во весь рост, потом начались ступеньки, они вели наверх. Впереди он услышал шорох. Что-то глухо покатилось. Он крикнул:

— Остин!

Конус света карманного фонарика плясал перед ним, прыгал по крутым, грубо вытесанным каменным ступеням, что вели все выше и выше. Наверно, он давно уже достиг высоты пятиэтажного дома-хотя в окрестностях казарм явно не было пятиэтажных зданий. Но он уже ничему не удивлялся. Единственным его желанием было вернуть Остина.

Он нашел его через несколько шагов. Ступени здесь кончались. Вокруг лежал мусор, обломки горных пород. Видны были только башмаки Остина. Он как-то прополз между глыбами, вполз внутрь груды вклинившихся друг в друга обломков, закрывавших пространство спереди и сверху. В глубине что-то каталось и громыхало, потом показались ноги Остина, наконец его тело, руки выгребли небольшую груду камней. Потом он снова исчез.

— Эй, Остин! — крикнул Абель и дернул товарища за ногу.

Вновь показалось тело Остина, должно быть, внутри он свободно поворачивался. Медленно выполз он из норы.

Лицо его было грязным от пота и грязи, но оно сияло. Губы дрожали.

— Я нашел его! Выход должен быть здесь!

— Уже поздно, — сказал Абель. — Самое время нам исчезнуть!

— Но здесь есть выход наружу. Ты что, не понял?

Взгляни сам. Там внутри дверь!

Абель недоверчиво глянул в отверстие. Посветил карманным фонариком, но так ничего и не увидел.

— Если немного проползешь вперед-увидишь! — настаивал Остин.

Абель вытянул руку с карманным фонариком и пополз на животе вперед. Над головой его нависали, неплотно прилегая, каменные глыбы. При каждом движении из расщелины сыпался песок. Наконец он увидел то, что имел в виду Остин: впереди вверху поблескивала гладкая поверхность с круглой металлической ручкой, такими крышками задраивают люки на подводных лодках.

Абель выбрался назад. Остин схватил его за руку.

— Ну как, видел?

— Может, это лишь случайно попавший туда обломок металла. А может, ты прав. Не знаю. В любом случае тебе придется поработать, пока не разгребешь эту гору мусора. Выглядит так, словно выход был завален взрывом. Ну, так ты идешь?

Радость на лице Остина погасла. — Ты прав, — сказал он разочарованно. — Пошли. Но я приду сюда снова!

В пятом часу они вернулись в казарму.

Лежа под одеялом, Абель вспоминал приключения последнего часа, но не как нечто реально пережитое- скорее, как сон, бред. Вскоре он и вправду заснул, но мысль по-прежнему бодрствовала, одна сцена сменяла другую, как в спектакле, охрана шарила кругом прожектором, свет настигал его… От света на теле оставались ожоги; а в объятиях у него лежала девушка… Вдруг от нее ничего не осталось, только ворох тряпок да светлые волосы, струящиеся до пола; майор подошел к нему, майор огромного роста, он вытянул руку со шприцем, собираясь сделать ему укол, и сказал:

— Снаружи нет ничего, бездна. И сейчас я сброшу тебя туда!

Резко прозвенел звонок. Привычный автоматизм сработал: он выпрыгнул из кровати, быстро натянул спортивную форму и вместе с другими побежал умываться. В висках пульсировала тупая боль, от холодной воды стало чуть-чуть легче. Он постарался восстановить ясность мысли, не хотелось терять ни секунды, тем более расслабляться, он должен быть постоянно сосредоточен на своем плане. Сейчас перед ним встала новая задача, не сложная, но достаточно важная-как любая в цепи усилий, направленных к единой цели.

Блок личной гигиены представлял собой единое помещение, поделенное пластмассовыми перегородками высотою примерно по грудь. В глубине помещались нужники, среднюю часть занимали разделенные на кабины душевые, у входа выстроились умывальники: два ряда вдоль стен, два- с обеих сторон невысокой перегородки. В полу были вмонтированы решетки водостоков, и все-таки он почти сплошь был залит водой.

У каждого было полотенце и кусок мыла. Полотенца меняли раз в неделю. Мыло раздавалось во время дневной поверки. Капралы записывали, кому и когда они его выдали.

Абелю нужен был кусок мыла, точнее, ему нужен был еще кусок. Один он лишь вчера получил и спрятал в шкафчике, в сапоге.

Он встал в ряд с незнакомыми солдатами, сознательно отколовшись от своего взвода. У соседа его был целый кусок мыла, потому-то он и пристроился к нему.

— Поторопись, сонное царство!

Сливаясь с плеском воды, крики капралов тонули в душном, влажном воздухе. Абель намылился своим обмылком, от которого ничего почти уже не осталось.

Теперь надо было выждать подходящий момент, и, судя по всему, он наступил. Парень, отложив мыло в сторону, сунул голову и плечи под кран. Мыло лежало на краю умывальника. Абель положил туда свой обмылок, схватил хороший кусок. Украдкой огляделся-никто не заметил подмены. Он повернулся и помчался назад, в казарму.

8

Он долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к ударам в груди. Отсюда волны распространялись по всему телу, здесь был передатчик, который теперь посылал лишь одно сообщение: проснись, проснись, проснись… Оно странно бодрило, оживляло, настойчиво билось в груди. Он подумал о чувствах, которые издавна соотносили именно с сердцем, о дружбе, привязанности, любви — удивительно, если вспомнить, что такое сердце на деле: комок мускулов, выполняющих роль насоса. И все же у него было ощущение, будто с первыми ударами сердца в него влились новые чувства, приятные и неприятные, но чувства живого существа.

Хотя глаза у него были закрыты, он ощутил близость Крис.

— Когда я снова смогу ходить? — спросил он.

— Первые шаги… возможно, недели через две, три.

Две, три недели — это долго. Они наверняка окажутся намного длиннее месяцев, что он уже здесь провел, он не сможет ждать так долго. Нетерпение овладело им. Чуть не с отвращением смотрел он теперь на безупречно работающие, бездушные приборы, к которым был прикован, — мерно двигался вверх и вниз поршень, раздувался и опадал красный баллон.

— Зачем все это работает? — спросил он. — Я могу дышать, и сердце мое бьется.

— Конечно, сердце бьется, и скоро все будет в порядке. Но пока еще сердце слишком слабо, чтобы перекачивать всю кровь, и эта машина помогает ему.

— Но это же сильное сердце, и оно бьется, — упрямо повторил Фил.

— Возможно, оно окрепло уже достаточно, но мы не имеем права рисковать. Через несколько дней мы попробуем отключить аппарат на короткий срок, потом на более долгий, пока не сумеем отказаться от него совсем.

Тогда вы сможете садиться, а потом снова научитесь ходить.

— Что значит — научусь ходить? Ноги-то у меня целы!

— Мускулы ваши ослабли. Слишком долго вы лежали без движения.

Некоторое время Фил молчал, размышляя, потом спросил:

— А какова сегодня обстановка? Я имею в виду там, в стране. И что на войне? А может, — его вдруг поразила собственная мысль, — война кончилась?

— Война кончилась, — тихо ответила Крис.

— И кто же победил? Скажите — кто?!

— Кто может победить в такой войне? Никто.

Но что случилось? — спросил Фил. — Это военный госпиталь? А где другие раненые?

— Большинство давно в порядке, у нас осталось только четыре пациента. Один из них завтра, — она запнулась, словно подыскивая нужное слово, — уйдет.

— Но где мы? — воскликнул Фил. Он давно уже раскрыл глаза и теперь судорожно пытался приподняться, чтобы увидеть Крис. Вот она. сидит возле стены, у него в ногах, в черном пластмассовом кресле. Она тут же вскочила и бросилась к нему. Ласково, но твердо заставила лечь на подушки.

Не надо волноваться! Все в порядке! Успокойтесь!

Фил был слишком слаб, чтоб оказывать сопротивление. Он вынужден был подчиниться, но мысль его работала. В прошедшие дни он тоже иногда задавал вопросы, но так, мимоходом, не ожидая, да, в общем, и не желая получить ответ. А теперь он не понимал — как мог пребывать в неведении?

— Вы мне обещали, Крис, — напомнил он. — Вы собирались мне все рассказать!

Обещала, но я ведь не сказала, когда. Поймите: сейчас, после всех этих нагрузок, момент очень неподходящий. Как только вы немного окрепнете, я сдержу свое слово.

Ну ладно, делайте со мной все, что хотите, — сказал Фил. — Прекрасно. Больше я не стану вас спрашивать. И вы мне сейчас не нужны, сестра. Оставьте меня, пожалуйста, одного!

Глаза Крис удивленно расширились. Но он не смотрел на нее, он равнодушно уставился в потолок.

Я останусь здесь столько, сколько нужно, — сказала Крис и направилась к своему креслу. Фил услышал, как она беспокойно ерзает в нем. Он задел ее, и это его порадовало. В этот миг он был ожесточен, ожесточен против всех. Все-это доктор Миер и Крис, обращающиеся с ним, как с мебелью.

Он закрыл глаза и постепенно успокоился. Через какое-то время произнес:

— Я не хотел вас обидеть, Крис!

— Я не обиделась, — ответила она.

Сейчас, когда он медленно вновь превращался в человека, наделенного волей и разумом, ему особенно невыносима была собственная слабость, хотя и уменьшавшаяся с каждым часом. С радостью ощущал он, как мускулы начинают повиноваться ему. Упражнялся он теперь регулярно. Ремни приковывали его к постели, не позволяя двигаться, он довольствовался тем, что натягивал их. пытаясь приподняться, и вскоре у него это стало получаться. Упражнялся он молча, ожесточенно, скрывая свои занятия от сестры и врача. Для такой скрытности не было особых причин, но таков уж был его характер, — хотелось, чтоб и у него было что-то свое, недоступное другим.

Через четыре дня после того, как забилось его сердце, удалось вытащить правую руку из петли, сковывающей его запястье.

На следующий день он сумел протянуть правую руку к ремню, стягивающему левое плечо. Он долго возился, пытаясь пальцами расстегнуть его, потом еще дольше пытаясь застегнуть. Но застегнул он его так, что никто и предположить бы не смог, что он его расстегивал.

Еще через день ему удалось освободить обе руки. Теперь он мог опираться на них в своих упражнениях.

Спустя еще четыре дня он сумел ослабить ремень, стягивающий грудную клетку, и ему удалось приподнять тело на два сантиметра.

Обретенная свобода движения позволила ему лучше изучить палату. Вскоре он точно знал каждую деталь, знал, что над его головой в стену вмонтирован видеофон, а над ним два ряда люминесцентных ламп, что несколько медицинских приборов, назначение которых он пока не выяснил, расположены у него в ногах возле стены, и там же шкаф со стеклянными стенками, а внутри в ящиках серебристо отсвечивающие приборы и сосуды. К большому его сожалению, в палате не было окон. И невозможно было установить, где он находится. Неоднократно пытался он нажать клавишу видеофона, но безуспешно: кровать была слишком далеко от стены.

Единственный участок, который он пока не в состоянии был осмотреть, находился под ним. Он решил исследовать его на ощупь. Рука нащупала какой-то ящик со множеством клавиш и кнопок, укрепленный на поперечной штанге. Недолго думая, он нажал на клавишу.

Под ним что-то тихо заурчало-пять секунд, не больше, — потом вновь стало тихо. Слева от него на стене, наполовину скрытой различными приборами, что-то изменилось, но он пока не понял, что.

Он убрал правую руку с клавишной панели и оперся на локоть, чтобы повернуться влево. Ему удалось это с трудом, ремень на груди был стянут, и он поспешно расстегнул его. Снова попробовал нащупать точку опоры, соскользнул, снова оперся на локоть и на несколько сантиметров продвинулся вперед. Внезапно сопротивление ослабло, плечо выскользнуло из углубления, и вот уже его голова над краем кровати. Быстро повернувшись влево, он бросил взгляд между приборами…

Сначала он ничего не понял. Только то, что снаружи была ночь. В слабом освещении заметна была часть широкого серебристого диска да сходившиеся к нему прямые серебристые лучи. На темном заднем плане видны были белые мерцающие точки-небо, под ним было темное звездное небо. У него внезапно закружилась голова, показалось, будто он падает в бездну. Ножки его кровати упирались в пустоту, и вместе с кроватью он падал в черную пропасть. Он потерял сознание.

Открыв глаза, он увидел перед собой полное дружеского участия лицо, чуть приоткрытый рот, светлые пряди волос.

— Крис, — прошептал он.

Вытянув руку, притянул ее лицо к своему. Оно было теплым и нежным, он прикрыл от счастья глаза, пальцы поглаживали ее светлые локоны на затылке. Ее рука гладила его волосы, виски. Потом она высвободилась, но какое-го время еще оставалась совсем близко, так что он даже не мог отчетливо разглядеть ее черты.

— Так это… значит… мы в космосе, — выдавил он.

— Я зашторила иллюминатор, — сказала она. — С нами ничего не случится. Мы на космическом корабле. В полной безопасности.

— Но… Земля?..

— Земля от нас далеко. Мы очень далеко удалились от нее… От Земли.

— Но что случилось?.. Что происходит?..

— Почему ты все время спрашиваешь? — В размытых чертах ярко выделились карие глаза. Мягкая рука легла ему на лоб. Взгляд у него стал молящим.

— Земля, — сказала она, — нашей Земли больше нет. Что от нее осталось-это океан горящей лавы и пепла. Шеф сказал, выгорел весь дейтерий. Что это значит, вам, наверно, лучше понятно, чем мне. Кто-то где-то применил супербомбу. Мы даже не знаем, кто. И начала гореть вода. Вся вода, что была на Земле. Ручейки, реки, озера, моря. Ученые утверждали, что это невозможно. Теперь все наверняка мертвы — никто и не понял, в чем было дело. — Крис подперла рукой подбородок и продолжила: — Я находилась над Землей на этом корабле, на расстоянии двадцати тысяч километров. Я видела, как это было. Пошло откуда-то слева, с восточного побережья Канады. В море это расползалось, как красные чернила по промокашке. Там, где доходило до побережья, в материки врезались огненные языки, они разветвлялись, становясь все тоньше и тоньше-оранжевые, с ядовито-зеленой каймой. А потом был уже только белый жар. Я больше немогла туда смотреть-это было как Солнце. Мы задраили люки и помчались прочь от Земли.

Крис замолчала.

— Что было со мной? — слабым голосом спросил Фил.

— Вы тоже были на этом корабле. Без сознания. Вам повезло.

— Говори мне, пожалуйста, «ты», — попросил Фил.

— Ты был без сознания, — сказала Крис. — Тебе повезло, — Потом, помолчав, через некоторое время она добавила: — Я никогда не смогу ничего забыть. Это был конец. После такого все теряет смысл. — И. вновь помолчав:- Я боялась говорить тебе… Фил глубоко вздохнул. Чуть отдающий химикалиями воздух заполнил легкие, не ставшие еще в полной мере его собственными легкими.

— Молчанием ведь ничему не поможешь.

— Ты еще не понимаешь до конца, — сказала Крис.

— Возможно, ты и права, — ответил Фил.

Крис поднялась.

— Давай я снова затяну ремни. Может зайти доктор Миер. Ты не должен больше этого делать. — Она разложила, как положено, тонкие руки больного. — Ты мог бы просто погибнуть. Голова твоя свисала с кровати. Шланг, ведущий к аорте, был согнут и сильно сдавлен. Как можно быть таким легкомысленным! Людей сейчас осталось мало.

Теперь Фил мог спросить все что угодно, и он получил бы ответ, в этом сомнения не было. Но сначала ему надо было обдумать услышанное. Он покорно позволил ей делать все что нужно.

— Сейчас ты будешь облучаться, — сказала Крис-Ультрафиолетовыми лучами. Это важно. Организм нуждается в них, чтобы восстановить ферментную систему. Пока ты еще питаешься внутривенно, но ведь рано или поздно начнет работать желудок. Постепенно мы перейдем к нормальному питанию. А это необходимая подготовка.

Она надела Филу очки с толстыми защитными стеклами, взяла за ручки металлический предмет, по-прежнему висевший над ним, опустила его вниз, потом включила прибор, и стекловидная поверхность внутри металлической сферы начала с тихим гудением раскаляться, словно наполняясь идущим изнутри светом. Свет будто инеем покрыл лицо и верхнюю часть туловища Абельсена, он словно окутал его мягким бархатным покровом, который не грел.

Через пять минут сестра отключила прибор, отвела в сторону ультрафиолетовую лампу. Наклонившись к Филу, она бегло коснулась губами его губ.

— А теперь спи, — приказала она.

И вышла.

9

На утренней поверке майор сказал:

— Каждый день солдата-это подготовка к великой войне. Мы не знаем, когда нападет враг, но мы готовы отразить это нападение. Когда бы он ни нанес первый удар, на удар мы ответим ударом. Мы будем сражаться, пока не победим или погибнем. Мы выполним наш воинский долг, отстаивая свободу и отечество.

Выстроенные шеренги замерли в едином порыве. Жесткие, целеустремленные лица были обращены к майору. Абель стоял рядом с Остином. Оба уставились на майора, не мигая.

— Мы должны постоянно работать над собой, чтобы сохранить максимальную боевую готовность. Мы должны неослабно бороться против внутреннего врага. Мы, солдаты, всегда смотрим только вперед. Ничто не может помешать нам исполнить свой долг. Вдумайтесь в это, соратники: ничто не помешает!

Впервые майор шевельнулся — он расправил плечи и теперь стоял прямее обычного, один среди плотной массы своих солдат.

— Каждый день может разразиться война. Мы должны быть готовы к этому. В любой момент. Возможно, война ближе, чем мы подозреваем.

Он замолчал. Солдаты не шелохнувшись ждали следующего приказа:

— Для приема таблеток разойдись!

Как нечто единое, слитное, выросли перед строем десять сержантов, они передали команду дальше. Залпы отрывистых слов громыхнули над строем. Неподвижность сменилась внезапной толчеей, наступил момент хаоса, бессмысленной давки и толкотни, солдаты рассредоточились, исполненная долга целеустремленность и автоматическая готовность все приказы исполнять бегом способствовали мгновенной перестройке рядов-выстроившись елочкой, взводы готовы были разойтись разных направлениях.

Всякий день начинался в точности, как другие. Все приказы звучали одинаково, не было различия между вчера, сегодня, завтра. Или все-таки было?

Абель слышал волнение в голосе майора, предрекающего им скорую войну. Часто ли прежде он говорил об этом? Абель не помнил. Уголком глаза он наблюдал за майором…

И все-таки отличие было. Майор стоял не один-десять сержантов выстроились перед ним в ряд. Он что-то говорил, но только сержантам, мегафон был отключен, майор держал его в руке.

И еще одно отличие. Когда они выстроились для приема таблеток, рядом с круглыми раздаточными отверстиями склада медикаментов стояли сержанты.

Когда из желобка вылетел целлофановый пакетик, Абель почувствовал на себе взгляд сержанта. Медленно, чтоб выиграть время, он разорвал пакетик, сунул в рот одну таблетку за другой, в том числе черную; пришлось держать ее под языком, пока он снова не стал в строй. Лишь тогда он ее выплюнул.

Итак, у них возникли подозрения. В таком случае у него не так уж много осталось времени. Но ему и не нужно было теперь много времени.

Стрельбище находилось на краю учебного плаца. Мишени развешаны были на стене, их обрамляло довольно сложное устройство, позволявшее после каждого выстрела опускать мишени вниз и контролировать точность попадания. После чего большие, светящиеся цифры на черном табло слева демонстрировали количество выбитых очков. В пятидесяти метрах от мишеней находился огневой рубеж, откуда производились выстрелы.

Сейчас перед ним стояли десять солдат из пятьдесят шестого взвода.

На огневой рубеж, марш!

Они бросились вперед, легли, заняли позицию.

— Всем построиться, быстро!

Капрал стоял на сухой бетонной дорожке. Солдаты — в жидкой грязи. Во всех ямках, углублениях стояла вода.

— На огневой рубеж, марш!

Они бросились врассыпную. Брызги воды. Комья грязи. Форма залеплена грязью и глиной. Громыхнул артиллерийский залп, в тот же миг они рухнули на землю, заняли позицию.

— Слишком медленно! Всем построиться! Кругом, марш! Воздух, всем в укрытие! Встать, бегом марш! Воздух! Встать, бегом марш! Отделение, кругом! Воздух, в укрытие!

Земля была мягкой. Лежать было хорошо. Но форма, намокая, становилась все тяжелее. На коленях и локтях она давно уже промокла насквозь. Лица измазаны глиной.

— Встать, бегом марш! На огневой рубеж!

На ходу они извлекали пистолеты. Падая, тут же изготовлялись к стрельбе.

— Стреляем по мишеням, — сказал капрал-Каждому пять выстрелов. Арчи пятьдесят шесть дробь один начнет. Считаю: раз, два, три, огонь! По команде «огонь»-стрелять. Внимание: раз, два, три, огонь!

Прогремел первый выстрел. Мишень опустилась. Слева зажглась цифра «три».

Арчи попробовал успокоиться. Примерился, тщательно прицелился, спустил курок. «Два». Потом он выбил «семерку», «четверку» и снова «четверку».

Капрал взревел:

— Это скандал! Хлопушка чертова! Баран! Арчи! Доложитесь во время дневной поверки! Ясно?

Арчи вскочил:

— Так точно, господин капрал!

— Слушаюсь, господин капрал! Так следует отвечать! — Капрал рычал в мегафон как зверь-Почему отвечаете шепотом? У вас что, легкие слабые? А может, дух захватило? Тогда потренируйтесь-сто приседаний. Руки перед собой! Начали!

Некоторое время капрал наблюдал за ним. Потом вздохнул:

— Следующий! Адам пятьдесят шесть дробь два! Вы стреляете лучше. Поняли? Я приказываю стрелять лучше, наш взвод должен показать лучший результат. Это приказ. Все поняли?

Они мгновенно вытянулись, будто кто-то дернул их за невидимую веревочку.

— Так точно, господин капрал.

— Хорошо, — сказал капрал. Он разглядывал свой взвод. Подбородок выдвинут вперед. Он резко поворачивал головой, переводя взгляд с одного на другого.

— На огневой рубеж! Кто не выбьет лучший результат, чем этот, — он презрительно показал на Арчи, — с тем я разделаюсь как следует. Это я обещаю. Итак, Адам!

Внимание! Раз, два, три, огонь!

Адам стрелял лучше, но тоже не очень хорошо. Подошел черед следующего.

Выстрелы следовали короткими сериями. Медленно приближалась очередь Абеля, седьмого в ряду.

В магазине у Абеля было пять патронов, но он не собирался расстрелять их все. Патроны нужны были для другого. Трех попаданий в мишень вполне должно было хватить.

— Абель пятьдесят шесть дробь семь. Покажите свое мастерство!

Абель был хорошим стрелком, и капрал ждал от него многого. Но сегодня Абелю придется его разочаровать. Два выстрела мимо мишени-по меньшей мере два часа дополнительных упражнений. Но он займется этим с удовольствием.

— Внимание! Раз, два, три, огонь!

Первый выстрел как обычно. «Десятка». Он взвел курок и вновь прицелился. Капрал стоял достаточно далеко. Сейчас Абелю придется рискнуть…

Огневой рубеж далеко вытянулся в длину. Всего сто мишеней. Сто человек выполняли упражнение вместе, в лучшем случае десять из них получали команду «огонь» одновременно. Выстрелы раздавались непрерывно, когда ближе, когда дальше. Треск выстрелов прочно врезался в сознание Абеля, Прежде, до обретения собственной воли, Абель испытывал удовольствие, представляя себе на досуге стаккато пистолетных выстрелов; такое же удовольствие доставляли ему грохот марширующих колонн, хриплые, отрывистые приказы. Сегодня для него это было немыслимо.

Он знал закон пистолетной стрельбы. Крайне редко звучал одинокий выстрел, чаще это были два выстрела, один за другим, еще чаще-три выстрела. Четыре выстрела подряд звучали уже намного реже, еще реже — более длинные серии.

Абель ждал отдельного выстрела, и как только после короткой паузы выстрел прозвучал, он положился на судьбу: выстрел должен был открыть очередную короткую серию, — и он оказался прав. Он сделал вид, будто нажал курок, дернул рукой, будто от отдачи, и снова взвел курок.

Мишень пришла в движение…

Да, мишень опускалась-он не мог понять почему: ведь он не сделал выстрела. Он покосился на капрала… глаза его были прищурены, он ждал результата.

— Очень прилично, Абель, — произнес он.

Абель глянул вперед: там светилось «двенадцать». Неужели по рассеянности он нажал курок? Он собирался повторить трюк при следующем заходе, но сейчас осторожность уже не имела смысла. Один выстрел он сделал нормально и выбил «девятку». Два последних он только изобразил: результаты были «десять» и «восемь».

Абель не мог понять, что произошло. Он верил в успех придуманного им трюка, он положился на то, что выстрелы шли сериями, и учел миниатюрный микрофон за ухом капрала, ослаблявший его слух, он готов был понести наказание за два промаха. Но необъяснимым образом все удалось даже лучше, чем он предполагал. Он не стал дальше ломать себе голову. Главное-все удалось.

После него стреляли еще трое, но он не прислушивался к стрельбе. Извлек из магазина три неизрасходованных патрона, теперь они, маленькие и твердые, лежали в его ладони-крошечные, металлические цилиндры, несущие боль и кровь. Он держал в руке смерть. И впервые с тех пор, как помнил себя, он был счастлив.

Когда после обеда они вернулись в казарму, их встретил невиданный хаос. Все шкафчики были открыты и сдвинуты с мест; содержимое в беспорядке валялось на полу — плащи, брюки, куртки, шапки, парадная форма, которую надевали по воскресеньям, заучивая вслух установочные тексты на неделю, а еще на парад, который принимали майор и унтер-офицеры; ранцы, противогазы, палаточные брусья, полотенца, мыльницы, нижнее белье, спортивная форма, сорочки — словом, весь скудный и однообразный солдатский скарб. Ящики с сапожными и одежными щетками были раскрыты, щетки, тряпки, тюбики валялись повсюду. Даже одеяла, подушки, матрацы валялись рядом с кроватями, чьи пустые металлические каркасы непривычно возвышались в помещений.

Сержанты провели инспекцию. В солдатских мозгах заработала мысль о возможных ошибках, упущениях, недочетах. Все ли стояло на положенном месте? Все ли было чистым? Хотя они постоянно принимали возможную инспекцию в расчет и, убираясь, старались соблюдать предписанный порядок, всех не оставляло чувство вины. Каждый знал: сержанты всегда и везде найдут что-нибудь этакое: засохший комок на башмаках или на одежде, грязный отпечаток на пряжке ремня, неправильно сложенное одеяло, скрипящую дверцу шкафа-что-нибудь, о чем никто не подумал и что могло оказаться решающим, ибо ничтожный, крошечный беспорядок нарушал порядок целого. Грязная бахрома на спортивных брюках вносила беспорядок не только в службу отдельного солдата-она вносила беспорядок в жизнь взвода, роты, всей казармы. И наказание должно было быть соответствующим.

Солдаты метались по помещению. У них было десять минут, чтобы навести порядок, потом придет капрал, и им надлежит быть в постелях, а одежда должна быть аккуратно сложена на табуретках.

Абель тоже не мог избавиться от общего страха. Хотя он сделал все, чтобы подозрение на него не пало, ни в коем случае, но сейчас, разбирая, как и все остальные, предметы своего нехитрого обихода, он под тяжестью страха и чувства вины отчетливо представил вдруг возможные огрехи своего плана, собственную небрежность: распоротый шов, стекловата, вылезающая из матраца, тайник.

Разумеется, тайник был пуст. Части пистолета давно уже находились в надежном месте на учебном плацу, украденное мыло он уже расплющил, и теперь оно лежало тонкой прокладкой на внутренней стороне его каски, а каска была на нем, и три боевых патрона он спрятал под подкладкой кармана. Он чувствовал их изнутри сквозь тонкую ткань. Если бы что-то произошло, если наметилось бы дальнейшее расследование, личный досмотр с перетряской одежды, он просто проглотил бы их. И все-таки возникали сомнения, а вдруг они нашли распоротое место в матраце, а вдруг уловили тут взаимосвязь? Абель рисовал себе мрачные картины: вот капрал объявляет обнаруженные нарушения и назначает строгое расследование, штрафную службу, гауптвахту, быть может, специальный медицинский тест с помощью аппаратуры. Тогда все его надежды и мечты пойдут прахом. Майор сможет торжествовать. От этой мысли все внутри сжалось. Он вдруг ощутил, как невыносимо давит воротник шею. Ожидание делалось невыносимым.

На мгновение его охватило страстное желание бежать, скрыться где-нибудь в надежном месте, переждать поверку в отдаленном окопе на плацу, подальше от всех их досмотров. С трудом подавил он это желание. Оно было лишено смысла. В настоящей безопасности он был только среди других. Он постарался побороть засевший в нем страх, сосредоточившись на собственном плане. Только не поддаваться! Железное самообладание, которому научили его начальники, должно теперь обратиться против них, против всех, кто обожествляет майора. Борясь с ним, он боролся с системой.

Порядок был восстановлен, шкафчики поставлены на места, одежда развешана, несколько солдат уже разделись и теперь складывали одежду на табуретках. Абель схватил веник с совком и принялся подметать. Мусора было не так уж много, лишь несколько свежих кусочков грязи, только что принесенных с улицы, но подмести было нужно, и для него это была возможность остаться на короткое время одному. Он опрокинул содержимое совка в ведро, отнес ведро к боковой стене барака, там стояли ящики с мусором. Осторожно приподнял крышку… вблизи никого не было… Низко наклонившись, он снял каску и отковырнул расплющенное мыло. Оно ровно распределилось по поверхности, он быстро извлек его. Не прошло и пяти секунд, как каска снова была на голове, и он направился в барак. Мыло теперь лежало в кармане.

На обратном пути необходимо было еще кое о чем позаботиться. Он остановился, прислушиваясь, под дверью. На ней висела, как на всех других дверях, рамка, открытая сверху и обрамленная с боков округлой пластмассовой дугой. В каждую рамку всунут был кусок желтой четырехугольной фольги, на которой черным выбит номер помещения. Абель быстрым движением выхватил фольгу, сунул под куртку и зажал под мышкой. Вернувшись к товарищам, он поставил мусорное ведро на положенное место. Потом подошел к шкафчику, снял башмаки, наскоро почистил их и поставил на нижнюю полку. Коробку с сапожным кремом он зажал в руке и еще взял полученный вчера кусок мыла. Сделав вид, будто ему нужно поправить еще что-то на постели, он поднялся наверх. Он был бос, но остальная одежда еще была на нем, укрывшись наверху от посторонних взоров, он сунул оба куска мыла, банку с сапожным кремом и фольгу под одеяло. Теперь у него было все для самых последних приготовлений.

Капрал не заставил себя ждать. Бегло осмотрел комнату. Один из солдат шевельнулся под одеялом, и капрал тут же заметил это. Он крикнул:

— Эй, парень, сейчас послеобеденный отдых! У вас приказ-спать! Но вы, должно быть, не устали? Вон из постели, Аллан! Поскольку вы так бодры, даю вам возможность подвигаться. Пятьдесят кругов вокруг казармы. Начинай, дырявый мешок!

Он шумно прохаживался среди кроватей.

— Как вы сложили одежду, Адам! Вон из кровати! Взгляните на это! — Ногой он смахнул одежду с табурета. — Сложите аккуратно свои шмотки! И побыстрее!

Адам повиновался.

— Слушайте все! — сказал унтер-офицер. — Сегодня была произведена инспекция комнат. Майор проводил ее лично. И знаете, что он обнаружил? — Он раскрыл записную книжку. — Арчи пятьдесят шесть дробь один. Вы… Вы знаете, кто?.. Под вашим шкафом полно пыли. Кроме того, на сапоге оторвалась подметка. Лежите, мы поговорим позже!

— Аллан! Где он? Ах да, бегает кругами! Антон! На ваш противогаз посмотришь-блевать хочется. Тупая скотина! Сколько недель вы его не чистили! Стекла чем-то залеплены. Фильтр воняет. И еще на вашей форме не хватает пуговицы. Альберт…

Все это было скверно, но Абель чувствовал себя увереннее по мере того, как капрал подбирался к нему. Майор проявил поразительное внимание. Ничто не укрылось от его взгляда. Он испугался? А может, почувствовал угрозу? В массе замеченных недостатков промахи Абеля должны затеряться.

— Абель пятьдесят шесть дробь семь. Вы, идиот, храните мыло в сапоге. Может, вы рехнулись? А для чего вы используете мыльницу? Болван! Ваша одежная щетка заросла грязью. В вашем матраце-дыра. Почему вы не доложили об этом? Остин…

Пронесло. Дыра в матраце-мелочь. Но мыло в сапоге! Он забыл об этом, совершенно забыл. Это было потрясающее открытие: и он может что-то забыть. И он совершает ошибки. Человек, которым стал Абель, перестав принимать одурманивающие средства, совершил ошибку. Теперь придется защищаться не только от других, но и от себя самого.

— Я еще не закончил, — сказал капрал. — У меня еще одно сообщение. На складе украден карманный фонарь. Он найден за соседним бараком, засунутым в водосточную трубу. Кто знает, как попал туда этот фонарь? Кто видел что-то подозрительное?

Стало тихо. Никто не осмеливался шевельнуться. Произошло что-то чудовищное. Саботаж. Любое движение сейчас, после сообщения унтер-офицера, могло вызвать подозрение.

— Так никто ничего не видел?

Остин. Это, конечно, Остин. Абель бросил свой фонарь в шахту для мусора, в эту закрытую крышкой яму сбрасываются все отходы; с шумом падают они в глубину. Однажды, опустошая мусорный бак, Абель заглянул туда-жидкость растворяла любые предметы за несколько секунд. Там шипело и булькало, а потом ни следа от мусора не оставалось. Он посоветовал Остину сделать то же самое, но этот дурак не пошел с ним, когда они возвращались в барак. Только теперь Абель узнал, что тот сделал.

— Майор приказывает доложить о самых незначительных наблюдениях. Капрал сделал паузу. Потом сказал:

— Если кто оказался соучастником, но доложит об этом сейчас, он освобождается от наказания. Никто ничего не вспомнил?

Молчание.

— Майор великодушен. Если кто что-нибудь заметил, он должен был доложить об этом сразу. И все-таки он не будет наказан.

Вновь он сделал паузу.

— Кто доложит нечто, способствующее расследованию, сходит разок к ангелам.

Слова эхом отдались в помещении, ударили в голову. Их даже никто сразу не понял.

Капрал повернулся на каблуках и вышел из барака.

Наверно, никто из солдат сегодня не смог скоро уснуть. Абелю пришлось действовать чрезвычайно осторожно. К счастью, не надо было делать ничего такого, что производило бы шум. Он увлажнил маленькие кусочки мыла слюной и принялся мять их под одеялом один за другим, пока они не стали эластичны и не соединились в один кусок. Для ствола этого было достаточно. Теперь он добавил немного сапожного крема. Украдкой он несколько раз извлекал кусок из-под одеяла, чтоб убедиться, что краска нанесена равномерно и достаточно плотно. Постепенно масса приобрела тот оттенок, какого Абель и добивался — матовый блеск металла.

Когда, к его радости, это удалось, он скатал массу в тонкую колбаску, чтоб потом завернуть ее в фольгу. Быстрыми, ловкими движениями раскатывал он массу, сильно сдавливая руками, так что диаметр ее постепенно уменьшался, пока не получился нужный размер пистолетного ствола.

Вновь Абель откинул одеяло, испытующе разглядывая дело рук своих. Получилось чересчур длинно. Он откусил по кусочку с обоих концов, потом отполировал ствол об остов кровати. Еще раз проверил результат: со стороны отличить имитацию от настоящего пистолетного ствола было невозможно.

Окончательно он завершил свои приготовления при чистке оружия. Всего несколько движений рукой-это было даже легче, чем утаивание в каждый из предыдущих дней одной части пистолета. Не было даже необходимости особенно прятать муляж. Слегка прикрытый рукой. он выглядел частью пистолета. Внешнее подобие стало почти полным, когда Абель палочкой, служащей для чистки ствола, продырявил в мыльной массе отверстие- входное отверстие ствола. Не сомневаясь в удаче, Абель сунул муляж в карман, дожидаясь заключительной проверки. На сей раз не нужно было даже подводить товарища, чтоб разыграть отвлекающий маневр. За спиной он ослабил винт, отделил от пистолета настоящий ствол, вставил свою самоделку, снова затянул винт, мыльная масса легко поддалась его действиям.

Капрал ничего не заметил, принимая у Абеля пистолет. Ничего не подозревая, он сунул его в боковое окно склада. Настоящий ствол Абель спрятал под подкладкой куртки.

10

Понятно, что рассказ сестры вызвал у Фила подобие шока, но, проанализировав собственные ощущения, он понял, что вовсе не утратил от этого вкуса к жизни. Не стало это помехой и в тайных его упражнениях.

Как и раньше, его чрезвычайно занимал ящик с клавишами и кнопками. Похоже, Крис не рассказала главному врачу о случившемся, и это наверняка было против правил; Филу не хотелось втягивать ее во все новые конфликты, и он не стал расспрашивать о назначении отдельных кнопок. Но как только представилась возможность, он попробовал нажать одну за другой; оказалось, они помогали, не вставая с постели, менять кое-что в палате: открыть или зашторить иллюминатор, сделать воздух теплее или, напротив, прохладнее, включить и выключить вентилятор, подрегулировать освещение. Кнопок с более сложным назначением обнаружить не удалось.

Потом Фил открыл, что кровать его на колесиках и, освободив тормоз, можно чуть-чуть передвигаться. Вращая колесико внизу, можно было, словно в коляске, катиться вперед и назад, правда, лишь настолько, насколько позволяли тянущиеся от приборов провода и трубки.

Предметом особых его усилий был видеоаппарат. Он пытался подкатить кровать ближе, и наконец это удалось-пришлось, правда, чуть подтащить за собой пульт со шкалой и экраном кардиографа.

Сначала он дотянулся до доски, висевшей рядом с телеэкраном на крючке. На ней записано было несколько номеров: центральный узел-006, шеф-011, канцелярия-283, дежурная ночная сестра- 268, и еще какие-то, интересные для него лишь тем, что их он не стал бы набирать ни при каких обстоятельствах. Наконец он нажал кнопку включения и прислушался. Тихий писк подтвердил, что аппарат включен. Фил выбрал наудачу номер 631 и с усилием повернул диск: 6-3-1. Он внимательно смотрел на экран, но тот остался темным. Может, номеров было не так много?

Он набрал 531, потом 431 — без успеха. Наконец пошел по восходящей от 431:432,433,434 и так далее. Попытав счастья с большими номерами, он уже готов был отказаться от своих попыток, но экран вдруг засветился.

— Да? — услышал он мужской голос.

— Кто говорит? — спросил Фил.

— Гас Морлей, — с готовностью ответил мужчина. Но на экране не появился.

— Я-Фил Абельсен, пациент, — представился Фил.

— Парень, я сойду с ума! — раздалось из динамика. — Пациент — какое счастье! Я давно уже не пытаюсь ни с кем связаться!

— Вы тоже ранены? — спросил Фил.

— Можно и так это назвать. Ампутация обеих ног.

Сейчас они пришили мне новые. А у тебя что?

— Мне угодило прямо в грудь. Пока прикован к постели. Поэтому не могу показаться.

— Я тоже пока не встаю. Но главное, есть еще кто-то, кроме меня.

— Как это понять? — спросил Фил. Он наконец подрегулировал громкость и теперь мог удобно беседовать лежа.

— Другие, наверно, поправились. Больше я ничего о них не слышал. Да и кто вспомнит калеку, когда сам уже на ногах?

Фил раздумывал, знает ли его собеседник о происшедшем. Осторожно он осведомился:

— Вы знаете, где мы находимся?

— На космическом корабле. Ты этого не понял?

— Понял, — ответил Фил.

— Самое худшее для нас позади. Мы в безопасности. Где-нибудь устроим новую жизнь.

— А Земля?

— Наплевать и забыть. И слава богу, что взорвалась. Всю жизнь мне было там тошно. А сейчас впервые хорошо.

— А где другие?.. Те. что поправились?

— Не знаю. Шеф мне об этом ничего не говорил. А с ним иногда можно потолковать. Благородный человек. Но моя сестричка… Лимон покажется сладким в сравнении с этой тухлой тощей макарониной.

— А моя мила, — сказал Фил.

— Значит, повезло. У моей явно не все дома. Захочешь поговорить с ней, она тут же в слезы и все рыдает о Земле.

— Теперь мы должны закончить разговор, — сказал Фил. — Не знаю, разрешены ли они здесь, не хочу, чтоб меня засекли с первого раза. У меня нет часов. Как узнать, что наступила ночь, когда мне никто помешать не сможет?

— Сейчас четыре часа пополудни, — сказал Гас- Нужно набрать 222, и магнитофон сообщит точное время. У тебя какой номер?

Фил еще не подумал об этом, теперь он осмотрелся; ведь где-нибудь он должен быть. На глаза ему попалась доска, он взял ее в руки, принялся внимательно разглядывать. На оборотной стороне увидел цифры 4-1-2.

— Думаю, что 412,- ответил он.

— А мой 447. Всего хорошего. Я с тобой соединюсь.

— Прекрасно! — ответил Фил. — Желаю быстрее поправиться! До свидания!

Вскоре в палату вошла Крис. Она принесла с собой пластиковую флягу, из которой Филу разрешено было выпить немного теплого сладкого раствора. Впервые после ранения он мог что-то выпить сам. Он не знал, как до этого питался, должно быть, с помощью трубочек, что подведены были к животу.

Подслащенная водичка была для него сейчас лучшим в мире напитком, но его тут же вывернуло. Крис привела его в порядок, потом подготовила к облучению кварцем.

— А что происходит с теми, кто уже поправился? — поинтересовался он.

— Не знаю, Фил, — ответила Крис.

— Что-то плохое? — допытывался он.

— Я правда этого не знаю, — заверила она. — Шеф не так уж много разговаривает с нами. Он презирает женщин. Возможно, если его спросишь ты, тебе он ответит.

— Но откуда я узнаю, что он сказал правду?

Фил лежал под ультрафиолетовыми лучами, глаза его были закрыты очками.

— Сколько людей на космическом корабле? — спросил он.

— Должно быть, больше тысячи.

— И все раненые?

— Большинство раненых. Доктор Миер с несколькими ассистентами лечил их, мы, четыре медсестры, ухаживали за ними, и еще несколько здоровых мужчин, в основном члены экипажа, помогали нам.

Фил вновь вернулся к своему вопросу:

— А что с этими людьми сейчас?

— Они находятся в другой части корабля. Нам, сестрам, ходить туда запрещено.

— И ты никогда не задумывалась, что с ними? Никогда не пыталась заглянуть туда?

Крис вздохнула.

— А почему я должна задумываться? Здесь медсанчасть космического корабля, и это мое рабочее место. Я медсестра, а не солдат и не шпионка. Мое дело заботиться о больных.

— А когда я поправлюсь?

Крис стояла в изножье его постели, она ничего не ответила.

— Что будет, когда я поправлюсь? — настойчиво спрашивал Фил.

— А чего ты, собственно, ожидаешь? — тихо спросила девушка.

Теперь уж Фил задумался над ответом. А чего он, действительно, мог ожидать? На что рассчитывал? Что должно с ним произойти? И что у них запланировано? Какой во всем этом смысл?

— На борту корабля больше тысячи мужчин, — продолжила Крис. — И всего четыре девушки. Ты думаешь, я смогу остаться с тобой?

Крис была права. Такое ему и в голову не пришло. Это была чрезвычайная ситуация, и он не знал, какие здесь возможны решения. Знал ли их доктор Миер?

— Кто еще находится на борту… кроме бывших и нынешних пациентов, четырех сестер и главного врача? Есть ли командир корабля, офицеры, экипаж?

Доктор Миер — командир корабля. Это один из лучших, самых современных кораблей, что когда-либо были построены. Почти все функционирует автоматически. Доктор Миер-самый главный начальник. Его слово- закон для всех.

Постепенно до него начал доходить смысл ее слов. Некто был высшим начальником для тысячи человек; в общем, ничего особенного здесь не было. Но люди эти были отрезаны друг от друга, разобщены, возможно, они вообще считали себя одинокими; тогда дело принимало уже другой оборот: врач получал неограниченную власть над человечеством, превращался в императора, в бога. А девушки? Фил боялся додумать до конца эту мысль. Он поднял глаза. Крис сидела в кресле у стены, понурив голову. Сквозь толстые стекла очков он не мог ясно ее разглядеть, но ему показалось, будто она плачет. Он вновь прикрыл глаза. Все в нем восставало против собственных догадок. Больше он ничего не спрашивал, не хотел напрасно волновать девушку. Надо было как-нибудь ее успокоить, но нужные слова не приходили.

Поздним вечером он набрал номер Гаса Морлея… Никто не отозвался, хотя он ждал достаточно долго. И тогда он нажал кнопку на проводе, все еще лежавшем возле правой его руки.

Вскоре скрипнула дверь, вошла Крис:

— Ты плохо себя чувствуешь?

Он подождал, пока она закроет дверь, потом спросил:

— Где Гас Морлей?

Она недоуменно взглянула на него.

— Что ты сказал? Кто это?

— Я хочу знать, где сейчас Гас Морлей! — сказал Фил. Это другой пациент, я сегодня разговаривал с ним по видеосвязи. Теперь его там больше нет. Никто не отвечает по номеру 447. Где он?

— Я его не знаю, — сказала Крис, — и не знаю, где он. Фил нетерпеливо взмахнул рукой.

— Ты не знаешь этого. Хорошо, я верю тебе. Но почему ты все принимаешь с готовностью? — Он говорил громче обычного, с трудом заставил себя успокоиться, но уже на следующей фразе снова сорвался:-Так сделай что-нибудь! Оглядись! Поговори со своими подругами! Иди, расскажешь мне потом, что узнала. Слышишь? Иди и возвращайся скорее.

Крис не возразила ни единым словом. Возбуждение Фила передалось и ей. Она направилась к двери и вышла.

Хотя она вернулась через пять минут, Фил еле мог сдержать свое нетерпение.

— Ну, выяснила? Что с ним?

Девушка запыхалась от бега. Она перевела дыхание, прежде чем ответить.

— Ничего особенного. За ним ухаживала сестра Магда. Его выписали как выздоровевшего.

— Но он не поправился, — сказал Фил. — Сегодня после обеда он еще не мог вставать. Что с ним случилось?

— Неужели что-то плохое? — спросила Крис. — Никто из нас прежде не думал ни о чем таком.

Теперь уже заговорил Фил-спокойно, тщательно продумывая слова:

— Не обязательно что-то плохое, Крис. Но нужно знать, что. Когда человек не задумывается над тем, что происходит с другими, он ставит крест и на себе самом. Тогда не остается ничего, как только смириться. Вот почему я хочу знать, что произошло с Гасом и остальными. Не потому, что я предполагаю что-то ужасное, просто хочу представить, что здесь творится.

Крис кивнула, однако у Фила не было ощущения, что она его поняла.

— Подойди ко мне, — сказал он, протянув правую руку. Она взяла ее, и он привлек ее ближе. У постели она села на табуретку.

— Я обдумывал наше положение, — продолжил он. — Оно не из приятных, хотя ничто не доказывает, будто его нельзя изменить.

— Но как? — спросила Крис.

— Пока не знаю, как, — ответил Фил. — Но хочу узнать. Поэтому надо что-то делать. Или ты считаешь, что все в порядке? Крис покачала головой.

— Когда человек получает неограниченную власть и воля его становится единственным законом, это никогда не кончается добром. Мне не ясны цели главного врача — его трудно понять. Но он не патриарх, считающийся с желаниями своих сородичей. Если он что-то заберет в голову, он проведет это любой ценой.

Длинная речь потребовала от Фила большого напряжения сил, но он словно не замечал этого. Уверенным голосом он продолжил:

— Кто позволяет вызревать подобным вещам, никак им не противодействуя, делается соучастником. Можно считать, будто все позади и все решено, — но ничего ведь не решено, пока существует хоть один, сопротивляющийся насаждаемому порядку. И я пока еще существую.

Крис. Пусть я беру на себя слишком много. Я ведь ранен, болен, слаб, прикован к постели. Но я верю в себя и готов бороться. Ты хочешь мне помочь?

— Если смогу-да. Пусть даже это бесполезно, хуже не будет.

— Хорошо. Ты знаешь, когда доктор Миер ложится спать?

Крис помедлила с ответом. Потом сказала: — Около полуночи. Иногда позже.

— Тогда слушай внимательно! Ты выжидаешь до трех часов ночи. Потом отправляешься в ту часть корабля, где находятся остальные. Посмотришь, что они делают, в каком они состоянии.

— Крис резко вскочила. Но, Фил, я не смогу!

— Почему? — жестко спросил он. — Разве эти помещения заперты или как-то защищены? Я не знаю, но…

— Ты пыталась?

— Нет, но…

На мгновение Фил вышел из себя. Он вскинулся так резко, что жалобно скрипнула кровать, звякнули пробирки в стенном шкафу.

— Проклятье! Тогда я пойду сам… Не важно, что потом со мной будет… Если никто ничего не делает…

Он высвободил правую руку из петли и уже готов был расстегнуть ремень, стягивающий грудь. Крис удержала его руку, отвела в сторону. Мускулы его достаточно окрепли, и ей пришлось собраться с силами, чтоб утихомирить его. Но сил хватило ненадолго. Потратив столько энергии, он смертельно побледнел, его охватил озноб, но он все еще сопротивлялся, когда она затягивала ремни. Тяжело дыша, он лежал, повернув голову к стене.

Крис погладила его по волосам. Потом сказала: Я сделаю это.

Она ждала. Он медленно повернулся к ней лицом.

— Я это сделаю, Фил, — сказала она.

— Хорошо, — сказал он. — А теперь уходи. Нехорошо, если кто-нибудь застанет тебя здесь.

Постояв мгновение, она вышла.

Фил не мог заснуть, хоть и пытался расслабиться. Он больше не принимал болеутоляющие средства, ему приятно было чувствовать собственное тело. Сердце билось сильно и равномерно — ему нравилось вслушиваться в эти ровные удары. Дыхание тоже было ровным; лишь иногда пронзала межреберная колющая боль. И вообще что-то вздрагивало порой в его теле без видимой причины, тянуло или щемило, потом так же неожиданно отпускало. В желудке чувствовалась непонятная тяжесть, время от времени перемещающаяся. Иногда судорогой сводило мускулы, и тогда он приподнимался, несмотря на врезающиеся в кожу ремни, пробовал повернуться на другой бок. Хуже всего был зуд: то и дело где-нибудь, обычно там, куда он не мог протянуть руки, начинало чесаться и кусаться, потом это прекращалось и тут же начиналось в другом месте.

Естественно, он размышлял о своем положении, но не мог прийти ни к какому решению: мысли его блуждали по кругу. Когда наконец он провалился в беспокойный сон, скрипнула дверь-перед ним стояла Крис.

— Ну, что видела? Как дела? Рассказывай скорей!

— Я нашла их, — сказала Крис. Как прежде, она уселась на табуретку у постели Фила. — Космический корабль- это прежде всего центральная цилиндрическая часть. В одном конце нечто вроде навигационной рубки-с радиопередатчиками, принимающими устройствами, радиолокаторами, термодетекторами и тому подобными вещами. В средней части находится реактор, за ним хранилище рубидия, потом идут испарительные камеры и ионизационная установка, на другом конце ионные двигатели.

Пока она переводила дыхание, Фил, пораженный, спросил:

— Откуда ты это знаешь? Все технические детали?

— Очень просто. Я не могла заснуть, а время тяну лось невыносимо медленно. Тогда я пошла в читальный зал и отыскала микрофильм с информацией о корабле.

Фил кивнул. Посеянные им семена давали первые всходы.

Вокруг центральной цилиндрической части расположены концентрические кольца. Всего три. Они связаны друг с другом переходами. Они словно образуют конус, раскрытый вперед. Представляешь? С центральной цилиндрической частью это выглядит как волчок. Фил вспомнил то, что видел сам.

— Ив кольцах жилые отсеки? — спросил он.

— Да. Мы сейчас находимся в среднем-это медсанчасть. Во внешнем находится жилой отсек, там помещаются медсестры и шеф. Когда у нас было много раненых, мы на время большинство помещений переоборудовали под палаты. Но теперь они пусты. В этом кольце — мы называем его третий этаж-есть гостиная, есть общие помещения с баром и маленьким салоном для танцев, есть кино- и видеозал, читальный зал, душевые, столовая. К столовой примыкает кухня и продовольственный отсек. Все вещи не самой первой необходимости расположены на первом этаже, во внутреннем кольце.

— И все это вращается, — сказал Фил, это был не вопрос, а скорее констатация.

— Да, вращается, — подтвердила Крис. — В результате во внешнем кольце создается нормальная сила тяжести, во внутренних кольцах она чуть меньше.

— Я заметил это, но не сразу, — сказал Фил, — а когда впервые попробовал по-настоящему сесть. Заметил, что у нас здесь сила тяжести меньше. А когда я смотрел наружу, мне казалось, что звезды вращаются.

— Кольца соединяются шахтами. Там лифты. Прежде я никогда не бывала на первом этаже. Зачем мне складские помещения?

Фил молчал, и Крис сделала небольшую паузу, у него возникло впечатление, будто она намеренно затягивает рассказ, будто что-то мешает ей перейти к сути.

— Итак, ты спустилась на первый этаж, — сказал он, побуждая ее говорить дальше.

Погруженная в свои мысли, Крис разглаживала складки на простыне, обтягивающей надувной матрац. Потом снова заговорила:

— Я спустилась на лифте. Это удивительное чувство, когда едешь на лифте. Он приходит в движение, как обычный лифт, и ты чувствуешь толчок. А потом возникает ощущение, будто он замер, хотя на самом деле он движется, и когда наконец он вправду останавливается, чувство. такое, будто летишь в бездну, глубже и глубже. Это чувство остается надолго, даже когда выходишь. Из лифта я попала в коридор. Все в точности как на втором и третьем этажах. Множество дверей справа. А слева огромные иллюминаторы. Сквозь них видна корма, а за нею вдали Земля, Солнце. Землю видно до сих пор. Она самая яркая звезда в той части неба.

Крис взглянула на ручные часики.

— Мне нужно спешить. Так вот, я вошла в коридор и заглянула наугад в несколько отсеков — внутри были за пасы, емкости самых немыслимых форм, картонные и пластмассовые упаковки, стекло, а еще крупные предметы, детали каких-то машин, несколько тракторов, катера на воздушной подушке, они упакованы целиком, и еще несколько огромных предметов, разобранных на отдельные части. Должно быть, это краны, конвейеры, машины с горючим и тому подобное.

— Дальше, — настаивал Фил, когда Крис вновь сделала паузу. — Ты нашла их там, внизу, рядом со складами?

— Да, — сказала Крис. — Но это… это что-то призрачное. Я ужасно испугалась… но это ведь не обязательно что-то плохое. Просто я не сразу поняла…

— Что это было? — нетерпеливо перебил Фил.

— Я подошла к двери. Открыв ее, я тут же увидела — это необычный склад. Сначала я различила несколько каталок, применяемых для перевозки больных. Было темно, глазам надо было привыкнуть. Вдруг у меня возникло чувство, что я не одна. В тусклом полумраке что-то шевелилось… Я словно почувствовала это движение. Может, еще и потому, что услышала что-то — какой-то тихий плеск… Потом я увидела… Помещение вытянуто в длину, как все большие отсеки на корабле. Вдоль обеих стен — стеллажи, а на них-большие стеклянные резервуары, по форме и размеру похожие на гробы. В них лежали они. Друг подле друга, очень аккуратно упакованные. Их нельзя было отчетливо разглядеть, все окутывал какой-то туман или дымка. Стекла изнутри запотели.

А головы их были в масках, словно на всех надели противогазы, возможно, это и были противогазы, но без стекол для глаз. Смотреть жутко… Словно все они слепые. Но самым страшным было другое-они не спали. Нет, сном это назвать нельзя…

Она внезапно замолчала, казалось, это было выше ее сил. Фил погладил ее по руке, дал несколько секунд передохнуть. Потом сказал:

— Но ведь они не могут быть… мертвы?

— Нет, ты представить себе такого не можешь, — прошептала Крис. Она смотрела вдаль мимо Фила, а там было что-то страшное. — Они не мертвы. Они шевелятся. Но они и не бодрствуют… Их движения неуклюжи, словно они деревянные… И абсолютно механические, будто внутри мотор, заставляющий их двигаться, как манекены на витрине. Да, они двигались, будто упорно и отчаянно стремились освободиться из захлопнувшейся стеклянной западни. Не все, но многие из них. Потом некоторые успокаивались, впадали в неподвижность, и начинали двигаться другие, до тех пор не шевелившиеся, они вздрагивали, барахтались, дергались… Не сильно, так, слегка… словно намеревались сделать что-то определенное. Нечто безжалостное заставляет их двигаться-и в то же время не дает свободы…

Склонившись, она опустила голову на плечо Филу.

С трудом выстроенное здание ее самообладания рухнуло. Фил, — прорыдала она, — я не могу больше думать об этом, я не выдержу… при мысли о них… при мысли, что ты…

Успокойся, — сказал он. Не имело смысла говорить что-то другое. Не важно, что он скажет, лишь бы успокаивало. — Успокойся! Не плачь! Все будет хорошо!

Он шептал вечные слова сочувствия и понимания, которыми утешают детей, когда они разрыдаются. Он говорил и гладил ее волосы, щекотавшие ему щеки. И хотя больным был он, а она медсестрой, сейчас он чувствовал себя сильнее, он понимал, что она ищет у него защиты, и готов был ее защитить. Он вдыхал аромат ее светлых волос, ощущая его как высший дар. Его охватило желание бороться за девушку, доверившуюся ему и готовую подчиниться его воле. Это был подарок, самое ценное, что только можно вообразить в этом огромном мертвом мире, — преодоление безграничного одиночества.

Несколько минут было тихо. Когда он заметил, что дыхание ее успокоилось, он приподнял ее подбородок и заставил взглянуть себе в глаза.

— Сейчас мы должны держаться вместе, — сказал он. — Вместе мы найдем путь, что выведет нас отсюда.

Как бы плохо ни обстояли дела, пока есть воля изменить ситуацию к лучшему, есть и надежда. Ты веришь мне?

— Да, — выдохнула Крис.

— Тогда запомни это. Навсегда запомни. И сразу будет легче. А сейчас иди к себе. И не забывай, что я сказал.

Крис попробовала улыбнуться. Провела носовым платком по лицу. Потом наклонилась и поцеловала его в губы, в щеки. Он почувствовал, как что-то встревожило ее вновь. Она прошептала ему на ухо:

— И еще одна вещь…

Но дальше говорить не смогла. Поцеловав его еще раз, она вышла.

Главный врач внимательно осматривал Фила.

— Вы добились большого прогресса, Фил Абельсен. — сказал он. — Я вами доволен. Сегодня вы впервые почувствуете себя свободным человеком. На несколько минут я отключу вас от машины.

Он повернулся к Крис, как тень стоявшей сзади.

— Подготовьте кислород на всякий случай. Если потребуется, дадим чистый кислород!

Рука врача скользила по пульту. Фил не успел еще ничего почувствовать, он только увидел, что красный баллон больше не надувается — чуть-чуть вздрогнул, а потом повис, сморщенный, опавший, словно высохший. На мгновение Фил ощутил удушье, интуитивно он со стоном вдохнул воздух, закашлялся, вдохнул глубже, почувствовав, как ему сразу стало легче. При следующем приступе Удушья он опять глубоко вдохнул, еще и еще раз…

Ему казалось, будто он на волоске между жизнью и смертью, страх сжал ему горло. Взгляд метался по палате, наконец замер на лице девушки, чьи карие глаза смотрели на него в упор, словно хотели вдохнуть мужество; Этот взгляд прогнал страх, он овладел собою и принялся равномерно наполнять легкие воздухом, выталкивая его и снова вдыхая.

— Ну, сестра, разве это не удача? — спросил доктор Миер. — Может, попробуем сразу и с сердцем?

Мгновение Крис смотрела на него без всякого выражения. Потом по-деловому сказала:

— Как вам будет угодно, господин доктор.

— Не надо дуться, красавица, — сказал врач. Он вновь взялся за выключатель, медленно повернул его. Фил следил, как все медленнее двигаются поршни. Потом маши на словно замерла. И тут же Фил почувствовал себя так, словно на грудь ему навалили тяжелый груз. Сердце сдавила железная рука, а оно билось и билось, не уступая сенажиму. А он будто исключен был из этого процесса, такого жизненно важного, происходившего у него внутри; Фил не мог понять, почему безрезультатны его невидимые усилия. Руки у него сжимались и разжимались, словно хотели ухватить нечто ускользающее, невидимое, челюсти стиснуло, будто под воздействием неведомой силы, он скрипнул зубами.

И почувствовал, что исход внутренней борьбы определен, определен в его пользу. Облегчение огромное, он не мог уже думать ни о чем другом-лишь о том, что тело его живет вновь. Он ощутил слабость и дрожь, но все равно был счастлив; остальное отступило за экран.

Врач наблюдал за датчиками на пульте.

Сердце ведет себя хорошо, — сказал он, — да и легкие в полном порядке. Через несколько дней вам не понадобится вся эта аппаратура. Через несколько дней вы будете здоровы полностью. Здоров! Возможность ходить, бегать… Но все-таки тут что-то… Фил медленно возвращался к реальности.

— А что будет со мною, когда я поправлюсь? — спросил он.

— Вы уснете, — сказал врач. — Все мои бывшие пациенты уснули и будут спать, пока мы не достигнем цели.

Пока мы не достигнем цели, подумал Фил.

— А что это за сон, господин врач? — спросил он. — Искусственный летаргический? Своего рода зимняя спячка?

— Именно так, мой мальчик, — сказал врач. Он пододвинул ногой табуретку ближе и сел возле кровати. — Этот корабль рассчитан всего на двести пассажиров. Я разместил на нем больше тысячи ста человек. При этом мы летим в неведомое. Никто не знает, как долго продлится полет. Мы должны правильно распределить запасы, экономить энергию. Лучшее решение-искусственный сон.

Увидев гримасу на лице Абельсена, он сказал:

— Бояться не нужно. Прежние недостатки этого метода преодолены. Все без исключения возвращаются к жизни. Никакой атрофии мускулов, последующих эпилептических припадков. Решить эту проблему было отнюдь не трудно: пришлось лишь подумать, как сохранить функциональную готовность всех органов. Не только мозга, но и конечностей. Другими словами, нельзя позволить им разрушаться от полного бездействия. Надо ставить передними задачи. Вы видели когда-нибудь футбольный матч, Абельсен? Вы заметили, как зритель порой невольно повторяет движения игроков, представляет себя на месте нападающего, один на один с вратарем? Вот он сам стоит перед мячом, который нужно послать в ворота. Малейшие движения зрителя повторяют движения футболиста, даже не только одного футболиста: зритель наблюдает за другими игроками своей команды, за противником, смотрит, кто из игроков открыт, взвешивает, нужно ли отдать мяч или оставить у себя. Вы когда-нибудь переживали нечто подобное?

— Да, господин главный врач, — ответил Фил.

— Вот на этом и основана система, — продолжил док тор Миер. — Никто не сможет долго находиться в покое. Прямо в мозг я направляю сигналы, которые побуждают к действиям. Это не настоящие движения, лишь попытки, намерения-этого достаточно, чтоб поддерживать тело в активном состоянии. Несколько простых импульсов, правильно посланных в нужные мозговые центры, способствуют возникновению ассоциаций. Все остальное — уже собственная фантазия, Я разработал программу, рассчитанную на все виды мускулов и поддерживающую мозговую деятельность. Я добился и другого: программа разработана так, что помогает сохранить активность не только мышечной системы, но и тех психических сил, что мобилизуют положительные свойства характера. Понимаете, Абельсен, все вместе-это упражнение! После такого сна человек духовно и физически способен на большее.

Фил вспомнил вздрагивающие тела, описанные Крис. Не слишком ли мрачно она это восприняла? Он попробовал поймать ее взгляд, но она не поднимала головы. Неподвижно стояла в глубине. Такое ощущение, будто она прозрачная и вся светится.

— А можно узнать, какие у вас дальнейшие планы?

Доктор Миер настроен был дружелюбно. Он улыбнулся Филу.

— Конечно, — сказал он. — Это не тайна. Да и цель очевидна. Дело всей моей жизни-сохранение человечества. — Он немного помолчал. — Мы пережили, — сказал он, — ад. А ведь такое можно было предвидеть. Это ведь не в первый раз. Вспомните всемирный потоп. И всегда находился Ноев ковчег — как наш корабль. Но всякий раз в новый век проникал больной, вырожденческий дух. Вспомните последние дни Земли и как все к этому шло. Вспомните, какие были люди: распущенная, беспорядочная, постоянно из одной крайности в другую бросающаяся масса. Каждый хотел своего, немыслимая путаница мнений и желаний, бессмысленные действия, жизнь сегодняшним днем, пусть все идет, как идет, — царство хаоса, распущенности, забвения долга, бесчестия. Что оставалось в этом человеческого?

Он задумчиво разглядывал прыгающую точку кардиограммы. Потом продолжил:

— Я все это предвидел. Оружие было слишком мощным. Сопротивление стало абсурдным. Смерть косила слишком широко; захватывала и храбреца и труса, работящего и неспособного к труду. Может, и к лучшему, что так получилось. Теперь мы можем начать сначала.

— Что начать сначала? — спросил Фил.

Но главный врач не слышал его. Он говорил теперь сам с собою.

— Я оборудовал корабль под лазарет. Я настоял, чтобы этот корабль конфисковали под госпиталь, хотя он предназначен был для военных целей. Ученые ставили перед ним задачи более масштабные, чем спасение раненых. Когда загорелся дейтерий, я был на орбите между Землей и Луной. Прямое попадание разнесло нашу космическую станцию, на корабле полно было раненых. Их было больше, чем обычно, правда, чаще легкие случаи — многие успели своевременно надеть скафандры. Мы вылавливали их сетью, как рыб. Я тут же дал команду на старт. Первой целью стала Эр-Зет 11, ближайший наш сосед в межгалактическом пространстве, намного ближе, чем Альфа Центавра. Лишь недавно астрономы обнаружили ее лазерным телескопом. Планеты Солнечной системы казались мне ненадежными. Я не знал, какие последствия может иметь пожар Земли. Не исключено, что катастрофа дойдет и до них. А может. Солнечная система распадется, перестанет существовать.

— А станции на Луне, Марсе, Венере? — спросил Фил.

Врач поглядел на него прищурившись.

— Давно уже были распущены. Люди отозваны для боевых действий на Землю. А станция на Луне была практически уничтожена.

— Что вы будете делать, когда мы достигнем цели? — спросил Фил.

— На космическом корабле есть все, чтобы построить небольшую станцию. Неважно, как будет выглядеть островок, к которому мы пристанем. У меня есть термобомбы, я могу, если понадобится, выпарить моря и передвинуть горы. Все транспортные средства и машины Управляются с центрального пульта корабля. На складе Достаточно сборных домиков для всех. Чтобы создать немного комфорта, в нашем распоряжении мебель корабля. Реактор можно переоборудовать и применять для любых других целей. А кроме того, у меня достаточно исходных материалов для комбинированных пластмасс, можно, если понадобится, залить ими целую долину. Вы знаете, эта штука поднимается, как тесто для домашнего пирога, стоит добавить туда природные материалы. Есть также полный комплект медицинского оборудования для диагностики и для терапии, со всеми необходимыми приборами. Чего же еще желать!

— Вы хотите заселить планету? — спросил Фил.

— Я создам систему, где будут царить порядок и дисциплина, — сказал врач. — Я позабочусь, чтоб крошечная земная колония функционировала образцово. Мне не нужен прогресс, не нужны изменения. Моя система будет статичной. Я позабочусь, чтоб она пришла в движение, а потом крутилась по инерции, когда меня не станет. Маленькая группа людей, у которых будет все, что им нужно.

Теперь он глядел на Фила, на худое его лицо, утонувшее в подушках.

— Ты когда-нибудь думал о том, что человеку нужно? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Это сложная проблема, возможно самая сложная. Для начала должны быть созданы физические предпосылки. Человек не выносит больших отклонений от привычных условий существования. Температура, давление, сила тяжести, спектр излучения, освещенность и еще многое другое, о чем мы обычно не думаем, должны быть соответствующими. Впрочем, это все достаточно изучено-по сути, это вопрос энергии и ее возможного преобразования, этим вопросом мы овладели. Химические реакции организма, обмен веществ, дыхание, питание-и эти проблемы решаемы. То же самое вода. В питании придется приспособиться чуть-чуть к обстоятельствам. Организм будет получать все, в чем нуждается, — усиленное питание, углеводы, белки, витамины, редкие элементы. Только в самом потреблении придется отойти от привычного. Все будет предлагаться в форме концентратов-несколько таблеток, вещество в чистом виде, без шлаков. У нас на борту есть синтезатор, он может создать любое питательное вещество из любых субстанций, если в них присутствуют необходимые элементы. Это повлечет за собой, естественно, некоторую перестройку организма. Кое-что станет излишним-жевательный механизм, какие-то части пищеварительного тракта, желудок и кишечник с их функциями. Но с этим мы справимся. Подобные ограничения будут лишь способствовать общему оздоровлению населения. Но это лишь первая часть. Другая потруднее, и мы слишком поздно задумались над проблемой. Человек ведь не дизель, работающий, пока есть топливо и кислород. Человеку необходим смысл, ему необходим авторитет, и ему нужна цель.

В чем смысл его жизни? Прежде он вынужден был работать сам, и это придавало наполненность бытию. Когда машины взяли работу на себя, начался духовный упадок. Никто не подумал тогда, что занятие человеку необходимо и он должен быть убежден, что оно имеет смысл. Сегодня мы знаем, человеку не обязательно нужна работа — не так уж важно, что он делает, лишь бы это заполняло его, напрягало его физические и духовные силы. Итак, я хочу придать жизни, которая нам предстоит, смысл. Теперь об авторитете. Была некогда эпоха, когда очень много рассуждали о свободе. Сегодня ясно каждому: свобода- это иллюзия, и даже мысль о ней вредна. Человек нуждается в ком-то, кто приказывает ему, кто подавляет склонность к неповиновению. Это придает ему опору, за которую можно держаться. Роль командующего я возьму на себя. Не думайте, что мне это нравится. Командовать-самое трудное. Мы не приучали людей к повиновению с детства, и эта ситуация принципиально новая. Мне понадобятся психотропные средства, чтоб добиться повиновения. Такие средства существуют, и они у меня есть. По сути, ведь все равно, каким образом поддерживается порядок. И теперь о третьем, о цели. Человек так устроен, что хочет видеть причину и следствие. Следствие выступает тогда как смысл причины. В мелочах это функционирует безупречно, зато в серьезных вещах воспринимается болезненно. Тут связь просто не действует. Смысл жизни, смысл рода человеческого! Этот смысл необходимо создать искусственно. И так как этого не может никто, проблемой займусь я, Я дам нашей будущей жизни смысл, который даст смысл каждому отдельному существованию.

Главный врач говорил теперь, как перед большой аудиторией. Закончив, он огляделся. В глубине стояла девушка с поникшей головой. Перед ним лежал больной с прикрытыми глазами. Главный врач вздохнул и кивком подозвал сестру.

— Мы вновь подключаем машины. Помогите мне! Он наблюдал за светящимися экранами и стрелками, крутил ручки, нажимал кнопки и клавиши.

— А как будет продолжаться жизнь? — спросил Фил. — Я имею в виду-у вас ведь всего четыре женщины…

— Это я тоже предусмотрел, — сказал врач. — Четыре женщины — немного. Но все они молоды. Еще по крайней мере лет двадцать пять они сохранят способность к оплодотворению. Этого хватит. Естественно, мы не сможем требовать от них вынашивать каждый плод. Но к счастью, проблема эктогенетического созревания плода решена. На корабле есть биологический инкубатор.

Врач взглянул сначала на Фила, а потом на сестру. Оба старались не глядеть на него.

— Не будьте столь целомудренны, — сказал он резко. — В нашем положении это неуместно. Подумайте лучше о преимуществах! Женщина освобождена от изнуряющих беременностей. И кроме того, можно контролировать наследственность. Следующее поколение будет еще более совершенным, чем нынешнее, поверьте мне!

Он вытащил из кармана записную книжку, полистал страницы.

— Завтра мы отключим машины на два часа, послезавтра- на четыре, и так далее. Через пять дней вы будете здоровы, Абельсен! Пошли, сестра!

Он открыл дверь и подождал, пока вышла Крис. Затем вышел следом.

11

Над военным городком стояла ночь, окна в зданиях были темны, учения кончились. Солдаты и унтер-офицеры отправились отдыхать; лишь часовые вышагивали свои одинокие круги. Возможно, майор тоже обходил территорию — этого никто не знал.

Абель лежал в кровати, скрестив руки под головой. Сквозь окно ему виден был смутно расплывшийся во тьме пустынный участок бетонной полосы. Пора. Сегодня была его ночь. Это был конец, и это было начало, пусть даже он не знал, чему предстояло начаться.

Он выждал еще немного. Медленно сполз на коврик у кровати. На второй кровати он заметил движение. Остин приподнялся, сел.

— Ты куда?

— Тише, — предостерег Абель. Он натянул брюки, куртку, сапоги, подошел к двери. Сзади раздался шорох- Остин.

— Что ты собираешься делать? — спросил Остин. Почему ты спрашиваешь? Это ведь тебя не интересует! — ответил Абель.

Остин цепко схватил его за рукав.

— На твои бредовые идеи мне наплевать, но не смей срывать мои планы!

— Так уж и не смей?

Абель подошел к окну и стал наблюдать за часовым. Ну не упрямься, — попросил Остин. — Я- теперь знаю, как можно уйти. Слушай, я взорву выход…

— Чем? — спросил Абель.

— Где-то должна ведь быть взрывчатка. Динамит. Гранаты. Бомбы.

Динамит, гранаты, бомбы. Бомбы. Абель уже однажды слышал эти слова. Он знал, что они означают. Все понятно. Они были в военном городке, у военных должна быть взрывчатка. Взрывчатка. Тяжелые орудия. Ракеты. Ракетные базы. Подводные лодки. Космические станции. Бомбы, бомбардировщики, атомные бомбы. Они были у военных, у военных есть все. Но где все это?

— Ты думаешь? — спросил он. — А где?

— Где-нибудь в хранилищах, на складах. Где-нибудь.

— И как ты туда доберешься?

— Но ведь здесь ничего не запирают. Где ты видел замки?..

— Правильно, — сказал Абель. — Одежда, палатки, карманные фонарики. И прочее барахло — бери, что хочешь. Но пистолеты-то под замком. Где ты видел оружие? Часовой показался слева, в самом конце склада. Медленно шагал он по бетонной полосе.

— Я что-нибудь придумаю.

Часовой появился возле окна; слышны были его шаги. Абель и Остин втянули головы. Шаги становились все тише… затихли совсем.

— Ну как можешь ты быть таким равнодушным! — сказал Остин. Голос у него подозрительно дрогнул. — Подумай о мире там, снаружи. О свободе. Есть возможность удрать отсюда, прочь из этой тюрьмы. Здесь мы пленные! Похороненные где-то под землей.

Под землей, подумал Абель. Убежища, бункеры. Продезинфицированный воздух. Искусственный климат. Пленные. Но тогда снаружи есть… Однако он знал, что это не так. Все не так просто. Остин этого не понимал.

— Тебе же не может быть все равно, — молил Остин. — Ведь это ты не можешь поставить на карту! Дай мне время, еще хоть пару часов!

Абель прошел к двери и тихо отворил ее.

— Ведь и тебе не без разницы то бесконечное время, что мы здесь провели. И в этом виноват майор. Ты ошибаешься, Остин. Гонишься за призраком. Снаружи не может быть ничего, кроме пустоты. Я нашел для себя единственно реальное дело, которое можно осуществить: я убью майора. Я убью его этой ночью.

Он вышел. Остин перестал его волновать.

Он направился к окопам, держась по возможности в тени построек. Свободное пространство между последним бараком и ближайшим окопом он преодолел двумя прыжками, убедившись предварительно, что поблизости никого нет.

Он крался по окопам. Систему их он знал досконально, знал, где свернуть за угол, где идти прямо. Он двигался по лабиринту на первый взгляд бессмысленных поворотов, вправо-влево, вперед-назад, но скоро оказался там, куда стремился, — у своего тайника. У него не было карманного фонаря, но свет ему был не нужен, он нашел бы запасные части пистолета и в том случае, если бы нитки которые он скоро обнаружил, не подсказали место.

Он открыл свой тайник. Части пистолета были грязными, замасленными, но такими они бывали часто. Можно отчистить. Он взял с собой тряпки, даже сульфидно-молибденовую пасту. В последний раз занялся он чисткой пистолета и сборкой, тем, в чем ежедневно упражнялся. Через пять минут он держал в руке настоящий заряженный пистолет. Три патрона лежали в магазине, трех патронов ему должно было хватить.

Пригнувшись, он побежал по окопам обратно. Здесь он был в безопасности. Лишь время от времени он приподнимал голову и оглядывался. В эту ночь часовых было больше. Вдруг он увидел сразу трех часовых. Двое стояли на открытом пространстве между бараками, третий медленно поворачивал за угол.

Медлить больше было нельзя. Они уже не чувствуют себя так уверенно. Неужели двери заперты? На них ведь не было запоров, а так быстро оборудовать ими большое количество дверей невозможно. Абель был убежден, что есть и другие двери, ведущие в тот длинный коридор; не могли же они все охраняться. До сих пор он знал, что солдатам нечего делать в машинном зале, как и во многих других зданиях. Следовательно, они не имели права туда входить, это было твердо определено.

Чем яснее становились мысли Абеля, тем больше он поражался, насколько легко, в принципе, мог возникнуть здесь любой бунт. И тем очевидней становилась для него незримая мощь системы, в тайну которой он случайно проник, — мощь и господство благодаря черным шарикам. Пока солдаты их принимают, они физически неспособны ослушаться приказа. А пока они выполняют приказы, они принимают таблетки. Заколдованный круг для любого, в него попавшего. Двойная надежность благодаря тому, что никто не знает о действии таблеток.

Теперь он приблизился к границе окопного лабиринта с другой стороны, не там, где входил, а как можно ближе к машинному зданию. Оглядевшись, он быстро выпрыгнул из окопа и бросился к двери. Наступил решающий момент… Неужели дверь охраняют? Он выхватил из кармана пистолет, сделал глубокий вдох. Потом распахнул дверь, ворвался внутрь и кинулся к левой стене, там возвышалась гора изоляторов и проводов. Вновь выждал мгновение и стал вслушиваться в темноту.

Гудение маховика наполняло помещение. Тихо потрескивали провода вверху. Ему казалось, что над ним заплясал голубоватый свет, но, как только он глянул в ту сторону, свет погас.

Он привстал и выглянул в окно. На другой стороне у склада оружия в тени что-то двигалось. Он всмотрелся во тьму. Остин рыскает там в поисках взрывчатки. Если они его схватят, поднимется тревога. Абель не знал, хорошо это для него или плохо. Возможно, вообще никак, ведь пока все складывается удачно, скоро он будет у цели.

Он отступил назад к стене, на ощупь отыскал дверь, рычаг. И эта дверь была пока не заперта. Он рывком открыл ее, быстро проскользнул внутрь и закрыл снова, чтобы свет неоновых ламп не пробивался наружу. Рычаг он тоже опустил вниз.

Пустой коридор тянулся вправо и влево. Абель крепче сжал пистолет и пошел тем же путем, что и в первый раз. Кто попадется ему навстречу? Если майор — это удача. Женщина? Сержант? А кто вообще может входить сюда?

Слишком мало он знал. Все новые вопросы вставали перед ним. Для чего нужны эти казармы? И как попал сюда он сам, Абель? А что было здесь прежде?

Он остановился там, где встретил вчера женщину. Дверь была закрыта. Он долго прислушивался, потом медленно повернул рычаг вправо. Дверь слегка отъехала на роликах в сторону. В глаза ему ударил неприятно яркий свет. Он слепил.

В помещении не было ни души. Абель вошел. Он напряг все свои органы чувств-ничего подозрительного. Большая машина выключена. На первый взгляд она казалась хаотичным соединением тускло поблескивающих, зеленовато отсвечивающих по краям стеклянных трубок с расширениями на концах, внутри видны были проволочные спирали, венчавшиеся золотыми наконечниками грубки окружали какие-то кольца и шины, Кабель соединял металлические части, все линии сопрягались только под прямым углом. Перед машиной стояли друг на друге несколько ящиков, маленькие сверху. Серые пластмассовые ящики, в которых просверлены были маленькие круглые дырочки. Края ящиков заделаны темно-серым металлом, с серебряными заклепками. Самый нижний ящик был по размеру со стол, толстая труба соединяла его с правой стеной, которую пересекала черная обвязка, обитая серым пластиком. Одна плита была поднята и стояла на полу, прислоненная к обшивке. Тут можно было заглянуть внутрь-горизонтальные, вертикальные, диагональные проводки образовывали сплошную сетку, точки пересечения их были стянуты кольцами.

Абель подошел ближе. Быстро огляделся. Он оставил дверь открытой, щель отсюда казалась темной, словно окно в ночи. Возможно, это объясняло, почему майор не заметил его вчера-свет слепил. Объяснение слишком простое, но Абель готов был принять его. Хотя он и не был ни в чем уверен, странное недоверие шевелилось в нем, страх, что его обманывают каким-то непонятным образом.

Он вернулся и подошел к машине. Рядом с башней из ящиков стоял треножник с микрофоном: проводка тянулась из боковой части нижнего ящика, а крышка его напоминала своего рода пульт. Рядом с большим тумблером вмонтировано было несколько кнопок с написанными рядом химическими формулами; трубка, выведенная из стеклянной конструкции, приводила справа от пульта к какому-то непонятному углублению.

Абель ощутил легкий раздражающий запах. Принюхиваясь, он втянул в себя воздух — пахло горелым, и запах этот шел снизу. Он наклонился-вверх вилась струйка дыма… рядом с подставкой для микрофона что-то тлело. Окурок сигареты. На мгновение он закрыл глаза. Сигареты, кока-кола, музыка по радио, телевизор. Печенье и орехи… Все это где-то было. Или было очень давно. Или будет. Но не для него.

Тлеющий окурок сигареты. Это что-то значило. Накатившие мысли вернули его в реальность. Значит, недавно кто-то был здесь. Сигареты — это роскошь. Значит, майор. Или женщина? Он поднял тлеющий белый окурок… Следов губной помады нет. Значит, майор.

Абель стоял, чуть согнувшись. Пистолет лежал в кармане. Он сунул руку внутрь и обхватил дуло. Потом направился к левой стене, в которой была дверь- раскрытая дверь.

Он попал в другой коридор. Ничего не понимая, остановился. Посмотрел на кресла из алюминиевых трубок, закрепленные вокруг низкого столика с черной пластмассовой поверхностью. В большом горшке рос фикус, достававший листьями почти до потолка. У стены стояли два канцелярских шкафа, створки были открыты, внутри виднелись ряды скоросшивателей. Одна полка сплошь забита была перфокартами. На столике стояла автоматическая пишущая машинка с диктофоном, в одном из ящиков внизу — большой магнитофон.

Шум заставил Абеля прервать осмотр. Он тут же отступил за дверь. Лег на пол и выглянул за угол. В поле зрения появился человек, потом еще один. Они пришли из той части помещения, что была за креслами, туда он еще не входил и не мог разглядеть со своего места.

Первым шел солдат в парадной форме. На глазах у него была темная повязка, и двигался он неуверенно. За ним шагал, подталкивая и направляя, сержант. Оба исчезли в маленьком коридоре с другой стороны. Шаги затихли, раздался стук. Дверь открылась, и Абель услышал женский голос:

— Ну, входи, малыш.

Непонятные шорохи. Дверь захлопнулась. Снова показался сержант. Он подошел к шкафу, вынул одну из папок, раскрыл, полистал бумаги.

Не зная, что предпринять, Абель лежал в укрытии и наблюдал. Он оценил расстояние от себя до сержанта- всего двадцать шагов. Если бы тому понадобилось подойти к агрегату, он сделал бы это в секунду.

Абель не хотел рисковать больше, чем то было необходимо. Он поискал глазами место, куда мог бы отползти, чтоб его нельзя было заметить от двери. У стены за каким-то стеклянным сооружением стояло на столах множество предметов, являвшихся, очевидно, электрическими приборами; углы и ниши между ними оставались свободными.

Абель спрятался в одной из ниш, пережидая. Стена здесь образовывала выступ, а перед пультом стоял вращающийся табурет. Сидевший здесь сквозь маленькое окошко мог видеть плац.

Абель прислушался к шорохам из соседнего помещения… Ничего тревожного. Он сел на табурет и глянул в окно. Теперь он понял, где находится: рядом с большой площадкой, перед домом, где жил майор.

Шум заставил его лечь на пол, в тень столов и электроприборов. Он услышал голоса, помещение искажало их, но кое-какие обрывки фраз он сумел разобрать.

— …Уже твое время, дружище?

— …Через пять минут. Так ведь?

— Что ты думаешь об усиленной охране?

— Учебное мероприятие. Что еще?

— А пропавший фонарик, это как?

— …Тоже учебное мероприятие…

— Мне дело кажется достаточно серьезным… Саботаж чистой воды… В голове не укладывается…

— Вот именно, дружище. Поэтому у меня собственное мнение на сей счет. — Он понизил голос, зато теперь легче стало разбирать слова. — Убежден, что майор сам спрятал его в водосточной трубе.

— …Зачем?

— Ну, это ясно, дружище. Капралам слишком уж хорошо живется. Надо заставить их шевелиться. Им нужно поднапрячься. Лучше смотреть за рядовыми. Нести дополнительную службу. Проверять часовых. — Голос его постепенно усиливался. — Начальник является примером для солдата. Он никогда не должен расслабляться… Только постоянная работа над собой… Для этого, собственно, служба, учения, занятия. Он должен постоянно… И даже больше, чем долг… Верность солдата… Честь…

— Конечно. Ты прав, дружище.

Они верят в то, что болтает майор, подумал Абель. Такие же щенки, как мы. А сам майор?.. Страшная мысль пронзила его: а вдруг и сам майор не свободен духом? Вдруг и он не главный виновник, а всего лишь инструмент? Чей инструмент? Он отбросил эту мысль. Они находились в замкнутой системе без связи с другими пространствами. Майор — движущая сила, мотор этой системы, он виновен в том, что они такие, как есть. Теперь он вновь осознал это.

— …Быть точным. Вдруг он придет на смену караула?

— Сегодня нет. Он уже повесил табличку.

— И все же. Порядок превыше всего. Не унывай, дружище!

— И ты не унывай! Шаги, дверь захлопнулась…

Появился сержант. Абель услышал тихий шорох бумаг.

Он выпрямился и глянул в окно. Двор казармы уже не был пуст. Десять солдат в стальных касках стояли в строю. Они стояли абсолютно неподвижно, можно было принять их за скульптуру. Теперь в поле зрения попал одиннадцатый человек, это был сержант, проводивший смену караула. Он остановился на расстоянии десяти метров от выстроившихся солдат.

С противоположной стороны подходила другая шеренга. Они маршировали по прямой, пока не поравнялись с ожидающим караулом. Рывком замерли на месте.

Звук через окно не проникал, поэтому ночное представление воспринималось еще более театральным. Размеренные движения, четкий шаг, резкие повороты, вытянувшиеся по стойке «смирно» тела. Деревянные марионетки на ниточках. Сцена, кулисы. Церемониал. Игра людей без собственной воли.

Оба строя расходились в разные стороны. Сержант оставался на месте, пока они не исчезли из вида. Затем повернулся и направился к зданию.

Открылась дверь. Абель пригнулся.

— Все в порядке?

— Конечно. Функционирует нормально.

— Никогда нельзя успокаиваться на достигнутом, учит майор.

Голоса на какой-то момент затихли. Потом зазвучали снова.

— Ты еще долго будешь работать, дружище?

— …Закончил. Скрипнули створки шкафа. — Я иду в караулку.

— А я пошел спать.

— Спокойной ночи, дружище. И не унывай!

— Не унывай!

Щелкнули каблуки сапог. Открылась и закрылась дверь. Тишина.

Абель решился покинуть укрытие. Направился к двери. Опасности не было. Осторожно оглядываясь кругом и прислушиваясь, он крался вперед. Теперь он стоял возле кресел. Позади выступа стены, загораживавшего ему видимость, была дверь, через нее входили и уходили сержанты. Перед ним лежал еще один небольшой коридор. На правой стене висели, картины — гравюры, плакаты и цветные фото мужчин. Мужчин в военной форме. Генерал Веллингтон, Фридрих Великий, генерал-фельдмаршал Роммель, полковник Го Фэн, коммодор Мелизандер. На двух скрещенных, укрепленных в стене кольцами древках висели знамена. Одно в красно-желто-голубую полосу, другое-желтое с черным крестом. На куске пергамента аккуратно выбиты были слова: «Высшая ценность — честь. Наша честь — быть солдатом».

В левой стене он заметил четыре узкие двери: в них были небольшие окошки с занавесками. Занавеска на первой двери была плотно закрыта, на второй сдвинута. Свет лампы на ночном столике выхватывал из тьмы тахту, слабо освещая крошечную комнатушку. В ней едва помещалось немного мебели: металлический шкаф, ночной столик, плетеное кресло. Прикрепленная к стене столешница была опущена. На ней стояла ваза из голубого стекла.

Абель не стал задерживаться. Из следующей комнаты раздались голоса. Занавеска была задвинута. Абель приложил ухо к пластмассовой обшивке. Женские голоса.

— …Но я не совсем уверена.

— А ты сделала бы это? Ну, если б не было запрещено?

— Сделала бы.

— Но ведь это же не решение.

— Конечно, нет.

— Возьми еще кусочек пирога. Да, и я бы сделала это.

— Тебя застукают. И их он застукает тоже.

— И что тогда?

— Пирог отличный. Ты должна дать мне рецепт.

— Я тебе его запишу. У тебя есть ручка?

А я все время думала бы о том, что тогда произойдет.

— Вот это и важно. Появляется «тогда». Абель скользнул к следующей двери. Занавеска была закрыта. На двери булавкой прикреплена была записка: «Занято». Абель услышал шепот и непонятные шорохи, слов разобрать он не смог.

За четырьмя узкими дверьми коридор делал поворот и выводил прямо на большую дверь. На ней висела табличка: «Вход воспрещен».

Должно быть, это здесь-святая святых, жилище майора. Абель вытащил пистолет из кармана. Он почувствовал, что напряженное ожидание внутри усилилось. Еще шаг по направлению к двери. «Вход воспрещен». Неужели эта дверь заперта? Вряд ли.

Его взгляд упал на руку. Она не дрожала. Он был хорошим стрелком. Пистолет заряжен. Он сам собрал его и вложил патроны. На мгновение у него возникло сомнение: правильно ли вставлен магазин? Чтобы именно заряженный патрон лежал у спускового крючка. Он вынул магазин-для этого даже не надобно снимать рукоятку, у его пистолета рукоятки не было. Поэтому он не очень удобно лежал в руке, достаточно, однако, чтоб прицелиться и попасть в цель.

Магазин был вставлен правильно; три пули сидели в верхних гнездах, остальные были пусты. Три выстрела — вполне хватит для одного человека. Абель сделал еще кое-что: вытолкнул одну пулю и осмотрел ее, словно что-то могло быть не так. Но все было в порядке, это была пуля, как тысячи других пуль, которыми он уже стрелял, — серебристо-серая, продолговатая, с тонким каналом вдоль оси.

Внезапно он вздрогнул. Шорох? Все тихо. Наверно, это из комнаты, где беседовали женщины. Абель рассмеялся над собой. Вот он стоит с заряженным пистолетом у пещеры льва. И о чем думает? Пули в магазин, магазин в пистолет… секунда, даже меньше, чем секунда.

Больше он не медлил. Вплотную подошел к двери. Снова звук оттуда… Крик, сдавленный, приглушенный. Донесся из-за двери майора. Значит, майор не один?

Наплевать. Никто не выстрелит быстрее человека, у которого пистолет наготове и который уже несколько дней горит желанием выстрелить.

Абель взялся за ручку двери, нажал ее вниз, медленно, словно движение минутной стрелки. Он почувствовал легкое сопротивление пружины, затем толчок. Теперь он нажал от себя. Половинка двери поддалась. Он вновь сдержал нетерпение, приоткрывая дверь миллиметр за миллиметром.

Шум стал громче. Слова прервал грохот. Теперь Абель понял:

— Вторая батарея — огонь! Третья батарея — огонь! Открыть бомбовые люки! Внимание-ракетный удар с севера! Приготовиться к штурму! Уланы по коням!

Теперь уже Абель приоткрыл дверь на ладонь. Но видно пока было мало: стулья, географическая карта на стене.

— Торпеды к бою! Огонь! Огнеметы вперед! Внимание-танки противника слева! Дымовую завесу-готовь! На штурм укреплений вперед! Применить газы!

Абель широко распахнул дверь. Почти пустая комната. Практически без мебели. Походная кровать. И на ней майор. С закрытыми глазами он выкрикивал свои команды.

— Броненосец вперед! Атомную бомбу на крепость! Стены проломить-и на штурм! На штурм!

Лицо его было красным, пот каплями стекал по лбу, волосы в беспорядке разметались по голове, Абель поднял пистолет и крикнул:

— Господин майор!

— Примите командование десятым полком! Врывайтесь в крепость с фланга!

— Господин майор! — крикнул Абель.

Майор открыл глаза. Бессмысленно уставился на Абеля.

— Великолепное сражение, дружище. Как вы думаете?

— Господин майор! — крикнул Абель. С поднятым, пистолетом он подошел к лежащему майору. Крошечные пузырьки слюны скопились в уголках его рта. В волосах пробивалась седина, С трудом он сел на постели.

— Нужно продержаться, — бормотал он. — На карте наша честь. Это великая война. Наш солдат всегда выполнял свой долг. Мы готовы к последней битве.

Абель был в отчаянии. Майор должен понять! Держа пистолет перед его глазами, Абель схватил майора за плечи, встряхнул:

— Майор! — заорал он. — Мы не на войне. Мы — в казарме. Проснитесь же! Мы не на войне!

Красное опухшее лицо покачивалось перед Абелем. Глаза смотрели бессмысленно. Абель помолчал и выпустил его. Майор рухнул вперед, с грохотом ударившись головой о стол, стоявший возле кровати.

— Война всегда, — пробормотал он. Его сжатые в кулаки руки расслабились, пальцы дрожали. Словно маленькие зверюшки в смертельной схватке. Рядом лежал пустой пластиковый пакетик.

Руки, голова, стол вдруг как-то странно расплылись — глаза Абеля наполнились слезами. С пистолетом в руке он прошел к стене, прислонился к ней. Майор задышал громко и хрипло. Рука Абеля все еще сжимала пистолет, но теперь уже он не пытался стрелять. Он признался себе, что не может. Не может, пока майор в бессознательном состоянии.

Мир внутри него рушился. Мир, который он создал сам, один, мир великого его плана, который значил больше, чем искупление или месть, — это была его вера, религия, что-то непостижимое, оставшееся от внешнего мира или от прошлого. Теперь душа его выжжена и беззащитна.

Что делать? Вернуться? А почему нет? Никто его не заметил, путь назад свободен. Он мог проскользнуть в казарму, забиться в постель, натянуть одеяло на уши и сделать вид, будто ничего не произошло. Ненависть его растаяла, а равнодушие — это не опора. Без ненависти или без черных шариков это невозможно.

Может, подождать, пока майор очнется? Но появится ли у него тогда желание выстрелить? И имеет ли смысл этот выстрел? До сих пор он не задавал себе такого вопроса. Возможно, это и не имеет смысла. Возможно, ничто не имеет смысла.

Он вздрогнул. Резкий звонок разорвал тишину. Звук с ночного столика в изголовье: там телефон. Звонок повторился. Майор слегка пошевелился. Абель быстро подошел к телефону и снял трубку. Он хорошо знал голос майора.

— В чем дело? — резко спросил он.

— Говорит дежурный капрал, из караульного помещения. Господин майор, осмелюсь доложить: назначенная инспекция помещений проведена. Мы установили… в комнате пятьдесят шесть, господин майор, отсутствуют двое солдат. Абель пятьдесят шесть дробь семь и Остин пятьдесят шесть дробь восемь. Объявить тревогу? Поднять всех на розыск?

Абель размышлял недолго.

— Нет, — пролаял он в трубку. — Не сейчас. После подъема.

Господин майор… Судя по всему, речь идет о дезертирстве. Не следует ли немедленно…

Вы, кажется, не поняли, — резко перебил его Абель. — Сосредоточьте посты в помещениях, чтобы люди не разбегались. До подъема ничего не предпринимать! Все.

Он положил трубку.

Итак, решено. У него есть время до шести. Эти несколько часов вместили все, что ему оставалось сделать. Он мог дожидаться здесь или бежать. Застрелить майора, застрелить себя или троих других. Он мог… А что еще он мог?

Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. На ней табличка «Вход воспрещен». Он торопливо пересек коридор и отправился тем же путем, каким пришел сюда час назад. Тогда он сгорал от желания убить.

12

Этой ночью Фил почти не спал. Он чувствовал себя нехорошо; возможно, сказались волнения прошедшего дня, возможно, вчерашнее отключение от приборов на несколько минут.

В конце концов, не все ли равно, отчего. Перед обедом к нему вошла Крис, он заметил, что глаза у нее покраснели и опухли.

— Я не могла прийти раньше, — сказала она. — Он все время ходил по коридору, когда я хотела зайти к тебе. Он меня… Он потребовал…

— Чего? — слабо спросил Фил.

— О, Фил, что нам делать?

Она села на его кровать, не на табуретку на этот раз, а прямо на кровать. Низко склонившись, она поцеловала его. И снова спросила:

— Что нам делать?

— Что-нибудь придумаем.

Фил и сам заметил, как неубедительно звучат его слова. Он думал всю ночь и ничего не придумал. Но нужно было сказать слова утешения.

— Есть ли на корабле оружие? — спросил он. — Ты видела у кого-нибудь пистолет? Может, в складских отсеках?

— Не думаю… Я не обращала внимания на это. Да и зачем тебе?

— Тогда можно будет диктовать ему свою волю, — неуверенно сказал он.

— Но ведь это то же самое. Зачем? Да зачем? Он не ответил.

— Ах, все это ужасно, Фил, — прошептала она. — Намного ужаснее, чем я до сих пор думала. А ведь все было и так скверно.

— Это звучало разумно. — сказал Фил. — Все, что он сказал.

Она взвилась.

— Это же все ложь!

— Я не почувствовал в его словах фальши, — сказал он безвольно.

— Все это ложь, — еще раз проговорила она; будто желая защититься, она повторяла эту фразу.

— Если б я не был таким беспомощным, — глухо пробормотал он. Ему стоило больших усилий сохранять спокойствие, но тут боль и разочарование от крушения надежд одержали верх: он сжал кулаки, заметался по подушке.

— Если б я не болтался на этом поводке… Крис… Я сделаю все…

Она погладила его по щекам, снова поцеловала.

— Я обещаю тебе, Крис, — бормотал он, — когда ко мне вернутся силы… я найду выход… обещаю тебе!

— Успокойся, — сказала она, приблизив к нему лицо. — Я ведь знаю это…

Он ощутил ее дыхание. Руки его еще покоились в ремнях, но стоило чуть-чуть приподнять голову, и можно было прикоснуться к ее лицу, они целовались снова и снова, истосковавшись по близости, молча и отчаянно.

— Сестра Кристина, вы забываетесь. — В прямоугольнике открытой двери стоял главный врач. Они не услышали ее скрипа. Крис вскочила и быстро отошла к стене.

— Вы знаете, я могу добиться от вас повиновения, — спокойно сказал доктор Миер, — но этого не потребуется! Отправляйтесь в свою комнату. Мы поговорим позже!

Он подождал, пока девушка не ушла. На Фила она больше не взглянула.

— Кристина — милая девушка, — сказал доктор Миер. — Без сомнения, самая милая из четырех женщин, которых мы спасли во имя человечества. Я понимаю, она вам нравится, Абельсен. И даже не имею ничего против, коли вы влюбитесь, но на расстоянии, да позволено мне будет заметить! Запомните это, Абельсен: она моя. В нормальное время я бы сказал, что она моя невеста. До сих пор вы этого не знали. Теперь знаете. И действуйте соответственно!

Он повернулся к двери.

— Господин главный врач! — крикнул Фил. Полуобернувшись, врач смотрел на Фила через плечо.

— Что еще?

— Вы не можете этого сделать, — сказал Фил, — того, о чем здесь вчера говорили. Женщины не ваша собственность. И уж конечно, не Крис!

— Так, — сказал врач, — вот оно что. Вы бунтовщик. Один из тех, кто неизвестно чего ради восстает против бога и всего мира. Сеет смуту и пожинает хаос. Этого мне только недоставало. Но я займусь вами. Я сделаю из вас полезного обществу человека. А сейчас приказываю: перестаньте преследовать девушку. Она здесь не для вас. Для вас меньше всего. Надеюсь, вы поняли!

Он все еще стоял, полуобернувшись в дверях. Теперь он взялся за ручку и распахнул дверь. Вышел. Фил увидел, как мелькнул белый халат. Потом дверь закрылась.

И этой ночью Фил спал плохо. Вновь и вновь просыпался он от страшных безумных снов и прислушивался. Но скрипа двери, которого он так ждал, не было. Понятно, он тосковал по Крис, но его не удивляло, что она не приходит. Возможно, за ней следили, если вообще не заперли. Он был бы рад, если б хоть кто-то нарушил его одиночество, даже главный врач, но и в эту ночь никто не пришел к нему. Из всех долгих ночей, которые он провел один на больничном одре, эта была самой тяжкой.

Лишь под утро он на короткое время забылся в тревожном сне, но картина, многократно возвращавшаяся, заставляла его вновь и вновь просыпаться в холодном поту: он лежал, не в силах шевельнуться, на конвейере, который нес его к огромной стеклянной западне, с грохотом захлопывающейся за ним.

Проснувшись окончательно, он почувствовал себя разбитым, зато немного успокоился. Ожидание чего-то, что должно случиться, пусть даже совершенно неведомое, казалось ему не таким уж невыносимым. Как-нибудь все образуется, всегда ведь все как-то образовывалось.

Потом открылась дверь, и вошла незнакомая молодая женщина в халате медсестры, с грубым, чуть глуповатым, но добродушным лицом.

— Доброе утро, — сказала она. — Как спали?

— Где сестра Кристина? — спросил он.

Сестра намочила губку, побрызгав на нее жидкостью из пластиковой бутылки. Запах дезинфицирующего средства распространился но комнате.

— Она получила другое задание, — сказала сестра и вытерла губкой лицо Фила. — Я ее подменила. Меня зовут сестра Берта.

Что с ней? Где она? Сестра Берта не прерывала работы.

— Да не волнуйтесь вы так, — сказала она.

— Приведите ее! — закричал Фил. — Немедленно!

— Успокойтесь! — нетерпеливо приказала сестра. Фил отвернулся в сторону, чтоб уклониться от губки, мешавшей ему разговаривать.

— Хватит! — резко крикнул он. — Я хочу видеть Крис!

— Но послушайте, — сказала сестра, — что за представление?

Она выпрямилась, взглянула на него. Он попытался сдержать нетерпение.

— Ну пожалуйста, сестра, — попросил он, — сходите к ней. Скажите, чтоб она пришла.

— Ей запрещено приходить, — сказала она. — Вы что, не понимаете? Это ведь очевидно: ей запрещено, и она не может нарушить запрет!

— Вы видели ее? — спросил Фил. — Сегодня?

В комнате сестер, разумеется. Кстати, она просила передать вам привет. Она желает вам скорейшего выздоровления.

Фил ничего не ответил, и сестра Берта продолжила обтирание. Время от времени она выжимала губку над тазиком и смачивала снова.

— Сестра, — сказал Фил, — сделайте для меня доброе Дело, пожалуйста! Скажите, можно мне позвонить Крис?

— Да, но я не стану вас соединять с нею.

— Какой у нее номер?

— А почему я должна его называть? Вам запрещено с ней разговаривать. Шеф запретил. Он сказал, вы слишком возбуждаетесь от этого.

— Послушайте, — воскликнул Фил. — Я должен с ней поговорить. И она должна прийти… Как-нибудь!

Обращаю ваше внимание, что вынуждена буду доложить, если вы сию минуту не успокоитесь.

Через какое-то время она спросила уже более дружелюбно:

— Вы, должно быть, влюбились в нее, да? Фил не ответил, и она продолжила:

— Вы не представляете, как часто больные влюбляются по уши в сестер. Три раза в неделю, это уж точно, Я могла бы вам рассказать потрясающие истории. Я на эту удочку не попадусь. Стоит вашему брату поправиться, он про нас и не вспомнит. У меня была когда-то подруга, ее звали Элли. Вот уж она влипла. Это было, когда я еще в Сантьяго работала. Однажды туда привезли…

— Протрите мне лицо, сестра, — сказал Фил. Она выполнила просьбу. Потом сказала:

— Да не принимайте вы так близко к сердцу! Выбросьте Крис из головы. Тут уж ничего не поделаешь! Ей вы тоже здорово вскружили голову. Ходит вся зареванная. Но доктор ей найдет занятие. — Она бросила на Фила быстрый испытующий взгляд. — Не переживайте. Это пройдет. Нам тоже несладко. Пляшем под его дудку, да еще как. А что тут поделаешь, в такой ситуации?

Она бросила губку в тазик, зажала бутыль под мышкой и вышла.

Под вечер пришел главный врач. Он остановился у постели Фила и принялся изучающе разглядывать его.

— Хорошие новости, Абельсен, — сказал он. — Маленькое солнце, к которому мы направляемся, уже показалось в телескоп. Свет у него очень слабый, судя по всему, оно довольно холодное, но, как бы то ни было, это солнце.

Он нажал одну из клавишей на пульте у кровати. Шторы раздвинулись. На ближнем плане-серебристая стенка внешнего кольца, за ней бесконечный космос. Звезды медленно вращались вокруг оси, находившейся вне поля его зрения.

— Сейчас покажется, — сказал врач. — Вот смотрите! Там, где три яркие звезды образуют равнобедренный треугольник. Там наша Эр-Зет 11… В правом углу треугольника. Невооруженным глазом пока, увы, не разглядеть. Но самого интересного вы еще не знаете: у нашего солнышка есть планеты. По крайней мере одна. Я установил легкое уменьшение интенсивности света. Продолжается сорок пять минут. Скорее всего, это проходящая по орбите планета. Там мы и сядем. Через несколько дней я включу систему торможения. Точного расчета пока еще нет.

Гордо подняв голову, он глядел в черную пустоту. В этой пустоте он открыл остров, на котором могла закрепиться жизнь.

— Как выглядит планета, я, естественно, пока не знаю. Наверняка не слишком приветливо. Но у нас есть все, чтобы там зацепиться и как-то ее обжить. Другого выбора все равно нет. Продолжать полет в неизвестность-это было бы слишком дорого. Слишком много времени, слишком много энергии.

Он вновь нажал клавишу пульта, и шторы закрылись.

— Кстати, Абельсен, это для вас, — сказал он, показывая на ящичек под кроватью. — Возможно, ваши руки уже достаточно окрепли.

Он ощупал плечо и предплечье Фила.

— Попробуйте!

Он расстегнул ремень на правой руке пациента. Фил сделал вид, будто с напряжением пытается поднять руку. Закусив губы, он бессильно поерзал по подушке; словно не мог совладать со своими мускулами.

— Оставьте, не напрягайтесь, — сказал врач. — Вы еще не окрепли. Давайте я снова пристегну вас. Иначе вы можете не совладать с собой, если вдруг сведет мышцы.

Он застегнул ремни, и Фил с благодарностью отметил, что он не стал затягивать их туже, чем прежде.

— Да, — сказал врач. — Мы скоро достигнем цели, я должен начать подготовку. Что делать с вами? Хотелось бы как-то вас убедить- Вы ведь достаточно интеллигентны. Когда-то были лейтенантом.

— А что, сейчас уже нет? — спросил Фил.

— Нет, — сказал главный врач. Лицо его приняло почти доброжелательное выражение. Он все еще стоял рядом с постелью Фила, похожий на монумент, воплощение судьбы. — Вы подумали о том, что я вам сообщил? — спросил он.

Фил кивнул.

— Да.

— Вы признаете, что мой план правилен? Фил молчал.

— Эта история с Крис… Поверьте, я понимаю вас. Но такие вещи легко преодолимы, даже если поначалу болезненны. Вы ведь согласны, что женщины обязаны выполнить свое предназначение, верно?

— Это бесчеловечно, — ответил Фил.

— Выходит, не понимаете. Мне бы хотелось, чтоб кто-то меня понял. Меня и все значение моего плана. Жаль. Но если вам не хватает ума и интеллигентности- придется обойтись без понимания. Вы готовы добровольно сотрудничать в решении той великой задачи, что нам предстоит? Пусть даже не понимая железной логики необходимости? Вы готовы подчиниться мне добровольно?

Фил молчал, и он продолжил приглушенным, но твердым голосом:

— Я предпочел бы, чтоб вы добровольно проявили готовность к сотрудничеству. Тогда со временем вы все- таки признали бы мою правоту. Быть может, вы не в состоянии следить за ходом моих мыслей, столь внезапно все это на вас свалилось? Я желаю вам добра, Абельсен. У вас еще есть шанс. Ну?

Губы у Фила пересохли. Он боролся с собой. Не то чтобы он согласен был подчиниться. Но разумно ли было восставать открыто? Кому от этого будет лучше?

— Подумайте все-таки, Абельсен! — сказал врач. Он уже начал терять терпение. Плохо скрытое раздражение звучало в его голосе. — Я вовсе не прошу вас о любезности! Я могу сделать с вами, что захочу. Мне не стоило бы никакого труда заставить вас подчиниться моей воле. Средства для этого у меня есть! — Он похлопал рукой по карману халата. — Но я не горю желанием их применять. Я хочу, чтобы вы добровольно признали мою правоту!

Фил уже понял, как ему нужно себя держать.

— Это не так легко, — сказал он.

— Что не так легко? — спросил врач.

… Вас понять, — ответил Фил, — Ситуация невероятно сложная. И план ваш далеко не простой. Он гигантский.

— По крайней мере это ты понял, мой мальчик, — пробормотал врач. И добавил громко: — А вы не хотите попытаться вникнуть в него?

— Я пытаюсь, — ответил Фил. Врач что-то обдумывал.

— Я не могу дать вам на обдумывание много времени. Торможение начнется уже завтра. При повышенной силе тяжести мы все недееспособны. Но я все-таки хочу попытаться… — Он запнулся и испытующе взглянул на Фила. — А не хотите ли вы просто выиграть время, Абельсен? И не замышляете ли какой-нибудь трюк? Вы действительно готовы подчиняться моим требованиям?

— Разумеется, готов, — подтвердил Фил. Оставалось надеяться, что это прозвучало искренне.

— Вы согласны отказаться от Кристины?

— Да, — ответил Фил. Голос у него был сдавленный. И прозвучало это наверняка фальшиво.

