Двести часов, темнота, чрево «Гуннара Мирдала» – вокруг старика вода поет таинственную песнь в металлических трубах. Пароход режет черные волны к востоку от Новой Шотландии, слегка покачиваясь в горизонтальной плоскости, от носа до кормы, словно мощная металлическая конструкция все-таки не вполне надежна и одолеть жидкую громаду волны может, лишь разрубив ее насквозь, словно остойчивость судна зависит от того, как быстро оно проскользнет сквозь морские кошмары. Там, внизу, иной мир – вот в чем беда. Иной мир, у которого есть объем, но нет формы. Днем море – голубая поверхность и белые барашки, бросающие вызов штурманам, однако вполне реальные и понятные. А вот ночью разум устремляется вниз, в податливое, пугающе сиротливое ничто, по которому плывет тяжелый стальной корпус, и в дрожи этого движения видятся искаженные сетки координат, становится ясно, что в шести морских саженях от поверхности человек исчезает навсегда, безвозвратно.

На суше нет вертикали, нет оси z. Там все реально, все осязаемо. Даже в лишенной ориентиров пустыне можно упасть на колени, стукнуть по земле кулаком, и почва не расступится. Конечно, у океана тоже есть осязаемая поверхность, но в любой точке этой поверхности можно провалиться и, провалившись, сгинуть.

Трясет и качает, качает и трясет. Остов «Гуннара Мирдала» дрожит, беспрестанно вибрируют пол, и койка, и березовые стенные панели. Синкопированный тремор неотъемлем от судна, он постоянно нарастает и так похож на симптомы «паркинсона», что Альфред искал его источник в себе самом, пока не услышал жалобы других пассажиров, помоложе и поздоровее.

Он лежал в состоянии почти-бодрствования в каюте В-11. Бодрствуя в металлической коробке, которая качалась и дрожала, в темной металлической коробке, движущейся неведомо куда сквозь ночь.

Иллюминатор отсутствовал. За каюту с иллюминатором пришлось бы доплачивать несколько сот долларов, и Инид рассудила: поскольку каюта предназначена главным образом для сна, с какой стати выкладывать такие деньги за иллюминатор?! Она глянет-то в него, дай бог, раз шесть за всю поездку. Пятьдесят долларов за один взгляд!

Сейчас она спала, очень тихо, словно притворялась спящей. Сон Альфреда – симфония присвистов, храпа, пыхтения, этакий эпос, построенный на аллитерации «с» и «s». Сон Инид бальше походил на хайку, она часами лежала вытянувшись, а потом распахивала глаза, будто ее включили, как лампочку. Бывало, на рассвете в Сент-Джуде, в ту долгую минуту, когда секундная стрелка описывает последний круг, прежде чем раздастся звонок, во всем доме двигались только глаза Инид.

В то утро, когда был зачат Чип, ее сон лишь с виду казался притворным; вот в другое утро, семь лет спустя, когда они сотворили Дениз, она и впрямь прикидывалась. К среднему возрасту Альфред стал падок на такие невинные уловки. Десяток с лишним лет супружеской жизни превратили его в испорченного цивилизацией хищника, о которых рассказывают в зоопарках, в бенгальского тигра, который забыл, как убивать, в обленившегося льва. Чтобы привлечь его внимание, Инид должна была прикидываться инертным, безобидным предметом. Стоило ей потянуться к мужу, закинуть ногу ему на бедро, он отталкивал ее, отворачивался; если она выходила из ванной неодетая, он отводил глаза, следуя золотому правилу мужчины, который терпеть не мог появиться голышом. Лишь на рассвете, при виде замершего рядом белого плечика, хищник отваживался выйти из логова. Неподвижность ушедшей в себя жертвы – она затаила дыхание, она вся перед ним, уязвимая в своем объективном физическом существовании, – провоцирует к атаке. Когтистая лапа ощупывает ребра, плотоядное дыхание касается шеи, и Инид обмякает, якобы обреченно (умирать так умирать), хотя на самом деле эта пассивность вполне продумана, она знает: покорность воспламеняет зверя. Он брал ее, словно животное, и она не возражала: акт совершался немо, насильственно, отчужденно. Она не открывала глаз, оставалась лежать на боку, только слегка изгибала бедро, приподнимала колено, словно ей ставили клизму. Затем, так и не показав жене своего лица, муж удалялся в ванную, мылся и брился, а вернувшись, заставал постель прибранной, на первом этаже уже булькал кофейник. Тем временем Инид в кухне могла воображать, что не муж, а лев мял ее тело или один из тех молодых людей в форме (за которого ей бы и следовало выйти замуж) прокрался к ней в постель. Не слишком счастливая жизнь, но женщина способна питаться самообманом и воспоминаниями о тех первых годах, когда он с ума по ней сходил, глаз от нее не отрывал (да и эти воспоминания со временем каким-то образом превращаются в самообман). Главное – молчать. Не обсуждать соитие, тогда не будет причины отказываться от него до тех пор, пока она опять не забеременеет, а после родов можно будет возобновить эти отношения, лишь бы только никогда о них не говорить.

Инид всегда мечтала иметь троих детей. Чем дольше природа отказывала ей в третьем, тем острее Инид завидовала соседкам. Беа Мейснер – а она толстая и гораздо глупее Инид! – обнималась с Чаком даже на людях; дважды в месяц Мейснеры приглашали няню и ездили на танцы. Каждый год в октябре Дейл Дриблет на годовщину свадьбы устраивал экзотический отпуск для своей Хони, ни разу не пропустил, и у всех многочисленных юных Дриблетов день рождения приходился на июль. Даже Эстер и Кёрби Рут на барбекю поглаживали друг другу изрядно оттопыренные задницы. Нежности этих супружеских пар пугали Инид и повергали в смущение. Умная, толковая девчонка, она сразу же перешла от глажки простынь и скатертей в пансионе своей мамы к глажке простынь и рубашек в доме Ламбертов, но в глазах каждой соседки Инид читала немой вопрос в том, главном, Ал хотя бы дает ей нечто особенное?

Как только новая беременность сделалась явной, появился и ответ на этот невысказанный вопрос. Изменения в ее теле служили неопровержимым доказательством, и Инид столь отчетливо воображала лестные выводы о своей интимной жизни, на которые эти изменения должны были натолкнута Беа, Эстер и Хони, что в скором времени и сама пришла к тем же выводам.

Беременность осчастливила Инид, вскружила ей голову, и она завела с Альфредом разговор на запретную тему. Нет, не о сексе конечно же, не о своей неудовлетворенности и его несправедливости. Но хватало и других тем, не менее опасных, и однажды утром Инид легкомысленно переступила черту и предложила купить акции некоей компании. Альфред ответил: фондовая биржа – штука опасная, лучше оставить ее богачам и праздным спекулянтам. Инид настаивала: акции этой компании все-таки стоит приобрести. Альфред ответил: «черный вторник» он и сейчас помнит, словно это было вчера. Инид настаивала: тем не менее акции надо купить. Альфред ответил: покупать акции этой компании было б крайне опрометчиво. Инид настаивала: давай все-таки купим. Альфред ответил: лишних денег в доме нет, и третий ребенок на подходе. Инид предложила занять денег. Альфред сказал «нет». Сказал «нет» громче обычного и поднялся из-за стола. Сказал «нет» так громко, что медное блюдо, висевшее на стене для украшения, загудело в ответ, и, не поцеловав жену, покинул дом на одиннадцать дней и десять ночей.

Кто бы мог подумать, что крошечная ошибка Инид изменит все?

В августе «Мидленд-Пасифик» назначила Альфреда помощником главного инженера (в его ведении находились пути и строения), и теперь его послали на Восток, инспектировать миля за милей «Эри-Белт-рейлроуд». Тамошнее начальство предоставляло инспектору для разъездов небольшие вагоны с бензиновым двигателем – они сворачивали на боковую ветку и замирали, словно жуки, когда мимо проносились динозавры «Эри-Белт». Как региональная система, «Эри-Белт» в грузоперевозках не выдержал конкуренции с грузовым автотранспортом, а частные легковые автомобили свели на нет пассажиропоток. Хотя его магистральные пути были пока в хорошем состоянии, боковые ветки и подъездные пути дышали на ладан. Альфред просто глазам своим не верил. Поезда тащились со скоростью 10 миль в час по рельсам, кривым, как старая бечевка. Миля за милей – безнадежно провисший Пояс-Белт. Шпалы годились разве что для трамбовки перегноя, костыли в них болтались. Головки анкеров отвалились, их стержни погибали под коркой ржавчины, будто креветки, запекаемые в собственном панцире. Балластный слой давно вымыло, шпалы висят на рельсах, вместо того чтобы служить им опорой. Балки шелушатся, темнеют, словно немецкий шоколадный торт, словно выбритые щеки к вечеру.

По сравнению с неистовым локомотивом заросшая сорняками колея, тянущаяся по краю поля с поздним сорго, кажется такой ничтожной! Но без этих рельсов поезд – десять тысяч тонн неуправляемой массы. Воля дороги сосредоточена в рельсах.

В глубоком тылу «Эри-Белт» Альфред то и дело слышал, как молодые служащие повторяют друг другу: «Смотри на жизнь проще!»

«Пока, Сэм! Не перетрудись!»

«Смотри проще!»

«И ты, друг! Расслабься».

Вот она, зараза восточная, вот достойная эпитафия некогда великому штату Огайо, который паразиты из профсоюза водителей грузовиков высосали досуха! Попробовал бы кто-нибудь в Сент-Джуде посоветовать ему смотреть проще! Там, в прерии, где он вырос, эдакое легкомысленное создание не сочли бы настоящим мужчиной. Теперь народилось новое, изнеженное поколение, для которого беззаботность – жизненное кредо. Альфред наблюдал, как работнички «Эри-Белт» разбазаривают казенное время, как изысканно одетые кассиры прерываются минут на десять попить кофе, как молокососы-чертежники покуривают с постыдным наслаждением, а некогда прекрасная дорога разваливается на куски у них под носом! «Смотри проще!» – пароль этой сверхдружелюбной молодежи, символ сверхфамильярности, знак ничего не значащего спокойствия, позволяющего им не видеть запустения вокруг.

Вот «Мидленд-Пасифик» – это блестящая сталь и белый бетон. Шпалы новехонькие, синий креозот аж в лужицы собирается на поверхности. Все достижения техники – вибротрамбовка, предварительно напряженная арматурная сталь, детекторы движения, сварные швы. «Мидленд-Пасифик» имела штаб-квартиру в Сент-Джуде и обслуживала не самые восточные, трудовые регионы страны. Не в пример «Эри-Белт» его дорога гордилась тем, что и боковые ветки содержала по первому разряду. Тысячи городков и городишек зависели от «Мидленд-Пасифик».

Чем дольше Альфред инспектировал «Эри-Белт», тем отчетливее ощущал в себе самом превосходство «Мидленд-Пасифик» по всем статьям – по размеру, мощи, морали. В рубашке с галстуком, в туфлях с дырчатыми союзками, он ловко прошел по узкому мосту через реку Моми, в сорока футах над баржами со шлаком, над мутной водой, ухватился за нижнюю опору фермы и вниз головой высунулся далеко наружу, чтобы с маху вдарить по главной опоре этого пролета здоровенным молотком, который всегда возил с собой в портфеле; ошметки краски и ржавчины размером с листья платана, кружась, полетели в реку. На мост с отчаянным трезвоном въехал ремонтный дизель, но Альфред, не страдавший высотобоязнью, перелез через ограждение и поставил ноги на торчавшие наружу узкие балки. Балки подпрыгивали, ходили ходуном, а он тем временем набрасывал в блокноте приговор этому сооружению.

Женщины-водители, пересекавшие Моми по параллельному мосту Черри-стрит, видели, как Альфред торчит там: плечи развернуты, живот подтянут, ветер играет обшлагами брюк, – и, должно быть, чувствовали то, что почувствовала Инид, впервые увидев суженого: это – мужчина. Он вроде бы не замечал их взглядов, но изнутри ощущал именно то, что они видели снаружи. Днем он был настоящим мужчиной и показывал это, афишировал, если угодно, балансируя без рук на высоте, на узких планках, вкалывая по десять-двенадцать часов без перерыва, составляя перечень изъянов изнеженной восточной дороги.

Ночь – другое дело. Ночью он лежал без сна на жестких, будто картонных матрасах и составлял перечень изъянов человеческого рода. В любом мотеле ему, как нарочно, доставались соседи, совокуплявшиеся всю ночь напролет, точно в последний раз, дурно воспитанные, недисциплинированные мужики, хихикающие и визжащие бабы. В час ночи в Эри, штат Пенсильвания, девица за стенкой орала и визжала, как проститутка. А какой-то негодяй умело ее обрабатывал. Черт бы побрал эту девчонку, которая «смотрит на жизнь просто». Черт бы побрал ее легкомысленного и самоуверенного парня. Черт бы побрал их обоих – неужели нельзя потише?! Людям, видно, даже в голову не приходит, что за стеной кто-то томится без сна. И попускает же Господь существование эдаких тварей! К черту демократию, навязывающую подобное соседство. Гореть в аду проектировщику мотеля, поскупившемуся на хорошую звукоизоляцию, чтобы оградить покой постояльцев, которые как-никак платят за это. А еще Альфред проклинал управляющего, не предусмотревшего специального номера для таких страждущих, как он сам. Проклинал легкомысленных и распущенных жителей Вашингтона, штат Пенсильвания, которым не лень проехать 150 миль, чтобы посмотреть футбольный чемпионат средних школ, – они заполонили все гостиницы северо-западной Пенсильвании. И соседи по мотелю тоже хороши – не возмущаются происходящим у них под боком распутством, и все человечество бесчувственно, и все это ужасно несправедливо. Несправедливо, что мир думать не думает о человеке, который всего себя отдает миру. Больше всех работает, тише всех ведет себя в мотеле, во всех отношениях – настоящий человек, а какая-то пародия на человека лишает его сна своими похотливыми актами…

Нет, он не плакал. Если б он заплакал, если б услышал свой плач в два часа ночи в пропахшем табаком гостиничном номере, мир бы рухнул. Чего-чего, а дисциплинированности у него не отнимешь. Силы воли, чтобы удержаться, запретить себе, у него в избытке.

Но спасибо за это никто не скажет. Кровать в соседнем номере стучит по стене, мужчина стонет, точно плохой актер, девица задыхается в экстазе. И каждая официантка в каждом городке, расстегнув стратегическую пуговицу на блузке с монограммой, наклонялась к нему, демонстрировала пышные округлости:

– Еще кофе, красавчик?

– Да, пожалуйста.

– Это ты краснеешь, миленок, или свет так падает?

– Чек, пожалуйста.

В кливлендском «Олмстед-отеле» он застал возле лестницы швейцара, сладострастно лобызавшего горничную.

Стоило ему закрыть глаза, как проинспектированные пути складывались в «молнию» на ширинке, которую он все не мог открыть, и семафоры за его спиной меняли сигнал с запрещающего красного на приглашающий зеленый, едва Альфред проезжал мимо, и на его продавленный матрас в Форт-Уэйне слетались чудовищные суккубы, женщины, у которых все тело, даже одежда, улыбка, скрещенные ноги источали похоть, словно влагалища, но остатки сознания (только бы не испачкать простыни!) удерживали набухавшую каплю спермы, а когда на рассвете глаза его вновь увидели вокруг Форт-Уэйн, в добела раскаленных пижамных штанах ничего не обнаружилось, – победа, ибо всему вопреки суккубам не удалось его соблазнить.

В Буффало начальник дистанции прикрепил к двери кабинета постер с Брижит Бардо; в Янгстауне Альфред обнаружил под гостиничной телефонной книгой порнографический журнальчик; в Хаммонде, штат Индиана, покуда он пережидал на боковой ветке, пропуская грузовой состав, слева от него на футбольном поле студентки из группы поддержки садились на шпагат, и самая блондинистая из них даже подскакивала в нижней точке шпагата, словно целовала растрескавшуюся грязь хлопчатобумажной ленточкой своих трусиков; и тормозной вагон развязно затрясся, возвращаясь на главный путь, – вот так мир изощренно терзал добродетельного мужа.

Он вернулся в Сент-Джуд в служебном вагоне, прицепленном к междугородному грузовому составу, на Юнион-Стейпш пересел в электричку до своего пригорода. Деревья во всех кварталах от вокзала до дома уже почти облетели. Спешим, спешим навстречу зиме. Кавалерийские отряды листвы мчатся по тронутым утренниками лужайкам. Альфред остановился посреди улицы и взглянул на дом, принадлежавший отчасти ему, отчасти банку. Водостоки забиты ветками и желудями, клумбы с хризантемами запущены. А жена снова беременна. Месяцы влекут его по рельсам годов, и никуда не свернешь: все ближе день, когда он станет отцом троих детей, день, когда выплатит по закладной, день, когда он умрет.

– Симпатичный чемоданчик, – похвалил Чак Мейснер, притормозив и выглядывая из окошка «ферлейна». – Я было принял тебя за коммивояжера.

– Чак! – от неожиданности Альфред вздрогнул. – Привет!

– Рассчитываю на легкую победу. Мужа-то никогда нет в городе.

Альфред рассмеялся – а что еще ему оставалось? Они с Чаком то и дело сталкивались на улице, инженер вытягивал руки по швам, банкир вольготно восседал за рулем. Альфред в деловом костюме, Чак – в костюме для гольфа. Альфред тощий, с впалой грудью, Чак – лоснящийся, грудь обвисла. Чак не засиживался на работе в возглавляемом им филиале. И все же Альфред считал Чака своим другом. Чак внимательно слушал, уважал его работу, признавал незаурядные способности соседа.

– В воскресенье видел Инид в церкви, – продолжал Чак. – Она сказала, ты уже с неделю как уехал.

– Одиннадцать дней в пути.

– Авария?

– Нет, – с гордостью произнес Альфред, – проинспектировал всю колею «Эри-Белт-рейлроуд» миля за милей!

– «Эри-Белт». Хм. – Зацепившись большими пальцами за руль, Чак сложил руки на животе. Беспечный вроде бы, а на самом деле весьма бдительный водитель. – Ты здорово работаешь, Альфред, – сказал он. – Ты – замечательный инженер. Так почему же именно «Эри-Белт»?

– Есть причина, – отозвался Альфред. – «Мидленд-Пасифик» покупает ее.

Мотор «ферлейна» по-кошачьи чихнул. Чак вырос на ферме близ Сидар-Рапидс, его оптимизм уходил корнями в глубокую, богатую влагой почву восточной Айовы. У фермеров восточной Айовы не было причин отказывать миру в доверии. А та почва, на которой могли бы возрасти надежды Альфреда, давно унесена прочь знаменитыми ураганами западного Канзаса.

– Полагаю, об этом уже объявлено? – осведомился Чак.

– Пока нет.

Чак кивнул, перевел взгляд с Альфреда на дом Ламбертов.

– Инид обрадуется, что ты дома. Похоже, неделя выдалась нелегкая. Мальчики болели.

– Эта информация не для разглашения.

– Ал, Ал!

– Никому другому я бы и словом не обмолвился.

– Ценю! Ты – добрый друг и добрый христианин. Ладно, света осталось всего на четыре лунки, надо еще изгородь подстричь.

«Ферлейн» тронулся с места, Чак направил автомобиль на подъездную дорожку, поворачивая руль указательным пальцем, будто звонил по телефону своему брокеру.

Альфред подхватил чемодан и портфель. Его поступок можно назвать и спонтанным, и преднамеренным. Порыв благодарности к Чаку и осознанное желание дать выход ярости, копившейся в нем вот уже одиннадцать дней. Проедешь две тысячи миль и, не дойдя двадцати шагов до дома, чувствуешь потребность сделать что-то…

Но ведь Чак не пустит в ход эти сведения?..

Войдя в дом через кухню, Альфред увидел ломти сырой брюквы в кастрюле с водой, перетянутый резинкой пучок свекольной ботвы и загадочный кусок мяса в коричневой бумаге. И луковица, обреченная быть поджаренной с… с печенкой?!

На полу у лестницы в подвал – груда журналов и стаканчиков из-под желе.

– Ал? – окликнула Инид из подвала.

Он поставил чемодан и портфель на пол, собрал журналы и стаканчики, пошел вниз по ступенькам.

Инид примостила утюг на гладильной доске и выскочила ему навстречу из бельевой. В животе у нее вдруг образовалась пустота – то ли от желания, то ли от боязни супружеского гнева, то ли от страха перед собственной несдержанностью – кто знает? Ал сразу же поставил жену на место:

– О чем я просил тебя перед отъездом?

– Ты рано вернулся, – сказала она. – Мальчики еще в АМХ.

– О чем я просил тебя, об одной-единственной вещи?!

– Я вожусь с бельем. Мальчики болели.

– Ты не забыла? – продолжал он. – Я просил тебя ликвидировать беспорядок у лестницы. Единственная вещь – одна-единственная, которую я попросил тебя сделать, пока меня не будет.

Не дожидаясь ответа, Альфред прошел в свою металлургическую лабораторию и швырнул журналы и стаканчики в большой мусорный контейнер. Взял с полки плохо отбалансированный молоток, грубую дубинку неандертальца, которую ненавидел и пускал в ход только для разрушения, и методично принялся разбивать стаканчики. Осколок впился в щеку, и Альфред заработал еще яростнее, стараясь раздробить стекла в пыль, но никаким усилием не мог стереть из памяти ни неосторожный разговор с Чаком Мейснером, ни треугольники гимнастических трико, соприкасавшиеся с влажной травой.

Инид прислушивалась со своего поста у гладильной доски. Реальность текущего момента ее не устраивала. Ей удалось наполовину простить мужа, уехавшего из города одиннадцать дней назад без прощального поцелуя. В отсутствие реального Альфреда она алхимическим волшебством превратила свою обиду в чистое золото грусти и ожидания. Растущий живот, радости четвертого месяца, время, проведенное наедине с красавчиками сыновьями, зависть соседей – взмахом волшебной палочки воображения она установила эти цветные фильтры. Даже в ту минуту, когда Альфред спускался по лестнице, она еще рассчитывала на извинения, на приветственный поцелуй, а быть может, и на цветы. Вместо этого она слышала сейчас звон бьющегося стекла и грохот железа: молоток, сверкая, бьет по массивному оцинкованному баку, два твердых материала яростно визжат при соударении. Цветные фильтры оказались (увы, теперь Инид ясно видела) химически пассивными. Ничего не изменилось.

Конечно, Ал просил убрать журналы и баночки, и, пожалуй, для того чувства, с каким она одиннадцать дней кряду обходила эти банки и журналы, порой едва не оскальзываясь на них, имелось специальное обозначение – то ли многосложный психиатрический термин, то ли простое словечко «назло». Но почему-то она думала, что, уезжая, Альфред поручал ей куда больше, чем «одно-единственное дело»: трижды в день кормить мальчиков, приводить в порядок их одежду, читать вслух, лечить, если заболеют, скрести кухонный пол и стирать простыни, гладить его рубашки, и все это без надежды на поцелуй или ласковое слово. Если Инид требовала награды за свои труды, Альфред попросту спрашивал: а чьим трудом оплачиваются дом, и еда, и одежда? Разве объяснишь, что Ал получает от работы удовлетворение, да такое, что и в ее любви не нуждается, а она сама, измучившись от домашней возни, вдвойне нуждается в любви и ласке? С точки зрения здравого смысла его работа заведомо сводила на нет все ее труды.

