На следующее утро, как только рассвело, мы начали тянуть лодку. Дорога вдоль берега Вислы плохая. Она пролегает через бесконечные хребты и сотни ручьев. Каждые несколько часов нам приходилось забираться в лодку и грести против течения мимо устья ручья или болота, где нельзя пройти пешком.

Но все же тянуть легче, чем грести, поэтому мы медленно шагали вперед с веревками за плечами.

Размышляя об этом, я никак не мог понять, как такую работу могли выполнять мулы.

— Летом вода выше, она покрывает заболоченные места, — объяснил Тадеуш.

— Разве вы не можете как-то улучшить эту дорогу? Несколько тысяч человеко-часов работы, какие-нибудь маленькие деревянные мосты, и наши труды вполовину сократились бы.

— Говорили, что гильдия лодочников просила феодалов сделать что-нибудь в обмен на дань, которую мы готовы уплатить, но ничего не вышло. Другое дело в городе, где народ более сплоченный, а на реке мы слишком разобщены. Некоторые работают на коротких перевозках между двумя точками. Другие — на длинных. Третьи, как я, доставляют товар туда, где можно заключить соглашение или хорошую сделку. Как же гильдии работать по всей Висле, со всеми ее притоками? Я уже восемь лет здесь плаваю, но до сих пор не знаю половины людей, у которых есть собственные лодки.

— Разве правительство не может ничего сделать?

— Черт возьми! Я же говорил тебе — здесь нет правительства!

Некоторое время я молчал.

— А что там насчет дани? Я не заметил, чтобы ты кому-то платил.

— Ты спал, когда они поймали нас в Бойнице, что на Дунайце. Я пытался проскользнуть ночью, как в Саце, но в это время года на реке так мало движения, что они обычно не выставляют сторожевую лодку, и я боялся, что если мы потеряем время, то река может замерзнуть. За следующим поворотом Бржеско, и нам придется там тянуть лодку. Они точно нас поймают.

На высоких каменных стенах Бржеско стояли два арбалетчика в кольчугах, рядом с ними напыщенный чиновник, который добрую четверть часа торговался с лодочником, прежде чем они сговорились на двадцать одной гривне.

Я никогда раньше не видел настоящего замка. Хотелось его исследовать, но Тадеуш воспротивился.

— С них хватит того, что мы заплатили. Не дадим обогатиться их постоялому двору, — сказал он, когда мы снова двинулись в путь. — Чертовы ублюдки со своими арбалетами. Будь там только один, я выпустил бы в него три стрелы, прежде чем он схватился бы за свое оружие.

— Ты бы убил человека за двадцать одну гривну? — спросил отец Игнаций.

— Нет, отец. Это болтовня, просто мне приходится проходить здесь восемь — десять раз в год. Убей я их, меня бы наверняка поймали. И все же, нужно признаться, это приятная мысль.

Вскоре настала моя очередь сидеть в лодке, и я мог расслабиться и немного поразмышлять.

Когда я начал изучать английский, меня поражало, что в двадцатом веке умный, образованный англоговорящий человек мог читать Чосера в оригинале только после специального курса в колледже. Язык до неузнаваемости изменился за шестьсот лет. Даже меньше, потому что спустя два столетия Шекспир написал свои пьесы, и они не понятны образованному американцу.

Зато каждый образованный испанец в двадцатом веке может без труда прочесть «Поэму о Сиде», написанную в 1140 году.

Славянские языки относятся к числу наиболее стабильных. Разделение восточных и западных славян — русских и поляков — произошло приблизительно в середине первого тысячелетия. Но несмотря на полторы тысячи лет самостоятельного развития, поляк и русский способны понять друг друга — если говорить медленно и внимательно слушать.

Так что несмотря на некоторые трудности, все могло быть гораздо хуже. Окажись я в Англии тринадцатого века, меня бы никто не понял. А так люди думали, что у меня просто странный акцент, но это не затрудняло общения.

В тот вечер я беседовал с поэтом, Романом Маковским.

— Чем ты планируешь заняться, когда мы прибудем в Краков? — спросил я.

— Планирую? У меня нет никаких других планов, кроме одного — поймать музу.

— Но как это поможет тебе выжить? Вот-вот наступит зима.

