Отношения Гари Ламберта с корпорацией «Аксон», принесшие в итоге немалую прибыль, завязались за три недели до описанных выше событий, воскресным днем, когда он в своей новенькой лаборатории для цветной печати пытался отреставрировать две старые фотографии родителей и, получив удовольствие от этого процесса, увериться в своем душевном здоровье.

Собственное душевное здоровье давно стало для Гари предметом особых забот, но как раз в тот вечер, когда он, выйдя из своего просторного, крытого сланцем особняка на Семинол-стрит, пересек задний двор и поднялся по наружной лестнице в просторный гараж, в его мозгу царила такая же теплая и ясная погода, как и во всей северо-западной Филадельфии. Сквозь легкую дымку и небольшие тучки с серым оперением просвечивало сентябрьское солнце, и, насколько Гари разбирался в своей нейрохимии (в конце концов, он же не психиатр, а вице-президент «СенТрастБанка», не следует об этом забывать), все основные датчики указывали на отметку «здоров».

Хотя в принципе Гари одобрял, что современному человеку полагается самостоятельно управлять своими пенсионными вкладами, планировать междугородные разговоры и выбирать программы в частных школах, он был отнюдь не в восторге, что на него возложена ответственность за состояние его личных мозгов, в то время как некоторые – в первую очередь родной отец – наотрез отказывались от подобной ответственности. Но уж чего-чего, а добросовестности у Гари не отнимешь. На пороге темной комнаты он оценил уровень нейрофактора 3 (серотонин, один из важнейших факторов) – максимум за последнюю неделю, если не за месяц; фактор 2 и фактор 7 также превышали самые радужные ожидания, и фактор 1 уже не столь угнетен, как с утра (последействие выпитого на ночь бокала арманьяка). Упругий шаг, приятное ощущение своего роста – несколько выше среднего – и летнего загара. Недовольство супругой, Кэролайн, незначительно, поддается сдерживанию. Основные признаки паранойи (неотвязное подозрение, будто Кэролайн и двое старших сыновей посмеиваются над ним) пошли на убыль, сезонное томление по поводу тщеты и краткости жизни уравновешивалось крепостью его мозговой системы в целом. Нет, клинической депрессией он не страдает.

Гари задернул бархатные шторы, сдвинул светонепроницаемые ставни, достал из большого холодильника (нержавеющая сталь) коробку с бумагой формата 8×10 дюймов и засунул две пленки в электрический очиститель негативов – волнующе тяжелый маленький приборчик.

Он печатал фотографии родителей из времен злополучного Десятилетия супружеского гольфа. На одном снимке Инид, сильно изогнувшись, скосив под солнечными очками глаза – в мареве жары все расплывается, – левой рукой стиснула многострадальную клюшку-пятерку, правую руку, исподтишка бросающую мяч (белое пятно на краю фото) поближе к лунке, размыло в движении. (Они с Альфредом играли только на дешевых общедоступных полях для гольфа, прямых и коротких.) На другой фотографии Альфред – шорты в обтяжку, кепка «Мидленд-Пасифик» с длинным козырьком, черные носки и допотопные туфли для гольфа – замахивался столь же допотопной деревянной клюшкой на белую метку размером с грейпфрут и скалился в камеру, словно говоря: «Вот по такому мячику я бы попал!»

Вынув увеличенные отпечатки из фиксажа, Гари включил свет и обнаружил, что оба снимка покрыты сеткой странных желтых пятен.

Он чертыхнулся, не столько из-за фотографий, сколько потому, что хотел сохранить хорошее настроение, обеспеченное высоким уровнем серотонина. От мира немых объектов требовалась лишь капелька уступчивости.

Погода портилась. В водостоках зажурчала вода, по крыше забарабанили капли, сыпавшиеся с ближайших деревьев. Занимаясь второй парой отпечатков, Гари слышал сквозь стены гаража, как Кэролайн играет с детьми в футбол. Топот ног, пыхтение, изредка вопли, сейсмический толчок, когда мяч ударял по гаражу.

Вторая пара снимков вышла из фиксажа с теми же желтыми пятнами, и Гари понял: пора прекращать бессмысленное занятие. Как раз в этот миг в наружную дверь постучали, и его младший сын Джона проскользнул в лабораторию, всколыхнув черную занавеску.

– Фотографии печатаешь? – спросил Джона.

Гари поспешно сложил неудачные оттиски вчетверо и выбросил в мусор.

– Только собираюсь, – соврал он.

Заново смешав растворы, Гари открыл новую пачку бумаги. Джона уселся возле красной лампы и забубнил себе под нос, перелистывая одну из «Хроник Нарнии», «Принца Каспиана», подарок сестры Гари, Дениз. Джона учился во втором классе, а читал как пятиклассник. Отдельные слова он произносил внятным шепотом, и это было прелестно, обаятельно, как и все, что делал этот нарниец с сияющими темными глазами, певучим голоском и мягкими, словно меховая шкурка, волосами, – даже на взгляд Гари, Джона больше походил на разумного зверька, нежели на маленького мальчика.

Кэролайн не вполне одобряла «Хроники Нарнии», ведь Клайв Льюис был известным апологетом католичества и нарнийский лев Аслан представлял собой мохнатого, четвероногого Христа, но Гари в детстве с наслаждением прочел «Льва, колдунью и платяной шкаф» и не превратился от этого в религиозного фанатика (конечно же он был убежденным материалистом).

– Они убили медведя, – доложил Джона. – Обычного, не говорящего, и Аслан вернулся, его видела только Люси, а остальные ей не поверили.

Гари опустил отпечатки в фиксаж.

– Почему они ей не поверили?

– Потому что она самая младшая, – ответил Джона. На улице под дождем смеялась и что-то кричала Кэролайн. Что за привычка – носится как безумная наравне с мальчишками. В первые годы брака Кэролайн работала на полную ставку юристом, но после рождения Кейлеба получила наследство и теперь работала лишь по нескольку часов в Фонде защиты детей за пустячное жалованье благотворительной организации. Вся ее жизнь сосредоточилась на детях, Кэролайн называла их своими лучшими друзьями.

Полгода назад, когда Гари незадолго до своего сорокатрехлетия ездил с Джоной к родителям в Сент-Джуд, двое местных умельцев переоборудовали второй этаж гаража, переделали систему освещения и водопровода – это был подарок-сюрприз от Кэролайн. Гари высказывал порой желание увеличить старые семейные фотографии и собрать в большом альбоме с кожаным переплетом «Двести классических моментов семьи Ламберт». С этой задачей вполне бы справилось и фотоателье, к тому же мальчики учили отца работать с компьютерными изображениями, а если б ему все-таки понадобилась лаборатория, можно бы арендовать ее с почасовой оплатой. Поэтому при виде подарка – жена торжественно проводила его в гараж и предъявила совершенно ненужную и нежеланную темную комнату – Гари едва не расплакался. Но из популярных пособий по психологии, которыми был завален ночной столик Кэролайн, Гари наперечет знал тревожные сигналы надвигающейся депрессии, и к их числу, согласно всем авторитетам, относилась беспричинная плаксивость, так что Гари проглотил застрявший в горле комок, осмотрел дорогущую новую лабораторию и воскликнул, что он в восторге от подарка Кэролайн (она испытывала смешанные чувства: запоздалые сожаления потратившегося покупателя и приятное возбуждение щедрого дарителя). Теперь, чтобы доказать себе, что он вовсе не страдает депрессией, и чтобы Кэролайн ничего такого не заподозрила, Гари назначил себе работать в темной комнате дважды в неделю, пока «Двести классических моментов семьи Ламберт» не будут готовы.

Еще один признак паранойи: Гари мучило подозрение, что Кэролайн вытесняет его из дома, для того и устроила лабораторию в гараже.

По сигналу таймера Гари переложил третью пару отпечатков в фиксаж и включил свет.

– Что это за белые пятна? – поинтересовался Джона, заглянув в кювету.

– Понятия не имею!

– Похоже на облака, – продолжал Джона.

Мяч с грохотом врезался в стену гаража.

Оставив Инид морщиться в закрепляющем растворе, а Альфреда – ухмыляться, Гари распахнул ставни. Араукария и бамбуковые заросли блестели от дождя. На заднем дворе Кэролайн и Аарон в грязных, промокших, прилипших к лопаткам свитерах жадно глотали воздух, Кейлеб завязывал шнурки. Кэролайн сорок пять, а ноги как у молоденькой девочки, волосы все такие же светлые, как двадцать лет назад, когда Гари познакомился с ней в «Спектруме», на концерте Боба Сигера. Жена все еще очень привлекала Гари, восхищала его своей естественной внешней притягательностью и квакерской родословной. Гари машинально потянулся за фотоаппаратом, навел на Кэролайн телеобъектив.

Лицо Кэролайн напугало его: брови мучительно сведены, рот сложился в печальную гримасу. Прихрамывая, она снова побежала за мячом.

Гари перевел объектив на старшего сына, Аарона, – того лучше всего фотографировать врасплох, чтобы не наклонял кокетливо голову под выигрышным, как он полагает, углом. Лицо у Aapoнa раскраснелось и испещрено пятнышками грязи – славный выйдет снимок. Гари отрегулировал было дальность, но огорчение из-за Кэролайн перехлестнуло порог нейрохимической защиты.

Игра остановилась. Кэролайн, все так же прихрамывая, побежала к дому.

– «Люси зарылась лицом в гриву Аслана, прячась от его взгляда», – прошептал Джона.

Из дома послышался вскрик.

Кейлеб и Аарон отреагировали без промедления, галопом промчались через двор, точно герои боевика, и скрылись за дверью. Секунду спустя Аарон вновь возник на пороге и громко позвал ломающимся уже голосом:

– Папа! Папа! Папа! Папа!

Когда все впадали в истерику, Гари становился спокойным и методичным. Он неторопливо вышел из лаборатории, спустился по скользкой от дождя наружной лестнице. На открытом пространстве позади гаража, над рельсами пригородной железной дороги, во влажном воздухе ярким потоком разливался свет.

– Папа, бабушка звонит!

Гари легкой походкой зашагал через двор, изредка останавливаясь и с сожалением оценивая ущерб, причиненный футболистами газону. Здешняя округа, Честнат-хилл, напоминала Нарнию. Столетние клены, гинкго и платаны, в большинстве своем искалеченные (мешали прокладывать линию электропередачи), мятежно поднимались над тесно застроенными улочками, носившими имена истребленных племен, семинолов и чероки, навахо и шонов. На многие мили в любую сторону, невзирая на большую плотность населения и высокие доходы домовладельцев, отсутствовали скоростные шоссе и не хватало магазинов. «Страна остановившегося времени» – так называл эти места Гари. Большинство домов, и его собственный в том числе, были сложены из аспидного сланца, с виду похожего на необработанное олово, точно под цвет его волос.

– ПАПА!

– Спасибо, Аарон, я расслышал тебя с первого раза.

– Бабушка звонит!

– Знаю, Аарон, ты уже говорил.

В кухне, мощенной шиферной плиткой, он застал Кэролайн – скрючившись на стуле, она обеими руками хваталась за поясницу.

– Она уже звонила утром, – призналась Кэролайн, – я забыла тебе сказать. Телефон звонил каждые пять минут, я побежала бегом, и вот…

– Спасибо, Кэролайн.

– Я бежала бегом…

– Спасибо. – Гари схватил радиотрубку, отвел ее от себя на вытянутой руке, словно удерживая мать на расстоянии, и пошел в столовую. Здесь его подкарауливал Кейлеб, заложив пальцем скользкую страницу каталога.

– Папа, можно тебя на минуточку?

– Не сейчас, Кейлеб, бабушка на линии.

– Я только хотел…

– Сказано: не сейчас!

Кейлеб покачал головой, растерянно улыбаясь, словно любимый публикой спортсмен, ни с того ни с сего пробивший пенальти мимо ворот.

Через выложенный мраморной плиткой холл Гари проследовал в огромную гостиную и сказал «алло» в маленькую трубку.

– Я предложила Кэролайн перезвонить, если ты не у телефона, – начала Инид.

– Ты платишь всего семь центов за минуту, – заметил Гари.

– А мог бы и сам мне перезвонить.

– Мама, мы спорим из-за четвертака.

– Весь день пытаюсь тебе дозвониться, – продолжала она. – Турагент требует ответа не позднее завтрашнего утра. Мы все еще надеемся, что вы приедете к нам на Рождество в самый последний раз, я же обещала Джоне, так что…

– Секундочку! – перебил Гари. – Спрошу Кэролайн.

– Гари, у тебя было несколько месяцев, чтобы все обсудить. Я не собираюсь сидеть у телефона и ждать, пока ты…

– Одну секунду!

Он прикрыл большим пальцем дырочки микрофона и вернулся в кухню. Джона стоял на стуле с пачкой шоколадного печенья «Орео» в руках, Кэролайн в той же скрюченной позе сидела у стола, учащенно дыша.

– Когда я бежала снять трубку, случилось кое-что ужасное, – сказала она.

– Два часа ты носилась под дождем! – воскликнул Гари.

– Нет, все было прекрасно, пока я не побежала к телефону!

– Кэролайн, я видел, как ты хромала еще до того…

– Все было прекрасно, – упрямо повторила она, – пока я не побежала к телефону, который звонил в сотый раз!

– Ладно, – уступил Гари. – Во всем виновата моя мать. А теперь скажи, что мне ответить ей насчет Рождества.

– Что хочешь. Пусть приезжают к нам.

– Мы обсуждали возможность поехать к ним.

Кэролайн решительно покачала головой, отметая его слова:

– Нет. Ты говорил об этом. А я нет.

– Кэролайн…

– Я не стану ничего обсуждать, когда она ждет у телефона. Попроси перезвонить на следующей неделе.

Джона сообразил, что может взять сколько угодно печенья и родители не заметят.

– Ей нужно все организовать сейчас, – пояснил Гари. – Им надо решить, заезжать ли к нам в следующем месяце после круиза. А это зависит от Рождества.

– Наверное, диск сместился.

– Раз ты не хочешь обсуждать, я просто скажу ей, что мы подумываем приехать в Сент-Джуд.

– Ни за что! Мы так не договаривались!

– Один раз сделаем исключение.

– Нет! Нет! – Влажные пряди спутанных светлых волос мотались в воздухе, подчеркивая решительное несогласие. – Нельзя нарушать правила!

– Исключение не отменяет правила.

– Боже, мне необходим рентген, – сказала Кэролайн.

Шмелиное гудение Инид пробилось из зажатого пальцем микрофона:

– «Да» или «нет»?

Кэролайн поднялась, прижалась к Гари, уткнулась лицом ему в свитер, легонько постучала кулачком по его груди.

– Пожалуйста! – Она потерлась носом о его ключицу. – Скажи, что перезвонишь попозже. Пожалуйста! Очень болит спина.

Гари отвел телефонную трубку в сторону, руке было неудобно, жена все теснее прижималась к нему.

– Кэролайн, они восемь лет подряд приезжали к нам. Неужели я не могу попросить об одном-единственном исключении? Или хотя бы сказать, что мы подумаем?

Кэролайн горестно покачала головой и рухнула на стул.

– Хорошо! – сказал Гари. – Я сам приму решение.

Он прошагал в столовую, и Аарон, слышавший этот разговор, уставился на него словно на изверга, терзающего жену.

– Папа, – начал Кейлеб, – можно тебя кое о чем попросить, если ты не разговариваешь с бабушкой?

– Нет, Кейлеб, я разговариваю с бабушкой.

– А сразу после этого можно?

– Боже, боже, боже, – причитала Кэролайн.

В гостиной Джона расположился на большом кожаном диване, выстроил башенку из печенья и уткнулся носом в «Принца Каспиана».

– Мама?

– Что это такое? – возмутилась Инид. – Не можешь сейчас говорить, перезвони потом, но заставлять меня ждать десять минут…

– Ну все, я уже тут.

– Так что же вы решили?

Гари не успел ответить – из кухни донесся пронзительный кошачий вопль, похожий на крики, которые Кэролайн испускала в постели лет пятнадцать назад, когда еще не было нужды бояться, как бы не услышали мальчики.

– Прости, мама, еще минуточку.

– Так не годится, – сказала Инид, – элементарная вежливость…

– Кэролайн, – крикнул Гари в сторону кухни, – неужели нельзя хоть на несколько минут взять себя в руки?

– А! А! А! О-о! – завывала Кэролайн.

– От боли в спине еще никто не умирал, Кэролайн.

– Пожалуйста, перезвони ей потом! Я споткнулась на ступеньке, когда спешила в дом. Гари, мне так больно…

Он повернулся спиной к кухне.

– Извини, мама.

– Что у вас там творится?

– Кэролайн слегка повредила спину, играя в футбол.

– Знаешь, неприятно говорить об этом, но с возрастом все начинает болеть, – сказала Инид. – Я могла бы целый день тебе рассказывать, где у меня болит. Бедро не дает ни минуты покоя. Но будем надеяться, что с годами человек становится терпеливее.

– А-а! А-а! А-а! – стонала Кэролайн.

– Будем надеяться, – повторил Гари.

– Ладно, так что вы решили?

– С Рождеством вопрос еще открыт, – промямлил он, – может, вам лучше заехать к нам на обратном пути…

– О-у! О-у! О-у!

– С каждым днем билеты на Рождество заказать все труднее, – не сдавалась Инид. – Шумперты заказали тур на Гавайи еще в апреле, потому что в прошлом году дотянули до сентября и не смогли получить те места, которые…

Из кухни прибежал Аарон.

– Папа!

– Я разговариваю по телефону.

– Папа!

– Ты же видишь, Аарон, я разговариваю по телефону.

– У Дейва колостомия, – продолжала Инид.

– Папа, ты должен что-нибудь сделать! – потребовал Аарон. – Маме совсем плохо. Она просит, чтобы ты отвез ее в больницу.

– Кстати, папа, – снова возник Кейлеб со своим каталогом, – заодно и меня кое-куда подбросишь.

– Нет, Кейлеб.

– Ну правда, мне очень-очень нужно в магазин.

– Подходящие места раскупают сразу же, – сказала Инид.

– Аарон! – позвала из кухни Кэролайн. – Аарон! Куда ты подевался? Где твой отец? Где Кейлеб?

– Как прикажете сосредоточиться в таком шуме? – подал голос Джона.

– Прости, мама, – извинился Гари, – пойду поищу место потише.

– Осталось очень мало времени! – В голосе Инид зазвучала паника: с каждым днем, с каждым часом билетов на рейсы конца декабря все меньше, и все меньше надежды на то, что Гари и Кэролайн привезут мальчиков в Сент-Джуд на последнее, самое последнее Рождество.

– Папа, – умолял Аарон, следуя по пятам за Гари на второй этаж. – Что я скажу маме?

– Скажи, чтобы позвонила по девять-один-один. Возьми свой сотовый телефон и вызови неотложку. Кэролайн! – окликнул он. – Набери девять-один-один.

Девять лет назад, после особенно тягостной поездки на Средний Запад: снежные бури в Филадельфии и в Сент-Джуде, четырехчасовая задержка в аэропорту с ноющим пятилетним и орущим двухлетним ребенком, целая ночь рвоты у Кейлеба (реакция на избыток масла и жира в праздничных яствах Инид, по мнению Кэролайн), сильнейший ушиб, который получила Кэролайн, поскользнувшись на заледеневшей подъездной дорожке возле дома свекрови (спину она травмировала в юности, играя в хоккей на траве за «Френдз-сентрал», но теперь считала, что на подъездной дорожке старая травма «обострилась»), – Гари поклялся жене, что никогда больше словом не обмолвится о Рождестве в Сент-Джуде. С тех пор его родители восемь лет подряд приезжали на Рождество в Филадельфию, и, хотя Гари отнюдь не одобрял одержимости семейным торжеством – он считал ее симптомом более серьезной проблемы, нездоровой пустоты в жизни Инид, – в желании родителей остаться на сей раз дома ничего предосудительного не было. Гари рассчитывал также, что Инид скорее согласится покинуть Сент-Джуд и переселиться на восток, если получит свое «самое последнее Рождество». Лично он готов был поехать в гости, ему требовалась лишь капелька уступчивости со стороны жены, подобающее взрослому человеку умение принять во внимание особые обстоятельства.

Войдя в свой кабинет, Гари запер дверь, отгораживаясь от криков и воплей семейства, от топота ног на лестнице, от всего этого надуманного переполоха. Снял трубку с аппарата на столе и выключил радиотрубку.

– Просто смешно, – упавшим голосом произнесла Инид. – Почему ты не можешь перезвонить?

– Мы еще не определились с декабрем, – сказал он. – Очень может быть, мы приедем в Сент-Джуд. Так что загляните к нам после круиза.

Инид громко задышала в трубку.

– Мы не можем нынешней осенью дважды ездить в Филадельфию, – сказала она. – Я хочу повидать мальчиков на Рождество. Думаю, тут только одно решение – вы приедете в Сент-Джуд.

– Нет-нет-нет, – забормотал он. – Погоди, мама. Мы еще ничего не решили.

– Я обещала Джоне…

– Не Джона покупает билеты. Не ему решать. Стройте свои планы, мы разберемся со своими, и будем надеяться, что все получится.

До странности отчетливо Гари различал неодобрительное сопение, вздохи, похожие на шум прибоя. И тут до него дошло.

– Кэролайн! – рявкнул он. – Кэролайн, ты подслушиваешь?

Дыхание в трубке смолкло.

– Кэролайн, ты подслушиваешь?! Ты сняла трубку?

Слабый щелчок в трубке, след, оставленный электрическим разрядом.

– Прости, мама.

– Что такое? – всполошилась Инид.

Невероятно! Невероятно, черт побери! Оставив трубку на столе, Гари отпер дверь и побежал по коридору мимо детской – там Аарон стоял перед зеркалом, нахмурив брови, наклонив голову под выигрышным углом, через площадку – там торчал Кейлеб, сжимая обеими руками каталог, словно свидетель Иеговы свою брошюру, в супружескую спальню, где Кэролайн, все в той же перемазанной одежде, съежилась на персидском ковре в позе эмбриона, прижимая к пояснице ледяной пакет с гелем.

– Ты подслушиваешь мой разговор?

Кэролайн слабо покачала головой – ей-де настолько плохо, она бы и до прикроватного телефона не дотянулась.

– Нет?! Значит, нет?! Ты не подслушивала?

– Нет, Гари, – еле выговорила она.

– Я слышал щелчок, слышал дыхание…

– Нет.

– Кэролайн, в доме три телефонных аппарата. Два из них сейчас у меня в кабинете, третий здесь. Так?

– Я не подслушивала. Я только сняла трубку… – Она втянула в себя воздух сквозь стиснутые зубы. – Хотела проверить, не освободился ли телефон. Вот и все.

– Ты сидела у телефона! Сидела и подслушивала! Сколько раз, сколько раз мы договаривались, чтобы ты этого не делала!

– Гари, – жалобно протянула она, – клянусь тебе, я не подслушивала. Спина ужас как болит. Я не смогла сразу положить трубку, вот и опустила ее на пол. Ничего я не подслушивала. Не будь таким жестоким.

Лицо ее было так прекрасно, боль сияла на нем, словно экстаз, а свернувшееся клубком, покрытое грязью, покорно лежавшее на персидском ковре тело, раскрасневшиеся щеки и разметавшиеся волосы вызывали желание. Какой-то частью души Гари готов был поверить жене и посочувствовать, но от этого еще больше обозлился на предательницу. Он промчался по коридору обратно в кабинет и с грохотом захлопнул дверь.

– Да, мама, это я.

И услышал гудки. Пришлось за свой счет перезванивать в Сент-Джуд. В окно, выходившее на задний двор, Гари видел подсвеченные солнцем фиолетовые, словно раковина моллюска, дождевые тучи. Над араукарией поднимались испарения.

Теперь, когда звонок оплачивала не она, Инид сделалась словоохотливее и спросила, знает ли Гари компанию под названием «Аксон».

– В Швенксвиле, Пенсильвания, – уточнила она. – Они хотят купить папин патент. Дай-ка прочту тебе письмо. Я немного в растерянности…

В «СенТрастБанке», где Гари заведовал отделом ценных бумаг, он давно уже занимался крупными компаниями, а не мелкой рыбешкой. Название «Аксон» ничего ему не говорило, однако, выслушав письмо от м-ра Джозефа К. Прагера из «Брэг Нутер и Спей», Гари сразу просек их игру: несомненно, юрист, составивший это послание, адресованное какому-то старикану на Среднем Западе, предлагал Альфреду лишь малый процент от подлинной стоимости патента. Гари знал, как действуют эти ребята. Он бы и сам поступил точно так же на месте руководства «Аксона».

– По-моему, нужно попросить у них десять тысяч вместо пяти, – сказала Инид.

– Когда истекает срок патента? – уточнил Гари.

– Примерно через шесть лет.

– Они рассчитывают на большую прибыль. Иначе просто нарушили бы авторское право.

– Тут сказано, «находится на стадии раннего тестирования», и еще ничего не ясно.

– Вот именно! Именно это они хотят вам внушить! Сама подумай: если еще идет тестирование, зачем бы они стали вам писать? Могли бы подождать шесть лет.

– Ой, правда!

– Очень хорошо, что ты сказала мне, мама, очень хорошо. Нужно написать этим парням и потребовать за лицензию двести тысяч долларов.

У Инид пресеклось дыхание, как бывало в семейных поездках, когда Альфред выруливал на встречную полосу, обгоняя грузовик.

– Двести тысяч долларов! Ой, Гари!

– И один процент общего дохода от их продукции. Предупреди их, что вы готовы защищать свои законные права в суде.

– А если они откажут?

– Можешь мне поверить, они не станут доводить дело до тяжбы. Ты ничем не рискуешь, если проявишь агрессивность.

– Да, но патент-то папин, а ты его знаешь…

– Передай ему трубку, – сказал Гари.

Родители склонялись перед любым авторитетом. Когда Гари требовалось уверить себя, что он избег их участи, когда прикидывал, как далеко ушел от Сент-Джуда, он всегда думал о собственной независимости от всех авторитетов, включая отца.

– Да? – произнес Альфред.

– Папа, – сказал Гари, – ты должен бороться с этими ребятами. У них очень слабая позиция, ты можешь получить много денег.

На том конце провода, в Сент-Джуде, старик молчал.

– Только не говори мне, что ты собираешься принять это предложение, – сказал Гари. – Даже не думай об этом. Такая возможность даже не рассматривается.

– Не твое дело, – оборвал Альфред. – Здесь я решаю.

– Да-да, однако у меня есть свой интерес в этом деле, вполне законный интерес, смею сказать.

– Это еще почему?

– Законный интерес, – настаивал Гари. Если у Инид и Альфреда кончатся деньги, кто будет их содержать? Они с Кэролайн, а не нищая сестрица и безответственный братец. Впрочем, Гари хватило самообладания не говорить об этом отцу. – Скажи мне хотя бы, что ты надумал? Сделай одолжение!

– Ты сам мог бы сделать мне одолжение и не спрашивать, – возразил Альфред. – Но раз ты спросил, отвечу: я возьму то, что они дают, и половину денег передам «Орфик-Мидленд».

Механистическая вселенная: отец говорит, сын реагирует.