— Так, — сказал врач. Он внимательно посмотрел Филу в глаза. — Не уверен, что могу вам доверять. Придется подвергнуть вас испытанию. — Он взял из рук Фила кнопку звонка и нажал. Через несколько секунд вошла сестра Берта. — Помогите мне! — приказал он. — Мы переставим кровать!

В ответ на удивленный взгляд сестры он сказал резко: — Что уставились! Беритесь!

Он рывком развернул кровать, приставив к стене, на которой помещался матовый экран видеофона. Голова Фила оказалась на расстоянии примерно метра от него, экран был прямо перед ним.

Доктор Миер повернул диск. Раздались длинные гудки.

— Смотрите на экран, — сказал он. — Думаю, это поможет вам увидеть реальность в истинном свете.

Подойдя к двери, он сделал знак сестре. Фил остался один.

13

Абель чуть не проскочил мимо Остина. Тот сидел на корточках, упершись в колени подбородком, у боковой стены склада.

— Что с тобой? — спросил Абель.

Остин поднял к нему лицо-светлое пятно во мраке; он молчал.

— Я искал тебя, — сказал Абель. — Где твоя взрывчатка?

Остин пожал плечами.

— Нет никакой взрывчатки. Ты был прав!

— И что теперь ты хочешь делать?

— Ничего. Майор убит?

— Нет, — сказал Абель. — Это теперь не имеет смысла.

Это никогда не имело смысла.

— Может, и раньше это не имело смысла. Но тогда я твердо верил в это. А сейчас… Как подумаю… Откуда мы вообще знаем, что имеет смысл, а что нет…

Они молчали несколько секунд. На противоположной стороне показался часовой, он прошел по дороге, свернул за угол барака.

— У нас нет пути назад, — сказал Абель. — Они провели инспекцию помещений.

— Откуда ты знаешь?

— Только что узнал.

— И что ты теперь будешь делать?

— Ничего. Как и ты. Остин встал.

— Абель! — попросил он. — Давай попробуем еще раз. Вместе.

— Что? — спросил Абель, хотя и знал ответ.

— Вырваться отсюда. Через ту дыру в проходе. Может, получится и без взрыва. Там есть один блок… узкое такое место. Но если мы вместе…

— Хорошо, — прервал его Абель. — Мне все равно. Я пойду.

— Секунду, — прошептал Остин. — Подожди.

Он исчез в темноте. Через несколько минут он вернулся. В руках у него была тяжелая штанга.

— Это центральная опора десятиместной палатки, — пояснил он. — Можно использовать как лом. И два фонаря у меня в кармане. Они нам понадобятся. Пошли!

Они побежали к машинному залу, проникли через ворота в освещенный коридор, потом в темный проход и по ступенькам вверх; никто их не задержал.

Остин нырнул в расщелину между скал.

— Подай мне лом, — сказал он.

Абель протянул штангу, и Остин изнутри направил ее в нужное место, потом вылез. Они положили фонарик на скалу так, чтобы свет падал в нужном направлении, потом навалились на штангу. Она выпирала вверх на высоте колен, словно оглобля повозки.

— Так не пойдет, — сказал Абель.

Он задумчиво огляделся, потом уселся на землю, упираясь ногами в штангу-лом. Остин уселся рядом в такой же позе.

— Давай!

Штанга оказалась гибкой, но из очень прочного металла. Она гнулась, распрямлялась, снова гнулась… Скрежет, грохот, пыль вырывались из расщелины.

Остин хотел сразу же нырнуть в пещеру, но вынужден был вернуться, откашливаясь и отплевываясь.

Пришлось подождать.

Абель поднял фонарик и немного огляделся.

— Похоже, что это натуральная горная порода, — сказал он, направив луч света на коричнево-красные прожилки. Подняв с земли обломок скалы, он поцарапал по стене. — Сплошь вулканические извержения, осадочных пород нет, — добавил он.

— Этот проход был пробит взрывом, — предположил Остин. — Вот сюда закладывали взрывчатку. — Пальцем он провел по гладкому вогнутому желобку.

Абель взобрался на выступ скалы, чтобы рассмотреть породу повыше.

— Такое чувство, будто здесь теплее, — сказал он. — Ты не замечаешь?

Остин вытянулся во весь рост, положил ладони на шершавую темную поверхность, испещренную мелкими кристаллами.

— Возможно, ты прав. А это что?

Из ниши он вытащил маленький ящик, по форме напоминающий кирпич. Углы окантованы темным металлом, стенки из прочной пластмассы. Сбоку от ящика тянулся кабель, вложенный в металлическую спираль, он вел к тубусу. Больше ничего приметного не было, ни индикатора, ни кнопки, только два углубления для глубоко ввинченных болтов.

— Что бы это могло значить? — спросил Абель. Понятия не имею, — сказал Остин. — Пыль рассеялась. Давай дальше!

Он вновь попробовал вползти в расщелину, но обломки скал загромоздили ее, пришлось сначала расчистить проход. Присев на корточки, он удалил сначала крупные камни, потом сгреб щебень в сторону. Как только отверстие расширилось настолько, что можно было туда проползти, он протиснулся внутрь, осторожно перемещая большие обломки к ногам, там их принимал Абель, убирая с дороги. Так они проработали полчаса, потом Остин кряхтя вылез.

— Смени меня. Я должен чуть передохнуть.

Абель взял фонарь и протиснулся в отверстие. Это была узкая, тесная дыра, в которой едва хватало места. Пытаясь поднять голову, чтобы глянуть вверх, он больно ударился о выступ скалы. Пришлось держать голову опущенной, лишь иногда он бросал взгляд на свои руки. Предстояло выгрести еще огромную груду камней, он с трудом дотягивался до них, хотя они лежали прямо под носом.

Он почувствовал, как на затылке образовалась шишка. Сначала она болела, болели и сведенные судорогой мышцы, болели локти и колени, в которые вонзались острые камни. Потом боль постепенно ослабла, усилилась жара, он превратился в машину, ничего не чувствующую и ни о чем не думающую, он просто рыл и разгребал, как экскаватор.

Сантиметр за сантиметром, с огромным трудом, он продвигался вперед. Когда луч фонарика, который он зажал во рту, чтоб освободить руки, осветил пространство впереди, он увидел, что крышка прямо перед ним. Он вытянул руку — пальцы его коснулись металла. Силы отказали, и несколько секунд он пролежал без движения. — Что с тобой? — спросил Остин.

— Вытяни меня за ноги. — простонал Абель. — фонарь я оставлю для тебя.

Остин вытащил его, Абель помогал, как мог, руками. Сначала пришлось отдышаться, только потом он смог произнести:

— Осталось уже немного. Я смог дотянуться до запора… Быть может, еще минут на десять работы.

Остина невозможно было удержать. Он полез в отверстие, и Абель услышал, как он там возится.

Постепенно Абель собрался с силами. Он встал на колени у входа, попытался разглядеть, что происходит внутри. Остин продвинулся вперед уже довольно далеко.

— Здесь возле крышки углубление, — крикнул он. — Можно опереться. Сейчас выброшу еще несколько камней, тогда будет свободнее.

Абель наполовину влез в расщелину, чтобы принимать обломки. Остину стало легче теперь их выталкивать изнутри, и вскоре они расширили лаз.

— Если устанешь, пусти меня, я продолжу!

— Пробую отвернуть крышку! — Послышалось тяжелое дыхание, потом вздох облегчения. — Она поворачивается!

Абель услышал тихий скрип, затем снова грохот, скрежет, будто тащили что-то тяжелое.

— Прошу — дверь открыта!

— Подожди! — крикнул Абель.

Он быстро схватил второй фонарик и пролез в щель. Теперь ползти было относительно сносно. Он дополз до люка — круглое отверстие было открыто… Абель посветил внутрь, прежде чем лезть туда. Отвинченная крышка лежала на земле. Опираясь руками, Абель пролез внутрь, это была абсолютно пустая, круглая маленькая камера, стены которой, в отличие от ведущего к ней прохода, были тщательно забетонированы.

— Остин! Подожди! — крикнул Абель еще раз.

Только что он слышал его, теперь было тихо. Остин уже покинул камеру через другой люк, устроенный точно так же, как первый. Снова надо было отвинтить крышку, теперь она лежала на полу, как и первая. На выпуклой поверхности Абель заметил знак-красная треугольная фигура на светло-сером фоне.

Слабый блеск проникал снаружи, тянуло каким-то холодным удушливым газом. До Абеля донесся слабый замирающий крик. Быстро пересек он узкое пространство. Сквозь отверстие в люке увидел край металлической лестницы. Едва он протянул руку, чтоб схватиться за ступеньки, наверху что-то загрохотало, с шумом посыпались вниз камни, потом что-то глухо несколько раз ударило по ступенькам… Тело Остина, словно мешок, упало к ногам Абеля. Он дернулся еще раз на полу и замер. Абель хотел перевернуть его, уложить поудобнее, тут взгляд его упал на лицо-это была сплошная черная короста.

Абель не терял больше ни секунды. Он понял. Поднял крышку и плотно завернул ее. Плита была неимоверно тяжелой — наверняка проложена свинцом. Так же быстро скользнул он во внутреннее отверстие; здесь он тоже тщательно завернул крышку. Потом протиснулся сквозь расщелину и выпрямился. Тихое щелканье послышалось сверху. Он посветил вверх-там стоял обнаруженный Остином прибор.

Абель дрожал всем телом и не мог понять, от напряжения это, от ужаса или отвращения. Он почувствовал, как в нем разрастается ярость, на сей раз не бессмысленная, слепая, захлестывающая ярость, а холодная и спокойная, от которой по телу бежали мурашки. Он сунул руку в карман, за пистолетом. Тот был на месте. Он вытащил магазин; пули находились в ячейках на нужном месте. Он повернул пальцем втулку зажигательного устройства- блеснула искра. Вновь собрал он пистолет и помчался вниз к лестнице. Ничто на этот раз не помешает ему спустить курок.

И тут на него упал луч фонарика.

— Кто здесь?

Это был незнакомый мужской голос, во всяком случае не голос майора.

Абель держал оружие наготове — это давало ему ощущение превосходства, он чувствовал себя настолько уверенно, что не стал пускать его в ход.

— Как вы со мной разговариваете! — крикнул он, не замедляя шага. — Стоять смирно, когда ко мне обращаетесь!

Абель не рассчитывал, что человек примет его за майора, он рассчитывал на автоматическую реакцию солдата, услышавшего команду, да еще в такой резкой форме.

Расчет оправдался. На мгновение луч фонарика соскользнул с него, человек вытянулся… Абель тут же оказался рядом и нанес правой сильный резкий удар, их в обязательном порядке осваивали все солдаты. Часовой беззвучно рухнул на землю. Обучение приемам ближнего боя оправдало себя. Абель быстро склонился над поверженным и посветил фонариком. Это был сержант. Оружия при нем не было. Абель направился к двери.

Коридор, как всегда, был пуст — тусклые матовые лампы по бокам сливались вдали в сплошную линию. Быстрее по коридору вдоль этих тусклых светильников. На бегу он считал двери, толкнул ту, что вела в машинный зал, средоточие его помыслов.

Часовой преградил дорогу, рука с пистолетом невольно дернулась, но Абель и тут запретил себе расходовать понапрасну пули.

Он сунул пистолет в карман и бросился на часового. На мгновение увидел перед собой ошеломленное лицо, рот, раскрытый для крика, — и тут же нанес левой удар прямо в челюсть, правый кулак угодил в живот противнику. От толчка оба отлетели к стене… Упали, сцепившись, на пол, дюжина сложенных пластмассовых канистр рухнула на них… одна раскололась. Абель лежал на противнике, зажимая ему ладонью рот, посреди тысяч черных шариков, как жуки разлетевшихся на полу. Абель почувствовал, как противник отчаянно пытается схватить ртом воздух, он использовал ситуацию, чтоб другой рукой зажать ему нос; извивающееся тело он крепко сжал ногами; коленями придавил руки.

На рукаве куртки блеснул серебряный уголок — этот человек был капралом. Он дернулся еще пару раз… Тут Абель услышал голоса:

— …А вы прочешете с вашими людьми бельевой склад. Ясно?

— Так точно, господин сержант!

— Тогда начинайте с центра!

Одна из дверей открылась. Снова кто-то что-то говорил, но тише, чем прежде, и Абель не смог разобрать слов. Потом он услышал топот сапог. Они приближались к нему. Молниеносно принял он решение. Сунув пистолет стволом вниз в сапог, он громко постучал в дверь.

Шум шагов смолк.

— Войдите!

Абель распахнул дверь. Сержант изумленно оглядел его.

— Что вы здесь делаете, рядовой? Абель щелкнул каблуками и выкрикнул:

— Прошу разрешения доложить господину майору!

— Да вы, похоже, свихнулись! Пройдите!

Он указал на дверь, Абель прошел вперед, сержант за ним. Два капрала в полном походном снаряжении появились в коридоре, они вылупились на него, как на диковинного зверя.

— Ну, докладывайте! Вы что, не знаете, что не имеете права покидать казарму во время ночного сна? И что вход в эти помещения вам запрещен? Слушаю вас.

Абель прикинул, скоро ли капрал придет в себя. Решил, что нужно спешить. Он сказал:

— У меня важное донесение для господина майора. Прошу разрешить мне пройти к господину майору!

— Он хочет к майору! — вскричал один из капралов. — Да он просто хотел попасть сюда, это понятно.

Сержант оборвал его.

— Солдат будет наказан, это ясно. — Он вновь повернулся к Абелю. — Сообщите ваше донесение мне. Быстро!

— Я могу сообщить его только лично господину майору, это срочно!

Сержант подал капралу знак.

— Возьмите-ка его в работу. Немного штрафных упражнений научат его дисциплине.

— Речь идет о карманном фонарике, господин сержант, — выкрикнул Абель. — Его взял Остин пятьдесят шесть дробь восемь. Он дезертировал, а я преследовал его. Майор гарантировал освобождение от наказания… Кто сообщит что-нибудь об этом случае, не будет наказан. Я лишь выполнял свой долг!

Сержант немного подумал.

— Поглядим, — сказал он, — Следуйте за мной!

Он прошел впереди Абеля мимо четырех узких дверей. Комнаты женщин. Потом остановился. Еще раз испытующе поглядел на Абеля.

— Ну и вид у вас, солдат! — сказал он осуждающе. Затем постучал в дверь майора. Тишина после глухих ударов длилась всего несколько мгновений, но для Абеля они были невыносимы.

— В чем дело? — раздалось из комнаты.

— Господин майор, со мной солдат, который имеет донесение относительно недавних событий.

— Пусть войдет!

Сержант открыл дверь и протолкнул Абеля вперед. Оба вытянулись по стойке «смирно» и отдали честь майору.

Майор стоял перед географической картой, спиной к ним. Они видели его руку, державшую кусочек мягкого мела и чертившую дуги на плане, что висел над кроватью: короткая дуга опоясывала небольшую группу прямоугольников, а та, что подлиннее, противостояла точно такой же с другой стороны.

Наконец он опустил руку.

— Битва при Ватерлоо, — сказал он. — Классический пример образцовой тактики. Непревзойденный шедевр. Веллингтон-гений. — Он слегка коснулся мелом дуги. — Здесь-первая армия генерала Блюхера, здесь-вторая. Даже если бы контрудар последовал отсюда… — Он резко повернулся: — Ну, что у вас?

— Господин майор, — доложил сержант. — Этот солдат…

— Хорошо, сержант, — прервал майор. Впервые он взглянул на Абеля. Лицо его приобрело привычное жесткое выражение, нездоровая краснота исчезла. Зубы блестели. — Что вы имеете сообщить?

— Я могу доложить это только вам лично, — ответил Абель.

Легкая ирония скользнула по лицу майора. Он пристально посмотрел на Абеля.

— Выйдите, сержант. Закройте дверь!

— Слушаюсь, господин майор.

Сержант вышел из комнаты. Абель услышал, как захлопнулась дверь. Майор повелевающе поднял руку с мелом. Другая была в кармане куртки. Выпрямившись, он стоял перед Абелем, словно поощряя его. Он полностью подставил ему грудь.

Рука Абеля скользнула к ноге. Он выхватил пистолет, прицелился. Указательный палец нажал на крючок. Раздался выстрел, потом еще один, и еще. Тонкий прозрачный дымок потянулся от ствола.

Майор по-прежнему стоял перед Абелем, медленно опускавшим пистолет. Сколько времени пройдет, пока пули подействуют? Он целился прямо в грудь. Так почему же не видно входных отверстий?

Дверь распахнулась.

— Господин майор, что случилось?

— Свихнулся, чертово отродье? — прорычал майор. — Как смеете врываться ко мне без стука? Вон!

Дверь снова захлопнулась. Абель не оглянулся. С сомнением он смотрел майору в лицо.

— Вот видите, — сказал майор. Он был абсолютно спокоен. — Этот трюк с пистолетом… Все очень просто. — Он положил мел на темный стол, подошел к Абелю и бережно взял оружие у него из рук. Из патронного подсумка за поясом он извлек пулю. — Вот это-пуля настоящая. — Он повертел ее между пальцами и подал Абелю. — Она отличается от учебных плотностью. Обратите внимание на канал. Как вам известно, в учебных пулях имеется сквозное отверстие, проходящее от острия вдоль оси до самого основания. Его назначение я вам объясню. Но прежде о наиболее важном, о материале. Материал здесь не плотный, во всяком случае не столь плотный, как в настоящей пуле. Он состоит из легированной смеси ртути, сурьмы и некоторых других металлов, которые под действием тепла, образующегося при разрыве, плавятся и на выходе из ствола немедленно испаряются. Это одно из наиболее естественных условий безопасности, не только моей личной, но и безопасности моих людей. Ведь пуля легко может отлететь в сторону! А каждый из моих солдат мне дорог!

Майор извлек из пояса еще несколько пуль, вынул магазин и задумчиво заполнил его. Потом снова вставил обратно. Взвесив пистолет в руке, он тихо засмеялся.

— Как здесь спускают курок? — спросил он. — Грустно видеть такую замечательную вещь без спуска, без рукоятки. Вот как это делается! — Он быстро прицелился и нажал курок. Штык со звоном упал со стены. Шнур, на котором он висел, был прострелен.

Майор доброжелательно взглянул на Абеля.

— Это чтоб вы лучше поняли, — заметил он. — На чем я остановился? — Он задумался, потом сказал тихо, но с угрозой в голосе: — Солдат Абель пятьдесят шесть дробь семь, я вас о чем-то спросил! Итак, на чем я остановился?

Абель молчал.

— Не хотите отвечать. Ну что ж. Тоже неплохо. Я должен еще объяснить вам назначение канала. Вот что. Вы ведь умник и наверняка сейчас ломаете голову, каким образом из такого пистолета можно поразить на учебных стрельбах цель, так ведь? Ну, тут все очень просто: детонация порохового заряда — достаточно сложная химическая реакция — сопровождается световым эффектом. Лучи проникают как раз через тонкий канал и попадают, если вы хорошо прицелились, прямо на мишень. Разумеется, эффект слабый, но он не настолько слаб, чтоб его нельзя было зарегистрировать фотоэлементами. Каждое кольцо мишени является фотоэлементом, Вызванный вспышкой разряда импульс содержит определенный потенциал, щетки снимают его и передают на счетное устройство. Теперь понятно? Есть еще вопросы?

Абель не ответил.

Майор несколько мгновений разглядывал его.

— Я с удовольствием побеседую с вами еще кое о чем. Абсолютно невероятно, что вы сумели вырваться из моей системы!

Он нажал на кнопку в стене у изголовья кровати. Через несколько секунд в дверь постучали.

— Войдите!

Вошел сержант и, согласно уставу, вытянулся перед майором. Абель стоял ссутулившись, руки вяло опущены.

— Отправьте его в музыкальную комнату!

— Слушаюсь, господин майор! Господин майор! Разрешите доложить? Время утренней поверки.

— Хорошо, сержант, иду.

Из ящика ночного столика он взял хомутик мегафона.

— Включите в музыкальной комнате громкоговоритель. Он должен прослушать мое еженедельное обращение.

— Слушаюсь, господин майор! — выкрикнул сержант. Майор взял фуражку с вешалки у двери. Потом поднял в приветствии руку и вышел.

Сержант несколько секунд стоял, отдавая честь. Затем повернулся к Абелю:

— Походным шагом, марш!

14

После обеда сестра Берта отключила на час машину «сердце-легкие». Этот час прошел без осложнений — осталась только свинцовая усталость. Недавняя беседа с главным врачом утомила Фила, он ощущал свое бессилие, невозможность бороться. Без сил лежал он на надувном матраце, уставившись на темный экран. Ничто там не двигалось, по-прежнему раздавались длинные гудки. Когда он закрывал глаза, они словно становились громче, звучали угрожающе. Хотя от видеоэкрана не могло исходить никакой опасности, он, казалось, излучал ужас. Мука усиливалась оттого, что Фил не знал намерений врача, связанных с его странными приготовлениями. Он охотно отдохнул бы несколько минут, но не мог заставить себя закрыть глаза. Экран магически притягивал его. Он старался отвернуться в сторону, чтоб забыться, но что-то заставляло его вновь и вновь глядеть на серый, матово поблескивающий экран.

Затем гудки внезапно прекратились, и экран засветился — маленькое бело-желтое пятно в центре быстро заполнило собою весь экран, краски обрели яркость, установилась нормальная резкость, на экране появилась часть комнаты. Должно быть, кто-то включил аппарат по указанию главного врача. Филу обстановка была незнакома, как, впрочем, и во всех остальных помещениях космического корабля, за исключением его палаты. Должно быть, это жилой отсек, чуть, может, больше, чем обычный, впрочем, точно определить это по изображению было трудно.

Фил напряженно вглядывался в безобидную декорацию, словно ожидая в любой момент драматических событий. В помещении стоял низкий столик, черная пластмассовая плита, закрепленная на алюминиевых трубках, рядом обычный стул. За этой нехитрой мебелью виден был угол тахты, застеленной серым покрывалом, на котором валялось несколько подушек. Над тахтой на стене висела, похоже, географическая карта.

Потом по изображению промелькнула тень, словно кто-то прошел возле самой камеры, так что Фил увидел только размытые контуры, зато отчетливо услышал шаги. Сцена вновь опустела… прошло пять или десять минут.

У Фила болели глаза. Когда на экране вновь что-то мелькнуло, он уже сомневался, не обман ли это зрения. В глубине помещения возле стула стоял главный врач. Он был в домашних туфлях и купальном халате. Он что-то доставал, Фил не мог разобрать, что, потом поднес руку ко рту. Взял в рот сигарету. Вспыхнул огонек зажигалки. На экране огонек казался обрамленным черным кантом. Зажигалка погасла. Главный врач затянулся, потом выпустил облачко дыма. Он повернулся влево и прошел чуть вперед. Тихо потрескивал экран. На мгновение Филу показалось, что он смотрит ему прямо в глаза.

Раздался стук в дверь.

— Да-да! — крикнул врач.

Лицо его было теперь прямо перед камерой. Слегка прищуренные глаза разглядывали объект, находившийся вне поля зрения Фила.

Дверь скрипнула.

— Ты точна, — сказал врач. Теперь он тоже исчез из поля зрения. — Закрой дверь!

Голос стал заметно тише, он явно отошел от микрофона.

Послышались непонятные шорохи, потом звук поцелуя.

— Ты пришла по доброй воле? — спросил врач.

— Да, — ответил женский голос. Фил прислушался.

— Ты не была здесь уже неделю, — сказал главный врач. — Берта пресна. Она мне надоела.

Теперь на экране появились два человека, Фил видел их со спины. У женщины были светлые волосы, они свободно падали на плечи; на ней был халат. Врач подошел к ней сзади, так что Фил увидел его широкую спину. Голова опущена была вниз, руки вытянуты вперед, к женщине. Похоже, он целовал ее.

— Подойди сюда. Это был голос врача. Женский голос спросил:

— Но зачем? Раздался тихий смешок.

— Потому что я так хочу.

В груди у Фила разразилась буря. Он уже догадался и теперь, стиснув зубы, ждал подтверждения своей догадки. И вот это произошло: лицо Крис появилось прямо перед ним. В натуральную величину, в естественных красках, пластичное, почти осязаемое. Он мог разглядеть каждый отдельный волосок в рассыпавшемся по плечам золотом море, черные точечки в карих ее глазах, морщинки губ. Выражение ее лица было удивленным. Должно быть, она стояла прямо перед камерой, но Фила видеть она не могла, он лежал вне поля зрения камеры, установленной в его палате. Он расстегнул ремни, пытаясь сесть, чтобы она увидела его. Но ничего не получилось.

— Что это? — недоуменно спросила она. — Почему ты соединился с одной из палат?

— Не думай об этом, дорогая, — ответил голос врача. — Иди, сядь!

Оба исчезли, лотом Крис появилась снова-она опустилась на стул и свободно откинулась на спинку. Главный врач сел на тахту.

— А что это, собственно, за история с твоим пациентом. Как же его звали… Абельсен, так, кажется?

— Да, Абельсен, Фил Абельсен.

Голоса звучали тихо, но можно было разобрать каждое слово.

— Ну, и как все это произошло? Он ведь с ума сходит по тебе. Ты что, нарочно соблазняла его?

— Нет.

— Все выглядело так, будто и он для тебя что-то значит. Как ты могла опуститься до пациента?

— Не знаю… Я не могу этого объяснить.

— Похоже, он увлек тебя разговорами, нарассказывал каких-нибудь сказок?

— Нет, ничего такого не было.

Голос ее звучал очень тихо, почти неслышно.

— Это была для меня тяжелая минута, когда я застал вас обоих в его палате… Ты помнишь, вчера. От тебя я никак этого не ожидал. Ты понимаешь, что заслужила наказание?

— Да.

— Хорошо, что ты это понимаешь. Благоразумие всегда заслуживает похвалы.

Главный врач быстро поднял голову, Филу показалось, что он иронически подмигнул ему.

— Хорошо, оставим это. Все это неважно. Все прошло. Не так ли? К тому же, я могу объяснить, почему столь незначительный человек произвел на тебя такое впечатление. Причиной была его беспомощность. Тебе стало его жаль. В каждой женщине дремлет инстинкт материнства. Он пробудился и в тебе. Но гораздо сильнее в каждой женщине тяга к мужчине сильному, умному, деятельному. Ты понимаешь это, Кристина?

— Да, понимаю. Это была жалость.

— Здесь я — тот мужчина, сильный, умный, деятельный. Ты сделаешь все, что я от тебя потребую. Ты любишь меня.

— Я сделаю для тебя все. Я люблю тебя.

— Тогда все в порядке, Кристина. Сейчас мы это отметим.

Он встал и исчез с экрана. Обезумевший Фил, метавшийся в бессилии по постели, услышал тихое позвякивание стекла. Главный врач поставил два бокала на стол и налил из бутылки красную жидкость.

— Бургундское, — сказал он. — Красное бургундское. Спасенное из ада. Экспортированное в космос. За наш звездный час! Твое здоровье, дорогая!

Они чокнулись. Выпили.

— Сядь ближе ко мне, — потребовал мужчина.

Она исполнила его желание. Ее халат распахнулся на груди. Глаза прикрыты. Мужчина притянул ее к себе. Обнял, рука скользнула под распахнувшийся на груди халат. Двинулась к плечу, пальцы скомкали воротник, халат медленно сполз с плеч.

Больше Фил вынести не мог. В нем бушевала ненависть, он хотел одного — убить. Руку он освободил давно. Теперь он кипел желанием разнести вдребезги безжалостный экран. Но ненависть сделала его рассудительным, и он отказался от первого порыва. Выпрямившись, он потянул проводки, связывавшие его с датчиками. Дернул сильнее, рванул. Экран осциллографа погас.

Теперь правая его сторона была свободна. Слева его удерживали тонкие трубочки, соединенные с аппаратом «сердце-легкие». Рывком он скатился с постели. Оказалось не так высоко, но удар на секунду оглушил его.

Он собрался с силами… пополз к стенному шкафу; аппарат, к которому он был подключен, пришлось немного протащить за собой. В шкафу в одном из отделений лежало то, что ему было нужно: локтем он разбил стекло, извлек несколько больших артериальных зажимов и хирургические ножницы, лежавшие рядом с перевязочным материалом.

Вчера и сегодня, когда главный врач и сестра Берта отключали его от аппарата, он внимательно изучал последовательность их действий. Он откатил кровать в сторону и снова пополз, волоча за собой аппарат к пульту. Он внимательно следил, чтоб не попасть в «поле зрения» камеры видеофона. Случайно он бросил взгляд на экран — любовная игра шла своим чередом, но теперь это означало для него только одно: возможность действовать, не опасаясь, что его остановят.

Он поставил оба регулятора аппарата «сердце — легкие» на ноль, сделал это плавно, постепенно, деление за делением. И внимательно следил за собственными ощущениями: почувствовал, как сильнее забилось сердце в груди, потом ощутил легкую тошноту — так было и вчера, и сегодня, когда его отключали, все остальное шло нормально.

В полулежащем положении брал он зажимы, перекрыв пластиковые трубочки как можно ближе к телу, потом перерезал их вблизи от зажимов. С тихим свистом вышел воздух из трубки, тянувшейся к искусственным легким. Из трубочки, подводящей к сердечному насосу, выплеснулась струйка крови. Желудочная трубка была вообще ни к чему не присоединена, из нее время от времени выделялась желтая слизь.

Опустошенным взглядом скользнул он по собственному телу. Он не способен был больше ни на какие чувства, все ему было безразлично-его положение, его жизнь, Крис. Одно желание полыхало в нем: убить врача. Он зажал в кулаке ножницы. Его бил озноб. Он пополз к кровати. Рывком стянул простыню и укутался в нее. Потом поднялся на колени и нажал на ручку двери… Дверь заскрипела… Он рухнул вперед лицом вниз.

Теперь он лежал на животе. Страшная тяжесть в желудке.

Это был коридор. Свет показался ему тусклым и серым. Зеркальные иллюминаторы отражали его, словно вода. Вовне свет не проникал. Там была ночь. Фонари… купе в поезде…

Нет. Космический корабль. Вселенная. Главный врач.

Фил встал на подгибающиеся ноги, передвигая их, как ходули. Пошел по коридору. Руками он держался за стену.

Стена. Двери. Стена. Двери.

Зеленый свет. Должно быть, это лифт. Он нажал на кнопку… Ничего не изменилось… Подождал… Нажал еще раз… Хрипло рассмеялся. Зеленый. Значит, путь свободен. Отпустить сцепление, нажать газ. Дорожные знаки, гудки. Заднее стекло мутновато. Ближний свет, дальний свет. Снег. Снег, как конфетти. Полицейский машет рукой. Проезжай, проезжай быстрее. Остановка запрещена, дальше, дальше. Маленький талисман. Раскачивается перед глазами туда-сюда. Сейчас дать газ, третья скорость. В зеркале отражаются фонари. Еще прибавить газ, быстрее. Шоссе, скоростная автострада, движение в два ряда. Тормоз. Пристегнуться ремнем…

Он навалился на дверь, она поддалась.

Кто-то выключил свет… Теперь было снова светло. Светящаяся кнопка: третий этаж. Он ударил по ней кулаком…

Он скорчился на полу. Невидимая сила прижимала его все сильнее. Он лежал на боку, словно приклеенный… Рывок. Кабина все еще медленно поднималась… Неужели подъем не закончился?

Но коридор снаружи поднимался вместе с кабиной. Весь этаж поднимался вместе с ним. Неужели продолжается подъем?

Да нет, это ему кажется! Он выполз… хотел подняться… колени дрожали и подгибались…

Он пополз по коридору.

Поезд несется по долине. Мелькают фонари. Летят искры. Это сварочный аппарат. Человек держит аппарат в руках. Маска на лице, маска майя. Глаза, широко раскрытые в ночи. Джордж Ширинг. Ураган Дора. Калитка заперта. Испанская школа верховой езды. Молись и трудись неустанно. Лисица в западне…

Ужасно болели колени. Он лежал на чем-то очень твердом. Это пол. какая-то сила все еще прижимает его к полу. Он встал на колени и снова пополз. Он искал главного врача.

На дверях были таблички. Вычислительный центр. Дальше! Спортивный отсек. Дальше! Душ. Дальше!

Затылок сдавило словно клещами. Он уперся локтями в пол, пытаясь противостоять давящей силе. Теперь он мог снова поднимать голову, чтобы читать таблички.

Канцелярия. Ординаторская. Секретариат. Главный врач.

Он поднялся перед дверью на колени. В правой руке он держал ножницы. Левой искал на ощупь на гладкой, серой, пластмассовой поверхности ручку. Рука неуверенными рывками ползла все выше. Ногти царапали пластмассовую поверхность… Рука соскользнула.

Так не пойдет. Он должен встать на ноги! Он попробовал сесть на корточки. Поставил правую ногу на пол и осторожно перенес на нее вес.

Мускулы напряглись. Разбег. Семь метров десять сантиметров. Центр тяжести вы должны перенести вперед. Тонизирующий напиток «Триумф» поможет вам. Проверка на алкоголь. Распиленная пополам девушка в цирке. Школа трактористок. Просека становится шире. Не провалитесь под лед.

Он преодолел…

Теперь он стоял на непослушных, подгибающихся ногах. Покачнулся. Восстановил равновесие. Вот сейчас он стоял нормально.

Он ухватился левой рукой за ручку и навалился на нее всем телом. Дверь поддалась и медленно отворилась.

Он чуть не потерял равновесие. Выпрямился, в глазах туман, оглядел помещение. Это был небольшой отсек. У правой стены письменный стол, под ним наполовину задвинутый вертящийся табурет. Стопки чистой бумаги, календарь. Папка с бумагами. Скоросшиватель. Напротив вешалка с одеждой, белый медицинский халат. Обитая чем-то мягким дверь…

Туман в глазах Фила сгустился и стал черным. Зарябило. Туман начал клубиться под порывами ветра.

Дверь. Он сделал шаг вперед.

Туман надвинулся снова, теперь черно-фиолетовый. Подождать, пока он не рассеется под порывами ветра.

Дверь.

Он рискнул сделать еще один шаг. Остановился. Собрался с силами. Прислушался: удары сердца похожи были на резкие отрывистые удары молотка. Легкие работали, как паровая машина. Он почувствовал, как к нему возвращается энергия. Ему нужно было ее немного — хватило бы лишь распахнуть дверь и вонзить ножницы в горло главному врачу.

Внезапно откуда-то сбоку налетел порыв ветра, он едва удержался на ногах. Пригнув голову, сделал шаг, потом еще один навстречу мягкой выпирающей стене. Он шел сквозь черный туман.

Медлить больше нельзя! Он поднял руку с острыми, как бритва, продезинфицированными хирургическими ножницами. Подошвы прилипали к полу, он с трудом отрывал их.

Энергия вдруг потекла из него, как из сита. Осталась лишь бумажная оболочка, не способная ни на какое движение, клонившаяся к полу. С ужасом заметил он, что стал сомневаться. Он сомневался теперь, удастся ли ему вообще попасть в комнату. Подошвы казались приваренными к полу.

Но не могло же все быть напрасным!

Лихорадочно замелькали мысли.

Он должен что-то предпринять. Если он не сможет добраться до главного врача, он должен хотя бы доказать, что всегда найдется кто-то, готовый к сопротивлению. И что убить это в человеке нельзя.

Он сосредоточил все свои усилия на правой ноге, ее необходимо было оторвать от пола. Ему удалось оторвать ее всего на сантиметр, но этого было достаточно, чтоб продвинуться вперед. Потом вновь накатила слабость, левая рука на ощупь принялась искать, за что бы ухватиться. Он вцепился в белую материю медицинского халата.

Одна из картин мелькнула в сознании Фила, одна из тысяч, что мелькали вокруг, сбивали с толку, преследовали, отвлекали от цели. Сегодня главный врач постучал по карману своего халата: «У меня есть для этого средства!» Рука Фила скользнула по белому нейлону вниз, оказалась в кармане. Пальцы нащупали стеклянную трубочку, вытянули ее.

Снова пришлось подождать, пока черный туман не рассеется… Теперь он вновь мог видеть: в стеклянной трубочке было несколько черных шариков-словно бусины из черного дерева. В мгновения, когда черный туман рассеивался, он видел их вполне отчетливо.

Лицо его скривилось от отвращения. Он выпустил трубочку, словно это была ядовитая змея. Она скользнула обратно в карман.

Он прикинул расстояние до двери — осталось еще два-три шага…

Тут вновь из него потекла энергия. Ручейком заструилась по полу. Он почувствовал, что падает. Собрав последние силы, он протянул руку и распорол ножницами обшивку двери. Теперь они криво торчали в ней. Он провалился в черный туман.

15

Абель 56/7 повидал на своем солдатском веку, как и любой другой, немало наказаний, в том числе музыкальную комнату. Но, должно быть, существовали различные степени самого наказания, и нынешнее наверняка принадлежало к наиболее изощренным пыткам.

Шумы-свист колес, шелест листвы, топот бегущих ног. Голоса и музыка. Они могут быть, оказывается, очень громкими, неприятно громкими, мучительно громкими. Так продолжалось полчаса. Голос майора — невыносимо громкий. Раскаленным сверлом все это вонзалось в уши, потом все сменяла равномерная вибрация- и боль. Затем зазвучала песня, вполне нормальная громкость, и постепенно Абель вновь научился слышать. Он слышал нормально, но то, что ему только что пришлось пережить, придавало слуху особую чувствительность, и каждый посторонний звук, каждое повышение тона действовали на него как взрыв. А потом наступила тишина. Оказывается, могло быть тихо, очень тихо, и даже абсолютно тихо. Абель никогда еще не переживал такой тишины. Он не подозревал, что тишина может быть столь невыносима. Теперь он понял это, понял, почему они отправили его в музыкальную комнату, что в сравнении с другими наказаниями выглядело довольно безобидно.

Стены были абсолютно звуконепроницаемы. Ни малейшего звука не проникало снаружи. Стены обиты мягкой пористой резиной, помещение совсем пустое, за исключением динамиков, зияющих, словно разинутые пасти, с трехметрового потолка, да неоновой лампы в центре. Дверь никак не выделялась на фоне обивки; изнутри замка не было.

В мозгу Абеля все еще звучали голоса товарищей, песни, которые они пели, знакомые солдатские песни. Затем все смолкло, стало тихо. Но когда стало совсем тихо, когда тишина стала распространяться все дальше, подчиняя себе все, он вновь услышал голоса: выкрики, смех, визг, голоса, издевающиеся и приказывающие… Они обрушивались на него ниоткуда и отовсюду, сверху и снизу, они были внутри его самого… Он думал, что сможет безучастно выслушивать все это. Не удалось. Он попробовал закрыть уши руками, но крики не затихали… Он закричал сам, он кричал, кричал и кричал.

Затем в динамике щелкнуло. Чей-то голос произнес:

— Повиновение — высшая доблесть солдата.

И еще раз, более резко:

— Повиновение — высшая доблесть солдата.

Потом снова, еще резче:

— Повиновение — высшая доблесть солдата.

Голос повторял это снова и снова, каждый раз чуть резче и неприятнее, он звучал, как царапающий по тарелке нож, как пилочка, обрабатывающая ногти, от него бросало в дрожь, он проникал до мозга костей.

Слов давно уже нельзя было разобрать, но ритм сохранялся прежний, и прежняя последовательность звуков, пусть даже искаженных до неузнаваемости, тоже сохранялась… всякий раз, когда тело его пронзала отвратительная дрожь, в мозг ввинчивались слова:

— Повиновение — высшая доблесть солдата.

Когда приоткрылась дверь и ворвался дневной свет, Абель уже не смог бы сказать, как провел последние часы. А может, минуты? Стены кружились вокруг него, и любой звук доходил до барабанной перепонки словно сквозь толстый слой ваты.

Два сержанта повели его на учебный плац. Он был пуст. Товарищи наверняка упражнялись сейчас в помещении. Ясно, что они не должны были его видеть. Два сержанта, чтобы муштровать одного солдата.

— Встать, вперед марш! Ложись! Встать, вперед марш! Ложись! Встать, вперед марш!..

Когда один срывал голос и не мог уже больше кричать, другой сменял его.

— Встать, вперед марш! Ложись! Внимание! Кругом, вперед марш! Внимание! Воздух! Встать, бегом марш!

Один постоянно был рядом, он дергал за шиворот, давал пинка коленом или просто бил кулаком, если Абель реагировал недостаточно быстро.

— Внимание! Сто раз отжаться на руках! Быстрее! Сержант поставил сапог на затылок Абеля и в быстром темпе прижимал его голову книзу.

— Быстрее!

— Встать, бегом марш!

— Внимание!

— Кругом, марш!

— Внимание!

Через час, когда Абель уже еле держался, появился майор и какое-то время понаблюдал за дрессировкой.

Солдат еще может стоять на ногах! — рявкнул он. — Абель пятьдесят шесть дробь семь, ко мне! Быстрее! Сержанты, кругом, марш! Воздух! В укрытие! Слишком медленно! Встать, вперед марш! Внимание! Воздух! В укрытие! Парни, не бойтесь сунуть нос в дерьмо! Внимание! Слишком медленно! И вы еще хотите чему-то научить других! Две недели штрафной службы. Свободны!

Оба сержанта удалились быстрым шагом.

— Мои люди ненавидят меня, — сказал майор. — Они боготворят меня, и они меня ненавидят. Все правильно. — Он обвел глазами двор казармы, который сейчас был пуст, перевел взгляд на желто-серое, затянутое дымкой небо. — Любовь — это чувство слабых. Только ненависть порождает настоящую силу. Но надо всем стоит повиновение. — Только теперь он взглянул на Абеля. — Пошли, — сказал он.

Они шли рядом: высокий, широкоплечий, держащийся очень прямо майор в скромной и отутюженной форме и Абель, выглядевший рядом с ним существом низшей расы, согнутый, неуверенно держащийся на ногах, измученный, в грязной форме.

Короткими жестами майор показывал дорогу. Через дверь рядом с караулкой они вошли в первое помещение, небольшой холл с креслами из легких трубок, уже знакомый Абелю. Сержант как раз наговаривал что-то в диктофон, соединенный с пишущей машинкой, при виде майора он вскочил.

— Продолжайте, — кивнул майор, когда сержант собрался отдать рапорт.

— Слушаюсь, господин майор, продолжать!

Он стоял навытяжку, пока его главный начальник и Абель не прошли мимо. На Абеля он бросил взгляд, исполненный отвращения.

Майор отвел Абеля в свою комнату, закрыл дверь. Указав на узкую дверцу в правой стене, которую едва можно было разглядеть, поскольку она была оклеена теми же серыми обоями, он проронил:

— Приведите себя в порядок! Примите душ! Порылся в ящике и вытащил махровое полотенце, кусок мыла и щетку.

Маленькая каморка была оборудована под душевую. На левой стене вмонтированы два металлических крана, один с голубым, другой с красным эмалированным ободком, под ними умывальник, над ним стеклянная полочка, на которой стоял стакан с зубной щеткой, три различного цвета тюбика и сложенная голубая махровая рукавичка. На высоте человеческого роста висело зеркало, над ним круглый настенный телефон. В глубине помещения стоял напоминающий виселицу душ. Пол был там чуть ниже и выложен кафелем. В центре водосток, закрытый сеткой. Абель бросил взгляд в зеркало. Это был он. Побежденный неудачник. Лицо бледнее, чем обычно, почти сплошь залеплено грязью, беззубый рот, похожий на рану. Нос вымазан глиной, как у клоуна. Абель тихо рассмеялся.

Майор показался в дверях, бросил ему махровый халат.

— Выстирайте одежду под душем. И повесьте здесь сушиться. — Он указал на гармошку радиатора справа от двери. — А сами наденьте это!

Он снова вышел. Абель услышал, как он ходит по комнате взад-вперед.

Погруженный в свои мысли, Абель разделся, положил одежду в углубление под душем, пустил воду. Потом сам стал под дождик. Теплая, почти горячая вода действовала удивительно благотворно, и все же он почувствовал сильную усталость. Не в силах больше держаться на ногах, он закрыл глаза, пошатнулся и чуть было не упал, но вовремя ухватился за кран. Должно быть, он повернул его, поскольку вода пошла холоднее. Оставив ее чуть теплой, Абель занялся одеждой. Стекавшая с нее вода напоминала густой желтый бульон. Абель попробовал руками отстирать засохшую грязь, а когда ему это не удалось, стал просто топтать одежду босыми ногами. Комья глины, не растворявшиеся в воде, он давил пятками. Потом долго держал выстиранную форму под сильной струей воды. Напоследок он смыл грязь с башмаков. Одежду он развесил на радиаторе, башмаки поставил под ним. Потом еще раз встал под душ и растер все тело щеткой, кожа покраснела и теперь приятно горела. Он завернул краны и вытерся полотенцем. Без шума воды стало тихо и жутковато. Шаги вышагивающего по комнате взад-вперед майора звучали громко и тревожно.

— Готовы? — крикнул он.

Майор распахнул дверь. Абель натянул махровый халат, мягко окутавший тело.

— Вот тапочки, — сказал майор. Он подошел к радиатору и принялся внимательно разглядывать одежду.

— Обувь могла бы быть чище, — заметил он. — Ну, выходите!

Майор шел впереди, Абель молча за ним. Их путь лежал через несколько помещений, явно использовавшихся под склад материалов. Упакованные в полиэтиленовую пленку, там лежали металлические и стеклянные части шкафов, полок, дюжины больших коробок сложены были в большие пирамиды. На них были надписи крупными черными буквами, но смысл надписей Абелю был неясен.

Майор подождал, пока Абель подойдет к нему, потом показал на сложенные предметы.

— Чтобы поддерживать здесь жизнь, — объяснил он, — мне нужно много машин, производящих энергию и управляющих ею. Любые запасные части, которые когда-либо смогут понадобиться, лежат здесь. А в этом бронированном помещении содержатся запасы энергии на тысячелетия.

Он подошел к стене, на которой смонтирована была сложная система рычагов и сочленений. Два из них соединены были с системой из пяти клавишей, вверху щупальца уходили в стену. Между ними находилась напоминающая камин шахта, также изгибом уходящая в стену. Перед нею стояла табуретка.

Майор уселся и заглянул в устье шахты.

— Поглядите сами! — приказал он и освободил Абелю место.

Абель сел на табуретку. Камин оказался своего рода перископом, с помощью которого можно было оглядеть соседнее помещение. Справа он увидел сотни тускло поблескивающих стержней, длиною метра полтора, диаметром сантиметров десять. Каждый стержень находился в углублении и на определенном расстоянии от соседнего. Похоже на металлический лес, растущий из бетонного пола.

Слева находился бассейн с чистой прозрачной жидкостью; если бы в нем были рыбы, можно было бы принять его за аквариум, но рыб там не было.

Над лесом стержней бегал маленький кран на колесах, но вместо обычного для крана крюка у него был круглый захват. Похожий кран помещался и над бассейном, только там вместо захвата была огромная пипетка.

В центре помещения находилось металлическое чудище, передняя сторона которого усеяна была всевозможными датчиками.

— Урановые стержни, — пояснил майор, — если можно так выразиться, спички для тяжелой воды в бассейне слева. Из соображений безопасности между ними и реактором свободное пространство. Это реактор типа ESCE, производящий энергию непосредственно в виде электрической. Разумеется, это простая модель, зато очень надежная в работе. Время от времени — это значит раз в два года — нужно пополнять тяжелую воду, наш горючий материал. Тогда необходимо на какое-то время остановить реактор, потом его вновь разогревают урановыми стержнями. Ремонтные работы производятся только с помощью манипуляторов. Взгляните!

Он воспользовался одним из рычагов, и с потолка спустилось устройство в виде огромного паука с пятью щупальцами. Майор двигал пальцами, и щупальца, то вытягиваясь, то складываясь, соединялись и снова расходились. — Есть несколько таких манипуляторов, все разной величины, и установить их можно в любом положении. — Майор подождал какое-то время, потом продолжил нетерпеливо:- Пошли дальше. Это не самое важное.

Он вошел в следующую дверь. Вновь оказались они в большом, огибающем все помещения коридоре. Перешли на другую его сторону. Наконец майор открыл одну из дверей и втолкнул Абеля внутрь. Теплый, влажный воздух окутал их. Они находились в мягко освещенном зале, напоминающем химическую лабораторию с многочисленными рабочими столами. К каждому столу подсоединен был шкаф, похожий на большой холодильник.

Майор подошел к одному из столов и нажал кнопку. На матовом экране появилось изображение, похожее на микроснимок: прозрачное существо на темном фоне, то и дело вздрагивающее и меняющее позу, похожее на земноводное с зачатками рук, ног и коротким хвостом.

Хорошо видно? — спросил майор. — Или лучше поставить светлый фон?

Он повернул небольшой рычаг, и негатив сменился позитивом, все, что было до сих пор светлым, стало темным, и наоборот.

Это человек, — сказал майор, — или, если говорить точнее, из этого получится человек. — Он глубоко вздохнул, потом продолжил: — Что стоила бы моя работа, если б я не знал, что она переживет меня? Какой смысл в порядке и воспитании настоящих мужчин, если все кончится одним поколением?

Голос майора звучал торжественно.

— В нашем распоряжении четыре женщины, значит мы не обречены на вымирание. Но мы не можем дожидаться, пока оплодотворенная яйцеклетка созреет. Для этого у нас нет времени, но это и не проблема! Здесь мы можем с пользой применять достижения медицины и биофизики. Надеюсь, что удастся выращивать плод в инкубаторе до тех пор, пока он не станет пригоден к систематическому военному воспитанию, то есть намного дольше, чем в обычных обстоятельствах. Таким образом, я рассчитываю добиться лучших результатов, чем мои предшественники. У меня есть еще одно преимущество в сравнении с ними: я могу решать, какие мужчины достойны размножения. Это весьма важная часть моей системы: я должен позаботиться, чтобы в следующих поколениях не было случаев, подобных вашему. Это необходимо, ибо способ и стиль правления, избранные мною, основаны на беспрекословном подчинении. Возможность подобного отбора предоставляет мне диагностическая установка. Каждый мужчина, имеющий способность к оплодотворению, подлежит тестированию по всем параметрам, не только по доминирующим, но по рецессивным, второстепенным. Я допускаю к размножению лишь мужчин с первоклассной наследственностью. Понятно, что при этом я обращаю внимание на физические и эмоциональные предпосылки, способные создать лучшие условия для процветания воинского духа. — Он взглянул на Абеля и добавил с сожалением: — Боюсь, что вы не попадете в число избранных. — Он похлопал его по плечу: — Выше голову! Речь ведь идет не об индивидууме. Речь идет о системе. Важно, чтобы воинский дух существовал вечно.

Майор нажал кнопку, и изображение на экране исчезло.

— Пошли, — сказал он.

Они вновь оказались в комнате майора. Физически Абель был совершенно без сил и едва держался на ногах, но мысль его странно, лихорадочно бодрствовала; на то, что реально открывалось его взгляду, наслаивалось все больше образов, запечатленных в сознании сцен, увиденных и пережитых в последние дни, даже в последние часы — урановые стержни и манипуляторы, инкубаторы, выращивающие человеческий плод, человека, которому суждено стать солдатом.

Абель стоял у стола, опираясь руками, чтобы не упасть.

Майор внимательно наблюдал за ним. Потом сказал:

— Сядьте!

Абель опустился на табуретку. Чтобы иметь возможность прислониться, он подвинул ее к стене.

— Сигарету? — спросил майор. — Может, хотите выпить глоток?

Он достал из шкафа бутылку, налил немного бесцветной жидкости в стакан, протянул стакан Абелю. Абель поднес его к губам — у жидкости был сильный, неприятный запах, но когда он сделал осторожный глоток, она побежала, как огонь, заметно оживляя и освежая мысли. Окружающие предметы немного отодвинулись, и он почувствовал приятную усталость. Пришлось подпереть голову руками, настолько она была тяжела. А все-таки майор неплохой парень, подумал он против воли. Кто и когда уже произносил эти слова?

— Поговорим, — предложил майор. — Вы должны многое мне рассказать. Как, собственно, вы пришли к идее убить меня?

Абель с удовольствием бы ответил, но язык не повиновался ему.

— Выпейте еще глоток, — предложил майор и сунул ему в руку стакан. — Пейте!

Абель опрокинул в себя содержимое стакана. Он выпил и почувствовал, как жидкость, словно чужеродное тело, проникла в желудок. Она слегка обожгла внутренности, но взбодрила его.

— Вы принимали таблетки не так, как предписано, ясно, — сказал майор. — Но почему? Вот это интересует меня больше всего. Неужели в моей системе ошибка? — Он говорил, словно обращаясь к себе. — Но в системе не может быть ошибки! — Он подошел к Абелю и сказал: — Вы должны мне помочь. Как вы пришли к идее не принимать черные шарики?

Абель с удовольствием объяснил бы, но не мог. Не знал он ответа. Что побудило его не принимать шарики? Должно быть, нечто столь глубокое и потаенное, что он сам этого не понимал.

— Вы пытаетесь всеми силами сопротивляться, — сказал майор. — Но это, увы, бессмысленно. Попробуем по-другому. Как вы попали сюда?

— Через машинный зал, — сказал Абель. — Дверь была открыта.

— Дверь была открыта, — повторил майор. — Естественно. А почему она должна быть закрытой? Вам ведь нечего делать в машинном зале. Как вы могли нарушить предписание?

Он опустился на кровать, достал из ящика портсигар и вытащил сигарету.

— Хотите закурить? — спросил он и протянул Абелю раскрытый портсигар.

— Спасибо. Нет.

Майор сунул сигарету в рот. Вспыхнула зажигалка. Он слегка затянулся и выпустил колечко дыма.

— Вы смогли нарушить предписание, потому что не принимали черных шариков. Но так мы не продвинемся дальше. Тут что-то другое. Мы нашли вашего соучастника Остина. И знаете, где? — Он не стал дожидаться ответа. — Разумеется, знаете. Ведь это вы завинтили люк. Вы знаете, что вам несказанно повезло, Абель?

Абель кивнул. Да, ему действительно несказанно повезло.

— Мы оставили Остина в шлюзе. Как устрашающий пример — на случай, если еще раз произойдет нечто подобное… Абель, дружище, — воскликнул майор, — у предписаний ведь есть свой смысл! Они ведь не вздорные указы, высосанные из пальца каким-нибудь идиотом! Каждый параграф я крутил и продумывал тысячу раз, прежде чем делать его законом. Нет ни одной команды, не имеющей емкой и лаконичной формы. Нет ни одного шага, который, будучи осуществлен так, как предписано, не приводил бы к цели кратчайшим путем. Ничего лишнего, все имеет определенный смысл…

Он глубоко и резко затянулся.

— Итак, что произошло с Остином? Отвечайте!

— Остин хотел вырваться. Вырваться отсюда прочь!

— Вырваться. Невероятно, — пробормотал майор. — Вырваться! Нет ни одной строчки в уставе, которая бы позволяла солдату вырваться. А вы знаете, что это значит? Это значит, что хотеть вырваться бессмысленно. Это значит…

В дверь постучали.

— Что там? — спросил майор. Женский голос спросил:

— Вы будете пить чай?

— Две чашки, — ответил майор.

Минута молчания. Затем голос неуверенно произнес:

— Я не поняла… Вы сказали, две чашки?

— Ты оглохла? — крикнул майор. — Две чашки! И поживее! Итак, Остин хотел вырваться, — продолжил он. — Хорошо. Я сделаю из этого выводы. Это свидетельствует, что в вас, ребятки, еще тлеет где-то искра неповиновения. Что есть еще такие, кто не может приспособиться. Вечные революционеры. Аутсайдеры в приличном обществе. В животном мире их отторгли бы остальные. Если б не разодрали в клочья. Эту искру я сумею затоптать, можете мне поверить! Хорошо, дальше. Как мог Остин так забыться? Я имею в виду: как мог он решиться действовать против предписаний? Вы вынудили его к этому? Он что, тоже не принимал черных шариков?

— Нет, — тихо произнес Абель. — Я уничтожил его шарик.

— Случайно или намеренно?

— Намеренно, — сказал Абель.

— Итак, лавина шла от вас, Абель. Но как вы могли… Впрочем, понятно, именно потому, что вы не принимали свои шарики. Мы движемся по замкнутому кругу. — Он замолчал и задумался.

В дверь снова постучали.

— Чай, господин майор!

— Да! Войдите!

В комнату вошла женщина. Она несла поднос. Это была та блондинка, которую Абель уже видел. Они не взглянули друг на друга. Когда она поставила чашки на стол, одну — перед майором, другую — перед Абелем, майор обнял ее левой рукой за талию и привлек к себе. Абель пятьдесят шесть дробь семь! Вы что, не можете встать, когда входит дама? — Он заорал громко, лицо его покраснело. — Развалился здесь, как… Внимание! Смирно! Руки перед собой! Пятьдесят приседаний!

Абель вскочил, словно пробужденный от сна. В купальном халате и тапочках он стоял перед майором, ноги на ширине плеч, руки прижаты к телу.

— Присесть, сгибая колени! Вы что, стоите на ходулях?

Абель присел, выпрямился, снова присел… Майор громко шлепнул женщину ниже спины.

— Исчезни, — приказал он.

Он встал и повернулся к карте на стене. Взгляд его внимательно изучал красные и голубые линии, сплетающиеся подобно иероглифическому узору.

Через какое-то время он позвонил. Сержанту, который немедленно появился в дверях, он приказал, указывая пальцем на Абеля:

— Увести его — в кино!

16

Он долго пребывал в каком-то темном, обволакивающем тумане, лишь время от времени пробивался сквозь него мутный свет и снова пропадал, словно свет прожектора в ненастную ночь. Иногда к нему приближались какие-то белые лица. Шумы давили на барабанные перепонки, но лишь немногие достигали границ его медленно угасавшего сознания. Он почувствовал, как его понесли, чем-то накрыли. Снова понесли. Потом он начал куда-то проваливаться. Раскачивались и скрипели двери. Кто-то звал его по имени… Крики доносились откуда-то очень издалека. Лежать ему было тепло и уютно.

Он открыл глаза. Главный врач смотрел на него сверху вниз. За его спиной он узнал очертания палаты, его собственной палаты. Такое чувство, будто он вернулся домой.

В локтевом суставе он почувствовал легкий укол. Сестра Берта протерла ватным тампоном кожу, потом попробовала согнуть руку. Дотронулась его ладонью до плеча. Он ничего не ощущал, рука была словно чужая.

Он перевел взгляд на главного врача.

— Мой эксперимент удался, — произнес тот. — Он не принес положительного результата, но свою задачу выполнил. Больше я не рассчитываю на добровольное сотрудничество. Впрочем, я в нем и не нуждаюсь. Наверно, с моей стороны это было сентиментально, и лучше, что все кончилось именно так.

Он повернулся к сестре.

— Вы свободны. Этому пациенту больше не понадобится ваша помощь.

Сестра Берта молча вышла.

— Не могу, впрочем, не воздать вам должного: вы совершили невероятное. Как жаль, что вы направили свою волю по ложному пути! Впрочем, возможно, и это признание- тоже сентиментальность. Воля нужна лишь тому, кто повелевает. Он один знает, насколько ограничены возможности его выбора. Появление любой другой воли лишь нарушает порядок-так было всегда. Здесь порядок воплощаю я. Кто против меня, тот сеет хаос.

Лицо главного врача отделило от Фила матовое стекло.

— Скоро мы приблизимся к неведомой планете. И тогда все начнется сначала. Ты сейчас заснешь, Абель- сен, и в утешение тебе я скажу: будь уверен, в нашем прекрасном новом мире каждый получит то, что необходимо. Не будет больше вавилонской башни, не будет всемирного потопа, не будет исхода. Мы достигнем цели, которую никому никогда не удавалось сформулировать правильно: создание прочной структуры отнюдь не божественного, но элементарного человеческого порядка.

Фил уже ничего не видел сквозь матовое стекло. И главного врача тоже. Мир распался на куски, их по отдельности увлекал за собою поток, и сознание Фила распалось тоже. Оно словно расщеплялось на отдельные части. Одна часть восприняла нечто прозрачное, струящееся. Другая-слабый сладковатый запах. Третья хотела ответить на последние произнесенные врачом слова. Он знал ответ, но произнести его больше не мог.

Казалось, от него остался лишь костный мозг — ни рук, ни ног, ни костей, ни мускулов не было. Он стал бесплотным и прозрачным — облачко неизбывной горечи, легкий сгусток ужаса. Конвейер уносил его сквозь лабиринт молочного тумана, мимо желтоватых прозрачных саркофагов, внутри которых подергивались в жидкости слепые человеческие существа. Западня. Она захлопнулась за ним.

17

Два капрала и сержант привели Абеля в шестиугольное помещение. Поначалу ему показалось, будто в помещении ничего нет, кроме большого матового экрана: лишь потом он понял, что пол, потолок и три стены были зеркальными.

Капрал вывернул Абелю руки за спину, стянул их ремнем. Двойной хомут стянул и его ноги — чуть повыше косточек, потом звякнула цепь — капрал соединил ремни на руках и ногах, стянул их туже. Ноги у Абеля подогнулись, он упал на колени. Один из капралов просунул со спины руки ему под мышки, скрестил ладони на затылке. Абель не в состоянии был шевельнуться. Второй вытащил резиновую пробку из небольшого флакона, обмакнул туда кисточку, нанес ею густую, прозрачную жидкость на глаза Абелю.

Не шевелись, — сказал он, — а то будет очень больно!

Ловким движением он оттянул веко правого глаза и вставил туда линзу. То же самое он проделал и с левым глазом. Было немного больно, но терпимо.

— Все нормально? — спросил сержант, наклоняясь к Абелю.

Сквозь линзы Абель отчетливо видел лицо, только сильно увеличенное, огромная рука потянулась к нему, он непроизвольно хотел зажмуриться, но не смог: линзы были настолько выпуклыми, что не позволяли опуститься векам. Он не имел права закрывать глаза, он должен был видеть все, что ему сейчас покажут.

— Желаю получить удовольствие, — съязвил капрал.

Потом они ушли.

Как только неприметная в зеркальной стене дверь тихо затворилась, погас свет, ровно освещавший комнату сквозь белое матовое стекло задней стенки. Потом во тьме появились марширующие сапоги, вполне осязаемая картина в натуральных красках. Они надвигались на Абеля со всех сторон. Они были на потолке, вылезали из-под пола там, где он стоял на коленях. Поначалу это было вовсе не страшно и даже не утомительно. Томил лишь страх перед тем ужасным, что должно наступить, что он обязательно должен увидеть. Абель не знал, что это будет, и от этого делалось жутко.

Сапоги исчезли, из темноты выступил круг света, который делался все ярче и ярче. Режущий свет проникал в отдаленнейшие уголки сознания. Он повернулся, пополз на коленях по полу, отыскивая уголок, где можно было бы укрыться от невыносимого света, но такого уголка не было, свет доставал его всюду. Он бросился на гладкую поверхность пола, больно ударившись о него подбородком, но раскаленное солнце было и там. Казалось, оно описывает стремительные круги, то слева направо, то справа налево, то в двух направлениях одновременно. Он попробовал защититься, разглядывая собственное отражение в зеркале, — отвратительную рожу с огромными, вылезающими из орбит глазами, — но режущий свет бил по нему со стороны.

Потом свет перешел в движение, теперь он не только излучался стенами, он был и внутри помещения. Он метался взад-вперед, описывал круги, закручивался спиралью, быстрее, быстрее… Движения эти запечатлевались в мозгу Абеля, образовывали моток спутанной, раскаленной проволоки-скульптуру безумца. Потом вдруг солнце погасло, но безумная скульптура еще искрилась, меняла окраску, превращаясь из зеленой в желтую, потом в голубую, потом в темно-фиолетовую, пока не погасла совсем.

Вновь появились сапоги, печатающие быстрый шаг, зазвучала песня: «Как прекрасно быть солдатом…», сотни охрипших глоток измученных маршем, выложившихся до предела солдат в едином порыве извергали бодрые слова.

Теперь сапоги уже не маршировали по ровному плацу, они были всюду, опускались и поднимались по стенам, низвергались с потолка на пол и вновь карабкались вверх, маршировали по потолку. У Абеля закружилась голова. Такое чувство, будто и он кружится вместе с ними, он попробовал сопротивляться, но желудок судорожно сжался, он задыхался.

И вновь воцарилась тишина… Тишина раскаленного солнца. Оно медленно поползло в сторону, замерло, поползло назад. Появилось второе солнце… Исчезло… Или солнце все-таки одно, просто оно быстро меняет положение?.. Но вот снова второе солнце, а вот первое… Теперь они двигались быстрее, вверх-вниз, вверх-вниз, в глазах рябило. Два солнца излучали свет, то в едином ритме, то вразнобой… Непрерывно. Они вовсе не были столь ярки, как огненный круг прежде, зато они мерцали, и это равномерное мерцанье действовало на нервы, мучило несказанно.

Абель сопротивлялся достаточно долго, теперь он сдался. Он лежал, скрючившись на боку, без мыслей, без чувств, без сил, без воли. Возможно, он потерял сознание, но глаза его были открыты, и он смотрел, смотрел, смотрел…

Мерцающее солнце погасло.

Сапоги появились снова, они маршировали. Звучала песня.

«Как прекрасно быть солдатом…»

Сапоги маршировали по кругу, вокруг него. Абель уже не понимал, что происходит и что все это значит.

Сапоги маршировали по кругу. Людей не было, были лишь ноги, сросшиеся в единое марширующее чудовище. Чудовище на тысяче ног маршировало вокруг Абеля, круг сужался.

Абель лежал на нарах. Чьи-то руки массировали его. Он открыл глаза. Режущая боль пронзила его мозг, как только он увидел свет. Он попробовал отвернуться к стенке.

Он вдруг почувствовал холод, его обдали водой, и он лежал на сырой подстилке, подступил озноб.

— Он пришел в сознание, господин майор. Голос донесся откуда-то издалека.

— Хорошо. Вы свободны. Абель повернулся.

Словно в тумане, он увидел майора. Майор стоял возле лампы, завешивая ее носовым платком. Потом он накрыл Абеля махровым халатом.

Это были весьма скромные проявления, но Абель ощутил вдруг глубокую признательность. Майор был добр.

— Мне очень жаль, Абель, — услышал он голос майора, тихий и почти нежный. Слова отозвались в нем эхом: мне очень жаль, Абель, мне очень жаль, Абель, мне очень жаль, Абель… — Пришлось обойтись с тобой довольно жестоко. Теперь тебе уже лучше, правда? Все прошло. Ты только должен сказать мне, как возникло у тебя нежелание принимать черные шарики. Ты знал, что они служат воспитанию в солдатах повиновения? Кто-то сказал тебе об этом? Быть может, есть еще кто-то, кто… Тебе кто- нибудь это сказал?

Абель покачал головой. Майор продолжил:

— Конечно, это могло быть просто случайностью. Странное совпадение самых разных обстоятельств. Хотя… Нет, я не могу принять вариант случайности. И ты это понимаешь, Абель. Я ведь должен быть уверен в системе. И я должен выжать из тебя признание. Представь, где-то в тебе затаилось зло, глубоко внутри, в самой глубине, и мы сообща должны вытащить его оттуда. Разве я не прав?

Абель кивнул. Слова майора звучали убедительно. Теперь Абель знал, что его так растрогало. Майор говорил ему «ты», словно родной отец.

— Это трудно для нас обоих. Тебе пришлось перенести страдания, а я вынужден был заставить тебя страдать. Но ты поймешь, это было направлено не против тебя самого, а против того очага зла, что затаилось в тебе, словно опухоль. Ты ведь против подпольной борьбы и анархии, Абель? — спросил вдруг майор.

Абель был, естественно, против. Майор и сам уже понял это.

— Ты ведь понимаешь, какие это будет иметь последствия, если я оставлю хоть крошечную возможность, одну тропинку, что приведет от каких-то темных, неясных побуждений к мятежу. Тогда система, которую я с таким трудом построил, развалится. Черные шарики — важная составная часть этой системы. Без них я не удержу в узде тысячу сто четырнадцать человек. Люди глупы, и от них можно ждать чего угодно. Предоставь их самим себе, и они погибнут, словно слепые котята. Им постоянно необходима твердая власть, сила, что держит в подчинении. Будь они разумны и рассудительны, необходимость в химическом препарате отпала бы.

Голос майора дрогнул, в нем послышалась подлинная скорбь. Он уселся на нары у него в ногах.

— И потом, это затрагивает будущее. Нет никого, кто мог бы заменить меня. Когда-то очень давно я мечтал о преемнике. Какое-то время я даже приглядывался к тебе. Но и ты не состоялся, нет никого, кто сумел бы меня понять. Поэтому я должен так отладить систему, чтоб она функционировала сама по себе. Число распоряжений, которые отдаю я сам, сведено к минимуму. Я запишу их на магнитную ленту. В ответ на любое донесение существует лишь один разумный вариант приказа, при этом, естественно, должны приниматься в расчет обстоятельства. Наиболее разумные варианты приказов можно заложить в логическую программу. Ее я тоже зафиксирую на ленте. Средствами связи будут передатчики, микрофоны, динамики. С их помощью будут передаваться все донесения и приказы. Решения будет принимать простое электронно-вычислительное устройство. Все продумано до деталей. Сейчас я даже начал записывать свои воскресные обращения к солдатам. Теперь для тебя не секрет, почему мне так важно понять твои действия. И почему пришлось обойтись с тобой так жестоко.

Абель кивнул. Майор был абсолютно прав.

Может, это был непроизвольный, спонтанный поступок, причина которого в твоем характере, в твоем сознании? А может, это какие-то последствия прошлого, которые мне не удалось исключить? Или в самой системе таится ошибка, которую я не предусмотрел? Я должен это понять. Если причина в тебе, тебя я могу отключить, погасить сознание, и навсегда. Но ошибка в системе… Нет, этого не может быть. В ней не должно быть почвы для какого бы то ни было неповиновения. Непредвиденное действие, сознательное пренебрежение приказом… Последствия были бы ужасны. Конечно, я постараюсь учесть все, что только можно предвидеть. Но как можно учесть то, что не повинуется законам, как можно просчитать хаос? Это единственное, чего я боюсь по-настоящему.

Лицо майора приняло жесткие очертания.

Да, боюсь, — добавил он. — От хаоса нельзя застраховаться на все сто процентов. А он способен уничтожить дело моей жизни. Я должен исключить его навсегда, навечно. Итак, Абель, как это было? Как ты пришел к мысли не принимать черные шарики? Не какие-нибудь там витамины или концентрированное питание. Нет, именно те самые, решающие!

Абель с удовольствием помог бы майору. Он готов был признать — в нем действительно таилось зло. Он напряг свою память. На глазах у него выступили слезы.

— Я не могу вспомнить, — прошептал он.

Ты не можешь вспомнить, — повторил майор. Он вскочил и заорал: — Не можешь вспомнить! Да ты не хочешь вспомнить! Лжец, свинья, дерьмо! Ты у меня заговоришь! — Он отстегнул ремень и принялся избивать Абеля. — Говори! Кто тебя подстрекал? Как ты пришел к этой мысли?

Махровый халат распахнулся, ремень хлестал по голому телу. В такт ударам майор кричал: Го-во-ри! Го-во-ри! Го-во-ри!

Абель не шевелился. Он лежал, наполовину отвернувшись к стене. Он был без сознания.

Майор выставил вперед подбородок, разглядывая худощавое тело Абеля. Потом вновь застегнул ремень.

Снова уселся в ногах. Прикрыв глаза, он какое-то время просидел неподвижно.

Снаружи послышались шаги.

Майор подошел к двери, распахнул ее.

Сержант доложил, вытянувшись по стойке «смирно»:

— Личный состав для парада построен!

— Хорошо, — ответил майор. — Иду.

Он закрыл за собою дверь, повернул ключ в замке. Песня выстроившихся в ожидании солдат едва слышна была в тюремной камере.

Абель пришел в себя от холода. Сырость мокрого матраца проникла до костей, его трясло. Он провел рукой по спине: кожа кое-где была ледяной. Ощупал рубцы на спине и сбоку, дотрагиваться до них было больно.

В голове был полный туман. Время от времени он сознавал, где находится, потом мысль ускользала и он вновь принимался размышлять. Перед глазами его проходили картины, образы, явно из другого мира, да и звуки, всплывающие время от времени в сознании, были звуками из какой-то неведомой страны.

Он заметил, что образы и звуки, боль и тошнота чуть отступали, когда он лежал неподвижно. И он постарался не двигаться, хотя мерз все сильнее. Он слышал грохот марширующих сапог, отрывистые команды и солдатские песни и не мог понять, реальность это или игра воображения.

Потом вдруг на него упал золотой дождь, что-то бархатное, мягкое окутало лицо, что-то теплое нежно прижалось к телу.

— Вставай! — прозвучал чистый колокольчик. — Вставай, пойдем со мною! Только быстрее, а то меня кто-нибудь здесь застукает.

Итак, это был не колокольчик, это был голос человека, который чего-то хотел от него, чего-то вновь хотел от него.

Он отвернулся к стене.

— Да очнись же! Неужели ты не хочешь выбраться из этой сырой норы?

Теперь он вновь ощутил холод и сырость на спине. Быстро закутался в махровый халат, и это движение вернуло его к реальности. В глазах еще был туман, но он разглядел лицо, устремленные на него глаза, рот…

— Ну, пожалуйста, пойдем!

Он не в состоянии был выполнить сейчас ни единого приказа, но это был не приказ, это была просьба, и она подняла его с нар. Он уселся на краю, черные волны накатывались толчками, затемняли сознание. Чьи-то руки надели ему на ноги тапочки, поддержали сбоку.

— Пойдем, пожалуйста, пойдем!

Они прошли немного по коридору, свернули за угол, вниз на несколько ступенек, еще один небольшой коридор. Кресла, шкаф с папками и скоросшивателями… Он уже когда-то был здесь. Четыре узкие двери подряд в стене.

Он рухнул на тахту. Было тепло и приятно. Свет приглушен. Розовый сосборенный абажур на лампе. Гора подушек. Бумажные цветы рядом с цветной фотографией в рамке, маленький домик, в ряду точно таких же других, двое стариков на балконе.

Он почувствовал, как его накрыли чем-то теплым, голова утонула в мягких, почти невесомых подушках, пахли они сухой листвой и пылью. Он закрыл глаза. Вокруг него было какое-то движение, быстрые, поспешные шаги, шелест платья, позвякивание чашек и приборов, тихое бор-мотанье-приятные негромкие звуки.

— Сейчас все будет готово, потерпи немного! Потерпеть-это не проблема. Он мог бы лежать так вечно — приятные сумерки, полусон-полудрема и что-то очень доброе, ласковое, струящееся на него извне.

Рука нежно приподняла его затылок, возле рта появилась чашка, источающая удивительный аромат, он начал пить маленькими глотками, тепло разлилось по телу, растопив остатки льда, еще таившиеся в нем.

Он вновь откинулся на подушки и, слегка приподняв голову, разглядывал из своего угла странную и необычайно уютную обстановку. Краешек подушки, рядом скатерть с вышитыми звездочками, полосатый плед, красиво сочетающийся с разноцветными корешками книг, пузатый чайник, а за ним горный ландшафт из складок небрежно брошенного пальто, укрывавшего его ноги.

И в этом волшебном ландшафте суетилась женщина с тонкими белыми руками, она поворачивалась то в одну, то в другую сторону, тянулась к настенной полке, за чем-то наклонялась, с тахты ему не было видно, за чем.

Наконец лицо снова появилось перед ним. Туман, сквозь который он все еще смотрел на мир, сделал ее моложе- он стер горькие складки, разгладил морщинки, мягко очертил красивый полный рот, обнажив вдруг забытую, давно, казалось бы, поблекшую красоту.

— У тебя еще что-нибудь болит? — спросили губы. Абель покачал головой. У него больше ничего не болело.

— Побудь со мной, — попросил он.

— Успокойся. Все хорошо. И я пока с тобой. Говорили не только губы, говорили глаза, говорили руки.

Абель раскинулся на подушках, ощущение покоя разлилось по всему телу. Он был не одинок. До сих пор он не ощущал собственного одиночества. Быть может, оно таилось в глубинах души, подтачивая и разрушая ее, но он не умел тогда думать, не умел выразить это словами. И вот одиночество кончилось. Он ощутил рядом другого, человека, совсем рядом. Ему не нужно было видеть — чувство доносило эту близость, влечение, нежность гораздо острее, чем зрение и слух. Он задремал на мгновение и проснулся — и то, и другое было прекрасно, погружение в спокойный, безмятежный сон и ощущение удивительной реальности, открывшейся ему как дар.

Быть может, вся эта суета вокруг оттого только, что он очень мало знал, что он никогда еще не был у ангела? Как нужно себя вести, чего добиваться, за что бороться? Тихо, но настойчиво зашевелились вопросы: почему это не может быть вечно, то, что происходит сейчас? Прежде, позже, всегда? Почему так длинны обходные пути, приводящие к единственно верному решению. Вопросы о «прежде» или о «потом» и омрачают мгновения счастья. Вопросы разверзают пропасти и взрывают обретенные было пути, вопросы разрушают чары.

А ведь это были действительно чары. Он попробовал избавиться от мыслей, которые вызвало это слово, но оно звучало в нем: чары. Чары, легкие, как облачко… как дуновение ветерка, вздох… улетающие в никуда… и навсегда.

И все же это были не чары, это была действительность, пусть фантастическая, невероятная действительность. Чудо было как раз в том, что это было на самом деле, что он переживал это реально. Он чувствовал мягкое тепло постели. Чувствовал женщину рядом с собой. Он открыл глаза. И увидел женщину. Она действительно была рядом. И она была прекрасна. Ангел. Это была реальность. Никаких чар, никакого колдовства. Реальность. Реальность, у которой есть прошлое, настоящее и даже чуть-чуть будущего.

— Почему ты привела меня сюда? — спросил Абель. Женщина приподнялась на локте и с тревогой взглянула на него.

— Тише. Молчи!

— Ну пожалуйста, я должен знать. Почему ты сделала это?

— Не знаю. Я не думала об этом. Я все время вспоминала тебя. С той ночи… Сколько времени прошло с тех нор?

— Много. Так много, что его невозможно измерить. Они помолчали. Потом женщина сказала:

— Возможно, это была жалость.

— Жалость, — шепотом повторил Абель. Он попробовал слово на слух, словно пытаясь понять его смысл. — Жалость.

Когда я встретила тебя тогда во внешнем коридоре, я не знала, что будет дальше, но знала, что-то наверняка произойдет. Но я знала и то, что это кончится. Конец был предопределен сначала.

— А конец близок? Он уже начался. А какой он будет… этот самый конец?

— Пожалуйста, не спрашивай об этом.

— А то, что сейчас… здесь… вот этот наш час… это тоже конец?

— Нет, — сказала женщина. — Этот час вне всего. Его не предвидел никто. Ни я, ни ты. Даже майор не смог предусмотреть его в расчетах. Быть может, это и побудило меня больше всего: желание сделать нечто, никем не просчитанное. Мы не знаем, какие будут последствия, но что все имеет последствия-это факт. Значит, будут последствия, которые снова никто не сможет предусмотреть, а у них будут свои непредсказуемые последствия, и так вечно.

— И ты этого хочешь?

— Да, хочу. Наверно, я такая же, как ты. Ведь ты тоже хотел именно этого. Быть может, чуть иначе, чем я. Ты хотел убить майора. В сущности, это одно и то же.

— А можно сделать так, чтобы конец не наступил?

— Нет, невозможно.

— Тогда какой во всем этом смысл?

— Конец ожидает лишь отдельных людей-тебя, меня, любого. А остается совсем другое-надежда.

Они долго молчали, слышно было только дыхание. Постепенно сознание Абеля окончательно прояснилось, туман рассеялся. Расширился и обзор, теперь он мысленно мог видеть не только то, что было непосредственно перед глазами. А там, во внешнем мире, было зло, внушающее страх. Он взял женщину за запястье, поднес к глазам ручные часики —11.45.

— Парад, наверно, кончился, — сказал он.

В тот же миг он почувствовал себя усталым, отчаявшимся, конченым. Мускулы у него болели, в голове что-то монотонно пульсировало. Вновь зашевелились вопросы, теперь он мог формулировать их четче, но все более проясняющееся сознание отчетливо выявляло их бессмысленность, а заодно и бессмысленность ответов, которые он мог бы получить, и бессмысленность любых действий. Глухая стена отгородила все разбуженные в нем желания. Он стоял у черной пропасти безнадежности.

— Парад скоро кончится, — повторил он. — Я вернусь в камеру. Ты сама знаешь, так будет лучше.

Он откинул одеяло, заставив себя не заметить, какого напряжения воли стоило ему это простое движение.

— Не печалься, — сказал он.

Теперь, несмотря ни на что, он был сильнее. Крепко стянул пояс халата, надел тапочки. Женщина лежала на тахте. Она отвернулась к стене, закрыв руками лицо.

Абель не смотрел в ее сторону. Он не мог туда смотреть. Он открыл дверь и вышел.

В прилегающем помещении никого не было. Он вышел в большой коридор. Первая дверь справа — вход в его камеру. Он прошел мимо. Внимание его привлекло окно, стекла слегка дребезжали. Он подошел и выглянул наружу.

Серые бараки похожи были на скалы под желтым, затянутым дымкой небом. Окна как норы. Забетонированные дорожки разрезали желтоватый грунт на аккуратные прямоугольники. По большому плацу, описывая круги вокруг склада оружия, единым строем маршировал батальон, единое тело двигало двумя тысячами ног в маршевом ритме. Бетон гудел.

Они проходили строем мимо сотни капралов, десяти сержантов и майора. Майор возвышался над всеми на постаменте. Он глядел на бесконечные колонны солдат, маршем проходящие мимо. Видел ли он их реально или они были лишь фоном, на котором разворачивались волнующие события, исполненные мужества и воинского духа? Этого никто не знал. Он застыл в приветствии, отдавая марширующим солдатам честь, неподвижный, похожий на монумент.

Земля дрожала. Абель чувствовал это даже здесь. Тысяча левых, потом тысяча правых ног попеременно впечатывали в землю тяжелый шаг. Тысяча солдат. Лишь сейчас Абелю пришло в голову: не тысяча, а девятьсот девяносто восемь. Двое отсутствовали. Остин и он.

Уголки глаз у Абеля дрогнули, он был потрясен. Всего двое отсутствовали, но это не могло не сказаться на целом. Батальон не был укомплектован полностью, он уже не был столь безупречен, появился новый источник воздействия на будущее через поколения, через годы, и этот источник уже нельзя было уничтожить.

Так значит, это и есть надежда? Быть может, та самая, о которой говорила женщина. Но ему самому надеяться было не на что.

Абель повернулся и быстрым шагом прошел мимо двери в камеру через помещение, где стояли кресла из алюминиевых трубок, в зал, где была машина. Он встал перед пультом и положил руку на рычаг.

— Погрузиться в сумерки. Разноцветные подушки. Одеяло в полоску. Картина на стене… — Он говорил без выражения, но громко и ясно. Тихо шелестела перфолента. — Приятное тепло. Запах чая… Его вкус. Светлые волосы, лицо. Глаза, рот, руки. Ее руки, ее глаза, ее рот.

Щелкнуло реле, быстрее побежала перфолента. Тихо. Он ждал. Стало страшно, вдруг машина оставит его в беде…

Наконец система взвыла. Открылось маленькое окошечко, что-то прошуршало — пластиковый пакетик. Он быстро схватил его, сунул в карман. И направился по коридору назад. В окно он больше не взглянул. Открыл дверь в камеру, затворил за собой. Несколько секунд отсутствующим взглядом он смотрел на единственный предмет мебели-нары. Потом поправил подушку. В камере было прохладно. Он вытянулся на нарах.

Дрожащими руками он надорвал пластиковый пакет. Пять шариков выкатились на ладонь. Он сунул все пять в рот и быстро проглотил. Ощутил: как двигаются они по пищеводу. Он подложил руку под голову и закрыл глаза.

Теперь пусть приходят. Он готов.

18

ДОКУМЕНТ 7/12

М (нацарапано на кончике магнитофонной пленки)

Борьба — первооснова всех вещей.

Вы часто слышали эту фразу и все же вряд ли представляете себе масштаб мудрости, скрывающейся в ней.

Борьба — первооснова всех вещей.

Она начинается много раньше ракетных ударов, тотальных бомбардировок, артиллерийской подготовки и торпедных атак. Она началась много раньше, чем появились мушкет, арбалет, духовое ружье, копье, дубинка, кастет. Она началась, когда еще не было кулаков, разрывающих на части когтей, клыков и змеиного жала. Она началась в момент зарождения жизни, нашей с вами жизни. Она укоренилась в нас настолько глубоко, что мы не были бы собой, не будь борьбы.

Борьба — первооснова всех вещей.

А это значит: побеждает сильный, слабый погибает. Это звучит жестоко, и так на самом деле и есть. Но это правда. И необходимость.

В науке это называется по-другому. Это называется: принцип выживания.

Я восхищаюсь биологами. Они никогда не прятались от правды. Сколь бы неприятной она ни была. Но не обязательно быть биологом, чтоб эту правду понять. Кто не ощущает этой истины в себе, кто никогда не испытывал радости борьбы, стремления к победе и к полному уничтожению противника, пусть попробует объяснить эту стихию логически. Я не знаю, являются ли логические доказательства более убедительными и сможете ли вы их понять, но попробую подключить и их тоже. Для вас ведь очень важно понять руководящую и направляющую силу нашей общей и вашей собственной жизни.

Отправным моментом является для нас эволюция. Это означает развитие видов. Некогда люди удивлялись тому, что на Земле поразительным образом имеется все, что необходимо для поддержания жизни — к примеру, воздух, вода, углеводород, сера, фосфор и такие металлы, как кальций, железо, магний и многие, многие другие. Это как раз те простые элементы, из которых состоят растения и живые существа. И еще многое другое способствует жизни на Земле: приемлемая температура, давление, сила тяжести и тому подобное. Сегодня всем давно очевидно, что это не планета Земля приспособлена для жизни, а жизнь приспособилась к планете Земля. По данным исследований других планет ракетными зондами, по данным лабораторных опытов сегодня очевидно, что жизнь может приспособиться и к совершенно иным, повторяю, совершенно иным условиям. Понятно, что тогда она развивается совершенно иными путями и в совершенно иных формах. Механизм подобного приспосабливания и есть эволюция.

Она основана на том, что не все живые существа одного вида, даже ближайшие родственники, имеют единые особенности. Как распределятся эти особенности, решает случай. Спокойно смиритесь с мыслью, что в чем-то вы обойдены.

Суть в том, что природа постоянно производит больше живых особей, чем это необходимо для сохранения вида, больше даже, чем могут выжить, возможно, в силу нехватки для всех пропитания, жизненного пространства или чего-то другого жизненно важного. И поскольку- чтобы выразить это предельно просто-каждое живое существо хочет жить, оно пытается получить все, что необходимо ему для поддержания жизни; всему, что мешает ему в этом, оно пытается противостоять. Оно защищается или нападает само. Короче — борется. Борется с тяжелыми внешними обстоятельствами, как, например, наступлением воды или резким похолоданием, борется с врагами, с другими живыми существами. Борется вместе с другими представителями своего вида или в одиночку против другого вида, захватывающего что-то для него жизненно важное, борется и против сородичей, если не прямо, то косвенно — оттесняя их, отбирая у них пищу и так далее. Таков закон природы.

Я подчеркиваю: поскольку природа производит слишком много экземпляров одного вида, часть из них изначально обречена. И если существо не хочет погибнуть без сопротивления, оно должно бороться. Надеюсь, теперь вы поняли, почему я определяю борьбу как нечто данное нам изначально. Но вы не поняли пока, почему борьба является жизненно важной и какую она играет принципиальную, регулирующую роль.

Как бы парадоксально это ни звучало: борьба действительно жизненно важна. Не для каждого отдельного существа, которому угрожает смерть, но для общего развития жизни.

Я говорил о различных, случайно возникших особенностях живых существ и о вынужденной борьбе всех против всех. Подумайте только, как все это взаимосвязано! Есть особенности, которые в общей конкуренции, в обеспечении себе места под солнцем, выживании вида не играют решающей роли, их мы отбросим. Но другие, имеющие определяющее значение: сила, быстрота, сообразительность, например, возможности органов чувств, размеры конечностей и мозга-это наиболее важные. При жесткой конкуренции преимущество, естественно, у того, у кого наиболее благоприятные индивидуальные особенности, полученные по наследству. Он выживет, он продолжит свой род и соответственно передаст свои особенности по наследству дальше. Упрощенно можно сказать: хорошие особенности сохраняются, плохие исчезают. Я прошу, однако, не забывать о правильных временных масштабах подобных процессов. Пока осуществится принцип естественного отбора, пройдут многие, многие поколения с бесконечными мыслимыми и немыслимыми случайными индивидуальными особенностями. Но когда у эволюции достаточно времени, она свершается блистательно. Это статистическая закономерность: статистика — это математика жизненных проявлений.

Полагаю, теперь вы поняли, как жизнь способна приспосабливаться к окружающей среде. В процессе естественного отбора исчезают именно те особенности, что не соответствуют условиям внешней среды, не позволяют соперничать с более сильным конкурентом. Семья эскимосов, плохо переносящая холод полярных широт, станет не только жертвой льда и снега, она станет еще и жертвой соперников в борьбе за выживание, животных и людей.

Но такое понимание ситуации жизненного пространства было бы возможно лишь в весьма скромных пределах, а вскоре и темпы эволюции замедлились бы, природа ведь не предлагает все новых и новых индивидуальных особенностей. Великий биолог Дарвин, которому мы обязаны открытием закона естественного отбора, открыл и сформулировал этот закон, не понимая, откуда берутся новые особенности, — в те времена это было выдающееся достижение. Мы узнали это, вступив в век биофизики: мутации, изменения в молекулярной структуре генов, где кодируются все определяющие особенности живого существа, все его физические и духовные отличия. Возможно, вам трудно это представить, — все особенности живого существа кодируются в микроскопически малом объеме. Ближе всего вы подойдете к истине, если допустите, что в генах содержатся мельчайшие доли элементов, из которых состоит живое существо, и все в одной молекуле. И если из зародыша начинает развиваться нормальное живое существо, телу необходимо лишь достаточное количество строительного материала, чтобы воспроизвести себя по имеющемуся в нем образцу, по заложенному в генах плану.

Поскольку в генах мы имеем дело с микроскопическими объемами, достаточно незначительного внешнего воздействия, чтобы видоизменить их. Наиболее известное воздействие, приводящее к подобным сдвигам в генной структуре, к мутациям — радиоактивное облучение, проникающее повсюду. Один квант излучения — и вот уже цепочка атомов в молекуле располагается иначе, а значит, создается некая новая особенность. Попутно я хотел бы заметить, что все эти возникающие благодаря случаю новые особенности в большинстве своем вредны для особи и потому исчезают в процессе эволюции. Гораздо более важны немногие положительные полезные особенности — они наследуются, они в тех или иных обстоятельствах закрепляются, в отличие от тех, что не столь благоприятны.

Природа, можно сказать, испытывает, исходя из имеющихся жизненных форм, все сколько-нибудь отличные друг от друга варианты, чтоб затем дать преимущество тому, который лучше всего оправдал себя. Процесс повторяется бесконечно, и вот в итоге из одноклеточных развиваются слон, или муравей, или человек. Или одна из бесчисленных жизненных форм, существующих на других планетах Вселенной. Мы знаем все эти планеты, но, вероятно, никогда не долетим до них.

Теперь вы понимаете смысл борьбы за существование? Без нее, без этого постоянного выкорчевывания менее годных и менее усердных, невозможен был бы прогресс. Если прекратится эта постоянная война, мы не только расплодимся до бессмысленных масштабов, мы остановимся в развитии. Естественно, возникает вопрос, сохранились ли эти принципы в наше время.

Вне сомнения, сегодня имеется достаточно средств, чтоб предотвратить бессмысленное гигантское размножение. Но это приводит нас к тяжелым конфликтам. Это ведь означает нарушение основных прав человека. И все-таки проблема так или иначе решаема, например, по системе: одна семья — двое детей.

Гораздо сложнее проблема другая, следует ли и если да, то каким образом воздействовать на наследственность. Если не делать этого вовсе, начнут распространяться негативные особенности, которые прежде бесследно исчезли бы в борьбе за существование. Человек в такой ситуации все больше стал бы удаляться от биологической первоосновы прототипа, все чаще жизнь поддерживалась бы искусственно с помощью искусственных органов чувств, искусственных конечностей, искусственного мозга. Нормальное стало бы исключением, отклонение от нормы — правилом. Человечество было бы обречено.

Остается единственный выход — контроль за наследственностью. Здесь возможны были бы два пути: первый, возвести в ранг закона сохранение такого человеческого типа, который сегодня признан нормальным. Такое решение, несомненно, свело бы к минимуму негативные последствия генетически неуправляемого размножения. Но при этом всем нам должно быть абсолютно ясно одно: тем самым мы добровольно отказываемся от дальнейшего развития, от превращения человека в высокоразвитое существо. Такое решение меня удовлетворить не может.

Иной возможностью было бы сознательное управление процессом дальнейшего развития человечества. Но вы только представьте себе, какие при этом поднимутся вопросы! Кто должен определять дальнейшее направление развития человека? Политики? Врачи? Биологи? Философы? Священники? И какое государство? Какая раса? Следствием был бы хаос. Начались бы эксперименты над человеческой жизнью. И окончательно растоптали бы ее смысл вообще. И вновь получили бы шанс всевозможные отклонения.

Во всех этих спорах, где сталкивались самые разные мнения, лишь немногим удалось сохранить ясную голову. Здравый человеческий смысл сам подсказывает решение: старый опробированный метод лучше всего. Зачем искусственно менять то, что регулируется самой природой, и регулируется прекрасно? Борьба — первооснова всех вещей. И не нужно нам никакого ограничения рождаемости, никакой евгеники. Предоставим этот контроль борьбе за существование, которая была всегда и будет вечно.

Понятно, что сегодня мы не поджидаем друг друга с дубиной в засаде. Если мы признаем естественный ход вещей, а это значит, признаем борьбу за существование, нам останется лишь правильно интерпретировать естественный ход вещей в применении к сегодняшним временам. А это значит, что борьба должна вестись наиболее эффективными средствами из тех, что имеются в нашем распоряжении. Но речь ведь при этом, как правило, идет не столько о средствах, сколько об оружии, транспортных средствах и так далее. И еще о солдатах, о качествах солдат. Ибо классические качества солдата являются лучшей гарантией выживания. Это наиболее благоприятные особенности и в дарвинском понимании принципа естественного отбора. Любой ответственный человек, которому доверена судьба других людей, должен, исходя из этого, высшей своей задачей считать воспитание солдата, воспитание в мужчине таких качеств, как дисциплина, стремление к порядку, беспрекословное подчинение приказу, осознание воинского долга, выдержка и требовательность к себе.

Один из важнейших принципов воспитания солдата основан на учении Павлова об условном рефлексе. Павлов исходил из того, что слюнные железы подопытных собак, как и других млекопитающих, активизируют свою деятельность в процессе приема пищи; не случайно говорят: «слюнки потекли». Потом какое-то время Павлов одновременно с приемом пищи подавал сигнал колокольчиком и позже установил, что уже одного только звонка колокольчика, без пищи, достаточно, чтоб у собак началось усиленное слюноотделение.

Подобные условные рефлексы Фридрих Великий использовал задолго до Павлова в военных упражнениях. С точки зрения науки — это формирование условного рефлекса под воздействием той или иной команды. Только если солдату привит подобный способ поведения, не затрагивающий мыслительных центров мозга, он, не раздумывая, выполняет приказ, подобно павловской собаке. Если нужно, он кинется по команде под пулеметный огонь или в огневое заграждение огнеметов. Только когда он готов выполнить, не задумываясь, любой приказ, он обретает высшую степень воинской боеготовности.

Разумеется, возможны ситуации, которые не будут благоприятствовать созданию жесткой системы военного порядка. Но всегда можно найти какое-то решение. Средства современной химии, физики, биофизики, медицины и техники всегда подскажут соответствующий выход.

Теперь вы понимаете, почему я говорю: борьба — первооснова всех вещей. Почему я считаю подготовку к борьбе высочайшим долгом человека и почему высшим призванием для него должно быть ремесло солдата. Быть солдатом — значит нести ответственность за бесконечное развитие человечества в будущем. Быть солдатом — значит достичь всего, на что только способен человек!

19

Заметки издателя

«Наша родина-радиоактивная пустыня. Тусклое солнце восходит каждые десять дней над неровными горными вершинами, окружающими нас со всех сторон, и бросает свои слабые красноватые лучи в глубокий кратер, где мы расположили свои селения. Не согрев ничуть холодную почву, оно через три дня скрывается за горизонтом, и мы остаемся во тьме.

Нелегко было очистить почву от радиоактивной стеклянной коросты, происхождения которой мы не знаем. Ученые не исключают, что здесь когда-то произошла катастрофа, подобная той, что случилась на нашей родной планете, которую называли Земля. Правда, здесь до сих пор не обнаружено никаких следов прежней жизни, но этого скорее всего нельзя было и ожидать. Физический процесс цепной ядерной реакции описан в оставшихся книгах и документах и не представляет больше для нас загадки. Гораздо менее понятны нам побудительные мотивы тех людей, что подобными реакциями управляли. Возможно, документ 7/12 (приложение), речь, записанная на магнитофонную пленку, несет в себе какую-то разгадку, но до сих пор мы не нашли ему окончательного истолкования.

На сегодняшний день мы расчистили пять больших площадок, имеющих примерно форму круга, и поставили там свои дома. Не так давно, чтобы обеспечить защиту от радиации, мы соединили все пять площадок подвесной канатной дорогой, проходящей достаточно высоко над загрязненной местностью. Это огромный прогресс в сравнении с прошлым, когда мы могли пересекать зараженную местность только в защитных костюмах и со счетчиками Гейгера, пробираться через поле излучения по узким, кривым, плохо обозначенным тропкам, связывавшим зоны наименьшей радиоактивности. И горе тому, кто заблудится во тьме! В отдельных местах излучение настолько сильное, что в течение нескольких секунд оно сжигает кожу. А теперь даже наши женщины могут посещать соседние поселки — нужно только надеть кислородную маску.

Но все эти успехи не должны особенно обнадеживать нас, предстоит еще тяжелая работа, чтобы быть готовыми к тому моменту, когда иссякнут наши запасы. Это не относится к энергии: расщепляемые материалы для реактора окружение наше способно предоставить в достаточном количестве. Не относится это и к продуктам питания, поскольку мощности нашего синтезирующего устройства способны производить пищевые концентраты для пятидесяти тысяч человек, а это в десять раз больше, чем все сегодняшнее население. Однако у нас осталось всего десять тонн комбипласта, и, по мнению химиков-технологов, у нас нет возможности производить для него исходные продукты в обозримом будущем. Определенную надежду вселяет зато смелая идея одного строителя, с которой он выступил некоторое время назад: он предлагает использовать нерадиоактивные горные породы, встречающиеся на территории наших поселков, в качестве строительного материала в раздробленном и затем спрессованном виде. Будем надеяться, что удастся осуществить эту идею! Еще тяжелее ситуация с запасами питьевой воды. Несмотря на регенерацию, которой мы пытаемся подвергнуть любое, даже самое незначительное количество использованной воды, запасы эти убывают — основная причина в испарениях с поверхности человеческого тела. Мы пытаемся добывать воду из минералов, но до сих пор это удается лишь в лабораторных условиях. И наконец плохо обстоят дела с воздухом; атмосфера содержит лишь незначительное количество кислорода. Хотя у нас еще достаточно большие его запасы, мы все же должны стремиться к разработке методов синтеза, ведь наше население постоянно растет, мы уже сейчас еле поспеваем с расчисткой территории и строительством бункеров; каждый бункер вмещает триста кубометров воздуха, и, несмотря на постоянное совершенствование конструкции шлюзов, определенный процент воздуха постоянно теряется.

Принимая во внимание тяжесть нынешнего нашего положения, я счел необходимым обосновать данную публикацию, которая потребовала не только времени, но и магнитофонной пленки.

Параллельно с работой на тракторе, основной моей обязанностью, я взял на себя задачу написать историю нашего сообщества, задачу, которая, с тех пор как Жильбер ее сформулировал, выполнялась пятью моими предшественниками и мною вполне добросовестно. Таким образом, сегодня у нас уже есть хроника нашего развития после освобождения. Само собой получилось так, что при каждом удобном случае мы, естественно, обращаемся к прошлому-постоянно возникает связь с теми странными событиями, о которых мы так мало знаем и смысл которых долгое время оставался для нас сокрытым.

Дальше всего в прошлое уводило точное историческое описание освободительной борьбы Жильбера в публикации моего предшественника Эрнеста, составленное по устным рассказам. Хочу подчеркнуть, что моя работа ни в коем случае не ставит целью умалить значение подвига Жильбера; его подвиг останется, как и прежде, основой нашего сообщества. Это он однажды воспротивился приказам радиопередатчика, проник на центральную станцию и уничтожил магнитофонную бобину, на которой записаны были приказы, это он принял на себя руководство и уничтожил все запасы черного яда, державшего мужчин в повиновении. Мы знаем, что затем был раскол, восстание и бои, в результате которых обрушился потолок подземелья и осталось лишь то, что охраняли прочные стены. Какое счастье, что они выдержали обрушившуюся горную породу, выдерживают до сих пор, являясь источником наших энергетических и других запасов! Мы знаем, с каким пророческим предвидением сумел Жильбер охранить женщин, обеспечив тем самым продолжение человеческого рода. Мы знаем благодатные последствия всех его решений; ему мы обязаны высшим нашим счастьем — мирной и радостной семейной жизнью!

Все это существует в нашей памяти, даже проступает со временем все более отчетливо, благодаря информации, к которой нам не так давно открыла доступ наука. Это касается эпизодов из жизни человека, которого звали Абель, или Фил Абельсен, и который жил поколением раньше Жильбера. Среди бумаг, найденных в одном из ящиков с книгами, имелась тетрадь с непонятной надписью СТЕНОГРАММА, содержавшая странные, необычные письмена. Их не могли прочесть даже представители первого поколения землян. Лишь месяц назад удалось этот язык расшифровать и прочитать текст. Это текст, который в данной публикации я делаю достоянием общественности.

Если нас не обманывает ряд признаков, речь идет о заметках того, уже почти ставшего мифом, майора, который некогда командовал военным городком. Таким образом, речь должна идти о личности, что в самом деле играла ту ключевую роль, которую мы ей приписали. Хотя еще не определено, правильно ли мы расшифровали все значки, документ все равно имеет решающее историческое значение. Прежде всего, в нем достоверно описываются события, происшедшие еще до нашей эры, о них у нас остались лишь разрозненные сообщения представителей первого поколения, во многом противоречащие друг другу. В определенном смысле этот манускрипт отодвигает нерешенные вопросы чуть дальше в глубь времен. Он объясняет, при каких обстоятельствах наши предки попали на эту планету и как началось здесь их существование, но практически ничего не говорит о том, что предшествовало этому. И если мы сегодня по рукописям и книгам можем составить определенное представление о жизни на Земле, то причины определившего нашу судьбу бегства во Вселенную остаются для нас скрытыми.

Центральное место в записках занимает одна фигура, уже упоминавшийся здесь Абель; такое впечатление, будто майор пытается разобраться в человеческих мотивах событий, которые он описывает. Из заголовков и заметок на полях, каковые не всегда поддаются прочтению, почему и пришлось отказаться от их публикации, я выяснил, что майор не всегда четко представлял себе ситуацию. Точное описание касается лишь тех событий, свидетелем которых был он сам, большинство же событий, разыгравшихся в его отсутствие, — всего лишь предположения.

В этой связи мне представлялись особенно важными поиски дополнительной информации. Исследования привели меня к убеждению, что Абель идентичен тому не называемому по имени лицу, что встречается в разрозненных очерках и воспоминаниях первых лет после освобождения. К сожалению, это всего лишь информация из третьих рук и ей не хватает достоверности, вот почему мы до сих пор не придавали подобным вещам особого значения. Лишь новейшие результаты исследований позволяют увидеть их в ином свете. Это касается судьбы одной из четырех прилетевших с Земли женщин и ее взаимоотношений с мужчиной — с тем, кто, по моему мнению, и должен быть Абелем. Лишь незадолго до своей смерти она, судя по всему, рассказала об этом другой женщине. Она умерла на год позже майора — за шесть лет до освобождения.

Предлагаемый обработанный текст достаточно точно воспроизводит оригинал, его фактическая сторона никоим образом не менялась. В основу положена СТЕНОГРАММА, имеющиеся в ней пробелы я заполнил упомянутыми уже воспоминаниями женщины, в той мере, в какой они соответствовали основному тексту. Лишь в нескольких местах мне пришлось взять за основу догадки майора.

Последовательность изложения также определяется рукописью майора, который не стремился воспроизводить события в их хронологической последовательности. Порядок его записей гораздо больше призван был служить выявлению внутренней взаимосвязи событий. Очевидно, они представляли для майора определенный интерес даже тогда, когда Абель не был для него опасен.

Что во всех этих открывшихся нам событиях особо волнует, так это прямая связь с освободительной борьбой, разыгравшейся двадцатью шестью годами позже, а возможно, и с личностью самого Жильбера. С учетом этого потребуются, очевидно, более тщательные исследования. В любом случае я позволю себе утверждение, что Абель является по крайней мере одним из предшественников Жильбера, и мы должны чтить его память, хотя борьба его не привела к успеху и он снова потерялся в безликой массе солдат. Записки майора обрываются внезапно. Мы не знаем, когда умер Абель. Несмотря на интенсивные поиски, следы его потерялись.

Указание Жильбера заниматься историей вызвало немало возражений, поскольку это отнимает рабочее время, столь необходимое для строительных работ. Но я верю, что именно такие результаты научных исследований, как предлагаемый вашему вниманию, докажут, насколько был он прав. Планета, которую мы осваиваем, враждебна людям. Воздух не пригоден для дыхания, не хватает тепла и света, сырья и продуктов питания, почва излучает смертоносные лучи.

Но мы согласны мириться с такими трудностями — они ничто в сравнении с тем огромным злом принуждения, под знаком которого началась наша история. Без свободы нет человеческого достоинства. Лишь тот, кто знает, что такое подавление человека и что такое свобода, способен радоваться настоящему и с надеждой смотреть в будущее!»

Солнечные лучи, проникавшие сквозь стеклянную стену, время от времени нагревали воздух выше установленного предела, и тогда с тихим щелчком включалась система охлаждения. Свежее дуновение ветерка проносилось по стеклу, на мгновенье оставляя на нем молочно-белую пленку из мельчайших водяных капелек.

Мортимер Кросс оторвал взгляд от серебристой вершины и от синевы вечных снегов, оплывающих в уже зарождающейся дымке. Он чуть откатил свое мягкое кресло-лежак от прозрачной обзорной панели; повинуясь нажатию кнопки, спинка поднялась на ширину ладони и защелкнулась. Мортимер с удовлетворением ощутил, как плотно прижались к его плечам обтянутые кожей и пенорезиной подлокотники, так что теперь на его отвыкшей от всевозможных травм коже не останется без образных следов от углов и кантов.

Тепло, тихое журчание голосов вдалеке, смутные грезы и приятная послеполуденная усталость — все это глушило любые желания. Из всех ощущений осталось лишь чувство легкой меланхолии, отделяющей человека от абсолютной пустоты.

Мортимер попытался освободиться от пут этой летаргии, но ему пришлось сделать глубокий вдох и выдох, прежде чем он смог поднести ко рту микрофон и заказать кофе. Быстро подкатила по направляющим рельсам робот-тележка и поставила никелированную чашку с ароматным дымящимся напитком на магнитную поверхность стола. Мортимер сделал живительный глоток. Вместе с биением пульса он ощутил, как в нем пробудилась жажда действия, он слегка выпрямился.

Взгляд его заскользил по гостям, собравшимся в зале. Треть столов заняли мужчины и женщины, преимущественно одиночки, которые любовались ландшафтом, листали журналы или просто наслаждались покоем и тишиной. Если они делали какое-то движение, то только для того, чтобы поудобнее устроиться в кресле или поднести ко рту чашку, причем жесты их были медленными, словно они невероятно устали или, наоборот, еще не пришли в себя после отдыха. Их лица отливали матовым глянцем.

Мортимер изменил фокус своих солнцезащитных очков. Стеклянная стена стала темно-лиловой, и он увидел собственное отражение: приятное, несколько худощавое лицо с глубокими складками, блестящая пышная шапка волос, белокурых или седых — было почти невозможно установить при рассеянном свете.

Сдавленный смешок вывел его из задумчивости. Он подействовал словно удар гонга, ибо это было единственное, что выделялось на монотонном звуковом фоне: жужжание резиновых колес, катившихся по рельсам, шипение охладительной системы и приглушенные людские голоса.

Мортимер незаметно бросил взгляд на соседний столик. Две девушки, которых он разглядел сквозь шпалеру вьющихся орхидей, пробудили какое-то давнее воспоминание. У обеих были темные волосы, однако, кроме этого, у них не было ничего общего: одна подчеркивала свой рассказ (а она, должно быть, рассказывала о чем-то) живыми, хотя и очень сдержанными жестами нервных рук.

Это была Люсин. Вторая слушала ее со скептической улыбкой, полуприкрыв глаза. Ее звали Майдой. Мортимер и сам не понимал, откуда он знает их имена.

Но тут не было ничего сверхъестественного, в сонной атмосфере этого отеля, или санатория, как бы сейчас его назвали, ничто не побуждало к серьезным размышлениям. Так уже нередко бывало: искра воспоминаний внезапно вспыхивала и тут же гасла, не успев разгореться.

Мортимер разглядывал гладкие лица девушек, словно желая что-то прочесть на них, нечто такое, что было скрыто от непосвященных — как бы закодировано… Но все усилия оказались тщетными. Единственное, что он сумел вызвать в своей памяти, — это то, что обе девушки были ему симпатичны.

Мортимер встал, подошел к соседнему столику, улыбнулся и отвесил поклон.

1

Они встретились на еженедельной пресс-конференции в большом зале Дома деловых встреч. Пока журналисты наговаривали в микрофоны заранее подготовленные вопросы, Мортимер незаметно оглядывался по сторонам. Он не знал того, с кем должен был встретиться, но подумал, что это, должно быть, тот самый высокий африканец, который, прислонясь к колонне, быстро вытянул из пачки сигарету и зажал ее в углу рта. Если он не ошибся, оба они явились сюда слишком рано, однако до окончания пресс-конференции им не следует покидать зал, если они не хотят вызвать подозрение.

А конференция шла своим чередом. Мортимеру не был виден большой экран на сцене, однако и здесь, сзади, установили несколько малых телеэкранов, по которым ползли печатные полосы, появлявшиеся из прорези выдачи. Ко всеобщему неудовольствию, спикер еще и зачитывал эти тексты.

— … Первым пунктом в Белом Плане было строительство лыжного стадиона, а также завода по производству искусственного снега на восточном участке внутреннего городского пояса. Трибуна, рассчитанная на миллион зрителей, обогревается с помощью нового метода электронной диффузии.

Вопрос: Почему население сразу же не было оповещено перед восстаниями в дистрикте Массаи?

Ответ: По расчетам ОМНИВАК, преждевременное оповещение могло привести к повышению уровня беспорядков во всем африканском регионе на одиннадцать процентов выше нормы. Правительству было бы трудно произвести обратное включение отошедших групп в систему государственного подчинения.