Раз уж Альфред навязал жене сверх всего «одну-единственную вещь», то по справедливости и она могла бы попросить его об «одной вещи». Позвонить разок из командировки, к примеру. Но он бы ответил, что «на этих журналах кто-нибудь споткнется и получит травму», в то время как об его несостоявшийся звонок никто не споткнется и не поранится. Междугородный звонок за счет компании Альфред считал превышением служебных расходов («случись что – у тебя есть мой рабочий телефон»), а значит, этот звонок обойдется домашнему бюджету в круглую сумму, тогда как вынести мусор в подвал можно совершенно бесплатно, так что Инид, как всегда, не права, а вечно пребывать в подвале собственной неправоты, вечно дожидаться, пока кто-нибудь пожалеет тебя, глупую, очень грустно, поэтому неудивительно, что она в отместку закупила продукты для ужасного ужина.

И все же, поднимаясь по лестнице, на полпути к приготовлению этого ужина, она не сумела подавить вздох.

Альфред расслышал вздох и заподозрил, что он как-то связан со стиркой и четвертым месяцем беременности. Однако его мать на восьмом месяце перепахивала конным плугом двадцать акров земли, так что особого сочувствия он не испытывал. Сердито припудрил ссадину на щеке кровоостанавливающими аммониево-алюминиевыми квасцами.

На парадном крыльце послышался топот маленьких ног, руки в варежках застучали в дверь: Беа Мейснер доставила живой груз. Инид выбежала навстречу. В бассейне АМХ Гари и Чиппер, пятиклассник и первоклассник, пропахли хлоркой. Волосы влажные, какие-то твари болотные – не то выхухоли, не то бобры. «Спасибо», – крикнула она вдогонку габаритным огням Беа.

Поспешно (но не переходя на бег, внутри дома это категорически запрещалось) мальчики спустились в подвал, бросили в бельевой сырые махровые халаты и устремились в отцовскую лабораторию. Раньше они сразу кидались обниматься, но отец отучил их от такой привычки. Теперь они, словно солдаты, стояли и ждали приказа командира.

– Так! – сказал он. – Купались?

– Я – Дельфин, – похвастался Гари, мальчик по натуре веселый и жизнерадостный. – Получил значок!

– Дельфин. Ну что ж. – Обращаясь к Чипперу, который лет с двух большей частью натыкался на трагическую сторону жизни, командир смягчил голос: – А ты, малыш?

– Мы плавали с досками, – ответил Чип.

– Он – Головастик, – пояснил Гари.

– Ага. Дельфин и Головастик. И какие же особые навыки ты принес в мастерскую, теперь, когда стал Дельфином?

– Я умею делать «ножницы».

– Вот бы мне в детстве такой славный большой бассейн, – сказал Альфред, хотя прекрасно знал, что бассейн в АМХ вовсе не «славный» и не «большой». – Кроме грязного пруда, из которого пили коровы, я не видал водоема глубиной более трех футов, пока меня не свозили на реку Платт, а тогда мне уже было лет десять.

Юные солдаты не слушают, переминаются с ноги на ногу, Гари все еще нерешительно улыбается, в надежде, что разговор свернет на более приятную тему, Чиппер знай себе оглядывает лабораторию, куда мальчиков в отсутствие отца не допускают. А пахнет здесь металлической стружкой.

Альфред мрачно глядит на сыновей. Не способен он на неформальные отношения.

– Вы помогали матери на кухне? – спрашивает он. Когда, вот как сейчас, разговор не интересует Чиппера, он начинает думать о девочках, а подумав о девочках, ощущает прилив надежды и на гребне этой надежды выплывает из лаборатории и мчится наверх.

– Спроси меня, сколько будет девятью двадцать три, – предлагает командиру Гари.

– Ладно, – кивает Альфред. – Сколько будет девятью двадцать три?

– Двести семь. Спроси еще что-нибудь.

– Сколько будет двадцать три в квадрате?

На кухне Инид обваляла печенку в муке и уложила на вестингаузовскую электрическую сковородку, вмещающую девять яиц, квадратом три на три. Литая алюминиевая крышка подпрыгивает – брюква внезапно закипела. Обнаруженные утром в морозилке остатки бекона навели Инид на мысль приготовить печенку; к тускло-коричневой печенке в самый раз будет ярко-желтый гарнир, – вот и проступили очертания ужина. К несчастью, распаковав бекон, Инид обнаружила всего три ломтика вместо ожидаемых шести или восьми и теперь пыталась убедить себя, что трех ломтиков хватит на всех.

– Что это? – с ужасом спросил Чиппер.

– Печенка с беконом.

Чиппер попятился прочь из кухни, протестующе мотая головой. Иной раз день с самого утра идет наперекосяк: овсянку за завтраком посыплют оглодками фиников, похожими на тараканов, молоко невкусное, после завтрака – визит к врачу. Но случается, как сегодня, подлинный ужас выползает лишь к самому концу дня.

Он побрел по коридору, повторяя:

– Уф, кошмар какой, уф, кошмар, уф, кошмар…

– Ужин готов, мойте руки! – возвестила Инид.

Жареная печенка пахла словно пальцы, в которых побывали грязные монеты.

Чиппер укрылся в гостиной, расплющил нос об оконное стекло – авось удастся разглядеть Синди Мейснер в гостиной напротив. На обратном пути из бассейна он сидел рядом с Синди, от нее тоже пахло хлоркой. Промокший пластырь у нее на коленке еле-еле держался.

Шлеп-шлеп-шлеп – мялка в руках Инид превращает в пюре целую кастрюлю сладковатой, горьковатой, водянистой брюквы.

Альфред сполоснул руки в ванной, передал мыло Гари, взял небольшое полотенце.

– Представь себе квадрат, – объяснял он Гари.

Инид знала, печенку Альфред терпеть не может, но в ней железо, очень полезное для здоровья, и, каковы бы ни были недостатки Альфреда в семейной жизни, по крайней мере, правила он всегда соблюдал. В кухне царила Инид, тут он никогда не вмешивался.

– Чиппер, ты помыл руки?

Если б хоть одним глазком увидеть Синди, ужин наверняка сам собой исчезнет. Чиппер воображал, что перенесся в соседний дом, к Синди, идет вслед за ней в ее комнату. Ее комната – убежище от опасности, от ответственности.

– Чиппер!

– Берешь квадрат А, квадрат Е и удвоенную сумму А и Е, – растолковывал Альфред сыну, садясь за стол.

– Чиппер, быстро мой руки, – предостерег брата Гари.

Альфред начертил квадрат.

Рис. 1. Большой квадрат и маленькие квадраты

– К сожалению, бекона маловато, – извинилась Инид. – Я думала, осталось больше.

В ванной Чиппер медлит, ему неохота мочить руки, ведь после никак не вытрешь их насухо. Открывает воду, пусть льется во всеуслышание, а сам трет руки полотенцем. Разглядеть Синди в окно так и не удалось, настроение вконец испорчено.

– У нас была температура, – докладывает Гари, – у Чиппера еще и ухо болело.

Коричневые, пропитанные жиром мучные хлопья облепили железистые дольки печенки, точно ржавчина. И бекон, вернее, его скудные остатки, тоже окрасился в ржавый цвет.

Чиппер дрожит на пороге ванной. Если несчастье подкарауливает в конце дня, требуется время, чтобы оценить масштабы катастрофы. Иные горести имеют четкие контуры, с ними легко справиться. А иные – бесформенные, огромные, никак их не обойдешь. Гигантские, жуткие несчастья размером с целую планету. Ужасный ужин – как раз из таких.

– Как поездка? – по обязанности спросила Инид.

– Устал.

– Чиппер, милый, все уже за столом.

– Считаю до пяти, – предупредил Альфред.

– У нас бекон. Ты же любишь бекон, – пропела Инид. Наглая, циничная ложь, каждый день мать прибегала к десяткам подлых и никчемных уловок.

– Два, три, четыре, – отсчитывал Альфред.

Чиппер бегом устремился на свое место. Не хватало еще и порки.

– Бласлови эту пищу правь нас на служу те сделай нас мательны нужд других имя Исуса аминь, – пробормотал Гари.

Горка брюквенного пюре высилась на блюде, источая прозрачный желтоватый сок вроде плазмы или мозольной жидкости. Вареная свекольная ботва истекала медной зеленью. Сухая жаждущая корочка муки втягивала обе жидкости под печенку. Когда печенку отрывали от блюда, слышалось негромкое чмоканье. Промокшая нижняя корочка – омерзительно!

Чипперу представлялась жизнь девочки. Жить в холе и неге, носить фамилию Мейснер, играть в том доме и быть любимым, как девочка.

– Хочешь посмотреть, какую тюрьму я построил из палочек от мороженого? – предложил Гари.

– Тюрьму? Ну-ну, – отозвался Альфред. Предусмотрительный молодой человек не стал есть бекон в первую очередь, но и не допустил, чтобы он пропитался овощным соком. Предусмотрительный молодой человек эвакуировал бекон повыше, на край тарелки, и оставил его там в качестве стимула. Предусмотрительный молодой человек прожевал жареный лук – не слишком вкусно, но и не так плохо для разгона.

– Вчера у нас собиралась скаутская Стая, – сообщила Инид. – Гари, дорогой, мы посмотрим твою тюрьму после ужина.

– Он сделал электрический стул, – вставил Чиппер. – Для своей тюрьмы. Я тоже помогал.

– Да? Ну-ну.

– Мама получила несколько больших коробок с палочками, – продолжил Гари.

– От Стаи, – пояснила Инид. – Стае дают скидку.

Стая не вызывала у Альфреда особого уважения. Заправляли там папаши из тех, что «смотрят на жизнь просто», и мероприятия они спонсировали какие-то легкомысленные: выставки бальсовых самолетиков, или сосновых автомобилей, или бумажных поездов, где вместо вагончиков – прочитанные книги.

(Шопенгауэр: «Если тебе нужен надежный компас, чтобы выбрать путь в этом мире… приучи себя воспринимать этот мир как тюрьму, как своего рода исправительную колонию».)

– Гари, скажи еще раз, кто ты теперь, – попросил Чиппер (старший брат был в его глазах законодателем моды). – Ты – Волк?

– Еще одно достижение, и я стану Медведем.

– Но сейчас ты Волк?

– Волк, но по сути уже Медведь. Мне осталось только порулирование.

– Патрулирование, – поправила Инид. – Повтори: «Мне осталось только патрулирование».

– А не порулирование?

– Стив Дриблет сделал гильотину но она не работает, – продолжал Чиппер.

– Дриблет – Волк.

– Брент Персон сделал самолет, но он навернулся.

– Персон – Медведь.

– «Упал», милый, а не «навернулся».

– Гари, какая шутиха самая большая?

– М-80. А еще красная петарда.

– Вот бы раздобыть М-80, запихать в твою тюрьму и подорвать, а?

– Дружок, я не вижу, чтобы ты ел свою порцию, – сделал замечание Альфред.

Чиппер предался мечтам. Ужин перестал быть для него реальностью.

– Или семь М-80, – размахнулся он, – и подорвать все сразу или по очереди, здорово, а?

– Я бы поставил заряд в каждый угол и дополнительный запал, – подхватил Гари. – Соединил все заряды между собой и подорвал одновременно. Так лучше всего, верно, папа? Распределить заряды и поставить дополнительный запал, да, папа?

– Семь тысяч сто миллионов М-80! – крикнул Чиппер. – Бабах! Бабах! Бум!

– Чиппер, – умело переключила сына Инид, – расскажи папе, куда мы все вместе собираемся на той неделе.

– Стая идет в Музей транспорта, и я тоже пойду, – отрапортовал Чиппер.

– Инид! – скривился Альфред. – Зачем их туда вести?

– Беа сказала, детям будет там интересно.

Альфред недовольно покачал головой:

– Можно подумать, Беа Мейснер разбирается в поездах!

– Полезное мероприятие, – не сдавалась Инид. – Мальчики смогут посидеть в настоящем паровозе.

– Ничего у них нет, кроме дряхлого «Могаука» с «Нью-Йорк-Сентрал». И это отнюдь не раритет, а просто металлолом. Если мальчики хотят посмотреть настоящую железную дорогу…

– Поместить в электрический стул батарею и два электрода, – уточнил Гари.

– М-80!

– Нет, Чиппер, нужно включить ток, ток убьет приговоренного.

– А ток – это что?

– Ток появляется, если сунуть в лимон электроды из цинка и меди и соединить их.

О, этот прокисший мир! По утрам, глядя в зеркало, Альфред удивлялся, как молодо он выглядит. Иногда он заранее примерял к своему лицу гримасу страдающего геморроем учителя, угрюмую складку рта, свойственную жертвам артрита, но физически он все еще переживал пору расцвета, пору брожения, окисления жизни.

И есть еще радости – десерт, например. Ореховый пирог. Коричневая яблочная шарлотка. Хоть немного сладости в этом мире.

– Два локомотива и тормозной вагон! – настаивала Инид.

Реальность и истина остались в меньшинстве, мир стремится к своей погибели. Романтики вроде Инид не способны отличить подделку от подлинной вещи, низкокачественный, кое-как укомплектованный, рассчитанный на легкую прибыль «музей» от настоящей, честной железной дороги. Ему стало тошно.

– Нужно быть по меньшей мере Рыбой.

– Мальчики так этого ждут.

– Я бы мог стать Рыбой.

«Могаук», украшение нового музея, представлял собой как раз такой «романтический» символ. Железные дороги людям, видите ли, не угодили: променяли-де романтический паровоз на дизель. Люди ни хрена не смыслят в железных дорогах. Дизельный локомотив подвижнее, эффективнее, дешевле в эксплуатации. Люди ждут от железной дороги романтики, а потом возмущаются, если поезд едет слишком медленно. Таковы они все. Глупцы!

(Шопенгауэр: «Одно из худших проклятий нашей тюрьмы – сокамерники».)

Но ведь и сам Альфред скорбел об отошедшем в прошлое паровозе. Прекрасный железный конь! А музей, выставив «Могаук» на всеобщее обозрение, приглашает досужих зевак «смотреть на жизнь проще», сплясать на его могиле. Нечего горожанам рассуждать о железных конях! Разве они знали железного коня так близко, как Альфред? Разве влюбились в него раз и навсегда в глухом северо-западном уголке Канзаса, где рельсы были единственной связью с миром? И создатели музея, и посетители заслуживают презрения, потому что ничегошеньки не знают.

– Модель железной дороги занимает целый зал! – строптиво продолжала Инид.

И эти треклятые модели, треклятые хобби! Жена прекрасно знала, как он относится к дилетантам-коллекционерам, к их бессмысленным, не соответствующим реальности моделям.

– Целый зал? – недоверчиво переспросил Гари. – Большой?

– А здорово было бы поместить М-80 на… э… на… на модель железнодорожного моста? Бабах! Бум! Бум!

– Чиппер, ну-ка, принимайся за ужин. Живо! – распорядился Альфред.

– Большой-пребольшой, – отозвалась Инид. – Эта модель намного-намного-намного больше той, какую подарил тебе папа.

– Живо! – повторил Альфред. – Слышишь? Живо!

Две стороны квадратного стола счастливы, две несчастны. Гари рассказывает бессодержательную и веселую историю про одноклассника, у которого три белых кролика, а Чиппер и Альфред, две мрачные фигуры, сидят, уставившись в свои тарелки. Инид сбегала на кухню и принесла еще брюквы.

– Знаю, кто хочет добавки, и спрашивать не надо! – заявляет она, вернувшись.

Альфред бросает на жену предостерегающий взгляд. Ради мальчиков они условились никогда не упоминать о его отвращении к овощам и некоторым сортам мяса.

– Я возьму еще! – вызывается Гари.

У Чиппера ком стоит в горле, отчаяние перехватывает глотку, он ничего не может проглотить. Но при виде брата, радостно поглощающего вторую порцию ужасного ужина, начинает злиться на себя, ведь и он мог бы с такой же быстротой избавиться от ужина, покончить с неприятными обязанностями и вновь обрести свободу! Он даже берет вилку, подцепляет немного брюквенного пюре и подносит ко рту. Но брюква пахнет гнилыми зубами, она уже остыла, сделалась и внешне, и на ощупь как мокрое собачье дерьмо на улице в сырое утро. Кишки сводит, все тело передергивается, он с трудом подавляет рвотный позыв.

– Люблю брюкву! – Гари словно ничего не замечает.

– Я бы могла питаться одними овощами, – подхватывает Инид.

– Молока! – стонет Чиппер, задыхаясь.

– Ты просто зажми нос и жуй, если тебе не по вкусу, – советует Гари.

Альфред порциями отправляет еду в рот, быстро жует и механически глотает, повторяя про себя, что бывало и хуже.

– Чип, – предлагает он сыну. – Съешь понемногу от всего. Иначе не выйдешь из-за стола.

– Я хочу еще молока!

– Сперва доешь ужин. Ты понял?

– Молока!

– А можно ему нос зажать? – вступается Гари.

– Молока, пожалуйста!

– Ну все, хватит! – говорит Альфред.

Чиппер смолкает. Обводит взглядом тарелку, снова и снова, но он был непредусмотрителен, не оставил на тарелке ничего, кроме гадости. Поднеся стакан к губам, Чип пропускает в рот малюсенькую капельку молока, высовывая ей навстречу язык.

– Поставь стакан, Чип!

– Или пусть зажмет нос, но за это съест по два куска.

– Телефон. Гари, подойди!

– Что на десерт? – спросил Чиппер.

– У меня припасен прекрасный свежий ананас.

– Бога ради, Инид!

– Что такое? – Она замигала, не то вправду наивно, не то притворяясь наивной.

– Можно дать ему хотя бы пирожное или эскимо, если он доест ужин?

– Сладкий-пресладкий ананас. Прямо тает во рту.

– Папа, это мистер Мейснер.

Альфред наклонился над тарелкой Чиппера и одним движением вилки сгреб всю брюкву, оставив лишь самую малость. Он любил мальчика, а потому отправил холодное, ядовитое месиво себе в рот и, содрогнувшись, протолкнул в пищевод.

– Съешь, что осталось, – распорядился он, – возьми кусочек печенки – и получишь десерт. – Он поднялся из-за стола. – Если понадобится, я сам куплю десерт.

По дороге на кухню он едва не столкнулся с Инид. Она вздрогнула и отступила.

– Да! – буркнул Ал в трубку.

По проводам до него донеслась суета, влажное тепло, пушистый уют дома Мейснеров.

– Ал, – заговорил Чак, – я тут заглянул в газету, насчет акций «Эри-Белт»… Пять и пять восьмых – очень уж низкий курс. Ты уверен насчет планов «Мидленд-Пасифик»?

– Я возвращался из Кливленда вместе с мистером Решгоглом. Он сказал, что совет директоров ждет лишь моего доклада о состоянии путей и сооружений. Доклад я представлю в понедельник.

– Никто из ваших словечка об этом не проронил.

– Чак, я не могу рекомендовать никаких решений. Ты совершенно прав, остаются еще вопросы.

– Ал, Ал! – перебил Чак. – Все мы знаем, как ты щепетилен, и очень это ценим, поверь. Извини, что оторвал тебя от ужина.

Альфред повесил трубку, ощущая острую ненависть к Чаку. Так он мог бы ненавидеть девицу, с которой позволил себе согрешить. Чак – банкир, он процветает. Если уж расставаться с невинностью, то ради кого-то достойного, не ради приятеля-соседа. Но кто вообще может быть достоин? Он словно вымазал руки в дерьме.

– Ананас, Гари? – предложила Инид.

– Да, пожалуйста!

От чудесного исчезновения овощей Чиппер слегка обалдел. Дела идут на ла-ла-лад! Он умело вымостил один край тарелки остатками брюквы, разровняв вилкой желтое покрытие. Что толку томиться в мрачной реальности печенки и свекольной ботвы, ведь без труда можно вообразить близкое будущее, когда и эта пакость исчезнет у отца во рту! Несите пирожные, повелевает Чиппер! Подать сюда эскимо!

Инид унесла на кухню три пустые тарелки.

Альфред, все еще стоя у телефона, обернулся к висевшим над раковиной часам. Начало шестого, угрюмая пора, когда гриппозный больной приходит в себя после горячечных дневных снов. Это время в начале шестого – издевка над гармонией пяти часов ровно. Недавняя симметрия на циферблате – стрелки четко указывают на целые числа – нарушена и восстановится лишь час спустя. Все мгновения в промежутке отклоняются от симметрии, в каждом таится гриппозная муть.

И чего ради так страдать? Нет никакой моральной необходимости в гриппе, нет справедливости в токах боли, пронизывающих его мозг. Этот мир – лишь воплощение слепой, вечной Воли.

(Шопенгауэр: «Немалая часть муки существования заключается в том, что время постоянно давит на нас, не давая передохнуть, настигает нас, точно надсмотрщик с бичом».)

– Полагаю, тебе ананас ни к чему, – сказала Инид. – Полагаю, ты сам пойдешь за десертом.

– Инид, оставь! Господи, хоть раз в жизни отвяжись!

Покачивая на ладони ананас, она поинтересовалась, с какой стати Чак вдруг позвонил.

– Об этом мы поговорим позже, – пообещал Альфред, возвращаясь в столовую.

– Папа! – заныл Чиппер.

– Дружок, я только что сделал тебе одолжение. А теперь ты сделай мне одолжение: перестань копаться в тарелке! Доедай немедленно! Ты понял? Доедай сейчас же, или не будет ни десерта, ни других удовольствий, не только сегодня вечером, но и завтра. Будешь сидеть тут, пока не доешь.

– Папа, а ты бы мог…

– НЕМЕДЛЕННО! ТЫ ПОНЯЛ ИЛИ ТЕБЯ ВЫПОРОТЬ?!

Носоглотка, быстро набухает, всерьез подступают слезы. Губы Чиппера непроизвольно кривятся. Теперь тарелка выглядит иначе. Эта еда – словно несносный попутчик, от которого он надеялся избавиться с помощью связей в верхах. Только теперь он осознал, что ему еще долго не отделаться от ужасного ужина.

Зачем, зачем он поспешил съесть бекон, тоже невкусный, конечно, но все же – какая невосполнимая утрата!

Как ни странно, он не заплакал в голос.

Альфред, громко топая, удалился в подвал и захлопнул за собой дверь.

Гари сидел тихо, перемножая в уме небольшие числа.

Инид вонзила нож в желтушное чрево ананаса. Чиппер – точная копия отца: вечно голодный и ничего не ест. Превращает еду в мучение. Приготовишь прекрасную еду, а Чип смотрит на нее с отвращением. Каково видеть, как мальчик за завтраком прямо-таки давится овсянкой – глаза бы не глядели! Ему подавай только молоко и печенье, печенье и молоко. Врач говорит: «Не сдавайтесь. Проголодается – и поест как следует». Инид старалась запастись терпением, но, выйдя к ланчу, Чиппер объявлял: «Блевотина!» Можно дать ему по рукам за такие слова, но тогда он говорил молча, корча рожи, можно выпороть его за гримасы, но тогда он говорил то же самое взглядом, и все попытки исправить мальчишку оставались безрезультатными, не было способа проникнуть сквозь голубую радужку внутрь и искоренить отвращение к еде!