– Постой, постой, отец, – Гари заговорил низким, размеренным голосом, который приберегал исключительно для ситуаций, когда бывал уверен в своей правоте и при том страшно рассержен. – Так нельзя.

– Только так, – отрезал Альфред.

– Нет, папа, послушай меня. Ты ни юридически, ни морально не обязан делится с «Орфик-Мидленд».

– Я пользовался материалами и оборудованием, принадлежавшими железной дороге, – сказал Альфред. – Предполагалось, что она имеет право на свою долю, если я получу прибыль от патентов. Марк Джамборетс связал меня с юристом по патентному праву. Вероятно, юрист предоставил мне скидку.

– Прошло пятнадцать лет! Той железной дороги уже не существует! Люди, с которыми ты заключил соглашение, умерли!

– Не все. Марк Джамборетс жив.

– Папа, такие чувства делают тебе честь. Я их вполне разделяю…

– Сомневаюсь.

– Братья Рот завладели дорогой, выпотрошили ее…

– Не желаю ничего обсуждать.

– Это безумие! Безумие! – воскликнул Гари. – Хранить верность корпорации, которая ограбила и тебя, и весь Сент-Джуд! Всеми мыслимыми способами измывалась над тобой! Они и сейчас грабят тебя, надувают с медицинской страховкой!

– У тебя свое мнение, у меня свое.

– А я тебе говорю: это безответственно! Эгоистично. Хочешь питаться арахисовым маслом и считать гроши, дело твое, но это несправедливо по отношению к матери…

– Мне плевать, что там думает твоя мать.

– Несправедливо по отношению ко мне. Кто будет оплачивать ваши счета, случись что? Кто твой запасной аэродром?

– Я перенесу все, что выпадет на мою долю, – сказал Альфред. – Буду есть арахисовое масло, если придется. Я его люблю. Хорошая штука.

– И мама тоже будет есть арахисовое масло, если придется?! Так? Будет есть собачий корм, если придется?! Тебе плевать на нее!

– Гари, я знаю, как будет правильно. Не жду, что ты меня поймешь, и сам не понимаю твоих поступков, но я знаю – так будет по-честному. И довольно об этом.

– Можешь отдать «Орфик-Мидленд» две с половиной тысячи, если тебе непременно хочется, – сказал Гари, – но патент стоит…

– Я сказал: довольно. Мать хочет еще о чем-то поговорить с тобой.

– Гари! – крикнула в трубку Инид. – Сент-Джудский симфонический в декабре дает «Щелкунчика». Они работают с балетным ансамблем штата, имеют большой успех, билеты распродаются так быстро! Как ты думаешь, взять девять билетов на сочельник? Дневной спектакль в два или лучше пойти вечером двадцать третьего? Тебе решать.

– Мама, послушай! Не позволяй папе принимать это предложение. Не позволяй ему ничего решать, пока я не прочту письмо. Вышли мне завтра же копию по почте.

– Хорошо, Гари, но сейчас гораздо важнее «Щелкунчик», надо взять девять мест рядом, билеты распродаются так быстро, ты просто не поверишь.

Положив, наконец, трубку, Гари с силой прижал руку к глазам, и перед ним словно на темном экране вспыхнули два искаженных образа, два игрока в гольф: Инид, перебрасывающая мяч с кочковатого участка на ровное поле (вообще-то это мошенничество), и Альфред, посмеивающийся над своими неудачами.

Четырнадцать лет назад старик отмочил такую же штуку, ни с того ни с сего выкинул белый флаг. Братья Рот купили «Мидленд-Пасифик», когда Альфреду оставалось несколько месяцев до полных шестидесяти пяти лет. Фентон Крил, новый президент «Мидленд-Пасифик», пригласил его на ланч в «Морелли». Роты подвергли чистке верхний эшелон служащих, противившийся слиянию, но Альфред, главный инженер, не принадлежал к их числу. Ротам требовался человек, который обеспечил бы работу дороги в период хаоса, пока ликвидировали офис в Сент-Джуде и переводили штаб-квартиру в Литл-Рок, пока новый персонал во главе с Крилом осваивал дело. Крил предложил Альфреду пятидесятипроцентную прибавку к жалованью и пакет акций «Орфик», если он останется еще на два года, возьмет на себя руководство переездом в Литл-Рок и гарантирует преемственность.

Альфред ненавидел Ротов и готов был ответить отказом, но вечером Инид принялась за него: одни только акции «Орфик» стоили 78.000 долларов, к тому же пенсию исчисляют на основании заработка за последние три года, а значит, пенсия тоже увеличивалась на пятьдесят процентов.

Неопровержимые доводы поколебали решимость Альфреда, но три дня спустя, вернувшись домой, он сообщил Инид, что подал прошение об отставке и Крил его подписал. Оставалось семь недель до конца полного года, в течение которого Альфред получал максимальное жалованье. Бросить работу в такой момент – какая нелепость! Но ни тогда, ни потом он не объяснил ни жене, ни кому-либо другому, почему вдруг передумал. Сказал только: «Я принял решение».

В тот год за рождественским столом в Сент-Джуде, после того как Инид тайком подложила на тарелку малышу Аарону орешки, которыми был начинен гусь, а Кэролайн схватила эту начинку с тарелки, вышла в кухню и швырнула в ведро, словно гусиный помет, прокомментировав: «Сплошной жир, фу!», Гари, потеряв терпение, заорал: «Не мог подождать еще семь недель? Дотянуть до шестидесяти пяти лет?»

«Гари, я работал всю жизнь. Мне решать, когда выходить на пенсию, а не тебе».

И на что тратил досуг этот человек, которому так не терпелось выйти на пенсию? Сиднем сидел в синем кресле.

Об «Аксоне» Гари понятия не имел, но жалованье ему платили за то, чтобы он был в курсе деятельности таких конгломератов, как «Орфик-Мидленд». Он знал, что братья Рот продали контрольный пакет, чтобы покрыть убытки от канадской золотопромышленной авантюры. «Орфик-Мидленд» пополнила ряды тех расползшихся и потерявших собственное лицо мегакомпаний, чьи штаб-квартиры рассеяны по предместьям американских городов; служащие там замещались, точно клетки в живом организме или, вернее, точно буквы в известной игре в слова, где МОЧА превращается в МОДУ, а затем в ВОДУ. Стало быть, к тому времени, когда Гари дал добро на приобретение очередного крупного пакета акций «Орфик-Мидленд», пополнившего портфель «СенТраста», не осталось уже никаких сотрудников той компании, что ликвидировала третье по количеству рабочих мест сент-джудское предприятие и лишила железнодорожной связи большую часть сельского Канзаса. «Орфик-Мидленд» полностью вышла из транспортного бизнеса. Все, что уцелело от товарных линий «Мидленд-Пасифик», было распродано, и компания целиком сосредоточилась на строительстве и содержании тюрем, производстве изысканных сортов кофе и финансовых услугах; новенький 144-жильный оптоволоконный кабель так и остался закопанным в ненужной более полосе отчуждения. И этой компании отец хранил верность?! Чем больше Гари думал об этом, тем больше злился. Сидел один в кабинете, не в силах подавить нарастающее возбуждение или хотя бы унять дыхание, вырывавшееся из легких с напором локомотивного пара. Он не видел красивого тыквенно-желтого заката, расцветавшего за тюльпанными деревьями по ту сторону железнодорожных путей. Он видел только принципы, извращенные принципы!

Наверно, он просидел бы так целую вечность, одержимо выстраивая обвинительную речь против старика отца, но тут за дверью кабинета что-то зашуршало. Рывком вскочив на ноги, Гари распахнул дверь.

Кейлеб сидел на полу, скрестив ноги, изучая свой каталог.

– Теперь можно поговорить?

– Ты сидел тут и подслушивал?!

– Нет, – возразил Кейлеб, – ты обещал поговорить, когда закончишь с бабушкой. Я спросить хочу. Насчет того, какую комнату можно поставить под наблюдение.

Даже вверх ногами Гари отчетливо видел в каталоге трех- и четырехзначные цены – какие-то предметы в начищенных алюминиевых корпусах, с цветными жидкокристаллическими экранами.

– Новое хобби, – пояснил Кейлеб. – Я хочу установить систему наблюдения. Мама говорит, можно в кухне, если ты не против.

– Ты хочешь установить в кухне систему наблюдения? Это такое хобби?!

– Да!

Гари только головой покачал. У него в детстве было множество увлечений, и долгое время его огорчало, что сыновья ничем не интересуются. Кейлеб, видимо, смекнул, что, услышав слово «хобби», отец разрешает траты, на которые в противном случае вполне мог бы наложить вето. И Кейлеб увлекся фотографией – ровно настолько, чтобы получить от Кэролайн камеру с автофокусом, зеркалку с более мощным телеобъективом, чем у самого Гари, и цифровую мыльницу. Потом он переключился на компьютеры и забыл о них, как только Кэролайн купила ему ноутбук и наладонник. Но Кейлебу скоро стукнет двенадцать, и Гари был сыт по горло. При слове «хобби» теперь срабатывали защитные механизмы. Он вырвал у Кэролайн обещание не покупать мальчику новое оборудование, не посоветовавшись предварительно с ним.

– Вести наблюдение – это не хобби! – сказал он.

– Хобби, папочка! Мама сама и посоветовала. Сказала, начать можно с кухни.

В кухне находится бар, мелькнуло в голове у Гари, – еще один тревожный сигнал депрессии.

– Ладно, мы с мамой обсудим, – посулил Гари.

– Но в шесть часов магазин закроется.

– Можешь денек-другой подождать. Ничего с тобой не случится.

– И так весь день жду. Ты обещал поговорить, а уже вечер!

Раз уже вечер, Гари имел законное право выпить. Бар находится на кухне. Он шагнул в ту сторону.

– Какое именно тебе нужно оборудование?

– Всего-навсего камера с микрофоном и датчики. – Кейлеб сунул каталог отцу под нос. – Даже не самые дорогие. За шестьсот пятьдесят. Мама сказала, можно.

Иногда Гари казалось, будто в их семейной истории есть что-то тягостное, о чем его близкие рады бы забыть; только он один все тащит за собой. Кивни он, уступи, и это воспоминание тотчас бы стерлось. Еще один тревожный сигнал.

– Кейлеб, – сказал он, – похоже, что и эта забава тебе скоро наскучит. Удовольствие дорогое, а тебе сразу надоест.

– Нет! Нет! – обиженно запротестовал Кейлеб. – Это страшно интересно, папочка! Это хобби!

– Тем не менее ты быстро остыл ко всему, что мы тебе покупали. А ведь тоже уверял, будто тебе «страшно интересно».

– Это совсем другое дело, – ныл Кейлеб. – На этот раз мне правда интересно, по-настоящему!

Мальчишка явно готов потратить любое количество обесцененной словесной валюты, лишь бы купить отцовское согласие.

– Ты хоть понимаешь, о чем я говорю? – спросил Гари. – Вечно одно и то же, разве ты не видишь? Сперва тебе очень хочется, а когда вещь покупают – совсем другое дело. Как только она появляется в доме, отношение к ней меняется. Ты понимаешь?

Кейлеб открыл было рот, но удержался от очередной жалобы или мольбы, в глазах сверкнуло лукавство.

– Кажется, понимаю, – смиренно потупился он. – Да-да, понимаю.

– И думаешь, что с новым оборудованием будет по-другому? – уточнил Гари.

Кейлеб сделал вид, будто серьезно обдумывает вопрос.

– Думаю, будет по-другому, – наконец сказал он.

– Ну хорошо, – сдался Гари, – но запомни наш разговор. Я не хочу, чтобы это стало очередной дорогой игрушкой, к которой ты через неделю-другую потеряешь интерес. Ты уже почти подросток, и мне хотелось бы видеть больше сосредоточенности…

– Гари, это несправедливо! – с жаром вступилась за сына Кэролайн. Она вышла, прихрамывая, из главной спальни, одно плечо выше другого, рука за спиной, прижимает к пояснице пакет с обезболивающим гелем.

– А-а, Кэролайн. Не думал, что ты нас слушаешь.

– Неправда, будто Кейлеб небрежен к вещам.

– Конечно неправда! – подхватил Кейлеб.

– Ты вот что пойми, – продолжала Кэролайн, – в новом хобби будет задействовано все. Это гениально! Кейлеб придумал способ использовать все свое оборудование…

– Хорошо, хорошо, рад это слышать.

– У мальчика творческий прорыв, а ты внушаешь ему чувство вины.

Однажды, когда Гари позволил себе вслух усомниться, не подавляют ли они воображение ребенка, заваливая его дорогой техникой, Кэролайн только что не обвинила его в клевете на сына. Среди ее любимых книг о воспитании почетное место занимал научный труд «Технология воображения. Чему современные дети должны научить родителей» некоей Нэнси Клеймор, доктора философии, противопоставлявшей «парадигму исключения» (одаренный ребенок – гений, изолированный от общества) новой «парадигме подключения» (одаренный ребенок – творчески ориентированный потребитель). Авторша утверждала, будто в скором времени электронные игрушки станут такими дешевыми и общедоступными, что ребенку не придется напрягать воображение, рисуя карандашами или выдумывая сказки, вместо этого он будет применять и комбинировать существующие технологии. Эта мысль казалась Гари чрезвычайно убедительной, но оттого не менее пугающей. Когда он был примерно в возрасте Кейлеба, ему нравилось строить модели из палочек от фруктового мороженого.

– Значит, сейчас мы поедем в магазин? – затеребил родителей Кейлеб.

– Нет, Кейлеб, не сегодня, уже почти шесть, – ответила Кэролайн.

Кейлеб даже ногой топнул:

– Вот так всегда! Жду-жду, а потом уже поздно!

– Возьмем фильм напрокат, – предложила мать. – Любую кассету, какую захочешь.

– Не хочу кассету! Хочу камеру наблюдения!

– Не сегодня! – отрезал Гари. – Так что смирись.

Кейлеб удалился в свою комнату, громко хлопнув дверью. Гари пошел за ним, распахнул дверь.

– Довольно! – сказал он. – У нас в доме не принято хлопать дверьми!

– Ты сам хлопаешь!

– Не желаю ничего больше слышать!

– Ты сам хлопаешь!

– Хочешь провести неделю под домашним арестом?

Вместо ответа Кейлеб скосил глаза и втянул губы в рот: теперь от него ни слова не добьешься.

Взгляд Гари скользнул в угол детской – обычно он предпочитал туда не смотреть. Кучами, точно воровская добыча, навалены и позабыты фотоаппараты, компьютер, оборудование для видеосъемки, цена всего этого в совокупности превышала годовое жалованье секретарши, работавшей у Гари в «СенТрасте». Оргия роскоши в логове одиннадцатилетнего мальчишки! Молекулярные шлюзы дрогнули и выпустили наружу различные химические факторы, которые до сих пор с трудом сдерживались. Каскад реакций, вызванных избытком фактора 6, раскрыл слезные протоки, вызвал спазм блуждающего нерва и «ощущение», будто Гари изо дня в день держится на поверхности лишь потому, что не позволяет себе разглядеть скрытую на дне истину. Простую истину – всем предстоит умереть, и сколько б сокровищ ты ни скопил в гробнице, тебя это не спасет.

За окном быстро темнело.

– Ты в самом деле собираешься пустить в ход все это оборудование? – спросил Гари, сглотнув комок в горле.

Кейлеб пожал плечами, так и не выпустив губы на волю.

– Хлопать дверьми не позволяется никому, – примирительно добавил Гари. – И мне в том числе. Ладно?

– Как скажешь, па.

Он вышел из комнаты Кейлеба в сумрачный коридор и едва не столкнулся с Кэролайн – та удирала на цыпочках, в одних носках, обратно в спальню.

– Опять?! Опять?! Я сказал – не подслушивать, а ты!..

– Я не подслушивала. Мне нужно лечь. – И она почти бегом, сильно хромая, устремилась в спальню.

– Беги-беги, все равно не скроешься. Отвечай; зачем ты подслушиваешь?!

– У тебя паранойя. Вовсе я не подслушиваю.

– Паранойя?!

Кэролайн опустилась на огромную дубовую кровать. Выйдя замуж за Гари, она в течение пяти лет дважды в неделю посещала психотерапевта, который на последнем сеансе назвал ее достижения «непревзойденными», и тем самым раз и навсегда опередила Гари в гонке за душевным здоровьем.

– Тебя послушать, у всех, кроме тебя, есть проблемы, – продолжала она. – Точно так же рассуждает твоя мать. Даже не…

– Кэролайн! Ответь только на один вопрос. Погляди мне в глаза и ответь на один вопрос: днем, когда ты…

– Боже, Гари, опять все сначала? Послушай, что ты несешь!

– Когда ты скакала под дождем, носилась как безумная наперегонки с одиннадцатилетним и четырнадцатилетним, ты…

– У тебя мания! Ты ни о чем другом не можешь говорить!

– Носилась под дождем, била по мячу, скользила по мокрой траве…

– Разговариваешь по телефону с родителями, а потом вымещаешь раздражение на нас.

– Ты хромала, прежде чем побежала в дом? – Гари погрозил жене пальцем. – Смотри мне в глаза, Кэролайн, прямо в глаза! Ну же, давай! Посмотри мне прямо в глаза и скажи, что до того ты не хромала!

Кэролайн раскачивалась от боли.

– Ты говоришь с ними по телефону почти час…

– Не можешь! – с горьким торжеством воскликнул Гари. – Ты солгала мне и не хочешь признаться!

– Папа! Папа! – крикнули за дверью. Обернувшись, Гари увидел Аарона – сын был вне себя, голова у него дергалась, красивое лицо искажала гримаса, заливали слезы. – Перестань кричать!

Нейрофактор 26, ответственный за раскаяние, заполнил отделы головного мозга Гари, специально предназначенные для этого эволюцией.

– Все в порядке, Аарон, – пробормотал он. Аарон уже пошел прочь, потом снова повернулся к нему лицом, шагал на месте, делал огромные шаги, порываясь сам не зная куда, пытаясь остановить постыдный поток слез, загнать его обратно в тело, в ноги, в пол, затоптать ногами.

– Папа, папа, пожалуйста, не кричи на нее!

– Хорошо, Аарон, – сказал Гари. – Никто не кричит.

Он хотел положить руку на плечо сына, но Аарон выбежал в коридор. Бросив Кэролайн, Гари поспешил за ним. Ощущение одиночества усилилось: жена успела завербовать в семье надежных союзников! Сыновья готовы стоять за нее против собственного отца. Против отца, который орет на жену. Как прежде его отец. Его отец, ныне впавший в депрессию. Но его отец, когда был в расцвете сил, умел так запугать подростка Гари, что тому и в голову не приходило заступаться за мать.

Аарон упал ничком на постель. В хаосе разбросанного по полу белья и журналов двумя островками порядка оставались труба (с сурдинами и пюпитром для нот) и огромная, расставленная по алфавиту коллекция компакт-дисков, включая полные собрания Диззи, Сачмо и Майлза Дэвиса в подарочных изданиях и множество дисков Чета Бэйкера, Уинтона Марсалиса, Чака Манджоне, Херба Алперта и Даа Хирта, которые покупал Гари, поощряя интерес сына к музыке. Гари присел на краешек кровати.

– Прости, что так расстроил тебя, – заговорил он. – Ты же знаешь, я бываю иногда злобным старым ублюдком. А твоя мама иногда не хочет признать, что она не права. Особенно когда…

– У! Нее! Болит! Спина! – Голос Аарона заглушало пуховое одеяло от Ралфа Лорена. – Она не лжет!

– Я знаю, что у мамы болит спина. Я очень люблю твою маму.

– Тогда не кричи на нее.

– Ладно, не буду. Займемся обедом. – Гари легонько толкнул Аарона в плечо, имитируя дзюдоистский прием. – Что скажешь?

Аарон не шелохнулся. Надо бы подобрать слова утешения, но в голову ничего не приходило. Острый дефицит факторов 1 и 3. Несколько мгновений назад Гари почувствовал, что Кэролайн вот-вот бросит ему в лицо диагноз «депрессия», а если эта идея войдет в оборот, с его мнением в семье и вовсе не будут считаться. Он не сможет ни в чем притязать на правоту, каждое слово сочтут симптомом болезни, и в любом споре Гари окажется в проигрыше.

Сейчас главное – не поддаться депрессии, отразить ее истиной.

– Послушай, – начал он, – вы с мамой играли во дворе в футбол. Скажи мне, прав ли я: она уже хромала, прежде чем вошла в дом?

Аарон резко приподнялся, и секунду Гари надеялся, что правда возьмет верх, но лицо мальчика пошло красно-белыми пятнами негодования.

– Ты отвратителен! – крикнул он. – Отвратителен! – И выбежал из комнаты.

В нормальной ситуации такое не сошло бы Аарону с рук. В нормальной ситуации Гари воевал бы с сыном хоть весь вечер, но вырвал бы у него извинение. Однако теперь эмоциональную биржу – гликемические акции, эндокринную систему, синапсы – постиг крах. Гари чувствовал себя мерзавцем, борьба с Аароном лишь усилит это ощущение, а более тревожного сигнала, нежели чувствовать себя мерзавцем, не существует.

Гари допустил две роковые ошибки. Во-первых, не следовало обещать Кэролайн раз и навсегда отменить Рождество в Сент-Джуде. Во-вторых, сегодня, когда она, гримасничая от боли, хромала по двору, нужно было сделать хотя бы один снимок. Скольких очков стоили ему эти промахи!

– Нет у меня никакой депрессии! – заявил Гари своему отражению в темном окне спальни. Усилием воли – аж кости заломило – он поднялся с постели Аарона и препоясал, так сказать, чресла: он докажет, что способен нормально провести вечер.

По темной лестнице, с «Принцем Каспианом» под мышкой, спускался Джона.

– Дочитал, – похвастался он.

– Понравилось?

– Очень! – воскликнул Джона. – Самая что ни на есть лучшая книга для детей. Аслан сделал в воздухе ворота, люди проходили сквозь них и исчезали. Вышли из Нарнии и вернулись в обычный мир.

– Обними меня, – попросил Гари, присаживаясь на корточки.

Джона обхватил отца руками. Некрепкие еще детские суставчики, щенячья податливость, от лица и волос веет теплом. Гари горло бы себе дал перерезать, выкупая жизнь малыша, он бесконечно любил его и все же усомнился, только ли любви ищет в эту минуту у сына или же создает коалицию, заранее привлекает союзника на свою сторону.

Застой в экономике – так определил свое состояние председатель Совета федерального резерва Гари Ламберт. Требуются срочные вливания джина «Сапфир Бомбея».

В кухне Кэролайн и Кейлеб уже устроились за столом, запивая чипсы колой. Кэролайн положила ноги на стул, сунув под колени подушку.

– Что будем готовить? – спросил Гари.

Жена и средний сын переглянулись, словно отец в очередной раз задал дурацкий вопрос. Судя по крошкам от чипсов, они уже основательно перебили аппетит.

– Гриль-ассорти, полагаю, – вздохнула Кэролайн.

– Да, папа, гриль-ассорти, – подхватил Кейлеб не то с энтузиазмом, не то с насмешкой.

Гари поинтересовался, есть ли мясо.

Кэролайн пожала плечами, набивая рот чипсами.

Джона вызвался развести огонь.

Гари кивнул и достал из морозильника лед.

Обычный вечер. Обычный вечер.

– Если камеру разместить над столом, – начал Кейлеб, – я и часть столовой тоже увижу.

– Зато полкухни не будет видно, – возразила Кэролайн. – Повесь над дверью, сможешь поворачивать в любую сторону.

Укрывшись за дверцей бара, Гари налил поверх кубиков льда четыре унции джина.

– Угол восемьдесят пять градусов? – зачитал Кейлеб по каталогу.

– Это значит, камеру можно направить почти вертикально вниз.

Все так же укрываясь за дверцей бара, Гари хлебнул изрядный глоток горячительного. Захлопнул бар, приподнял стакан с остатками джина повыше, чтобы все, кого это волнует, видели, какую скромную порцию он себе отмерил.

– Прошу прощения, но камера слежения отменяется, – вмешался он в разговор. – Это не хобби.

– Папа, ты сказал – можно, если мне это по-настоящему интересно!

– Я сказал, что подумаю.

Кейлеб яростно затряс головой.

– Неправда! Неправда! Ты сказал – можно, если мне интересно!

– Именно так ты и сказал, – с недоброй усмешкой подтвердила Кэролайн.

– Не сомневаюсь, ты слышала каждое слово. Но на этой кухне камеры слежения не будет. Кейлеб, я запрещаю покупать это оборудование.

– Папа!

– Решение принято и обжалованию не подлежит.

– Ничего страшного, Кейлеб, – успокоила его мать. – Гари, ты не можешь ничего запретить: у мальчика есть свои деньги, и он вправе распоряжаться ими, как ему заблагорассудится. Правда, Кейлеб?

Незаметно для Гари она сделала Кейлебу какой-то знак рукой под столом.

– Точно, у меня есть сбережения. – И опять не поймешь, что в его голосе – энтузиазм, или ирония, или то и другое сразу.

– Мы обсудим это попозже, Кэро, – сказал Гари. Тепло, упрямство, тупость – все дары джина спускались сверху, от затылка, в руки и туловище.

Вернулся пропахший мескитным деревом Джона. Кэролайн открыла новую большую упаковку чипсов.

– Не портите аппетит, ребята, – напряженно произнес Гари, вытаскивая из пластиковых контейнеров еду.

Мать с сыном снова переглянулись.

– Верно-верно, – подхватил Кейлеб. – Надо оставить место для ассорти!

Гари усердно резал мясо, чистил овощи. Джона накрывал на стол, расставляя приборы на равных расстояниях друг от друга – мальчику нравилась симметрия. Дождь перестал, но под навесом было сыро и скользко.

Началось все с семейной шутки: папа всегда заказывает в ресторане гриль-ассорти, папа соглашается ходить только в рестораны, где подают гриль-ассорти. Это блюдо в самом деле казалось Гари необычайно изысканным, прямо-таки упоительно-роскошным: кусочек баранины, кусочек свинины, кусочек телятины, пара тонких нежных сосисочек – словом, классический гриль-ассорти. Гари так любил гриль-ассорти, что и дома стал его готовить. Гриль-ассорти сделался постоянным блюдом в семейном меню наряду с пиццей, едой навынос из китайских ресторанчиков и всевозможными спагетти. Кэролайн вносила свой вклад: каждую субботу доставляла домой тяжелые, пропитанные кровью пакеты с различными сортами мяса и сосисок, и в скором времени Гари уже готовил гриль-ассорти по два, а то и по три раза в неделю, не выходя под навес разве что в самую скверную погоду, и ему это нравилось. Он изобретал рецепты с фазаньими грудками, куриной печенкой, филе-миньон и приправленными на мексиканский лад сосисками из индейки. Пускал в ход цуккини и красный перец. Использовал баклажаны, желтый перец, молодую баранину, итальянскую колбасу. Создал великолепную комбинацию из немецких сарделек, грудинки и китайской капусты. Он наслаждался этим блюдом, наслаждался, наслаждался – и вдруг утратил к нему вкус.

