— Вставай, Конрад! Вставай!

Отец Игнаций тряс меня за плечо. Я находился в темной, вонючей, задымленной хижине с бревенчатыми стенами, земляным полом и соломенной крышей. Я все вспомнил. Босоногий святой. Снег. Тринадцатый век.

— Да-да, отец. Я проснулся. Что случилось?

— Ничего не случилось. Бог счел нужным подарить нам новый день. Как истинные христиане, мы не должны растратить его дар впустую. Пойдем, нам пора отправляться в путь.

— О да. Конечно. — Я начал собирать свои вещи. — Угли еще теплые. Давай приготовим завтрак и попьем кофе перед дорогой.

— Что? Есть сразу после пробуждения? Это привычка лентяев. Пойдем. Я уже попрощался с хозяином, и теперь нужно поторопиться.

Мне всегда почему-то бывает трудно отстаивать свою позицию на голодный желудок, и вскоре мы уже брели на север в тусклом свете зарождающегося дня. По мере приближения к реке Дунаец снега становилось меньше. Мы обнаружили маленькую деревянную пристань, но лодки там не было.

— Зачем же было так спешить, отец? Лодка отплыла без нас?

— Да. Вчера утром, и это была последняя лодка в этом году. Тебе не следовало терять сознание так рано, Конрад.

— Я просто заснул.

— Мне показалось, что ты потерял сознание. Затем я выслушал исповеди наших добрых хозяев — Ивана и Марии, и помолился за их семью. Они сказали мне про лодку.

— Какой нам прок от уплывшей лодки?

— Правильно, уплывшей. Но с командой из двух человек. Рулевой и странствующий поэт — бездельник, бесполезный тип. Несмотря на снег и дождь, уровень воды в реке все еще низкий, и человек шесть было бы лучше, чем двое. Возможно, Бог распорядится так, что мы найдем их севшими на мель и нуждающимися в нашей помощи.

Мы шагали по тропе вдоль реки.

— Что ж, пойдем. Но, по правде говоря, у меня больше нет надобности добираться до Кракова. Моего дома там нет. У меня вообще больше нет дома. Нет матери. Нет работы.

Я чувствовал, что попал в западню, и с трудом сдерживался, чтобы не разрыдаться.

— Мы будем молиться за твою мать, сын мой. Не забывай, что она не умерла, она просто где-то еще. Что же до твоего дома, это всего лишь материальное препятствие, и при необходимости его можно устранить. Ты образованный, здоровый молодой человек — ну, может быть, слегка высоковат, — и тебе будет несложно найти подходящую работу. Я уже упоминал, что у меня есть задание в Кракове. Оно состоит в том, чтобы возглавить отдел переписчиков францисканского монастыря. Мне приказано увеличить число переписчиков и основать хорошую библиотеку. Ты умеешь читать и писать, и ты говорил мне, что знаешь алгебру и Эвклидову геометрию.

Не говоря уже об аналитической геометрии, интегральном и дифференциальном исчислении и компьютерном программировании, подумал я.

— Ты предлагаешь мне работать на тебя в качестве переписчика?

— А почему бы нет? Ты сказал, что твоя предыдущая работа в основном была у чертежной доски. Судя по твоему описанию, это нечто вроде копировального стола.

— Хм. — Мысль о постоянной работе немного взбодрила меня.

Я вырос в стране, где политика правительства основана на в общем-то разумных социалистических принципах. Хотя подобная система и не одобряет чрезмерного обогащения, она все же гарантирует, что обо всех людях будет проявлена забота. А вот из уроков истории я помнил, что в тринадцатом веке правительство позволяло народу — своим соотечественникам — умирать с голоду!

— Мне отчасти нравится твое предложение, хотя есть и некоторые проблемы. Во-первых, я не думаю, что готов принять постриг.

— Я согласен с тобой, сын мой. Ты не готов к такому внезапному решению, но в этом нет надобности. Тебя возьмут в качестве брата-мирянина, и ты не должен будешь давать обет.

