Эту птичку — тупика — подарил мне на Рождество мой брат Боб. Доставленная в пластиковом пакете без помет, она казалась куклой-перчаткой или мягкой игрушкой. У нее было пушистое тельце, огромный оранжевый клюв, который хотелось сжать пальцами, и глаза в треугольниках черного пуха, придававших им выражение то ли тоски, то ли тревоги, то ли зарождающегося неодобрения. Я сразу проникся к птичке теплым чувством. Я наделил ее смешным голоском и характером и порой забавлял с ее помощью калифорнийку, с которой живу. Я горячо поблагодарил Боба письмом, а он в ответ сообщил мне, что тупик — совсем даже не игрушка, а приспособление для гольфа. Он купил птичку в специализированном магазине в Бандон-Дьюнз — курортном местечке для гольфистов на юго-западе Орегона, — чтобы напомнить мне об удовольствии, которое я могу получить, если приеду к нему в Орегон поиграть в гольф и понаблюдать за птицами. Тупик был футляром для головки клюшки.

С гольфом у меня проблема: хоть я и играю один-два раза в год для компании, почти все в этой игре мне не по душе. Ее цель, похоже, заключается в методичном умерщвлении состоятельными белыми мужчинами отрезков времени величиной с рабочий день. Гольф пожирает землю, лакает воду, вытесняет флору и фауну, поощряет разрастание территорий, занятых людьми. Я не люблю этикет гольфистов с его важничаньем, благоговейное молчание телекомментаторов в ответственные моменты. Но больше всего мне не нравится то, как плохо я играю. Если прочесть golf справа налево, получится flog — пороть.

У меня есть дешевый набор клюшек, но насадить на какую-нибудь из них моего тупика — нет, я и подумать об этом не мог. Хотя бы потому, что калифорнийка завела привычку брать его каждую ночь в постель. Он быстро стал нашим домашним любимцем. В мире дикой природы живые тупики, как и многие другие морские птицы, сильно страдают от чрезмерной рыбной ловли и от ухудшения условий гнездования, но, когда обитаешь в центре Нью-Йорка, природу не так-то легко любить, она может казаться далекой абстракцией. А пушистая игрушка — вот она перед тобой.

В замечательном романе Джейн Смайли «Гренландцы» есть история про скандинавского крестьянина, который пускает к себе в дом белого медвежонка и воспитывает как сына. Ему удается научить питомца читать, но с медвежьей натурой и медвежьим аппетитом ничего не поделаешь, и в конце концов зверь принимается одну за другой поедать овец крестьянина. Крестьянин понимает, что надо избавиться от медведя, но не может заставить себя это сделать, потому что (это звучит как рефрен) у медведя такая красивая мягкая шерсть и такие прекрасные темные глаза. Для Смайли история о медведе — метафора губительной чувственной страсти, которой нет сил сопротивляться. Но история служит и прямым предостережением от сентиментального идолопоклонства. Гомо сапиенс — животное, которое, вопреки суровому закону природы, желает верить, что другие животные — члены его семьи. Я могу привести довольно веские этические доводы в пользу того, что мы несем ответственность за другие виды, и тем не менее порой я задаюсь вопросом, не лежит ли в основе моей заботы о разнообразии форм жизни и о благополучии животного мира память о детской с ее мирком мягких игрушек, ностальгическая фантазия об уюте и межвидовой гармонии. В романе Смайли измученный крестьянин доходит до того, что предлагает ненасытному питомцу плоть своей собственной руки.

В конце прошлой осени, когда «Таймс» напечатала серию длинных репортажей о критическом положении с загрязнением среды обитания в Китае, о нехватке воды, об опустынивании земель, о гибели видов и утрате лесов в этой стране, у меня ни в одной из этих публикаций не получалось прочесть более пятидесяти слов — а между тем по телевидению во время футбольных матчей шла потрясающая новая реклама джипов. Ну, вы помните: белка, волк, два рогатых жаворонка и водитель SUV поют хором во время езды по пустому шоссе через девственный лес. Мне особенно нравился момент, когда волк проглатывает одного из жаворонков, на него с укором смотрит водитель — и волк, выплюнув птицу, целую и невредимую, присоединяется к пению. Я отлично знал, что SUV — еще более жестокий враг рогатых жаворонков, чем волк; я знал, что потребительские аппетиты у меня на родине — часть того чудовища, что пожирает природный мир в Китае и других странах Азии; и тем не менее я полюбил рекламу джипов, как полюбил озабоченный взгляд и мягкий пушок моего приспособления для гольфа. Я не хотел знать того, что знал. И при этом не мог мириться с незнанием. Как-то раз днем, охваченный мрачным предчувствием, я пошел в спальню, взял тупика за крылья, поднес к яркой лампе, вывернул наизнанку и, разумеется, увидел ярлычок с надписью: «Сделано вручную в Китае».

И я решил побывать в стране, откуда произошел мой тупик. Индустрия, сотворившая игрушечную птицу, губила настоящих птиц, и я захотел поехать туда, где эту связь невозможно завуалировать. Попросту говоря, мне захотелось увидеть, насколько все плохо.

Я позвонил в Финикс, штат Аризона, в «Дафниз хедкаверз» — американскую компанию, которая значилась на ярлычке, — и поговорил с ее президентом Джейн Спайсер. Я опасался, что она будет скрытничать насчет своих китайских связей, особенно в свете недавних скандалов из-за китайских игрушек, но нет, никакой скрытности — ровно наоборот. За время нашего первого телефонного разговора она рассказала мне про своего золотистого ретривера по кличке Аспен, про своего приблудного кота Манго, про свою покойную мать Дафни (которая вместе с десятилетней Джейн основала компанию), про своего мужа Стива, который ведает вопросами производства, и про своего самого знаменитого покупателя — Тайгера Вудса, чей пушистый тигр Фрэнк — футляр для головки клюшки — участвовал в серии рекламных телероликов компании «Найки» в 2003 и 2004 году. Она рассказала, что Дафни, сама иммигрантка из Англии, взяла за правило нанимать шить футляры иммигрантов, что она, Джейн, однажды одолжила работников женщине, которая выпускала кошачьи игрушки, но вдруг осталась без персонала и отчаялась было исполнить заказы, и что потом, годы спустя, все произошло по таинственным законам кармы: эта женщина, о которой Джейн забыла начисто, разбогатела, позвонила и сказала: «Помните меня? Вы спасли мой бизнес. Я думала, как вам отплатить, и вот хочу вас свести с моими китайскими друзьями».

«Дафниз» — мировой лидер по производству футляров для головок клюшек в виде животных. Когда я приехал в Финикс и пришел в главное помещение фирмы, Джейн познакомила меня с «персоналом зоопарка» — с работниками, которые обследуют футляры, сортируют по видам и раскладывают по коробкам, оклеенным пластиком. Она помогла мне найти тупиков, которые, сваленные в коробку, выглядели не более милыми и одушевленными, чем белье в корзине для стирки. В комнате образцов она показала мне коробки с пиратскими подделками — сверху на них лежали стопки юридической документации. «Подавляющее большинство наших судебных исков — против американских компаний, — сказала она. — Китайские производители часто даже не знают, что выпускают контрафакт». Особую популярность как объекты интеллектуального пиратства приобрели ее тигр и суслик (рождающий ассоциации с фильмом «Гольф-клуб»). Имелся в этих коробках и футляр-морж, сделанный из плотной коричневой кожи какого-то реального животного. «Вот этому следовало бы и сейчас находиться на живом звере, — жестко проговорила Джейн. — Того, кто это сделал, накажет карма, но еще раньше до него доберется наш юрист».

Когда я спросил Джейн, можно ли будет мне встретиться с ее китайскими поставщиками, она сказала: может быть. В любом случае она хотела, чтобы я знал: средняя зарплата на этом китайском предприятии вдвое, или почти вдвое, превышает местный минимум. «Мы были готовы платить за качество, — сказала она, — и мы хотели обеспечить себе там хорошую карму: чтобы счастливые работники трудились на счастливой фабрике». Они со Стивом и сейчас кое-что делают по части дизайна, но чем дальше, тем больше доверяют в этом своим китайским партнерам. Стив может послать из Финикса набросок по электронной почте — и через неделю держать в руках плюшевый образец. Когда он приезжает в Китай, тамошняя группа может в первой половине дня представить образец, а к вечеру — этот же образец, но уже с поправками. Языковых проблем, как правило, не возникает, хотя однажды Стиву не сразу удалось объяснить китайцам, что за «наросты» имеются на теле у серого кита, а в другой раз сотрудник пришел к нему со странным вопросом: «Вы сказали, что все животные должны иметь сердитый вид. Почему?» Стив ответил, что они с Джейн, напротив, хотят, чтобы животные выглядели веселыми и людям было радостно к ним притрагиваться. «Реалистичный» было неверно переведено как «сердитый».

«Вначале дело, потом развлекаться», — весело предупредил меня Дэвид Сюй в первый день моего официального пребывания в Китае. Сюй работает в управлении по международным связям стремительно растущего города Нинбо в сотне миль к югу от Шанхая, и «дело» наше заключалось в том, чтобы мотаться от фабрики к фабрике во взятом напрокат фургончике. Мне, сидевшему в машине сзади, казалось, что весь Большой Нинбо до последнего дюйма строится и перестраивается одновременно. Мой сверхновый отель был возведен на заднем дворе просто очень нового отеля, на расстоянии нескольких футов. Дороги современные, но сильно выщербленные, словно предполагается, что их все равно скоро будут делать заново. Сельская местность вся в лихорадке усовершенствований; в иных деревнях трудно было увидеть дом без кучи песка или штабеля кирпичей перед ним. На месте полей росли новые фабрики, около чуть более старых фабрик за строительными лесами виднелись опоры будущих путепроводов. Скорость роста, которую Нинбо демонстрировал последнее время, — примерно четырнадцать процентов в год — быстро становилась утомительна даже для взгляда.

