Ангелу понравилось новое жилище. По утрам он работал, днем уходил по делам, невзирая на сыщиков, и возвращался домой ночевать. Как и раньше, два или три раза в неделю Морис принимал г-жу дез'Обель в комнате, где имело место чудесное явление.

Все шло отлично до одного прекрасного утра, когда Жильберта, забывшая накануне вечером на столе в голубой комнате свою бархатную сумочку, явилась за ней и застала Аркадия, который, лежал на диване в пижаме, курил папиросу и размышлял о завоевании неба. Она громко вскрикнула:

— Это вы, сударь!.. Поверьте, если бы я знала, что застану вас здесь… Я пришла за своей сумочкой, она в соседней комнате… Разрешите…

И она проскользнула мимо ангела испуганно и торопливо, словно мимо пылающей головни.

В это утро г-жа дез'Обель была неподражаемо обаятельна в строгом костюме цвета резеды. Узкая юбка не скрывала ее движений, и каждый шаг ее был одним из тех чудес природы, которые повергают в изумление сердца мужчин.

Она появилась вновь, держа в руках сумочку.

— Еще раз прошу прощения. Я совершенно не подозревала…

— Аркадий попросил ее посидеть с ним хоть минутку.

— Никак не ожидала, сударь, что вы будете принимать меня в этой квартире. Я знала, как сильно любит вас г-н д'Эпарвье, но все же я не предполагала…

Небо внезапно нахмурилось. Рыжеватый полумрак заполнил комнату. Г-жа дез'Обель сказала, что для моциона она пришла пешком, а сейчас собирается гроза. И она попросила послать за такси.

Аркадий бросился к ногам Жильберты, заключил ее в объятия, словно драгоценный сосуд, и принялся бормотать слова, которые сами по себе не имеют никакого смысла, но выражают желание. Она закрывала ему руками глаза и рот, выкрикивая:

— Я вас ненавижу!

Вздрагивая от рыданий, она попросила стакан воды. Она задыхалась. Ангел помог ей расстегнуть платье. В эту минуту крайней опасности она защищалась отважно.

Она говорила:

— Нет, нет!.. Я не хочу вас любить. Я бы полюбила вас слишком сильно.

Но тем не менее она уступила.

После взаимного сладостного удивления, в минуту нежной близости, она сказала:

— Я часто спрашивала о вас. Я знала, что вы бываете в мон-мартрских кабачках, что вас часто видят с мадемуазель Бушот-той, хотя она совсем некрасивая, что вы стали очень элегантно одеваться и зарабатывать много денег. Меня это не удивило… Вы были созданы для успеха… В день вашего… — она указала пальцем на угол между окном и зеркальным шкафом, появления я рассердилась на Мориса за то, что он дал вам отрепья какого-то самоубийцы. Вы мне нравились… О, не за красоту. Напрасно говорят, что женщины так уж чувствительны к внешним достоинствам. В любви мы ищем другого. Не знаю, как это определить… Словом, я полюбила вас с первого взгляда.

Сумрак становился все гуще.

Она спросила;

— Вы ведь не ангел, правда? Морис этому верит, но он всему готов поверить…

Она спрашивала ангела взглядом, и глаза ее лукаво улыбались.

— Признайтесь, что вы не ангел, вы просто посмеялись над ним?

Аркадий ответил:

— Я хочу только одного: нравиться вам; я всегда буду тем, кого вы хотите видеть во мне.

Жильберта решила, что он не ангел, во-первых, потому, что нельзя же в самом деле быть ангелом, во-вторых, по причинам особого рода, которые вернули ее к вопросам любви. Он не стал возражать, и еще раз оказалось, что им уже недостает слов, чтобы выразить свои чувства.

На улице лил частый, крупный дождь, вода стекала по окнам, Молния осветила кисейные занавески, стекла задребезжали от громового раската. Жильберта перекрестилась и прижалась к груди своего любовника. Она сказала ему:

— У вас кожа белее моей.

В то самое мгновение, когда г-жа дез'Обель произносила эти слова, в комнату вошел Морис. Весь мокрый, улыбающийся, доверчивый, спокойный и счастливый, он явился сообщить Аркадию, что их вчерашняя общая ставка в Лоншане принесла им двенадцатикратный выигрыш.

Увидев женщину и ангела в любовном беспорядке, он рассвирепел. От ярости мускулы на шее у него напряглись, лицо побагровело, жилы на лбу вздулись. Сжав кулаки, он бросился на Жильберту, но внезапно остановился.

Заторможенная энергия этого движения перешла в теплоту, Морис весь кипел. Но гнев не вооружил его, как Архилоха, мстительным лиризмом. Он только обозвал изменницу похотливой дрянью.

Тем временем, приведя в порядок свой костюм, Жильберта обрела и прежнее достоинство. Она встала, полная грации и целомудрия, и устремила на обвинителя взор, выражавший и оскорбленную добродетель и всепрощающую любовь.