— Что-нибудь да подвернется. Кто знает? Вдруг какой-нибудь содержатель борделя захочет расписать стены соблазнительными картинами для воодушевления своих клиентов, и тогда я немного заработаю. Муза сама о себе заботится.

— Пока что ей от тебя мало проку.

— Не отрицаю. А у тебя есть какие-то предложения?

— Только одно. Отцу Игнацию нужны переписчики, а такая работа тебе по силам. Вот если бы ты произвел на него хорошее впечатление и вежливо бы его попросил, глядишь, он и предложил бы тебе работу.

— Отец Игнаций уже впечатлен мной, но в отрицательном смысле. Лучше уж просить работу у Дьявола — в этом случае больше шансов быть принятым. Кроме того, не хотелось бы проторчать всю зиму в монастыре. Только представь: несколько месяцев без вина и женщин! Целую вечность вставать к молитве каждые три часа! Нет, Дьявол наверняка сделал бы куда более выгодное предложение!

— Шутки в сторону, приятель! Через месяц ты, возможно, умрешь от холода или от голода! Тебе не следует упускать единственную возможность.

— Единственную возможность! Неплохо звучит. Можно мне будет воспользоваться этой фразой?

— Пожалуйста, только прекрати уклоняться от темы. Ты собираешься последовать моему совету?

— Пан Конрад, что именно, по-вашему, я должен сделать?

— Для начала попроси его исповедать тебя, а затем постарайся немного помолиться.

— Замечательно. Это, конечно же, не повредит, а возможно, и поможет. А владелец борделя придет и позже.

Я покачал головой.

— Иди спать, приятель.

Назавтра мы прибыли в Краков так поздно, что последний километр пришлось преодолевать при свете факелов. Привязав лодку к пристани, Тадеуш сказал:

— Ну, ребята, мы справились. Сегодня можете бесплатно поспать в лодке, а если хотите, идите в гостиницу — слева, вон на той улице.

— За приглашение спасибо, но я больше не хочу спать на мешках с зерном, — сказал я.

— Вполне разделяю мнение пана Конрада, — сказал отец Игнаций. — Только давайте вначале решим вопрос с нашей оплатой.

— Конечно. Чуть не забыл.

Лодочник отсчитал нам со священником по пятнадцать гривен каждому и шесть гривен поэту. Полагаю, он даже не пытался торговаться.

Мы с отцом Игнацием направились к гостинице. Я обернулся и крикнул:

— Тадеуш, а ты не идешь с нами?

— Оставить мое зерно ворам? Я и здесь неплохо посплю. А вы идите и возвращайтесь весной, — если понадобится работа!

— Может быть. Пойдем, приятель! Я угощу тебя пивом.

Поэт, как щенок, послушно пошел за нами.

На постоялом дворе было грязно, пиво оказалось кислым, еда скверной, а прислуга — неприветливой. Но все же было приятно впервые за пять дней иметь крышу над головой и сидеть не на мешках с зерном.

Еда и ночлег стоили по одной гривне, что показалось мне вполне сносным, пока не выяснилось, что нам всем придется спать на одной кровати.

Не знаю почему, но мне казалось странным ложиться в постель с двумя другими мужчинами, хотя за время нашего путешествия каждую ночь, чтобы согреться, мы все вместе свертывались калачиками под моим расстегнутым спальным мешком.

Впрочем, трое в одной кровати — это не самое плохое. Вскоре мы обнаружили несколько тысяч непрошеных гостей. Половину времени я чесался от укусов блох, а чуть заснув, вновь просыпался, так как мои товарищи тоже чесались.

К полуночи я решил, что с меня хватит. Хотя в лодке Тадеуша холодно и неуютно, там по крайней мере нет паразитов. Приглашение, несомненно, оставалось в силе, поэтому я выполз из кровати и на ощупь вышел на улицу через темный коридор.

На улице было не менее темно. Небо затянуто тучами, а никакого уличного освещения не наблюдалось. Я покопался в рюкзаке и нашел огарок свечи. Зажег фитиль зажигалкой, застегнул рюкзак и направился к реке.

Я сконцентрировал свое внимание на свече, и при этом еще смотрел под ноги. Лодки на реке казались черными, тенями и не отличались друг от друга.