Словно желая меня подзарядить, Сюй повернулся на переднем сиденье и с нажимом, широко улыбнувшись, сказал: «Китай — развивающаяся страна». Зубы у Сюя сияли белизной. На нем были модные угловатые очки, и, напоминая рьяным желанием услужить молодого университетского преподавателя литературы, он был очень мил и откровенно говорил на все мыслимые темы — о непрофессионализме нашего шофера, о долгой и полной событий истории гомосексуализма в Китае, о жуткой стремительности, с какой сносились старые районы Нинбо и выселялись их жители, и даже о неразумности проекта гидроэлектростанции в районе Трех ущелий на Янцзы. Сюй, кроме того, учтиво воздержался от вопроса, что я делал в Китае целую неделю между прилетом в Шанхай и вчерашним официальным приездом в Нинбо. Желая отплатить ему за доброту, я пытался изобразить живой интерес ко всем предприятиям, куда он меня привозил, даже к таким образцово-показательным, как завод автомобильной компании «Цзили», гордой своими передовыми «зелеными» методами производства, например использованием краски на водной основе («зеленый» — значит дружественный к окружающей среде, объяснил Сюй), или завод выпускающей тяжелую технику компании «Хайтянь», где средний рабочий получает девять тысяч долларов в год (Сюй: «Я зарабатываю вдвое меньше!») и у многих рабочих есть свои машины.

Развлечением после трудов, которое пообещал мне Сюй, была VIP-поездка по почти достроенному тридцатишестикилометровому мосту через залив Ханчжоу — по самому длинному морскому мосту в мире. До этого, однако, мы побывали в процветающем городском уезде Цыси, где смотрели, как красят пульверизаторами детали вездеходов, как фрезеруют колеса мотоциклов, как формуют и искусно обрабатывают акриловое волокно «под хлопок»; экспорт из региона за прошлый год составил четыре миллиарда долларов, в нем двадцать тысяч частных компаний и только одно государственное предприятие, и так много местных жителей владеет или управляет фабриками, что постоянное население почти равняется числу мигрантов, выполняющих менее квалифицированную работу. Я немало читал о рабочих-мигрантах и знал, что многим из них нет и двадцати, но все же не был готов увидеть таких зеленых юнцов. На фабрике акрилового волокна те четверо, что составляли персонал центра управления, выглядели десятиклассниками. Двое парней и две девушки в джинсах и кроссовках сидели за плоскими экранами, глядя на структурные схемы и следя за потоками данных, и на их лицах было написано желание, чтобы посторонние поскорее ушли.

Когда мы подъехали к мосту, солнце уже садилось. Бóльшую часть общей стоимости моста (примерно 1,7 миллиарда долларов) покрыли власти Нинбо, которые проектировали к востоку от города новую обширную промышленную зону. Мост вдвое уменьшит время пути между Шанхаем и Нинбо; после его официального открытия в мае [2008 года] по нему пронесут в сторону Пекина факел «зеленой Олимпиады». Что по пути туда, что по пути обратно я из флоры и фауны увидел только быстро улетавшую пару чаек. Каждые пять километров, чтобы водителей не усыпляло однообразие, цвет перил меняется. Посреди моста я вышел из машины и увидел мутные, серые воды, обтекающие бетонные опоры, на которых строился придорожный отель с рестораном. Мне до боли захотелось увидеть птиц, любых птиц.

Целью моей поездки в Нинбо, как я написал в визовом заявлении, было исследование производства в Китае товаров, экспортируемых в США, но я, кроме того, дал Сюю знать, что меня очень интересуют птицы. И сейчас, чтобы порадовать меня и сделать наш день полноценным, он велел шоферу ехать на запад от моста — к зоне прудов и тростниковых зарослей, которую власти Цыси решили сохранить как участок дикой природы. Немалая его часть недавно горела, и на всей этой территории, сказал Сюй, думают создать «болотный парк».

Раньше на той неделе я уже видел в Шанхае один болотный парк. Теперь я как мог постарался изобразить энтузиазм.

— Там очень часто можно увидеть японских журавлей, — заверил меня Сюй с переднего сиденья. — Власти там сажают деревья, чтобы у птиц была защита от непогоды.

У меня возникло чувство, что он слегка импровизирует, но все равно я был благодарен ему за старания. Мы ехали мимо приливно-отливных отмелей, до того голых, что казалось, будто многоклеточная жизнь еще не начиналась. Пересекли широкий канал, по которому, почудилось мне, плыли четыре утки или поганки, — но это были пластиковые бутылки. Миновали «экоферму»: рыбные пруды, окруженные домиками для отдыхающих. Наконец, уже перед самой темнотой, мы подняли с густо заросшего болота стайку ночных цапель. Выйдя из фургончика, мы стояли и смотрели, как они кружат, как подлетают к нам чуть ближе. Дэвид Сюй был сам не свой от радости. «Джонатан! — кричал он. — Они знают, что вы любитель птиц! Они вас приветствуют!»

Неделей раньше, когда я приехал в Шанхай, первое впечатление от Китая у меня возникло такое: я в жизни не видел более продвинутого места. Размер Шанхая, который при подлете явил взору абсолютно плоский пейзаж из десятков тысяч стоящих ровными рядами продолговатых домов (каждый из них при ближайшем рассмотрении оказался большим многоквартирным зданием), вопиюще новые небоскребы, враждебные пешеходам улицы, искусственные сумерки, создаваемые задымленным зимним небом, — от всего этого дух захватывало. Можно подумать, боги истории спросили: «Хочет кто-нибудь хорошенько окунуться в самое дерьмовое дерьмо на свете?» — и это место подняло руку: «Я хочу!»

Однажды во второй половине дня я в компании троих китайских любителей птиц отправился во взятой напрокат машине из Шанхая на север. Искусственные сумерки густели от часа к часу, но по-настоящему стемнело, лишь когда мы вышли из машины на рубеже Национального природного заповедника Яньчэн и, возглавляемые проводником, называвшим себя М. Карибу, двинулись по узенькой сельской дорожке. Погода стояла морозная. Все было окрашено в темные голубовато-серые тона. Из зарослей травы выпорхнула совершенно нераспознаваемая птица и улетела в темноту.

— Похоже, овсянка, — предположил Карибу.

— Довольно темно вообще-то, — заметил я, дрожа.

— Ничего, мы остатки света используем, — сказала красивая молодая женщина, называвшая себя Стинки.

Стало еще темней. Чуть впереди меня молодой человек по прозвищу Шадоу поднял в воздух, если ему верить, фазана. Я услышал, как он взлетел, и начал дико озираться, пытаясь увидеть очертания. Карибу повел нас мимо машины, где сидел, включив обогрев на полную, наш наемный шофер. Мы вслепую сбежали с насыпи и очутились в роще деревьев-палок с бледной корой, из-за которой подлесок казался еще темнее.

— И что мы здесь будем делать? — спросил я.

— Это мог быть вальдшнеп, — сказал Карибу. — Они любят влажные места, где деревья стоят не очень плотно.

Мы кружили в темноте, надеясь на вальдшнепа. По дороге, которая проходила выше, футах в тридцати от нас, неслись микроавтобусы и грузовички, они виляли, гудели и поднимали пыль, невидимую, но ощутимую на вкус. Остановившись, мы стали чутко вслушиваться в чирикающий звук, источником которого на поверку оказался велосипед.

Стинки (Вонючка), Шадоу (Тень) и М. Карибу, когда говорили по-английски, шли под своими интернет-псевдонимами. Стинки, мать пятилетнего ребенка, увлеклась птицами два года назад. Поездку в Яньчэн, в крупнейший природный заповедник на китайском побережье, мы с ней организовали по электронной почте, и она уговорила меня вместо официальных сопровождающих воспользоваться услугами ее друга Карибу, который брал за поиски птиц семьдесят долларов в день. Я спросил Стинки, действительно ли она хочет, чтобы я называл ее Стинки, и она ответила утвердительно. Она явилась ко мне в отель в черной шапке с начесом, в нейлоновой куртке без подкладки и в нейлоновых туристических брюках. Ее друг Шадоу, студент-биолог с большим количеством свободного времени и позаимствованным у кого-то фотоаппаратом для дикой природы, был в пуховой куртке и тонких вельветовых брючках. Первая половина маршрута пролегала через сердцевину дельты Янцзы — район, в последнее время дающий почти двадцать процентов всего ВВП Китая. Одна обширная равнина, где промышленные предприятия и жилая застройка средней этажности перемежались довольно редкими островками сельского хозяйства, сменяла другую. На горизонте с южной стороны, похожая при зимнем освещении на мираж, неизменно маячила какая-нибудь циклопическая постройка: то электростанция, то одетый в стекло храм финансов, то выросший точно на стероидах ресторанно-гостиничный комплекс, то… элеватор?

Карибу, сидевший впереди, оглядывал небо с какой-то раздражительной настороженностью.

— Приставка «эко» сейчас очень популярна в Китае, где ее только не увидишь, — заметил он. — Но это не настоящее «эко».

— Такого занятия, как наблюдение за птицами, еще четыре-пять лет назад в Китае вообще не было, — сказала Стинки.

— Нет, оно дольше существует, — возразил Шадоу. — Десять лет!

— А в Шанхае только четыре-пять, — сказала Стинки.

К северу от Янцзы, в регионе под названием Субэй, мы долго ехали через тесно застроенные, захудалые городские окраины, прежде чем я понял, что это не окраины, что это сам Субэй и есть. Дома были ужасающими некрашеными коробками; только в крышах, которые неизменно заканчивались рудиментарным дальневосточным выгибом, чувствовался намек на что-то эстетическое. Мы ехали вдоль густо замусоренных каналов, чьи берега мусор покрывал еще более толстым слоем; в нем главенствовали белый и красный цвета, но выцветший на солнце пластик являл взору и все прочие основные краски спектра. Очень редко встречалось дерево более восьми дюймов в диаметре. На придорожных насыпях, в промежутках между скоплениями деревьев-палок, на треугольных клочках земли в развилках шоссе и у каждого дома, вплоть до самых стен, были густо высажены овощи.