Раздались одобрительные аплодисменты. Мортимер, стараясь унять легкую нервную дрожь, бросил взгляд на большой циферблат в глубине зала: пресс-конференция затягивалась на пять минут.

Вопрос: Пять процентов населения все еще не имеют автомобилей. А в районах бедствия — семь процентов. Когда, наконец, начнется давно объявленная бесплатная раздача стандартных моделей нуждающимся?

Мортимер не вслушивался в ответ. Ах, эти невежды с их смехотворными проблемами! — подумал он. Ну что ж, часы мирового правительства сочтены!..

Он искоса поглядывал на африканца, стоявшего возле колонны, и когда их взгляды встретились, Мортимер быстро отвел глаза. Неожиданно он ощутил легкий толчок в спину и увидел рядом приземистого мужчину в жокейской кепочке, не удостоившего его даже беглого взгляда. Под мышкой у него торчал вчерашний номер «Конфиденшнл», раскрытый на нужной странице с оторванным уголком, там, где обычно стоит номер полосы. Условный знак! Значит, африканец здесь ни при чем.

Еле сдерживая раздражение, Мортимер дожидался окончания пресс-конференции, и когда все наконец поднялись с мест и разбрелись по зданию, он последовал за незнакомцем, который без особой спешки вышел на улицу и направился в сторону Восточного района.

Мортимер впервые увидел членов группы действия. В пустой квартире шестидесятиэтажного привилегированного арендного дома его поджидали трое.

Сразу обратил на себя внимание мужчина с короткой стрижкой и грубым лицом, какое, по представлениям Мортимера, было у всех революционеров. Он не производил впечатления человека высокого роста, но все же оказался на голову выше Мортимера, и тот невольно вытягивался, стоя рядом с ним. Еще один прислонился к стене и отступил от нее лишь затем, чтобы испытующе оглядеть Мортимера. Ему было около тридцати. Он немного сутулился, темно-каштановые волнистые пряди падали на лоб. Его можно было принять за художника. Третьей в комнате оказалась молоденькая темноволосая девушка.

— Он вел себя как идиот, — сказал приземистый, который привел Мортимера.

Мужчина с кудрями художника лишь вопросительно глянул на него.

— Сначала он едва не привлек внимание одного из чужих, а затем шел за мной по пятам, словно детектив в приключенческом фильме. Просто чудо, что нас не сцапали по дороге.

Вся троица молча разглядывала новичка.

— Но ведь Никлас о чем-то думал, когда выбирал его, как по-вашему? — Великан повернулся к Мортимеру. — Впредь будь осторожнее! Нам тут не до шуток. Ну ладно. Это — Майда. О Бребере ты наверняка слышал. Спенсера ты уже знаешь. А меня зовут Гвидо.

О Бребере, действительно, не слышать было нельзя этот человек был олицетворением мужества и непреклонности. Там, где много риска, в любом ответственном предприятии, в любом опасном начинании он всегда оказывался в гуще событий. Его жестокость стала притчей во языцех — он не щадил своих противников. С той поры, как во время одного из ежегодных психологических обследований он был зарегистрирован как психически ненормальный, он все время находился в бегах. Мортимер с любопытством искоса поглядывал на него, стараясь делать это не слишком заметно.

Гвидо был единственным, кто протянул ему руку.

— Что я должен делать? — спросил Мортимер.

— Ему не терпится, когда он сможет корчить из себя героя, — насмешливо бросил Бребер.

— Мы должны дождаться Никласа, — объяснил Гвидо.

Он подошел к окну и выглянул наружу. На западе, там, где только что село солнце, громоздились тучи запланированного ночного дождя. На гладких коробках высотных домов лежали пестрые тени, плоскости, обращенные к западу, казалось, были покрыты оранжевой пылью. Шапку висящего над городом смога окружала охряно-желтая радуга. Откуда-то из глубины улиц доносился шум вечернего движения.

Мортимер, все еще чувствуя себя в центре внимания и чтобы преодолеть смущение, забормотал что-то похожее на какое-то объяснение:

— Рад, что могу участвовать…

Презрительная улыбка на лице Бребера сбивала его с толку, и он повернулся к Гвидо, все еще стоявшему спиной к нему.

— … Я должен был бы знать… я… у меня мало опыта, но вы можете на меня положиться. Мне отвратительна правящая система, так же как и вам… Ах, как я ее ненавижу!

Ну, это само собой, детка, — бросил Бребер. — И это все, что ты можешь сказать?

В разговор вмешалась девушка по имени Майда.

— Оставь его в покое! — потребовала она. Гвидо обернулся и прислонился к подоконнику.

— Хватит болтать!

Все замолчали. И вдруг, словно сигнал тревоги, тишину разорвал звонок.

Они напряженно вслушивались в чередовавшиеся короткие и длинные звонки, и наконец Спенсер пошел к двери.

Мортимер услыхал скрип резиновых шин на гладком стирозиновом полу, в дверях появилось кресло-коляска с закутанной в плед фигурой, у человека, сидевшего в коляске, виден был лишь высокий лоб и тонкогубый рот. Глаза прятались за темными контактными линзами. Мортимер почувствовал, как у него забилось сердце. Это был один из легендарных руководителей организации — шеф группы «Север»! Черт побери, с ним, Мортимером, они наверняка затевают что-нибудь грандиозное.

Спенсер выкатил коляску на середину комнаты, за ней шел худощавый молодой человек, у которого была такая короткая верхняя губа, что казалось, будто он все время скалит зубы.

— Привет, Никлас! — сказал Гвидо.

Мужчина в коляске не двигался, трудно было даже понять, слышит ли он, что к нему обращаются. Наконец он нетерпеливо взмахнул рукой, и Спенсер подкатил его к Мортимеру.

Слепой без всякого вступления спросил:

— Чего ты ждешь от нашей организации? Мортимер почувствовал себя словно на экзамене — и вместе с тем испытал облегчение, ибо уже тысячу раз задавал этот вопрос самому себе… Щеки его зарделись.

— Она должна спасти человечество! Если теперешняя форма правления в ближайшее время не сменится другой, наша культура окончательно погибнет.

Унифицирование, стремление к стандарту душат личность — человек превращается в стадное животное. Нельзя допустить, чтобы личность задохнулась в массе, надо вновь создать человеку возможность развить свою инициативу, проявить свою индивидуальность. Организация борется за лучший мир. В этом ее основная цель!

— Но сначала… — заговорил Бребер, однако под тяжелым взглядом Гвидо тут же умолк.

— Мортимер прав, — отрывисто произнес Никлас. Он повернул голову к новичку и немного помолчал. Потом продолжал: — Мы боремся уже тридцать лет.

Когда тебя еще не было на свете, наш удар по Стратегическому Бюро окончился неудачей. Именно тогда я лишился ног. Либеральная партия была запрещена, но она продолжала существовать в подполье. Мы ждали десять лет, но ждали не пассивно. Собрали вокруг себя всех здравомыслящих, всех тех, кто сознавал чудовищную опасность, нависшую над человечеством, и наконец атаковали Научный центр в Женеве — Мейрин. Там находилась команда советников правительства, его мозговой центр. Но и эта операция окончилась неудачей, я попал в плен. С помощью наркотиков они пытались сделать из меня предателя, однако я принял противоядие. С тех пор дневной свет навсегда померк для меня, но я им ничего не сказал. — Никлас на мгновение задумался. — И вот теперь, спустя двадцать лет, предпринимается третья попытка. За это время правительство вместе со своими научными советниками и ОМНИВАКом перебралось на Луну. Мы никогда еще не были в столь трудных условиях, но нам нельзя больше терять время, понимаешь?

Мортимер кивнул, и Никлас продолжал:

Сейчас речь идет уже не о политическом перевороте, а о спасении мира.

И, кроме того, о памяти жертв, памяти наших товарищей, уничтоженных и замученных в лагерях. Нас, старую гвардию, судьба сплотила в единое сообщество. Для нас не существует более личных целей или мыслей — все подчинено общей задаче. И тот, кто намерен бороться вместе с нами, должен быть таким же фанатичным, таким же твердым и безжалостным. Ты готов к этому?

— Да! — хрипло проговорил Мортимер. Готов ли он? Да, у него были и воля, и убежденность.

— Готов ли ты расстаться с родными, со своим привычным существованием?

Готов ли поставить на карту свою жизнь и идти с нами до конца?

Мортимер вспомнил своего отца и его безуспешную борьбу против автоматизированных школ, обучающих машин, программированного обучения и информационной педагогики, он вспомнил известные труды Кернера и Петефи, которые он во время уроков читал под партой, вспомнил и друга Гервига, который был художником и которого обезличили за его нонконформизм.

И он сказал:

«Да!» — теперь уже решительным тоном уверенного в своей правоте человека.

— Ладно. Я верю тебе, — сказал слепой. — Гвидо, установи связь!

Великан подошел к телевизионному устройству и нажал на клавиши. Экран засветился, затем побежали полосы и на экране возникло мясистое, грубое лицо.

Кардини! — с невольным ужасом вырвалось у Мортимера.

Цветной и объемный, глядел на них сверху вниз всемогущий шеф Всемирной полиции. Позади был виден его секретарь Бушор.

Голос Кардини загремел из динамика:

— Вы все продумали и подготовили?

— До мельчайшей детали, — отвечал Никлас.

— Тогда я даю знак к началу. Ведите свое великое дело к победе, и человечество отблагодарит вас. Я желаю вам всем счастья в этом мире!

Изображение на экране расплылось и исчезло, Гвидо выключил систему.

Мортимер не мог прийти в себя от изумления.

— Кардини все известно? — пробормотал он.

— Он на нашей стороне. Да, на этот раз козыри в наших руках. А ты,

Мортимер, посвящен теперь в великую тайну. Это доказательство нашего доверия.

2

Гвидо сам привез его на новом, работающем на батареях кабрио на окраину города — далеко за внешний пояс, в район предместий, откуда давно уже выселили жителей и где старые одно— и двухквартирные дома с возникшими между ними, выстроенными без всякого плана и разрешения властей постройками образовали сложный лабиринт, напоминающий древние восточные крепости в археологических заповедниках. Оцепление они миновали без всяких осложнений.

Гвидо знал один проход, ведущий через заброшенный водоотводный канал, впрочем, полиция мало беспокоилась о закрытых зонах, покуда кто-нибудь не пытался обосноваться там.

Они шли мимо гаражей, садовых участков, крольчатников, откуда еще не выветрился запах старой соломы и помета, они проходили через пропахшие гнилью подвалы и пробирались мимо ржавых решетчатых ограждений, колючей проволоки и полуразрушенных стен. Повсюду буйно разрослись одичавшие бегонии и вечнозеленая роза, побеги фасоли и плети декоративных тыкв, обвивавшие постройки и заборы, превращая этот район в настоящие джунгли, пробираться по которым стоило большого труда. Наконец Гвидо указал на какой-то барак, на крыше которого еще был заметен полустершийся красный крест.

Пожилой мужчина в испачканном двубортном костюме, вышедший им навстречу, показался Мортимеру знакомым. Но только лишь когда Гвидо поздоровался с ним, он вспомнил, где видел это угловатое лицо с беспокойным взглядом: на фотографиях из судебных репортажей в журнале «Уголовные преступления и секс». Это был процесс, во время которого невролог доктор Прокофф обвинялся в том, что помогал преступникам путем пересадки мозга избежать осуждения и наказания.

— Проклятье, почему вы заставляете так долго ждать вас? — пробурчал врач и повел их в приемную. — Паспорт и деньги при тебе?

Гвидо постучал по нагрудному карману.

— Конечно. Только с этим попозже. Как дела у тебя? Все готово?

Врач вложил в руку Мортимеру электробритву, отдернул занавеску перед умывальной нишей и снял фильтр с радиумной лампы. Свинцовосодержащее флюоресцирующее вещество бросило сноп зеленоватого света.

— Долой роскошные локоны! — воскликнул он. Мортимер оглянулся на Гвидо, тот кивнул ему и пожал плечами: так надо. Прежде чем жужжание кольцевых ножей поглотило все остальные звуки, он успел услышать, как доктор Прокофф сказал: «Я готов. Перципиент уже с утра лежит в заднем помещении. Но это в последний раз — можешь передать своим коллегам!»

Но вот последний клок темных волос упал на пол, и Мортимер присоединился к остальным. У него было такое ощущение, словно он уже расстался с частью своей личности. Врач провел рукой по его черепу, лишенному волос.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Мортимер.

— Для выполнения задания тебе нужна хорошая маскировка, — пояснил Гвидо. — Пока довольствуйся этим.

— Маскировка! — насмешливо подхватил доктор Прокофф. — Неужели он даже не подозревает, что ему предстоит?

— Не твоя забота, — резко ответил Гвидо. — Начинай!

— Тогда идем!

Они вошли в процедурный зал, походивший скорее на вычислительный центр.

Большой щит с несколькими экранами осциллографов, словно барьер, перегораживал зал посередине, за ним возвышались два помоста, от которых отходили многочисленные сплетения забранных в металл проводов. Над изголовьями двух хирургических столов, укрепленные на штативах, висели металлические колпаки, из которых торчали барашковые винты.

Доктор Прокофф дотронулся до главного тумблера — с тихим вздохом заработал насос. Затем врач исчез в соседней комнате и вскоре появился вновь, толкая перед собой каталку. На ней покоилось завернутое в простыню неподвижное тело. Невролог подкатил каталку поближе, и Мортимер увидел длинное худое лицо с высоким лбом и светло-русыми волосами, рассыпавшимися по белоснежной ткани.

Гвидо оценивающе переводил взгляд с этой фигуры на Мортимера.

— Совершенно разные типы, — заметил он. Ты еще веришь в Кречмера? — возмутился хирург. — Ведь самое главное, чтобы были одинаковыми частоты состояния покоя и коэффициенты модуляций токов мозга. Тогда-то уж меня никто ни в чем не сможет упрекнуть. Из всех возможных вариантов этот подходит больше всего.

Он взял бритву и, подойдя к лежащему на каталке человеку, стал сбривать у него волосы.

— Ты что, не мог этого раньше сделать? — спросил Гвидо.

— Они слишком быстро отрастают, — ответил док-тор. — Если хочешь, чтобы дело шло быстрее, лучше помоги-ка мне. — Он передал аппарат Гвидо, а сам снова повернулся к щиту.

Мортимер почувствовал на себе взгляд Гвидо — холодный, немного сочувствующий и вместе с тем презрительный. И тут впервые чувство гордости стало угасать в нем, его вытеснил страх, знакомый всем живым существам, когда те узнают, что попали в ловушку, из которой им уже не вырваться.

Внимательно посмотрев на Мортимера, доктор положил ему на лоб ладонь и почувствовал, что она стала влажной от пота.

— У него температура, — заключил он.

Гвидо прервал свою работу и подошел ближе.

— Чепуха. Это у него от страха.

— Тоже плохо! Он должен быть совершенно спокоен, ты знаешь это не хуже меня!

— Сделай ему укол! — предложил Гвидо.

— Слишком поздно.

Гвидо положил руки на плечи Мортимера. Взгляд его снова стал доброжелательным.

— Что с тобой, малыш? Тебе нехорошо?

— Вы действительно собираетесь… пересадку мозга?..

— Ну и что? — спросил Гвидо. — Мозг совершенно нечувствителен к боли. Так что ты ничего не почувствуешь, тебе будет казаться, будто ты уснул, а потом проснешься совсем другим человеком! Чего ты боишься?

— Я думаю, что не выдержу этого, — прошептал Мортимер.

— Но ты же дал слово Никласу! Еще час назад ты был готов пожертвовать всем, в том числе и жизнью!

— А я стану… Я имею в виду: я останусь самим собой? Гвидо посмотрел на доктора Прокоффа.

— Он останется самим собой? Врач отвернулся.

— Меня эта проблема не интересует. Я устанавливаю синхронизацию, фокусировку на синапсы — и все. Перенос содержимого памяти происходит автоматически.

— А как было у других ваших пациентов? — спросил Мортимер. Он нервно проглотил слюну.

— Те заказывали чистый процесс — это значит, что я трансферирую в кору головного мозга накопленную информацию, а вовсе не сам мозг, как полагают некоторые. Более глубокие слои остаются в неприкосновенности — иначе будет повреждена кровеносная система, возникнут ошибочные рефлексы и так далее. Вы же хотите…

— Кончайте с этим! — перебил Гвидо, не скрывая своего отвращения. — Так ты хочешь или не хочешь? — прошипел он, наклонившись совсем близко к Мортимеру. — Или ты все забыл? Ты же хотел спасти человечество! Или нет?

Куда же подевались все твои идеалы? Человеческое достоинство, свобода, защита индивидуальности?

Ты уже забыл, что мы поклялись пожертвовать всем? Забыл о том, что произошло с Гервигом? Неужели цель жизни твоего отца стала для тебя пустым звуком? — Он яростно тряс Мортимера. — Ну, говори же!

— Я… я хочу, — прохрипел, задыхаясь, Мортимер, с трудом подавляя рыдание.

— Тогда за дело! — приказал Гвидо и сделал знак врачу.

Тот покачал головой.

— Мозг в состоянии покоя, ты что, не понимаешь? Никаких душевных движений, кривая ЦНС ниже нулевой отметки! С меня хватит, я ухожу.

Он положил пальцы на главный тумблер.

— Стой! — прогремел Гвидо. В руке его блеснул гамма-пистолет, он не спускал глаз с врача. Левой рукой он вытащил из кармана куртки коробочку.

Раздавил бумажную оболочку, выудил оттуда обернутую целлофаном пилюлю и сунул ее в руку Мортимеру.

— Прими это, только быстро! — Правым локтем он подтолкнул его к каталке. — Ложись. — Он подождал, пока Мортимер выполнит его приказ, затем повернулся к врачу и приказал: — Начинай!

3

Резиденция правительства на Луне была замкнутым миром. Окруженный непроницаемой и задерживающей лучи синтетической пирамидой, здесь был выстроен целый город, который хотя и зависел еще в вопросах обеспечения от Земли, однако всеми силами старался, используя достижения современной науки, избавиться от этой зависимости. Полиплоидные колонии водорослей поставляли концентраты питательных веществ, гормоны роста повышали урожайность гидропонных садов, изолированная мышечная ткань поросят и телят посредством искусственно выращенных вирусов обеспечивала постоянный прирост. И только обеспечение энергией не было проблемой — атомный реактор пока даже не запускали в полную силу, а запасов плутония должно хватить на столетия.

С вершины пирамиды светило искусственное солнце небольшой трансформирующий реактор, превращающий ядерную энергию в свет, его стержни автоматически вводились и выводились, имитируя смену дня и ночи. Ни один из десяти тысяч жителей не имел возможности видеть Землю, если только он не уезжал в отпуск или не принадлежал к числу ученых, исследовавших кратеры или с помощью радарных телескопов и подзорных труб изучавших космическое пространство. С другой стороны, так же малодоступна была для граждан всеохватывающего Всемирного государства внутренняя жизнь правительственного города, откуда властители распоряжались их судьбами. И все же правительство заботилось о том, чтобы постоянно напоминать о себе: от углов трехгранной пирамиды исходил красный, синий и зеленый свет, как символ единства всех рас, и с помощью низкочастотных электромагнитных волн посылались и собирались потоки информации, поступали распоряжения и рапорты об исполнении. Вот уже три недели Мортимер находился в городе-пирамиде. Это был период подготовки, вживания, утверждения. Но все эти меры предосторожности едва ли были необходимы — в его памяти не обнаружилось пробелов. С уверенностью сомнамбулы он управлял бегающим по направляющим рельсам седороллером, разъезжал вверх и вниз в лифтах, бродил по бесконечным переходам. Он наизусть знал план города, окрестности своего жилого района и заводские территории, лежащие напротив, внешний пояс безопасности и кольцо садов, с их пышными трикодиловыми папоротниками и, наконец, отлично знал забранный в стекло центральный блок управления. Он входил туда и выходил, будто делал это всю жизнь — и в известном смысле так оно и было. Стратег планирования, который уезжал в отпуск на Землю и спустя четыре недели возвращался, окрепший и хорошо отдохнувший, — вот и все. У него были отпечатки пальцев Стэнтона Бараваля, его же радужная оболочка глаз и все показатели крови, он проходил через посты с подлинными документами. Что же касается его остриженной наголо головы, то кому до этого дело? Главное, он располагал всеми сведениями и воспоминаниями. Поначалу его охватывал страх, когда к нему кто-то обращался по имени либо просил сообщить коэффициенты экстраполяции или дату ближайших соревнований в кегли. Но потом некий внутренний голос отвечал за него, спокойно и раздумчиво, иногда даже иронично-весело. Самые скверные минуты он переживал не тогда, когда оказывался среди людей, а вечерами, когда оставался один, в тиши звукоизолирующих, обтянутых пенорезиной стен своей квартиры, в те короткие мгновения перед сном, когда было сделано все, что он запланировал… Тогда в нем пробуждались чувства прежнего человека, который, как ему казалось, продолжал жить в его теле, чужие желания вторгались в его собственные, незнакомые настроения смешивались в полное противоречий шизоидное целое, вызывавшее у него самого отвращение, но он не мог этому противостоять. Он ловил себя на том, что одобряет вещи, ранее для него неприемлемые, и его охватывают побуждения, предававшие его собственные прежние идеалы, а где-то в глубине его существа пробуждалось нечто могущественное, и его невозможно было заглушить, оно вселяло страх.

Единственной ниточкой, связывавшей его с организацией, была Майда.

Еще два года назад она была внедрена в качестве стюардессы на линии пассажирского сообщения между Землей и Луной; хотя полеты обслуживались главным образом роботами, нередко к этой работе привлекались женщины.

Однажды Мортимер и Майда встретились как бы случайно, но с той поры их можно было видеть вместе.

Как-то раз ночью, в тот период, когда они еще старались держаться на расстоянии, Майда предложила прогуляться — Мортимер понял, что уже недолго будет испытываться его терпение. Тщательно готовившийся удар должен был положить конец его сомнениям.

… Пока они не произнесли ни одного неосторожного слова. Приходилось считаться с тем, что здесь полно агентов тайной полиции, всюду установлены подслушивающие устройства и тщательно замаскированные экраны наблюдения, впрочем, возможно, все эти опасения были совершенно беспочвенны — правительство убаюкивало себя сказками о собственной безопасности. И все-таки заговорщикам следовало быть начеку. Майда взяла его под руку, и они не спеша побрели по вымощенным пемзовыми плитками дорожкам, мимо папоротникообразных кустов, которые высаживались специально для очистки городского воздуха. С каждым глотком воздуха они испытывали такое ощущение, будто глотали чистый кислород, легкие словно наполнялись живительным эликсиром. Нашприцованные в песок влажные пенопластовые волокна были покрыты зелеными водорослями, имитировавшими газон. Сквозь сильный запах защищающего от гниения хинозоля пробивался тяжелый аромат роз «Форсайт» и еще какой-то смолистый дух.

Майда включила транзисторный приемник на своем браслете. Зазвучала тихая музыка. Искусственное солнце, установленное на минимальное освещение, давало лишь слабый зеленоватый свет, отчего все листья казались покрытыми налетом плесени.

— Здесь мы можем разговаривать спокойно, — сказала Майда. — Аппарат излучает интенсивный ультразвук. Если кто-нибудь и попытается преследовать нас со звуковым фокусом, он все равно ничего не поймет.

— Это не опасно — носить при себе такой генератор помех?

— Прибор устроен так, что все будет выглядеть как случайное повреждение. Однако нам надо беречь время. Будь внимателен! Приказ действовать получен. Твое основное задание — разрушить память ОМНИВАКа. Ты знаешь, что внутри компьютера накоплены данные, от которых зависит власть правительства. Тебе придется применить ионизатор, который необходимо пронести в шахту воздухообеспечения, находящуюся в нижнем этаже блока памяти — накопителя. С его помощью воздух станет проводником, и статично распределенные заряды деполяризируют молекулярные клетки накопителя.

— А откуда я возьму ионизатор?

— Он замаскирован под электронный сварочный аппарат. В центральный блок его доставят вместе с обычным инструментом. Изменения в конструкцию внесены с применением полимеров и токопроводящих трубок, так что рентгеноконтроль ничего не даст.

— А как мне отличить нужный прибор?

— Мы подкупили одного человека, он пронесет ионизатор под землю якобы для ремонтных работ на стеклянной стене и вечером оставит его там. Пойдем, я покажу тебе это место.

Майда украдкой огляделась по сторонам. Судя по всему, они здесь были совершенно одни. Она быстро повела Мортимера в сторону от главной дороги, на мощенную брусчаткой площадь. Пористый материал под ногами поглощал шум шагов, и вскоре они оказались возле стеклянного ограждения. Словно башни таинственного замка высились перед ними гигантские кубы — лаборатории и залы программирования, залитые зеленым светом и хрустально блестевшие; чуть в стороне виднелся купол, под которым находился мозг всего этого механизма, — огромный, величиной с дом компьютер ОМНИВАК, который безупречно нес свою непрерывную вахту; рядом находился лишенный окон тюремный блок, где политические заключенные обычно ждали приговора. Чаще всего приговор этот был стереотипным: обезличивание.

Майда указала на несколько матовых участков на стеклянной стене.

— Здесь нужен срочный ремонт. Заметь это место! Завтра тебе предстоит обнаружить его изнутри. Тут, под штабелем сверл, будет спрятан сварочный аппарат.

Мортимер предупреждающе поднял руку.

— Постовой! Бежим прочь отсюда!

За стеклянной стеной к тому месту, где они стояли, приближался мужчина с гамма-пистолетом в руке. Майда задержала Мортимера.

— Возможно, он уже засек нас. Придется остаться. Она бросилась на землю и притянула Мортимера к себе.

— Поцелуй меня!

Мортимер сделал вид, будто ласкает ее, а сам искоса наблюдал за охранником по ту сторону стеклянной стены.

— Интересно, есть ли у них система аварийной сигнализации? — шепнул он.

Майда обняла его.

— Делай вид, будто не замечаешь его…

Дежурный замедлил шаг и наконец остановился. Наклонился и застыл с пистолетом наготове.

Мортимер больше не решался поворачивать голову в его сторону, несмотря на то, что отчетливо слышал звук шагов совсем рядом. Сердце его бешено колотилось. Он стал целовать Майду в щеки, в губы, в шею. Руки его скользили по ее волосам. По ту сторону стены было тихо — казалось, время тянется бесконечно долго. Затем снова послышались шаги — сначала четкие, громкие, потом они стали глуше и окончательно затихли вдали.

Мортимер все еще держал Майду за плечи, стоя возле нее на коленях. Оба смотрели сквозь стену — вслед медленно удаляющемуся охраннику.

Майда слышала порывистое дыхание мужчины, ощущала его объятья. Наконец она провела рукой по его голове и поднялась.

— Опасность миновала, — сказала она.

4

Следующий день до самого полудня Мортимер провел в Стратегическом Бюро, шла дискуссия по поводу запроса, где предлагалось вновь разрешить бои быков — это послужило бы клапаном, который помог бы «выпустить пар» — нейтрализовать агрессивные настроения. Было несколько перерывов, во время которых ОМНИВАК взвешивал накопленные данные: на одной чаше весов были данные о судебном производстве, тюремных помещениях, мерах по надзору и тому подобное, а на другой — расходы на организацию соревнований и модуль активности против понижения уровня волнений.

Эти паузы Мортимер использовал, чтобы поразмыслить о своих делах. Вот уже три недели, как он ждет заветного дня, когда кончится его ожидание и будет восстановлено внутреннее равновесие. Он вовсе не обманывался в отношении своей роли во всем этом: в самом деле, задание получено, приказ вручен, и предписанные шаги будут сделаны автоматически, при этом сам он будет чувствовать себя лишь инструментом в этой операции.

Но вчерашняя ночь оказалась для него чем-то большим, чем просто сигналом к началу операции. Когда он держал девушку в своих объятиях, он почувствовал, словно прорван шлюз, охранявший его от мыслей другого. Его охватили незнакомые ему ранее чувства, которые он прежде отметал, тогда они для него ничего не значили, превыше всего было чувство долга, заставлявшее его направить все силы на выполнение задания. Теперь же все разом изменилось, равновесие было нарушено…

В обеденный перерыв он покинул правительственное здание и направился в космопорт. Одна из ракет была уже на старте, группки отпускников и их родственники, полицейские и работники технических служб смешались в огромную кипящую толпу, напоминавшую муравейник. Этот корабль заберет и Майду. Они уже все обговорили накануне, но Мортимеру просто захотелось еще раз увидеть девушку.

Не желая вызывать ее через громкоговоритель, он решил дождаться Майду у служебного входа. Сказал какие-то необязательные слова, Майда ответила в том же духе. Они прошли по трубообразному переходу из синтетического стекла, который вел к обзорной галерее. Перед ними лежало покрытое густой пылью дно кратера. На западе оно было покрыто стекловидной коркой — там была посадочная площадка для ракет, возвращающихся из дальних рейсов — с Марса и Венеры. Пассажиры, собиравшиеся продолжить путь к Земле, пересаживались здесь в космические паромы. Несколько мужчин в космических костюмах работали на большой высоте, что они делали, издалека не было видно. Они казались крошечными насекомыми. Дальше, там, где поднимались склоны кратера, находилась большая верфь. Иглы ракет, сверкающих в лучах солнца, вонзались в темное небо.

Перед нижним рядом кресел обзорной платформы стоял заправочный тягач, в который закачивался из топливораздаточной колонки жидкий газ, по всей вероятности водород. Шум вырывавшихся паров хотя и не был слышен, но от вибрации дрожала земля и весь павильон наполнялся глухим гулом.

Здесь можно было перекинуться несколькими словами без опасения быть услышанными.

— Почему ты так неосторожен! Нас ведь могут взять на заметку! — шепнула Майда.

— Ты полагаешь, они приказали следить за нами? Я подумал, после того, что произошло вчера, было бы совсем странно, если бы мы не встретились.

Майда задумчиво посмотрела на него.

— Возможно, ты прав. Ну, так чего ты хочешь? Что-нибудь неясно?

— Просто мне захотелось еще раз повидать тебя, — признался Мортимер. В косых солнечных лучах, пробивавшихся сквозь туман из водородных капелек, лицо Майды казалось необычайно мягким. Ресницы отбрасывали большие тени, глаза влажно блестели.

— Что с тобой? — спросила она. — Сейчас мы должны помнить только об одном — о задании. Нам не нужно никакого центрального правительства и никакого раздающего приказы компьютера. Мы не нуждаемся во врачах, которые предписывают нам, сколько лет мы имеем право жить и от кого нам иметь детей.

Мы обойдемся без питательных таблеток, спортивной формы, водных праздников и приключенческих фильмов — без всей этой тошнотворно заорганизованной жизни.

Все, что нам нужно, — это спокойный уголок, домик, пусть даже просто хижина, цветы, работа, общение с людьми, которых мы любим, мирные закаты и тихие ночи. Ради этого стоит сражаться. Пока мы не достигнем нашей цели, ничего другого для меня не существует. Ничего.

— Какая же ты черствая! — сказал Мортимер.

Оба помолчали, глядя вдаль, где играли краски вечера, который здесь, снаружи, длился целую неделю. Наконец Мортимер спросил:

— Как ты оказалась в организации? Майда ответила не сразу.

— Я жила с одним мужчиной — тайно, без разрешения властей. Возможно, ты уже слышал это имя: Сергей Цементов.

Мортимер вспомнил:

— Человек, освободивший Никласа из штрафного лагеря на Ганимеде?

Невероятная история…

— Ему было всего двадцать два года, когда я его потеряла, — прошептала Майда. — Они схватили его и обезличили.

— Это случилось года два назад?

— Еще и двух лет не прошло.

Мортимер приблизился к Майде, взял ее руку.

— Я понимаю тебя, — сказал он тихо. Лицо Майды снова застыло.

— Я продолжаю его работу, как могу. Вот почему я вступила в организацию.

Мортимер представил себе, какое тягостное одиночество испытывает эта девушка в обществе фанатиков, и подумал, до какой трагедии надо было дойти, чтобы даже самые слабые включались в борьбу. Он понимал, что эта девушка сама решила продолжать дело своего возлюбленного, и в то же время какой-то внутренний голос протестовал: никто не имеет права подвергать риску все, что создано поколениями, ведь не исключено и возрождение нищеты, от которой они наконец избавились. И все же чувства его оказались сильнее.

— Мы еще увидимся?

— Если все пойдет, как намечено…

Майда не ответила на его вопрос. Что-то восстало в Мортимере.

— Что вы со мной сделаете, если наша операция пройдет успешно? Почему мне об этом почти ничего не говорят?

— Сергея предали… — беззвучно произнесла Майда.

— Предали? — До него не сразу дошло, что она имеет в виду. — Ты считаешь… что я могу… Разве я не доказал, что готов выполнить любой приказ? Неужели ты меня подозреваешь?

На лице Майды появилась жесткая усмешка.

— Ты еще не знаешь, каким слабым бывает человек!

Мортимер на секунду замер, затем повернулся, собираясь уйти, но Майда тихо дотронулась до его руки. Он сердито обернулся и увидел, что ее лицо смягчилось. Майда по-прежнему сжимала его локоть, и Мортимер вдруг разом забыл о своем раздражении.

— Да? — спросил он.

— Видишь там, в фермах, ракету дальнего следования? Это была модель, каких он еще не видел, очевидно, совершенно новая — ее гигантский корпус цвета слоновой кости тускло блестел на солнце. Это исследовательская ракета одной группы ученых, — пояснила Майда. — Она готова к старту. Мортимер сдвинул брови.

— Ну и что?

— Ничего… Хотя, возможно, у тебя еще будет случай вспомнить об этом…

Он кивнул, не понимая.

— Тебе пора идти, произнесла Майда. — Они уже выкатывают нашу ракету.

Через восемь часов она вернется обратно — и с ней прилечу я. Прощай!

Неуклюжая сигара пассажирского корабля вместе со стартовыми фермами медленно и бесшумно двигалась по рельсам. Ее заостренное тело матово поблескивало, и Мортимер невольно поднял глаза вверх — бледно-зеленый, в серебристом венце, висел высоко мощный серп Земли, на нем различались и длинный язык Южной Америки, и тени Анд, словно морщины, прорезавшие кожу континента. «Земля стоит борьбы, — думал Мортимер. — Чего бы эта борьба ни стоила».

— Еще одно я хотел бы узнать, — шепнул он. Гул стал ослабевать, и теперь их могли услышать.

— Что именно?

— Когда ты вчера… — он запнулся, — я хочу сказать, когда мы вчера целовались, о ком ты думала: обо мне или о ком-то другом? О Баравале?

— Что за нелепый вопрос!

Она кивнула ему и стала быстро подниматься по ступеням. Монтимер долго задумчиво глядел ей вслед сквозь стену из свинцового стекла, пока она не затерялась в глубине кассового зала.

5

На часах было двадцать ноль-ноль. Мортимер сидел за клавиатурой своей кодирующей машины. С ее помощью параметры различных социальных данных преобразовывались в двоичные цифры и по прямому проводу передавались в ОМНИВАК, где они перерабатывались согласно инструкции. Компьютер менял программы самостоятельно на основе полученной информации — законы с каждым разом составлялись все более точными — на базе всеобъемлющей статистики, сравнительные данные корректировались после ежедневного ввода. Там, где возникала угроза равновесию, ОМНИВАК изучал все возможные способы разрешения, определял те, которые имели лучшее соотношение между затратами и результатом, исключая все, что противоречило юридическим, религиозным и этическим нормам, а затем направлял список всех заслуживающих внимания мероприятий в соответствующий отдел. Выбором из этого списка, в сущности, и занималось правительство, или, точнее, специальные его подразделения.

Центральная комиссия, высшая правительственная инстанция, вмешивалась лишь в тех случаях, когда референт объявлял о своей некомпетентности.

Ионизатор Мортимер получил сравнительно легко. Он затребовал монтажную машину, передвижную автоматическую лабораторию для несложного ремонта — якобы необходимой замены помутневшего стекла в своем рабочем помещении.

Получив машину и заменив стекло, он, прежде чем отослать лабораторию обратно, прервал связь с ОМНИВАКом и направил машину с помощью теленаведения к стеклянной стене. Он спрятал ионизатор в шкафу для одежды, затем снова восстановил связь с ОМНИВАКом и сообщил о том, что у него на время прервалась подача электроэнергии, причина этого, разумеется, не была установлена.

Мортимер подошел к окну. Искусственное солнце работало в четверть накала, и все же отсюда, с самой высокой точки расположения Стратегического Бюро, можно было видеть весь город, и еще дальше — подступающие сине-фиолетовые и ядовито-зеленые папоротниковые леса, отсюда были хорошо видны жилые кварталы, ничем не отличавшиеся от предместий любого крупного города где-нибудь в Америке, Африке или Евразии. «Где бы ни появился человек, — думал Мортимер, — всюду он убивает природу, всюду вносит атрибуты массовости и однообразия». «Где бы ни появился человек, — возражал другой голос, — он укрощает хаос и осваивает новые области жизненного пространства». За спиной у Мортимера раздавалось торопливое пощелкивание пишущей системы.

… Самой большой проблемой оказалось найти предлог, чтобы остаться после смены. И тут он кстати вспомнил о проблеме третьей степени неотложности: новые медицинские способы регенерации сосудов победили инфаркты, атеросклероз и еще целый ряд заболеваний, в результате чего рост населения угрожающе опережал рост производства. Необходимо было найти способ ограничить прирост населения. В качестве основной меры были предложены повышение канцерогенных субстанций в сигаретной бумаге или добавление малой дозы метилалкоголя в алкогольные напитки. Мортимер запросил в Центральном управлении разрешение задерживаться в бюро после окончания рабочего дня и тотчас получил согласие: он мог теперь работать до двух часов ночи. Все посты охраны были об этом оповещены.

… После некоторого раздумья Мортимер подошел к блоку выдачи информации, оторвал полоску, испещренную цифрами, и выбросил ее в мусорный люк. Трудно было придумывать новые задачи, для которых сверхбыстрому ОМНИВАКу потребовалось бы больше времени. Все еще поглощенный своими мыслями, Мортимер уселся за пульт и принялся зашифровывать вопрос: какие последствия может иметь увеличенное потребление алкоголя на число участников религиозных празднеств. Ответ он получил прежде, чем успел подняться со стула. ОМНИВАК располагал всеми данными и потому с незначительными погрешностями мог ответить на любой вопрос обо всех и каждом. Не существовало ничего, что не подвергалось бы предварительному просчитыванию, и это было невыносимо. Что бы человек ни делал, думал или чувствовал, все было заранее известно; все было скалькулировано, предопределено, и уже не оставалось ни малейшего пространства для собственного мышления и собственных решений. Эту детерминированность обеспечивала регистратура ОМНИВАКа, масса данных, огромный, постоянно пополняющийся статистический материал. Сомнений не было: этот бездушный мозг необходимо уничтожить. «И вправду необходимо? — усомнилось его второе „я“. — Все ведь взаимосвязано, целое оказывает влияние на часть, а часть определяет целое. Не потому ли мы становимся так свободны, когда закрываем на это глаза?..»

Мортимер с силой ударил кулаком по клавишам. Мгновенно вспыхнуло красное матовое стекло с надписью «Ошибка!». Не обращая на это внимания, он пошел в умывальную, подставил лицо и руки под холодную воду. Затем достал из шкафа ионизатор. До сих пор ему не приходилось иметь дела со сварочными аппаратами, но, насколько он мог судить, прибор выглядел как настоящий.

Ничего удивительного, насколько он помнит, применяемые при сварке электроны были зарядами; ионизатор же тоже был не чем иным, как прибором для производства зарядов, хотя, конечно, с более интенсивным действием.

И по форме, и по величине прибор напоминал электрическую дрель, и Мортимер без труда уложил его в ящик для хранения перфокарт. И отправился в путь.

В здании бюро ему нечего было опасаться. В этой секции, которую он знал как свои пять пальцев, он передвигался без труда. И только когда он вышел из лифта на одном из нижних этажей, Мортимер почувствовал легкое беспокойство.

Здесь ему еще не приходилось бывать, и, хотя он хорошо помнил поэтажный план правительственного центра, все здесь показалось ему незнакомым. Самый нижний этаж предназначался для систем поддержания жизнеобеспечения. Здесь находились, так сказать, основные органы гигантского индивидуума, состоявшего, как любое другое живое существо, из отдельных клеток.

От каждого органа шли соединения к каждой клетке: устройства для обеспечения очищенным, подогретым до нужной температуры воздухом и для отсасывания отработанного, коммуникации для подачи воды и сжатого воздуха, провода, по которым результаты замеров и команды на корректировку выходили из соответствующих помещений или поступали в них: показатели влажности воздуха, содержания двуокиси углерода и пыли, температура.

То, что на поэтажных планах было обозначено не очень четкими фиолетовыми прямоугольниками, здесь представало в виде громко пульсирующих, выпускающих пар, шипящих и клокочущих чудищ из алюминия, стекла и синтетики.

Мортимер остановился возле лифта и огляделся. Дверь позади него закрылась и как бы отрезала его от внешнего мира. Он с трудом подавил желание нажать на кнопку вызова и решительно прошел в коридор. Попытался сориентироваться — установка кондиционирования должна находиться там, сзади, или нет, скорее там…

Мысленно сверившись с планом, Мортимер двинулся по проходу между машинами. Его словно накрыло куполом из шумов и полутеней, осветительные стены давали лишь слабый рассеянный свет, скрадывавший истинные размеры помещения. Только теперь Мортимер заметил, что все время напряженно ловит любой шорох, тишина дарила успокоение.

Он прислушивался к шуму и всматривался в темные углы. Все здесь было непривычным, и потому он не уловил ничего подозрительного. Несмотря на шум, он по-прежнему старался ступать как можно тише, он почти крался. Крепко сжав рукоятку ящика, он шел, каждый раз съеживаясь от движения какого-нибудь поршня или клокотания, неожиданно раздававшегося в каком-нибудь котле.

Вдруг он остановился как вкопанный — на этот раз никакого самообмана, вся неуверенность исчезла. На левой боковой стене вспыхнул красный свет, погас и снова зажегся… Мортимер быстро шагнул в боковой проход, остановился согнувшись, прижав к телу руки, и прислушался… Сомнений не было, он услышал шум лифта! Желудок словно налился свинцом, по телу растекалась слабость. Мортимер бросился вниз между двумя машинами, втиснулся под толстую трубу. Зашипела пневматическая дверь лифта… что-то появилось в зале — он скорее почувствовал это, чем услышал.

Что-то заскользило вдоль ряда машин, остановилось возле бокового прохода, где затаился Мортимер, и свернуло… Монтажный автомобиль! Тяжесть в желудке у Мортимера растаяла, монтажный автомобиль, значит, полиция здесь ни при чем.

Но приборы могут его зафиксировать и сообщить об этом в Центр управления, тупо, как всякий автомат…

Автомобиль покатился дальше, оставив его без внимания. В конце коридора он остановился, вытянул одну из своих искусственных рук, похожую на протез — вместо кисти в нее был вмонтирован гаечный ключ, — и с коротким жужжанием навинтил гайку. Проблесковый сигнал на стене погас, автомобиль снова проехал мимо Мортимера но боковому проходу в средний тракт, дверь лифта распахнулась, и тихое пощелкивание подъемника затерялось в остальных шумах.

Подавив смешок в пересохшей гортани, Мортимер поднялся и пошел, не оглядываясь по сторонам, к своей цели — воздухораспределителю. Это было громоздкое сооружение, из которого выбегали сотни малых и больших шлангов и трубок, расположенных в строгом порядке, однако являвших собою полную путаницу для непосвященного. Мортимер пошел, следя за нумерацией, и вскоре нашел подпитывающую линию, которая должна была привести его в зал накопителя. Теперь он действовал решительно и быстро. Он отключил автоматические сигнализаторы ошибок и отвинтил барашковые винты, которые крепили смотровое окошко к толстой, в две ладони, трубе. Осторожно высвободил стекло, заметив, каким образом было установлено уплотняющее кольцо, и поставил ионизатор вдоль сильного воздушного потока. Повернув рукоятку на полную мощность, зафиксировал ее в этом положении и снова вставил стекло с уплотнителем. Затем быстро закрутил винты.

Сделать это было очень просто — никто не рассчитывал на такой вид диверсии. Насильственное вторжение в Центр и даже похищение секретных материалов — от этого зал был надежно защищен. Никто не мог переступить его порог незамеченным, тройное заграждение с автоматическими контролерами, которым любой визитер обязан был предъявить свои полномочия и документы, страховало от всяких неожиданностей. К тому же людям здесь вообще делать было нечего.

Считалось, что опасность может исходить от групп, желавших завладеть правительственной властью и для этого нуждавшихся в информации. И совершенно не учитывалось, что кто-то, даже не помышляя о власти, станет действовать, исходя лишь из альтруистических мотивов. Роковая ошибка. Даже машина дала сбой. Она приняла в расчет человеческий эгоизм как постоянную величину. И эта ошибка стала гибельной для нее.

Мортимер огляделся — ничего подозрительного, насколько хватал глаз. Он поднял ящик из-под прибора и двинулся в обратный путь. Еще работали агрегаты, поток приказов еще бежал к передатчику, который посылал их на Землю, парализуя центр жизнеобеспечения человечества. Но скоро этот поток иссякнет. Донесения станут запутанными, ошибочными, превратятся в бессмыслицу и в конечном счете прекратятся. Люди снова станут действовать без принуждения, свободно.

С наслаждением рисовал Мортимер в своем воображении разрушительную работу ионов в мельчайших элементах запоминающего устройства. Трудно вообразимый, абстрактный процесс, однако имеющий огромное практическое, жизнеопределяющее значение. Он живо представил себе, как заряды ударяются о молекулы, выводя их из покоя, как они переориентируют их, меняют их полюса.

Он видел, как вместо упорядоченных рядов возникает тахистическая неразбериха, как блуждают двоичные цифры, рушатся матрицы… Собственно говоря, кто сейчас видел все это? Может, это был его неразлучный противник, тот, другой, его искуситель — Стэнтон Бараваль? Или на этот раз его незримый оппонент со своими нравственными сомнениями не просил слова? Слезы выступили на глазах Мортимера от радостного предвкушения успеха. Мир спасен!

На этот раз он победил все мешавшие ему голоса.

Едва он вошел в лифт, как завыла сирена.

6

Мортимеру следовало бы еще раньше заметить: что-то тут не так, но восторг ослепил его. Он остановился, прислушался и различил топот бегущих откуда-то из глубины машинного зала, услышал крики, доносившиеся сверху через шахту. Он уже поднял было руку к табло с кнопками, однако, вместо того чтобы нажать на кнопку с цифрой 16 — номер своего этажа, непроизвольно нажал клавишу с надписью «вниз». И прежде, чем успел осознать свои действия — ведь он был уже на одном из самых нижних этажей, — лифт понесся вниз.

Кажется, он проехал больше трех метров, составлявших один этаж, кабина остановилась, и половинки двери разошлись в стороны. Здесь царила тишина.

Убедившись, что опасности нет, Мортимер вышел из лифта. Он обнаружил, что все еще сжимает рукоятку ящика, и быстро вставил его между половинками двери. Теперь они уже не сомкнутся и никто не сможет вызвать лифт наверх — путь преследователям отрезан.

Мортимер осмотрелся. Этого этажа на плане не было. Должно быть, здесь находилась самая секретная часть установки, ведь на плане как раз не хватало данных о двух отсеках: бюро тайной полиции и месте, где расположен передатчик. Душераздирающий скрежет вдруг заставил его вздрогнуть. Мортимер еще успел увидеть, как двери лифта сомкнулись, раздавив ящик словно щепку.

Он неверно рассчитал! Несмотря на то что кабина лифта была закрыта неплотно, она все же пришла в движение, при этом торчавшие из дверной щели металлические части ящика были срезаны словно бритвой.

Все сорвалось. Произошло что-то необъяснимое, не поддающееся осмыслению, и операция провалилась. Видимо, они давно обнаружили ионизатор — из-за нарушения циркуляции воздуха и повышения температуры; в момент тревоги любое отклонение становится существенным, и сейчас монтажный автомобиль наверняка уже занимался устранением постороннего прибора.

Мортимер был в отчаянии. И не оттого, что испугался за свою жизнь, ему было обидно, что и на этот раз все сорвалось.

И тут, словно молния, его пронзила мысль: передатчик! Он был таким же аллергетиком системы, как и накопитель, хотя и не столь чувствительным — передатчик можно было восстановить, в то время как разрушенные объемы информации были безвозвратно потеряны. Но, может быть, достаточно отвоевать хоть немного свободы, возможно, даже временное освобождение из-под власти приказов приведет к падению правительства. Если люди почувствуют хоть малейшие проблески свободы — уже одно это, возможно, приведет к восстанию!

Необходимо разрушить передатчик — может быть, судьба переворота все еще в его руках!

Он предполагал, что передатчик находился в центре Лунного города, на одинаковом расстоянии от направленных антенн на углах треугольной площади в основании пирамиды, и потому повернул направо. Он использует то обстоятельство, что в правительственной системе действует минимальное количество людей — большинство функций выполняли компьютеры либо управляемые компьютерами аппараты, роботы. Эти были повсюду, но Мортимер мог не опасаться: приказа высших правительственных учреждений об отключении блокирующих устройств, которые не позволяли роботам нападать на людей, пока не было.

Мортимер наугад бросился вперед и тут же убедился, что нашел кратчайший путь к передатчику — об этом говорили надписи на стенах.

Впереди засветилось табло: «ПЕРЕДАЮЩИЙ ЦЕНТР. АБСОЛЮТНАЯ ТИШИНА!»

Мортимер рванул дверь на себя. У пульта спиной к нему стоял мужчина. Он испуганно обернулся, и Мортимер, оглядевшись в поисках какого-нибудь оружия, схватил маленький микрофонный штатив с тяжелым основанием и тут же опустил руку — перед ним был Гвидо.

— Что тебе здесь надо? — спросил тот и угрожающе двинулся к Мортимеру. — Тебе нечего тут делать, это не имеет отношения к твоему заданию!

— Заговор не удался! Они подняли тревогу! — Мортимер с трудом переводил дух. Подняв штатив, он бросился к генераторным лампам. — Надо поскорее разрушить передатчик!

— Стой, погоди! — воскликнул Гвидо. Мортимер уже занес над головой свое орудие, но Гвидо схватил его за руки.

— Пусти, это ведь единственный путь к спасению! — Мортимер отчаянно пытался высвободиться.

— Ты сошел с ума! — крикнул Гвидо. Стиснув Мортимера железной хваткой, он попытался вырвать у него штатив. Он был явно слабее Мортимера, но ловким приемом заставил Мортимера разжать пальцы и выпустить штатив, тот с грохотом упал на пол. Из коридора донеслись шум и крики.

— Ты что же, ничего еще не понял? — спросил Мортимер. Вероятнее всего, наш план уничтожить накопитель памяти сорвался. Но если разрушить передатчик… Отпусти меня, Гвидо, и лучше помоги мне!

Тот разжал руки, но ногой придавил валяющийся на полу штатив. Мортимер побежал к большим, тускло светящимся лампам, словно собирался уничтожать их голыми руками.

— Это ты ничего не понял! — быстро проговорил Гвидо. — Не паникуй и не делай глупостей. План гарантирован на сто процентов, все продумано и учтено. Передатчик нужен нам самим. А теперь беги отсюда, не то ты выдашь меня. Не мешай мне выполнять мое задание.

Он вытолкнул Мортимера в узкую боковую дверь и захлопнул ее. Мортимер на минуту остановился, но не успел он опомниться, как дверь снова распахнулась и целая вереница роботов-автомобилей с выдвинутыми захватами покатилась через нее.

Видимо, зал, в котором он находился, служил кино— и шукоархивом, с пола до потолка тянулись стеллажи, заполненные бобинами кинопленки и магнитолент, роликами с ампексом.

Мортимер никак не мог найти выход, и страх, что он попал в ловушку, отозвался острой болью в животе. Нужно взять себя в руки. Он побежал, касаясь стены рукой, надеясь, что так скорее наткнется на какую-нибудь дверь, за ним по пятам, словно свора собак, мчались монтажные роботы.

Значит, приказ получен из самых высоких сфер!

Пока ему еще удавалось обгонять своих преследователей, но ведь роботы не знают усталости, а он всего лишь человек, и надолго его сил не хватит.

Мортимер, пробегая, сбрасывал с полок штабеля бобин, вынуждая роботы объезжать их, однако расстояние между ним и его преследователями угрожающе сокращалось.

Он лихорадочно соображал, как выбраться отсюда, отметив, что даже в этой сложной ситуации не утратил способности сосредоточенно думать. В самом деле, эти монтажные автомобили — всего лишь бездушные автоматы. Если они даже имеют радиосвязь с ОМНИВАКом — а это, скорее всего, именно так, — тот мог действовать только в соответствии с получаемой информацией. А роботы двигались как слепые, они «видели» так, как видят летучие мыши в пещерах — с помощью ультразвука, которым они «ощупывают» окружающий мир. Анализируя спектральное распространение длины волны, они могли фиксировать температуру визированного объекта и таким образом установить присутствие человека.

Именно на этом решил Мортимер построить свой трюк: он стащил на бегу куртку, набросил ее на лестницу-стремянку, которую он поставил на пути у роботов, и с удовлетворением наблюдал, как они накинулись на одежду, еще хранившую тепло его тела, вцепились в нее всеми своими захватами, и те переплелись между собой.

Это была короткая передышка, но Мортимер немедленно воспользовался ею.

В конце коридора он увидел проход и мгновенно проскочил в него. И тут же с отчаянием увидел, что роботы снова пустились в погоню за ним. Он снова стал сбрасывать все, что лежало на полках стеллажей — теперь это были уже не магнитоленты, а связки перфокарт. На архивных столах Мортимер заметил карты с отпечатками пальцев, а также снимки людей анфас и в профиль. Очевидно, он находился в пресловутой картотеке Всемирной полиции, где хранились данные на каждого жителя страны.

Добежав до стены, он и здесь не обнаружил выхода. Кажется, он и в самом деле попал в западню. Роботы, продолжавшие свою свирепую охоту за человеком, приближались, и Мортимер заметался как загнанный зверь. Первый робот был уже в двух шагах от него, две стальные клешни поднялись к нему… Мортимер отпрянул назад, лоскут, вырванный из его брюк, остался в захвате. Наконец Мортимер, отчаявшись, стал взбираться на стеллаж, карабкаясь по направляющим полкам, как по лестничным ступенькам. Добравшись до верха, он почувствовал себя в относительной безопасности — внизу роботы беспокойно сновали взад и вперед, словно хищники в клетке. Однако долго находиться в таком положении он не мог, пальцы немели, мышцы сводила судорога. Он уперся ногами в две противоположные полки и теперь держался цепко, точно трубочист в каминной трубе. Однако, едва он попытался продвинуться таким образом вперед, роботы под ним тоже переместились, очевидно, убежать от них было просто невозможно.

Из соседнего помещения доносились крики — видимо, по тревоге поднялись и люди, в просветах между полками Мортимер видел синие мундиры агентов Всемирной полиции. Понимая, что его жалкая попытка бегства обречена на неудачу, Мортимер двигался между полками, затем с трудом протиснулся над боковиной и проскользнул в последний ряд. И тут у него снова появилась надежда: он увидел в стене устье шахтного ствола, в начале которого на убегающих в темное чрево рельсах стояла маленькая приземистая вагонетка, нагруженная кассетами, полными перфокарт. Шахта, по-видимому, ведет в помещение, где проводится анализ личностных данных, но ему сейчас это было безразлично. Важно лишь одно: в это устье шахты свободно проходил человек.

Одним прыжком Мортимер соскочил вниз, но неловко зацепился… замешкался… и роботы набросились на него… он почувствовал удары по спине, по ногам… но рыбкой проскользнул в отверстие, бросившись в него, словно тигр сквозь горящее кольцо, и упал на пустую вагонетку. Его обволокла темнота. Он услышал, как свистит воздух вокруг него, и понял, что мчится куда-то.

7

Весь путь занял несколько секунд, затем световое пятно расширилось, и, словно гигантская пасть, выплюнула его. Он свалился на длинный архивный стол, перевернулся, связка перфокарт рассыпалась по полу, одна из кассет тоже разлетелась вдребезги.

Мортимер выпрямился, и взгляд его уперся в лицо опухшего, заплывшего жиром человека, который растерянно уставился на него.

— Как ты попал сюда? Кто ты такой? — Мортимер увидел направленное на него дуло гамма-пистолета: маленький черный кружок, источник разрушительных, всепроникающих гамма-лучей…

Это, наверное, тот самый саботажник, о котором нас предупреждали, — раздался хриплый голос Бушора. Он кивнул на Мортимера, продолжая прятаться за спину своего шефа. — А ну-ка руки вверх, приятель!

— Кардини, вы же меня знаете! — воскликнул Мортимер. — Ведь вам известно… Три недели назад вместе с Никласом и Бребером…

— Руки вверх, если не хочешь поджариться, — прошипел Бушор.

— Вы же должны вспомнить, вы еще пожелали нам удачи! — заклинал Мортимер.

— Кардини недоверчиво поднял брови. — О чем это он? — спросил он.

— Понятия не имею. Вызовите сейчас же поисковую команду.

Голос Мортимера срывался:

— Нет. Бушор! Подождите! Вы должны знать, вы же были при этом.

— Вы знаете этого парня? — спросил Кардини.

— Никогда не видел, шеф.

— Он лжет! — Кардини подошел к микрофону переговорного устройства. — Разыскиваемый находится здесь. Нет, ничего не случилось. Кажется, он без оружия.

Мортимер сделал последнюю попытку:

— Послушайте, Кардини, еще не все потеряно! Вы еще можете спасти дело.

Пошлите наверх поисковую команду. Прикажите роботам вернуться на склад! За это время мы сможем уничтожить передатчик.

— Уничтожить передатчик? Парень, видно, не в своем уме…

— И очень опасен, — добавил Бушор.

— У него вид сумасшедшего, анонимное сообщение по телефону оказалось верным.

На огромном письменном столе задребезжал сигнал.

— Немедленно ко мне! — крикнул Кардини в микрофон. Несколько человек в форме окружили Мортимера. Подавленный и опустошенный, в разорванной одежде, он устало привалился к стене и не в силах был больше сделать ни одного шага. Наступали последние минуты. Он проиграл. И все-таки он должен сохранять самообладание, как и те, кого уже постигла схожая судьба, как Никлас или Легентов. Если бы он постоянно твердил себе, что так или иначе обречен, он бы, возможно, воспринял все это иначе.

Вошли двое мужчин в штатском.

— Усыпить? — спросил один из них.

— Нет, лишите чувствительности только руки и ноги, доктор Селзник, — распорядился Кардини.

Этот маленький невзрачный человечек был всемирно известным неврологом, психопатологом и пропагандистом, который по поручению правительства контролировал медико-технические институты. Он подошел к арестованному и сделал ему несколько уколов. Мортимер почувствовал, будто свободно парит в воздухе, а затем с грохотом рухнул на пол.

— Приготовить все для допроса, — приказал Кардини, — и через пять минут доставить в комнату для снятия показаний. Посмотрим, что кроется за всем этим.

Мужчины раскрыли чемоданчики с инструментами. Вначале у Мортимера сняли отпечатки пальцев, затем взяли на анализ кровь, определили наличие белка в организме и составили генную карту. После этих процедур Мортимера уложили на носилки, и тележка отвезла его к лифту, который поднял его на шестой этаж — там размещались медицинские лаборатории. В зале, облицованном белым кафелем, где стояло несколько аппаратов непонятного назначения, его сняли с носилок. Мортимер попытался пошевелиться, но ноги и руки были нечувствительны, будто и не существовали вовсе. В конце концов ему удалось выпрямиться, двое мужчин в белых халатах усадили его на стул и защелкнули у него на животе изогнутую скобу, плотно, словно ремнем, притянувшую его к спинке стула.

Через две минуты все, кого Мортимер уже видел раньше в кабинете Кардини, окружили его, казалось, они чего-то ждут, поэтому и не начинают допрос. Раздался какой-то шум в дверях, и в комнату вошел Перье, глава правительства и президент государства, а с ним и члены его штаба. Мортимер сразу узнал О'Гери, руководителя Социально-Стратегического бюро, своего начальника.

Перье подошел вплотную к Мортимеру и принялся изучать его, словно диковинное насекомое, затем повернулся к О'Гери.

— Человек из вашего отдела?

— Да, сэр.

— Мне жаль, но я должен приказать арестовать вас. — Перье раздраженно махнул рукой. — Живо укол и привязать покрепче! — Он подозвал Кардини:

— Итак, объясните, как могли произойти все эти невероятные события?

— У нас раздался телефонный звонок, сэр, — начал свой рапорт шеф полиции. — Звонил неизвестный. Мы попытались установить, откуда, очевидно, звонок был из южноамериканского дистрикта…

— Личность этого человека установлена? — перебил его Перье.

— Нет, сэр.

— Тогда не отвлекайте нас мелочами! Чего он хотел?

— Он предупреждал нас. Говорил о каком-то революционере, члене запрещенной либеральной партии. И о том, что этот субъект будет болтаться в правительственном здании, якобы он готовит диверсию.

— Он был вооружен? Представлял опасность? О чем сигнализировали детекторы? Взрывчатые вещества? Уран? Плутоний? Яды?

— Нет, сэр. Ничего этого не было, сэр.

— Безобразие! — сказал Перье. — Вы, конечно, тут же подняли тревогу?

Все правильно. Ну и где же вы обнаружили этого молодчика?

— У меня в рабочем кабинете, сэр. — Кардини запнулся… — Он пришел… он появился из соединительной шахты, ведущей к персональному архиву…

— В вашем кабинете? — Глава правительства наморщил лоб. — В высшей степени занимательно. Загадочно. Что ему понадобилось у вас?

— Не знаю, сэр… — Кардини выглядел уже совсем не таким уверенным, как прежде.

— Вы знакомы с этим типом? Видели его раньше?

— Нет, сэр.

— Черт побери, что же он искал у вас? Он что же, пытался застрелить вас?

— Не знаю.

— Так. И этого не знаете. — Перье повернулся к доктору Селзнику. — Начинайте допрос.

— Химический, сэр? Или по методу фокусировки…

— Уймитесь вы со своим методом! Делайте что-нибудь, только побыстрее!

— Предлагаю легкий наркотический шок, а затем гормональную активизацию, чтобы он заговорил…

Перье рывком придвинул стул и сел.

— Хорошо. Только быстро. Кто знает, какая заваруха уже поднялась!

Мортимер следил за тем, как доктор Селзник приблизился к стенному шкафу, выдвинул ящик, извлек и надломил ампулу, набрал в шприц жидкость.

Затем подошел один из ассистентов и заслонил от него врача. Он закатал у Мортимера рукав и перетянул жгутом предплечье. И тут снова перед ним возник врач со шприцем. Укола в вену Мортимер не почувстовал. Он пытался сопротивляться, напрягая те мышцы, что еще не онемели, хотя и понимал, что это бессмысленно. Врачу уже ничего не стоило удерживать его на месте.

… Мортимер сидел посреди комнаты, словно на сцене. Две дюжины глаз безжалостно сверлили его. Он ждал боли, пытаясь уловить малейшие ее признаки, он боялся, что она застигнет его врасплох. Он водил языком по нижнему ряду зубов — словно в этом была его последняя опора, последняя гарантия от предательства. Он выдвинул челюсть и нащупал языком затвердение.

Одно еле заметное движение, и его жизнь завершится…

Боли он не ощутил. Вместо нее по всему телу разлилась слабость, поначалу даже приятная. Затем он почувствовал легкое головокружение, пустоту в голове, и его замутило. Мортимер боялся шевельнуться, ему казалось: малейшее движение, стоило лишь мигнуть или проглотить слюну, может ввергнуть его в бездонную пучину мучений.

Доктор Селзник делал что-то за его спиной с одним из аппаратов, наконец он снова появился перед Мортимером, держа в руке прибор, соединенный кабелем с каким-то тихо гудевшим ящиком. Прибор был похож на фен для сушки волос, однако оканчивался типичной зонтичной антенной для воздействия на мозговые центры. Мортимер понял, что у него остается так же мало шансов на свободу действий, как у тех подопытных петухов и уток, которым предшественники современных неврологов вживляли в мозг концы проводов, чтобы по приказу возбуждать у них то сонливость, то агрессию, то половой инстинкт. Когда врач остановился перед ним и опустил зонтичную антенну на его голову, покрытую короткими, чуть-чуть отросшими за последние три недели волосами, боязнь стать предателем снова овладела им, он превозмог вялость и тошноту, решительно выставил вперед нижнюю челюсть и снова нащупал затвердение возле наполненного ядом зуба. Его опять охватили сомнения, он подумал, что вот сейчас все останется позади: чувства и мысли, надежда и страх, ненависть и любовь — все то, что наполняет жизнь человека смыслом. Любовь! Сразу вспомнилась Майда. Как он надеялся вновь увидеть ее…

Что-то вибрировало на темени, вонзалось в его мозг, буравило и сверлило его голову, безболезненно, но неотступно…

Вокруг были разные животные… Крокодил, змеи, черепахи, антилопа-гну — посреди комнаты и рядом, вместо белых лиц, обращенных к нему… И вдруг звери исчезли, словно декорации в панорамирующей кинокамере, и появились цифры, формулы, объем пирамиды, закон параллелограмма… он находился в детском саду, его просили прочесть стихотворение, а он никак не мог вспомнить начало — все молча ждали, уставившись на него… Нет, это были не учителя, родители или школьные товарищи, это были Никлас, Бребер и Гвидо, они смеялись и хлопали ладонями по бедрам, а он стоял перед ними в ночной рубашке и ревел, потому что боялся ужей, которых они напустили ему в постель… Затем его челюсти непроизвольно разжались, и он запел, широко раскрывая рот, сложив губы в форме буквы «О»: «С днем рожденья, с днем рожденья…», они были его друзьми, он любил их, ему хотелось броситься к ним, похлопать по плечам, пожать руки… И он взывал к ним: «Слушайте, слушайте…»

— Мы хотим спасти мир! — крикнул он. — Я уже четыре года как с либералами…

— Центр сообщений у меня в фокусе, — сказал доктор Селзник. — Можете допрашивать его, теперь он скажет все без запинки.

— Меня зовут Мортимер Кросс, я уже три недели нахожусь на Луне, работаю в Стратегическом Бюро… — Слова неудержимым потоком лились из уст Мортимера. Он слышал себя со стороны, словно это говорил кто-то другой, он напрягал все силы, чтобы заставить себя замолчать, но тщетно. — Сегодня я занимался вопросом прироста населения, через двадцать лет людей будет вдвое больше…

Кардини поставил микрофон посреди комнаты.

— Теперь все по порядку. Ты подложил бомбу?

— Нет! — сказал Мортимер. — Никакой бомбы нет…

— Тогда что же? — прервал Кардини. — Диверсия с помощью ядовитого газа?

Мортимер осознал, что именно сейчас он выдаст и план, и своих товарищей. Он ожидал самого худшего: побоев, пыток, уколов — и считал, что у него хватит сил выдержать все это. Но им удалось отключить его волю. Слова вылетали из его уст, и он не имел ни малейшей возможности остановить это извержение; пока он не сказал ничего существенного, однако каждое слово могло обернуться предательством — предательством по отношению к товарищам, к их общей цели. Мортимер стиснул челюсть и почувствовал, как что-то хрустнуло во рту, на языке появился сладковатый вкус, он быстро сглотнул и продолжал говорить:

— Никакого ядовитого газа. Никто не должен быть ранен. Для нас главное — исключить влияние правительства, прекратить надзор и вмешательство в личные дела. Вы же все знаете, Кардини, вы же сами пожелали мне успеха!

Речь о том…

Глава правительства вскочил со своего места.

— Что такое? Кардини известно о вашем выступлении?

Мортимер с ужасом сознавал, что сейчас он выдаст все. Надо выиграть хоть несколько секунд, должен же яд подействовать наконец! Он прикусил язык, надеясь хоть как-то удержать поток слов, почувствовал боль, но голосовые связки — или что-то там еще — продолжали издавать звуки, хотя и несколько невнятные.

— Кардини знает все. Бушор тоже участник. Именно поэтому на сей раз операция не должна была кончиться неудачей…

— Арестуйте их! — вскричал Перье, указывая на обоих. Полицейские бросились к Кардини и Бушору.

Шеф полиции, побледнев, отшатнулся к стене.

— Ничего не понимаю… Это ужасное недоразумение!

— Может быть, он лжет? — обратился Перье к доктору Селзнику.

— Исключено!

— Тогда сделайте им по уколу и перенесите в соседнее помещение. Потом допросим и этих. Какой подлый заговор! А теперь вернемся к Баравалю. — Он постучал пальцами по груди Мортимера. — Ну, выкладывай! Что ты успел натворить? О какой диверсии ты говорил?

Лицо его исказил нервный тик, он склонился к Мортимеру и яростно потряс его.

— Не надо! — воскликнул доктор Селзник. — Вы собьете фокусировку, он и без того заговорит.

— … Мы собирались вывести из строя накопитель ОМНИВАКа, уничтожить информацию…

— Но каким образом, черт побери?!

— С помощью ионизатора. Я установил ионизатор в вентиляционной трубе, ионы деполяризуют…

Перье повернулся к своей свите.

— Ради всего святого! Что мы можем предпринять в этом случае?

— Главный инженер должен знать… — ответил один из безмолвных зрителей.

— Соедините меня с ним! — потребовал Перье. «Они еще не обнаружили ионизатор», — подумал Мортимер. От радости кружилась голова. Может быть, операция все-таки удалась? Он неудержимо продолжал говорить.

— … Информация выражена в заряженных и сориентированных молекулах.

Ионизированными частичками газа они гасятся, как магнитофонная лента, если по ней провести магнитом.

Перье прорычал в переговорное устройство:

— Надо найти способ спасти накопитель памяти. Что можно сделать против ионов?

В ответ из динамика раздался бесцветный голос:

— Сначала нужно убрать ионизатор. Затем отравленный ионами воздух как можно скорее удалить из помещения. Вряд ли поможет что-нибудь другое…

— Мы должны действовать. Ваши предложения?

— Лучше всего подсоединиться к внешнему вакууму. Тогда весь воздух в здании, где находится накопитель, вместе с ионами мгновенно будет замещен.

— Как это сделать?

— Минуту, я как раз смотрю план… Нашел! Не все еще потеряно. Под помещением, где находится накопитель, идет коридор к передающей мачте три, а через запасной выход существует связь с внешним миром. В конце коридора имеется старая строительная шахта, так что потребуется лишь открыть две шлюзовые двери. На все это уйдет не более пяти минут.

— Распорядитесь об этом!

— Понятно!

Перье отключил переговорное устройство и снова опустился на стул. Лицо у него было усталое.

— Доктор Селзник, заканчивайте допрос!

Врач повиновался. Он быстро спрашивал, и Мортимер отвечал. Кросс сообщил о своей встрече с Бребером и Никласом, о тех приказах, что он получил, о докторе Про-коффе и пересадке мозга, которую произвел этот ученый. Он рассказал о Майде и их ночной прогулке в саду. Поведал и о том, как нашел Майду на космодроме…

Внезапно этот поток слов прервал звук сирены — сигнал тревоги. Доктор Селзник прекратил допрос, Перье подбежал к переговорному устройству и вызвал центральный пост надзора.

— Что случилось, кто дал тревогу? Взволнованный голос сообщил:

— Тревога включилась автоматически, на посту номер шестнадцать!

— Где это?

— Это проход к передатчику три, который только что был эвакуирован.

— Срочно установите причину тревоги!

— Сейчас узнаем… Контрольный мобиль уже в пути… Но пока нет никаких сообщений… Внимание! Только что получено донесение поисковой группы номер четыре: в установке кондиционирования не найдено ничего, если не считать обычного сварочного аппарата за распределителем, в переходе к залу накопителя памяти. Ионизация воздуха не зафиксирована. Содержание электричества в воздухе повсюду нормальное.

— Странно. Может, есть смысл арестованных еще раз…

— Внимание! Есть картинка с поста номер тринадцать… Я перевожу ее на ваш приемник.

Большой флюоресцирующий экран ожил, засветился, и сразу появилось изображение — коридор, по которому бежали мужчины в вакуумных костюмах…

Один из них, казалось, бежал прямо на зрителей, его фигура, увеличиваясь все больше и больше, заполонила весь экран, он поднял какой-то предмет, швырнул его прямо перед собой. Изображение исчезло.

— Это Бребер, — крикнул Мортимер. — Вы видели его? Это Бребер, о котором я рассказывал! Они идут! Наша взяла!

8

Пять минут спустя Мортимер был освобожден.

В комнату ворвались два десятка вооруженных мужчин, они скрутили полицейских и арестовали членов правительства. Доктора Селзника заставили сделать Мортимеру инъекцию, и к тому вернулась власть над своим сознанием и телом. Чуть пошатываясь, он стоял перед ними, хотя чувствовал себя совершенно здоровым и бодрым. Одно лишь мучило его, хотя сейчас это уже не имело значения: в конечном счете он выдал своих товарищей.

— Идем с нами, — сказал ему Гвидо. — Ты один из немногих, кто уже бывал в этом доме. Пойдешь со мной в Центральный блок. Я буду оттуда руководить дальнейшими действиями. Ты останешься при мне — будешь моим личным советником.

— Ты все еще доверяешь мне? — спросил Мортимер. Он открыл дверь и показал, куда надо идти — направо, к лифту.

— Почему бы нет? Ты ведь отлично справился со своим заданием.

— Нет, Гвидо, — возразил Мортимер. — Кое-что не получилось — я говорю о капсуле с ядом. Она не сработала.

— Ты действительно готов был убить себя? Недурно!

— Я говорю серьезно: я выдал вас, Гвидо, — повторил Мортимер. — Они сделали мне укол и навели фокус. Я вынужден был говорить. Я не мог иначе.

Понимал, что не имею права, но это просто выливалось из меня само по себе — и я рассказал все, что я знал о тебе, о Никласе, о Кардини и Бушоре, о нашем нападении на центр накопителя…

— Не мучайся, все в конце концов удалось.

Гвидо последовал за Мортимером в лифт, и тот нажал кнопку с цифрой 40.

На сороковом, самом верхнем, этаже располагались апартаменты членов правительства и центральный пульт, куда сходились все коммуникации и откуда управлялся ОМНИВАК.

— Нет, Гвидо, для меня это совсем не так просто, как тебе представляется. Я не выдержал. Я предал вас…

— Давай кончим с этим, — резко оборвал его Гвидо. — У каждого из нас были свои задачи, закулисную сторону которых он не был обязан знать. Я сам с молодых лет состою на правительственной службе — правда, потом был смещен на Землю и лишь четырнадцать дней как вернулся. Я тоже до вчерашнего дня не знал обо всех деталях плана. Так что тебе нечего терзаться угрызениями совести. Мы же сказали тебе, что все запланировано. Все! Ясно тебе или нет?

Мортимер почувствовал легкое головокружение — то ли от резких слов Гвидо, то ли от быстрого движения лифтовой кабины.

— Все? Ты имеешь в виду… даже мое предательство?

— Да, говорю тебе… А в зубе у тебя был раствор глюкозы. Так что у тебя нет ни малейшей причины винить себя.

— Но зачем? Зачем вы это сделали?

— Очень просто. Мы собирались передать сторонникам старого режима некоторые сведения, которые должны были выглядеть абсолютно достоверными.

Поэтому мы тебя и препарировали. Все прошло великолепно.

Мортимер начал понимать.

— Значит, и мой плен был тоже предусмотрен? Вы что же, нарочно передали меня в лапы полиции?

— Ну, конечно! — улыбнулся Гвидо.

Лифт остановился. Словно во сне Мортимер вышел из кабины и направился к Центральному блоку. Гвидо догнал его и положил руку на плечо.

— Не принимай близко к сердцу — иначе было нельзя. Нам пришлось обмануть тебя. Если бы мы посвятили тебя в свои истинные планы, ты бы наверняка выболтал и их. Сегодняшние методы допроса столь совершенны, что никто не может устоять. Они даже из мертвых ухитряются добывать информацию. — И, видя, что Мортимер молчит, он добавил: — Когда речь идет о нашем общем деле, на чувства отдельных людей приходится не обращать внимания. Пойми же!

Мортимер понимал. Все было просто и ясно, и, наверное, все было правильно. И все же он не мог с этим смириться. Его обманули! Получив задание, он дал себе клятву выполнить его во что бы то ни стало, даже ценой собственной жизни. Он испытал подлинное вдохновение, когда его посвятили в заговор мирового масштаба, и тяжкое разочарование — на допросе, от сознания собственного бессилия, а теперь оказывается, что это задание — заранее обусловленная игра, обманный маневр, в котором ему отводилась двусмысленная и жалкая роль.

Но разве в конечном счете он не послужил партии — именно так, как он поклялся, без оглядки на личные интересы и пристрастия? Когда берут на себя такое задание, то идут до конца. Очевидно, тут была задета его гордость, потому-то он и хныкал, как малое дитя.

— Все будет правильным, — произнес он тихо, — если мы добьемся успеха.

— Разумеется! — с жаром подхватил Гвидо. — А разве ты в этом сомневаешься? Мы ведь почти выиграли.

Вооруженный человек в штатском ждал их у двери, ведущей в Центральный блок.

— Все в порядке. Эту часть здания мы удерживаем прочно. Сопротивления почти не было.

Мортимер не знал никого из людей, ожидавших их.

— Привет, Гвидо! Хорошо, что ты здесь. Что нам нужно захватить в первую очередь, реактор или склад с оружием?

— Компьютерный зал, — сказал Гвидо. — Действуйте!

Перед каждым был микрофон, они наблюдали за происходящим на экране или принимали сообщения. Гвидо уселся на вращающийся стул перед распределительным щитом ОМНИВАКа и похлопал рукой по гладкой панели.

— Теперь ты поработаешь на нас, старина.

Он повернулся на стуле к Мортимеру, единственному, кто оставался безучастным к лихорадочным приготовлениям, словно все это его не касалось.

— ОМНИВАК! — произнес Гвидо. — Это самое важное. Завладев им, мы будем властвовать над жизнью и смертью, над прошлым и будущим. И уж потом по списку идут запасы плутония и водородные бомбы.

Мортимер был озадачен.

— Я думал, что они уже несколько сот лет как уничтожены.

— Чепуха! Кто станет уничтожать столь ценный материал? До такой глупости не додумались даже былые демократы с Востока и Запада.

Один из мужчин вскочил, размахивая бумажной полосой.

— Компьютерный зал взят. Только в южном крыле еще обороняются мощные отряды полиции. Отряд номер семь с Хасаном во главе пытается их выкурить.

Эскадрилья кораблей с Земли подлетает сюда.

— Ну с этими-то мы справимся, — рассмеялся Гвидо. — Ведь ракетные базы ответного удара управляются именно отсюда. — Он поискал глазами на пульте какие-то кнопки, нажал их. — Сейчас они подойдут. Как только они окажутся на достаточно близком расстоянии, я пошлю поприветствовать их нескольких стальных гонцов.

— Сколько наших здесь? — спросил Мортимер.

— Двести человек, — сказал Гвидо. — Они приземлились на двух грузовых транспортниках. Я сам отключил радарную защиту. Самое трудное было доставить наших ребят в правительственный центр. Но тут нам помог гениальный план Никласа: мы имитировали нападение на накопитель памяти. Это как раз и входило в твое задание, хотя ты об этом даже не подозревал. Мы знали: они сделают все, чтобы сохранить запасы информации. Так и случилось: они прибегли к единственному средству, которое могло спасти их, — включили прямое соединение с внешним вакуумом — и таким образом сами открыли нам путь.

Зал накопителя соединен с передатчиком номер три подземным коридором, именно там мы и ждали перед шлюзом, надев космические скафандры. Когда автоматические крышки люков поднялись, мы вошли внутрь, и тот, кто шел последним, снова запер их. Добравшись до зала накопителя, мы взорвали стену.

Атмосферное давление снова восстановилось, и мы сняли скафандры. Остальное было уже проще. Мы…

Один из дежуривших у приборов сообщил:

— Отряд два с Геркези захватил склад с оружием. Он готовит все для взрыва.

Гвидо вскочил.

— Взрыва? А кто говорил о взрыве? Он у тебя на связи? Я должен с ним немедленно говорить. — Он склонился к микрофону. — Геркези, это ошибка! Зачем взрывать? Нам ведь тоже нужно оружие!

Хриплый, словно простуженный, голос отвечал:

— Отныне в мире не будет никакого оружия — ведь я за это боролся. Через пять минут мы взрываем. Отбой.

— Сумасшедший! — воскликнул Гвидо. — Кто там ближе всех к нему? Петр со своим отрядом? Он должен предотвратить это.

— Петр охраняет установку воздухоснабжения, — предупредил один из мужчин.

— Да пусть она лучше останется без охраны! — Гвидо тяжело упал на стул. — Ох уж мне эти фанатики с их ребяческими идеями! Ничего не стоит все дело поставить под угрозу!

Он принял еще несколько донесений и дал команду отрядам, действовавшим внутри правительственного центра. Неожиданно из динамика послышалось:

«Внимание всем! Кардини удалось скрыться. Доктор Селзник тоже исчез. Они не должны уйти далеко. Нужно арестовать их немедленно, а в случае необходимости уничтожить! Внимание, внимание…»

— Как это могло случиться? — упавшим голосом спросил Гвидо. На мгновенье уверенность покинула его. — Джек с отрядом номер четыре должны были его охранять. Где Джек?

— Он не отвечает. Связь прервана.

— Надо установить, что произошло.

Человек, поддерживающий связь с отрядами, отдал приказ найти Джека.

Через некоторое время он сообщил:

— У меня на связи человек из отряда номер четыре. Джек проник в эмиссионный банк. Его люди погрузили ящики с дорожными чеками на транспортные тележки и увезли их к шлюзу.

— Проклятье! — крикнул Гвидо. — Он пойдет под военно-полевой суд. Но прежде всего нужно поймать Кардини. Каждому отряду немедленно выделить по пять человек в поисковые патрули. — С подавленным видом он опустился на стул.

— Но ведь Кардини с нами, — робко начал Мортимер и тут же пожалел о своих словах. Ответ он мог бы и сам предвидеть.

— Кардини никогда не был с нами, — медленно, с расстановкой произнес Гвидо, словно хотел показать, что терпение его безгранично. — Совсем наоборот. Он один из самых опасных людей в правительстве, Кардини человек совсем иного склада, чем этот шут Перье. Надо было прежде всего устранить Кардини. Он единственный, кто мог почуять неладное, что-то заподозрить. — И, поймав взгляд Мортимера, он ответил на его немой вопрос: — Торжества при открытии Гибралтарского проекта мы сняли на ампекс и одну сцену оттуда передали на экран. Она отлично вписывалась в наш план. Никлас долго тренировался, чтобы вставлять свои ответы точно во время пауз.

«Так вот как это было, — размышлял Мортимер. — И это тоже обман, тоже ложь». Но об этом лучше было не вспоминать. В эту революцию он поплатился больше, чем собственной жизнью, — он утратил веру, утратил вдохновение и уверенность в правильности избранного пути. Он считал, что пусть погибнет он один, зато мир был бы спасен. И это было единственным мерилом ценностей. Но действительно ли мир был бы спасен? — спрашивал он себя. Однако вместо ясной цели он обнаружил хаос идей, стремлений и заблуждений. Разве так спасают мир?

Мортимер был слишком слаб, чтобы противиться этому голосу в себе. Он даже не задавался вопросом, были ли это мысли другого, Бараваля. Сейчас ему это было безразлично. Он примирился со всеми. Даже с Баравалем.

— Эй, Гвидо, ракеты!

Словно малюсенькие клинышки, тянущие за собой комочки ваты, появились они на экране. Позади них висел сине-зеленый серп Земли.

— Дистанция? — спросил Гвидо.

— Шестьсот двадцать три километра.

— На шестистах я даю пуск, — шепнул Гвидо. Не отрывая взгляда от экрана, он нащупывал рукой красную кнопку.

Кто-то монотонным голосом передавал данные: «… двадцать, шестьсот пятнадцать, шестьсот десять…»

Кто-то повернул рукоятку радиолокационного индикатора, и ракеты стали крупнее, теперь это была внушительная эскадрилья серебристых кораблей, гордо несущихся в космическом пространстве.

— … пять, шестьсот!

Рука Гвидо дрогнула, как от удара электрическим током. Раздался негромкий щелчок.

— … пятьсот девяносто, пятьсот восемьдесят пять…

— Сейчас появятся наши космические торпеды.

— А если они пролетят мимо?

— Этого быть не может. Они сами наводятся на цель. Голос бубнил:

— … пятьсот пятьдесят, пятьсот сорок пять…

— Ну что там с торпедами?

— Ты получил обратный сигнал?

— Квитирующий сигнал не получен!

Гвидо еще раз нажал на кнопку, затем ударил по ней кулаком.

— Не действует!

— Что же делать?

— Через десять минут они будут здесь!

Гвидо сжал голову руками. Когда он ее поднял, на щеках алели пятна.

— Свяжись напрямую с центральной рубкой на корабле. Придется говорить с Никласом.

Один из мужчин подошел к краю пульта, откуда регулировалась настройка передатчика, переключил несколько тумблеров и опустил передвижную заслонку, наблюдая за контрольными лампами. Потом, покачав головой, попробовал другие переключатели.

— Система включения не реагирует. Непостижимо! Один ряд ламп вдруг замигал, загудел и тут же смолк зуммер…

— Кто-нибудь трогал здесь что-либо?

Вопрос был риторическим — никто не двигался с места.

— Поставь главный включатель! — крикнул Гвидо, но тут же сам подбежал к ящичку с запломбированными сменными выключателями и рванул их все сразу вниз. Ничего… Лишь ракеты на светящемся экране стали еще крупнее и отчетливее, уже видны были их сплющенные острия, люки и надписи на кормовых стабилизаторах.

Внезапно погас свет — все вокруг поглотила непроницаемая тьма, погас люминесцентный радиолокатор, отключились и контрольные лампы. Только центральный экран продолжал светиться. Из динамика загремел голос: «Говорит Кардини. Вы в моих руках. Любое сопротивление бессмысленно. О соединении с моими помещениями вы ведь ничего не знали, верно? Утешьтесь, об этом никто ничего не знал. Отныне ОМНИВАК принадлежит мне. Роботы разоружат вас. Я давно ждал этой минуты, и наконец вы предоставили мне эту возможность, я должен вас за это поблагодарить. Но я не сентиментален… Сдадитесь вы или не сдадитесь — мне все равно… Новое правительство обезличит вас. Новое правительство — это я!»

9

В динамике щелкнуло, лицо на экране стало бесцветным и исчезло.

Наступила полная темнота. Постепенно глаза свыклись с ней, зеленый свет, идущий от окон, казалось, стал ярче, он проникал в помещение, высвечивая контуры фигур стоящих и сидящих людей, превратившихся в заложников.

— Мы проиграли! — пробормотал кто-то.

— Да, мы проиграли, — подтвердил другой из темноты. — Но мы будем защищаться, пока сможем дышать!

В голосе третьего послышались истерические нотки:

— У нас есть шанс! Пройдет еще двадцать минут, до того, как корабли сядут. Главное сейчас — устранить Кардини!

— Чепуха, мы должны стать его союзниками! — раздался чей-то возбужденный голос. — В таком случае…

— Трус проклятый! Да это же самое последнее дело — связаться с Кардини!

— Мы пробьемся! — воскликнул молчавший до этого мужчина. — Через двадцать минут мы уже будем возле наших космических кораблей. Нужно только разделаться с несколькими роботами!

Снова раздался взволнованный голос:

— Кардини должен умереть. Кто идет со мной? Никто не отзывался. Кто-то из стоявших позади сказал:

— Роботы сильнее нас.

— Но они ничего не сделают человеку! — снова подал голос взывавший к мести, и в голосе этом был проблеск надежды.

— Попробуем!

Снова щелкнуло в динамике. Бесстрастный голос автоматического переговорного устройства произнес в темноте монотонно и четко:

— Внимание всем! Сдавайтесь. Часть здания с блоком управления окружена. Все пути отрезаны. Задействован новый тип полицейских роботов. У них нет никаких ограничителей, исключающих нападение на людей. Это наше последнее предупреждение. Сдавайтесь!

Один из мужчин вдруг бросился к пульту и схватил микрофон:

— Мы сдаемся! Вы слышите? Сдаемся…

Вперед выскочил еще один. Он поднял руку, и по комнате пробежала светящаяся змея. Микрофон упал на пол. Человек, державший его, закачался и рухнул как мешок. Но другой поднял микрофон и, перекрывая шум, пробасил:

— Мы никогда не сдадимся! Никто не лишит нас нашей чести. Да здравствует Никлас! Да здравствует свобода! Мы будем бороться!

Раздались восторженные крики, заглушившие робкие протесты. Мортимер ощутил легкий сквозняк. Он огляделся, и ему почудилось, будто дверь тихонько закрылась. Кто мог уйти? Мортимер подумал, что давно уже в хоре голосов он не слышит голоса Гвидо, но тут же подавил это недостойное подозрение. Он осторожно подался назад, тихо отворил дверь и проскользнул в щель. Впереди, в коридоре, слышались поспешные шаги.

Он почувствовал, что с него свалился тяжкий груз — может быть, этим грузом было постоянное напряжение, готовность совершить какой-то отчаянный поступок, а может, то была последняя связь с этими людьми, каждый из которых стремился к своей цели, а всех вместе объединяла лишь жажда разрушений.

Былое возмущение по поводу того, что кто-то тайно улизнул, сменилось сознанием того, что это было единственное, что еще стоило попытаться совершить.

Он постоял за дверью и двинулся вперед по коридору. Когда крики, доносившиеся как глухие раскаты грома, стали медленно угасать и распадаться на отдельные возгласы, он повернул налево. Мортимер с удивлением отметил, что совершенно спокоен, словно кто-то другой отныне руководил его действиями. Он спрашивал себя, куда ему теперь идти, и отчетливо осознал, что ему нужно попасть в переход между блоком управления и исследовательским центром. Но где-то в глубине души он чувствовал, что его влечет еще одна цель, еще более важная и, безусловно, стоившая борьбы, — встреча с Майдой.

То, что он смутно ощущал в последние дни, приобрело конкретные черты, и теперь он уже не страшился думать об этом. Словно в фильме, перед ним проходили их встречи, и тут он вдруг вспомнил ее фразу, когда они прощались, вспомнил, как она указала на исследовательский корабль с обшивкой цвета слоновой кости, победно сверкавшей в солнечных лучах.

Теперь наконец он понял, или так по крайней мере ему казалось, что он понял: это спасительная соломинка, за которую можно уцепиться, если будешь тонуть! Но правильно ли он понял ее? Видимо, Майда не могла сказать ему больше, чем сказала, и теперь он знал почему: если бы он догадался о том, что происходит на самом деле, он мог проговориться в состоянии транса, рассказать своим мучителям о том, о чем следовало молчать. А так… Майда действовала правильно. Она сделала это ради него.

Он быстро шел по прохладному сумрачному коридору, пересекая снопы зеленоватого света, падавшего из окон. То, что он изучил план, послужило ему на пользу, он без труда нашел кратчайший путь к запасной лестнице, но дверь оказалась запертой и даже не дрогнула, когда он навалился на нее всей тяжестью.

Мортимер повернул назад к лифту. Это был опасный, но единственно свободный путь. Он нажал на клавишу вызова, однако красная лампочка не загорелась, это означало, что кабина не движется. Неужели отключена вся система?

Он попробовал раздвинуть половинки двери, и, к его удивлению, это ему удалось — они разошлись в стороны. Значит, электрическая блокировка отключена. Перед ним зияла совсем черная на фоне сумрачного коридора лифтовая шахта. Мортимер просунул руку за дверную филенку и убедился: кабины нет. Вместо нее он нащупал горизонтальную распорку, а ниже еще одну. Он немного поколебался, но шаги и крики, послышавшиеся в коридоре, шипение гамма-пистолетов и постукивание колес роботов-автомобилей словно подстегнули его… Он забрался в шахту и начал наощупь спускаться вниз.

Теперь все зависело от его чутья. После первого же движения нога его соскользнула с опоры, и он повис над пропастью, удерживаясь лишь на пальцах рук. Но вскоре ноги его снова нащупали спасительные выступы. Теперь он плавно погружался в черный мрак и при этом не забывал ощупывать окантовки дверей, считая этажи.

Иногда он задевал свисающие провода — по-видимому, обесточенные электрические кабели, и его бросало в дрожь при мысли, что кто-нибудь неожиданно вновь включит систему и тогда по кабелям побежит ток, магнитные двери закроются и кабина начнет опускаться прямо на него, пока не собьет или не раздавит его. И все же он решил не торопиться и благополучно добрался до пятнадцатого этажа, откуда переходный тоннель вел в соседнее здание.

Стараясь двигаться бесшумно, он приближался к выходу в тоннель — здесь проходила граница, отделяющая занятую революционерами часть здания; его осторожность оказалась не лишней: он заметил тень полицейского, которого узнал по фуражке, когда тот сделал шаг назад и попал в полосу яркого света.

И тут уж осторожность не помогла: из динамика раздался металлический голос:

— Внимание! Пост номер семнадцать. Приближается человек. Расстояние пока двадцать два метра. Сейчас он остановился…

Мортимер повернулся и побежал, стараясь держаться в тени. Видимо, сработали автоматические наблюдающие системы! Им ведь даже свет не нужен, они реагируют на тепло.

«Тепло? — размышлял он. — А что, если их можно обмануть? Как избавиться от тепла собственного тела? Вода!» — вдруг осенило его. Холодная вода, холод испарения! Он знал, где находятся душевые, забежал в первую же и прямо в одежде встал под душ. Воду не отключили, какое счастье! Ледяные струи обдали его, но он не торопился завернуть кран, пока не промок насквозь. Его трясло от озноба, однако возбуждение перекрывало все остальные ощущения. Он снова приблизился к постовому. На расстоянии двадцати двух метров должна быть критическая точка… Сейчас он находился примерно там, где его обнаружил термоглаз… Здесь он пробирался мимо него… Вот уже дистанция сократилась до двадцати метров… до пятнадцати… до десяти… Полицейский повернулся и, казалось, прислушался.

Мортимер бросился бежать прямо на него. Он рассчитывал на то, что здесь дежурит не так уж много охранников и что этот резервный, не каждому известный выход, скорее всего, охраняется одним-единственным постовым…

Полицейский повернулся, видимо, еще ничего не понимая… Мортимер был уже в двух шагах… Неожиданно с другого конца прохода ударил флюоресцирующий луч… Мортимер бросился к полицейскому и, сжавшись в комок, загородился им… Это было его единственным спасением… Кто бы ни был стрелявший, человек или робот, — он сейчас защищен — ведь сотрудники полиции носили униформу из особой ткани, от которой луч длительностью в тысячную секунду так рефлектировал, что оружие отключалось само собой… Мортимер обеими руками держал перед собой ошарашенного полицейского, а когда он начал сопротивляться, ударил его кулаком в лоб, и тот обвис мешком, больше не помышляя о сопротивлении. Однако Мортимеру не оставалось ничего другого, как вновь отступить. Таща за собой полуоглушенного охранника, он пополз назад, а когда, оглянувшись, увидел в проходе какую-то фигуру, выхватил у полицейского гамма-пистолет и послал луч. Он предусмотрительно целился в точку рядом с противником, чтобы не произошло самоотключение. Этого предупреждения оказалось вполне достаточно, его преследователь отпрянул назад, и Мортимер тут же вскочил и бросился бежать, не выпуская из рук излучателя. Теперь он был по крайней мере вооружен.

Что теперь? Кажется, его больше не преследовали, вполне естественно при такой нехватке полицейских, но все могло в любой момент измениться.

Деблокирующий отряд уже наверняка высадился и мог находиться где-нибудь поблизости.

Мортимер снова мысленно представил себе план здания, и его осенила идея.

Надо подняться этажом выше! На сей раз он воспользовался пожарной лестницей, до которой он добрался, расплавив замок двери гамма-лучом, и снова побежал в том же направлении — к переходной галерее. Этот этаж находился как раз на уровне ее крыши. Сквозь окно он видел эту крышу — гладкую, двускатную, с зеленовато поблескивающими краями, — и все же это была вожделенная дорога к свободе! Вряд ли здесь есть сторожевой пост — и все же ему следовало торопиться. С помощью гамма-пистолета он прорезал синтетическое оконное стекло, пролез через отверстие и заскользил, словно с ледяной горки, к фасаду противоположного здания. Хотя край крыши находился от него более чем в полутора метрах, у него закружилась голова, а ровная поверхность под ним, казалось, опускалась и вздымалась, словно палуба корабля в штормовую погоду. Он чувствовал, как облепила все его тело влажная одежда, и боялся, что вот-вот соскользнет вниз. На секунду закрыв глаза, он попытался сосредоточиться. Затем снова открыл их, заставляя себя не отводить взгляд от тупо загнутого конька крыши, и как можно бесшумнее стал продвигаться дальше. Добравшись до окон на противоположном конце галереи, он поднял гамма-излучатель. Раскаленная точка с тихим шипением поползла по синтетическому стеклу, оставляя после себя тонкий разрез. Мортимер не стал вырезать круг целиком, чтобы избежать шума падающего стекла, а отогнул его внутрь, точно клапан, несколько минут он напряженно вглядывался в темноту за окном, но, не увидев ничего подозрительного, пролез в проем.

И тут же отпрянул назад, так как его встретили встревоженное пересвистывание и визг и еще какой-то острый звериный запах. Он понял, что попал в виварий, где содержатся подопытные животные. Он попытался разглядеть что-либо в полумраке, ожидая увидеть клетки, но вдруг что-то теплое коснулось его ноги, потом какое-то существо вскочило ему на плечо, и Мортимер почувствовал, как острые зубы вонзились ему в шею. Это оказался загон для крыс, глаза его различали длинные заостренные тела больших белых крыс, снующих от стены к стене и словно раздумывавших, напасть на него или подождать. Он с омерзением сбросил с плеча тяжелое животное и побежал к двери. Она казалась запертой, но, к счастью, она отпиралась изнутри, Мортимер опрометью бросился вон, преследуемый стаей свистящих крыс.

Он находился в биологическом отсеке, в той части здания, которую знал хуже, хотя и представлял, где он находится и куда ему бежать дальше.

Крысы отстали, видимо, разбежались по коридорам, так как до него временами доносился легкий топот и глухое попискивание. Пробегая мимо широкого окна, он бросил из него взгляд и увидел внизу несколько открытых грузовиков, заполненных людьми в униформе. Они наверняка постараются вначале отрезать служебную часть здания, а это значит, что у него еще есть реальный шанс спастись.

Мортимер еще не пришел в себя после столкновения с крысами и потому старался не задерживаться в незнакомых помещениях, где его могло ждать высокое напряжение, низкие температуры, нейтронные лучи или ядовитые газы.

Только когда он добрался до статистического отдела, где раньше уже бывал, Мортимер перевел дух. Здесь с ним уже ничего не могло случиться. Он знал, что тут помещаются электронные тумблеры, читающие и пишущие приборы, анализаторы — и, конечно, никаких крыс.

Когда он, спокойно спустившись в лифте, добрался до первого этажа, к нему подкатил робот-автомобиль. Первой мыслью было выхватить гамма-пистолет и послать в машину огненный луч, но тут он заметил, что это был вовсе не полицейский автомобиль, а один из тех, что несут общую службу надзора.

— Специальный контроль, — возвестил динамик приятным голосом диктора новостей, модуляция которого была положена в основу всех автоматических разговорных систем оповещения.

— Я — Стэнтон Бараваль. У меня переработка, — объявил Мортимер.

— Тембр голоса в порядке, — сообщил робот. — Контроль радужной оболочки.

Мортимер положил подбородок на специальную дугу, и яркая молния на миг ослепила его левый глаз.

— Радужка в порядке. Анализ крови.

Мортимер вставил палец в углубление и почувствовал легкий укол.

Кажется, все идет гладко, но он теряет драгоценные секунды.

— Кровь в порядке, — объявил автомат. — Проходите. Мортимер со вздохом облегчения открыл дверь и от неожиданности втянул голову в плечи. Справа от него шел настоящий бой, из-за дверей гаража неслись раскаленные фиолетовые трассы от ракетной винтовки, повсюду раздавались взрывы — это осаждающие бросали газовые бомбы, надеясь захватить окруженных живыми. Потом неожиданно светящиеся нити исчезли, и из укрытия вышла полицейская машина, которая приблизилась к гаражу — видимо, полицейские хотели убедиться, что газ сделал свое дело. Внезапно она остановилась, распахнулись двери гаража и оттуда, стреляя на ходу, выполз танк, он завернул за ближайший угол и помчался дальше, к свободной территории. В ту же секунду за ним устремились несколько седороллеров. Танк подошел к стеклянной стене и с грохотом пробил ее. И хотя преследователи оказались возле пробоины уже через несколько секунд и исчезли в ней, у Мортимера было впечатление, что бегство удалось. В зеленой чаще уйти от погони было не так уж трудно.

Он и сам стремился как можно быстрее укрыться среди зеленых насаждений.

Мортимер решил рискнуть. Он подбежал к гаражу, не заботясь о прикрытии, оседлал седороллер и направил его прямо к только что проделанной бреши.

Возле самой стены он притормозил и спрыгнул с машины. Ему удалось остаться никем не замеченным. Он юркнул в пролом и быстро оглянулся… Все оказалось так просто! Бесчисленные тропинки вели через большой парк, не отделенный никакими ограждениями от жилого квартала.

Слева послышались выстрелы, и Мортимер побежал направо. В город он вошел, никем не остановленный. По всему было заметно, что произошло что-то необычайное. Ночь еще не кончилась, а кругом группками толпились люди, о чем-то спорившие. Сначала Мортимер удивился, что жителям не запретили выходить из домов, что на улицах не видно отрядов полиции, но тут же вспомнил, что с начала восстания — как ни трудно было в это поверить — не прошло и часа. Все эти охранные меры еще последуют, в этом можно не сомневаться, но пока что полиция занималась революционерами в центре.

Следовало использовать выигрыш во времени, который у него еще был. Чтобы не бросаться в глаза в изодранной и мокрой одежде, нужно как можно быстрее раздобыть машину. Автоматическое такси быстро доставило его в аэропорт, и он не спеша вошел в просторный зал ожидания, откуда открывался отличный вид на стартовую зону. Да, там, вдали, по-прежнему стоял корабль, обшитый светлым синтетическим материалом, гордый и далекий от всего, что происходило у людей, он, как и прежде, сверкал в лучах яркого солнца, находившегося почти в той же точке, что и тогда… Мортимер быстро сориентировался. Трапы выходят в гражданскую стартовую зону, а за ними, слева, точно такие же трапы, только ведут они к двум секторам космоплавания — исследовательскому и транспортному. Большинство трапов были в собранном состоянии, их стеклянные стены и крыши телескопически втянуты одна в другую, лишь один, развернутый, выбегал в поле ракетодрома, и это был как раз тот самый, что вел к стартовым фермам нового исследовательского корабля. Мортимеру это показалось хорошим признаком. До сих пор он не был уверен, что не гоняется за фантомом, всякий раз избирая этот корабль своей целью. Но теперь он верил, что Майда подсказала ему именно это решение. Он подумал, где может располагаться подход к этому соединительному проходу, и пошел налево. Снова на всякий случай вынул гамма-пистолет, спрятанный под тужуркой, — ведь никто не пропустит его просто так в тот сектор, который закрыт для обычных пассажиров. Он быстро направился к одной из дверей, предполагая, что за ней находится исследовательский сектор. Удивительно, что нигде нет ни души.

Конечно, час поздний, и охрану несут роботы вместо обычного персонала, но хоть несколько живых охранников должны же быть здесь?! И тут он увидел их, как только заглянул за ограждение пульта, — на земле лежали трое или четверо мужчин в униформе, очевидно, они были без сознания.

Мортимер уловил позади шорох… Не успел он обернуться, как кто-то изо всей силы ударил его ребром ладони по руке, и он выронил оружие. Кто-то резко повернул его, втащил в дверь, и вот он уже стоит перед двумя вооруженными людьми.

— Кто ты? Что тебе здесь надо? — спросил один.

— Послушай, давай влепим ему заряд! — предложил другой и поднял газовый пистолет.

Мортимер сжался в комок, будто это могло защитить его от дурманящего облака, но мужчина с пистолетом медлил. Мортимер понял, что перед ним вовсе не сотрудники службы охраны, скорее они принадлежат к восставшим.

— Я один из ваших, — сказал он быстро. — Я Мортимер, Мортимер Кросс.

— Не знаю такого, — мужчина покачал головой. — Ладно, пойдешь с нами.

Третий, скрутивший ему руки за спиной, пинком подтолкнул его вперед.

Они вели его к установке дуплексной теле— и видеосвязи, с помощью которых обычно поддерживается связь наземного отряда обслуживания с рубкой готовящейся к старту ракеты. На экране появилось лицо, хорошо знакомое Мортимеру. Но Бребер сделал вид, что не узнал задержанного.

— Этот человек утверждает, что он один из наших, — доложил командир маленького отряда. — Говорит, что его имя Мортимер Кросс.

Бребер оставался невозмутим.

— Не предусмотрено — выключите его.

Прежде чем Мортимер успел осознать вынесенный ему приговор, на светящемся экране появилось другое лицо — женское.

— Майда! — закричал Мортимер.

— Бребер ошибается! — воскликнула девушка. — Он наш. Впустите его!

На какие-то доли секунды на экране вновь возникла разъяренная физиономия Бребера, потом экран погас. Человек с газовым пистолетом пожал плечами и снова поднял свое оружие… И тут внимание его отвлекли громкие крики, донесшиеся из зала ожидания. Пока один из охранников буравил дулом пистолета спину Мортимера, двое других всматривались в то, что происходит за дверью. Большими прыжками к ним мчался мужчина.

— Это я, Гвидо, — пробасил он, задыхаясь. — Немедленно стартуем, они висят у меня на хвосте.

Из дверей показалась группа преследователей. Несколько светящихся трасс прошили весь зал из конца в конец, но восставшие тут же ответили огнем, вынудив преследователей остановиться. Из затененного пространства выкатились сразу пять роботов и стали угрожающе быстро приближаться.

— Скорее! Уходим! — приказал Гвидо.

Роботы были уже у самой двери. Охранники и Гвидо быстро повернулись и бросились бежать к проходу. Никто из них больше не обращал внимания на Мортимера, и тот, не раздумывая, помчался следом за ними. Впереди открылась дверь, и они влетели в нее. Отошла вверх бронированная плита, и за ней обнаружилась вторая дверь, беглецы выскочили из шлюза и вошли в корабль.

Зазвенел звонок. Ровный голос автомата несколько раз повторил: «Внимание, быстрый старт. Внимание, быстрый старт…» Он произносил эти слова так спокойно и приветливо, словно приглашал всех на чашку чаю. Раздался оглушительный рев, корабль задрожал, закряхтел, сила тяжести навалилась на них, — все лежали на полу, там, где их застал подъем, словно придавленные чьей-то мощной лапой.

10

Когда они вновь обрели способность думать, корабль находился уже в пятидесяти километрах над Луной.

Гравитация была очень сильной, и к тому же она застала их не в мягких, обтянутых пенорезиной навигационных креслах, а на твердом полу. Мортимер чувствовал себя разбитым и по бледным, искаженным лицам остальных понял, что им приходится не лучше. У одного хлынула кровь из носа, другой в растерянности вынимал осколки бутылки из-под виски из кармана своей куртки.

Каждый был занят своим делом, видимо, поэтому никто не обращал никакого внимания на Мортимера. Он встал, убедился, что цел и невредим, и нерешительно двинулся вдоль изогнутого дугой коридора.

Но не успел он еще уйти далеко, как откатилась в сторону раздвижная дверь, и на пороге появилась Майда. Через секунду она была уже в его объятиях. Она целовала его, и он ощутил соленый привкус слез. Его самого душил ком в горле, и он не мог вымолвить ни слова, только беспомощно гладил ее спину.

Чей-то крик вырвал их из забытья.

— Дорогу, черт побери!

Мужчина с трудом катил на колесах ящик с перевязочным материалом — ускорение все еще заметно превышало одно g — и без всяких церемоний оттолкнул парочку, оказавшуюся на его пути.

Мортимер откашлялся.

— Если бы не ты, лежал бы я сейчас без сознания в ракетной гавани.

— Не надо об этом! — Лицо Майды стало суровым, словно она стыдилась своих чувств.

Мортимер был тоже заметно смущен, но слова его прозвучали жестко:

— Значит, бегство тоже было запланировано…

— Как последний выход — да, — подтвердила Майда.

— А я должен был остаться, — констатировал Мортимер.

— Да, ты должен был остаться. Потому что это не бегство из трусости, как ты, вероятно, думаешь. Единственная его цель — не дать умереть идее революции. Для этого нам нужны все, кто доказал, что сможет начать все заново, все сначала.

— И я не вхожу в их число, — с горечью заключил Мортимер. Майда испытующе посмотрела на него.

— Нет, — ответила она. И тут же улыбнулась чуть печально: — Ты — нет.

— Зачем же тогда ты меня спасла? — допытывался Мортимер.

Лицо ее снова стало жестким.

— Потому что я была глупа, глупа и сентиментальна. Она решительно повернулась и пошла, а он так и остался стоять в недоумении. Мортимер слишком устал, он чувствовал себя таким разбитым, что неспособен был даже на внутренний протест. Им овладела невероятная апатия и ощущение абсолютной пустоты, он наконец осознал всю бессмысленность происходящего. Он стоит тут, в этом пустынном коридоре, в окружении людей, с которыми у него нет ничего общего, его выжали, как лимон, и сейчас он мечтает только об одном: приткнуться где-нибудь, забыться, умереть…

Голос диктора вывел его из полусонного состояния. Мортимер пришел в себя, увидел, что стоит, прислонившись к стене с закрытыми глазами, да у него и не было ни малейшего желания открывать их, вот только уши закрыть он не мог.

— Всей команде на палубу «А»!

Приказ повторили еще несколько раз. Наконец Мортимер очнулся от своей летаргии, просто не имело смысла и дальше оставаться в этом углу, ничего не видеть, не ощущать, не думать, не слышать. Он выпрямился, словно только сейчас пробудившись от сна, и впервые осознал смысл приказа: «Всей команде на палубу „А“!» Он не знал, где находится эта палуба «А», но несколько мужчин быстро, насколько им это позволяла гравитация, прошли мимо него, и он решил последовать за ними.

Палуба «А» оказалась помещением в носовой части корабля, заполнявшим всю ее вплоть до лестниц и лифтовой шахты, — собственно, это помещение служило соединительным переходом между центральной рубкой управления и диспетчерской, расположенными в носовой части, и другими помещениями, находившимися в среднем секторе. Окон тут не было, как, впрочем, и в коридорах и проходах, которые Мортимер мельком успел увидеть, у него было такое впечатление, будто он находится в цокольном этаже электростанции, генераторы которой посылают вибрацию в глубину земли, так что ее можно скорее слышать, чем ощущать.

… Мортимер вошел одним из последних. Примерно двадцать пять мужчин и около десятка женщин уселись полукругом, съежившись из-за давящей силы гравитации. В центре был Никлас в своем кресле-каталке, за ним, как и во время первой их встречи, расположился худощавый молодой человек с оскаленными зубами, рядом с ним на табурете уселся Гвидо с повязкой на шее.