В книге, лежавшей у Кэролайн на ночном столике («Чувствовать себя на ОТЛИЧНО!» Эшли Трэлпис, доктор медицины и философии) Гари наткнулся на термин «ангедония». Содрогаясь от узнавания, от зловещих совпадений, он прочел словарную статью – да, да, вот оно: «психологическое состояние, характеризующееся неспособностью извлекать удовольствие из приятных с обычной точки зрения процессов». Ангедония – больше чем тревожный сигнал, это уже симптом. Гниль охватывает одно удовольствие за другим, плесень, грибок, отравляющий и наслаждение роскошью, и радость досуга, с помощью которых Гари столько лет успешно отбивался от пессимизма своих родителей.

В прошлом году в марте, когда они гостили в Сент-Джуде, Инид заметила, что вице-президент банка, чья жена работает лишь несколько часов в неделю, причем почти бесплатно, на Фонд защиты детей, мог бы готовить и пореже. Гари легко заткнул матери рот: она просто завидует, ведь ее-то муж за всю их совместную жизнь и яйца не сварил. Но, вернувшись к своему дню рождения вместе с Джоной из Сент-Джуда, получив в подарок дорогущую лабораторию для проявки цветной фотопленки, выдавив из себя все необходимые возгласы – «Фотолаборатория! Потрясающе! Как здорово! Как здорово!» – и вновь увидев на столе блюдо с сырыми креветками и жесткими отбивными из меч-рыбы – жарь, дорогой! – Гари призадумался, не была ли мать отчасти права. Под навесом было чудовищно жарко, креветки потихоньку обугливались, рыба пересохла. Навалилась усталость. Казалось, вся остальная его жизнь умещается в короткие антракты между вновь и вновь повторяемыми сценами: он подносит огонь к мескитным дровам и ходит, ходит, ходит вокруг гриля, пытаясь укрыться от едкого дыма. Опуская веки, Гари видел перед собой хромированную поверхность гриля и корчащиеся на адских угольях куски мяса. Горят, горят, точно проклятые. Худшая из пыток – вечное повторение. На внутренних стенках гриля скопился толстенный слой черного обуглившегося жира. Участок земли за гаражом, куда он выбрасывал золу, смахивал не то на лунный пейзаж, не то на площадку цементного завода. Ему надоело, надоело жарить мясо, и на следующее же утро он сказал Кэролайн:

«Мне приходится чересчур много готовить».

«Ну и не надо, – откликнулась она. – Будем есть в кафе».

«Я хочу питаться дома, но готовить поменьше».

«Заказывай на дом».

«Это не то же самое».

«Только тебе одному нужны эти сборища за обеденным столом. Мальчикам все равно».

«Мне не все равно. Для меня это важно».

«Прекрасно, Гари, но мне это безразлично и мальчикам тоже. Так что же, ты хочешь, чтобы мы готовили для тебя?»

Кэролайн не в чем упрекнуть. Когда она работала на полную ставку, Гари не возражал против готовой еды, еды навынос и полуфабрикатов. Получается, теперь он хотел изменить правила, причем не в ее пользу. Но Гари казалось, что меняется самая суть семейной жизни: куда подевалась сплоченность, близость между родителями и детьми, между братьями и сестрами, которая так ценилась в пору его детства?

И вот он снова возится с грилем. В кухонное окно ему было видно, как Кэролайн меряется силами с Джоной – чей палец раньше поддастся. Потом она взяла у Аарона наушники, закивала в такт музыке. С виду – настоящий семейный вечер. Что не так? Или все дело в клинической депрессии человека, заглянувшего в кухонное окно?

Кэролайн вроде бы позабыла про боль в спине, но нет, едва Гари вошел в дом с блюдом дымящегося запеченного животного белка, как она мигом о ней вспомнила. Села к столу боком, ковырялась вилкой в еде, тихонько постанывала. Кейлеб и Аарон с тревогой смотрели на нее.

– Неужели никому не хочется знать, чем кончился «Принц Каспиан»? – спросил Джона. – Неужели никому ни капельки не интересно?

Кэролайн часто мигала, нижняя челюсть у нее беспомощно отвисла, она с усилием втягивала в себя воздух. Гари размышлял, что бы такое сказать, недепрессивное, вразумительное, невраждебное, однако хмель уже давал себя знать.

– Господи, Кэролайн, – проворчал он, – мы все знаем, что у тебя болит спина, что тебе очень плохо, но если ты уже и за столом не можешь сидеть нормально…

Кэролайн молча соскользнула со стула, дохромала с тарелкой в руках до раковины, отправила еду в измельчитель и ушла наверх. Кейлеб и Аарон, едва извинившись, стряхнули туда же свой обед и последовали за матерью. На тридцать долларов мяса выброшено в помойку, но Гари, твердо решив удерживать фактор 3 на должном уровне, выкинул из головы мысль о напрасно погибших животных. Окруженный свинцовым хмельным туманом, он продолжал есть, прислушиваясь к бодрой болтовне Джоны.

– Отличный стейк, папа, мне бы еще кусочек того цуккини, пожалуйста!

Сверху, из гостной, донеслись радостные вопли телерекламы. Гари слегка посочувствовал Аарону и Кейлебу; мать, так отчаянно нуждающаяся в детях, превращающая их в орудие своего счастья, – тяжкая обуза. Он знал это по собственному опыту. Знал и другое: Кэролайн выросла более одинокой, чем он. Ее отец, красивый, обаятельный антрополог, погиб в авиакатастрофе в Мали, когда девочке было одиннадцать. Родители отца, старые квакеры, ко всем обращавшиеся на «ты», оставили внучке половину своего состояния, включая картину знаменитого Эндрю Уайета, три акварели Уинслоу Хомера и сорок акров леса возле Кеннетт-сквер, за которые застройщик уплатил астрономическую сумму. Мать Кэролайн – сейчас, в свои семьдесят шесть, она отличалась отменным здоровьем – жила со вторым мужем в Лагуна-Бич и финансировала калифорнийских демократов; каждый год в апреле она приезжала на Восток, причем похвалялась, что не принадлежит к числу «старушенций», сюсюкающихся с внуками. Единственный брат Кэролайн, Филип, смотрел на родню свысока – холостяк, пижон (в карманах пиджака специальные прокладки, чтобы ручка материю не испачкала), специалист по физике твердого тела; мать до смешного не чаяла в нем души. В Сент-Джуде подобных семейств не было. С самого начала Гари не только любил, но и жалел Кэролайн – бедняжка, так рано столкнулась с утратой и заброшенностью! Их с Кэролайн семья будет гораздо счастливее, поклялся он.

Но теперь, после обеда, складывая вместе с Джоной тарелки в посудомоечную машину, Гари прислушивался к раскатам женского смеха на втором этаже, очень громкого смеха, и понимал: Кэролайн поступает с ним очень дурно. Хорошо бы подняться наверх, разогнать их. Но гул джина в голове стихал, и все отчетливее позвякивал тревожный звонок, как-то связанный с «Аксоном».

Почему маленькая фирма предлагает отцу деньги, если их разработка находится на стадии раннего тестирования?

Послание Альфреду составили в юридической конторе «Брэг Нутер и Спей», которая постоянно работала с банками-инвесторами. Это предполагало обычную предосторожность: поставить все точки над «i» в преддверии крупного дела.

– Хочешь поиграть с братьями? – предложил Гари Джоне. – Похоже, им там весело.

– Нет уж, спасибо, – отказался Джона. – Пойду лучше почитаю следующую книгу о Нарнии. Спущусь в подвал – там потише. Пойдешь со мной?

Старая игровая комната в подвале, где все еще работает кондиционер, пол затянут ковром, стены обшиты сосновыми панелями и держится какой-никакой уют, понемногу погибала от мусорной гангрены, которая рано или поздно приканчивает жилое помещение: допотопные стереодинамики, упаковочные пенопластовые прокладки, старые лыжи, ласты и маски в различных комбинациях. Пять больших ящиков и десяток ящиков поменьше занимали давнишние игрушки Кейлеба и Аарона. К ним никто не притрагивался, кроме Джоны да его приятеля, однако и Джона терялся перед таким изобилием и ограничивался археологическими раскопками: полдня посвящал тому, чтобы разобрать, и то не до конца, какой-нибудь из объемистых ящиков, терпеливо сортируя солдатиков и их снаряжение, машинки и домики, по размерам или по фирмам (игрушки, не подпадавшие ни под какую категорию, отправлялись за диван), но обычно не успевал добраться до дна ящика, как приятелю пора было возвращаться домой или самого Джону звали ужинать, и он снова сваливал в ящик все, что сумел откопать. Изобилие игрушек, которое могло бы стать для семилетнего малыша раем на земле, оставалось невостребованным – лишний пример ангедонии, на который Гари отчаянно старался не обращать внимания.

Джона уселся с книгой, а Гари включил «старый» ноутбук Кейлеба, вышел в Интернет и набрал в строке «поиск» слова «аксон» и «швенксвиль». Нашлось два сайта. Первый – портал корпорации «Аксон», однако, когда Гари попытался выйти на этот сайт, выяснилось, что в данный момент он «подвергается обновлению». Вторая ссылка вывела на глубоко запрятанную страницу сайта «Уэстпортфолио биофонд-40» – список «частных компаний, заслуживающих внимания», киберболото орфографических ошибок и дрянных иллюстраций. Страница «Аксона» обновлялась год назад.

Корпорация «Аксон» , Ист-Индастриал-Серпентайн, 24, Швенксвиль, Пенсильвания, компания с ограниченной ответственностью, зарегистрирована в штате Делавэр, владелец мирового патента на эберлевский процесс управляемого нейрохемотаксиса.

Эберлевский процесс защищен патентами США 5.101.239, 5.101.599, 5.103.628, 5.103.629, 5.105.996, единственным и исключительным лицензиаром которых является корпорация «Аксон». «Аксон» занимается совершенствованием, продвижением на рынок и продажей эберлевского процесса больницам и клиникам по всему миру, а также исследованиями и разработкой сопутствующих технологий. Основатель и председатель – д-р Эрл X. Эберле, ранее доцент кафедры прикладной нейробиологии медицинского факультета Университета Джонса Гопкинса.

Эберлевский процесс управляемого нейрохемотаксиса, известный также как эберлевская реверсивно-томографическая химиотерапия, революционизировал лечение неоперабельных нейробластом и множества других морфологических дефектов мозга.

В эберлевском процессе применяется управляемое компьютером РЧ-излучение, направляющее карциногены, мутагены и некоторые неспецифические токсины в пораженные ткани мозга, которые тем самым локально активизируются, не причиняя вреда окружающим здоровым тканям.

В настоящее время в связи с ограниченными возможностями компьютерного оборудования эберлевский процесс требует неподвижного положения пациента в цилиндре Эберле в течение тридцати шести часов, пока специально настроенные поля направляют терапевтически активные факторы и их нейтральные носители на участок, пораженный болезнью. Новое поколение цилиндров Эберле должно снизить максимальную продолжительность сеанса лечения до двух часов и менее.

Эберлевский процесс получил в октябре 1996 года полное одобрение Фед. упр. по контролю за продуктами и лекарствами как «надежный и эффективный» метод. Широкое клиническое использование по всему миру в последующие годы, описанное во множестве перечисленных ниже публикаций, подтвердило его надежность и эффективность.

Надежды извлечь из «Аксона» большие бабки померкли: никакой рекламы онлайн не видно. Преодолевая электронную усталость и борясь с электронной мигренью, Гари набрал в строке поиска имя «эрл эберле» и нашел несколько сотен ссылок, в том числе статьи, озаглавленные «Новые перспективы лечения нейробластомы», «Гигантский скачок вперед» и «Эта методика и впрямь может стать чудом». Об Эберле и его сотрудниках писали также в специальных журналах: «Бесконтактная автоматизированная стимуляция клеточных рецепторов 14, 16А и 21. Практическая демонстрация», «Четыре низкотоксичных ферроацетатных комплекса, проникающие сквозь ВВВ», «РЧ-стимуляция коллоидных микроканальцев ин-витро и десятки других статей. Более всего Гари взбудоражила заметка, появившаяся полгода назад в «Forbes ASAP»:

Некоторые из этих разработок, например баллонный катетер Фогарти или операция на роговице Лазика, приносят огромные прибыли корпорациям – владельцам соответствующих патентов. Другие, с понятными лишь немногим наименованиями, как то: эберлевский процесс управляемого нейрохемотаксиса, по старинке обогащают изобретателей: один человек – одно состояние. Эберлевский процесс, еще в 1996 году не имевший официальной лицензии, а ныне уже признанный стандартным методом лечения целого ряда мозговых опухолей и поражений, по оценкам, приносит изобретателю, нейробиологу из Университета Джонса Гопкинса Эрлу X. («Кудряшке») Эберле до 40 миллионов долларов ежегодно в виде лицензионных платежей и других отчислений по всему миру.

Сорок миллионов долларов ежегодно – это уже что-то. Сорок миллионов долларов ежегодно оживили надежды Гари, и он ощутил новый прилив злобы. Эрл Эберле загребает сорок миллионов долларов ежегодно, а Альфред Ламберт, такой же изобретатель, только (посмотрим правде в глаза!) неудачник от природы – один из кротких, наследующих землю, – получит за все труды пять штук! Да еще хочет разделить эту жалкую подачку с «Орфик-Мидленд»!

– Замечательная книга! – ворвался в его мысли голос Джоны. – Наверно, будет самая моя любимая.

Почему же тебе так приспичило купить папочкин патент, а, «Кудряшка»? Что за спешка? Финансовая интуиция, теплое покалывание в чреслах, подсказывала Гари, что ему в руки свалилась сугубо внутренняя, закрытая информация. Закрытая информация из случайного, то есть безупречно законного источника. Сочный кусок мяса лично для него.

– Они вроде как отправились в круиз, – сообщил Джона, – но хотят доплыть до самого края света. Туда, где живет Аслан.

В базе данных Комиссии по ценным бумагам и биржам Гари обнаружил предварительный проспект, так называемую «наживку», подготовленную для первой открытой продажи акций «Аксона», которая намечалась на 15 декабря. Оставалось чуть больше трех месяцев.

Основным гарантом размещения акций выступал «Хеви энд Ходапп», один из авторитетнейших инвестиционных банков. Гари проверил жизненно важные показатели – движение ликвидности, объем эмиссии и размещений – и, чувствуя, как все сильнее разливается в паху тепло, щелкнул по команде «Загрузить позднее».

– Джона, девять часов, – напомнил он. – Ступай в душ.

– Мне бы тоже хотелось поехать в круиз, папа, – сказал Джона, поднимаясь по ступенькам. – Если б можно было как-нибудь организовать…

В другой области поиска Гари слегка дрожащей рукой набрал слова «красивая обнаженная блондинка».

– Пожалуйста, закрой за собой дверь, Джона.

На экране возникла красивая обнаженная блондинка. Гари еще пощелкал мышью, и обнаженный загорелый мужчина – вид сзади, но можно развернуть и увеличить вид от пупка до колен – вплотную занялся красивой обнаженной блондинкой. Что-то вроде сборочной линии на конвейере: красивая обнаженная блондинка – сырая заготовка, обнаженный загорелый мужчина вовсю обрабатывает ее своим инструментом. Сперва с заготовки пришлось удалить разноцветную упаковку, затем ее поставили на колени и не слишком квалифицированный работник засунул инструмент ей в рот, потом положил заготовку на спину, откалибровал ее собственным ртом и снова принялся поворачивать, придавая ей ряд горизонтальных и вертикальных положений, складывая и скручивая материал по мере необходимости и весьма усердно обрабатывая его своим орудием…

От этих картинок эрекция сникла. То ли Гари достиг возраста, когда деньги возбуждают больше, чем половые акты с красивой обнаженной блондинкой, то ли ангедония, преследующая отца семейства даже здесь, в подвале, проникла и в эти удовольствия…

Наверху прозвенел звонок. Легкими шагами кто-то из мальчишек поспешил со второго этажа к двери.

Гари поскорее очистил экран компьютера и пошел наверх. Как раз вовремя – Кейлеб возвращался на второй этаж с большой коробкой пиццы. Гари последовал за ним, остановился на минутку возле гостиной, вдыхая аромат пеперони и прислушиваясь, как жена и сыновья почти беззвучно поглощают еду. На экране телевизора рычала под аккомпанемент военной музыки какая-то бронетехника, танк наверное.

– Мы увелисить назим, летенант. Теперь ви отвесять? А?

В «Неподконтрольном воспитании. Навыках нового тысячелетия» д-р Харриет Л. Шахтман предупреждала: «Слишком часто озабоченные родители пытаются "уберечь" детей от так называемых "опасностей" телевидения и компьютерных игр, тем самым подвергая их куда более реальной опасности – остракизму сверстников».

Гари в детстве разрешали смотреть телевизор не более получаса в день, и из-за этого он отнюдь не подвергался остракизму, а потому ему казалось, что теория д-ра Шахтман позволяет устанавливать правила наиболее снисходительным родителям, а более требовательные вынуждены занижать планку. Однако Кэролайн обеими руками проголосовала за эту теорию: дети, мол, должны учиться в основном у сверстников, а не у родителей; поскольку же одна лишь Кэролайн помогала Гари в осуществлении главной мечты его жизни – не уподобляться отцу, – Гари согласился с ее мнением, и мальчики проводили перед телевизором столько времени, сколько хотели.

Одного Гари не предвидел, что в результате сам станет жертвой остракизма.

Вернувшись в кабинет, он снова набрал номер Сент-Джуда. Радиотрубка из кухни все еще лежала у него на столе, напоминая о недавнем недоразумении и грядущих конфликтах.

Он рассчитывал, что к телефону подойдет Инид, но трубку взял Альфред и сообщил, что мать отправилась к Рутам.

– У нас нынче собрание соседей, – пояснил Альфред.

Гари прикинул, не позвонить ли позже, но нет, не даст он отцу себя запугать.

– Папа, – начал он, – я тут посмотрел кое-какие данные по «Аксону». У этой компании очень много денег.

– Гари, я не желаю, чтобы ты вмешивался, – сказал Альфред. – И вообще, поздно ты спохватился.

– Что значит «поздно»?

– То и значит. Я уже все сделал. Документы заверены у нотариуса, я заплачу своему юристу, и все.

Гари прижал два пальца ко лбу.

– Боже, папа! Ты заверил бумаги у нотариуса? В воскресенье?!

– Я передам матери, что ты звонил.

– Не отсылай им бумаги! Ты меня слышишь?!

– Гари, мне это начинает надоедать.

– Тем хуже, потому что я еще далеко не все сказал.

– Я просил тебя не затевать таких разговоров. Если ты не способен вести себя как порядочный, цивилизованный человек, мне придется…

– Эта твоя порядочность – чушь собачья! И цивилизованность тоже чушь! Это просто слабость! Страх! Чушь собачья!

– Не желаю это обсуждать.

– Тогда забудь об этом.

– Так я и сделаю. Мы больше не вернемся к этому разговору. В следующем месяце мы с матерью собираемся приехать к вам на два дня, и мы надеемся, что в декабре вы навестите нас. Я настаиваю на соблюдении приличий.

– И неважно, что творится в душе. Главное – «соблюдение приличий»!

– Таков мой принцип.

– Но не мой! – фыркнул Гари.

– Знаю. Поэтому мы намерены провести у вас сорок восемь часов, и ни минутой больше.

Гари бросил трубку. Он разозлился пуще прежнего. Он-то думал, родители приедут в октябре на неделю. Он хотел, чтобы они поели пирогов в «Ланкастер-каунти», посмотрели спектакль в Центре Аннеберга, съездили в горы Поконо и в Уэст-Честер на сбор яблок, послушали, как Аарон играет на трубе, полюбовались, как Кейлеб играет в футбол, вдоволь пообщались с Джоной и убедились, наконец, какая распрекрасная жизнь у их сына, насколько он достоин их уважения и даже восхищения. За сорок восемь часов всего не успеть.

Гари заглянул к Джоне, поцеловал сына на сон грядущий. Потом принял душ, прилег на большую дубовую кровать и попытался проявить интерес к очередному номеру «Inc.», но в голове продолжался спор с Альфредом.

В марте, когда ездил к родителям, Гари прямо-таки испугался, заметив, как Альфред сдал всего за пару месяцев с Рождества. Старый железный конь мчался навстречу катастрофе. Гари с ужасом смотрел, как отец, покачиваясь, бесцельно спешит куда-то по коридору, скорее съезжает, чем спускается по лестнице, алчно поглощает бутерброды, разбрасывая во все стороны куски мяса и салата, и без конца поглядывает на часы; даже во время разговора взгляд его делается рассеянным, едва собеседники перестают напрямую обращаться к нему. А на кого, если не на Гари, ляжет вся ответственность? Инид способна лишь устраивать истерики да мораль читать, Дениз живет в мире собственньгх грез, Чип уже три года не заглядывал в Сент-Джуд. Так кому, если не Гари, придется произнести приговор: этот поезд уже сошел с рельсов?

С точки зрения Гари, первым делом требовалось продать дом. Выручить по максимуму, перевезти родителей в другое жилье, поменьше, зато поновее, понадежнее и подешевле, а остаток денег вложить, вложить решительно и выгодно. Этот дом – единственный актив, каким располагают Альфред и Инид. Гари не пожалел целого утра, внимательно осмотрел их владение и изнутри, и снаружи. В цементе обнаружились трещины, в ванне и умывальнике – потеки ржавчины, потолок в главной спальне слегка просел. Отметил Гари и пятна сырости на внутренней стене задней веранды, бороду засохшей пены на крышке старой посудомоечной машины, неприятное постукивание кондиционера, бугры и впадины на подъездной дорожке, термитов в дровяном сарае, толстый дубовый сук, дамокловым мечом нависший над мансардой, в фундаменте щели в палец шириной, накренившиеся несущие стены, на оконных шпингалетах – хлопья отслоившейся краски, здоровенных наглых пауков в подвале, пол, устланный высохшими жуками и сверчками, нежелательные грибковые и кишечные запахи. Повсюду следы разложения. Даже при нынешнем подъеме рынка этот дом явно начал падать в цене. Нужно продать его к чертям прямо сейчас, решил Гари. Нельзя терять ни дня.

В последний день в Сент-Джуде, пока Джона помогал Инид печь именинный торт, Гари повез отца в хозяйственный магазин. Едва выехав на дорогу, Гари заявил, что настала пора продать дом.

Альфред, сидевший на пассажирском сиденье дряхлого «олдсмобил», даже головы не повернул.

«С какой стати?»

«Пропустим весну, придется ждать следующего года, – пояснил Гари. – А года у вас в запасе нет. Ты можешь разболеться, а дом падает в цене».

Альфред покачал головой.

«Я давно уже предлагаю. Нам и нужно-то – спальня да кухня. Место, где мать могла бы готовить и где мы могли бы отдохнуть. Но нет, она не желает переезжать».

«Папа, если вы не переберетесь в более удобное жилье, ты покалечишься и в итоге попадешь в дом для престарелых».

«Дом для престарелых в мои планы не входит. Так и запомни».

«Мало ли что не входит в твои планы! Случится может что угодно».

«Куда мы едем?» – поинтересовался Альфред. Они проезжали мимо начальной школы, где когда-то учился Гари.

«Свалишься с лестницы, поскользнешься на льду, сломаешь шейку бедра. Вот и попадешь в дом для престарелых. Бабушка Кэролайн…»

«Ты не ответил. Куда мы едем?»

«В хозяйственный магазин, – сказал Гари. – Маме нужен переключатель, чтобы регулировать свет на кухне».

«Вечно она колдует со светом», – покачал головой Альфред.

«Ей это доставляет удовольствие! – возмутился Гари. – А ты? Тебе что-нибудь доставляет удовольствие?»

«Что ты имеешь в виду?»

«Вот что я имею в виду: ты ее уже доконал».

Неугомонные руки Альфреда загребали пустоту на коленях, будто собирали взятки в покере, только карт не было.

«В который раз прошу тебя: не вмешивайся!» – сказал он.

Тусклый предполуденный свет в оттепель конца зимы, застывшая тишина буднего дня в Сент-Джуде – как родители это выдерживают?! Вороны в кронах маслянисто-черных дубов сливались с деревьями. Небо ничуть не отличалось цветом от грязно-белой мостовой, по которой престарелые автомобилисты Сент-Джуда, не превышая вгоняющий в сон предел скорости, ползли по своим делам: кто к супермаркетам, где на толевых крышах стояли озерца талой воды, кто на сквозную магистраль, которая вела мимо складских дворов с огромными лужами, мимо государственной психиатрической клиники, ретрансляционных мачт, исправно снабжавших эфир мыльными операми и игровыми шоу, кто к кольцевым автодорогам (за ними тянулись укрытые тающим снегом сельские просторы, где грузовики вязнут в глине по самую ось, в лесах постреливают из 22-го калибра, а по радио передают лишь евангельские проповеди да гитарный перезвон), кто в спальные пригороды, где все окна светятся одинаковым бледным светом, пожухлые лужайки оккупированы белками, две-три давно забытые пластиковые игрушки вросли в грязь и почтальон насвистывает ирландские мелодии и в сердцах захлопывает каждый ящик сильнее, чем следует, ведь в этот мертвый час, в этот мертвый сезон недолго и свихнуться от цепенящей тишины.

«Тебя устраивает твоя жизнь? – спросил Гари, дожидаясь зеленого света на повороте. – Ты когда-нибудь был счастлив?»

«Гари, я болен…»

«Многие люди больны. Если ты в этом находишь оправдание, бога ради, хочешь вечно жалеть себя, бога ради, но маму-то зачем тащить за собой?»

«Ладно, завтра ты уезжаешь».

«И что? – не отставал Гари. – Снова усядешься в свое кресло, и пусть мама готовит и убирает?»

«С некоторыми вещами в этой жизни надо просто примириться».

«Если так, зачем вообще жить? Что тебя ждет впереди?»

«Я каждый день задаю себе этот вопрос».

«И каков же ответ?» – спросил Гари.

«А ты что скажешь? Что мне осталось, по-твоему?»

«Путешествовать».

«Я уже напутешествовался. Тридцать лет этим занимался».

«Досуг в кругу семьи. С теми, кого ты любишь».

«Без комментариев».

«Что значит "без комментариев"?»

«То и значит: без комментариев».

«Ты все еще дуешься из-за Рождества».

«Понимай как знаешь».

«Если ты обиделся из-за Рождества, мог бы так и сказать».

«Без комментариев».

«А не намекать тут…»

«Надо было приехать на два дня позже и уехать на два дня раньше, – сказал Альфред. – Вот и все, что я могу сказать по поводу Рождества. Сорока восьми часов вполне бы хватило».

«Это все из-за депрессии, папа. У тебя депрессия».

«У тебя тоже».

«И если говорить серьезно, ты должен подлечиться».

«Ты слышишь, что я сказал? У тебя тоже».

«О чем ты?»

«Догадайся».

«Нет, в самом деле, папа, о чем ты говоришь?! Я-то ведь не сижу целый день в кресле, клюя носом!»

«В глубине души ты именно это и делаешь!» – объявил Альфред.

«Вот уж неправда!»

«Придет день – сам убедишься».

«Ничего подобного! – выпалил Гари. – Моя жизнь принципиально отличается от твоей».