Последнее время она целыми днями скармливала ему гренки с сыром, оставляя на ужин желтые овощи и зелень с мягкими листьями, необходимые для сбалансированного питания: тем самым воевать приходилось уже не ей, а Альфреду.

Предоставляя мужу наказывать дерзкого сына, она испытывала упоительное, чуть ли не сексуальное наслаждение. Стояла в стороне, сама невинность, а мальчик расплачивался за нанесенную ей обиду.

Воспитывая детей, порой узнаешь о себе довольно неприятные вещи.

Она отнесла в столовую две тарелки с ананасом. Чиппер сидел повесив голову, но старшенький, любитель поесть, тут же потянулся за своей порцией.

Гари хлюпал и отдувался, молча поглощая ананас.

Желтое, как собачье дерьмо, поле брюквы; печенка, разбухшая на сковороде, нипочем ее не расплющишь; волокнистый ком свекольной ботвы, изувеченный, съежившийся, но по-прежнему целехонький, словно мокрый скорченный птенец в яичной скорлупе, словно древний труп, извлеченный из болота, – теперь Чипперу мерещилось, что расположение этих компонентов на тарелке отнюдь не случайно, но постоянно и окончательно.

Еда отступила на второй план перед иной печалью. Чиппера уже не тошнит, он даже думать перестал об ужине. Другие, более мощные источники неповиновения забили в нем.

Со стола все убрали, кроме его тарелки и подставки под ней. Свет стал резче. Гари и мама болтают о каких-то пустяках, мама моет посуду, Гари вытирает. Потом Гари топает вниз по лестнице, в подвал. Звонкий перестук шарика пинг-понга. Более унылые звуки – гремят большие кастрюли, погружаются в воду.

Мать снова на пороге.

– Чиппер, доедай! Будь хорошим мальчиком.

Он уже там, где мать его не достанет. Он почти весел, целиком ушел в мысли, неподвластен эмоциям. Даже задница онемела от долгого сидения на стуле.

– Отец сказал, будешь сидеть за столом, пока не доешь. Давай побыстрее, И весь вечер свободен.

Свободный вечер он бы провел у окна, наблюдая за Синди Мейснер.

– Существительное, прилагательное, – произносит мать, – притяжательное местоимение. Союз, частица, выделенное местоимение, глагол в условном наклонении, местоимение, я бы сразу проглотила это и… наречие времени, местоимение, вспомогательный глагол условного наклонения, инфинитив.

Поразительно, каким свободным себя чувствуешь, отказавшись понимать обращенную к тебе речь! Он избавился даже от этих оков, даже от несложной обязанности расшифровывать устный английский.

Мать прекратила пытку и тоже спустилась в подвал, где Альфред уединился в лаборатории, а Гари считал (тридцать семь, тридцать восемь), сколько раз подряд сумеет попасть по шарику.

– Сыграем? – предложила Инид. Беременность или, во всяком случае, идея беременности сковывали ее движения, и Гари мог бы легко обставить мать, но она получала слишком явное удовольствие от игры, и мальчик довольствовался легкими отвлекающими средствами, то перемножая в голове ее и свои очки, то ставя себе дополнительные условия, например, по очереди бил в разные углы стола. Каждый вечер после ужина он оттачивал навык терпеть скуку, развлекая мать. Ему чудилось, будто от этого умения зависит его жизнь. Может случиться что-то ужасное, если материнские иллюзии будут развеяны.

А сегодня она казалась такой ранимой! Замучилась, готовя ужин и убирая посуду, тщательно завитые кудряшки рассыпались. На лифе хлопчатобумажного платья проступили пятнышки пота. Руки, долго пробывшие в резиновых перчатках, покраснели, точно раскаленные щипцы.

Сильным ударом Гари послал шарик через сетку, мимо партнерши, тот долетел до запертой двери в металлургическую лабораторию, подскочил, ударился в дверь и откатился в сторону. Инид пристально следила за его перемещениями. Там, за дверью, тьма и тишина. Альфред вроде бы не включал свет.

Кое с какой пищей даже Гари не мог справиться – с вареной бамией, с брюссельской капустой. Чиппер наблюдал, как его практичный братец сгребает их и летом выбрасывает в густые заросли кустарника на заднем дворе, а зимой прячет на себе и потом спускает в унитаз. Сейчас, оставшись в одиночестве, Чиппер тоже мог бы в два счета избавиться от печенки и свекольной ботвы. Беда в том, что тогда отец вообразит, будто он послушно все съел, а есть Чиппер решительно отказывался. Еда должна остаться на тарелке как наглядное свидетельство отказа.

Он тщательно счистил с верхней стороны печенки мучную корочку и съел ее. На это ушло десять минут. Смотреть на оголенный печеночный бок было неприятно.

Он развернул комок свекольных листьев, разложил их по-другому.

Изучил узор на подставке под тарелкой.

Прислушался к перестуку шарика, к преувеличенным жалобам матери и ее ободряющим возгласам, от которых ныли зубы («О-о-о, отлично, Гари!»). Слушать, как другие играют в пинг-понг, еще хуже печенки и порки. Приемлема только тишина, потому что она бесконечна. Счет в матче приближался к двадцати одному, и вот первая игра закончилась, потом вторая, потом третья, и для участников все было замечательно, ведь они получали удовольствие, но мальчик, сидевший этажом выше, страдал. Он прислушивался к этим звукам, возлагал на них огромные надежды, мечтал, чтобы игра никогда не прекращалась. И все же через полчаса цокот шарика затих, а он все так же сидел за столом. Вечер уходил без всякой пользы. Еще тогда, в семь лет, Чиппер предугадывал, что бесполезность существования будет томить его всю жизнь. Тупое ожидание, несбывшиеся мечты, паника при мысли, что уже слишком поздно.

У этой бесполезности был, скажем так, свой запах.

Если поскрести голову или утереть нос, на пальцах кое-что остается. Его собственный запах.

Или взять, к примеру, вкус накипающих слез.

Выходит, обонятельные нервы воспринимают сами себя, рецепторы регистрируют собственную форму?

Вкус самочинного страдания, назло загубленного вечера наполнял его странным удовлетворением. Окружающие утратили реальность, не могли нести ответственность за переживания Чипа. Он остался наедине со своим отказом. И подобно жалости к себе, подобно крови, наполняющей рот после удаления зуба, – ты чувствуешь ее соленый металлический вкус, глотаешь ее, смакуешь, – отказ тоже имел собственную консистенцию, собственный вкус.

В лаборатории под столовой Альфред сидел в темноте, уронив голову на руки, закрыв глаза. Удивительно, как яростно он жаждал остаться в одиночестве, как до омерзения ясно давал это понять всем близким, а теперь, наконец-то укрывшись за запертой дверью, мечтал, чтобы кто-нибудь нарушил его покой. Пусть придут и увидят, как ему плохо. Да, он бывал холоден с женой, но ее ответная холодность казалась несправедливой. Как она может весело играть в пинг-понг, сновать взад-вперед мимо его двери и не постучать, не спросить, жив ли он там.

Три параметра, определяющие прочность материала: сопротивляемость давлению, растяжению и сдвигу.

Всякий раз, когда шаги Инид приближались к лаборатории, Альфред замирал, готовясь получить свою порцию утешений. Потом он услышал, как игра окончилась, и уверил себя, что уж теперь-то она сжалится. Он просил ее об одном, только об одном…

(Шопенгауэр: «Женщина выплачивает долг жизни не своими делами, а своими страданиями, болью деторождения, воспитанием детей и покорностью мужу, которому ей должно быть бодрой и терпеливой спутницей».)

Но спасение не спешило! Сквозь запертую дверь Альфред услышал, как жена уходит в бельевую. Услышал негромкое жужжание трансформатора: Гари играл в железную дорогу под столом для пинг-понга.

Четвертый параметр прочности, существенный для изготовителей рельсов и деталей машин, – твердость.

Чтобы включить свет и раскрыть лабораторный журнал, потребовалось невероятное усилие воли.

Даже у безысходной скуки, к счастью, есть пределы. Например, у обеденного стола была нижняя сторона, которую Чиппер обследовал, пристроив подбородок на стол и запустив руки под столешницу. На пределе достижимости рука нащупала перегородки с отверстиями для туго натянутой проволоки, которая крепилась к колечкам, а за колечки можно было подергать. В сложной системе грубо обструганных перекладин и уголков там и сям попадались утопленные шурупы; эти маленькие цилиндрические колодцы, устья которых окружали царапучие деревянные занозы, влекли к себе любознательный пальчик. Еще интереснее были комки жеваной еды, оставленные Чипом в прошлый раз. Засохшие комки стали хрупкими, словно рисовая бумага или мушиные крылья, легко отделялись от дерева и рассыпались в прах.

Чем дольше Чип ощупью исследовал подстольное королевство, тем меньше ему хотелось заглядывать туда. Инстинктивно он понимал, что зримая реальность окажется ничтожной и жалкой. Он обнаружит щели, по которым не успел пройтись пальцами, тайна регионов по ту сторону обжитой границы будет разрушена, дыры от шурупов утратят свою бестелесную сексуальность, жеваные комки повергнут его в смущение, и однажды вечером, когда нечего будет открывать, нечем отвлечься, он просто-напросто помрет со скуки.

Умышленное неведение – вот какой навык необходим для выживания.

Под кухней, в алхимической лаборатории Инид, имелась стиральная машина с прессом для белья, чьи сдвоенные резиновые валки, точно огромные черные губы, нависали над загрузочным люком. Отбеливатель, синька, отфильтрованная вода, крахмал. Массивный, как локомотив, утюг, электрический шнур в пестрой оплетке. Три стопки белых рубашек, рассортированных по размерам.

Она подготовила рубашку к глажению, опрыскав ее водой и ненадолго завернув в полотенце. Когда рубашка достаточно увлажнилась, Инид отутюжила воротник, затем плечи и дальше до подола.

В пору Депрессии и в последующие годы Инид освоила многие навыки выживания. Ее мать держала пансион в распадке между деловой частью Сент-Джуда и университетом. У Инид обнаружились способности к математике, так что она не только стирала простыни, чистила туалеты и подавала на стол, но и вела бухгалтерию. Когда она закончила школу (война тем временем тоже закончилась), под ее началом были все бухгалтерские книги, она выписывала счета постояльцам и вычисляла налоги. На стороне Инид прирабатывала четвертаки и доллары – посидит с ребенком, получит на чай от кого-нибудь из студентов или иных постояльцев пансиона – и платила за вечерние курсы, чтобы получить диплом бухгалтера, хотя надеялась, что специальность ей никогда в жизни не понадобится. Уже двое молодых людей в военной форме делали Инид предложение, оба неплохо танцевали, но, ясное дело, жалованье у военных было ничтожное, вдобавок любой из них еще мог подставиться под пулю. Мать вышла замуж за человека, который не только не зарабатывал, но и умер молодым. И в первую очередь Инид хотела избежать подобной судьбы. Она искала не только счастья, но и благополучия.

Через несколько лет после войны в пансионе поселился молодой инженер-металлург, присланный в Сент-Джуд руководить литейкой. Пухлые губы, густые волосы, крепко сбитый мальчишка, хоть на вид и взрослый. А костюмы – такая прелесть, хорошая шерсть, отутюженная складочка! Пару раз за вечер, накрывая к ужину большой круглый стол, Инид оглядывалась через плечо, ловила на себе его взгляд, и мальчик краснел. Ал был родом из Канзаса. Через два месяца он набрался храбрости и пригласил ее на каток. Они пили какао, и он растолковывал ей, что человек рожден для страданий. Потом повел ее на праздник Рождества сталелитейной компании и по пути рассуждал о том, что участь разумного человека – страдать от глупцов. Однако он прекрасно танцевал и зарабатывал неплохо, так что в лифте она поцеловала его. Вскоре они обручились и вполне целомудренно совершили ночную поездку в поезде, чтобы навестить его престарелых родителей. Отец Ала держал рабыню, которая считалась его женой.

Прибираясь в комнате Ала, Инид наткнулась на зачитанный том Шопенгауэра, некоторые строки были подчеркнуты. Например: «Говорят, удовольствия в этом мире перевешивают страдания или, по крайней мере, между ними существует равновесие. Если читатель хочет убедиться, справедливо ли это утверждение, рекомендую ему сравнить ощущения двух животных, из которых одно пожирает другое».

Как понять Ала Ламберта? Говорит как старик, выглядит как юноша. Инид предпочла довериться внешности. И в результате всю жизнь дожидалась, когда же он переменится. В ожидании она гладила по двадцать рубашек в неделю, не считая собственных юбок и блузок. Аккуратно тыкала носиком утюга рядом с каждой пуговицей. Расправляла морщины, тщательно складывала.

Ей было бы куда легче, если б она его не любила. Но как его не любить? Достаточно взглянуть на него, и ты пропала.

Изо дня в день она старательно выправляла речь мальчиков, корректировала их манеры, улучшала их нравственность, отношение к миру, и изо дня в день ее ждала очередная куча грязного скомканного белья.

Даже Гари порой устраивал тарарам. Больше всего он любил пустить свой электровоз под откос, чтобы слетел с рельсов, чтобы черный слиток металла неуклюже перевернулся набок, опрокинулся, пуская злобные искры. Или выставить на рельсы пластмассовых коров, машины, подстроить аварию.

Однако подлинную страсть в нем пробуждал радиоуправляемый игрушечный автомобиль, который последнее время так рекламировали по телевизору. Он мог ехать в любую сторону. Чтобы избежать недоразумений, Гари намеревался указать это и только это желание в рождественском заказе.

С улицы, внимательно присмотревшись, можно было заметить, как свет слегка тускнеет, когда игрушечная дорога Гари, утюг Инид или эксперименты Альфреда поглощают слишком много электричества из сети. Но это был единственный признак жизни. За другими освещенными окнами – у Мейснеров, Шумпертов, Персонов, Рутов – бурлила жизнь, вся семья собиралась вокруг стола, детские головы склонялись над тетрадями, мерцал телевизор, бегали малыши, дедушка дегустировал качество чайных пакетиков после третьей заварки. Одушевленные, незакомплексованные дома.

Дому ведь важно, чтобы в нем кто-нибудь был. Это не просто существенное обстоятельство, но единственное, что имеет значение.

Душа дома – семья.

Бодрствующий человек – словно свет в доме.

Душа – словно суслик в норе.

Что для мозга сознание, то для дома семья.

Аристотель: «Предположим, что глаз – животное, в таком случае зрение – его душа».

Чтобы постичь сознание дома, вникаешь в домашние дела, в слаженный гул связанных друг с другом жизней, в основополагающее тепло очага. Думаешь о «присутствии», «хлопотах», «суете». Или, наоборот, о «пустоте», «замкнутости». О «неладах».

Никому не нужный свет в доме, где три человека заняты в подвале каждый своим делом, а четвертый, маленький мальчик, сидит в одиночестве наверху, тупо уставившись в тарелку, – не похож ли этот свет на разум человека, больного депрессией?

Первым устал Гари. Он выбрался из подвала наверх, проскочил через слишком ярко освещенную столовую, словно там притаился заразный, обезображенный недугом больной, и поспешил на второй этаж чистить зубы.

За ним вскоре последовала Инид с семью теплыми белыми рубашками в руках. Она тоже быстро проскользнула через столовую. Если бы ситуация в столовой лежала на ее ответственности, она бы нарушила материнский долг, отказавшись разрешить эту проблему, а любящая мать никак не может пренебрегать своим долгом, стало быть, ответственность лежит отнюдь не на ней – так она рассуждала. Рано или поздно Альфред выберется из своего убежища, увидит, как жестоко обошелся с ребенком, и очень, очень пожалеет об этом. Вздумай он свалить вину на Инид, она возразит: «Ты сам сказал – пусть сидит, пока не доест».

Она пустила воду в ванной и проводила Гари в постель.

– Ты мой маленький львенок, – ворковала она. – Всегда будешь моим львенком.

– Ладно.

– Дикий-дикий, да? Самый свивепый. Мой масенький свивепый львеносек.

Гари не отвечал на заигрывания.

– Мама, – сказал он. – Чиппер так и сидит за столом, а уже почти девять.

– Это пусть папа решает.

– Мам, он правда не любит эту еду. Он не притворяется.

– Как я рада, что ты у меня хороший едок!

– Мам, так нечестно!

– Милый, твой брат должен справиться с собой. А ты молодец, такой заботливый. Такой любящий! Ты всегда будешь таким любящим, да?

И она поспешила выключить воду и погрузилась в ванну.

В темной спальне соседнего дома Чак Мейснер, погружаясь в свою жену, воображал, будто Беа превратилась в Инид. В момент эякуляции он занимался спекуляциями.

На какой бирже искать акции «Эри-Белт»? Купить разом пять тысяч акций, тридцать опционов, хеджированных на случай падения. А еще лучше, если найдется продавец, сотню непокрытых «коллов».

А она беременна, бюстгальтер размера А сменяется размером В, а потом, ближе к родам, и С, прикидывал Чак. Словно облигация муниципального займа в пору инфляции.

В пригороде один за другим гасли окна.

Тот, кто слишком долго сидит над тарелкой – потому что наказали, или из упрямства, или от нечего делать, – уже никогда не выйдет из-за стола. Некая часть души останется там на всю жизнь.

Время движется у тебя на глазах, оболочка сорвана, прямой и слишком продолжительный контакт навеки обжигает нервы, как солнечные лучи – сетчатку глаз.

Слишком глубокое знакомство с любой изнанкой вредоносно. От него не отделаешься.

(До чего усталый, до чего изношенный, насквозь прожитый, изжитый дом!)

Чипперу что-то слышалось, что-то виделось, или все это у него в голове? Три часа миновало, окружающие предметы утратили вкус, как старая жвачка. Внутреннее его состояние оказалось сильнее внешних впечатлений, взяло над ними вверх. Лишь усилием воли, встряхнувшись, Чиппер сумел бы добыть из себя термин «подставка для тарелки» и применить его к прямоугольному пятну, которое наблюдал так пристально, что реальность растворилась в процессе наблюдения, или соотнести слово «отопление» с монотонным шорохом в трубах, который уже в силу своего постоянства казался, скорее, состоянием души или плодом воображения, символом Плохого Времени. Незначительные колебания света – кто-то включил утюг, кто-то играл, кто-то проводил эксперимент, холодильник то работал, то выключался – тоже были частью фантазии. Раньше эти едва заметные изменения действовали ему на нервы. Теперь и они прекратились.

В подвале задержался только отец. Он исследовал ферроацетатный гель с помощью электродов амперметра.

Новейшие горизонты металлургии: формирование определенных свойств при комнатной температуре. Философский камень – текучее или легкоплавкое вещество после обработки (например, электрическим током) обретает высокую прочность, электропроводность и износоустойчивость стали. Материал легкий как пластик и твердый как металл.

Насущная проблема. Идет война технологий, пластики побеждают. В магазинах баночки с вареньем накрыты пластмассовыми крышками. Автомобили с верхом из пластика.

Увы, металл в своем естественном состоянии – славный стальной столб, прочный бронзовый подсвечник – воплощает высокий уровень порядка, а неряха природа предпочитает энтропию. Рассыпающаяся ржавчина, беспорядочные связи молекул в растворе. С нагревом хаос усиливается. Хаотичность возникает с много большей вероятностью, нежели совершенные кристаллы железа. Согласно второму закону термодинамики, чтобы принудить атомы металла вести себя как подобает, чтобы одолеть тиранию вероятности, требуется большое количество работы.

Альфред был убежден: эта работа по плечу электричеству. Ток, проходя через металлическую решетку, привносит извне порядок. На электростанции организованные кристаллы угля превращаются в скопление бесполезных горячих газов, а спокойное водохранилище оборачивается неорганизованным потоком, устремляющимся к устью. Но принесенный в жертву порядок рождает электрические разряды, которые Альфред заставляет поработать у себя дома.

Он искал материал, способный к гальванопластике. Выращивал под воздействием тока кристаллы необычных материалов.

Не научная теория, а грубый пробабилизм проб и ошибок, поиски счастливых случайностей. Один приятель по колледжу сколотил миллион благодаря такому нечаянному открытию.

Избавиться от финансовых забот – утопия, все равно что мечта найти в своих горестях утешение у женщины, настоящее, подлинное утешение.

Или мечта о полном преображении личности: проснуться поутру совершенно другим человеком (более уверенным в себе, более легким), вырваться из тюрьмы заданности, ощутить Божий дар…

Он пробовал глины и силикатные гели. Пробовал силиконовые мастики. Пробовал жидкие, податливые соли железа. Амбивалентные ацетилацетонаты и тетра-карбонилы с низкой температурой плавления. Кусок галлия размером с терновую сливу.

Главный химик «Мидленд-Пасифик» со степенью доктора швейцарского университета (бесконечные замеры вязкости моторного масла и твердости по Бринеллю повергали его в меланхолию) снабжал Альфреда материалами для исследования. Вышестоящее начальство было в курсе – иначе Альфред в жизни не притронулся бы к казенному добру, – и «Мидленд-Пасифик» могла претендовать на свою долю (хотя официально это не оговаривалось), если Альфред разработает процесс, который сможет запатентовать.

Нынче в ферроацетатном геле творилось нечто необычное. Показания проводимости резко менялись в зависимости от того, в какое место экспериментатор втыкал электроды амперметра. Вероятно, электроды загрязнились, решил он и сменил электроды на тоненькую иголку. Результат – нулевая проводимость. Но когда ткнул иголкой в другую точку, проводимость оказалась весьма высокой.

Что такое?

Проблема целиком поглотила Альфреда, она давала утешение, заставляла умолкнуть приставленного к нему надзирателя. Лишь в десять часов он выключил подсветку микроскопа и записал в блокноте: «Краситель синий хромат 2%. Очень-очень интересно».

На пороге лаборатории Альфреда настигла усталость. Чуткие пальцы исследователя внезапно сделались толстыми и непослушными, с трудом заперли замок. Для работы ему хватало энергии, теперь же он едва стоял на ногах.

На первом этаже усталость навалилась с еще большей силой. В кухне и столовой горел верхний свет, маленький мальчик скорчился за столом, уронив голову на подставку для тарелки, – мучительное, пропитанное злопамятностью зрелище, и на миг Альфреду представилось, будто этот ребенок – призрак из его детства.

Он поспешно щелкнул выключателем, словно электрический свет был ядовитым газом, поток которого нужно поскорее перекрыть.

Сумрак сулил безопасность. Альфред подхватил мальчика на руки, отнес его наверх. На щеке у ребенка отпечатался рисунок подставки. Он бормотал какую-то чушь, полусонный, но так и не открыл глаз, когда Альфред раздевал его и искал в шкафу пижаму.

Уложив мальчика в постель – один поцелуй, и он глубоко провалился в сон, – Альфред еще долго сидел у его постели, несчитаные секунды убегали меж ножками стула, в голове только боль, ничего, кроме боли. Он так устал, что не сможет уснуть.