Затем Мортимер увидел Бребера, присевшего на корточки в первом ряду, и Майду, прислонившуюся спиной к стене. Наверняка были здесь и те трое, схватившие его в гавани, но Мортимер уже не помнил их лиц. Один из мужчин подвинулся, Мортимер благодарно кивнул ему и опустился рядом. Никлас поднял руку. Смолк последний шепот.

— Соратники, — начал Никлас, — мы собрались по весьма печальному поводу, но нужно смотреть фактам в лицо. Наша революция потерпела поражение.

То, что мы готовили годами, ради чего жили и боролись, окончилось неудачей.

Вы можете спросить, друзья мои, как получилось, что в наш план, так хорошо продуманный и выверенный до последней детали, могла вкрасться ошибка. У вас есть на это право. Сегодня я хочу ответить вам лишь одним словом — «предательство». Другого не может быть — нас предали!

Гул возбуждения прошел по рядам. Никлас вновь поднял руку.

— Я назначу комиссию, которая изучит все детали и сообщит о результатах.

Он запрокинул голову, и его жуткие прикрытые линзами глаза уперлись в потолок. Это был один из тех редких моментов, когда с него словно спала застывшая на лице маска и черты его расплывались, подобно тонкому слою льда, тающему на солнце. Он был похож на слепого певца или на прорицателя, который даже в минуту смерти выкрикивает свои пророческие слова.

— И все же, соратники, мы не сдадимся! Нас мало, но вполне достаточно, чтобы не погасли искры любви к свободе. Как бы смешно это ни звучало, но нас вполне достаточно, чтобы достичь цели. Мы та элита, о которую рано или поздно споткнутся нынешние правители. Сейчас мы спасаемся бегством, но когда-нибудь мы вернемся и вновь подарим человечеству свободу!

Никлас снова вытянулся в своем кресле и бессильно поник, склонив голову набок, словно она была слишком тяжела для него.

С минуту царила тишина, затем первым зашевелился бледнолицый молодой мужчина, неподвижно застывший позади Никласа; подтолкнув коляску, он покатил ее к лифту.

Гвидо поднялся со своего места.

— Я хочу еще кое-что сказать по поводу сегодняшней ситуации. Мы захватили этот корабль — и это было предусмотрено планом нападения на правительственный центр: в случае неудачи мы должны были спасти небольшую группу наших лучших людей. Никлас уже объяснил, какая задача стоит перед вами. Я считаю, мы должны восхищаться этим человеком, не теряющим мужества даже в самой отчаянной ситуации. И нам надо радоваться, что мы имеем такой образец человека-борца!

Глухой стук костяшек пальцев по синтетическому покрытию пола заменил аплодисменты — этот звук напоминал дробь града по железной крыше, и тут же все стихло, словно слушатели устыдились сами себя.

— Положение у нас очень серьезное, — продолжал Гвидо, — но не отчаянное. У нас есть даже козырь в игре: этот корабль. Это один из тех проектов, на которые ученые не жалели денег, заработанных народом. Вместо того чтобы создать лучшую жизнь для людей, они стремились достичь чужих миров. Этот корабль должен был первым преодолеть межзвездное пространство, пробиться в соседние галактики.

Снова волна возбуждения прошла по рядам собравшихся. Гвидо пришлось повысить голос, чтобы добиться тишины.

— Но мы вовремя узнали об этом замысле и рады, что смогли помешать этому. Не то что мы имеем что-либо против космического перелета, но сначала необходимо решить другие задачи: охрана природы, медицинские исследования, воспитание критически мыслящих членов общества, поощрение людей искусства. — (Снова костяшки пальцев застучали по полу.) — Этот корабль пришелся нам кстати — он оборудован для многолетних экспедиций, на нем созданы жизненные условия, которых еще никогда не было на космических кораблях. Его оболочка изготовлена из нового, чрезвычайно огнеупорного и поглощающего протоны керамического материала. Корабль развивает такую скорость, какую получали пока лишь частицы в синхрофазотронах. Это значит, что мы недосягаемы для любых преследователей.

… Теперь закричали все разом и захлопали в ладоши. Они не спали около тридцати часов, но неожиданно появившаяся надежда заставила их забыть про усталость.

— А теперь перейдем наконец к практическим вопросам. Мы будем соблюдать здесь двадцатичетырехчасовой день, как и на Земле и на всех станциях Солнечной системы, обслуживаемых людьми. Сейчас мы больше всего нуждаемся в отдыхе, и потому я объявляю, друзья мои, этот момент нулевой точкой отсчета времени. Пожалуйста, сверьте ваши часы! — Когда процедура была завершена, Гвидо сказал с плохо скрываемым волнением: — Отныне начинается не просто новый день, но новый этап нашей жизни. — Он жестом погасил вспыхнувшие было аплодисменты и добавил уже без всякого пафоса: — Спенсера вы все знаете. Он укажет вам ваши кабины. Разумеется, дежурная команда остается на своих постах. Подъем завтра в пять часов. Благодарю вас, друзья.

Спокойной ночи!

11

Спальные места были разыграны по жребию, и Мортимеру повезло — он получил отдельную кабину: собственно говоря, это был крохотный чулан, где помещались лишь стул, откидной столик, стенной шкаф и ложе, впрочем, довольно удобное — с пенорезиновым матрацем, посредине которого бьшо углубление, соответствующее форме тела взрослого человека. Ни подушек, ни одеяла не было, зато в избытке форсунки и распылители, антенны и переплетения проводов. Мортимер предположил, что все это, скорее всего, части кондиционера, поддерживавшего на нужном уровне температуру и влажность воздуха, а также иные, не известные ему, но необходимые для обеспечения жизнедеятельности человека показатели, поэтому одеяла и тому подобные вещи были здесь просто не нужны. Имелось еще множество рычагов, назначения которых Мортимер не знал, но они ему и не понадобятся. Он разделся до нижнего белья и улегся, прикрывшись брюками.

По всей вероятности, он тут же заснул, ибо, когда позже он попытался восстановить события, память не сохранила ни одной подробности и не было никакого свидетельства того, что он хоть раз повернулся во сне. Однако позднее, вспоминал он, его охватил гнетущий страх. Неожиданно он поймал себя на том, что у него даже пот выступил на лбу, ему казалось, что на него навалилась невероятная тяжесть, он был словно в полусне. Он сам так объяснил причину всего этого: необычное положение, сверхмощная гравитация. В мозгу роились беспорядочные мысли, обрывки каких-то эпизодов, случившихся в последние дни или часы. Вдруг привиделась ему Майда с каким-то призрачным искаженным лицом. Мортимер знал, что это всего лишь продолжение его лихорадочных грез, и тщетно пытался оживить в памяти черты ее правильного, нежного и своенравного лица: чуть впалые щеки, темные волосы, — но за этим не было зримого образа, и что-то неясное, невообразимо пугающее затаилось где-то в глубине его сознания; оглядываясь назад, он подумал, что это, должно быть, предчувствие, смутный и оттого непреодолимый страх перед теми силами, которые могли прочесть его мысли, глубоко вторгнуться в его сознание и беспрепятственно творить там все что угодно.

Наверное, он бился как в припадке, потому что вдруг вспомнил, как больно ударился тыльной стороной ладони о какой-то твердый край, подскочил словно ошпаренный и проснулся. А потом долго лежал, вслушиваясь в темноту, чувствуя, как что-то неведомое приближается к нему. Внезапно он привстал с постели и нанес удар по белой массе, которая была уже совсем рядом и пыталась накрыть его, несмотря на его отчаянные попытки сопротивляться. Он лихорадочно шарил вокруг, пока руки его не наткнулись на какую-то оболочку, обтянутую пенорезиной, — полую форму, которая плотно облегает человеческое тело, словно литейная форма — только что отлитую металлическую деталь. У него было ощущение, будто его размололи, что он уже не в состоянии протиснуть свое тело сквозь еще остававшийся зазор, он сник, однако все еще греб руками и ногами, пока и они не вошли в предусмотренные для них углубления, он дрожал всем телом и ощущал себя совершенно расплющенным. Он почувствовал, что форма принимает его тело, и несколько раз вздохнул, преодолевая удушье. Он жадно ловил ртом воздух, стараясь делать как можно меньше движений, он словно слился в единое целое с предательской западней из искусственной кожи, пенорезины и полиэтилена и готов был уже смириться со своей участью…

И тут его тело неожиданно расслабилось, возможно, просто оцепенело, возможно, было раздавлено тяжестью и уже вообще больше не существовало, но это не было похоже на Ничто, на абсолютную черноту, безмолвие и опустошенность, нет, он различал какие-то смутные образы, видел каких-то незнакомых людей, например пожилого мужчину благородной наружности, с коротко остриженными белыми волосами, тот без конца сцеплял и расцеплял гибкие пальцы, которые, словно играя, ощупывали сами себя. Морщинистое желтовато-коричневое лицо. А рядом — другое лицо с большими, преданными карими глазами, юное и древнее одновременно, узкая гибкая спина под белым пальто, распущенные волосы, профиль молодой женщины или девушки, световые блики на щеке, тонкий нос и узкий подбородок. Он улавливал душевные волнения этих и других не знакомых ему людей, затем почувствовал короткий импульс, направленный на него самого. Мысли его путались. И тут послышался громкий голос — на сей раз это не был голос главного диктора-информатора, — голос этот произносил слова, которые Мортимер хотя и не слышал, но каким-то другим, не поддающимся объяснению образом улавливал:

— То, что вы делаете, безрассудно! Ваши идеи устарели. Ваши замыслы обречены на провал. То, что происходит, совершается вовсе не по вашему желанию. Вам нетрудно убедиться в этом — проведите тайное голосование, и пусть каждый скажет, чего он в действительности хочет! Поставьте на обсуждение идеи, не совпадающие с вашим официальным мировоззрением! Рискните вернуться на Землю! Скажем, тайно приземлитесь в одном из уединенных природоохранных парков, смешайтесь с обычными людьми и попытайтесь жить так же, как они. Откажитесь от ваших искаженных идеалов и вкусите хотя бы крупицу удовлетворенности, как и все остальные 60 миллиардов людей, живущие сегодня на Земле!

Мортимер чувствовал, что слова эти искренни и убедительны, хотя не было в них ни навязчивости, ни желания подавить чью-то волю, как это бывает при гипнозе. Он воспринимал их легко и свободно, и не потому, что они действовали на его чувства, а потому что в них была неумолимая логика. Но, в отличие от интуитивного восприятия, для осознания этой логики необходимо время…

Мортимер снова обрел спокойствие и самостоятельность мышления, освободился от посторонних впечатлений, попытался разобраться в своих мыслях и определить, как он должен действовать. После нескольких робких попыток мыслить он почувствовал себя увереннее. Ему казалось, что он освобождается от сковывающей его движения пелены, он ждал… но ничего не происходило, Мортимер старался не дать разочарованию овладеть собой и шел всеми возможными, иной раз странными и запутанными путями — он словно настраивал незнакомый музыкальный инструмент и, вслушиваясь в извлекаемые звуки, собирался продолжать эксперимент в зависимости от полученных результатов. На какой-то миг он почувствовал как бы дуновение и всеми силами старался продолжать это мысленное прощупывание, это напоминало скорее действие, чем мышление… сковывающая его пелена поднялась еще выше и наконец полностью освободила его.

Словно кто-то резко повернул выключатель — сразу прояснилось его сознание, что-то неуловимо менялось, хотя он не смог бы точно сказать, что именно, — это было похоже на легкие шорохи при переключении микрофонов.

Мортимер приподнялся на своем ложе, взглянул на светящийся циферблат часов.

Они были установлены по новому корабельному времени, провозглашенному Гвидо, и показывали половину второго. Он чувствовал себя словно после ночного кутежа. Шатаясь, он встал и ощупью пошел к двери.

Снаружи горел тусклый свет. Мортимер уже наметил свой путь и начал взбираться по винтовой лестнице в узкой цилиндрической шахте, которая связывала все этажи корабля между собой, он направлялся наверх, к палубе «А», где еще оставалось двое дежурных. По настоянию Мортимера один из них провел его к Гвидо, и они разбудили его.

Кабина Гвидо была не больше той, что занимал он сам, и лишь отличалась чуть большим комфортом — два стула, укрепленный в полу пульт, служащий письменным столом. Гвидо сделал ему знак, предлагая сесть.

— Что случилось? Только, пожалуйста, покороче! — Повязка на его шее казалась белым шелковым шарфом и даже придавала Гвидо элегантность.

Мортимер рассказал о своем странном приключении.

— Здесь, по-видимому, какое-то влияние, находящееся вне нашего контроля, — добавил он. — Возможно, существует какой-то вид радиосвязи с Землей или с лунным центром, непосредственно влияющий на наш мозг. Это может оказаться очень опасным!

Гвидо потер лоб.

— Не могу себе представить, что это означает. Мы ведь контролируем радиосвязь. Правда… — Мортимер видел, что его собеседник колеблется, не зная, стоит ли ему продолжать, — … правда, есть кое-что, о чем я пока еще никого не оповещал, чтобы не тревожить людей.

Он бросил испытующий взгляд на Мортимера.

— Ну ладно, завтра все равно узнаете: на борту остались люди, которые не пошли за нами… Может быть, они…

— Кто они?

— Ученые. Несколько исследователей, собиравшихся совершить на корабле пробный полет; потому-то он и стоял в полной готовности — перед стартом.

Женщины и мужчины. Нам пришлось усыпить их с помощью инъекций. Их уже не успевали снять с корабля.

— Где эти люди?

Гвидо взмахнул рукой, словно ловя насекомое.

— Пришлось запереть их в лазарете. Справиться с ними не составило труда. Они все удалились от жизни, убежали от действительности, заблудившись в собственных сложных умопостроениях. Мы их усыпили.

— Но если то, что я испытал, исходит от них, значит, они не обезврежены и не удалились от жизни.

Гвидо спрыгнул с койки и тут же согнулся пополам — он забыл о гравитации. Наконец он выпрямился и сделал знак Мортимеру.

— Пойдем посмотрим!

Они миновали несколько коридоров, прошли через шахту и попали в среднюю часть корабля, где размещались лаборатории. Перед дверью они увидели дежурного, который при их появлении встал.

— Что с пленными? — спросил Гвидо.

— А что с ними может быть? Лежат, не шевелятся. Гвидо прислушался, нет ли шума за дверью, и приказал:

— Открой, только осторожно.

Вахтер отпер замок и слегка откатил дверь в сторону. В образовавшуюся щель он направил дуло гамма-излучателя, приготовившись к любой неожиданности, но за дверью не было ни малейшего движения, и он откатил ее полностью.

В больничном помещении находились около двадцати мужчин и женщин.

Большинство в белых халатах или комбинезонах, и лишь немногие были в гражданской одежде. Одни лежали на полу и на больничных койках, другие, погрузившись в сон, сидели в операционных креслах. Мортимер с волнением узнал среди лежащих двух мужчин и девушку — это они являлись ему во сне, или как еще можно назвать это состояние.

— Это они, сомнений быть не может, — сказал он. — Я видел их, хотя и мельком.

— Они еще без сознания, — заметил Гвидо. — Неужели в них причина тех странных вещей, что ты пережил?

Он подошел к лежавшему ближе всех мужчине и, опустившись перед ним на колени, поднял его руку и закатал рукав.

— Странно! Посмотри-ка на эту кожу! — Он нажал большим пальцем на предплечье, на коже осталась вмятина, словно в тесте. Кожа очень медленно принимала первоначальную форму, и вмятина постепенно исчезла.

Мортимер опустился на корточки рядом с Гвидо и тоже взял эту безжизненную руку — она была холодной, как пластилин. Мортимер открыл молнию на груди мужчины, разорвал рубашку и приложился ухом к коже. Ощущение было отвратительное — словно он прикоснулся к резиновой кукле. И все же он вздохнул с облегчением:

— Они живы! Сердце бьется. Но они в странном состоянии. Я насчитал лишь десять ударов в минуту.

Гвидо пожал плечами.

— Это в принципе неважно. Они выведены из строя и не смогут причинить нам вреда. Вот что сейчас важнее всего.

— Какой газ вы применили?

— Сомналь-бета. Нормальной плотности.

— Они должны были давно пробудиться, — пробормотал Мортимер.

— Оставь их и идем. Нам самим нужно отдохнуть!

— Что с ними будет?

— А что с ними должно быть? Нас и без того уже слишком много. Придется от них избавиться. Другого выхода нет…

И он махнул рукой дежурному:

— Закрывайте!..

12

На следующее утро беглецы снова собрались на палубе «А».

— Соратники, — начал Гвидо, — нам не удалось в эту ночь как следует разместить вас. На корабле всего тридцать кабин, а нас больше пятидесяти. Но впредь мы позаботимся о том, чтобы каждый получил собственное спальное место. Это по поводу размещения, а теперь я скажу несколько слов о проблеме питания. После окончания нашей беседы каждый получит завтрак. О горячем обеде мы тоже позаботились, время и место будут объявлены позже…

И тут отворилась дверь, Беннет, тень Никласа, вкатил коляску со своим подопечным, Никлас пошептался с Гвидо, и тот объявил:

— Внимание! Никлас хочет вам кое-что сказать.

Никлас сидел, вцепившись в подушки. Лицо его, как всегда, напоминало лик мумии, губы сложились в тонкую серую ниточку. Наконец он выпрямился и обратился ко всем:

— Соратники, нас постигла нелегкая судьба. Но нет такого удара, который способен был бы выбить нас из колеи, уничтожить наши идеалы. Сейчас мы должны сплотиться, как никогда раньше. Каждый должен быть готов прийти на помощь другому, все должны быть готовы пожертвовать собой и, если надо, отдать последнее ради правого дела.

Нам предстоит длинный трудный путь. Те, кому принадлежит власть на Земле, уверены, что победили нас. Им неведомо, что победить нас невозможно.

Однажды… — Он старался говорить как можно громче, но издавал лишь дребезжащие хрипы, — настанет день, когда мы вернемся и откроем глаза всем тем, кто предпочитает вести тупую, стадную сытую жизнь, мы освободим всех, кто мечтает вырваться из золотой клетки. Да здравствует свобода, да здравствует либеральная партия!

Еще несколько секунд он сидел, выпрямившись, затем откинулся на спинку.

Беннет увез его из комнаты.

Гвидо вновь завладел вниманием собравшихся.

— Поблагодарим Никласа за его слова. Они укрепляют нашу решимость не сдаваться, как бы тяжело ни было. Что же касается продовольствия, то для начала мы будем распределять его экономно. Корабль был предназначен для генерального испытания, и пропитания нам должно хватить на годы, однако пока что мы не нашли основного склада. Думаю, что мы просто не успели еще как следует осмотреть корабль. Где-то должны быть плантации водорослей, баки с гидропоникой, помещения для разведения жирных червей, чтобы обеспечить команду белками, углеводами и витаминами.

— Какие еще, к чертям, жирные черви? — крикнул один из мужчин.

— Специально выведенная порода червей, если их разрезать на части, они быстро вырастают до размеров взрослых особей. Они питаются остатками пищи и отходами и производят пригодные для питания белковые вещества. Мне очень жаль, что это звучит неаппетитно, но все это крайне важно для длительных космических перелетов больших экипажей.

— Ну, тогда приятного аппетита! — снова крикнул мужчина.

— Тише, пожалуйста! Вы не на увеселительной прогулке! — Гвидо с железным спокойствием пропустил мимо ушей все упреки. — Нам придется еще больше ограничить себя, например, в том, что касается воздуха. Здесь положение такое же, как и с продовольствием. Агрегатов, обеспечивающих регенерацию воздуха, которые мы пока обнаружили, надолго просто не хватит.

Это означает, что мы должны и здесь экономить — никаких лишних движений, никаких спортивных снарядов, сигарет и тому подобного.

Кто-то крикнул:

— Тогда заморозьте нас сразу же! Все рассмеялись.

— Мы это обдумаем, — пообещал Гвидо. — А теперь о переключающих устройствах в кабинах. Для тех, кто незнаком с ними, пользоваться этими приборами небезопасно. Поэтому всем, кроме инженеров, запрещается даже прикасаться к ним.

Теперь о распределении работы. Команда подобрана таким образом, что для выполнения каждой технической задачи у нас есть соответствующие специалисты.

О распределении обязанностей я скажу в конце. Я думаю, не надо лишний раз подчеркивать, как важно…

Никто не узнал, что было важно. По лестнице с верхнего этажа в зал скатился мужчина, по его виду нетрудно было определить, что это опытный астронавт.

— За нами погоня! — выкрикнул он. — Мы должны разогнаться до трех g, а может быть, даже больше. Через две минуты начнется спектакль! Займите свои места на койках, если не хотите, чтобы вас превратили в отбивные котлеты.

Ну, живо!

Все рассыпались по кабинам, словно бумажки, разметенные ветром. После небольшой сутолоки у лестницы ни души не осталось на палубе «А». А еще через секунду мощная сила ускорения придавила их, и они почувствовали себя маленькими и жалкими.

Мортимер лежал на своей пенорезиновой койке. За несколько секунд давление дошло до критической отметки. Он чувствовал себя расплющенным, как камбала, ощущал, как сердце судорожно пытается справиться с перегрузками, как сжимаются сосуды, а желудок словно погружается куда-то в глубину тела.

Может, они превысили ускорение и перешли за три g? Однако невыносимее всего была неизвестность. Как долго сохранится это состояние, сколько мучительных часов должно еще пройти, пока не кончатся эти перегрузки, эта противная, подкатывающая к горлу тошнота…

А мозг судорожно искал выхода, перебирал все варианты спасения.

Мортимер вспомнил прошедшую ночь, и неожиданно ему блеснул лучик надежды. Он знал, что это запрещено, но сейчас ему было не до запретов. Его рука поползла вверх, тяжелая, словно свинец, она с трудом преодолевала упругую силу ускорения, инерцию массы — сантиметр за сантиметром. Перед ним был пульт. Множество рукояток. Какая из них нужная? Он вспомнил, как в момент пробуждения на тыльной стороне ладони отпечаталось бледно-голубое пятно…

Должно быть, вот эта… или та? Нет, скорее эта… Он уже не в состоянии был дольше держать руку кверху и с силой нажал на первую попавшуюся… Рука словно стокилограммовый груз упала на резиновую подкладку… На минуту все замерло. И вдруг он увидел, как кирпично-красный потолок придвинулся к нему, как он опустился ниже и его самого окутал занавес. Свет погас. Треснула искра. Контакт возник…

Он больше не чувствовал тяжести, не чувствовал и боли. Вокруг него заиграл поток образов и мыслей.

Перед ним возникли очень ясно и отчетливо блок-схема, прямоугольники, менявшие свои места. Постоянно меняющиеся узоры.

Затем смутно: терраса, ползучие орхидеи, а вдали — изломанная лунная горная цепь.

И словно пунктиром пронеслось: дискуссия о стратегии, о планах по поводу корабля…

А потом пошло и вовсе неопределенное: любовь, страсть, печаль, девичья головка, знакомые черты, но словно сфотографированные через мягко рисующий объектив. Имя: Люсин. Дальше возникло что-то требовательное: призыв, воззвание, вопрос, приглашение. Потом опять мягко: рука, скользящая по клавишам, стрекочущий звук клавикордов.

И снова вспыхнуло ярко: раздражение, какие-то слова, написанные или произнесенные. Сначала искаженно, затем отчетливо: Это преступники, поверь мне, это асоциальные типы, больные. Иначе они не стали бы прибегать к насилию, уничтожать жизнь!

И голос в ответ, а может, просто акцентированное мышление: «Я не могу поверить, что асоциальные типы способны создать такую сложную организацию.

Ведь нападение было отлично спланировано…»

… и в конце концов все же провалилось.

«Я, насколько мне позволили детали, ознакомился с количеством информации в плане: он содержит восемнадцать процентов избыточности. Если учесть фактор риска, это приближается к оптимальному значению. Это доказывает, что все участвующие мужчины отличаются высоким уровнем интеллекта!

Но интеллект не в счет, если социальное значение образа действий дегенерировано. Эти люди — чудовища: Их цель не созидание, как у нормальных людей, а разрушение, уничтожение порядка. Они не думают о других и без оглядки идут к своим деструктивным целям, не обращая внимания на то, что при этом гибнет. Они убийцы! Убийцы…»

Мы не убийцы!

Удивление, изумление, вопросы…

Мы не убийцы!

Никаких букв, никакой речи. Прямая коммуникация.

Мортимер вырывался из плена чужих представлений, сливавшихся в хаотические потоки образов, ставших для него миром изображений, открывшихся внезапно прозревшему; царством звуков, обрушившихся на избавившегося от глухоты.

Потом Мортимер понял, что он сам ответил на вопрос. Это был его собственный ответ. Он «разговаривал»

А теперь он снова «слушал».

— Эй, где ты, отзовись! Кто ты? Пожалуйста, отзовись!

«Как я должен отозваться? — спрашивал себя Монтимер. — Как я могу выйти на связь с вами? Кто вы и в каком состоянии находитесь?»

Теперь звучало медленно и чрезвычайно внятно:

Мы относимся к команде корабля. К группе исследователей. Лишь пятеро из нас присоединены к коммуникационной сети. Остальные даже мыслительно парализованы.

Мортимер был сбит с толку и не находил пока, что ответить. И тут снова появился мягкий задумчивый голос:

Я ведь знаю тебя: ты Стэнтон Бараваль. Ты не помнишь меня — Деррека Хири из Кибернетического центра? Мы вместе работали в группе планирования семь. Где ты? Что-то изменилось в тебе! Как ты попал на корабль? Можем ли мы помочь тебе?

В Мортимере ожили воспоминания — или по крайней мере в той его части, которую он не мог отделить.

«Я был сломлен, поглощен кем-то неизвестным и отдан ему в беспомощном состоянии. Спасите меня!» Он собирался так ответить, но подавил это абсурдное желание. Вместо этого он сделал упор на другое:

«Преступники — это вы! Живете в роскоши, преследуете свои личные интересы, забыв о человечестве, хотя могли бы ему помочь! Вы морите людей голодом, держа в руках ключ к изобилию. Вы оставляете детей умирать, заперев лекарства в ваших сейфах. Я не Стэнтон Бараваль и не хочу, чтобы вы меня спасали. Я ненавижу и презираю вас!»

Ему хотелось только одного — отключиться от этой сети, которая грозила опутать его мягкой паутиной, он хотел отделиться от этих голосов, на которые в нем отзывались те струны, которые звучали совсем иначе, нежели только что данный им ответ.

И тут оборвалась связь, погасла искра, Мортимер почувствовал озноб и тяжесть в желудке, он лежал на своем ложе, отданный во власть слабости и боли, и вдруг понял, что всхлипывает, и почувствовал, как по вискам его сбегают слезы и у него нет сил вытереть их. Но больше всего его терзала не сама боль, а страдание оттого, что он отверг искреннее участие, грубо попрал сострадание, правда, на что-либо другое у него просто не хватало сил. Он все еще цеплялся за то, что было для него истиной, хотя она уже давно не казалась ему столь неоспоримой, как когда-то. И все же она еще стоила того, чтобы ее защищать — жертвуя собой.

13

Хотя официальным предводителем считался Никлас, фактическое руководство перешло к Гвидо. Когда три дня спустя команда вновь собралась, на всех сказалось напряжение последних дней. Лица осунулись, щеки ввалились, у всех покраснели глаза.

— Никлас хочет сказать вам несколько слов, — объявил Гвидо.

Слепой, как всегда, восседал в своем кресле. Голос его звучал тише, чем в прошлый раз, но в нем еще чувствовалась несломленная воля:

— Соратники! Последние дни выдались трудными для всех. Но это лишь закалило нас. Мы должны выстоять. Выстоять! — Он сделал длинную паузу, казалось, что он уже закончил свою речь, и тут он заговорил опять: — Наша цель священна. Наше предназначение — освобождение человечества. Мы не должны погибнуть. Мы должны победить!

Последние слова они разобрали с трудом. Беннет, обменявшись взглядом с Гвидо, вывез Никласа из комнаты. Слово взял Гвидо.

— Соратники, я созвал вас, ибо есть проблемы, которые я могу решить лишь с вашим участием.

— Гравитация раздавит нас! — выкрикнул кто-то. — Когда вы наконец прекратите все это?

— Нас продолжают преследовать, — пояснил Гвидо. — Дюжина космических крейсеров мчится за нами. Но наш корабль быстрее, мы можем уйти от них. Вот почему мы вынуждены наращивать скорость, а это влечет за собой увеличение гравитации. Вы же не хотите попасть в лапы полиции?

Раздались громкие крики:

— Нет, никогда! Мы не сдадимся! Гвидо кивнул.

— Я так и думал. Давление — не самое большое зло. Если захотим, мы сможем еще больше увеличить скорость. Ионный двигатель позволит нам увеличить ее в двадцать раз….

— А кто это вынесет? — перебил его чей-то голос.

— … У меня есть ободряющая весть. Мы уверены, что на этом корабле существует антигравитационная система, нейтрализующая воздействие силы тяжести. Однако мы еще не знаем, как ввести ее в действие…

Снова кто-то прервал его:

— Дилетант!

Но Гвидо не дал сбить себя.

— … Мы доверили корабль группе опытных астронавтов. Нет никаких причин сомневаться в их добросовестной работе. Если у нас и возникают трудности, то только потому, что корабль этот построен по новым принципам.

На это никто из нас не рассчитывал. Здесь есть приборы и системы, назначение которых загадка для нас. Мы рады, что по крайней мере знаем, как управляться с двигателями и навигационным оборудованием.

Намного сложнее другое, и я думаю, лучше открыто сказать вам об этом: пока нам не удалось обеспечить непрерывное снабжение воздухом, водой и пищей. Мы нашли соответствующие агрегаты, но их мощность недостаточна. В режиме длительного пользования они обеспечат снабжение в лучшем случае десяти человек. Такая команда, как наша, сможет продержаться при самых оптимальных условиях в течение недели. Затем установки начнут работать на замену использованных запасов.

— Но ведь корабль предназначался для межзвездных экспедиций и был соответствующим образом оборудован! Здесь что-то не так!

— Возможно, это каким-то образом связано с новой системой. Но мы решим проблему. Одна наша группа уже работает над увеличением мощности агрегатов.

— Но в нашем распоряжении всего четыре дня! — послышался недоумевающий голос.

— Нам это известно, — ответил Гвидо. — Но все мы сидим в одной лодке, и нам ничего другого не остается, как набраться терпения. Прежде всего это значит: сократить потребление до минимума. Расходовать сейчас воду на умывание, а уж тем более на купание нельзя. Количество углекислого газа в воздухе на грани допустимого, поэтому не делайте никаких ненужных движений, оставайтесь на своих койках, отдыхайте, это необходимо. И главное — железная дисциплина. Кстати, нам снова придется уменьшить рацион питания на одну треть. На сегодня все.

Мортимеру жизнь на корабле казалась дурным сном. Переживания последних дней не остались без последствий, разочарование опустошило его душу.

Чужеродные мысли, снова и снова вспыхивавшие в его мозгу, точно тлеющие угольки, приводили его в замешательство. Голод и частые фазы ускорения вызывали слабость, а недостаток кислорода — тупую боль под переносицей. Он мог лишь с трудом обдумывать мучившие его проблемы, но не принимал никаких решений.

Его пребывание на корабле не было предусмотрено, а потому для него не нашлось и никакого задания. Его использовали на случайных работах, а в последнее время вместе с несколькими мужчинами он занимался расширением гидропонических плантаций. Они собрали все емкости — чтобы облегчить эти работы, корабль дважды в день снижал ускорение до половины g, — но вскоре они вынуждены были признаться самим себе, что все их усилия бесполезны.

Прежде чем они смогут вырастить килограмм фасоли или бананов, они умрут от голода. Они перестали обсуждать сложившееся положение, ни у кого уже не было ни малейшего сомнения в том, что все они обречены на гибель от голода, жажды или удушья.

В один из редких часов, когда ускорение было снижено до нормального, Мортимер, осматривая корабль, попал в одно из носовых помещений, судя по всему, оно служило совещательной комнатой. Всю переднюю стену занимал огромный экран. Комната была погружена в полумрак, но экран светился, и Мортимер увидел на нем изображение Вселенной. Это было первое зримое свидетельство того, что они находятся в космосе, ибо корабль был одет в толстую броню, защищающую от гамма-излучений и протонных ливней, и не имел ни одного иллюминатора — только несколько плоских антенн. В увеличенном изображении звезды казались цветными роями, искрами пастельных тонов или радужной вуалью. Мортимер сел на стул возле двери. Когда глаза его привыкли к сумраку, он заметил, что он здесь не один — впереди в нескольких метрах от него сидел еще кто-то, и, к своему изумлению, он обнаружил, что это Майда. Она наверняка заметила его, но ничего не сказала и даже не шелохнулась. Он медленно встал, прошел вперед и молча уселся рядом с ней.

Оба следили за увеличенным фрагментом звездного неба, и, хотя ни один из них не произнес ни слова, оба чувствовали, что их ничто не разделяет.

Перед ними чередовались звездные туманности, мириады солнц, сгустившиеся в причудливые облака, туманные пятна, спирали, диски и ядра.

Впервые они почувствовали, как одиноки они посреди этой бескрайней пустоты и как нужны друг другу, чтобы противостоять этому одиночеству.

На шестой день путешествия Мортимер принял решение. Он разыскал Гвидо и предложил ему объединиться с учеными.

— Я убежден, — сказал он, — что на этом корабле предусмотрены все условия для многолетнего пребывания в космосе. Но все это бесполезно для нас, ибо мы не знаем, как этим пользоваться. Нет никакого сомнения в том, что исследователи знают, как обращаться с этими системами. Мы должны их заставить помочь нам.

— А зачем им это? — спросил Гвидо, но Мортимер предвидел заранее это возражение.

— Когда весь кислород будет израсходован, они тоже погибнут.

— Они все еще находятся в закоченелом состоянии, — засомневался Гвидо. — У меня такое впечатление, будто они делают это умышленно. Как же нам установить с ними контакт?

— Я уже сделал это. — И Мортимер рассказал о странном разговоре, который он вел.

Гвидо задумался.

— Вообще-то говоря, ты нарушил приказ. Кто знает, может быть, это опасно — устанавливать такие контакты? Если все так, как ты говоришь, то, очевидно, мы имеем дело с каким-то внушением. А может, это и хорошо, что ты попытался разгадать эту загадку. Я пока ничего не скажу остальным. А то могут расценить твою беседу как сделку с врагом. И все же возможно, в этом кроется выход. Если же не удастся… — Гвидо не договорил. Оба понимали, что их ждет, если «это не удастся». Гвидо размышлял, не повторить ли эксперимент Мортимера.

Они прошли в его кабину, и Мортимер опустился на свое ложе. Он решительно дернул рычаг вниз. Механизм действовал безотказно, потолок опустился. С помощью своего рода мысленного входа в зацепление была установлена связь. Снова его захлестнул поток мыслей, представлений, эмоций…

Но Мортимер не обращал сейчас на это внимания, он думал о Дерреке — как бы мысленно пытался произнести это имя, не делая ни малейшего движение губами.

«Алло, Деррек! Алло, Деррек! Отзовитесь!»

— Это ты, Стэнтон! — ответил кто-то. — Говорит Деррек. Кто меня зовет?

«Я, Мортимер Кросс. Мне поручено вступить с вами в переговоры. Я бы хотел поговорить с вашим шефом».

— О! — Это было не возгласом, а каким-то соответствующим ему знаком удивления. — Минуту, я разбужу его.

Мортимер услыхал, как несколько раз позвали: Профессор ван Стейн!

Профессор ван Стейн! Перед ним возник образ старика с коротким седым ежиком — лицо пленного ученого, которого Мортимер уже видел.

— На связи желающий вести переговоры, профессор!

Возник новый голос, глухой и неопределенный:

— По мысленному каналу?

— Да!

— Хорошо, я готов.

Мортимер с удовлетворением отмечал, что уже может сосредоточиться на отдельных потоках в сумятице представлений. Очевидно было, что и ему удалось добиться, чтобы его понимали, так как ему отвечали без промедления.

«Говорит Мортимер Кросс. Хочу быть кратким, профессор. Вы наверняка сознаете особенность вашего положения».

— Да, конечно. Что дальше?

«Вы в наших руках, и лучше вам признать это. У нас возникли некоторые проблемы с обслуживанием систем корабля, и мы требуем, чтобы вы помогли нам».

Вы не справляетесь с системой? Этого следовало ожидать. А в чем трудности?

Мортимер на минуту задумался. Он понял, что умалчивать о чем-либо не имеет смысла.

«У нас трудности с питанием, с водой и кислородом. Нам не хватит имеющихся запасов».

Вы, видимо, полагали, что летать в межзвездном космическом корабле так же легко, как ездить на почтовых лошадях? А преодолеть предел ускорения и протонной стены можно и на летающем океанском пароходе? Предел скорости движения, за границей которого безобидный свет звезд становится смертельным дождем гамма-лучей, период жизни одного человеческого поколения, за пределы которого не может выйти целесообразная исследовательская работа, — все это вы, вероятно, собираетесь пережить в этаком комфортабельном вагоне-ресторане с видом на звездные туманности! Что значат в этих условиях вопросы питания и регенерации воздуха!

«Для нас они означают многое — по крайней мере, в данный момент. А если быть точными — и для вас тоже».

Безмолвный вопрос был реакцией на эту реплику. Мортимер понял, что имелось в виду.

«Если воздух не содержит более кислорода, то и вы, и все остальные члены вашей группы погибли. В каком бы состоянии вы ни находились, вам нужен кислород. Как только он будет израсходован, вы погибнете».

Заблуждаетесь! Благодаря гормональному вмешательству, которое я сейчас не могу описать подробно, мы снизили свой метаболизм до одной пятой нормальной скорости реакции. Если мы применим все наши вспомогательные средства, то сможем пойти еще дальше. Одним словом, наша потребность в кислороде составляет одну пятую той концентрации, которая обычно требуется для человека и в которой нуждаетесь вы и ваши люди. Это значит, что мы еще долго будем жить после того, как вы погибнете от удушья. Можете поверить моим словам: в течение длительного времени, когда мы будем находиться на корабле, бессмысленно расходовать физическую энергию — необходимо только мышление при минимальном потреблении энергии. Так как всем нужно поддерживать связь, мы установили в изголовьях своих коек антенны, способные принимать токи мозга; кстати, для этого вам не нужно запирать антигравитационные кассеты. Эти токи после некоторых усиливающих фаз направляются в компьютер, который анализирует их и очищает от всего лишнего, не содержащего информации. Затем эти токи направляются во все места, где расположены комбинированные принимающие и передающие устройства. Там они наконец фокусируются и передаются в автоматически запеленгованные центры в коре головного мозга. Итак, вы видите, тут нет никакого волшебства, это всего лишь высокоразвитая биотехника.

«Мы ни минуты и не думали о волшебстве», — возразил Мортимер.

Тем лучше! Тогда вы по крайней мере знаете, с чем вам придется столкнуться. Не предавайтесь иллюзиям — именно для этого я вам все и рассказываю.

«Не сомневаюсь в истинности того, что вы сказали. Но несмотря на ваши выдающиеся технические знания, факт остается фактом: мы можем делать с вами все, что сочтем нужным. Большинство моих соратников, например, за то, чтобы без всякого сожаления выставить вас в вакуум, поскольку вы для нас бесполезны. Помогите нам — и вы сохраните себе жизнь».

А как вы гарантируете мне это?

«Никак», — отвечал Мортимер.

Тогда я считаю разговор законченным.

Поток мыслей оборвался, и вместо него снова отчетливее выступил фон прочих впечатлений. Мортимер обратил внимание, что теперь ему все легче удается изымать и воспринимать отдельные нити — так из хора улавливают голоса отдельных ораторов.

«Минуту, профессор, останьтесь-ка».

Просьба оказалась тщетной, ван Стейн больше не отзывался. Наоборот, шумы стали слабее, образы бледнее, было такое впечатление, будто один за другим участники ментальной связи отключались.

Мортимер уже собирался прекратить попытки наладить связь, как вдруг снова обозначился поток мыслей, тонкий ручеек смутных представлений, а затем он уловил робкий вызов:

Мортимер Кросс, вы еще здесь? Вы слышите меня?

Он тотчас сконцентрировался и установил контакт — он увидел юное лицо и снова узнал девушку в белом плаще, которая бросилась ему в глаза во время осмотра пленных, девушку, чей образ оставался в его памяти еще перед первой попыткой установить контакт — очевидно, как сохранившееся представление о ней человека, того, кто любил ее. Теперь он узнавал ее — не как фотографическое изображение, а скорее как нечто давно знакомое и близкое.

«Говорит Мортимер Кросс. Да, я еще здесь. Что вы хотите?»

Голос или то, что соответствовало голосу, был трогательным.

Я Люсин Вилье. Ассистентка профессора ван Стейна. Я слышала ваш разговор.

«Ах, вот как! Чем могу быть полезен?»

Послушайте! Остальные отключились, они спят, если вам так угодно это называть. Никто нас не подслушивает, я уверена.

«Прекрасно, — отозвался Мортимер. — Что же вы хотите мне сообщить?»

Собственно, ничего. Но, пожалуйста, останьтесь, не исчезайте! Позвольте только один вопрос: вы нас действительно убили бы?

Это было больше, чем просто вопрос, это были не только слова — желание жить, существовать и сохранить молодость, и еще страх, что все это можно потерять. Все эти чувства были переданы и восприняты одновременно.

«До этого дело не дойдет, — твердо ответил Мортимер. — Ваши коллеги поймут, что им ничего другого не остается, как помочь нам».

А я уверена, что этого они делать не станут. Они не позволят себя принуждать. Лучше умрут. Они говорят, что нам не придется страдать, мы даже не почувствуем боли. Но ведь после этого все будет кончено, не так ли?

Мортимер не ответил.

Вы нас действительно убили бы? Я не могу в это поверить. Если я верно понимаю ваши мысли… Вы же не преступник! Вы не сделаете этого — просто не сможете!

«Скажите, как нам наладить регенерацию воздуха или по крайней мере замедлить течение физических процессов в организме, и вы уже поможете нам.

Тогда с вами ничего не случится — это я гарантирую».

В ответе он почувствовал разочарование и грусть.

Как вы можете предлагать мне такое! Что вы обо мне думаете? Даже если бы я захотела, это все слишком сложно: для замедления жизненных процессов нужна инъекция белковых препаратов, для каждого человека — своя. Не трудитесь, вам ее не получить. Мне жаль вас, Мортимер. Вы, пожалуй, мне симпатичны, хотя и ожесточены. Прощайте!

Они сидели на полу, безучастные ко всему, и чего-то ждали, хотя и не надеялись больше. Они изнемогали от слабости и истощения, их рацион был сведен к мизерным порциям, которые только возбуждали аппетит, но не насыщали. Воды, правда, еще было достаточно, на воздух был таким спертым, что каждый боялся сделать лишнее движение, чтобы не задохнуться.

— Соратники, — сказал Гвидо, — благодарю вас за то, что пришли. Вы знаете сами: положение наше отчаянное. Мы достигли того рубежа, когда нужно принимать Решения. Запаса воздуха хватит еще на два дня. Продовольствие можно было растянуть, но какой в этом смысл в данных обстоятельствах? Вы можете верить нам — мы сделали все, что могли, но у нас просто нет больше запасов и регенерационные установки не справляются. Практически у нас осталось два выхода — или мы сдаемся…

— Это было бы хуже смерти!

— Об этом и речи быть не может!

— Ведь это означает, что нас ждет обезличивание!

Гвидо взмахом руки погасил шум.

— Или летим дальше и погибаем от удушья…

Все молчали. Затем слова попросил мужчина с рыжевато-бурыми волосами и загорелым лицом.

— Есть компромиссное решение. Двадцать пять из нас примут смерть добровольно, десять останутся жить. Для них регенераторов хватит!

Все сразу ожили, апатии как не бывало, словно кто-то с кнутом прошелся по рядам.

— Кто же эти десять избранников?

— Самые молодые, разумеется!

— Это потому, что ты к ним относишься…

— Будем голосовать!

— Нет, будем тащить жребий!..

И тут открылась дверь грузового лифта, показалась коляска Никласа.

Беннет вкатил ее и жестом приказал всем успокоиться.

— Тихо! Никлас хочет говорить с вами! — крикнул, Гвидо.

Слепой вздрогнул. Он поднял голову, покачивающуюся из стороны в сторону, словно буек на волнах. Медленно, как бы нехотя, смолкли негодующие крики.

— Соратники, час испытаний настал. Теперь главное — выдержать. — Никлас запнулся, тяжело задышал. — Если мы выдержим, мы победили! Мы должны преодолеть самих себя… во имя победы! Выстоять, выстоять… — Он подтянулся, поднял голову, невидящие глаза уставились в пустоту. — Судьба закаляет нас. Мужайтесь, друзья…

Мужчины, все еще очень взволнованные, слушали Никласа с растущим беспокойством. Наконец кто-то не выдержал и крикнул:

— Болтовня!..

На мгновенье все смолкли. А потом словно вихрь прокатился по рядам:

— Хватит!

— Нам не нужны проповеди!

— Дай нам кислород!

— Убирайся!

Никлас сидел как каменный. Даже голова перестала качаться. Трудно было понять, теплится ли еще жизнь в этом теле. Беннет быстро вкатил коляску в грузовой лифт. Дверь за ними закрылась.

Возмущение улеглось, но тут же вспыхнула новая дискуссия. Гвидо опасался, что теперь с падением авторитета руководителя восстания падет и дисциплина. Он пробовал перекричать шум, но это ему не удавалось. Маленькая, приземистая женщина с пронзительным голосом завладела всеобщим вниманием.

— Во всем виноваты ученые, которые спят где-то на корабле и крадут у нас последние остатки кислорода. Нам нечего больше ждать! Выбросьте их за борт, паразитов! В вакуум их!

В ответ раздался ропот. Казалось, пламя гнева вспыхнуло еще ярче, прежде чем окончательно угаснуть.

— Где они? Вон их!

Несколько рассудительных членов команды попытались унять страсти, но они не смогли ничего сделать — слепая лихорадка психоза уже успела охватить почти всех.

Неожиданно дверь грузового лифта снова открылась. Некоторые сразу заметили это, и шум постепенно улегся. Была мертвая тишина, когда из двери вышел, пошатываясь, белый как мел, Беннет.

— Никлас исчез! — крикнул он. — Что-то случилось. Вы только послушайте! — Он поднял небольшой магнитофон и включил его. Раздался глухой голос Никласа: «Это последнее испытание. Если мы выстоим, мы спасены. Я иду первым, следуйте за мной. Мы уходим в свободу, в вечную свободу…» С тихим щелчком запись оборвалась.

Мы должны найти его! — крикнул Беннет. — Помогите мне! Иначе что-нибудь случится!

— Что еще может случиться? — отозвался кто— то. — Он просто сошел с ума, вот и все.

— Он не мог уйти далеко, в своей коляске он передвигается слишком медленно.

Внезапно раздался истеричный крик молодого мужчины:

— Давление падает! Мы теряем воздух! На помощь, мы задохнемся!

Все вскочили, и тут неожиданно ожил бортовой динамик:

— Говорит центральный отсек. С палубы «В» ушел воздух.

Непосредственной опасности для жизни нет. Падение давления незначительное.

Переборки безопасности закрыты. Членам ремонтной группы в вакуумных костюмах немедленно прибыть на палубу «В». Повторяю: членам ремонтной группы в вакуумных костюмах прибыть на палубу «В». Ждите новых сообщений. Конец передачи.

Несколько мужчин бросились к лестнице. Остальные, бледные, взволнованные, толпились возле динамика.

Что-то снова щелкнуло, и возбужденный голос выкрикнул:

— Шлюз открыт! Человек за бортом!

Теперь уже ничто не удерживало их вместе, один за другим они исчезали в дверях.

Мортимер вспомнил об экране в совещательной комнате и поднялся наверх.

Он включил систему, притушил освещение и стал лихорадочно крутить ручки вертикального и горизонтального перемещения… Звезды тихо проплывали на экране. Вот! На экране возникло нечто чуждое, постороннее: кресло-коляска, парило в искрящемся небе, медленно крутясь по инерции… Вот опрокинулась спинка, и стала видна фигура человека, сидевшего без защитного костюма, пристегнутого двумя узкими ремнями. Нижняя часть тела была прикрыта пледом.

Это был Никлас. Медленно вращаясь, он становился все меньше, лицо с тускло блестевшими линзами было поднято, словно он прислушивался к чему-то, только одному ему понятному, словно он и после смерти снова призывал к вниманию — одинокий и недоступный, как всегда.

14

Когда коляска удалилась настолько, что превратилась в маленькое темное пятнышко, растворявшееся в пелене звездной туманности, Мортимер почувствовал руку на своем плече. Это был Гвидо, позади него стоял Бребер.

— Мы хотим предпринять еще одну, последнюю попытку — объединиться с учеными, — сказал Гвидо. — Они не говорили о том, что нам надо вернуться на Землю и где-нибудь высадить их?

— Говорили, конечно. При первом же моем контакте.

— Тогда они должны нам помочь, — заключил Гвидо. — Иначе мы не сможем выполнить их пожелание.

— Вы собираетесь повернуть назад, к Земле? — Мортимер не скрывал своего удивления.

— Посмотрим. Пошли! Сейчас я объясню тебе, что мы затеваем.

Придя в свою кабину, Мортимер лег на койку. Он уже хорошо изучил маленький операционный щит на стене и не сомневался, что сможет включиться в коммуникационную сеть и при этом избежать погребения под потолочным матом, который хотя и защищал его от гравитации, но зато отрезал от окружающего мира. Он надавил кнопку и, действительно, в ту же секунду начал воспринимать чужие мыслительные образы.

«Вызываю профессора ван Стейна! — мысленно произнес он, стараясь четко отделять слова одно от Другого. — У нас есть предложение. Просим ответить!»

Он ощущал различные оттенки эмоций — от категорического отказа и возмущения до напряженного ожидания. Ему удалось даже уловить волнение Люсин Вивье, он не удержался и послал ей закодированный ободряющий импульс.

Говорит ван Стейн. Что вам угодно?

«Я веду переговоры по поручению руководства корабля. Мне велено заявить, что мы готовы сохранить жизнь вам и вашим людям, готовы вернуться на Землю и высадить вас так, чтобы вы смогли связаться с вашими властями и вновь занять свои рабочие места. Но тогда вы должны нам немедленно помочь!»

Ваше предложение устарело и обсуждению не подлежит. Время работало на нас. Скоро мы будем освобождены, и для этого нам не потребуется даже пальцем пошевелить.

Мортимер громко сказал Гвидо:

— Он отклоняет.

Гвидо молча кивнул. Мортимер снова сосредоточился на своем партнере.

«Вы ошибаетесь! Так как нас уже ничто не спасет, мы уничтожим корабль».

Небольшая пауза, явная растерянность. Мортимер почувствовал, что уверенность его растет.

Я не верю вам. Ни один человек не сдаст позиций, пока еще существует надежда, а надежда существует, пока человек жив. И если вы думаете о схеме замедления, о бомбе замедленного действия или еще о чем-то подобном, то это безрассудство. Мы отключим их, как только вы потеряете способность двигаться.

Мортимер уловил выражение какого-то чувства, какого-то мнения или позиции, которое вновь заставило его усомниться: чувствовалось, что профессор поймал проблеск надежды и усилил свой натиск. Мортимеру пришлось прибегнуть к последнему отчаянному средству.

«Слушайте меня внимательно, профессор! До сих пор вы имели дело только с людьми, чьи физические силы и побуждения соответствовали средним значениям. Мы вовсе не чудовища, какими нас считает один из ваших сотрудников, однако мы готовы принести себя в жертву и пренебречь собственными интересами ради достижения цели. К тому же положение у нас безвыходное. Вы можете торжествовать победу, но это очень опасно для вас.

Люди, доведенные до крайности, действуют не всегда в соответствии с нормами.

И если вы полагаете, что при голосовании у нас те, кто цепляются за жизнь, окажутся в большинстве, то могу вас заверить: голосовать мы не будем. Среди нас есть люди, абсолютно не считающиеся с желаниями остальных. И один из них — Бребер. Вы, наверное, уже слышали о нем. Он вооружен, в отличие от меня, и я даже не смогу помешать ему сделать то, что он задумал».

Мортимер не пытался скрывать свои взгляды и чувства, напротив, старался как можно откровеннее излагать свое мнение о Бребере и свои оценки — все, что знал о нем. Он восстанавливал в памяти детали, подробности операций, которые возглавлял Бребер, вспоминал о его жестокости и жажде разрушения. Он рисовал дикие сцены, картины гибели и хаоса — раскаленные перегородки, расплавленный металл, взрыв корабля…

Неужели он станет… — Видимо, ван Стейн не решался довести мысль до конца.

«Он это сделает, — подтвердил Мортимер. — Будьте уверены!»

Мортимер почувствовал, что у его партнера зарождается страх, вполне обоснованный и пока еще сдержанный, — очевидно, он думал о своих сотрудниках, о корабле, о том, какую задачу ему предстоит выполнить, но все же это был страх. Снова Мортимер поймал себя на чувстве удовлетворения от того, что он выиграл, однако готовность его партнера к уступкам тут же замкнулась. Мортимер совершенно отчетливо ощущал: нарисованная им картина разрушения возымела свое действие, но, очевидно, профессор боялся, что окажется в положении человека, застигнутого врасплох или обманутого.

Кто даст гарантию, что вы действительно будете выполнять наше соглашение? — выразил свое сомнение ван Стейн.

«Профессор, я вижу, вы еще не полностью осознали свое положение. Сейчас пятнадцать часов сорок минут. Бребер немедленно отправится к реактору и разогреет его. Не пройдет и двадцати минут, как будет достигнута критическая отметка. Единственный, кто может остановить Бребера, это вы. Я делаю последнее предложение. Но сначала ответьте мне на один вопрос: вы в состоянии в кратчайший срок выйти из вашего оцепенения? Сколько времени вам на это потребуется?»

Профессор медлил с ответом, и Мортимер продолжал:

«Можете не отвечать мне. Если вы не в состоянии сделать то, о чем вас просят, все потеряно. Советую вам: возвращайтесь как можно скорее в нормальное состояние. Я буду ждать вас, а потом отведу к реактору. Вы сможете сами во всем убедиться и затем действуйте, как сочтете необходимым».

Мортимер поднялся и отключил связь.

— Нам не миновать этого! — сказал он.

— А не лучше ли было попробовать силой заставить его подчиниться?

— Нет, — ответил Мортимер. — Мы зависим от его доброй воли. Наших знаний недостаточно, чтобы определить, не пытается ли он с помощью технических трюков провести нас. Он может с нами сотворить все что угодно — например, окутать нас смертельной газовой смесью и тому подобное. В действительности наша судьба в значительно большей степени зависит от него, чем он сам считает. Нам остается лишь надеяться, что он верит в честную игру и потому будет придерживаться правил.

Дверь открылась, на пороге стоял Бребер.

— Кончайте. Хватит копаться! Пора действовать. Я им сейчас задам жару. — Он выбежал.

… Охранник, дежуривший перед лабораторией с плененными учеными, открыл дверь. Гвидо и Мортимер с беспокойством наблюдали за неподвижной фигурой ван Стейна.

— Будем надеяться, что он сможет сам себя разбудить, — сказал Гвидо.

— Не сомневаюсь, — ответил Мортимер. — Они так хорошо овладели искусством управления мозговыми импульсами, что, без сомнения, могут с помощью определенных ментальных операций, например введения в действие кодов, комбинаций букв и тому подобного, вызвать включение мозга. При известных обстоятельствах может оказаться достаточно одних лишь сновидений.

Вероятно, контрольным автоматам, защищающим человеческую жизнь, мы обязаны тем, что они предохраняют нас от того, чтобы ван Стейн уже сейчас не отдал какой-нибудь губительный для нас приказ.

Гвидо ответил скептической ухмылкой.

— Чего это он так долго тянет?

Через несколько минут профессор ван Стейн пробудился. Дрожь прошла по телу ученого, его щеки порозовели, дрогнули веки, пальцы рук начали сжиматься и разжиматься.

Гвидо взглянул на часы.

— Еще семь минут.

Мортимер подошел к ван Стейну, чтобы помочь ему встать на ноги, но рука профессора, за которую он взялся, бессильно упала.

С кормы корабля донесся шум.

— Лишь бы не опоздать! — Гвидо не в силах был сдерживать свое нетерпение. Мортимер указал на лицо профессора. Глаза его были открыты. Губы шевелились. Произносимые шепотом слова были уже слышны, хотя почти неразличимы.

— Еще минутку… Я сейчас… Я в порядке.

— Если он не поторопится, Бребер поджарит нас, как цыплят на вертеле, — заметил Гвидо. — Малопривлекательная перспектива.

Профессор, однако, правильно рассчитал время. Через минуту он поднялся, хотя и с усилием, оторвался от топчана и сделал несколько неуверенных шагов.

Гвидо и Мортимер, поддерживая его, подвели к лифту. Через тридцать секунд они уже стояли в блоке управления, в средней части корабля, откуда управлялись реактор, установка водородной ионизации и система ускорения.

Бребер сидел в передвижном кресле оператора, зажав в углу рта сигарету и держа в руке бутылку виски — неизвестно, где он ее раздобыл! Он полузакрыл глаза, и по лицу его разлилось блаженство.

Ван Стейн оторвался от своих помощников и двинулся к операционному щиту. Скорость разогрева мезон-ноантимезонной плазмы была максимальной.

Черная стрелка температурного индикатора приближалась к красной зоне. В камере бушевали 400 миллионов градусов мезонной температуры.

— Блеф! — объявил профессор, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Вы еще не так удивитесь, — заявил Гвидо. 450 миллионов градусов.

500 миллионов — рубеж безопасности.

— Неприкрытый маневр, — прохрипел ван Стейн. — Автоматическая контролирующая система выключится сама, как только возникнет опасность.

Гвидо молча указал на ту часть пульта управления, с которой был снят щит. Даже для непосвященного было ясно, что вся схема нарушена — несколько проводов были прикреплены к контактам пружинными зажимами, выключив таким образом промежуточные элементы.

Достав из кармана платок, ван Стейн вытер лоб.

— Не дойдет же он до такой степени безумия… Гвидо шагнул к нему, схватил его за плечи.

— Ради бога, неужели вы не понимаете, что мы действительно пойдем до конца?!

Профессор затряс головой.

Помещение наполнилось угрожающим гулом. Потом к нему присоединился звон, похожий на пение циркулярной пилы. Бребер с наслаждением вслушивался в эти звуки, словно это была прекрасная музыка. Мортимер с тревогой наблюдал за ним.

550 миллионов градусов…

600 миллионов градусов…

— Блеф! — снова бросил ван Стейн. — Предел безопасности учтен. Вам он хорошо известен, но и мне тоже, он наступает лишь при температуре семьсот миллионов градусов.

Установка кондиционирования уже не справлялась с охлаждением. От боковой стенки исходил жар; словно хищное животное, вползал он в помещение, пожирая остатки кислорода.

650 миллионов градусов…

700 миллионов.

Последний рубеж перейден. Жара парализовала дыхание. Пот ручьями стекал по коже. Неожиданно красный отсвет лег на приборы, на стены, на одежду, на искаженные лица людей. Его отбрасывало пурпурное пятно на боковой стенке, которая была ближе всего к плазменной камере. Все сильнее чувствовался запах горелого. Лак на металлических поверхностях плавился и пенистыми ручейками стекал на пол. Пятно на стенке стало оранжево-красным, потом ярко-желтым… затем края его вдруг вспучились, и разжиженный изолирующий материал выдавился наружу как гигантская капля, она упала вниз и стала растекаться по полу, гоня перед собой волну обугливающегося коврового покрытия.

800 миллионов градусов!

Ван Стейн не выдержал:

— Прекратите! Вы сошли с ума! Я сдаюсь. Я принимаю ваши условия.

Только немедленно прекратите!

Гвидо подбежал к пульту и схватился за рукоятку регулятора температуры.

Но Бребер, быстро обернувшись, оттолкнул его. Лицо его превратилось в ухмыляющуюся маску. Из углов рта сбегала слюна.

— Убери пальчики! — прорычал он.

Гудение и визг заглушали голоса, но жесты Бребера не вызывали никаких сомнений. Он поднял гамма-пистолет и направил его на Мортимера, от неожиданности тот попятился.

— Бребер, послушай же, он согласен! — закричал Гвидо и бросился к нему, но гамма-луч, опаливший пол перед ним, заставил его остановиться.

— Прекрати, Бребер! Отключай!

— Не верь ему! — рычал Бребер. — Старый негодяй задумал провести нас.

Я ставлю точку. Гибель в огненном хаосе! Адский финал!

Ногой он отшвырнул табурет к раскаленной стене, ярко вспыхнуло пенорезиновое сиденье. Все вокруг заволокло дымом. От удушливой вони перехватило дыхание. Ван Стейн бросился на пол.

Мортимер прижал к носу мокрый от пота платок. Ему казалось, что он на пределе сил, и все же он надеялся, что у них есть еще шанс и они смогут спасти корабль, а значит, и собственную жизнь. Сквозь пелену слез он следил за Бребером, который, зажав в правой руке излучатель, водил им из стороны в сторону, а левой хватал все предметы, до которых мог дотянуться, и швырял их в огонь. Ручеек расплавленного металла уже подбирался к нему справа, и тут с грохотом отвалился кусок потолка, и Бре-беру пришлось отскочить в сторону…

В ту же секунду Мортимер нажал на выключатель, который он нащупал позади себя, помещение превратилось в раскаленный и дымящийся вулканный ландшафт, дьявольская тень Бребера, отпрыгнувшего в сторону, вдруг покачнулась, на мгновение замерла и осела на пол. Его крики — или то был безумный хохот? — заглушили даже адский вой пламени.

Мортимер снова нажал на выключатель — тусклый свет, напоминающий прозрачную жидкость, залил помещение… Тело Бребера неподвижно застыло в дымящейся лавообразной массе. Нечеловеческим усилием Мортимер передвинул рукоятку регулятора температуры вниз. Кожа его пальцев осталась на раскаленном шарике… Он искоса следил за тем, как Гвидо распахнул дверь и вытащил ван Стейна наружу. Мортимер почувствовал, что ноги у него подкашиваются. Комната погрузилась в темноту — видимо, расплавилась проводка.

Со всех сторон его окружала кипящая масса дыма и лавы. В последнем проблеске сознания, боясь погрузиться в беспамятство, он бросился к открытой двери, почувствовал на лице прохладное дуновение… и рухнул на пол. Сильные руки подхватили его и потащили прочь от бурлящего пекла. Затем все поглотила темнота.

Какое это было наслаждение — всей кожей ощущать золотистое тепло солнца, купаться в ярком свете. Но это и утомляло.

Они опустились на скамейку, обращенную к широкому, вероятно застывшему языку ледника. Они почти не разговаривали, словно драгоценным даром, наслаждаясь этой близостью друг к другу, этим покоем, чувством надежной защищенности и согласия с собственным внутренним миром, сознанием того, что они у себя дома.

Мортимер вытянул руку вдоль спинки; сверкание пробило созвучие вневременности. Он запустил руку в песок, зачерпнул пригоршню и стал медленно выпускать сухие песчинки сквозь пальцы, словно лаская их. Более крупные кристаллики отскакивали в сторону и возвращались в свою стихию.

Мортимер зачерпнул еще, потер песчинки между пальцами и высыпал их на ладонь: они были с острыми краями, неровно обломанные, блестяще-черные или пастельных тонов, и почти все — прозрачные. В некоторых кристалликах различались концентрирующиеся вокруг центра, наподобие слоев луковицы, молочно-матовые шаровые поверхности — следы излучающих включений.

Ожил легкий ветерок, пробежался по листьям и взъерошил их, охладил согретую солнцем кожу.

— Может, вернемся в отель? — спросил Мортимер.

Майда задумчиво смотрела на облако легких, как перышки, летучих семян, которое медленно удалялось, поднялось над землей, потом неожиданно остановилось, будто наткнувшись на препятствие, и плавно пошло вниз, делая изящные повороты, словно стайка макрелей, и наконец налетевший порыв ветра разметал семена. Майда попробовала поймать долетевший до них комочек пуха, но он уклонился, поднялся выше и унесся вдаль.

Они долго сидели молча, наслаждаясь покоем, и каждый понимал, что и двое других ощущают то же самое и между ними нет сейчас никаких границ.

— Не надо, мне не холодно.

— Вы уже ходили в ту сторону? Куда ведет эта дорога? Пойдемте посмотрим!

Люсин, вскочив на ноги, указала на плоский холм, к которому вела извилистая тропинка.

— Пойдемте. — Мортимер протянул Майде руку и помог ей встать. Она сбросила с себя оцепенение и улыбнулась, словно понимая, что ее застали врасплох.

Они неторопливо зашагали по хрустящему стеклянному песку, порой останавливаясь возле каких-то необычных цветов, перед клумбами и живым изгородями из низких мохнатых кустарников, перед стелющимися по земле ползучими растениями. Тут и там над этим морем зелени поднимались странные, высокие стебли зонтичного растения с цветками, как бы вросшими друг в друга, какие-то коричневые соцветия лежали на мху, подобно игрушечным шарам, то и дело попадались бесцветные растения-альбиносы; словно стариковские бороды, свисали воздушные корни.

Наконец они достигли конца пути — цепи, преградившей им дорогу.

— Жаль! — сказала Люсин.

Пришлось повернуть обратно, они двинулись назад, к скальной террасе, обогревавшейся инфракрасными лучами. Солнце заметно опустилось, за один час оно обошло четверть небосклона.

Они поднялись в лифте в рабочий кабинет, расположенный под куполом здания. Облокотившись о парапет, они с высоты окинули взглядом местность.

Отсюда долина казалась очень уютной и почти игрушечной — возможно, это ощущение возникало из-за соседства суровых и грозных скал, окружавших их со всех сторон. Скалы уже закрыли часть света, словно чудовищное теневое покрывало окутало западные склоны. Они почти осязали, как темнота и холод подминали под себя теплую зелень; и от этой силы, этой тяжести по зеленому морю заходили волны, поднятые ветром и, казалось, вздымавшие в листве и цветах юркие убегающие гребни. Граница между светом и тенью медленно, но неуклонно отступала, и когда она достигла вершины холма, где кончалась дорога, началась причудливая игра света — словно лучи изгибались вокруг холмов, и там, позади, обнажилась полоска ландшафта, обычно невидимая.

Мортимер неожиданно обнаружил, что не может оторвать глаз от того, что появилось там, позади, и это видение было отталкивающим, отвратительным и в то же время знакомым и притягательным — оно наполняло его тревогой: ворота, встроенные в скальную стену, вещь из чужих сфер, указание на то, что долина была вовсе не тем, чем казалась вначале. Это был неведомый мир.

15

Профессор сдержал слово. Большая часть людей на корабле мирно лежала на своих койках в кабинах или на аварийных кроватях в антигравитационном помещении, избежав страданий и боли. Инъекции сделали свое дело, они все погрузились в сон, охвативший все, кроме мозговой деятельности, которая, как объяснил ван Стейн, шла на более низком энергетическом уровне и потому могла сочетаться с оцепенением, или, вернее, с замедлением прочих физиологических функций. Сон контролировался с помощью сложной системы — постоянно регистрировался пульс, измерялось кровяное давление, потребление кислорода, выделение двуокиси углерода. Как только отмечались какие-либо отклонения, спящего тут же будили и вместе с ним — прикрепленного к нему врача. Когда потолочные и напольные части коек в кабинах сопрягались друг с другом, одновременно закрывались сети из гравитационных лееров, своего рода клеток Фарадея, снижавших силу тяжести, уменьшавших воздействие гравитации. Из бесчисленных сопел, соединенных с климатической установкой, поступал воздух определенной температуры и влажности — при этом автоматически регулировались необходимые в каждом отдельном случае дозы. В изголовье каждого спального места была прикреплена антенна, воспринимающая токи головного мозга, так что лежащий мог вступать с остальными в процесс обмена мыслями. Вместе с тем, отдав мысленный приказ, он мог отключаться на любой срок, оставаясь контактным для интенсивных импульсов, так что в случае опасности каждый был досягаем. Правда, те, кто был размещен в неприспособленных помещениях, не были подсоединены к коммуникационной сети, однако о контроле за их состоянием тоже позаботились.

Бодрствовали всего лишь шестеро: ван Стейн, его ассистентка Люсин, медик, бравший анализы крови, Гвидо, Ольсон, главный инженер и он же пилот корабля, а также Мортимер, выполнявший роль своего рода посредника между учеными и повстанцами. Консервацию команды пришлось проводить в большой спешке, так как кислород был почти на исходе. Для шести остальных кислорода, обеспеченного регенерационной установкой, вполне хватало, и они уже отметили, что в отсеках постепенно улучшался состав воздуха.

Инженер Ольсон осмотрел реактор и установил, что последний эксперимент погибшего Бребера, если не считать незначительного повышения радиации и разрушения оборудования и нескольких переборок, никаких других неприятных последствий, к счастью, не имел. Подкосные соединения каркаса и сама электростанция остались невредимыми. Ольсон повернул корабль, чтобы осуществить замедление и затем направиться к Земле.

Обсуждать больше было нечего, корабли преследователей давно исчезли из поля зрения, на какое-то время опасность отдалилась. Лишь в момент сближения с Землей они снова могли возникнуть у них на пути, но до этого было еще далеко. Сначала корабль снизит скорость до начальной, и лишь после этого начнется собственно возвращение. Если бы они все находились на своих койках, они могли бы замедляться намного интенсивнее, чем с одним g, но это пугало Гвидо.

— По крайней мере один из нас должен нести вахту. Может случиться такое, что потребует немедленных действий.

Тщетно пытался профессор отговорить его:

— С помощью коммуникационной системы вы всегда сможете следить за установками и даже включать и выключать их по мере надобности. Мы бы выиграли во времени!

— Спешка нам ни к чему, — возражал Гвидо. — Хоть ваши установки и работают безукоризненно, я все-таки предпочитаю полагаться на человека.

Они сидели в центральной рубке в носовой части корабля, откуда могли обозревать на восьми экранах восемь октантов поля зрения. Ольсон, принявший участие в дискуссии, указал вдруг на один из светящихся экранов.

— Это уже ни на что не похоже! Посмотри — что это за световое явление, вон там?

Действительно, на экране засветился неопределенным зеленовато-синим светом флюоресцирующий цилиндр, затем исчез, появился снова, слегка сдвинувшись в сторону. Он двигался параллельно продольной оси корабля и сужался на обоих концах до нити, которая терялась в черной бездне космоса.

Ван Стейн, взволнованный, поспешил к приборной доске, сменил некоторые программы, стал наблюдать… Цветной линейный веер спектрограммы вспыхнул на матовом стекле.

— Притом эти флюоресцирующие линии… — пробормотал ван Стейн. Он нажал несколько кнопок скоростного вычислителя, сравнил цифры на бегущей бумажной ленте с таблицей, которую он после нескольких быстрых манипуляций со считывающим устройством спроецировал на стену.

Совершенно обессиленный, он опустился на вертящийся стул.

— На это я не рассчитывал, — прошептал он подавленно.

— Оружие? — спросил Ольсон.

— Лазерный луч, — отвечал ван Стейн. — Из усилителя высоких частот.

Своего рода гигантский гамма— пистолет. Только луч этот идет параллельно и точно совпадает по фазе. Мы замышляли нечто совсем другое. А теперь…

— … Теперь вашим оружием стреляют в вас! — подхватил Гвидо. Несмотря на то что ему самому угрожала опасность, он не мог удержаться от злорадства.

— Уже несколько столетий ни одно из научных открытий не используется в целях разрушения, — тихо сказал ученый как бы себе самому. — Я не понимаю этого!

— Кардини плевал на это, — подливал масла в огонь Гвидо.

Но тут вмешалась Люсин:

— В нас могут стрелять? Ради бога, надо же что-то делать!

— Люсин права, — поддержал ее врач. — Мы можем уклониться?

Тем временем цилиндр переместился на другую сторону. Несколько раз он находился в угрожающей близости.

— Для этого нам надо мчаться быстрее света, — резюмировал ван Стейн. — В лучшем случае мы можем отклониться от нашего маршрута, чтобы уйти из поля обстрела.

Ольсон сел за операционный пульт, после нескольких манипуляций с настроечными рукоятками словно какая-то сила попыталась лишить их равновесия, сместить их в сторону. Корабль снова повернулся, все длилось около тридцати секунд — это было заметно по полосам света, бежавшим теперь по обзорным полям под косым углом. Затем Ольсон увеличил ускорение почти на два g. Они медленно вышли из опасной зоны.

— Теперь мы в безопасности? — спросила Люсин.

— Пока да. Но они наверняка запеленгуют нас радаром. Неизвестно, как долго это продлится. Ведь они могут обнаружить нас довольно быстро. — Ван Стейн снова склонился над вычислителем, бормоча при этом себе под нос какие-то числовые данные и физические термины: — Отдаление от Земли… десять миллиардов семьсот двенадцать миллионов километров. Скорость света триста тысяч километров в секунду… Это составляет… восемь часов пятнадцать минут. Время, необходимое, чтобы гамма-луч с Земли дошел до нас.

Такое же время им требуется, чтобы определить изменение нашего курса. Это напоминает стрельбу дробью. Точно прицелиться на таком расстоянии невозможно, им остается надеяться, что хоть один выстрел попадет в цель. То есть в нашем распоряжении примерно двойное количество времени, чтобы уклониться. Это немного. В конце этого промежутка нам надо снова менять курс. И снова, и снова…

— И тогда мы будем в безопасности? — поинтересовался врач.

Ван Стейн втянул голову в плечи.

— Нет, конечно. Речь идет только о вероятности попадания. Минутку, я попытаюсь высчитать… — Он снова забормотал: — Угол рассеивания может быть… — Он взглянул на светящийся экран, на котором было изображение только что покинутого кораблем сектора. Нити света все еще шли поперек. — … Скажем, сто двадцать километров… Ширина лучевого пучка составляет около… ста метров. Длительность импульса равна… — Он нажал на кнопку хронометра, понаблюдал за появлением луча и засек время. — Одна десятая секунды. Предположим, что мы внутри поля рассеивания, это означает, что… минутку… да, вот данные: им нужно послать четырнадцать тысяч четыреста импульсов, чтобы нащупать всю поверхность цели. Другими словами, они нас накроют самое позднее через пять лет.

Люсин следила за рассуждениями профессора с широко раскрытыми глазами.

— Как вы можете думать сейчас о числах! — испуганно сказала она. — Скажите лучше, что произойдет, если в корабль попадут!

Профессор показал на световые нити на экранах.

— Сами гамма-лучи невидимы. То, что мы видим на экране, это высвеченные ими частички межзвездной материи, которые либо взрываются, вспыхивают, либо уносятся прочь. От этих ударных процессов и происходит свет — явление флюоресценции. Корабль, правда, защищен против излучения, но пучок такой интенсивности… — Он не решился закончить свою мысль.

Гвидо пришел в себя.

Нам надо поразмыслить, что можно сделать. Единственное, что совершенно исключается, — это то, что мы сдадимся. — Лицо служителя муз дергалось от нервного тика. Он попытался справиться с собой и спросил: — Можем ли мы уклоняться от курса в течение нужного нам времени, как вы считаете, профессор? Ведь, пожалуй, нам ничего другого не остается, как только удирать отсюда поскорее! В конце концов, должен же лазерный луч где-нибудь стать слабее?

Ван Стейн покачал головой:

— Речь идет о луче почти идеальной параллельности. — По выражению лица Гвидо он уловил, что тот ничего не понял, и добавил: — Он не расширяется и потому не теряет энергии. Он так же быстр, как свет, то есть достанет нас без труда.

— Но что-то ведь мы должны… — начал Гвидо, но ван Стейн перебил его, хлопнув ладонью по столу:

— Стоп! Есть еще одна возможность. — Он задумался. — Да, это возможно.

Хотя мы не в силах убежать от гамма-луча, но мы в состоянии разогнаться настолько, чтобы гамма-излучение стало для нас безобидным светом. Мы, так сказать, убежим от частоты. Хотя для этого нам придется на… несколько стотысячных долей «с» ускориться, но это не проблема — в нашем распоряжении энергия в неограниченном количестве, а стену ускорения мы преодолеем с помощью антигравитационных сеток. В результате мы еще совершим запланированную межзвездную экспедицию!

Его голос снова обрел твердость и четкость, в нем слышалась надежда.

— Вот что я предлагаю, — сказал он. — Мы ускоряемся с сотней g — это наивысшая достижимая тяга. Разумеется, все мы должны улечься на защитные койки. Из вашего дежурства ничего не выйдет, Гвидо! — Он повернулся к врачу. — Подготовьте все необходимое, доктор Цик. А я тем временем займусь выработкой программы, согласно которой мы, раз уж это неизбежно, произведем маневры уклонения. На наше счастье, паузы между сменами курса будут быстро удлиняться! Поторопитесь — любая минута, пока мы еще будем тащиться с одним g, может оказаться смертельной.

У них не оставалось другого выбора. Они улеглись на койки, восприняли инъекции как необходимость, прекрасно сознавая, что уменьшенная вероятность попадания еще вовсе не означает, что угроза их жизни миновала. Судьба их была пока неясна. Они не знали, как долго продлится обстрел гамма-лучами, как долго им придется убегать. На Земле могут пройти столетия, пока они будут мчаться в космическом пространстве, почти не старея — и дело тут не только в их заторможенном метаболизме, но и в дилатации времени, которая уже сказывалась при подобных скоростях. Они двигались навстречу массовому полю Вселенной, тогда как Земля пребывала в относительном покое. Они выпадали из своего времени, из своего столетия. Никогда они уже не ступят на Землю, которую знали прежде; и все цели, ради которых они жили, теряли сейчас свое значение. Это было неотвратимо. Они становились отверженными.

16

Космос бесконечно велик и бесконечно пуст. И все же он полон событий — возникают и исчезают элементарные частицы, излучение пронизывает космос, рои нейтрино мчатся во всех направлениях, сталкиваются звездные туманности, проникают одна в другую и вновь расходятся. Электромагнитные волны несутся в никуда. Метеоры прочерчивают свои орбиты, пыль путешествует, отдельные комочки массы простреливают безвоздушное пространство — отбившись от роя, словно старые волки, которых прогнали из стаи и теперь они блуждают по лесам, не в силах умереть.

То, что происходит в космосе, совершенно не соответствует событиям в жизненном пространстве человека. Эта пустота чужда ему, она враждебна его жизни, смертельна для него, эти регионы настолько удалены от надежного убежища — Земли, что даже время открывает свои бездны. И все же человек вторгается в трудно вообразимое, в необъяснимое. Он запускает свои зонды — радарные и световые импульсы, он вслушивается в безмолвие Вселенной, всматривается в темноту, посылает своих гонцов, корабли и ракеты, где разыгрывается судьба отдельной личности, смехотворно ничтожная в сравнении с великими событиями, но единственно существенная для самого человека…

Корабль пожирает просторы Вселенной. Световой палец ощупывает пространство позади него. Энергия газа, состоящего из мезонов и антимезонов, образует некую материю, отделяющую людей от вечности, и в этом — жизнь, надежда, страх.

На своих койках они были надежно защищены, свободны от силы тяготения, от каких-либо физических ощущений, — и в то же время беззащитны. С каждой минутой они уносились все дальше от опасности, однако в любой момент их могло настичь смертельное дыхание, которое превратит их в пыль — так, что они даже не заметят этого. И все же они отключались от действительности только на время, необходимое для сна, — словно боялись что-то упустить или все вместе опасались, что пропустят тот миг, когда их настигнет последний удар.

Но время шло, а они продолжали жить, и все сильнее разгоралась в них искра надежды.

Мортимер испытывал то же, что и все остальные: никогда еще людям не удавалось передавать свои мысли так ясно и четко, никогда еще не находились они столь долго в непрерывном контакте между собой — крошечные составные большого, высшего мышления.

Они учились пользоваться средствами коммуникации, учились приноравливать скорость своего мышления к скорости восприятия партнера, учились запирать те возбуждения, которые они хотели сохранить для себя как самое личное, в самом отдаленном уголке мозга, учились понимать друг друга не только с помощью слов, но и с помощью невыраженных понятий. На смену хаосу разнородных чувств, угрожавшему поначалу подавить их, пришла абсолютная ясность.

И еще одно: у них было время для того, чтобы продумать собственную жизнь, чтобы осмыслить суждения других, воспринять их знания, сравнивать с собственными воззрениями, формировать и совершенствовать их. Каждый в отдельности, все они были разными, и разными оставались их свойства и побуждения, но теперь все они приобретали способность понимать суждения и помыслы остальных.

Для Мортимера этот период осмысления приобретал еще одно, очень важное значение: он впервые давал ему возможность вслушаться в себя самого, воскресить воспоминания, относящиеся к двум разным судьбам, и привести их к одному знаменателю. Без сомнения, ему приданы научные познания Бараваля, его знание местности, его образ поведения — и его тело, чтобы он мог играть свою роль безупречно. Но система взглядов, желания и идеалы, сила воли, характер и все черты личности были унаследованы от Мортимера Кросса — он хотел бы остаться самим собой, лишь вооружившись маской, маской чужой личности.

Впрочем, оказалось, что значения невозможно передать в отрыве от всего остального, нельзя отделить представления от их эмоциональной окраски и оценок. Так что и личность Бараваля не была вытеснена полностью — какие-то ее черты продолжали жить в Мортимере. Точнее говоря, не было больше прежнего Мортимера, он был принесен в жертву — ради идеала свободы. Теперь это был совершенно новый человек, Мортимер Кросс и Стэнтон Бараваль одновременно, и опять же, ни один из них — в цельном виде, это было скорее раздваивающееся существо, в котором возобладали неуемная преданность и воодушевление, одержимость и фанатизм. Но самосознание принадлежало все же Мортимеру Кроссу. Однако последние события привели к тому, что все эти порывы пришлось зажать в рамки, и постепенно складывалась более спокойная, но твердая позиция, в которой несомненно сказывался трезвый ум Бараваля. Поначалу Мортимер сопротивлялся этому навязанному ему сознанию, в нем нередко боролись противоречивые чувства, но в конце концов он с удовлетворением приходил к выводу, что нет и не должно быть в его сознании никаких противоречий, и был готов акцептировать себя самого в новой форме.

Но и это еще было не все из того, что было необычным в его существовании. Не только с самим собой он достиг согласия, но и с другими установил тесную взаимосвязь, неповторимую, не поддающуюся описанию и зачастую просто непостижимую. Конечно, каждый понимал теперь побудительные мотивы другого лучше, чем когда-либо, и потому их отношения с самого начала строились на основе дотоле невиданной толерантности. Однако порой совсем рядом брезжило ощущение чего-то большего, более объемного. Были моменты, когда они думали и чувствовали себя как некое возвеличенное целое, как единый организм, своего рода плюральное существо, которое хотя и не свободно от некоторой противоречивости, но обладает чем-то вроде сверхволи, сверхсознания или сверх-«я». У них складывалось впечатление, будто человеческое существование предоставляет варианты следствий, граничащие с чудом. Но, для того чтобы они проявились, Должны были представиться благоприятные возможности.

Совершенно своеобразным было отношение Мортимера к обеим девушкам, с которыми он перед этим вступил в контакт. Его радовало то, что в нем теперь не было ничего ангельского, абсолютно духовного, что он способен на естественные, человеческие чувства. Конечно, разлуки избежать было невозможно, зато мысли не знали границ, и партнер мог соглашаться или нет, мог откровенничать или быть скрытным, мог приспосабливаться к другому и вообще держаться фривольнее, чем это допускалось в обычной жизни. От Майды исходили волны страсти такой интенсивности, какую он никак не ожидал от женщины. С Люсин все было лишь игрой, флиртом, скорее платоническим, нежели плотским, скорее светлым, чем трагичным, и тем не менее иной раз и здесь прорывалась симпатия, в основе которой было нечто большее, чем простое взаимопонимание и доверие. Мортимер не мог бы сказать, какую из девушек он предпочел бы: меланхоличную Майду или жизнерадостную Люсин, но этот вопрос тоже его пока не занимал. Возможно, потом…

Но они жили отнюдь не по принципу, что не будет никакого «потом». Им нередко приходилось взвешивать все возможности, однако ни к какому окончательному результату они не пришли. Да они и не могли к нему прийти, ибо будущее их было неопределенно. Приборы все еще отмечали вспышки лучей, вероятность попадания уменьшалась, но она еще не дошла до нулевой отметки, частота понизилась, но все еще находилась в диапазоне рентгена и по своей интенсивности была далеко не безопасна. Им не оставалось ничего другого, кроме как продолжать наращивать ускорение, отчего они все больше выпадали из своего пространства и своего времени.

Намного четче, чем будущее, поддавалось анализу прошлое. Это не означало, что они достигли полного единства мнений, но они воспринимали различия во взглядах вовсе не как непреодолимые противоречия, просто это были проекции различных точек зрения — так их обычно воспринимает каждый отдельно взятый человек. Из всех этих «разговоров» особенно два врезались в память Мортимера.

Первый «разговор»:

Деррек: Мортимер Кросс, ты наверняка помнишь меня — мы ведь были первыми, кто установил контакт.

Мортимер: Да, помню.

Деррек: Мне немного странно с тобой беседовать, так как я вижу в тебе моего друга Стэнтона Бараваля.

Мортимер: Я долго боролся с этим, но теперь верю, да, теперь я действительно верю, что Бараваль жив. Он живет во мне.

Деррек: Мне трудно это осознать. Два человека объединились в одном. С кем я говорю? Кто отвечает мне?

Мортимер: Оба.

Деррек: Чье мнение я слышу?

Мортимер: Мнение обоих. Более совершенное, чем мнение каждого в отдельности, — ведь оно базируется на более полной информированности.

Мнение, которое ближе к правде.

Деррек: Ты — а теперь я говорю с тобой, Стэнтон, — ты трезво мыслящий человек. У тебя мощный интеллект, ты признанный специалист в области социологии. Любое нарушение порядка, равновесия должно быть тебе противно. А ты — теперь я говорю с Мортимером, — ты человек чувства, порыва, ты — мечтатель. Ты веришь в предназначение, в судьбу, в идеалы. Ты хочешь сделать людей счастливыми, — пусть даже путем насилия. А теперь я спрашиваю: как это все уживается в одном человеке? В событиях, которые свели нас здесь, в попытке переворота ты участвовал в двойном качестве — как жертва, которую похитили и обезличили, и как организатор, несущий большую часть вины за происшедшее. Что ты теперь думаешь об этом? Кто мне ответит, Стэнтон или Мортимер?

Мортимер: Я буду отвечать, я, Мортимер. Я чувствую себя Мортимером, несмотря на это чужое тело. Я чувствую себя Мортимером, несмотря на некоторые чуждые мне побуждения. Я чувствую себя Мортимером, правда более зрелым и даже постаревшим. Я чувствую себя Мортимером, и если я ныне думаю о чем-либо иначе, чем прежде, то только потому, что кое-чему научился.

Деррек: И каков же твой ответ?

Мортимер: Я думаю, что жизнь человеческая утратила всякую ценность.

Надо было что-то предпринимать.

Деррек: Но то, что предприняли вы…

Мортимер: Это было, пожалуй, ошибкой. Но ведь все должно было получиться.

Деррек: Только поэтому ошибка?

Мортимер: Тогда это оправдало бы принесенные жертвы.

Деррек: А какие практические последствия имела бы ваша революция?

Немного хаоса, а потом новое правительство. Не больше.

Мортимер: Больше! Это означало бы свободу для всех.

Деррек: А что оказалось в итоге? Режим насилия Кардини.

Мортимер: Это то, о чем я сожалею больше всего!

Деррек: Не стоит жалеть. Ведь не имеет ни малейшего значения, кто возглавляет правительство диктатор или либеральная партия, — через некоторое время все неизбежно встают на один путь.

Мортимер: А в чем причина?

Деррек: Это же так просто! Шестьдесят миллиардов человек, за немногим исключением, теснятся на Земле. Тот, кто хочет править миром, должен справиться с ними. Кто хочет помешать распаду мирового государства, должен держать в своих руках огромную организацию. Для этого он нуждается в институтах, которые мы, ученые и техники, создавали в течение столетий: органы надзора, статистические бюро, ОМНИВАК. Ну скажи, какое правительство в состоянии хоть на шаг отойти от намеченного пути?

Мортимер: Да не желаем мы никакого центрального правительства. Каждый человек должен быть достаточно мудрым, чтобы самостоятельно выбирать верный путь. Мы уничтожим систему надзора, ликвидируем статистические данные и выбросим ОМНИВАК на свалку.

Деррек: Ты и сам, наверное, уже знаешь, что твои друзья не очень-то спешили с уничтожением этих инструментов власти.

Мортимер: Теперь я понимаю, что это было бы слишком опасно. В течение переходного периода нам пришлось бы прибегать к их помощи.

Деррек: И постепенно вы убедились бы, что не можете отказаться от прежней системы, вплоть до мелочей. Так было до сих пор со всеми правительствами — демократическими, социалистическими, теократическими, марксистскими и прочими. Любое правительство идет этим путем.

Мортимер: Потому что каждый из них думает только о власти, а не о благе простого человека.

Деррек: Напротив: правительство идет по этому пути только потому, что его долг — стремиться к благополучию простого человека. Это основа деятельности любого стабильного правительства.

Мортимер: Ты хочешь сказать, что состояние невежества и апатии, в коем пребывает ныне человек, его благо?

Деррек: Да, это относительно благоприятное состояние среди прочих возможных.

Мортимер: Но это же смешно!

Деррек: Это однозначно. ОМНИВАК все рассчитал.

Мортимер: И все же. Если бы государственные органы отчисляли больше денег на индивидуальное воспитание, у нас больше было бы людей волевых, способных должным образом организовать свою жизнь.

Деррек: Чтобы в сегодняшнем мире организовать свою жизнь, не обойтись без ОМНИВАКа. Даже гений не располагает и частью той информации, какая имеется в распоряжении компьютера. Это значит, что суждение этого гения основано на меньшем количестве данных и, следовательно, оно менее дальновидно, явно недостаточно и в конечном счете неверно. А этого мы допустить не можем. Если даже два процента людей действуют обособленно, но неверно, то есть идут против общих интересов, вся наша система рушится.

Мортимер: Как могут оказаться менее верными Решения, если все больше добросовестности вкладывается в дело воспитания каждого человека?

Деррек: Пока за всех решает ОМНИВАК, а он учитывает влияние сомнительных действий на общество более полно, чем отдельно взятая личность.

Если ты хочешь построить стабильную систему на решениях отдельных людей, тебе придется всех их превратить в обладателей супермозга. Сомневаюсь, что это сделает их счастливее. Мортимер: Мне кажется, мы не понимаем друг друга.

Ты думаешь о государстве типа муравейника, когда образ мыслей и поведение каждого отдельно взятого человека подчинены бесчисленным зависимостям. Я же думаю об образованных людях, отдающих все свои силы важным проблемам, о людях с независимым образом мыслей, которые создают ценности, неважно какие — в области искусства или науки, но делают это не так, как вы в коллективе, с помощью композицирующих роботов и парков машин. Я вижу людей, имеющих глубокие познания, но не с помощью автоматов, а благодаря работе интеллекта, благодаря созерцательному мышлению. Вот тебе конкретный пример: представь себе семьи, которые живут в собственных домах, по утрам ходят на работу, а вечером сажают в садах растения, читают книги, ставят пьесы или поют. Я всегда вспоминаю об одном репортаже в старом иллюстрированном журнале, который мой отец сохранил со времен своей юности. Ферма на одном из островов в Средиземном море, побеленная ограда, оросительные канавы, ветряк, миндальные и лимонные деревья, жизнь на природе среди растений и животных, в условиях вечной весны, когда залитый солнцем пейзаж радует глаз и нежный солоноватый ветерок дует с моря. Ты видишь все это. Человек живет в ладу с самим собой, со своим миром, в стороне от больших городов с их автострадами и спортивными аренами. До полудня он возделывает свое поле, собирает плоды, которые дарит ему земля, а после полудня отдается искусству — свободный от бремени суеты, на много миль удаленный от шумных городов. В такие часы человек создает великие произведения, преодолевающие границы столетий, и не имеет значения, что висят они за белыми известковыми стенами среди вывешенных для просушки початков кукурузы и освещает их свет керосиновых ламп, — потому что он знает, что подлинное искусство так или иначе пробьет себе дорогу и без помощи менеджеров, это неотвратимо как сама судьба.

Деррек: Картина, которую ты создаешь, подкупает своей идиллической красотой. Я вижу ее, вижу эти краски, эту белую россыпь цветов в траве, вижу желтые пятна лимонов в зелени листвы и синий иней кактусов. Любой скажет, что эта картина сказочно прекрасна. Но что из этого следует? Простой расчет показывает, что мы не можем дать каждому из шестидесяти миллиардов человек так много пространства, такую свободу передвижения. Вот уже несколько столетий прошло — а именно к этому времени относится издание иллюстрированного журнала твоего отца, — как богатства Земли, были поделены между людьми, и поделены неравномерно: две трети населения земного шара было обречено на голодание, причина этого — недостаток технической организации.

Тогда люди еще обрабатывали поля, чтобы получать пищу, и разводили скот, чтобы забивать его, — невероятное расточительство!

Мортимер: Что же принесла техника человеку? Может, он счастливее стал?

Деррек: Странное желание — ждать от технического прогресса счастья! Не лучше ли подумать о большей безопасности, об избавлении от голода, болезней и нужды! Я знаю, что ты собираешься ответить, можешь не формулировать: безопасность, избавление от голода и так далее немногого стоят в твоих глазах, ты ведь имеешь в виду свободу духа. Но ты должен однажды почувствовать, что означает нехватка этих примитивных форм свободы, чтобы узнать их цену. Но это — не единственный довод. Ты считаешь, что мы с двадцать пятого столетия не достигли никакого прогресса, что и сейчас не меньше голода и нужды, чем в те давние времена? Ты прав — с двадцать пятого века существует мировое государство. С той поры весь мир технизирован.

Жизненный уровень Европы распространился на весь мир, это значит — люди избавились от эпидемий, никаких вспышек голода, никаких актов насилия, никаких зон нищеты и безграмотности. В нашем ретроспективном анализе это не имеет большого значения, для больных же, голодных и угнетенных это был огромный прогресс. А потом власть взяло в свои руки мировое правительство, не стало больше войн. Для людей прошлого это нечто непостижимое. Но такие перемены происходят медленно, они требуют столетий. За время жизни одного человеческого поколения этого почти не заметишь. Вот и получается: никто не воздает должное добру, которое свершилось.

Мортимер: Свершилось не только добро. Ты считаешь добром то, что ныне все население мира живет одним стадом? Пусть даже они получили все блага цивилизации, но чем они заплатили за это? Своей свободой! Они оказались под игом технической организации, которое душило их. Ты ведь не будешь оспаривать факт, что технический прогресс ограничивает нашу свободу?

Деррек: Да, буду спорить, и весьма решительно. Если технический прогресс и достиг чего-то, так это прорыва к еще большей свободе. Техника прежде всего дала возможность человеку бороться с врагами уже не голыми руками, а более действенным оружием. Теперь для того, чтобы справляться с животными, уже не требуется быстрота ног и грубая физическая сила. С помощью огня человек стал готовить пищу, которая усваивается лучше. Он научился консервировать продукты, сохранять их для дальнейшего использования.

Технические достижения помогли ему избавиться от случайностей во время охоты и собирания даров природы. Разведение животных и сельское хозяйство требуют понимания естественнонаучных законов и четкой организации.

Мортимер: Я не называю это техническим прогрессом. Какое это имеет отношение к нашей сегодняшней форме бытия?

Деррек: А где ты хочешь провести границу, что, по-твоему, должно стать рубежом развития? Строительство домов? Ремесла? Ткацкий станок? Порох?

Паровая машина? Энергетика? Атомный реактор? Компьютер? Клеточные культуры?

Космические полеты? Мозговой фокус? Это ведь все ступени одной лестницы.

Мортимер: Садоводство и разведение животных, гончарное и ткацкое дело, строительство и кузнечное ремесло — это естественные вещи; тут человек связан с продуктами Земли, он видит, как создается дело его рук.

Деррек: Это тебе сегодня так кажется. Лао-Цзы, китайский мыслитель, был иного мнения. Любое ремесло, движение лодок, строительство улиц и мостов он считал явлениями отрицательными, свидетельствующими о вырождении человека, и охотно запретил бы все это. Как видишь, точка зрения зависит от личной позиции. Невозможно искусственно прервать развитие цивилизации, столь же непреодолимое, как тяга человека к технике. Тогда надо было остановить того самого первого, кто обтесывал камень, чтобы сделать из него скребок для снятия шкур убитых животных, или загнать обратно в пещеру того первого, что додумался соорудить шалаш. Но это вне наших сил.

Мортимер: Ну а где же тогда подаренная техническим прогрессом большая свобода?

Деррек: Она могла быть использована в двух направлениях. Первое: выигрыш в труде и времени делится на неизменное количество людей. Тут мы уже ближе к твоему идеалу — и как раз с помощью техники, ибо где еще есть области, в которых человек может прожить плодами своего труда? Он нуждается в энергии для освещения и отопления, для расчистки джунглей, для защиты от вредных и опасных животных, от каверз природы. Технический прогресс — это значит «больше», но с меньшими усилиями. При остающемся неизменным числе людей и растущей технизации каждый получил бы больше — вдвое, втрое, в пять, в десять раз. А с сегодняшним уровнем техники — в двести раз. Техника могла бы сделать из Земли рай.

Мортимер: Но она не сделала этого.

Деррек: Подожди минуту! Теперь рассмотрим вторую возможность: достигнутый выигрыш распределяется не на неизменное число людей, благодаря чему каждый получает все большее количество благ, а на постоянно растущую массу потребителей. Представь себе: прирост населения настолько велик, что каждый достигнутый в результате технического прогресса выигрыш тотчас же идет на то, чтобы обеспечить выживание очередного человека, потом еще одного, и еще одного, и так далее — так, что в конце концов для каждого в отдельности останется не больше, чем было восемьсот лет назад. Представь себе все это зримо: кусок отвоеванной у моря суши, на котором немедленно появляется новый пришелец и завладевает им. Снова идет работа, снова достигается успех, но тут приходит следующий, чтобы использовать и его. И так бесконечно. Ты в состоянии это увидеть? Таково наше положение — положение человечества. Вот тебе и ответ на вопрос, почему технический прогресс не делает нас счастливее.

Мортимер: В таком свете я еще ни разу не рассматривал это.

Деррек: Но это так! Сегодня на Земле шестьдесят миллиардов человек, но мощности наших технических средств исчерпаны. Добавить к ним уже почти нечего. Так что пока все останется в таком виде, никому на Земле лучше не станет.

Мортимер: Тогда людей должно быть меньше!

Деррек: Ловлю тебя на слове! А ты не подумал, к чему ведет эта идея?

Меньше людей! Каким образом ты согласуешь это требование с твоей свободой?

Либеральная партия обиделась на правительство, когда оно двести лет назад ввело практику разрешений на роды. Она осудила это как посягательство на основные права человека и требовала здесь полной свободы. Но как, по-твоему, выглядела бы сегодня Земля, если бы либералам удалось добиться своего? Уже через одно поколение на Земле стало бы столько людей, что она не могла бы их прокормить. Голодные и отчаявшиеся попытались бы силой заполучить то, чего им не хватало. Это был бы возврат к нищете, возврат к естественному отбору, который намного более жесток, чем наше планирование, которое дает столько свободы, сколько возможно, но распределяет ее справедливо. А теперь ты говоришь о необходимости сократить количество населения. Разве ты не понимаешь, что это возможно лишь при торжестве индивидуализма! Если ты хочешь достигнуть этого, ты должен больше заниматься планированием, чем мы, вмешиваться в большее число прав, шире применять принуждение, а то и прибегать к насилию.

Мортимер: Но ведь… должен же быть какой-то выход!

Деррек: Его нет. И я открою тебе тайну, почему: ОМНИВАК запрограммирован на основе принципа максимальной свободы. Любое отклонение от этого курса означает лишение свободы.

Мортимер: Значит, мы живем в лучшем из всех миров?

Деррек: Да.

Второй «разговор»:

Мортимер: Профессор ван Стейн, могу я вас побеспокоить?

Ван Стейн: Ты — это человек с двойным мозгом, не так ли?

Мортимер: Да, можно и так назвать.

Ван Стейн: Интересный случай, хотя и вовсе не сенсация. Потенциальные возможности серого вещества головного мозга допускают четырехкратную информационную нагрузку.

Мортимер: И наверняка мыслительные способности разных людей уже нельзя снова разделить?

Ван Стейн: Это то, что ты хотел узнать? Нет, биты не поддаются маркировке. Это не индивидуумы, так же как и элементарные частицы квантовой статистики.

Мортимер: Поначалу я хотел вернуться к своей прежней сущности, но сейчас я уже смирился с этим.

Ван Стейн: И правильно. Это соединение, безусловно, обогатило тебя, хотя это и не оптимальный вариант, как, скажем, при переносе учебного материала.

Мортимер: Но я не об этом хотел спросить. Я многое узнал в последнее время об уровне познаний, которого достигли вы и ваши сотрудники. К этому выводу меня привел корабль, который ведь являет собой нечто совсем другое, чем ракета межпланетных сообщений, — это не улучшение прежней модели, как предположили наши люди, а нечто принципиально новое. Чтобы достичь этого, ваши предшественники должны были десятилетиями накапливать познания, которые намного превосходят все известное на Земле.

Ван Стейн: Предшественники — неточное выражение. Скорее наши коллеги, работавшие до нас в лабораториях. Каждому из нас время от времени, чтобы идти вперед в своей собственной области, приходится ждать результатов в каких-либо смежных областях. С тех пор, как мы овладели гормонной биологией и электрохимическими процессами, управляющими функциями человеческого организма, консервация жизнедеятельности тела при сохранении мозговой активности стала испытанным видом научного исследования.

Мортимер: Именно в биологии и в медицине вы решительно продвинулись вперед. И отсюда мой вопрос: почему вы не употребите ваши знания на благо всего человечества? Почему вы держите их в тайне, хотя используете деньги, заработанные обществом?

Ван Стейн: Ты заблуждаешься! Все результаты обнародованы! Все до единого: и существенные, и несущественные; и численные значения, и формулы — все было заложено в ОМНИВАК.

Мортимер: А почему же их не использовали на благо человечества? Ведь это один из способов сделать людей счастливыми. Отчего же вы не пошли этим путем?

Ван Стейн: Ты опять заблуждаешься. Всему, что пригодно для использования, что служит всеобщему благу, разумеется, дан ход.

Мортимер: Как же так получилось, что самые популярные технические вспомогательные средства устарели на века?

Ван Стейн: Нет, они таковыми вовсе не являются. Ведь не устарел же способ передвижения пешком — если расстояние не превышает нескольких шагов, когда использование какого-либо транспорта нерационально.

Мортимер: Вы открыли новые источники энергии, разработали новые методы операций, создали новые лекарства. Разве можно помнить о каком-то рационализме, если речь идет об избавлении от страданий?

Ван Стейн: Абсолютно извращенная мысль! Ведь именно когда речь заходит о страданиях, высшая этическая обязанность — мыслить и поступать рационально.

Мортимер: Но разве люди прежде всего не нуждаются в сердечности и любви?

Ван Стейн: Никоим образом! Поддаваться настроениям, когда речь идет о социальных нуждах, означает идти на поводу у собственных эмоций. Нужда и страдания — слишком серьезные вещи. Сердечность и любовь! Стоит ли расходовать на это общественные силы?

Мортимер: Вы действительно полагаете, что в подобном случае теоретические расчеты скорее приведут к успеху?

Ван Стейн: Только трезвые расчеты. Само собой разумеется, проблемы слишком сложны, чтобы можно было передоверять их решение несовершенным людям. Мы поручили это ОМНИВАКу. Насколько я помню, он ни разу не дал осечки. Я на выборку проверял отдельные операции. ОМНИВАК так запрограммирован, что минимизирует нужду, страдание и боль. Это означает, что любой другой метод увеличил бы их.

Мортимер: Здесь я усматриваю противоречие. Если существуют медицинские методы, которые действеннее прочих, как может быть нерациональным их применение?

Ван Стейн: Когда расходы по применению столь велики, что исключаются все другие способы лечения…

Мортимер: Можно было бы выкроить деньги из других статей расходов.

Скажем, из средств на дорожное строительство.

Ван Стейн: Если мы будем строить меньше дорог, чем это необходимо для оптимизации — а больше мы и не строим, — мы где-нибудь будем работать с убытками. А так как наш земной бочонок битком набит людьми, это означает, что где-то кто-то вынужден страдать от этого.

Мортимер: Тогда можно позаимствовать из денег на связь и рекламу!

Ван Стейн: Система информации является инструментом, помогающим нам поддерживать порядок. Если мы изымем из этого сектора деньги, это приведет к повышению социальной энтропии, иначе говоря, еще большему беспорядку. А беспорядок приведет к убыткам, а так как ресурсы Земли мы уже исчерпаем, кто-то вынужден будет в дальнейшем отказываться от самого необходимого.

Такую роскошь мы не можем себе позволить.

Мортимер: А огромные расходы индустрии развлечений — это вы не считаете роскошью?

Ван Стейн: Вовсе нет! Вся индустрия развлечений служит, чтобы дать выход наклонностям. Я имею в виду не что-то низкопробное, а потребность в деятельности, любознательность, страсть к открытиям и так далее. Ну и, конечно, все, что обыкновенно понимается под инстинктами. Они имеют определенный смысл в природе человека — как импульсы, управляющие его поведением. Разумеется, мы могли бы подавить их с помощью медикаментов, но это означало бы подавление личной свободы, мы легко достигаем тех же целей более дешевыми способами: сооружая спортивные площадки, создавая фильмы, устраивая игры, празднества, религиозные собрания и тому подобное. Стоит нам лишить людей одного из этих развлечений, начнутся беспорядки. Дело кончится асоциальными действиями, продиктованными инстинктами, — я имею в виду разрушения и боль, причиняемые другим.

Мортимер: И из этого нет никакого выхода?

Ван Стейн: Никакого. Ты же сам знаешь. Как человек, находившийся на государственной службе, ты ведь сталкивался с такими проблемами. Ты же дал задание ОМНИВАКу рассчитать воздействие максимального потребления алкоголя на определенное количество участников общественных мероприятий. Ты ведь как раз об этом думаешь сейчас. То, что все находится во взаимосвязи, еще не доказательство плохой государственной структуры. У системы не бывает холостого хода, не бывает ненужной избыточности.

Мортимер: Однако значение некоторых этических норм так велико, что они должны действовать определяюще даже в рациональной системе. Я, к примеру, думаю о тех болезнях, что сегодня стали настоящим бичом человечества, — разрушение костей, распад крови, ведь чтобы справиться с ними, придется принести немало жертв Ван Стейн: Свыше десяти веков назад бичом была другая болезнь, главная причина смерти стариков и людей, предрасположенных к ней, — это рак. С тех пор как мы научились контролировать обмен веществ, происходящий в клетке, мы имеем средство, которое возвращает куда надо рулевое колесо в механизме жизнедеятельности клетки, неожиданно повернувшее на безудержный бурный рост, — мы открыли сложное соединение из Сахаров и нуклеиновых кислот, матричный РНК. И чего же мы этим достигли? Продолжительность жизни человека растянулась еще на пять лет. Но зато на первый план вышли другие болезни — мышечная атрофия, старческая дегенерация. Как только мы справимся с этими явлениями, болезни станут атаковать в других местах — в сердце, в легких, в почках. Мы могли бы посадить пациентов на искусственное сердце, легкие, почки. И тогда в организме снова выявятся слабые места — и нам придется заняться трансплантацией органов. В конце концов останется один мозг, и как только и в нем обнаружатся дефекты, мы вынуждены будем перенести весь потенциал на электрический накопитель. Таким образом, спустя одно человеческое поколение на Земле осталось бы не только шестьдесят миллиардов людей, но еще и шестьдесят миллиардов накопителей мозга, шестьдесят миллиардов машин, которые могли бы по своему усмотрению двигаться, испытывать любые эмоции и осязать все, что они хотят: цвета будут ощущаться с помощью телевизионных кинескопов, шумы — с помощью микрофонов, запахи — через химические анализаторы, и даже радость, воодушевление, любовь, разочарование, печаль и ненависть мы будем испытывать с помощью приборов. Вы считаете, что это было бы хорошо?

Мортимер: Не знаю.

Ван Стейн: ОМНИВАК однозначно говорит «нет».

Мортимер: Тогда почему вы еще занимаетесь наукой?

Ван Стейн: Не вижу причин, почему мы должны перестать это делать.

Конечно, все в меньшей степени те знания, что мы получаем в результате своих экспериментов, пригодны для использования. Но это вовсе не означает, что когда-нибудь мы снова не продвинемся вперед в областях, из которых кое-что, а возможно, даже и очень многое, окажется весьма полезным.

Мортимер: Что бы это могло быть?

Ван Стейн: Есть масса вопросов, на которые мы не знаем ответов, некоторые из них ты задал. Например, каково назначение человека. Куда мы должны вести его? Должны ли мы оставить его таким, какой он есть, или должны попытаться усовершенствовать? Для этого есть немало средств — евгеника, генное программирование, хирургия, углубление чувств с помощью лекарств.

Пока мы поставили простую задачу — свести к минимуму боль и страдания. Но очень может быть, жизнь без забот — не такое уж благо для человека.

Возможно, именно заботы и направляют его к совершенству.

Мортимер: Что вы имеете в виду? У вас есть конкретные примеры?

Ван Стейн: Ну конечно. Возьмите хотя бы нашу новую коммуникационную систему. Давно уже стало возможным замораживать организмы, замедлять их обмен веществ настолько, что они могут длительное время существовать не старея. И при этом, как известно, можно поддерживать деятельность мозга.

Нужно лишь следить за тем, чтобы сопротивление ионов в синапсах не становилось слишком сильным — энергии даже пониженного обмена веществ вполне достаточно, чтобы вызвать слабое электрическое возбуждение нервных волокон. Люди могли во время сна оставаться в сознании, к примеру, продолжать думать в нормальном темпе. Одновременно, правда, они были отключены от любого информационного влияния, они не могли задавать вопросов, или, точнее говоря, не получали никаких ответов. Они были изолированы, и по истечении определенного времени их контроль за мышлением более не функционировал. Их мысли перемешивались, они впадали в мир фантазии, в мир сюрреализма, из которого они лишь с трудом, а иногда и вообще не могли выбраться. Поэтому не имело смысла, даже было вредным поддерживать их в таком состоянии.

Но ныне мы уже достигли определенных успехов в экстрасенсорных переносах. Я имею в виду обмен информацией, который происходит без помощи голосовых связок или других органов, служащих той же цели, без помощи глаз или ушей. Правда, для этого необходимо пунктировать проводками нервные волокна сквозь черепную крышку, а это очень тяжелая и неприятная манипуляция.

С другой стороны, существует еще один, более благоприятный способ.

Мыслительные процессы — электрической природы, и, следовательно, они создают электрические переменные поля. Токами мозга занимаются уже давно, но то, что мы принимали, было импульсами вторичного характера, а именно импульсами снабжения энергией для непосредственного мышления. Мы пробовали их отфильтровать, и когда нам это удалось, стало совсем не трудно с помощью модуляторов и антенны направить их в другой мозг. Самой сложной оказалась проблема фокусировки — необходимость запеленговать то место, которое должно служить приемником или передатчиком. Но мы справились и с этим.