«Запомни мои слова. Я вижу твой брак, я вижу то, что вижу. Однажды и ты увидишь».

«Это просто вздор, ты сам знаешь! Злишься на меня и не знаешь, что сказать».

«Уже сказал: не желаю об этом говорить».

«Я не обязан уважать твои желания!»

«А я не обязан уважать твои "достижения"!»

И пусть бы себе не уважал – разве Альфред когда-нибудь в чем-нибудь бывал прав? Но почему-то было нестерпимо обидно.

В магазине Гари предоставил Альфреду платить за переключатель. Старик осторожно вынимал из тощего кошелька одну купюру за другой, чуть придерживая их, прежде чем передать кассиру, – доллары-то он уважал, хоть кого допечь мог рацеями о том, сколько стоит один-единственный доллар.

Дома, пока Гари с Джоной пинали мячик, Альфред достал инструменты, отключил на кухне электричество и принялся устанавливать реостат. Тогда Гари еще не сообразил, что отца нельзя подпускать к проводам. Однако, вернувшись на кухню к ланчу, он обнаружил, что отец сумел лишь убрать старый переключатель и теперь стоит, сжимает в руках новый, словно чеку гранаты, и весь трясется от страха.

«При моей болезни с этим не справиться», – признался он.

«Нужно продавать дом», – не преминул заметить Гари.

После ланча он повез мать и Джону в местный музей транспорта. Пока Джона лазил по старым паровозам и изучал стоящую в сухом доке подводную лодку, Инид присела, давая роздых больному бедру, а Гари мысленно составлял перечень музейных экспонатов, чтобы экскурсия не прошла впустую. Он не мог заставить себя рассматривать сами экспонаты, вчитываться в чересчур насыщенные информацией, пошло-оптимистичные надписи: «Золотой век пара», «Заря авиации», «Век надежного транспорта». Одна надоедливая табличка за другой. Больше всего в поездках на Средний Запад Гари раздражало то, что он сразу лишался привилегированного положения и защитных покровов. В здешней простодушной уравниловке никто и не думал преклоняться перед его талантами и заслугами. О, какую печаль навевал на него музей! Эти усердные сент-джудские провинциалы исполнены любознательности и слыхом не слыхали о депрессии. С энтузиазмом набивают свои шишковатые черепушки фактами. Как будто от фактов что-то зависит! Ни одна женщина в подметки не годилась Кэролайн, что по внешности, что по умению одеваться. Ни один мужчина не мог похвастать такой стильной прической, таким подтянутым животом, как у Гари. Но все они вполне любезны, как Инид, как Альфред. Не подталкивают в спину, не лезут вперед, дожидаются, пока Гари отойдет, а когда собираются вокруг заинтересовавшего их объекта, читают табличку, приобретают знания. Господи, как же он ненавидел Средний Запад! Дыхание перехватило, голова бессильно свесилась. Только бы не стошнило. Гари укрылся в магазинчике сувениров и купил там серебряную пряжку для ремня, две гравюры со старыми эстакадами «Мидленд-Пасифик» и оловянную фляжку (это все для себя), портмоне из оленьей кожи (Аарону) и компьютерный диск с игрой на тему Гражданской войны (Кейлебу).

«Папа, – окликнул Джона. – Бабушка предлагает купить мне две книги, не больше чем по десять долларов каждая, или одну не дороже двадцати долларов. Можно?»

Инид с Джоной купались во взаимной любви. Инид всегда предпочитала малышей старшим, и Джона занял в экологической системе семьи именно эту нишу: идеальный внучок, с готовностью забирающийся на колени к бабушке-дедушке, охотно поедающий самые невкусные овощи, не слишком увлекающийся телевизором и компьютерными играми, умеющий бодро отвечать на заковыристые вопросы вроде: «Тебе нравится в школе?» В Сент-Джуде Джона наслаждался безраздельным вниманием троих взрослых. Само собой, этот городишко казался ему лучшим местом на земле. Сидя на заднем сиденье «олдсмобил», широко раскрыв глазищи, малыш жадно вглядывался во все, что показывала ему Инид.

«Здесь так легко парковаться!.. Совсем нет машин!»

«Музей транспорта лучше всех наших музеев, правда, папочка?.. Как просторно в этом автомобиле! Самая лучшая машина, в какой я только ездил!.. Все магазины рядом с домом, так удобно!»

В тот вечер, после музея, Гари еще побродил по магазинам. Инид подала на ужин фаршированную свинину и праздничный шоколадный торт, Джона в полудреме доедал мороженое, и тут бабушка спросила, не хочется ли ему встретить Рождество в Сент-Джуде.

«С удовольствием!» – откликнулся Джона, глаза у него слипались от сытости.

«Сделаем сахарные пирожные, гоголь-моголь, поможешь нам наряжать елку, – разливалась Инид. – Наверное, выпадет снег, будешь кататься на санках. И знаешь что, Джона: каждый год в парке Уэйнделл устраивают замечательную иллюминацию, называется "Страна Рождества", весь парк так красиво освещен…»

«Мама, сейчас март!» – перебил ее Гари.

«Мы приедем на Рождество?» – спросил Джона.

«Мы приедем скоро, очень скоро, – посулил Гари. – Не знаю, как насчет Рождества…»

«Уверена, Джоне понравится!» – сказала Инид.

«Да, очень! – подхватил Джона, впихивая в себя еще ложечку мороженого. – Это будет лучшее Рождество в моей жизни!»

«Конечно-конечно», – подхватила Инид.

«Сейчас март, – повторил Гари. – В марте Рождество не обсуждают. Помнишь правила? Ни в июне, ни даже в августе о нем не говорим. Помнишь?»

«Ладно, – вмешался в разговор Альфред, поднимаясь из-за стола. – Лично я ложусь спать».

«Я голосую за Рождество в Сент-Джуде», – подытожил Джона.

Завербовать Джону, использовать маленького мальчика как орудие в борьбе за Рождество в Сент-Джуде – что за подлый трюк! Уложив Джону, Гари вернулся к матери и посоветовал ей поменьше думать о Рождестве.

«Папа уже и выключатель сменить не может, – сказал он. – Крыша течет, вокруг дымохода сочится вода…»

«Я люблю этот дом, – сказала Инид отскребая у раковины сковороду, на которой жарилась свинина. – Отцу нужно пересмотреть свое отношение…»

«Ему нужна шоковая терапия или курс лекарств, вот что ему нужно! – отрезал Гари. – Хочешь всю жизнь обслуживать его – на здоровье. Хочешь жить в старом доме, где все разваливается, и делать все так и только так, как ты привыкла, – милости прошу. Ты себя в могилу загонишь, стараясь справиться и с тем и с другим, – дело твое! Но не проси меня строить в марте планы на Рождество, лишь бы тебе угодить!»

Инид поставила сковороду на стол возле переполненной сушилки. Ему бы следовало взяться за полотенце, но при виде мокрых сковородок, тарелок и приборов, оставшихся от дня рождения, Гари охватила неодолимая усталость: что эту груду перетирать, что родительский дом ремонтировать – сизифов труд. Только не вмешиваться в эту жизнь, иначе не спастись от отчаяния.

Гари налил себе малость бренди на сон грядущий, а Инид уныло счищала грязь, приставшую ко дну раковины, отдирала разбухшие от воды комки.

«Что же нам делать, по-твоему?» – спросила она.

«Продайте дом. Завтра же пригласи риелтора».

«И переехать в тесную современную квартирку? – Инид стряхнула с руки в мусорное ведро омерзительные влажные ошметки. – Если мне надо отлучиться, Дейв и Мери Бет приглашают отца к себе на ланч. Ему это по душе, и мне спокойнее, когда он с ними. Прошлой осенью он сажал тис и никак не мог выкорчевать старый пень, так Джо Пирсон принес мотыгу, и они целый вечер работали вместе».

«Ему нельзя сажать деревья, – проворчал Гари, сожалея, что налил себе маловато успокоительного. – Ему нельзя брать в руки мотыгу. Он на ногах-то едва держится».

«Гари, я понимаю, до конца жизни мы тут не протянем. Но я хочу в последний раз отпраздновать в этом доме настоящее семейное Рождество. И хочу, чтобы…»

«Если мы устроим Рождество, ты согласишься подумать о переезде?»

Лицо Инид вспыхнуло робкой радостью.

«Вы с Кэролайн могли бы приехать?»

«Обещать не стану, – сказал Гари, – но, если после Рождества тебе будет легче выставить дом на торги, мы конечно же постараемся…»

«Я буду счастлива, если вы приедете. Просто счастлива».

«Но, мама, надо же реально смотреть на вещи!»

«Продержимся этот год, – продолжала Инид, – проведем здесь Рождество, как просит Джона, а там посмотрим!»

После возвращения на Честнат-хилл ангедония обострилась. Зимой Гари на досуге перекраивал сотни часов домашних видеозаписей в двухчасовую кассету «Лучшие хиты Ламбертов», с которой мог бы снять высококачественные копии и разослать в качестве рождественских видеопоздравлений. Готовя окончательную редакцию, в сто первый раз просматривая любимые семейные эпизоды и прослушивая звучавшие за кадром любимые песни («Дикие лошади», «Снова и снова»), Гари уже не испытывал ничего, кроме ненависти, и к этим сценам, и к этим мелодиям. Затем в новой фотолаборатории он переключился на проект «Двести классических моментов семьи Ламберт» и понял, что фотографии не доставляют ему прежнего удовольствия. Годами он отбирал «Двести моментов», словно готовил идеально сбалансированный портфель, с огромным удовлетворением мысленно перелистывая образы, которые безусловно попадут в коллекцию. Теперь Гари недоумевал, на кого он, собственно, пытался произвести впечатление этими фотографиями, кого и в чем хотел убедить? Разве что себя самого. Бес толкал под руку: сжечь старые, давно любимые снимки. Но вся жизнь Гари строилась как исправленная версия судьбы Альфреда, и они с Кэролайн давно пришли к выводу, что Альфред страдает клинической депрессией, а депрессия, как всем известно, имеет генетические корни, это наследственный недуг, и, стало быть, не было у Гари другого выхода, кроме как стиснуть зубы и сопротивляться ангедонии, все силы положить на то, чтобы получать удовольствие…

Он проснулся с зудящей эрекцией. Кэролайн рядом.

На ночном столике еще горел свет, но в комнате было темно. Кэролайн лежала в позе мумии, спина плотно прижата к матрасу, под коленями подушка. Сквозь ставни в спальню проникал прохладный и влажный воздух уходящего лета. Нижние ветви платана почти касаются окна, ни ветерка, даже листок не шелохнется.

На ночном столике Кэролайн лежал том в твердом переплете: «Ничейная полоса. Как избавить вашего ребенка от отрочества, через которое прошли ВЫ» (Карен Тамкин, доктор философии, 1998).

Похоже, она спала. Длинные руки, все еще упругие (трижды в неделю бассейн в Крикетном клубе), вытянуты вдоль боков. Гари залюбовался изящным носиком, широким ярким ртом, светлым пушком и слегка блестевшей полоской пота на верхней губе, конусом светлой кожи в зазоре между подолом футболки и поясом старых гимнастических шорт «Суортмор-колледж». Ближайшая к Гари грудь распирала футболку, карминный ореол соска слегка проглядывал сквозь натянутую ткань.

Он погладил жену по волосам, и она вздрогнула всем телом так, словно из его руки ударил мощный разряд тока.

– В чем дело? – спросил Гари.

– Спина болит, умираю.

– Час назад ты хохотала и отлично проводила время, а теперь опять вступило?

– Кончилось действие мотрина.

– Чудесное воскресение боли.

– Ты мне доброго слова не сказал с тех пор, как я повредила спину.

– Потому что ты лжешь о том, как ты ее повредила.

– Господи, опять?!

– Два часа беготни и футбола под дождем – это не беда. Все дело в телефоне.

– Да, – подхватила Кэролайн, – потому что твоей матери жаль потратить десять центов и оставить сообщение на автоответчике. Она наберет, подождет до третьего гудка и бросит трубку, снова позвонит и снова бросит…

– Ты тут ни при чем! – съязвил Гари. – Моя мать виновата. Перелетела сюда из Сент-Джуда и пнула тебя в спину, от зловредности.

– Весь день я слышала, как телефон начинает звонить и тут же прекращает, начинает и прекращает! Нервы расшатались.

– Кэролайн, я видел, ты захромала прежде, чем побежала в дом! Я видел гримасу у тебя на лице! Не пытайся меня уверить, что тогда тебе еще не было больно!

Кэролайн покачала головой:

– Знаешь, что с тобой?

– А потом еще и подслушивала!

– Ты знаешь, что с тобой происходит?!

– Сняла трубку с единственного свободного аппарата в доме и имела наглость уверять меня, будто…

– Гари, у тебя депрессия. Ты это понимаешь?

– Не думаю! – рассмеялся он.

– Мрачный, подозрительный, одержимый! Бродишь по дому чернее тучи. Плохо спишь. Ни от чего не получаешь удовольствия.

– Уходишь от разговора, – сказал он. – Мама позвонила, чтобы задать совершенно разумный вопрос насчет Рождества…

– Разумный! – рассмеялась Кэролайн. – Гари, Рождество для нее – пунктик. Она бредит им.

– Право, Кэролайн!

– Так и есть!

– В самом деле, Кэролайн! Скоро им придется продать дом, они хотят, чтобы мы все приехали к ним в последний раз, пока они еще живы, слышишь, Кэролайн, пока мои родители еще живы…

– Мы давно условились на этот счет. Решили, что пять человек, у которых дел по горло, не полетят в разгар праздников через полстраны, чтобы два человека, которым абсолютно нечего делать, могли сидеть у себя дома. Я всегда с радостью готова их принять…

– Вранье!

– И вдруг вы меняете правила!

– Ты вовсе не принимаешь их «с радостью», Кэролайн. Дошло до того, что они отказываются проводить у нас более двух суток.

– По моей вине? – Свои жесты и ужимки Кэролайн адресовала потолку, выглядело это жутковато. – Ты никак не хочешь понять, Гари: у нас здоровая в эмоциональном плане семья. Я – любящая мать, активно вовлеченная в жизнь детей. У меня трое развитых, творческих, эмоционально здоровых детей. Если ты ищешь проблемы в нашем доме, посмотри на себя!

– Я высказал вполне разумное предложение, – сказал Гари, – а ты уверяешь, что у меня депрессия.

– А ты даже не догадывался?

– Как только речь зашла о Рождестве, у меня сразу появилась «депрессия»!

– Нет, тебе правда ни разу за последние полгода не приходило в голову, что у тебя может быть клиническая проблема?

– Называть человека «сумасшедшим» – крайнее проявление враждебности!

– Вовсе нет, если у человека в самом деле клиническая проблема.

– Я предлагаю поехать в Сент-Джуд, – сказал Гари. – Если ты не готова спокойно обсудить этот вопрос, я сам приму решение.

– Да неужели? – презрительно фыркнула Кэролайн. – Может быть, Джона и поедет с тобой. Посмотрим, удастся ли тебе посадить в самолет Аарона и Кейлеба. Пойди спроси их, где они предпочтут провести Рождество. Спроси их, на чьей они стороне.

– Я думал, мы одна семья, – вздохнул Гари, – и все делаем вместе.

– Это ты принимаешь единоличные решения.

– Неужели мы рассоримся?

– Ты очень переменился.

– Кэролайн, Кэролайн, это просто смешно! Почему не сделать исключение? Только на сей раз!

– У тебя депрессия, – подытожила она. – Я тоскую по тебе прежнему. Не могу больше жить с впавшим в депрессию стариком.

А Гари тосковал по прежней Кэролайн, которая лишь несколько ночей назад жалась к нему в постели, когда за окном громыхала гроза, по той Кэролайн, которая вприпрыжку подбегала к нему, когда он входил в комнату, по девочке-полусироте, которая всей душой желала быть на его стороне.

Но ему нравилась и ее решительность, нравилось, что она во всем отличается от Ламбертов и не питает ни малейшей симпатии к его родителям. Годами Гари собирал некоторые высказывания жены, пока они не сложились в его личные десять заповедей, в «классическую десятку Кэролайн». В них он черпал силы и уверенность:

1. У тебя нет ничего общего с отцом.

2. Ты не обязан извиняться за покупку «БМВ».

3. Твой отец эмоционально подавляет твою мать.

4. Мне нравится твой вкус, когда ты кончаешь.

5. Работа – наркотик, погубивший твоего отца.

6. Купим и то и другое!

7. Твои родители болезненно относятся к еде.

8. Ты неотразимо красив.

9. Дениз завидует всему, что у тебя есть.

10. В страдании нет ничего хорошего.

Годами Гари мысленно твердил этот символ веры и чувствовал себя в долгу перед Кэролайн за каждую ремарку, но теперь усомнился, все ли здесь истинно. Вдруг истины здесь вовсе нет?

– Завтра утром позвоню в турагентство, – сказал он.

– А я тебе говорю, – незамедлительно откликнулась Кэролайн, – позвони доктору Пирсу. Тебе нужно с кем-нибудь поговорить.

– Хорошо бы с тем, от кого можно услышать правду.

– Хочешь правду? Хочешь знать, почему я не поеду? – Кэролайн села, подалась вперед – угол наклона задавала боль в спине. – Действительно хочешь знать?

Гари непроизвольно зажмурился. Стрекот сверчков за окном напоминал неумолчное журчание воды в трубах. Издали доносился собачий лай, размеренный, точно скрип пилы.

– Правда заключается в том, – неумолимо продолжала Кэролайн, – что, на мой взгляд, сорока восьми часов за глаза хватит. Не хочу, чтобы дети представляли себе Рождество как особое время, когда все друг на друга орут. А с ними так и получится. Твоя мать переступает порог, накопив за триста шестьдесят дней свою рождественскую манию, она только об этом и думала с прошлого января, и с ходу: «А где же тот австрийский олень? Разве статуэтка тебе не понравилась? Ты ее убрал? Где она? Где она? Где австрийский олень?» У нее сплошные мании по поводу еды, по поводу денег, по поводу одежды, она тащит с собой десять мест багажа – раньше мой муж соглашался со мной, что это уж слишком, но вдруг, ни с того ни с сего, он встает на ее сторону. Будем весь дом вверх дном переворачивать в поисках тринадцатидолларового китча из сувенирной лавчонки только потому, что он имеет какую-то сентиментальную ценность в глазах твоей матери…

– Кэролайн!

– А когда выяснится, что Кейлеб…

– Это несправедливо!

– Будь добр не перебивать, Гари! Когда выяснится, что Кейлеб обошелся с этой штуковиной так, как всякий нормальный мальчик обошелся бы с дешевым сувениром, валявшимся в подвале…

– Не желаю этого слушать!

– Нет, конечно, проблема не в том, что твоя чересчур зоркая мать одержимо разыскивает эту австрийскую пустяковину, нет, проблема не в этом…

– Это была фигурка ручной работы за сто долларов!

– Плевать, хоть за тысячу! С каких это пор ты наказываешь родного сына, лишь бы угодить своей сумасшедшей матери? Ты загоняешь нас всех обратно в шестьдесят четвертый год, в Пеорию. «Не оставляй еду на тарелке!», «Надень галстук!», «Никакого телевизора вечером!» И ты еще удивляешься, из-за чего спор! Удивляешься, почему Аарон при виде твоей матери закатывает глаза! Тебе словно стыдно перед ней за нас! Пока она тут гостит, ты притворяешься, будто мы живем по ее правилам! Но вот что я тебе скажу: нам стыдиться нечего! Лучше бы твоя мать постеснялась. Ходит за мной по пятам по всей кухне, проверяет, будто у меня без того хлопот мало, можно подумать, я каждую неделю готовлю индейку, за моей спиной наливает по стакану растительного масла во все кастрюли и сковородки, а стоит на минуту выйти, она начинает рыться в мусоре, словно чертов санитарный контроль, вытаскивает из мусорного ведра объедки и скармливает их моим детям…

– Картофелина лежала в раковине, а не в ведре.

– Ты еще заступаешься! Она ходит на улице вокруг мусорных баков, смотрит, какое бы дерьмо оттуда выкопать и сделать мне замечание, и поминутно спрашивает: «Как твоя спина? Как твоя спина? Как твоя спина? Спина не лучше? Как это ты ее повредила? Как твоя спина? Спина все так же?» Она выискивает, к чему придраться, она указывает моим детям, как одеваться к ужину в моем доме, а ты и словечком не заступишься! Нет, Гари, от тебя помощи не дождешься! Ты извиняешься перед ней, а я этого просто не понимаю и в другой раз на это не пойду. Твой брат – вот кто поступает правильно. Приятный, умный человек с чувством юмора, у него хватает честности признать, что можно терпеть на этих семейных встречах, а что уже выше крыши. Послушать твою мать, так он ее опозорил, неудачник по всем статьям! Ты правды хотел? Вот тебе правда: еще одного такого Рождества я не выдержу. Если уж мы непременно должны проводить праздник вместе с твоими родителями, то только на нашей территории – как ты и обещал!

Синяя тьма накрыла мозг Гари. Он достиг той стадии упадка, наступающей вслед за вечерним мартини, когда сознание сложности жизни давит на лоб, на веки, на щеки, на губы. Он прекрасно понимал, как его мать изводила Кэролайн, и вместе с тем ощущал несправедливость каждого произнесенного женой слова. Деревянный олень, вполне, кстати, симпатичный, хранился в специально помеченной коробке; Кейлеб отломал ему две ноги и пробил череп кровельным гвоздем; Инид нашла в раковине печеную картофелину, порезала на кусочки и обжарила для Джоны; Кэролайн не соизволила дождаться, пока свекровь покинет город, и поспешила выбросить в помойный бак розовый синтетический халатик, который Инид преподнесла ей на Рождество.

– Я говорю, что мне нужна правда, – произнес Гари, не открывая глаз. – Я видел, как ты хромала перед тем, как побежала в дом.

– Боже мой! – вздохнула Кэролайн.

– Это не моя мать повредила тебе спину. Ты сама ее повредила.

– Гари, умоляю. Позвони доктору Пирсу, хотя бы ради меня!

– Сознайся, что ты лгала, и я готов обсуждать любую тему. Но пока ты не признаешься, по-твоему ничего не будет.

– У тебя даже голос изменился!

– Пять дней в Сент-Джуде. Неужели ты не можешь пойти на это ради женщины, у которой, как ты сама говоришь, ничего другого в жизни не осталось?

– Вернись ко мне, Гари!

Приступ ярости заставил Гари широко раскрыть глаза. Он отшвырнул одеяло и вскочил с кровати.

– Конец нашему браку! Поверить не могу!

– Гари, пожалуйста!

– Мы разведемся из-за поездки в Сент-Джуд!

И тогда провидец в тренировочной куртке возвестил истину стайке симпатичных студенточек. За спиной провидца, на оцифрованном среднем расстоянии, виднелись стерилизаторы, и картриджи хроматографа, и образцы тканей в окрашивающих растворах, и лабораторные сосуды с жирафьими шеями, снимки распластанных хромосом и изображения препаратов мозга, нарезанного тонкими красными ломтиками, точно сасини. Провидец – это самолично Эрл «Кудряшка» Эберле, тонкогубый пятидесятилетний профессор в дешевых очечках. Создателям рекламного ролика корпорации «Аксон» пришлось потрудиться, чтобы придать ему презентабельность. Камера подрагивала в руках оператора, пол лаборатории то проваливался, то вспучивался. Юные девичьи лица, раскрасневшиеся от восторга, расплывались при наездах. Почему-то оператор с маниакальным упорством снимал затылок провидца, действительно весьма кудрявый.

– Само собой, химия, даже химия мозга, – начал Эберле, – в основе своей сводится к движению электронов по ядерным орбитам. Но сопоставьте это с электроникой, оперирующей маленькими двух- или трехполярными переключателями. Диоды, транзисторы. В мозгу несколько дюжин таких переключателей. Нейрон либо включается, либо нет, однако этот выбор регулируют клеточные рецепторы, в которых мы наблюдаем множество переходных ступеней между «выключено» и «включено». Даже если б вы сумели собрать из молекулярных транзисторов искусственный нейрон, общеизвестно, что вам не удастся перевести всю эту химию на язык «да» и «нет» – попросту не хватит места. Если мы, заведомо преуменьшая, выделим двадцать нейроактивных цепочек, из которых одновременно могут быть задействованы восемь, причем каждый из этих выключателей имеет пять разных положений – не стану утомлять вас комбинаторикой, но андроид с искусственными нейронами приживется разве что в стране тыквоголовых!

Крупный план: тыквоголовый студент хохочет во все горло.

– Это элементарные факты, – продолжал Эберле, – настолько элементарные, что обычно мы их даже не обсуждаем. Так устроен мозг. Единственный действенный ключ к электрофизиологии познания и воли – химия. Это накопленная поколениями мудрость, священное писание нашей науки. Ни один человек в здравом уме не попытается сочетать нейронные связи с электронными схемами!

Эберле выдержал драматическую паузу.

– Никто – кроме «Аксона»!

Легкий шум прокатился по рядам корпоративных инвесторов, собравшихся в Зале В отеля «Четыре времени года» в центре Филадельфии на «гастрольную» презентацию «Аксона» перед поступлением в продажу первой партии акций. На подмостках установлен огромный экран. На каждом из двадцати круглых столов, расставленных в затемненном зале, приготовлена закуска: блюда сатай и суши с соответствующими соусами.

Гари сидел рядом со своей сестрой Дениз за столиком возле двери. Он надеялся провернуть на презентации некую сделку и предпочел бы прийти сюда в одиночестве, но Дениз настояла, чтобы именно сегодня Гари пригласил ее на ланч, потому что в понедельник у нее выходной, а заодно увязалась и на презентацию. Гари предчувствовал, что Дениз многое осудит в этом зрелище по политическим, моральным или эстетическим соображениям, и действительно, сестра презрительно щурилась, глядя на экран, и все плотнее сводила руки на груди. Дениз была в желтом платье-рубашке с красным цветочным узором, в черных сандалиях и круглых пластиковых очках а-ля Троцкий, но не это выделяло ее среди всех женщин, собравшихся в Зале В, а голые ноги: ни одна женщина, имеющая дело с деньгами, не позволит себе появиться без чулок.

Что такое процесс «Коректолл»?

– «Коректолл», – произнес на экране «Кудряшка» Эберле (молодежная аудитория тем временем подверглась оцифровке и слилась воедино с тунцово-красным мозговым веществом), – это революционная нейробиологическая терапия!

Эберле восседал на эргономическом конторском стуле, который, оказывается, обладал способностью парить в воздухе и совершать головокружительные пируэты в графическом пространстве, изображающем внутричерепные глубины. Ганглии-водяные, нейроны, смахивающие на кальмаров, и ужеподобные капилляры высвечивались при его приближении.

– «Коректолл», первоначально предназначавшийся для лечения пациентов, страдающих болезнями Паркинсона и Альцгеймера, а также другими дегенеративными нейрологическими заболеваниями, – рассказывал Эберле, – оказался настолько мощным и многогранным средством, что его возможности в перспективе выходят за пределы терапии как таковой, речь идет уже об исцелении, причем об исцелении не только этих ужасных дегенеративных недугов, но и целого ряда расстройств, которые обычно относят к ведению психиатрии или же психологии. Попросту говоря, «Коректолл» впервые дает нам надежду на обновление и исправление мозгового механизма взрослого человека.