— Следующая проблема заключается в том, что я не знаю, справлюсь ли с работой переписчика. Это не совсем то, чем мне приходилось заниматься раньше.

— Я тоже не знаю этого, сын мой, и поэтому мое предложение предварительное и временное — по меньшей мере на зимний период.

— Затем еще вопрос о вознаграждении за мой труд, отец. Каковы расценки за работу?

— У меня нет ни малейшего представления о расценках в Кракове. Когда спрос большой, а переписчиков мало, оплата может быть очень высокой. В любом случае тебе гарантируется крыша над головой и еда в желудке.

— Тогда отлично, отец. Я согласен работать на тебя в течение некоторого времени на твоих условиях.

Снегопад закончился. Небо было ярко-синего цвета, а вечнозеленые деревья немного оживляли унылый ландшафт.

— Вот и замечательно! Я рад, что все устроилось, ведь я беспокоюсь о тебе. Теперь вот что. У меня к тебе тысячи вопросов. Вчера, будучи твоим исповедником, я должен был сосредоточить внимание на твоих грехах. Сегодня же я твой спутник и будущий работодатель, и поэтому имею право задавать вопросы по своему усмотрению. Теперь скажи мне, прав ли я. Ты родился в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году от Рождества Христова?

— Верно, отец.

— В двадцатом веке! Расскажи мне про церковь, сын мой! Папа все еще правит из Рима? Им повелевают немцы?

— Папа главенствует в Ватикане; светская власть не имеет над ним силы. Немцев оттеснили к северу от Альп и к западу от Одры.

— А сам Папа — что с ним? — Священник дрожал от волнения.

— Его зовут Иоанн Павел II, и — тебе это понравится — он, как и ты, поляк, урожденный Кароль Войтыла. Хороший человек и замечательный Папа.

— О, превосходно! Сын мой, твои слова наполняют мое сердце радостью!

Этот необычайно стойкий человек, босиком перешедший через Альпы, молившийся в глубоких сугробах, остановился, и по его обветренных щекам заструились слезы.

Через некоторое время мы вновь пустились в путь до Кракова по дороге вдоль реки.

— А что стало с моим орденом, сын мой? Расскажи мне о последователях Франциска Ассизского.

— С радостью, потому что тебе будет приятно услышать об этом. Основатель известен исключительно как Святой Франциск Ассизский. Орден францисканцев жив и процветает в двадцатом веке. Я был знаком с одним из его представителей и считал этого человека своим другом. В колледже мы были в одной фехтовальной команде, он хорошо владел саблей, а я частенько побеждал его рапирой.

Игнаций остановился, крепко обнял меня, пригнул мою голову и расцеловал в обе щеки. Я почувствовал себя неловко. В мое время, мужчины отказались от древнего славянского обычая целовать друг друга; возможно, потому, что за гомосексуализм хотя и не преследовали, но и не поощряли, и нормальные мужчины не хотели ассоциироваться с другими.

— Я вижу, что обидел тебя, сын мой.

— Нет, все в порядке. Просто со временем обычаи меняются.

— Прости. Что ты еще помнишь?

— О францисканцах? Погоди… Да, я помню, что видел древнюю медную табличку, где говорилось о большой церкви, почти что соборе, которая была построена Генрихом Благочестивым для францисканцев в 1237 году. Эта церковь до сих пор стоит в Кракове.

Он снова хотел обнять меня, но передумал. А затем тихо спросил:

— А я? Ты знаешь что-нибудь обо мне?

— К сожалению, нет, отец. Пожалуйста, пойми, я знаю об этом времени примерно столько же, сколько ты о пятом веке. Если бы ты вдруг встретил человека из того времени, что ты смог бы рассказать ему?

— Ты совершенно прав, сын мой. Прости меня, пожалуйста, за эти расспросы.

— Возможно, ты известен историкам и теологам моего времени.

— А возможно, и нет. Прости меня еще раз. Расскажи мне лучше об удивительных механизмах, которые изобретены в твоем времени. Ты рассказывал о машинах, которые могут летать по воздуху, о кораблях, которые плавают без парусов и весел, и о разных сухопутных механизмах, автобусах и поездах.