Когда даже Карибу признал, что стемнело, мы покинули заповедник и поехали в деревню Синьянган. Дома в ней были двухэтажные, из бетона или кирпича без всякой отделки. Уличное освещение в основном сводилось к тусклым лампочкам под торговыми навесами. За ужином в комнате, где из потолочного обогревателя струился ледяной воздух, Карибу рассказал мне, как он стал одним из первых в Народной республике профессиональных проводников по птичьим местам. В детстве, сказал Карибу, он любил животных, и студентом колледжа он иногда рисовал птиц с натуры и посылал по электронной почте однокашникам свои очерки о природе. Но по-настоящему наблюдать за птицами было невозможно без полного иллюстрированного справочника-определителя по птицам Китая, а первый такой справочник, составленный Джоном Маккинноном и Карен Филлипс, вышел только в 2000 году. Карибу купил себе экземпляр в 2001 году. Два года спустя он устроился в Шанхае авиадиспетчером. «Это была великолепная должность», — сказала мне Стинки. Но сам Карибу так не считал. Он терпеть не мог долгих ночных смен, постоянных споров с летчиками и с начальством авиалиний; у него случались даже споры с пассажирами, звонившими ему по сотовым телефонам. Его главная жалоба, однако, состояла в том, что эта работа была несовместима с полномасштабным наблюдением за птицами.

— Иногда, — сказал он, — я неделю или даже две совсем не спал — только птицы и работа.

— Зато ты мог бесплатно летать в другие города! — воскликнула Стинки.

— Это верно, — сказал Карибу.

Но график работы никогда не позволял ему провести в каком-либо городе более суток, и поэтому он уволился. Последние два с половиной года — исследователь птиц и проводник на вольных хлебах. Стинки, недавно освоившая Фейсбук, уговаривала Карибу создать страницу, чтобы на ней рекламировать себя иностранцам. Множество европейцев и американцев, сказала она, даже не подозревают, что в Китае есть любители наблюдения за птицами, и уж тем более что тут есть проводники по птичьим местам. Когда я спросил Карибу, сколько дней он проработал проводником за 2007 год, тот нахмурился и стал считать.

— Меньше пятнадцати, — сказал он.

На следующее утро в шесть тридцать, позавтракав лапшой и рисовыми булочками с ароматной зеленью, Стинки, Шадоу, Карибу и я опять поехали в заповедник. Как и многие другие китайские заповедники, Яньчэн разделен на строго охраняемую «внутреннюю зону» и более обширную «внешнюю зону», куда допускаются посетители с биноклями и где позволено обитать и работать местным жителям. Нетронутых мест в Восточном Китае вообще очень мало, а в Яньчэне их и вовсе не наблюдается. Казалось, каждый гектар внешней зоны для чего-нибудь да используется — для разведения рыбы, для выращивания риса, для профилирования дорог, для копки канав, для резки тростника, для перестройки зданий и для всевозможных крупных операций, сопряженных с рытьем земли и заливкой бетона. Карибу повел нас к японским журавлям (пышнохвостым, величественным, находящимся в опасности), к тростниковым суторам (крохотным, с забавной головкой, под угрозой вымирания) и, по моему подсчету, к семидесяти четырем другим видам пернатых. Мы искали овсянок на берегу канала, расширением которого и укреплением берегов плитами занималась бригада рабочих. Подкатив на мотоциклах, они спросили, не охотимся ли мы на фазанов. Этот вопрос нередко задают в Китае наблюдателям за птицами, а еще их, случается, принимают за землемеров, им зачастую говорят: «Тут нет никаких птиц», их спрашивают: «А дорогая эта птица, на которую ты смотришь?»

У рекламного щита со зловещим призывом: «Осваивай земли, сохраняй водно-болотные угодья, вноси вклад в экономику», поблизости от которого крестьянин копал лопатой канаву под фундамент амбара, мы увидели клинохвостого сорокопута. Мы вторглись во двор, откуда хозяева вышли понаблюдать, как двое рабочих пытаются отремонтировать трансформаторную подстанцию, и там у кучи шлакоблоков, в нескольких шагах от нас, искал добычу в мертвой траве фантастический удод в черно-белую полоску с невообразимым хохолком. Около водохранилища, где всего двумя месяцами раньше Карибу видел водоплавающих птиц, дорогу нам преградил очень красивый мужчина — он сидел на мотоцикле и неумолимо улыбался нам, пока до Карибу доходило, что участок расчищен бульдозерами для разведения рыбы и что птиц на нем больше нет. Мы закончили день, прочесывая лес поблизости от туристического центра при водохранилище. Там по одну сторону дороги можно было бесплатно разглядывать одинокого страуса, а по другую — за четыре доллара — нескольких апатичных японских журавлей в загончике с жухлой травой и грязной водой, и можно было подняться на башню, откуда на отдалении виднелась внутренняя зона заповедника.

— Это пустырь, помойка, — с горечью сказал Карибу об окрестностях туристического центра. — Проблема с нашими природными заповедниками в том, что местные жители их не поддерживают. Кто живет с ними рядом, думают: мы не можем разбогатеть из-за природоохранных мер, не можем строить фабрики, электростанции. Они не понимают, что такое заповедник, что такое водно-болотные угодья. Яньчэн должен открыть для публики часть внутренней зоны, чтобы люди заинтересовались. Чтобы они познакомились с японскими журавлями. Тогда будет поддержка.

Штраф за самовольный вход во внутреннюю зону номинально составляет сорок долларов, но может взлететь и до семисот — все зависит от настроения полицейского. Считается, что эти ограничения сводят к минимуму человеческое воздействие на среду обитания редких перелетных птиц, но, если бы вы однажды утром в конце февраля каким-то образом все же проникли в эту зону, вы увидели бы длинные вереницы синих грузовиков, с ревом движущихся по тряским грунтовым дорогам в облаках пыли и дизельных выхлопов. Грузовики приезжают пустые, а уезжают нагруженные на высоту дома и на ширину дороги срезанным тростником. Вам легко было бы найти таких птиц, находящихся под угрозой вымирания, как тростниковая сутора, потому что их популяции вытеснены в узкие, подчистую выкошенные полосы растительности подле обширных заиленных низин, которые тянутся милями, до самого горизонта. В случае удачи вы могли бы увидеть и одну из примерно двух тысяч оставшихся на планете малых колпиц, кормящуюся на мелководье, а поблизости от нее — находящихся в опасности дальневосточных аистов и журавлей и тут же увидеть, как на прилегающем участке рабочие закидывают в грузовик связки тростника.

По словам директора заповедника, местные нормы позволяют заготавливать тростник до появления в этих местах перелетных птиц и после их отлета. В восьмидесятые годы, когда заповедник только был создан, центральное правительство выделяло ему слишком мало средств, и он брал с крестьян плату за тростник; ныне резку тростника оправдывают как противопожарную меру. «Глобальные общественные организации хотят, чтобы Китай охранял природу на западный манер, но они не хотят, чтобы у каждого китайца было по машине, — сказал мне директор другого приморского заповедника. — Так что нам приходится делать дела на китайский манер». Мне не было очевидно, что пожары более опасны для японских журавлей Яньчэна, чем заготовка тростника во внутренней зоне на протяжении полугода, но я понимал, что во многом Китай по-прежнему следует общенациональному девизу восьмидесятых: «Первым делом развитие, окружающая среда потом». Я спросил Карибу, не обернется ли дальнейшее развитие китайской экономики еще большими бедами для птиц.

— Конечно, обернется, — сказал Карибу и перечислил несколько исчезающих видов, которые размножаются или зимуют в Восточном Китае: чирок-клоктун, чешуйчатый крохаль, нырок Бэра, черноголовый ибис, японская желтая овсянка, черный журавль. — Каких-нибудь десять лет назад их встречалось гораздо больше, — продолжил он. — И дело не только в браконьерстве. Главная проблема — потеря среды обитания.

— Это общая линия, мы ничего с этим не можем поделать, — сказала Стинки.

Около дороги, поодаль от туристического центра, почти в полной темноте Шадоу крикнул, что нашел четырех чирков и бекаса.

Стинки официально искала работу в области маркетинга или пиара, но ей нужна была работа без сверхурочных часов, а в Китае сейчас любая работа сопряжена с переработкой. Они с мужем два года прожили в Соединенных Штатах. Хотя в результате они нашли, что американская жизнь по сравнению с китайской слишком скучна и предсказуема, сейчас они чувствовали, что не настолько готовы «прогибаться», как их друзья, которые никуда не уезжали. «Нам с мужем теперь не так легко отказываться от своих принципов, — сказала Стинки. — Например, и в Китае, и в США люди говорят, что на первом месте у них семья. Но в США они и правда так думают. А в Китае все подчинено карьере и продвижению по службе». Они с мужем уже купили квартиру в доме для пенсионеров в городе Чэнду в провинции Сычуань, где люди, как считается, умеют отдыхать и получать удовольствие от жизни, но сейчас муж работает в Сучжоу, у него длинный рабочий день, и он приезжает домой в Шанхай только на два-три дня в неделю, а Стинки с ее новым хобби мало чем уступает ему в активности. За два года, прошедшие с тех пор, как она совершила пеший поход, чьим спонсором было Шанхайское общество защиты диких птиц, она начала вести бухгалтерию общества, осуществила руководство несколькими его информационно-пропагандистскими проектами, стала активно размещать в интернете данные о численности птиц по регионам и прошлым летом в провинции Фуцзянь увидела одну из редчайших птиц планеты — китайскую хохлатую крачку.

Воскресным утром я пришел вместе с ней на ежегодное собрание Шанхайского общества защиты диких птиц. Сорок его членов, в том числе примерно дюжина женщин, собрались в учебном кабинете на девятнадцатом этаже здания управления по лесному хозяйству. Определить, кто вступил в общество совсем недавно, было легко: они вели себя робко и обменивались маленькими блестящими наклейками с изображениями обычных птиц. Стинки в стильных черных джинсах, с густыми, распущенными по плечам волосами, отделилась от кучки друзей и выступила с ясным, отшлифованным финансовым отчетом, используя таблицы, украшенные веселым изображением монет, сыплющихся в копилку-свинку с милой мордочкой. (Финансирование за 2007 год составили главным образом девятьсот долларов, пожертвованные Гонконгским обществом защиты птиц на проведение Шанхайского ежегодного птичьего фестиваля.) В нынешнем году правление общества впервые избиралось напрямую его членами, а не назначалось его правительственным куратором — Шанхайским управлением по защите диких животных. Старейший член общества, встав с места, огласил шутливые мини-биографии девяти кандидатов, в числе которых были «супермодель» (Стинки), «чрезвычайно юный студент» (Шадоу) и «милейший парень с очень легким характером» (лучший любитель птиц на весь Шанхай). Члены общества по одному, улыбаясь в объектив, с полушутливой церемонностью опускали в прорезь урны розовые бюллетени.