– Фу! – поморщилась Дениз.

Гари успел уже основательно ознакомиться с процессом «Коректолл». Изучил предварительный проспект «Аксона», прочел все аналитические обзоры по этой компании, какие сумел разыскать в Интернете и в справках частных служб, к которым был подключен «СенТраст». Играющие на понижение аналитики, памятуя о недавних серьезных коррективах котировок в биотехническом секторе, советовали воздержаться от риска и не вкладывать средства в неопробованную медицинскую технологию, до выхода которой на рынок оставалось по меньшей мере шесть лет. Разумеется, «СенТраст» (общественное доверие обязывает к консерватизму) даже не думал покупать эти акции. Однако научные основы «Аксона» казались гораздо более надежными, чем у большинства биотехнических новинок, а намерение компании купить отцовский патент на столь ранней стадии разработки «Коректолла» указывало на грандиозные перспективы. Замаячил шанс заработать кое-какие деньги и в такой форме отомстить «Аксону», ограбившему отца, а главное, проявить дерзость в противовес кротости Альфреда.

Вышло так, что в июне, когда посыпались первые костяшки домино – заокеанские рынки, – Гари забрал большую часть своего оперативного капитала из европейских и дальневосточных фондов развития. Теперь эти деньги можно вложить в «Аксон», а поскольку до официального выхода компании на рынок оставалось три месяца и она еще не привлекла внимание крупных покупателей, тем более что предварительный отчет содержал всякие сомнительные намеки, которые могли отпугнуть непосвященных, Гари полагал, что без проблем оформит заявку на пять тысяч акций. Однако ничего, кроме проблем, из этой затеи не вышло.

Его постоянный (вексельный) брокер слыхом не слыхал об «Аксоне», задание вовремя не выполнил и перезвонил Гари с сообщением, что его фирма берет на пробу всего 2500 акций. В обычной ситуации фирма уделила бы индивидуальному покупателю не более пяти процентов от своего пакета, но, раз уж Гари обратился первым, посредник обещал отложить для него 500 акций. Гари попытался выбить побольше, но, увы, он был не таким уж важным клиентом. Как правило, приобретал сотню-другую акций, а небольшие покупки осуществлял без посредников, через Интернет, чтобы сэкономить на комиссионных.

Вот Кэролайн – серьезный инвестор. Под руководством Гари она порой покупала и по тысяче акций. Ее брокер работал на крупнейшую фирму в Филадельфии и, несомненно, для столь ценного клиента нашлось бы 4500 акций «Аксона» первого выпуска – таковы правила игры. К несчастью, с того воскресенья, когда Кэролайн повредила спину, они с Гари почти не общались, разве что в качестве родителей трех сыновей. Гари твердо решил заполучить все пять тысяч акций «Аксона» до единой, но не желал жертвовать ради этого своими принципами и ползти к жене на брюхе.

Вместо этого он позвонил коллеге из «Хеви энд Ходапп», некоему Пуджу Портли, и попросил записать на его счет пять тысяч акций. Как доверенное лицо банка, Гари за последние годы не раз покупал у Портли крупные пакеты акций, в том числе заведомую тухлятину. Теперь Гари намекнул Портли, что «СенТраст» мог бы в будущем расширить сотрудничество, однако Портли со встревожившей Гари мнительностью обещал лишь передать эту просьбу Даффи Андерсону, менеджеру по размещению акций.

Две недели Гари медленно сходил с ума: Пудж Портли так и не отзвонил. В Интернете шепоток насчет «Аксона» перерос в гул, а там и в громкий рев. В «Нейчер» и «Нью-Ингленд джорнал оф медисин» одна за другой появились две большие статьи, подготовленные лабораторией Эберле: «Реверсивно-томографическая стимуляция синаптогенеза в отдельных проводящих нервных путях» и «Временный позитивный эффект в лишенных допамина контурах конечностей. Новейшие клинические данные». Эти статьи привлекли пристальнейшее внимание финансовой прессы и были упомянуты в передовице «Уолл-стрит джорнал». Один аналитик за другим давали отмашку: покупайте, покупайте «Аксон», а Портли все не звонил, и Гари чувствовал, как с каждым часом тают преимущества «раннего старта», полученные им благодаря доступу к внутренней информации.

1. Выпейте коктейль!

– …Из ферроцитратов и ферроацетатов особой формулы, способных проникать сквозь стенки сосудов мозга и накапливаться в тканях! – зачастил диктор-невидимка, чей голос присоединился на звуковой дорожке к голосу Эрла Эберле.

– Мы также подмешиваем легкие, не вызывающие привыкания седативные средства и не жалеем орехового сиропа «Моккачино», предоставленного самой популярной в стране сетью кофейных баров!

Статистка из первой сцены – несомненно, у этой девицы нейроны функционировали как надо – с явным удовольствием выпила высокий, запотевший стакан электролитов «Коректолла», аж мышцы на горле запульсировали сладострастно.

– Какой у папы патент? – зашептала Дениз на ухо Гари. – Ферроацетатный гель и как там дальше?

– Электрополимеризация, – угрюмо кивнул Гари.

В папке с семейной перепиской, где хранились все до единого письма, когда-либо полученные из дома, Гари откопал старый экземпляр отцовского патента. В свое время он прочитал патент без должного внимания, но теперь по-настоящему проникся четким описанием «электрической анизотропии» в «определенных ферроорганических гелях»; старик даже высказывал предположение, что эти гели можно использовать для создания «точной копии» живых тканей человека и с их помощью устанавливать «прямой электрический контакт» с «тонкими морфологическими структурами». Сопоставив формулировку патента с описанием «Коректолла» на только что обновленной интернет-странице, Гари был потрясен буквальными совпадениями. Очевидно, оцененное в пять тысяч долларов открытие Альфреда составляло самую суть процесса, на котором «Аксон» рассчитывал сделать по крайней мере двести миллионов, – как будто без того у человека мало причин, чтобы не спать по ночам от негодования!

– Эй, Келси, слышь, Келси, добудь мне двенадцать тысяч «Эксона» максимум за сто четыре, – неожиданно чересчур громко проговорил молодой человек, сидевший слева от Гари. На ладони у парня карманный компьютер с биржевыми сводками, в ухе – проволока, безумные глаза человека, подключенного к мобильной связи. – Двенадцать тысяч «Эксона», лимит один-ноль-четыре, – повторил он.

«Эксон», «Аксон», не запутаться бы, мелькнуло в голове у Гари.

2. Надень наушники и включи радио!

– Вы ничего не услышите – разве что зубные пломбы послужат антенной и вы поймаете передачу с футбольного стадиона, – пошутил ведущий, меж тем как улыбающаяся девушка надевала на свою фотогеничную головку металлический шлем, похожий на сушилку для волос. – Однако радиоволны проникают в самые недоступные уголки вашего мозга. Вообразите нечто вроде глобальной системы наведения для мозга: высокочастотное излучение выделяет и направленно стимулирует проводящие нервные пути, связанные с конкретными навыками. Например, такими, как подписывать свое имя. Подниматься по лестнице. Помнить свой день рождения. Мыслить позитивно! Реверсивно-томографический метод доктора Эберле, опробованный в десятках клиник по всей Америке, подвергся дальнейшей оптимизации, и теперь процесс «Коректолл» столь же прост и безболезнен, как визит к парикмахеру.

– До недавних пор, – вступил Эберле (он все еще плавал вместе со стулом в океане псевдокрови и псевдосерого вещества), – мой процесс предполагал госпитализацию на сутки и непосредственное внедрение калиброванного металлического кольца в череп пациента. Многих пациентов это не устраивало, некоторые испытывали дискомфорт. Однако теперь огромный прогресс компьютерной техники сделал возможным процесс мгновенной автокоррекции и выделения конкретных нейронных цепочек, подвергающихся стимуляции…

– Браво, Келси! – завопил юный м-р Двенадцать Тысяч Акций «Эксона».

В первые дни и часы после большой воскресной ссоры, случившейся три недели назад, Гари и Кэролайн предпринимали шаги к примирению. Глубокой ночью в воскресенье рука Кэролайн пересекла демилитаризованную зону посередине матраса и дотронулась до бедра Гари. На следующий вечер он почти полностью извинился перед женой; отказавшись уступить в главном вопросе, тем не менее выразил раскаяние и сожаление за весь побочный ущерб: за оскорбленные чувства, злобное искажение действительности и обидные домыслы, – таким образом он дал Кэролайн почувствовать, какой шквал нежности обрушится на нее, если только она согласится признать, что в вопросе, послужившем причиной раздора, прав был он. Утром во вторник жена даже приготовила ему завтрак – тосты с корицей, сосиски и тарелку овсяных хлопьев с изюмом, причем изюмины были выложены в виде забавной рожицы с опущенными книзу уголками рта. В среду утром Гари сделал Кэролайн комплимент. Скромная констатация факта («ты красивая»), не объяснение в любви конечно же, но как-никак напоминание о тех основах (физическое влечение), с которых может начаться восстановление супружеской близости, если только Кэролайн согласится признать, что в вопросе, послужившем причиной раздора, прав был он.

Но все мирные инициативы, все отважные вылазки заканчивались ничем. Когда Гари ласково пожимал протянутую Кэролайн руку и тихонько жалел ее, бедняжку с больной спиной, Кэролайн отказывалась сделать следующий шаг и допустить, что, возможно (достаточно было бы и «возможно»!), это увечье вызвано двумя часами беготни под дождем. Когда же Кэролайн благодарила Гари за комплимент и спрашивала, как он спал, он, назло самому себе, отмечал критические нотки в ее голосе и расшифровывал ее вопрос так: Продолжительное расстройство сна является известным симптомом клинической депрессии; кстати, как ты спал, дорогой? – и не осмеливался признаться, что в последнее время спит очень плохо; вместо этого он лгал, будто спал просто замечательно, большое спасибо, Кэролайн, замечательно, просто замечательно.

Каждая неудачная вылазка существенно затрудняла последующие. И в скором времени мысль, казавшаяся прежде нелепостью – будто в кладовых брака недостанет запасов любви и взаимной благожелательности, чтобы покрыть эмоциональный убыток, который поездка в Сент-Джуд причинит Кэролайн, а отказ от поездки причинит Гари, – стала обретать очертания ужасной реальности. Гари уже ненавидел Кэролайн просто за то, что она так упорно спорит с ним, ненавидел невесть откуда взявшиеся ресурсы независимости, к которым она прибегала в супружеском противостоянии. Более всего Гари изнуряла ненависть к ее ненависти к нему. Он мог бы в одну минуту разрешить семейный кризис, если б от него требовалось всего-навсего простить жену, но он читал в глазах Кэролайн, насколько мерзок он сделался для нее, и это сводило с ума, убивало надежду.

К счастью, длинные густые тени от прозвучавшего из уст жены диагноза «депрессия» еще не проникли в угловой кабинет Гари в «СенТрасте», не успели отравить удовольствие, которое он получал, начальствуя над своими менеджерами, аналитиками и маклерами. Сорок рабочих часов в банке стали для Гари единственной отдушиной. Он даже подумывал перейти на пятидесятичасовую неделю, но это было не так просто, потому что к концу восьмичасового рабочего дня на его столе не оставалось абсолютно никакой работы, а кроме того, Гари отчетливо понимал, что именно в эту ловушку – засиживаться сверхурочно на работе, чтобы избежать домашних неурядиц, – угодил в свое время отец: именно так, должно быть, Альфред начал самолечение.

Женившись на Кэролайн, Гари дал тайный обет не задерживаться на работе после пяти часов и никогда не приносить деловые бумаги домой. Он поступил на службу в не слишком большой банк местного значения – наименее амбициозная карьера для выпускника Уортона. Первоначально Гари беспокоился лишь о том, чтобы не повторять отцовских ошибок, хотел располагать досугом, радоваться жизни, баловать жену, играть с детьми, но вскоре, стараясь показать себя отличным специалистом по ценным бумагам, Гари приобрел заодно аллергию на какое бы то ни было честолюбие. Куда менее талантливые коллеги переходили на работу в частные фонды, становились независимыми финансовыми консультантами или создавали собственные компании, но эти люди вкалывали по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в день, маниакально, до седьмого пота, зарабатывали деньги и были всего-навсего рабочими лошадками. Гари, подстрахованный наследством Кэролайн, мог лелеять свое античестолюбие и играть роль идеального, строгого и любящего босса-отца, ведь дома ему лишь отчасти позволяли быть таким отцом. Он требовал от подчиненных честности и прилежания, а в награду терпеливо наставлял их, неизменно покрывал и никогда не сваливал на них вину за собственные промахи. Если менеджер по крупным компаниям Виржиния Лин рекомендовала повысить процент акций энергетических компаний в трастовом портфеле с шести процентов до девяти, а Гари предпочитал оставить все как есть, то, когда в энергетическом секторе как раз наступал период процветания, Гари нацеплял свою широкую улыбку – «что-поделать-остался-в-дураках» – и публично извинялся перед Виржинией. К счастью, на одно неправильное решение приходилось два-три верных, и за всю историю человечества не было лучшего периода для инвестиций, нежели те шесть лет, когда Гари управлял портфелем «СенТраста», – тут разве что законченный идиот не справился бы. Успех был гарантирован, и Гари мог разыгрывать свою игру: дескать, он вовсе не боится ни своего начальника, Марвина Костера, ни большого босса Марти Брейтенфелда, председателя «СенТраста». Гари ни перед кем не заискивал, никому не льстил. Напротив, и Костер, и Брейтенфелд начали обращаться к нему за советом в вопросах протокола и хорошего вкуса, Костер только что не испрашивал у Гари позволения записать старшую дочку в «Абингтон-Френдз» вместо «Френдз-Селект», а Брейтенфелд подкарауливал Гари в засаде возле писсуара для руководящих сотрудников, чтобы выяснить, пойдет ли он с Кэролайн на благотворительный бал в пользу бесплатных библиотек или сплавит билеты секретарше…

3. Расслабься – это все у тебя в голове!

«Кудряшка» Эберле вновь возник в своем внутричерепном кресле с пластиковой моделью молекулы электролита в каждой руке.

– Замечательное свойство ферроцитратных/ферроацетатных гелей заключается в том, – сказал он, – что под воздействием малых доз радиостимуляции на определенных резонансных частотах молекулы подвергаются спонтанной полимеризации. Но что еще более замечательно: эти полимеры оказались отличными проводниками для электрических сигналов.

Виртуальный Эберле с благосклонной улыбкой наблюдал, как в окружающей его кровавой неразберихе живых тканей пробегают энергичные волнообразные завихрения. Словно заслышав вступительные такты менуэта или рила, все молекулы с атомами железа попарно выстраиваются длинными рядами.

– Эти временные проводниковые канальцы, – продолжал Эберле, – делают возможным нечто прежде немыслимое: прямое, словно в реальном времени, оцифрованно-химическое сопряжение.

– Но это же здорово, – шепнула Гари сестра. – Именно об этом отец мечтал всю жизнь!

– О чем? О том, чтобы упустить состояние?

– Помочь другим людям, – сказала Дениз. – Изменить что-то к лучшему.

Гари мог бы указать ей, что старику следовало начать с собственной жены, если уж он так мечтал улучшить кому-нибудь жизнь, но идиотская вера Дениз в отца непоколебима. Не стоит поддаваться на провокации.

4. Богатые становятся еще богаче!

– Говорят, в праздном мозгу дьявол отыщет для себя уголок, – подхватил диктор, – зато процесс «Коректолл» оставляет все бездействующие пути в покое. А вот всюду, где наблюдается движение, «Коректолл» его усиливает! Помогает богатым стать богаче!

По всему Залу В прокатились аплодисменты, смех, одобрительные возгласы. Гари заметил, что м-р Двенадцать Тысяч Акций «Эксона», аплодируя, поглядывает в его сторону. Наверное, удивляется, почему Гари не хлопает. Хотя, возможно, на соседа произвела впечатление небрежная элегантность его костюма.

Принципиальный момент – не выглядеть рабочей лошадкой, тружеником, зарабатывающим в поте лица. Гари предпочитал одеваться так, словно не нуждался в работе: джентльмен просто получает удовольствие, заглядывая к себе офис и помогая коллегам. Мол, noblesse oblige.

Вот и сегодня на Гари была оливково-зеленая полушелковая спортивная куртка, серовато-бежевая льняная рубашка и черные костюмные брюки без стрелки; свой мобильник он отключил и входящие звонки не принимал. Откинулся на стуле, оглядел зал, с удовлетворением отмечая: да, он тут единственный мужчина без галстука, хотя контраст между самим Гари и толпой сегодня был не столь заметен, как хотелось бы. Всего год-другой назад зал бы кишел типами в синих полосатых костюмах, в мафиозных пиджаках без шлицы, двухцветных футболках в обтяжку и мокасинах с бахромой. Но теперь, в последние, зрелые годы затянувшегося финансового бума, даже юные выскочки из пригородов Нью-Джерси шили итальянские костюмы на заказ и надевали дорогие очки. Столько лишних денег, что даже двадцатишестилетние щенки, считавшие Эндрю Уайета мебельной фирмой, а Уинслоу Хомера – персонажем мультфильма, имели возможность одеваться как голливудские пижоны…

О, тоска, о, отвращение! Гари рад бы насладиться статусом праздного богача, но в этой стране выделиться нелегко. Куда ни глянь, миллионы американских миллионеров новейшего чекана увлечены всеобщей погоней за эксцентричностью: кто викторианскую мебель скупает, кто мчится на лыжах по девственному склону, кто заводит личное знакомство с шеф-поваром, кто ищет пляж, на который не ступала нога человека. А за ними десятки миллионов юных американцев, еще не разжившихся деньжатами, но уже возмечтавших сделаться очень крутыми. Печальная истина заключалась в том, что не каждому дано быть эксцентричным, не каждому – стать очень крутым, ведь кто же тогда будет заурядным? На чью долю выпадет неблагодарная задача служить фоном для сравнения, быть некрутым?

Остаются, правда, провинциалы, вроде тех, что сидят за рулем семейных автомобилей в Сент-Джуде: пастельные трикотажные рубашки, лишних тридцать, а то и сорок фунтов веса, стрижка ежиком, на окне – наклейки против абортов. В последние годы Гари с нарастающей, как тектоническое напряжение, тревогой отмечал, что народ со Среднего Запада постоянно уезжал на более крутые побережья. (Он сам был частицей этого Исхода, но смылся вовремя: приоритет есть приоритет.) Одновременно все рестораны в Сент-Джуде вдруг перешли на европейский стандарт (уборщицы прослышали про вяленые томаты, а свиноводы – про крем-брюле), покупатели в супермаркете возле родительского дома ходили с видом знатоков и до омерзения напоминали самого Гари, и компьютеры в Сент-Джуде продавались такие же мощные, такие же навороченные, как в Честнат-хилле. Вот бы президентским указом запретить переселение на Восток, заставить уроженцев Среднего Запада вновь ввести в рацион мучное, уродски одеваться и играть в настольные игры, чтобы поддерживать на прежнем уровне стратегический резерв национальной неотесанности, неразвитости вкуса, в сопоставлении с которым привилегированные классы, к коим принадлежал Гари, могли бы вовеки сохранять ощущение своей исключительности…

Довольно, приказал он себе. Деструктивная потребность отличаться от всех, превзойти всех своей исключительностью, является еще одним опасным симптомом клинической Д.

А м-р Двенадцать Тысяч Акций «Эксона» смотрел вовсе не на него. Он пялился на голые ноги Дениз.

– Полимерные нити, – разжевывал Эберле, – хемотактически соединяются с активными нервными путями и таким образом способствуют прохождению электрического импульса. Мы еще не до конца разгадали этот механизм, но результат очевиден: пациент совершает любое действие легче и с большим удовольствием. Добиться такого эффекта даже на время – уже серьезное достижение медицины. Но мы, в «Аксоне», нашли способ закрепить этот результат навсегда.

– Смотрите! – мурлычет диктор.

5. Потрудись-ка немножко!

Мультяшный человечек неуверенно подносит чашку к губам, внутри мультяшной головы неуверенно мерцают выделенные нервные пути. Затем фигурка пьет электролиты «Коректолл», надевает шлем Эберле и вновь берется за чашку. Маленькие светящиеся микротрубочки прилипают к активным цепочкам нейронов, и те начинают светиться силой и жизнью. Рука опускает чашку на блюдечко – она крепка, как скала.

– Нужно записать папу на обследование, – шепнула Дениз.

– Зачем? – спросил Гари.

– Это средство от «паркинсона». Вдруг поможет.

Воздух вырвался из Гари, точно из пробитой шины.

Как же ему не пришла в голову столь очевидная мысль?! Ему стыдно за себя к вместе с тем он втайне злится на Дениз. Посылает неопределенную улыбку в сторону видеоэкрана, будто и не слышал, что сказала сестра.

– Как только мы выделим и простимулируем нейронные цепочки, – говорит Эберле, – остается один лишь шажок до настоящей морфологической коррекции. И здесь, как и во всей современной медицине, секрет заключается в генах.

6. Помнишь, какие таблетки ты принимал в прошлом месяце?

Три дня назад, в пятницу, Гари наконец дозвонился Пуджу Портли в «Хеви энд Ходапп». Портли пыхтел, как загнанный олень.

«Гар, прости, тут какое-то безумие, – заговорил Портли. – Но знаешь что, дружище: я поговорил с Даффи Андерсоном насчет твоей просьбы. Даффи сказал, само собой, никаких проблем, непременно зарезервируем пять сотен акций для старого клиента из "СенТраста". Порядок, дружище? Пойдет?»

«Нет, – возразил Гари, – речь шла о пяти тысячах, а не о пяти сотнях».

Портли на миг онемел.

«Черт, Гар! Сплошная путаница. Мне показалось, ты просил пятьсот».

«Ты повторил цифру. Ты повторил: пять тысяч. Даже обещал записать».

«Напомни-ка мне: это для тебя лично или для "Сен-Траста"?»

«Для меня лично».

«Слушай, Гар, сделай так: позвони Даффи сам, объясни ситуацию, какая у нас тут неразбериха, может, он выделит еще пять сотен. В этом я готов тебя поддержать. В смысле, я виноват, не думал, что их начнут расхватывать, как горячие пирожки. Но ты же понимаешь, Даффи придется вырвать кусок у кого-то изо рта, чтобы скормить тебе. "В мире животных", Гар! Все пташки поразевали клювики: мне, мне, мне! Я поддержу запрос еще на пять сотен, но объясняться с Даффи тебе придется самолично. Порядок, дружище? Идет?»

«Нет, Пудж, не идет, – упорствовал Гари. – Забыл, как я избавил тебя от двадцати тысяч акций рефинансированной "Аделсон Ли"? А еще мы взяли у вас…»

«Гар, Гар, не дави на меня! – взмолился Пудж. – Знаю-знаю. Как я мог забыть "Аделсон Ли"?! Господи, та история до сих пор мне снится. Я просто пытаюсь тебе объяснить, что пятьсот акций "Аксона" – это вовсе не так плохо, как тебе кажется. Большего для тебя Даффи сделать не может».

«Наконец-то мы заговорили откровенно! – съязвил Гари. – А теперь повтори, что у тебя вылетела из головы моя просьба насчет пяти тысяч».

«Хорошо, я – задница! Спасибо, что сказал. Но я не могу раздобыть для тебя больше тысячи, разве что обратившись на самый верх. Если ты настаиваешь на пяти тысячах, Даффи потребуется санкция от самого Дика Хеви. Ты, кажется, упомянул "Аделсон Ли"? Дик ткнет меня носом в тот факт, что "КорСтейтс" взял сорок тысяч, "Первый Делавэрский" – тридцать, "Ти-Ай-Эй-Эй-Креф" – пятьдесят и так далее. Примитивная математика, Гар! Ты взял у нас двадцать тысяч, мы даем тебе пятьсот. Конечно, я могу попытать Дика, если хочешь. Я выжму еще пятьсот из Даффи, если скажу ему, дескать, теперь и не подумаешь, что еще недавно у него имелась лысина. Уф-ф, чудеса святого Рогейна. Но вообще-то в таких ситуациях Даффи – тот же Санта-Клаус. Кто у нас хороший мальчик, кто у нас плохой мальчик? А самое главное: на кого ты работаешь? Честно говоря, чтобы претендовать на такое внимание, какого ты требуешь, тебе бы работать в банке раза в три побольше!»

О да, размер имеет значение. Если только не посулить Пуджу скупить у него при случае какие-нибудь протухшие бумаги за счет «СенТраста» (а это могло стоить Гари работы), на больший кредит он рассчитывать не смел. Но оставался еще моральный кредит – «Аксон» недоплатил отцу за патент. Минувшей ночью, лежа в постели без сна, Гари точил каждое слово четкой, сдержанной речи, которую намеревался обрушить на заправил «Аксона»: «Посмотрите мне прямо в глаза: смеете ли вы утверждать, будто сделали моему отцу вполне разумное и справедливое предложение? Отец принял ваше предложение по личным причинам, но я-то знаю, как вы обошлись с ним. Вы меня поняли? Я вам не старик со Среднего Запада. Я знаю, как вы поступили. И я уверен, вы отдаете себе отчет в том, что я не покину это помещение без твердой гарантии получить пять тысяч акций. Я мог бы также потребовать от вас извинений, но ограничусь деловым соглашением, как принято у взрослых людей. Кстати говоря, это вам ничего не будет стоить. Ничего! Нуль! Зеро!»

– Синаптогенез! – провозгласил представитель «Аксона» на видеоэкране.

7. Нет, это не Священное Писание!

Инвесторы, собравшиеся в Зале В, смеялись без удержу.

– Может, это надувательство? – спросила у Гари Дениз.

– Стали бы они покупать отцовский патент ради надувательства? – отозвался Гари.

Дениз покачала головой:

– У меня от всего этого глаза слипаются.

Вот это Гари было понятно. Он уже три недели маялся бессонницей. Суточный ритм сбился: ночью он ворочался без сна, днем зевал, и все труднее было уговорить себя, будто это личная проблема, а не нейрохимическая.

Молодец он, что все эти месяцы скрывал от Кэролайн множество тревожных сигналов! Интуиция вовремя предупредила, что дефицит нейрофактора 3 – это, кстати, еще нужно доказать! – лишит все его аргументы моральной силы. Теперь Кэролайн скрывала свою враждебность под маской «заботы о здоровье» мужа. Традиционные громоздкие снаряды, к которым Гари прибегал в гражданской войне, не сравнятся с новейшим биологическим оружием. Он ожесточенно нападал на ее личность, она героически сражалась с его недугом.

Пользуясь своим стратегическим преимуществом, Кэролайн осуществила ряд блестящих тактических маневров. Когда Гари еще только набрасывал план боевых действий на первый уик-энд ссоры, он исходил из предположения, что Кэролайн поведет ту же игру, что и в прошлый раз: будет, на манер подростка, скакать с Аароном и Кейлебом, вместе с ними посмеиваясь над бестолковым старым отцом. Вот почему вечером в четверг Гари заложил мину: ни с того ни с сего предложил в воскресенье взять Аарона и Кейлеба на велосипедную прогулку в горы Поконо. Выехать предстояло на рассвете – настоящий праздник мужской дружбы для старших представителей семьи, – а Кэролайн не сможет принять в нем участие, потому что у нее болит спина.