— Тадеуш! — крикнул я. — Где ты? Тадеуш! Проснись!

— А? Что? Черт! — услышал я знакомый голос.

Внезапно я понял, что на его лодке четыре фигуры: Тадеуш на корме и трое других мужчин, которые подкрадывались к нему с ножами наготове.

— Берегись! — закричал я, но лодочник уже и так со всего размаху опустил весло на голову одного из них.

Раздался громкий треск — это хрустнули весло и череп бандита.

Я был просто ошарашен. Если бы я поставил свечу на землю и бросился на помощь Тадеушу, пришлось бы драться в полной темноте. Единственной вещью, способной сойти за оружие, был мой топорик, но он лежал на дне рюкзака. Я вытащил складной нож и пытался открыть его одной рукой.

А вот Тадеуш не мешкал. Как только первый грабитель рухнул ему под ноги, лодочник бросил сломанный кусок весла в лицо второму. Тот поднял руки, чтобы защититься от острой, зазубренной деревяшки, а в это время Тадеуш вытащил нож. В мгновение ока он кинулся на своего противника и одним сильным, точным ударом воткнул лезвие под ребра прямо в сердце грабителя.

Третий вор, видя, как Тадеуш расправился с его напарником, а возможно, заметив и меня за своей спиной (все они были очень низкорослыми) — испугался и бросился наутек. Прежде чем я успел раскрыть нож, он пронесся мимо, надеясь скрыться среди деревьев.

Быстрее, чем это возможно, Тадеуш схватил свой лук и, когда грабитель пробегал мимо первых деревьев, выпустил стрелу. Стрела попала беглецу прямо в горло, сбив с ног и пригвоздив к дереву.

Все это произошло в считанные секунды, в гробовой тишине и при тусклом мерцании единственной свечи.

Я посветил возле лодки. Тадеуш, целый и невредимый, убрал свой лук. В голове первого грабителя от макушки до носа зияла глубокая дыра. Очевидно, рана была смертельной.

Второй лежал на спине с ножом, по рукоятку загнанным в солнечное сплетение. Глаза открыты, а на лице застыло удивленное выражение. Он не дышал.

Последний разбойник тихо трепыхался возле дерева. Я, наконец, раскрыл нож и подошел к нему, думая освободить его и оказать первую помощь.

Ко мне подбежал Тадеуш.

— Благодарю, пан Конрад, но это меня они пытались убить, поэтому честь принадлежит мне.

Проявив об убитом не большую заботу, чем если бы он прихлопнул комара, Тадеуш воткнул свой окровавленный нож в яремную вену грабителя и аккуратно разрезал горло, чтобы извлечь стрелу.

Я был настолько потрясен и испуган, что не мог ничего сделать.

— Но разве мы не должны вызвать полицию?

— Полицию? Ты имеешь в виду стражу? Пан Конрад, ты с ума сошел? — Он обыскал труп и вытер нож о брюки грабителя. — Черт, при нем ни гроша.

Лодочник спрятал нож в ножны, заткнул стрелу за пояс и потащил труп по направлению к лодке.

— Не возьмешь ли ты его за ноги? Судя по твоему выражению лица, не возьмешь. Разве ты не понимаешь, что эти головорезы чуть не ограбили и не убили меня?

Он тащил тело, пока не заметил оброненный разбойником нож.

— Вот это вещь! — восхищенно проговорил Тадеуш. — Его «орудие труда». За такой запросто дадут тридцать гривен в любой оружейной лавке Кракова. Так и хочется оставить его себе. Но его могут опознать. Лучше не рисковать. — И он кинул нож метров на двадцать в реку.

— Стой! — крикнул я, но слишком поздно. — Нож понадобился бы в качестве доказательства, что они были вооружены.

— Доказательство? Ты все еще надеешься на стражу? Пан Конрад, наверное, ночь тебя одурманила. Посуди сам! Мы же здесь чужаки. А эти люди, несомненно, местные, у них здесь десятки друзей и родственников, которые готовы поклясться в их честности и добропорядочности. Нас обоих на полгода упекут за решетку, даже если признают невиновными, что крайне маловероятно. Лично мне не хочется болтаться на виселице.