Китайская политическая система не позволяет создать движение защитников окружающей среды в западном понимании — как единое сплоченное движение активистов. Да, плотина в районе Трех ущелий на Янцзы породила нечто напоминающее организованное сопротивление в масштабе страны, но отчасти это объясняется тем, что в самом правительстве были разные мнения по поводу проекта, и тем, что плотина дала выход общему политическому недовольству. Незадолго до того правительству пришлось заняться проблемой загрязнения озера Тайху близ города Уси, но не из-за шума, поднятого горожанами (позднее некоторых из них посадили в тюрьму), а потому, что цветение воды угрожало водоснабжению Уси. В Китае есть ряд видных, активных и откровенных защитников окружающей среды, многие из которых бывшие журналисты, и отдельные граждане нередко выступают с протестами против локальных угроз, касающихся их лично. Но борьба активистов с чиновниками менее важна, чем трения между пекинским правительством, в целом выступающим за серьезные природоохранные меры, и местными властями и властями провинций, безусловно отдающими приоритет экономическому росту. Неправительственным организациям — таким, как Шанхайское общество защиты диких птиц, — не разрешено вступать в союзы или выполнять директивы каких-либо общенациональных групп, и у каждой из них должен быть правительственный куратор. Это примерно то же, чем были бы наши местные отделения Одюбоновского общества, если бы не сущестововало более левых общенациональных групп, если бы в Вашингтоне не вел агитацию Сьерра-клуб. Почти всем таким организациям нет и десяти лет, и их роль пока что главным образом просветительская.

Протесты в западном стиле, когда они случаются, носят, как правило, ситуативный, местный характер и не дают результата. Еще четыре года назад Цзянвань — восемь квадратных километров увлажненных земель на месте бывшего военного аэродрома, природная среда, отличавшаяся разнообразием, — был крупнейшим островком природы в центре Шанхая и магнитом для местных любителей птиц. Когда эти любители узнали, что там собираются построить жилые дома, они, объединив усилия с местными исследователями, направили правительству петицию о том, чтобы план был отменен или пересмотрен, и подключили к освещению кампании журналистов. В итоге правительство оставило нетронутым крохотный участочек, на котором, как сказал с презрением Карибу, «можно, если повезет, увидеть черных дроздов или малую белую цаплю». В остальном застройка пошла по первоначальному плану.

Больше всего голосов на выборах в правление получила Стинки: ее поддержали тридцать восемь из сорока голосовавших. «Чрезвычайно юный» Шадоу оказался одним из двух непрошедших. После фуршета мы посмотрели слайд-шоу, которое подготовил лучший шанхайский любитель птиц — милый человек с очень легким характером, недавно вернувшийся из путешествия по провинции Юньнань, чья природа славится богатством и разнообразием. («Вот здесь, — сказал он, щелкнув мышкой, — в меня впилась пиявка».) Стинки смотрела презентацию восхищенно. Она сама вскоре собиралась, оставив дочку с мужем, отправиться на две недели в Юньнань смотреть птиц вместе с Карибу и надеялась повидать не менее сотни новых для себя видов пернатых. Я спрашивал ее до этого, как смотрит на ее хобби муж. «Он считает, что я устроила себе веселую жизнь», — сказала она.

Из окон учебного кабинета видна была верхняя половина башни Цзин Мао — та, где располагался мой отель. Цзин Мао еще несколько месяцев назад была пятым по высоте зданием мира, но теперь ее потеснила башня Шанхайского всемирного финансового центра через улицу от нее, которая будет носить титул самого высокого здания Азии около двух лет, пока поблизости не вырастет еще более высокая башня. В номере на семьдесят седьмом этаже, за окнами которого белело небо, полное угольного смога, все сверкающие приспособления, все элементы дизайна, на каких останавливался мой взгляд, настроенный на определение источников, наводили на мысли об энергии, потраченной на добычу и переработку сырья, на доставку изделий в Шанхай, на подъем их на девятьсот с лишним футов. Пиленый и полированный мрамор, литое стекло, плакированная сталь. После холодного и мрачного Субэя номер казался мне неприлично роскошным; исключение составляла вода из крана, которую постояльцам не советовали пить.

— Если вы не нашли птицу в лесу, — саркастически заметил лучший шанхайский любитель птиц, — пойдите на местный рынок, и вы увидите ее в клетке.

Двое молодых участников собрания — Ифэй Чжан и Макс Ли — предложили на следующий день показать мне места в устье Янцзы. Ифэй — худощавый, с правильными чертами лица — бывший журналист, сейчас работает в шанхайском отделении Всемирного фонда природы. Макс родился в Шанхае, изучал инженерное дело в Суортмор-колледже и вернулся на родину веганом и любителем птиц, стремящимся стать профессиональным экологом. («Я стараюсь как могу, но быть веганом здесь — безнадежное дело», — пожаловался Макс, покупая нам на завтрак омлет у уличного торговца.) Утро мы провели в природном заповеднике на острове Чунмин, а после этого Ифэй и Макс предложили мне поехать в «болотный парк» на окраине Шанхая. Китайские борцы за охрану природы относятся к таким паркам не более серьезно, чем к детским живым уголкам. Как правило, такие парки состоят из искусственно углубленных прудов и живописных островков с вымощенными деревом дорожками, от которых птицы стараются держаться подальше. Шанхайский парк расположен по соседству с военной базой, на которой шли стрельбы. Залпы звучали так громко и близко, что казалось, будто находишься в зале игровых автоматов; один трассирующий снаряд прочертил небо прямо у нас над головами. В парке имелись цветные прожекторы, искусственные валуны, откуда лилась китайская поп-музыка, и прямоугольные клумбы, густо засаженные анютиными глазками. Ифэй посмотрел на клумбы и бросил:

— Идиотизм.

Мы переправились через Янцзы на старом тихоходном пароме. Цветом вода напоминала цементный раствор. Когда мы приблизились к берегу, сотни пассажиров стали напирать на переборки судна, стараясь протиснуться через узкие двери на маленькую площадку, откуда надо было спускаться по крутой и узенькой металлической лестнице. Хотя мне пришелся по душе темп, в котором живет эта страна, — китайцы выходят из авиалайнеров поразительно быстро, и двери китайских лифтов обладают мгновенной реакцией, — мне не понравилось, как меня толкали около этой почти отвесной лестницы. Я привык к нью-йоркским толпам, но эта толпа была иная. Она отличалась, в частности, рвением, с каким использовалось самое крохотное преимущество над тобой, самое мимолетное твое промедление. Но еще примечательней было то, под каким углом теснившиеся вокруг меня женщины (они составляли бóльшую часть пассажиров) держали головы. Они смотрели вниз ровно на шаг вперед, точно надели шоры, и, в отличие от линии нью-йоркской подземки «Лексингтон-авеню», где у меня порой поднимается давление от взглядов, полных вызова или негодования, тут возникло чувство, что я для них неодушевленный предмет, не более чем препятствие, воспринимаемое лишь в общих чертах.

Я спросил Макса и Ифэя о безразличии, которое простые китайцы в большинстве своем, кажется, проявляют к кризису окружающей среды и особенно к состоянию дикой природы.

— У нас давняя культурная традиция жизни «в гармонии с природой», — сказал Макс. — Эти идеи существовали тысячи лет, они не могли просто взять и испариться. Они только временно потеряны в нашем поколении. При Мао все традиционные ценности были разрушены. А теперь все думают так: я хочу разбогатеть, больше мне ни до чего нет дела. Чем ты богаче, тем сильней тебя уважают. Первыми, кто в девяностые по-настоящему разбогател, были кантонцы. После этого люди из других провинций начали подражать кантонскому стилю жизни; это, помимо прочего, означает есть массу морепродуктов, чтобы показать, как много у тебя денег.

— У нас слишком мало исследователей окружающей среды, — сказал Ифэй. — А какие есть, не говорят во весь голос. Во всех учреждениях, даже в Академии наук, все думают только о том, как высказаться в правильном духе, чтобы угодить начальству. Вместо правдивой информации огромное количество фальшивой информации — ну, к примеру: «Китай очень богат природными ресурсами». В целом страна идет в правильном направлении — к большей интеллектуальной свободе, — но эта свобода пока еще очень ограниченна. Так что в итоге каждый озабочен тем, чтó он может получить для себя. Цель — личное выживание.

В Нинбо мне хотелось побывать на фабрике, где делают клюшки для гольфа, и неутомимый, лучезарно улыбающийся Дэвид Сюй исполнил мое желание. Вплоть до самого нашего появления на фабрике Сюй переговаривался по телефону с президентом компании, заверяя его, что я действительно писатель, а он, Сюй, действительно из управления по международным связям. В прошлом году одна из компаний-конкурентов под видом журналистов подослала на фабрику шпионов.