Мортимер: Мозговой фокус?

Ван Стейн: Да! Как видишь, и в последние десятилетия сделаны открытия, которые были практически использованы.

Мортимер: Использованы в преступных целях!

Ван Стейн: Ты называешь преступным обращение с асоциальными заговорщиками? Можно спасти жизнь других людей, если мы сумеем вовремя узнать об их намерениях. Или ты имеешь в виду обезличивание? Мы удаляем по каким-либо причинам неблагоприятно скомбинированные информации и заменяем их новыми, взятыми из накопителя, из модельного мозга. Возникает новая, социально ориентированная личность. Что в этом плохого? Ведь раньше вырожденцев убивали.

Мортимер: Возможно, вы правы. Но где же поступательное развитие, движение по пути к чему-то более высокому?

Ван Стейн: Как раз к этому я и перехожу. Разве ты не ощущаешь, какой существенный шаг вперед можно сделать, если соединить множество людей в процессе мышления высшей категории? Возможно, здесь заложено нечто такое, что приведет нас к высшей и доселе неизвестной ступени биологической организации. Я говорю — возможно, ибо здесь я нахожусь вне науки. Вероятно, когда-нибудь мы сможем точно ответить на эти вопросы. Сегодня это еще невозможно, и нам придется еще немного подождать, прежде чем начать действовать.

Мортимер: Такова, значит, причина, по которой проводятся научные исследования?

Ван Стейн: Не только она — во всяком случае, это одна из многих.

Истинная причина в том, что мы считаем это своим долгом. Может быть, наш труд не принесет заметного результата, может, когда-нибудь однажды он ничем не кончится и все уйдет в песок. Но до этого еще далеко. Пока что белые пятна на карте наших познаний еще велики. Каждый шаг в неведомое открывает перед нами новые возможности видения. И все более волнующим представляется то новое, что получается в результате.

Мортимер: Мозговой фокус. Инструмент умственного насилия.

Ван Стейн: Давайте не будем намеренно извращать слова друг друга! Я говорил сейчас не о пригодном для использования знании, а о существенном расширении нашего горизонта, расширении, которое позволит нам более осмысленно воспринимать вещи вокруг нас.

Мортимер: Вы имеете в виду людей, чьи потаеннейшие мысли вы сейчас можете подслушивать?

Ван Стейн: Вот это как раз невозможно — как мы теперь знаем, человек способен запереть свои мысли, для этого нужно лишь немного опыта. Но возьмем животных! Что мы знали до последнего времени об их образе мышления, об их чувствах, ощущениях, их сознании? Сегодня можно узнать все это. Мы не только подслушивали их — мы закладывали также человеческую информацию в свободные ячейки памяти в мозгу животного и таким образом смогли проводить эксперименты.

Мортимер: Люди в животных, как Бараваль во мне.

Ван Стейн: Примерно так. Мы также закладывали информацию, которой располагали животные, в человеческий мозг — животное в человеке, как ты сказал бы. Но я тебе могу признаться, что благодаря этому мы многому научились — тому, в частности, что ценно с этической точки зрения. Мы знаем теперь, как животное страдает и отчего оно страдает. Нам известна интенсивность его чувств — она сильнее, чем мы предполагали. Кто участвовал в таких экспериментах, никогда уже не сможет обходиться с животным жестоко. Но никогда не станет и видеть в нем игрушку, предмет забавы, что не менее жестоко, так как нарушает природную систему инстинктов. Здесь сердечность тоже не приводит к желанному результату.

Мортимер: Что меня интересует еще, так это ваш статус в государстве.

Вы, как ученый, явно занимаете особое положение. Соотносится ли это с равномерным распределением радостей и страданий?

Ван Стейн: Соотносится! Разумеется, наши занятия несколько иного рода, чем у прочих людей, интересы которых ограничиваются боксом, жизнью телезвезд, играми и развлечениями. Но наша задача — быть в курсе интересов общества. Мы — управляющие тысячелетним Знанием.

Мортимер: Но вы образуете замкнутую группу в государстве, группу с особыми правами и привилегиями. Кто у вас становится ученым?

Ван Стейн: Здесь действительно есть известная проблема. Раньше просто выбирали людей с чрезвычайно высокой квотой умственного развития и готовили для науки. Сегодня мы можем каждого превратить в гения…

Мортимер: Почему же вы не делаете этого?

Ван Стейн: Мир, состоящий из одних гениев, был бы обречен на гибель.

Гениальность рядовое существо может переносить лишь в крайне разбавленной дозе. И все же — мы повышаем умственные способности у некоторых; с помощью учебных программ, внушения и тому подобного мы ведем их к пику интеллектуальной эффективности. Для этого мы можем выбрать в буквальном смысле любого.

Мортимер: И вы сами определяете, кто имеет право вкусить счастья?

Ван Стейн: Думаете, мы действительно счастливее других? ОМНИВАК рассчитал и это: мы к ним не относимся.

Мортимер: Это все, что я хотел у вас узнать. Благодарю вас.

17

… Прошел год. Они все еще находились в зоне обстрела из лазерных пушек, но теперь опасное для жизни облучение им уже не грозило. Корабль двигался со скоростью, какой еще никому до сих пор достичь не удавалось, всего несколько миллионных долей секунды отделяли их от рубежа световой скорости. Гамма-излучение казалось сейчас безобидным светом. Мельчайшие частицы, отражая его, искрились, как снежинки. Лучевые импульсы двигались едва ли быстрее, чем они, — словно их постоянные попутчики, мощные световые столбы двигались рядом с кораблем, порой они удалялись от него, но иногда подходили совсем близко. Теперь уже не требовалось выполнять маневры расхождения, чтобы уйти от этого света, корабль двигался строго по прямой.

Доктор Цик счел необходимым обследовать всех, кто находился на борту.

Они сбросили ускорение на одно g, и врач, который сам автоматически тут же пришел в нормальное состояние, сделав инъекции, стал следить за тем, как проходит у остальных критическая фаза возвращения к жизни.

… На первой же личной встрече предстояло обсудить дальнейшие шаги.

Гвидо пригласил на пост управления ван Стейна. Были вызваны также главный инженер Оль-сон — от имени мятежников и Деррек — от группы ученых. Мортимер пришел без приглашения. На экранах они увидели окружающее их корабль пространство. Оно выглядело странно. Все поле зрения было разделено на сферические зоны, расположенные вокруг корабля — они напоминали кованые обручи, стягивающие бочку. Ось симметрии всех этих сферических зон совпадала с направлением движения корабля. Сферы эти были ярко окрашены во все цвета радуги. Если приглядеться, то можно было заметить, что кольца эти распадались на яркие, светящиеся точки — то были звезды. Даже на экранах это было величественное зрелище.

— Вот он, небесный свод, — сказал ван Стейн. — Мы первые из людей видим его. — Заметив, что Гвидо покачал головой, он добавил: — Это результат эффекта Допплера и замедления хода времени, в принципе то же самое, что и превращение гамма-лучей в свет.

Инженер пристально посмотрел на экраны и потер рукой лоб.

— Что-нибудь не так? — спросил Гвидо. Инженер, не отвечая, переходил от одного экрана к другому, потом, повернув храповик на коммутационном пульте, изменил контраст и яркость. Ван Стейн подошел и стал рядом.

— Вы заметили что-то необычное? Эти краски? На самом деле свет, который мы видим, стянут до узкой зоны вокруг конечной звезды-цели, тогда как остальное пространство остается совершенно темным. Но у нас есть преобразователь изображения. То, что мы видим, — всего лишь радиоизлучение, которое трансформируется в видимое.

— Это-то понятно, — произнес инженер. — Но, кроме этого, вам ничто не бросается в глаза? — Он выждал несколько секунд и продолжал: — Странно, что мы видим так много… Несмотря на наличие преобразователя изображений, мы должны были бы улавливать лишь излучение тех звезд, которые находятся под острым углом к направлению нашего движения. Вам ведь ничего не стоит все вычислить!

Ван Стейн зажмурил глаза и некоторое время стоял не двигаясь.

— Проклятье! — пробормотал он. — Кажется, вы правы. Это необъяснимо.

Я хотел бы посоветоваться с моим физиком и с астронавигатором. Вы не против? — Ольсон отрицательно покачал головой, и ученый подошел к переговорному устройству. — Доктор Дранат, прошу вас зайти на пост управления. — Он еще дважды повторил эту фразу, после чего появился темнокожий физик, судя по внешности, предки его были выходцами из Индии. Ван Стейн указал ему на замеченное несоответствие, доктор Дранат тут же сел за пульт и принялся следить за навигационными приборами.

Гвидо оторвал взгляд от звездной радуги.

— Господа, у нас есть более серьезные проблемы, чем разгадывание физических курьезов. Прежде всего надо решить вопрос, нужно ли нам делать поворот и лететь к Земле.

— Обстрел гамма-лучами нам уже не страшен, — пояснил Ольсон. — На этих частотах они уже не могут причинить нам вреда, они рассеяны настолько, что их интенсивность снизилась до безопасных величин.

— Но если мы замедлим ход, не станет ли излучение снова сильнее?

— Теоретически да. Но, может, они уже не стреляют по кораблю?

— Да мы же сами видим это! — воскликнул Гвидо, указывая на слегка искривленный световой цилиндр, который, казалось, завис возле корабля.

— Это ни о чем не говорит, — заметил профессор. — Лучи идут из прошлого. На Земле прошли уже столетия. За это время мы уже давно перестали интересовать всех противников.

— Вы уверены? — спросил Гвидо. Ван Стейн пожал плечами:

— А в чем можно быть уверенным!

— Может, нам удастся перехватить радиопередачу новостей? — сказал Мортимер.

— Ее мы тоже давно обогнали, — возразил ван Стейн.

— И все же, может быть, нам удастся что-нибудь выведать об их планах, ну хотя бы как долго они собираются продолжать обстрел. Мы еще в состоянии принимать радиопрограммы с Земли?

— Не думаю, чтобы радиоволны здесь уже рассеялись до единичных квантов, — отвечал инженер. — В таком случае мы сможем их принимать. Правда, это очень трудное дело. Чтобы обеспечить одну минуту передачи, нам пришлось бы вести прием в течение полмиллиона минут. Речь доходила бы до нас в сверхинфразвуковом диапазоне. Нам пришлось бы накапливать колебания и тут же ускоренно передавать их в запоминающее устройство.

— Грустная перспектива, — вздохнул Гвидо. — И все же стоит попробовать. А теперь вернемся к нашей проблеме: поворачиваем или нет?

— Можно рискнуть, не откладывая, — ответил ван Стейн.

— Хотя нет никакой уверенности, что Земля вообще еще существует, — бросил Деррек.

— А если даже она и существует, она могла за это время неузнаваемо измениться, — заметил Мортимер.

— Необязательно, — сказал ван Стейн. — Наша социальная система была весьма стабильной. И нет оснований сомневаться, что она просуществует еще несколько столетий, если не тысячелетий.

— И все же это не было бы возвращением в полном смысле слова, — сказал Гвидо. — Мы уже не встретим на Земле ни одного человека из тех, кого прежде знали.

— Но это все же возвращение к Земле, — возразил ван Стейн. — А это уже немало. Мы сможем снова возобновить наши исследования и продолжать двигаться по пути технического прогресса. К тому же мы вернемся туда не с пустыми руками. Мне и моим коллегам удалось сделать кое-какие наблюдения, которые представляют определенную ценность. А если добавить к этому еще и записи автоматов…

— Для нас это не имеет такого значения, как для вас, — сказал Мортимер. — Нас не волнует то, что происходит на Земле. Кто знает, существует ли еще там либеральная партия!

Гвидо взглянул ему в лицо.

— Мы организуем новую, — прошептал он.

— Стоит ли сейчас спорить? — перебил их ван Стейн. — Вспомните о нашем соглашении! Вы дали нам слово.

— Мы могли бы основать новую партию, — повторил Гвидо, на сей раз громко и торжествующе, обращаясь ко всем. — Если хотите знать мое мнение, то я за возвращение к Земле!

Как только он произнес эти слова вслух, у всех словно гора с плеч свалилась, кто-то с облегчением рассмеялся, остальные заговорили наперебой.

Однако физик по-прежнему не отрывал взгляда от приборов, наконец. Услыхав за спиной шум, он обернулся и попросил:

— Подождите! Кое-что еще может нам помешать!

Заинтригованные, все окружили его и тоже стали внимательно следить за стрелками приборов, язык которых они не так хорошо понимали, как он. Судьба их сейчас была в руках этого человека.

— Что ты подразумеваешь под словом «помешать»? — спросил ван Стейн.

Доктор Дранат отодвинулся вместе со стулом в сторону, чтобы остальные могли видеть небесную карту. На матовом стекле возникла четкая проекция расположения звезд, зафиксированная в накопителе центрального компьютера, точно рассчитываемая с переводным коэффициентом, чтобы учитывалось изменение их местоположения.

— Перед вами звездная карта, составленная в соответствии с расчетами, там, на экранах, вы видите их настоящие позиции. Вам ничто не бросается в глаза?

Они не совпадают, — констатировал Мортимер.

— Находящиеся вблизи от траектории нашего движения звездные системы сместились. — Ван Стейн подошел к скоростному вычислителю и снял несколько цифр. — Сместились на шестьдесят… шестьдесят пять градусов… Или чуть больше.

— И какой же вывод отсюда следует? — спросил Гвидо, недоверчиво следивший за ученым.

— Пока ничего не могу сказать… — пробормотал физик. — … в крайнем случае… но тогда надо было бы… Впрочем, посмотрим…

Он совместил две масштабные линейки, настроил автоматические часы. И вдруг крикнул:

— Какое ускорение у нас сейчас?

— Одно g, — быстро ответил инженер.

— Двенадцать g! — ответил доктор Дранат, вскочивший с места. — Двенадцать g, и оно еще будет нарастать.

— Но почему мы ничего не ощущаем? — воскликнул побледневший Мортимер, словно заразившись волнением остальных. — Мы падаем — чем же еще это можно объяснить? — заволновался он.

Деррек кинулся к таблицам.

— Под нами должно быть огромное скопление массы! Ван Стейн, напряженно всматривавшийся в экран, резко повернул ручки настройки — черная дыра впереди по траектории движения становилась все больше, но распознать, что находится там, внутри, было невозможно.

— Мы влетаем в жесточайшее гамма-излучение, — крикнул инженер, — преобразователь изображений вышел из строя!

Мортимер схватился за лацкан пиджака ван Стейна.

— Что еще можно сделать?

— Обратное ускорение! — воскликнул ван Стейн. — В этом единственное наше спасение!

Гвидо подошел к микрофону.

— Тревога! Всем лечь на койки. Через две минуты начинаем ускорение.

Повторяю…

Спустя пять минут все они лежали в защитных углублениях своих постелей, замершие, надежно укрытые, тесно связанные друг с другом коммуникационной системой и единым страхом перед неизвестностью. Ракета повернулась — кормой к цели. Ван Стейн мысленным импульсом снял торможение, и сила тяги мгновенно выросла до установленной величины. Треск прошел по кораблю, волны скоростного напора побежали от кормы к носовой части, обшивка корабля цвета слоновой кости пучилась, одни предметы силой тяжести придавило к полу, другие рассыпались, подобно сооружениям из спичек. Стрелки приближались к красным отметкам, зазвучали предупредительные сигналы, только они регистрировали сейчас процессы в мозгу спящих — серии волн, смодулированные по образцам, означавшим наивысшую нагрузку.

Крик ужаса пронесся по кораблю:

— Тяги не хватает — мы падаем! Ускорение всего сорок восемь g!

— Отключить первый предохранитель! Увеличить поток энергии!

Повисла зловещая тишина, затем снова раздался отчаянный крик:

— Слишком мало! Восемьдесят g! Мы падаем!

— Второй предохранитель отключить! Уровень потока энергии поднять до отметки безопасности!

Прошло еще несколько минут, и крик отчаянья уничтожил последнюю надежду:

— Мы опрокидываемся! Наша тяга уже не действует! В любой момент мы можем столкнуться. Сто сорок g!

— Дальнейшее ускорение опасно для жизни!

— Надо попытаться!

— Поток энергии на максимальный уровень! Коэффициент аннигиляции — сто!

Поток ионов разбивался о силовые поля автоматической навигации, пробивал стены из электрических и магнитных сил. Ракета выбрасывала сноп темно-пурпурных лучей. Металлический каркас накалился. Стенки корабля вибрировали, точно кожа барабана, в лабораториях с глухим звоном взрывались стеклянные сосуды. Но все это было ничто в сравнении с той мощью, которая считается самой незначительной среди элементарных сил, — с гравитацией.

Выброшенные против направления падения заряды сгорали безрезультатно. Сила тяжести увлекала их. Они падали, так же как и корабль, — неудержимо и тяжело.

Ужас объял людей, следивших из своих убежищ за этой игрой противоборствующих сил. Истерический крик оглушил беспомощных землян:

— На помощь, мы становимся бесплотными, мы превращаемся в излучение!

Неожиданно стрелки прыгнули к нулям. Рев оборвался. Стало невыносимо тихо. И тогда начался флаттер — корабль трясло, он раскачивался, точно на качелях… Время от времени он возвращался в прежнее положение… но амплитуда раскачиваний быстро увеличивалась… он поворачивался… наконец совсем перевернулся, один раз, второй, все быстрее и быстрее… его вертело, как лист на ветру. Световые риски индикатора ориентации бешено плясали, ртутный столбик измерителя гравитации подскакивал, стрелки ускорения качались между минусом и плюсом, подходя все ближе к красной черте.

И тут заблокировало несколько приборов наблюдения — разделенное на восемь зон поле обзора поблекло, шумы исчезли, только несколько второстепенных систем индикаторов оставались еще невредимыми, и вдруг разом все кончилось: рухнула коммуникационная система. Теперь они были отрезаны друг от друга, стали одинокими, как никогда прежде. Неожиданно они были выброшены в смертельную пустоту абсолютного одиночества; ни малейшего проблеска не пробивалось снаружи, ни малейшего звука — ни голоса, ни дыхания, которое выдало бы чье-то присутствие, свидетельствовало о том, что что-то живое еще оставалось снаружи. Они не знали, что с ними произошло, разметет ли их в разные стороны в следующую же секунду или у них еще есть время, чтобы проклясть свою судьбу. Неизвестность была хуже всего, она доводила до безумия, ибо казалось, что все это будет длиться вечность.

Перистая спираль распускалась веером, превращаясь в окаймленную рубиново-красной и иссиня-черной каймой звезду, чьи лучи смыкались с сетью.

Сеть словно полоскалась на ветру, волнилась, надувалась, касалась испещренной прожилками сферы. Звуки переплетались, сливаясь в один синусоидальный тон, снова расходились, между опорными точками пульсировал восьмиголосный ряд. На фоне белого шума плясали звуковые акценты, они сгущались до колкого треска искр…

Мортимер погружался в эту игру, точно в теплую ванну. Это вызывало у него целую гамму ощущений, волнующих и приятных, грустных и радостных.

Где-то в глубине его существа звучали струны, и ему чудилось, будто какой-то мост перекинулся между двумя взаимосвязанными вещами, но он не знал, что это были за вещи, да и не желал знать этого. Слева от него сидела Майда, справа Люсин; даже не глядя на них, он ощущал их присутствие как последний штрих в совершенствовании своего бытия.

И тут он услышал зов.

Только он один услыхал его, только к нему одному он был обращен. Чья-то холодная рука сжала сердце. Краски и образы на сцене таяли у него перед глазами, звуки стали постепенно затихать… Мортимер был уже не в силах сосредоточиться. Но как раз в тот момент, когда он намеревался встать, поднялась Майда, и Люсин это ничуть не удивило. Они ничего не подозревали о зове, он был беззвучным, однако почувствовали растерянность и даже смятение Мортимера и сами прервали игру — освещение в комнате разлилось потоком, стало рассеянным, сцена стала всего лишь черным полукругом, воздух наполнился шуршанием кондиционера.

— Уже поздно, — сказал Мортимер. — Очень поздно.

— Снаружи, наверное, уже темно, — заметила Майда. На террасе танцуют, — заметила Люсин.

Они медленно подошли к лифту, спустились вниз. Вестибюль был слабо освещен. Люсин села на большие качели «Голливуд», с которых открывался вид на сады и на простирающиеся за ними зубчато-рваные холмы. Поверхность их была черной, и над ними откуда-то исходило мерцание под зеленовато-серым небом. С террасы доносилась мелодия старого блюза. По матовой стеклянной стене скользили бесплотные тени двух танцующих пар.

«Уже поздно», — подумал Мортимер. Но он не спешил. Вместе с Майдой он пошел к качелям, и они тоже уселись на них. Мортимер успокаивал себя: еще несколько секунд!

— Всего несколько секунд, — произнес он вслух. — Всего несколько мгновений, несколько вдохов. Это очень мало — и в то же время много.

— Что вы затеваете? — спросила Люсин.

Взгляд Мортимера задержался на черной глыбе скалы. «Что там, за ней?» — спросил он себя. А вслух сказал:

— Самый свежий воздух по вечерам. Целый день я жду этих нескольких живительных глотков; с тех пор как мы находимся здесь, я вечером всегда выхожу на воздух. Снаружи так неописуемо тихо. Так прекрасно.

— Снаружи сумрачно, — сказала Люсин. — Вы не боитесь сумерек?

— Сумерек? Нет. Майда коснулась его руки. Я иду с вами.

Внезапно Мортимер спрыгнул с качелей. Он снова видел перед собой темные ворота.

— Нет! — сказал он испуганно. Затем подошел к Майде и долго всматривался в ее лицо. — Вы не пойдете со мной. Оставайтесь здесь, пока можете! Прощайте!

Он попятился назад, к воротам. Потом резко повернулся и заспешил вниз по ступенькам.

18

Их пробуждение было подобно чуду. Они чувствовали покалывание в мышцах, гудение в ушах, как от перемодулированного микрофона. Веки их затрепетали, когда вспыхнуло красное свечение, потом они увидели что-то неясное и хаотичное, вызывавшее какие-то смутные воспоминания, но постепенно они обретали четкость.

Первое, что узнал Мортимер, это резкие черты лица врача и его глаза — глаза человека! — он внезапно понял это. Затем его ощущения сконцентрировались в единое целое, и тут вспыхнуло сознание. Сложные неясные образы, мелькавшие перед ним, вдруг померкли и вновь ожило прошлое.

Последнее — да, последнее, что он помнил, — было отчаяние. Корабль бешено раскачивался, затем устремился в неизвестность…. Чудовищное ускорение…

Отчаянные попытки… Деформация в небесном пространстве! Да, теперь все, что происходило, было логичным продолжением их полета. То, что было между этим, — бессмысленный кошмар.

Спустя несколько часов они снова собрались у пульта управления: Гвидо, главный инженер Ольсон, ван Стейн и Деррек, а также Мортимер, с присутствием которого все молча мирились. Позднее появился физик, доктор Дра-нат. Это был единственный человек на корабле, у которого они могли получить хоть какие-то разъяснения. Все взгляды с ожиданием устремились к нему.

— Я должен пояснить, почему мы все еще живы, — сказал доктор Дранат. — В принципе для меня это столь же необъяснимое явление, как и для вас. Но я хочу попытаться дать хоть какое-то толкование происшедшему. Прежде всего: установлено, что сработала третья предохранительная система, как известно, она не поддается выключению через мыслительную сеть, и в этом, как оказалось, наше спасение. Это помешало нам превратиться в раскаленный воздух. Двигатель был отключен, мезонная реакция остановилась. С этого момента уже не было никакой надежды затормозить наше падение.

— Что же произошло? Ракета разломилась? Мы мертвы?

Физик улыбался.

— Мы все сделали поспешные выводы. О разломе не было и речи. Правда, нас могло бы поймать чудовищно тяжелое небесное тело, возможно, из нуклоновой материи, но даже и в этом случае мало вероятно, чтобы мы налетели на него. Намного вероятнее захват — и тогда мы стали бы в качестве спутника блуждать вокруг этого великана.

— Но что же все-таки в действительности случилось? — спросил Деррек с таким растерянным видом, что доктор Дранат поспешил положить ему руку на плечо.

— Во всяком случае, мы еще живы! Насколько я могу судить в настоящий момент, ни одно из небесных тел не было причиной нашего адского спуска «на лифте» — всему виной отклонение от равномерного распределения массы в космосе. Вокруг региона, который, к счастью, мы уже оставили позади, — я имею в виду гигантскую, включающую миллионы звездных туманностей зону — звезды распределились плотнее, чем в других областях. Так возникает нерегулярность в континууме непрерывности «пространство-время». Проще сказать, пространство было там искривлено сильнее, оно как бы стянулось. Это своего рода сужение или порог — гравитационная линза, как мы назовем это явление.

Гвидо нетерпеливо перебил его:

— Не все ли равно?

— Не совсем, — отвечал физик. — По крайней мере благодаря этому обстоятельству мы остались невредимы. В известной степени мы как бы провалились сквозь донышко чаши, с одной стороны — внутрь, с другой — наружу.

— Почему же мы не остались лежать в самой нижней точке? — спросил Мортимер.

— Мы прошли словно пуля, пробившая самую нижнюю точку чаши, которая тоже не остается внизу, а снова взбирается вверх. Энергия нашего движения не исчезает. Мы вначале разогнались, а потом затормозили движение. Потери при трении благодаря нашей собственной скорости с лихвой компенсированы.

— Где мы сейчас находимся? — спросил Гвидо. Доктор Дранат пожал плечами.

— Определенно могу сказать только одно: по другую сторону сингулярности в пространстве. Это неслыханное открытие. Только представьте:

Вселенная не сфера, а нечто вроде двойного конуса! Эйнштейн перевернулся бы в могиле. Радиус кривизны, пропорциональный массе…

Гвидо нетерпеливо постучал по столу.

— Извините, но научные сенсации нас не интересуют! Скажите лучше, как нам вернуться на Землю!

Физик с удивлением взглянул на него.

— Мне кажется, я выразился достаточно ясно. Мы находимся в незнакомой части Вселенной. Из-за бортовой качки мы потеряли направление. Вследствие статистического собственного движения окрестных звездных систем мы не имеем никакой отправной точки для определения направления нашего курса. Система регистрации вышла из строя — наш путь неизвестен. Взгляните на экран! Вы узнаете хоть одну звездную систему?

Экран снова переключили на цветное воспроизведение, и преобразователь изображений трансформировал все виды излучений в видимый свет. Казалось, доктору Дранату доставляет наслаждение их растерянность — он сделал долгую паузу и продолжал:

Естественно, вы не узнаете ни одну из них, так как среди них ни одной нам известной. Все они незнакомы нам. Насколько я понимаю, хотя звездные разряды распределены точно так же, как в нашем старом пространстве, у нас отсутствует какая-либо ориентация.

— Это значит… — Гвидо не рискнул произнести роковые слова, но доктор Дранат, не дрогнув, сделал это:

— … Это значит, что мы не можем вернуться на Землю. Ни сегодня, ни завтра. Никогда.

… На сей раз они собрались все вместе, революционеры и ученые.

Первым взял слово Гвидо.

— Друзья мои! Мы оказались в положении, которое никто из нас не мог предвидеть и которое столь фантастично, что в него невозможно было бы поверить, если б доказательства не были у всех перед глазами. Ни для кого теперь не тайна: мы очутились в одной из частей Вселенной, откуда нет возврата. Не хочу больше говорить об этом, но вы, конечно, можете задать любые вопросы, интересующие вас. В конце нашей встречи доктор Дранат к вашим услугам.

Мы остались живы, потому что сработала предохранительная система, потому что действуют антигравитационные сети и еще потому, что доктор Цик, все еще владевший собственным разумом, собрал всю свою волю и отдал приказ о пробуждении, а затем стал наблюдать за процессом пробуждения всех остальных.

Как мы установили, большая часть чувствительных электронных систем вышла из строя; однако их можно снова привести в порядок. Силовая установка почти не пострадала. Понадобится около недели для того, чтобы произвести генеральную переборку двигателя. Насколько нам известно, корабль снова может войти в строй.

Один из мужчин крикнул:

— А куда мы направимся?

— Это мы как раз сейчас и обсудим, — ответил Гвидо. — Для этого я и собрал всех, кто находится на борту. После того, что нам всем пришлось здесь пережить, стерлись различия в целях и интересах. Мы по-прежнему верны идеалу свободы, но отныне мы должны бороться за него здесь; в рамках нашего небольшого сообщества каждый будет пользоваться абсолютной свободой. Наши исследователи, обладающие массой знаний, будут продолжать свою работу здесь и приумножать эти знания. Ведь задача, которую они выполняли по поручению земного правительства, утратила смысл, так же, как и наша освободительная борьба. Главное сейчас — преодолеть трудности, которые выпали на всех нас в одинаковой степени. Ученые тоже должны употребить все свои способности на пользу нашему общему делу. Я предлагаю отныне похоронить наши разногласия и работать сообща.

Его выступление не вызвало никаких споров — сейчас нужно было и в самом деле решать более неотложные задачи.

— С этого момента руководство будет осуществляться двумя представителями — по одному от каждой стороны. Я за то, чтобы мы выбрали их открытым голосованием.

Голосование прошло при всеобщем одобрении. Гвидо и ван Стейн были выбраны руководителями команды. Отныне в течение двух лет судьбы людей будут находиться в их руках.

— А теперь ван Стейн расскажет о наших дальнейших планах, — объявил Гвидо.

— Прежде всего необходимо привести корабль в порядок, — начал ван Стейн, — тогда перед нами откроются все возможности. Никогда еще люди не были так свободны от каких-либо обязательств, как мы с вами сейчас. Если и существует абсолютная свобода, то именно теперь мы ее и получим! Так как у нас ни перед кем нет никаких обязательств, мы можем мчаться через всю Вселенную, бездельничая до конца дней своих. Мы можем путешествовать от одной звезды к другой, видеть то, чего еще никто не видел, пережить небывалые приключения, получать новые впечатления — и так продолжать эту экспедицию без цели и без конца. — Он окинул взглядом слушателей и уловил на лицах нечто вроде согласия. — Есть и другие возможности полнейшей свободы, — продолжал он, — и если кто-то захочет предложить что-то иное, давайте подискутируем. Но, насколько мне известен человек как биологическое существо, мне не верится, что он сможет долго жить в условиях такой свободы.

Поэтому я предлагаю другое, хотя это и менее удобно, неопределеннее в смысле результата и вовсе не занимательно. Правда, тут нам придется пожертвовать своей свободой: мы можем попытаться отыскать планету, где климатические условия похожи на земные. Среди нас достаточно молодых и здоровых мужчин и женщин, в нашем распоряжении не самая плохая техника. Мы могли бы поселиться на планете, похожей на Землю, создать коммуну, основать новый человеческий род…

Его слова заглушил шквал аплодисментов — ученые и революционеры с одинаковым воодушевлением одобряли его предложение. Ван Стейн успокаивающе помахал рукой.

— Надеюсь, вы не питаете на этот счет никаких иллюзий — ведь нам будет очень нелегко. Конечно, мы располагаем определенными знаниями и источниками энергии на нашем корабле, и все же во многом придется начинать все сначала.

Снова по рядам прокатился гул одобрения:

— Ничего страшного.

— Возьмемся за дело…

Когда голоса наконец затихли, Гвидо задал решающий вопрос:

— Какие у нас шансы отыскать планету, где были бы сносные условия обитания?

Ван Стейн рассмеялся — и лицо его словно помолодело.

— Шанс из лучших. Насколько нам удалось установить, этот сектор космического пространства не отличается от нашего. Есть множество планет, и существенная их часть имеет сходную массу, сходное удаление от солнца, благоприятный состав воздуха и достаточное количество воды. Доктор Дранат уже ознакомился с одним из таких благоприятных вариантов. Об этом он сейчас скажет сам. Прошу вас, доктор Дранат.

Хрупкий ученый казался им всем сейчас богом, ибо одному ему были известны пути, ведущие в рай.

— Поначалу ситуация выглядела не такой уж благоприятной, как ее описал ван Стейн, ибо в регионе, куда мы попали в результате постепенного замедления скорости, нет ни одной звездной туманности. Есть лишь немногочисленные, в большинстве своем черные погасшие солнца. Правда, я обнаружил в стороне от нашей траектории полета вполне досягаемую изолированную солнечную систему, в которую входят две планеты, и первая полностью соответствует нашей Земле…

Дальше говорить он не смог — его прервал шквал аплодисментов и громкие крики. Да он, собственно, все уже сказал. Сейчас всех их — будь то бывший борец за свободу или ученый — объединяла общая цель: они желали как можно скорее попасть на эту новую планету, на эту вновь подаренную судьбой Землю.

19

Покончив с ремонтом корабля, они снова заняли свои места на антигравитационных койках, но на этот раз настроение у всех было совсем иным. Казалось, каждый втайне сомневался: стоит ли возвращаться на Землю, постаревшую на тысячелетия, возможно перенаселенную планету, а возможно и превратившуюся в радиоактивную пустыню, разрушенную бомбами, с которыми недоверчивые властители не решились расстаться, пока однажды не погибли от них сами. Во всяком случае, наверняка ничего не осталось от того зеленого рая, который запечатлелся в их памяти, а значит, не сохранилось ничего, что вызывало бы у них тоску по дому.

Другое дело — не тронутое цивилизацией небесное тело, надвигавшееся все ближе в перекрестье визира! Оно, казалось, полностью соответствовало тем представлениям и желаниям, которые глубоко гнездились в душе каждого. Сейчас они снова выходили на первый план, смывали краски столетий, цеплялись за едва различимую точечку на экране, которая постепенно росла, превращаясь в свет надежды. Все больше сложных астрономических приборов подключалось к прощупыванию этой звезды, снимая с нее покров темноты и обнаружив у нее два спутника — один зеленовато-светящийся, словно облепленный водорослями, другой — серо-синий, окруженный лучистой зеленой короной.

Мортимер уже переборол чувство разбитости, преследовавшее его с момента поражения восстания. Всеобщая уверенность заражала и его, наподобие лихорадки. И он был поражен, когда вступил в контакт в Дерреком и не заметил у того и намека на радостное ожидание, скорее ощутил знакомую ему разбитость.

«Чего ты опасаешься? — спросил его Мортимер. — Ты сомневаешься в том, что нам удастся справиться с немилостями природы? Или ты думаешь о встрече с аборигенами — живыми существами, населяющими эту планету? Ведь доктор Дранат пока не обнаружил признаков более высоких ступеней развития».

Деррек медлил с ответом, но Мортимер видел, что он полон желания поделиться с кем-нибудь своими сомнениями, и потому он не оставлял его в покое.

Мои сомнения совсем другой природы, нежели ты полагаешь. Я считаю, что мы сами себя обманываем. Эти поиски новой планеты так же бессмысленны, как и увеселительный полет через космическое пространство.

«Конечно, определенный риск тут есть. Наверняка нас ждут опасности, о которых мы не подозреваем. Но неужели ты считаешь, что это главное для нас?»

Нет, не считаю. Риск есть повсюду. Меня беспокоит то, что невозможно достичь желаемого.

У нас есть шанс для выживания. Но что мы бессознательно связываем с понятием выживания? Дальнейшее развитие человеческой культуры. Все думают, что достаточно всего лишь где-нибудь поселиться и позаботиться о том, чтобы сохранить собственную жизнь и жизнь своего потомства.

«А разве этого недостаточно?»

Нет. Этого абсолютно недостаточно, чтобы остаться цивилизованными людьми. Чтобы удержаться на том уровне, которого мы достигли.

«Что же еще нужно, по-твоему?»

Несколько десятков человек — слишком мало. Они просто не смогут сохранить все то, что мы им оставим в наследство. Уже с первым же следующим поколением основная часть этого погибла бы. А еще через несколько поколений люди перестанут быть людьми. В крайнем случае одичают. Все, чего мы достигли, будет утеряно.

«Ты имеешь в виду информацию? Она накоплена. Как только человечество размножится в достаточном количестве, снова появятся те, кто воспримет эту информацию».

Может быть. Спустя тысячелетия. Но, вероятно, так же, как мы сейчас воспринимаем дощечки с клинописью. Как документы истории.

«Я абсолютно не согласен с таким прогнозом. Почему люди должны одичать?

И уж совсем неверно, что нам придется начинать с самого начала. У нас есть знания, помогающие нам иметь достаточное количество энергии. Нам известно, как выращивать питательные растения, как добыть из минералов воздух и воду, как превратить клеточные культуры в белок. Мы знаем, как создаются машины, с помощью которых прокладываются дороги и строятся дома. Нам известны все виды оружия, чтобы в случае нужды защитить себя. Знания, энергия, пища, машины — что же может перечеркнуть все это?»

Чего нам недостает и чего мы не сможем создать в мгновение ока — так это население в несколько миллионов человек.

«Массу людей, теснящихся на Земле? Но что за роль им уготована? Они станут влачить жалкое существование без идей и без идеалов и не создадут ничего ценного, ничего прочного. Все, что им нужно, — это вкусная пища из автоматических кухонь, бездумные массовые развлечения — массовый ажиотаж во время спортивных состязаний, коллективный туризм, модные платья и уютные квартиры, примитивные фильмы и пьесы. Человечество двигают вперед одиночки, а не безликие бездуховные массы. Вы, ученые, никогда не были мне слишком симпатичны, да и среди борцов за свободу едва ли найдется хоть один, к кому я чувствовал бы привязанность, если бы не верил в великую цель — в освобождение человечества. Однако одно нужно признать: и та и другая категория людей привносит с собой то, что ведет к истинному прогрессу. И потому я убежден, что у нас хорошие перспективы».

Было бы прекрасно, если бы ты был прав. Но твои рассуждения неверны. Ни активисты, ни деловые люди, ни интеллигентская элита не выполнили бы своей социальной функции, если бы на каждого из них не приходились тысячи тех, кто реализует их замыслы. От них состояние культуры зависит точно так же, как от ведущей прослойки. Наша цивилизация зиждется на огромном резерве людей. Это кибернетическая проблема: множество маленьких и кажущихся маловажными элементов образуют комплексный аппарат, который без них не может существовать, пусть в нем есть даже и дорогостоящие детали.

«Можно ли всерьез проводить параллель между человеческим обществом и схемой механизма без опасения когда-нибудь подойти к черте, за которой все это приведет к ошибочным выводам? Мы здесь уже достигли такого рубежа. Я думаю, что от культуры, опирающейся на существование массы, мы можем легко отказаться, а вот индивидуальные способности действительно представляют ценность, они могут сохраниться и в малой группе, такой, как наша».

Хотел бы надеяться, что ты прав.

Прошло еще полгода, и однажды главный инженер сообщил остальным неожиданную новость — он уловил электромагнитные волны, модулированные по частоте чередования большой переменности, скорее всего, это был какой-то способ передачи информации, то есть продукт деятельности мыслящих существ.

Так как вокруг солнца, к которому они направлялись, кружили лишь две планеты и одна из них проходила по орбите, расположенной вдали от зоны жизнетворного тепла, мыслящие существа могли находиться на родственном Земле зеленом шаре, который они выбрали для себя. До сих пор к ним не поступало никаких сигналов оттуда, и после того, как несколько инженеров и ученых решили провести новое скрупулезное исследование — для чего в течение двух дней ускорение ракеты было снижено на одно g, — ничего нового обнаружено не было. Тем временем непонятные сигналы прекратились, а передатчик запеленговать так и не удалось.

Они залетели уже так далеко, что не было смысла разыскивать другую планетную систему, и все же в последние недели все испытывали смешанные чувства.

За шесть дней до посадки они дали команду разбудить себя. Пока дел было еще немного, и большую часть времени они проводили у экранов, где красовался серо-зеленый шар — цель их полета. Уже различались серебристые пятна морей и желтые полосы — очевидно, пустыни, зеленые участки означали растительный покров, то была какая-то родственная хлорофиллу субстанция, как показал спектральный анализ, произведенный физиком доктором Белгастом, а солнце высвечивало гряды горных хребтов и складчатые горы, очень похожие на земные.

Они часами обсуждали новые данные, получаемые по мере приближения к неведомой планете: состав воздуха, температура, склонение оси и его влияние на смену времен года, а также длительность вращения, гравитация и многое другое. Все это как нельзя лучше подтверждало уже известные данные, полученные доктором Дранатом в результате чисто теоретических расчетов, отклонения от условий Земли были настолько незначительными, что существенной роли не играли. Временами они видели белые туманности, которые приняли за стаи птиц, но, кроме этого, им не удалось обнаружить больше никаких признаков жизни на планете: ни животных, ни человека или каких-либо иных мыслящих созданий.

Наступил великий день выполнения посадочного маневра. В качестве посадочной площадки они выбрали равнину в зоне умеренного климата, которую пересекала большая река. Корабль так плавно начал торможение, что им не пришлось принимать меры по защите от перепада давления. Но все остальные перегрузки они почувствовали основательно, несмотря на совершенство коммуникационной сети, впечатление все же было сильнее, чем предполагалось, — они ощущали сильную вибрацию, их нещадно трясло вместе со всем кораблем, они слышали шипение направленных книзу кормовых дюз, а затем оглушительный гул, когда огненные снопы, скашивая растения и плавя почву, коснулись поверхности планеты. И наконец корабль содрогнулся от резкого толчка — посадка!

Еще несколько последних замеров проб воздуха, последний взгляд на экраны — и шлюзы открылись, путешественники стали спускаться по трапу, они спрыгивали в рыхлый песок, зарывались в пушистой траве, забрасывали друг друга какими-то репьями, сорванными с высоких зонтичных растений, и глубоко, всей грудью, вдыхали свежий воздух, подставив лица солнцу. И тут вдруг кто-то запел песенку из старого кинофильма, все вспомнили забытую мелодию и один за другим подхватили ее, мощный хор голосов поплыл над этой чужой и неведомой и вместе с тем удивительно знакомой планетой. Взгляды их блуждали, словно опьяненные этим простором, видом этих лугов, широкой серой реки, зеленых лесных опушек, тонущих в белесом мареве. А потом все столпились вокруг Гвидо и ван Стейна, спрашивая, что им делать дальше. Всем не терпелось поскорее взяться за дело, покорить эту землю, поскорее обжить ее.

20

Прошло восемь недель, как они высадились.

Планета оказалась идеальной — действительно, ничего лучшего они не могли бы отыскать в космосе. Почва оказалась плодородной, здесь произрастало множество растений — как утверждали биологи, довольно примитивных. Но это было и хорошо — очевидно, и фауна здесь не очень-то развита. И в самом деле, им попадались лишь немногочисленные животные, в большинстве своем травоядные, напоминающие странных бесклювых птиц, лишь немногие из них могли летать. Самым крупным видом животных, который им встретился, были пугливые, державшиеся табунами существа, покрытые серым пухом и скакавшие на трех лапах, наподобие кенгуру; по-видимому, можно будет разводить их как домашних животных. Никаких следов мыслящих существ не было.

Первоначальный восторг сменился лихорадочной жаждой деятельности.

Первое время они еще спали в своих кабинах на корабле, но всем хотелось поскорее обзавестись собственным домом, соорудив его из обломков скал и тростника, однако от этих честолюбивых планов пришлось пока отказаться.

Прежде всего надо было обеспечить себя пищей. Воды и воздуха здесь было предостаточно, а вот запасы продовольствия подошли к концу. К счастью, многие из местных растений оказались съедобными, нужно было только подвергнуть их химической обработке, так что им не придется страдать здесь от голода. Но они сочли, что этого мало и необходимо улучшить меню. Группа под руководством биолога занялась созданием и разведением водорослевых и клеточных культур, на чужой почве могли иметь перспективы роста и питательные растения, выращенные на гидропонике, однако до урожая был еще долгий путь.

Каждый вечер они собирались возле корабля либо, если шел дождь, в старой совещательной комнате на палубе «А». Там они рассказывали о том, что им удалось сделать за день, делились своими заботами и планами на следующий день. В один из таких вечеров доктор Дранат преподнес им сенсационную новость.

— Я снова принял сигналы, — объявил он. — На сей раз удалось установить их источник: он находится там, — он указал на яркую звезду, блестевшую в восточной части неба, — на этой синей вечерней звезде.

— Неужели там есть жизнь? — спросил Гвидо. — Ведь там царит холод.

— А что нам известно о возможных формах жизни? — вопросом на вопрос ответил физик. — На этой планете средняя температура минус шестьдесят градусов. Это мир без суши, окруженный морем жидкого аммиака. Однако о чем это может говорить?

— А нам не грозит оттуда опасность? — поинтересовался ван Стейн.

— Вряд ли, — сказал физик. — Наверняка этим аммиачным существам наша планета кажется столь же непригодной для жизни, как нам — их синяя звезда. И кроме того, нет никаких признаков того, что им знакомо космоплавание.

Деррек, необычно бледный, вмешался в разговор:

— Они посылают электромагнитные сигналы, а это значит, что они вооружены техникой. В таком случае рано или поздно они придут к освоению космоса.

— А какое нам дело до их уровня развития?

— Они наши ближайшие соседи в космическом пространстве, — пояснил Деррек, и голос его предательски Дрогнул, — и нам совсем не безразлично, как они действуют, что делают, о чем думают и как живут. Раз мы решили обосноваться на этой планете, мы должны подумать и о возможных конфликтах, в которые могут быть втянуты наши потомки. Если до этого дойдет дело, они не должны быть побеждены!

— Ну, не думаю. У нас ведь тоже есть оружие! — заметил Гвидо.

Честно говоря, сомневаюсь, что наши потомки еще сумеют обращаться с ним. Во всяком случае, количественный перевес не на их стороне. Вот над чем нам надо поразмыслить, во всяком случае, мы не должны сидеть сложа руки!

Сегодня мы еще что-то можем сделать, а через несколько лет может оказаться слишком поздно.

— А что же мы должны предпринять?

Деррек немного успокоился и теперь говорил не торопясь и очень убедительно:

— Все узнать! Как минимум. Нам надо быстрее слетать туда и изучить эти существа. Дальнейшее зависит от результатов.

— Как вы на это смотрите? — обратился Гвидо к собравшимся, которые напряженно слушали эти дебаты.

Судя по их лицам, они не испытывали воодушевления, хотя и признавали необходимость полета.

Некоторым из нас стоит позаботиться об этом, — сказал один из слушателей, — и не следует слишком долго ждать.

Было решено по возможности скорее направить небольшую группу на соседнюю планету.

Прошло еще три месяца, прежде чем они смогли наконец покинуть корабль.

Однако строительство домов принесло неприятные сюрпризы. Несколько наспех слепленных строений обрушились при первой же буре, и, чтобы построить хоть один прочный дом, потребовалось бы на несколько недель привлечь к строительству всех. Но были ведь и другие неотложные работы, и прежде всего уход за растениями. К сожалению, роботы оказались здесь почти бесполезными, так как действовали лишь на ровной поверхности. Единственный электронный трактор был занят на сооружении оросительной системы, необходимой для выращивания растений. В конце концов они удовольствовались тем, что прилепили к скале навес для защиты от дождя, а по ночам обогревали это примитивное убежище инфраизлучателями, работавшими на батареях.

21

Экспедицию на соседнюю планету возглавил Деррек. В небольшой отряд вошли Ольсон — главный инженер, который должен управлять кораблем, биофизик Белгаст и Мортимер — в качестве социолога; благодаря образованию, полученному Стэнтоном Баравалем, он мог выступать в этой роли. Включить еще кого-нибудь в группу было невозможно.

Для старта пришлось лишь расчистить площадку вокруг ракеты, других проблем не было. Вскоре они уже парили высоко над равниной, над континентом, над планетой. Перед тем как начать наращивать ускорение, они улеглись на защитные койки и снова ушли в бестелесное пространство мыслей и образов, непосредственно переданных им впечатлений и эмоций. Мортимер пришел в ужас, когда уловил состояние духа Деррека: сплошная подавленность и отчаяние.

«Что тебя гнетет? — спросил Мортимер. — Ты не хочешь довериться мне?»

Мне нечего тебе доверять, — отвечал Деррек. — Все происходит именно так, как я предвидел. Не хочу об этом говорить!

Через два дня они уже летели по спиральной орбите над синей планетой.

Светящаяся холодным блеском, она была похожа на огромную каплю. Лишь когда они спустились пониже, им открылось бесконечное море, без единого островка, на гладкой поверхности жидкого аммиака — ни одного корабля, ни одной мачты, ни единого пятнышка. Наружная температура минус шестьдесят три градуса Цельсия.

Они летели очень медленно, корма ракеты была направлена вниз. Деррек пытался, мобилизовав все оптические средства, заглянуть каким-нибудь образом под жидкую поверхность. Наконец это ему удалось сделать путем диафрагмирования коротковолнового спектра излучения и с помощью поляризационных светофильтров. Они увидели слегка волнистый подводный ландшафт, который пересекали загадочные светлые полосы, абсолютно прямолинейные, чему было трудно найти какую-либо естественную причину.

Однако полосы быстро проскользнули мимо и исчезли под мерцающей зеркальной поверхностью, так что они не успели сделать какие-либо выводы.

— Что это там вдали? — вдруг закричал инженер. — Вы видите эти треугольные образования?

Сомнений не было — это были какие-то искусственные сооружения, возможно, машины, а может, и постройки. Они попытались рассмотреть все это, установив крупный план, но оптические приборы были бессильны — изображение сразу же стало зернистым и растаяло.

Деррек повернулся к Ольсону.

— Надо бы поймать одно из этих существ. Мы сможем опуститься пониже?

Что будет, если погрузиться в аммиачные волны?

— Можно попытаться. Новая синтетическая обшивка весьма надежна, хотя неизвестно, выдержат ли приборы. Если их зашкалит, мы окажемся беззащитны.

— Нас это не должно остановить, — решил Деррек. — Иначе мы не подступимся к ним. Лучше всего опуститься вон там, в стороне от этих треугольников.

Инженер с явной неохотой согласился:

— Попробую.

Они пролетели еще несколько километров над этим местом, затем Ольсон опустил корабль настолько, что он едва не касался жидкой поверхности. И в то же мгновение его окутали клубы пара. Вокруг что-то шипело и булькало, корабль качало, волны прибоем бились о его стенки.

— Погружайтесь как можно быстрее, — приказал Деррек. — Не хочется маячить у них перед глазами дольше, чем это необходимо.

Инженер дросселировал поток энергии, шумы сразу стали тише. Корабль, который был тяжелее расплавленного аммиака, медленно опускался на дно.

Как и предполагалось, некоторые индикаторы сразу отключились, однако оптическая система, которая сейчас была важнее всего, продолжала работать.

Сначала они ничего не различали вокруг себя, кроме стекловидной массы и каких-то смутных очертаний вдали, затем на экране появилась песчаная поверхность, над которой колыхались пучки похожих на пальмы растений. С мягким скрежетом корабль сел на грунт, к счастью, подняв не слишком много мути, иначе видимость снова пропала бы.

Поначалу они увидели только долину в окружении пологих гор, затем тут и там обнаруживали предметы явно не природного происхождения, даже если учесть, что это море представляет собой водородно-азотное соединение: согнутый шест, на котором висели сети и канаты, несколько мачт с тарелкообразными насадками, затем подобие катка с длинной раздвоенной ручкой. Нигде никаких признаков жизни. Но потом они услыхали где-то совсем рядом тихое царапанье. Это не был равномерный стук предмета, прибитого к борту корабля волнами, — похоже, кто-то пытается простучать наружную обшивку.

— Это что-то живое! — прошептал Деррек. — Оно находится за пределами досягаемости наших видоискателей. Но подождите… оно движется вдоль стены!

— Вот оно! — воскликнул Мортимер.

— Тише! — остановил его Деррек. — Оно может услышать нас!

Поперек экрана двигалось странное существо. Поначалу оно выглядело как скелет, но, когда вплотную приблизилось к линзе, стало видно, что между костями или тем, что выполняло эту роль, находятся прозрачные органы. Все было зеркально-симметрично на круглой голове — широкое ротовое отверстие наподобие жаберной щели и шарообразный, поворачивающийся во все стороны глаз. Конечности представляли собой два ряда тонких, разветвляющихся на концах ручек. Вот одна из них поднялась — путешественники увидели некое подобие руки с натянутой между двумя кривыми пальцами прозрачной перепонкой, — и снова послышалось царапанье.

— Похоже, оно ищет лазейку, — сказал биофизик.

— Мы должны поймать его, живым конечно, — решил Деррек.

— Но как? — Инженер вопросительно посмотрел на них.

— По-видимому, это создание любопытно, — заметил доктор Белгаст. — Если мы откроем шлюзовой отсек, возможно, что оно само войдет внутрь.

— Откройте шлюз, — попросил Деррек инженера, — и включите там свет!

В ответ на тихий шорох шлюзовой двери существо, вздрогнув, прижало конечности к телу и, грациозно развернувшись, стрелой прянуло в сторону.

Однако не прошло и тридцати секунд, как оно появилось вновь, приближалось медленно, словно крадучись, люди у экрана внимательно следили за тем, как оно описало дугу и направилось к шлюзовой двери.

— В любом случае, у него хороший слух! — прошептал Деррек. — И отличная способность ориентироваться.

Тем временем существо исчезло с экрана.

— Мы его никогда больше, вероятно, не увидим, — высказал опасение Мортимер.

И тут все услыхали крик инженера:

— Вот оно! Я поймал его! Идите, посмотрите!

Все ринулись по лестнице вниз, на палубу «В», и увидели совсем близко, за стеклом шлюзового отсека, необычное существо высотой около шестидесяти сантиметров, бесцветное и совершенно прозрачное: было видно даже, как пульсирует жидкость в сосудах. Странный пришелец испуганно прижался к внешней стенке шлюза, но вскоре осмелел, подплыл к шлюзовой двери, и его пальчики задвигались, пытаясь повернуть рукоятку внешней шлюзовой двери, которая, разумеется, была зафиксирована изнутри.

Внезапно снаружи послышался какой-то шум и что-то глухо ударило в стенку. Все поспешили назад в рубку — на экранах уже кишело множество прозрачных существ, а издали приближался какой-то вездеход.

— Пора убираться! — крикнул Деррек. Он сделал знак инженеру, и тот включил приток энергии, установив тягу на минимальный уровень. Снова взметнулся песчаный вихрь, на сей раз более сильный, чем при посадке; и хотя на экране ничего не было видно, все почувствовали, что корабль поднимается.

Постепенно изображение стало снова четким, снова на экране заколыхались какие-то неясные очертания, и вдруг раздался громкий хлопок — они вышли на поверхность. Ракета свободно поднималась, оставляя за собой дьявольский пенящийся котел, и несколько секунд спустя уже снова находилась высоко над сверкающим шаром.

— Я думаю, мы можем возвращаться, — сказал Деррек. — Мы получили то, что нам нужно, и доктор Белгаст сможет теперь начать свои исследования.

Следом за ученым они направились к шлюзу.

— Откачайте, пожалуйста, аммиак! — попросил он.

— А нашему подопытному это не повредит? — спросил Мортимер.

— Ничего не могу поделать. В аммиачной ванне нам не удастся установить фокус, поэтому мне необходимо исследовать объект в воздушной среде.

— А если это существо погибнет?

— Если у него имеется мозг, который хоть в какой-то мере соответствует человеческому, я добуду накопленную информацию и после его смерти.

Инженер тронул рукоятку на щите рядом со шлюзом, и все стали наблюдать, как забурлила пена в шлюзовой камере и загадочное существо беспомощно забултыхалось, то и дело попадая в воздушную прослойку.

Значит, оно может существовать только в аммиаке. Этого следовало ожидать, — тихо пробормотал доктор Белгаст.

Но вот испарилась последняя лужица жидкости в горячем воздухе, который нагнетался в шлюзовую камеру. Еще несколько минут она проветривалась, пока ядовитые пары аммиака не исчезли совсем. Существо еще несколько раз дернулось, а затем затихло, сникнув и превратившись в бесформенный комок.

Они открыли дверь шлюзовой камеры, и биолог осторожно переложил безжизненное тело в заранее приготовленную стеклянную ванну, которую подняли на грузовом лифте в биофизическую лабораторию. Ученый тут же достал укрепленную на штативе параболическую антенну, провел ею вокруг головы странного существа и, указав на пористую массу, слегка вибрировавшую под прозрачной кожей, сказал:

— Вот тут должен быть мозг.

Он быстро переключил несколько кнопок на пульте управления и наладил настройку. Раздалось тихое гудение зуммера.

— Сюда быстро! — приказал он. — Кто-нибудь должен это прослушать.

Деррек подтолкнул вперед Мортимера. Тот сел на стул, над которым висел металлический колпак, напомнивший ему о часах, проведенных в лаборатории доктора Прокоффа, несколько секунд он прислушивался к тихому шелесту и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться…

На него разом нахлынули чужие восприятия: сначала страх, потом жалобы… но разбуженное сознание ни на чем не задерживалось, оно постоянно блуждало, таща за собой хаотическое нагромождение образов…

Песок, охапка папоротника, игра возле виноградника…

странный бело-желтый корабль… круглый выпуклый глаз, стеклянная линза… светлая комната, дверь…

Затем:

треугольные дома, подвесные койки…

два больших белых существа, и рядом —

несколько существ поменьше: братья, сестры…

церемония чаепития, солодовый сок, грецкие

Затем:

орехи…

прогулка, рельсовая дорога в гроте, музыка… школа, доска, длинный рулон с письменами… подвесная койка, клокотание пузырьков сероводорода…

Затем:

ленточный транспортер, ультразвуковая антенна, волноводный резонатор…

рудник, платиновая руда, руки с кирками… почтальон, мать, разворачивающая исписанный рулон… Затем:

ритмичный стук кастаньет, литавры, полицейские на санях…

ребенок с флюоресцирующим цветком, технический и социальный президенты… хоровод у теплых источников… Затем:

скачки в пальмовом парке, отец за игрой в гольф…

дети перед сценой в кукольном театре, солодовый сок…

желтые, зеленые, коричневые бойцовые рыбки, десять рядов белых существ…

Вереница образов, казалось, будет крутиться до бесконечности.

Подсознательно Мортимер ощущал, что переполнен до краев, до предела.

Но вот впечатления стали блекнуть, замирать.

— Ты смог что-нибудь понять?

Мортимер сбросил кольцо, сжимавшее его голову.

— Ты что-нибудь видел? Да соберись же! Мортимер понял, что эти слова обращены к нему. Он встрепенулся, открыл глаза. Перед ним, в стеклянной ванне, лежала бесформенная, мокрая масса…

Его вдруг затошнило, и он, спотыкаясь, побрел к нише в стене.

Биолог осушил его лоб полотенцем, отвел к топчану. Мортимер почувствовал легкий укол иглы. Его охватил озноб, казалось, холод пробирается по жилам и перетекает из безжизненной руки во все уголки тела.

Но мышление стало вдруг необыкновенно ясным и четким.

— Мы убили это существо, — сказал он. — Гнусное убийство! Убийство ребенка! О, какие же мы, люди, подлецы!

Ученые проанализировали сказанное Мортимером. Несмотря на то, что многие слова, употребляемые им при описании пережитого, лишь условно соответствовали видениям и символам, которые он стремился передать, все же из обрывков мыслей, извлеченных аппаратом и перетранслированных в мозг Мортимера, они смогли составить более или менее законченную картину.

Итак, на планете существовала цивилизация, на той ступени развития, которая соответствовала уровню жизни людей несколько столетий назад. Там были улицы и сады, наука и техника, обитатели планеты были знакомы с такими понятиями, как семья и глава государства, соревнования и фестивали, как работа и досуг, радость и симпатии, как города и села, они знали, что такое информация и связь, запрещенное и разрешенное, образованный и невежда, родители и дети, кровати и школы, обеды и прогулки… Одним словом, тут было все, что было и на Земле, хотя и совсем в другой форме, но все-таки в удивительном соответствии. Одного лишь не было здесь — и особенности этой подводной цивилизации указывали на то, чего не было бы еще длительное время, — а именно космических кораблей. Таким образом, ко всеобщему удовлетворению, была решена главная проблема: им ничего не угрожало. Люди могли строить свой новый мир без всяких опасений.

22

Уже шесть месяцев, как поселились они на своей планете, они высадились весной, затем прошумело приятное, не слишком жаркое лето с редкими грозами, и наконец вступила в свои права осень. Листва окрасилась в серый и темно-фиолетовый цвета, но тона были нечистыми, как бы смешанными с серым и коричневым, так что это маленькое отличие чужеродного химизма почти не замечалось.

Путешественники могли считать себя людьми везучими. Их не ждало здесь никаких непредвиденных трудностей, никаких природных катаклизмов — ни нападений чудовищ, ни неизвестных дотоле заболеваний, ни отравлений растительными ядами. На их долю выпало лишь то, что встречалось и на Земле, — сырость, простуда, насекомые… Да и тут они особенно жаловаться не могли. Единственное, что огорчало их: не так быстро, как хотелось, продвигалось строительство жилищ и их обустройство. Иногда мешали какие-то мелочи, например отсутствие телефона, который помог бы им поддерживать связь. Если где-нибудь ломался механизм и для ремонта нужны были запасные части или специалист, то кому-то приходилось отправляться пешком на поиски.

Были, правда, две переносные радиостанции, но их было явно недостаточно. Они могли бы собрать еще несколько радиоустановок, но для этого потребовалось бы отвлечь двоих человек на несколько недель. Пришлось отложить это на более позднее время…

Подобные затруднения обнаруживались повсюду — например, не было подъездных путей к местам, где добывали камень и валили деревья. Приходилось волочить заготовленное сырье и материалы с помощью трактора по лугам или продираться сквозь лес, и постепенно там образовалось некое подобие проселка, который после дождя превращался в топкое болото. Они считали вполне оправданным отказ от использования машин для прокладки дороги, ведь, если бы они захотели, ее можно было бы проложить без труда, но все работы и все агрегаты были заняты на строительстве домов.

Возведение жилищ считалось первостепенной проблемой. В собственном доме все видели подлинное воплощение своих желаний, и потому все работали самоотверженно, не покладая рук, не было времени даже подумать о том, какие примитивные работы им приходилось при этом выполнять. Наконец ван Стейн на одном из их вечерних собраний заявил, что прежде всего надо позаботиться о сохранении зеленых плантаций и клеточных культур. Все неохотно согласились с ним, и несколько домов, уже возведенных на одном из скалистых уступов, срочно были переделаны в защитные ангары для водорослей, питательных растений и синтетических клеточных соединений.

Поздней осенью трактор опрокинулся в овраг, до того заросший мясистыми растениями, что его никто не заметил. Большого труда стоило вытащить его оттуда, и хотя он был поврежден на первый взгляд незначительно — была сломана муфта фиксатора оси, — но запасных у них не было. Одному из инженеров потребовалась неделя для изготовления новой детали, при этом у него произошел конфликт с той группой, которой предстояло соорудить проводку для подачи тока от корабля к оранжереям, они поссорились из-за автоматического аппарата цветного литья для производства проволоки, которая была нужна и тем, и другим. Таким образом трактор на неделю вышел из строя.

Вечером во время одной из первых осенних бурь они снова собрались на палубе «А». Они уже давно преобразовали совещательную комнату в уютную гостиную, расставив там кресла и шезлонги. Кто-то даже установил тут колбу Эрленмайера с питательной смесью, в которой выросли пышные орхидеи. С той поры, как похолодало, они перестали собираться под открытым небом. Никто не пытался больше ночевать на свежем воздухе. Так постепенно, спасаясь от непогоды, все снова перебрались в помещение корабля.

В тот вечер никто не произносил длинных речей, все устали и были раздражены, всем хотелось только одного — покоя. Однако, когда в одном углу разгорелись шумные дебаты, усталость их словно рукой сняло.

Инициатором оказался руководитель команды, которой были поручены земляные работы для прокладки водопровода, — он должен был связать один из ближайших источников с поселком.

— Не успеем до наступления морозов, — пожаловался он. — Хотел бы я посмотреть на того, кто повезет воду по уши в снегу! Мне нужны еще люди.

Если мы все вместе в течение трех дней навалимся на эту работу, можно еще успеть!

Со всех сторон посыпались протесты.

— А как же подводка тока?

— Прежде всего нужно закончить крышу.

— Лучше помогите мне на строительстве канатной дороги!

Гвидо попытался успокоить собравшихся.

— Возможно, мы немного добавим тебе людей.

— Ученые должны быть поактивнее. Трое из них сегодня отсутствовали.

Возмущенный химик, до этого спокойно слушавший эту перепалку, вылез из своего шезлонга.

— Я целый день занимался изготовлением удобрений — далеко не райское занятие! Мне пришлось кипятить фосфорную руду с азотной кислотой в открытом котле. Я и теперь еще чувствую жжение в легких!

— Тогда прекращай эту адскую кухню! Водопровод важнее!

«А что в самом деле важнее, — думал Мортимер, — удобрения, дома, свет, вода?» Он оглядел своих товарищей. Неухоженные, грязные, измученные; на них было больно смотреть. Мужчины были небриты, женщины коротко остригли волосы, словно заключенные, они давно не мылись и не следили за своей одеждой.

Что могло бы помочь противостоять этому распаду? Ванны, массажи, уход за волосами, маникюр, педикюр? Но ведь об этом и думать нечего!

А культурные ценности? Кто из них еще читал хоть что-нибудь? Кто посещал комнату досуга, где стоял проекционный орган, на котором можно складывать свободные композиции форм и звуков? Кто из них занимался самообразованием?

Для всего этого необходимо было свободное время, а его у них не было.

Но ведь это всего лишь переходный период! Через год… Мортимер задумался.

Через год они не смогут закончить все, возможно, на это уйдет десять, двадцать лет… А может, потребуется… Он с испугом вспомнил пророчество Деррека. Потребуется жизнь нескольких поколений? Тогда упадок уже не остановишь. Сейчас, когда он собственными глазами видел первые его признаки, у него уже не оставалось никаких сомнений: все те достижения культуры, которые им надо было беречь, незаметно исчезали из их жизни.

Зиму они проводили в башне из слоновой кости — в ракете. Лишь изредка кто-нибудь отваживался выбраться наружу и шагнуть в снег и грязную ледяную кашу, теплая одежда не спасала от мороза, а топать по долине в неуклюжих подогреваемых вакуумных костюмах было просто смешно. Теперь они подолгу сидели перед экранами, глядя на голые деревья, тяжелые низкие облака, на пелену тумана, поднимающегося от реки, и плывущие по ней льдины. Поверхность планеты постепенно превращалась в пятнистый ковер из луж и земли.

Что же делать? Отправиться в южные регионы? Начать все сначала? А что из этого получится? Опять новые тяготы? Опять дремучие леса, тропические животные, опять сырость и жара. Изнурительный труд в испарениях болот.

Непривычный климат. Болезни. Неудачи. Разочарования. Они были слишком инертны. Теперь они спали большую часть суток — еды не хватало, обеспечение продовольствием было сорвано. Снег продавил стеклянную крышу самой большой оранжереи. Весной они снова начнут тут работу. Впереди был новый год… Да, весной…

С весной началось нашествие льда, половодье загоняло серо-коричневые льдины далеко в луга. Все вокруг затопило. В оцепенении смотрели они, как желтая жижа лениво уносит вдаль обломки возведенных ими домов.

Но вот распушился мятлик, на лапах хвойных деревьев появились бледно-зеленые свечки молодых побегов. Солнце подсушило почву, и кое-кто уже отваживался покинуть корабль, чтобы погреться на солнышке.

Не всех еще побороло равнодушие. Некоторые объединялись, начинали строить хижины и разбивать сады — приносили с лесных опушек красивые растения и высаживали их на грядках. Когда ветер ломал непрочные стенки их хижин, а дождь размывал грядки, а также когда их одолевал голод, когда они мерзли или заболевали, все снова возвращались в корабль. А здесь царило постоянное тепло. Когда несколько недель проведешь в оцепенении и во сне, тебе хватит питания и из гидропонных оранжерей. А приготовление пищи можно доверить автоматической кухне, не пошевелив и пальцем.

У Мортимера тоже были свои периоды активности. Однажды утром в начале лета он решил разыскать Майду и нашел ее, как и ожидал, неподалеку, на холме — она смотрела, как убегает к синим горам и исчезает вдали река.

— Где-то там должно быть море, — сказала она, когда Мортимер опустился рядом с ней.

— Давай сходим поищем? — предложил он. Она глядела куда-то вдаль, и на губах ее играла улыбка.

— Пойдем. Завтра, да?

— Возле моря климат мягче, — сказал Мортимер таким тоном, словно рассказывал сказку. — Зима там умеренная. Есть рыба, раки, моллюски, и притом круглый год. Там людям не грозит голод. И у нас было бы время обстроиться.

Майда подхватила его мысль:

— Небольшой домик, сад, играющие дети. Мир и покой. И нет никого, кто командовал бы тобой. В первой половине дня — работа, а после полудня — отдых и обсуждение всего, что произошло за день, воспоминания о прошлом. Я это уже однажды видела во сне. Как это было прекрасно!

Мортимер настаивал:

— Давай попробуем, а, Майда?

— Конечно, давай попробуем.

— Мы здесь совсем одни! Посмотри-ка на остальных, они совсем опустили руки! Ни один больше ни на что не способен. Они деградируют. А мы — нет, мы начнем все сначала, все заново. И никто нам больше не нужен!

— Да, только мы двое, — кивнула Майда.

Однако назавтра с утра пошел дождь, и они отложили свой поход. На другой день тоже было ветрено и ненастно. И все же на третий день они отправились в путь. Мортимер положил в карман сверток с едой и взял с собой кое-какие инструменты: нож, топор, рыболовные крючки, фосфорную зажигалку и несколько метров проволоки. Майда несла одеяло. Они ни с кем не попрощались и ушли никем не замеченные.

Десять дней они блуждали и неожиданно снова очутились на прежнем месте.

Майда ободрала коленку и засадила в пятку колючку. Оба выглядели изможденными и голодными. Не говоря ни слова, они разошлись по своим кабинам.

23

Солнце уже достигло наивысшей точки на небосклоне, но никто даже не подумал приступать к строительству поселка. Несколько садовых домиков — это было все, что появилось неподалеку от корабля.

Единственный человек, кому здесь выпала серьезная работа, был врач.

Двое мужчин затеяли спор — из-за женщины. Последовал удар ножом, задевший легкое, рану довольно быстро удалось залечить — биофизические приборы работали пока безотказно. На новой планете появились на свет первые дети — плоды надежд минувшего года, — но это не создало особых проблем — лишние пять ртов существенной роли не играли.

Мортимер фиксировал все, что происходило вокруг. Словно сторонний наблюдатель. Он видел, как люди вокруг даром транжирят свое время, как они слоняются без дела или хватаются то за одно, то за другое и ничего не доводят до конца. Он наблюдал за Люсин, которая ухаживала за вьющимися орхидеями, ее усердие заражало и его самого. Хотелось тоже встряхнуться, попытаться начать какое-нибудь дело. Люсин и ее любовь к цветам! Какая выдержка, какой веселый нрав! Но Мортимер тут же пожимал плечами и глушил все эти мечты. Все это было нереально. Ведь райской жизни для отдельного человека не существует, не говоря уже о двоих людях. Впрочем, это было бы возможно, если бы они были дикарями, примитивными созданиями, которые довольствуются несколькими кусками мяса и лесными плодами, если они могут спать на ложе из листьев. Но в том-то и дело, что они не были первобытными пралюдьми. И не хотели сдавать позиции — отказаться от того, чем владели.

Вероятно, они просто не смогли бы этого сделать.

Однажды Мортимер отправился навестить Деррека, который ужасно исхудал, хотя ел не меньше других. Причина была не в голоде — об этом говорил его взгляд. Его глаза подернулись поволокой, словно он заглядывал в далекое будущее.

Мортимер положил руку ему на плечо.

— Ты был прав, Деррек, мы обязаны были это знать. Один ты догадался обо всем! Но неужели ничего нельзя предотвратить?

— Ты считаешь, мне действительно следует что-то сделать? — спросил Деррек. — Против воли остальных? Но имею ли я право разрушить их надежды?

Мортимер окинул взглядом простиравшуюся перед ним равнину. Тут и там виднелись одинокие фигуры, казалось, люди уже не переносили присутствие друг друга.

— Надежды? А у кого еще осталась надежда? — И тут он обратил внимание на слова Деррека: «имею ли я право…». Не означает ли это, что ему известен еще один выход? Мортимер, взволнованный, повернулся к другу и пристально посмотрел на него. — Что мы еще можем сделать? Мы действительно еще можем что-нибудь сделать?

Взгляд Деррека был серьезным. Минуту помолчав, он спросил:

— Ты в самом деле знаешь, отчего все это? — Он неопределенно повел рукой, указывая куда-то.

Мортимер кивнул.

— Нас слишком мало, ты верно подметил, Деррек. У нас есть знания. И есть средства для осуществления всех целей, мы могли бы претворить в жизнь любой план — скажем, обеспечить питание, изготовить инструменты, построить шоссе, канатную дорогу или водопровод. В энергии мы недостатка не испытываем, и специалистов у нас достаточно. Мы можем выполнить любое задание в отдельности, но не все сразу. Сейчас нам нужны не столько знания, сколько люди, способные их применить. Простые рабочие, выполняющие все, что им прикажут. Люди, лишенные тщеславия, желания выделиться, честные мужчины и женщины с честными и простыми принципами. Масса… Я еще никогда не ощущал, как она важна.

— В таком случае ты уже сделал вывод?

— Какой вывод?

Деррек с трудом сдерживал нетерпение.

— Единственное решение, которое сейчас возможно! Единственный путь, когда наше существование снова обретет смысл!

Нет, — пробормотал Мортимер, — я не вижу никакого пути.

— Он есть, и притом он так близко! — Лицо Деррека приобрело совсем не свойственное ему упрямое выражение. У него был такой вид, точно от его слов зависела судьба всех остальных. Он помолчал и горячо продолжал: — Ты помнишь эти маленькие белые существа с синей планеты? Помнишь их образ действий, их технику? Ты не заметил, что они похожи на нас — пусть и не в метаболизме, но в возможностях развития?

— Ты считаешь, мы должны были… Деррек не дал ему договорить.

— Другого решения нет. Единственное, что сделает осмысленной нашу жизнь, — это полное растворение в них.

— Но их жизненная среда, это аммиачное море…

— Для нашего уровня биофизики это не препятствие. Ты же прекрасно знаешь, что свойства личности можно трансплантировать.

Только сейчас Мортимер ощутил, что на спине у него выступил холодный пот. Он сказал почти беззвучно:

— Мы уже не будем людьми… в телах белых существ…

— Они ничуть не хуже нас, — отозвался Деррек. Он запнулся. А потом добавил почти неслышно: — Ты ведь это хотел знать.

— Дай мне время подумать, — попросил Мортимер.

Целыми днями сидели они у компьютера, проигрывая все возможные варианты. Они ввели информацию об образе жизни морских существ, полученную Мортимером, и компьютер выдал грубо набросанную схему, содержащую тем не менее все необходимые им данные. Сомнений больше нет: тут кроется то единственное, что сохранит их от гибели или в лучшем случае от возврата к примитивности. Те знания и навыки, которыми они владели, в любом случае нашли бы применение на чужой почве, все это безусловно дало бы всходы и принесло плоды, но какие — никто не мог сказать заранее, как никто не мог бы оценить, правильно то было или нет.

— Этот вопрос находится по ту сторону Истинного или Ложного, — сказал Деррек. — Бесспорно только одно: тот уровень развития, который мы собой представляем, — результат эволюции в течение миллионов лет — не теряется, никуда не исчезает, а снова включается в родственный процесс и приводит его в движение. А дальше наши знания обрываются… Лишь одно убеждает нас — что мы поступаем правильно: даже здесь, на безмерном удалении от Земли, происходят схожие процессы развития. И наши действия свидетельствуют только об одном — о признании этой истины.

… Признаки апатии и разложения вокруг них с каждым днем становились все очевиднее. К этому добавлялись прорывы неукрощенных инстинктов — одни дрались из-за женщин, другие заявляли претензии на имущество, им не принадлежащее, кое-кто захватывал чужие кабины, показавшиеся более удобными.

Эти распоясавшиеся индивидуалисты пока еще получали отпор, их призывали к порядку и напоминали о дисциплине, но неизвестно было, как долго просуществует равновесие.

— Как ты думаешь, они согласятся? — высказал однажды свои сомнения Мортимер.

— Подожди до зимы! — отвечал Деррек. — Я никого не хочу сразу брать за горло. Насколько я понимаю, к зиме угаснут последние проблески инициативы, тогда мы будем все решать за них — и, я думаю, не встретим никаких возражений. В конце концов, мы имеем дело с достаточно образованными людьми, я надеюсь, что сумею им все объяснить. Но я рад, что ты меня поддерживаешь. В одиночку я не смог бы ничего сделать.

В оставшееся до наступления зимы время они решили заняться детальной разработкой плана. Никаких принципиальных трудностей возникнуть не должно.

Сам перенос содержимого мозга уже не раз успешно проводился на животных, и чем больше была емкость памяти, тем результативнее была операция. Они посвятили в свой замысел доктора Белгаста, биофизика, который принимал участие в экспедиции на синюю планету. Он имел достаточно полное представление о белых существах и, как ученый, признавал весьма целесообразной операцию переноса. Он безоговорочно принял их план. Они разработали и опробовали систему антенн, которая могла действовать даже в жидкой аммиачной среде, а доктор Белгаст приготовил анестезирующий состав, куда входил фосфорсодержащий углеводород, который должен подействовать как кратковременный наркоз на аммиачные организмы: доктор основывался на результатах исследования мертвого тела плененного мальчика.

Они покончили с приготовлениями раньше, чем предполагали, и у них осталась еще масса времени для размышлений. С того момента, когда они приняли решение, мир вокруг них словно изменился. Просторная долина, которая до недавнего времени угнетала Мортимера своей безбрежной пустотой и навевала скуку, превратилась в уютное райское местечко, дарующее покой и безмятежность, словно какой-нибудь природный заповедник во время летнего отдыха. Он теперь подолгу гулял, спускаясь к реке, и глядел на коричневую воду, которую ветер взъерошивал волнами, будто шерсть диковинного зверя.

Иногда он подолгу сидел с Майдой или Люсин, бездумно перебрасываясь словами, — без желаний, без чувств.

Однажды осенним вечером они с Дерреком забрались на ближайшую высотку и долго смотрели вниз, на посадочную площадку, на которой высилась ракета, похожая на обелиск.

— И все же, — сказал Мортимер, — мы многое потеряем. Теперь, когда я знаю, что нам это предстоит потерять, я понимаю, насколько это значительно.

— Ты думаешь, мне эти сентиментальные мысли не приходят в голову? — отозвался Деррек.

— Нам надо по крайней мере хоть остатки их сохранить, — задумчиво произнес Мортимер.

— Ты думаешь о возвращении? Возвращении из аммиачного моря? Об этом нечего и помышлять.

— Не о возвращении. Скорее об отпуске. Послушай! И он стал излагать план, который вот уже несколько дней обдумывал и который наконец созрел полностью.

— В нашем распоряжении столько энергии, сколько потребуется. Ракета нам больше не нужна. Ее техническое оборудование для нас, в нашем новом облике, потеряет всякий смысл. Время, необходимое нам для того, чтобы соорудить остров, тоже не имеет теперь значения. И все же не стоит выбрасывать наши старые тела, словно поношенные костюмы, ведь при случае мы можем снова в них влезть и почувствовать, что они — всего лишь наши сменные формы, просто обличья, взятые напрокат. Они ведь не вечны, и рано или поздно им придет конец, но мы еще можем использовать их — до самого конца.

Деррек держал руку перед глазами, словно пытаясь удержать картину, возникшую перед его мысленным взором. Потом улыбнулся и сказал:

— Ты прав. Почему бы нам не сделать это?

24

Они отправились в путь зимой. Остальные дали согласие. Возможно, план был им не до конца ясен, но все выглядело так, будто они приветствовали любые планы, ведущие к новой цели. Потребовалось некоторое время, чтобы они вышли из сумеречного состояния апатии и спячки, очевидно, с ними происходило то же, что и с Мортимером: они медленно, но верно пробуждались к новой жизни.

Синяя планета парила под ними, и они долго выбирали незаселенное место, своего рода подводные столовые горы, плато которых находилось в нескольких десятках метров от поверхности аммиака. Они сбросили вниз водородный взрывокомплект и наблюдали, как поднялся огромный гриб, он медленно расплылся шлейфом дыма и наконец совсем исчез. Внизу обнажился небольшой островок, похожий на кратер с темным и обрывистым жерлом, внутри которого тлело красное пятно. Однако вскоре пятно потемнело и погасло, остался клочок ровной суши — небольшая площадка, покрытая лавой и пемзой. Медленно и осторожно они опустились на остров. И снова началась напряженная работа, в которой все до одного приняли участие. На этот раз им ничего не надо было экономить и распределять по нормам. Огромный запас энергии, хранившийся в замерзших мезонах, они могли теперь со спокойной душой расходовать на отопление и освещение. Самой большой технической проблемой оказались температура и атмосферное давление. Ван Стейн и его физики установили вокруг ракеты зонтообразное антигравитационное поле, не пропускавшее никаких газов и защищавшее от температурных колебаний. Его размеров хватало, чтобы покрыть окружность радиусом в двести метров. В покрывшей островок породе они обнаружили достаточное количество окислов, чтобы создать пригодную для дыхания гелиево-кислородную смесь, наполнившую пространство под «зонтом», по которому они могли теперь свободно передвигаться, и за несколько недель превратили эту площадку из лавы в сад. Размельчив стеклообразную массу в песок и пыль, они получили плодородный подслой, в который высадили растения, привезенные с собой; некоторые из них они захватили еще с Земли.

Незначительная радиоактивность почвы не могла повредить цветам, о себе же они сейчас не думали.

Ракету они тоже перестроили внутри. В самые большие отсеки поставили удобные кресла, переделанные из антигравитационных сидений и коек. Некоторые кабины за счет других постарались сделать как можно комфортабельнее — они понадобятся немногим, ибо они уже не смогут вернуться все вместе.

Аппаратура, которая не могла быть остановлена, была переключена на режим длительной эксплуатации: снабжение воздухом, отопление и, конечно, система гидропоники, а также всевозможные устройства для обеспечения продуктами питания. Очень пригодились машины-роботы, которые были перепрограммированы на персональное коммунальное обслуживание островитян, так что им не придется в будущем всюду заниматься ручным трудом.

Тем временем ученые произвели несколько взрывов и пробили туннель в кратерной стенке, края которой уже покрылись белым, как снег, затвердевшим аммиаком. Один конец наклонного туннеля выходил под породой, непосредственно в море. Примерно в середине его, там, где воздух смешивался с первыми волнами, они соорудили отсек, который должен служить лабораторией и камерой хранения для лишенных своих функций тел. На слегка реконструированном космическом боте, предназначенном для ремонтных работ во время полета, доктор Белгаст с Ольсоном отправились на поиски поселений белых существ. Они приблизились к ним ночью и пустили анестезирующий состав в четыре пирамидообразных дома, лепившихся один на другом. Затем биофизик надел костюм, защищающий от холода и давления, и вышел через шлюз. Вскоре он принес в сети несколько усыпленных существ. Обоим пришлось несколько раз повторить эту операцию, пока они не обеспечили каждому астронавту по двойнику.

Теперь было все готово.

Они остановились у входа в туннель и в последний раз окинули взглядом корабль, их башню из слоновой кости, она была сейчас единственным связующим звеном с прошлым. Мортимер встал рядом с Дерреком. Картина расплывалась у него перед глазами…

— Будем ли мы — я имею в виду в нашей новой жизни — вспоминать о былом?

— Нет. Это помешало бы нам полностью включиться в новое сообщество.

Появились бы сомнения, колебания… Нет, все будет протекать так же, как в свое время с тобой и Баравалем: мы будем обладать информацией белых существ и при этом останемся самими собой. Только память о былых переживаниях мы сотрем. Но кем мы себя сами в конечном счете будем ощущать, этого тебе сейчас с уверенностью не скажет никто. Даже я.

— А как будут… происходить посещения этого острова?

— По постгипнотическому приказу. И точно так же будут и прерываться.

— А во время пребывания?

— Это было бы мукой, если бы все снова входило в наше сознание ясно и отчетливо. Память останется погашенной. — Он помолчал с минуту. — Ты не так представлял себе это? Иначе не получится. Мы можем сделать лишь небольшой шаг назад. А теперь прощайся!

Говорить больше было не о чем. Они вошли в темный коридор. Один за другим входившие садились на стул, который стоял рядом с большим закрытым резервуаром.

В нем находились несколько дюжин по-видимому безжизненных прозрачных существ, напоминавших отвратительные полипы. Люди один за другим теряли сознание, тело укладывали на лежанку и задвигали его в огромный металлический шкаф. Остальное довершала автоматика. Затем резервуар по рельсам заскользил к шлюзовой двери, миновал ее и открылся. Несколько хрупких прозрачных существ вынесло наружу. Какое-то время они трепетали и вздрагивали всем телом, и вскоре серебристый рой торопливо заскользил в потоке леденящей жидкости в открытое море.

У подножья лестницы Мортимер остановился, словно спохватился, что забыл что-то. Он обернулся и посмотрел назад, на светившееся оранжевым светом здание, только что покинутое им. Одна из женщин, стоя у окна, смотрела сквозь стекло, но она не могла его видеть, глаза ее были устремлены куда-то в неведомую даль, и внезапно ожившее воспоминание заставило биться его сердце. Поднялась другая женщина и встала рядом.

И тут снова прозвучал зов — четкий и решительный. Легкая пелена закачалась вокруг него… Зачем… Куда? Где-то там его ждало нечто, совсем другое, оно нуждалось в нем. Он увидел перед собой пять крохотных одноглазых белых существ, и сердце его наполнилось нежностью.

Перед ним, словно экран, возник светлый прямоугольник вестибюля, он был точно окно в другой мир, из которого он был уже исключен, в нечто былое, погруженное.

Эти две тени у окна, прямые и стройные, — не более чем иллюзия.

Мортимер резко повернулся. Казалось, он с невероятным усилием отрывается от чего-то такого, что тысячью нитей пытается удержать его, он словно преодолевал какую-то клейкую массу. И тогда он побежал — с трудом, короткими шажками. Песок скрипел под его ногами… было сумрачно… рядом с ним маячила тень от скамейки… Постепенно он чувствовал себя свободнее. Он добежал до цепи, преградившей ему путь, отцепил ее, проскользнул вперед и снова продел кольцо в ушко. Он видел песчинки на земле и шел вперед все быстрее и быстрее и вскоре задвигался ритмичными, целеустремленными прыжками.

Когда его приняли ворота, он уже не помнил о двух тенях у окна, о долине цветов и скуки, о башне из слоновой кости.

ПРИБЫТИЕ ВЕЧЕР

Город появляется из-за округлой вершины совершенно неожиданно. Справа и слева еще тянется бесконечная вереница агав, опунций, терновника-кулисы долгого, одинокого пути. А над бетонной лентой дороги — близко, рукой подать! — уже маячит искрящаяся огнями громада, вся в росчерках неона, в разноцветье световой рекламы, отблески которой золотой пылью рассыпаны высоко в исчерна-фиолетовом вечернем небе.

Это не простой город. Это место, где исполняются желания и сбываются мечты. Врата и одновременно центр мира. Санта-Моника.

Барри остановил машину на обочине и поднял откидную спинку сиденья. Он еще не вполне стряхнул дремоту, глаза слипаются… но сердце, окрыленное надеждой, начинает учащенно биться.

Какая картина-дух захватывает! Много лет он мысленно рисовал ее себе, сгорая от нетерпения и надежды. Теперь можно и не спешить. Пронзительное шипенье, нарастающий вой…

Грохот.

Все вдруг озаряется трепетным светом-три огненные стрелы и белый след за ними, медленно тающий в небе. Ракеты уже всего лишь точки в вышине, над западной грядой холмов. Он провожает их взглядом, пока они не исчезают во мраке и мгле. Затем, бодрый, сосредоточенный, опять выводит машину на направляющую.

Голос по радио. Внимание, внимание! До конца направляющей две тысячи метров. Внимание, внимание! До конца направляющей две тысячи метров.

Звучит тихая музыка — вибрафон, ударные… Барри отключает автоматику и берется за руль. До города осталось буквально два шага. Уже различимы пестрые рекламы увеселительного квартала, освещенные окна вилл на окраине, подсвеченные прожекторами огненные буквы «СТ» над гигантским комплексом зданий. «СТ»- эмблема компании «Сириус-Транзитный».

Голос по радио. Внимание, внимание! До конца направляющей тысяча метров. Внимание, внимание! До конца направляющей тысяча метров.

Опять звучит музыка.

Барри закуривает сигарету, глубоко затянувшись, выпускает дым на ветровое стекло.

Запах табачного дыма.

Взгляд на приборную панель: на часах 20.20-детское время для города, где рестораны и бары, тиры и треки, игорные клубы и театры открыты всю ночь напролет.

Снова шипенье, вой, оглушительный грохот в миг преодоления звукового барьера…

Время от времени пучками поднимаются в небо ракеты, сперва медленно, потом все быстрее, быстрее и наконец исчезают во мгле. Барри уже не замечает их. Он сосредоточенно смотрит вперед: вот уже и первые городские дома. Мотели, заправочные станции и авторемонтные мастерские, склады, треки, площадки для мини-гольфа. Справа стоянка, три видеофонные кабины — все под одной крышей. Не раздумывая, Барри сворачивает туда, останавливается. Тушит сигарету, выходит из машины, захлопывает дверцу. Свежий, теплый воздух.

Он входит в видеофонную кабину, пробегает пальцами по кнопкам, набирая номер. На мониторе возникает девичье лицо.

Девушка. Справочная к вашим услугам. Что вам угодно?

Барри. Будьте добры, дайте мне номер Гаса Гриффина. Адреса я, к сожалению, не знаю.

Девушка смотрит на него озадаченно.

Девушка (нерешительно). Гаса Гриффина? Адрес не знаете?

Барри (слегка раздраженно). Да, Гаса Гриффина. Посмотрите, пожалуйста.

Девушка. Минутку.

Она исчезает с экрана. Появляется абстрактный узор и надпись по диагонали: ЖДИТЕ — ЖДИТЕ… Прислонясь к стене, Барри глядит сквозь стеклянную стену кабины. Поблизости ни души, рядом парк, пальмы, рододендроны, через дорогу спортивная площадка, трибуны, фонари, вытянувшие над ними свои длинные шеи. От городской суеты только блики световой рекламы.

Барри начинает нервничать, поворачивается к микрофону.

Барри. Алло, девушка, я жду. Как насчет номера?

На экране вновь появляется лицо девушки. Вид у нее озабоченный. Девушка. Еще минутку. Потерпите, прошу вас…

Барри качает головой. С языка уже готово сорваться ядовитое замечание, но тут… Вдали слышится полицейская сирена. Она звучит все громче. Барри настораживается. Из-за угла на полной скорости вылетает патрульная машина, резко тормозит возле видеофона. Двое полицейских с пистолетами на изготовку выскакивают на тротуар. В мгновение ока Барри выдергивают из кабины, и вот он уже стоит, подняв руки вверх.

1-й полицейский. Лицом к стене, парень 2-й полицейский. Давай-давай. Знаешь ведь, как оно полагается!

Первый полицейский привычно ощупывает его карманы, ищет оружие.

1-й полицейский. Чистый вроде бы.

2-й полицейский. Можешь повернуться, парень.

Барри (возмущенно). Что это значит? Что вам от меня надо?

1-й полицейский. Тихо, тихо. Ты взят с поличным.

Барри. С поличным? Ну, братцы, кто-то вас разыграл.

1-й полицейский. Ишь ты! Он еще язык распускает! Что ты здесь делаешь?

Барри. Хотел получить один телефон.

1-й полицейский. Чей же, если не секрет?

Барри. Вас это не касается, но могу сказать: номер моего брата, Гаса Гриффина.

Полицейские удивленно переглядываются.

1-й полицейский (с расстановкой). Та-ак, Гаса Гриффина, твоего брата.

2-й полицейский. Предъяви-ка документы, парень!

Барри подносит руку к нагрудному карману, но полицейский прижимает его к стене и сам достает бумажник. Открывает, рассматривает удостоверение.

2-й полицейский. Тут написано: Бартоломью Гриффингер.

Барри. Правильно, Гас тоже Гриффингер, он просто укоротил нашу фамилию.

1-й полицейский. Ну вот что, парень: нам в городе чокнутые не нужны. А уж такие, которые с полицией пререкаются, тем более.

Между тем второй полицейский, покопавшись в бумажнике, достает оттуда пачку стодолларовых банкнотов.

2-й полицейский. Хэнк, глянь-ка.

Первый полицейский оторопело смотрит на него, потом пожимает плечами.

1-й полицейский (тихо). Тогда он, должно быть, и правда не из этих… (Громче.) Похоже, ошибочка вышла, мистер. Вот ваш бумажник, возьмите, пожалуйста. Желаем хорошо повеселиться в городе! Но я бы на вашем месте шутил поосторожнее!

Вернув Барри документы и деньги, они небрежно козыряют, садятся в машину и беззвучно трогают с места. Барри смотрит им вслед, потом, бегло взглянув на видеофоны, пожимает плечами, садится в машину и запускает мотор.

Длинные улицы, прорезанные по лучу лазера, сотни, тысячи улиц, во всех направлениях, сомкнутый строй фасадов, пластмассовая кладка стен-розовых, бледно-зеленых, желтых. Одинаковые дома, одинаковые улицы, одинаковые города, выстроенные по одинаковым планам, подчиняющиеся одинаковым инструкциям, пронумерованные с севера на юг, с запада на восток и все же дремучие, словно джунгли, от беспросветного однообразия, вечный повтор, поменяй местами-никто и не заметит.

Ни деревца кругом, ни кустика. Лишь высокие стебли-мачты криптоновых фонарей, кряжистые пни водоразборных колонок, легкие металлические опоры с дорожными знаками и запретительными щитами, а надо всем- чащоба тонких растяжек и проводов, антенны коммерческого вещания, радиотрансляции, видео^и аварийной системы.

Матрица зданий, растр улиц-система координат для населения. Тротуары узковаты, толчея, несмотря на одностороннее движение-только влево, только вдоль стен, по периметру уличных перекрестков. А трижды в день человечья река вздувалась угрожающим разливом-около восьми, в обед и после четырех. Потоки людей выплескивались из ворот, устремлялись по лестницам к станциям монорельса, бурлили у входов подземки, уносимые движущимися тротуарами в неведомую глубину. Автомобили в эти часы ползли бампер к бамперу — никто не обращал внимания на истошный визг сонаров, означавший превышение минимальной дистанции. Казалось, в ущельях улиц текла какая-то жидкая масса, и, если послушать со стороны, например со станции монорельса, в краткие секунды между прибытием и отходом поездов, воздух полнился гулом, словно от водяных валов. Потом металлические фермы, огромными арками возвышавшиеся над городом, начинали вибрировать, и их жутковато-пронзительное пение заглушало шум на дне улиц-ущелий.

А вот в ночные часы все было совершенно по-другому: таких, что наперекор предупреждениям полиции сновали по улицам, было очень немного — запоздало протрезвевшие пьяницы, игроки из подозрительных заведений, юнцы, «балдевшие» на вечеринках и теперь спешившие домой. Полное безлюдье царило только между четырьмя и пятью утра: в этот час служба погоды устраивала дождь. Иногда можно было различить шум реактивных двигателей: самолеты сомкнутым строем шли высоко над крышами, опрыскивая тучу смога, которая накрывала город, точно шляпка исполинского гриба. И скоро вниз обрушивались грязно-серые потоки ливня, хлестали по крышам и мостовым, смывали и уносили прочь грязь и мусор, чтобы в конце концов, бурля, исчезнуть в стоках. Недолгое время оставалась еще грязноватая пленка влаги, от которой поднимался тонкий парок… Это был час утренней свежести-иные старики, дождавшись, когда дождь кончится, выходили из дома и, глубоко дыша, гуляли вокруг квартала. Потому что вместе с дневным освещением-его включали в шесть — возвращались сушь, жара и пыль.

Барри тоже знал этот утренний час: дед, которому было уже под восемьдесят, порою будил его и Гаса и брал с собой на улицу. Барри, в общем-то, нравились ранние прогулки — напоенный влагой воздух, капель с крыш, лужи у края тротуаров, — но Гас скоро начал встречать дедовы приглашения в штыки, и Барри, буквально во всем подражавший брату, тоже предпочел лишний часок поваляться в постели.

Душный, чуть отдающий гнилью запах влажного воздуха был одним из самых ранних воспоминаний Барри и куда ярче зрительных образов, которые память сохранила поблекшими и искаженными, словно в кривом зеркале. Лицо матери-расплывчатое светлое пятно, — согбенная фигура деда, седые пучки волос, бахромой свисающие из-под шляпы… Квартира-обшарпанные стены, кровати, холодильник, телевизор. А вот это он помнил лучше всего: закругленный четырехугольник экрана, вечное мельканье пестрых кадров, причудливые перескоки с ближнего плана на дальний и наоборот. Долгие дни, они с Гасом на куче подушек, в руках у брата блок дистанционного управления, он определял, что смотреть. Драки, стремительно мчащиеся автомобили, всадники, индейцы, астронавты, яхты на синей глади моря, космические корабли среди звезд, солдаты, преступники, вспышки дульного пламени, кулачные удары, мертвые тела… Гас мог часами сидеть, уставясь на экран, держа пальцы на клавишах, он готов был день и ночь следить за всеми этими событиями, ему хотелось движения, и он не переключал на другой канал, пока на этом что-нибудь происходило, пока люди бежали, сражались, падали… Едва лишь обстановка на экране менялась-начинался разговор, любовная сцена, — Гас, не медля ни секунды, пробегал по всем диапазонам и в конце концов опять ловил приключение, волнующую жизнь, которая существовала где-то вовне, вне их пространства, вне их времени, но все-таки существовала- в воображении авторов, на миллионах экранов, в головах зрителей.

Барри был еще инертнее Гаса. Он смотрел все подряд, не вникая в смысл. Гас и тот не интересовался сутью происходящего, а уж Барри и вовсе воспринимал лишь мгновение- вид в заднем стекле, машины преследователей, перекошенные лица, сжатые кулаки, пальцы на спуске. Для него это был калейдоскоп, случайная смена пестрых картинок, переменчивая мозаика из одних и тех же элементов-суровых мужчин, красивых женщин, мотоциклов, гоночных яхт, самолетов. Только позднее он заметил кулисы: роскошь богато обставленных квартир, пальмы на берегу, сказочные кущи в ярких огнях, вулканические гряды чужих планет, межзвездное пространство. Так они сидели до вечера, когда приходили домой родители и гнали их от телевизора, чтобы посмотреть свои программы.

Тогда разжимались клещи, державшие их дома, и Гас украдкой сбегал на улицу. Возвращался он поздно, зачастую грязный, потный, иной раз в синяках и царапинах, но сияющий торжеством, он тихонько насвистывал сквозь зубы, себе под нос. Время, когда Барри поневоле сидел дома, с родителями и дедом, было для него мукой. Он не сумел бы сказать, что именно внушало ему такую тревогу и недовольство: он слонялся по квартире, то и дело лазил в холодильник, чтоб отхлебнуть из бутылки глоток лиморанжа, листал журнальчики, выменянные Гасом в школе, — комиксы и фотосерии, «Фантомас», «Доктор Но», «Супермен», «Барбарелла» «Кун-фу», — отирался за спиной у родителей, норовя хоть одним глазком посмотреть на экран, пока они не прогоняли его: «Марш отсюда, это не для тебя». Устав, он ложился в постель, но до возвращения Гаса большей частью не мог уснуть, ждал, вслушивался в тишину квартиры; издалека доносились звуки видео, шаркающие шаги, звон бокалов, потом все затихало, и полоска света под дверью гасла. До чего же медленно тянулось время! Сон иногда вдруг как рукой снимало, сердце колотилось громко-громко, Барри места себе не находил, ворочался с боку на бок, вертелся. И вот наконец скрип двери, тихие шорохи в передней, едва слышное насвистывание: Гас вернулся. Что с ним произошло за стенами дома, в большом мире? Отчего он был так доволен, так миролюбив? В другое время брат часто бывал не в духе и любил покомандовать, а тут совал Барри пачку леденцов или большущую круглую жвачку; с конфетой во рту, освободившись от напряжения, он и засыпал.

Детский сад у них в квартале был новейшего образца, размещался он в подземной части города и, кроме игровых комнат, имел спортивную площадку и искусственный сад. Надзор был очень суров, и все-таки на первых порах Барри чувствовал себя там превосходно. С другими детьми он водился мало, но и одинок не был-пока Гас тоже ходил туда. Правда, в старшую группу, и потому Барри видел его обычно лишь издалека, однако же связь между ними здесь еще укрепилась. Когда дети принимались дразнить, а то и колотить Барри, в ту пору маленького и слабого для своих лет, Гас, бывало, вмиг оказывался рядом. Всего-навсего раза два-три он пускал в ход кулаки, да так, что обидчики удирали от него в крови; обычно же достаточно бывало одного его появления: все подавались назад, образуя круг на почтительном расстоянии, и однажды Гас положил руку Барри на плечо и сказал: «В конце концов, ты же мой брат».

Плохо стало, только когда Гас в шесть лет пошел в школу. Барри порой думал, что больше не выдержит. Стояние в длиннющих очередях, у спортивных снарядов или у входа в искусственный сад, долгие часы, когда приходилось молчком ляпать на бумагу краски, изометрические упражнения по команде магнитофона, пение, декламация стихов. Как он мечтал о тех вечерах, когда они с Гасом сидели у телевизора. Все эти два года он, сгорая от нетерпения, ждал, когда же наконец и его примут в школу. Ему казалось, что там он опять будет вместе с Гасом, как в саду. Но эта надежда не оправдалась. Школа была этакой поточной линией, ячеистой структурой из крохотных учебных кабин, до отказа набитых электроникой — повернуться негде. Тускло светящийся экран, скрипучий магнитофонный голос, микрофон, в который надо было отвечать, автоматическая пишущая машинка, которая отстукивала задачи на бесконечной бумажной ленте и запоминала ответы. «Ответ неверен — вторая попытка…» Все это где-то собиралось, регистрировалось, оценивалось, сравнивалось, ведь все они были как-то связаны между собой, работали сообща или соперничали — думай, как хочешь, — и однако были разобщены, изолированы друг от друга, каждый мог рассчитывать только на себя самого, и это когда чужой совет был бы так кстати! Групповые занятия тоже ничего не меняли, потому что и здесь главное было — опередить других, быстрее решить задачи, добиться более высокой доли правильных ответов. С Гасом Барри не виделся совершенно.

И вновь отчаянная скука, время тянется как густая, клейкая масса, постоянное досадливое ощущение, что все зря, все бесполезно. Поначалу он радовался каждому уроку, неизвестно почему и довольно-таки смутно воображал, что окружающий мир станет на занятиях более понятным, а значит, и более сносным. Но занимались они исключительно предметами нереальными, лежащими вне их мира. События, случившиеся в незапамятной древности, процессы, идущие где-то в недрах Земли или в глубинах Космоса, явления микромира, кристаллы, химические соединения, гены и клетки, числовые взаимосвязи, значения символов, столь же искусственных, как и обозначаемые ими предметы. Слова, которыми никто не пользовался, языки, на которых никто не говорил, мысли, которые никому не приходили в голову… Барри подчинился неизбежным приказам, считывал с дисплеев тексты, объяснял символы, появлявшиеся на экране и снова исчезавшие, печатал свои ответы и ничем не выделялся, ни в хорошем, ни в плохом. Но были и другие ребята, на которых нет-нет да и накатывало вдруг, и тогда они колотили экраны, пинали ногами клавиатуру, в клочья рвали бумажную ленту, пытались взломать электронные дверные замки. Барри вполне их понимал и даже признавался себе, что охотно сделал бы то же самое, но чересчур труслив. А вот Гас, которому он намекнул на это, презрительно тряхнул головой. «Они действуют сгоряча, необдуманно, — сказал он. — От того и попадаются. Так им и надо!» Значительно позже Барри волей-неволей вспомнил эти его слова: был решающий день шестидневных гонок, и Гасу непременно хотелось их увидеть. Он тогда смастерил бомбу-вонючку и, парализовав с ее помощью целый школьный этаж, весь день провел на треке. Он не попался. Барри не знал, откуда бралось недовольство. В нем жила тревога, тоска по чему-то расплывчато-туманному, о котором он знал только, что оно наверняка где-то существует. Школа в этом смысле не изменила ничего. Она попросту заняла место детского сада; как и раньше, он проводил вечера у телевизора, который все больше ему надоедал. И все больше нервничал в те часы, когда брат пропадал в городе и-как думал Барри-участвовал в немыслимых приключениях. Однажды он даже спросил Гаса, нельзя ли пойти вместе с ним, но восьмилетний брат, легонько ткнув его в бок, сказал: «Маленький ты еще». С того дня Барри уже не осмеливался спрашивать, только уныло глядел вслед брату, когда тот за спиной у родителей крался вон из квартиры. А потом вдруг настал день, когда Гас знаком показал ему: идем!

Барри прямо-таки ошалел от счастья. Он шел за Гасом, на несколько шагов отставая от брата, который быстро лавировал в толпе прохожих. По эскалатору они спустились под землю, на один из пешеходных уровней, знакомый Барри лишь постольку, поскольку иногда в субботу после обеда родители брали его с собой по магазинам. Все здесь было совершенно не так, как на поверхности, — ни одного автомобиля, зато полно места для людей, которые могли ходить где угодно, не думая ни о каких правилах. По расположению магазинов можно было сообразить, что возникли они вблизи станций подземки, там, где чуть не все обитатели квартала проходили дважды в день-по дороге на работу и с работы. Здесь сияло море огней, здесь были витрины, полные дорогих товаров, сверкали стекла и зеркала, покоряя слух покупателя, лилась музыка из десятков динамиков, стояли в напольных пластиковых вазах цветы, пестрели украшения, разложенные на столиках, стенды с открытками и книжками карманного формата, гул голосов заливал все вокруг мягкой волною, а из зарешеченных отверстий климатизатора выплескивался поток почти ощутимо густого воздуха. Барри хоть и боялся потерять брата из виду, но все же нет-нет да и поглядывал на замечательные картины, мелькавшие с обеих сторон: газетчики, музыканты и певцы, полицейские и попрошайки, сосисочная, люди на высоких табуретах, а перед ними хотдоги, вазочки с мороженым, бутылки кока-колы. Подъезды универсальных магазинов, кинотеатры непрерывного показа, бары с красными шторами, монахини, накрашенные девицы.

Мало-помалу они выбрались из давки. Редкие слепяще-яркие, защищенные сеткой фонари освещали эти места, товары в магазинах были дешевле и упакованы похуже, табачная лавка, дешевый антиквариат, там и сям стоят, прислонясь к стене, руки в брюки, люди в грязных спецовках, в нишах спят пьяные. Эскалаторов здесь не было, здесь ходили по бетонным лестницам. Узкие коридоры, звездчатые развилки, афишные щиты в рваных клочьях бумаги, древесная стружка и ошметки бумаги под ногами. Гас еще ускорил шаги, и Барри, догнав его, искоса посматривал на брата: Гас с решительным видом глядел вперед, ясно было, что он здесь как дома. Да он наверняка везде чувствует себя как дома.

Впереди слышен глухой шум, изредка даже сиплые крики… Они свернули за угол, коридор немного расширился. Тут собрались десятка два мальчишек, в большинстве постарше Гаса, они следили за игрой, то и дело криком подбадривая участников. Игра чем-то напоминала теннис: две команды по пять игроков посылали мяч в стены, отбивая его тяжелыми пластмассовыми ракетками.

Гас и Барри присоединились к зрителям. Игра была яростная — в ней требовались и ловкость, и грубая сила. Барри хотя и не знал правил, но все же смекнул, что дело здесь шло не в последнюю очередь о том, чтобы попасть мячом в противника и вынудить его сдаться.

По дружным восторгам болельщиков команды-победительницы Барри понял, что встреча закончилась. Один из мальчишек подошел к Гасу и, показав на Барри, спросил:

— Это он? Гас кивнул.

Мальчишка смерил Барри пристальным взглядом.

— Ладно, берем!

Гас повернулся к Барри.

— Слыхал? Тебя приняли. — Он дружески ткнул брата в бок. — Видишь черную линию на полу? Это граница игрового поля. Если мяч упадет за нею, ты его подберешь и бросишь мне. Понял? Мне, и больше никому!

От волнения Барри толком не мог говорить, едва выдавил шепотом:

— Порядок!

На площадку вышли Тас и еще несколько мальчишек; в руках у них были ракетки команды-победительницы. На второй половине поля выстроились соперники.

Началась первая перекидка, и очень скоро Барри пришлось взяться за дело. Как выяснилось, за мячом бегал не он один. Его оттолкнули, и мяч достался другому, который и бросил его на площадку-конечно, не Гасу. Судя по всему, у каждого из игроков был свой собственный подносчик. Тому, кто в конце концов получал мяч, разрешалось отбить его, и находился он при этом в меньшей опасности, чем остальные четверо, которые стояли на передней линии, близко от противника. Нередко как раз на них и сыпались молниеносные встречные удары, а при этом легко было вылететь из игры.

Разобравшись в этих тонкостях, Барри решил, что поддержать Гаса для него дело чести. Не щадя себя, он кидался в мельтешащий клубок, возмещая ловкостью недостаток силы. Он был не хуже других, а может, и чуточку лучше. И когда во время короткого перерыва Гас кивнул ему, он почувствовал, как его захлестывает гордость.

С того дня Барри всегда сопровождал Гаса, когда тот шел играть. И каждый раз это было настоящее приключение. Уже сама дорога по торговым улицам, роскошные вещи за стеклами витрин, элегантные мужчины и женщины, мелькавшие порой словно экзотические птицы… Да и играть было ужасно интересно, ведь теперь он с каждым днем все лучше разбирался в правилах. За игрой он забывал обо всем, видел только быстрые движения участников, мельканье мяча, контуры игрового поля, других мальчишек-подносчиков, которые постараются отнять у него удачу. Он внимательно следил за каждым поворотом игры, пытался предугадать, куда полетит мяч, чтобы в случае чего первым схватить его. Шум игры музыкой звучал в его ушах — свист рассекающих воздух ракеток, глухие удары мяча, шарканье подошв… Не было для него мгновений чудеснее тех, когда он держал в руке мяч — символ своей удачи! Так здорово — ощущать ладонью гладкую поверхность эбонита, под которым прятался стальной шарик. Несколько раз ему досталось этим мячом-удары были резкие, поначалу они слегка оглушали, лишь немного погодя открывалась сильная боль и на месте удара набухал большущий желвак.

Временами возникали помехи, правда не слишком серьезные. Меньше всего хлопот доставляли случайные прохожие, которые знать не знали, что в этой части подземных переходов обосновалась ребятня. Их быстро учили уму-разуму-бранью и грубыми тычками. Игра на несколько минут прерывалась, и они всем скопом бросались на чужаков.

Иногда заявлялись подростки, ребята постарше, которые забавы ради прогоняли малышей, отнимали у них ракетки, били фонари, раздавали направо и налево пинки и затрещины. Обычно проходил еще день-другой, пока городские ремонтники устраняли повреждения.

Однажды нагрянула полиция-то ли прохожие нажаловались, то ли служба порядка заметила, что повреждения чаще всего бывают именно в этом углу.