К этому времени он дотащил тело до реки и подтолкнул, чтобы его подхватило течение. Оружие и тела двоих других разбойников нашли свой последний приют в той же водяной могиле.

Боже Праведный! Я провел пять дней в обществе хладнокровного убийцы!

Тадеуш вымыл нож и стрелу и сказал:

— Что ж, мне пора спать. Спасибо, что окликнул меня. Ты, несомненно, спас мне жизнь. Но что ты здесь делал среди ночи?

— Ну… Там на постоялом дворе полно блох, и я не мог уснуть.

— Можешь спать в моей лодке, пан Конрад.

— О нет… нет. Пойду-ка лучше обратно.

— Как хочешь. Приходи весной, если будет нужна работа.

В конечном итоге я вновь забрался в кровать к священнику, поэту и блохам.

Уснул я не сразу.

* * *

Утром, как только забрезжил свет, священник заявил, что хочет найти общественную баню. Роман и я последовали за ним, продолжая чесаться.

За баню пришлось заплатить еще по грошу, но одежду нам постирали бесплатно. В полу находились две огромные деревянные лохани: одна с теплой водой, где можно намылить себя дурно пахнущим коричневым мылом, а вторая с горячей, чтобы было в чем отмокать и чем поливаться. Я не мылся уже больше недели, поэтому с наслаждением принял «ванну».

«Общественность» этой бани заключалась в том, что помимо нас здесь была еще дюжина мужчин. Я услышал женские голоса и огляделся в дымном полумраке. У всех были усы.

Наконец я понял, что это помещение и лохани вдвое большего размера, а деревянную перегородку установили позднее. Вторая половина предназначалась для женщин. В перегородке имелось несколько дырок.

— Хорошая вещь эта стена, — сказал отец Игнаций. — Ее построили после того, как Церковь припугнула владельцев бани отлучением.

— Ты хочешь сказать, что до этого мужчины и женщины мылись вместе?

— Да. Отвратительный пережиток варварства.

Я предпочел оставить свое мнение при себе и начал бриться. В зеркале я увидел, как Роман небрежной походкой подошел к перегородке и быстро заглянул в дырку. Позднее я сел рядом с ним в ванне с горячей водой.

— Я видел, как ты смотрел в дырку, — прошептал я. — Не исключено, что отец Игнаций тоже тебя видел. Разве ты забыл, что нужно стараться произвести на него благоприятное впечатление, чтобы получить работу?

— Не забыл. Но искушению трудно противостоять.

— Согласен. Увидел ты там хоть что-нибудь, достойное внимания?

— Все, что мне удалось увидеть, — это чей-то смотрящий на меня глаз.

Когда мы вышли из бани, уже вовсю светило солнце и звонили колокола церквей.

— О, уже шестой час, — произнес отец Игнаций. — Мне нужно пойти доложиться моему новому аббату. Пан Конрад, предлагаю тебе провести день в городе, а затем, после часа девятого, прийти ко мне во францисканский монастырь.

— Шестой? — переспросил я. — Девятый?

— Когда солнце вот здесь, — объяснил он, указывая на зенит, — и ты слышишь колокола, это девятый час. — Он ушел, ни словом не упомянув о Романе.

— Нам нужно как-то убить время, — сказал я. — Не подкрепиться ли для начала?

— Было бы неплохо. Но, пан Конрад, после мне придется проститься с тобой и отправиться на заработки. Полагаю, к завтрашнему утру я истрачу все заработанные деньги.

— Я думал, мы решили, что ты будешь работать в монастыре.

— Вот именно, мы решили, а не отец Игнаций.

Район вокруг пристани был невероятно грязным, с убогими деревянными хижинами, которые теснились вдоль немощеной дороги. Сама дорога была покрыта густым слоем дерьма — человеческого, лошадиного, собачьего, свиного, коровьего и, несомненно, многих прочих разновидностей, которые сразу не пришли мне на ум. Я героически терпел, когда мои ботинки утопали в зловонном чавкающем месиве.

— Если мы будем здесь обедать, то, вероятно, вновь подцепим блох, — сказал я. — Давай пройдем за городские ворота. Там наверняка чище.

— Нисколько не чище, пан Конрад. Разве что суше.