Современные клюшки для гольфа выглядят высокотехнологично, но их изготовление требует больших и несократимых человеческих трудозатрат. На фабрике в Нинбо трудится около пятисот рабочих, главным образом из Центрального и Западного Китая. Они живут в фабричном общежитии, питаются в фабричной столовой и, по словам Лоуренса Ло, молодого руководителя отдела продаж компании, как правило, не слишком хорошо понимают, что за изделия производят. Ло сказал, что он и сам-то играет в гольф только несколько раз в год, когда надо протестировать новую продукцию. Клюшки, которые делает компания, большей частью продаются наборами во вместительных мешках в больших американских специализированных магазинах. Фабричным цехам с их голыми цементными стенами и примитивным освещением можно было дать и год, и пятьдесят лет, как и черным от смазки станкам, на которых работают мужчины, придавая трубкам из термически необработанной стали коническую форму и обжимая полученные стержни клюшек аккуратными кольцами. Женщины намазывают клеем полосы графитового композиционного материала, а затем накатывают их на стержни и нагревают для надежного сцепления. Мощный станок штампует из листовой стали полые головки клюшек-драйверов; двое мужчин, стоя по обе стороны другого станка, щипцами вставляют в него и вынимают бьющие поверхности драйверов, на которых станок делает горизонтальные бороздки. После штамповки головки драйверов обрабатываются в тускло освещенном цеху, где на водоохлаждаемых шлифовальных станках работают мускулистые люди в масках; Ло заверил меня, что вода проходит очистку и вентиляция теперь гораздо лучше, чем была, но обстановка все равно выглядела довольно-таки адской. На верхнем этаже в цеху, где стоит очень тяжелый запах краски, сурового вида девушки с копнами волос, в несусветных рабочих ботинках и чулках, проверяют окончательную отделку стержней драйверов и устраняют мелкие огрехи. Другие молодые люди очищают головки клюшек пескоструйными аппаратами, наносят на стержни надписи и логотипы и впрыскивают в головки драйверов клей, чтобы оставшиеся в них мелкие частицы не стучали. В тесно забитом помещении для готовой продукции на первом этаже «леса» клюшек, увенчанных блестящими головками, высятся над «холмами» из разноцветных мешков и над обширными зарослями «тростника» или, вернее, «рогоза»: стержни клюшек кажутся стеблями, смягченные рукоятки — початками.

Как и у природных заповедников Китая, трудностей у этой фабрики хоть отбавляй. Расходы на персонал, которые сейчас в расчете на одного рабочего составляют примерно двести долларов в месяц, год от года росли, и новые общегосударственные законы повысили, по крайней мере в теории, минимальную заработную плату и требуют от компаний, чтобы они всем, кроме нанявшихся на короткий срок, давали страховку и платили при увольнении выходное пособие. Вдобавок центральное правительство решило ускоренными темпами развивать внутренние районы страны, и поэтому теперь работодатели в прибрежных городах, подобных Нинбо, должны предлагать рабочим еще более заманчивые условия, чтобы они приезжали и оставались. Между тем экспортные дотации стали в Китае менее щедрыми, стоимость сырья растет с каждым месяцем, американская экономика слабеет, американский доллар не пользуется спросом, и при этом фабрика не может переложить бремя добавочных расходов на потребителя: американские покупатели тогда просто уйдут к другому производителю.

— Наша прибыль стала очень-очень скромной, — сказал Ло. — То же самое было десять лет назад, когда сюда перебрались тайваньские производители. А сейчас все больше предприятий переводится во Вьетнам.

— Вьетнам — очень маленькая страна, — возразил Дэвид Сюй с лучезарной улыбкой.

Уходя, мы увидели у дверей огромный мешок с клюшками, упакованными в пластик.

— Это лучшие клюшки, какие мы делаем, — сказал мне Ло. — Последняя модель. Президент дарит вам их, ценя ваш интерес к гольфу.

Я посмотрел на Сюя и мисс Ван, мою переводчицу, но ни тот, ни другая не подали мне ясного знака, как поступить. Точно во сне я смотрел, как клюшки кладут в наш фургончик. Вот дверь за ними захлопнулась. Наверняка ведь есть какое-то известное правило журналистской этики на этот случай?

— Ох, что-то я не знаю, — пробормотал я. — Я совсем не уверен…

Не успел я глазом моргнуть, как Ло уже махал мне на прощанье, и мы покатили, окутанные туманом позднего утра. Поднялся сильный, теплый, пахнущий дымом ветер; внезапно стало тяжело дышать. Я подумал, что сумел бы, пожалуй, отказаться от подарка, если бы получше разбирался в китайском деловом этикете. Надо признаться, однако, что свое парализующее действие оказали на меня в критический момент и соблазнительные слова «последняя модель», породившие мысль о том, как я буду играть этими блестящими, сексапильными, новейшими клюшками: продолжительная поездка по фабрикам возбудила во мне вкус к конечному продукту. Лишь теперь мне пришло в голову, что тащить этот груз с собой до Нью-Йорка — морока изрядная. И, кроме того, если я принял такой роскошный подарок, не будет ли невежливо с моей стороны писать о сильном запахе краски в цехах? И, кроме того, разве я люблю гольф?

— Я думаю, нам надо вернуться и отдать клюшки обратно, — сказал я. — Можем мы так поступить? Мы не оскорбим этим президента?

— Нет, Джонатан, вы должны оставить клюшки у себя, — ответил Сюй.

Но в его голосе я почувствовал оттенок неуверенности. Я объяснил, какой обузой будет для меня этот мешок в моих переездах, и мисс Ван, сама ненамного больше этого мешка, вызвалась отвезти клюшки в Шанхай и хранить у себя до моего вылета домой.

— Мне надо худеть, — сказала она.

— Это будет напоминать вам о поездке в Китай, — сказал Сюй.

— Вам безусловно надо принять этот подарок, — согласилась мисс Ван.

Мне вспомнилась поездка в Орегон месяц назад. По случаю юбилея брата я наконец-таки отправился с ним в Бандон-Дьюнз. В специализированном магазине тревожно выглядывали из корзинок тупики, на поле для гольфа я с нарастающим раздражением запорол все восемнадцать великолепных лунок, в то время как Боб загонял мяч в лунки черт-те с каких расстояний. Чтобы добраться до Бандона из дома Боба, мы поехали в Портленде в аэропорт на трамвае. Если ты хочешь почувствовать себя беспримесно белым бездельником мужского пола, нет ничего лучше, как потревожить в утренний час пик этнически разношерстную толпу рабочих людей, заставляя их обходить твой мешок с клюшками.

Я сказал Дэвиду Сюю, что хочу передарить свои новые клюшки ему. Он запротестовал:

— Я ни разу в жизни даже и не бывал на поле для гольфа!

В конце концов, однако, ему волей-неволей пришлось согласиться.

— Они помогут мне почаще о вас вспоминать, — философски проговорил он. — Это будет чудесная, яркая приправа к моей жизни.

Среди тысяч недавних сообщений на сайте Общества защиты диких птиц Цзянсу, базирующегося недалеко от Шанхая — в Нанкине, столице провинции Цзянсу, — имеется ветвь дискуссии, начало которой положил Сяосяогэ, новичок на этом сайте, разместивший там свои фотографии птиц в зоопарке и подвергнутый за это резкой критике. Сяосяогэ не остался в долгу:

Я никогда раньше не слышал, чтобы организация, занимающаяся защитой животных, отрицательно отзывалась о зоопарках… Разве так называемые «заказники для диких животных» — не тюрьмы своего рода, где животных держат для их защиты?

Далее он пишет:

Разве зоопарк — не единственное место, где можно снимать птиц простым фотоаппаратом с близкого расстояния? В противном случае вам, чтобы фотографировать птиц, надо тратить тысячи [на фотоаппаратуру], и тогда получается, что это занятие — для богатых… Эти люди подсаживаются на удовольствие от красоты птиц и не могут высвободиться; они подсаживаются на удовольствие от нахождения новых видов и не могут высвободиться. <…> Если бы любителей разглядывать птиц по-настоящему заботила судьба пернатых, они тратили бы меньше сил на изготовление милых картинок и больше беспокоились о защите природы от человека.

Отвечая Сяосяогэ, один из участников обсуждения заметил, что первый нанкинский наблюдатель за птицами в естественной среде использовал

…самый обычный бинокль за 200 юаней — и стал признанным по всей стране экспертом. Он пять лет не желал отказываться от этого бинокля и только в этом году наконец сменил его на новый.

Другой участник воспользовался случаем, чтобы посетовать на меркантильность, царящую в китайских зоопарках:

Посетите западный зоопарк — и вы увидите, что в настоящих зоопарках у животных куда лучшая жизнь, чем на воле. В последнее время у меня были разговоры с людьми, приехавшими из-за границы, и с заграничными друзьями, и я еще острее чувствую, чего нашей стране не хватает: мы никакое дело не делаем как надо. Все и всегда сводится к сделке, к эгоистичной сделке.

Еще один написал о своем внутреннем конфликте:

Лично я не люблю зоопарки и не люблю людей, лишающих животных свободы. В душе мне хочется сломать все клетки, но не хватает пороху. Ведь это значит пойти на преступление.

Самый развернутый, терпеливый и аргументированный ответ на провоцирующие заявления Сяосяогэ дал пользователь с псевдонимом asroma13 (видимо, болельщик итальянского футбольного клуба «Рома»). Asroma13 признал, что зоопарки, если работа в них хорошо поставлена, могут быть полезны, особенно новичкам. Он разъяснил разницу между зоопарком и заповедником: заповедник в первую очередь оберегает территорию. Он сообщил Сяосяогэ, что он, asroma13, лично разместил на сайте много фотографий, свидетельствующих о «разрушении природной среды, ловле птиц и других отрицательных явлениях», но это не может быть единственным, чему посвящен сайт. Отвечая на обвинения Сяосяогэ в потакании своим прихотям, asroma13 признал, что немногие начинают наблюдать за птицами и фотографировать их в естественной среде из природоохранных побуждений, но заметил, что большинство тех, у кого появляется это хобби, приходит к мысли о необходимости защищать природу. Более того:

Если бы эти наблюдатели и фотографы не умели наслаждаться красотой птиц и получать удовольствие, находя новые виды, если бы мы не могли вздыхать от полноты чувств при виде этой красоты, — то откуда бы мы черпали доводы и страстность, чтобы защищать пернатых?

Именно он, asroma13, два года назад, в двадцатилетнем возрасте, основал Общество защиты диких птиц Цзянсу. По-английски он называет себя Шрайк (Сорокопут). Я встретился с ним в Нанкине воскресным утром, и, пока мы ехали с ним на такси в городской ботанический сад, расположенный на густо поросшей лесом Пурпурной горе, радио в машине как раз передало новость о стае перелетных лебедей, которую общество обнаружило на озере к югу от Нанкина. Последние два года Сорокопут регулярно поставлял местным СМИ информацию о птицах. «Если удается добиться, чтобы о чем-то сообщила одна радиостанция или газета, все остальные тоже проявляют интерес», — сказал он.