Ответный ход Кэролайн: она с энтузиазмом поддержала это предложение, уговаривала Аарона и Кейлеба поехать и хорошо провести время с отцом. На этих словах Кэролайн делала особое ударение, и Аарон с Кейлебом подхватили, точно по сигналу: «Прокатиться на горных велосипедах, здорово, папа!» И тут до Гари дошло, что происходит, он понял, почему в понедельник вечером Аарон подошел к нему и якобы по своей инициативе извинился за сорвавшийся у него с языка эпитет «отвратительный», почему во вторник Кейлеб впервые за много месяцев позвал отца играть в настольный футбол, почему в среду Джона без всякой просьбы с его стороны принес ему на подносе, на пробковой подставке, второй бокал мартини, собственноручно налитый Кэролайн. Он знал теперь, почему дети сделались такими послушными и заботливыми: потому что Кэролайн сказала им, что отец страдает от клинической депрессии! Блестящий гамбит! Ни на миг он не усомнился, что это именно гамбит, что «забота» Кэролайн насквозь фальшива, это военная тактика, продолжение борьбы против Рождества в Сент-Джуде, ибо в глазах Кэролайн так и не замерцала янтарная искорка тепла, привязанности к мужу.

«Ты говорила мальчикам, что у меня депрессия? – спросил Гари в темноте, с дальнего края супружеского ложа площадью в четверть акра. – Кэролайн! Что ты им наплела про мое психическое состояние? Вот почему все вдруг сделались такими внимательными?»

«Гари, – отвечала жена, – мальчики ведут себя так, потому что хотят, чтобы ты взял их на велосипедную прогулку в Поконо».

«Что-то тут не так».

«Знаешь, у тебя не на шутку разыгралась паранойя».

«Черт! Черт! Черт!»

«Гари, ты меня просто пугаешь».

«Ты крутишь мне мозги! Это подлый прием! Самый расподлейший фокус!»

«Гари, Гари, послушай, что ты говоришь!»

«Ответь мне на один вопрос, – сказал он. – Ты говорила мальчикам, что у меня "депрессия"? "Трудный период"?»

«А разве это не так?»

«Отвечай!»

Жена не ответила. В ту ночь она вообще не произнесла больше ни слова, хотя Гари повторял свой вопрос еще с полчаса, каждый раз делая минутную паузу, чтобы дать ей возможность ответить. Она так и не ответила.

К утру того дня, на который была запланирована поездка, Гари так извелся от недосыпа, что думал только об одном – не свалиться бы с ног. Погрузив три велосипеда в чрезвычайно вместительный и надежный «форд-стомпер» (собственность Кэролайн), он сел за руль, два часа вел машину, потом выгрузил велосипеды и принялся жать на педали – миля за милей по скверным дорожкам. Мальчики умчались далеко вперед. Пока отец нагнал их, они уже передохнули и готовы были гнать дальше. Инициативы они не проявляли, на их лицах читалось дружелюбное ожидание, словно Гари должен был вот-вот в чем-то признаться. С нейрохимией у него становилось все хуже, он едва выдавил из себя: «Давайте-ка съедим сандвичи», и еще: «Перевалим за тот гребень и назад». На закате он уложил велосипеды обратно в «форд», провел за рулем еще два часа и выгрузил велосипеды у порога дома, ощущая острый приступ ангедонии.

Кэролайн вышла навстречу и принялась рассказывать старшим мальчикам, как славно они с Джоной провели время. Дескать, она обратилась в нарнийскуго веру. Весь вечер они с Джоной болтали об Аслане, Каир-Паравеле и Рипичипс и о посвященном Нарнии чате (только для детей!), который Кэролайн отыскала в Интернете, и о сайте К. С. Льюиса, где можно поиграть онлайн в классные игры и заказать классные нарнииские игрушки.

«Там есть диск "Принц Каспиан", – поделился Джона с отцом, – и мне ужасно хочется его опробовать».

«На мой взгляд, действительно интересная игра с хорошим дизайном, – подхватила Кэролайн. – Я научила Джону, как оформить заказ».

«Там Шкаф! – щебетал Джона. – Выделяешь, кликаешь и проходишь через Шкаф в Нарнию, так? А там внутри все эти замечательные приключения!»

Наутро Гари с величайшим облегчением вошел, глубоко оседая и цепляясь за дно, точно побитая штормами яхта, в безопасную гавань рабочей недели. Делать нечего – надо собрать себя по кусочкам, держать курс, не поддаваться депрессии. Несмотря на серьезные потери, он не сомневался, что в итоге победа будет за ним. После первой же ссоры с Кэролайн, двадцать лет назад, когда он сидел в одиночестве перед телевизором (показывали матч с одиннадцатью подачами, в котором играла команда «Филли»), а телефон звонил каждые десять минут, каждые пять минут, каждые две минуты, Гари усвоил: сердечку Кэролайн отчаянно не хватает уверенности. Если лишить ее мужней любви, рано или поздно она постучится маленьким кулачком ему в грудь и уступит во всем.

Однако пока что Кэролайн не дрогнула. Посреди ночи, когда Гари, вконец обозленный и зацикленный, никак не мог сомкнуть глаза, а уж тем более уснуть, жена вежливо, но решительно уклонилась от дальнейших споров. В особенности непреклонно она отказалась обсуждать рождественские планы: мол, слушать разговоры Гари на эту тему – все равно что поощрять алкоголика пить.

«Чего ты хочешь? – допытывался Гари. – Скажи, наконец, чего тебе от меня надо!»

«Я хочу, чтобы ты серьезно подумал о своем психическом состоянии».

«Господи, Кэролайн! Опять, опять, опять тот же ответ!»

Между тем Дискордия, богиня семейных раздоров, пустила в ход компанию авиаперевозок. В «Инквайрере» появилось объявление на целую полосу: «Мидленд-эрлайнз» устраивала распродажу билетов, перелет из Филадельфии в Сент-Джуд и обратно стоил всего 198 долларов. Только четыре даты в конце декабря были исключены из предложения; прихватив всего один день к рождественским праздникам, Гари мог свозить всю семью в Сент-Джуд и обратно (беспосадочный перелет!) менее чем за тысячу долларов. Он попросил своего турагента придержать пять билетов и каждый день возобновлял заявку. Наконец утром в пятницу (распродажа заканчивалась в этот день в полночь) Гари известил Кэролайн, что намерен купить билеты. В соответствии со своей политикой «не обсуждать Рождество» Кэролайн обернулась к Аарону и спросила, подготовил ли он тест по испанскому. Из своего кабинета в «СенТрасте» (вот она, окопная война!) Гари позвонил агенту и санкционировал покупку билетов. После этого он позвонил врачу и попросил выписать ему снотворное, ненадолго, но малость покрепче средств, имеющихся в открытой продаже. Д-р Пирс идею со снотворным отнюдь не одобрил. По его словам, Кэролайн упоминала, что у Гари, возможно, начинается депрессия, и в таком случае снотворное пойдет вовсе не на пользу. Врач пригласил Гари к себе, чтобы обсудить его состояние.

Повесив трубку, Гари позволил себе с минуту помечтать о разводе, но сияющие, идеализированные образы троих сыновей и налетевшие тут же, как стая летучих мышей, страхи о финансовых последствиях мгновенно прогнали эту шальную мысль.

В субботу, в гостях у старых друзей Дрю и Джейми, Гари тайком обыскал их аптечку в надежде найти бутылочку валиума или чего-нибудь в этом роде – увы, опять невезение.

И вот вчера позвонила Дениз и железным голосом – дурной знак! – потребовала пригласить ее на ланч. В субботу она видалась в Нью-Йорке с Инид и Альфредом. Чип и его подружка, сказала Дениз, помахали ей ручкой и скрылись.

Далеко за полночь, лежа без сна, Гари все дивился: неужели такие вот фокусы Кэролайн имела в виду, когда отзывалась о Чипе как о человеке честном, знающем, что он согласен терпеть, а что нет.

– Клетки подвергаются генетическому перепрограммированию и выделяют факторы, способствующие росту нервных окончаний, только при местной активации! – бодро отбарабанила видеокопия Эрла Эберле.

Соблазнительную юную модель со «шлемом Эберле» на голове укладывают в аппарат, который заново научит ее мозг подавать команду ногам.

Модель – унылый вид, сплошное разочарование и мизантропия – придерживает пальцами уголки рта; анимационная врезка крупным планом показывает, как прорастают внутри ее мозга дендриты, формируются новые связи между синапсами. Секунда – и модель улыбается, пока еще скованно, но сама, без помощи рук. Еще мгновение – ослепительная улыбка во весь рот.

8. «Коректолл» – это будущее!

– Корпорация «Аксон» является счастливым владельцем пяти национальных патентов, защищающих права на эту эффективную базовую технологию, – обращается к камере Эрл Эберле. – Эти патенты и еще восемь, находящихся в стадии оформления, образуют непреодолимый вал, ограждающий те сто пятьдесят миллионов долларов, которые мы уже вложили в исследования и разработку процесса. «Аксон» – признанный мировой лидер в этой области. Шесть лет истории компании – это постоянный позитивный баланс, а приток доходов в следующем году, по нашим расчетам, достигнет восьмидесяти миллионов долларов! Потенциальные инвесторы могут быть уверены, что каждый цент из каждого доллара, которые мы соберем пятнадцатого декабря, будет вложен в совершенствование этого замечательного, я бы сказал, исторического продукта! «Коректолл» – это будущее! – говорит Эрл Эберле.

– Это будущее! – восклицает запевала.

– Это будущее! – хором подтягивает стайка смазливых студенточек в дурацких очках.

– Предпочитаю прошлое! – фыркнула Дениз, допивая бесплатную полулитровую бутылку импортной воды.

На взгляд Гари, слишком много людей набилось сюда, в Зал В, не хватает кислорода. Явные проблемы с вентиляцией. Вспыхнул свет, молчаливые официанты веером рассыпались между столами, разнося первые блюда ланча под термокрышками.

– Угадай-ка с трех раз: лосось, – говорит Дениз. – Впрочем, угадаю и с первого: лосось.

В глубине помоста поднялись со своих мест и вышли вперед три фигуры, странным образом напомнившие Гари его медовый месяц в Италии: они с Кэролайн зашли в собор где-то в Тоскане, вероятно в Сиене, памятник архитектуры, внутри высились средневековые статуи святых (раньше они украшали крышу), и каждая статуя вот так же воздевала правую руку, точно приветствующий избирателей кандидат в президенты, и каждая светилась такой же святой и уверенной улыбкой.

Старший из трех блаженных видений, розоволицый, в очках без оправы, простер руку, словно благословляя собравшихся.

– Отлично! – выкрикнул он. – Отлично, друзья! Я – Джо Прагер, главный юрисконсульт по сделкам в «Брэг Нутер». Слева от меня – Мерили Финч, главный администратор «Аксона», справа – Даффи Андерсон, веемогущий дилер «Хеви энд Ходапп». Мы надеялись, что сам «Кудряшка» удостоит нас своим присутствием, но у него все расписано по часам, и в данный момент он дает интервью Си-эн-эн. Так что позвольте мне произнести все положенные предупреждения, – он подмигнул, – и предоставить слово Даффи и Мерили.

– Эй, Келси, отзовись, отзовись, старина! – крикнул юный сосед Гари.

– Предупреждение первое, – начал Прагер. – Прошу всех учесть, что полученные «Кудряшкой» результаты, я подчеркиваю, являются строго предварительными. Первая стадия исследований, ребята! Меня все слышат? Там, сзади? – Прагер вытянул шею и обеими руками помахал в сторону дальних столов, в том числе и того, за которым сидел Гари. – Еще раз, прописью: первая стадия исследований. На данный момент «Аксон» не располагает и ни в коем случае не утверждает, будто располагает санкцией Управления по контролю на проведение второй стадии испытаний. А что после второй стадии? Третья стадия! А после третьей? Многоступенчатый процесс обработки результатов, который сам по себе может отсрочить выход продукта на рынки еще на целых три года! Слышите, ребята, мы имеем дело с чрезвычайно интересными, но абсолютно предварительными данными клинических испытаний. Как говорится, caveat emptor. Ясно? – Он опять подмигнул. – Ясненько?

Прагер изо всех сил старался удержать на лице строгое выражение. Мерили Финч и Даффи Андерсон тоже прятали улыбки, словно все они принадлежали к тайной секте или знали за собой общий грешок.

– Предостережение второе, – продолжал Прагер. – Эта вдохновенная видеопрезентация не является официальной рекламой. Сегодняшнее выступление Даффи, равно как Мерили, представляет собой экспромт и тоже не является официальной рекламой…

Официант скользнул к столику Гари, водрузил на него блюдо с лососем и чечевицей. Дениз отказалась от угощения.

– Не будешь есть? – шепотом спросил Гари. Дениз покачала головой.

– Право, Дениз! – Почему-то ему стало обидно. – Могла бы и перекусить со мной вместе.

Дениз с непроницаемым видом уставилась на брата и ответила:

– Желудок не вполне в порядке.

– Хочешь уйти?

– Нет. Просто не буду есть.

В тридцать два года она все еще была красавицей, хотя долгие смены у плиты иссушали молодую кожу, постепенно превращая ее в этакую терракотовую маску, и при встречах с сестрой Гари испытывал нараставшую тревогу. Это же его младшая сестренка как-никак. Время заводить мужа и детей безвозвратно уходило, но Дениз, похоже, не ощущала стремительности перемен, не в пример ему. Работа стала для Дениз наваждением, заставлявшим ее трудиться по шестнадцать часов в сутки и лишавшим личной жизни. Гари беспокоился – как старший в семье, он имел все основания беспокоиться, – что к тому времени, когда чары рассеются, Дениз будет уже поздно обзаводиться семьей.

Он быстро доел лосося. Дениз все пила импортную воду.

На подмостках главный администратор «Аксона», сорокалетняя блондинка, умная и боевитая, точно декан небольшого факультета, рассуждала о побочных эффектах.

– За исключением головной боли и тошноты, которых следовало ожидать, – говорила Мерили Финч, – ничего другого пока не обнаружено. Учтите, наша базовая технология широко применяется уже в течение нескольких лет и до сих пор сигналов о каких-либо нежелательных последствиях не поступало. – Финч ткнула пальцем в зал. – Прошу вас, серый «Армани»!

– Разве «Коректолл» не название слабительного?

– Верно-верно, – энергично закивала Финч. – Пишется по-другому, но похоже. Мы с «Кудряшкой» перепробовали чуть ли не десять тысяч названий, пока не пришли к выводу, что для больного «альцгеймером», для человека, страдающего «паркинсоном» или общей депрессией, менее всего важен ярлык. Назови хоть «карцино-асбесто», они все равно выстроятся в очередь за лекарством. Но великая мечта «Кудряшки», мечта, ради которой он готов сделаться мишенью таких вот вульгарных шуток, заключается в том, чтобы лет через двадцать благодаря этому процессу в Соединенных Штатах не осталось ни одной тюрьмы. Посмотрим в глаза реальности: наш век – век прорыва в области медицины. Нет вопросов, появится множество вариантов лечения «альцгеймера» и «паркинсона». Кое-какие из этих продуктов могут выйти в массовое производство раньше «Коректолла». Применительно к большинству мозговых расстройств наш продукт окажется лишь одним оружием из имеющихся в арсенале. Самым лучшим, разумеется, но все же одним из многих. А вот что касается социального недуга, мозга преступника, тут альтернативы даже на горизонте не видать. Либо «Коректолл», либо тюрьма. Это название устремлено в будущее. Мы притязаем на новые материки. Мы водружаем испанский флаг на только что разведанном берегу!

За дальним столиком, где собрались скромные персонажи, одетые в твид, – не то менеджеры профсоюзного фонда, не то распорядители университетских грантов из Пенна или Темпла, – послышался ропот. Долговязая женщина вскочила из-за стола и выкрикнула:

– Вы что же, собираетесь перепрограммировать рецидивиста, чтобы он полюбил работать метлой?

– Это уже в пределах вероятного, да, – ответила Финч. – Один из способов исправления, хотя, пожалуй, не оптимальный.

Противница ушам своим не поверила:

– Не лучший способ?! Да это же вопиющее нарушение этики!

– У нас свободная страна – вкладывайте деньги в альтернативные источники энергии, – со смешком возразила Финч (большинство зрителей было на ее стороне). – Купите дешевые акции геотермальных станций. Фьючерсы гелиоэлектростанций, очень дешевые, очень политкорректные. Следующий, пожалуйста! Розовая рубашка!

– Вы с ума сошли! – громогласно настаивала оппозиционерка. – Или вы вообразили, что американский народ…

– Лапочка! – Финч не постеснялась воспользоваться преимуществом микрофона и усилителя. – Американский народ голосует за смертную казнь. Неужели вы думаете, что ему будет не по вкусу конструктивная социальная альтернатива? Через десять лет посмотрим, кто из нас сошел с ума. Да, розовая рубашка за третьим столиком, слушаю вас!

– Прошу прощения, – не сдавалась дама, – я пытаюсь напомнить потенциальным инвесторам о Восьмой поправке…

– Большое спасибо. Большое спасибо! – отвечала Финч, улыбка конферансье приклеилась к ее лицу. – Раз уж речь зашла о жестоких и необычных наказаниях, вот что я вам советую: пройдите несколько кварталов к северу до Фэрмонт-авеню и полюбуйтесь на «Истерн стейт пенитеншери». Первая современная тюрьма в истории, открыта в тысяча восемьсот двадцать девятом году, заключенные сидят по двадцать лет в одиночке, фантастический процент самоубийств, нулевой исправительный эффект, и – учтите! – до сих пор это основная модель исправительных заведений в США. Конечно, «Кудряшка» не говорит об этом по Си-эн-эн, ребята. Он рассуждает о миллионе американцев с «паркинсоном» и четырех миллионах с «альцгеймером». То, что я говорю вам сегодня, не для общего сведения. Но факт остается фактом: стопроцентно добровольную альтернативу тюремному заключению никак не назовешь жестоким и необычным наказанием. Напротив, из всех мыслимых применений «Коректолла» это – наиболее гуманное. Таково либеральное видение будущего: добровольная, подлинная и окончательная автокоррекция.

Противница, выразительно качая головой – «меня вы ни в чем не убедили», – уже покидала зал. М-р Двенадцать Тысяч Акций «Эксона», сидевший по левую руку от Гари, заблеял ей вслед, приложив обе руки ко рту.

Его примеру последовала молодежь за другими столиками: орали, смеялись, визжали, точно футбольные болельщики, лишь усиливая, как опасался Гари, презрение Дениз к тому миру, в котором он вращался. Наклонившись вперед, Дениз с откровенным изумлением рассматривала м-ра Двенадцать Тысяч Акций «Эксона», аж рот приоткрыла.

Даффи Андерсон, вылитый полузащитник, с широкими лоснящимися бакенбардами (выше росла щетина совершенно другого качества) выступил вперед, чтобы ответить на финансовые вопросы. Он заговорил об отрадном превышении спроса на акции. Сравнил акции с горячими пирожками, а ситуацию в целом – с июльской жарой в Далласе. Он отказался назвать цену, по которой «Хеви энд Ходапп» пустит акции в продажу, обещал назначить честную цену и – морг, морг, морг – предоставить рынку сделать свое дело.

Дениз тронула Гари за плечо и указала на стол позади подмостков, где отколовшаяся от компании Мерили Финч уже принялась за лосося.

– Наша добыча пошла на водопой. Пора нападать.

– Ты о чем?

– Надо записать папу на этот эксперимент.

Идея включить Альфреда во вторую стадию исследований отнюдь не привлекала Гари, но он сообразил, что, затеяв разговор о недуге отца, Дениз вызовет сочувствие к Ламбертам и подкрепит их моральные претензии к «Аксону», а там уж и ему проще будет вырвать свои пять тысяч акций.

– Начинаешь ты, – распорядился он, вставая со стула. – Потом и я задам кое-какие вопросы.

Когда они направились к подмосткам, многие поворачивались им вслед – ах, хороши у Дениз ножки!

– Что именно вам не понятно в словосочетании «без комментариев»? – отшучивался Даффи Андерсон от чересчур назойливого клиента.

Щеки администраторши «Аксона» раздулись, словно у белки. Мерили Финч поднесла к губам салфетку и мрачно глянула на приближавшихся к ней Ламбертов.

– Умираю с голоду, – пробормотала она. Так худышки извиняются, обнаружив свою телесность. – Подождите, через пару минут мы установим столы для дискуссии.

– У нас частный вопрос, – возразила Дениз. Финч с трудом сглотнула – то ли стеснялась, то ли не успела прожевать.

– Да?

Дениз и Гари представились, и Дениз заговорила о письме, полученном Альфредом.

– Мне нужно поесть, – взмолилась Финч, подгребая к себе чечевицу. – По-моему вашему отцу писал Джо. Полагаю, там все улажено, но, если остались вопросы, он рад будет их с вами обсудить.

– Наш вопрос скорее в вашем ведении, – пояснила Дениз.

– Прошу прощения. Еще кусочек, – Финч усиленно зажевала, проглотила очередную порцию лосося и уронила салфетку на тарелку. – Что касается патента, честно сказать, мы подумывали попросту пренебречь авторским правом. Все так делают. Но «Кудряшка» сам изобретатель и хотел поступить по справедливости.

– По справедливости следовало предложить большую сумму! – не вытерпел Гари.

Язык Мерили ощупывал что-то под верхней губой – точь-в-точь как кошка под одеялом.

– Боюсь, ваши представления о достижениях отца несколько преувеличены, – сказала она. – В шестидесятые этими гелями занимались многие исследователи. Открытие электрической анизотропии, насколько мне известно, обычно приписывается одной из лабораторий Корнеллского университета. Кроме того, Джо дал мне понять, что формулировка патента довольно расплывчата. Мозг там даже не упоминается, только «ткани человеческого тела» вообще. В области патентного права справедливость – удел сильного. По-моему, наше предложение было вполне щедрым.

Гари скорчил гримасу «что-поделать-остался-в-дураках» и перевел взгляд на подмостки: Даффи Андерсона уже зажала толпа просителей и поздравителей.

– Отца вполне устроило это предложение, – заверила Дениз. – Он был бы счастлив узнать, как многого вам удалось добиться.

Женщины! Воркуют, все такие милые! Гари чуть не стошнило.

– Не помню, в какой клинике он работает? – уточнила Финч.

– Ни в какой, – ответила Дениз. – Он работал инженером на железной дороге. Оборудовал лабораторию дома, в подвале.

На Финч это произвело впечатление.

– Такую работу проделал любитель?!

Трудно сказать, какой образ Альфреда вызывал у Гари большую злость: презренный старый тиран, сделавший в подвале гениальное открытие и сам себя ограбивший, выбросивший состояние на ветер, или же дилетант-несмышленыш, который, сам того не ведая, дублировал работу профессионалов и тратил скудные семейные средства на то, чтобы оформить патенты с неточной формулировкой, а теперь ему кинули жалкую подачку со стола Эрла Эберле. Обе версии приводили сына в ярость.

В конце концов, может, оно и к лучшему, что старик наплевал на его совет и взял эти деньги.

– У отца «паркинсон», – пояснила Дениз.

– О, как жаль!

– Ну, мы и подумали, нельзя ли включить его в программу испытаний вашего… вашего продукта.

– Вероятно, можно, – кивнула Финч. – Нужно будет спросить «Кудряшку». Мне нравится этот аспект, он заинтересует публику. Ваш отец живет где-то поблизости?

– В Сент-Джуде.

Финч нахмурилась:

– Ничего не получится, если вы не сможете возить его в Швенксвиль дважды в неделю на протяжении как минимум полугода.

– Не проблема, – заявила Дениз и быстро обернулась к Гари. – Верно?

Гари этот разговор вконец осточертел. Здоровье-здоровье, женщины-женщины, мило-мило, нежно-нежно. Он промолчал.

– Как у него с психикой? – спросила Финч. Дениз открыла рот, но слова не шли с языка.

– Все в порядке, – сказала она, собравшись с силами. – В полном порядке.

– Деменция не наблюдается?

Поджав губы, Дениз энергично покачала головой:

– Нет. Иногда слегка теряет ориентацию, но в целом – нет.

– Дезориентация может быть вызвана лекарствами, – прикинула Финч. – В таком случае она излечима. Но деменция, вызванная тельцами Леви, выходит за пределы программы второй стадии эксперимента. И «альцгеймер» тоже.

– Он прекрасно соображает, – сказала Дениз.

– Что ж, если он в состоянии следовать несложным инструкциям и согласится переехать на Восток к январю, «Кудряшка», наверное, постарается включить его в программу. Хороший сюжет.

Финч протянула Дениз визитку, тепло пожала ей руку, менее дружелюбно пожала руку Гари и растворилась в толпе, обступавшей Даффи Андерсона.

Гари последовал за администраторшей, ухватил ее под локоток. Мерили вздрогнула и обернулась.

– Послушайте, Мерили, – заговорил он, понизив голос. Эта интонация означала: а теперь перейдем к делу, мы взрослые люди и не нуждаемся в реверансах и прочей ерунде. – Я рад, что вы сочли историю моего отца «хорошим сюжетом». И спасибо вам большое за пять тысяч долларов. Но уверен: вы нуждаетесь в нас гораздо больше, чем мы – в вас.

Финч помахала кому-то рукой и подняла один палец: дескать, задержусь на минуточку.

– Вообще-то, – оборвала она Гари, – мы в вас вообще не нуждаемся. Даже не понимаю, что вы имеете в виду.

– Моя семья желает приобрести пять тысяч акций вашей компании.

Финч расхохоталась – как менеджер высшего звена с восьмидесятичасовой рабочей неделей.

– Вы – и любой человек в этом зале, – съязвила она. – Вот почему нас обслуживает целый банк. А теперь извините…

Она вырвала руку и исчезла. Гари едва дышал в тисках толпы. Он страшно злился на себя за то, что клянчил, за то, что позволил Дениз явиться на презентацию, а больше всего злился на то, что родился Ламбертом. Широкими шагами он направился к ближайшему выходу, не обращая внимания на Дениз, которая едва за ним поспевала.

Между «Четырьмя временами года» и соседним офисным небоскребом располагался садик, столь густо засаженный растительностью и содержавшийся в столь безукоризненном порядке, что казалось, он тоже составлен из пикселей в кибернетическом раю. Едва двое Ламбертов вошли в сад, Гари дал наконец волю душившему его гневу:

– Где, по-твоему, черт побери, отец будет жить, если переедет сюда?!

– То у тебя, то у меня, – ответила Дениз.

– Ты и дома-то не бываешь, – возразил он. – А в моем доме отец, как известно, не желает оставаться более сорока восьми часов.

– Все будет не так, как в прошлое Рождество, – посулила сестра. – Уж поверь. Если б ты видел их в субботу…

– А как он будет дважды в неделю добираться до Швенксвиля?