А может статься, он все-таки уснул, потому что вдруг обнаружил, что стоит на ногах и чувствует себя несколько лучше. Вышел из комнаты Чиппера и пошел взглянуть на Гари.

Прямо за дверью в комнате старшего сына поджидала пропахшая клеем тюрьма из палочек от мороженого. Ничего общего с точной моделью исправительного заведения, какая представлялось Альфреду. Квадратное здание без крыши, грубо поделенное надвое, – точь-в-точь биномиальный квадрат, который Альфред чертил перед ужином.

А что это там, в самом просторном помещении «тюрьмы», какая-то мешанина из непросохшего клея и сломанных палочек? Тележка для куклы? Миниатюрный тренажер?

Электрический стул.

Сознание путалось от усталости; Альфред присел на корточки, чтобы получше рассмотреть стул. Его кольнула мучительная горечь – мало того что Гари изготовил кособокий неуклюжий предмет, так ему еще понадобилась отцовская похвала, – но еще острее был ужас перед невозможностью сочетать сей примитивный объект с идеально точным образом электрического стула, который за ужином сложился у него в голове. Подобно непостижной женщине из сна – Инид и одновременно не Инид, – стул, явившийся Альфреду в воображении, был, несомненно, электрическим и, несомненно, целиком состоял из палочек от мороженого. И, как никогда отчетливо, он подумал: а что, если все на свете «реальные» вещи по сути своей так же убого-изменчивы, как этот электрический стул? Быть может, вот сию минуту разум Альфреда совершает с реальным на вид деревянным полом ту же операцию, какую несколько часов назад проделывал с незримым стулом? Быть может, пол сделался полом лишь в умозрительной реконструкции. Разумеется, до некоторой степени природа пола неопровержима, деревянные детали определенно существуют и обладают измеримыми характеристиками. Однако есть и второй пол, отраженный в его голове, и Альфреда встревожила мысль, что осажденная со всех сторон «реальность», которую он защищает, на самом деле отнюдь не реальность конкретного пола в конкретной спальне, а реальность пола в его сознании, идея, лишенная всякой ценности, ничуть не лучше идиотских фантазий Инид.

Подозрение, что все относительно. «Реальное», «подлинное» не просто обречено, но изначально фиктивно. Уверенность в своей правоте, в правоте последнего рыцаря реальности – всего-навсего ощущение. Эти подозрения коварно подстерегали в номерах всех мотелей. Эти кошмары таились под каждой хлипкой кроватью.

Если мир не желает соответствовать его версии реальности, значит, этот мир жесток, болен и прогнил, этот мир – исправительная колония, а он сам – одинокий отчаявшийся узник.

И Альфред склонил голову при мысли о том, сколько же сил нужно человеку, чтобы продержаться всю жизнь в глухом одиночестве.

Он вернул неуклюжий, шаткий электрический стул на место в самое просторное помещение тюрьмы. И едва отпустил это изделие, как оно упало набок. Яркие картины вспыхнули в голове; тюрьма разваливается на части под ударами молотка, высоко задранные юбки, спущенные штаны, разорванные в клочья лифчики, обнаженные бедра – мелькнули и тут же исчезли без следа.

Гари спал в абсолютной тишине, как и его мать. Нет надежды, что он забыл уклончивое обещание отца осмотреть после ужина тюрьму. Гари никогда ничего не забывает.

«Стараюсь, как могу», – подумал Альфред. Вернувшись в столовую, он убедился, что кое-какие изменения на тарелке Чиппера все же произошли. Прожаренные краешки печенки, а также мучная корочка были тщательно отделены и съедены. И некоторое количество брюквы тоже попало Чипперу в рот, а на оставшейся кучке видны дырочки от вилки. Исчезли мягкие свекольные листья, остались лишь твердые красноватые стебли. Выходит, Чиппер выполнил условие, съел по кусочку от всего – нелегко ему пришлось, а его уложили в постель без честно заслуженного десерта.

Тридцать пять лет назад холодным ноябрьским утром Альфред обнаружил в зажиме стального капкана окровавленную лапу койота – свидетельство долгого ночного отчаяния.

Внезапно его захлестнула боль, до того сильная, что пришлось стиснуть зубы и обратиться к философии, иначе он бы расплакался.

(Шопенгауэр: «Лишь одним соображением можно объяснить страдания животных: тем, что воля к жизни, лежащая в основе всего мира явлений, в данном случае находит удовлетворение, пожирая самое себя».)

Он погасил внизу последнюю лампу, наведался в ванную, надел чистую пижаму. За зубной щеткой пришлось лезть в чемодан.

В постель, эту кунсткамеру былых восторгов, он скользнул, стараясь не задеть Инид, устроился на дальнем краю. Она спала своим обычным притворным сном. Альфред глянул на будильник – светящиеся точки радия на концах стрелок сдвинулись от одиннадцати к двенадцати – и закрыл глаза.

Совершенно бодрым голосом Инид окликнула:

– О чем это ты говорил с Чаком?

Усталость, изнеможение. Перед закрытыми глазами – мензурки, электроды, дрожащая игла амперметра.

– Мне послышалось «Эри-Белт», – продолжала Инид. – Чак знает? Ты ему сказал?

– Инид, я очень устал.

– Меня это просто удивило, вот и все. Принимая во внимание…

– Случайно вырвалось. Я очень сожалею.

– Просто интересно, – сказала Инид. – Значит, Чаку можно вложить деньги в эти акции, а нам нет?

– Если Чак решит злоупотребить своим преимуществом перед другими инвесторами, это его дело.

– Сколько угодно акционеров «Эри-Белт» будут счастливы получить завтра по пять и три четверти. Что тут плохого?

Должно быть, она часами готовилась к этому спору, нянчила обиды в темноте.

– Через три недели каждая акция будет стоить девять с половиной долларов, – возразил Альфред. – Я об этом знаю, а другие нет. Так нечестно.

– Ты умнее других, – настаивала Инид, – лучше учился в школе, получил хорошую работу. Может, и это нечестно? Что же ты не поглупел для вящей справедливости?

Не так-то просто отгрызть себе ногу или остановиться на полпути. Когда и каким образом койот принял решение вонзить зубы в собственную плоть? Наверное, сперва он выжидал, обдумывал. А потом?

– Я не намерен спорить с тобой, – отрезал Альфред. – Но раз ты не спишь, хотелось бы знать, почему ты не уложила Чипа в постель.

– Ты сам сказал, чтобы он…

– Ты поднялась наверх задолго до меня. Я не приказывал ему сидеть за столом пять часов подряд. Ты восстанавливаешь мальчика против меня, и мне это категорически не нравится. В восемь его надо было уложить.

Инид варилась на медленном огне вины.

– Чтоб больше такого не было, – сказал Альфред.

– Хорошо.

– Ладно, давай спать.

Когда в доме наступает кромешная тьма, младенец в утробе видит все яснее других. У девочки уже сформировались ушки и глазки, пальцы, лобные доли мозга и мозжечок, она плавала в материнском чреве. Ей уже были знакомы основные потребности. Изо дня в день мать бродила в тумане желания и вины, а теперь объект желания лежал на расстоянии вытянутой руки. Все тело матери готово было растаять от единственного нежного прикосновения.

Слышалось дыхание. Частое, громкое дыхание, но никаких прикосновений.

Сон бежал от Альфреда. Но едва он погружался в дремоту, как всхлипы Инид вновь пронзали слух.

Примерно минут через двадцать, по его оценке, постель затряслась от сдерживаемых рыданий.

Он просто взвыл:

– Что еще?!

– Ничего!

– Инид, уже очень, очень поздно, будильник поставлен на шесть, я до смерти устал.

Она разрыдалась в голос.

– Ты даже не поцеловал меня на прощание!

– Знаю.

– У меня что же, нет никаких прав? Муж бросает жену одну-одинешеньку на две недели!

– Что было, то прошло. Вообще говоря, я видал и кое-что похуже.

– А потом возвращается домой и даже «здравствуй» не скажет. Сразу же набрасывается с упреками.

– Инид, у меня была тяжелая неделя.

– Выходит из-за стола, хотя ужин еще не кончился…

– Тяжелая неделя, я страшно устал.

– Запирается у себя в подвале на пять часов! Хотя он якобы очень устал.

– Тебе бы такую неделю…

– Даже не поцеловал меня на прощание!

– Повзрослеешь ты, наконец?! Господи, когда же ты повзрослеешь?!

– Тише, не кричи!

(Не кричи, а то младенец услышит!)

(Она и впрямь слышит, впитывает каждое слово.)

– По-твоему, я развлекаться ездил? – яростным шепотом переспрашивает Альфред. – Я все делаю ради тебя и ради мальчиков. Две недели ни единой минуты свободной. Полагаю, я вправе провести несколько часов в лаборатории. Ты все равно не поймешь, а и поняла бы, не поверила, но я только что наткнулся на кое-что весьма интересное.

– Ах, «весьма интересное», – передразнивает Инид. Не в первый раз она это слышит.

– Да, интересное.

– Даже с коммерческой точки зрения?

– Как знать. Вспомни Джека Каллахана. Вдруг это позволит нам оплатить колледж для мальчиков?

– По-моему, ты говорил, что открытие Джека Каллахана – случайность.

– Господи, только послушай, что ты несешь! Вечно рассуждаешь о моем негативизме, но когда речь заходит о моей работе, кто тогда проявляет негативизм?

– Просто не понимаю, почему ты даже подумать не хочешь…

– Довольно!

– Если задача в том, чтобы заработать денег…

– Довольно! Довольно! Мне плевать, как поступают другие. Я не такой человек.

В прошлое воскресенье Инид дважды обернулась во время церковной службы и заметила, как смотрел на нее Чак Мейснер. Грудь у нее увеличилась, наверное, все дело в этом. Но Чак так покраснел…

– Почему ты холоден со мной? – спросила она.

– Есть причины, – ответил Альфред, – но тебе я не скажу.

– Почему ты так несчастен? Почему не хочешь мне сказать?

– Лучше я в могилу сойду, чем скажу. В могилу.

– О-о-о!

Плохой муж ей достался, плохой, плохой, плохой, никогда не даст жене то, в чем она нуждается. Всегда найдет причину лишить Инид всего, что могло бы ее ублаготворить.

Так она и лежала, Тантал в женском обличье, возле не дающегося в руки призрака пиршества. Хоть бы пальчиком до нее дотронулся, не говоря уж о губах – как половинки сливы. Нет, ни на что он не годен. Пачка банкнотов, спрятанных под матрас, гниющих, обесценивающихся, – вот что он такое. Депрессия иссушила Альфреда до самого сердца, как и ее мать, которая так и не поняла, что процентные банковские вклады нынче защищены федеральной страховкой, а если купить акции солидных компаний и хранить их много лет, вкладывая также и дивиденды, это обеспечит старость. Альфред – никудышный инвестор.

Не то что она. Порой Инид могла даже пойти на риск, когда в комнате было совсем темно, именно так она и поступила сейчас. Перекатилась ближе к мужу, пощекотала его бедро грудью, которой восхищался сосед. Прижалась щекой к ребрам Альфреда. Ощутила, как он напрягся, ожидая, что она отстанет, но сперва ей непременно надо было скользнуть рукой по мускулистому животу, легонько-легонько, касаясь только волосков, но не кожи. Слегка удивилась, когда под ее рукой его плоть ожила. Муж дернулся, пытаясь ускользнуть от нее, но ее пальцы оказались проворнее. Сквозь разрез пижамы Инид чувствовала, как он достигает полноты мужественности, и давно накопившийся голод побудил ее сделать то, чего Альфред никогда не допускал: наклонившись, она взяла это в рот. Этого быстро растущего мальчика, слегка припахивающую мочой пышечку. Умелые руки, налитая грудь – она чувствовала себя желанной и способной на все.

Мужчина под ней сделал протестующее движение. Она на миг оторвала от него губы:

– Ал? Милый?

– Инид! Что ты…

Но раскрытый рот вновь вобрал в себя длинный цилиндр плоти. Она помедлила, пока не ощутила, как эта плоть, пульсируя, твердеет, соприкоснувшись с ее небом. Опять подняла голову:

– Немного лишних денег в банке – что скажешь? Свозить мальчиков в Диснейленд, а?

И снова опустилась. Язык и пенис достигли взаимопонимания, его вкус сравнялся со вкусом внутри ее рта. Обычная домашняя работа. Альфред толкнул ее ногой в бок – нечаянно, решила она и отодвинулась лишь слегка, все еще веря в свою желанность. Рот забит до самой глотки. Оторвалась на миг, глотнула воздуху.

– Если только две тысячи вложить, – пробормотала она, – при разнице в четыре доллара – ай!

Альфред опомнился и оттолкнул суккуба.

(Шопенгауэр: «Зарабатывают деньги мужчины, а не женщины, отсюда следует, что не должно передавать деньги в полное владение женщинам или доверять им распоряжаться деньгами».)

Суккуб вновь потянулся к нему, но он перехватил ее запястье, а другой рукой задрал подол ночной рубашки.

Может быть, любовь к качелям, а со временем к планеризму и подводному плаванию – это воспоминание о тех временах, когда матка хранила тебя от любых скачков и провалов. О временах, когда у тебя не было даже органа, способного ощутить головокружение. Покачиваешься себе спокойно в теплом внутреннем море.

Но сегодня кувырканье пугало, сопровождалось резким выбросом адреналина в кровь, словно с мамой что-то случилось…

– Ал, по-моему, это неправильно. Не думаю, чтобы…

– В книге говорится, никакого вреда…

– И все-таки я беспокоюсь. О-о-о! Право же, Ал!

Мужчина осуществляет законный половой акт со своей законной женой.

– Ал, все-таки не надо. Ой!

Истребляя воспоминание о затянутой в трико КИСКЕ той девчонки. Обо всех остальных ДЕВКАХ, их ТИТЬКАХ и ЗАДНИЦАХ, которые мужчина хотел бы ТРАХНУТЬ, сражаясь с этим образом, хотя в комнате было совсем темно, а в темноте многое дозволено…

– О, как это ужасно! – тихонько плакала Инид.

Хуже всего была мысль о крохотной девочке, клубком свернувшейся внутри нее, девочке, которая была размером всего-навсего с крупного жука и уже стала свидетельницей такого срама. Видела, как нечто похожее на разбухший мозжечок тычется взад-вперед чуть пониже шейки матки и после краткой двойной судороги – едва ли ее можно считать достаточным предупреждением – выбрасывает тягучие щелочные волокна спермы прямо в ее тихую обитель. Еще и на свет не родилась, а уже окунулась в это липкое знание.

Альфред лежал, пытаясь отдышаться, сожалея, что осквернил младенца. Последнее его дитя – последняя возможность извлечь урок из своих ошибок и внести исправления. Он был полон решимости не упустить шанс. С того дня, как девочка появится на свет, он будет обращаться с ней ласковее, чем с Гари и Чиппером. Смягчит ради нее правила, будет потакать ей и никогда, никогда не оставит сидеть одну за столом, когда все уже поели.

Но он обрушил на нее, беспомощную, такую грязь! Она видела отвратительные сцены семейной жизни, потому и предала отца, когда подросла.

Причина, побудившая Альфреда внести поправки, обрекла эти поправки на неудачу.

Стрелка чувствительного датчика, только что находившаяся далеко в красной зоне, теперь стояла на нуле. Альфред оттолкнул жену, повернулся к ней спиной. Поддавшись половому инстинкту (по выражению Шопенгауэра), Альфред позабыл, как скоро, беспощадно скоро ему придется бриться и спешить на поезд, но теперь инстинкт был удовлетворен, краткость оставшихся ночных часов давила на грудь, словно 140-фунтовая опорная шпала. Инид опять расплакалась, как плачут жены в истерически поздний час, а переводить будильник он себе не позволит. Много лет назад, когда они только что поженились, Инид тоже иногда плакала по ночам, но тогда Альфред испытывал такую благодарность за украденное блаженство, за терпеливо перенесенную женой пытку, что непременно спрашивал, отчего она плачет.

Сегодня же не было ни благодарности, ни малейшего поползновения расспрашивать жену. Хотелось только спать.

Почему жены плачут именно по ночам? Хотя, конечно, можно и поплакать, если тебе не надо через четыре часа вскакивать и бежать на поезд, чтобы поспеть на работу, и если ты минуту назад не осквернил себя в погоне за удовольствием, которое теперь кажется пустым.

Десять ночей бессонницы в скверных мотелях, потом вечер на эмоциональной карусели, а теперь вот этот способный довести мужчину до самоубийства мяукающий скулеж жены, в два часа ночи убаюкивающей себя рыданиями, черт бы ее побрал! В совокупности эти факторы раскрыли Альфреду глаза, и он понял: а) сон – женщина и б) единственная женщина, от чьих ласк он отнюдь не обязан отказываться.

Всю свою жизнь он отвергал внеплановую дремоту как и любые нездоровые удовольствия, но это открытие все изменило, на свой лад оно оказалось не менее замечательным, чем обнаруженная несколькими часами ранее электрическая анизотропия в ферроацетатном геле. Открытие, сделанное в подвале, принесет финансовые плоды через тридцать с лишком лет, но открытие, сделанное в спальне, сказалось на жизни Ламбертов незамедлительно.

Pax Somnis снизошел на их дом. Новая любовь Альфреда укротила в нем остатки животного начала. Зачем бушевать или впадать в угрюмость – куда лучше просто закрыть глаза. Вскоре все увидели, что Альфред обзавелся незримой возлюбленной и тешится с ней дома в гостиной субботними вечерами, когда заканчивается рабочая неделя, берет ее с собой во все командировки и в ее дремотных объятиях находит покой даже в мотелях, которые уже не кажутся шумными и неуютными; он непременно наведывался к своей любезной, когда вечерами возился с деловыми бумагами, делил с ней походную подушку после летней семейной вылазки, когда Инид неловко вела машину, а дети затихали на заднем сиденье. Дремота – идеальная, не мешающая работе девушка, на какой ему и следовало жениться. Совершенно покорная, всепрощающая и притом столь респектабельная, что ее не стыдно взять в церковь, на симфонический концерт и в Сент-Джудский театр. Она-то никогда не будила его своими рыданиями, ничего не просила, а сама давала Альфреду все, в чем он нуждался, чтобы справиться с огромным объемом работы. И никакого сумбура в их отношениях не было – никаких романтических приливов и отливов, никаких жидкостей и секреций, никакого срама. Альфред мог изменять Инид прямо в супружеской постели, не давая ей возможности уличить его, и Инид смирилась, как всегда смирялись разумные жены, лишь бы роман сохранялся в тайне и Альфред не засыпал в гостях, так что даже спустя десятилетия его не призвали к ответу за эту супружескую неверность…

– Эй! Задница!

Альфред рывком очнулся – снова качка, снова вибрация «Гуннара Мирдала». Кто тут еще в каюте?

– Задница!

– Кто здесь? – спросил он не то вызывающе, не то испуганно.

Тонкие шведские одеяла отлетели в сторону, когда Альфред сел на койке, вглядываясь в полумрак и стараясь услышать звуки за пределами своего существа. Глуховатые люди наизусть, словно сокамерников, знают частоты, которые звенят у них в голове. Самым давним спутником Альфреда было контральто, ля первой октавы органа, трубный рев, сосредоточенный в районе левого уха. Уже три десятка лет он знаком с этим звуком, постепенно набиравшим громкости, до того стойким, что казалось, он переживет самого Альфреда. В нем сквозила первозданная бессмысленность, свойственная вечному и беспредельному. Он был реален, как биение сердца, но не связан с реальным внешним объектом. Звук ниоткуда.

Под ним слышались голоса более слабые, более изменчивые. Запредельно высокие частоты, точно перистые облака, скапливались в стратосфере позади ушей. Причудливые, призрачно-неуловимые клавишные пассажи далекой каллиопы. Нестройные тоны среднего диапазона, то громче, то тише, будто в глубине его черепа ютились сверчки. Низкий рокочущий гул, словно волна всезаглушающего дизельного рева, звук, в реальность которого, то есть именно в ирреальность, Альфред не мог поверить, пока не уволился из «Мидленд-Пасифик» и не расстался с локомотивами. Его мозг порождал эти звуки и прислушивался к ним, сроднился с ними.

Вовне он слышал тихий ритмичный шелест – дрожание собственных рук под простынями.

А еще – загадочные шорохи воды, окружавшей его со всех сторон, в глубоко запрятанных капиллярах «Гуннара Мирдала».

И кто-то притаился там, в неясном пространстве, пониже горизонта, обозначенного матрасом.

Будильник чеканит мгновение за мгновением. Три часа утра, возлюбленная покинула Альфреда. Теперь, когда он больше прежнего нуждается в ее ласках, она ушла распутничать с сонливцами помоложе. Тридцать лет была всегда готова к услугам, раскрывала ему объятия, раздвигала ноги ровно в десять пятнадцать. Предоставляла другу укромный уголок, утробу, куда он стремился вернуться. Альфред и сейчас мог встретиться с ней среди дня и ранним вечером, но только не ночью в постели. Улегшись в кровать, он принимался шарить под одеялом и порой натыкался на костлявую конечность возлюбленной, за которую мог ухватиться на часок-другой. Однако в час, в два, самое позднее в три она наверняка исчезнет, даже не притворяясь, что по-прежнему принадлежит ему.

Альфред боязливо покосился на белый нордический каркас деревянной койки по ту сторону ржаво-оранжевого ковра. Инид спала как мертвая.

И вода шепчет в десятках тысяч труб.

И дрожь, он догадался, откуда идет эта дрожь. От машинных установок, ведь, когда строят роскошный круизный лайнер, стараются приглушить или замаскировать звуки машин, один за другим, вплоть до самых низких частот, воспринимаемых слухом, а то и еще ниже, однако свести их к нулю невозможно. Остается инфразвук, дрожь на частоте в два герца, неуничтожимый остаток, осадок молчания, навязанного могучему организму.

Маленький зверек, мышка, шмыгнул среди густых теней в изножье койки Инид. На миг Альфреду почудилось, будто весь пол распадается на множество подвижных корпускул. Потом мыши опять слились в одну наглую мышь, отвратительную мышь, мягкие шарики помета, привычка грызть все подряд, назойливый писк…

– Задница, задница! – насмехался незваный гость, выступая из тьмы в прикроватный сумрак.

С ужасом Альфред признал гостя, разглядел характерные очертания, почуял гнилостный кишечный запах. Это не мышь. Это какашка.

– Проблемы с недержанием, ха-ха! – сказала какашка. Какашка-социопат, вырвавшаяся на волю, вдобавок болтливая. Впервые она заявилась к Альфреду прошлой ночью и до такой степени напугала его, что лишь помощь Инид, вовремя включенный свет и ласковое прикосновение жены к плечу предотвратили катастрофу.

– Уходи! – решительно приказал Альфред.

Но какашка вскарабкалась на чистую постель «Нордик-плежелайнз», развалилась на простынях, точно кусок мягкого сыра – бри или слоистого вонючего козьего.

– И не надейся, приятель, – заявила она и разразилась смехом, буйным приступом пуканья.