Произошло это как раз, когда один из игроков команды противника послал мяч далеко в коридор-удобный случай для шустрого Барри опередить соперников. Барри пропустил мимо ушей предостерегающий крик, не заметил, что никто из подносчиков даже и не подумал гнаться за ним, и вдруг увидел перед собой реальность, которая в первую минуту буквально ошеломила его: один полицейский цапнул его за воротник, а другой нагнулся за мячом и показал его остальным, словно добычу. Барри и мяч — вот все, что попало в руки полиции, остальные ребята разлетелись, как подхваченное вихрем конфетти, исчезли в боковых коридорах, в люках вентиляции, в контейнерах очистной службы, в канализации…

Несколько часов Барри продержали в участке, требовали назвать имена других мальчишек-судя по всему, за ними водились и иные грешки, о которых Барри не знал. Под яркими лучами юпитеров он вспотел и прямо-таки изнывал от жажды. Но все равно не сказал ни слова. Потом родители забрали его домой, и недели две-три он вечерами сидел в квартире, под замком — время игр кончилось.

ВЕЧЕР В ГОРОДЕ

Барри добрался до центра. Едет медленно, озираясь по сторонам. Машин на улицах мало, зато множество людей: толпятся возле баров и увеселительных заведений. Обрывки музыки, пронзительные рекламные призывы из мегафонов. Оглушительный шум. Стены домов тоже пестрят назойливой рекламой, сияют неоном, мигающими гирляндами лампочек. Несколькими кварталами дальше… Здесь поспокойнее. Отыскав гостиницу, Барри ставит машину в подземный гараж.

Запах смазки.

Он садится в лифт, поднимается на первый этаж, подходит к администратору.

Барри. Есть свободные номера?

Человек в серой ливрее неодобрительно разглядывает его. Потом снимает с доски ключи.

Администратор. А как же, мистер… (Пододвигает Барри регистрационную книгу.) Будьте добры, запишите свою фамилию.

Барри записывает, берет ключи. Секунду медлит.

Барри. Вы слыхали про Гаса Гриффина?

Администратор. Ну, знаете ли! Кто ж про него не слыхал?!

Барри. Большая шишка в городе, а?

Администратор. Пожалуй что так.

Барри. Мне бы хотелось его увидеть.

Администратор. Увидеть? Чего проще… Возьмите в видеотеке парочку кассет. Все его речи записаны на пленку. Первый призыв к освоению Сириуса… Классно! Да вы наверняка и сами знаете!

Барри. Пожалуй, я возьму эту пленку. Где у вас видеотека?

Администратор. В подвале.

Барри. Прямо сейчас и зайду. А сумку пусть отнесут ко мне в номер.

Администратор. Непременно.

ВЕЧЕР ВИДЕОТЕКА

Барри в видеотеке. Несколько телевизоров, кресла, звукоизолирующие перегородки.

Барри один. Ставит кассету, нажимает на кнопку воспроизведения.

Пощелкиванье, потом звуки фанфар, мелодию подхватывает оркестр. На экране вспыхивают переплетенные буквы «СТ», а внизу- для тех, кто еще не знает, — подпись: «СИРИУС-ТРАНЗИТНЫЙ». Потом в кадре возникает панорама звездного неба, и поверх нее во весь экран снова тот же вензель «СТ». Наплывами-созвездия, одно, другое, третье; затем как бы полет в глубины космического пространства… Яркая точка набухает, вырастая в шар, зеленый, вращающийся шар…

В кадре появляется человек в костюме астронавта, он заметно похож на Барри, но старше, крупнее, увереннее, Гас Гриффин.

Гас. Вы уже догадались… Да, это она, наша новая планета в окрестностях Сириуса. Наши астронавты открыли тысячи планет, но эта-подлинная сенсация. Копия нашей Земли.

Корабль заходит на посадку. Ледяные пики гор, ущелья с искрящимися на солнце водопадами, пышная растительность чуть не до самой границы снегов… Горы уплывают из кадра, просторная равнина, луга, заросли кустарника, редколесье…

Гас. Пригодный для дыхания воздух, питьевая вода, множество дичи… Рай! И вот этот вновь открытый мир нам предстоит заселить. Уже создана фирма, которая займется освоением и организует перевозки. Люди, не упустите свой шанс! Это-приключение, подарок человечеству от судьбы. Приходите к нам, все в ваших руках! Участвуйте в освоении планеты — и вы сможете сами выбрать для себя землю! Приходите, люди, давайте работать сообща. Приходите в «Сириус-Транзитный»!

На экране чудесные края — лесные поляны, заросший цветами берег озера…

Виденье исчезает, снова вспыхивают многозначительные буквы «СТ». Заключительный аккорд фанфар. Странное чувство: гордость пополам с умилением. Секунды через две-три Барри встает, выходит из просмотровой. За дверью, на выдаче-девушка. Легкий аромат лаванды.

Барри. У вас есть план города? И адресная книга?

Нелли. Конечно, мистер. Даже бесплатно! (Пододвинув ему то и другое, она бросает взгляд на счетчик.) Триста десять секунд демонстрационного времени. С вас шесть двадцать.

Барри отсчитывает деньги, потом листает адресную книгу, что-то ищет на карте и наконец складывает ее.

Барри. Возьму на время!

Девушка открывает было рот, собираясь возразить, но в итоге лишь пожимает плечами.

ВЕЧЕР ГОРОДСКАЯ ОКРАИНА

Барри снова сидит за рулем, разложив рядом на сиденье план города. Места вокруг тихие, спокойные, и он сбавляет скорость, пытается сориентироваться… Ставит машину у тротуара и, сунув карту в карман, идет дальше пешком. Перед ним что-то вроде парка; он приостанавливается, заметив табличку: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ВХОД ВОСПРЕЩЕН!

Барри шагает дальше. Он выбирает широкую дорожку, выложенную цветной плиткой, ярко освещенную вереницей фонарей. Впереди какой-то небольшой домик, наверно привратницкая, влево и вправо тянется высокий сетчатый забор с колючей проволокой наверху. Когда Барри подходит к воротам, открывается окошко, в котором видна голова охранника. За спиной у Барри неожиданно вырастают еще двое, эти в мундирах городской полиции.

1-й охранник. Что вам угодно? Барри. Я — брат Гаса Гриффина. По-моему, он здесь живет? Я хочу с ним повидаться.

Охранник презрительно смотрит на него.

Охранник. Ничего лучше ты не придумал? (Двум другим) Ну никак эти типы не угомонятся. (Снова обращаясь к Барри.) Катись отсюда, да поживее, а не то я тебя упеку за нарушение неприкосновенности жилища. Табличку видел?

Барри. Послушайте, я хочу поговорить с братом! Если он узнает, что вы меня не пустили…

Человек в окошке делает знак двум другим. Они хватают Барри за руки, наносят ему несколько ударов.

Ноющая боль в ребрах. Барри возвращается на улицу и сворачивает налево. Оглядывается. Охранники исчезли. Пройдя метров пятьсот вдоль границы сада, он перепрыгивает через цветочную клумбу и под прикрытием кустов и деревьев снова приближается к запретной зоне.

Еще несколько метров-и он у забора. Уже собираясь шагнуть к сетке, замечает на колючей проволоке изоляторы. Медлит.

Собачий лай-как гром среди ясного неба. Барри резко поворачивается — перед ним снова охранники с четырьмя псами на сворке.

1-й охранник. Так я и думал. Ну, теперь пеняй на себя!

Он спускает собак. 1-й охранник. Вперед! Взять его!

Сердце готово выскочить из груди.

Барри не медлит, мчится прочь, во весь дух, собаки за ним. Они настигают его, но все же ему удается уйти, хоть и ценою покусанных ног и порванной штанины.

Кожа на икрах саднит.

Он поспешно садится в машину и, газанув, рывком трогает с места.

НОЧЬ В ГОСТИНИЦЕ

Барри Гриффин ставит машину в гостиничный гараж. Берет ключи от номера и на лифте поднимается наверх, на тринадцатый этаж. Разыскивая свой номер, он замечает, какая здесь царит лихорадочная суета — крохотные киоски, кафетерий, танцевальный салон. Гостиница, похоже, плавно переходит в развлекательный центр. Идущие навстречу люди изумленно шарахаются в сторону, глядя на его изодранную одежду. Гул голосов, обрывки музыки.

Наконец он находит свой номер, но едва опускается в кресло, как дверь распахивается и входят двое: парень и девушка из обслуживающего персонала, азиаты, вероятно корейцы.

Барри. Ба! Вы тут зачем? Служитель. Мы к вашим услугам.

Барри. Но мне ничего не нужно.

Девушка пытается затащить его в ванную, а поскольку Барри упирается, она полицейским приемом выкручивает ему руку и швыряет его на диван. Резкая, но быстро утихающая боль в плече.

Барри. Эй, послушайте, как это понимать… Служитель. Это входит в обслуживание, сэр.

Бережно и вместе с тем решительно Барри раздевают и вталкивают под душ. Запах мыла, горячие струи на коже. Потом ему делают массаж, девушка приносит чистое белье-и Барри, волей-неволей признав, что чувствует себя приятно посвежевшим, одевается.

Ощущение чистоты и свежести; пробуждается предприимчивость.

Служитель. Два доллара пятьдесят центов-за все. Приятного вечера!

Барри сует парню деньги, и тот выходит, вместе с девушкой. Теперь можно и осмотреться: вполне приличная комната окнами на увеселительный квартал, стереоустановка, телеэкран во всю стену и видеофон. Музыка включена на полную громкость, на экране мелькают кричаще-яркие балетные сцены. Барри ищет выключатели, но они, похоже, не работают. Сунув в карман бумажник и еще кой-какие мелочи, он выходит из номера. Всего несколько шагов, и он оказывается в гуще толпы, жаждущей одного-развлечений. Прислонясь к стене, он наблюдает за людьми у игральных автоматов, и тут к нему подходит сильно накрашенная блондинка. Она хватает Барри за локоть, прижимается к нему.

Блондинка. Ну, чем займемся нынче вечерком?

Нестерпимый запах духов.

Барри пытается высвободиться, но от нее так легко не отвяжешься.

Блондинка. Ты что, робкий такой или не знаешь, как вести себя с дамой?

Кое-кто из зевак, привлеченные этой сценой, подходят ближе. От толпы отделяется еще одна девушка. Аромат лаванды.

Нелли. Оставь его в покое, Зисси. Иди отсюда, иди! Блондинка встряхивает гривой и, пренебрежительно махнув рукой, уходит. Барри только через минуту-другую, присмотревшись как следует, распознает, кто вызволил его из неприятности: девушка из видеотеки, которая выглядит сейчас, между прочим, совершенно иначе. Темные волосы до плеч, легкий грим, длинное платье.

Барри. Ах, это вы.

Нелли. Да, я — хотела получить назад карту.

Барри (слегка смущенно). О-о, боюсь, я ее потерял.

Нелли. Тем хуже для вас! Придется возместить ущерб.

Барри. Каким образом?

Нелли. Вы должны пригласить меня поужинать. Согласны?

Барри. Согласен.

Барри озирается в поисках ресторана, девушка, догадавшись, что он ищет, показывает рукой.

Нелли. Это вон там. Идемте… Барри. Меня зовут Барри. Нелли. А меня Нелли.

Они пробираются сквозь толпу.

НОЧЬ В РЕСТОРАНЕ-АВТОМАТЕ

Барри и Нелли сидят у стойки ресторана-автомата. Бифштекс выглядит соблазнительно, салат тоже свежий. Барри вспоминает, что последний раз ел много часов назад.

Барри. Ну что ж, приятного аппетита!

Нелли. И вам того же.

Принимаются за еду.

Пряный вкус поджаренного на гриле мяса. Нелли. Что нужно в Санта-Монике такому, как ты?

Барри. Такому, как я?

Нелли. На авантюриста ты не похож. На игрока тоже. Работу ищешь?

Барри. Здесь ведь есть работа, верно? Ты разве не слыхала про Сириус?

Нелли (с расстановкой). Про Сириус? Ты собрался на Сириус?

Барри. А почему бы и нет?

Нелли. На Сириус… туда многие рвутся. А удача — она выбирает не каждого.

Барри отправляет в рот большой кусок бифштекса. Улыбается.

Вкус жира на языке и небе.

Барри. Думаю, у меня есть шанс. Слыхала о Гасе Гриффине?

Нелли. Что за вопрос!

Барри кладет нож и вилку.

Барри. Он мой брат.

Нелли перестает жевать. Нелли. Да что ты говоришь?

Барри. Не веришь?

Нелли опять принимается за еду, продолжая говорить с полным ртом.

Нелли. Послушай, Барри, со мной этот номер не пройдет. Если хочешь мне понравиться, придумай что-нибудь новенькое.

Барри. Почему ты мне не веришь?

Нелли. Историю Гаса Гриффина все наизусть знают. Он найденыш, и семьи у него нет. Жил на свете один-одинешенек, а вон ведь как высоко взлетел. От чистильщика сапог и судомоя до руководителя «Сириуса-Транзитного». То, чем стала нынешняя Санта-Моника, целиком его заслуга. Гаса тут у нас в обиду не дадут. Так что ты эту свою басню никому не рассказывай, а то неприятностей не оберешься.

Барри лезет было за документами, но, помедлив, опускает руку. Барри. Но я же могу доказать, я правда его брат.

Нелли. Ах, да брось ты, Барри. Парень ты хороший и наверняка отлично проведешь в городе пару деньков. А потом навостришь лыжи и все позабудешь, как ничего и не было.

Барри (раздраженно). В сущности, какая разница, веришь ты мне или нет. Но почему, черт побери, у меня не может быть шансов попасть на Сириус? Нелли отодвигает тарелку и пригубливает свой бокал. Нелли. Господи боже мой! Как по-твоему, сколько людей наскребают последние деньжонки, чтобы приехать в Санта-Монику? Они все воображают, что только их тут и дожидаются.

Барри (перебивает). Но люди-то нужны… Сириус — это неосвоенные земли…

Нелли. Знаешь, сколько народу приходит каждый день? Со всех концов света едут. Господа из «Сириуса-Транзитного» могут выбирать. (Она критически смотрит на него.) С какой стати им брать именно тебя?

Барри. Даже если Гас не поможет, у меня есть права пилота первого класса. Пять лет на линии проработал. Аттестаты отличные. Прежде чем с такой работы уйти, сто раз все обдумаешь. Скажи лучше, что надо сделать, чтобы меня внесли в список.

Нелли. Обратись в управление кадров. А там видно будет.

Барри. Так я и сделаю, не сомневайся.

Нелли встает, расправляет платье. Нелли. Предлагаю сегодня больше об этом не говорить. Согласен?

Барри. Ладно. Она целует его в щеку. Легкое прикосновение приятно.

НОЧЬ ИГОРНЫЙ САЛОН

Нелли ведет Барри в игорный клуб. Сначала они пытают счастья у автоматов, потом — в электронной рулетке.

Барри проигрывает, но не расстраивается.

НОЧЬ ДАНСИНГ

Выпив бокал-другой, они идут в дансинг. Зажигательные пассажи африканской музыки, подчеркнутый ритм, приглашающий потанцевать. Барри соблюдает уговор: ни о брате, ни о своих планах не заикается. Игра огней, движение вокруг, музыка, вино… Все это кружит голову, пьянит.

Терпкий вкус коктейля. Музыка замедляется, становится более спокойной, почти романтической.

Барри привлекает Нелли к себе, ему хорошо. Аромат лаванды.

Берет с ночного столика бумажник Барри, открывает… Ее лицо, несколько помрачневшее, опять веселеет.

Нелли. Не знаю, чего ты хочешь, на несколько дней еще вполне хватит.

Барри. Да будет тебе, Нелли, лапочка.

Он опускается на кровать, протягивает к Нелли руки. Она садится к нему на колени. Целуются. Барри ощупью отыскивает выключатель.

Верхний свет гаснет, остается только ночник.

Барри. Хотя бы здесь доллар не нужен. Нелли. О чем ты, милый? Барри. Ни о чем, Нелли, ни о чем… Сильный запах лаванды.

ГОСТИНИЧНЫЙ НОМЕР НОЧЬ

Барри приводит Нелли к себе. Телевизор по-прежнему работает, из стереоустановки гремит музыка.

Барри. Где же выключается эта чертовина? Нелли. Не так все просто: надо бросить доллар.

Она показывает на ряд прорезей возле выключателя.

Барри. Да, тут смотри в оба: как липку обдерут!

Бросает в щель доллар, телеэкран гаснет.

Нелли. А еще вот сюда, Барри! Барри. Зачем?

Нелли. Чтоб нам не мешали. Барри. Невероятно!

Нехотя следует совету Нелли. Нелли. По-твоему, это не стоит того?

Она подходит к Барри, обнимает, целует. Потом, чуть отстранясь, испытующе смотрит на него.

Нелли. Может, у тебя нет больше денег? Ну-ка, поглядим!

ГОСТИНИЧНЫЙ НОМЕР РАННЕЕ УТРО

Проснувшись утром, Барри с трудом вспоминает, где он. Озадаченно озирается. Он один, постель смята, горит ночник, но сквозь жалюзи на кровать падают полосы солнечного света.

Голова точно обручем стиснута.

Охая, Барри садится. На ночном столике лежит его бумажник, рядом записка. Он берет ее, читает: счет за оказанные услуги (включая пять часов сверхурочных)-120 долларов. Барри сминает записку, бросает на пол. Зевнув, опять укладывается.

В дверь стучат. Дверь отворяется, входят вчерашние парень и девушка.

Служитель. Восемь утра, сэр. Пора принять горячую ванну.

Девушка подходит к окну, начинает поднимать жалюзи. Барри. Слушайте, мне бы еще чуток поспать. Парень в белом комбинезоне пожимает плечами.

Служитель. Сожалею, сэр. Вы должны… Барри. Один час сна. Сколько? Служитель. Пять долларов, сэр.

Барри достает монету в пять долларов, кидает парню. Тот делает знак своей спутнице, она опускает жалюзи.

Служитель. Приятного отдыха, сэр.

Они выходят. Барри, качая головой, смотрит им вслед, потом снова ныряет под одеяло.

ОФИС «СИРИУСА-ТРАНЗИТНОГО» УТРО

Спустя два часа Барри входит в офис «Сириуса-Транзитного». Некоторое время он плутает — это целый лабиринт зданий, там и сям соединенных крытыми мостиками, коридоры, холлы, дворики с фонтанами. Наконец он попадает во флигель менее парадного вида и, свернув за угол, видит в коридоре длиннющую очередь. Он проходит мимо нее, читает табличку на дверях: УПРАВЛЕНИЕ КАДРОВ. Оборачивается, с сомнением глядит на вереницу ожидающих, затем на часы. Решительно пробует открыть дверь, и очередь немедля становится на дыбы.

1-й мужчина. Ишь, какой шустрый выискался! В хвост давай становись, парень, а не в голову!

2-й мужчина. Тоже мне, ловкач!

Теперь Барри приглядывается к этим людям внимательней. Все они на вид какие-то жалкие, одеты плохо, некоторые производят впечатление не то больных, не то калек; преобладает молодежь-от двадцати до тридцати, есть и женщины.

Запах пропотевшего белья.

Барри встает в хвост очереди. Потом обращается к тощему бледному парню с жидкими волосами, который стоит впереди него.

Барри. Это надолго?

Парень. Сегодня точно не попадем, разве что завтра. Эти сволочи мурыжат нас тут, пока не почернеем.

Барри. Сегодня, значит, не попадем?

Парень беззастенчиво глазеет на Барри. Парень. Тебя что вышибли? Он хватает Барри за рукав пиджака, щупает ткань.

Парень. За это вот тебе по-честному отвалят полета! С такими деньгами на всю катушку «двинешься». Показать лавочку?

Барри с омерзением отшатывается.

Барри. Только завтра! Чего терпеть не могу — так это стоять в очередях и ждать.

Парень. Раньше я тебя тут вроде бы не видал. Да и не похоже, что с башлями у тебя туго.

Барри. Ты на что намекаешь? Здесь разве не управление кадров? Мне работа нужна.

Парень (смеясь). Господи, работа ему нужна! А нам, по-твоему, что нужно?

Барри. Н-ну… в самом деле, что?

Парень. Все тут лицемеры хреновые, вроде нас с тобой. Все ведь знают: стоит один раз вылететь с работы, и другой ты уже не получишь. Вот нам и суют десятку в зубы, чтоб на неделю от нас отвязаться. А называют это «социальной помощью». Ты присмотрись, кто тут отирается-сплошь подонки. Что с них возьмешь!

Барри. А как же неосвоенные земли на Сириусе? Ты там бывал? Расскажи, там правда так красиво?

Парень (задумчиво). Сириус… О-о, Сириус далеко, очень, знаешь ли, далеко. А мы здесь…

Некоторое время Барри слушает его, потом молча уходит. Еще раз обводит взглядом очередь. В нем закрадывается подозрение, что здесь что-то не так — это вовсе не окрыленные надеждой молодые люди, стремящиеся к освоению новых земель.

На сей раз он не позволяет остановить себя у двери, нажимает на ручку и входит в управление кадров. Коридор взрывается возмущенным криком.

Толпа. Нет, вы гляньте на него! Эй, малый, мы первые! Ну, попадись только! В конторе стоят несколько столов, за каждым чиновник, а против него, на простом жестком стуле, — проситель. Один из чиновников, услыхав шум, поднимает голову, неодобрительно смотрит на Барри, встает и идет ему навстречу.

Чиновник. Чем могу служить, мистер?

Барри. Мне бы хотелось получить работу на Сириусе. Я пилот. Полагаю, могу быть вам полезен.

Чиновник. Ну разумеется, мы очень рады молодым пилотам. Вас уже внесли в список?

Барри. В какой список?

Чиновник. Ничего страшного. Я дам вам записку. Идите в шестьсот семнадцатую комнату, этажом выше.

Барри (неуверенно). Тут еще одно дело. Может быть, вы мне посодействуете. Я брат Гаса Гриффина… (Достает бумажник, вынимает удостоверение.)…Мне бы хотелось поговорить с ним. Вероятно, он Где-то здесь? Чиновник смотрит на него слегка озадаченно.

Чиновник. Но, мистер, это вам совершенно ни к чему! За дверью по крайней мере пяток таких, что выдают себя за родных и знакомых Гаса Гриффина.

Он подходит к двери, распахивает ее. Чиновник. Эй, Стив, ты ведь близкий друг Гаса Гриффина, верно?

От толпы отделяется сутулый мужчина лет тридцати, волосы темные, с проседью, лицо в морщинах.

Стив. Само собой! Вот он я. Как там старина Гас? Хочет потолковать со мной?

Его лицо расплывается в ухмылке-Барри толком не понимает, шутит он или говорит всерьез.

Чиновник. Гляди, это вот брат Гаса, не хочешь с ним поздороваться?

Очередь громко хохочет.

Стив подбегает к Барри, хлопает его по плечу, трясет ему руку.

Стив. Здорово, сынок! До чего ж я рад тебя видеть! (Обернувшись к другим.) Он, кажись, меня не узнает!

Громовой хохот.

Стив. Неужто добряк Гас тобой не интересуется? Неужто не рад, что ты здесь? Не расстраивайся, на меня ему тоже наплевать. Он нас обоих забыл. А поэтому подкинь-ка мне деньжат, ты ж, в конце концов, младший братишка великого босса!

Чиновник следит за диалогом с явным удовольствием, очередь тоже наслаждается спектаклем. Но когда Стив, пользуясь случаем, норовит пролезть в передние ряды, его бесцеремонно отшвыривают.

Чиновник. Ну все, хватит! (Повернувшись к Барри.) Будьте здоровы, мистер!

Секунду он смотрит Барри вслед, потом захлопывает дверь.

УТРО КОМНАТА

Барри поднимается этажом выше, отыскивает комнату 617, стучится и входит. Толстячок средних лет встает из-за стола, приветствуя Барри.

Тот вручает ему записку, толстяк читает, просит Барри садиться.

Чиновник (себе под нос). Вы, значит, пилот… Хотите на Сириус…

Барри достает из нагрудного кармана пачку бумаг.

Чиновник. Прекрасно, прекрасно… Вас немедля зарегистрируют.

Он садится к дисплею, набирает на клавиатуре какие-то данные. Чиновник. Позвольте ваше удостоверение.

Барри подает ему документ. На дисплее один за другим мелькают портреты молодых людей.

Чиновник (себе под нос). Маленькая формальность, недоверие тут ни при чем-вы ведь понимаете… Барри. Ну разумеется.

Чиновник нажимает на кнопку, экран гаснет.

Чиновник. Как видите, все в порядке. Все замечательно.

Барри. У вас есть для меня работа? Когда можно приступить?

Толстяк встает, сияя благожелательством. Кладет руки Барри на плечи.

Чиновник. Наберитесь еще немного терпения. Претендентов у нас много, но большинство, увы, никуда не годятся. А вот ваши аттестаты! Вы без труда выдержите испытания.

Барри. Испытания? А когда? Когда они будут?

Чиновник. Как я уже говорил, претендентов много. Но я включил вас в список очередников. Возможно, вам повезет, и очередь подойдет быстро.

Чиновник склоняется над столом, накарябывает на листке несколько слов.

Чиновник. Вот! Наведайтесь завтра! Придете прямо ко мне. Я все сделаю, чтобы вам помочь. Желаю удачи!

Барри пожимает толстяку руку и выходит. Не успев отойти от двери, он сталкивается с мальчиком, одетым в куртку с вышитым вензелем «СТ».

Мальчик. Прошу вас, сэр, сюда.

Барри изумленно глядит на него. Мальчик подводит его к одной из дверей, отворяет ее.

Мальчик. Сюда, пожалуйста.

Барри останавливается на пороге, глядит по сторонам. Перед ним большая, со вкусом обставленная комната — окно во всю стену, ковры, огромный письменный стол. За столом молодая женщина, очень хорошенькая, темноволосая, с овальным личиком, — южный тип, воплощенная грация и изящество. Она встает, протягивает Барри руку.

Прохладное дуновенье от вентилятора.

Ютта. Извините, что я вас задержала. У меня сугубо приватный интерес. Совершенно случайно услышала, что вы здесь.

Она листает бумаги; Барри видит, что это ксерокопии его документов. Ютта сует их в приемную щель какой-то машины, та начинает двигаться, разрезая страницы на мелкие клочки.

Ютта. Это никого не касается. Идемте отсюда, а то ведь наверняка кто-то подслушивает.

Она жестом показывает на контрольный пульт, на микрофоны и камеру видеофонной сети.

Ютта. Позвольте пригласить вас на кофе. Это близко, лифтом поднимемся.

УТРО КАФЕ НА КРЫШЕ

Кафе-бар на крыше центрального корпуса. Чудесный вид на Санта-Монику и далеко за пределы города, до самого ракетодрома. Корабли стартуют каждые полминуты, целыми группами, и даже на фоне белесо-голубого неба пламя двигателей слепит глаза.

Ютта и Барри выбрали столик на смотровом балконе; официант расставляет перед ними чашки, наливает кофе.

Ютта дожидается, пока он уйдет.

Ютта. Вы брат Гаса Гриффина, я ужасно рада, что нашла вас. Почему вы не предупредили о своем приезде?

Барри (неуверенно). Хотел сделать Гасу сюрприз. Решение пришло как-то вдруг, неожиданно, — и вот я здесь. Пробовал дозвониться, навестить, но не сумел его разыскать.

Ютта. Гас очень занят. Вы же знаете, какова его роль в этом городе.

Барри. Конечно.

Ютта. Вот и надо было предупредить. Вы впервые здесь?

Барри кивает.

Ютта. Ясное дело, откуда вам знать, как тут все обстоит. Гас не просто президент «Сириуса-Транзитного», он еще и знаменитость. Идея принадлежала ему самому: он не хотел окапываться за столом, принимать решения при закрытых дверях… Он тип современного руководителя и работает в открытую. Так повелось с самого начала. Вы ведь знаете его первое большое выступление… Когда он призвал к освоению Сириуса?

Барри опять кивает.

Барри. Почему я не могу попросту с ним связаться? Мне везде отказывали, даже высмеивали.

Ютта снисходительно глядит на него.

Ютта. Я же сказала: он-знаменитость. Кто к нему только не рвется, любыми средствами! И чего они только не требуют. Одним нужен всего лишь автограф, фотография с посвящением. Другие думают, что он даст им денег или работу. Ведь они доверяют ему-именно с таким расчетом он и создавал свой имидж. Да он и в самом деле постоянно трудится ради всеобщего блага. Только вот о каждом в отдельности заботиться не может. Мы должны оберегать его… Вопреки его желанию.

Барри. Да, но…

Ютта. Для них все способы хороши. То на давнее знакомство ссылаются, то за родственников себя выдают. Иные являются с подарками, которые обязательно надо передать из рук в руки, другие уверяют, будто имеют для него какие-то важные сведения. Все они обманщики.

Барри. Но мне вы верите? Или нет?

Ютта кладет руку ему на плечо.

Ютта. Конечно, верю. Безусловно. Вы совсем другое дело.

Она пристально смотрит на него.

Ютта (задумчиво, не столь официально). Вы похожи на него. Да, так Гас выглядел, наверно, еще год-другой назад. Вы моложе и мягче, но сходство неоспоримо… Удивительно!

Барри. Когда же я увижу Гаса? Он наверняка обрадуется.

Ютта. Конечно, обрадуется! Жаль, правда… Но сейчас у него и пятнадцати минут свободных не найдется.

Она жестом показывает на космопорт.

Ютта. Посмотрите, сколько у нас работы! Осваивать целую планету-это вам не пустяк. Вы даже не представляете, сколько всего надо как следует обдумать и учесть. Мы на решающем этапе, и Гас хочет исключить любые случайности. Он за всем следит сам, успевает повсюду. Обстоятельства в самом деле уникальные… К вашему сожалению. Наверно, я вас разочаровала?

Барри. Но должна же быть какая-то возможность…

Ютта. Я вам помогу. Если действовать по инструкции, вы никогда брата не увидите. Но я, кажется, знаю один способ…

Ютта смотрит на часы: похоже, ей вдруг стало некогда. Она встает.

Барри тоже.

Ютта. Давайте встретимся… Может, сегодня вечером? Вам удобно? Барри. А где?

Ютта. В баре отеля «Шератон». Не возражаете? Барри. О нет. В восемь? Ютта. Лучше бы чуть попозже. В десять. Барри. Хорошо. Я приду. И спасибо вам…

Ютта с улыбкой протягивает ему руку.

Ютта. Зовите меня Юттой. До свидания, Барри. Барри. До свидания, Ютта.

Нью-Йорк, Бостон, Чикаго — один исполинский город, раскинувшийся по озерной равнине на многие сотни километров, до самой Атлантики. Только станции подземки напоминали о прежних названиях: «Нью-Йоркский; муниципалитет», «Чикагский аэровокзал», «Бостонский клуб св. Патрика».

Лишь кое-где уцелели остатки старинных домов, сады и парки; они были отданы ученым, а всем остальным доступ туда был воспрещен. Даже не верится, что где-то на юге и на западе есть якобы еще нетронутая природа-горы, дремучие леса, пустыни, еще не заселенные человеком, не засеянные, не климатизированные. А над этими просторами якобы синеет небо, прозрачное, точно купол из синего стекла, а не висит смог из пыли, сажи и крохотных капелек нефти, вынуждающий средь бела дня включать искусственное освещение.

Заметно нарушали эту унылую мозаику из бетона и пластика только аэродромы для внутриконтинентальных рейсов, с косой штриховкой ВПП, да трансконтинентальные ракетодромы с их обугленными посадочными полями. Ракеты стартуют вертикально, поэтому собственно стартовые площадки для ракетных лайнеров были очень невелики, хотя на самом деле места требовалось гораздо больше: вокруг широким двухкилометровым кольцом тянулась защитная зона, население которой пришлось эвакуировать, еще когда освоение новой техники только начиналось. Это была мера предосторожности, ведь катастрофический взрыв на одном из европейских paкетодромов унес сто тысяч жизней. При тамошней нехватке пространства жилые районы непосредственно примыкали к ракетным портам; здесь, в Америке, правительство предприняло определенные шаги, чтобы обезопасить население. Людей в приказном порядке отселили в другие места, которые почти совершенно не отличались от прежних.

Гас и Барри жили как раз неподалеку от такого ракетодрома, всего в нескольких километрах. Доступ в кольцевую зону здесь тоже был воспрещен, только ведь охота пуще неволи, а лазейка всегда найдется. Вот и обретались там всякие отщепенцы, асоциальные элементы, беглые преступники, люди без роду, без племени, незарегистрированные наркоманы, лица, преследуемые за политику, анархисты. Возможно, среди них были и шпионы с Востока, ведь-хотя об этом уже и думать забыли — война, вспыхнувшая не один десяток лет назад в Северной Азии, еще продолжалась. Пустые дома старели и разрушались, улицы были усеяны обломками, а кое-где стали непроходимы. И на всем лежал мерцающий серебристо-серый налет- остаточный продукт сгорания ракетного топлива. Мрачный лабиринт без уличных фонарей, без водопровода и электричества. Днем сюда по крайней мере заглядывали лучи ядерных светильников, «подвешенных» на километровой высоте в помощь солнечному свету, едва пробивающемуся сквозь шапку смога, но по ночам в зоне царила кромешная тьма. Лишь временами ярко полыхал над этим призрачным пейзажем трепетный багровый отблеск стартового пламени, и тем непрогляднее казалась чернота, заливавшая округу в следующий миг.

Зона, точно магнит, притягивала банды подростков, которыми кишмя кишел огромный город. Остаться в стороне от этих группировок было практически невозможно, ведь каждая из них сулила своим участникам какую-никакую защиту, а при нападениях конкурирующих банд-хотя бы месть.

Гасу тогда было тринадцать, он примкнул к «Огненным всадникам» и, как обычно в подобных случаях, скоро занял там солидное положение. А Барри опять оказался в проигрыше, опять волей-неволей следил за жизнью старшего брата издалека — когда тот изредка рассказывал ему о своих подвигах. Рассказывал об испытаниях мужества, какие должен был пройти каждый, желающий стать постоянным членом банды, расписывал их базу в запретной зоне — брошенный фабричный цех, который они приспособили для жилья, натащив туда мебели из окружающих домов, — говорил о набегах в различные части города. Хотя порой они забирались в магазины и прихватывали там добычу, ни воровство, ни грабеж не были для них самоцелью, речь шла совсем о другом. По существу. У них ведь всего хватало-их кормили-поили, одевали и обували, у всех был дом, все ходили в единую обязательную школу, которая обеспечивала старательным и смекалистым реальные шансы: по результатам проверок умственного развития, регулярно включаемых в учебный план, компьютеры определяли, в каком направлении стоит продолжать учебу, так каждый и шел своим собственным путем к взрослению, к профессии, которую мог выбрать в пределах своей квалификации. Единственное, что позволяло вырваться из тисков заранее, от начала и до конца, спланированной жизни, были деньги. Впрочем, в виде монет и банкнотов они встречались теперь довольно редко; львиная их доля состояла из одних только цифр и компьютерных данных-магнитные точки на лентах электронной памяти, что-то, по сути не существующее, а все-таки выполняющее определенную функцию; никто этого «чего-то» в глаза не видел, а все-таки мог извлечь из него выгоду, мог использовать, чтобы воплотить свои мечты. Каждому хотелось иметь деньги, многие все бы отдали ради богатства, но давным-давно уже не стало никакой возможности раздобыть его примитивным способом, отняв у другого. Нынче тому, кто норовил присвоить деньги в обход закона, нужно было знать тонкости компьютерной экономики, противопоставить изощренной системе нечто по меньшей мере столь же изощренное, а разве такое по силам заурядному преступнику прошлого, реликту, который, возможно, еще и влачил там и сям незадачливо-жалкое, обреченное существование. Прогресс, приведший к дематериализации ценностей, вызвал к жизни и новый вид преступлений, которые переместились теперь в умозрительные, непонятные народу сферы. Участники подростковых банд преступниками не были, поэтому полиция молча терпела их-хотя и держала под негласным надзором, — видя в их действиях проявления личной свободы, которая по сей день относилась к числу основных прав человека.

Главным для подростков было совсем иное, правда, тогда они наверняка об этом не подозревали: им хотелось вырваться из регламентированного бытия, где нечего ждать и не на что надеяться, хотелось разнообразия и приключений, хотелось распоряжаться территорией, на которой законы не властны, на которой можно установить свои собственные порядки, охранять ее, отстаивать и таким путем завоевывать снова и снова. Это был недолгий прорыв вспять, в общество прошлого, когда люди еще несли ответственность за то, чем они владели, когда еще действовало право сильного, зиждущееся на власти, хитрости, беспощадности, подавлении и подчинении, борьбе за место под солнцем и интриге. Здесь еще дорожили ценностями, которые для остального мира существовали разве что в умах романистов, — дружба и вражда, борьба, месть и победа. Удивительное дело, те, кто никогда ни с чем таким не соприкасался, мгновенно выучивались уважать авторитет и завоевывать его. Их мир был жесток, но эти годы подростковой анархии помогали в конечном счете уразуметь, что теперешнее государство организовано лучшим из возможных способов.

Обо всем об этом Барри даже не подозревал; слушая рассказы брата, он не задумывался над смыслом, целями и последствиями, его занимали только лишь невероятные события, которые в историях Гаса сверкающими бусинами нанизывались одно рядом с другим, затеи, порознь бессмысленные-и все же полные огромного значения: испытания мужества, самоутверждение, похвалы, встречи с неизвестным, риск, результаты символического толка и все же поразительные, захватывающие дух, неподражаемые, плоды фантазии, которая поневоле ищет выхода и без устали изобретает диковинные выверты, поступки, на которые никто еще не отваживался и которых никто не повторит, ведь иначе они утратят новизну, исключительность, необычность. Лазанье по фермам монорельса, угон пожарной машины, состязания по бегу в туннеле подземки. Однажды они сыпанули фиолетовой краски в водопровод, питающий переполненный народом бассейн. В другой раз вышвырнули пассажиров из вагона монорельса и устроили там вечеринку. Часто все сводилось к тому только, чтобы проникнуть в запретные зоны, в чужие владения, где поджидали опасности, стычки с хозяевами, блюстителями порядка, соперниками и прочее. По нескольку дней кряду они проводили настоящие исследовательские экспедиции-в вентиляционных колодцах подземных сооружений, в коридорах заброшенной линии подземки, в лабиринте канализации.

Важное место занимали сражения с другими бандами. Были среди, них дружественные группировки, были и прямо-таки заклятые враги, но этот расклад то и дело менялся. Мелкие стычки зачастую быстро перерастали в войны между бандами, а если вдруг воцарялся мир и покой, можно было не сомневаться: скоро опять жди провокаций- возьмут в плен «языка», изобьют, измажут краской или, пробравшись на территорию противника, разгромят его базу, захватят трофеи вроде знамен, самодельного оружия, украшенных орденскими регалиями кожаных курток и сверкающих хромом мопедов. Дорожишь честью-изволь нанести ответный удар; день-другой раскачки, и дело доходило до открытых рукопашных схваток. Бывало, такие противоборства тянулись и неделями. Тогда над развалинами запретной зоны повисала затаенная напряженность, едва ли не физически ощутимая. Никто не звал, где ударит противник, укрывались в штаб-квартире, высылая в разведку лишь самых отчаянных смельчаков, чтобы своевременно выяснить вражеские намерения. Напряженность день ото дня нарастала и наконец разряжалась взрывом. Как правило, та группировка, которая чувствовала за собой силу, шла в наступление, вторгаясь на территорию соперников. И где-нибудь на пыльной площади, на замусоренной, грязной улице происходила решающая битва.

Стремление участвовать во всех этих авантюрах настолько завладело Барри, что он вновь и вновь пробовал увязаться за братом, но несколько раз терял его из виду, а дважды Гас, заметив преследователя, сердито отсылал его домой. Барри, однако, не унимался, он просто хвостом ходил за старшим братом, уже не прячась, а делая вид, будто имеет полное право на участие. В конце концов Гас пожал плечами-дескать, пеняй на себя! — и взял его с собой. Они проехали подземкой две остановки и очутились поблизости от запретной зоны. Гас отпер отмычкой откидную дверь в безлюдном коридоре, и по ветхой железной винтовой лестнице они спустились к какому-то ленивому, зловонному ручью. Сто лет назад он, как и множество других ручьев, бежал наверху, но город строился, воду отвели и упрятали под землю. Лестницу еще худо-бедно освещали предусмотренные инструкцией аварийные химические лампы, здесь же, внизу, их обступила непроглядная тьма, и Гас достал из кармана куртки фонарик, луч которого едва рассеивал мглу. По узенькой тропке они минут десять шли вдоль речушки, до того места, где сверху падал дневной свет. Подземный канал тут частично обвалился, и по обломкам стен, бетонным блокам, железным сваям и лестничному остову им удалось вылезти на поверхность. Гас намекнул, что это территория противника и, хотя сейчас мир, нужно поскорее отсюда убираться. И они быстро зашагали по улицам, карабкаясь порой через груды развалин, а за ними плыла туча пыли. Наконец они добрались до старой фабрики, которая служила «Огненным всадникам» штаб-квартирой. Несколько «всадников» сидели развалясь на диванах и в креслах, на Барри они не обратили ни малейшего внимания очевидно, им было достаточно, что его привел Гас.

— Не воображай, что тебя уже приняли, — сказал Гас, — сперва надо выдержать испытание. А пока будешь делать все, что велят.

Кроме Барри, было еще несколько стажеров, в большинстве не намного старше его. Полноправные члены использовали их как прислугу: они бегали с поручениями, носили с холода напитки, мели полы или просто были наготове-вдруг что понадобится. Хотя все это не имело ничего общего с приключениями, Барри чувствовал, что стоит на пороге крупных событий, и без звука делал все, что ему велели, не протестовал, даже когда старшие избирали его мишенью для своих шуточек.

Однажды с улицы донесся топот и пение. Для Барри песня была незнакома-это оказался «Интернационал», — но один из старших вскочил и, подойдя к окну, крикнул:

— А-а, коммунистическое отродье! Правда, их там немного. По-моему, они решили бросить нам вызов. Ступайте-ка и вздуйте их как следует!

Приказ относился к стажерам, они ретиво высыпали на улицу и кинулись на чужаков-на пять-шесть подростков в черной коже, вооруженных кастетами и велосипедными цепями. Атака ничуть не смутила противника, и, хотя численный перевес был за нападающими, их крепко отколотили. «Огненные всадники» все это время наблюдали за дракой в окно. Когда ребята в черном наконец удалились, взгляду «всадников» открылось довольно-таки жалкое зрелище: кучка стажеров бесславно возвращалась назад, в синяках, с расквашенными носами. Не прошло и пятнадцати минут, как снаружи опять послышалось пение, младших опять послали на улицу, и опять им здорово досталось. На сей раз чужаки, однако, не отступили, а вслед за побежденными вошли в штаб-квартиру, где их с распростертыми объятиями встретили «огненные всадники». Парни были из дружественной банды, а весь инцидент оказался шуткой, забавой из тех, что, видимо, нет-нет да и позволяли себе старшие.

Но в целом это было прекрасное время, хоть и отмеченное кой-какими неприятностями, правда вполне терпимыми. Часто они весь день сидели среди своих, обсуждали разные происшествия, строили новые планы. Пили меска-колу, которая слегка ударяла в голову-быть может, именно поэтому настроение к вечеру всегда поднималось, по крайней мере так казалось Барри. Когда ядерные светильники вечером гасли, они зажигали свечи, а в окна плескало огненное зарево стартующих ракет. Они как бы держали связь с далекими мирами, которые мнились недосягаемыми, во всяком случае до поры до времени, но Барри не оставляло ощущение, что запретная зона каким-то образом причастна к этому, словно преддверие внешнего мира, где сплетались цели всех его мечтаний.

ДЕНЬ УВЕСЕЛИТЕЛЬНЫЙ КВАРТАЛ

Вторая половина дня. Дел у Барри никаких нет, и он осматривает город. Центр-это гигантский увеселительный парк, ярмарка, огромный базар. Пешеходная зона незаметно переливается в залы универсальных магазинов, а предлагают здесь не только товары. Фильмы и театр ужасов, эротика и экзотика… И все на глазах у всех — девицы, прогуливающиеся по коридорам, гадалки, предлагающие свои услуги, зазывалы питейных заведений и игорных домов. Эффектное искусственное освещение соперничает с дневным светом, падающим через световые шахты на рифленое стекло.

Рекламные объявления из мегафонов, музыка из громкоговорителей и галдеж толпы соединяются в оглушительную симфонию. Лишь временами шум немного спадает-и тогда порой слышен рев стартующих ракет.

Запах людей, пота, сигаретного дыма. Здесь можно провести не один день, и притом находить все новые и новые развлечения. Солидный ассортимент. Игры для взрослых-детей в этом городе как бы и нет. Игры для мужчин-ведь на мужчин-то и работала вся эта гигантская машина увеселений, рассчитанных на мужскую доблесть, жажду приключений, воинственность.

Барри ненароком попадает в гигантский полутемный зал-телеэкраны, голографические декорации. Перед ним-стрелковые стенды, всевозможное оружие, точь-в-точь как настоящее. А весь антураж повторяет Сириус-каким его себе представляет бесхитростная душа: сказочный край, джунгли, оазисы, причудливые растения, стада копытных… не то газелей, не то ланей, не то гну. И тут же рядом-свирепые хищники, когтистые чудища, чешуйчатые динозавры, исполинские ящеры, змеи… и на всех на них можно охотиться, можно убивать их, поодиночке и десятками, из пулеметов, лазерных пушек, минометов и прочих смертоносных орудий…

Барри производит впечатление состоятельного туриста, поэтому его поминутно кто-нибудь теребит.

Мужчина. Есть билет в экзотический театр, только для вас, вы непременно должны пойти. Всего лишь пять долларов.

Девица. Такой милашка-и в одиночестве! Идем, я покажу тебе кое-что интересненькое!

Мужчина. «Побалдеть» не хочешь? Спецзаказ сплошные ужасы. Уникальное впечатление, можешь мне поверить!

Барри отстраняет назойливых приставал, оставляя без внимания их призывы. Тычки локтями, скользящие касания. Немного спустя он попадает в другие коридоры, в другие залы, где нет торговых лотков и обстановка поспокойнее, люди топчутся без дела, стоят привалясь к стенам, сидят на парапетах и перилах. И с виду они мало похожи на веселую толпу в давешних коридорах-хилые какие-то, бедно одетые. Сродни тем горемыкам, которых Барри видел возле управления кадров в «Сириусе-Транзитном». Здесь тоже очереди-по всей вероятности, за билетами в кино или в театр.

Из боковых коридоров временами тянет затхлой сыростью.

В настенных витринах, под стеклом, — яркие картины, эпизоды предлагаемых зрелищ. Барри останавливается, разглядывает фотографии.

И снова все бьет на мужской интерес, все сделано с расчетом на имидж приключения, риска, опасности, ее преодоления и победы. Мужчины в кабинах ракет, в танках, в глайдерах… Мужчины то среди фантастической природы, то в лесах кристаллов, то в вихре песчаных бурь, в бешеных речных стремнинах, на вершинах гор под грозовым небом. Мужчины в битвах со змеями и исполинскими насекомыми, с зеленолицыми космическими пришельцами, с роботами и со своими собратьями. Мужчины в дивных садах, мужчины на пляже, мужчины у игорных столов, в обществе очаровательных девушек. Правда, такие кадры редки: в здешнем придуманном мире женщина явно не играла особой роли. Тут все строится на мужской энергии, мужском стремлении к экспансии, мужской жажде власти, мужской тяге к завоеваниям… Рядом с Барри появляется некто — высокий лоб, прическа во вкусе художников. И с виду он не такой оборванец, как другие. Кивком показывает на серию фотоснимков. Уэс. Прямо как в жизни. Кое-кто даже верит во все это.

Барри уже готов отвернуться, но любопытство одерживает верх.

Барри. А разве это не правда, не настоящее?

Уэс. Фабрика грез. Диснейленд. Профессионалы, знают свое дело.

Барри. Как же там в действительности? На Сириусе?

Уэс. Утопия все это. Может, когда-нибудь она и станет реальностью-лет через десять, через двадцать. Но сейчас? Сириус пока не освоен. Когда еще там все наладится!..

Барри подходит к другой витрине-опять приключенческие сцены.

Барри. А здесь?

Уэс. Не смешите меня! Великое приключение. Битвы с плотоядными растениями, с чудовищами, с туземцами- курам на смех! Планета Сириус — безмятежный край. Если угодно, скучный. Хищников там нет, туземцев тоже. Сила тяжести чуть поменьше земной, чувствуешь себя на удивленье легким. Климат мягкий, таких резких перепадов температуры, как у нас, там нет. Зимой — минус пятнадцать, летом-плюс двадцать четыре, кондиционер и тот лучше не сделает. Синее небо, покатые волны холмов, цветы на берегах ручьев. Зеленые луга, светлые, чистые леса. Красиво, должно быть. Идешь-и ни одного человека. И вообще ничего. Луга, кустарники и лес. Ей-богу, недели через две вам все это опостылеет.

Барри. Не знаю… Звучит по крайней мере увлекательно. А неурядиц и на Земле хватает. Кому охота воевать, может записаться добровольцем на Восток. Драка с красными уже больше ста лет не утихает. О ней даже говорить перестали. Но на Сириусе? Что может быть лучше безмятежного мира.

Уэс. Вообще-то в логике вам не откажешь. Здесь не много найдется таких, кто смотрит на это, как вы. Вы что, приезжий? Барри. Да.

Уэс замечает на куртке Барри пилотский значок.

Уэс. Вы пилот? В отпуск приехали?

Барри. Нет, не в отпуск. Пять лет на рейсовых машинах летал. Пять лет-это больше чем достаточно. А о Сириусе я много слышал. Работа на Сириусе была бы мне очень по душе.

Они медленно идут дальше, мимо других театров, изредка задерживаясь у рекламных витрин.

Уэс. Вы летчик. По-моему, у вас определенно есть шансы. Такие люди, как вы… В большинстве на Сириус записываются зеленые юнцы, бродяги, а еще те, у кого земля горит под ногами. Но вы-то летчик…

Барри (заинтересованно). Думаете, у меня есть шансы?

Уэс. Конечно. Более того, летчики нужны. Ведь только самолет позволяет освоить безлюдные просторы. Есть громадные территории, которых еще никто не видел, белые пятна на карте. А условия-просто идеальные для летчика! Погода почти всегда замечательная. И каждый полет-прорыв в неведомые края, открытие! Пилот, не старше тридцати… Да вам любой позавидует!

Барри. Вы хорошо осведомлены. Уже бывали на Сириусе?

Уэс (задумчиво). На Сириусе? Да, конечно. Бывал.

Барри. А почему вернулись?

Коридор меж тем расширился, превратился в подобие зала. Здесь тоже сумрачно, тоже слоняются какие-то люди, без дела, выжидающе. В боковых стенах — ниши, закрытые двери, над ними лампы, красные или зеленые. Там и сям вывески, обычные или светящиеся: ГЛОБОРАМА.

Уэс. Здесь начинается глоборамная зона. Театр живых впечатлений. Слыхали?

Барри. Слыхать-то слыхал. Но сам не видел. У нас такого нет.

Уэс (с коротким смешком). Охотно верю. Фантастическая штука. Всего несколько лет как придумана. Только в Санта-Монике. Лицензию держит «Сириус-Транзитный». Не хотите словить кайф?

Барри. Кайф… Вы это о наркотиках?

Уэс. Ну что вы. Я имею в виду глобораму. Ведь, собственно, это не зрелище, это непосредственное переживание, прямое участие. Потому мы и говорим «кайф», хотя наркотики здесь ни при чем. Это непревзойденный генератор иллюзий.

На лице у Барри опять мелькает недоверие-недоверие к соблазнам этого города. Он уже готов отказаться. Но тут его взгляд падает на фотографию… Барри. Ведь это же Гас! Гас Гриффин.

Уэс. Верно, он самый.

Барри. Я его… его родственник. Меня зовут Барри Гриффингер. Гас фамилию укоротил.

Уэс встречает сообщение Барри с полнейшим равнодушием. Вроде бы и не слышит.

Уэс. Меня зовут Уэс Шнайдер. Очень приятно, Барри.

Барри. Гас и глоборама… Какая между ними связь?

Уэс (насмешливо фыркает). Гас Гриффин-знаменитость. Он все сделал, чтобы стать популярным. Своим успехом он и обязан этой популярности. Ему ничего не стоило сняться в кино, участвовать в шоу. Теперь у него нет на это времени, а жаль.

Барри присматривается к снимкам внимательней — в основном это полетные сцены. В нем просыпается интерес.

Барри. Здесь что, особая программа? И она имеет отношение к полетам?

Из полутьмы выходит пожилой мужчина в берете с вышитой эмблемой «СТ».

Билетер. Само собой, мистер, тут вы сможете полетать. В ракете, пилотом. Подниметесь высоко в небо — неповторимое впечатление. Можно быть полным профаном в этом деле-и все равно будешь вести машину, что называется, с закрытыми глазами. Доставьте себе удовольствие, мистер. Не пожалеете…

Барри еще сомневается, но тут билетера поддерживает Уэс.

Уэс. А почему бы и нет, Барри? Всего-то несколько долларов, для тебя сущий пустяк. Ты же не из той голытьбы, которая норовит пробраться сюда любыми способами. Они за это последнюю рубаху отдадут. Но впечатление и впрямь необычайное, поверь.

Барри (билетеру). Сколько же вы берете?

Билетер. Десять долларов. Прошу, кабина свободна. Заходите.

Уэс (вдогонку Барри). Это недолго, каких-то несколько минут, я подожду!

ДЕНЬ ГЛОБОРАМА

Барри входит в демонстрационную кабину. Это круглое помещение, вместо стен и потолка-серовато-белый купол экрана. Посредине одно-единственное зрительское место, удобное кресло с толстой мягкой спинкой и подлокотниками. Перед креслом пульт, точь-в-точь как в кабине ракеты. Билетер приглашает Барри сесть.

Билетер. Пристегните ремни! И наденьте вот этот шлем!

Тихий шорох из динамика.

От шлема к штепсельному контакту на приборной доске ведет кабель. Билетер проверяет, правильно ли вставлена вилка. Подтягивает ремни, плотно обхватывающие бедра и плечи Барри.

Билетер. Все в порядке, сейчас начнем! Приятных развлечений, мистер!

Билетер выходит из кабины, закрывает дверь, купол экрана смыкается. Барри один.

Свет гаснет… Мгновение тьмы, затем мигающие сполохи огня, тревожные, резкие. На слепяще-оранжевом фоне четкими линиями прорисовывается оправа выпуклых кварцевых стекол кабины.

Свистящее шипение и треск.

Металлический голос из микрофона. Десятисекундная готовность! Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… пуск!

Последнее слово тонет в оглушительном реве старта.

Тяжесть, кровь отливает от мозга. В этот миг огненные сполохи уходят вниз, на секунду в поле зрения обозначаются силуэты зданий, а еще через несколько мгновений открывается широкая панорама Земли… Затем горизонт вдруг наклоняется, мимо летят клочья облаков.

Свистящий шум, ракета вибрирует, и внезапно все успокаивается…

Невесомость, мягкое плавное покачивание. Облачный покров далеко внизу удаляется все быстрее, и вот уже перед глазами вся планета, знакомый любому астронавту голубовато-зеленый шар. Какой восторг-с головокружительной скоростью мчаться вперед, все дальше от Земли, ощущать за собой могучую силу, которая способна взорвать вековечные оковы тяготения. Голубизна неба давно потемнела, уступив место черной бездне открытого Космоса. Появляются звезды. Затем почти прямо по курсу возникает светящаяся точка- какое-то раскаленное тело, быстро увеличиваясь в размерах, летит на Барри.

Он мгновенно забывает о своих восторгах, настораживается. Руки автоматически хватают рычаг управления. Взгляд на приборную доску-и решение принято. Не раздумывая он перебрасывает рычаг влево… Неизвестный снаряд проносится мимо…

Нарастающая перегрузка вдавливает Барри в кресло. Поворотный маневр, надо открыть задний обзор: там неведомый объект круто меняет направление, сперва медленно, потом все быстрее, и опять летит прямо на Барри.

Секунду он промедлил, поддался чувству радостного удовлетворения, оттого что мгновенная реакция уберегла его от беды. Но это не случайность, не ошибка навигаторов. Это умысел, агрессия!

Секунды три Барри потерял, но вновь сосредоточился. Он рывком перебрасывает рычаг управления, боковые двигатели плюются огнем, первозданная мощь вдавливает его в сиденье, сознание затуманивается. Но он берет себя в руки, следит за приборами, ищет противника. Вот он, на экране радара; Барри атакует с тыла, однако противник опять уходит в головоломном вираже. Вскоре Барри свободно и уверенно владеет ракетой, будто всю жизнь только и делал, что управлял ею.

Перепады давления, вибрация.

Град трассирующих снарядов… Еще бы чуть-чуть и… Рука Барри тянется к спусковому механизму собственных орудий, не задумываясь находит его и тоже выпускает очередь фугасов.

Бой продолжается минуты две, не больше, но время в такие мгновения течет по-иному… С тем же успехом могли пройти и два часа, и два дня.

Рефлексы у Барри действуют с автоматической точностью. В одиночестве Космоса ракеты ведут уже не бой на жизнь или смерть, нет, это танец, демонстрация изящества, отраженного в законах силы, массы и ускорения. Вот Барри взял противника на мушку, держит его в перекрестье прицела, жмет на спуск и какие-то доли секунды видит снаряды на линии визира. А потом чужак мгновенно как бы наливается жаром и, точно шутиха, рассыпается огненным цветком. Внезапная невесомость.

Руки Барри снова машинально нащупывают рычаг управления, на миг он закрывает глаза, вокруг становится все светлее, затем мягкий толчок… И внезапно он опять в кабине глоборамы, в зрительском кресле, под куполом экрана.

Барри замечает, что совершенно измучен.

Он расстегивает ремни, но тут же хватается за подлокотники: кружится голова. Чтобы прийти в себя, он несколько раз глубоко вздыхает. Потом встает. На ватных ногах идет к двери, которая сама распахивается перед ним.

ДЕНЬ ВЕСТИБЮЛЬ ГЛОБОРАМЫ

Билетер и Уэс подходят к Барри, жмут ему руку, хлопают по плечу.

Билетер. Отличная работа, мистер. Я ведь не знал, что вы летчик. Но все равно… (Облизывает губы.)

Уэс. В самом деле, отличная работа. (Кивает на монитор.) Мы следили за ходом боя на экране. Уму непостижимо, как ты владел ракетой. Ты что, на курсах учился?

Барри качает головой.

Тупая тяжесть в голове, колени слегка дрожат, но он быстро приходит в норму.

Барри. Я кое-что об этом читал, ракетоплавание меня очень интересует, как ты понимаешь. С приборами я знаком. Если умеешь водить самолет, управлять ракетой невелика премудрость. Но скажи, что происходит с теми, кто ничего в этом деле не смыслит? Они же совершенно беззащитны перед противником.

Уэс. Все равно победа за ними. Игра идет тогда несколько иначе, приспосабливается к конкретному субъекту. Глоборама есть глоборама: в итоге ты непременно побеждаешь. Потому парни так сюда и рвутся.

Он кивает на мужчин, которые мало-помалу начинают прислушиваться и подходят ближе.

Уэс тянет Барри за собой.

Уэс. Не знал, что ты такой хороший пилот. С твоими данными работа на Сириусе, считай, обеспечена. У меня есть кой-какие связи, если хочешь, помогу.

Барри. Мне обещали… завтра я должен…

Уэс (перебивает). Они так и будут кормить тебя завтраками. Им же невдомек, какой ты мастер! Нет-нет, через этих бюрократов ты ничего не добьешься. Решено: замолвлю за тебя словечко! Кстати, одолжи сотню-это мне облегчит дело.

Барри с некоторым сомнением смотрит на Уэса. Увы, похоже, и этот зарится на его деньги. А впрочем, кто его знает. Он достает из бумажника стодолларовую купюру, протягивает Уэсу.

Уэс. Спасибо, Барри! Можешь на меня рассчитывать. Жди известий!

Барри открывает рот, хочет что-то крикнуть ему вслед, но Уэс уже скрылся в одном из боковых коридоров.

Дни шли за днями, уходили недели, месяцы, годы, проплывали мимо, словно на транспортере с вечным, бесперебойно работающим мотором, — бегучая лента, с которой не соскочить, попутные события, мельканье огней, мимолетные образы, блекнущие, не успев еще толком запечатлеться… Годы без зимы, без лета, без погожих и дождливых сезонов, без жары и холода-вечное однообразие искусственного климата, унылый свет ядерных светильников, вяло струящийся затхлый воздух… Все происходило, как бы не затрагивая сути бытия, вне связи с общей судьбой — изолированные процессы, случайности, следствия без причин, процессы без последствий, краткие разрывы бесформенной зыбкой монотонности, материал для дискуссий и рассказов, в целом ничтожный.

Подлинные изменения происходили незаметно: мальчики становились старше, подрастали, узнавали великое множество вещей, не ведая, что важно, а что нет. Школа была доведенным до совершенства механизмом, автономной системой, на первый взгляд никак не связанной с тем, что происходило вовне. Она работала безостановочно, хотя и не безукоризненно, функционировала в силу законов, а не в силу осознания собственной необходимости, впрочем, доказать эту необходимость было бы весьма трудно, ведь никто не задумывался над тем, какие задачи и требования может выдвинуть будущее.

Нет, корни изменений надо было искать не в школе и не в семье, которая так и осталась оптимальной ячейкой человеческого общества, хотя время от времени и приходилось обращаться к помощи психолога из социальной службы.

И все же перемены были, перемены, которые не ощущались как таковые, проходили незамеченными, переломные рубежи, минуты решений… Братья давно вышли из того возраста, когда увлеченно играли в запретной зоне в войну, и пусть не вполне еще забыли эти игры, но уже посмеивались над ними — время романтических чувств, ребячеств, мечтаний и стремлений, которые теперь вызывали только недоумение, если о них вообще заходила речь.

Отныне школа занимала в их жизни больше места, к аудиовизуальным урокам в учебных кабинах и к групповым занятиям прибавились разнообразные предметные курсы, якобы подобранные в расчете на будущую профессиональную деятельность, — языки программирования, количественная логика, психология информации, социокибернетика. Занятия продолжались до трех-четырех часов дня, а досуг сместился на вечер. Теперь никто из домашних уже не спрашивал, когда они уходят и когда возвращаются. Радиус их походов увеличился, подземкой или монорельсом они уезжали за двадцать, тридцать, сорок километров от дома. Тем самым они узнали множество интересного, в их жизнь вошли новейшие завоевания развлекательной индустрии, невероятные возможности убить свободное время-только выбирай, чем заняться, что испробовать. Например, были огромные, площадью в несколько квадратных километров, катки с круговыми дорожками, которые движет ветер, со спусками, по которым можно было мчаться со скоростью мотоцикла, хоккейные поля и танцевальные площадки. Был плавательный стадион с двумя десятками бассейнов, в том числе один огромный, с морским прибоем, а еще коралловый сад с погруженными в воду воздушными павильонами, длинная скоростная вода, где можно было буквально лететь за реактивным катерком, полоса препятствий для байдарок с искусственным течением и скалами из железобетона, круглый зал для спектаклей балета на воде, дельфинарий и «плавучий цирк» — купол для прыгунов в воду. Рекорд по высотным прыжкам составлял ныне около девяноста метров — при такой высоте у зрителя сердце замирало от страха, что прыгун не попадет в бассейн и разобьется о кафельный борт. Но даже если промаха не было, это вовсе не означало, что спортсмен остался цел и невредим- легкое отклонение от вертикали, плохая выправка, отставленная рука, разведенные ноги… тогда поверхность воды словно превращалась в дощатую стену. Не одного претендента на большой приз доставали из бассейна сетями и увозили прочь. О некоторых никто больше никогда не слышал, а спустя неделю-другую они уже были забыты…

Многих привлекал и мотодром, превосходный гоночный трек для мотоциклов первого и второго класса, скоростных глайдеров и обычных мопедов; с многоярусных трибун, частью подвешенных на тонких опорах, словно птичьи гнезда, были отлично видны все изгибы и витки, повороты и серпантины, туннели и петли трассы. Каждое воскресенье здесь рождались новые сенсации.

На первых порах все было непривычно и волнующе в этом мире, который только еще предстояло для себя открыть, но постепенно они осваивались в нем, заодно мотая на ус мелкие хитрости, без которых на даровщинку ничего не увидишь, — тайные подвальные ходы, карабканье через ощетиненные острыми пиками барьеры, поддельные магнитные билеты, которые электронный контролер принимал за настоящие. Скоро они знали, с каких мест видно лучше всего, как пролезть в первый ряд, какие есть способы взобраться на осветительные мачты, чтобы следить за состязаниями чуть ли не с птичьего полета, — так раньше боги, наверно, взирали вниз с Олимпа на забавный людской мирок.

И они наперечет знали героев соревнований, бегунов и прыгунов, байдарочников и серферов, гонщиков и пшютов. Они были очевидцами многих громких событий; к примеру, у них на глазах Карло Буэновенте вышвырнуло из мертвой петли, у них на глазах, совершая высотный прыжок, разбился Джек Лентэм, у них на глазах рухнула южная трибуна автодрома — как раз когда под ней находились гонщики… Само собой, они были не одиноки, нашлись сверстники, разделявшие их увлечения и интересы, ходившие на те же соревнования, выбиравшие своих фаворитов. Тесных отношений, как раньше в запретной зоне, не возникало, разве что временные группы, компании, которые отдавали предпочтение одним и тем же командам и во всю глотку их поддерживали, имели на стадионах свои сборные пункты, бесцеремонно занимали лучшие места и, наблюдая за происходящим, вырабатывали чувство локтя. Какая встряска-стоять в стотысячной толпе, быть живой ее клеткой, неотторжимой и все же обособленной частицей, пассивным зрителем и все же деятельным участником, всецело захваченным состязаниями. Там, внизу, соревновались немногие: боролись за сотые доли секунды, за миллиметровые преимущества, измеримые лишь с помощью точнейшей электроники, старались провести мяч в ворота или предотвратить гол, оказаться сильнее и ловчее других, жаждали вырвать победу, а значит, славу и деньги, — а они сопереживали этому, принимали во всем не менее горячее участие, чем спортсмены на беговых дорожках, на игровом поле, на воде. Быть может, их ощущения даже отличались большей яркостью: во-первых, смотрели они со стороны, во-вторых, вынужденная неподвижность позволяла им сосредоточиться на главном — и притом не надо было бороться с усталостью, недостатком сосредоточенности, сомнениями и страхом, — вот почему они переживали то же, но по-другому, в каком-то смысле даже ярче и сильнее. А когда знаменитости, грязные и измученные, шалые и опустошенные, принимали там внизу награды, энергия молодежи разряжалась восторгом или яростью, смотря по тому, выиграл их фаворит или нет, и они еще долгими часами сидели на трибунах, от избытка силы оглашали гулкие помещения неистовыми криками, размахивали флагами и значками, скандировали стихи и лозунги. Порой случались столкновения с другими группами, и тогда дело доходило до жутких драк; порой они, остервенев из-за проигрыша, крушили сиденья и перила, а порой, после победы, шатались по улицам, сбившись кучей, катались на движущихся тротуарах, горланя, врывались в станционные залы ожидания и перекрывали целые улицы, исполняя странный ритуал, который слагался из танцевальных па, жестов и пения.

Но мало-помалу и соревнования, и вообще спорт теряли свою привлекательность, а сами они опять-таки ничего не замечали, все шло своим чередом, они ссорились из-за дешевых билетов и удобных мест, обсуждали игроков, тренеров и стратегию матчей, стремясь блеснуть знаниями, которые день ото дня ценили все меньше и меньше.

Их интересы обратились на совсем другое, важность вдруг обрели вещи второстепенные, вчерашние средства для достижения цели сами стали целью… Первым занять самое опасное место, превзойти остальных, командовать ими — вот что теперь было главным. Они еще не принимали в компанию девчонок, но иные из своих предприятий затевали не без оглядки на девчонок-подростков, которые якобы случайно кучками толпились неподалеку, проявляя к спортивным событиям по меньшей мере сомнительный интерес. Со временем сложились особые формы показного удальства — например, занятие лучших мест наперекор противодействию стражей порядка, штурм игрового поля после матча.

Вскоре мальчишкам было уже мало таких косвенных демонстраций. Не желая выказывать интереса к тем, кто вообще-то очень их интересовал, они выбирали себе жертву среди зрительниц-девушек постарше и женщин. Шуточки были довольно примитивные, и все же как раз то, что надо, — смесь хулиганства с пробой мужества, бравады со спортом. Нужно было ущипнуть намеченную жертву за грудь или ягодицы, отстричь прядку волос, расстегнуть поясок. В толчее, особенно перед началом крупных соревнований, когда запоздавшие зрители через боковые проходы протискивались мимо пришедших раньше, возможностей для этого было хоть отбавляй. Вся компания, сидя на трибуне, самозабвенно следила за добровольцем, который вызвался доказать свою ловкость и «геройство». Прикинув, где давка сильнее всего, он втирался в толпу зрителей, чтобы найти подходящую жертву или — что было еще труднее — подобраться к намеченной заранее. Для сидящих наверху подобное зрелище было гораздо увлекательней, чем отборочные соревнования, на которые они пришли просто так, лишь бы не потерять свои всегдашние места. На первых порах трудновато было следить за дружком в мельтешенье людского водоворота… Обыкновенно все распадалось на три этапа: во-первых, беспорядочное рысканье в поисках привлекательной особы женского пола (таково было неписаное правило: избранница должна быть хорошенькой, а еще лучше-броской); когда объект был найден, движения становились медленнее и осторожнее-охотник старался незаметно подойти к жертве поближе, а потом как бы случайно притиснуться к ней; затем следовал долгожданный «поступок», большей частью сопровождаемый возмущенным криком, небольшое завихрение в людском море-как правило, никто не понимал, что стряслось, — а виновник смятения тем временем успевал скрыться. Попадались они крайне редко.

Как и всегда в таких случаях, Гас недолго оставался пассивным наблюдателем, ему надо было участвовать самому, не ради того, чтобы выставиться, скорее, чтобы добиться признания, занять в группе ключевую позицию, а значит, руководить и командовать. И, как водится, все у него шло гладко, без сучка без задоринки: большей частью он выбирал девушек, у которых на лице было написано, что шуток они не понимают и реагировать будут весьма бурно. Поразительно, с какой уверенностью Гас отыскивал свои жертвы: девушек в яркой облегающей одежде, с лиловым или зеленым лаком на ногтях, с белыми или рыжими волосами — короче говоря, таких, что изначально стремились возбудить ажиотаж и привлечь к себе внимание окружающих. При этом Гасу иной раз удавались поистине драматические эффекты, снискавшие ему безграничный авторитет.

Споров о том, можно Барри пойти с ним или нет, больше не возникало: он просто шел с братом, и все, хотя опять немного опережал события: был самым младшим и самым маленьким. С этой ролью он, кстати, давно примирился; ему достаточно было находиться рядом и хоть изредка перехватить лучик Гасовой славы. Но в самом ли деле достаточно? Временами он ловил себя на диаметрально противоположных мыслях. Иногда им на секунду-другую завладевала ненависть к Гасу, особенно когда тот, играя на своем старшинстве, снова и снова заставлял Барри оказывать ему разные услуги и принимал их как должное, поучал младшего брата, чтобы похвастаться собственным перевесом, подшучивал над ним. Правда, вспышки отрицательных эмоций продолжались недолго, ведь Гас снова и снова делом доказывал, что любит брата и, считая его частью себя, никому не позволит обижать Барри. Тогда Барри испытывал что-то вроде раскаяния, жалел об этих вспышках и старался понагляднее выказать свою преданность.

И все же эти кратковременные эмоциональные срывы не остались без последствий. Мало-помалу в Барри зрело желание реализовать собственные возможности, проявить себя. Когда заняться было нечем и время тянулось бесконечно-в школьной столовой, на остановках в ожидании общественного транспорта, перед началом фильма, поп-концерта или спортивных состязаний, — он грезил наяву, рисуя в воображении невероятнейшие ситуации, в которых умудрялся обставить брата. Обставить, но не подставить! Наоборот, высшей наградой в мечтаниях Барри была Гасова похвала. В дерзновенных фантазиях ему представлялось, как он вызволяет Гаса из беды, спасает брату жизнь, вытаскивает его из пылающих развалин или разгоняет толпу вооруженных налетчиков. Он добивался Гасова восхищения, а вовсе не победы над ним.

Возможно, подобные мысли и заставили Барри отважиться на «гасовский» поступок. Он, правда, сознавал, что нет у него ни навыка, ни самоуверенности, но надеялся, что сумеет превозмочь трусость и по крайней мере выдержит испытание перед самим собой. С другой стороны, у него хватило осторожности и здравого смысла не объявлять во всеуслышание о своей затее, а попробовать силы тайком от публики, так сказать, для себя.

Было это перед началом важного футбольного матча на первенство континента. По примеру Гаса Барри нырнул в гущу людского потока на одном из ярусов поблизости от главного входа, где толчея была больше всего. Поначалу он в нерешительности «плыл по течению»- инициативы тут не требовалось, он все равно поминутно натыкался на других людей, в том числе на девушек и женщин; на ловца и зверь бежит, мелькало в голове. Но, очутившись вплотную рядом с жертвой, притиснутый к женщине так, что мог ощутить исходящий от нее запах пота и духов, украдкой заглядывая в лицо и видя на нем пласты грима и накладные ресницы, он чувствовал, что любой контакт, пусть даже сколь угодно механический, для него невыносим, и ему ужасно хотелось поскорее убраться подальше. Невольно он стал озираться по сторонам в надежде отыскать более отрадное явление и тут заметил девушку, примерно своего возраста, углядел сперва только синий джинсовый костюм и светлые волосы, а лицо хоть и не мог видеть, но представил себе, и представление было приятное. Он быстро протиснулся ближе и ни капли не удивился, увидев наконец ее лицо: точь-в-точь такое, как он ожидал, — возможно, оттого, что это было лицо молоденькой девушки, без грима, без краски на ресницах, без особых примет, пожалуй, чуть плосковатое и невзрачное, но как раз оттого полное естественной гармонии. Он вдруг оказался совсем рядом с девушкой, ощутил ее тело, на миг смешался, потом все же поднял руку… Но получилось только легкое прикосновение, секунду-другую он чувствовал на ладони ее грудь… Он был взбудоражен и в то же время спокоен, готов одним прыжком юркнуть в толпу, удрать, сбежать, но, как ни странно, девушка не закричала, он посмотрел ей в глаза и не увидел в них ни ужаса, ни возмущения, разве что некоторое замешательство…

И Барри отпрянул, хотя, может, его и оттерли, еще мгновенье он смотрел девушке в лицо, а потом она исчезла из глаз, и только тогда он с изумлением осознал, что все было не так, как он себе представлял, что невзначай он открыл нечто совершенно новое, распахнул дверь в пространство, глубину которого был не в состоянии измерить.

Он потихоньку вернулся к Гасу, который вместе с другими ребятами стоял на трибуне. Тот ничего не заметил, сказал только:

— Где ты пропадал, а, Барри?

Барри пожал плечами. Второй попытки он так и не предпринял.

ВЕЧЕР ГОСТИНИЧНЫЙ ХОЛЛ

Барри сидит в мягком кресле, листает газету. Сиденье такое широкое, что удобно не устроишься, и он ерзает туда-сюда. Потом встает-к нему направляется Ютта. Они пожимают друг другу руки. Ее пожатие энергично, рука прохладна.

Барри. Здравствуйте, Ютта. Ютта. Здравствуйте, Барри. Барри. Может быть, сядем?

Ютта. Нет, идемте: Гас хочет вас видеть. Барри не в силах скрыть удивление.

Барри. Он хочет меня видеть? Правда? Ютта. Да, он ужасно рад. По-моему, вы ему нужны, и даже очень.

Барри. Нужен? Зачем?

Ютта нетерпеливо взмахивает рукой. Ютта. Идемте, у меня машина. Я вам все расскажу.

Ютта идет впереди, Барри за ней. В квартале отсюда- автостоянка, роскошный автомобиль с шофером. Завидев Ютту, шофер выскакивает из машины, распахивает дверцу. Ютта, не обращая на него внимания, усаживает Барри на заднее сиденье. Шофер берется за руль, оборачивается к Ютте. Ютта. На виллу!

Машина плавно трогает с места, вливается в транспортный поток и вскоре выезжает на городскую окраину, в покой и тишину.

Барри. Как же я рад повидать Гаса. Но почему вдруг такая спешка?

Ютта. Гас объяснит вам. Не все идет сейчас так гладко, как ему хотелось бы. Человек с его положением… Разве вас удивляет, что у него есть враги? Ему пришлось отбиваться от стольких конкурентов! Да и внутри нашей фирмы есть люди, завидующие его положению.

Барри. Вот жалость! Я и не знал, что у него трудности.

Ютта. Трудностей всегда хватает. Но дело не только в этом. Мне кажется, Гас немного устал. Он мог бы защищаться куда энергичней. Как раньше. Порой у меня закрадывается подозрение, что ему все наскучило. А ведь он на редкость деятельный, энергия через край брызжет… Смотреть, как все вроде бы само собой катится по наезженной колее, для него и так нож острый. А тут еще нападки, интриги, шитые белыми нитками, примитивные, мелкотравчатые… Вечно одно и то же.

Отрицательное ускорение медленно тормозящего автомобиля.

Машина останавливается перед роскошной виллой. Здание встроено в склон горы, скальное основание которой образует естественную преграду. Ютта набирает код цифрового замка, и ворота бесшумно скользят вбок. Они поднимаются по лестнице, между растениями альпинария и абстрактными скульптурами временами проблескивает металл самострельной установки.

Вот и терраса. Барри быстро осматривается-великолепный вид на город и окрестности, до самого ракетодрома… Цепочка холмов, замыкающая долину, сереет сквозь тончайшую пелену тумана.

Ютта. Идемте! Она опять идет впереди, Барри за ней. Холл, широкий вход в салон.

Спиной к ним, на диване, — мужчина. Ютта (тихо). Гас, я привезла Барри! Мужчина встает. Он немного выше Барри и более плотного сложения. Вдобавок он заметно старше. Но сходство очевидно. Секунду Барри стоит неподвижно, потом подходит к брату. Они обнимаются. Оба с трудом прячут волнение. Мощный всплеск радости.

Гас. Вот так сюрприз. Ты почему не предупредил?

Барри. Да я понятия не имел, что ты тут воздвиг. Прямо целая империя, а ты император! Ведь от тебя весточки не дождешься!

Гас. Я был занят, ты же понимаешь. Ну а как там родители? Что поделывает Синди?

Ютта, недвижно стоявшая у двери, сейчас подходит к ним, прерывая эту сцену.

Ютта. По-моему, у нас мало времени, Гас. Гас поворачивается к ней, вид у него сразу становится серьезный и печальный.

Гас. Ютта права. Ты мне все потом расскажешь. А сейчас… я рад, что ты здесь, Барри. Положение пиковое. Хочешь мне помочь?

Барри. Конечно, Гас.

Гас. Все гораздо хуже, чем кажется. Ты не поверишь, но я вынужден бежать.

Барри. Бежать? Куда?

Гас. Хорошо, что ты пилот. У меня на службе сотни пилотов, только вот ни на одного нельзя положиться. Барри. На меня ты можешь положиться, Гас. Гас. Знаю, Барри.

Ютта подхватывает дорожную сумку, подвигает Гасу чемодан.

Ютта. Надо спешить!

Барри. И куда же мы отправимся?

Гас. Как куда? На Сириус. Это мой мир. Он станет и твоим.

Барри (удивленно). На Сириус! Ты имеешь в виду… Ракета…

Гас. Да, ракета. Мне сообщили, как здорово ты водишь ракету. Пошли, все готово!

Он берет чемодан, еще раз быстро оглядывает комнату, решительно выходит. Ютта и Барри следуют за ним.

ВЕЧЕР РАКЕТОДРОМ

Шофер подгоняет машину прямо к ракете. Все шлагбаумы тотчас открываются, едва охрана прочитывает номер автомобиля и узнает владельца. На последнем отрезке впереди едет красный джип дорожной полиции, как лоцман, направляет их в лабиринте подъездных путей. Они вылезают из машины. Гас отсылает автомобиль и эскорт.

Два стюарда помогают им подняться в ракету, вносят багаж. Подводят их к креслам в пилотской кабине, усаживают. Один из стюардов надевает им шлемы, второй затягивает привязные ремни. Гас. Вещи погрузили? Стюард. Все в порядке, сэр. Гас. Вот и хорошо. Больше нам ничего не нужно.

По его знаку стюарды уходят. Пусковая платформа приходит в движение, выезжает на стартовую позицию. На приборной панели вспыхивает зеленый огонек.

Гас. Теперь твой черед, Барри. Покажи, на что ты способен! Слушай диспетчера. Маршрут отмечен здесь, в журнале.

Барри. Порядок, Гас.

Голос из динамика. Р-один! К старту готовы?

Гас. Р-один-это мы. Ответь, Барри!

Барри. Я — Р-один, к старту готов.

Голос из динамика. Предстартовая проверка закончена. Старт разрешен. Вы готовы?

Барри. Р-один к старту готов.

Голос из динамика. Внимание! Даем протяжку!

Вой и свистящее шипенье двигателей. Сполохи огня, клубы пара скрывают обзор.

Голос из динамика. Десятисекундная готовность: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один — пуск!

Последнее слово тонет в реве старта. Сильная вибрация, резко возрастает тяжесть. Секунду корпус ракеты сотрясается от дрожи, потом отрывается от пусковой платформы; стартовая площадка, долина Санта-Моники, унылые холмы быстро уходят вниз, вот уже видно морское побережье… Еще несколько тяжелых вздохов под грузом ускорения, и Земля — всего-навсего шар, парящий в черном, затканном звездами пространстве.

Барри переводит дух. Счастье захлестывает его: о таком он даже мечтать не смел — и вот ведет ракету к Сириусу… А рядом брат, нуждающийся в его помощи и получающий ее… Он смотрит направо, но там ничего нет. А слева… Ютта тоже исчезла.

Неописуемое разочарование.

Барри озадаченно оглядывается. Проводит ладонью по глазам, опасаясь, что все это обман зрения. Окружающие предметы начинают бледнеть, короткая вспышка, горизонт опрокидывается — и внезапно Барри опять в кабине глоборамы. Он безмерно разочарован и сбит с толку, не понимает, реальность перед ним или частица сна, в котором он заблудился.

ВЕЧЕР ВЕСТИБЮЛЬ ГЛОБОРАМЫ

Открывается дверь. Входит билетер, отстегивает ремни.

Билетер. Вы превысили время на двенадцать минут. Что, сигнала не заметили?

Барри, не говоря ни слова, изумленно глядит на него, встает; билетер выпроваживает его за дверь.

Билетер. Стоп! Вы задолжали мне еще двенадцать долларов. (Смотрит на счетчик.) Ровно двенадцать долларов шестьдесят пять центов.

Барри. Где Ютта? Где Гас?

Билетер. Двенадцать шестьдесят пять.

Барри достает деньги. Чувство раздражения и досады.

Барри. Где Гас?

Билетер. Какой Гас? Какая Ютта? Барри. Гас Гриффин! Ведь вот только что… Билетер. Слушайте, мистер, если нервишки шалят, так вам надо не сюда. Ну и ну, совсем парень свихнулся.

Он пересчитывает деньги, полученные от Барри, отворачивается, уходит в кассу.

ВЕЧЕР ГОСТИНИЧНЫЙ ХОЛЛ

В гостиницу Барри возвращается, еще не вполне опомнившись. Вот почему в первые минуты он с удивлением смотрит на Ютту, шагнувшую ему навстречу. Она отнюдь не приветлива. Все то же раздражение и досада.

Ютта. Я жду уже двадцать минут. Где вы пропадаете?

Барри смотрит на часы, морщит лоб.

Барри. Извините, все как-то перепуталось. Ютта. Да что с вами такое? Вы забыли о нашей встрече?

Барри. Нет-нет, что вы.

Ютта. Вам больше не хочется повидать Гаса?

Барри. Почему? Хочется.

Они садятся за столик.

Барри. Ну как? Можно к нему съездить? Он у себя на вилле?

Ютта. О чем вы? (Испытующе смотрит на него.) Все не так просто, как вам кажется. А колдовать я не умею. Может, завтра, может, послезавтра. Мне надо увидеть его. Если что-нибудь выйдет, я вам позвоню.

Барри (раздраженно). Завтра или послезавтра! (Невольно повышает голос.) Слушайте, ну к чему эта комедия?! Речь идет как-никак о моем брате! Разве я не вправе повидаться с родным братом?

Ютта с неудовольствием замечает, что на них обращают внимание.

Ютта. В чем дело, Барри? Возьмите себя в руки! Если вы устроите тут скандал, вам никогда не увидеть брата!

Барри затихает. Порыв иссяк, и тотчас до его сознания доходит вся щекотливость ситуации.

Барри. Извините меня.

Ютта. Да, кстати, есть тут одна мелочь… У меня будут расходы.

Барри вздергивает плечи. Барри (с ощущением неловкости). Сколько?

Ютта. Пятисот долларов хватит-для начала.

Барри достает деньги, незаметно передает Ютте. Она бросает взгляд на купюры, встает и, не прощаясь, уходит. Барри чувствует, что за ним кто-то наблюдает, и, оглянувшись, видит Нелли.

Нелли. Ты дал ей денег? За что?

Барри. Почему тебя это интересует?

Нелли садится на стул, где только что сидела Ютта. Нелли. Она же просто обирает тебя. Неужели не видишь?

Барри. Ты знаешь ее?

Нелли чуточку медлит.

Нелли. Нет, но я знаю этот тип женщин. Что ты получишь взамен?

Барри. Она обещала свести меня с Гасом.

Нелли (саркастически). Ах, с Гасом. Чудесно! Хоть что-то за свои денежки получишь.

Барри. В конце концов, это мое дело. Тебе-то что до моих денег?

Нелли. А еще у тебя есть?

Барри заглядывает в бумажник. Барри. Да.

Нелли. Так что ж мы тут сидим? Пошли, устроим себе хорошенький вечерок!

По лицу Барри заметно, что ему совсем этого не хочется. Но вечерок в обществе Нелли все-таки лучше, чем в одиночестве. Он встает, она берет его под руку и мягко увлекает за собой.

Раздражение медленно отступает. Запах лаванды.

Шестнадцать лет, возраст совершеннолетия — рубеж для взрослеющего поколения. Дети покидают семьи, еще два года продолжают учебу, только на более высокой ступени. Гас удачно выдержал тесты и был зачислен в технический колледж, сделал первый шаг к специализации, за которым по завершении общеобразовательного курса последует профессиональное распределение и новая учебная подготовка, на сей раз узкоспециализированная, нацеленная на будущую деятельность, подобранную с учетом задатков и способностей.

Барри опять предстояло два года прожить в разлуке с братом. Впрочем, он уже был достаточно самостоятелен, чтобы в группах и компаниях подростков не дать себя в обиду, обойтись без поддержки старшего брата, и он не рвал эти отношения полностью. А все же что-то утратилось, что-то существенное, мотив, наделявший его поступки смыслом, стимул, возбуждавший в нем напряженный интерес, сеявший тревогу и сомнения, но, с другой стороны, приносивший удовлетворение — вот ведь сколько сумел выдержать и преодолеть. Телевидение вновь заняло довольно большое место в жизни Барри; как и прочие средства массовой информации, оно быстро развивалось, экраны стали огромными, во всю стену, изображение приобрело объемность — зритель как бы заглядывал через окно в иной мир, где не было скуки, мир, полный столкновений, борьбы, поражений и побед. С увеличением формата изображения и появлением голографии иллюзия стала еще реалистичнее. О передаче знаний, об образовательной миссии и думать давным-давно забыли. Сошлись на том, что единственная функция телевидения- помочь людям выплеснуть подспудные эмоции, исполнить подавляемые желания, осуществить тайные мечты, иными словами, как бы компенсировать нереализованное стремление к бурной, полной опасностей, зато так много обещающей жизни.

Другие средства массовой информации тоже, по сути, служили тому, чтобы покрыть громадную потребность в переживаниях и чувствах. Никому теперь даже в голову не приходило считать отпуск временем покоя, он был предназначен для физической и душевной разрядки. Все воспринимали это как непреложный факт, а рекламные ролики еще и упорно подчеркивали: свободное время есть награда за выполненную работу, компенсация за однообразность бытия среди массы, клапан для подавляемых желаний и стремлений, которые каждый носит в себе и однажды-ради сохранения равновесия — обязан выпустить на волю. Конечно, подлинных приключений представителям многомиллиардного населения ждать было неоткуда — зато к их услугам были сконструированные эмоции, заготовленная заранее щекотка нервов, рассчитанное напряжение, имитация успеха, точно под стать потребностям, по разным ценам, доступно для каждого. И надо сказать, тут непременно учитывалась индивидуальность, переживания отнюдь не были стандартными, на одну колодку, нет, они отличались своеобразием, личной окраской, созданной на основе последних достижений науки об инстинктах и исследования мотивов человеческого поведения.

Этим требованиям прежние зоны отдыха, туристские центры, «райские уголки» и пляжи давным-давно перестали удовлетворять. Их место заняли синтетические ландшафты, оазисы беспечного веселья, волшебные царства и искусственные «райские кущи», исполинский дисней-ленд — врата довольства, ключ успеха. В этих-то краях, простирающихся на сотни квадратных километров, отпускники проводили свой досуг, жили в роскошных отелях под опекой современнейших автоматов, день и ночь купаясь в звуках музыки, среди довольных и спокойных людей, равно жаждущих впечатлений, радостно предвкушающих любой эффектный аттракцион, благодарных за чудесное. Здесь проводили дни и недели, вживаясь в новую роль, врастая в этот мир, словно взятый из книжки с картинками, воссозданный по образцам прошлого, — Венеция, Париж, Гейдельберг, Афины, — становясь путешественниками во времени или первопроходцами, исследователями морских глубин или астронавтами… Пейзаж, рожденный научно-фантастическими грезами, пестрая жизнь кораллового рифа, наблюдаемая с подводной лодки, кратер из Моря Дождей, настоящие лунные скалы, специально привезенные и установленные в соответствии с натурой.

Барри месяцами ничего не слышал о Гасе и сам себе не признавался, как огорчало его молчание брата. Порой он подумывал навестить его, но в конце концов каждый раз отбрасывал эту мысль: очень уж все было сложно-если не спрашивать у Гаса согласия, нужно набраться смелости и на свой страх и риск проникнуть в совершенно незнакомую среду, а именно таков и был закрытый колледж, учебный городок, государство в государстве, непонятным образом функционирующий организм, диковинная система, в которой можно заблудиться, как раньше блуждали в лабиринте пещер или в джунглях. И даже если он сумеет разыскать Гаса, еще не известно, найдется ли у Гаса время и желание заниматься им, не воспримет ли он нежданный визит как досадную помеху, не будет ли в этот момент с приятелями, которые станут подтрунивать над недотепой Барри, так что Гас со стыда сгорит. И тем чаще Барри думал: скорей бы и для него настала пора перебраться в колледж; и он изо всех сил старался быть на хорошем счету, особенно в технических дисциплинах, чтобы в итоге получить направление туда, где был Гас. Ему было ясно, что такой близости, как раньше в семье, в играх среди подземных коридоров или в запретной зоне, уже не будет, но Гас до сих пор был единственным, с кем он ощущал связь, единственным существом, с которым можно было поговорить по-человечески… Поэтому вполне естественно, что ему хотелось жить рядом с братом.

И вот однажды Гас вдруг приехал, переночевал на своей старой кровати, рассказал, что у него каникулы, и пригласил Барри в «Волшебное царство», один из крупнейших увеселительных парков, расположенный в нескольких сотнях километров к югу, — миллионы людей стремились в этот парк и находили там именно то, что искали: восторженное изумление и исполнение желаний.

Гас приехал в лимонно-желтом электромобиле, принадлежавшем, как он говорил, колледжу, и уже сама езда, в многих сотнях метров над морем домов, по высотной эстакаде, поддерживаемой редкими, похожими на паучьи ноги опорами, отделенной от бездны синтетической сеткой, была для Барри необычайным событием. Удобное мягкое сиденье, обтянутое искусственной кожей, сверкающая хромом арматура, яркие огоньки на приборной доске, панорама города глубоко внизу, упоение скоростью и Гас, уверенно сжимающий руль… Так бы и ехал без конца, хоть по городу, хоть из города, в неведомые, чужие края…

Гас припарковал машину среди сотен тысяч других автомобилей на десятиэтажной стоянке у ворот «Волшебного царства». Пешком они перешли висячий мостик, далеко внизу бешено ярилась река, кольцевой поток, кипящий искусственными водоворотами, — граница между городом и страной чудес.

За восемь долларов с каждого они на целый день получили право свободного передвижения по парку, в том числе пользуясь местным транспортом; лишь за два-три десятка спецаттракционов нужно было платить особо. У входа в большой павильон, который был, так сказать, преддверием блаженства, они миновали шпалеры девушек в голубой и синей форме, с неброским номерком на блузке.

— Не нужна ли вам спутница? — спросил человек в мундире французского кавалериста конца XVII века.

Гас вопросительно взглянул на Барри, но, не дожидаясь ответа, согласно кивнул.

— Две девушки-значит, десять долларов. Желаете выбрать?

Гас потащил Барри за собой, хотя тому пришелся не по душе этот неожиданный поворот. Девушки были какие-то одинаковые, вроде как студентки колледжа, из тех, что по праздникам участвуют в парадных маршах. В общем-то, на вид вполне приветливые и симпатичные, и когда Гас выбрал одну из них, Барри, не долго думая, последовал примеру брата. Звали девушек Сильвия и Салли, и держались обе так непринужденно и весело, что провести в их обществе целый день казалось даже весьма заманчивым.

Входной павильон одновременно служил вокзалом подвесной дороги, которая, то опускаясь к самой земле, то поднимаясь высоко в воздух, опоясывала всю территорию. Были здесь и другие необычные средства передвижения: например, железная дорога, точная копия старинной-коротенькие электропоезда, которыми управлял человек в форме давнего почтового ведомства. Встречались и совсем особенные экипажи, под стать экзотическим декорациям: в индийском секторе, где высились храмы точь-в-точь как в Куала-Лумпуре, можно было покататься на слоне, в здешнем Гонконге-на рикше, среди антарктического ландшафта из пластика, стекла и искусственных льдов ездили на собачьих упряжках. Однако все это привлекало в первую очередь посетителей постарше, которые довольствовались спокойными прогулками по историческим местам. Молодежи не менее важны были физические ощущения, а для этого существовали беговые дорожки, треки, ракеты, катапульты, реактивные глайдеры, выписывавшие головоломные виражи вдоль незримых магнитных силовых линий. Как раз для девушек — можно с визгом сопротивляться встречному ветру, на поворотах прижиматься к ребятам, цепляться за них. Умопомрачительное катанье на русских горах стало для Барри не просто дерзкой на взгляд затеей, доказательством бесстрашия и самообладания, но и первой встречей с женским существом, с девушкой, которая была не где-то поодаль, а умела показать всю незначительность барьеров, обычно разделяющих посторонних людей, держалась дружелюбно, даже доверчиво-хотя бы и только один день, за плату.

В считанные часы Барри буквально захлестнула лавина новых ощущений, скорее ошеломительных, чем радующих; он бы не смог сказать, что поражало его больше — бесконечные аттракционы или девушка рядом. Он снова и снова косился на Сильвию и с удивлением обнаружил, что она совершенно искренне восторгается здешними красотами. Ведь он знал, что уж кому-кому, а ей это давным-давно знакомо. Конечно, зрелище великолепное, и достоверность соблюдена, и историческая точность, однако же все какое-то слишком гладкое, слишком сверкающее, слишком яркое… Обману поддавался лишь тот, кто хотел обмануться; кто приглядывался, видел, что черепица и кирпичная кладка из пластмассы, камень — из гипса, дерево — из пенопласта, и первое впечатление, при всей его неотразимости, вскоре бледнело-что ж, удачная имитация реальности, но и только, а всякая имитация имеет пределы и не способна ввести в заблуждение раз и навсегда. Барри спросил об этом Сильвию и, хоть не получил ясного ответа, решил, что разгадал загадку: девушки чувствовали себя в этом мирке как дома, считали его своей собственностью, своей стихией и хотели, чтобы у гостей осталось от него самое лучшее впечатление. Вот и радовались любому удачному сюрпризу, любому действенному эффекту… Для них иллюзия стала вторым образом реальности- и, возможно, здесь присутствовала на первый взгляд абсурдная и все же существенная убежденность в том, что окольно, через иллюзии, какими-то запутанными путями вновь рождается реальность — реальность восприятия и чувства.

Чего они только не делали: в круглой штуковине вроде батисферы ныряли в водопад, катапультировались высоко в воздух, а потом опустились на парашютах, проехали через деревню в стиле Дальнего Запада, за которую сражались индейцы и ковбои (резиновые пули так и свистели у лица!), крутились в центрифуге пятисотметрового диаметра — неподвижный диск посреди кружащегося мира, — участвовали в родео на электронных лошадях, прыгали с подкидной пневмодоски на многие десятки метров в высоту, скатывались с горы на ренских колесах… После двух часов таких упражнений, счастливые и усталые, они лежали на пляже, на белом песке — это был побочный продукт химической промышленности, — плыли на плоту по неторопливой протоке, между свисающими к самой воде цветущими экзотическими кустарниками, ели зеленое, розовое, желтое итальянское мороженое.

Скоро в них опять воспрянула предприимчивость, они бродили по Историческим залам, видели рыцарей в крестовых походах, Наполеона в битве при Ватерлоо, гибель «Титаника», воздушный бой над Атлантическим океаном, разгром на Плайя-Хирон-не просто картины, но каким-то необъяснимым образом ожившие сцены, электронный кабинет восковых фигур, сочетание робототехники и голографии; и хотя все было технически объяснимо, зритель снова и снова замирал перед неожиданным, непостижимым… Вот зал заседаний ООН, Хрущев стучит ботинком по трибуне; а пока ты удивлялся жизненности происходящего, все-таки узнавая в мерцанье контуров технику «черного ящика», «голубого экрана», тот же Хрущев вставал со стула, выходил из сценического пространства и гладил по головкам маленьких зрителей. Вот Гитлер провозглашает возврат своего отечества в лоно Германской империи, а потом бросает в толпу конфеты; вот Фидель Кастро, произнеся пламенную речь, угощает всех безалкогольным ромом; вот Мао Цзэдун, макая в тушь крохотную кисточку, выводит на шелковой бумаге диковинные знаки-короткие стихи, изречения, китайские мудрости на темы, предложенные посетителями.

В полдень они наведались в Страну Молочных Рек, где сбываются грезы голодных детей, и там действительно были сливочные горы: проешь их насквозь и попадешь в край летающих жареных голубей и прочих лакомых чудес- заливных окороков, жаркого с фруктовым желе, сладких огурцов и острых перчиков, всевозможных соусов и кремов, а запивать все это полагалось шипучим напитком, который снимал ощущение сытости и позволял снова и снова предаваться радостям гурманства…

Из Страны Молочных Рек они попали в зал отдыха- искусственные руки, шерстяные и резиновые, на стальных суставах с приводом от сервомоторов, управляемые адаптивной электронной системой, массировали их, растирали и мяли, они погружались в виброполя, которые снимали усталость и дарили ощущение неисчерпаемой энергии, в облака аэрозолей, мгновенно возбуждавших ожидание, больше того, жажду новых впечатлений и переживаний, и все это сопровождала торжественная и приятно бодрящая музыка.

Во второй половине дня настал черед Современного Мира: они увидели луномобиль с астронавтами среди кратеров и получили по щепотке лунной пыли, запечатанной в пластиковый пакетик, увидели памятную, но неудачную высадку на Марсе, вместе со Слейтером и Мак-Грегором впервые облетели вокруг Венеры, наблюдали за полетом сквозь кольца Сатурна и чудесным спасением экипажа, когда посадочный модуль потерпел аварию, участвовали в первой межзвездной экспедиции и дивились релятивистскому «радужному» эффекту на пороге скорости света, следили в смотровой иллюминатор, как первые люди высадились на одной из безжизненных планет Альфы Центавра-триумф человечества и одновременно разочарование для тех, кто втайне надеялся увидеть мир, похожий на земной, райские кущи, полные цветов и ручного зверья. Не день, а сплошная вереница развлечений, беззаботная пора под лазурным сводом подсвеченного стеклянного купола; ближе к вечеру настроение опять заметно поднялось. Хитроумные световые эффекты создавали иллюзию густеющих сумерек, неописуемые переливы розовых и лиловых тонов мало-помалу отступали перед беспредельной тьмой, солнечный диск, точно на шнурах, опускался в гряду облаков, волшебный отсвет бархатистым покровом подернул пейзаж, здания, дороги, и душу вдруг захлестнул дотоле неведомый покой, удовлетворенность, любовь к людям — результат воздействия психотропного газа, который распыляли в воздухе миллионы крохотных форсунок, установленных буквально на каждом шагу.

Еще два часа в запасе — вполне достаточно, чтобы насладиться и этими последними впечатлениями, и по желанию девушек они уселись в маленькие открытые вагончики на двоих и поехали в Панорамный зал, где можно было по своему вкусу выбрать ландшафт, и время дня, и сезон.

Впервые за весь день Барри остался с Сильвией наедине; она сразу вызвала у него огромный интерес, а уж теперь он вообще не мог думать ни о чем другом, и, судя по всему, это было заранее предусмотрено — Барри обратил внимание, что в этот зал тихой услады направлялись в основном парочки.

Они остановились у объемного изображения какого-то романтического острова, и Сильвия поставила регулятор на «ночь»-огромная луна повисла над головой, вспыхнули несчетные звезды. Девушка придвинулась к Барри, поцеловала его, скользнула рукой ему под рубашку, а когда он, с легкой досадой, но без удивления, отпрянул, спросила:

— Не хочешь?

Вместо ответа он только кивнул, хотя толком не видел девушки, но она все поняла, и Барри покорился ее ласкам.

Немного погодя все четверо снова встретились на улице; Барри не мог отделаться от впечатления, что что-то изменилось, сердце у него громко стучало, колени дрожали- поди пойми, отчего девушки хихикают и болтают как ни в чем не бывало. Они расположились на террасе кафетерия, ели пирожные и пили кофе со сбитыми сливками. В конце концов Гас спросил, не сходить ли им напоследок еще раз в Панорамный зал. Барри замешкался с ответом, но девушки не возражали; они вышли из кафетерия- платить было не нужно, ешь-пей сколько хочешь — и побрели через площадь, а потом Гас схватил Сильвию за руку и сказал:

— На этот раз со мной пойдешь ты!

Не прошло и нескольких секунд, как они исчезли в темном въезде.

Барри смотрел им вслед и вздрогнул, когда Салли, тронув его за плечо, сказала:

— Идем, вон свободный вагончик!

На миг он задумался, потом покачал головой.

Спасибо, Салли. Мне больше не хочется. Ты не обидишься?

Салли не сумела скрыть удивления, но потом улыбнулась и погладила его по щеке.

— Конечно, нет.

Они остались возле павильона, наблюдая, как проекция солнечного диска окончательно утонула за туманной линией горизонта.

УПРАВЛЕНИЕ КАДРОВ СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ. УТРО

Барри стучит, входит в комнату. Чиновник поднимает глаза от бумаг, продолжает сидеть, склонившись над столом.

Барри. Доброе утро. Я хотел узнать… Вы мне разрешили…

Чиновник. Рановато вы пришли. Мы, как видите, просто завалены работой. Рекомендации у вас превосходные, но тем не менее-вы не единственный. Придется вам это учесть и запастись терпением.

Барри не в силах скрыть разочарование. Уныние, подавленность.

Барри, Когда можно снова зайти? Чиновник. Завтра, а еще лучше-послезавтра! Барри. Большое спасибо. До свидания.

Чиновник тем временем возвращается к своим бумагам. Чиновник (себе под нос). До свидания!

ТИР ДЕНЬ

Барри и Нелли перед голографической картиной: охота на Сириусе. Барри палит по чудовищам, а Нелли встречает ликованием каждый удачный выстрел. Звонок, отмечающий попадание, тарахтит почти без умолку.

Барри и Нелли переходят к следующему стенду. Берут в автомате стаканы с напитками, ставят на полку. Игра начинается снова.

ВЕЧЕР ИГОРНЫЙ САЛОН

Нелли бросает в игральные автоматы доллар за долларом; Барри только смотрит и снабжает ее монетами. Потом они пытают счастья в механической рулетке. Барри проигрывает.

БАР ВЕЧЕР

С высоких табуретов Барри и Нелли смотрят на маленькую круглую сцену, где двое в облегающем золотом трико исполняют какой-то танец.

Музыкальное сопровождение обеспечивает флейтист в индийском костюме и тюрбане.

Нелли знаком просит бармена налить ей шампанского, но тот показывает пустую бутылку.

Нелли. Закажешь еще, милый?

Барри достает бумажник, заглядывает внутрь, снова захлопывает и прячет в карман.

Барри. Сколько с меня?

Бармен предъявляет длинный счет, и Барри выкладывает последние деньги, опустошив свой кошелек; на чаевые не хватает.

Бармен. Будете еще что-нибудь заказывать? Барри. Нет, спасибо.

Бармен. Тогда освободите место, и поживее! Барри. Вы, кажется, решили меня вышвырнуть? Я уйду, когда захочу!

Бармен насмешливо смотрит на него. Потом обращается к Нелли.

Бармен. Кто этот чудак? Ты его знаешь? Нелли искоса глядит на Барри, делает равнодушное лицо.

Нелли. Шапочно.

Бармен. Ну и как?

Нелли. А никак.

Бармен жестом подзывает вышибалу, который внимательно следил за происходящим. Тот подходит и поднимает Барри вместе с табуретом. Барри охвачен странным оцепенением.

Бармен. Вам не кажется, мистер, что лучше уйти подобру-поздорову?

Барри соскальзывает с табурета. Барри. Ну что, Нелли, ты идешь?

Нелли. Знаешь, Барри, я побуду здесь еще немного.

Недоумение, пустота, чувство дурноты. Секунду Барри без всякого выражения смотрит на нее, потом молча поворачивается и уходит.

НОЧЬ ПОДЗЕМНЫЕ КОРИДОРЫ

Только теперь Барри замечает, что пьян.

Самочувствие препаршивое — он подавлен, угнетен.

К нему подходит какой-то парень в меховой куртке и джинсах. Парень. Здорово тебя скрутило, друг!

Барри хочет отстранить его, но сил нет. Удивляется слабости, завладевшей всем его телом. Парень. Ты куда собрался? Сядь! Он ведет Барри к каменной приступке возле запертого магазина. Оба садятся.

Парень. Вид у тебя неважнецкий, друг. Зеленый совсем. Глянь-ка, тут у меня есть кое-что, сразу поможет. Барри. Нет, спасибо. Оставь меня в покое! Парень. Но это ничего не стоит. Я дарю тебе щепотку. Нюхни-и все!

Достает из кармана бумажный пакетик, разворачивает, подносит к лицу Барри. Тот невольно делает вдох, втягивая часть порошка.

Странное ощущение, легкие будто широко распахиваются, засасывают жидкий воздух. Парень. Вот видишь, получается. А теперь еще. Барри безропотно подчиняется. Закрывает глаза — проходит немного времени, и его охватывает необычайная легкость. Лицо озаряется улыбкой. Он поднимает руки, протягивает вперед ладони, точно желая ощутить что-то-тепло, дуновенье, мимолетный запах еды и аромат духов. Вихрь разнообразных приятных впечатлений. Спустя секунду-другую его лицо меняется, он опускает руки. Дурнота.

Парень. Ну, очухался?

Барри (невнятно). Черт… самочувствие… хуже прежнего…

Парень (чуть резче). Еще хочешь? Только я эту штуку не для подарков держу. Не воображай, что я из благотворительной конторы!

Достает еще один пакетик.

Парень. Смотри! Я дам тебе еще один — за пять долларов. По-моему, тебе это необходимо! Тот, первый, был так, для затравки, а этот-полная доза, будет действовать до завтрашнего утра!

Барри (невнятно). Оставь меня… в покое! У меня нет денег…

Слабость, чувство беззащитности.

Парень вытаскивает из кармана Барри бумажник, роется в нем, разочарованно отбрасывает. Потом берется за его кошелек… чертыхнувшись, встает.

Парень. Ворюга, обманщик! А ну, катись отсюда! Он хватает Барри за воротник, ставит на ноги, дает тычка.

Барри автоматически бредет дальше. Колени дрожат. В желудке тяжелый ком.

Парень. Пьяная свинья!

НОЧЬ У ЭСКАЛАТОРА

Барри блуждает по коридорам. Он с трудом держится на ногах. То и дело хватается за стену. Он потерял представление о том, где находится. Людей навстречу попадается мало, они равнодушно проходят мимо. Мешанина отрицательных эмоций вперемежку с провалами в памяти.

Тихо-тихо — словно далекий прибой-доносится музыка, голос информатора, крики… Коридоры тонут в полумраке. Редкие голые лампочки горят через одну. У стен кучи бумажек и прочего мусора. Там и сям валяется ржавый инструмент. Кажется, он забрел на стройплощадку — не то гараж строят, не то станцию подземки.

Неожиданно Барри выходит к бездействующему эскалатору, который ведет наверх. Пробует подняться по лестнице, но от слабости подкашиваются ноги. Он садится на ступеньку и погружается в забытье.

Неодолимая усталость.

Когда он, проснувшись, встает, опять волной накатывает головокружение. Перед ним какой-то человек, в сумеречном свете Барри видит только, что он плешив и в больших очках. На нем длинный плащ, из-под которого выглядывают ноги в сандалиях. Аврамис. Что вы здесь делаете? Вы больны?

Барри пытается ответить, но вместо слов у него вырывается стон.

Человек берет его за руку, щупает пульс, приподнимает ему веко. Пожимает плечами, собирается уйти-и тут замечает на куртке Барри пилотский значок. Он внимательно разглядывает значок, потом снова обращается к Барри, на сей раз гораздо дружелюбнее.

Аврамис. Здесь вам оставаться нельзя. Вы же не из тех подонков, которые тут отираются. Они вас догола разденут. Возьмите-ка себя в руки. Ну, давайте!

Барри (с трудом). Оставьте меня… я устал.

Аврамис. А, бросьте! Вам, наверно, подмешали чего-то в питье. Деньги есть?

Собрав остатки сил, Барри ощупывает карманы. Потом качает головой.

Аврамис. Послушайте, я врач-психиатр. Вы где живете? В гостинице? Может, у вас там есть деньги? Я хочу вам помочь.

Барри мотает головой.

Аврамис (задумчиво). Вы наверняка в городе недавно, я вас раньше не видел. Страховка у вас есть? В какой-нибудь кассе состоите?

Барри кивает.

Сияющая улыбка пробегает по лицу психиатра.

Аврамис. Ну так вот, я-доктор Аврамис. Я заберу вас к себе. А перво-наперво сделаю укол — вы мигом придете в себя.

Он достает шприц, набирает из ампулы какую-то прозрачную жидкость и делает Барри укол. Резкая боль в локтевом сгибе-и сразу же чувство облегчения.

Несколько секунд он ждет. Лицо Барри все больше оживает, он расправляет плечи, выпрямляется и, наконец, при поддержке врача встает. Аврамис. Ну, что я говорил?! Идемте! Они идут вверх по эскалатору. Аврамис помогает Барри. Этажом выше-все тот же лабиринт мрачных коридоров, лишь через некоторое время они попадают в более приветливые места. Тут и там на полу сидят люди, глядят прямо перед собой или спят. Кое-кто, похоже, знает Аврамиса. Они встают, машут ему, бегут следом, дергают за плащ.