Сорокопут — высокий, скуластый, очень юный на вид студент, изучающий биомедицинскую инженерию. Он сказал, что знает все подробности о каждом виде птиц в окрестностях Нанкина, и я ему поверил. В холодный, пасмурный день за нашу шестичасовую прогулку, когда мы очень медленно дважды обошли вокруг ботанического сада, он заставил городской парк показать тридцать пять видов пернатых. (Еще мы увидели трех диких котов у мусорной свалки — за недели, проведенные в Китае, это были единственные млекопитающие на воле, какие попались мне на глаза.) Неся перед собой, точно маленький крест во славу природы, фотоаппарат на штативе, Сорокопут водил меня туда-сюда через подлесок, пока нам не удалось хорошенько полюбоваться на очковую кустарницу — на одну из самых знаменитых и любимых в Китае певчих птиц. Оперение у кустарницы насыщенно-коричневое, за исключением необычных белых «очков», которым она обязана своим названием (китайское название птицы — хуамэй — буквально означает «крашеная бровь»). Нервно, настороженно по отношению к нам она скреблась в опавших листьях, напоминая этим птицу тауи. В других местах на Пурпурной горе, сказал Сорокопут, люди ловят хуамэй сетями, но ботанический сад огражден от браконьеров забором.

Единственный сын профессора, преподающего инженерное дело, и фабричной работницы, Сорокопут вырос в Нанкине. В шестнадцать лет он купил бинокль и сказал себе: «Пойду посмотрю, какие существа живут на свете». Написав на обложке тетрадки «ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ», он отправился с этой тетрадкой в ботанический сад. Первой птицей, какую он увидел, была большая синица. Шесть месяцев спустя он зачеркнул на обложке слово «ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ» и написал «ПТИЧЬИ». В 2005 году через интернет он познакомился с другим любителем птиц — с курсантом полицейской академии, — и они вдвоем создали форум, из которого выросло Общество защиты диких птиц Цзянсу. В его составе сейчас около двухсот человек, из них двадцать, по словам Сорокопута, «очень активны», но, в отличие от Шанхайского, здешнее общество официально не существует. «Мы так шутим о себе: мы — подпольщики, про которых знают все, — сказал Сорокопут. — В городе о нас из-за всех этих сообщений в новостях узнаёт все больше народу. Бывает, мы сейчас смотрим на птиц, фотографируем, люди проходят мимо и говорят друг другу: ‘А, это те, которые птицами занимаются’».

Помимо загрязнения и сокращения среды обитания, главная угроза птицам Китая — широко распространенная нелегальная ловля птиц сетями и добыча их с помощью отравы ради употребления в пищу. В некоторых древних городах, включая Нанкин, диких птиц, кроме того, многие покупают, чтобы держать дома и выпускать в дни буддийских праздников: считается, что это создает хорошую карму. (В монастыре около Нанкина одна монахиня сказала мне, что монахам не важно, какие именно живые существа выпускать: значение имеет только количество.) По словам Сорокопута, соблюдения запрета на торговлю дикими птицами нельзя жестко требовать без риска «социальной нестабильности», поэтому он и его группа главные усилия направляют на то, чтобы просвещать покупателей. «Мы говорим людям: если вы любите птиц, не держите их в неволе, пусть свободно летают в небе, — сказал он. — И еще мы рассказываем, какими паразитами и вирусами можно заразиться от птиц. Мы действуем не только убеждением, мы еще и пугаем!»

Сорокопут согласился, хоть и без особой радости, сводить меня на нанкинский птичий рынок. Там, в лабиринте улочек к северу от реки Циньхуай, мы увидели свежепойманных жаворонков, бьющихся о прутья клеток. Увидели, как мальчик приручает воробья на поводке, поглаживая его по голове. Увидели высокие конусообразные кучи птичьего помета. Наименее огорчительным для меня был вид клеток с волнистыми попугаями и муниями: они, вероятно, родились и выросли в неволе. Несколько бóльшую жалость внушали яркие экзотические птицы — фульветты, листовки, юхины, — выхваченные из тех или иных осаждаемых человеком южных лесов и привезенные в Нанкин. Мне тяжело было их здесь видеть, но они казались не вполне настоящими, потому что мне не довелось познакомиться с ними в естественной среде. Одно дело порнофильм с участием диковинного незнакомца, совсем другое — узнать в его персонаже лучшего друга: сильней всего расстроили меня клетки с самыми знакомыми мне птицами — щурами, дроздами, воробьями. Меня потрясло, насколько меньшими по размеру, насколько более обтрепанными и униженными выглядели они здесь, чем в ботаническом саду. Мне вспомнилось, что написал Сорокопут, отвечая Сяосяогэ: заповедник оберегает территорию. Животное может быть на территории, но почти в такой же мере территория может быть в животном.

Две самые популярные дикие птицы в Нанкине (обе певчие) — это крохотная, похожая на драгоценный камень японская белоглазка и несчастная хуамэй. Только что пойманную певчую птицу продают всего за полтора доллара, но после года приручения и обучения одна птица может идти за триста долларов. Белоглазки содержались в элегантных, довольно просторных клетках, и можно было воображать или надеяться, что существование в них сродни домашнему аресту. Но большинство хуамэй, каких я видел на рынке, томились в неприглядных деревянных «камерах» со сплошными боковыми стенками, в них птица едва могла повернуться. Передняя стенка была решетчатая, птицы в белых очочках молча смотрели сквозь прутья, а цена их между тем росла.

Первым, что сделал Дэвид Сюй со своими новыми клюшками для гольфа, было вернуть их мне на время. Очередной длинный день («вначале дело, потом развлекаться») мы закончили посещением более старого из двух имеющихся в Нинбо полей для гольфа. Хотя воздух от часа к часу становился все хуже, район города, куда мы приехали, выглядел симпатично. Улицы вдруг стали не так сильно забиты машинами, дома были обсажены скорее для красоты, чем ради пропитания, строительный мусор был аккуратно спрятан, а не вывален у обочины, билборды рекламировали жилые кварталы с такими названиями, как, например, «Долина тосканского озера». И вообще, Китай с его безудержной погоней за прибылью, с его баснословными миллионерами, с его колоссальным слоем бедных при отсутствии социальной защиты, с его центральным правительством, помешанным на государственной безопасности и умело использующим национализм для затыкания ртов критикам, Китай, переложивший бремя регулирования в сфере экономики и защиты окружающей среды на кровосмесительные союзы бизнеса с местными органами власти, уже успел к тому времени стать в моих глазах самым республиканским местом, какое я видел. Здесь, между строго охраняемым горным лесом и ярко-синими водами Дун Цянь Ху (буквально: Восточного Денежного озера), действует гольф-клуб «Нинбо Делсон Грин Уорлд».

Поле для гольфа обустроил отошедший от дел бизнесмен, который в 1995 году, облетая города Китая, искал, к чему бы приложить свое богатство. В самолете, направлявшемся в Нинбо, он уронил на пол очки; их поднял мужчина, оказавшийся мэром Нинбо. Власти города незадолго до этого решили, что Нинбо нуждается в поле для гольфа, и готовы были продать за привлекательную цену кусок заповедного леса тому, кто возьмет на себя необходимые работы.

Генеральный директор клуба, молодая, красивая Грейс Пэн, провезла нас по полю на электрической тележке. Основные зоны там узкие, зеленые и окружены травой, похожей на зойсию, — зимой она становится почти белой. Волнистые светлые холмы уходили вдаль, растворяясь в дымке, как барханы в пустыне; у кэдди (большинство их составляли девушки) головные уборы и шеи были обмотаны белой тканью на манер Т. Э. Лоуренса Аравийского. На ближних девяти лунках мы увидели три группы игроков, на дальних — ни одной.

— Гольф в Китае — по-прежнему игра для узкого круга, для богатых людей и бизнесменов, — сказала Пэн.

Пожизненное членство в клубе стоит шестьдесят тысяч долларов; за миллион можно купить вдобавок виллу на прилегающей охраняемой территории. По словам Пэн, многие из двухсот пятидесяти пожизненных членов, в том числе владелец фабрики, подаривший мне клюшки, играют здесь редко или не играют вообще. Несколько человек, однако, приезжают пять раз в неделю и играют на очень хорошем уровне. Стоя в самой высокой точке поля, у края лесного заповедника, мы смотрели, как три завсегдатая начинают игру на длинной и сложной лунке. Один из них отправил мяч через изогнутую основную зону в сучковатый кустарник, и Пэн крикнула ему:

— Ха-ха! Не слишком удачно!

Я намеревался поучить Дэвида Сюя пользоваться клюшками на тренировочном участке поля, но, когда Пэн предложила мне самому сыграть несколько лунок, я потерял всякий интерес к педагогике. Кэдди принялась распаковывать наши клюшки, а сотрудница, ведающая прокатом инвентаря, стала искать туфли для гольфа моего большого размера. Пэн показала мне на новое здание клуба — оно строилось рядом с очень уютным старым зданием, которому было всего десять лет.

— Богатые люди в Нинбо совсем молоды, — объяснила она. — Тут не как в США, где богатые — это часто люди в возрасте. В Китае очень стремительно все меняется, строить надо быстро. Надо очень быстро все обновлять, чтобы привлекать новых людей.

Сюй, мисс Ван и я двинулись вслед за кэдди к десятой лунке. Это была лунка на пять ударов с изгибом пути, первым ударом надо было перебросить мяч через опасную водную преграду. Я оглядел пустые холмы-барханы, за которыми смутно чернел далекий зубчатый горный гребень. Клюшка-драйвер, которую подала мне кэдди, была темно-красная, как яблоко в карамели, блестящая и воздушно-легкая. Вот он каков, подумалось мне, гольф в полном смысле слова: экзотический пейзаж, новенькие клюшки последней модели и ни души на дальних девяти лунках, кроме меня и свиты из двух человек, которым я плачу непосредственно, и третьего, которому платит правительство, проявляя ко мне радушие. Сюй, мисс Ван и кэдди стояли отдельно друг от друга и на почтительном расстоянии от меня. Я кожей ощущал, как они хотят, чтобы я преуспел, и мной овладело чувство ответственности: я обязан был преуспеть. Впервые в жизни не переусердствовать с замахом. Позволить клюшке сделать свое дело. Голову держать опущенной, энергично повернуть бедра. Я пару раз прикидочно взмахнул девственной красной клюшкой. И потом послал мяч точнехонько в далекую середину основной зоны.