Я отвечал на его вопросы, и мы проговорили до утра. Я честно отвечал, однако не сказал ему всей правды. Он не затронул тему Протестантской Реформации, поэтому и я не стал говорить об этом. И с какой стати мне упоминать об инквизиции живому святому? Ведь отец Игнаций был святым. Сильный, умный и по стандартам того времени хорошо образован.

По стандартам нашего времени он мог бы показаться сумасшедшим. Его волновало — да еще как! — сколько ангелов могут танцевать на острие булавки! Для него это предмет серьезного теологического диспута. Также его интересовала анатомия инкубов и суккубов, а кроме того, его беспокоило, можно ли принимать причастие по пятницам, поскольку, согласно неоспоримой доктрине пресуществления, пресная облатка-гостия и вино превращались в тело и кровь Христа. А почему не мясо? Не запрещалось ли мясо по пятницам?

Меня определенно привлекал этот человек, хотя не в том смысле, как меня привлекла та восхитительная рыжая девица в Закопане.

Около десяти часов утра мы начали подумывать об обеде.

— Конрад, сколько у тебя с собой еды?

— На три, ну, может, на четыре дня.

— Это продукты холодной заморозки, которые могут храниться бесконечно долго?

— Сухой заморозки. В основном да. Еще есть конфеты, они тоже долго не портятся.

— Ах да, как раз об этом я и хотел спросить. Что это были за сладости, которыми ты нас вчера угощал?

— Это называется шоколад.

— Необычайно вкусно. Если бы ты умел его делать, то заработал бы огромное состояние, и тебе не пришлось бы становиться переписчиком книг.

Просто невероятная идея! Конрад Шварц, капиталистический кондитер! Эксплуатирующий детей и женщин, гнущих спину на шоколадной фабрике!.. Но надо же как-то зарабатывать на жизнь. Из чего вообще состоит шоколад? В основном из молока, сахара и какао-бобов, не так ли? Какао-бобы привозят из Южной Америки. Или из Индонезии? Надо бы уточнить.

Нет, не буду уточнять, потому что это просто невозможно. Я ведь в тринадцатом веке, а в эти времена хорошая библиотека состояла из Библии, пары молитвенников и тома Аристотеля.

— Нет, отец. Это невозможно. Нужны специальные бобы, которые не растут в этих краях.

— Очень жаль. Тогда прибереги остатки; возможно, шоколад понадобится тебе, чтобы произвести впечатление на высокопоставленного покровителя. Предлагаю сегодня на обед доесть мой сыр и колбасу, а твои припасы оставить на черный день.

С этими словами Игнаций вытащил остаток колбасы весом примерно с килограмм. Вначале он решил разрезать его на два равных куска, однако, немного поразмыслив, разделил пропорционально нашему росту и дал мне кусок побольше. Через полчаса он проделал то же самое и с сыром. Священник отказался останавливаться на привал, и потому мы ели на ходу.

И вновь у меня возникли сомнения по поводу пищи, но теперь я жил в тринадцатом веке, нужно привыкать к подобным вещам. Священник похлопал по своей опустевшей котомке.

— Вот и кончились мои венгерские припасы.

— А что у тебя во второй сумке, отец? Смена белья?

В первый раз с начала нашего знакомства я услышал его смех.

— Ах, Конрад, я знал, что ты преувеличиваешь мои способности путешественника, и я признаюсь, что испытываю необоснованную гордость по этому поводу. Но нет, я бы не понес ничего лишнего через Высокие Татры, не говоря уже об Альпах. А в котомке мой подарок новому аббату. Здесь у меня том Эвклида, полное собрание Аристотеля и Птолемей на латыни, «Поэма о Сиде» де Бивара в моем собственном переводе на польский, а также письма. Три дюжины писем, притом одно из них от Его Святейшества, Папы Григория IX! Так что мы не должны мешкать в дороге.

— Ты хочешь сказать, что у тебя нет ничего, кроме этой рясы? Ведь мы, возможно, доберемся до Кракова не раньше, чем через несколько недель.