Страх, что эта мерзость займет его подушку, был воспринят как приглашение: вот она, размякла на подушке, поблескивает от удовольствия.

– Пшла, пшла! – Альфред вниз головой вывалился из постели, ударившись локтем о ковровый настил.

– Ни за что, Хосе, – сказала какашка. – Сперва мне нужно попасть к тебе в штаны.

– Нет!

– Непременно, приятель! К тебе в штаны, а оттуда на обивку. Все перемажу, везде оставлю след. Ух и вонища будет!

– Почему?! Почему?! Зачем тебе это?

– Потому, что мне так хочется, – проквакала какашка. – Такова моя природа. Чтоб я считалась с чужими удобствами? Прыгала в туалет, чтобы пощадить чьи-то чувства? Это по твоей части, приятель. Это у тебя все комлем вперед. И где ты очутился?

– Другим людям не помешало бы побольше щепетильности…

– Тебе бы ее поменьше! Вот я лично противник всяческих запретов. Чувствуешь позыв – дай ему волю. Хочешь – бери! Всяк должен ставить свои интересы на первое место.

– Цивилизация держится на самоограничении, – возразил Альфред.

– Цивилизация?! Тоже мне ценность! Что она для меня сделала? Спускала в унитаз! Обращалась со мной, как с дерьмом!

– Но ты и есть дерьмо! – вставил Альфред в надежде убедить какашку. – Для того и придумали туалет!

– Кого это ты называешь дерьмом, задница?! У меня не меньше прав, чем у любого другого, ясно? Право на жизнь, свободу и срамные части – ведь так сказано в Конституции Соединенных Штанов?

– Нет, не так, – возразил Альфред, – во-первых, в Декларации независимости…

– Старая пожелтевшая бумажонка! Дерьмо крысиное, конституция-декларация, какое мне дело! Тугозадые вроде тебя так и норовили каждое мое слово на хрен исправить, с тех пор как я вот такусенькой была. И ты, и страдающие запором педагоги-фашисты, и нацистские копы! По мне, так хоть на туалетной бумаге свою декларацию печатайте, мать ее так! Сказано: свободная страна, я тут в большинстве, а ты, приятель, в меньшинстве. Так что хрен тебе!

Голос и манеры какашки казались до странности знакомыми, но Альфред никак не мог вспомнить откуда. Какашка извивалась и сворачивалась клубком на его подушке, по наволочке расползалась маслянистая зеленовато-коричневая пленка с мелкими комочками и нитями; там, где ткань смялась, оставались белые ямки и морщины. Лежа на полу возле койки, Альфред прикрыл руками нос и рот, чтобы спастись от вони и ужаса. Но какашка уже взбегала вверх по штанине его пижамы. Щекочущие мышиные лапки.

– Инид! – во весь голос завопил Альфред. Эта дрянь уже возле бедра. С трудом согнув утратившие гибкость колени, подцепив непослушными пальцами резинку пижамных штанов, Альфред приспустил штаны, – может, какашка запутается в ткани. Внезапно его осенило: это – беглый преступник, отброс человечества, которому место в тюрьме. Вот для чего нужна тюрьма: для людей, которые вообразили, будто правила устанавливают они сами, а не общество. А кого не пугает тюрьма, того казнить! Казнить! Ярость придала Альфреду силы, он скинул пижамные штаны на пол, трясущимися ладонями прижал этот ком к ковру, долго колотил по нему руками, а потом запихал поглубже меж тугим матрасом «Нордик» и упругими пружинами «Нордик».

Он стоял на коленях, переводя дыхание, в пижамной куртке и памперсе для взрослых.

А Инид знай себе спит. Нынче она особенно похожа на героиню волшебной сказки.

– Фа-бла-бла! – затрубила какашка. Она выбралась из-под матраса и висела возле окантованной гравюры с видом на набережную Осло – словно кто-то пришлепнул ее к стене.

– Ах ты, тварь! – возмутился Альфред. – Твое место в тюрьме!

Вереща от смеха, какашка медленно-медленно сползала вниз по стене. Липкие ложноножки вот-вот стекут на простыню.

– Сдается мне, – заговорила эта мерзость, – что анально-ретентивные типы вроде тебя готовы всех подряд засадить за решетку. Взять, к примеру, маленьких детей – слышь, парень, они же сталкивают с полок ваши цацки, роняют еду на ковер, орут в театре, писают мимо горшка! В камеру их! А как насчет полинезийцев? Нанесут в дом песка, перемажут мебель рыбьим жиром, а курочки, только поспели, вываливают титьки наружу – за решетку их! И раз уж на то пошло, как насчет ребят от десяти до двадцати, как насчет паскудных подростков, подумай, какая наглость, совершенно не умеют сдерживать себя! А негры? Больная мозоль, да, Фред? Слышишь буйные вопли, неграмотную речь, чуешь запах крепкого пива, и обильного пота, и перхоти, а уж эти пляски, да гулянки, да воркующие певцы – ни дать ни взять известные части тела, увлажненные слюной и тайными соками: к чему вообще тюрьма, если не для негра? А уроженцы Карибских островов, с косячками, и пузатыми детьми, и чуть ли не каждодневным барбекю, где кишат разносимые крысами вирусы, и приторными напитками, на дне которых свиная кровь! Заприте за ними дверь камеры и проглотите ключ! А китайцы, слышь, их жуткие овощи со странными названиями, словно выращенные в огороде вибраторы, которые забыли помыть после употребления, «один долла, один долла», в еду употребляют склизких карпов и ощипанных заживо певчих птичек, и этот, как его, суп из щенят, клецки из о-бедной-киски и младенцев женского пола, и свиную кишку, то есть непосредственно анус порося, вот уж есть что пожевать, чем похрустеть, да уж, китаезы выложат денежки, чтобы съесть свиное дерьмо! Может, ахнем атомную бомбу на весь миллиард с хвостиком? Очистим эту часть мира раз и навсегда! Да, кстати, не забудем про женщин, всех чохом: куда бы ни пошли, за ними тянется шлейф из клинексов и тампаксов. И еше пропахшие медицинскими лубрикантами извращенцы, и средиземноморцы с их бачками и чесноком, французы с их подтяжками и вонючими сырами, и ваши придурки, синие воротнички, гоняют на форсированных движках и рыгают, напившись пива, и евреи – обрезанная крайняя плоть, фаршированная рыба, дерьмо маринованное, и богачи-паразиты, хозяева гоночных яхт, дерьмовых лошадей для поло и дорогущих уродских сигар. Забавно, Альфред: выходит, в твоей тюрьме сидеть всем, кроме северян-европейцев мужского пола и среднего класса. И ты ополчился на меня за то, что я хочу, чтобы все было по-моему?

– Как же заставить тебя уйти? – взмолился Альфред.

– Расслабь старый сфинктер, приятель. Выпусти добро на волю!

– Ни за что!

– Стоит, пожалуй, наведаться в твой туалетный несессер. Капелька поноса на зубной щетке. Пара симпатичных шариков в креме для бритья – и завтра ты взобьешь густую коричневую пену…

– Инид! – с трудом выговорил Альфред, не спуская глаз с коварной какашки. – У меня проблемы. Я был бы весьма благодарен тебе за помощь!

Казалось бы, громкий оклик должен ее разбудить, но нет, спит, точно Белоснежка.

– Инид, до-о-гая, – проворковала какашка, подражая Дэвиду Нивену. – Я был бы весьма бла-о-дарен за помощь, как только тебе это будет сподручно!

Нервы ягодиц и бедер передавали неподтвержденные разведданные: приближаются новые отряды кала. Повстанцы подходят к линии фронта, посылая вперед зловонные снаряды.

– Жратва да киска, приятель, – подвел итоги предводитель какашек, уже едва цепляясь за стену последней ложноножкой. – Только это и важно – все остальное, с позволения сказать, дерьмо!

И тут последняя ложноножка отцепилась, и предводитель, оставив на стене едва заметный гнилостный ошметок, с радостным воплем шмякнулся на постель, собственность «Нордик-плежелайнз», которую через несколько часов придет оправлять симпатичная молодая горничная. Представить себе, как эта милая, опрятная финка откинет одеяло и наткнется на выбросы его сфинктера, – немыслимо!

Краем глаза Альфред неотрывно следил за извивающейся какашкой. Нужно держать все под контролем, держать под контролем! Возможно, причина его проблем – утечка в туалете. На четвереньках он пробрался в ванную комнату, пинком захлопнул за собой дверь. Довольно легко перевернулся на гладком кафеле. Спиной прислонился к двери, ногами уперся в умывальник напротив. Усмехнулся: что за ерунда! Он, американский инженер, сидит в памперсе на полу плывущего по морю санузла, в осаде эскадрона фекалий. Чего только не взбредет в голову посреди ночи!

Ванная была освещена лучше, чем каюта. Здесь чувствовалась точная наука чистоты, наука внешнего вида, даже наука калоиспускания, воплотившаяся в огромном фаянсовом швейцарском унитазе – этаком престоле на пьедестале, с рифлеными рычагами управления. В родной обстановке Альфред сумел сосредоточиться и понять, что повстанческие каловые массы – плод его воображения, он отчасти спит, а источник тревоги – неполадки дренажной системы.

К несчастью, на ночь все работы прекращены. Нет возможности самому поискать обрыв, засунуть в трубу «змейку», а еще лучше – видеокамеру. Маловероятно, однако, чтобы в такой ситуации подрядчик сумел доставить оборудование на место происшествия. Альфред сомневался даже, сумеет ли сам сориентироваться и указать, где он находится.

Оставалось только ждать утра. В отсутствие стопроцентного решения два половинчатых решения – лучше, чем ничего. Обойдемся подручными средствами, локализуем проблему.

Два-три запасных памперса – продержаться несколько часов. Вот они, в пакете рядом с унитазом.

Около четырех часов утра. Если к семи окружного управляющего не будет в конторе, авария обойдется в круглую сумму. Имени этого парня Альфред припомнить не мог, да какая разница! Позвонить в офис, и кто бы ни снял трубку…

Типично для современного мира, не правда ли: какими скользкими теперь делают эти проклятые липучки на памперсах!

– Полюбуйтесь-ка! – фыркнул он, пытаясь скрыть ярость на предательский мир под маской философической насмешки. Тефлоном они покрывают эту липучку, что ли? Руки трясутся, кожа пересохла, отдирать липучку – все равно что пытаться поднять камешек с помощью двух павлиньих перьев.

– Господи Боже!

Пять минут он упорно продолжал попытки, и еще пять минут. Никак не получалось снять защитный слой.

– Господи Боже мой!

Он усмехнулся над собственной беспомощностью. Усмехнулся в отчаянии, мучительно ощущая, что кто-то наблюдает за ним.

– Господи Боже мой! – повторил он. Эти слова частенько помогали преодолеть стыд от таких вот незначительных поражений.

Как изменчива комната ночью! К тому времени, когда Альфред сдался и попросту натянул третий памперс на бедро как можно выше – увы, не слишком-то высоко, – ванная комната преобразилась. Свет сделался равнодушно-ярким, словно в больнице, поздний час тяжело давил на плечи.

– Инид! – воззвал он. – Помоги мне!

Пятьдесят лет инженерного опыта позволили ему с первого взгляда понять, что аварийная служба нахалтурила. Один памперс вывернут наизнанку, между слоями второго попала слегка трясущаяся нога, а потому поглощающие возможности не задействованы, он так и висел комом, липучка ни к чему не прилеплена. Альфред покачал головой. Нечего винить аварийную службу. Сам виноват. В подобной ситуации не следовало браться за работу. Неверные действия. Попытки предотвратить ущерб, тычась наугад в темноте, обычно порождают лишь новые проблемы.

– Хорошенькое дельце! – с мрачной улыбкой выговорил он.

Неужели на полу лужица? Боже мой, Боже, там лужица на полу!

В тысячах труб «Гуннара Мирдала» гудит вода.

– Инид, Бога ради, прошу тебя, помоги!

Никакого ответа из окружной конторы. Все ушли в отпуск. Цвета осени.

Лужица на полу! Лужица на полу!

Что ж, ему платят за то, чтобы он брал ответственность на себя. Платят за то, чтобы он сам справлялся с трудностями.

Альфред вздохнул, собираясь с силами.

В критический момент перво-наперво нужно освободить путь для стока воды. Не будем пока чинить рельсы, сделаем слив, а то как бы не смыло все подчистую.

Альфред мрачно отметил, что у него нет ни теодолита, ни даже отвеса. Придется на глазок.

Какого черта его занесло в эти места? Должно быть, нет еще и пяти утра.

– Напомните мне в семь позвонить в контору, – распорядился он.

Разумеется, где-то сидит дежурный диспетчер. Но телефон еще предстоит найти, а он почему-то никак не мог оторвать взгляд от унитаза. Инфраструктура не налажена. Пока он разыщет телефон, будет уже почти полдень. А к тому времени…

– Ну и работенка!

В районе душевой кабинки наблюдалось незначительное понижение почвы. Да, в самом деле, следы дренажной штольни, вероятно, какого-то так и не осуществленного министерством транспорта дорожного проекта, должно быть, задействовали военных строителей. Полуночное озарение: настоящая дренажная штольня! Однако, чтобы воспользоваться этим стоком, нужно решить серьезную техническую проблему: переместить аварийные работы поближе к нему.

– Боюсь, другого выхода нет.

Примемся за дело. Усталость сама собой не пройдет. Взять хотя бы голландцев с их проектом «Дельта». Сорок лет борются с морем. Что такое одна скверная ночь с точки зрения всей жизни? Бывало и похуже.

Задача: укрепить аварийную систему водоотвода. Нельзя полагаться на одну-единственную прокладку. Там, дальше, вода может наткнуться на повышение почвы.

– И тогда нам придется туго, – вслух произнес он. – Тогда придется туго.

Но могло быть куда хуже, по правде говоря. Им еще повезло, что инженер оказался рядом, как раз когда трубу прорвало. А не было бы его тут – пиши пропало!

– Могла произойти катастрофа!

Прежде всего нужно наложить на протечку временную заплату, затем решить головоломку, как перенести все операции в район стока, а там – продержаться до восхода солнца. Что ж это такое?!

В неверном свете Альфред увидел, как струйка поползла по полу и вдруг повернула обратно, словно горизонталь взбесилась.

– Инид! – безнадежно крикнул он, принимаясь за изнурительный труд – ликвидировать протечку и осуществить свой план. А корабль плыл дальше.

Благодаря аслану и юному доктору Хиббарду, этому выдающемуся, высокопрофессиональному молодому человеку, Инид впервые за много месяцев уснула глубоким, здоровым сном.

Она так многого хотела от жизни и так мало могла получить дома, в Сент-Джуде, с Альфредом, что поневоле все желания сконцентрировались на считаных днях круиза – мимолетных, как жизнь поденки. Многие месяцы мысль о круизе служила ей отдушиной, помогала примириться с настоящим, а поскольку день, проведенный в Нью-Йорке, ничем ее не порадовал, на борт «Гуннара Мирдала» Инид поднялась, окончательно изголодавшись по радостям бытия.

Здесь на каждой палубе пенсионеры развлекались вовсю, наслаждались досугом – она мечтала, чтобы именно так распорядился остатком дней Альфред. Хотя компания «Нордик-плежелайнз» отнюдь не предоставляла скидок, билеты на этот рейс были раскуплены преимущественно большими группами, например Ассоциацией выпускников Университета Род-Айленда, Американской хадассой Чеви-Чейса (Мэриленд), ветеранами 85-й воздушной эскадры («Небесные дьяволы») и Лигой профессионального бриджа округа Дейд (Флорида). Пышущие здоровьем вдовы под локоток подводили друг друга на перекличку, где им раздавали карточки с именами и справочные материалы, в знак встречи старые друзья испускали оглушительные вопли, от которых дрожали стекла. Стариканы, не желавшие упускать ни минуты драгоценного времени, уже пили ледяной «коктейль дня» (лапландская брусника со льдом) из огромных стаканов, которые приходилось держать обеими руками. Остальные толпились под навесами нижних палуб, укрываясь от дождя, и высматривали на исчезавшем вдали Манхэттене знакомые лица, чтобы помахать рукой на прощание. Маленький эстрадный оркестр играл в зале «Абба» польку в стиле хеви-метал.

Пока Альфред перед ужином заседал в туалете (третий раз в течение часа), Инид вышла в холл палубы «В» и прислушивалась, как наверху, на палубе «А», кто-то медленно тащится на костылях.

Бриджисты по случаю круиза облачились в униформу – футболки с надписью «Старые бриджисты не умирают, они просто теряют квалификацию». На взгляд Инид, подобная шутка не годилась для тиражирования.

Ветераны бежали, да-да, бежали по направлению к «Лапландской бруснике со льдом».

– Ну конечно, – пробормотала Инид, заметив, какие тут все старые. – Кто еще может позволить себе такой круиз?

Такса, которую тащил на поводке проходивший мимо мужчина, оказалась кислородным баллончиком на роликах, одетым в собачью шубку.

Мимо проплыл толстяк в футболке с надписью «Титаник – корпус».

Всю жизнь тебя каждую минуту дергали, а теперь твой нетерпеливый муж запирается в туалете минимум на пятнадцать минут.

«Старые урологи не умирают, они просто рассасываются».

Даже в менее официальные вечера вроде сегодняшнего, когда форма одежды не регламентировалась, футболки за ужином совершенно неуместны. Инид надела шерстяной костюм и уговорила Альфреда повязать галстук, хотя, учитывая, как он в последнее время орудует ложкой в войне с ужином, галстуки все равно потерпят поражение. Инид уложила их в чемодан целую дюжину. Для нее было важно, что круиз «Нордик-плежелайнз» – роскошь. Она ожидала элегантности и заплатила за нее большие деньги, причем отчасти – из собственных сбережений. Каждая футболка наносила небольшой удар по ее мечте, лишала частички удовольствия.

Ее обижало, что люди богаче ее зачастую были не слишком достойными и привлекательными. Неотесанными и хамоватыми. Быть беднее людей умных и красивых – вот что могло бы утешить. А стоять ступенькой ниже этих жирнюков в футболках, этих любителей анекдотов…

– Я готов, – объявил Альфред, выходя в холл.

Подымаясь на лифте в столовый зал «Серен Кьеркегор», он взял Инид за руку. Когда он держал ее за руку, Инид чувствовала себя замужней женщиной, знала свое место в мире и могла бы примириться со старостью, но и тут ей не дано было забыть, как она мечтала держаться за руку мужа в те годы и десятилетия, когда он вечно мчался на два шага впереди. Теперь его рука стала смиренной и жалкой. Даже дрожь, которая со стороны казалась неукротимой, на ощупь была совсем легкой. Однако Инид чувствовала, что, как только он выпустит ее руку, тремор возобновится с прежней силой.

Путешественников, не принадлежавших к той или иной организации, усаживали за отдельные столы для «неприсоединившихся». К радости Инид, высоко ценившей пестрые по национальному составу компании (лишь бы без зазнайства), рядом с ней за столом оказались двое норвежцев и двое шведов. Из европейских стран Инид предпочитала те, что поменьше. Можно узнать какой-нибудь любопытный шведский обычай или факт из норвежской жизни и не переживать из-за своего невежества в области немецкой музыки, французской литературы или итальянского искусства. Взять, к примеру, этот их тост, «сколь!», или факт, о котором мистер и миссис Нигрен из Осло известили сотрапезников как раз в тот миг, когда Ламберты заняли последние два места за столом; Норвегия-де является крупнейшим в Европе поставщиком сырой нефти.

Первым делом Инид обратилась к соседу по левую руку, мистеру Сёдербладу, пожилому шведу в солидном синем блейзере, с аскотским галстуком.

– Каковы ваши впечатления? – спросила она. – Это судно – вправду совершенно настоящее?

– Вроде бы держится на воде, – улыбнулся в ответ мистер Сёдерблад, – несмотря на большую волну.

Инид прибавила громкости, чтобы собеседник лучше ее понял:

– Я имею в виду: это НАСТОЯЩЕЕ СКАНДИНАВСКОЕ судно?

– Да-да, разумеется, – ответил мистер Сёдерблад. – Но вообще-то все в мире становится все более и более американским, вы не находите?

– Но как вы считаете: здесь ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТОЧНО передана атмосфера НАСТОЯЩЕГО СКАНДИНАВСКОГО СУДНА? – допытывалась Инид.

– Вообще-то этот корабль получше многих скандинавских. Нам с женой пока что все очень нравится.

Инид прекратила расспросы, так и не уверившись, что мистер Сёдерблад понял, к чему она клонит. А хотелось ей, чтобы Европа оставалась Европой. Они с Альфредом пять раз ездили в Старый Свет в отпуск и дважды в командировку, можно сказать, всего около десятка поездок, так что приятельницам, собиравшимся путешествовать по Испании или Франции, Инид говорила со вздохом, что с нее уже достаточно. Но безумно раздражалась, когда ближайшая ее подруга, Беа Мейснер, прикидывалась столь же пресыщенной: «Так надоело мотаться в Санкт-Мориц к внукам на дни рождения» и т. п. Туповатая и бессовестно красивая дочка Беа, Синди, подцепила австрийца, врача спортивной команды, некоего фон-как-бишь-его, который и сам выиграл бронзовую олимпийскую медаль в гигантском слаломе. Беа поддерживала с Инид близкие отношения, и это можно было бы счесть торжеством дружеской преданности вопреки социальным различиям, если б Инид не помнила очень хорошо, что именно благодаря крупным вложениям в акции «Эри-Белт» накануне слияния компании с «Мидленд-Пасифик» Чак Мейснер приобрел особняк в Парадайз-Вэлли. Чак стал президентом правления в своем банке, а Альфред застрял на вторых ролях в «Мидленд-Пасифик», сбережения вкладывал в не защищенную от инфляции ренту, так что Ламберты не смогли бы позволить себе круиз такого уровня, как «Нордик-плежелайнз», не запусти Инид руку в свои личные накопления. А сделала она это, чтобы не лопнуть от зависти.

– Моя ближайшая сент-джудская подруга отдыхает в Санкт-Морице, – не дожидаясь удобного случая, крикнула она в сторону симпатичной супруги мистера Сёдерблада. – Ее зять-австриец невероятно преуспевает, у него там шале!

Миссис Сёдерблад казалась украшением из драгоценного металла, слегка помятым и потускневшим от прикосновений мистера Сёдерблада. Помада, краска для волос, тени для век и лак для ногтей переливались платиновыми оттенками; вечернее платье из серебристой парчи открывало загорелые плечи и силиконовую грудь.

– Санкт-Мориц очень красив, – ответила шведка. – Я много раз выступала в Санкт-Морице.

– ВЫ АКТРИСА?! – прокричала Инид.

– Сигне вела свою программу, – поспешно уточнил мистер Сёдерблад.

– На этих альпийских курортах ужасная дороговизна. – Норвежка, миссис Нигрен, даже содрогнулась. Большие круглые очки и разбегавшиеся во все стороны от глаз морщинки делали ее похожей на богомола. Внешне она составляла полную противоположность загорелой Сёдербладше. – С другой стороны, – продолжила она, – мы, норвежцы, естественно, очень привередливы: у нас даже в некоторых городских парках имеется первоклассная лыжня. Такого нигде больше не найдешь.