1-й бездомный. Алло, док, мог бы и для меня что-нибудь сделать!

2-й бездомный. Док, погоди, не оставляй меня здесь.

3-й бездомный. Эй, может, устроишь мне «подвижечку»? Позарез надо!

4-й бездомный. Алло, док, подожди…

Врач не обращает внимания на их призывы. Твердо ведет Барри дальше.

Аврамис. Взгляните на этих людей. Некоторые здесь уже не один год обретаются. Всерьез верят, что их опять примут. Держи карман шире! А как с этими людьми обходятся — безобразие! С ними надо начистоту! Какой смысл вносить их в списки ожидающих, ведь это самый настоящий обман. Уволенные, выздоравливающие… Позор- обнадеживать людей посулами. Ничего удивительного, что они так и болтаются здесь. Но ведь среди них есть и больные, психически неполноценные. Такова, как видите, оборотная сторона медали. Сверху блеск и мишура, а внизу полное убожество…

Они опять выходят в людные места. Похоже, здесь собираются предсказатели, учителя йоги, миссионеры всевозможных сект. Группа молодых парней, преклонив колени на маленьких ковриках, выполняет какой-то странный ритуал. Они склоняются к земле, раскачиваются, делают руками мистические знаки. И при этом молятся, нараспев, неразборчиво.

Запах курительных палочек.

Доктор Аврамис ведет Барри сквозь толпу, прямиком к какой-то лавчонке. В помещении, напоминающем нишу, выставлено медицинское оборудование — аппарат для диатермии, ультразвуковой прибор, разные массажеры и вибраторы.

Аврамис. Вот мы и пришли. Вам лучше?

Барри. Да, это все пустяки, я, наверно, слишком много выпил.

Психиатр оборачивается к нему, водит пальцем у него перед глазами, туда-сюда, туда-сюда…

Аврамис. Не такие уж и пустяки! У вас был тяжелый психический шок. Мы должны сделать все, чтобы он не повторился. Вы не представляете себе, как легко человеку сорваться здесь, в такой вот обстановке.

Барри чувствует, что силы медленно возвращаются к нему.

Барри. По-моему, в самом деле ничего не нужно. Я здесь долго не задержусь. Мне обещали место пилота — на Сириусе. Меня зовут Барри Гриффин. Я…

Аврамис. Ваши данные я запишу позднее-время терпит. Сперва попробую установить причину шока. (Задумчиво.) Эти симптомы… Тут не только алкоголь, тут явно что-то поглубже.

Барри. Пожалуйста, не беспокойтесь. Я наверняка скоро буду в полном порядке…

Аврамис. Вы безрассудны! Я врач, я лучше знаю, что нужно, а что нет. Небольшое обследование вам не повредит.

Он открывает дверь, вталкивает Барри внутрь. Тот упирается, но врач выказывает недюжинную силу, а Барри еще совсем слаб.

Он попадает в круглую комнату, мало чем отличающуюся от кабины глоборамы или самолета. Посредине кресло — врачебное, но тоже мягкое, с привязными ремнями. И приборная панель точь-в-точь такая же, только надписи говорят о ее медицинском назначении: КРОВЯНОЕ ДАВЛЕНИЕ, ТОНЫ СЕРДЦА, ЧАСТОТА ДЫХАНИЯ и т. д. Барри в замешательстве останавливается, но психиатр не дает ему времени на размышления. Подталкивает упирающегося Барри к креслу, заставляет сесть. Пристегивает ремни, проделывает какие-то манипуляции с приборами, надевает на голову Барри шлем, от которого отходит множество проводков.

Аврамис. Так, сейчас мы все узнаем. Это для энцефалограммы… Только не волнуйтесь, больно не будет. И вообще, вы же не боитесь психиатрического обследования?! А тут электроды для ЭКГ…

Прикосновение холодного металла к груди. Фактически Барри почти обездвижен, а когда он начинает шаркать ногами по полу, психиатр и их прикручивает ремнем.

Неприятное ощущение скованности. Аврамис упирает руки в боки и испытующе оглядывается-судя по всему, он доволен.

Аврамис. Я оставлю вас на несколько минут одного. Делать вам ничего не нужно — обследование пойдет своим чередом. Расслабьтесь! Ваши реакции фиксируются автоматически.

Кивнув Барри, он выходит.

НОЧЬ ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ ЛАБОРАТОРИЯ

Свет гаснет, от кругового экрана ползет цветной туман. Мало-помалу он сгущается в зернисто-облачные формы, которые начинают струиться, закручиваться спиралью.

Яркость тоже начинает меняться, сперва медленно, потом быстрее, так что в итоге все сводится к мучительному миганью света и тьмы.

Происходящее на экране сопровождается звуками и шорохами- это не музыка, а скорее хаос бессвязных звуковых эффектов. В конце концов комнату наполняет однообразно вибрирующий диссонанс, почти физически ощутимый.

Наплыв — человеческие фигуры в неверном цветовом изображении. Движутся медленно, неестественно, словно в «лупе времени». Вид непривычный-сразу и не узнаешь, но краски меняются, порой они близки к натуральным, и тогда Барри понимает, что это его знакомые или же люди, с которыми он мельком встречался, — Нелли, Ютта, полицейские и охранники, Уэс и Аврамис, его брат Гас, чиновники и гостиничный персонал, а вперемежку с ними снова и снова шушера, толпящаяся возле управления кадров «Сириуса-Транзитного», в подземных коридорах увеселительного квартала Санта-Моники. Нарастающее недовольство, отчаянные попытки сосредоточиться.

Очень недолго изображение выглядит нормальным, потом превращается в псевдорельеф, глубокие складки прорезают гладкие лица девушек, здоровый цвет кожи становится серо-зеленым…

Звуковые эффекты под стать зрительным образам-это популярные песни, марши, шлягеры, но исполняются они либо в чересчур высоком, либо в чересчур низком регистре, то чересчур медленно, то чересчур быстро…

Движения людей ускоряются, все они словно куда-то бегут, между ними возникают стычки, они бросаются друг на друга с кулаками, дерутся, катаются по земле.

Сильное чувство страха.

Картины теряют отчетливость, одни наплывают на другие, смысл которых пока непонятен. Лишь мало-помалу проступают кристаллические структуры, волнистый дюнный ландшафт, степь, пески… Барри узнает пейзажи Сириуса, но выглядят они необычно, непривлекательно, все какое-то унылое, серо-коричневое, временами белесое от света, а в следующий миг уже залитое тенью, словно подернутое пеплом.

Музыка сменяется электронными эффектами, повторяющимися обрывками мелодий, каскадами трескучих, скрежещущих шумов.

И опять люди, эпизоды последних дней, только роли распределены иначе; Нелли и Ютта-гостиничные служащие, Уэс и психиатр-охранники, Гас-бармен, с издевательским смешком наблюдающий за Барри, который сидит на высоком табурете, связанный по рукам и ногам. Пугающие впечатления подкрепляются обрывками разговоров, частью это невнятные слова, частью-какие-то бессмысленные сентенции, произнесенные чужими голосами…

Под конец быстрая серия наплывов — уже невозможно ни различить отдельные фигуры, ни ухватить связь событий. Барри вертится в кресле, пытаясь избавиться от пут, — безуспешно. Он закрывает глаза, но даже сквозь зажмуренные веки мелькают призраки электронного кошмара.

НОЧЬ ПОДЗЕМНЫЕ КОРИДОРЫ

Экран бледнеет, дверь открывается, входит доктор. Аврамис. Отстегивает ремни, которыми прикручен Барри. Барри встает и нетвердой походкой, на ватных ногах выходит из лаборатории.

Снова усталость и упадок сил, но страх исчез, уступил место странной пустоте.

Аврамис. Реакция у вас замечательная-теперь мне все ясно. Хорошо, что я провел этот тест. Вы перенесли посттравматический шок. Наверняка долго таскали в себе груз фрустрации-типичный эффект торможения. Копится, копится, а потом вдруг прорывается наружу… Достаточно самого незначительного повода. В последнее время вы подвергались психическим нагрузкам? Испытывали какие-либо разочарования? Вас обижали, оскорбляли? Возможно, все дело в этом, но так или иначе ничего нельзя было предотвратить. Человеческий гомеостаз нарушить непросто. Но уж если он выйдет из равновесия… Эруптивная психотическая обратная связь. Впрочем, худшее для вас позади. Само собой, надо лечиться. Вам повезло, что вы встретили меня, ведь я специализируюсь как раз на такого рода феноменах. Наилучшая методика — интерактивная терапевтическая регенерация. Вот вам бланк — заполните, пожалуйста. Через два месяца вы опять будете здоровы, почувствуете себя лучше прежнего. Ничего страшного, просто легкий социопатический синдром. Больничные кассы обязаны взять расходы на себя. Всем нам порой достается, но нельзя падать духом…

Аврамис пододвигает Барри чековый бланк, тот нерешительно заполняет его, временами скептически поглядывая на психиатра, который сейчас больше смахивает на религиозного фанатика, чем на трезвого врача. Неожиданно Барри замирает в изумлении. Он видит знакомое лицо: снаружи, всего в нескольких метрах, полускрытая колонной, стоит Ютта. Заметив, что Барри ее обнаружил, принимается оживленно жестикулировать. Знаками подзывает его к себе, но прикладывает палец к губам: дескать, не подавайте виду.

Барри протягивает врачу заполненный бланк. Барри. Большое спасибо за лечение. Мне надо идти. До свидания!

Аврамис пытается удержать его, но потом, передумав, отпускает.

Аврамис. Приходите еще! Завтра к вечеру. Я все время здесь. Не забудьте…

Барри смешивается с толпой. Оглядывается, проверяя, видит ли его еще психиатр, а поскольку тот его не видит, обращается к Ютте, которая по-прежнему стоит за колонной.

Барри. Привет, Ютта.

По Ютте заметно, что у нее добрые вести.

Ютта. Барри, все в порядке. Скорее, моя машина ждет.

Барри. Ты повезешь меня к Гасу? А почему такая спешка?

Ютта. Идем же, я все тебе объясню!

Она юрко пробирается сквозь толпу, ловко увиливая от встречных прохожих и проскальзывая между беседующими людьми, которые стоят у нее на дороге. Барри спешит следом, отчаянно стараясь не потерять ее из виду.

НОЧЬ УЛИЦЫ САНТА-МОНИКИ

Вот наконец и автостоянка неподалеку от гостиницы. Там ждет автомобиль Ютты. Завидев хозяйку и Барри, шофер выскакивает наружу, распахивает дверцу.

Ютта торопит его.

Ютта. Скорее, Джимми!

Машина вливается в поток транспорта. Легкое покачивание на поворотах.

Барри утопает в мягком сиденье. Он смертельно устал и борется со сном. Однако в конце концов стряхивает сонливость и поворачивается к Ютте, ждет обещанных объяснений. Барри. Ютта, что же все-таки произошло?

Ютта не слышит, наклоняется вперед, к шоферу, торопит его.

Ютта. Нельзя ли поскорее? Сверните направо, там движение меньше.

Когда Барри трогает ее за плечо, она нетерпеливо стряхивает его руку.

Ютта. Позже, Барри, позже!

Барри медленно приходит в себя, силы и энергия возвращаются к нему.

Машина мчится с головокружительной скоростью, прямо страшно становится.

НОЧЬ ТРАНСМИССИОННЫЙ АНГАР

Машина въезжает на закрытую территорию «Сириуса-Транзитного». Эти места Барри незнакомы. Несколько зданий, без окон, удлиненной формы, параллельно друг другу. Над плоскими крышами высятся странные надстройки- подобие ажурной башни, металлические сети, гигантские направленные антенны. Все залито светом прожекторов. Центральный комплекс опоясан дополнительным забором, внутри патрулируют охранники с собаками.

Ютта и Барри выходят из машины, и опять молодая женщина почти бежит, так что Барри едва за нею поспевает. Они входят в большую комнату вроде зала ожидания; обстановка строгая, почти спартанская. У низенького столика к ним спиной сидит мужчина. На миг у Барри замирает сердце: не Гас ли это? Но мужчина оборачивается, это незнакомец, совершенно непохожий на Гаса.

Ютта. Это Вирджил. А это Барри, брат Гаса.

Вирджил. Очень рад, Барри. Гас часто рассказывал мне о своей семье, особенно о вас. Вы уж извините, что я велел привезти вас сюда. Я вам все объясню. А сейчас нельзя терять ни минуты-трансмиттер включен. Позже у нас будет достаточно времени на разговоры.

Барри делает шаг назад; несмотря на усталость, которая еще заметна по его лицу, он снова вполне владеет собой. И снова чувствует себя сильным и предприимчивым.

Барри. Минуточку! Я не позволю командовать собой как мальчишкой-школьником! Я хочу знать, что здесь происходит. А до того с места не сдвинусь.

Усаживается за столик.

Ютта. Но, Барри, ты нам весь график спутаешь!

Вирджил успокаивающе машет рукой. Смотрит на часы.

Вирджил. Брось, Ютта. Он прав. Две-три минуты погоды не делают. Я отлично понимаю Барри. Он вправе узнать самое необходимое.

Помедлив, Ютта кивает. Вирджил садится против Барри. Ютта устраивается неподалеку.

Вирджил. Позади у вас два беспокойных дня, я знаю. Но определенные причины не позволили мне вмешаться сразу. Отчасти виноваты и вы сами-ваш приезд был для нас полной неожиданностью. Почему вы не предупредили заранее?

Барри хочет ответить, но Вирджил жестом останавливает его.

Вирджил. Что было, то было. Все ведь уладилось. Видите ли, ситуация такова. Гасу еще много лет назад стало здесь невмоготу. Вы же знаете своего брата: человек он на редкость энергичный, и сидеть за письменным столом для него нож острый. Неужто вы всерьез думали, что он киснет где-то тут в конторе? Он дал ход проекту «Сириус». И тем самым здешняя работа для Гаса закончилась. Теперь для него есть только одно место, и вы догадываетесь какое-Сириус. Гас пробыл тут ровно столько, сколько нужно, и ни днем больше.

Барри кивает. Вирджил рассуждал вполне логично.

Вирджил. Но Гас-основа основ нашей фирмы. Ее работа целиком и полностью держится на его личности. Ведь невозможно помыслить «Сириус-Транзитный» без Гаса Гриффина. Вывод мы из этого сделали однозначный: надо скрывать от всех, что Гаса на Земле нет. Чуточку вокруг него поутихло-мы разъяснили: у него, мол, дел выше головы. Время от времени снимаем видео и показываем народу. А раз-другой Гас позволил себя уговорить и даже прилетал сюда на несколько дней, чтобы напомнить о себе, выступал на открытии стадиона, на торжествах по случаю десятилетия «Сириуса-Транзитного». Вы и сами знаете, во имя работы Гас отказался от всякой личной жизни. Вместе с рекламистами-психологами мы создали его имидж, сочинили ему биографию, способную пронять любого. По этой версии, Гас-найденыш, отроду невероятно предприимчивый и энергичный. Благодаря этим качествам он сумел победить тяжелейшие обстоятельства и в конечном счете основал и возглавил самую могущественную фирму на свете. А теперь вот представьте себе: в один прекрасный день появляется человек, который может доказать, что он брат Гаса Гриффина!!

Вирджил замолкает, ждет, пока Барри обдумает его слова. Немного погодя Барри кивает.

Барри. Ладно, допустим, я вам верю. Что же дальше?

Вирджил. Мы связались с Гасом. Это было не так просто — расстояние-то о-го-го! Да и нашли его не сразу. Как всегда, он обретался где-то во вновь освоенных местах. Лишь без малого час назад пришел ответ: он хочет вас видеть! Мы сообщили ему, что вы мечтаете работать на Сириусе, и он решил исполнить ваше желание. По-моему, он очень к вам привязан.

Барри. Ну хорошо. А теперь что?

В разговор вмешивается Ютта.

Ютта. Теперь нам пора на трансмиссионную станцию, время не ждет.

Вирджил встает.

Вирджил. Вы правы, Ютта, пора! (Поворачивается к Барри.) Решайте сами. Мы вас принуждать не будем. Нам с Юттой все равно нужно к Гасу на совещание. Ну так как, Барри?

Барри. Договорились. Я с вами.

До станции всего несколько шагов: из зала ожидания они по двору переходят в один из «бункеров». Вестибюль, короткий коридор-ни стульев, ни другой мебели. У входа в трансмиссионную камеру — двое техников. Один отпирает дверь; Барри идет первым и попадает в помещение, буквально во всех подробностях повторяющее кабину глоборамы.

Барри останавливается как вкопанный. Он вдруг перестает понимать, сон это или явь.

Вирджил. Что с вами, Барри?

Барри. Но это же не ракета! Даже не будь я пилотом… В последние дни…

Вирджил подходит к Барри, успокаивая, кладет ему на плечо руку.

Вирджил. Неужели вы никогда не размышляли о проблеме полета на Сириус? Понятно ли вам, как велико расстояние? На обычном космическом корабле, на ракете, перелет длился бы сотни лет. Так нам бы никогда не достичь Сириуса. Мы применяем совершенно новые методы: трансмиссию материи.

Подходит Ютта.

Ютта (раздраженно). Вирджил, вы ведь не собираетесь читать лекцию по физике!

Вирджил. Конечно, нет. (Опять оборачивается к Барри.) Я же сказал, позднее я вам все объясню.

Барри все еще медлит.

Барри. Но это помещение… Я видел кабину глоборамы, тут все точно так же…

Вирджил (уже с явным нетерпением). По-вашему, это помещение имитирует глобораму? Как раз наоборот: глоборама сделана по образцу трансмиссионной камеры. В том-то и дело: люди, которых мы вынуждены временно отстранить от службы на Сириусе-по болезни или из-за ранения, — вспоминают в глобораме свои подвиги. Ну а теперь быстро, Барри, иначе мы пропустим совмещение.

Барри еще борется с собой, но в конце концов преодолевает сомнения и садится. Техники помогают им пристегнуть ремни и надеть шлемы.

Техники. Порядок?

Вирджил. Думаю, можно начинать.

Двое остальных согласно кивают.

Техники. Счастливого пути!

НОЧЬ ТРАНСМИССИОННАЯ КАМЕРА

Свет мигает, гаснет. Затем, как пузырьки воздуха в шампанском, откуда-то всплывают искорки огней. Цепочки их превращаются в полосы, возникающий зебровый узор колышется вправо, влево, его движение приобретает ровный волнообразный характер. Но вот оно убыстряется, световые ленты по краям расплываются, смазываются.

Кружит, вскипает красочное марево. Паническое чувство дезориентации. Многоголосые, спокойные звуки, странные, но гармоничные аккорды. Барри охвачен невероятным напряжением, но не может точно сказать, что с ним творится. Он сидит в своем кресле словно каменный, хотя ракетные перегрузки здесь ни при чем. Его как бы разламывают изнутри, разлагают на микрочастицы и каждую из них отдают во власть какой-то непонятной силы.

Он с трудом следит за происходящим. Замечает, что Вирджил уронил голову на грудь — глаза закрыты, лицо землистое, похоже, он без сознания. Рядом с Барри возникает какое-то движение, и если в этих условиях еще можно изумиться, то именно сейчас: Ютта с легкостью встает, неторопливо, грациозно, словно в «лупе времени», идет к нему, берет его лицо в ладони, садится к нему на колени. Благодатное прикосновение прохлады ко лбу.

Ютта. Бедный Барри, что с тобой сделали! Не бойся, все будет хорошо, я присмотрю, я с тобой, совсем близко. Чувствуешь?

Она льнет к нему, гладит, целует лоб, глаза, губы. Ее пальцы скользят под шлем, снимают его. Барри некогда подумать, как она выбралась из привязных ремней, куда дела свой шлем. Длинные мягкие волосы ласкают его, падают на лицо, окутывают легкой дымкой. Время по-прежнему течет замедленно, кажется, будто ветерок играет волосами Ютты, пряди поднимаются и опускаются, как нити паутины.

Ютта. Ну, милый, не надо ни о чем думать, живи минутой, забудь сомнения и страхи!

Ее руки скользят по его плечам, теребят одежду. Приятное ощущение ласковых прохладных рук.

Ютта (шепотом). Отрешись от мыслей! Не удивляйся ничему! Здесь действуют другие законы. Мы вне пространства, вне времени. Мы невесомы, бестелесны, свободны. Ничто не связывает нас, ничто не разделяет.

Она приникает к нему. Спинка кресла плавно откидывается. Ютта обнимает Барри. Снова жадно целует его. По их телам пляшут световые блики нереального мира. Мощный эротический всплеск.

Ютта (шепотом). Барри, миленький! Ты намного мягче Гаса. Ты на него похож? Он когда-нибудь был таким, как ты? Теперь он жесткий, суровый. До ужаса суровый. И жестокий. Бедный мальчик, что они с тобой сделают?

Эмоциональный подъем достигает пика. Ютта все гладит его, торопливо, почти неистово, что-то сбивчиво шепчет, прижимается щекой к его щеке, покрывает легкими поцелуями лицо, ласкает.

Долгий миг полного покоя. Снаружи вихрится пелена переливчатых гранул.

ДЕНЬ СКАЛИСТЫЙ ЛАНДШАФТ

Три человека в капсуле неподвижно сидят в своих креслах.

Барри первый поднимает голову, прислушивается… Медленно возвращается сознание. Тишина, лишь едва слышно доносится плеск воды.

Дневной свет. Барри жмурится, озираясь вокруг. В прозрачном стекле иллюминатора нетронутый ландшафт: полоска берега, широкая, но быстрая река, лес-лиственницы и кедры, — а за ним высокая, до неба, отвесная скала с карнизами и выступами.

Вирджил и Ютта тоже приходят в себя. Отстегивают ремни, расправляют плечи.

Барри чувствует себя свежим, словно после долгого бодрящего сна.

Вирджил. Все нормально?

Барри и Ютта кивают. Вирджил нажимает какую-то кнопку-открывается люк, выдвигается металлическая лестница. Он первым выходит наружу.

За ним Ютта и Барри.

Все трое оглядываются по сторонам, глубоко дышат. Пряный воздух, запах смолы и лиственничной хвои.

Барри (шепотом). Чудесно!

Изумление, растроганность. Вирджил. Это-Сириус. Барри (запинаясь). Просто не верится… я на Сириусе.

Вирджил с улыбкой смотрит на него.

Вирджил. Довольны?

Барри. Никогда не думал… Этот пейзаж… Разве на Земле есть что-нибудь подобное!

Вирджил. Может, когда-то и на Земле так было. Хотя сейчас там уже не осталось нетронутых уголков. Зато здесь! (Дышит полной грудью.) Увидишь, ощутишь все сам-тогда признаешь: вот где должен жить человек, вот для чего он создан. А не для бетонной пустыни, которую мы зовем родиной.

Он взмахивает рукой, словно указывая куда-то в неизвестность. Ютта спускается к реке; там, в нескольких шагах от них, выступает над водой сколоченный из грубых досок причал. К колышку привязана лодка. Барри никак не может осмыслить происшедшее.

Барри. Уму непостижимо! Только что был на Земле-и уже на Сириусе. Сколько же времени нам понадобилось?

Услышав его слова, Ютта возвращается назад.

Ютта. Материалист ты, Барри. Не успел очутиться на Сириусе-и сразу допытываешься насчет технических данных. Никто тебе не скажет, сколько это продолжалось. Для мнимого пространства нет меры времени.

Барри смотрит Ютте в глаза — вдруг она подаст ему знак, ответит на вопрос, правда ли то, о чем он вспоминает, или иллюзия. Но существует ли во мнимом пространстве разница между реальностью и иллюзией?

Барри. Ну и что дальше? Вирджил. Скорее к Гасу. Он ждет.

Кивает, показывая на лодку. Вирджил. Все, что нам нужно, приготовлено.

Запах гнилого дерева и воды.

Ютта с Вирджилом прыгают в лодку, Барри следует их примеру. Пока Вирджил отвязывает трос, он оглядывается вокруг. Лодка замечательная — обтекаемой формы, с мощным подвесным мотором. В ней вполне хватило бы места для десятка людей. На корме под брезентовым навесом сложены какие-то ящики и свертки. Вирджил дергает шнурок стартера и после нескольких неудачных попыток запускает мотор. Тарахтящий звук совершенно не вяжется с этим ландшафтом, где, кажется, нет ничего, кроме плеска воды и птичьего щебета.

Лодка быстро набирает скорость, вода вскипает пеной, ветер бьет в лицо, развевает волосы Ютты, и Барри снова вспоминается таинственное, похожее на сон происшествие за пределами всякой мыслимой реальности. Вирджил правит лодкой, а он тем временем садится рядом с Юттой на одну из поперечин, которые служат скамейками. Вид, открывающийся перед ними, кажется фантастическим- здесь словно бы ожили давние сказочные представления о мире, не тронутом людьми, о крае безмятежности и чистоты. Клочья тумана над рекой, пена у порогов, радужные солнечные блики. Причудливо изъеденные водою береговые скалы, тени одиноких узловатых деревьев высоко на яру. Неописуемая зелень прибрежного кустарника и травы на склонах. Невообразимые оттенки серого и коричневого-скалы, в тени наливающиеся синевой, подернутые тончайшим серебристым налетом. Воздух необыкновенно чистый, видно далеко-далеко — глубина обзора теряется в бесконечности. Ближний, средний, дальний план-какая четкость очертаний, какие цветовые нюансы! Все это затмевает прежние воспоминания, превращает их в пошлые, тусклые картинки. Вот это — реальность, да, наверняка реальность! Барри глядит по сторонам, словно ему необходимо навсегда запомнить каждую мелочь.

Чувство огромного счастья.

Барри. Могу понять Гаса. Кто хоть раз видел это…

Ютта. Вот-вот, бессмысленно пытаться это описать.

Барри. Ты хорошо знаешь Гаса?

Ютта. Да.

Барри. Ты его… его подруга?

Ютта. Да.

Барри. Но…

Ютта. Что?

Барри (нерешительно). Ничего.

Отвесные береговые скалы мало-помалу сближаются. Местность угрюмеет, свежая зелень растений осталась позади. Вирджил едва справляется с лодкой-река стала неистовым бурным потоком, она капризно виляет, с силой бьется о скалы. Брызги влаги на лице, на руках.

Еще несколько каменных выступов, еще несколько водоворотов-и вот опасный участок позади, перед ними открывается овальная котловина. Течение спокойное, но берега пока высокие-метров пятнадцать-двадцать, — и лодка плывет, утопая в глубокой тени. Барри снова поворачивается к Ютте.

Барри. Почему ты не с Гасом?

Ютта (удивленно). О чем ты?

Барри. Почему ты не осталась с ним? Почему вернулась на Землю?

Ютта (помедлив). Долго рассказывать.

Барри. Что случилось с Гасом? Какой он… теперь? В самом деле… жесткий и жестокий?

Ютта удивленно смотрит на Барри.

Ютта. Гас-замечательный человек. Второго такого нет. Но как раз поэтому…

Она умолкает, прислушивается…

К ровному тарахтенью мотора примешиваются едва различимые хлопки. Вирджил тоже услыхал. Вид у него встревоженный. Он рывком выключает мотор, теперь слышно отчетливо… Хлопки, то одиночные, то целыми очередями…

Барри (невольно понизив голос). Что это?

Ютта (с испугом). Там за поворотом-Гас. Вирджил. Должно быть, он в опасности!

Течение еще больше замедлилось, но все равно их понемногу сносит. Вирджил сует Барри весло, сам берется за другое. Вставляет его в бортовую уключину. Общими усилиями они пристают к берегу, Барри выпрыгивает на сушу, пытается вытянуть лодку.

Они находятся на узкой береговой полосе, а за нею еще метров на десять в высоту дыбится каменная стена речного каньона. Вирджил кивком указывает на нос лодки. Когда он подходит к Барри, тот видит, что в руках у Вирджила автомат.

Вирджил. Там есть еще один. Возьмите!

Барри повинуется. Потом они осторожно шагают вдоль берега, останавливаясь у каждого выступа, чтобы проверить, нет ли опасности. Настороженность и сосредоточенность. Они опять осторожно выглядывают-и отпрядывают назад: всего в нескольких десятках метров от них к берегу причалены три лодки. Не такие, как их собственная. Бросается в глаза вооружение: миномет на носу, по бортам пулеметы. Людей в лодках немного, это мужчины в светло-коричневой форме. Но чуть дальше впереди, выше по склону, движется длинная цепочка светло-коричневых. Они направляются туда, где время от времени заметны вспышки огня, после чего пулеметные гнезда, устроенные атакующими в укрытии, за скалами, каждый раз дают одну-две очереди.

Ютта (шепотом, взволнованно). Они атакуют Гаса! Он там, за этим скальным барьером.

Барри. Сколько у него людей?

Ютта. Он один.

Барри. Что здесь происходит? Кто эти люди?

Вирджил (нетерпеливо). Расспросы подождут! Надо что-то делать! Организовать помощь. В капсуле есть рация, нужно возвращаться!

Барри хватает его за плечо, встряхивает. Барри. Хотите сбежать?! Бросить Гаса в беде?

Вирджил вырывается.

Вирджил. Вы в своем уме? Сцепиться с такими превосходящими силами?

Барри. А Гас? Он разве не дерется с превосходящими силами?

Вирджил. Гас выбрал отличное место для обороны. Он сможет отбиваться еще довольно долго. Если я поднажму, то, наверно, сумею ему помочь. Вниз по течению идти легче. Наши вертолеты будут здесь в считанные минуты. А вы стоите и задаете нелепые вопросы! Бежит к лодке.

Вирджил (Ютте, громко). Вы что, тоже остаетесь? Скорей сюда!

Секунду Ютта медлит, потом смотрит на Барри.

Ютта. Я остаюсь.

Вирджил чертыхается.

Он подбегает к лодке, прыгает в нее, отталкивается веслом. Некоторое время плывет по течению, потом запускает мотор и, оставляя за кормой шлейф пены и брызг, уносится прочь.

Барри и Ютта провожают его взглядом, затем Ютта поворачивается к Барри.

Ютта. Что будем делать?

Барри опять осторожно подкрадывается к скальному выступу, проверяет обстановку, возвращается к Ютте. На лице его ни следа задумчивости или нерешительности. Черты словно стали жестче. Он выглядит не просто решительно, по всей видимости, ему доставляет радость действовать, иметь четкую задачу. Полное напряжение всех сил, торжествующее упоение жизнью.

Барри (тихо). Попробую пробиться к Гасу. Двое сильней, чем один.

Он хлопает ладонью по прикладу автомата.

Ютта. А я?

Барри. Вирджил свой забрал. Ты ничего не можешь сделать. Оставайся здесь. Лучше всего-следи, как будут развиваться события. Может, мы найдем более удобное место для обороны, может, сумеем удрать. Если придет помощь, скажешь им, где мы. Только не высовывайся!

Барри отходит на несколько шагов от обрыва, смотрит вверх, прикидывает высоту. Потом вешает автомат на шею и начинает карабкаться. Это легче, чем он думал, так как промоины в камне образуют естественные ступени и карнизы.

Он осторожно вылезает наверх и удовлетворенно вздыхает: у него здесь хорошее прикрытие, можно в самом деле пробраться отсюда к Гасу. Согнувшись чуть не пополам, он бежит вперед-он заметил, что цепь нападающих тем временем продвинулась еще ближе к брату. Но заметил и другое: их ряды поредели-несколько коричневых фигур неподвижно лежат на земле.

Гас стреляет метко.

Барри перескакивает от скалы к скале, прячась за кустами, вверх по откосу к отвесной каменной стене — по счастью, никто до сих пор его не углядел. А теперь самый трудный участок: вдоль обрыва, где нет прикрытия, разве что кое-где упавшие сверху камни. Барри бежит, падает ничком, опять бежит… Хорошо, что все внимание коричневых приковано к Гасу. Мало-помалу Барри приближается к брату-осталось немногим более полусотни метров.

Барри осторожен, он все время начеку, хотя ликующий восторг переполняет его: вот сейчас он преподнесет брату сюрприз, сейчас исполнится его давнее сокровенное желание-наконец-то он докажет Гасу, что способен совершить ради него.

Еще прыжок от одного камня к другому… Теперь можно глянуть поверх полоски низеньких кустов. От коричневых он надежно укрыт, зато Гаса видно отлично. Он уже совсем близко-никто не помешает их встрече. И даже если оба они погибнут под градом пуль коричневых, все равно ради одной этой минуты стоило жить. Гас целиком сосредоточен на веренице людей там внизу, лишь изредка его взгляд скользит вправо и влево — нельзя забывать, что с фланга он тоже уязвим. Барри приподнимается, машет Гасу. Они так близко друг от друга, что он хорошо видит брата, пусть и Гас знает, что Барри здесь. Барри, пришедший из невообразимой дали, чтобы помочь ему, спасти его…

Неописуемое чувство счастья в предвкушении встречи. По легкому движению Гаса Барри понимает, что тот заметил его. На миг брат поворачивается к нему лицом, одновременно поводя автоматом… Барри видит вспышку дульного пламени, чувствует удар под ключицей и слышит хлопок. Его бросает в сторону, он соскальзывает по склону, лежит в траве. Ощупывает плечо-оно мокрое и липкое. Подносит ладонь к глазам, она вся выпачкана красным. Кровь, его собственная. Легкое оцепенение, боли почти нет. Барри понимает, что произошло: Гас принял его за одного из нападающих. Откуда ему было догадаться, что это он, Барри. Его появление сейчас на этом месте было настолько невероятно, настолько неправдоподобно, что Гас просто не мог на это рассчитывать. Он увидел крадущегося человека и выстрелил.

Барри слегка удивлен, что почти не чувствует боли. Он пытается шевельнуться, и это ему удается. Встает, ноги как ватные… Слабость от потери крови, и, наверно, она еще усилится. Но пока у него есть время, и он это время использует. Серия громких клацающих звуков на скальном обрыве над головой.

Значит, теперь и они обратили на него внимание- возможно, из-за выстрела Гаса, возможно, из-за шума, который он произвел при падении. Прятаться больше незачем. Он снимает автомат с плеча, прицеливается. Нападающие перед ним как на ладони, поле обстрела свободно. И, к собственному удовлетворению, он обнаруживает, что меткость ему не изменила. В первую минуту не разглядишь, сколько ранено или убито и сколько просто бросились наземь, спасаясь от пуль. Потом некоторые вскакивают, в поисках укрытия бегут к скальным уступам, к кустам. Но почти половина остается без движения.

Теперь, видно, и Гас сообразил, что с фланга подходил не враг. Видя, что брат то и дело поглядывает в его сторону, Барри взмахивает рукой. И Гас машет в ответ! Ради этого привета стоило пострадать!

Твердая уверенность, полнейшая ясность мысли. Внезапно он слышит команды на чужом языке, пронзительные крики.

Нападающих как-никак еще человек двадцать, неожиданно они устремляются в штурмовую атаку. Часть бросается к нему, часть-к Гасу. Братья выпускают из автоматов очередь за очередью, но целиться все труднее, потому что противник подбегает со всех сторон. Теперь уже бессмысленно думать о прикрытии. Барри вскакивает, дает еще одну очередь, бежит к Гасу… Опять падает ничком, стреляет, опять вскакивает на ноги… Краем глаза он видит, что атакующих осталось совсем немного. До Гаса-лишь несколько метров. Двое коричневых бегут к Гасу, но падают, сраженные пулями. Перед Барри тоже вырастает коричневая фигура и тоже уходит недалеко… На миг замирает без движения, а потом кубарем катится под откос. Это был последний противник.

Барри выпрямляется. Чувствует, как силы покидают его. Ноги двигаются автоматически, ему кажется, будто он отрывается от земли, парит… Он весь в крови, одежда порвана, автомат выскальзывает из рук-и все же это вершина его жизни. Он жив, и Гас жив, и спас его он, Барри. Гас протягивает к нему руки, но подхватить не успевает, у Барри чернеет в глазах, и он падает без сознания. Чувства гаснут, тонут в непроглядном безмолвии.

Окончание средней школы было для Барри огромным событием-не потому, что он стал совершеннолетним, не потому, что он покинул семейный круг и распрощался с теснотой родительского жилья. Признавался он себе в этом или нет, но последние годы он жил одним желанием, одной мечтой, которая давала ему силы и упорство, уводила от равнодушия и инертности, заставляя работать целенаправленно, — снова быть вместе с Гасом.

В студенческий городок он приехал немного раньше, чем нужно, и у него было время спокойно выполнить все формальности: записаться, пройти диспансеризацию и психологические тесты, устроиться в общежитии, где ему отвели хоть и крошечную, но одноместную комнату, получить всевозможные карточки, удостоверения и талоны на еду и питье, на единую форму колледжа, на учебные пособия и спортинвентарь. Он познакомился с несколькими парнями и девушками, которых нашел вполне симпатичными, хотя и держался от них чуть в стороне, он бродил по городку, осматривая аудитории и лаборатории, концертные залы и театры, спортивные площадки и водные стадионы, и дивился обширности территории обособленной зоны посреди трещащего по всем швам города, — полоска земли без небоскребов, без сетки опор монорельса, без антенн и радиомачт… Ничто почти не мешало видеть пасмурное небо, казалось, сам воздух здесь был чище, прямо как в саду-вдоль дорожек через небольшие промежутки были вкопаны круглые бетонные кадки с настоящими зелеными растениями, гибридами, созданными в «Институте изучения мутаций» при колледже. В городке не было никаких машин-ни автомобилей, ни электрокаров, ни мотоциклов, ни глайдеров. Единственным механическим средством передвижения был велосипед; для этого был проложен целый лабиринт дорожек, и почти все студенты ездили исключительно на этих педальных машинах; добравшись до нужного места, их оставляли на улице, а уезжая, просто брали на стоянке любой другой. Барри быстро наловчился гонять на велосипеде и скоро, как и все остальные, считал, что даже на самые короткие расстояния совершенно естественно ездить на велосипеде, а не ходить пешком.

В глубине души он был немножко разочарован и, наверно, по этой причине не примкнул ни к одной из компаний, возникавших буквально как грибы после дождя, и не удивительно: ведь в эти дни сюда съезжались тысячи сверстников; как и Барри, они выдержали экзамены и были направлены в технические колледжи. Разочарование, в котором Барри себе не признавался, шло от того, что он до сих пор не повидал Гаса. Он, конечно, не надеялся, что брат сам разыщет его — это совсем не в Гасовых привычках, — но втайне ждал, что хотя бы мимоходом тот заглянет к нему, хлопнет по плечу и скажет несколько слов, к примеру: «Вот ты и здесь, Барри!» или «Здорово, что мы опять вместе!» Еще дома, после экзаменов, он долго взвешивал, стоит написать брату или нет, и в конце концов все-таки написал, сообщил о приезде. А теперь вдруг пожалел об этом, решил, что написал зря и лучше бы письмо не дошло.

А потом он случайно встретил брата — однажды вечером, после ужина, когда большинство студентов собрались у летней эстрады, где в период зачисления ежедневно устраивали концерты и танцы; чаще всего выступали студенческие джазы. Барри только-только поставил велосипед на стоянку, как откуда-то не торопясь появился Гас. Причем не один, с ним была девушка, да такая хорошенькая, что Барри прямо онемел от восторга. Заметив его, Гас подошел, положил руку ему на плечо и сказал:

— Привет, Барри! Хорошо, что ты здесь! Позже увидимся.

Он кивнул и исчез в толпе. Все началось и кончилось так быстро, что Барри даже толком не осознал этого. Лишь задним числом он уразумел, что произошло, и заметил, что просто голову потерял от радости.

Гас был зачислен на отделение авиационной техники и организации полетов и мечтал пилотировать ракеты. Этот очередной шаг к специализации — распределение по учебным отделениям — предстоял Барри только через два года; сперва он должен был пройти общую техническую подготовку. Тем не менее он уже сейчас пытался нацелить себя на будущую специальность… Для этого в студенческой среде были свои негласные хитрости; например, на психологических тестах он интерпретировал предложенные ему ассоциативные фигуры как метеоры, бегущие облака, птиц, самолеты и потому, даже не зная результатов, мог быть уверен, что у него отметят интерес к аэронавтике и воздушным сообщениям. Однако интерес к полетам возник у Барри не только под влиянием Гаса, он коренился глубже. Возможно, определенную роль здесь сыграло и то время, когда он начал выходить из-под родительской опеки, когда впервые почувствовал себя свободным от оков повседневности и грохочущие на взлете ракеты, которые на его глазах поднимались с космодрома и исчезали в ночном небе, казались ему символами далекой обетованной свободы. Самолеты, ракеты-это были средства, позволявшие как бы одним-единственным усилием, одним скачком одолеть все препятствия и барьеры и достигнуть какого-то совершенно иного мира, хотя никто и не знал точно, в чем заключается его непохожесть. В технический колледж попадали только те, кто на экзаменах и тестах показал способности выше среднего уровня. Но и спрос с них был тоже большой. Особенно первое время, когда Барри еще только приноравливался к новому образу жизни, к новым задачам, потребовало от него максимум внимания и сосредоточенности, и он с удовлетворением заметил, что ему вполне по силам добиться ожидаемых результатов. Если школа была гигантской лабораторией, то колледж был фабрикой. К услугам студентов были все мыслимые вспомогательные средства компьютеризованного обучения: терминалы, клавиатуры, микрофоны и видеокамеры; экраны, проекционные стенки, быстропечатающие устройства и динамики; диалоговые системы для вербального, аудитивного, графического, символьного ввода и вывода. В основе всего этого лежала сложная система компьютеров, контролировавших каждый этап обучения еще более скрупулезно, чем в школе. Столь же детальными были и указания, которые давались студентам, и, чтобы не снижать быстроту реакции и продуктивность, необходимы были упорство и умение как следует сосредоточиться. Работали они поодиночке и в группах, на обучающих машинах и по принципу состязательности. От них требовали самостоятельного мышления, понимания методики, активного участия в дидактическом опробовании и проверке итогов, подтверждения промежуточных успехов и-важный аспект современной методики-высокого показателя в самооценке, выражающегося в высоком коэффициенте корреляции между ожидаемым и фактическим результатом. Постановка учебных задач, самостоятельный отбор фундаментальных знаний, выбор определений и предпосылок, промежуточные цели, выбор методики, образец, схема, моделирование, порядок и организация, дифференциация учебных единиц, передача информации, максимизация, первая тест-фаза, подтверждение, вторая тест-фаза, пересмотр, контроль результатов, успешное завершение…

Барри недоумевал, что приходится изучать массу вещей, совершенно не связанных с техникой: специфику человеческих реакций, передачу информации, учение о мотивации, социальное поведение, ценностные системы, психологическое руководство и контроль. Лишь мало-помалу он уразумел, что техника не обособленное явление, она обретает смысл и цель только во взаимодействии с людьми, и гораздо важнее знать не физическое устройство вспомогательных технических средств, а то, как человек пользуется этими приборами. С некоторым удивлением он обнаружил, что по поводу обязательных для индивида ценностей-счастья, свободы, здоровья и т. д. — все фактически решено, подписано и обжалованию не подлежит. Такая опека-да еще без ведома подопечных-изрядно раздосадовала Барри, но в конце концов, наблюдая за собой, он вынужден был признать, что на уровне стремлений и целевых установок между ним и другими ребятами почти никаких различий не было, а что касается оптимального пути к той или иной цели, элемент неопределенности все-таки существовал.

Он пробовал поговорить об этом с Гасом, ведь братья изредка встречались-в столовой, на спортивных соревнованиях, на танцах, — и тот как будто бы не возражал, когда Барри присоединялся к нему. Если Гас был с товарищами, Барри держался в тени, ему достаточно было слушать споры старших, более опытных. Если же они встречались один на один, нет-нет да и удавалось поговорить, и эти редкие беседы играли в жизни Барри весьма важную роль. Барри всегда смотрел на брата снизу вверх, считал его уверенным в себе, непогрешимым, и в обществе других Гас таким и был, до сих пор. Но в разговорах с Барри порой сквозили скептицизм, недовольство, не имевшее отношения к колледжу, сокурсникам, перспективам и успехам, но каким-то отвлеченным, туманным образом касавшиеся вещей более глубинных-вопросов о смысле всего и о поступках, ему соответствующих. Барри не до конца понимал то, что говорил Гас, и не мог судить, верно это или нет; однако он не сомневался в серьезности этих вопросов, ведь и сам частенько задавался ими, только не умел четко сформулировать. Его слегка удивляло, а пожалуй, и разочаровывало, что брат тоже не знал ответа, впрочем, как раз поэтому он и чувствовал особенно тесную связь с ним.

Лишь на втором году жизни в колледже у Барри опять появилась возможность чаще видеть брата. Всего в часе езды подземкой от студгородка находилась школа дельтапланеризма, которую Гас посещал в выходные дни. Когда пришло время перейти с одноместных аппаратов на двухместные, он предложил Барри составить ему компанию, и Барри, конечно, согласился.

Школа располагалась в природно-спортивном парке. Из отходов мусороперерабатывающего производства воздвигли искусственные горы, куда более причудливого рельефа, чем прежние горы этих мест, давно срытые или застроенные. Здесь можно было заняться самыми разными видами спорта — альпинизмом, горными лыжами, байдарками, дельтапланеризмом. Бетонные склоны и стены, то уступчатые, то гладкие, позволяли выбрать маршрут любой степени сложности, за почасовую оплату. Тут же рядом-смотровые площадки, откуда публика наблюдала за скалолазами, которые с помощью веревок и крючьев преодолевали опасные участки. Внизу были растянуты сетки — на случай, если кто-нибудь сорвется.

Лыжные трассы были тоже хоть куда, на склонах круглый год лежал снег, его обновляли каждую ночь, а благодаря проложенным в земле холодильным трубам он не таял. Тысячи людей, сохраняя десятиметровый разрыв, съезжали по откосам вдоль специальных направляющих, чтобы приземлиться затем в гигантских горах поролона. Опытные спортсмены, однако, могли пользоваться свободными лыжнями, где они в своих обтекаемых костюмах развивали скорость до ста пятидесяти километров в час. Был здесь и огромный кран, готовый мгновенно подхватить упавшего и перенести его в автомобиль «Скорой помощи», прежде чем по лыжне съедет следующий.

Горный массив прорезали глубокие ущелья, по которым мчались кипучие пенные потоки. Они вливались в большой бассейн, откуда насосы по трубопроводу снова перекачивали воду наверх. Настоящий рай для байдарочников: за двадцать минут скоростного спуска им предстояло осилить хитроумнейшие препятствия и опаснейшие изгибы. Была учтена и вероятность несчастного случая- один процент, — так что многочисленные зрители с фотоаппаратами, толпившиеся на многочисленных мостиках, не оставались внакладе. Обязательная защитная одежда и та иной раз не спасала — бывали раненые, некоторые даже гибли; приходилось с этим мириться, ведь десятки спортивно-научных исследований доказывали, что при полном отсутствии несчастных случаев интерес к соответствующему спорту гаснет.

Но самым чудесным, вне всякого сомнения, был полет на дельтаплане-свободно паришь высоко над фантастическими горными кряжами, отъединенный от всего предметного, как созданного природой, так и искусственного, опускаешься невесомой пушинкой из мглы верхних слоев, плывешь по воздуху в легонько поворачивающемся аппарате, утопаешь в мягком кресле, будто в колыбели, а в то же время тебя обвевают все ветры, и обзор без помех, если не считать нескольких тросов-расчалок перед глазами.

У Гаса были права третьей категории, что позволяло ему летать на двухместном дельтаплане с неподготовленными людьми. Правда, сидеть сложа руки пассажир не мог. Скользил ли аппарат в атмосферном течении, закладывая плавные виражи, уходил ли от клубов удушливого дыма, отдавался ли на волю восходящих токов воздуха — в любой ситуации крайне важно было, чтобы попутчик с полуслова слушался пилота, понимал его, умел предугадать его команды и исполнить их прежде, чем они будут высказаны вслух. Гас пробовал летать с коллегами, которых ему рекомендовали, но ни в одном из них не находил столь чуткого отклика, как в Барри, вот братья и встречались каждый уик-энд, чтобы испытать высокое чувство полета и парения.

Впрочем, первоначальный восторг мало-помалу остывал, братьям уже было недостаточно спокойно опускаться к земле, недостаточно обводить взглядом кварталы домов, которые лепились внизу, маленькие, ничтожные, пыльные. Теперь им доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие выполнять все более дерзкие виражи, ненадолго переходить в пике, чтобы, нарастив таким образом скорость, снова взмыть «в гору», подняться ввысь и повторять все это до бесконечности. Обретенная уверенность, владение приборами, балансирование на грани риска- вот что наполняло их радостью.

Среди ограничений, которые они обязаны были соблюдать, особенно раздражали рамки секторов. Прекрасно владея своим летательным аппаратом, они теперь могли бы совершать куда более дальние полеты. Гас, тот вообще считал, что, если половчее использовать восходящие ветры, можно покрывать любые расстояния, надо лишь хорошенько подготовиться. На худой конец, есть ведь еще и вспомогательная реактивная система; в нескольких учебных полетах они опробовали ее и выявили, какие в ней таятся энергетические резервы. И хотя они неизменно обсуждали подобные предприятия только в шутку, замысел день ото дня становился все конкретнее, терял черты утопии-достаточно легкого импульса извне, и он осуществится.

И вот такой импульс наконец появился, настал миг, когда жажда свободы одержала верх над всеми сомнениями и страхами. Гас закончил двухгодичную техническую специализацию и получил направление на курсы ракето-летчиков. Для него начиналась новая жизнь, время исполнения желаний, время, когда он сумеет показать, на что способен… Колледж с его суровым распорядком, бессчетными правилами и запретами остался позади; к Гасу все это более не имело касательства. Для Барри дело обстояло совершенно иначе-его вновь ждала разлука с братом. У него еще были впереди экзамены и тесты накануне заключительного этапа обучения, который Гас только что завершил. Но Гасов энтузиазм передался и ему, как раз в последнее время они снова сблизились, и Барри был уверен, что нынешняя разлука ненадолго, время пролетит быстро, как и все прежние жизненные периоды без старшего брата.

В последний раз лифт привез их на вершину искусственного горного массива, они надели комбинезоны, шлемы, вышли на стартовую площадку и пристегнулись ремнями к сиденьям дельтаплана. По знаку Гаса крюк, к которому был подвешен аппарат, заскользил по направляющей, все быстрее, быстрее, — и вот уже они, словно торпеда, выброшены в поднебесье. Здесь наверху всегда клубилась мгла, но в этот день пелена смога поднялась довольно высоко, и с первых же мгновений полета среди черных туч копоти, клочьев серного дыма, полос масляной взвеси и вихрей мельчайших частичек алюминиевых окислов, вырывавшихся из труб бокситовых фабрик, они нет-нет да и видели далеко внизу город, расчерченный на квадраты, протянувшийся на юго-юго-запад, к горизонту. Граница сектора приближалась слишком быстро- кстати, они вышли к ней на гораздо большей высоте, чем предписывала инструкция. Не сговариваясь, оба вдруг решили, что «великий» полет, который никогда не казался им выполнимым, именно сейчас должен стать реальностью. С этой минуты они действовали абсолютно синхронно, без малейшего труда, как и рассчитывал Гас. По легкому мерцанью в просвете туч нашли очередной восходящий поток-над ядерной теплоцентралью, из градирен которой поднимался теплый воздух. Они не обманулись в своих ожиданиях: поток был достаточно силен и помог им набрать высоту; если б не смог, можно было бы взлететь еще выше. А так пришлось выйти из спирали и снова взять курс на юго-юго-запад.

Пока они летели над городом, на пути то и дело встречались заводы, испускавшие мощные столбы теплого воздуха и отработанных газов, которые увлекали за собою все, что в них попадало, — массы пыли, золы, каких-то склеенных маслом крупинок, мельчайшие капельки различных химических отходов, но, хотя в горле першило и дышать было нечем, Гас и Барри упрямо шли на риск, используя эти потоки по максимуму.

Но вот город остался позади, они парили над открытым пространством — ни следа домов, только бескрайние пустоши, безлюдные, невозделанные, где реки и ручьи с неукротимой яростью вгрызались в землю, где тянулись к небу горы, не было ни шоссейных и проселочных дорог, ни вентиляционных и газовыпускных шахт, а возможно, вообще не ступала нога человека, — раньше они себе даже представить такое не могли, лишь теперь, увидав все это своими глазами, убедились: да, оно существует.

Здесь, на воле, Гасу пришлось туговато. Он, правда, пытался использовать восходящие ветры у горных склонов, но беспорядочность рельефа создавала вихри и флаттер, и ему с трудом удалось выбраться из района атмосферных волнений. Высоту они теряли медленно и все же наверняка сели бы среди гор, если б Гас не задействовал реактивные двигатели. Они опять резко взмыли метров на пятьсот вверх, а затем, плавно обогнув последние горные отроги, не спеша приземлились в безжизненной каменной пустыне.

О возвращении в город они беспокоились зря. Не прошло и двадцати минут, как подъехали два гусеничных тягача. Один увез дельтаплан, второй доставил братьев на городскую окраину, к конечной станции монорельса. Их посадили в опечатанный вагон и отправили в колледж. Гас, который уже не подчинялся тамошнему уставу, отделался денежным штрафом, зато Барри на год отстранили от занятий. Весь этот год он работал на подземной фабрике пенопласта, и выдержать экзамены, необходимые для перевода на следующую ступень, ему оказалось очень нелегко.

БОЛЬНИЧНАЯ ПАЛАТА УТРО

Барри приходит в себя. Над головой белый потолок, вокруг белые подушки, белая простыня. Он хочет привстать, но не в силах пошевелиться. Наконец обнаруживает сбоку блестящую хромированную поверхность шкафчика и видит свое искривленное отражение: он лежит на больничной койке, грудь, плечо, шея и голова замотаны бинтами. Только лицо выглядывает, почти такое же белое, как простыни и потолок, лишь глаза словно два темных пятна.

Тягостное чувство оцепенения.

Он пытается говорить, но из горла вылетает хрип.

Над ним склоняется медсестра. Она что-то произносит, но Барри не понимает ее.

Он снова пытается заговорить, и опять безуспешно. Лицо медсестры исчезает. Измученный Барри проваливается в сон.

Изнеможение, чернота беспамятства. Спустя некоторое время он вновь просыпается — от звука голосов.

Вновь пытается пошевелиться, и на сей раз ему сопутствует удача.

Он не знает, сколько прошло времени — может, несколько часов, а может, несколько дней; как бы там ни было, чувствует он себя значительно лучше.

Подходит медсестра, поднимает изголовье. Перед Барри два медика-старший врач и ассистент.

Старший врач. Ну как, нам лучше?

Барри сам удивлен, что может ответить, причем без особого труда.

Барри. Спасибо. Все хорошо.

Старший врач (смеясь). Ну-ну, не надо преувеличивать! (Обращаясь к сестре.) Когда ему последний раз делали инъекцию?

Сестра. Полчаса назад.

Старший врач. Ну что ж…

Барри (еще с усилием). Где я?

Сестра. Разве вы не заметили? В больнице.

Барри. Где?.. На Сириусе? Врачи и сестра недоуменно переглядываются.

Старший врач. Здорово парню досталось. Перелом ключицы, тяжелое сотрясение мозга. И бесчисленные ссадины. (Опять обращаясь к Барри.) Где это вас так угораздило?

Барри, похоже, всерьез задумывается, потом качает головой.

Старший врач. Не помните? Или не хотите сказать? Мне-то все равно, пусть полиция выясняет.

Барри (с трудом ворочая языком). Я в Санта-Монике?

Сестра (успокаивая). Не волнуйтесь, все обойдется.

Врачи и медсестра уходят. Барри опять погружается в дремоту, просыпается, засыпает… Лишь стрелки электрических часов на стене говорят о том, что проходит много времени.

Когда перед глазами опять возникает чье-то лицо, Барри испуганно вздрагивает.

Это Ютта.

Ютта. Ну и вид! Кошмар. Как вы себя чувствуете?

Барри. Спасибо, ничего.

Ютта. Наконец-то я вас нашла. Не один час потратила. Такая нелепость-этот несчастный случай!

Барри. О чем вы?

Ютта. Двигаться можете?

Барри. Сил хватит. Только вот повязки…

Ютта. Повязки? Ну, с ними-то мы управимся. Погодите минутку, я сейчас вернусь.

Барри. Вернетесь?

Ютта. Да. Гас, когда узнал обо всем, велел поскорее доставить вас к нему. Вы же понимаете, он хочет избежать шума. Если это выплывет наружу, будет скандал.

Чувство беспомощности — от всех этих событий голова идет кругом. Барри (бормочет). Не понимаю.

Но Ютта уже успела уйти. Немного погодя Барри слышит, как открывается дверь и по линолеуму шуршат резиновые колеса. Потом в поле зрения опять появляется Ютта, а за нею-два здоровяка в белых комбинезонах санитаров.

Ютта достает какую-то ампулу, отламывает кончик, выливает содержимое в стакан с водой, который стоит на тумбочке. Затем подносит стакан к губам Барри.

Ютта. Выпейте!

Барри хочет отвернуться, но Ютта силком вливает жидкость ему в рот. Он, захлебываясь, глотает. Вкус горький, тошнотворный.

Барри (кашляя). Что это? Что вы мне даете?

Ютта. Мы сейчас заберем вас отсюда. А перевозка — штука утомительная. Я дала вам всего-навсего болеутоляющее, иначе где-нибудь по дороге могут отказать нервишки.

Барри. Но послушайте…

Ладонью Ютта зажимает ему рот. Ютта. Все, молчите.

По ее знаку санитары подвозят каталку к кровати. Откидывают одеяло, поднимают Барри. Не слишком бережно перекладывают на каталку. Головокружение, нарушается ориентация. Ютта подходит к двери, смотрит направо, налево, потом машет рукой. Она шагает впереди, словно не имеет к ним никакого отношения, санитары толкают каталку следом. Длинные коридоры, люди в пижамах, медсестры и врачи, но никому нет до них дела. На лифте они спускаются вниз, потом везут Барри через двор.

Теперь Ютта идет рядом и, заметив, что он по-прежнему не спит и озирается по сторонам, набрасывает ему на лицо платок. После этого Барри только по чередованию света и тьмы и по тряске догадывается, что каталка еще едет. Ровное покачивание навевает дремоту, он снова погружается в тревожный, полный видений сон.

ВЕЧЕР ВИЛЛА

Барри не знает, что его разбудило. Рядом слышны приглушенные голоса, теплый желтый свет проникает через платок — кажется, приехали. Платок сдернут — и Барри узнает брата, Гас склоняется над ним.

Недоверчивое удивление, лишь мало-помалу он убеждается, что все происходит на самом деле.

Гас. Привет, Барри! Кто бы мог подумать, после стольких лет!

Барри. Я давно собирался навестить тебя, хотел сделать тебе сюрприз, Гас.

Гас (с улыбкой). Сюрприз удался. (Оборачивается к Ютте.) Сними с него эти причиндалы!

Ютта наклоняется к Барри, снимает пластырь, скрепляющий повязки. Потом разбинтовывает голову, плечи и наконец грудь. Барри лежит на каталке в одних пижамных штанах. Пробует пошевелиться… И, к собственному изумлению, не испытывает никаких затруднений. Он садится, боли нет. Смотрит на себя — ни ран, ни шрамов. Ощупывает голову-тоже ни следа повреждений. Гас весело глядит на него.

Гас. Полный порядок, Барри. Ты цел и невредим, все тот же милый мальчик, как раньше. Правда, Ютта?

Ютта с улыбкой кивает.

Гас. Вот так и бывает, когда очертя голову кидаешься в джунгли. Ты не знаешь здешних хитростей, малыш, а они тут огонь и воду прошли.

Барри недоуменно смотрит на брата.

Гас. Этот врач, который тобой занимался, доверия не внушает… Его здесь каждый знает как облупленного. Проходимец он, и больше никто. Имитировал несчастный случай, сдал тебя в больницу, а страховку положил в карман. Теперь его не найдешь, опять скрылся на неделю-другую, пока эта история не забудется.

Несколько секунд Барри не может вымолвить ни слова.

Барри (запинаясь). Ты имеешь в виду… доктора Аврамиса?

Гас. Да, если не ошибаюсь, это одно из многих его имен. Ну-ну, не тушуйся, мальчуган… Скажи спасибо, что я тебя вытащил. Ютта здорово поработала.

Барри тем временем встал, в своем наряде он явно чувствует себя неуютно. Гас опять улыбается.

Гас. Ютта, дай ему что-нибудь из моих вещей. (Обращаясь к Барри.) Великоваты будут, ну да ничего — мы, в конце концов, среди своих. Проведем уютный вечерок, потолкуем о добром старом времени. Но сперва я должен закончить кое-какие дела. А ты, может, ванну примешь? Ютта все тебе покажет.

Жестом, который у него получается слишком властным, он отпускает Барри. И задумчиво смотрит брату вслед, когда тот, пропустив вперед Ютту, выходит из комнаты.

НОЧЬ ВИЛЛА

Они сидят радом, в мягких креслах, глядя на проекционную стену. Световой конус рисует на экране идиллическую картину: молодая супружеская пара, двое мальчишек, старик на влажных тропинках.

Ассоциации: детство, игра, дом.

Нажатием кнопки Гас меняет диапозитив, и опять на экране те же двое мальчишек, бегущих вдогонку за большой моделью самолета. Новое нажатие кнопки-картина исчезает, вспыхивает верхний свет.

Гас. Как видишь, я не забыл те давние дни. Кстати, мне много раз хотелось вас всех пригласить, но вечно что-то мешало. А вот на будущий год непременно устрою такую встречу, клянусь.

Барри откидывается на спинку кресла. Машинально крутит в пальцах золотую зажигалку. В Гасовой одежде, которая ему заметно велика, он выглядит смешновато и хорошо это понимает.

Барри. Что это мы все о прошлом да о прошлом, Гас. Я хотел бы услышать от тебя кое о чем другом.

Гас. О чем же именно?

Барри. Я хочу знать все-о тебе и о «Сириусе-Транзитном». Слышал я много разного, но что же тут правда?

Гас. Что правда? Да ничего, Барри. Здесь тьма людей, которые развлечения ради норовят наплести приезжим новичкам с три короба небылиц и обобрать как липок. Боюсь, и ты попался на их удочку. «Сириус-Транзитный»-самая обыкновенная фирма. Крупная, что да, то да. И я этим горжусь. Но никаких чудес у нас нету. Так что лучше забыть все эти глупости-слухи и домыслы. Тебе же лучше, Барри.

Барри. Ладно, Гас, допустим, меня надули, допустим, я нарвался на обманщиков. Но есть кое-что еще, от чего так просто не отмахнешься. Как насчет Сириуса, Гас? Я слышал твою речь, призыв к освоению. Это-то правда или нет?

Гас закуривает сигарету; впечатление такое, будто он обдумывает ответ.

Гас. Видишь ли, то, что я тогда говорил… Тогда было множество нерешенных вопросов, новых задач. Тогда я был увлечен, восторжен и, возможно, хватил слегка через край. Сегодня я бы высказался более осторожно.

Барри. Что это значит? На Сириусе нет той насыщенной, яркой жизни, о которой все мечтают, так, что ли?

Гас. И да, и нет. Видишь ли, Сириус стал своего рода символом. Обетованием, вызовом для каждого энергичного человека…

Барри. Как это-«символом»?

Гас (раздраженно). Ну, в смысле, что Сириус тоже не рай. Человеку, который хочет завоевать новые земли, необходимо умение преодолевать трудности. Так уж оно устроено, даром ничего не дается.

Страшная тревога охватывает Барри.

Барри. Но он хотя бы существует, Сириус-то? Существует для человека задача, пусть трудная, но такая знаменательная, — тягаться с трудностями, иметь возможность раскрыть все свои резервы? (Почти заклиная.) Он ведь существует, Гас, а? Сириус? Или нет?

Гас кладет руку Барри на плечо.

Легкое уверенное прикосновение успокаивает, от него словно исходит таинственная сила убеждения.

Гас. Конечно, существует, Барри. А ты как думал? Существует.

Гас встает, подходит к домашнему бару, смешивает себе коктейль. Гас. Хотите выпить? Барри? Ютта?

Ютта подставляет Гасу стакан, он наливает. Барри отрицательно качает головой.

Барри. Знаешь, почему я приехал в Санта-Монику?

Гас. Ясное дело! Решил нагрянуть ко мне- прекрасная мысль!

Барри. Да, и это тоже. А еще я хотел просить у тебя работу на Сириусе.

Гас круто поворачивается.

Гас (с расстановкой). Работу на Сириусе? Это исключено! (Решительнее.) Выбрось это из головы, братишка. Ни в коем случае.

Барри встает. Заметно, что он очень взволнован. Напряженное любопытство, сомнения.

Барри (настойчиво). Но, Гас, почему? Ведь для тебя это так просто! А я давно ни о чем тебя не просил.

Гас подчеркнуто сердечен, он словно хочет загладить недавнюю резкость.

Гас. Я же только что объяснил тебе, Барри. Условия на Сириусе тяжелые. Там есть опасности, которые тебе и не снились. Ты погибнешь!

Барри. Но других-то людей ты туда посылаешь! Со спокойной душой ставишь под удар?

Гас. В истории были полководцы, посылавшие солдат на верную смерть. У моих людей как-никак есть шанс. В общем, повторяю: это исключено! Мы очень хорошо провели сегодняшний вечер, а завтра ты вернешься домой.

Барри. Но, Гас…

Растерянность, удивление, разочарование. Гас. Это мое последнее слово.

Атмосфера вдруг становится ледяной. Ютта подходит к стереоустановке, пытается найти веселую музыку. Через некоторое время выключает. Обрывки музыкальных пьес вперемежку с фрагментами речей, последних известий, радиопьес… Барри отошел к окну, смотрит на город. Гас становится рядом.

Гас (примирительно). Ты же мне доверяешь… Или нет?

Барри. Доверяю, Гас.

Гас. Тогда ты должен поверить, что у меня есть веские причины не посылать тебя на Сириус. Веришь?

На лице у Барри читается сомнение, он не отвечает.

Гас. Пойми, я сделаю для тебя все, что смогу. Дам денег…

Барри отмахивается.

Гас…непременно дам. Я же знаю, ты потерял бумажник. А еще вот тебе удостоверение. Неофициальное, но в моей империи трудностей у тебя отныне не будет — стоит только предъявить эту бумагу. Я сам ее подписал. Можешь прийти с ней куда угодно, платить не надо, ни цента, у тебя неограниченный кредит. Доволен?

Барри (едва слышно). Я хотел на Сириус…

Гас обнял Барри за плечи и теперь слегка встряхивает, точно желая разбудить.

Гас. Все, об этом больше ни слова. Ясно?

Прошло без малого десять лет. Гас поднялся на высшую ступень пилотской карьеры-стал ракетолетчиком с лицензией на внепланетные рейсы. Барри ставил перед собой ту же цель, но не достиг ее — хоть и был пилотом, только на межконтинентальных линиях.

Вправду ли сбылась его мечта о полетах? Каждый день он пилотировал свою машину от аэродрома «Запад» к аэродрому «Восток» и обратно, первый вылет в десять утра, второй — в четыре пополудни; рутина приготовлений, формальностей, заполнение бумаг, проверка контрольного списка, ожидание разрешения на взлет, а затем набор высоты, полет, посадка — как он полагал, главные задачи командира корабля… На самом же деле ему почти не приходилось вмешиваться, контроль давно был передан автоматам. Только после посадки он опять принимался за работу-с другими формулярами и перечнями.

Сам полет продолжался час двадцать и в основном проходил внутри смогового слоя. Лишь иногда, при высоком атмосферном давлении, внизу можно было различить город, и пусть сквозь дымку и выхлопные газы он казался плоским и серым, все равно эти редкие дни приятно разнообразили монотонность будней. Однажды, еще во время учебы, Барри получил разрешение пробить смоговый пласт и выйти в прозрачные верхние слои, где пока были белые облака, похожие на комки ваты в незримой жидкости, яркое солнце, темно-синее небо. А ночью, в показном полете, он даже видел звезды и Луну — и, хотя кое-что знал об этом из учебных программ, все-таки был потрясен, когда наяву увидел то, что до сих пор было лишь умозрительной схемой. Собственно, только тогда он и поверил по-настоящему в прорыв человечества в Космос, в существование чужих небесных тел, которых достигли немногие избранники, в успехи космической техники, новые завоевания науки, позволившие вырваться далеко за пределы Солнечной системы, в наличие чужой жизни, о которой по-прежнему ходили только слухи, в эпохальные достижения высокоразвитой техники, которые по военным соображениям сохранялись в тайне. Ведь где-то в Азии еще шла война, последние схватки с силами неволи, которые отчаянно отбивались от армий свободного сообщества народов.

Барри всего несколько месяцев работал в авиакомпании, но уже решил сразу по истечении пятилетнего контракта подыскать себе новое поле деятельности. Хотя он и не покидал города, не покидал страны, но все ж таки встречался с коллегами, которые пилотировали более тяжелые машины, летали на более дальних линиях, бывали в других странах, на других континентах. От них он слышал, что даже на Земле еще уцелели нецивилизованные регионы, поселки там лежали среди девственных просторов, и людям был разрешен доступ в этот дикий край, где гражданин, конечно, не мог рассчитывать на столь совершенную безопасность, как в цивилизованных государствах, но зато и меньше был скован всяческими ограничениями; люди энергичные и инициативные еще вполне могли самостоятельно стать на ноги: подыскать жилье, выбрать профессию, решить, чем заняться, использовать удачу и нести за это ответ-остатки давнего, первобытного образа жизни.

Лишь раз он едва не отказался от этой идеи-когда познакомился с девушкой Синди, которая служила в одной из электронных фирм. Хрупкая и впечатлительная, Синди таила в себе неброскую прелесть, которая становилась зримой, только когда девушке было хорошо, когда она радовалась, была счастлива. Барри знал ее пока недолго, видел редко, но все же чувствовал, что мало-помалу между ними возникает близость. И, встречаясь по выходным, заглушая мысли об однообразии своей работы, они оба испытывали чуть ли не блаженство-раньше Барри даже представить себе не мог ничего подобного.

Иногда он рассказывал ей про свои юношеские затеи, про тогдашние мечты, но куда чаще-про Гаса, о котором она скоро узнала больше, чем о нем самом. Однажды- это было летом, на уик-энд, — они поехали в космопорт, откуда уходили ракеты в глубины Вселенной. Долго стояли они на гостевой террасе, облокотясь о высокий парапет, и наблюдали, как стартуют стройные аппараты, похожие отсюда, издалека, на иглы, способные проткнуть смог, а может быть, и небо, на деле же исполинские сооружения, напоминающие церковные колокольни минувших времен и в какой-то мере даже сходные с ними назначением. Грохот был такой, что они едва слышали друг друга, пламя двигателей слепило глаза, без темных очков невозможно смотреть, а когда наконец ракета на огненном столбе выхлопа поднималась в воздух, смоговый пласт, еще не успев соприкоснуться с ее острием, расступался, и на несколько мгновений можно было заглянуть в синюю беспредельность.

Затем они пошли в большой планетарий, который был создан с одной-единственной целью-передавать народу впечатления, накопленные ракетолетчиками, пионерами нового времени. Они сидели, держась за руки, под огромным куполом, среди многих тысяч зрителей, заполнивших круглый зал. Лампы стали медленно гаснуть, зазвучала торжественная музыка, унылый серый купол вдруг налился прозрачностью, засветился синевой, все ярче, все лучезарнее, и наконец, когда лампы совсем погасли, их как бы окутала лиловая пустота-они парили в пространстве словно на обсервационной платформе летательного аппарата. Стемнело, мириады звезд вспыхнули в черноте белыми пунктирными узорами, рисунок созвездий менялся, они собирались в похожие на облака сгустки, мимо мчались метеориты, тучи космической пыли, но вот-чужая солнечная система, планеты… Посадочный маневр, стремительное приближение поверхности, сплошь изрытой глубокими складками, выход на параболическую орбиту, секундное зависание над нужной точкой- и посадка в вихре взметнувшегося к небу, докрасна раскаленного песка. Чужие миры, континенты и моря, горы и долы, экзотические растения, неведомые животные, какие-то хрупкие существа боязливо подходят ближе… Легкий пряный ветерок с холмов обвевает лицо, доносит аромат странных цветов, хмельной и волнующий… И все это видели астронавты? Именно так выглядят вновь открытые небесные тела? Комментарий отсутствовал — зрители были вольны считать эти картины либо реальностью, либо научной фантастикой. И сделано это было наверняка умышленно, ведь в стране, где еще орудовали шпионы чужой, злонамеренной власти, невозможно без оговорок демонстрировать общественности последние достижения собственной мощной техники.

Когда сеанс кончился, Барри с большим трудом вернулся к действительности. Он нашел здесь воплощение всего того, о чем много раз грезил наяву в часы уныния и скуки-хотя и далеко не так осязаемо и отчетливо… Быть может, показанное было отчасти выдумкой, плодом воображения сценаристов, но, в конце концов, не могло же все быть обманом, такие совершенные, законченные картины не могли быть рождены одной только человеческой фантазией, во всем этом явно что-то есть, пусть еще не достигнутое, но существующее, и если как следует напрячься, оно будет найдено и открыто.

На несколько минут Барри даже забыл о Синди, которая молча шла рядом, не желая мешать ему. Давние стремления, давние чаяния внезапно вновь обрели необычайную важность, и тут же произошла вторая неожиданность: он вдруг опять поверил в реальность и своих собственных представлений, и тех картин, что видел в планетарии. В эту самую минуту Барри почувствовал на плече чью-то руку — перед ним стоял Гас. Он выглядел чуть старше, чуть суровее, и на миг Барри показалось, будто лицо брата подернуто легкой тенью усталости, смирения, печали.

Барри познакомил Гаса с Синди и теперь, опять вернувшись к действительности, счел добрым знаком, что смог представить своей девушке старшего брата, о котором столько ей рассказывал, и что Гас встретился с Синди, которая сегодня выглядела особенно привлекательно в своем розовом комбинезончике и белых сандалиях.

Барри думал, что, обронив вскользь несколько слов, Гас уйдет, и немножко удивился, когда тот, будто так и надо, остался с ними и предложил вместе пообедать. Заметно было, что он тут как дома, хотя и говорит, что отошел от общественных обязанностей. Барри очень хотелось расспросить о причинах, но он не стал перебивать брата, а тот держался открыто, раскованно и несколько раз насмешил Синди. Он провел их обоих в закрытую для публики часть космопорта, и, сидя в шикарном ресторане, который был заполнен главным образом высшими офицерами, они видели в огромном выпуклом окне среди густеющих сумерек вспышки ракетных двигателей, на секунду превращавшие посадочную площадку в огромное кратерное поле, в центре которого как бы начиналось извержение.

После обеда Гас заказал бутылку вина, что сообщило встрече особую, торжественную нотку, не говоря уже о настроении, которое, пожалуй, овладело и Барри, и Гасом- воспоминания о былых днях, мгновеньях ошеломительных переживаний, предчувствии грядущих приключений. И Синди, хоть и находилась вне этого круга общности, все же чувствовала, что волнует братьев, кое в чем удивительно похожих, а кое в чем не менее удивительно разных.

Никогда еще Барри не видел Гаса таким разговорчивым. Он рассказывал о полетах, поднимавших его высоко над землей, о невесомости на орбите, о посадках на Луне, об экспериментах на выживание в скалах одиноких кольцевых гор. Рассказывал о высадке на Марсе, об облетах Плутона, о прорыве к самым удаленным от Солнца планетам и еще дальше. А вдобавок намекал, что участвовал в секретных миссиях, которые побывали далеко за пределами Солнечной системы и обнаружили удивительные вещи, какие обычному человеку и во сне не снились. Говорил он и о новых планах, новых проектах: с группой предприимчивых молодых людей он хотел поселиться где-нибудь подальше от цивилизованного пояса и опробовать гам одно изобретение, если все пройдет удачно, оно совершит грандиозный переворот, сделает невозможное явью…

От рассказов Гаса у Барри голова пошла кругом, да и для Синди, которая до сих пор не выказывала особого интереса к рискованным предприятиям и техническим новаторствам, слова Гаса звучали странной, но притягательной музыкой. И, словно облекая плотью словесные описания Гаса, подчеркивая разбуженные ими чувства, заиграл многоголосый оркестр, приглашающий потанцевать на медленно кружащейся, круглой площадке. Они засиделись до глубокой ночи, слушая льющуюся со всех сторон музыку, говорили уже мало, несколько раз — подмедленные пассажи — Гас и Синди выходили на танцевальную площадку, а Барри, так и не научившийся танцевать, издали наблюдал за ними.

Когда музыка смолкла, Гас проводил брата и Синди до ближайшей станции монорельса и вместе с ними дождался поезда, ведь в эту пору суток интервалы движения увеличивались. Наверху дул бодрящий ветерок, от которого тихо и мелодично гудели металлические фермы опор. На космодроме и сейчас еще регулярно пыхали огнем ракетные двигатели, обдавая спящий город темно-багряным отсветом.

— Неужели и вправду где-то там наверху есть иные планеты, неведомые миры, новые земли, которые можно открыть и освоить? — спросил Барри.

— А что есть правда? — отозвался Гас, но смотрел он не на брата, а на Синди. — Правда то, во что мы верим.

Низкий гул ажурных опор возвестил о приближении поезда. Они обменялись рукопожатием, Барри и Синди вошли в вагон, Гас помахал им вслед. Линия плавно поворачивала, и они еще долго видели его-темная одинокая фигура, тень, силуэт, лица уже не различить.

Как ни прекрасен был этот день, ярко запечатлевшийся в памяти Синди и Барри, он повлек за собой и неожиданные последствия. Барри не мог отделаться от впечатления, что Синди переменилась, что теперь она относится к нему иначе — более сдержанно, более рассудочно. Ему хотелось спросить, в чем дело, но он молчал, она тоже не заводила об этом разговора. Возможно, виноват был сам Барри, ведь все вокруг-и работа, и люди-становилось ему день ото дня безразличнее. Он был то нетерпелив, то рассеян, вновь начал искать уединения, предаваться грезам. Мысли его невольно возвращались к рассказам брата, и в нем все больше крепло решение тоже вырваться когда-нибудь на простор чудес и неисчерпанных возможностей.

УТРО В ГОСТИНИЦЕ

Барри вернулся в гостиницу. Спал он долго, и никто его не тревожил. Дежурный официант, который принес завтрак, обращается к нему с изысканной учтивостью. Ощущение пустоты, бессмысленности.

Официант. Нет ли у вас каких-нибудь пожеланий, сэр?

Барри качает головой, и официант уходит, даже не протягивая руки за чаевыми. Барри смотрит ему вслед с двойственным чувством. Потом собирает свои вещи с полочки в ванной, укладывает рубашки и носки в дорожную сумку. Еще раз оглядывается вокруг, подхватывает сумку и выходит из номера.

УТРО ГОСТИНИЦА. ХОЛЛ

Барри у конторки портье, просит счет. Служащий мотает головой.

Служащий. Все оплачено, сэр. Вы позволите ключи от вашей машины? Я прикажу вывести ее из гаража.

Барри. Спасибо, я сам. До свидания.

Служащий. До свидания, сэр.

Барри медленно идет к лифту, замечает, что к нему спешит какой-то человек. Это Уэс.

Уэс. Ты куда, Барри?

Барри. Домой, куда же еще. Этот город не для меня, я уж и сам понял.

Уэс. Но, Барри, именно сейчас, когда у меня есть для тебя договор!

Барри чувствует, как под бровью начинает судорожно пульсировать какая-то жилка. Барри. Договор? Бред! Уэс. Почему бред? Что в этом бредового?

Барри остановился, опустил сумку на пол.

Барри. Ну… я как-то уже не рассчитывал. Думал… Уэс. Ты чертовски нетерпелив, парень. Почему бы это должно кончиться неудачей? Ты же подходишь по всем статьям! Ты молод и здоров, у тебя замечательная подготовка. Неужели Сириус больше не соблазняет тебя? Ты уже не думаешь о вольных просторах, об открытиях, которые там сделаешь?

Барри улыбается, с легкой грустью.

Барри. Не слишком ли много розовой краски, а? Знаешь, Уэс, я больше не верю в райские кущи Сириуса.

Барри старается держать себя в руках, но волнение, охватившее его, неукротимо растет.

Уэс (обескураженно). Но почему, Барри?

Барри. Я говорил с одним человеком, который не может этого не знать.

Уэс. И что же он тебе сказал?

Барри. Жареные куропатки там с неба не падают. Нужно работать не покладая рук. И опасностей хватает. Многие не выдерживают. Кое-кто вообще погибает.

Уэс (разочарованно). Ну, если так… желаю счастья. Барри. Добрый путь!

Барри не отпускает Уэса. Его обуревают противоречивые желания.

Барри. Может, покажешь договор-то?

Уэс протягивает ему многостраничный, исписанный убористым текстом формуляр.

Барри бегло просматривает его.

Вихрь мыслей, полный перелом в настроении.

Барри. Знаешь что, Уэс, я передумал.

Уэс. Передумал?

Барри. Да. Я согласен. Что надо делать? Где подписать?

Уэс листает бумаги, тычет пальцем в нужное место.

Уэс. Вот здесь, Барри.

Барри подписывает. Складывает бумаги в пачку, сортирует. Несколько листков отдает Уэсу.

Барри. Ну а дальше что?

Уэс. Если хочешь, можешь вылететь прямо сегодня.

В четырнадцать ноль-ноль надо явиться на ракетодром, подъезд четыре.

Барри. На ракетодром? Ты уверен? Не на трансмиссионную станцию?

Уэс недоуменно смотрит на Барри.

Уэс. Ты это о чем? Не понимаю.

Барри пожимает плечами.

Барри. Ладно, значит, на ракетодроме, подъезд четыре. Ты не беспокойся, Уэс. Все будет в порядке. И большое спасибо!

Барри поднимает сумку, в нерешительности смотрит на часы, потом поворачивается к лифту, нажимает на кнопку и ждет.

УТРО ВИДЕОТЕКА

Барри выходит из лифта на том этаже, где находится видеотека. Как и несколько дней назад, на выдаче сидит Нелли. Она в скромном платье, волосы стянуты ленточкой на затылке. Барри подходит ближе, ставит сумку на пол.

Барри. Привет, Нелли!

Нелли. Привет, Барри!

Облокотившись на стол, Барри разглядывает кассеты, рядами стоящие в шкафу у задней стены.

Нелли. Хочешь взять пленку, Барри?

Барри. Нет.

Нелли. Зачем же ты тогда пришел?

Барри. Хотел повидать тебя еще разок.

Нелли. Уезжаешь, значит?

Барри. Уезжаю.

Нелли. Что ж, всего доброго, Барри.

Барри поднимает сумку, машет Нелли рукой.

Запах лаванды.

Барри. Всего доброго, Нелли! Он поворачивается, идет к лифту. Кабина еще не ушла. Он открывает дверь, входит внутрь.

ДЕНЬ РАКЕТОДРОМ

Барри выходит из автобуса, который привез его в космопорт. Машину он продал, всех вещей у него теперь только то, что в дорожной сумке. Давно уже он не чувствовал себя так свободно, раскованно.

Вот и четвертый подъезд. Человек десять толпятся вокруг, подходят все новые люди. Барри присоединяется к ним, ждет.

Сразу после двух ворота открываются-можно заходить. Один за другим они тянутся мимо окошка охраны, предъявляют документы. Потом каждый получает узел с одеждой и вещмешок. Человек в сером комбинезоне, в берете с эмблемой «СТ» отдает распоряжения.

Сотрудник «СТ». Вон там раздевалка. Личные вещи останутся здесь. Возьмите с собой только самое необходимое.

Барри тоже исчезает в кабине и появляется оттуда, как и все остальные, в сером комбинезоне. Вещмешок он закинул за спину. Его сумка, снабженная биркой, отправляется в большую кучу багажа.

Сотрудник «СТ». Все готовы? В колонну по двое становись!

Они строятся в две шеренги. Сотрудник «СТ» делит их на шестерки, которые одна за другой по вызову скрываются в коридоре.

Ожидание длится недолго. Вместе с пятью другими Барри идет по коридору, выходит на улицу. Их сажают в маленький автобус и быстро везут к стартовой площадке.

Тарахтенье автобусного мотора, тряска. Впервые Барри видит ракеты с близкого расстояния. Он слегка разочарован, думал, они гораздо больше. Это цилиндрические конструкции метра четыре диаметром и метров пятнадцать высотой. Ракеты установлены на подвижных шасси и по рельсам выводятся на стартовые позиции.

Автобус останавливается, все выходят. До ближайшей ракеты рукой подать. Видно, что металлический корпус покрыт исчерна-бурой коркой, а вовсе не блестит серебром, как на картинках.

По узкой металлической лесенке они поднимаются наверх, на платформу у грузового люка. Барри на миг оборачивается-последний взгляд на город. Но вот и он скрывается в люке. Круглое помещение, шесть противоперегрузочных кресел спинками к люку. Венчик узких иллюминаторов.

Спертый воздух, запах грязи и плесени. Сотрудник «СТ» вместе с ними поднялся в ракету. Показывает, где разместить вещи. Потом каждый надевает шлем, соединенный кабелем со спинкой кресла.

Сотрудник «СТ». Пристегнуть ремни! Через пять минут старт.

Проверяя, хорошо ли пристегнуты ремни, он переходит от одного к другому, защелкивает замки, которыми фиксируются ремни. Нажим тугих ремней.

Барри. А как мы их отстегнем?

Сотрудник «СТ». Во время полета они будут на замке. После посадки вас освободят.

Он идет к люку, небрежно прикладывает руку к берету.

Сотрудник «СТ». Удачного полета, ребята.

Люк захлопывается. Немного спустя по корпусу ракеты проходит легкая дрожь-видимо, их везут по рельсам, в иллюминаторах видно только серое небо.

Барри. Сколько продлится полет?

Сосед справа поворачивает к нему голову.

Браш. Ты что, первый раз?

Барри. Да.

Браш. Сколько продлится полет? Трудно сказать… Смотря куда нас отправят.

Барри. А что, посадочных площадок несколько?

Теперь и сосед слева поворачивается и с удивлением смотрит на него.

Джо. Похоже, ты, парень, влез в это дело очертя голову! Сбежал, поди, откуда-нибудь?

Браш. Все дело в том, куда нас отправят. Может, в рай, может, в ад. Я уж не в одном жутком месте побывал.

Джо. Я тоже, старик. Вспоминать неохота. Острова южных морей — вот это бы по мне. Кокосовое молоко, пальмовое вино. Смуглые девчонки с цветами в волосах…

Барри. Смуглые девчонки? На Сириусе?

Браш. Жди сюрприза, парень. В свое время все узнаешь.

Вибрация металлических колес по рельсам. Опять толчок — остановка. Кресла автоматически занимают противоперегрузочное положение; шестеро мужчин лежат в них, спиной к движению.

Голос из динамика. Десятисекундная готовность. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один-старт!

Корпус ракеты содрогается, иллюминаторы разом затягивает грязно-бурый дым. Потом перегрузка вдавливает их в кресла, секунду-другую в иллюминаторах мелькает белый свет, затем снаружи воцаряется тьма… Рев двигателей и свист воздуха. Ракета пробивает атмосферу. Мало-помалу наружные шумы стихают, свист прекращается, только глухой рокот сотрясает кабину. Перегрузка на пределе терпимого. Барри едва не теряет сознание. Вдобавок еще и тошнотворная вибрация, временами ракета содрогается так, что беспомощных людей швыряет в ремнях из стороны в сторону. Затем вдруг снова возникает свистящий звук, громкость его нарастает, кажется, барабанные перепонки вот-вот лопнут.

Тормозной маневр, шестерка висит в ремнях. Быстрая смена ускорения. Свист становится все тише, но рев двигателей не умолкает.

В иллюминаторах мало-помалу светлеет… Неожиданно ракета резко разворачивается. Мужчины снова прижаты к креслам. И опять за стеклами черные космы дыма, временами подцвеченные снопами искр. Последний резкий толчок-посадка. Кресла автоматически занимают нормальное положение. Все шестеро заметно возбуждены. Тянут шеи, выглядывают в иллюминаторы, стараясь хоть что-то рассмотреть.

Браш. Небо серое — не нравится мне это.

Джо. Да не каркай ты! Может, тут вечер или раннее утро!

Тихий шорох, свистящий вой. Люди опасливо переглядываются.

Барри. Что это?

Браш. Черт побери, мне это не нравится.

Барри. Да что же это?!

Браш (покорно). Неужто не отгадал? Пурга это, мой мальчик. Нет, надо же, такое невезенье!

РАННЕЕ УТРО РАКЕТНАЯ БАЗА

Люк открывается, входят двое в военной форме. Вместе с ними внутрь врывается ветер, а с ветром-снежинки. У одного из пришедших на воротнике черная сержантская выпушка. Младший — без знаков различия, но по сигнальному свистку, который висит у него на шее, можно определить, что это начальник караула. Сержант даже и не собирается помочь им выбраться из ремней. Он развязывает шарф, сплевывает на пол.

Сержант. Ну и вонища! (Своему спутнику.) Опять недурная коллекция редких птичек! (Громче, шестерым новоприбывшим.) Лучше скажу сразу: тут с вами цацкаться не будут! Начнете прекословить-в кутузку, и вся недолга! Сутки без пищи, в холодной. Так что думайте сами. (Опять спутнику.) Отстегни их, Колли! Человек со свистком выполняет приказ. Ключом отпирает замки ремней, можно наконец встать, выпрямиться. Тянущая боль в мышцах и суставах.

Сержант. Веселей, ребята, берите вещички. Напоследок, перед выходом, скажу вам еще одно: я-сержант Келлер, командир одиннадцатого поста, куда вас прислали как пополнение. Так вот, парни, если кто из вас думает, что со мной можно шутки шутить, предупреждаю: мигом ребер недосчитаетесь.

Он тщательно укутывает шею шарфом, надвигает поглубже шапку и через люк выходит наружу.

УТРО ПОСАДОЧНАЯ ПЛОЩАДКА

Люди спускаются по трапу, который подогнали к ракете. Крепкий студеный ветер набрасывается на них, они с трудом удерживают равновесие. Через несколько секунд все уже промерзли насквозь.

Нестерпимый холод.

Дрожа они бредут по неровной площадке ракетодрома, входят в барак. Им выдают теплую одежду, шапки, сапоги, оружие. Воет ветер, то громче, то тише.

УТРО ТУНДРА

Два гусеничных автомобиля ползут по голой равнине. Растительности мало, лишь изредка-хилый кустарник; почва раскисшая, вместо дороги проложенные вкривь и вкось, наполненные водой колеи. Хмурое, затянутое тучами небо, по временам шквалы дождя и снега. В углублениях почвы тоже лежит еще льдистый, грязный снег. Тряска-сиденья без пружин.

Барри и еще двое парней сидят на железном ящике во второй машине. От ветра они защищены, но совершенно закоченели. Растирают руки, кутаются в шинели.

Озноб, холод, пробирающий до костей. Парни те же самые, что были спутниками Барри в ракете.

Джо. Вот хреновина! А я-то намылился в южные моря.

Водитель на миг оборачивается. Это Колли.

Колли. Чего скулишь? Вам, считай, повезло: дело к весне!

Он показывает вперед. Словно в подтверждение его слов, тучи разошлись, открыв клочок голубого неба. Солнце заглядывает в машину, резко высвечивает контуры рельефа, снежные поля вспыхивают ослепительным блеском, впадины тонут в черной тени. Края туч нежно розовеют, над горизонтом клубится серо-желтый туман.

И снова завыванья ветра.

Тучи смыкаются, пурга швыряет в узкие окна ледяную крупу.

Барри. Что же все это означает?

Он обращается к тому, что постарше и, судя по всему, опытнее.

Браш. Какое-то время нам придется быть вместе. Зовите меня Браш.

Барри. А меня — Барри.

Джо. А я-Джо.

Браш. На первый раз трудненько тебе будет, Барри…

Джо (перебивая)…да и потом не лучше!

Браш (решительно). Объяснять тут особо нечего. Сам знаешь, мы должны защищать захваченную территорию.

Барри. Какую еще захваченную территорию? Разве мы не на Сириусе?

Браш. Да кто ж его знает? И какая разница?

Барри. Но я думал… Мне сказали… Это, мол, чудесная страна, нетронутая природа, открытая для всех…

Джо (саркастически). А что, разве не открытая?

Неопределенным жестом показывает за окно.

Барри (разочарованно). Мне совсем другое рассказывали. И что мы тут забыли? Колли опять оборачивается, вмешивается в разговор.

Колли. Мы обязаны защищать эту территорию! Мы ее завоевали и не можем просто так, за здорово живешь, от нее отказаться.

Барри (с сомнением). Эту территорию?

Колли. А тебе не нравится? Ну и пускай не нравится. Это стратегически важный район. Хочешь верь, хочешь нет, но мы здесь бьемся за нашу культуру, от нас зависит, быть ей или не быть. Тебе этого мало?

Не дожидаясь ответа, он опять сосредоточенно устремляет взгляд вперед. Впрочем, ответа нет и не будет. Наконец перед ними появляется ряд блиндажей, обнесенный сеткой с колючей проволокой поверху, наблюдательная вышка с кружащейся антенной РЛС. Часовой открывает ворота, машины въезжают на территорию объекта, останавливаются. Люди выходят. Ледяная стужа.

УТРО ФОРТ ЭСПЕРАНСА

Этот блиндаж, на скорую руку сооруженный из блоков облегченного бетона, в ближайшие месяцы будет их домом. Им показывают спальню — трехъярусные койки, узкие шкафчики, лампочка без абажура, проволокой прикрученная к потолку.

Сильный запах дезинфицирующих средств. Комната отдыха такая же тесная. При раздаче пищи два десятка мужчин подставляют котелки, куда грязный повар бухает порцию бобов с мясом. Затем инструктаж — патрульная служба, караулы, эксплуатация РЛС и рации.

И наконец самое важное: три ракетные установки, заглубленные в землю и снаружи едва заметные, должны круглые сутки находиться в боевой готовности — ракеты с атомными боеголовками, стратегическое оружие. Вой сирены.

Крики. Низколетящие цели! Направление северо-северо-восток!

Келлер. К бою!

Ужас; цепенящий страх.

Первая группа уже на подлете, пулеметные очереди, разрывы фугасов. Солдаты бегут к блиндажам, бросаются наземь, снова бегут… Барри в составе расчета у зенитного орудия, подает из ящика снаряды.

Короткими залпами тявкают орудия. Второй эшелон; снова бомбы, крики раненых… Один из самолетов подбит, крыло обламывается, и он врезается в землю рядом с блиндажом, так близко, что на людей градом летят обломки и земля. Едва исчезли самолеты, из-за холма выползают четыре танка. Наводят пушки на блиндаж — и опять шквал огня. Когда они разворачиваются и уходят, на месте блиндажа груда развалин. Раненых относят во времянку, крытую железом щель у забора. Уцелевшие принимаются за расчистку территории, но минометный обстрел не дает им работать. Оглушительный грохот разрывов.

НОЧЬ ФОРТ ЭСПЕРАНСА

На фоне темного ночного неба едва проступают контуры развалин. Время от времени в воздух поднимается осветительная ракета, заливая все вокруг слепящим светом. В такие минуты видны какие-то фигуры, торопливо ищущие укрытия в складках местности. Это партизаны, видимо, они надеются легко завладеть разрушенными укреплениями.

Ощущение холода, голода, изнеможения. Барри вместе с Брашем и Джо в окопе, все трое стоят по щиколотку в воде, одежда перепачкана глиной. Барри осторожно выглядывает из-за бруствера. На переднем крае завязался рукопашный бой. Одиночные выстрелы, тяжелое, сдавленное дыхание, истошные крики.

Потом разрывы, совсем рядом, — ошметки грязи, осколки металла. Дымовая граната скатывается в окоп, дышать нечем, они выскакивают из укрытия. Кругом уже кипит бой, и к ним тотчас же устремляются несколько юрких, как куницы, фигур-пригнувшись, карабины с примкнутыми штыками наперевес. Смертельная схватка-все смешалось, не разберешь, где друг, где враг; у каждого одна мысль: любой ценой защитить свою жизнь. Отчаяние, убийственный страх, ненависть.

ПОЛДЕНЬ ФОРТ ЭСПЕРАНСА

Бой кончился. Кругом лежат убитые и раненые. Невредимых почти нет, каждого хоть чуть-чуть да зацепило. Солдаты в окопах перевязывают раны… Один раздает сухари, другой пытается на сухом бензине вскипятить котелок воды.

Шум, словно что-то волокут по земле, чавкает грязь. Браш выпрямляется, осторожно глядит по сторонам, потом вылезает из окопа, идет навстречу человеку, ползущему на четвереньках. Это сержант Келлер. На ноге у него глубокая рана, которую он сам перевязал какими-то тряпками. Они помогают ему спуститься в окоп.

Келлер (со стоном). Ничего. Аптечка есть?

Браш. Есть йод и бинты, только грязные.

Келлер. Все лучше, чем ничего. Кто-нибудь может меня перевязать?

Браш разрезает ему штанину, пытается очистить рану марлевым тампоном. Потом смазывает йодом, заматывает бинтом.

Браш. Толку-то что?

Келлер приподымается на локте.

Келлер. Сколько нас?

Браш. Четверо, сержант.

Келлер. А с машинами как?

Браш. Все к черту.

Келлер. А рации?

Браш. Под развалинами, сержант.

Келлер ненадолго задумывается.

Келлер. Двое из вас должны привести подмогу. Добровольцы есть?

Все мрачно смотрят друг на друга. Браш поворачивается к Барри.

Браш. Пойдешь со мной, а?

Барри. Пойду, Браш.

Браш. Значит, мы двое, сержант.

Келлер. Возьмите продовольствие, сколько есть. От вас зависит, выберемся мы отсюда или нет.

Остальные выкладывают свой НЗ, отдают Брашу и Барри.

Келлер. Удачи вам, парни!

Браш и Барри берут автоматы, вылезают из окопа, уходят в тундру.

Им предстоит сорокакилометровый форсированный марш по бездорожью, все время под угрозой пурги и стужи, все время рискуя угодить в руки партизан или получить пулю из засады.

Противоречивые чувства — усталость, жажда жизни, покорность судьбе.

Проходят часы. Иногда короткий привал в затишье, среди кустов. И снова в путь.

ВЕЧЕР РАКЕТОДРОМ

Браш и Барри в солдатской столовой. Пьют чай с ромом, грызут жесткие ломти черного хлеба.

Свинцовая усталость во всем теле. Сбоку от них запотевшее окно. Браш протирает его ладонью — по дороге движется колонна из двадцати бронированных машин.

Барри. Пройдут ли?

Браш. Думаю, да. Партизаны атакуют обычно один раз, а потом спешно меняют место дислокации. Так их труднее накрыть.

Барри. Но самолеты? Танки? Я думал, тут всего-навсего кучка плохо вооруженных мародеров — нелегальные иммигранты, беженцы с Земли.

Браш. Да они бы нипочем не продержались так долго без подкрепления. И каким-то образом они ведь сюда попадают!

Барри. Ты считаешь-красные? Здесь, на Сириусе?

Браш. Похоже на то. Только ведь кто знает правду?

Барри опять глядит в окно, вслед колонне, которая медленно исчезает в тумане. Немного погодя он поворачивается к Брашу.

Барри. А в чем она, правда-то, Браш? Я столько пережил в последние дни. Я знал совсем другой Сириус — дикую горную страну с глубокими ущельями и бурными реками. Видел и другие картины — острова в море, леса и луга, замечательный край для колонизации! И клянусь тебе, Браш, все это было не менее реально, чем сейчас. Так что же тут правда, а что — нет?

Браш (серьезно). Я тоже не знаю, Барри. Я здесь дольше твоего и много чего повидал. Был и в той сказочной стране, о которой нам рассказывали и о которой толкуешь ты.

Барри. Ты там был? Значит, она существует?

Браш. Не уверен. Просто не знаю, и все. Может, это реальность, а может, психотехнический эффект, внушение…

Барри. Но зачем, Браш, зачем?

Браш сперва удостоверяется, что никто не подслушивает, потом начинает тихо говорить.

Браш. Я тут кое-что прикинул. Не знаю, конечно, прав я или нет. Но вообще-то иначе быть не может. По-моему, это-реальность. И по-моему… (Совсем тихо.)…Мы на Земле.

Барри (тихо). А как же Сириус?

Браш. Сириус-мираж, которым нас обманывают, совершенная техническая иллюзия. Знаешь, зачем создали «Сириус-Транзитный»? Какая у него сперва была задача? Вербовать добровольцев. Нашим парням осточертело вести эту идиотскую войну в чужой стране, а загонять их туда силком, как раньше, правительство оказалось не в состоянии. Но война-то продолжается…

Барри. И ее ведут добровольцы.

Браш. Да, добровольцы. Но откуда они берутся? По-моему, проблему разрешил «Сириус-Транзитный».

Барри (себе самому). И поэтому…

Браш. Они воспользовались одним изобретением, гак называемой глоборамой. Ее еще зовут «театр наяву». Это как наркотик, только что физического ущерба не причиняет. Речь идет об активации подспудных желаний и закреплении их с помощью глоборамного антуража. Как это работает, ты меня не спрашивай. Человеку кажется, будто он попал в фантастический край, у него разыгрывается воображение, и он как бы наяву переживает все, о чем мечтал в глубине души. А в итоге перестает понимать, где кончается реальность и начинается иллюзия.

Барри. И люди, которые на это клюнули…

Браш. Сперва их приучают к такой масштабности переживания, которая никому до сих пор и во сне не снилась. Их переносят в сказочную страну и предлагают все, что душе угодно, — богатство, дружбу, любовь, успех. А заодно посылают сюда.

Барри…И это реальность.

Браш. Боюсь, что да, Барри.

Барри. И из нее не вырвешься?

Браш. Кто бы сумел! Даже если раскусишь игру… Все равно ведь как замечательно: приключения в чудесном краю вечного солнца, первозданный тропический рай, чудо Сириуса. Кто станет вырываться? Кто захочет? Ты же видел их, видел эту очередь уволенных, без конца выздоравливающих, безнадежных? Выдерживает мало кто, и тех немногих, кому это удается, отпускают благосклонно. Для них приключение кончилось. Пока они в Санта-Монике, им платят пособие. А иногда устраивают бесплатный сеанс глоборамы.

Барри поднимает было руку, словно желая схватить собеседника за плечо, но тотчас опускает ее.

Барри. Но, Браш, если ты все это раскусил… Почему не поставишь крест? Ведь надо только уехать из Санта-Моники. Или кто-то тебя удерживает?

Браш качает головой.

Барри. Ты же не авантюрист, Браш! Ты же умный, наверно, в колледже учился. А теперь сидишь тут и «служишь» как обезьяна с электродами в мозгу, марионетка, которой управляют на расстоянии.

Браш (резко изменив тон). Ну вот что, Барри! Сам не знаю, зачем я тебе все это сказал. Это смутные предположения, вероятно, вообще вздор. Может, все совершенно иначе, и нам никогда не доискаться до истины. Лучше забудь об этом.

Барри отодвигает пустой стакан, встает. Браш тоже поднимается. Барри вдруг охватывают гнев и решимость.

Барри. Не думать? Забыть? Примириться с этим сволочизмом? Нет, надо что-то делать!

Браш (тревожно). Ты что задумал, Барри? Ты же не станешь… Не лезь ты в это дело! Хочешь выбраться, так пробуй! Только не суйся в то, что тебя не касается! И меня оставь в покое!

Барри стоит вплотную перед Брашем, и тот с удивлением читает на его лице решимость.

Барри. Может, меня это все-таки касается, Браш. Тут есть еще кое-что, о чем ты понятия не имеешь.

Браш (удивленно). Что же именно?

Барри. Хочешь верь, хочешь нет. Если угодно, можешь считать меня сумасшедшим… Но ты был со мной честен, и я тоже буду честен. Гас Гриффин-мой брат. А теперь скажи, что меня это не касается. Барри кивает Брашу и выходит из столовой. Браш стоит как громом пораженный.

УТРО ДИСПЕТЧЕРСКАЯ

Барри на миг останавливается у двери, на ней табличка:

ДИСПЕТЧЕРСКАЯ.

Он стучит и входит.

Офицер с серебряными нашивками на воротнике — руководитель полетов-удивленно поднимает глаза.

Офицер. Вы что себе позволяете? Дверью ошиблись?

Барри. Нет, мне нужно поговорить с вами. Офицер. Тогда извольте обратиться по команде. А сейчас-вон, или я вызову адъютанта.

Барри вытаскивает из нагрудного кармана удостоверение- это бумага, которую ему дал брат, с собственноручной подписью Гаса. Барри кладет ее перед офицером на стол. Тот пробегает бумагу глазами, настораживается, читает еще раз…

Барри. Это спецудостоверение, выданное Гасом Гриффином.

Офицер встает, подвигает Барри кресло. Вид у него встревоженный. Барри продолжает стоять, офицер, которому хочется сесть, медлит… Удостоверение по-прежнему на столе, Барри забирает его.

Барри. Гас доверил мне особое поручение. Я должен был тут немного осмотреться…

Офицер. И вы осмотрелись? Все в порядке?

Барри (резко). Ничего тут не в порядке.

Офицер. Да, но…

Барри. К вам это не имеет отношения.

Офицер. Что я могу для вас сделать?

Барри. Мне надо срочно вернуться в Санта-Монику. Можете подготовить ракету к вылету?

Офицер (с облегчением). Разумеется. Я сейчас же распоряжусь. Минут через пятнадцать…

Барри. Отлично. Через пятнадцать минут я буду на стартовой площадке.

Он поворачивается и выходит.

УТРО РАКЕТНАЯ БАЗА

Ракета готова к старту. Несколько человек в серой форме слоняются вокруг, явно встревоженные. Удивленным взглядом провожают Барри, который карабкается вверх по трапу и исчезает в пассажирском отсеке ракеты. Люк закрывается.

Голос из динамика. Ракета к пуску готова. Очистить стартовую площадку! Повторяю: очистить стартовую площадку!

Трап отводят, двое мужчин поспешно уносят его прочь. Остальные тоже расходятся, через несколько секунд площадка пуста. Голос из динамика. Внимание, протяжка!

Огненный сноп вырывается из двигателей; клубы дыма.

Голос из динамика. Десятисекундная готовность: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один — пуск!

Сноп огня резко увеличивается, медленно отжимает ракету вверх, она чуть покачивается, затем, набирая скорость, уходит все выше и выше. Сильная перегрузка, больно давят ремни.

ПАССАЖИРСКИЙ ОТСЕК ВРЕМЯ НЕОПРЕДЕЛЕННОЕ

В пассажирском отсеке одно-единственное кресло. Барри надел шлем, накинул ремни, но замок защелкнуть не сумел. Руки его лежат на подлокотниках, спина прижата к спинке кресла.

Перегрузка растет, дышать трудно. Темные космы за иллюминаторами, трепещущий отсвет огня. Свист и рев изрыгающей пламя ракеты. Мимо иллюминаторов проносятся клочья тумана, потом их заливает голубизна, мало-помалу переходящая в лиловость, а затем в зеленые тона.

Ракета вибрирует, порой грозит войти в штопор… Барри изо всех сил старается сохранить равновесие, но по глазам видно, что он постепенно теряет над собою власть.

Головокружение, дурнота.

Вибрация усиливается, ракету швыряет из стороны в сторону… Воющий рев переходит в низкое ровное гудение.

Потом вдруг настает тишина.

Барри пробует шевельнуться. Высвобождаясь из ремней, напряженно смотрит в иллюминатор. Он слегка сбит с толку: ему кажется, что ракета утопает в голубовато-зеленом свечении, полном пляшущих бликов. Выпутавшись наконец из ремней и сняв шлем, он подходит к иллюминатору: голубовато-зеленое свечение словно бы уходит в бесконечность, наверху смутная зыбь пронизанного светом пространства, внизу спокойная, темная синева… А потом вдруг подплывает стайка рыбешек, замирает перед стеклом — на мгновение Барри заглядывает в безучастные глаза рыб, — потом молниеносный поворот, и стайка исчезает.

Сомнений нет-он под водой, вероятно в море. Барри отрывает взгляд от нежданного зрелища, открывшегося ему, возвращается к креслу. Снова надевает шлем, накидывает ремни… Затем нажимает стартовую кнопку на приборной панели. Вода снаружи начинает бурлить. Вскипает пеной, потом белый туман и вновь вибрации корпуса. Тем не менее все чуточку иное… более расплывчатое, нереальное… быть может, просто сознание мутнеет от психических и физических нагрузок. Барри встряхивает головой, точно отбрасывая возникающие сомнения. Шумы теперь напоминают скорее музыку, чем рев двигателей.

Смятение, отчаянные попытки упорядочить хаос впечатлений. Барри борется с дурнотой. Временами голова его падает на грудь, но он снова и снова переламывает себя. Всеми силами заставляет себя очнуться. Испуганно вздрагивает-рядом с ним еще двое. Откуда-то появились еще два кресла-слева Гас, справа Ютта. Столь же необъяснимым образом исчезли узкие иллюминаторы пассажирского отсека. Вместо них выпуклые обзорные экраны космического корабля. И вот они уже парят над изрытым кратерами ландшафтом, местами видны дымящие конусы вулканов. Корабль скользит в пространстве, горы понижаются, переходят в широкие долины. Мягкое покачивание, голова кружится совсем чуть-чуть.

Медленное снижение-спокойно и плавно. Тихий шорох разреженного воздуха, корабль вошел в атмосферу.

Внизу отлогие холмы, луга, поля, ряды тополей, крытые соломой крестьянские дома, волы в упряжке, дети, играющие у колодца, стада овец в дубовых рощах, пастушата с посохами, девушки в пышных юбках, запрокидывают головы, глядят из-под руки, приветственно машут… Внезапно наступает удивительная ясность мысля.

Барри. Все это неправда, Гас, я знаю.

Гас неподвижно смотрит на него.

Барри. Зачем ты это делаешь, Гас? Это же обман! Ты эксплуатируешь людей, больше того, крадешь у них достоинство! Лишаешь их воли, выставляешь на посмешище!

Ютта. Что ты, Барри?! Как ты смеешь так говорить с Гасом? Посмотри вниз… (Она показывает вниз, где мелькают все новые идиллические картины.) Разве ты не знаешь, как нынче выглядит Земля? Кто увидит такие вот картины, если их не покажет Гас? Кто узнает дикую природу, чистый воздух, прозрачную воду? Кто почувствует себя открывателем, завоевателем, владыкой этого края? Гас подарок людям делает, и они должны быть ему благодарны.

Барри. Зачем же тогда кошмар партизанской войны?

Ютта. Очень просто: лишь познав уродливое, можно оценить красоту.

Барри. Но ведь это все неправда, обман, иллюзия!

Гас. Что есть реальность, что есть иллюзия? Реальность-то, что человек переживает. А я и предлагаю людям переживания. Они переживают все это наяву, Барри, так ясно, так однозначно… Иначе и быть не может. Вот это и есть реальность, самая настоящая.

Барри (шепотом, с сомнением). Но нельзя же успокоиться на этом… Не может это быть конечной целью!

Гас. Чего ты, собственно, хочешь, Барри? Ты своей цели достиг. Нашел свое приключение, увидел Сириус. Ты мой брат, Барри, и я сделаю все, чтобы ты был счастлив. Если хочешь, я поведу тебя к звездам, к пределам Вселенной, к ее началу и концу.