– Гари, о чем ты говоришь?! Ты против этого?

Завидев их сердитые лица, двое служащих поспешно поднялись и освободили мраморную скамью. Дениз присела, непримиримо скрестив руки на груди. Гари кружил вокруг нее, растопырив локти.

– Десять лет, – рассуждал он, – отец не делал ни малейшей попытки позаботиться о своем здоровье. Сидел в этом чертовом синем кресле и предавался жалости к себе. С чего ты взяла, что он вдруг начнет…

– Если он поверит, что лечение может помочь…

– Зачем? Чтобы он протянул еще пять лет в состоянии глубокой депрессии и умер несчастным в восемьдесят пять, а не в восемьдесят? Велика разница!

– Может быть, депрессия вызвана болезнью.

– Извини, Дениз, но это чушь! Полная чушь. Депрессия у отца началась до того, как он вышел на пенсию. Еще когда он был абсолютно здоров.

Небольшой фонтан бормотал неподалеку, создавая иллюзию укромности. Маленькое ничейное облачко забрело в частный сектор неба, очерченный крышами высоких зданий. Свет зыбкий, рассеянный, словно на берегу моря.

– А как бы ты себя чувствовал, – воскликнула Дениз, – если б мама изводила тебя изо дня в день, уговаривала почаще выходить из дому, следила за каждым твоим шагом и превращала твое любимое кресло в вопрос морали?! Она требует, чтобы отец встал с кресла, он усаживается в него поглубже. Он усаживается в кресло, а она требует…

– Дениз, ты живешь в мире фантазий.

Дениз поглядела на брата с ненавистью:

– Не строй из себя ментора! А что отец старая сломанная машина – это твоя фантазия. Он – человек, Гари! У него есть свой внутренний мир. И он добр, по крайней мере ко мне…

– А ко мне нет! – отрезал Гари. – А по отношению к матери он и вовсе эгоистичный, злобный тиран. Если он хочет, сидя в этом кресле, проспать всю свою жизнь – очень хорошо! Мне это нравится. Я – за, на всю тысячу процентов. Только сперва нужно выдернуть это кресло из трехэтажного коттеджа, который буквально разваливается на куски и падает в цене. Пускай хоть маме будет хорошо. Сделаем так, и отец может вплоть до Судного дня сидеть в своем кресле и жалеть себя.

– Мама любит этот дом. В другом месте ей хорошо не будет.

– Она тоже живет в мире фантазий! Много ей пользы от дома, который она-де любит, если она двадцать четыре часа в сутки должна присматривать за стариком!

Дениз сердито скосила глаза, сдула прядь волос со лба.

– Нет, это ты у нас – фантазер, – сказала она. – Тебе кажется, они с радостью переедут в двухкомнатную квартирку в городе, где у них нет знакомых, кроме нас с тобой. Знаешь, кто от этого выиграет? Только ты.

Гари поднял руки, как бы сдаваясь:

– Отлично, я выиграю! Мне до смерти надоело переживать за домишко в Сент-Джуде! До смерти надоело мотаться туда! Надоело слушать, как маме плохо. Лучше, чтобы хоть нам с тобой было удобно, чем чтобы было плохо всем. Мама живет с человеком, превратившимся в развалину. С ним покончено, решено и подписано, финита, конец, подбивайте баланс. А она вбила себе в голову, что стоит ему чуточку постараться, и все будет прекрасно, все станет как прежде. Позвольте сообщить вам новость: ничего уже не будет как прежде!

– Ты даже не пытаешься ему помочь!

– Дениз! – Гари крепко зажмурил глаза. – У них было пять лет, прежде чем он заболел, и что он делал? Смотрел местные известия и дожидался, пока мама подаст обед. Мы живем в реальном мире. И я хочу, чтобы они выехали наконец из этого дома…

– Гари!

– Я хочу поселить их в доме для пенсионеров, в этом городе, да-да, и я не боюсь сказать об этом…

– Гари, послушай! – Дениз подалась к брату, но подчеркнутая благожелательность ее голоса еще больше обозлила Гари. – Отец может приехать и пожить эти полгода со мной. Пусть приезжают вдвоем, я буду приносить с работы обеды, это нетрудно. Если ему полегчает, они вернутся к себе. Если он не пойдет на поправку, за полгода они смогут решить, нравится ли им Филадельфия. Ну, что тут плохого?

Гари не мог ответить, что тут плохого. Но прямо-таки слышал, как Инид разливается насчет благородства Дениз. Даже в мечтах нельзя было вообразить мирное сосуществование Кэролайн и Инид в течение шести дней (не говоря уж о шести неделях, а тем более о шести месяцах), и, значит, он не мог хотя бы из любезности предложить родителям свой дом.

Подняв глаза, Гари увидел над головой яркую белизну неба – солнце приближалось к углу офисного небоскреба. Недотроги и бегонии на окружающих клумбах выглядели статистками в бикини из видеоклипа: их сажают в землю, как только они расцветут, и вновь вырывают с корнями, прежде чем увянут лепестки, пожухнут листья и проступят бурые пятна. Гари весьма ценил подобные садики как декорации, оттенявшие привилегии, как символ изысканности, но от таких мест нельзя требовать чересчур многого, и жизненно важно – не прятаться здесь в час нужды.

– Знаешь, я не против, – усмехнулся он. – Отличный план. Если ты готова взять на себя практическое осуществление – действуй.

– Ладно, я возьму на себя «практическое осуществление», – поспешно согласилась Дениз. – А как с Рождеством? Отец очень надеется, что вы все приедете.

– Теперь и он в это влез! – расхохотался Гари.

– Он хочет этого ради мамы. А она только об этом и мечтает.

– Еще бы ей не мечтать! Это же Инид Ламберт. О чем мечтает Инид Ламберт, как не о Рождестве в Сент-Джуде?

– В общем, я поеду к ним, – сказала Дениз, – и постараюсь уговорить Чипа, пусть тоже приедет. Думаю, и вы должны явиться все впятером. По-моему, нам надо разок собраться всем вместе. Сделать это для них.

Едва уловимая нотка добродетельности в голосе сестры вызвала у Гари зубовный скрежет. Меньше всего в тот октябрьский день ему требовалась выволочка по поводу Рождества. Стрелка на датчике фактора 3 метнулась в красный сектор.

– Странную вещь сказал отец в субботу, – продолжала Дениз. – Он сказал: «Не знаю, много ли мне еще осталось». Они оба говорят так, словно это их последнее Рождество. Тут нельзя не прислушаться.

– Ну, на мать можно положиться, – отмахнулся Гари. – Уж она-то из любой ситуации выжмет все эмоции до капли.

– Верно. Но мне показалось, она в самом деле так думает.

– Конечно думает! – подхватил Гари. – И я готов подумать. Только, понимаешь, Дениз, не так-то просто нам впятером выбраться к ним. Совсем не просто! Тем более когда всем гораздо удобнее было бы собраться здесь. Верно? Верно?!

– Пусть так, – мягко, но непреклонно настаивала Дениз. – Но ведь речь идет об одном-единственном Рождестве!

– Я сказал: подумаю. Что еще я могу сделать? Я подумаю об этом! Подумаю! Хорошо?

Его вспышка несколько удивила сестру.

– Ладно. Спасибо. Но дело в том…

– Ага, «дело в том»! – Гари отступил на три шага и резко обернулся к сестре. – В чем еще дело?

– Просто я подумала…

– Знаешь, я и так на полчаса опаздываю. Мне давно пора вернуться на работу.

Глаза Дениз расширились, рот так и остался широко открытым – дескать, перебили посреди фразы!

– Давай наконец закончим разговор! – потребовал Гари.

– Я бы не хотела кудахтать, как мама, но…

– Благие пожелания! Ну! Ну! – Он уже кричал во весь голос, идиотски гримасничая, размахивая руками.

– Не хотела бы уподобляться маме, но… не затягивай чересчур, а то билеты раскупят. Ну вот, это я и хотела сказать.

Гари расхохотался, но тут же оборвал смех – очень уж дико он прозвучал.

– Отличный план! – похвалил он. – Ты во всем права. Нужно решать поскорее. Нужно купить билеты. Отличный план! – Гари захлопал в ладоши, словно аплодируя способному ученику.

– Что не так?

– Нет, ты абсолютно права. Надо собраться в Сент-Джуде на последнее Рождество, пока они не продали дом, пока папа не развалился на куски и никто не умер. Тут и думать нечего. Нужно всем собраться. Само собой очевидно! Ты абсолютно права.

– Чем же ты недоволен?

– Ничем! Я всем доволен.

– Ладно, ладно! – Дениз пристально посмотрела на брата. – Тогда позволь задать другой вопрос. Мне хотелось бы знать, почему у мамы сложилось впечатление, будто я завела роман с женатым человеком.

Гари пронзило резкое чувство вины.

– Понятия не имею, – буркнул он.

– Это ты сказал ей, что у меня роман с женатым человеком?

– Как я мог такое сказать? Ты меня в свою личную жизнь не посвящала!

– Значит, ты ей намекнул? Высказал такое предположение?

– Ну в самом деле, Дениз! – На лицо Гари вернулась покровительственная улыбка старшего брата. – Ты – сама скрытность. На каком основании я мог делать какие-то выводы?

– Значит, не намекал? – настаивала она. – А ведь кто-то это сделал. Кто-то подкинул ей эту мысль. И мне припоминается, что как-то раз я допустила в разговоре с тобой одну обмолвку, которую ты мог понять превратно и донести ей. А у нас с матерью и без твоих намеков хватает недоразумений…

– Знаешь, если б ты не разводила таинственность…

– Я не развожу таинственность!

– Если б ты не держала все в тайне, может, у тебя не было бы проблем. Ты словно нарочно добиваешься, чтобы люди шептались за твоей спиной.

– Забавно, что ты не отвечаешь на мой вопрос.

Гари медленно выдохнул сквозь зубы:

– Понятия не имею, где мама подцепила эту идею. Я ей ничего не говорил.

– Ладно. – Дениз встала. – Я займусь «осуществлением плана», а ты подумай насчет Рождества. Созвонимся, когда мама с папой вернутся в город. До свидания.

С отчаянной решимостью она пошла к выходу из сада, не настолько быстро, чтобы походкой выдать свой гнев, но достаточно стремительно, чтобы Гари мог нагнать ее, не припустив бегом. Он смотрел ей вслед – не вернется ли? Сестра не вернулась, и Гари тоже покинул садик и направил свои стопы в банк.

Когда младшая сестренка поступила в университет в том самом городе, где Гари и Кэролайн только что купили дом своей мечты, Гари обрадовался. Он собирался представить Дениз своим друзьям и коллегам, похвастаться ею. Думал, она будет ежемесячно приходить в гости на Семинол-стрит, подружится с Кэролайн. Гари мечтал, как вся семья (даже Чип!) со временем переберется в Филадельфию. Племянники и племянницы, семейные вечеринки и игры в фанты, долгое, снежное Рождество в его доме. И вот они с Дениз прожили пятнадцать лет в одном городе, но, оказывается, он совсем ее не знает. Дениз никогда ни о чем его не просила. Как бы она ни выматывалась, в гости она всегда приходила с цветами или тортом для Кэролайн, с акульими зубами или комиксами для мальчиков, с анекдотом для Гари. Дениз ничем не прошибешь, никакими силами не донесешь до нее всю глубину постигшего Гари разочарования: будущее, о котором он мечтал, огромная, разветвившаяся семья, так и не сбылось.

Год назад за ланчем Гари сплетничал с Дениз насчет некоего «приятеля» (точнее, сотрудника по имени Джей Паско), закрутившего роман с женщиной, которая учила его дочерей музыке. Гари сказал, что готов понять желание немолодого мужчины порезвиться (Паско, разумеется, вовсе не думал о разводе), но недоумевал, с какой стати учительница пошла на такие отношения.

«Значит, ты не можешь себе вообразить, чтобы в тебя кто-то влюбился?» – насмешливо сказала Дениз.

«Не обо мне речь», – возразил Гари.

«Но ты тоже женат, отец семейства».

«Я просто не понимаю, что женщина может найти в человеке, который, как она прекрасно знает, лжет и изменяет жене».

«Вероятно, теоретически она осуждает лжецов и изменников, – предположила Дениз, – но делает исключение для человека, которого любит».

«Это самообман».

«Нет, Гари, это любовь».

«К тому же она рассчитывает, что ей повезет и она выйдет замуж за мешок с деньгами».

Острый шип экономической истины проткнул воздушный шарик простодушного либерализма, и Дениз опечалилась.

«Посмотришь на семью с детьми, – вздохнула она, – увидишь, как здорово быть матерью, вот тебя и потянет к чужому счастью. Невозможное так притягательно. Знаешь, устойчивость уже сложившейся жизни…»

«Похоже, тебе это не понаслышке известно», – встрепенулся Гари.

«Из всех нравившихся мне мужчин Эмиль – единственный, у кого не было детей».

У Гари проснулось любопытство. Нацепив маску братской бестактности, он рискнул спросить:

«И с кем же ты нынче встречаешься?»

«Ни с кем».

«Надеюсь, не с женатиком?»

Дениз чуточку побледнела, потянулась за стаканом с водой и тут же слегка покраснела.

«Ни с кем я не встречаюсь, – отрезала она. – Работаю день и ночь».

«Не забывай, – сказал Гари, – в жизни есть и другие радости, кроме стряпни. Пора бы тебе призадуматься, чего ты хочешь на самом деле и как это осуществить».

Дениз поерзала на стуле и знаком велела официанту подать счет.

«Может, выйду замуж за мешок с деньгами», – сказала она.

Чем больше Гари думал о романе сестры с женатым человеком, тем больше злился. Однако ему ни в коем случае не следовало заговаривать об этом с Инид. Что послужило причиной предательства? Выпитый на пустой желудок джин в сочетании с бесконечными хвалами, которые мать возносила Дениз на Рождество, после того как был обнаружен изувеченный северный олень (сделано в Австрии), а розовый пеньюар, подаренный свекровью Кэролайн, уже лежал в мусорном баке, похожий на трупик задушенного младенца. Инид воспевала щедрого мультимиллионера, который субсидирует новый ресторан Дениз и даже послал ее в двухмесячный дегустационный тур по Франции и Центральной Европе, она воспевала прилежание Дениз, ее многочасовую рабочую неделю и бережливость, и в свойственной ей манере, через сопоставление, охаивала «материализм» Гари, «показуху» и «одержимость деньгами», как будто у самой вместо головы не приделан знак $! Как будто она сама, при случае, не купила бы дом в точности как у Гари, не обставила бы его так же, как он! С языка рвалось: из трех твоих детей именно я построил жизнь ближе всего к твоему идеалу! У меня есть то, к чему ты учила меня стремиться! А теперь, когда я все это получил, ты же еще и недовольна?!

Но вместо этого, когда можжевеловый спирт окончательно завладел им, Гари выпалил:

«Лучше бы ты спросила Дениз, с кем она спит. Поинтересуйся, не женат ли этот парень, нет ли у него детей».

«Не думаю, чтобы Дениз с кем-нибудь встречалась», – возразила Инид.

«Я тебе говорю, – настаивал можжевеловый спирт, – спроси, был ли у нее роман с женатым человеком. Полагаю, ты обязана справедливости ради задать дочери такой вопрос, прежде чем выставлять ее образцом добродетели Среднего Запада».

«Не желаю ничего слушать!» – Инид заткнула уши.

«Прекрасно, давай, суй голову в песок! – разбушевался можжевеловый дух. – А я не желаю больше слушать эту ерунду, какой она, дескать, ангел!»

Гари нарушил кодекс чести, связующий братьев и сестер, и нарушил с удовольствием. Пускай Инид снова напустится на Дениз. Он и так окружен недовольными женщинами, взят ими в осаду.

Оставался, конечно, один очевидный путь к свободе: он мог бы ответить «да» вместо «нет» одной из десятка секретарш, продавщиц, прохожих незнакомок, которые постоянно оценивали его рост, волосы цвета серого сланца, куртку из наппы и французские альпинистские брюки, заглядывали ему в глаза, словно сообщая: «Ключ под ковриком». Но не было на свете иной, не принадлежавшей Кэролайн, киски, которую ему хотелось бы лизнуть, не было волос, которые хотелось бы зажать в кулаке, словно золотистый шелковый шнурок колокольчика, не было глаз, в которые ему хотелось бы смотреть в миг оргазма. Единственное, на что он мог рассчитывать в результате адюльтера, – в его жизни появится еще одна разочарованная женщина.

В холле башни «СенТраста» на Маркет-стрит Гари присоединился к толпе, ожидавшей лифта. Клерки и компьютерщики, аудиторы и программисты возвращались с позднего ланча.

– Лев восходит, – говорила женщина, стоявшая почти вплотную к Гари. – Самое лучшее время для покупок. Лев нередко отвечает за выгодные сделки в магазине.

– Какое отношение все это имеет к Спасителю? – спросила ее соседка.

– Очень подходящий момент, чтобы вспомнить Спасителя, – безмятежно отозвалась проповедница. – Знак Льва как нельзя лучше годится для этого.

– Добавки лютеция в сочетании с мегадозами частично гидрогенизированного витамина Е! – провозгласил третий голос.

– Он запрограммировал свой радиобудильник, – говорил четвертый. – Тоже кое о чем говорит. В общем, запрограммировал радиобудильник так, чтобы тот включал станцию WMIA каждый час, в одиннадцать минут каждого часа. Всю ночь напролет.

Наконец пришел лифт. Человеческая масса хлынула внутрь, Гари приостановился было, хотел подождать более свободную кабину; не пропитанную насквозь телесными запахами и заурядностью. Но тут с Маркет-стрит вошла молодая специалистка по недвижимости, которая последние несколько месяцев посылала Гари улыбки-сигналы: «Поговори со мной, дотронься до меня». Чтобы избежать встречи с ней, он ринулся в закрывающиеся двери лифта. Наткнувшись на ботинок Гари, двери раздвинулись, и молодая специалистка по недвижимости втиснулась вслед за ним.

– Девочка моя, пророк Иеремия говорил о льве. Вот здесь, в брошюре, об этом написано.

– Скажем, три часа одиннадцать минут утра, «Клиппер» ведет в матче с «Гризли» сто сорок шесть – сто сорок пять, осталось двенадцать секунд дополнительного времени.

Никакого эха в переполненном лифте. Все звуки гаснут, убитые одеждой, плотью, прическами. Нечем дышать, воздух спертый. Перегретая пещера.

– Эта брошюра – дело рук дьявола!

– Прочти ее за кофе, девочка. Вреда не будет!

– Две команды, занимающие последние места, стараются повысить свои шансы при очередном наборе игроков из колледжей, проиграв никому не нужную игру в конце сезона.

– Лютеций – редкоземельный элемент, очень редкий, из земли, он совершенно чистый, потому что это – элемент, простое вещество.

– Если бы он выставил часы на четыре одиннадцать, то услышал бы результаты всех последних матчей и мог бы не просыпаться каждый час. Но в Сиднее разыгрывают «Кубок Дэвиса», и новости оттуда сообщают каждый час. Это он никак не может пропустить.

Молодая специалистка по недвижимости невелика ростом, симпатична, волосы красит хной. Она улыбается Гари, поощряя его завязать разговор. Судя по ее виду, она приехала со Среднего Запада и счастлива находиться рядом с ним.

Гари отводит взгляд, задерживает дыхание. Его постоянно раздражает заглавное Т, выскакивающее посреди слова «СенТраст». Он мысленно пытается надавить на него со всей силы, словно на кнопочку, но, когда Т проваливается, никакой радости Гари это не приносит: выходит полная чепуха.

– Девочка моя, это вовсе не подменяет веру. Это ее дополняет. Исайя тоже упоминает льва. Называет его «львом Иудиным».

– Смешанный турнир по гольфу для профессионалов и любителей в Малайзии, лидер давно прошел все лунки, но между двумя одиннадцатью и тремя одиннадцатью результаты могут измениться. Этого он тоже не может пропустить.

– Моя вера не нуждается в подменах.

– Шери, девочка моя, у тебя ушки заложило? Слышишь, что я тебе говорю? Это. Не подменяет. Веру. Только дополняет.

– Гарантирует шелковистую упругую кожу плюс снижение приступов паники на восемнадцать процентов!

– Интересно знать, как Саманта относится к тому, что будильник звонит у нее над ухом по восемь раз за ночь.

– Я говорю только, сейчас время покупать, вот и все.

Юная специалистка по недвижимости теснее прижалась к Гари, выпуская из лифта изнемогающую от зноя толпу, и, когда крашенная хной голова уткнулась в его ребра с большей интимностью, чем того требовали обстоятельства, Гари подумал: вот и еще одна причина, по которой он на протяжении двадцати лет брака хранит верность Кэролайн, – растущее отвращение к физическому контакту с другими людьми. Да, Гари был влюблен в идеал супружеской верности, нет ничего эротичнее, чем соблюдение обета, но, по-видимому, провод, соединявший его мозги с орудием наслаждения, тоже износился, ибо, мысленно раздевшись и принявшись за эту рыжую девчонку, Гари думал лишь о том, в каком душном, негигиеничном помещении совершится акт супружеской измены – в кишащей кишечными палочками кладовке, в дешевой гостиничке с засохшей спермой на стенах и простынях, на заднем сиденье какого-нибудь «фольксвагена» или «плимута» – что еще она может водить? – в насыщенной болезнетворными спорами тесной коробчонке-квартире для новичков в Монтгомеривиле или Коншохоккене, в затхлом, непроветренном помещении, где вообще можно в два счета подцепить генитальные бородавки или хламидиоз, а дышать будет нечем, ее плоть обхватит его со всех сторон, удушая, неуклюжие попытки не сдаваться заведомо обречены…

Гари выскочил из лифта на шестнадцатом этаже, хватая ртом огромные глотки свежего, кондиционированного воздуха.

– Звонила ваша жена, – сообщила ему секретарша Мэгги. – Просила сразу же перезвонить.

Из ящика на столе Мэг Гари вытащил адресованную ему почту.

– Не сказала, в чем дело?

– Нет. Но, похоже, она расстроена. Перезвонила еще несколько раз, хотя я предупредила, что вас пока не будет.

Гари заперся в кабинете и быстро проглядел сообщения. Кэролайн звонила в 1.35, 1.40, 1.50, 1.55 и 2.10. На часах было 2.25. Он торжествующе стукнул кулаком по столу: наконец-то, наконец появились симптомы отчаяния.

Набрав домашний номер, он спросил:

– Что случилось?

– Гари, – дрожащим голосом отозвалась Кэролайн, – Гари, у тебя что-то с мобильным. Я звонила тебе на мобильный, а он не отвечает. Что случилось?

– Я его выключил.

– Ты давно его выключил? Я уже целый час тебя ищу, надо ехать за мальчиками, а я не могу выйти из дому! Не знаю, что делать!

– Кэро, объясни, что случилось.

– Тут кто-то торчит на улице.

– Кто торчит?

– Не знаю. Какие-то люди в машине. Уже час там сидят.

Кончик члена нагревался и таял, словно зажженная свеча.

– Что ж, – пробормотал он, – ты сходила посмотреть, кто это?

– Боюсь, – ныла Кэролайн. – А копы сказали, это не частная улица.

– Верно. Улица городская.

– Гари, кто-то опять украл знак «Неверест»! – Кэролайн уже хлюпала. – Я приехала домой в полдень, а его нет. А когда выглянула в окно, там стояла эта машина, и на переднем сиденье кто-то сидит, прямо сейчас!

– Что за машина?

– Большой «универсал». Старый. Никогда раньше не видела.

– Он уже был там, когда ты приехала?

– Не знаю! А теперь мне пора ехать за Джоной, а я боюсь выйти, потому что знак пропал и эта машина стоит…

– Но ведь сигнализация работает, верно?

– А вдруг я вернусь домой, и они в доме, я застану их врасплох, и они…

– Кэролайн, милая, успокойся. Ты же услышишь сирену…

– Стекло разбито, сирена орет, грабитель приперт к стене, у него оружие…

– Постой, постой, постой! Кэролайн! Вот что надо сделать. Кэролайн! – От страха, звучавшего в ее голосе, от мысли, что жена снова нуждается в нем, Гари настолько возбудился, что вынужден был ущипнуть себя сквозь штаны, вернуть к реальности. – Перезвони мне по своему сотовому, – предложил он. – Говори со мной, выходи на улицу, садись в «стомпер» и поезжай по дорожке. Tы можешь окликнуть их через окно. Я все время буду с тобой. Согласна?

– Хорошо, хорошо! Сейчас перезвоню.

Дожидаясь ее звонка, Гари представлял себе, каким теплым, солоноватым и мягким, точно чуть подопревшая груша, бывает лицо Кэролайн после плача, как она сглатывает слезы, как раскрывается ее рот навстречу его губам. Подумать только: ничего не чувствовать на протяжении трех недель, ни шевеления в дохлом мышонке, годном лишь для мочеиспускания, поверить, что никогда больше жена не позовет и сам он никогда ее не захочет, и в одно мгновение потерять голову от желания! «Это и есть брак», – подумал Гари. Зазвонил телефон.

– Я в машине, – доложила Кэролайн, голос в мобильнике звучал, словно из кабины самолета. – Даю задний ход.

– Можешь посмотреть заодно номер их машины. Запиши его, когда будешь проезжать мимо. И пусть они видят, что ты записываешь.

– Ладно.

Мощное, животное дыхание джипа, однообразно-нарастающий «ом» автоматической трансмиссии, пройдя по телефонным проводам, превращались в гудение игрушечной машинки.

– Черт, Гари! – взвыла жена. – Она уехала! Нигде не видно! Они заметили, что я выезжаю, и удрали!

– Вот и хорошо, ты же этого и хотела.

– Нет, они объедут квартал и вернутся, пока меня не будет!

Гари с трудом успокоил жену, объяснил, какие меры предосторожности надо принять, когда она подъедет к дому вместе с мальчиками. Он обещал не выключать сотовый и пораньше вернуться домой. От сопоставлений ее психического состояния со своим он воздержался.

Депрессия? Нет у него никакой депрессии. Основные показатели буйной американской экономики светились на экране его монитора, разделенном на множество окошек. «Орфик-Мидленд» поднялась за день на один и три восьмых; доллар смеялся в лицо евро и вытирал ноги об йену. Заглянула Виржиния Лин, предложила купить пакет «Эксона» по сто четыре. За окном по ту сторону реки расстилался плоский пейзаж Камдена (штат Нью-Джерси), изрытый паводками до такой степени, что с такой высоты и с такого расстояния почва больше походила на ободранный линолеум в убогой кухоньке. На юге ярко сияло солнце, единственная отрада – было бы невыносимо, если б на Восточном побережье испортилась погода именно сейчас, когда там находились родители, но то же солнце освещало и палубу их корабля где-то к северу от Мэна. В углу экрана появилась говорящая голова «Кудряшки» Эберле. Гари увеличил картинку и прибавил громкость как раз в тот миг, когда Эберле произнес: «Тренажер для мозга – подходящий образ, Синди». Перегруженные, работающие круглые сутки телеведущие, для которых финансовый риск был лишь приятным спутником высокого потенциала и процветания, умудренно закивали головами. «Тренажер для мозга, о-о'кей, – протянула ведущая. – Далее в программе: игрушка, вызвавшая безумный ажиотаж в Бельгии (!), ее создатель говорит, этот продукт будет покруче "Бини бебиз"!» Заглянул Джей Паско посоветоваться насчет рынка облигаций. У его девочек теперь новая учительница музыки и все та же мамочка. Гари едва разбирал одно слово из трех в болтовне Джея. Нервы напряглись и звенели, как в тот день много лет назад перед пятым свиданием с Кэролайн: тогда им так не терпелось нарушить наконец обет целомудрия, что каждый час ожидания превращался в гранитную глыбу, которую узнику в оковах предстояло разбить.