Но так как молодой д'Эпарвье упорно продолжал осыпать ее грубой бранью, она тоже рассердилась:

— А сами-то вы, нечего сказать, хороши! Что, я ловила его, что ли, вашего Аркадия? Вы сами привели его сюда, да еще в таком виде!.. У вас была только одна мысль: сбыть меня вашему другу. Так знайте же, милостивый государь, я вам этого удовольствия не доставлю.

Морис д'Эпарвье ответил на это просто:

— Вон отсюда, тварь!

И он сделал вид, что выталкивает ее пинком за дверь. Аркадию было тяжело видеть, как недостойно обращаются с его возлюбленной, но он не чувствовал достаточной почвы под ногами, чтобы удержать Мориса. Г-жа дез'Обель, сохраняя все свое, достоинство, обратила на молодого д'Эпарвье повелительный взгляд и сказала:

— Позовите мне такси.

И такова власть женщины над душой светского человека, принадлежащего к галантной нации, что этот молодой француз тотчас же пошел к швейцару и велел ему достать такси. Г-жа дез'Обель окинула Мориса презрительным взглядом, каким женщина дарит, обманутого ею мужчину, и удалилась, стараясь придать всем своим движениям чарующую прелесть. Морис проводил ее взглядом, полным равнодушия, которого он отнюдь не ощущал. Затем он повернулся к Аркадию, облаченному в пижаму с цветочками, ту самую, в которой Морис был в день явления ангела. И это обстоятельство, пустячное само по себе, еще усилило обиду столь гнусно обманутого хозяина.

— Ну, — начал он, — вы поистине презренный субъект. Вы поступили, как подлец, и, между прочим, совершенно напрасно. Если эта женщина вам нравилась, сказали бы мне — и все. Мне она надоела, я ее уже не хотел и с удовольствием уступил бы вам.

Он говорил так, чтобы скрыть свою боль, ибо любил Жильберту сильнее, чем когда-либо, и ужасно страдал от ее измены. Он продолжал:

— Я даже собирался просить вас, чтобы вы меня от нее избавили. Но вы поддались своей подлой натуре и поступили по-свински.

Если бы в эту торжественную минуту Аркадий произнес хоть одно сердечное слово, юный Морис, разрыдавшись, простил бы другу и любовнице, и все трое снова стали бы счастливы и довольны. Но Аркадий не был вскормлен молоком человеческой нежности. Он никогда не страдал и не был способен к состраданию. Поэтому в его ответе звучала только холодная мудрость:

— Мой милый Морис, необходимость, определяющая и связующая поступки одушевленных существ, приводит к последствиям, часто непредвиденным и порой нелепым. Таким образом получилось, что я доставил вам огорчение. Вы бы не стали меня упрекать, если бы усвоили себе философию природы. Вы бы знали тогда, что воля — всего-навсего иллюзия, что физиологическое сродство определено с той же точностью, как и химические соединения, и может быть выражено в таких же формулах. Думаю, что, в конце концов удалось бы внушить вам эти истины, но это был бы долгий и трудный процесс, и возможно, что вы все равно не обрели бы утраченного вами духовного равновесия. Поэтому мне лучше удалиться отсюда и…

— Останьтесь, — сказал Морис.

Он обладал твердым сознанием общественных обязанностей. В сущности, он ставит честь выше всего. И в этот миг он с необычайной силой ощутил, что нанесенное ему оскорбление может быть смыто только кровью. Овладев им, эта традиционная мысль придала его поведению и речи неожиданное благородство.

— Нет, милостивый государь, не вам, а мне подобает уйти из этой квартиры, чтобы больше никогда в нее не возвращаться. Вы же останетесь здесь, раз вы принуждены скрываться от властей. Здесь же вы примете моих секундантов.

Ангел улыбнулся.

— Я приму их, чтобы доставить вам удовольствие, но не забывайте, милый Морис, что я неуязвим. Небесных духов, даже когда они материализованы, невозможно ранить острием шпаги или пулей пистолета. Представьте себе, Морис, каково будет мое положение на дуэли из-за этого рокового неравенства, и подумайте о том, что, отказываясь, в свою очередь, выставить секундантов, я не могу сослаться на свое небесное происхождение, — этот случай не имел бы прецедентов.

— Милостивый государь, — ответил наследник Бюссаров д'Эпарвье, — об этом нужно было думать до того, как вы нанесли мне оскорбление.

И он вышел с надменным видом. Но, очутившись на улице, он зашатался, как пьяный. Дождь все еще лил. Он шел, ничего не видя и не слыша, шел наугад, спотыкаясь, попадая в канавы, лужи и в кучи грязи. Он долго блуждал по внешним бульварам и, наконец, усталый, повалился на краю какого-то пустыря. Он был по уши в грязи, все лицо его было измазано грязью, смешанной со слезами, с полей шляпы стекала вода. Какой-то прохожий принял его за нищего и бросил ему два су. Он поднял медную монету, заботливо спрятал ее в жилетный карман и пошел искать себе секундантов.