Городские стены были кирпичными. Они достигали всего четырех метров в высоту и явно нуждались в починке. Вряд ли такие стены могли служить защитой в случае войны, их предназначение стало ясно, когда сонный стражник потребовал с нас дань.

После нескольких минут пререканий он впустил нас за один грош.

За стенами и впрямь оказалось не чище. Люди выкидывали мусор прямо на улицы; свиньи бегали без присмотра, копаясь в кучах отбросов. Собаки дрались из-за объедков, а то, что они не доедали, клевали куры. Я не мог понять, как же люди различают своих животных.

И как контраст этой невероятной грязи, мужчины и женщины в изысканных одеждах проезжали на породистых лошадях через вонючую жижу, игнорируя дерьмо, а также и тех, кто ходил пешком. Вскоре я, в свою очередь, перестал замечать эти напыщенные видения в шелках и бархате.

Мы нашли таверну, выглядевшую относительно чисто, или, по крайней мере, чище четырех предыдущих, в которые мы заглядывали. После спора с хозяином, который настаивал, чтобы ему показали деньги, мы сговорились на полгривне с каждого за тушеную свинину, хлеб и пиво.

Как только мы сели за стол, раздался женский голос:

— Не составить ли вам компанию?

На вид ей было лет двенадцать, и выглядела она крайне отощавшей. Платье грязное и залатанное, лицо неумытое, ноги босые. Она пыталась улыбаться и не смотреть на дымящийся котелок со свининой, который стоял передо мной.

— Почему бы и нет? — ответил я. — Хочешь есть?

— Ну…

— Хозяин, неси на наш стол третью порцию!

— Да, пан Конрад! — отозвался он из кухни. Но, подойдя с едой на подносе, он увидел девочку и недовольно произнес: — Опять ты здесь! Сколько раз я уже выгонял тебя отсюда? Пан Конрад, ты считаешь, что я стану обслуживать попрошаек и шлюх?

— Я считаю, что ты должен проявить хоть немного христианского милосердия. Эта девочка голодна. А теперь поставь еду на стол.

— Но ты же не знаешь, кто она такая!

— Я знаю, что она хочет есть.

— Но цена…

— Я заказал еду, я и заплачу. Так что делай, как я говорю.

Он поставил поднос на стол и, ворча, удалился. Я встал и сам помог девочке поесть.

— Все эти споры и препирательства начинают портить мне настроение.

— Чего всегда нужно избегать, — сказал Роман. — Это вредит пищеварению, что нам совсем ни к чему, когда хорошей еды вдоволь.

— Да, пан Конрад. Пожалуйста, сядьте, — сказала девочка.

Я сел. Мы представились друг другу. Ее звали Маленка. Она была сиротой и жила в Кракове два года. Разговор продолжался во время обеда, и вскоре стало понятно, что она зарабатывала на жизнь, торгуя собственным телом.

— А сколько ты за это просишь? — поинтересовался Роман.

Она взглянула на меня, пытаясь улыбнуться.

— Я надеялась, что спросите вы. День и ночь всего за одну гривну.

Я заметил, что Роман — пересчитывает свои оставшиеся монеты, и решил, что дурное дело нужно пресечь на корню. Достав из кармана три гривны, я положил их перед девочкой.

— Ты ходишь в церковь?

— Да, господин. Каждое утро, — печально ответила она. — Там хорошо находить клиентов.

— Я хочу, чтобы в следующий раз ты помолилась.

— Хорошо, господин. Но на следующие три дня я в вашем распоряжении. Куда мы пойдем?

У меня уже давно не было женщины, и, должен признаться, искушение было сильно. Но этот жестокий век еще не лишил меня моральных принципов, и Конрад Шварц не совратитель малолетних.

— Я пойду во францисканский монастырь, а ты останешься здесь. Кажется, ты чем-то обидела хозяина таверны. Ты загладишь вину, работая у него в течение трех дней!

— У хозяина таверны! — чуть было не заплакала она.

— Ты будешь мыть посуду, подметать полы и спать одна.

— Что? — удивленно воскликнул Роман. — Пан Конрад, это дурная шутка! Если ты не собираешься воспользоваться ее услугами, во имя музы, отдай ее мне!

— Во имя Бога, этому не бывать! Что ты скажешь отцу Игнацию на следующей исповеди? Что изнасиловал девочку-подростка?