— Ты чересчур беспокоишься о материальных вещах. Мы поедем в Краков и будем там через пять дней; в пути нас хорошо накормят. Я чувствую это по запаху.

Я же не чувствовал ничего. Снегопад усилился. Я погрузился в молчание.

Примерно в два часа пополудни мы услышали приближение лодки. Из-за кустов донесся чей-то высокий голос:

Несмотря на дождь и снег

В реке все еще мало воды.

До Кракова эта лодка не доплывет.

Давайте посеем зерно и посмотрим,

Как оно будет расти.

— Ну как тебе, брат рулевой? Звучит неплохо, как ты думаешь?

— Я думаю, что если мы не сдвинем лодку с камней, то к утру покроемся льдом и проведем здесь всю зиму. Единственное, что порадует меня, — что ты будешь умирать от голода вместе со мной. А теперь тяни за веревку, болван!

— Что? Умереть с голоду, сидя на сотне мешков с зерном? Нет, такое не придет в голову даже поэту. Посмотрим…

Умирая с голоду на куче зерна,

Я увидел проплывающую мимо девушку.

Она сказала…

— Заткни свою пасть и тяни!

— Эй, друзья! — крикнул отец Игнаций.

— Кто здесь?

— Добрый христианский священник и добрый христианский рыцарь идут к вам на помощь!

Продираясь к реке через кустарник, я шепотом спросил:

— Что ты имел в виду, назвав меня рыцарем? Меня же никто в рыцари не посвящал.

— И несомненно, тебе это совсем не нужно. Но ты же офицер, не так ли? А кроме того, подданный короля? Это примерно то же самое, что и рыцарский титул.

— У нас нет королей! Мы сами выбираем правительство, которое…

— Великолепная политическая система. Но, пожалуйста, не говори им ничего о будущем. Это может их напугать. Если начнут задавать вопросы, скажи, что ты испанец.

— Со светлыми-то волосами?

— Почему бы нет? У многих испанцев светлые волосы. Или лучше скажи, что ты англичанин. Ты вполне можешь сойти за англичанина.

Я не успел ничего сказать в ответ, потому что мы выбрались из кустарника на каменистый берег. На середине реки между двух камней крепко застряла лодка. Она была около восьми метров в длину и примерно три в ширину, с заостренными носом и кормой. Стройный юноша в ярком одеянии, по пояс мокрый, пытался вскарабкаться на борт лодки. Его спутник, в мокрой серой тунике, стоял на корме и смотрел на нас. В левой руке у него был лук со стрелой наготове. Мне показалось, что он как-то странно его держит.

— Убери свое оружие, лодочник! Мы не причиним вам вреда! — Отец Игнаций высоко поднял котомку с книгами и ступил в воду.

Я снял рюкзак, поднял его над головой и последовал за священником. Вода была ледяной! Я готов поклясться перед судом, что температура воды достигала минус 10 градусов, но там не было никаких судов. Мои ноги онемели от холода, прежде чем я добрался до лодки. Отец Игнаций положил свои торбы на дно лодки, а затем вскарабкался сам. Я сделал то же самое.

— Добрый день, лодочник! Я — отец Игнаций Серпиньский, а этот рыцарь — пан Конрад Старгардский.

— Добрый день вам, святой отец и доблестный пан рыцарь. Меня зовут Тадеуш Колпиньский, и я к вашим услугам.

— Рад познакомиться, Тадеуш Колпиньский. Мы держим путь в Краков. А куда направляетесь вы?

— И мы туда же, отец. Вниз по реке Дунаец, а затем вверх по Висле. Всегда готов взять пассажиров, которые заплатят за проезд. Это мой девиз, господа. — Про поэта он вообще не упомянул.

— Видишь ли, мы ограничены в средствах. — Отец Игнаций присел на мешок с зерном и продолжал: — Пан Конрад, мы говорили о Святом Августине. Итак, в «Граде Божьем»…

— Но, отец, — сказал Тадеуш. — Мы находимся в затруднительном положении…

— И ты полагаешь, что мы поможем тебе. Нас это устраивает, остается лишь договориться об оплате.