С работы он ушел в 4.30. В своем шведском седане проехал по Келли-драйв и Линкольн-драйв, проскочил затянутую дымкой долину Шуилкил с ее скоростной автострадой между яркими, одинаковыми зданиями, потом вдоль Виссахикон-крик, в тени окрашенных в цвета ранней осени деревьев, – вот наконец и заколдованный лес Честнат-хилла.

Вопреки лихорадочным фантазиям Кэролайн, с домом вроде бы все в порядке. Гари зарулил на подъездную дорожку; как и говорила Кэролайн, с клумбы исчез очередной знак «Невереста». С начала года Гари воткнул в землю пять знаков «Охраняется фирмой Неверест» и стольких же лишился. Противно, право же, пополнять рынок необеспеченными табличками, подрывая ценность «Невереста» как знака, отпугивающего грабителей. Нет нужды объяснять, что здесь, в центре Честнат-хилла, наличие в каждом дворе металлического листа с надписью «Неверест», «Вестерн-Сивил-Дефенс» или «ПроФилаТекс» подкреплялось полновесным кредитом прожекторов, сканеров, запасных генераторов, зарытых в землю проводов сигнализации и автоматических дверей; но где-нибудь на северо-западе Филадельфии, на Маунт-Эйри, в Джермантауне и Найстауне, где обитают и обтяпывают свои делишки социопаты, живет целый класс мягкосердечных домохозяев, которым их «система ценностей» не позволяет, видите ли, приобрести систему домашней сигнализации, но зато эти либеральные «ценности» ничуть не мешают им чуть ли не еженедельно воровать у Гари знаки «Охраняется фирмой Неверест» и втыкать их у себя во дворе…

В гараже на него навалилось уныние а-ля Альфред – откинуться на спинку сиденья, закрыть глаза. Когда Гари выключил зажигание, что-то словно погасло и у него в голове. Куда подевались энергия и похоть? «Это и есть брак», – подумал он.

Гари принудил себя выйти из машины. Волны усталости поднимались от глаз, заполоняли мозг. Даже если Кэролайн готова простить его, даже если они сумеют укрыться от детей и подурачиться (а на это, по правде говоря, нет ни малейшей надежды), усталость, пожалуй, не даст ему сделать дело. Впереди – пять принадлежащих детям часов, лишь потом они останутся наедине в постели. Чтобы восстановить хотя бы те силы, которые Гари ощущал в себе пять минут назад, ему понадобилось бы проспать часов восемь, а то и десять.

Задняя дверь была заперта на замок и цепочку. Гари постучал, как ему показалось, достаточно громко и бодро. В окно он видел, как Джона в халате и резиновых тапочках спешит к двери, вводит код, отпирает дверь и снимает цепочку.

– Привет, па, я в ванной сауну оборудовал, – сказал Джона и ушлепал прочь.

Объект супружеских желаний, размякшая от слез блондинка, которую он утешал по телефону, теперь сидела рядом с Кейлебом на кухне и смотрела старый космический сериал. Задумчивые гуманоиды в одинаковых пижамах.

– Привет! – окликнул их Гари. – Похоже, у вас все тип-топ.

Кэролайн и Кейлеб кивнули, взгляды их так и не вернулись с Марса.

– Придется ставить еще один знак, – вздохнул Гари.

– Нужно его прибить, – посоветовала Кэролайн. – Сними его с палки и прибей гвоздями к дереву.

Обманутые ожидания сдавливали грудь, Гари набрал побольше воздуха, откашлялся.

– Кэролайн, весь смысл в том, чтобы предупреждение было тонким, ненавязчивым! Разумному достаточно. Если мы вынуждены приковать знак к дереву, чтобы его не украли…

– Я сказала: прибить.

– Это все равно что объявить социопатам: «Сдаемся! Приходите, поимейте нас! Поимейте нас!»

– Я не предлагала приковывать. Я сказала: прибить.

Кейлеб дотянулся до пульта, прибавил громкость.

Гари спустился в подвал и достал из плоской картонки шестой и последний знак (они продавались полудюжинами). Учитывая стоимость системы безопасности «Неверест», знаки выглядели на редкость убого. Плоский лист с кое-как намалеванной надписью крепился алюминиевыми заклепками к полой металлической трубке, настолько хлипкой, что нельзя было просто воткнуть ее в землю, приходилось копать яму.

Кэролайн и глаз не подняла, когда Гари возвратился на кухню. Ее панические звонки Гари счел бы галлюцинацией, если б не ощущал с тех пор влажность в трусах и если бы за те тридцать секунд, что он возился в подвале, жена не успела запереть на двери сейфовый замок, накинуть цепочку и заново включить сигнализацию.

И это у него депрессия! А она?!

– Господи Боже! – взвыл Гари, вводя числовой код: дату их бракосочетания.

Оставив дверь нараспашку, он вышел во двор и воткнул в осиротевшую ямку новый знак «Неверест», а минутой позже, когда подошел к дому, дверь вновь оказалась заперта. Он достал ключи, отпер сейфовый замок, приоткрыл дверь настолько, насколько позволяла цепочка, – внутри прозвенел негромкий предупредительный звонок. Гари навалился на дверь, петли заскрипели. Может, толкнуть плечом, сорвать цепочку? С воплем и гримасой боли на лице Кэролайн вскочила, схватилась за спину и заковыляла к двери, чтобы ввести код за тридцать секунд, пока не сработала сирена.

– Гари! Нельзя было постучать?

– Я выходил во двор. Был в пятидесяти футах от двери. С какой стати ты включила сигнализацию?

– Ты не понимаешь, через что я сегодня прошла, – пробормотала она и, хромая, вернулась в открытый космос. – Мне тут довольно-таки одиноко, Гари. Очень одиноко.

– Я ведь дома, не так ли? Я вернулся.

– Да, теперь ты дома.

– Па, а что на обед? – спросил Кейлеб. – Может быть, гриль-ассорти?

– Ага, – съязвил Гари, – сейчас я приготовлю обед, и помою посуду, и заодно подстригу изгородь. Я один тут здоров, да, Кэролайн? Тебя это устраивает?

– Да, конечно, будь добр, приготовь обед, – промурлыкала она, уставившись на экран.

– Хорошо, я приготовлю обед! – Гари хлопнул в ладоши и снова откашлялся. Ему казалось, будто в груди и в голове отваливаются от осей изношенные шестеренки, врезаются в другие части внутреннего механизма, а ведь он требовал от своего тела энергии и легкости, даже бравады, каковых давно уже не имелось в наличии.

Ему бы поспать хорошенько хотя бы часиков шесть. Для этого Гари замыслил выпить два стакана мартини с водкой и завалиться в десять. Он нахально подливал и подливал водку в шейкер со льдом: чего стыдиться важной шишке из «СенТраста», когда охота расслабиться после трудного дня?! Потом разжег в гриле мескитные угли, выпил первую порцию мартини. Описав большую дугу по параболе, словно брошенная монета, вернулся в кухню и сумел нарезать мясо, но мясо еще надо было приготовить. Он налил себе вторую порцию мартини, рассчитывая на прилив энергии и оживления, и, благо Кэролайн и Кейлеб не смотрели в его сторону, когда он наливал предыдущий коктейль, решил официально считать эту дозу первой. От водки глаза слегка остекленели, но, справившись с собой, Гари вышел во двор и положил мясо на решетку гриля. Усталость, полный дефицит благоприятных факторов вновь одолели его. На глазах у своих близких он совершенно открыто смешал третий (официально второй) мартини и выпил до дна. Гриль за окном был объят пламенем.

Схватив тефлоновую кастрюльку с водой, Гари ринулся во двор, расплескав по дороге лишь часть жидкости, остальное донес до цели и вылил в огонь. Поднялось облако пара, дыма, обратившегося в аэрозоль жира. Гари отодрал от решетки куски мяса – нижняя их сторона почернела, обуглилась. Пахло сырым и паленым, как после пожара. В углях осталось слишком мало тепла, и с сырой стороны мясо лишь слегка зарумянилось, хотя Гари продержал его на решетке еще десять минут.

Удивительно тактичный сын Джона тем временем накрыл на стол, достал масло и хлеб. Наименее обгоревшие и наименее сырые куски мяса Гари уступил жене и детям. Неуклюже орудуя ножом и вилкой, набил рот сырой, вывалянной в золе курятиной. Сил разжевать и проглотить ее не было, как не было сил и отойти от стола, выплюнуть эту гадость. Он так и сидел с непрожеванной курицей во рту, пока по подбородку не потекла слюна – право же, не лучший способ демонстрировать душевное здоровье. Тогда он проглотил разом весь ком. Словно теннисный мяч упал в горло. Все семейство таращилось на него.

– Папа, ты хорошо себя чувствуешь? – встревожился Аарон.

Гари утер подбородок.

– Отлично, Аарон, спасибо. Тыпленок немного шесткий. Немного жесткий. – Он закашлялся, пищевод полыхал огнем.

– Ты бы пошел прилег, – словно ребенку, посоветовала Кэролайн.

– Лучше займусь изгородью.

– Вид у тебя усталый, – заметила Кэролайн. – Лучше бы прилег.

– Я не устал, Кэролайн. Просто дым в глаза попал.

– Гари…

– Я знаю, ты всем рассказываешь, будто у меня депрессия, но на самом деле ничего подобного у меня нет!

– Гари!

– Ведь правда, Аарон? Правда? Она говорила вам, что у меня депрессия? Говорила?!

Аарон, застигнутый врасплох, оглянулся на мать. Та медленно, многозначительно покачала головой.

– Ну?! Говорила?! – настаивал Гари.

Аарон уткнулся взглядом в тарелку и покраснел. Судорожный приступ любви к старшему сыну, к этому прелестному, искреннему, кокетливому, краснеющему подростку, тотчас сменился яростью, выбросившей Гари из-за стола, он даже не успел понять, что произошло, не заметил, как выругался в присутствии детей.

– Пошла ты на хрен, Кэролайн! – орал он. – Пошла ты на хрен с твоими перешептываниями. Всё! Иду стричь эту чертову изгородь!

Джона и Кейлеб низко опустили головы, словно под обстрелом. Аарон, похоже, изучал свою биографию и гадал о будущем, всматриваясь в таинственные линии на покрытой жиром тарелке.

Ровным, негромким, чуть дрожащим голосом несправедливо обиженного человека Кэролайн ответила:

– Ладно, Гари, очень хорошо! Только позволь нам спокойно пообедать. А ты иди себе.

И Гари ушел. Выбежал из дому, пересек задний двор. Листва возле дома казалась почти белой в струящемся из окон потоке света, но на западной стороне сумерки окутывали деревья, превращая их в силуэты. В гараже Гари снял с кронштейнов восьмифутовую стремянку, потерял равновесие, зашатался и едва не выбил ветровое стекло «стомпера», прежде чем совладал с ношей. Оттащил лестницу к передней двери, включил наружные фонари, вернулся за электрическим секатором и стофутовым удлинительным шнуром. Шнур был грязный, он поволок его по земле, чтобы не запачкать дорогую льняную рубашку (слишком поздно спохватился, что рубашку-то следовало снять), и тот безнадежно запутался в траве и цветах. Тогда Гари скинул рубашку и остался в футболке, но брюки переодевать не стал, боясь утратить инерцию движения, улечься на лужайку, еще излучавшую накопленное за день тепло, прислушаться к стрекоту сверчков и цикад, уснуть. Физическое усилие немного прочистило мозги. Он влез на стремянку и принялся срезать зеленые, клонившиеся долу верхушки тисов, стараясь потянуться до самых дальних веток – насколько хватало храбрости. Наверное, когда Гари обнаружил, что последние двенадцать дюймов изгороди, у самого дома, находятся вне пределов досягаемости, ему следовало выключить секатор, спуститься и передвинуть лестницу, но речь шла всего-навсего о двенадцати дюймах, а запасы энергии и терпения, понятное дело, небезграничны, и потому он попытался дойти до дома на стремянке – раскачать ее и прыгнуть вместе с ней, сжимая при этом в левой руке работающий секатор.

Легкий удар, почти безболезненный толчок, скорее даже прикосновение к мясистой части правой ладони пониже большого пальца, на поверку оставил глубокую, обильно кровоточащую рану, которую в этом лучшем из миров следовало бы показать хирургу «Скорой помощи». Но уж чего у Гари не отнимешь, так это сознательности. Он понимал, что слишком пьян, чтобы самому сесть за руль, а обратиться к Кэролайн с просьбой отвезти в больницу значило вызвать крайне нежелательные вопросы насчет того, стоило ли взбираться на стремянку и включать электрический инструмент в состоянии алкогольного опьянения, что влекло за собой необходимость признаться, сколько именно водки он выпил перед обедом, и в итоге могла сложиться картина, весьма далекая от того образа полного душевного равновесия, какой он пытался создать, принявшись за треклятую изгородь. Итак, стая москитов и моли беспрепятственно влетела в распахнутую дверь, привлеченная светом фонарей, когда Гари торопливо пробежал в глубь дома; странно прохладная кровь стекала в сложенные ковшиком ладони. Он уединился в ванной на первом этаже, слил кровь в раковину, насыщенная железом струя напоминала гранатовый сок, шоколадный сироп или отработанное моторное масло. Подставил порез под холодную воду. С другой стороны незапертой двери Джона спросил, не поранился ли папочка. Гари отмотал левой рукой побольше туалетной бумаги, прижал ее к ране, а затем одной рукой попробовал приклеить сверху пластырь, но безуспешно – вода и кровь промочили повязку. Кровь на сиденье унитаза, кровь на полу, кровь на двери.

– Папа, жуки налетели, – предупредил Джона.

– Ладно, Джона, может, закроешь входную дверь и пойдешь наверх принять душ? Я скоро поднимусь, сыграем в шашки.

– А можно лучше в шахматы?

– Конечно.

– Ты дашь мне фору: королеву, офицера, коня и ладью.

– Ладно, иди мойся!

– Ты скоро придешь?

– Да!

Гари оторвал еще кусок пластыря и улыбнулся своему отражению в зеркале – только чтобы убедиться, что еще способен растянуть губы. Кровь проступала сквозь туалетную бумагу, стекала по запястью, не давая пластырю прилипнуть. Гари обмотал руку гостевым полотенцем, намочил второе гостевое полотенце и вытер кровь в ванной. Приоткрыл дверь, прислушался: голос Кэролайн доносился со второго этажа, в кухне работала посудомоечная машина, Джона принимал душ. Кровавый след тянулся по коридору к входной двери. Согнувшись, двигаясь боком, словно краб, прижимая к животу раненую руку, Гари подтер гостевым полотенцем и эти лужицы. Еще кровь – на сером деревянном настиле переднего крыльца. По соображениям конспирации Гари крался на цыпочках. Зашел в кухню за ведром и шваброй – и наткнулся на бар.

Само собой, он открыл бар. Зажав бутылку водки под мышкой, ухитрился левой рукой отвернуть крышку. И в тот самый миг, когда, запрокинув голову, подносил горлышко к губам, чтобы избавиться, наконец, от последних остатков душевного равновесия, взгляд его скользнул поверх дверцы бара и он увидел камеру.

Габаритами она не превышала колоду карт и была укреплена на вертикальном штативе над задней дверью.

Футляр из матового алюминия, глаз светится пурпурным огоньком.

Гари поставил бутылку обратно в бар, направился к раковине и наполнил ведро водой. Камера повернулась на 30 градусов, наблюдая за ним.

Ему хотелось сорвать камеру с потолка, но раз уж это невозможно, подняться наверх и втолковать Кейлебу, почему шпионить за родными – аморально, а если и этого нельзя, то хотя бы выяснить, как давно появилась тут камера, но, поскольку теперь ему и впрямь было что скрывать, любые нападки на камеру, любые возражения против ее присутствия в кухне будут свидетельствовать не в его пользу.

Он уронил в ведро грязное, окровавленное полотенце и двинулся к задней двери. Камера повернулась на штативе, не выпуская Гари из виду. Он стоял точно под ней, смотрел прямо в глаз. Покачав головой, одними губами произнес: «Не надо, Кейлеб». Разумеется, ответа не последовало. Только теперь Гари сообразил, что где-то здесь есть и микрофон. Он мог напрямую беседовать с сыном, но побоялся: если, глядя в этот глаз-протез, он заговорит, услышит собственный голос и эхо его разнесется по комнате Кейлеба, все происходящее сделается невыносимо реальным. Гари ограничился тем, что вновь покачал головой и левой рукой дал отмашку, словно режиссер: «Снято!» После чего вытащил ведро из раковины и отправился мыть крыльцо.

Он был совершено пьян, и проблемы, связанные с камерой – Кейлеб видел, что отец ранен, видел, как он тайком лезет в бар, – не складывались в мозгу в последовательность тревожных соображений, а присутствовали внутри как некое физическое тело, сбились в плотный комок и опустились из желудка куда-то в кишечник. Ясно, что проблема никуда не денется, так и останется там. Но сейчас она не поддавалась анализу.

– Папа! – донесся из окна второго этажа голос Джоны, – я готов играть в шахматы.

К тому времени, как Гари вернулся в дом, бросив наполовину обкромасанную изгородь и оставив стремянку среди плюща, кровь уже проступила сквозь три слоя полотенца и расцвела на поверхности повязки розовым пятном плазмы, очищенной от всех входящих в нее частиц. Гари боялся столкнуться в коридоре с Кейлебом, с Кэролайн и особенно с Аароном. Аарон спрашивал его, хорошо ли он себя чувствует, Аарон не сумел ему солгать, и почему-то эти маленькие знаки сыновьей любви более всего смутили и напугали Гари в тот вечер.

– Почему у тебя на руке полотенце? – спросил Джона, проворно убирая с доски половину отцовских фигур.

– Я порезался. Приложил лед к ране.

– От тебя пахнет ал-ко-го-лем, – пропел Джона.

– Алкоголь – обеззараживающее средство, – вывернулся Гари.

Джона двинул пешку на Е4.

– Нет, это ал-ко-голь, который ты выпил.

В десять часов Гари улегся в постель, якобы в соответствии с первоначальным планом, якобы все еще на пути к… к чему? Он толком не знал. Но если немножко поспать, быть может, удастся вновь разглядеть путь. Чтобы не замарать простыни кровью, Гари засунул раненую руку вместе с полотенцами в целлофановый пакет из-под хлеба. Выключил ночник и повернулся лицом к стене, пристроив руку в пакете на груди, натянул на плечо простыню и легкое летнее одеяло.

Ненадолго он провалился в сон и проснулся в темноте, руку сильно дергало. Плоть по обеим сторонам раны выкручивало так, словно в ней завелись черви, боль веером расходилась в пальцы. Рядом ровно дышала во сне Кэролайн. Гари пошел в туалет, освободил мочевой пузырь и принял четыре таблетки адвила. Вернувшись в постель, он убедился, что и последний, пораженческий план не сбудется: сегодня ему не уснуть. Как бы кровь не просочилась сквозь пакет. Гари прикинул, не лучше ли встать, тихонько пробраться в гараж и двинуть в травмопункт. Сосчитал, сколько времени уйдет на это, прибавил часы бессонницы, через которые предстоит перевалить после возвращения, вычел сумму из ночных часов, оставшихся до тех пор, когда все равно придется вставать и идти на работу, и заключил: лучше уж поспать до шести, а потом, если припрет, заехать б травмопункт по дороге на работу, однако такое решение имело смысл лишь в том случае, если Гари сумеет снова провалиться в сон, а поскольку заснуть ему как раз и не удавалось, он принялся заново планировать и пересчитывать, но в ночи осталось куда меньше минут, чем в тот миг, когда он впервые надумал встать и прокрасться в гараж. Жестокий обратный отсчет. Он снова пошел отлить. Кейлеб установил камеру, чтобы следить за ним, – эта проблема непереваренным комом давила на желудок. Ужасно хотелось разбудить Кэролайн, наброситься на нее. Раненая рука пульсировала. Ее словно бы поразила слоновья болезнь: размерами и весом она напоминала подлокотник кресла, каждый палец как бревно, мягкое бревно, на редкость чувствительное.

Сестра смотрит на него с ненавистью. Мать все мечтает о Рождестве. Сам не заметив как, Гари очутился в комнате, где привязанный к электрическому стулу, с металлическим шлемом на голове сидел отец, и рука Гари, его собственная рука лежала на старомодном рубильнике в форме подковы, на который он, видимо, уже надавил: Альфред одним прыжком соскочил со стула, гальванизация вдохнула в него подобие жизни, жуткая улыбка, пародия на веселье, он пляшет, задирая негнущиеся ноги, кружит по комнате все быстрее и внезапно падает лицом вниз – бух! – глухой стук, точно стремянка сложилась и упала, распростерся на полу пыточной камеры, каждый мускул еще дергается, плавится под воздействием тока…

Серый свет проник в окно, когда Гари то ли в четвертый, то ли в пятый раз побрел в туалет. Влажное, теплое утро – июль, а не октябрь. Дымка, или туман, над Семинол-стрит искажала… развоплощала… преломляла карканье ворон, поднимавшихся над холмом, над Навахо-роуд и Шони-стрит и напоминавших местных подростков, собиравшихся покурить на парковке у гастронома «Вава» (они называют это место «Ва-клуб», по словам Аарона).

Гари снова улегся, дожидаясь сна.

– …ница пятое октября, среди главных новостей этого утра, при том что до его казни остается менее суток, адвокаты Келли… – пробормотало радио Кэролайн, прежде чем она успела отключить встроенны будильник.

В течение следующего часа, пока Гари прислушивался к пробуждению сыновей, к звукам семейного завтрака на кухне и к нескольким тактам марша Сузы (Аарон играл на трубе), в его мозгу оформился совершенно новый план. Лежа на боку в позе зародыша, отвернувшись к стене, прижав к груди упакованную в пакет руку, он затих. Совершенно новый план состоял в том, чтобы совершенно ничего не делать.

– Гари, ты проснулся? – окликнула его Кэролайн с небольшого расстояния, от двери должно быть.

Он не шелохнулся, не ответил.

– Гари!

Может, она захочет узнать, с какой это стати он не двигается? Но нет, шаги удалялись по коридору, Кэролайн на ходу окликнула:

– Джона, быстрей, опоздаешь!

– А папа где? – спросил Джона.

– Он еще в постели. Пошли!

Топот маленьких ног, и в совершенно новом плане появилась первая трещина: где-то невдалеке – не в дверях, ближе – прозвучал голосок Джоны:

– Папа! Мы поехали! Папа!

А Гари должен лежать неподвижно. Должен притворяться, будто ничего не слышит или не хочет слышать, должен травмировать своей забастовкой, своей клинической депрессией единственное существо, которое хотел бы пощадить. Если Джона подойдет ближе – если, к примеру, попытается обнять отца, – Гари вряд ли выдержит обет молчания и пассивности. Но снизу вновь раздался призыв Кэролайн, и Джона поспешил прочь.

В отдалении запищал код, дата их бракосочетания включила охранную сигнализацию. Пропахший тостами дом затих; Гари придал своему лицу выражение безграничного страдания и жалости к себе, которое сутками, не снимая, носила Кэролайн, когда повредила спину. Только теперь он обнаружил, как утешает такое выражение лица.

Встать, что ли? Но ему ведь ничего не нужно. Когда вернется Кэролайн, в точности не известно; если сегодня она работает в благотворительном фонде, то не вернется до трех. Да не все ли равно. Он будет тут.

Но Кэролайн вернулась уже через полчаса. Звуки, сопутствовавшие отъезду, повторились в обратном порядке. Гари слышал приближение «стомпера», попискивание отключающего кода, шаги на лестнице. Почувствовал присутствие жены – стоит в дверях, молча, наблюдая за ним.

– Гари? – тихо, ласковей прежнего окликнула она. Он опять не пошевелился. Просто лежал. Кэролайн подошла, опустилась на колени возле кровати.

– Что такое? Ты заболел?

Он не ответил.

– К чему этот пакет? Господи! Что ты натворил?!

Он не ответил.

– Гари, скажи хоть что-нибудь! У тебя депрессия?

– Да.

Вздох облегчения. Неделями копившееся напряжение испарялось из комнаты.

– Сдаюсь! – объявил Гари.

– В каком смысле?

– Не езди в Сент-Джуд. Никто не обязан ехать туда, если не хочет.

Нелегко было выговорить эти слова, однако награда не заставила себя ждать. Приближение тепла Гари ощутил еще прежде, чем жена дотронулась до него. Восходит солнце, прядь ее волос касается его лица, когда Кэролайн наклоняется над ним, овевает своим дыханием, ласково скользит губами по его щеке.

– Молодец! – сказала жена.

– Мне, наверное, придется поехать на Сочельник, но к Рождеству я вернусь.

– Молодец!

– У меня тяжелая депрессия.

– Молодец!

– Сдаюсь! – повторил Гари.

Вот парадокс: едва он выкинул белый флаг, чуть ли не в ту самую минуту, когда признал депрессию, во всяком случае когда показал Кэролайн больную руку и она как следует перевязала рану, и уж тем более к тому времени, когда он с мощью игрушечного локомотива (да-да, и длиной, и твердостью, и тяжестью он не уступал большому модельному паровозику) ворвался во влажные, нежно сжимающиеся туннели, которые и после двадцати лет путешествий все еще казались ему неведомыми (они прижимались друг к другу, лежа на боку, точно две ложечки, он вошел в нее сзади, чтобы Кэролайн могла слегка оттопырить поясницу, а он мог безопасно пристроить забинтованную руку у нее на боку, – что поделать, оба участника акта травмированы), – к тому времени Гари испытывал не депрессию, а эйфорию.

Его осенила мысль – совершенно неуместная, разумеется, в разгар супружеского соития, но такой уж он человек, Гари Ламберт, его часто посещают неуместные мысли, сколько можно извиняться! – так вот, теперь он вполне может обратиться к Кэролайн с просьбой насчет 4500 акций «Аксона», и она охотно их купит.

Она приподнялась и точно крышечку, почти невесомо насадила всю себя, сгусток сексуальной сущности, на увлажненный кончик его члена.

И он пролился, обильно и славно. Обильно и славно, обильно и славно.

Они все еще лежали обнаженные в половине десятого утра, во вторник, когда на ночном столике Кэролайн зазвонил телефон. Услышав голос матери, Гари был поражен – поражен реальностью ее присутствия в жизни.

– Я звоню с парохода! – возвестила Инид.

В первую минуту, пока Гари не сообразил, как дорого стоит звонок с корабля, а стало быть, новости хуже некуда, совесть шепнула ему, что мать звонит, потому что знает: он ее предал.