— Здорово-о! — крикнула кэдди.

— Джонатан, вы настоящий мастер! — сказал Сюй.

Играя в гольф, я имею обыкновение после хорошего первого удара раз восемь, а то и десять жутко опозориться, и сейчас, взяв клюшку «вуд № 3», я дважды практически промахнулся по мячу в гольф-клубе «Нинбо Делсон Грин Уорлд». После четвертого удара, однако, мяч взмыл ракетой и приземлился не далее восьмидесяти ярдов от грина, и пятый удар — питч — получился у меня такой, что мяч упал прямо на флажок лунки.

— Здорово-о! — воскликнула кэдди.

Было ощущение, что клюшки фантастически хорошо сбалансированы. Они казались идеально изготовленными хирургическими инструментами. На одиннадцатую лунку я затратил три патта и в результате превысил расчетное число ударов на два, но на мое приподнятое настроение это не повлияло. Теперь я глубоко сожалел, что подарил клюшки Сюю. После первого удара на двенадцатой, рассчитанной на три удара, мяч отклонился вправо («Сла-айс!» — воскликнула кэдди), но трава была упругая, и я легко справился за четыре. Я предвкушал тринадцатую лунку.

— Джонатан, — мягко сказал Сюй, — я думаю, нам пора ехать.

Я потрясенно посмотрел на него. Я знал, что нам предстоит ужин с его начальником, но не мог поверить, что лучший гольф в моей жизни закончится всего-то после трех лунок. Я настойчиво протянул Сюю клюшку-паттер и сказал, что он непременно должен попробовать исполнить патт, попробовать себя в качестве гольфиста. Он неуверенно взялся за рукоятку, и на него напал смех. Я положил мяч в десяти футах от флажка. Он сделал несколько неуклюжих тычков, тщетно пытаясь ударить, после чего поднес клюшку к лицу и снова захихикал. Я посоветовал ему встать поближе к мячу. Он еще раз махнул клюшкой — мяч, казалось, был маленьким живым существом, которое он хотел только пугнуть, не убивая. Мяч переместился на несколько дюймов. Сюй закрыл лицо, беспомощно хихикая. Потом собрался и ударил по мячу сильнее. Он покатился прямо в лунку и упал в нее, ударившись о флагшток. Сюй тонким голосом издал победный крик и согнулся пополам, истерически смеясь.

По пути обратно в тесноту и скученность центрального Нинбо мы мало разговаривали. Я меланхолично смотрел на город, который постепенно тонул в долгих сумерках, хотя солнце еще стояло высоко, — оно было абрикосового цвета, и глядеть на него не было больно. Строительство, транспорт, коммерция — все это развивалось высокими темпами, захватывало все новые территории, весь Китай был объят если не оптимизмом, то достойным восхищения усердием, но у меня опять скребло на душе от чувства, которое я испытал в свой первый вечер в Шанхае. Правда, то, что я тогда назвал продвинутостью, скорей, подумал я теперь, можно назвать просто-напросто запоздалостью. Тоска современности — вот что тут чувствовалось, тоска долгого, тревожного периода искусственного освещения перед наступлением ночи.

Цзи, изготовитель птички-тупика, вырос в Субэе недалеко от природного заповедника Яньчэн. Его родители, будучи еще очень юными, познакомились в Нанкине перед самой «культурной революцией». Как и множество других молодых горожан того поколения, их послали в деревню на воспитание крестьянским трудом. В Субэе они построили глинобитную хижину с окнами-прорезями. Цзи родился в 1969 году, его два года растили в Нанкине дед и бабушка, но мать скучала по нему и привезла его обратно в Субэй. Каждый год ранней весной, когда единственная свинья была забита и съедена, семья так голодала, что они с родителями неделями лежали без сил, питаясь рисовой кашей и дожидаясь урожая пшеницы.

В четырнадцать лет Цзи захотел поступить в местную школу для старшеклассников, где было триста свободных мест, и из полутора тысяч участников конкурса его результат оказался триста вторым. Но троих перед ним вычеркнули из списка, и он чудом прошел. Год спустя он, опять же чудом, смог перейти в школу получше, в Нанкине, а еще через два года он чудом поступил в университет Чэнду. Там включился в студенческое движение за реформы, ходил на уличные демонстрации, протестовал против коррупции, и ему опять повезло — в который уже раз, — что его не было в Пекине в июне 1989 года в дни массовых убийств на площади Тяньаньмэнь. Как и многие другие талантливые студенты в то время, он переключился с политики на бизнес и в итоге получил должность в отделе игрушек одной провинциальной импортно-экспортной корпорации. В 2001 году они с женой заняли денег у друзей, получили аккредитив от американской компании «Холлмарк кардз» и начали собственное дело. Сейчас они владеют четырьмя фабриками, где трудятся две тысячи человек. Среди их клиентов «Холлмарк», «Гунд» и «Расс Берри» — самые сливки рынка; и местное правительство недавно назвало Цзи Образцовым Гражданином в его категории — в сфере промышленности с широким использованием ручного труда.

— Мне очень сильно повезло, — сказал Цзи.

Он согласился показать мне свое хозяйство с условием, что я, когда буду писать, изменю его имя. («Зачем мне добавочная реклама? — сказал он. — Если я захочу расшириться, мне только и надо будет, что упомянуть о своем сотрудничестве с ‘Холлмарк кардз’».) Его офисы расположены около симпатичной, обсаженной деревьями реки, русло которой выложено бетонными плитами, в промышленном пригороде на востоке Китая. Походка его, когда он водил меня по тем небольшим производственным помещениям, что размещены там же, была жизнерадостно-упругой. За последние четыре года бóльшую часть своих производственных мощностей он перевел в глубь страны, в провинцию Аньхой, где, сказал он, рабочие согласны на существенно меньшую зарплату, лишь бы быть ближе к своим семьям. Цзи, ясное дело, выгодны эти более низкие зарплаты и более низкая текучесть кадров, но и общество, сказал он, тоже выигрывает: укрепляются браки, родители, работая не так далеко от дома, могут больше внимания уделять детям. Китаю, по его словам, лучше подходит экономическая модель, приближающая фабрики к сельским рабочим, чем такая, когда, наоборот, людям приходится далеко уезжать на заработки.

Цзи показал мне роботизированный станок, спроектированный им самим, который режет искусственный мех лазером. Но для таких небольших изделий, как тупик, ткань кроится вручную. В отделе дизайна мне показали, как кусочки сшивают на швейных машинах изнанкой наружу, как проталкивают сквозь ворсистую материю и прижимают сзади шайбами пластиковые глазки и как затем птичку эффектно выворачивают изнанкой внутрь: скучная ткань мигом превращается в пушистого друга! Головку через отверстие сзади наполняют полиэфирным материалом, отверстие зашивают вручную, швы прячут, мех причесывают, прикрепляют фирменный ярлычок «Дафниз». Весь процесс занимает у среднего работника около двадцати минут. Цзи подарил мне трех готовых тупиков, на одном из них было вышито имя моего брата.

— Я думаю, в Китае популярным футляром для клюшек может быть панда, — сказал я ради поддержания разговора.

— В Китае? — Цзи засмеялся и отрицательно покачал головой. — Китайцы скорее уж лысого орла будут надевать на клюшки. Или маску Джорджа Буша.

Меня с моим либеральным чувством вины несколько разочаровало, что в технологической цепочке, ведущей к созданию моего тупика, я не обнаружил явных индустриальных ужасов. Компанией, продающей футляры в Америке, руководит ревностная защитница животных, их китайский изготовитель — Образцовый Гражданин. Даже с загрязнением среды дело, кажется, обстоит не так плохо. Неделей раньше в Нанкине я побывал на двух фабриках, принадлежащих компании «Найс гейн» — ведущему производителю искусственного меха (ворсовой ткани, как его называют профессионалы), — и узнал там об определенных преимуществах синтетического волокна перед натуральным. Искусственный мех компании «Найс гейн» начинается с больших импортированных из Японии тюков акрилового волокна, похожих на тюки хлопка; после прочесывания из волокна получается пушистый жгут, из которого на компьютеризированных жаккардовых станках ткут широкие полосы гладкого искусственного меха. Первичным сырьем для акрилового волокна служит нефть (никаких жадных до влаги полей хлопчатника; никакого перевыпаса овец; более рациональное использование нефти, чем в двигателях джипов SUV), и крашение его — процесс куда более чистый, чем крашение шерсти и хлопка, загрязненных разнообразными белками.

— Если отработанная краска выходит грязная, мы не можем экспортировать продукт; это значит, его толком не окрасили, — сказал мне Тун Чжэн, президент «Найс гейн».

Поскольку Чжэн, подобно Цзи, снимает с рынка сливки, он может позволить себе заниматься только чистым производством и потому натуральное волокно покупает уже окрашенным и не задает поставщикам лишних вопросов о процессе крашения. («Я знаю одно, — сказал он. — Если ты делаешь это с соблюдением всех правил, на рынке ты будешь последним. И очень скоро с чистой гражданской совестью вылетишь из бизнеса».) Мой тупик полностью акриловый, и если японская фабрика акрилового волокна похожа на фабрику в Цыси, где производственным процессом, как я видел, управляют тинейджеры, ничего ужасного для окружающей среды там тоже, видимо, не происходит. Мой тупик, похоже, изделие более высокосортное, чем я думал.

Я спросил Цзи, как он, производитель игрушечных животных, относится к настоящим животным. В ответ он рассказал мне историю про одну из свиней, которых откармливали его родители, когда он был мальчиком. Эта свинья, сказал он, приноровилась проделывать рылом бреши в глинобитной стене свинарника и убегать. Наконец отец Цзи разозлился и вставил свинье в губы три или четыре железных кольца; после этого она перестала убегать.