— Ах, отец, я человек щедрый, и если вы будете сопровождать меня до Кракова, я дам вам пищу и буду полагаться исключительно на вашу щедрость.

— Тот, кто работает, сам заслуживает оплаты. Мы трудолюбивые, но бедные. Мы ведь можем добраться до Кракова и пешком, избавив себя от необходимости таскать твои мешки с зерном. Может, остановимся на еде и шести серебряных монетах на человека в день?

Тадеуш чуть не подавился.

— Пожалуйста, пойми, отец, я не богат, и мне нужно кормить жену и пятерых детей. Вы же не будете отнимать у них кусок хлеба, тем более что надвигается зима. Пусть будет одна монета.

Спор продолжался еще минут двадцать. Лодка висела между камнями, а мы продолжали сидеть в ней. Я понял, что этим людям будет трудно привить рациональные социалистические принципы, и что если я хочу выжить, мне нужно многому учиться. Я задумался о технической стороне дела. В конце концов они остановились на кормежке и трех монетах в день. Позднее я выяснил, что это была отличная оплата для опытного лодочника, каковым я, в отличие от отца Игнация, не являлся. Он повернулся ко мне и спросил:

— Ну что, пан Конрад, вы решили нашу проблему?

— Кажется, я знаю, что можно сделать. У вас есть блок и веревка? Нет? Значит, надо постараться применить силу. Мы все заходим в воду и пытаемся стянуть лодку с камней.

Именно это и собирался сделать Тадеуш, поэтому возражал только поэт. Поскольку было решено не принимать во внимание его мнение, все мы полетели за борт. Первым — не без посторонней помощи — полетел поэт. Вернее, отец Игнаций был уже в воде, когда стоявший между лодочником и мной поэт собирался что-то возразить в стихотворной форме. Лодочник взглянул на меня, и я кивнул. Мы схватили рифмоплета и швырнули в воду.

Я замерзал. Мы пытались поднять лодку спереди, но она не поддавалась. Затем пробовали тянуть сзади — тоже никакого результата. Мы раскачивали лодку. Трясли ее — все равно не помогало. Лодка застряла намертво.

Дрожа от холода, мы вновь забрались в лодку.

— Ничего не помогает, — сказал я Тадеушу. — У тебя есть длинная веревка? И какой-нибудь жир?

— Есть нутряное сало и тридцать саженей крепкой веревки.

— Хорошо. Дай мне сало и привяжи веревку к задней части лодки.

— К корме.

Яхтсмены везде одинаковы. Они привыкли к своему дурацкому жаргону.

— Да, к корме. Я сейчас вернусь.

Примерно в полусотне метров вверх по течению я заметил закругленный вертикальный камень. Сойдя с лодки, я зашагал по воде по направлению к нему. Черт, ну и холодная же вода! В реке плавали маленькие кусочки льда. Камень оказался именно таким, как нужно — округлым с одной стороны и немного вогнутым с другой. Я основательно намазал его жиром и обвязал веревкой. Затем намазал жиром около десяти метров веревки от камня до лодки и туго ее натянул.

Лодочник прыгнул в воду и крикнул:

— Отлично! А теперь все выходим на берег!

— Что ты делаешь? — завопил я. — Забирайтесь обратно в лодку!

— Что ты хочешь этим сказать? Нам же нужно стянуть лодку с камней!

— Да, но мы будем тянуть, находясь в лодке.

— Но это же просто глупо, пан рыцарь! К весу лодки добавится еще и наш вес, а значит, тянуть будет труднее.

— Верно, но наш вес ничтожно мал по сравнению с весом лодки и мешков. А если мы внутри лодки, то удваиваем нашу силу. Будь разумнее. Делай, как я предлагаю.

— Ладно! Попробуем сделать по-твоему, чтобы ты понял бесполезность своей затеи.

Я передал веревку отцу Игнацию, и мы забрались в лодку.

— А что, по-твоему, нам делать, если это не сработает? — спросил лодочник.