– Разумеется, нужно различать альпийский горнолыжный спорт, – вступил в разговор мистер Нигрен, высоченный, с ушами, похожими на телячьи отбивные, – и северные лыжные гонки. Норвегия стала родиной выдающихся горнолыжников – назову Хьетиля Андре Омодта в надежде, что он достаточно известен, – но вынужден признать, что в этом виде спорта мы не всегда были на высоте. А вот лыжные гонки – совсем другое дело. Можно с уверенностью сказать, что мы получаем здесь свою законную долю наград, и даже сверх того.

– Норвежцы – чудовищные зануды, – хрипло прошептал мистер Сёдерблад на ухо Инид.

Еще двое «неприсоединившихся» за их столом, красивая пожилая пара по фамилии Рот из Чаддс-Форда, штат Пенсильвания, вовлекли в разговор Альфреда и тем самым ненароком оказали Инид огромную любезность. Лицо Альфреда раскраснелось от горячего супа, от борьбы с ложкой, а вероятно, и от стараний не замечать ослепительного декольте Сёдербладши. Он объяснял Ротам, каким образом океанский лайнер сохраняет остойчивость. Мистер Рот, интеллигентного вида мужчина при галстуке-бабочке и в роговых очках, за стеклами которых глаза казались неестественно большими, забрасывал Альфреда детальными вопросами и подхватывал ответы с почти пугающим проворством.

Миссис Рот больше уделяла внимания Инид, нежели Альфреду. Это была маленькая женщина лет шестидесяти пяти, похожая на красивого ребенка. Локти ее едва доставали до стола. Стрижка под пажа, черные волосы с проседью, огромные голубые глаза, беззастенчиво смотревшие на Инид – взгляд не то очень умного, не то очень глупого человека. Пристальный, упорный взгляд, изголодавшийся по общению. Инид сразу сообразила, что миссис Рот станет ей либо ближайшей подругой на корабле, либо беспощадной соперницей, и едва ли не кокетливо уклонялась от разговора, вроде бы даже не замечая соседку. Пока подавали бифштексы и убирали выпотрошенных омаров, Инид забрасывала мистера Сёдерблада вопросами насчет его работы – он имел какое-то отношение к торговле оружием, – а тот их легко отбивал. Инид впитывала голубой взгляд миссис Рот заодно с завистью, какую – она была уверена – «неприсоединившиеся» вызывали у публики за соседними столиками. Этой массе в футболках «неприсоединившиеся» наверняка кажутся сливками общества. Тут имелось нечто незаурядное: изящество, галстуки, даже один аскотский. Признаки изыска.

– Иногда я так волнуюсь при мысли об утреннем кофе, что ночью уснуть не могу, – балагурил мистер Сёдерблад.

Напрасно Инид надеялась, что Альфред пригласит ее на танцы в зал «Пеппи – Длинный чулок»: едва доев ужин, он поднялся и объявил, что идет спать. Еще и семи не пробило. Слыханное ли дело, чтобы взрослый человек укладывался спать в семь часов вечера?!

– Сядь, дождись сладкого, – сказала она. – Десерты здесь божественные.

Грязная салфетка соскользнула с колен Альфреда на пол. Он словно и не подозревал, что разочаровал жену и поставил ее в неловкое положение.

– Ты можешь остаться, – сказал он, – с меня достаточно.

И двинулся прочь через столовую «Серен Кьеркегор», борясь с килевой качкой, которая сделалась много более ощутимой теперь, когда судно покинуло гавань Нью-Йорка.

Знакомый приступ горечи – сколько удовольствия можно было бы получить, если б не муж! Испортил Инид настроение, но она быстро сообразила, что Альфред-то ушел и больше не будет мешать, а потому весь долгий вечер безраздельно принадлежит ей.

Инид повеселела и совсем забыла свои горести, когда мистер Рот удалился в читальню «Кнут Гамсун», оставив жену в одиночестве. Миссис Рот пересела поближе к ней.

– Мы, норвежцы, завзятые читатели, – не преминула заметить миссис Нигрен.

– И завзятые болтуны, – проворчал мистер Сёдерблад.

– Общественные библиотеки и книжные магазины в Осло процветают, – известила собравшихся миссис Нигрен. – Полагаю, так дело обстоит далеко не повсюду. В мире интерес к чтению снижается. Но только не в Норвегии. Мой Пер этой осенью во второй раз перечитывает полное собрание сочинений Голсуорси. По-английски.

– Не-ет, Инга, не-ет, – тихонько заржал Пер Нигрен, – в третий раз!

– Боже мой! – охнул мистер Сёдерблад.

– Истинная правда. – Миссис Нигрен обвела взглядом Инид и миссис Рот, предвкушая эффект от своих слов. – Каждый год Пер прочитывает по одной книге каждого лауреата Нобелевской премии по литературе, а кроме того, полное собрание сочинений наиболее понравившегося ему в предыдущем году автора. Как видите, с каждым годом задача несколько усложняется, поскольку появляется еще один лауреат.

– Похоже на поднятие планки для прыжков в высоту, – вставил Пер. – С каждым годом чуточку труднее.

Мистер Сёдерблад (по подсчетам Инид, он допивал восьмую чашку кофе) склонился к Инид и шепнул:

– Боже, какие зануды!

– С уверенностью могу сказать, что изучил Хенрика Понтоппидана глубже, чем подавляющее большинство читателей, – похвастался Пер Нигрен.

Миссис Сёдерблад откинула голову, мечтательно улыбнулась.

– Знаете ли вы, – сказала она, обращаясь то ли к Инид, то ли к миссис Рот, – что еще сто лет назад Норвегия была колонией Швеции?

Норвежцы загудели как потревоженные пчелы:

– Колонией?! Колонией??

– О-о! – громко выдохнула Инга Нигрен. – Думаю, наши американские друзья вправе получить более точные исторические сведения…

– Это были стратегические союзы! – провозгласил Пер.

– Какое именно шведское слово вы пытаетесь передать термином «колония», миссис Сёдерблад? Поскольку мой английский явно намного лучше вашего, я могла бы предложить нашим американским друзьям более точный перевод, например: «равноправный субъект объединенного полуостровного королевства».

– Сигне, – насмешливо заметил мистер Сёдерблад, – ты явно наступила на больную мозоль. – Подняв руку, он скомандовал: – Официант, повторить!

– Если ради исторической перспективы начать с конца девятого века, – вмешался Пер Нигрен, – а я полагаю, даже наши шведские друзья не могут не признать, что правление Харальда Прекрасноволосого представляет собой вполне разумную «точку отсчета» для краткого исследования переменчивых отношений между двумя великими державами-соперницами, или, точнее, тремя великими державами, ибо Дания тоже играет довольно интересную роль в нашей истории…

– Мы бы охотно послушали, но как-нибудь в другой раз, – перебила миссис Рот и, наклонившись, легонько коснулась руки Инид. – В семь часов, как договорились?

Инид смекнула почти сразу. Извинившись, она поднялась и последовала за миссис Рот в главный зал, где уже собралось множество пенсионеров, и запахи, сопутствующие пищеварительному процессу, смешивались с ароматом дезинфектантов.

– Инид, я – Сильвия, – представилась миссис Рот. – Как насчет игральных автоматов? У меня весь день руки чешутся.

– У меня тоже! – воскликнула Инид. – По-моему, они в зале «Стриндберг».

– Да, «Стриндберг».

Чужая изобретательность тем более восхищала Инид, что сама она отнюдь не могла ею похвастаться.

– Спасибо за… ну, вы знаете, – пробормотала она, пробираясь вслед за Сильвией Рот сквозь толпу.

– За спасение? Само собой.

Зал «Стриндберг» заполонили зрители, охотники сыграть по маленькой в «двадцать одно» и любители игральных автоматов. Давно уже Инид так не веселилась. На пятом четвертаке машина выдала три сливы, которые вызвали усиленное движение во внутренностях автомата, и из нижнего отверстия посыпалась звонкая монета. Инид сгребла добычу в пластиковое ведерко. Еще одиннадцать четвертаков – и удача повторилась: три вишни, поток серебра. Седовласые игроки, терявшие свои монеты у соседних автоматов, поглядывали на счастливицу с завистью. Она попыталась уверить себя, что смущена, но не смущалась.

Десятилетия недостаточного изобилия превратили Инид в дисциплинированного инвестора. Она вычитала из выигрыша первоначальные вложения, а также откладывала половину доходов.

Но игровой фонд никак не исчерпывался.

Примерно через час Сильвия Рот похлопала ее по плечу.

– Я свой лимит выбрала. Пойдем послушаем струнный квартет?

– Да-да! Это в зале «Крик».

– «Григ»! – засмеявшись, поправила Сильвия.

– Ой, как смешно! «Григ», конечно. Я сегодня совсем поглупела.

– Много выиграли? У вас дела вроде бы шли неплохо.

– Не знаю, не считала.

Сильвия улыбнулась, пристально глядя на нее.

– А вот и неправда. Уверена, вы сосчитали все до цента.

– Ну хорошо! – Инид даже покраснела, уж очень ей Сильвия пришлась по душе. – Сто тридцать долларов, вот сколько!

Портрет Эдварда Грига висел в отделанном позолотой салоне. Здесь постарались воспроизвести роскошь шведского королевского дворца XVIII века. Множество свободных мест укрепило в Инид подозрение, что большинство ее спутников принадлежат к низшему классу. Она-то бывала в таких круизах, когда присутствие на классических концертах считалось обязательным.

На Сильвию музыканты особого впечатления не произвели, но Инид пришла в восторг. Они играли наизусть знакомые классические мелодии – «Шведскую рапсодию», отрывки из «Финляндии» и «Пера Гюнта». Посреди «Пера Гюнта» вторая скрипка позеленела и на минутку выбежала из зала (штормило, но Инид редко укачивало, а Сильвия наклеила лечебный пластырь), однако тотчас же вернулась на место и продолжила свою партию, словно ничего не случилось. Двадцать слушателей дружно воскликнули: «Браво!»

После концерта Инид потратила 7,7% выигрыша, приобретя у элегантной стойки на выходе кассету с записями этого квартета, и отведала бесплатную рюмочку «Спёгга», шведского ликера, на рекламу которого недавно было затрачено 15 миллионов долларов. «Спёгг» отдавал водкой, сахаром, хреном – собственно, из них он и состоял. Соседи по стойке морщились удивленно и неодобрительно, однако у Инид и Сильвии «Спёгг» вызвал приступ безудержного смеха.

– Специальное угощение! – объявила Сильвия. – «Спёгг» бесплатно! Попробуйте «Спёгг»!

– Уф! – с трудом выдохнула Инид, у нее перехватило горло. – «Спёгг»!

Потом они направились на променад «Ибсен» на десятичасовое мороженое. В лифте Инид показалось, что судно не только ритмично подымается и опускается, но и крутит носом, словно человек, которому поднесли к лицу что-то гадкое. Выходя из лифта, она чуть не упала, споткнувшись о мужчину, который полз на четвереньках, будто затеял какую-то игру. На спине его футболки красовалась надпись: «Они промазали!»

Разносчица в белой шляпке подала Инид крем-соду с мороженым, после чего женщины начали разговор на семейные темы. Диалог состоял преимущественно из вопросов. Едва почуяв, что собеседник уклоняется от рассказа о своих близких, Инид имела обыкновение безжалостно выжимать информацию. Сама бы она умерла, но не призналась, что дети принесли ей разочарование, однако разочарования других родителей – скандальные разводы, наркомания, банкротство детей – доставляли ей утешение.

С виду Сильвии Рот было нечего стыдиться. Сыновья в Калифорнии, один – врач, второй – компьютерщик, оба женаты. Но почему-то в разговоре она избегала этой темы, проскакивала ее опрометью, словно раскаленные пески.

– Ваша дочь училась в Суортморе, – сказала Сильвия.

– Некоторое время, – кивнула Инид. – Значит, пятеро внуков? Бог ты мой! Сколько же младшему?

– В прошлом месяце два годика исполнилось, а у вас? – парировала Сильвия. – Внуки есть?

– У нашего старшего, Гари, три сына. Интересно: значит, пять лет разницы между самым младшим и тем, что перед ним?

– Почти шесть вообще-то. А тот сын, который в Нью-Йорке? Про него мне тоже любопытно узнать. Вы виделись с ним сегодня?

– Да, он приготовил замечательный ланч, но нам так и не удалось побывать в его кабинете в «Уолл-стрит джорнал», где он теперь работает, погода подвела. А вы часто ездите в Калифорнию внуков повидать?

Тут Сильвия начисто утратила желание играть в эту игру, замерла, уставившись в пустой стакан из-под содовой.

– Сделайте мне одолжение, Инид, – попросила она, – пойдемте наверх, выпьем по рюмочке на сон грядущий.

День Инид начался в пять утра в Сент-Джуде, но она не из тех, кто отказывается от заманчивого приглашения. Наверху в баре «Лагерквист» их с Сильвией обслуживал гном в кожаной безрукавке и рогатом шлеме, он уговорил их отведать морошковый аквавит.

– Я хочу кое-что вам рассказать, – начала Сильвия. – Я должна рассказать кому-нибудь на корабле, но только вы об этом ни гугу. Вы умеете хранить секреты?

– В этом я мастак.

– Ладно, – кивнула Сильвия. – Через три дня в Пенсильвании состоится казнь. А еще через два дня, в четверг, у нас с Тедом сороковая годовщина свадьбы. Если спросить Теда, он вам скажет, что потому-то мы и поехали в круиз – отпраздновать юбилей. Так он скажет, но это неправда. Если и правда, то для Теда, а не для меня.

Инид стало не по себе.

– Этот человек, которого казнят, – продолжила Сильвия Рот, – убил нашу дочь.

– Нет!

Ясная синева глаз придавала Сильвии сходство со зверьком, красивым трогательным зверьком.

– Мы с Тедом поехали в круиз, потому что у нас проблемы с этой казнью. Проблемы друг с другом.

– Нет-нет! Что вы такое говорите? – Инид вздрогнула. – О, я не могу слушать! Не могу!

Сильвия спокойно приняла ее вспышку.

– Простите, – сказала она. – Не надо было нападать на вас. Будем считать это затмением.

Но Инид уже взяла себя в руки. Нельзя упускать шанс сделаться наперсницей Сильвии.

– Вам нужно выговориться. Я готова слушать. – Она даже руки сложила на коленях, внимательнейшая слушательница. – Рассказывайте. Я слушаю.

– Тогда вам надо знать кое-что еще, – продолжала Сильвия. – Я – художник, пишу оружие. Вы вправду готовы слушать?

– Да, – с энтузиазмом, но не слишком уверенно закивала Инид. Надо же, гном приставляет лесенку, чтобы добраться до бутылок. – Интересно.

Много лет Сильвия занималась гравюрой как дилетант. Дома, в Чаддс-Форде, она оборудовала солнечную студию, купила гладкий литографский камень, немецкий набор из двадцати резцов для гравировки по дереву, вступила в Уилмингтонскую гильдию художников и каждые полгода – меж тем как ее младшая дочь Джордан из девчонки-сорванца превращалась в самостоятельную молодую женщину – участвовала в выставках гильдии, продавая декоративные гравюры долларов по сорок за штуку. А потом Джордан убили, и последние пять лет Сильвия гравировала, рисовала и литографировала только оружие. Год за годом – ружья, пистолеты, револьверы.

– Ужас, ужас! – ахнула Инид, не скрывая неодобрения.

Сломанное ветром тюльпанное дерево под окном студии обрастало ружейными прикладами и стволами. Любой человек норовил принять очертания курка, предохранителя, барабана, рукояти револьвера. Абстрактная картинка оборачивалась следом трассирующего снаряда, пороховым дымом, разлетающимися осколками разрывной пули. Человеческое тело – целый мир, неисчерпаемый в своих возможностях, и так же, как любая его точка уязвима для пули, любая форма окружающего мира находит соответствие в деталях оружия. Пятнистый боб изогнут как пистолет-дерринджер, снежинка и та похожа на браунинг с упором для стрельбы. Нет, Сильвия не сошла с ума, она могла принудить себя вывести круг, нарисовать розу, но интересовало ее только огнестрельное оружие. Пистолеты, пули, пушки, снаряды. Часами она трудилась, воспроизводя в карандаше блики на никелированной отделке. Порой Сильвия рисовала также свои кисти и руки до локтя, придавая им (по наитию, художница в жизни не брала в руки оружие) такое положение, словно они держали «Дезерт Игл» 50-го калибра, девятимиллиметровый «Глок», винтовку М-16 со складным алюминиевым прикладом и прочее диковинное оружие из каталогов, которые хранились в коричневых конвертах в солнечной студии. Сильвия предавалась этой страсти, словно погибшая душа в аду (хотя Чаддс-Форд, с его певчими пташками, слетавшимися со стороны Брендиуайна, с занесенными октябрьским ветром из соседних долин ароматами нагревшегося рогоза и поспевающей хурмы, стойко противился попыткам превратить его в ад). Словно Сизиф, Сильвия каждую ночь уничтожала собственные творения, рвала наброски, превращала их в дым, разведя веселый огонь в гостиной.

– Ужас! – повторила Инид. – Нет ничего страшнее для матери! – И она помахала гному рукой, чтобы тот налил еще аквавита, настоянного на морошке.

Странное дело, говорила Сильвия, ведь она выросла в квакерской семье и до сих пор посещала собрания на Кеннетт-сквер; к тому же орудиями пытки и убийства ее дочери были рулон фиксирующего пластыря на нейлоновой основе, посудное полотенце, две проволочные вешалки, один электроутюг фирмы «Дженерал электрик» и один двенадцатидюймовый зазубренный хлебный нож из Уильямс-Сономы, то есть никакого огнестрельного оружия; и преступник, девятнадцатилетний Келли Уизерс, сдался полиции Филадельфии опять-таки без единого выстрела; а имея мужа, дослужившегося до очень высокооплачиваемого поста вице-президента по вопросам согласований у «Дюпона», имея джип таких размеров, что он вышел бы без царапины из лобового столкновения с «фольксвагеном»-кабриолетом, имея особняк в стиле королевы Анны (в нем насчитывалось шесть спален, а в кухне с кладовой свободно разместилась бы вся филадельфийская квартирка Джордан), Сильвия могла бы наслаждаться спокойной, легкой, бездумной жизнью, не неся никаких обязанностей, буквально никаких, кроме как готовить Теду обед и оправляться после смерти дочери; и вот, несмотря на все это, она зачастую до такой степени увлекалась передачей узора на рукояти револьвера или плетением вен на сжимающей револьвер руке, что поневоле превышала скорость, потому что опаздывала в Уилмингтон к психотерапевту (трижды в неделю ее принимал врач с докторской степенью по медицине и философии); сеансы у этого д. м./д. ф., участие в собраниях родителей жертв насилия по средам и в собраниях группы женщин старшего возраста по четвергам, чтение стихов, романов, мемуаров и религиозной литературы, которую рекомендовали подруги, физическая нагрузка (йога и верховая езда), благотворительность (она помогала физиотерапевту в детской больнице) дали Сильвии возможность «проработать скорбь», но одержимость огнестрельным оружием только усиливалась. Она ни с кем этим не делилась, даже с д. м./д. ф. из Уилмингтона; все друзья и советчики постоянно уговаривали скорбящую мать искать «исцеления в искусстве», подразумевая под «искусством» ее прежние гравюры и литографии, но при виде своей старой работы где-нибудь в ванной или в гостевой спальне у друзей, Сильвия корчилась от стыда – подделка, подделка! – и по той же причине вздрагивала, когда в кино или по телевизору показывали оружие: втайне Сильвия была убеждена, что сделалась подлинным художником, настоящим художником по оружию, хотя и уничтожала в конце каждого дня плоды своего таланта; она также была убеждена, что Джордан отнюдь не была хорошим художником, хотя имела степень бакалавра искусств и магистра искусствотерапии, а до того в течение двадцати лет брала частные уроки рисования и получала всяческие поощрения; но, выработав столь объективный взгляд на покойную дочь, Сильвия продолжала рисовать оружие и боеприпасы. Эта одержимость конечно же свидетельствовала о ненависти и жажде мести, хотя за пять лет Сильвия ни разу не пробовала нарисовать лицо Келли Уизерса.

Ранним октябрьским утром, когда все эти загадки разом обрушились иа нее, Сильвия, едва прикоснувшись к завтраку, взлетела по лестнице в студию. На листе кремовой кансоновской бумаги она изобразила свою левую руку (отражение в зеркале, чтобы получилась правая), большой палец отставлен, остальные скрючены, вид сзади под углом шестьдесят градусов, почти полностью показана тыльная сторона кисти. В эту руку она, умело выстроив перспективу, вложила курносый револьвер 38-го калибра и воткнула дуло в ухмыляющиеся губы, над которыми по памяти точно воспроизвела наглый прищур Келли Уизерса. Последнее прошение о помиловании только что отклонили, и слез по этому поводу никто не проливал. На этом – губы и глаза – Сильвия остановилась.

– Пришло время двигаться дальше, – пояснила она Инид. – Я вдруг поняла: хочу я или нет, но уцелела я, а не она, и художник – тоже я. Мы привыкли ставить своих детей на первое место, мы живем в них и через них. Но мне это надоело. Я сказала себе: может быть, завтра я умру, но пока что я жива. Я могу жить и принимать жизнь. Я заплатила сполна, я сделала свое дело, и мне стыдиться нечего. Как странно, что такое огромное событие, полная перемена жизни происходит в голове, правда? Вроде бы ничего не меняется, но ты по-другому смотришь на вещи, страх и тревоги отступают, становишься сильнее. Разве не удивительно, что невидимая мысль может оказаться реальнее, чем все, что было прежде? Начинаешь видеть отчетливее, а главное, сознаешь, что видишь яснее. И тут понимаешь: вот это и есть любовь к жизни, вот об этом и толкуют все, кто хоть сколько-нибудь всерьез рассуждает о Боге. Такие вот минуты.

– Пожалуй, еще глоточек, – сказала Инид, подставляя гному свой стакан. Она почти не слушала Сильвию, только качала головой и бормотала «ох!» да «ах!». Окутанное пеленой алкоголя сознание погружалось тем временем в нелепейшие фантазии о том, например, что бы она почувствовала, если бы гном обнял ее, прижался головой к животу и бедрам. Сильвия оказалась чересчур интеллигентной – Инид, пожалуй, прогадала, согласившись сделаться ее наперсницей, однако и не слушая, она все же внимательно прислушивалась, поскольку ей недоставало ключевых деталей, например, какого цвета кожа у Келли и подверглась ли Джордан изнасилованию.

Из студии Сильвия прямиком отправилась в супермаркет «Вава» и скупила там все грязные журнальчики. Увы, жесткого порно в них не обнаружилось. Ей требовалось видеть сам акт как таковой. Вернувшись в Чаддс-Форд, она включила компьютер, подарок младшего сына: устройство предназначалось для постоянного общения членов семьи, которых сблизило общее горе. В электронной почте скопились за месяц сыновние послания, на которые Сильвия не удосужилась ответить. Через пять минут она отыскала в Интернете то, что ей было нужно, пустила в ход кредитную карточку и принялась перебирать каталог, пока не дошла до подходящего изображения с подходящим ракурсом и подходящими участниками: чернокожий мужчина занимался оральным сексом с белым, камера зависла под углом шестьдесят градусов над левым бедром, крупным планом полумесяц верхней части ягодицы, на темной стороне этой луны – костяшки черных пальцев, смутно различимые, нащупывающие. Сильвия загрузила снимок и увеличила до максимума.