— Теперь, — сказал Цзи, — я детям в шутку говорю: не вставляйте никаких колец ни в нос, ни в пупок, а то будете похожи на мою свинью!

Кольца в носу — предмет беспокойства, потому что его дети живут в Северной Америке. Цзи и его жена давно хотели, чтобы они росли, как он выразился, «в западном окружении», а последний толчок в сторону другого полушария случился два года назад, когда Цзи был назван Образцовым Гражданином. Из-за демографической политики Китая Образцовый Гражданин, помимо прочего, не имеет права более чем на одного ребенка. От первого брака у Цзи уже был сын, а у его жены, тоже от первого брака, дочь. Теперь они ждали первого своего общего ребенка, который у Цзи должен был стать вторым. Однажды вечером, когда жена была на шестом месяце, они решили, что она поедет рожать в Канаду. Через три месяца она родила в Ванкувере, и Цзи смог остаться Образцовым Гражданином.

Есть две конкурирующие теории того, как соотносятся между собой экономический рост и защита окружающей среды в развивающихся странах. Одна, очень удобная для бизнеса, утверждает, что любое общество начинает беспокоиться об окружающей среде только после того, как, загрязняя все на своем пути, приходит к состоянию, которое обеспечивает выросшему среднему классу богатство, досуг и права. Другая теория замечает, что зрелость развития не мешает западным обществам потреблять ресурсы сверх меры и вредить природе; сторонники этой теории, склонные, как правило, к апокалиптическим страхам, рвут на себе волосы при мысли о Китае, Индии и Индонезии, следующих западному образцу.

Сторонники теории «первым делом рост, окружающая среда потом» могут вдохновляться тем, как быстро за взрывным ростом китайского ВВП последовало появление любителей природы западного типа. Проблема, однако, в том, что в Китае очень мало хороших земель, а перемены идут очень быстро. Новое поколение, возможно, и учится беречь природу, но учится не так стремительно, как исчезает среда обитания. Национальные парки страны все более мобильный средний класс скоро, кажется, залюбит до смерти. В Северной Америке и сегодня можно привезти группу школьников в центр изучения природы так, чтобы на стоянке был один их автобус, и целый день, а то и неделю показывать им животных. А около Шанхая, чье население вскоре достигнет двадцати миллионов, есть только один природный заповедник, куда нетрудно добраться, — Чунмин Дунтань на аллювиальном острове в дельте Янцзы. Заповедник хорош по части менеджмента, но терпит большой ущерб от рыбаков и загрязнения реки. Вся его северная треть заросла враждебной птицам инвазивной травой рисовидкой (согласно местной легенде, трава была привнесена по указанию премьера Чжоу Эньлая, который попросил специалистов найти ему растение, способное расширить территорию Китая), а вдоль его западной границы сооружается огромный парк, включающий в себя «виллы для отдыха» и поле для «гольфа на заболоченных землях». К 2010 году система мостов и туннелей напрямую свяжет остров с центром Шанхая. Можно будет каждого шанхайского ребенка свозить автобусом в Чунмин Дунтань провести день на природе, только вот автобусы будут стоять сплошной цепью от берега до берега Янцзы.

Инициативы китайских защитников природы сегодня успешны, как правило, в тех случаях, когда обращены не к населению, а к властям, имеющим свои интересы, на которых активисты пытаются играть. В Шанхае Ифэй Чжан, бывший журналист, а ныне активист Всемирного фонда природы, убеждает городские власти задуматься, до каких пределов может расти население города и на какие источники питьевой воды можно будет рассчитывать в перспективе. В настоящее время город полагается на эстуарий Янцзы, но уровень моря поднимается — и вода может стать слишком соленой, поэтому Ифэй уговаривает чиновников уделить внимание альтернативному источнику: расчистить впадающую в Янцзы реку Хуанпу и восстановить ее водосборный бассейн, что, в качестве побочного эффекта, приведет к созданию новых участков, пригодных для жизни диких млекопитающих и птиц.

— Мы не рассчитываем на многое, поэтому никогда не впадаем в отчаяние, — говорит Ифэй.

Выше Шанхая по течению Янцзы от реки были искусственно отрезаны сотни озер, и в 2002 году Всемирный фонд природы задался целью убедить власти провинции Хубэй вновь соединить с рекой всего лишь одно из них.

— Никто не верил, что это удастся, — сказал Ифэй. — Это была только мечта, воздушный замок. Но мы создали демо-сайт, и через два или три года местные власти согласились попробовать открывать шлюз в определенный сезон, чтобы в озеро могла заплывать молодь рыб. И все получилось! После этого мы смогли давать небольшие суммы органам власти в разных местах на пилотные программы. Вначале думали только об одном озере. А на данный момент с рекой соединили уже семнадцать.

В Пекине я познакомился с исключительно эффективно действующим общественным активистом по имени Хай-сян Чжоу. Чжоу уже двадцать лет всерьез занимается любительским фотографированием птиц — он считает себя пионером в этом деле среди китайцев, — но активистом стал лишь недавно. Осенью 2005 года он услышал новость, что в провинции Ляонин недалеко от мест, где он провел детство, вспыхнул птичий грипп и местные власти считают переносчиками болезни диких птиц. Опасаясь бессмысленного убийства пернатых, Чжоу взял на работе отпуск и поспешил в Ляонин, где выяснил, что водоплавающие птицы и перелетные журавли гибнут по более заурядным причинам — из-за охоты, от отравления, от голода.

Чжоу носит очки, закрывающие чуть не поллица.

— Если неправительственная организация, — сказал он мне, — хочет здесь чего-нибудь добиться, она должна наладить сотрудничество с правительством. Любители птиц и защитники природы могут исследовать положение вещей, но, чтобы сделать что-то, нужен рычаг. Местные всегда за ускоренное развитие, а правительство официально за экологически рациональное, устойчивое развитие и охрану среды. Поскольку ресурсы очень ограниченны, чиновники бывают рады, если ты помогаешь им продемонстрировать, что они на самом делают то, что провозглашают официально. Если природоохранный проект осуществлен хорошо, лидеры страны получают колоссальные пропагандистские выгоды.

Открыв свой ноутбук, Чжоу показал мне фотографии улыбающихся важных персон на платформе для наблюдения за дикими птицами и животными, построенной в его родном городе. Сейчас Чжоу работает над новым проектом в природном заповеднике «Гора Лаоте» на Ляодунском полуострове. Каждую осень все перелетные птицы Северо-Восточного Китая летят над этим полуостровом на юг, и местные браконьеры устанавливают на общественной земле тысячи сетей, которыми ловят и убивают птиц. Выше всего ценятся крупные хищники, многие из которых, по официальной классификации, находятся в опасности или под угрозой вымирания. Некоторых птиц, говорит Чжоу, употребляют в пищу в том же регионе, но бóльшую их часть отправляют в южные провинции, где они идут как деликатес. Чжоу и его дочь, работающая в заповеднике на добровольных началах, собирают данные, которые затем передают центральному правительству, чтобы оно могло координировать политику на местах. На его фотографиях видно, как служители заповедника преследуют браконьеров при дневном свете и при свете фар. Вот деревья, поваленные браконьерами, чтобы служители не могли проехать. Вот конфискованные мотоциклы. Вот комната, в которой до высоты человеческих плеч громоздятся свернутые сети всех цветов: улов охраны всего лишь за одно утро. Вот клетки с маленькими птицами, которые служат приманкой для больших птиц. Вот над кронами деревьев торчат прикрепленные к их вершинам стволы других деревьев, чтобы сети висели на высоте орлиного полета. Вот не столь крупные ловушки для орлов, свисающие с высоких ветвей и утяжеленные бревнами. Вот сети размером с дом, усеянные оглушенными голубями, орланами-белохвостами, балобанами. Вот еще живые птицы с открытыми переломами крыльев, с торчащими под жуткими углами обломками костей. Вот конфискованная сетка для грязного белья, набитая, точно нестираной одеждой, соколами и совами — живыми и мертвыми. Вот браконьер в наручниках, на нем хорошая рубашка и новенькие кроссовки, лицо заменено мозаичным пятном. Вот капли пота на лице служителя, извлекающего сокола из сети. Вот куча из сорока семи конфискованных за одно утро мертвых ястребов и орлов — все до одного обезглавлены браконьерами, чтобы не клевались. Вот куча поменьше: окровавленные головы, собранные за то же утро.

— Занимаются этим люди не такие уж бедные, — говорит Чжоу. — Это не ради пропитания, это традиция. Моя задача — просвещать людей и по возможности менять традиции. Я хочу объяснить людям, что птицы — их природное богатство, и помочь развитию экотуризма как альтернативного источника дохода.

Перелетные птицы, которым удается миновать гору Лаоте невредимыми, большей частью направляются, конечно, в Юго-Восточную Азию — в регион, который сплошная вырубка лесов и разработка месторождений открытым способом, похоже, скоро превратят в одно огромное грязное месиво: ведь для того, чтобы снабжать фабрики, снабжающие нас, в самом Китае безнадежно мало природных ресурсов. Главная тяжесть от загрязнения среды китайскими предприятиями ложится, конечно, на китайцев, но травма, наносимая разнообразным формам жизни, реэкспортируется по всему миру. Мы, думаю, были бы чересчур требовательны к китайцам, если бы стали жестко настаивать, чтобы они, стараясь защитить гору Лаоте, обеспечить себя воздухом, пригодным для дыхания, и водой, пригодной для питья, добиться экологически рационального устойчивого развития, еще и уделяли пристальное внимание опустошению Юго-Восточной Азии, Сибири, Центральной Африки и бассейна Амазонки. Замечательно уже то, что существуют такие люди, как Сорокопут, Хай-сян Чжоу и Ифэй Чжан.

— Видеть, как что-то уничтожается, и не иметь возможности ничего сделать — это иногда вгоняет в тоску, — сказал мне Сорокопут.

Мы стояли у сильно загрязненной реки в окрестностях Нанкина, оглядывая промышленный пейзаж, возникший там, где всего два года назад были болотистые земли. Но оставался еще небольшой незастроенный участок, и Сорокопут хотел мне его показать.