— Если ничего не получится, мы начнем переносить мешки на берег. А затем попробуем еще раз. Если сработает, потом заново загрузим мешки в лодку.

— На это уйдет несколько дней! И мы потеряем половину зерна — ведь мешки могут упасть в воду.

— Знаю. Поэтому вначале попробуем сделать так, как я предложил. Построились, друзья! Тяните!

Лодка сдвинулась с места, сначала на сантиметр, затем на два, затем на десять. Сдвинувшись с камней, лодка легко заскользила. После десяти метров лодочник обмотал веревку вокруг кормы и побежал на нос лодки.

— Она не набирает воды!

Вскоре мы убрали веревку и отправились в путь.

Я заметил, что помимо обычных уключин по бокам лодки, на носу и корме располагались дополнительные уключины. Их назначение стало понятно, когда Тадеуш вставил в них весла. Сам он взял кормовое весло, а отца Игнация отправил на нос. Этими веслами обычно выгребали в сторону, чтобы не наткнуться на подводные камни. Как только лодочник удостоверился, что все в порядке, он жестом подозвал меня к себе.

— Наш добрый священник хорошо знает свое дело. Что же касается тебя, пан рыцарь, ты умеешь отлично управлять лодкой, давненько мне не приходилось видеть ничего подобного. Надеюсь, ты примешь мои извинения за грубость.

— Не беспокойся. Нам всем пришлось лихо. Я принимаю твои извинения, пан лодочник.

— Конечно, пан Конрад. Я хочу выяснить, почему ты говоришь, что мы тянули вдвое сильнее, стоя в лодке, чем если бы стояли в воде.

— Были бы у меня карандаш и бумага…

— Что?

— Что-нибудь, чтобы я объяснил с помощью рисунка. Мы тянули не вдвое сильнее. Посмотри на это с точки зрения лодки. Мы тянули веревку, так ведь? И в то же время толкали лодку ногами. Ясно?

— Да.

— А еще вокруг камня была обвязана веревка, и она тоже тянула лодку.

— Значит, мы одновременно и тянули, и толкали лодку? То есть делали двойную работу?

— Нет, не совсем так. Когда мы тянули веревку, то сумели подтянуть лодку только на четверть сажени. Силу мы приложили большую, но расстояние преодолели меньшее.

— Значит, то на то и вышло.

— Не совсем. Некоторая часть силы утратилась при трении веревки о камень. Было бы лучше, если бы мы могли поставить на камень колесо.

— Ты хочешь сказать, что-то вроде лебедки?

Интересно, как же мог он, явно неглупый человек, знать о веревках и лебедках, но не иметь ни малейшего представления о механических преимуществах?

— Да, что-то вроде лебедки. Ты не будешь возражать, если я сниму свою одежду? Я просто окоченел.

— Делай, что пожелаешь, пан Конрад. — С его одежды вода стекала на дно лодки и замерзала там.

Я ничем не мог помочь ему, но было бы глупо самому оставаться в дискомфорте без какой-либо выгоды для других. Я взял рюкзак и вытащил оттуда свои кроссовки, легкие брюки, запасные носки и нижнее белье. Быстро переодевшись, я разложил мокрые вещи на мешках с зерном. Практически вся моя одежда была мокрой.

Я разобрал свое снаряжение. Легкий бинокль с двадцатипятикратным увеличением. Швейцарский офицерский нож. Маленький топорик. Хороший охотничий нож с одним лезвием в кожаных ножнах. Фляжка. Помятый котелок. Компас. Запас еды на несколько дней. Спальный мешок. Порванный рюкзак. Набор для шитья. Аптечка первой помощи. Огарок свечи. Несколько монет, которые, возможно, чего-то стоят. Несколько банкнот, которые, кажется, не стоят ничего. Разбитый фонарик я выкинул за борт. С этими вещами — единственным, что мне принадлежало в этом мире, — я должен был столкнуться лицом к лицу с жестоким тринадцатым веком.

Я разложил все это посушиться.

На дне рюкзака я обнаружил пакетики с идиотскими семенами. Рыжая обманщица! Казалось, это было много лет назад, а не позавчера.