Космический корабль вдруг совершает плавный разворот, забирая круто вверх. Идиллический ландшафт пропадает из виду. Мгновения сумерек, потом-сверкающая россыпь звезд.

Звезды начинают двигаться, уплотняться, становятся туманными сгустками, маревом. Радуга кольцом опоясывает горизонт, вспучивается, смыкается вокруг корабля. Барри смотрит по сторонам. Гас и Ютта исчезли. Он снова один. Поднимает голову… Нос ракеты устремлен в черную бездну полной пустоты.

Папа Джо

ТЕКСТ НА МАГНИТОФОНЕ: …По этой причине можно предполагать, что в действительности в основе приглашения лежат совсем другие намерения, нежели официально названные. Посему предписывается крайняя сдержанность.

Не давайте никакой информации о типе нашего государства!

Будьте вежливы, но держитесь на дистанции!

Избегайте личных контактов!

Не поддавайтесь на любезности, не принимайте подарки, приглашения и т. д., которые обяжут вас к ответным жестам!

Остерегайтесь психологического воздействия любого вида!

Не принимайте никаких неизвестных медикаментов!

Будьте осторожны даже тогда, когда чувствуете себя вне наблюдения, — помните о подслушивающих устройствах, телешпионах и тому подобном!

Никогда не забывайте: на вас высокая ответственность. Предписывается чрезвычайная осторожность! Будьте всегда начеку!

— В этой стране многое чуждо мне, — сказал высокого роста темный блондин, стоявший у балконной двери пятого этажа в боковом флигеле правительственного дворца, выходившего на площадь Собраний. Там сейчас двигалась людская масса, подобная взвихренной ветром жидкости. Приглушенно, но оттого не менее отчетливо доносились сюда, наверх, хоровые выкрики, среди которых постоянный шум возгласов и песнопений временами доходил до рубящего ритма:

То были восклицания, рожденные мгновением, выражение настроения, ощущавшегося везде и всюду, но именно в такие дни поднимавшегося до экстаза.

Борис ван Фельдерн был руководителем делегации — первой, которая была послана с континента в Новую Америку.

— Никогда прежде не видел я так много счастливых людей, как в последние недели, — сказал он.

Роджер Тайли, его гид и сопровождающий в этой научной командировке, согласно кивнул, выражение самоуверенности, отчетливо проступавшее на его лице, обозначилось сильнее.

— Они верующие, — ответил он.

— Да, вот именно. И это прекрасно — видеть людей, столь единых в своей вере и своей надежде. И все же что-то беспокоит меня…

Теперь Тайли взглянул внимательно на него.

— Что вас беспокоит?

— Собственно говоря, это звучит парадоксально: меня беспокоит, что они так уверены, что у них нет ни малейшего сомнения.

— А в чем они должны сомневаться? О них позаботились. И они знают это, чувствуют это.

Ликование людской толпы стало еще слышнее.

Джин и Карлос, привлеченные нарастающим шумом, теперь тоже вышли на балкон. Джин Макинтайр — сотрудница Тайли, и Карлос Берк, ассистент ван Фельдерна, второй член делегации.

— Смотрите, — воскликнула Джин, — там, внизу, на террасе… Пришли строем апостолы! Было само собой разумеющимся, что Тайли занимался прежде всего Борисом, в то время как Джин опекала Берка. Борис слегка сожалел об этом, ибо Джин была не только приятной собеседницей, но и на редкость красивой, обаятельной женщиной.

— Идите сюда, — Джин помахала Борису. — И вы тоже, Берк! Отсюда лучше всего видно.

— Спасибо, Джин, — ответил Борис. Голос его звучал намного теплее, когда он говорил с ней. — Я хорошо вижу, однако боюсь, что у меня закружится голова… Эти масштабы, это людское море!

— Сегодня самый большой праздник нашего сообщества: одна из редких возможностей увидеть папу Джо. По-настоящему увидеть — лицом к лицу. Многие встретятся с ним впервые. Не каждый имеет право участвовать в этом торжестве.

— Не каждый? — спросил Берк. — Я думал, у вас господствует полная свобода передвижений.

— Нам приходится распределять билеты, — пояснил Тайли, — ибо всем места не хватает. Площадь вмещает миллион человек. Распределение билетов — целая проблема. Проходит два часа, пока все не займут отведенные им места. А в городе живут десять миллионов.

Песнопения стали теперь нетерпеливее, настойчивее, и, несмотря на дробившееся фронтонами домов эхо, можно было хорошо различить слова:

— Для чего этот огромный экран? — спросил Берк. — Я предполагал, что президент захочет показаться лично.

Джин, смеясь, закачала головой:

— Не говорите «президент»! Конечно, он и церковный и светский глава. Но «президент»… В этом слове слышится какая-то дистанция. Однако никакой дистанции не существует, он близок нам. Совсем близок. Говорите «папа Джо» — как мы все.

— Но почему не можем мы, — Берк сказал это с нажимом, — посетить папу Джо? Нам нужно передать приветствие нашего правительства. Это было бы честью для нас. Тайли решил, что пора отвечать ему.

— Папа Джо уже не молод, — серьезно объяснил он. — Он живет уединенно в дальнем покое этого замка. Посетителей принимает лишь изредка. Но, возможно, он сделает для вас исключение. Если только вы достаточно серьезно подготовлены к этому. Я лишь жду от вас немного терпения.

Снизу шум усилился, и Джин показала на фасад здания:

— Ага, большой экран включен. Вы спрашивали о его назначении, Берк? Очень просто: папа Джо появится там, вдали, у окна, и все смогут увидеть его. Но над ним, увеличенное во сто крат, повторяется его живое изображение. Это мы не можем нарушать: люди привыкли видеть изображения на экране.

И снова послышалось пение:

— Как долго это еще продлится, Тайли? — спросил Берк.

Тайли взглянул на часы.

— Примерно полчаса. У нас еще есть немного времени. Не хотите потолкаться среди людей? Вы можете поговорить с любым, и любой с готовностью даст вам информацию.

— А не увидят ли в нас чужих? Как раз в такой день… — Борис запнулся, увидев отвергающий жест Тайли.

— Сторонники папы Джо доброжелательны и откровенны. Мы не религиозные фанатики с шарами на глазах.

— Но такое празднество всегда подхлестывает эмоции- чувство общности, монолитности… Настроение может быстро повернуться против того, кто воспринимается чужаком…

— Дорогой господин ван Фельдерн, думается, вы все еще рассматриваете религиозное веросознание как инструмент для разжигания агрессий, как средство повергать людей в страх и надежду и тем самым еще сильнее их угнетать. Если бы было так, массовая фрустрация могла бы на подобных мероприятиях, разумеется, пробить себе дорогу и обрушиться на все необычное, чужое. Но в течение последних дней вы должны были заметить, что это в любом случае исключено. В том-то и новизна учения папы Джо, что оно делает людей терпимыми и открытыми. Вероятно, применительно к вашей государственной системе вы обратили внимание, насколько ценнее иметь дело с доброжелательными и довольными гражданами.

В разговоре возникла небольшая пауза, и Берк воспользовался ею, чтобы напомнить Тайли о его предложении совершить небольшую прогулку по площади Собраний. Через систему горизонтальных эскалаторов с ее сложными перекрещиваниями, позволявшими менять направление, не снижая скорости, они попали в боковой флигель дворца. Отсюда снова на лифте спустились на первый этаж и через узкую дверь вышли на заднюю часть ареала. И хотя и здесь стояли группы людей, однако не было давки и тесноты и можно было проложить путь сквозь толпу.

Теперь они видели сторонников папы Джо так близко, как никогда раньше. Все стояли, повернувшись к большому экрану, занимавшему на фасаде дворца целых три этажа.

— Они не могут дождаться, когда увидят папу Джо, — пояснил Тайли. — Думаю, он скоро покажется, да, точно. В своей большой доброте он им не откажет, он выполнит их желание.

В устах человека, проявившего себя утонченным и высокоинтеллектуальным знатоком происходившего действа, эти слова звучали необычно, и Борис незаметно присмотрелся к нему-не подмигнет ли Таили, не обнаружится ли какого-нибудь знака насмешки или подобия скепсиса… Однако не было ни малейшего признака чего-либо подобного.

Медленно продвигались они сквозь сутолоку. Все собравшиеся выглядели как-то одинаково, и все же можно было заметить, кто из них является частью целого. Иной раз это были похоже на семьи, которые именно здесь нашли друг друга, иногда группы были и побольше — возможно, объединения коллег по профессии или друзей.

Они прошли мимо шеренги стариков; большинство сидело в креслах-каталках, другие принесли складные табуреты, чтобы не стоять слишком долго. Но ни на одном лице не было и следа усталости или плохого настроения — все махали флажками и подпевали или кричали вместе с остальными. Неожиданно Тайли и его спутники оказались в окружении молодых людей — от двадцати до тридцати лет, которые, напирая и толкаясь, но без грубостей или резкости, прокладывали себе путь через толпу.

Даже отсюда, сзади, был хорошо виден огромный экран, не светящийся пока, и динамики тоже молчали. Но все громче, все настойчивее становились скандирования, транспаранты натянулись над головами, они выражали тот же самый дух общности, то же чувство единения, что и выкрикиваемые и распеваемые слова:

…Папа Джо — самый великий…

…Блаженство на земле…

…Протяни нам свою руку…

…Дух над водами…

А тем временем появились объемные портреты папы Джо, голограммы, начертанные в воздухе проекционными стержнями.

Тайли потянул Бориса за рукав, чтобы среди гама и толкотни обратить на себя внимание.

— Там сзади немного потише! Вы не хотели бы поговорить с кем-нибудь из них?

Собственно говоря, Борис такого желания не имел, но чтобы не обидеть Тайли, он стал осматриваться в поисках подходящего собеседника. Он выбрал человека среднего возраста, и, прежде чем успел задать вопрос. Тайли вмешался и представил Бориса как руководителя делегации из-за рубежа.

— Само собой разумеется — я в вашем распоряжении.

— Видите ли, моей жене немного нездоровится, поэтому мы остались здесь, сзади.

— Разве вы не могли следить за праздником на телеэкране дома? — спросил Борис.

— Конечно, можно было бы. Но видите ли, нигде не почувствуешь духовную мощь папы Джо так сильно, как здесь, в его непосредственной близости.

— Вы тоже принадлежите к его религиозной общине?

Мужчина посмотрел слегка удивленно.

— Несомненно, иначе бы меня здесь не было.

— Но ведь есть люди, не верящие в папу Джо и его учение. Вы не допускаете, что кое-кто из них тоже может быть здесь, вероятно, лишь из любопытства или жажды сенсации?

— Такое, конечно, может быть… — Мужчина замялся. — Но они не в счет.

Борис поблагодарил, он сейчас охотнее всего выбрался бы из водоворота, но Тайли как раз только что подошел к предводительнице молодежи или учительнице, стоявшей с группой детей в укромном месте. У детей постарше были бинокли, малыши были вооружены перископами, позволявшими им смотреть поверх толпы. Тайли выудил женщину из группы и представил ее Борису.

— Она — учительница в одной из единых школ папы Джо. Наверняка она сможет дать сведения обо всем, что вас интересует.

Борис ненадолго задумался. Потом спросил:

— Вы считаете, что дети понимают, о чем идет речь?

— Ваш вопрос поставлен не совсем верно. Можно не понимать папу Джо — нужно чувствовать его в себе. Это, естественно, удается полностью лишь тогда, когда совершено таинство крещения. Важнейшей частью нашего обучения является подготовка к крещению. Оно совпадает с окончанием школы. С той поры дети достаточно зрелы, чтобы вступить в жизнь.

— Дети тоже члены религиозной общины папы Джо?

— Нет, они становятся ими только с момента крещения. Но большинство из них — добровольцы, готовящиеся к этому. Их родители дали обещание зачислить их в Великое Сообщество.

— А что происходит с детьми неверующих? Они ходят в другие школы?

— Никаких других школ нет. Партия папы Джо имеет большинство и в правительстве. Папа Джо всегда активно выступал за хорошую образовательную и воспитательную систему. Одно из первых социальных достижений, которыми мы ему обязаны, — его единая средняя школа. И она, естественно, для всех детей, из какой бы семьи они ни были — верующей или неверующей.

— Я не уверен, поймете ли вы, что я имею в виду… Таким образом, не существует никакой возможности избрать иной путь, нежели ведущий в религиозное сообщество папы Джо. Не означает ли это сильное ограничение свободы выбора?

Учительница взглянула на него в изумлении.

— Да нет же! Только в общине папы Джо люди по-настоящему свободны. Благодаря крещению они обретают свободу поступать правильно. А что может быть более правильным, чем влиться в Великое Сообщество, довериться папе Джо и ангелам, жить наполненной жизнью…

В этот момент их разговор был прерван взрывом ликования, понять, что говорит собеседник, было уже невозможно. Борис поблагодарил кивком головы и, как и все, устремил взгляд на большой экран. По нему уже некоторое время бежали орнаменты — культовые знаки, понятные лишь посвященным. А затем там что-то вздрогнуло, замерцало, затем прошло несколько полос, и появилось неустойчивое поначалу изображение. Это был папа Джо! Лицо старого, доброго человека с длинными белыми волосами и волнистой белой бородой, которое Борис видел уже сто- и тысячекратно и так хорошо запомнил, что мог бы нарисовать даже во сне. Это было лицо, которое трудно забыть: добрая линия вокруг рта, розовые щеки, почти без складок, характерный нос, высокий лоб. Но прежде всего глаза, поразительно темные — черные, словно уголь. Глаза эти были на удивление юными и излучали бесконечную доброту, неописуемую благожелательность. В противоположность многим портретам, украшавшим дома, общественные здания, а также и дома частные, это лицо было живым, оно пластично и объемно выделялось на экране, а теперь зашевелились губы, папа Джо одарил своих сторонников лучезарной улыбкой и сказал: «Добро пожаловать! Давайте вместе помолимся».

ТЕКСТ НА МАГНИТОФОНЕ: Впервые за последние пятнадцать лет снова установлена официальная связь между Европой и Америкой. До этого все контакты были внезапно прерваны: почтовая, радио- и телеграфная связь, авиа и морские сообщения. Поначалу мы еще при случае обменивались информацией по радио — несколько любителей выходили нелегально на связь. Мы узнали, что религиозная группа во главе со священником, называвшим себя папой Джо, в результате бескровного переворота взяла власть в свои руки. Папа Джо был провозглашен президентом, и он расставил на все должности служителей своей церкви высокого ранга, так называемых апостолов. Он ввел политику полной изоляции, любая попытка контакта с заграницей стала наказуемой. Вскоре после этого одновременно прервались все радиопередачи из Америки; вместо них мы принимали сильные помехи. Мы предполагаем, что было введено в действие новое техническое средство для контроля за эфиром.

В течение этих полутора десятков лет мы были вынуждены обходиться сообщениями немногочисленных беженцев — в большинстве своем примитивных обитателей приграничных зон, индейцев-арауканов, эскимосов. Из них мы могли заключить только, что система папы Джо все больше консолидировалась. Диссиденты безжалостно преследовались.

Поступившее недавно приглашение к культурному обмену явилось полной неожиданностью. Согласно сведениям, полученным нами, теперь речь идет о миролюбивом государстве, в котором царят урегулированные отношения. Что касается жизненного уровня, ориентации населения, его образа жизни, интересов, его лояльности по отношению к правительству — и тем самым к церкви папы Джо, — об этом мы не имеем ясного представления.

Нет сомнения в том, что будет предпринята попытка показать вам жизнь светлой стороной. Не давайте обмануть себя! Будьте начеку!

Никогда не забывайте, что вам показывают только то, что хотят показать!

Не давайте убедить себя!

Обращайте внимание на все проявления манипуляции, угнетения, насилия!

Но не подавайте вида!

Будьте бдительны!

Большое торжество было позади. Следующий день отводился отдыху. Хозяева не назначали никаких экскурсий и совещаний, и Борис радовался этому: есть возможность некоторое время побыть одному, разобраться во впечатлениях без постоянных комментариев доброжелательных сопровождающих…

Однако Берк не дал ему отдохнуть. Для него, казалось, отдыха не существовало, и если он выполнял одну работу, он тут же принимался за новую — так по крайней мере представлялось ван Фельдерну. Тем не менее ему ничего другого не оставалось, как последовать за Берком, потому что речь, очевидно, шла о чем-то важном.

На одной из станционных платформ они вышли из вагона надземной железной дороги, спустились на лифте до уличного горизонта и отправились дальше на рельсовом такси. С удивлением и неудовольствием Борис заметил, что они оказались в городском квартале, который выглядел бедным, неухоженным и грязным. Случайные прохожие, встречавшиеся на улицах, были в рваной одежде и выглядели опустившимися.

— Куда вы меня ведете? — спросил Борис, с трудом поспевая за торопившимся Берком.

— Не мог же я его пригласить в «Хилтон», — ответил Берк.

Борис огляделся, у, него было ощущение, что они обращают на себя внимание.

— Мы под наблюдением?

— Я знаю обоих, приставленных к нам сегодня, — сказал Берк. — Они сейчас сидят наверху, в фойе гостиницы, и не заметили, когда мы вышли через заднюю дверь. А теперь вот сюда, по ступеням!

Он свернул к переходу, в чрево которого сбегали ступеньки неподвижного эскалатора. По нему они спустились вниз и очутились в слабо освещенном зале. Здесь было несколько грубо сколоченных палаток и ларьков, а некоторые торговцы разложили свой товар даже на полу.

— Заброшенная станция подземки, — пояснил Берк. — Там внизу — городская канализация.

Борис кивнул. Теперь он и сам слышал легкое журчанье, а неприятный запах чувствовался давно.

Он был крайне обеспокоен. Не только из-за сомнительного окружения — со всех сторон к ним то и дело подступали мужчины и предлагали старые номера «Плейбоя», наркотики, девушек…

— Что это за люди? — спросил Борис.

— Это отвергнутые, диссиденты. — Берк остановился и, посмотрев по сторонам, подошел к старику, который сидел с отсутствующим видом, прислонившись к стене и надвинув шляпу низко на лоб. — Это я опять, — сказал Берк. — А вот обещанный табак.

Старик протянул шляпу, в ней лежало несколько монет.

— Положите сюда.

Берк слегка придержал пачку.

— Минутку. Сначала скажите: ведь вы Самуэльсон? Да?

— Самуэльсон… — Нищий качал головой, но не поднимал ее. — Самуэльсон… Может, и так. Если хотите — я Самуэльсон. Дайте сюда пачку!

— Вы Самуэльсон, — сказал Берк настойчивее. — Доктор Самуэльсон. Вы — автор нескольких исторических трудов. Вы помните об этом?

— Исторические труды? О чем это вы? То было, наверно, давно… Исторические труды…

Борис подошел поближе.

— Что с вами сделали? Отчего вы здесь?

— Папа Джо меня наказал, — тихо ответил нищий. — Я провинился. Он отрекся от меня. Потому что у меня нет веры.

— Что вы натворили? За что вас наказали?

Борис наклонился немного, чтобы видеть лицо сидящего. Под обвисшими полями шляпы он увидел морщинистую серую кожу, раскрытый рот, бескровные губы…

— Я не синхронно думал. Всегда иначе… иначе, чем остальные. Я заслужил свое наказание. Но оставьте меня в покое. Я рад, что могу здесь сидеть. Я внимаю журчанию реки. Оно действует на меня успокаивающе, усыпляюще. Охотнее всего я сплю, да, это то, ради чего еще стоит жить на свете.

Берк взял его за плечо и тихо потряс.

— Э, послушайте! Попробуйте сосредоточиться! Как вы были наказаны? Вы были в тюрьме? Вас мучили или оперировали?

— Папа Джо больше не говорит со мной. Я провинился. — Он помолчал какое-то время, словно размышляя. Затем продолжал прерывающимся голосом: — Это все. Да, все. Теперь дайте мне наконец табак и оставьте в покое!

— Но что вам известно о папе Джо? — Берк, кажется, терял терпение. Теперь он говорил громче: — Что он сделал с интеллигенцией страны? Какие методы он применяет… чтобы…

Борис прервал его:

— Берк, послушай, эти двое мужчин… не они ли…

Берк оглянулся.

— Скорее прочь отсюда! — Он швырнул табак в шляпу нищего и схватил Бориса за рукав: — Идемте!

Они помчались по залу, нашли узкий пассаж, добрались до винтовой лестницы и поспешили наверх. Неожиданно вновь очутились на улице. Проблуждав некоторое время в лабиринте тротуаров, лестниц и коридоров, наконец обнаружили пункт вызова такси. Спустя несколько минут, испустив глубокий вздох, они рухнули на подушки сидений. Берк набрал код цели.

— Это был один из известнейших американских историков, — сказал он.

— Вы уверены, что это Самуэльсон?

— Почти не сомневаюсь.

— Право, не знаю, — пробормотал Борис, — он производит впечатление свихнувшегося.

— Да, именно, — подтвердил Берк. — И как раз это укрепляет меня в моем подозрении.

— Может, это всего-навсего старый пропойца, который не в состоянии приспособиться к социальным условиям. Как вы вообще нашли его?

— Я установил некоторые контакты, прошлые связи. Не хотел бы вас этим обременять.

— Значит, вы установили контакты… — Борис взглянул на собеседника сбоку. — Право, не знаю, Берк, не призраки ли вам мерещатся. Мне эта страна представляется мирной. Асоциальные элементы есть всюду. Своими розысками вы можете поставить под угрозу наше задание. Помните о директивах, которые нам дали!

— Я выучил их наизусть, — ответил Берк. — И именно потому я буду бдителен.

ТЕКСТ НА МАГНИТОФОНЕ: …Официально вы не имеете никакой иной задачи, кроме ознакомления с тем, что вам готовы показать. Вы являетесь гостями министерства культуры и досуга Соединенных Американских Республик и должны изучить возможности обмена музыкальными программами и видеолентами. Так как у нас есть основания предполагать, что запускаемые в эфир на американском континенте программы служат индоктринации учения папы Джо, мы не заинтересованы в подобном обмене. Вы не уполномочены заключать соглашения, а уполномочены вести переговоры. Уклоняйтесь от связывающих вас в каком-либо отношении обязательств. Используйте тактику проволочек.

Попытайтесь выиграть время!

Обращайте внимание на всю информацию о политической структуре, уровне технического развития, системах коммуникаций и их организации! Особое внимание уделяйте всему, что указывает на настроение населения, аномалии в поведении, признаки недовольства и тому подобного!

Не делайте никаких записей! Важную информацию запоминайте!

Избегайте любого риска!

Остерегайтесь неизвестных нам средств физического и психического воздействия!

Не дайте себя ни в чем обмануть!

Вы находитесь в стране, политические цели которой нам неизвестны!

Они сидели на трибуне трека. Конечно, у них были отменные места, прямо над финишной прямой, и все же ван Фельдерн, как уже не раз в эти дни, чувствовал себя раздавленным огромной людской массой. Ему стоило немалых усилий следить за гонками.

— Как вам нравится здесь? — Джин обратилась непосредственно к Борису, его беспокойство было заметно.

Борис запнулся.

— Это… Это впечатляюще.

— Мы хотели доставить вам небольшое удовольствие, — сказал Тайли, — после нагрузок последней недели.

Беседовать было трудно. Они сидели практически в центре трека, который обвивался вокруг них сложной системой петель. Со всех сторон долетали гул мчащихся автомашин, оглушительный свист и шипение покрышек на бетонных дорожках. Иногда раздавался звучный треск, за которым следовали глухие взрывы, когда очередная машина врезалась в борт или перескакивала через него. Борис удивился, отчего гонки не прерываются, но Тайли объяснил, что эти происшествия запланированы.

— Как раз это и придает состязаниям привлекательность, — сказал Тайли.

— Я удивлен, что вообще находятся водители, которые идут на такой риск, — не сдержался Борис.

— Но за это они кое-что получают, — ответил Тайли. — Это отверженные — люди, которых совратило зло. Если они здесь на службе сообществу докажут свое мужество и свою готовность исправиться, они снова станут его членами. А кто не рискнет ради этого жизнью?

Слева вдруг выскочила группа автомашин с высоко поднятого виража. В бурном финише — под оглушительный рев зрителей — в лидеры вырвался гонщик в зеленом скафандре и первым пересек линию. Но сразу же, перекрывая шум, почти подавляя громкостью звучания, раздался звон колоколов.

— Богослужение? Сейчас разве подходящий момент?

Джин улыбнулась Борису:

— Вы никогда не должны забывать, кому мы обязаны этими прекрасными часами: папе Джо. Успокойтесь, пожалуйста!

Это было почти невероятно — в течение каких-то секунд шум улегся и уступил место прямо-таки нереальной тишине. Потом раздались звуки фанфары — и Борис, и Берк не смогли не поддаться неожиданной смене настроения. С каждой минутой менялось и их собственное состояние духа — неожиданно они стали чувствовать себя спокойно и уверенно; возбуждение от гонок, еще наполнявшее их, вдруг стало малозначительным и вскоре почти забылось.

Сейчас был слышен лишь запевала богомольцев; его голос, усиленный тысячами микрофонов, проникал во все уголки города. Видимо, это был древний обряд, потому что люди вели своего рода диалог с голосом, доносившимся отовсюду и ниоткуда.

ЗАПЕВАЛА: Всегда и вечно, повсеместно, на земле, в воздухе и на водах, для тех, кто стар и млад, для всех нас, любящих его, сияет свет папы Джо. Кто дает нам хлеб и вино?

НАРОД: Папа Джо!

ЗАПЕВАЛА: Кто охраняет страну, защищает нашу жизнь?

НАРОД: Папа Джо!

ЗАПЕВАЛА: Кто дарит нам радость в состязании и игре?

НАРОД: Папа Джо!

ЗАПЕВАЛА: Кто всегда за нас — за каждого, кто нуждается в нем?

НАРОД: Папа Джо!

ЗАПЕВАЛА: Так воспоем хвалу в его честь! Папа Джо, Отец, веди нас, наставляй, Глаз с детей своих ты не спускай.

Интермедия была окончена, вспыхнула громкая овация, и моторы снова начинали рычать.

— Следующий заезд, — пояснила Джин. — Хотите для разнообразия поставить на кого-нибудь?

— Пожалуй, нет, — ответил Борис. — Честно говоря, к этому виду автогонок я не могу привыкнуть. Вам это нравится, Джин?

Она помедлила, потом призналась:

— Не очень.

— Тогда у меня есть предложение: пойдемте выпьем по чашке кофе! Как насчет ресторана в башне, там, наверху?

— Согласна! — Джин взглянула на Берка и Тайли. — Пойдете, Берк?

— Нет, — отмахнулся Берк. — Я поставил на того желтого, внизу. Его зовут, кажется, «Счастливый День». Думаю, у него есть шансы.

— Может, вам повезет, — сказала Джин. — Потом увидимся.

Минуту спустя Борис и Джин сидели за столиком на краю террасы ресторана. Вид отсюда был впечатляющий, Борису казалось, что он видит больше половины города, но Джин сообщила ему, что это всего лишь небольшая его часть. Город простирался далеко за горизонт.

— Приятно немного отключиться от суматохи, — сказал Борис. — Эта спешка, эти людские массы, находящиеся в постоянном движении… Мне временами надо немного покоя.

Джин тоже смотрела поверх сооружений, взгляд ее скользил над опорами надземной дороги, над лесом антенн, под которым скрывались крыши.

— Движение — да. Но спешка?.. Эти люди не задыхаются, это не активность стресса. Это готовность вместе с другими что-нибудь предпринять. Почему нужно отделяться? В сообществе человек счастливее.

Бориса, казалось, это не убедило.

— Право, не знаю… Иногда мне нужно побыть одному. С вами не бывает так?

— Кто принадлежит к сообществу папы Джо, тот никогда не одинок. — Джин сказала это без пафоса, словно говорила нечто само собой разумеющееся, даже не нуждавшееся в упоминании.

— Вас понять нелегко. — Борис отодвинул свой стул, чтобы лучше видеть Джин. — Мы уже почти три недели вместе, а я почти ничего не знаю о вас.

— Что вас интересует? Боюсь, что не смогу вам сказать больше, чем Тайли.

«Увиливает», — подумал Борис, но на этот раз решил не сдаваться.

— Я не говорю о населении, о вашей религиозной общине или вашей организации. Я имею в виду лично вас. Вы тоже верите в обещания и предсказания папы Джо?

На секунду тень нетерпения легла на лицо Джин.

— Вы говорите так, будто речь идет о сказке, о чем-то вроде детской мечты после невинной лжи Деда Мороза. Если вы предполагаете нечто такое, то вы на ложном пути. В пятнадцать лет я была крещена, как другие, и, как они, научилась слышать голоса ангелов. А несколько раз даже обращалась к папе Джо. И он ответил мне.

— Вы хотите сказать, что вы действительно получили что-то вроде ответа? Во время всех религиозных ритуалов, при которых вступают в связь с богами, речь ведь ни о чем другом не идет, кроме как об активизации других сторон собственного «я».

Джин затрясла головой.

— У вас совершенно неверный взгляд, да и как может быть иначе — вы же не крещены. Нет, нет, именно в этом и различие. Все религиозные сообщества и секты, существовавшие до эпохи папы Джо, не могли указать своим сторонникам ничего, кроме пути к внутренней концентрации, к медитационному самопогружению, во время которого они временами слышат голоса или не слышат. А папа Джо дает нам нечто большее, чем гуманную иллюзию. Кто верит в него, тот действительно слышит голоса. Тот может ставить конкретные вопросы и получать конкретные ответы. И ему не нужно ждать жизнеопасных ситуаций, чтобы взывать к своему богу. Нет, тот всегда, во всех обстоятельствах, с ним, за него, и даже сейчас! Если бы я хоть на миг была беспомощной и, допустим, нуждалась в ответе, мне достаточно было бы сосредоточиться на папе Джо, и решение проблемы было бы мне сообщено. Правда, это требует известной тренировки. И голоса не раздаются сразу после крещения… Проходит несколько часов, иногда даже дней, пока не достигается полная коммуникация. Начинается с музыки — прекрасной музыки, — а потом иногда можно разобрать уже слово, даже часть фразы. Но уже и по этой мелочи человек узнает, что связь установлена, что папа Джо здесь. И это придает чувство неслыханной безопасности. Тут уже не приходится долго ждать, пока состоится настоящий диалог. Ты спрашиваешь и тут же получаешь ответ. Чаще всего отвечают ангелы, но если возникает трудная проблема, превосходящая их способности и знания, то папа Джо включается сам.

Они, задумавшись, помолчали немного. Ветер доносил к ним наверх тихую музыку.

Борис смотрел на нее с удивлением. Он повернул разговор на веру только потому, что заметил, что никакого другого способа подступиться к Джин не было. Невзирая на ее приятную внешность и дружелюбие, он считал ее обычной чиновницей, благодаря усердию и прилежанию добившейся высокого поста. А теперь он видел, что перед ним не просто высокопоставленная служащая иерархии, а женщина, полная внутренней силы, способная воодушевляться, что, перенесенное на другой уровень, целиком совпадало с воодушевлением масс. Борис решил немного пофлиртовать с Джин, а теперь разговор свернул в другую колею. Чтобы снова попасть в легкий фарватер, он отважился на небольшую шутку.

— Если вы можете в любую минуту просить папу Джо и ангелов о помощи, то ответьте на такой вопрос: сколько будет 2 в степени 20?

На какой-то момент почудилось, что Джин обиделась, но она тут же рассмеялась:

— Вы не верите мне! Ждете, что я расценю ваш вопрос как насмешку и уклонюсь от ответа. Но я не сделаю этого. Хоть ваш вопрос и нелеп, по крайней мере в данный момент, но на него можно ответить. — Она на несколько секунд прикрыла глаза рукой, потом сказала: — Решение такое — 1048576.

Борис был не готов к этому.

— Да… думаю, верно… — пробормотал он. — Прошу вас, извините меня. То было лишь… Я просто не в состоянии постичь. Мне кажется это невозможным…

— …И оттого, что вы считаете это невозможным, вы решили, что все это надувательство или самообман. Нет, Борис, вы заблуждаетесь. — Она накрыла своей ладонью его пальцы, впервые назвав его по имени. Потом доверчиво взглянула на него, и он заметил, что обаяние ее намного сильнее, чем он предполагал. — Желание папы Джо — освободить всех людей от их заблуждений. Таково же желание его сторонников. Мы никого не принуждаем. Тот, кто приходит к нам, делает это добровольно. Если хотите, можете испытать это сами. Вам нужно лишь совершить крещение.

— А это возможно?.. Мне? — тихо спросил Борис.

Он уже не смотрел на Джин, его взгляд был где-то далеко у горизонта, затянутого дымкой. Но он ощущал тепло руки Джин.

— Конечно же. Папа Джо не ставит никаких условий. Вас ни к чему не обязывают. Если вы молитесь, то делаете это по собственному побуждению. Если вы присутствуете на богослужении, то это происходит добровольно.

— Хорошо. Я верю вам. Я хочу попробовать. Что я должен делать? Нужны ли для этого какие-нибудь приготовления?

— Нет, — ответила Джин. — Взрослый человек может креститься в любое время. Возможно, без подготовки немного труднее настроиться на голоса, но у вас это получится.

— Идет, — согласился Борис, — но пусть это останется между нами. Лучше, если Берк ничего не будет знать.

— Договорились. Между нами. Я помогу вам. Дам вам знать — сегодня или завтра.

Всю заключительную часть поездки они молчали, но Борис положил руку на плечи Джин и не отнимал ее. К удивлению Бориса, Джин привела его не в одну из церквей, а в огромное здание без окон, которое она называла залом крещений.

Когда они переступили порог, шум города позади них внезапно стих, как отрезанный. И свет пропал. Глазам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к сумеречному освещению. Не сразу органы чувств стали воспринимать жизнь и движение этого мира, казавшегося совершенно иным в сравнении с тем, что остался за дверями. Красные и фиолетовые нити света сплетались в причудливый узор, занимавший все видимое пространство, на стенах появлялись орнаменты — такие же как на заглавных листах священных книг или на экранах перед проповедями папы Джо и после них. Здесь же звучала тихая, симметричная музыка без кульминаций или ритмов, однако незаметно меняющаяся, обретающая все новые оттенки звука.

Зал имел форму сильно вытянутого овала, грушевидно сужающегося в одной стороне. Длинными рядами стояли люди между скамьями. Атмосфера была торжественной. Не было ликующих криков и песнопений, как на большом празднестве накануне. Только размеренное чтение молитвенных текстов временами заглушало парящую музыку.

Борис и Джин встали в один из рядов, медленно продвигавшихся вперед. Где-то впереди порой вспыхивал яркий синеватый свет, от которого помещение делалось затем еще темнее, а происходящее еще загадочнее.

Борис опять поразился тому, как сильно действовало на него окружение. Он вынужден был признаться самому себе, что давно уже не чувствовал такого сильного напряжения, как в эти последние дни. Сперва была Джин, которая необычайно сильно увлекла его. Согласие совершить обряд крещения было вовсе не результатом критических размышлений, а спонтанным решением под влиянием ее личности. Потом его злило, что выполнение задания он ставил под угрозу своими частными поступками, а затем вновь говорил себе, что наверняка переоценил значение этого религиозного ритуала, крещения, что все это следствие праздничного настроения и восторженных слов Джин. В действительности же это не что иное, как древняя игра церкви — не лучшая, чем трюки гуру и шаманов. Надо было не слишком связывать себя словом, ведь со стороны Джин это было не больше чем дружеский жест по отношению к гостю. Тем не менее он радовался тому, что общая тайна свяжет его с Джин. И все же, хотя он пытался держать в уме все эти заранее выношенные соображения, ему становилось все труднее придерживаться продуманной позиции. Все больше втягивался он в происходящее и в конце концов перестал быть личностью, способной думать и действовать, превратился в пушинку, влекомую течением нежным и ласковым, но от этого не менее мощным.

Поначалу он еще обменивался с Джин репликами, интересовался значением того или иного орнамента, спрашивал о происходящем обряде и его последствиях. Джин отвечала ему шепотом, но коротко и как-то нерешительно — было заметно, что для нее мучение нарушать будничной беседой глубокомысленную сосредоточенность, которая почти физически ощущалась в этом помещении. И Борис в конце концов замолчал. И вот они уже стояли перед подобием барьера, проходом между двумя шлагбаумами, обтянутыми красным и фиолетовым бархатом. Джин ступила в сторону, шепнув: «Отсюда ты должен идти один…»

Борис прошел вперед. Справа рядом с ним, на столе, поблескивал серебром ряд инструментов. Слева стояли двое мужчин, один в пестром облачении и головном уборе с козырьком — обычный наряд жрецов папы Джо, — другой в скромном белом комбинезоне. Борис поклонился жрецу, как делали другие, крестившиеся перед ним. Тот взял его за руки, глубоко заглянул ему в глаза и спросил:

— Готов ли ты, сын мой, к священному крещению?

— Да, — прошептал Борис.

— Хорошо. Когда откроется эта дверь, ты войдешь и дойдешь до алтаря. Ты понял?

Снова прошептал Борис тихое «да».

— Ты преклонишь колена, — продолжал жрец, — и опустишь голову. Ты закроешь глаза. Ты сделаешь это, сын мой?

Борис кивнул.

— Тогда будь готов! — приказал жрец.

Тем временем второй человек встал позади Бориса. Затем взял его за плечи, выпрямил, уперев колено в спину, а затем нагнул его голову вперед, так что подбородок коснулся груди. Борис почувствовал, как что-то тихо заскользило вдоль его затылка… Одновременно его захлестнула волна дурманящего запаха.

Борис представлял себе крещение несколько иначе — как ритуальное действо наподобие большинства религиозных отправлений в этой стране, в виде массовых церемоний… И потом он вспомнил, что крещения всегда содержали в себе нечто осязаемое: создание души с помощью святого огня или воды — в обход телу. Но у него немного было времени размышлять об этом. Снова стоял он в одном из рядов и тут заметил, что церемония крещения только началась. Ему было трудно сохранять равновесие — дело, видимо, в аэрозоле, которым его опрыскали. Он с усилием пытался сосредоточиться, но все больше его захватывало общее настроение, игра света на потолке и стенах, величавая музыка — все это, казалось, усиливалось, непосредственным образом воздействовало…

Временами ему казалось, что он прямо-таки погружается в эти облака света, музыки и запаха, и тогда он снова спохватывался и мгновение лихорадочно соображал, где он находится, и в такие минуты ему чудилось, что он — наблюдатель, пытающийся обозревать происходящее со стороны.

Он стоял на коленях, касаясь лбом металлической пластины, и снова жрец бормотал неразличимые слова, и опять один из его помощников совершил странное действо над ним, он чувствовал его позади себя, слышал тихое позвякивание, и вдруг от его позвоночника стал проникать сковывающий, но не неприятный холод — в мышцы, в голову…

Потом он подошел к сужению овала, поднялся на несколько ступеней вверх и очутился перед сооружением из серебра и стекла — огромным трехмерным орнаментом, скульптурой, по своим формам схожей с эмблемами на печати и знаменах папы Джо.

Жрец в пурпурно-красном одеянии стоял перед ним, на подбородке и губах — подобие полумаски. «Ангел папы Джо крестит тебя молнией…» Опустился занавес, вроде чехла, на мгновение стало темно, и здесь же тесное пространство под чехлом взорвалось от ослепительной вспышки света, и одновременно с этим Борис ощутил мгновенную колющую боль, и словно в нем действительно что-то изменилось и он не был больше тем, кем был до этого, словно он принадлежал сообществу, что лишь подчеркивали эти странные ритуалы, сообществу, в котором он никогда более не будет одиноким или беспомощным…

Он не помнил, как выбрался из здания. Вдруг вспыхнуло ликование вокруг него, он был ослеплен светом тусклого солнца, его обступили ярко одетые мальчики и девочки и возложили на его голову венок из цветов, стали украшать его разноцветными лентами. И Джин тоже была с ним, и он крепко держал ее в объятьях, и чувствовал ее возле себя, и очень ясно сознавал, что теперь связан с нею чем-то таким, что доныне для него не существовало.

Они шли вместе через парк, держась чуть поодаль от людей, стояли на берегу озера, выложенного искусственным камнем, в котором плавали искусственные рыбы…

— Ты уже слышишь что-нибудь? — спросила Джин.

Борис сосредоточился, потом покачал головой.

— Нужно немного потерпеть. Закрой глаза. Вслушайся в себя. Тебе нужно напрячься. Поначалу не так легко поймать волну. Полностью успокойся — я тоже буду спокойна.

Она не касалась его, но он чувствовал ее близость, и вот теперь ему удалось отключиться от окружающего, и одновременно осознание им действительности, смысл его задания, его надежды и желания словно погружались в теплую жидкость… И вдруг, совсем неожиданно, он услышал музыку. Она зазвучала не где-то со стороны, а в нем самом. Непосредственно в нем.

ТЕКСТ НА МАГНИТНОЙ ЛЕНТЕ: …Мы располагаем лишь скудной информацией о состоянии науки и техники. Известные признаки указывают на то, что никакой исследовательской работы в нашем понимании не ведется. С другой стороны, этот режим никоим образом не враждебен прогрессу. Это проявляется особенно в расходах на технику, связанную с высокоразвитой индустрией развлечений. Далее, имеются налицо признаки высокого уровня коммуникационной техники и обработки данных. На все приметы, способствующие разъяснению ситуации, следует обращать особое внимание!

Проявляйте заинтересованность, но никогда — любопытство!

Действуйте вежливо, но уверенно!

Не обнаруживайте никаких знаний, но пытайтесь другую сторону незаметно вызвать на разговор!

Держитесь корректно и лояльно!

Пользуйтесь гостеприимством, предлагаемым вам, но всегда соблюдайте дистанцию!

Не устанавливайте никаких дружеских связей!

Не проявляйте слабостей!

В последующие дни он чувствовал, будто просыпается после смутного сновидения. Это было неслыханным и невероятным ощущением: из его мышления исчезла неуверенность, даже намек на нее. Правда, сначала он должен был привыкнуть к этому, но это удалось быстро.

В первый раз он просто испугался, когда ему ответил ангел; собственно говоря, вопрос был совсем банальным: «За завтраком я встречусь с Берком. Должен ли я избегать его? Вообще, у меня нет желания его видеть. Но что он подумает, если я не приду?» И тут раздался голос: «Нет причины избегать встречи. Ты сильный и можешь владеть собой. Садись за стол, как каждый день».

Вопрос не был важным, но он занимал его, и непроизвольно он отодвинул его в тот уголок своего мозга, где, как он обнаружил, у него был контакт с ангелом папы Джо. И он последовал совету ангела. Ему удалось появиться вполне непринужденным. Отвечать перед Берком за свои шаги ему не надо было. Ни за свои действия в рамках миссии, ни тем более за личные поступки. И все же Бориса одолевали сомнения. Он чувствовал, что крещение означало нечто большее, чем он поначалу думал, — в конечном счете община папы Джо была не только религиозной сектой, она контролировала даже политику, и были признаки, что власть папы Джо простиралась еще дальше. Крещение… Не означало ли оно выражение согласия со всеми этими институтами, контакты с которыми его страна почти отвергала? Видимо, он совершил ошибку. Дело в том, что он, наверно, недооценил эффект религиозных обрядов. Преклонение перед обычаями страны, совершение символического акта крещения как знак благодарности за гостеприимство… Лишь позднее он заметил, что это было не все. Крещение имело последствия, лежащие далеко за узким кругом религиозных настроений; оно имело практические результаты. Никогда уже он не сможет быть таким, как прежде, в основе всех его действий будет его связь с папой Джо. Но тогда сможет ли он еще представлять интересы своей страны? Когда он сосредоточился на этом вопросе, казалось, в его голове открылись вдруг ворота и сам папа Джо сказал ему: «Тебе не нужно сомневаться, никаких сомнений, никаких колебаний… Принадлежность к нашему сообществу ни к чему не обязывает. Ты ни в чем не виноват. Ты действовал правильно. Ты можешь и дальше служить своей стране, не вступая в конфликт с совестью. Ты можешь быть полезным своей стране даже больше, чем прежде». И хотя это были слова, какие мог произнести любой другой, в них выразилась такая огромная сила убеждения, такой позитивный, простой, ясный взгляд на вещи, который делал ненужными любые увертки, лазейки и лицемерие.

Борис смог совершенно естественно разговаривать с Карлосом Берком. Это был его давний сотрудник с многолетним стажем, и он необычайно ценил его как спокойного, логически рассуждающего мыслителя, полностью уверенного в своих решениях и преданного государству до самопожертвования. Возможно, как раз это великолепное качество и помешало возникновению дружбы между двумя мужчинами. Они были коллегами, оба ценили друг друга, но почти не разговаривали на личные темы.

Во время завтрака каждый был погружен в свои мысли. Они были вдвоем — Тайли и Джин должны заехать за ними позднее, и, кажется, на сегодня планировалось что-то важное.

— Мне с самого начала было ясно, — заметил Берк, — что нас приглашают не только ради ознакомительной экскурсии. Без сомнения, за этим кроется нечто другое, и безобидно звучащая «информационная поездка» — как раз удобное дипломатическое прикрытие. Думаю, что сегодня мы узнаем несколько больше обычного.

— Хоть я и представления не имею, о чем могут быть переговоры, в принципе исходным пунктом мог бы служить факт, что между континентами перекидываются новые мосты. Разрыв в отношениях последовал ведь не с нашей стороны, и потому вполне логично, что первые шаги предпринимает другая сторона.

— Вероятно, они считают свою систему сейчас настолько консолидированной, что могут больше не бояться контактов. Интересно, что они затевают? Торговые отношения? Культурный обмен? Туризм?

— После всего, что я видел в последние недели, я бы приветствовал установление отношений. Я глубочайше убежден в том, что этот режим человечен и прогрессивен. Будет полезно для всех заинтересованных, если мы немного больше будем знать друг о друге. Технически страна шагнула далеко вперед, и как раз на этой основе можно ожидать конкретную пользу.

— Над этим я тоже думал. Но я считаю, надо быть осторожнее в том, что касается установления контактов.

— У вас есть какие-нибудь опасения? В каком плане?

— Образ мышления этих людей совершенно чужд нам. Прямая конфронтация привела бы к трениям. Различия есть уже в принципе: еще несколько десятилетий назад мы признали стагнацию как предпосылку нашего дальнейшего существования. Она заключается в том, чтобы сохранить источники сырья в мире, довольствоваться достигнутым. И на этом основано все остальное, возведенное нами до уровня общественных ценностей: отказ от социального и технического прогресса, сосредоточение на духовных ценностях, культура вместо потребительства, образование вместо деловой активности. А здесь как? Ведь вся шумиха вокруг папы Джо не служит ничему другому, кроме как повышению оборота. Папа Джо — апостол экономики роста, потребления развлечений. Радость от труда занимает в его табели о рангах высокую позицию. И сразу за этим идет развлечение, в которое не интегрированы почти никакие духовные ценности. Покой и внутреннее самосозерцание, подготовка к жизни после смерти — для папы Джо ужаснее не придумаешь. Его мир — сей момент, его небо на земле, и чтобы осчастливить людей, он дает им все больше возможностей в играх, спорте и удовольствии. Только в таком государстве могло утвердиться, что человек обязан не только трудиться, но и участвовать в предлагаемых формах свободного времяпрепровождения. То есть мы исходим из совершенно иных основных философских концепций, и проникновение чужих мыслей ни для одной из сторон не желательно.

Так же, как и Берк, Борис был борец за идею стагнации, иначе вряд ли он смог бы играть ведущую роль в Центральноевропейской партии. Только в этот момент он заметил, как сильно знакомство с другой культурой — той, от папы Джо — потрясло основы его убеждений. Он уже хотел было начать с возражения, как вдруг услыхал в себе шепчущий голос: «Не ввязывайся в споры, никому не повредит, если ты сейчас согласишься с ним. Только если дело дойдет до решения, будь сильным!» И снова Борис даже не колебался, следуя этому совету, когда сказал:

— Я думаю, вы правы, Берк. Нам нужно хорошенько подумать, на какие шаги мы решимся.

Борис полагал закончить на этом разговор, однако Берк не дал это сделать. Он огляделся и придвинул свое кресло поближе к креслу коллеги.

— Послушайте, — начал он тихо. — Раньше вы прежде всего сосредоточивались на том, что вам показали и что хотели показать. И здесь полный порядок, потому что вы официальный руководитель делегации. Но я с первого же момента не верил в то, что люди в этом государстве без колебаний следуют за таким старым демагогом, как этот папа Джо. Перед нашей поездкой я заново установил те немногие из сохранившихся контактов, которые неофициально связывали нас с этой страной, и был точнейшим образом проинформирован о ситуации, царящей здесь в действительности, а не о той, какую перед нами разыгрывают.

— Но ведь существуют миллионы людей, которые, совершенно очевидно, горой за папу Джо, — вставил Борис. — Мы в этом сами могли убедиться. Вы считаете всех этих людей, с которыми мы разговаривали, обученными актерами?

— Конечно, нет. Но что такое миллион людей в государстве, в котором свыше миллиарда граждан? Выходящие на улицы, чтобы ликовать вокруг папы Джо, — это те, кто поддался на его глупые лозунги. Это те, кто довольствуется жизнью, полной поверхностных удовольствий. А где интеллигенция этой страны? Или вы действительно верите, что творческие люди находят в земном раю папы Джо свое удовлетворение?

Борис медлил. Интеллигенция?.. Он еще не думал об этом, но Берк был прав. Неужели за дружеским внешним ликом этого режима прячется что-то злобное? Подавление инакомыслящих, господство страха для всех, кто не был готов всем и каждому говорить «да»? В нужный момент снова появился успокаивающий голос папы Джо: «Его предположения неверны. Все люди за нас. Никто не подавляется. Но не противоречь ему, ты его не сможешь убедить. В свое время он еще научится на собственном опыте».

Берк продолжал:

— От координирующих служб я получил указание связаться с некоторыми людьми, с самого начала боровшимися против захвата власти папой Джо. Потрясающие вещи удалось узнать. Думаю, сейчас самое время вам тоже раскрыть глаза. Я предлагаю до полудня снова улизнуть от наших опекунов, я приведу вас к одному человеку, который раньше принадлежал к крупнейшим писателям этой страны. Я отыскал его убежище на окраине города, он живет там с несколькими единомышленниками. Он один из немногих, кто выжил и духовно не сломлен. Он расскажет вам нечто ужасное. Борис ни секунды не сомневался, что Берк говорит правду, и потому тем невыносимее была дилемма, в которой он оказался. Тут он снова услышал голос: «Соглашайся с ним! Делай так, словно ты ему веришь! Иди с ним! Пусть покажет тебе убежище!» Однако Борис не мог отойти от своей схемы поведения. Пока не мог.

— Нет! — крикнул он. — Нет, я не возьму такое на себя! Мы будем выглядеть заговорщиками по отношению к хозяевам! Вступайте в контакты, если вам нужно, но оградите меня от таких аутсайдеров. Теперь, когда дружба между нашими народами снова начинает возрождаться! — Он вскочил и выбежал из зала.

Борис был так возбужден, что только сейчас расслышал шепот в своей голове: «Ты не должен был отказываться! Как ты будешь теперь это мотивировать перед Берком? Ты действовал необдуманно. Ты не имел права убегать!» А теперь голос стал громче и уже гремел в его мозгу: «Ты забыл спросить папу Джо! Ты пожалеешь об этом! Ты пожалеешь об этом!»

После полудня.

Они сидели за огромным столом в конференц-зале друг против друга. На одной стороне Борис, Берк и три остальных члена их маленькой делегации: госсекретарь министерства иностранных дел и два члена комитета по культуре и технике. На другой стороне- Тайли, рядом с ним Джин и несколько чинов из руководящей верхушки.

— Вы наверняка уже догадались, — начал Тайли, — что, направляя свое приглашение, мы имели в виду нечто большее, чем взаимное узнавание. Ваше пребывание подходит к концу, и я хочу сделать вам предложение, которое, я думаю, соответствует позициям обеих сторон. Наши собственные интересы ясны и понятны. Мы настроены на рост, на расширение. Мы убеждены, что можем предложить нечто такое, что будет полезно человечеству далеко за пределами американского региона, и готовы допустить к участию в этом также других.

— О каких интересах вы говорите? — спросил Борис.

— Возможно, вы этого не знаете, но мы весьма хорошо информированы о ситуации в вашей стране. Вы оба — поборники идеи стагнации, но вы, как и я, поймете, что этот принцип все больше дискредитирует себя. И если вы сами не откажетесь от него, вас заставят сделать это другие партии в вашей стране. Нельзя долго сдерживать человеческую жажду деятельности. Этим у людей отнимаются надежда и удовлетворенность. Народ ваш тоже не будет долго довольствоваться соблазнами мнимого рая. Мы предлагаем большее: рай на земле.

— Кажется, я не совсем понимаю, — заметил Борис.

Джин повернулась прямо к нему:

— Может, я смогу пояснить. В Европе есть огромные группы населения, которые влачат почти жалкое существование на прожиточный минимум. Они являют собой потенциальный очаг опасности. Вы находитесь на вулкане, который может начать действовать в любой момент. Самое время вам придумать что-нибудь, чтобы умиротворить людей. Они нуждаются в лучшем питании, новых и гигиеничных жилищах, и они испытывают дефицит свободного времени, чтобы предаваться удовольствиям- для отвода излишней активности. Однако все это будет позже. То, что нужно прежде всего-даже если тесно связано с внешними обстоятельствами, — это радость, уверенность, положительное восприятие жизни, других и самого себя. Если мы вам поможем достичь этой цели, то сделаем что-то для всего человечества. И для мира на земле.

Борис взглянул на Берка, тот сказал:

— Было бы наверняка лучше, если бы вы выражались конкретнее. Что вы можете предложить? Мы так же конкретно ответим вам.

— Ладно, попробую объяснить это иначе. — Тайли глубоко вздохнул, словно накапливал энергию. — По своему образованию я — и это вас, возможно, удивит — специалист по экономике промышленности. И папа Джо не только религиозный глава нашего движения и тем самым определяющая сила нашей политики — он еще и крупный акционер. Скажу яснее: поначалу он был всего лишь промышленником, финансистом. С небольшой группой творчески одаренных менеджеров он размышлял над новыми формами экономики сбыта и потребления. И нашел идеальную систему. Все, что с той поры произошло, есть не что иное, как последствие претворения плана, выработанного этой группой вплоть до мельчайшей детали. Благодаря этому мы достигли всего: у нас процветающая промышленность, у нас есть работа, у нас известное благосостояние и — прежде всего самое важное: у нас довольное население.

— У вас ведь тоже могут быть не одни только довольные люди, — возразил Берк. — Много значат образ жизни людей, цели, какие они перед собой ставят, ценности, которые они создают, надежды, которые питают… Все, что вы говорили, годится для широких масс, однако не для той ведущей части населения, которая способна к духовным достижениям. У вас тоже должны быть творческие люди, особо одаренные, выделяющиеся на остальном фоне, гении, наконец. Как вы удовлетворяете этих людей? Или они для вас не важны?

— Само собой разумеется, у нас тоже есть люди, отличающиеся особой интеллигентностью или творческой фантазией. Но мы различаем конформистов и нонконформистов. Всюду есть лица, которые настроены против всех и каждого из принципа. Часто это очень одаренные люди, но их одаренность нельзя приспособить в социальных целях, и тем самым она остается втуне. Наша система в состоянии немедленно занять интеллигенцию и творческие силы, обеспечить их заказами. Да, мы нуждаемся в этих силах — наверняка даже больше, чем вы. Нам приходится предлагать все новые игры, вводить все новые виды спорта. Мы должны организовывать празднества и придумывать интересные соревнования. Для всего этого нужны люди с особыми способностями — с фантазией, с идеями. И напротив, профессиональные нытики и несогласные не находят у нас поля деятельности. Это деструктивные силы, из которых вербуются революционеры и шпионы. Когда население довольно, они без работы, и у нас как раз тот случай.

Затем Тайли повернулся к Берку:

— Мы с известным доброжелательством наблюдали, как вы пробовали установить контакты с асоциальными слоями нашего населения. Мы смогли хладнокровно взирать на это, ибо нам нечего скрывать. Уверен, вы сами убедились в том, что о влиянии этой группы людей не стоит и говорить.

Берк улыбался, и никто не знал, смущение то было или превосходство, удивление или удовлетворенность.

— Возможно, — отвечал он, — возможно, и не стоит. Конечно, я пытался восстановить некоторые старые связи с людьми, которые уже давно выступают за поддержание международных отношений. Но ваша страна велика, и в ваших городах живет большое число людей, не относящихся к тем, кто симпатизирует вашему режиму. Бесспорно: при поверхностном взгляде ваша система производит впечатление практичности и функциональности. Но так ли это хорошо, как полагаете? И пригодно ли это для нас? Вы хотите экспортировать. Об этом можно говорить. Но я еще раз хочу спросить: что вы нам предлагаете? И что требуете взамен?

— Дело очень простое, — сказал Тайли. — Вы разрешаете нам в вашей стране открыть миссионерские отделения. Все остальное будет протекать само по себе благодаря привлекательности системы папы Джо. Вам не надо ничего делать. Достаточно, если вы ничего не будете делать против. Другого мы и не требуем.

— Счастливые люди, у нас тоже… — Борис размышлял вслух. — Никаких забастовок, никаких революций. — И внутренний голос неотвязно звучал в нем: «Ты должен согласиться! Это спасение для Европы! Тебе нужно лишь сказать „да“, и ты сделаешь счастливыми миллионы людей!»

— А какую выгоду вы от этого видите для себя? — спросил Берк.

— Введение системы папы Джо будет означать для вас принятие принципа развития. Вам придется перестраиваться. Вы будете нуждаться в новых отраслях промышленности, обзаводиться машинами. Необходимо будет обучать население. И вам придется посвятить людей в то, что на свете не только медитируют, занимаются йогой, изучают тантру… Людям придется научиться участвовать в соревнованиях, играть, разгадывать загадки. Они должны учиться радоваться и с настроением работать, стать активными в спорте — и при этом им станет необходима масса вещей и они должны будут научиться пользоваться ими. Какую выгоду для себя мы видим? Мы видим новые рынки. Если вы последуете нашему совету, сообщество папы Джо станет всемирной религией.

«Счастливые люди, довольные люди… Все это в твоих руках! Соглашайся! Соглашайся!» Для Бориса наступило захватывающее дух мгновенье. Сейчас в его власти было повернуть рукоятку; которая в корне изменит жизненные привычки и цели миллионов, если не миллиардов людей.

Он встал. Голоса все еще шептали и журчали в нем… Казалось, так легко, так естественно следовать им. И тут он вдруг вновь услыхал голос папы Джо: «Борис, слушай внимательно, говорит папа Джо. Я хочу дать тебе последний шанс. Теперь ты сможешь доказать, что ты лоялен. Теперь ты можешь предстать достойным сообщества. Соглашайся! Ты должен согласиться! Я приказываю тебе!»

Борис застыл. Что-то смущало его. Только что он хотел сказать: я согласен. Только что он был убежден, что поступит правильно, если примет предложение. Но теперь? Приказ… Возможно, как раз это слово усилило его волю. Он вдруг сбросил с себя оцепенение, словно парализовавшее его. Сжал пальцы в кулаки, словно хотел почувствовать сам силу своего сопротивления, и сказал тихо, но отчетливо:

— Сожалею, что вынужден отклонить это предложение. Мне очень жаль, но это окончательно. Я отклоняю его. Со своей стороны могу добавить, что я в тесном контакте наших стран…

— Минутку! — Берк перебил его, потом поднялся: — Я должен сделать сообщение, которое, возможно, всех несколько озадачит, особенно вас, ван Фельдерн. — Он вынул из нагрудного кармана какие-то бумаги и положил их на стол. — Я прошу вас взглянуть на эти документы. Правда, могу и сам пояснить. В рамках другого круга задач, которые здесь не обсуждаются, я осуществляю более высокую миссию, нежели мой коллега ван Фельдерн, и, таким образом, именно я буду решать о принятии или отклонении вашего предложения. — Он подождал немного, пока бумаги ходили по рукам.

Борис едва ли смог их читать — буквы танцевали у него перед глазами… «внешнеполитический отдел», «секретная служба»…

— Не было бы никаких причин извещать вас о моей миссии, — продолжал Берк, — если бы не произошло нечто такое, что сделало этот шаг неизбежным. Вам удалось подвергнуть моего коллегу ван Фельдерна так называемому крещению. Тем самым вы обрели духовное влияние на него, что сделало его непригодным для дальнейшего выполнения им своей роли. Поэтому он не информирован о последних секретных решениях нашего правительства.

В течение минуты атмосфера в зале полностью переменилась. В рядах партнеров по переговорам на другом конце стола стало заметно беспокойство, все удрученно уставились на Берка.

Борис подошел к нему и положил руку на его плечо.

— Ради бога, что вы замышляете, Берк? Скандал может вызвать ужасные международные осложнения.

— Пожалуйста, успокойтесь, — попросил Берк. Он подождал, пока все снова уселись, и тоже опустился в кресло. — У меня нет намерения вызывать скандал. И хотя ясно, что ваше влияние на ван Фельдерна выходит далеко за рамки дипломатических традиций, я не собираюсь делать из этого общепринятые выводы. Ситуация настолько изменилась, что согласие или несогласие ван Фельдерна в этих обстоятельствах были бы недействительны. Поэтому отвечать должен я. И могу вам сообщить, что намереваюсь принять ваше предложение. Вы поняли правильно: я — за. Конечно, еще требуется подтверждение моего правительства, но думаю, что в этом нет более сомнения: о религии папы Джо вскоре заговорят на всей земле.

Теперь уже строгий распорядок дипломатического протокола был полностью нарушен. Мужчины с противоположной стороны стола вскочили с мест, обежали стол, трясли руки визитерам из-за океана, хлопали их по плечам. Это длилось так долго, что Берк вынужден был попросить всех снова занять места.

— У нас не так уж много времени, — сказал он. — Я думаю, последние дни и часы мы должны посвятить изучению вашей системы. Мне ясно, что до сих пор мы видели лишь поверхностный слой. А нас интересуют скрытые стороны вашей организации: пути коммуникации, ваш метод осуществления политической власти.

В то время как другие опустились в кресла, Борис остался стоять.

— Что мне еще здесь делать? — спросил он тихо. — Думаю, моя миссия окончена. Я подам в отставку.

— И что дальше, Борис? — спросил Берк, при этом впервые в его голосе слышалось нечто вроде участия.

— Я бы хотел остаться здесь. Да, охотнее всего я остался бы здесь. С Джин.

Тайли, слышавший все это, обратился к Борису:

— Разумеется, вы можете здесь оставаться столько, сколько хотите… Как наш гость. Правда, от Джин вам придется отказаться. Она слишком способная дипломатка, чтобы мы с ней расстались.

Какой-то момент царило молчание, потом Берк сказал:

— Вы недостаточно любезны, Тайли. — Он подождал, пока улегся шум.

Когда Борис в сопровождении дежурного спускался по лестнице, он молил папу Джо о помощи, но тот молчал.

Последующий год отпечатался в памяти Бориса всего лишь как год безысходного мучения, жалкого прозябания без цели и смысла. Папа Джо включился всего лишь однажды, сказав: «Я подверг тебя испытанию, и ты не выдержал его. Я поставил перед тобой задачу, а ты ее игнорировал. Я отдал тебе приказание, а ты воспротивился ему. С сегодняшнего дня ты изгнан из Великого Сообщества. С сегодняшнего дня ты один. Ты провинился. Провинился…»

С той поры папа Джо больше не отвечал ему, как бы страстно Борис его ни звал. И в словах ангелов утешенья тоже не было: «Ты отныне не наш. Мы больше не за тебя. Мы не можем тебе помочь. Мы покинули тебя. Ты остаешься наедине со своей виной…»

Длительное время Борис не сознавал более, что с ним произошло, где он находится. От случая к случаю он улавливал тихое журчание, иногда мимо него плыл запах тухлой воды. Он слышал шаги вокруг себя, жужжанье голосов. Он был безучастен ко всему.

В тот период было лишь несколько просветлений. Ему казалось, что он уже видел это помещение — проход со сводчатым потолком, голые бетонные стены, повсюду осколки пестрого кафеля. Люди в лохмотьях, жующие, сидящие на мешках, ноги в рваных башмаках, которые он видел из-под полей своей шляпы появляющимися и вновь исчезающими. Порой кто-нибудь бросал монету, кусок хлеба… Часто ему требовались минуты, прежде чем он решался поднести кусок ко рту. Большую часть времени он находился в дремотном состоянии, и лучшими были те несколько минут, когда он погружался в сон — тяжелый, без сновидений. Но чаще он в испуге пробуждался, и снова чувство муки или вины захлестывало его, и избежать этого ощущения ему не удавалось.

А затем, однажды, его забрали. Мужчины в зеленых халатах, носилки. Его доставили в больницу, позднее он вспоминал о застланной белым койке, голом потолке, ослепительно белом абажуре лампы. Еще он помнил, что его везли на каталке по длинным коридорам, и, наконец, он лежал на операционном столе, почувствовал укол в руку и вокруг стало темно.

Потянулись долгие дни на затянутой белым койке, постепенно он стал замечать, что жизнь снова пробуждается в нем, что он вновь обрел силы, окружающий мир интересен ему — словом, что он снова стал прежним. Ему давали читать, и он читал, давали спортивные снаряды, и он занимался сосредоточенно и долго. А потом пришел день, когда ему принесли одежду. Его провели к ближайшей стоянке гравитопланов. Он забрался в кабину, машина летела поперек города по длинной вытянутой прямой. Все отчетливее вырисовывалась перед глазами цель: задняя часть дворца, скорее похожего на фабрику, нежели на правительственное здание. И когда машина спустилась и он вышел наружу, навстречу ему шагнул Берк.

— Что произошло? — спросил Борис. — Последнее, что я помню, это переговоры. Вы понимаете, что я имею в виду. Все, что произошло с той поры, несущественно. Что-то со мной случилось, а что — я не могу объяснить. Это связано с так называемым крещением?

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, ван Фельдерн, — сказал Берк. — Я действовал по прямому поручению президента. Игра, в которую с вами играли, была нечестной. Потому что мы примерно знали, что вас ждет. Но нам нужны были доказательства.

— Никогда не думал, что так сильно подвержен психологическому влиянию.

— Да вы и не подвержены, — ответил Берк. — То была не психология, то была биоэлектроника. Крохотная игла с миниатюрным передатчиком. А в острие иглы находится полость с генетически активной субстанцией. Все это накладывается во время так называемого крещения. Подвергающийся обряду местно анестезируется, втыкается игла. Из клеточной субстанции растут аксоны, клеточные ответвления, осуществляющие связь с важнейшими центрами мозга. Благодаря хемотропизму они находят соответствующие места с неизменной гарантией. Таким образом электронная система становится придатком человеческого сознания и волевого центра и так все эмоционально окрашенные значения попадают в передатчик. Излучаемые волны слабы, но их достаточно, чтобы достичь густой сети приемников, которые установлены повсюду в стране. А отсюда информация попадает к папе Джо и его ангелам.

— Кто такой папа Джо? Что произошло? Почему вы здесь?

Берк схватил его за плечо и увлек за собой.

— Идемте, я все объясню. Сначала ответ на последний вопрос: я установил связь с силами подполья и, как мы предполагали, они оказались намного сильнее, чем мы осмеливались думать, и готовыми на все. В этом слабость такой системы с относительно небольшой руководящей верхушкой и большими техническими расходами: можно ею овладеть с незначительными средствами, если имеешь доступ к ключевым позициям. Короче, мы помогли угнетенным кругам населения обрести свободу. Сейчас мы ведем государство с помощью временного правительства, но через несколько лет здесь появятся независимые политики, которые смогут взять на себя эти функции. А теперь идемте к папе Джо!

Они воспользовались лифтом, потом бегущими дорожками. Им пришлось пройти несколько постов охраны, но, узнавая Берка в лицо, их пропускали. Затем они вошли в помещение, где шеренга мужчин сгруппировалась вдоль стены — так им показалось поначалу; и Борис испугался на мгновенье, узнав человека, который здесь без конца варьировался в различных позах: папа Джо.

— Это папа Джо, или часть его, — пояснял Берк. — Тот, которого показывали людям. Голографические портреты, управляемые с помощью электроники и переносимые в любое место со скоростью света. Но это еще не все…

Он потянул Бориса за собой.

Следующее помещение, круглое и большое, как арена. Множество экранов, окошечки накопителей магнитных лент; за ними непрерывно и рывками вертелись катушки.

— Компьютер, — сказал Борис. — Я предполагал это, что-либо другое с таким огромным объемом информации просто не справилось бы. Это папа Джо?

— Нет. Это ангелы или, если хотите, их мозг. Отсюда разрешались все обычные проблемы, главная часть того, что сюда поступало. Только незначительная часть переправлялась дальше — в высшую инстанцию, папе Джо.

Им потребовалось немало времени, чтобы пересечь этот круглый зал. Снова Берк отворил дверь, и снова они видели перед собой техническую аппаратуру. Вокруг сплетения из динамиков, микрофонов и экранов расставлены табуреты. Помещение было пустым. Берк опустился на один из табуретов, Борис сел рядом.

— Тут некогда было место действа папы Джо. Отсюда он правил своей империей. Здесь он узнавал все, что могло ему повредить или принести пользу. И действовал соответственно. Папа Джо действительно был, но он уже давно мертв. В отличие от многих других могущественных мужей он позаботился о своих последователях и отобрал их так, что они продолжали дело в его духе.

Они помолчали какое-то время. Потом Борис сказал:

— Значит, вот он, ключ к власти.

— Да. Нам удалось захватить командный пункт. Тем самым революция была окончена, потому что тот, кто здесь сидит, тот и управляет миллионами людей. Мы знаем, по какому принципу работал папа Джо. Идеалы, которые он внушал, основывались на принципе потребления. Ему было полностью безразлично, увеличивалось ли загрязнение воздуха в его стране, портилась ли вода, истощались ли сырьевые источники. И постепенно дело дошло до того, что государство очутилось на грани разрухи. Чтобы продлить существование, требовалось расширение сфер влияния — новые люди, новые средства власти, новые источники сырья. И тогда вся игра, но в большем объеме, еще какое-то время продолжалась бы. Борис, в тот раз вы всерьез намеревались выступить в пользу этой системы и открыть ей двери в нашу страну?

Борис размышлял с минуту. Потом сказал:

— Не думаю. Пока я был в здравом уме, я успел заметить, что в этой системе фальшиво. Моя ошибка в том, что я сравнительно рано дал себя «повернуть». Это началось еще до «крещения». Они применили старые, проверенные средства — и я клюнул на них. Я был слишком самоуверен. — Он колебался, не спросить ли о Джин, но не сделал этого.

— Они овладели манипуляцией до полного совершенства, — добавил Берк. — Их метод был такой: они проникали в психику и формировали волю по своему вкусу. Они украли у человека свободное волеизъявление. Лишили его достоинства. Конечно, это не лучший способ — в чужой стране способствовать перевороту. Но мы должны были это сделать. — Неопределенным жестом он показал на сложное сооружение, когда-то служившее мозгом этой системы. Теперь оно было мертво — выключено. — Нам придется начинать с самого начала. Я надеюсь, вы опять примете участие, ван Фельдерн. То, что вы сделали, пошло на пользу нашей стране, знали вы об этом или нет. Я могу сообщить вам это от имени нашего президента. Он надеется, что свои знания вы примените здесь, в этой стране.

— Применить здесь? — спросил Борис, смущенный. «Почему бы и нет», — подумал он. Он болел целый год, но теперь был снова здоров. Он снова был активен, как прежде, и сильнее, чем когда-либо прежде, он верил в правильность своих принципов: «…развивать духовные силы… вести людей к осознанному познанию мира… и этот мир поддерживать и охранять, пока есть возможность».

— Я согласен, — сказал он. — Если я могу оказать действенную помощь, я готов. Прекрасная задача: вернуть людям свободу! — Помедлив, спросил: — С чего мы начнем?

— Сначала мы разрушим этот центр. Этот памятник позору человеческого общества. Любое напоминание о папе Джо должно быть стерто с лица земли.

Борис провел пальцами по клавиатуре, находившейся перед ним. Загорелся красный индикатор — устройство еще было готово действовать. От этого передатчика зависели миллионы мозгов. И во всех в них глубоко укоренилась вера в папу Джо. Будет нелегко лишить их этой веры. Но еще труднее будет сообщить им веру во что-то другое — в то, что не было таким благоразумным, как «рай на земле».

Но неисчислимые люди в остальных частях света… Люди, которые требовали благосостояния, требовали работы, хотели извлекать выгоду из богатства. Каких усилий стоило убедить их в том, что было лучшим для них! Сколько неприятностей возникало с теми, кто был упрям, не поддавался обучению или оказывался просто глуп! С этими нерешительными, близорукими массами он имел дело всю свою жизнь…

Еще погруженный в размышления, он нажал на очередную клавишу: вспыхнуло световое табло, из динамика послышался ровный фон. Он поднес микрофон ко рту и услышал собственные слова: «Папа Джо мертв. Он больше не поможет вам. Его лозунги были фальшивыми. Но есть другие ориентиры для счастливого человечества… Сохранить источники сырья… себя добровольно ограничить… довольствоваться достигнутым… помнить о духовных ценностях…»

Зрелище

Рев стотысячной толпы оглушал. Он доверху наполнил гигантскую чашу стадиона и теперь бился прибоем в ее края, захлестывая верхние галереи и отражаясь от прозрачного куполообразного покрытия. Чудовищной силы глухой рев, способный вызвать колики, разнообразили отдельные выкрики, свист, женские взвизги, рыдания — неконтролируемые проявления экстаза, безумные, пьянящие, ударяющие в голову. Спастись было невозможно, это настигало любого, оставалось реветь и визжать вместе с толпой, растворяясь в стихии высвобожденной первозданной агрессивности.

Альф Фишер стоял далеко наверху, у края южной башни, с незапамятных времен определявшей облик города, в закрытом для публики секторе. Облокотившись на перила, он глядел вниз, на арену. Клубы песка взметались над нею. В смертельной схватке сцепились там два существа. Одно походило на гигантского змея, сплющенное его тело было метров двадцати в длину. Оружием змея было нечто, издали похожее на огромный кривой клюв, им он разил направо и налево, словно гарпуном, хвост заканчивался у него острой иглой, и этой иглой он стремился пронзить противника. Потому-то он и бился на песке, словно выброшенная на берег огромная рыбина, подпрыгивал высоко вверх, свиваясь кольцами, и падал стремительно вниз, похожий на гигантскую подкову.

Второе животное представляло летающих ящеров, ему слегка подрубили крылья, чтоб не взлетел под самый купол. Он орудовал когтями и зубами; когда гигантская его пасть хватала пустоту, это звучало как выстрел.

Схватка шла с переменным успехом. Летели в разные стороны куски рогового панциря, оранжевая студенистая масса сочилась из оставшейся незащищенной плоти, коричневая, с оттенком ржавчины кровь пятнами выделялась на песке. В конце концов устрашающие челюсти все-таки сомкнулись на шее у змея. Тут же, словно электропилы, заработали ряды огромных зубов, и когда ящер выпустил наконец своего противника, голова безжизненно отвалилась от все еще извивающегося, сплющенного тела.

Альф шумно перевел дух. Три дня назад вернулся он после долгих странствий на Землю, и казалось, что за многие годы выработался уже некий иммунитет к подобным зрелищам, новый, более трезвый взгляд, несмотря на все былые восторги, взгляд более рассудочный и критический. Но сейчас он понял, что зрелище захватило его, как прежде, когда вместе с воспитателем и школьными товарищами он теснился где-нибудь поближе к арене, со всех сторон зажатый толпой. Так же бешено заколотилось сердце, то же оцепенение сковало его, тот же восторг сопричастности величайшему приключению в мире. С тех самых детских лет не было у него иной цели в жизни, как стать гладиатором, достичь высшей ступени геройства в их вялом, лишенном противоречий мире. У него все было иначе, не как у других ребят в интернате, мечтавших стать капитанами межпланетных кораблей, пилотами-испытателями, разведчиками неведомых планет. И у него мечта эта возникла непроизвольно, из будоражащих ум переживаний, под воздействием увиденного, но он не сразу уступил безумным своим помыслам, поначалу просто испугался — ведь это значило желать почти невозможного! Со временем, однако, идея все больше вызревала в нем, и он принял решение, наметил ближайшие задачи. С тех пор он твердо шел по однажды избранному пути, шаг за шагом приближаясь к поставленной цели, не оглядываясь по сторонам, непоколебимо. И вот он на финишной прямой. Сегодня будет принято решение…

Перерыв закончился; фанфары дружно протрубили их гимн — гимн гладиаторов. Настал черед последнего, завершающего действа, кульминации всего зрелища — поединок между человеком и чудовищем. Ярчайшее утверждение человеческого бытия, древняя и юная драма истории рода, вечная, как отчаяние и надежда, бесстрашие и страх, победа или смерть.

Раздался рык из брызгающей пеной пасти, и чудище о шести ногах стремительно вонзилось в арену: конусообразная голова, длинный ряд зубов, прячущихся в мясистой пасти, выпуклые фасеточные глаза, ощетинившееся оперение. Это был гигантский тапир из болот Герона-4, очень далекой планеты; через расстояние в сотни световых лет доставлен на Землю, дабы здесь под ударами электрического кнута, лучами лазерного пистолета и разрывными пулями испустить дух в поединке с человеком. Монстр был около десяти метров в длину; пригнувшись, он удивительно быстро несся вдоль ограждения, время от времени останавливаясь и выпрямляясь, при этом тапир перебирал в воздухе передними ногами, словно собираясь боксировать с тенью. Там, где пробегало чудовище, зрители невольно подавались назад, близость животного внушала ужас, хотя все хорошо знали, что арену отделяет от зрителей гравитационный щит, прозрачная, но абсолютно непроницаемая преграда, служащая прекрасной гарантией безопасности публики. Еще более важным, хотя и в прямо противоположном смысле, было это ограждение для гладиатора: он вынужден рассчитывать только на свои силы, он находился, хотя на него устремлены были взгляды многочисленных зрителей на трибунах и перед телеэкранами, в собственном, замкнутом и отрезанном от окружающего, мире, в этот мир никто не мог проникнуть, и помощи ждать было неоткуда. А ведь немало было и тех, кому помощь очень бы пригодилась!

Альф Фишер достаточно представлял себе ситуацию, и тем не менее, когда наконец появился человек, — каким уязвимым, беззащитным выглядел он на арене! И когда монстр внезапно прервал свой бег и замер на миг, подрагивая боками, а закованный в броню человек медленно сделал первые неловкие шаги, вытянув перед собой, словно защищаясь, электрический кнут, на Альфа Фишера вновь накатило не поддающееся описанию чувство, смесь острой зависти, нетерпеливого ожидания, сомнения, сопереживания и радостного предвкушения.

Вновь раздался рев толпы, сначала глуховатый, прерываемый отдельными выкриками, свистом, затем нарастающий, увлекающий всех за собой, словно мощный поток. Поединок начался.

Дремучий, темный инстинкт противостоял интеллекту, оснащенному лишь весьма скромными техническими средствами… И как всегда, противостояние это было захватывающим, изматывающим нервы, полным драматизма. Альф Фишер задумался, как удается им неизменно поддерживать борьбу такой ожесточенности, почти что на равных, когда ни у одного из соперников нет явного преимущества и победа всегда на волоске. Причина, наверно, заключалась в точном выборе партнеров, изучении всех возможностей и повадок животных, в соответствующем подборе допустимого оружия. На сей раз победа досталась человеку. Рэкс Мэнграу, семнадцать побед, суперзвезда. Но человек побеждал далеко не всегда, и многим гладиаторам поединок стоил жизни. Но сражались они отчаянно, дорого продавая свою судьбу, и публика получала ни с чем не сравнимое зрелище. Имена погибших были выбиты золотом на мраморном обелиске у главного входа.

Вновь и вновь взрывалась толпа ликующими криками, когда Рэкс Мэнграу потрясал поднятыми вверх кулаками или высекал искры с помощью электрического кнута.

В свое время Альф Фишер всегда оставался до конца, выжидая, пока схлынет основная масса зрителей; тогда по пустым трибунам он спускался вниз, к самому ограждению, где помещались почетные места для политиков, пионеров космических пространств и знаменитых актеров; он долго стоял там, уставившись на развороченный песок, и в мечтах видел себя на арене один на один с неведомым чудовищем: под ликующий рев толпы он неудержимо стремился к победе. На сей раз, однако, он свернул в другую сторону и стал подниматься по длинной лестнице на террасу южной башни, откуда открывался прекрасный вид на стадион. Нажав кнопку звонка, он произнес свое имя в переговорное устройство. Дверь, управляемая дистанционно, отворилась, и Альф направился вверх по ступеням, устланным дорогим ковром. Он вошел в просторное фойе: кругом окна во всю стену, дорогие кожаные кресла вокруг курительных столиков, все те же мягкие дорогие ковры.

Дверь напротив распахнулась, показалась молодая девушка: у нее были светлые волосы, очень правильное кукольное личико и безупречная фигура. Рабочий халат сидел на ней, словно творение лучшего парижского модельера. Это была Криста, ассистентка Гебли, — он узнал ее по многочисленным телеинтервью, правда, она присутствовала там обычно на заднем плане, как драгоценное украшение, демонстрируемое с подобающей благородной сдержанностью. Ходили слухи по поводу ее отношений с Гебли, обеспечивших ей нынешнее привилегированное положение, но это были всего лишь слухи — как правило, они беспочвенны и абсолютно не соответствуют истинному положению вещей.

— Вы Альф Фишер, знаю, — сказала Криста. — Директор Гебли ждет вас.

Владелец крупного зрелищного концерна был знаменитым человеком. Это ему принадлежала идея с отдаленных планет доставлять диковинных животных на Землю и здесь устраивать поединки. Идея имела потрясающий успех. В течение всего нескольких лет увлекательные зрелища Гебли перекрыли по популярности даже футбол и лыжный слалом. Ибо в этих видах спорта борьба велась за голы и сотые доли секунды, то есть, если уж говорить начистоту, за цели мнимые, не представляющие жизненных интересов человека, популярность футбола и слалома подогревалась разве что усиленной рекламой. В зрелищах же Гебли воочию проступало то, что таилось до поры в самых отдаленных уголках сознания и подсознания. Борьба шла за жизнь, за жизнь пусть одного представителя человечества, но зато представителя всех тех, кто наблюдал поединок со своих удобных мест. И у них тоже поднималось нечто из глубин собственного «я», выплескивалось на поверхность то, что обычно хранилось под спудом, — жестокость, решимость и беспощадность, готовность убивать, жажда крови… Возможно, это и делало гладиаторов звездами первой величины, героями толпы, кумирами молодежи. Что могло быть на свете прекраснее, чем стать героем красочных зрелищ Гебли!

Директор что-то искал среди лежавших на столе папок.

— Вы не представляете, сколько у нас заявлений. Пришлось поручить предварительный отбор компьютеру — это гарантирует объективность оценок. Должно быть, у вас отличные данные, если вы попали в самую последнюю выборку.

Он раскрыл одну из папок, полистал содержимое.

— У меня не было времени подробно ознакомиться с вашими бумагами. Вы действительно считаете себя готовым к подобной деятельности?

— Я тренировался по системе, — ответил Альф. — У меня золотой знак за ряд высших спортивных достижений и карта здоровья «экстракласс».

Директор оценивающе взглянул на него.

— Неплохо, — пробормотал он, отдавая должное сидящему перед ним соискателю.

— Последние пять лет я провел на планетах внешнего космического пояса. Был охотником, отлавливал животных. Я выиграл уже немало поединков там, на природе, на дикой тропе. С животными, которых вы здесь показываете, и со многими другими.

Директор вынул бумаги из папки, разложил перед собой на столе.

— Ага, ваши свидетельства. О, да у вас отличные оценки!

Альф Фишер кивнул. Его сердце забилось чуть сильнее обыкновенного-пока все шло прекрасно. Интересно, что еще от него потребуется?

— Не будете ли так любезны встать? — попросил директор. — Пройдитесь передо мной взад-вперед.

Альф сделал несколько шагов по комнате. Смотрелся он неплохо и знал это. Еще одно очко в его пользу! Гебли кивнул.

— Что ты думаешь, Криста?

Криста окинула Альфа странным, пустым взглядом. Равнодушно пожала плечами.

— Ну? — настаивал директор.

— Смотрится неплохо, — с усилием произнесла она. Гебли вновь откинулся в кресле — его силуэт резко выделялся на фоне огромного, во всю стену, окна, за которым далеко внизу как на ладони раскинулась арена.

— Прекрасно, — сказал он. — Вы добровольно выразили желание стать гладиатором. Следовательно, должны написать письменное заявление, в котором подтвердите, что отказываетесь от любой материальной компенсации в случае возможной неудачи. Надеюсь, у вас нет иллюзий относительно избранной вами профессии. Гладиаторы отнюдь не похожи на светских людей. И жизнь их выглядит совсем иначе, чем представляется со стороны. Подчинение всего жизненного распорядка железной дисциплине, воздержанность в еде и питье, ни грамма алкоголя, никаких любовных историй — таковы необходимые условия. Вам придется строго придерживаться наших правил. У вас есть родственники?

Задавая этот вопрос, директор знал ответ заранее: компьютер согласно заданной программе отбрасывал всех кандидатов, у которых имелись родные, пусть даже самой дальней степени родства.

Альф Фишер покачал головой.

— Нет.

— А друзья? Девушка?

— Нет, — ответил Альф. — Я только что вернулся из внешнего космического пояса. Последние пять лет я провел на необитаемых планетах, как правило, в одиночестве. А здесь я всего несколько дней. У меня решительно нет никаких привязанностей.

— Условия контракта вам, я полагаю, известны, — заметил Гебли. — Считаю, однако, необходимым подчеркнуть, что рекламный ваш статус участника зрелищных поединков, со всеми вытекающими отсюда правами и другими моментами, целиком передается на усмотрение фирмы. Вы согласны с этим?

— Конечно, — подтвердил Альф. — Для меня ведь главное не заработки. Главное — само дело. Я хочу продемонстрировать, на что способен. Думаю, мир и сегодня нуждается в людях, которые ставят перед собой высокие цели — и достигают их. Вот это я и хотел бы доказать. Только и всего.

— Чудесно, — сказал директор. Он встал, подошел к Альфу, пожал ему руку. — Поздравляю, вы зачислены. Именно такими хотели бы мы видеть всех наших парней. Сегодня у нас еще много дел. Загляните завтра с утра — Криста уладит с вами все формальности. Но если хотите, можете сегодня же вечером занять одну из наших квартир. Вот адрес.

Криста извлекла карточку из картотеки и протянула Альфу. При этом она избегала смотреть ему в глаза.

— Итак, до свидания! — Гебли указал на дверь и вновь обратился к бумагам.

Альф Фишер попрощался и вышел. Медленно спускался он по бесконечным лестницам вниз. В ногах ощущалась слабость, словно после дня тяжелых трудов. Он пока не мог поверить в свое счастье — он зачислен! Он стал гладиатором, получил величайший шанс. Сегодня еще безвестный, завтра он может стать героем!

Альф не заметил, что Криста, стоя наверху у окна, долго глядела ему вслед.

День первого его поединка! Перед выходом на арену он был как в трансе. То не была оцепенелость от страха или неуверенность в себе, просто ему необходимо было сконцентрироваться перед важнейшим в своей жизни мгновением, мобилизовать резервы. Годами вырабатывал он в себе такое умение.

А потом все произошло удивительно быстро — он надел броню, шлем, наколенники из поролона на ноги, защитные щитки на плечи, проверил выданное оружие. Альф прекрасно владел всеми видами, и пистолет удобно поместился у него в руке.

Наконец-то он за ограждением, в центре арены. Хотя свет свободно проходил через гравитационное поле, ощущение было такое, словно он находится внутри матового шара. Кольцо зрителей за ограждением видно было смутно-огромная людская масса колыхалась, будто волны на поверхности моря над большими глубинами.

Но это был всего лишь фон, задняя кулиса, незначительная и недостойная внимания. Важно было сейчас лишь существо, притаившееся на противоположном конце песчаной арены, огромная летающая ящерица с Альдебарана; она словно прислушивалась к чему-то, согнув мускулистые задние ноги, расправив перепонки на крыльях. Он знал этих животных: реакция у них была молниеносной, они предпочитали пикировать сверху, нанося удары огромными сильными челюстями и стараясь пригвоздить жертву к земле. Остальное доделывали острые, как нож, выросты на голеностопных суставах.

У Альфа Фишера не было времени на размышление. Чудовище на мгновение сжалось, а затем стремительным прыжком метнулось прямо к нему — живая стрела со смертоносным острием, далеко выдающимися вперед мощными челюстями. Помедли он хоть секунду, и животное настигло бы его. Но он уклонился элегантным, красивым движением и с этого момента уже не испытывал никаких колебаний, мысли покинули его — он действовал и реагировал гибко, с растущей уверенностью в собственных силах, был спокоен, холоден и трезв, вновь и вновь радовался он точной реакции мозга и мускулов, они словно превращали смертельную схватку в изящную игру, в демонстрацию ловкости и мастерства, в танец, где именно он определял последовательность фигур. Оружием он пользовался экономно, чаще электрокнутом, чтоб еще больше раздразнить зверя, это напоминало бой быков из ушедших в прошлое эпох. Он сам определял, когда поставить в этом поединке точку — не слишком рано, но и не слишком поздно. Вот мощный прыжок вознес его на широкую спину рептилии, сотой доли секунды хватило ему, чтобы укрепить приготовленный заряд на одном из шейных позвонков. Альф находился уже в десяти метрах от ящерицы, когда грохнул взрыв, затопив арену потоками крови, расшвыряв обломки костей и кусочки мозга. Чудовище, еще несколько секунд назад внушавшее ужас зрителям, превратилось в груду подрагивающей плоти.

Директор внимательно изучал данные, появившиеся на экране дисплея: количество зрителей на стадионе и количество наблюдавших за поединком по телевизору, данные тотализатора. Цифры на экране он сравнивал с пометками у себя в блокноте, отдельные строки помечал галочкой. Потом занялся анализом более тонким: прогнозы спортивных газет, данные опросов зрителей, коэффициенты популярности.

— А у этого парня дела недурны, — пробормотал он. Неожиданно он поднял голову и взглянул на Кристу.

— Слышала? У него дела весьма недурны.

— У кого? — спросила Криста.

— У Альфа Фишера, у кого же еще? Криста лишь молча кивнула.

— Парень поистине безупречен. Очень серьезно относится к делу. На тренировки ни разу не опоздал. Ни разу не пожелал развлечься, плюнуть на режим.

Задумчиво покачав головой, он перечитал несколько журнальных вырезок.

— Высок и светловолос, внешность приятна. Однако замкнут, чувство юмора отсутствует. Отважен, но интеллекта явно не хватает. Кого-то он мне напоминает. Не могу только вспомнить имя. Ты наверняка знаешь, о ком я говорю.

Криста покачала головой.

— Нет.

— И абсолютно никаких махинаций! Честность, глупость, равнодушие к благам. Порой я отказываюсь понимать нынешнюю молодежь.

— Разве это обязательно глупость, если кто-то не хочет заниматься махинациями? — вскинулась Криста.

Гебли сдвинул папки в сторону и принялся молча чертить непонятные знаки на чистом листе бумаги — это были стрелки, показывающие самые разные направления.

— Сколько поединков стоит дать ему выиграть, как ты считаешь?

— Но он ведь пока провел всего три, — ответила Криста. Она хотела добавить еще что-то, но промолчала.

— Он становится слишком популярным — такова статистика. Разве мы можем это допустить? Нам что, так уж нужна новая суперзвезда? На эту роль я его не нанимал. Да и шансов у него нет стать кумиром. Обаяния маловато. Слишком холоден и трезв. Я распоряжусь им, как требуют того интересы дела. Скорее всего, еще раза три-четыре. А потом…

Он нажал несколько кнопок на пульте. Экран погас.

В этот вечер Криста ждала, когда Альф закончит тренировку. Тот по собственной охоте выкладывался больше, чем требовалось, и ей пришлось прождать лишних полчаса. Она сделала вид, будто их встреча случайна. Для него это была полная неожиданность, но приятная ли — она затруднялась сказать.

— Чем вы занимаетесь в свободное от тренировок время? — спросила Криста, когда они вместе двинулись по аллее, обрамляющей стадион.

— Изучаю повадки животных. Пробую новые виды оружия. Просматриваю видеозаписи прежних поединков. Дел хватает-скучать не приходится.

— Вам в самом деле этого хватает? — продолжала допытываться Криста. — Зачем вообще это все? Неужели вы не понимаете, что рискуете жизнью? Вам что, очень хочется стать героем дня? Зачем?

Альф помедлил с ответом.

— Стать героем дня… Может быть. Но не так, как вы это понимаете. Не в глазах людей, зрителей. Я действительно хочу побеждать, но это борьба скорее с собой. Я хочу понять возможности человека. Все эти животные сильнее и стремительнее нас, это хищники, любящие кровь. Им противостоит слабое существо, вынужденное защищаться. С этого и началось восхождение человечества — с необходимости защитить себя от внешних врагов. Эту способность люди пока еще не утратили. И нужно обязательно сохранить ее.

— Но разве это борьба на равных? Ведь в этом случае шансы должны быть равны. Раньше, наверное, так и было, но сегодня? Человек, искусственно ограничивающий себя и применяющий лишь легкое оружие, сражается с животным, которое специально привезли с какой-нибудь дальней планеты, чтобы здесь убить. Неужели этот организованный по всем законам менеджмента цирк имеет что-то общее с существованием человека в древности?

— Но поэтому мы и сводим наше оснащение к минимуму, — возразил Альф. — Единоборство тогда получается настоящим — ведь у соперников примерно равные силы. Эти звери совсем не убойный скот, у них тоже есть шанс. Если они одерживают верх, им сохраняют жизнь — директора зоопарков всего мира счастливы заполучить редкостный экспонат с далекой планеты, да еще способный существовать в климатических условиях Земли.

Слушая рассуждения Альфа, Криста то и дело искоса поглядывала на него. На мгновение он утратил обычную свою сдержанность — в словах почувствовалось волнение. Они трогали ее сильнее, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Когда он замолчал, она тихо произнесла:

— Я ведь имела в виду не животных.

Обычно, чтобы добраться до дома, Альф пользовался подземкой. В этот раз Криста подвезла его в своем автомобиле. Высаживаясь, он спросил, не хочет ли она зайти к нему. Это был внезапный порыв, который он и сам не смог бы себе объяснить, реакция на необычность ее поведения, почувствованную им чисто интуитивно. Он тут же смутился от непроизвольно вырвавшихся слов и хотел уже сгладить их какой-нибудь банальностью, скажем желанием продемонстрировать ей дивный вид, открывающийся из окна, или новую стереоустановку, но прежде, чем он успел раскрыть рот, Криста согласилась. Она оставила автомобиль на стоянке и двинулась вместе с ним к дому.

Альф не избавился от неуверенности, когда они вошли в квартиру. Однако Криста держалась удивительно легко и непринужденно. По собственной инициативе прошла на кухню, приготовила коктейль — смесь молока и фруктовых соков, ведь Альф не мог позволить себе ни кофе, ни алкоголя. Потом они уселись перед огромным окном во всю стену и принялись разглядывать плоские крыши новых кварталов, выросших вокруг стадиона, — теперь это была целая зрелищная индустрия. Но в тот миг они не думали о спортивных журналах, телеинтервью и рекламных шоу; раскинувшаяся перед ними картина была словно чужая страна, и люди ее населяли совсем чужие — словно кто-то специально соорудил эту дальнюю кулису, чтобы на ее размытом туманом кубистском фоне оттенить яркость и неожиданность происходящего с ними.

Альф никогда раньше не обращал на Кристу внимания, но вовсе не потому, что считал ее непривлекательной, и не потому, что молва сделала ее любовницей директора. Он не интересовался ею точно так же, как не интересовался другими людьми, будучи целиком поглощенным своим делом. Однако нынешним вечером рядом с нею ему было удивительно хорошо, и это поразило его, он словно открыл иное жизненное измерение, прежде ему недоступное. Вечно он рассчитывал только на себя, гордился своей независимостью. Иногда выдерживать дистанцию удавалось с трудом, попадались на его пути надежные парни, такие же искатели приключений, как он, с готовностью протягивающие ему руку дружбы, встречались и женщины, вовсе не собиравшиеся скрывать, что он им нравится. Но Альф упорно избегал всех, расставался без сожаления, порой неожиданно и грубо, стоило ему заметить, что отношения налаживаются и возникает связь, способная ограничить его свободу. Поэтому он предпочитал девиц, промышляющих в окрестностях ракетодромов, — те по крайней мере знали, что требуется мужчине, охотнику или разведчику новых планет, вернувшемуся из дальних галактических странствий, и за что он готов выложить деньги. Это были честные сделки, каждый знал, чего хотел и что мог бы предложить: через несколько часов все было кончено и забыто навсегда, оставалось лишь чувство легкости и свободы.

Теперь же рядом была девушка, ни в чем не похожая на тех, кого он знал прежде. Она была красива и умна, занимала прочное положение в обществе и тем не менее пошла с ним, словно искательница приключений из туристского квартала. Вот она скинула туфли, поджала ноги и слегка склонилась к нему — теперь уже не осталось сомнений в ее намерениях, да она и не пыталась их скрыть. Он среагировал почти автоматически, привлек ее к себе, зарылся лицом в волосы, рукой провел по спине, другой ласково потрепал по щеке и тут заметил в ее поведении нечто странное, непривычное, хотя делала она, в общем, все то же, что и прочие девушки, — то была пронзительная, самозабвенная нежность, чувство это своей силой напугало его, сделало беззащитным и в то же время наполнило неведомым счастьем. Словно он знал эту девушку с незапамятных времен и она любила его — теперь он знал это наверняка — истинной, жаркой, отчаянной и безответной любовью. Неужели это Криста, с неподвижным кукольным личиком, холодная и неприступная красавица из свиты современного императора, игравшего, как и в старину, судьбами людскими? Она вдруг обрела плоть и кровь, сбросила маску, обнажила иное свое, неведомое «я» — устремленное к людям, способное переживать, уязвимое. И тут его поразило как гром открытие: ему ведь тоже достало нескольких минут, чтоб покачнулись надежнейшие его устои, он уязвим точно так же, как остальные, подвержен влиянию, лишен силы воли… Он резко поднялся и сказал:

— Завтра бой с пауком-рогоносцем. Прежде с ним был лишь один поединок, я должен проглядеть его в записи.

— Я не помешаю, если пока побуду здесь?

— Ну, если тебе так хочется, — холодно ответил Альф. Он поставил видеокассету, сдвинул вбок штору на большом настенном экране. Нажал кнопку, и прозрачное стекло огромного окна немедленно окрасилось в коричневый цвет. В комнате стало сумеречно, как будто на улице внезапно разразилась гроза.

А затем на экране начался поединок — в натуральную величину, стерео, словно сидишь на трибуне для самых почетных гостей. Альф вновь обрел обычную свою собранность, теперь он фиксировал каждое движение человека и животного. Высокий светловолосый мужчина двигался по арене уверенно и ловко. Даже Альф заметил, что чем-то он походил на него.

Криста сжалась в комок на стуле, стоявшем в дальнем углу. Надо же так случиться, чтоб на кассете оказался тот самый поединок! Ей хотелось заслонить лицо руками, но она не могла шевельнуться. Широко раскрытыми глазами наблюдала она происходящее.

Сначала поединок протекал по обычному сценарию: сильный человеческий интеллект навязывал свою волю животному. Мужчина на арене демонстрировал все, на что способен, он словно вел с хищником увлекательную игру: то приближался, нарочито небрежно опустив руки, в действительности же напряженно фиксируя малейшее его движение, то стремительно отскакивал в тот самый миг, когда, казалось, на него неминуемо должен был обрушиться удар рога, да еще успевал полоснуть искрящим кнутом по натянутой коже.

Но затем ситуация изменилась самым непредвиденным образом. Казалось, чудовище обретало с каждой минутой силу и скорость, а человек, хотя и выглядел по-прежнему спокойным и полным самообладания, все чаще вынужден был защищаться, и вот он все-таки получил удар рогом, еще один, кровь хлынула из раны, но он все еще сражался, вот на него обрушился град новых ударов, защищаться стало трудно, и вот он уже неподвижно лежит на песке с раздробленными голенями, пытаясь отражать удары хотя бы мачете. В этом месте оцепенение отпустило Кристу. Она смогла отвернуться, уткнувшись лицом в подушку. Она и так знала, что происходит сейчас на экране — уже не единоборство даже, всего лишь судорожные, отчаянные попытки защититься человека, добиваемого эффектно и не без системы. Такое впечатление, будто чудовище осознало наконец свое превосходство и теперь намерено добить противника его же методом, продемонстрировав свое понимание правил игры. Смерть подступала к гладиатору открыто, не внезапно и не из-за спины, она постепенно отвоевывала участок за участком, разрушала не столько тело, сколько гордость и уверенность в себе поверженного на землю человека, с неизбежностью осознавшего, что он побежден и что это конец.

Когда Криста открыла глаза, экран уже не светился. Альф задумчиво сидел на тахте. Криста собралась с духом, чтобы скрыть волнение. Она встала, прошлась по комнате, села рядом с Альфом.

— Ты все внимательно рассмотрел? — спросила она.

Альф кивнул.

— Он проиграл, — сказала Криста.

Они помолчали.

Наконец она решилась:

— А тебе не хочется бросить все это?

Альф изумленно взглянул на нее:

— Но почему?

— Неужели ты ничего не заметил? Паук был явно сильнее. Ты же видел сам: все вдруг переменилось, зверь научился уклоняться, сам же наносил удары точно в цель. Ты не боишься, что вот так будешь однажды побежден и ты?

— Я смотрел очень внимательно, — ответил Альф. — Человек просто устал. Он сражался отважно, вне сомнения, но где-то не дотянул. Ты должен расти вместе с противником — ему это не удалось. Кое-что он упустил и тут же поплыл по течению. Он заслужил свою смерть.

— До чего же ты жесток, — прошептала Криста.

— Я должен быть жестоким, иначе мне не победить.

— И ты не бросишь, если я тебя об этом попрошу?

— Нет, — ответил Альф.

Это был всего лишь четвертый его поединок — явно недостаточно, чтобы попасть в любимцы публики. Но каждый поединок приближал его к заветной цели, и уже сейчас он ощущал спокойствие опытного профессионала. Приготовления протекали привычно, он осуществлял их почти механически; шаги к шлюзу, через который гладиаторы попадали на арену, он мог бы проделать даже во сне.

И вот он на арене, под ногами хрустит песок, на нем броня, в руках мачете, электрический кнут и огнемет. Без промедления направился он в центр круга. Словно издалека донеслись крики толпы, приветствовавшей его появление. Это было удивительное ощущение, без него он уже не смог бы существовать, как наркоман не может существовать без наркотика.

Сердце его, как всегда, билось ровно, он мог хладнокровно наблюдать себя со стороны, анализировать свои действия, решения, эмоции. Он был прирожденный гладиатор и знал это. Разве выдержит такое тот, кто мечтает лишь о благосклонности публики, о выгодных сделках в рекламе, в шоу-бизнесе?

Он поднял кнут и щелкнул так, что посыпались искры… Ему хотелось раздразнить зверя, затаившегося на противоположном краю арены, вывести его из равновесия.

И вот он пришел в движение, паук-рогоносец, огромнее даже того, что был вчера на экране. На восьми ногах заскользил он по песку, словно транспорт на воздушной подушке, и хотя он двигался вокруг Альфа по спирали, повернувшись к нему боком, впечатление было такое, будто все пары жутких красноватых глаз уставились прямо на него.

Альф вновь щелкнул кнутом, затем быстрыми шагами двинулся животному наперерез. Паук замер, лишь волоски на коже равномерно колыхались. Потом со скоростью, превышающей скорость всех известных на Земле существ, устремился вперед. Он был почти три метра в высоту и около шести в диаметре, ноги его по охвату превосходили человеческие в несколько раз.

Альф дал короткий залп из огнемета; он бил по длинным членистым конечностям, стремясь сразу лишить паука свободы маневра. Он попал в цель. Паук на мгновение остановился, поднял раненую ногу, однако на остальных семи двинулся вперед так же проворно, как прежде, и прямо на него.

На этот раз Альф использовал кнут и в тот же миг должен был увернуться от нацеленного на него страшного рога.

Лишь теперь началась настоящая схватка — предшествовавшее было лишь легкой разминкой. Альф был в ударе. Залпы из огнемета, щелчки кнута, точно рассчитанные броски с мачете, мгновенное парирование, изящные отходы, уклоны, пасы… игра шла так, как направлял ее он. А он был спокоен, сосредоточен, несмотря на воодушевление, и хотя оглушительный рев толпы доносился до его ушей как сквозь слой ваты, на обочине сознания постоянно присутствовала мысль, что его поддерживают желания и надежды многих тысяч людей, и это окрыляло и придавало сил.

Но тут вдруг он осознал, что поединок длится намного дольше, чем все предыдущие, и сейчас самое время поставить победную точку. Он вскочил, поднял мачете, и в тот же миг на него надвинулся рог… В сотую долю секунды — никто из зрителей даже не заметил этого момента — он получил сильнейший удар в бедро, рог подкинул его высоко вверх, и он упал на песок. Несколько секунд он пытался перевести дух, шум на трибунах умолк, он лежал неподвижно лицом вверх, и в ослепительной яркости отражающего солнце верхнего купола на мгновение причудились ему рассыпавшиеся золотистые волосы Кристы, они переливались в солнечных лучах, и не хотелось уже ничего, только лежать и наблюдать за этой игрой…

Зловонное дыхание паука вывело его из сомнамбулического состояния, зловонное, вызывающее омерзение дыхание против воли вернуло его в чудовищную, немыслимую реальность. Он словно очнулся, и очень вовремя, — прямо перед ним показалась сетчатка красноватых глаз, ряд внушающих ужас резцов, служащих для раздирания пищи, теперь эти резцы готовились отхватить кусок его плоти. Он собрал все силы и рывком откатился в сторону; на том месте, где он только что лежал, взметнулся песок.

Альф вскочил. Паук чуть дал назад и теперь надвигался снова. И тут Альф по-настоящему ощутил боль в боку, нехватку воздуха в легких, слабость в ногах…

Паук снова навис над ним, и уже не было времени приготовить мачете, только отпрыгнуть подальше, на безопасное расстояние. Но рог вновь зацепил его, на сей раз от удара безжизненно повисла рука. Он уронил огнемет.

Альф чувствовал, что силы покидают его. Однако гораздо большим потрясением стало открытие, что ему страшно. Ощущение это было столь внове, что на мгновение он отвлекся, углубился в собственные ощущения — леденящий, парализующий холод сковал желудок, растекся по всему телу… Движения стали медленнее и давались с трудом, словно он передвигался в тяжелой вязкой жидкости. Невольно он взглянул на трибуны, но люди, вскочившие там с мест, не имели человеческих лиц, да и помочь ничем не могли.

Он все еще пытался отражать паучьи удары, время от времени даже попадал в цель мачете или кнутом. Но удары эти словно не оказывали на животное действия. Сопротивляясь уже больше по инерции, он все еще пытался понять причину собственного поражения. Вспомнил вчерашний вечер, вспомнил, как на мгновение изменил собственным принципам, возможно, это расплата надвигалась сейчас на него. Криста… Не она ли заразила его страхом? Ее предостережения, ее опасения… вновь его настиг удар рога, он упал на колени — силы окончательно покинули его.

Перед глазами встал вчерашний видеофильм. И, скрежеща от отчаяния зубами, в последний момент он понял, что с ним сейчас произойдет то же самое. Он будет умирать долгой, мучительной смертью — как животное.

Рев беснующейся толпы гасили звукоизолирующие стены, но громкоговорители воспроизводили его, хотя и на малой громкости, — звуковое сопровождение разыгрывавшегося внизу зрелища.

Директор сидел перед видеоэкраном, демонстрировавшим арену сверху. На стекле нанесена была красная координатная сетка. Рядом сидела Криста, держа руку на клавишах автоматического управления.

— Объект на В7. Ответный удар. Реакция полторы секунды. Объект на В8, Д9… Вот так хорошо!

Пальцы Кристы словно играли на диковинном музыкальном инструменте. Со своего места она могла видеть, что происходит на экране, но для нее это было необязательно.

— Объект на Д7, Д8… Реакция секунда. Сошлись… Отлично сопротивляется, не так ли? — спросил директор.

Криста чуть заметно кивнула.

— Объект на Е4, Е5, Г6, Г7… удар отведен — удар — контрудар!

Лицо у девушки дрогнуло. Она медлила.

— Контрудар! — крикнул директор. — Ты что, не слышишь?

Она нажала клавишу. Крик ужаса, вырвавшийся одновременно из сотен тысяч глоток, заставил завибрировать громкоговоритель.

— Реакция полсекунды!

Криста сняла руки с клавиш.

— Ты что задумал? Это всего четвертый его бой! Ты же хотел…

Шеф на мгновение оторвался от экрана.

— Тебе ведь он безразличен, не так ли?

Девушка кивнула.

— Тогда давай! — скомандовал он. — Г3, Г2… Парировано — контрудар!

Директор смотрел на экран, чего-то дожидаясь…

— Зачем ты это делаешь? — спросила Криста.

— А почему бы нет? — ответил Гебли. — Слишком быстро начал завоевывать популярность, вот и созрел. Обычно ты не столь щепетильна!

— Дай ему шанс! — попросила Криста.

— Как ты себе это представляешь? Мне что, прервать бой?

— Только один шанс, — повторила Криста. — Пусть он просто сражается на равных. Зачем ты вмешиваешься? Он ведь и так скоро погибнет!

— Ты с ума сошла! Зачем, по-твоему, мы вживляем зверью электроды? Зачем сложнейшая система дистанционного управления? Направленные антенны и передатчик? Тогда нам лучше просто устраивать бой быков. — Он ударил кулаком по пульту. — Неужели ты до сих пор не поняла: идея, что принесла нам невиданный успех, — инсценировка. Нужно готовить поединки, планировать их заранее, чтоб зрелище было максимальной напряженности, чтобы дух захватывало!

— Неужели это необходимо? — спросила Криста. — Ты ведь давно на самом верху, никто не может лишить тебя могущества. Даже если ты откажешься от дистанционного управления!

— А тотализатор? Ты забыла, что поступления от тотализатора дают большую часть прибыли? А теперь наконец возьми себя в руки! Объект на Г5, прыжок на В2… Атака!

Девушка не шевельнулась.

Шеф пристально взглянул на нее.

— Он ведь тебе безразличен, да?

Девушка кивнула.

— Тогда вперед. И так слишком затянули! Объект на В1. Атака!

Девушка сидела не двигаясь. Мужчина свирепо улыбнулся.

— Пусти-ка меня за пульт. Задача тебе не по плечу!

Криста встала. Теперь она смотрела из огромного окна вниз на арену. Там на песке лежал человек, а прямо над ним с поднятым рогом стояло чудовище. Девушка направилась в глубь комнаты, но потом метнулась к пульту и быстро нажала клавишу. Вскрик многотысячной толпы вновь сотряс динамик. Директор смотрел на экран. Там две точки сошлись теперь в одну. Взгляд девушки был пуст, она смотрела в неведомое. Зрелище кончилось.