Ей сравнялось шестьдесят пять, и никогда прежде она не видела подобной сцены. Всю свою жизнь она создавала образы, но впервые ощутила скрытую в них тайну. Вот оно: шевеление битов и байтов, поток единиц и нулей в каких-то университетских серверах на Среднем Западе. Несомненное движение в столь же несомненной пустоте. Население прилипло к экранам и страницам журналов.

Стали бы люди гоняться за образами, если б образы втайне не приравнивались к реальным вещам? Не то чтобы образы были так уж полнокровны, просто мир слаб и безволен. Да, порой, несмотря на свое бессилие, мир становился живым и ярким, как в те дни, когда с яблонь в садах падали плоды, и солнце пекло их жаркими лучами, и в долине пахло сидром, как в те холодные вечера, когда Джордан приезжала на ужин в Чаддс-Форд и шины ее кабриолета скрипели на гравийной дорожке, но потреблять мир можно лишь в виде образов. Все, что попадает в голову, становится образом.

Тем не менее Сильвию поразил контраст между интерактивной порнографией и незавершенным портретом Уизерса. В отличие от телесной похоти, которую утоляли картинки или игра воображения, эту страсть, жажду отмщения, не обманешь. Никакие картинки, даже самые выразительные, ее не утолят. Эта страсть требовала смерти конкретного человека, завершения конкретной истории. Как указывают в рецепте: «Замене не подлежит». Она могла изобразить объект своего желания, но не осуществление этой мечты. И тогда Сильвия наконец призналась себе: она жаждет смерти Келли Уизерса.

Она жаждала его смерти, хотя в недавнем интервью корреспонденту «Филадельфия инквайрер» говорила, что смерть чьего-то сына не вернет ей дочь. Она жаждала его смерти, хотя ее д. м./д. ф. с религиозным рвением заклинал ее не истолковывать смерть Джордан как Божью кару за либерализм в политике и в воспитании или за безответственное богатство. Она жаждала его смерти, хотя считала смерть Джордан трагической случайностью и верила, что искупление не в мести, а в том, чтобы сократить вероятность таких случайных трагедий по всей стране. Она жаждала его смерти, хотя мечтала о лучшем обществе, где бы молодым людям предоставляли работу с достойной оплатой (чтобы Уизерсу не было надобности связывать своего искусствотерапевта по рукам и ногам и пытками добиваться номера банковского счета и кода кредитной карточки), о таком обществе, которое пресекло бы оборот запрещенных наркотиков в пригородах (тогда Уизерс не потратил бы украденные деньги на крэк и не вернулся бы с затуманенным сознанием в квартиру своего бывшего искусствотерапевта и не терзал бы ее еще тридцать часов, в промежутках покуривая дурь), о таком обществе, где бы молодые люди имели что-то за душой, кроме слепой привязанности к фирменным товарам (и тогда Уизерс не зациклился бы на кабриолете своего бывшего искусствотерапевта и поверил бы ей, когда она сказала, что на выходные одолжила машину приятельнице, ему бы не застило глаза то обстоятельство, что у Джордан два набора ключей («Никак не мог этого понять, – заявил убийца в отчасти вынужденном, но приемлемом с юридической точки зрения признании, – все ключи лежат на кухонном столе, понимаете? Просто не шло у меня это из башки»), и он не прикладывал бы раз за разом к обнаженному телу жертвы ее же собственный утюг, переключая с шелка на хлопок и лен и неотступно требуя ответа, где, мол, припарковала кабриолет, и не перерезал бы ей горло в приступе паники, когда под вечер в воскресенье подруга Джордан постучала в дверь – хотела вернуть машину и третий набор ключей), о таком обществе, где раз и навсегда положат конец физическому насилию над детьми (чтобы осужденный преступник не мог в последнем слове просить снисхождения, утверждая, что отчим пытал его в детстве электрическим утюгом, – впрочем, в случае Уизерса, который не смог предъявить следы от ожогов, подобное заявление свидетельствовало лишь о недостатке фантазии и неумении лгать). Она жаждала его смерти вопреки сделанному на сеансе психотерапии открытию: ухмылка Келли – всего лишь маска, нацепленная одиноким мальчишкой, которого со всех сторон окружают враги, и если б Сильвия улыбнулась ему всепрощающей материнской улыбкой, он бы сбросил маску и, зарыдал, искренне раскаиваясь. Она жаждала его смерти, хотя понимала, что подобное желание прилично лишь консерваторам, верящим в «личную ответственность каждого» и плюющим на социальную несправедливость. Она жаждала его смерти, хотя в силу перечисленных выше причин не могла лично присутствовать на казни и насытить свои глаза зрелищем, которого не заменить никакими образами.

– Но в круиз мы отправились не поэтому, – неожиданно сказала она.

– Не поэтому? – очнувшись, переспросила Инид.

– Нет. Пришлось поехать, потому что Тед не желает признавать, что Джордан была убита.

– Он – что…

– Нет, знать-то он знает, – пояснила Сильвия. – Но не хочет об этом говорить. Они с Джордан были очень близки, гораздо ближе, чем мы с ним. Он горевал, что правда то правда, очень горевал. Так плакал, что с постели подняться не мог. А потом наступил день, когда все прошло. Он сказал: Джордан больше нет, и он не намерен жить прошлым. Он сказал: начиная с Дня труда забудет случившееся. И весь август напоминал мне, что после Дня труда не станет больше говорить об убийстве, словно его и не было. Тед – человек рациональный. Его точка зрения такова: родители всегда лишались детей, а излишняя скорбь – это слабость, потачка себе. Ему все равно, что будет с Уизерсом. Дескать, если следить за процессом, опять же никак не перешагнешь через это убийство.

И вот в День труда он заявил мне: «Может быть, тебя это удивит, но я никогда больше не стану говорить о ее смерти, и ты, пожалуйста, не забывай об этом. Не забудешь, Сильвия? А то еще подумаешь, что я сошел с ума». Я сказала: «Тед, мне это не нравится, меня это вовсе не устраивает». Он ответил: очень жаль, но он вынужден так поступить. На следующий вечер, когда Тед вернулся с работы, я, кажется, сказала ему, что адвокат Уизерса утверждает, будто его подзащитного вынудили признаться, а настоящий убийца разгуливает на свободе. Тед ухмыльнулся, словно поддразнивая, и сказал: «Не пойму, о ком ты говоришь». Я сказала: «О человеке, который убил нашу дочь!», но он возразил: «Нашу дочь никто не убивал, и чтоб я больше от тебя такого не слышал». Я сказала ему: «Тед, так не пойдет». Он спросил: «Как не пойдет?» Я сказала: «Ты прикидываешься, будто Джордан не умерла», а он ответил: «У нас была дочь, а теперь ее нет, так что я догадываюсь, что она умерла, но предупреждаю тебя, Сильвия: не смей говорить мне, что ее убили, ясно?» И с тех пор, Инид, как бы я на него ни давила, он не уступал. Честное слово, я уже готова развестись. В любой момент. Вот только во всех других отношениях Тед такой хороший. Он не сердится, когда я заговариваю об Уизерсе, просто отмахивается и смеется, словно у меня идея фикс. Он похож на нашего кота, таскающего в дом задушенных птичек. Кот не знает, что людям не нравятся мертвые птички. И Тед хочет, чтобы я стала разумной, вроде него, пытается мне помочь, таскает меня во всякие поездки и круизы, и все у нас прекрасно, если не считать, что для него самое ужасное событие в нашей жизни не произошло, а для меня – произошло.

– А на самом деле? – спросила Инид. Сильвия отшатнулась, потрясенная.

– Спасибо, – сказала она, хотя Инид задала вопрос потому, что вконец запуталась, а не потому, что пыталась угодить Сильвии. – Спасибо, что спросили откровенно. Порой я и впрямь думаю, не сошла ли я с ума. Вся работа вершится у меня в голове. Собираю в голове миллионы бессмысленных осколков, коплю миллионы мыслей, чувств, воспоминаний, изо дня в день, годами, сложная архитектура, леса, подмостки, точно в голове строится собор из зубочисток. Мне даже дневник не помогает: написанное на бумаге никак не соотносится с тем, что у меня в голове. Все, что я записываю, уходит от меня, словно я плыву в лодке и бросаю монетки за борт. И всю эту внутреннюю работу я проделываю без малейшей поддержки извне, если не считать слегка ущербных людей, с которыми встречаюсь на собраниях по средам и четвергам, меж тем как мой муж притворяется, будто самая суть этой гигантской внутренней работы – убийство нашей дочери – вымысел. Вот и получается, что единственными ориентирами в моей жизни остаются мои собственные эмоции!

И ведь Тед прав, когда говорит, что наша культура придает слишком большое значение чувствам, все выходит из-под контроля, и не компьютеры превращают реальность в виртуальную, а психотерапевты: люди только и делают, что пытаются откорректировать свои мысли, усовершенствовать чувства. «Работают над отношениями» и «навыками воспитания детей», вместо того чтобы попросту жениться и растить детей, как в прежние времена. Так Тед говорит. Карабкаемся с одного уровня абстракции на другой, повыше, потому что у нас чересчур много времени и денег, говорит Тед, а он-де не желает становиться частью этого процесса. Он хочет есть «настоящую» еду, видеть «настоящую» природу и говорить о «настоящих» вещах, о бизнесе, например, или о науке. По самым важным в жизни вопросам мы с ним теперь расходимся.

Он даже моего психотерапевта поставил в тупик. Я пригласила ее на обед, чтобы она сама посмотрела на Теда. Знаете, есть обеденные меню, которые не рекомендуются, когда ждешь гостей, потому что перед каждым блюдом хозяйка на полчаса отлучается в кухню. Я выбрала именно такое меню, ризотто по-милански и мясо на медленном огне, а врач тем временем сидела в столовой наедине с Тедом и допрашивала его. А на следующий день сказала мне, что подобное состояние весьма характерно для мужчин: он сумел преодолеть боль и вернуться к жизни, никаких перемен не ожидается, и мне придется с этим примириться.

Знаете, Инид, я не позволяю себе думать о мистике, о чем-то сверхъестественном, но никак не могу отделаться от мысли, что одержимость местью, которая живет во мне все эти годы, не моя. Она от Теда. Он не хотел с ней бороться. Кто-то должен был сделать это за него, вот я и превратилась в суррогатную мать, только вынашиваю не чужого ребенка, а чужие эмоции. Если бы Тед более ответственно отнесся к собственным переживаниям и не спешил как можно скорее вернуться к работе у «Дюпона», я бы, наверное, осталась прежней, продавала бы на рождественских выставках свои гравюры. Оттого-то я и сорвалась, что Тед оказался таким разумным, организованным. А мораль этой долгой истории, которую вы, Инид, были так бесконечно добры выслушать, по-видимому, заключается в том, что я все ищу и ищу в ней мораль, хотя очень стараюсь перестать.

Инид в этот миг примерещился ливень. Она видела себя в доме без стен: чтобы защититься от непогоды, под рукой были только бумажные салфетки. Дождь надвигается с востока – она поспешно изготовила бумажную копию Чипа-журналиста. У него такая замечательная новая работа! А вот туча наползает с запада – в ход пошли новые салфетки: какие у Гари красивые, умные дети, как Инид их любит! Ветер снова переменился – она бегом бросилась к северной стороне дома с обрывками салфеток, какие оставила в ее распоряжении Дениз: да, девочка слишком рано вышла замуж, но теперь повзрослела, поумнела, достигла огромного успеха в ресторанном бизнесе, вот-вот познакомится с порядочным молодым человеком. Но когда черная туча нависла на юге, бумажная салфетка расползлась у нее в руках, хотя Инид пыталась утверждать, будто недуг Ала совсем незначителен, он был бы в полном порядке, если б только научился по-другому смотреть на вещи, да еще надо подобрать правильный курс лекарств, но дождь хлестал все сильнее, сильнее, она изнемогала, и ничего, кроме промокших салфеток…

– Сильвия! – сказала она.

– Да?

– Я должна кое-что вам рассказать. Про моего мужа.

Сильвия, готовая в свою очередь слушать, усердно закивала. Увы, в эту минуту она приобрела сходство с Кэтрин Хепберн. В глазах актрисы стыло такое непонимание собственного незаслуженного счастья, что женщину, выбившуюся из низов, так и подмывало врезать по аристократической лодыжке самыми остроносыми туфлями, какие только найдутся в гардеробе. Нет, исповедоваться перед этой дамой отнюдь не следует.

– Да? – настойчивее повторила Сильвия.

– Ничего. Извините.

– Ну что вы, рассказывайте!

– Нет, ничего. Просто мне давно пора в постель. Завтра столько дел!

Она неуверенно встала и предоставила Сильвии расписаться за напитки. В лифте они молчали. Вслед за чересчур поспешным сближением – неловкость, ощущение какой-то неопрятности. И все же Инид вышла на верхней палубе вместе с Сильвией: не могла допустить, чтобы Сильвия разгадала в ней пассажирку с палубы «В».

У двери в большую палубную каюту Сильвия остановилась.

– А где ваша каюта?

– Прямо по коридору, – ответила Инид. Она уже понимала, что ее уловки ни к чему не приведут. Завтра придется сделать вид, будто вечером она заплутала.

– Спокойной ночи, – сказала Сильвия. – Еще раз спасибо, что выслушали.

С любезной улыбкой она ждала, когда Инид уйдет, но Инид не двигалась с места, растерянно озиралась по сторонам.

– Простите, а какая это палуба?

– Верхняя.

– Ой, я же не на ту палубу попала. Прошу прощения.

– Не за что. Проводить вас вниз?

– Нет-нет, я заблудилась, теперь все ясно, это верхняя палуба, а у нас ниже, гораздо, гораздо ниже. Прошу прощения.

Повернулась уходить, но так и не ушла.

– Мой муж… – Инид покачала головой. – Нет, я о сыне. Мы так и не пообедали с ним сегодня. Вот о чем я хотела вам рассказать. Он встретил нас в аэропорту, мы собирались пообедать с ним и его подружкой, но они просто испарились. Не понимаю, как это возможно, он так и не вернулся, и мы даже не знаем, куда он поехал. Так-то вот.

– Да, странно, – признала Сильвия.

– Не хочу вам надоедать…

– Нет-нет, Инид, что вы…

– Просто хотела объяснить все как есть, а теперь мне пора в постель, и я очень рада знакомству. Завтра будет много дел. Ну вот. Встретимся за завтраком.

И прежде чем Сильвия успела ее задержать, Инид захромала по коридору (ей давно необходима операция на бедре, но можно ли представить себе, только представить, как Ал управляется дома один, пока она лежит в больнице?), по пути ругая себя и за то, что поднялась на чужую палубу, где ей не место, и за то, что выдала какую-то постыдную чепуху о родном сыне. Она прямо-таки рухнула на мягкую скамью-диванчик и дала волю слезам. Бог наделил Инид достаточной чувствительностью, чтобы горевать об участи горемык-выскочек, которые, отправляясь в роскошный и дорогой круиз, покупают билеты в самые дешевые внутренние каюты на палубе «В»; но нищее детство лишило ее размаха, необходимого для того, чтобы заплатить еще по триста долларов (на каждого!) и приобрести каюты более высокой категории, так что оставалось только лить слезы. Похоже, из всех своих образованных сверстников только они с Алом ухитрились не разбогатеть.

Греки, изобретатели танталовых мук и сизифова труда, одну пытку упустили из виду: покрывало самообмана, теплое, мягкое одеяло, укутывающее страждущую душу, но всегда оставляющее что-то снаружи. А ночи становятся все холоднее.

Вернуться к Сильвии, излить ей душу?

Но тут сквозь слезы Инид разглядела под скамейкой кое-что очень симпатичное.

Десятидолларовая купюра. Сложена вдвое. До чего миленькая!

Оглянувшись украдкой, Инид проворно наклонилась. Даже прикосновение к этой бумажке доставляло радость.

Воспрянув духом, она спустилась на палубу «В». В холле еще играла приглушенная музыка, бойкие переливы аккордеона. Когда Инид вставляла ключ в замок, ей послышалось, что кто-то выкликает ее имя.

Толкнув дверь, она почувствовала изнутри сопротивление, надавила сильнее.

– Инид! – проблеял Альфред по ту сторону двери.

– Тсс, Ал, что такое?!

Привычная жизнь рухнула в тот миг, когда Инид протиснулась в полуоткрытую дверь. Вместо размеренной смены дня и ночи – нерасчлененная круговерть. Альфред, совершенно голый, сидел спиной к двери, расстелив простыни на листах утренней сент-джудской газеты. На ободранную до матраса кровать он выложил брюки, спортивный пиджак и галстук, лишнее белье свалил на вторую койку. Он продолжал выкликать ее имя, даже когда она включила свет и стала прямо перед ним. Прежде всего Инид попыталась успокоить Альфреда и надеть на него пижаму, но пришлось повозиться, потому что он был страшно возбужден, не договаривал предложения до конца, не согласовывал существительные с глаголами в лице и числе. Альфред был уверен, что уже утро, ему пора умываться и одеваться, пол у двери – это ванна, ручка двери – кран, и ничего не работает. Но все равно он норовил делать все по-своему, вырывался, отбивался от жены, довольно сильно ударил Инид по плечу. Альфред ругался, Инид плакала и упрекала его. Неукротимо дрожащими руками он ухитрялся расстегивать пижамную куртку быстрее, чем Инид ее застегивала. Никогда раньше она не слышала от него слов «г…» и «д…», но теперь Альфред произносил эти выражения с такой легкостью, будто втайне твердил их про себя много лет. Пока Инид приводила в порядок его кровать, Альфред разорил ее постель. Она заклинала мужа посидеть спокойно, он кричал в ответ, что уже поздно, он не понимает, что происходит. Даже сейчас она продолжала его любить. Быть может, сейчас – особенно. Быть может, все долгие пятьдесят лет Инид догадывалась, что в ее муже прячется маленький мальчик, и вся любовь, отданная Чипперу и Гари, любовь, за которую она, по сути, ничего не получила взамен, была лишь подготовкой к воспитанию самого трудного из ее детей. Целый час или дольше она утешала его и бранила, кляла втихомолку вредоносные лекарства, пока Альфред наконец-то не заснул. Дорожный будильник показывал тогда 5.10, а уже в 7.30 Альфред включил электробритву. Инид толком и уснуть-то не успела, так что без возражений поднялась и оделась, но, когда вышла к завтраку, почувствовала себя скверно: язык точно пыльная тряпка, голова на куски разваливается.

Море поутру было слишком бурным даже для большого корабля. Утробный плеск волн за иллюминаторами столовой «Кьеркегор» не умолкал, пока миссис Нигрен просвещала сотрапезников насчет побочных эффектов кофеина и насчет квазидвухпалатной системы норвежского парламента. Сёдерблады явились разгоряченные какой-то интимной шведской гимнастикой. Ал ухитрялся поддерживать разговор с Тедом Ротом. Инид и Сильвия возобновили отношения с трудом: болели мышцы эмоций, перенапряженные накануне излишней откровенностью. Разговор вертелся вокруг погоды. Координатор развлечений Сюзи Гош подошла к ним, сообщила курс корабля и предложила записаться на экскурсию в Ньюпорт, штат Род-Айленд. С улыбкой предвкушения, радостно что-то лепеча, Инид записалась на тур по историческим местам города, после чего с ужасом увидела, что все, кроме отверженных обществом норвежцев, проходят мимо регистрационной доски, не внося своих имен в списки.

– Сильвия! – дрожащим голосом окликнула она. – Вы не едете на экскурсию?!

Сильвия оглянулась на своего очкастого мужа, и тот кивнул, словно Макджордж Банди, посылающий пехоту во Вьетнам. На миг голубые глаза Сильвии обратились внутрь: по-видимому, она обладала завидной способностью обеспеченных, не провинциальных людей разбираться в своих желаниях, не сверяясь поминутно с постулатами морали или статусными требованиями.

– Хорошо, – сказала Сильвия, – можно и поехать.

В другой раз Инид поежилась бы от такого намека на снисходительность, но нынче дареный конь избежал стоматологического осмотра. Пусть снисходительность – она именно в этом и нуждается. Так началось восхождение на крутой склон дня: Инид воспользовалась бесплатным полусеансом шведского массажа, полюбовалась с променада «Ибсен» осенними красками прибрежных деревьев и запила квартой кофе шесть таблеток ибупрофена, собираясь с силами, чтобы провести час-другой в очаровательном старинном Ньюпорте. Когда судно вошло в промытую дождем гавань, Альфред объявил, что у него болят ноги и он не сойдет на берег. Инид вынудила у мужа обещание не укладываться подремать, а то ночью не заснет, она со смехом (разве можно признаться, что для нее это вопрос жизни и смерти?!) просила Теда Рота не давать Альфреду уснуть. Тед ответил, что в отсутствие Нигренов это будет не так уж сложно.

Запахи нагретого солнцем креозота, холодных мидий, корабельного топлива, футбольных полей, сохнущих водорослей, извечная человеческая ностальгия по всему, что связано с морем и осенью, нахлынули на Инид, когда она, прихрамывая, спускалась по сходням к экскурсионному автобусу. День был тревожно-прекрасен. От сильных порывов ветра, мчащихся туч, солнца, превратившегося в гривастого льва, рябило в глазах, контуры белых досок и зеленых газонов Ньюпорта были размыты. «Откиньтесь на сиденьях и упивайтесь пейзажем», – посоветовал гид. Однако чем можно упиться, тем можно и захлебнуться. За последние пятьдесят пять часов Инид проспала всего шесть, и изнеможение навалилось как раз в тот миг, когда Сильвия сказала ей спасибо за то, что уговорила поехать. Асторы и Вандербильты, виллы и денежки – как ей все это надоело! Она устала завидовать другим, от самой себя устала. Инид не разбиралась ни в антиквариате, ни в архитектуре, в отличие от Сильвии не умела рисовать, не читала так много, как Тед. Интересы у нее были убогие, она мало в чем разбиралась. Единственно подлинное в ней – любовь. Отключив голос экскурсовода, Инид вбирала в себя октябрьский желтый свет, щемящие приметы скорой смены сезонов. Ветер вздымает волны в гавани, близится ночь. Все разом обрушилось на Инид: тайна, и боль, и странная, тянущая душу готовность, словно несчастье – желанная цель стремлений. В автобусе, на полпути от Росклиффа к маяку, Сильвия протянула Инид сотовый телефон – пусть-де позвонит Чипу. Предложение Инид отвергла – сотовые телефоны пожирают доллары: достаточно притронуться к этой штуке, и тебе выставят счет, – но у нее вырвалось признание:

– Вот уже много лет мы с ним почти не общаемся! Боюсь, он не рассказывает нам правды о себе. Как-то раз сказал, что работает в «Уолл-стрит джорнал». Я могла, конечно, ослышаться, но, по-моему, он сказал именно так, хотя на самом деле работает вовсе не там. Не знаю, как он зарабатывает на жизнь! Конечно, с моей стороны бессовестно жаловаться на такие пустяки, когда у вас беда куда пострашнее!