— Какое же это насилие? Она предложила, ты заплатил, — не унимался Роман.

— Ее вынудили к этому голод и нищета — силы более убедительные, чем меч или пика. И куда более жестокие! Так что садись и допивай свое пиво.

К нам подошел хозяин таверны.

— Ты уж прости, пан Конрад, но я случайно подслушал каш разговор. Что ты там задумал?

— Я собираюсь на три дня обеспечить тебя служанкой. Если она будет хорошо работать, ты, возможно, оставишь ее на более длительный срок. Тебя это устраивает?

— Вполне. Только почему ты решил так поступить?

— Можешь назвать это деянием верующего. Вот, держи деньги за обед. Пойдем, Роман. Нам пора.

Выйдя на улицу, Роман сказал мне:

— Пан Конрад, ты очень странный человек.

Мы несколько часов побродили по городу, в котором убожество соседствовало с варварской роскошью, и остановились помолиться в церкви святого Андрея.

Несмотря на отсутствие знакомых башен в стиле барокко, сейчас церковь почему-то казалась мне больше, чем в двадцатом веке. Вероятно, причиной тому отсутствие высоких строений вокруг. Я задумчиво посмотрел на круглые башни Вавельского королевского замка и собора. Но Роман покачал головой.

— Это не для таких, как мы, пан Конрад.

— Но они же не станут прогонять честных посетителей, — сказал я. — И я все-таки рыцарь.

— Ты рыцарь без лошади, без доспехов и даже без меча. Попробуй, если хочешь. А я подожду тебя здесь.

— Наверное, ты прав. К тому же нам пора искать францисканский монастырь.

Здание монастыря выглядело сурово, но по крайней мере там было чисто, поразительно чисто по сравнению с окружающими его зловонными трущобами. Монах в коричневой рясе провел нас в комнату, где можно было помыться, и я начал понимать смысл библейского обряда омовения ног. Несколько часов ходьбы по дерьму превращают ноги в нечто ужасное.

Когда нас привели к отцу Игнацию, тот радушно приветствовал меня, сказав, что я принят переписчиком за четыре гривны в день. Он показал мне мою келью и спросил, устраивает ли она меня.

— Намного лучше тех казарм, где я жил во время армейской службы.

— Вот и отлично. Ужин сразу после вечерней молитвы, тогда и увидимся.

Он уже собрался уходить, но я окликнул его:

— Отец, а как же Роман?

— Прости, пан Конрад, я полагаю, что его нежелательно брать сюда на работу.

— Но почему бы не дать ему шанс, хоть на несколько дней?

— Это только позволит ему распространять свои богохульные мысли.

Отец Игнаций ушел, и Роман совсем сник.

— Выше нос, приятель! Приходи завтра и вновь попроси его. Со временем он смилуется.

— К завтрашнему дню у меня не останется ни гривны.

— Ошибаешься. — Я отдал ему свои оставшиеся восемь гривен. — Мне они не понадобятся. Вернешь, когда сможешь.

— Спасибо, пан Конрад. Да благословит тебя Бог. Но Игнаций вряд ли захочет видеть меня.

— Попроси его выслушать твою исповедь. Не думаю, что он откажется. А потом приходи ко мне.

Но и на следующий день поэта отвергли.

— Бесполезно, пан Конрад. Он не соглашается. И в городе тоже не получается найти работу.

— Единственное, что могу посоветовать, — попробуй завтра еще раз.

И опять он пришел ко мне отверженный и упавший духом. К тому времени я уже заработал свою дневную плату и, попросив мои деньги у брата-эконома, отдал их юноше.

Так продолжалось еще четыре дня, а потом отец Игнаций позвал меня к себе.

— Что это ты каждый день выпрашиваешь свои деньги и отдаешь их беспутному поэту?

— Видишь ли, отец, я просто не могу позволить ему умереть с голоду.

— Просто невероятно! Ты превосходишь церковь в своей благотворительности!

— Отец, проблему легко разрешить.

— И как же?

— Найми его. Окажи сам немного христианского милосердия.

— Но… — Казалось, он хотел выругаться. — Хорошо! Но если что-то будет не так, отвечать тебе!

— Спасибо, отец!