Но Сильвия уверяла, что здесь нет ничего постыдного, и перед Инид открылась возможность поведать новой подруге еще два-три секрета, даже более мучительных. При всей своей болезненности откровенность вроде бы сулила утешение, однако вблизи желанная боль, как и многие другие прекрасные издали явления – молния, извержение вулкана, звезды и планеты, – сделалась немыслимой, нечеловеческой.

Из Ньюпорта «Гуннар Мирдал» поплыл на восток, в сапфировый туман. После вылазки под открытый небосвод, на игровые площадки богачей (каждая размером с палубу танкера), судно казалось тесным, и, несмотря на выигрыш в зале «Стриндберг» (еще шестьдесят зелененьких), Инид чувствовала себя подопытной крысой, рядом с которой другие заключенные в клетки животные орудуют рычагами, а в ответ автоматы мигают и гудят. Они рано легли спать, и, когда Альфред начал метаться, Инид уже раскрыла глаза, прислушиваясь к сигналу тревоги, – он звенел так пронзительно, что койка вибрировала, а простыни превратились в наждак. Альфред включал свет, что-то орал, сосед стучал им в стену и тоже кричал. Альфред застыл и прислушался, лицо перекошено в приступе паранойи, потом зашептал, словно заговорщик: «Только что видел, как какашка пробежала между койками», а потом пришлось заново стелить и перестилать обе постели, надевать на Альфреда памперс, затем еще один, потому что ему мерещилась утечка, его ослабленные ноги подгибались, он твердил «Инид», пока не стер ее имя до дыр, а потом женщина со стертым именем рыдала в темноте – такого ужаса, такого отчаяния она в жизни не испытывала, – и наконец (так усталый путешественник, проспав ночь в вагоне, видит за окном очередную станцию, которая отличается от всех убогих промежуточных остановок лишь тем, что в утреннем тумане проступают маленькие чудеса – почти белая лужа на щебеночной парковке, вьющийся над металлической трубой пар) Инид приняла решение.

На плане корабля ближе к корме палубы «D» имелся общепонятный символ: нуждающиеся могли получить здесь медицинскую помощь. После завтрака Инид доверила своего мужа Ротам, а сама отправилась разыскивать точку, отмеченную красным крестом. В физическом мире символу соответствовала матовая стеклянная дверь с тремя выведенными золотом словами. Первое слово было «Альфред», третье – «Изолятор», смысл среднего слова терялся в тени, отброшенной «Альфредом». Инид беспомощно уставилась на него. Но. Бель. Ноб. Ель. Но Бель.

Эти три слова внезапно отодвинулись от нее – дверь распахнулась, и на пороге появился крепко сбитый молодой человек. К белому кармашку прикреплена карточка: «Мазер Хиббард, д. м.». Крупное, обветренное лицо, похож на американского актера итальянского происхождения, любимца публики, который играл ангела, а в другой раз – танцора диско.

– Как нынче самочувствие? – спросил врач, обнажая в улыбке жемчужные зубы. Инид проследовала за ним через приемную в кабинет, где он усадил ее на стул у своего стола.

– Я миссис Ламберт, – заговорила она, – Инид Ламберт, каюта В-11. Надеюсь, вы сумеете мне помочь.

– И я надеюсь. В чем же дело?

– У меня кое-какие проблемы.

– Психического характера? Эмоционального?

– Вообще-то мой муж…

– Прошу прощения. Стоп! Стоп! – Доктор подался вперед, озорно улыбнулся. – Вы же сказали, проблемы у вас?

Очаровательная улыбка. Она тотчас покорила ту часть души Инид, которая таяла при виде тюленей-бельков и котят. Эта улыбка не отпускала пациентку, пока она нехотя не улыбнулась в ответ.

– Муж и дети – вот моя проблема, – сказала она.

– Еще раз прошу прощения, Эдит. Маленький тайм-аут. – Доктор Хиббард придвинулся еще ближе, обхватил руками голову, посмотрел на Инид в просвет между локтями. – Нужно все прояснить: проблема у вас?

– Нет, у меня все в порядке. Но все члены моей…

– Испытываете беспокойство?

– Да, но…

– Расстройство сна?

– Вот именно. Понимаете, мой муж…

– Эдит? Вы сказали: Эдит?

– Инид. Ламберт. Л-А-М-Б…

– Инит, сколько будет четырежды семь отнять три?

– Что? А, двадцать пять.

– Какой сегодня день недели?

– Понедельник.

– Какой исторический курорт Род-Айленда мы посетили вчера?

– Ньюпорт.

– Последний вопрос: принимаете ли вы в настоящий момент лекарства от депрессии, страхов, биполярного расстройства, шизофрении, эпилепсии, паркинсонизма, других психиатрических или же неврологических нарушений?

– Нет.

Доктор Хиббард кивнул, выпрямился, выдвинул глубокий ящик в тумбе стола, извлек оттуда пригоршню шуршащих упаковок из целлофана и фольги. Отсчитав восемь штук, он выложил их перед Инид. Упаковки подозрительно блестели – дорогущие, наверное.

– Замечательное новое средство, решит все ваши проблемы, – нараспев протянул доктор Хиббард и подмигнул.

– То есть как?

– Разве я неправильно вас понял? Вы вроде бы сказали: «У меня проблемы». Речь шла о страхах и нарушении сна.

– Да, но я имела в виду, что мой муж…

– Конечно, муж. Муж или жена. Обычно ко мне обращается менее закрепощенный из супругов. По правде сказать, необоримый страх перед асланом – один из симптомов, требующих применения аслана. Этот препарат полностью блокирует «глубокий», «болезненный» стыд. – Улыбка Хиббарда напоминала свежий надкус на мягком плоде, густые щенячьи ресницы, волосы – только гладить. – Вас это заинтересовало? – переспросил он. – Вы готовы уделить мне внимание?

Опустив глаза, Инид размышляла, можно ли умереть от нехватки сна. Хиббард принял молчание за согласие и продолжал:

– Обычно считается, что классические супрессоры центральной нервной системы, в частности алкоголь, подавляют «стыд», или «внутренние запреты». Однако «постыдные» признания, выболтанные под воздействием трех мартини, не перестают быть постыдными, и, как только действие мартини прекращается, начинаются угрызения совести. На молекулярном уровне, Эдна, три мартини мешают всасыванию излишков фактора 28А, ответственного за «глубокий», или «болезненный», стыд. При этом фактор 28А не вовлекается в метаболизм и не поглощается рецепторами. На время он задерживается в нестабильном состоянии в «передатчике». Итак, когда этанол растворяется, рецепторы буквально затопляет фактор 25A. Страх унижения и жажда унижения неразрывно связаны, это хорошо известно как психологам, так и русским писателям. И это не только психологическая, но и самая что ни на есть «реальная» реальность: реальность молекулярного уровня. Однако аслан действует на химические факторы стыда совершенно иначе. Речь идет о полном уничтожении молекул 28А. Аслан – могучий лев.

Наступил черед Инид подать свою реплику, но она потеряла нить разговора.

– Доктор, прошу прошения, я почти не спала и немного запуталась.

Доктор хмурился столь же обаятельно, как и улыбался:

– Запутались? Или у вас спутанность сознания?

– Простите?

– Вы сказали мне, что у вас «проблема». Вы платите мне сто пятьдесят долларов США наличными или дорожными чеками. На основании ваших ответов я диагностирую бессимптомную дисгамию без выраженной деменции и даю вам бесплатно восемь образцов аслан-крузера, по три тридцатимиллиграммовые таблетки в каждом, чтобы вы могли насладиться оставшимися днями путешествия, а затем постепенно снижать дозу согласно рекомендациям: тридцать-двадцать-десять миллиграммов. Однако, Элинор, должен вас сразу предостеречь: если речь идет о спутанности сознания, мне придется пересмотреть диагноз и это затруднит вам доступ к аслану.

Тут доктор Хиббард приподнял брови и просвистел несколько тактов мелодии – фальшиво, ибо губы его изгибались в заговорщической улыбке.

– Это не я запуталась, а мой муж, – сказала Инид.

– И опять же, если вы имеете в виду клиническое состояние, искренне надеюсь, что аслан предназначается для вас лично, а не для вашего супруга. Деменция – безусловное противопоказание для приема аслана. Итак, официально я обязан настаивать, чтобы вы применяли этот препарат строго по предписанию и под моим постоянным надзором. Однако я не столь наивен. Я отдаю себе отчет в том, что такое сильнодействующее, сразу приносящее облегчение лекарство, которое пока невозможно получить на суше, часто попадает не в те руки.

Хиббард просвистел еще несколько фальшивых тактов – он-де в чужие дела не лезет, – пристально наблюдая за Инид, нравится ли он ей.

– Иногда муж по ночам становится таким странным, – пробормотала Инид, не глядя ему в глаза. – Очень возбужденный, не угомонишь, не дает мне спать. А потом я весь день умираю от усталости, сил нет. А мне столько всего хочется успеть.

– Аслан вам поможет, – уже не столь легкомысленным голосом заверил ее Хиббард. – Для большинства путешественников это более полезное вложение, чем страховка на случай отмены поездки. Вы заплатили достаточно большую сумму за привилегию участвовать в этом круизе, Инит, и имеете полное право наслаждаться каждой секундой. Ссора с мужем, беспокойство за оставленного дома питомца, неумышленная обида – вы не должны тратиться на все эти негативные переживания. Взгляните на дело так: если благодаря аслану бессимптомная дистимия не вынудит вас пропустить хотя бы одно заранее оплаченное мероприятие «Плежелайнз», значит, лекарство уже себя окупило, то есть окупился гонорар за мою консультацию, в результате которой вы бесплатно получаете восемь упаковок-образцов по три тридцатимиллиграммовые таблетки аслан-крузера в каждой.

– А что такое ашрам?

Кто-то постучал в наружную дверь, Хиббард встряхнулся, словно приходя в себя.

– Эди, Иден, Ина, Инид, прошу прощения. Вижу, вас и впрямь несколько сбивает с толку уникальная новейшая психофармакология, которую «Плежелайнз» с гордостью предоставляет в распоряжение своей избранной клиентуры. Вам требуются более подробные разъяснения, чем большинству наших пассажиров, так что я вернусь к вам через минуточку…

Хиббард убрал со стола восемь упаковок аслана, не поленился запереть их в ящик, спрятал ключ в карман и вышел в приемную. Инид слышала его бормотание и хриплый старческий голос, отвечавший: «Двадцать пять, понедельник, Ньюпорт». Не прошло и двух минут, как доктор возвратился с дорожными чеками.

– А это правильно? – спохватилась Инид. – То есть законно?

– Отличный вопрос, Инид, но, представьте себе, все суперзаконно! – Доктор рассеянно взглянул на один из чеков, потом сунул всю пачку в карман рубашки. – Замечательный вопрос! Просто на пять с плюсом! Профессиональная этика запрещает мне продавать лекарства, которые я назначаю, поэтому я вынужден ограничиваться выдачей бесплатных образцов, что, к счастью, полностью соответствует политике «Плежелайнз» – «все включено». К сожалению, поскольку аслан еще не получил в Штатах окончательной лицензии, а большинство наших пассажиров – американцы, разработчик и производитель аслана, «Фармакопея С.А», не заинтересован в том, чтобы снабжать меня достаточным количеством бесплатных образцов, чтобы удовлетворить прямо-таки неслыханный спрос, так что я вынужден покупать эти образцы оптом. В результате несколько возрастает гонорар за консультацию.

– И сколько же стоят эти восемь пакетиков? – спросила Инид.

– Они ничего не стоят, Эрта: они выдаются бесплатно и не предназначены для перепродажи. Если вас интересует, во что мне обошлось это лекарство, которое вы получаете бесплатно, отвечу; восемьдесят восемь долларов США.

– По четыре доллара за таблетку?!

– Точно. Полная доза для пациентов с обычной восприимчивостью составляет тридцать миллиграммов в сутки. Иными словами, одна таблетка. Четыре доллара в день за прекрасное самочувствие. Большинство пассажиров это устраивает.

– И все же, что такое этот ашрам?

– Аслан. Назван, как мне говорили, в честь мифического существа древних легенд. Митраизм, солнцепоклонники и все такое прочее. От себя присочинять не стану. Насколько я понимаю, аслан – могучий и благосклонный лев!

Сердце Инид затрепетало в клетке ребер. Взяв со стола упаковку, она попыталась разглядеть содержимое через пузырики твердого на ощупь целлофана. Каждая темно-золотистая таблетка имела двойную бороздку (удобно разламывать) и была украшена солнцем о многих лучах – или это была голова льва с густой гривой? Аслан-крузер, гласила надпись.

– И что он делает? – допытывалась Инид.

– Абсолютно ничего, – сказал Хиббард, – если вы достигли полного душевного равновесия. Только кто из нас может этим похвастаться?

– А если равновесия нет?

– Аслан производит сложнейшую, тончайшую регуляцию нейрохимических факторов. По сравнению с ним лучшие лекарства, ныне признанные в Америке, все равно что две пачки «Мальборо» и ром с колой.

– Это антидепрессант?

– Ненаучный термин. Лично я предпочитаю «оптимизатор личности».

– А почему крузер?

– Аслан благотворно действует на шестнадцать химических факторов, – терпеливо продолжал Хиббард. – Но сами прикиньте: что идеально для пассажира круизного судна, может не подойти трудяге на рабочем месте. Химические отличия почти незаметны, но, если мы можем осуществить настолько точный контроль, почему бы не сделать этого? Кроме аслан-бейсика, «Фармакопея» производит еще восемь вариантов: лыжный аслан, аслан-хакер, аслан-потенция-ультра, аслан-тинейдж, аслан-клаб-мед, аслан-золотые-годы и – что я упустил? – аслан-Калифорния. Пользуется огромной популярностью в Европе. Задача в том, чтобы через два года довести количество этих вариаций до двух десятков. Аслан-сессия, аслан-свадебный, аслан-белые-ночи, аслан-книгочей, аслан-гурман и так далее, и так далее. Американская лицензия ускорила бы процесс, но можно и обойтись. Вы спрашиваете, чем отличается крузер? Главным образом тем, что он отключает страхи. Просто переводит этот рычажок на «ноль». Аслан-бейсик этого не делает, потому что в повседневной жизни желательно сохранять небольшой уровень страхов. Я, например, сейчас принимаю бейсик, потому что я на работе.

– Как…

– Меньше часа. Вот что особенно здорово: действует сразу же. Вы сравните с теми ископаемыми, которые все еще применяют в Штатах, – им требуется месяц! Начните сегодня принимать золофт, и ваше счастье, если улучшение наступит хотя бы в следующую пятницу.

– Я не о том: как возобновить рецепт дома?

Хиббард глянул на часы.

– Откуда вы родом, Энди?

– Со Среднего Запада. Сент-Джуд.

– О'кей. Вам проще всего раздобыть мексиканский аслан. Или если кто-то из друзей наведается в Аргентину, Уругвай, попросите их. Разумеется, если лекарство вам понравится и вы захотите иметь постоянный доступ к нему, компания «Плежелайнз» будет рада пригласить вас в очередной круиз.

Инид поморщилась. Доктор Хиббард был хорош собой, обаятелен, и таблетка, которая поможет получить удовольствие от круиза и управиться с Альфредом, будет весьма кстати, но уж очень этот врач легкомысленный, и зовут ее, между прочим, Инид. И-Н-И-Д.

– Вы правда уверены, что мне нужно именно это? – переспросила она. – Безусловно, совершенно уверены?

– Гарантирую, – подмигнул доктор Хиббард.

– А что значит «оптимизатор»? – спросила Инид.

– Вы станете более устойчивой эмоционально, – сказал Хиббард. – Будете гибче, увереннее, снисходительнее к себе самой. Страхи и излишняя чувствительность рассеются, уйдет болезненное беспокойство, как бы люди чего не подумали. Все, чего вы сейчас стыдитесь…

– Да! – подхватила Инид. – О да!

– «Захочется – расскажу, не захочется – к чему и упоминать?» – вот как вы станете к этому относиться. Мучительная раздвоенность, вечные колебания между желанием исповедаться и желанием сохранить секрет – ведь это вас мучает?

– Кажется, вы все про меня поняли.

– Такова химия мозга, Илейн. Сильнейшее побуждение исповедаться, столь же сильное – утаить. Что есть «побуждение»? Не что иное, как химическая реакция. А память? Тоже химическая реакция! Может быть, еще и структурное изменение, но структуры-то складываются из протеинов! А протеины? Из аминокислот!

Инид смутно беспокоила мысль, что церковь учила другому – насчет Христа, который был одновременно и плотью, распятой на кресте, и Сыном Божиим, – но доктрины веры всегда отпугивали ее своей сложностью, а у преподобного Андерсона, их священника, лицо было доброе-предоброе, в проповедях он часто отпускал шуточки, цитировал анекдоты из «Нью-Йоркера» и книги мирских авторов вроде Джона Апдайка и в жизни не позволял себе пугать прихожан резкими заявлениями типа того, что все они прокляты: это было бы нелепо, ведь вся паства так мила и дружелюбна, а потом, Альфред всегда посмеивался над ее верой, так что ей было проще перестать верить (если она вообще когда-нибудь верила), нежели вступать в философские диспуты с мужем. Ныне Инид полагала, что, умерев, так и останешься мертвой, и рассуждения доктора Хиббарда казались ей весьма разумными.

Однако привычная покупательская недоверчивость брала верх.

– Я, конечно, глупая старая провинциалка, но мне кажется, менять свою личность нехорошо. – Инид вытянула нижнюю челюсть, скорчила кислую гримасу, демонстрируя неодобрение.

– Чем же плохи перемены? – удивился Хиббард. – Или вас устраивает ваше нынешнее самочувствие?

– Нет, но, если, приняв таблетку, я превращусь в другого человека, если я изменюсь, это как-то неправильно, и…

– Эдвина, я, безусловно, разделяю ваши чувства. Все мы испытываем иррациональную привязанность к конкретным химическим параметрам своего характера и личности. Страх перед переменами напоминает страх смерти, верно? Не могу себе представить, каково это – перестать быть собой. Но ведь если прежнего «я» уже нет, то кто заметит разницу и какое до нее дело этому «я»? Смерть была бы страшна, только если б мы ощущали себя мертвыми, а этого-то мертвецы как раз и не ощущают!

– Но разве это лекарство не делает всех одинаковыми?

– Бип-бип! Неверный ответ! Знаете почему? Потому что даже два человека с идентичными параметрами остаются разными личностями. Скажем, у этих двоих одинаково высокий коэффициент интеллекта, но совершенно разный запас знаний и воспоминаний. Ведь так? Два способных на глубокую привязанность человека направляют эту привязанность на абсолютно разные объекты. Два одинаково несклонных к риску индивида избегают отнюдь не одного и того же. Возможно, благодаря аслану мы становимся в чем-то похожими, но штука в том, Инид, что мы все равно остаемся индивидуальностями.

Доктор улыбнулся особенно очаровательной улыбкой, и Инид, прикинув, что консультация как таковая стоит всего 62 доллара, сочла, что за свои деньги получила, наконец, достаточно чужого внимания и времени, а потому поступила так, как намеревалась поступить с той самой минуты, когда впервые увидела солнечно-львиные таблетки: полезла в сумку, извлекла из фирменного конверта «Плежелайнз» (в нем хранились выигрыши) пачку купюр и отсчитала полторы сотни.

– Лев дарует вам радость! – Мистер Хиббард снова подмигнул, подталкивая стопку образцов к ее краю стола. – Пакетик нужен?

С бьющимся сердцем Инид вернулась в носовую часть палубы «В». После ужасов предыдущего дня и двух ночей у нее вновь появилась вполне конкретная надежда. О, сколь сладостно упование человека, сжимающего в руке только что приобретенное лекарство, которое конечно же все изменит в его голове! Как свойственна всем нам мечта избавиться от констант личности! Чтобы свершилось волшебное преображение, не требовалось усилий – лишь поднести руку ко рту, не требовалось акта воли – лишь проглотить, не нужно было религии, кроме веры в причину и следствие. Скорей бы принять лекарство! Всю дорогу до каюты Инид словно по воздуху летела. По счастью, Альфред куда-то отлучился. Как бы признавая некую незаконность этого деяния, Инид закрыла наружную дверь на задвижку и вдобавок заперлась в ванной. Подняла глаза к их отражению в зеркале и, будто исполняя ритуал, поглядела в упор, как не смотрела на себя уже много месяцев, а то и лет. Протолкнула сквозь оболочку фольги одну золотистую таблетку аслана, положила на язык и запила водой.

Потом она несколько минут чистила зубы щеткой и нитью: бытовые хлопоты, чтобы время провести. Дрожь изнеможения пробрала ее. Инид доплелась до постели и прилегла.

В каюту без иллюминатора проник золотой солнечный свет.

Потерся о ее руку теплым бархатным носом. Лизнул веки шершавым, скользким языком. Сладкое, пряное дыхание.

Когда Инид очнулась, холодноватое галогеновое освещение каюты уже не казалось искусственным – ясный луч света пробивался из-за набежавшей тучи.

«Я приняла лекарство, – напомнила она себе. – Я приняла лекарство. Приняла лекарство!»

Вновь обретенная эмоциональная устойчивость подверглась серьезному испытанию на следующее же утро, когда, поднявшись в семь утра, Инид обнаружила Альфреда в душевой кабинке, где он спал, свернувшись клубком.

– Ал, ты лежишь в душе! – воскликнула она. – Здесь не место для сна!

Разбудив мужа, Инид принялась чистить зубы. Альфред открыл глаза, критически оглядел себя вполне осмысленным взглядом.

– Уф, весь застыл, – проворчал он.

– Бога ради, что ты здесь делаешь?! – пробулькала Инид сквозь фторидную пену, бодро надраивая зубы.

– Все крутился ночью, – пробормотал он, – дурные сны.

В объятиях аслана Инид обрела запас сил и терпения для таких вот выворачивающих запястье движений взад-вперед, которыми дантист советовал полировать боковые поверхности моляров. С умеренным интересом она наблюдала, как Альфред постепенно приводит себя в вертикальное положение – цепляется, опирается, приподнимается, прислоняется, слегка покачивается. С его чресл свисала нелепая набедренная повязка из склеенных друг с другом разодранных памперсов.

– Только посмотри. – Он покачал головой. – Ты только полюбуйся на это!

– У меня сегодня был такой чудный сон!

– Как поживают нынче наши «неприсоединившиеся»? – спросила организатор досуга Сюзи Гош голосом нежным и мягким, словно волосы в рекламе шампуня.

– Прошлой ночью не потонули, если вы об этом, – отрезала Сильвия Рот.

Норвежцы тотчас завладели Сюзи, им требовалась подробнейшая информация о возможностях «марафона» для пловцов в большем из бассейнов «Гуннара Мирдала».

– Какая неожиданность, Сигне, – чересчур громко обратился к жене мистер Сёдерблад. – Нигрены приготовили к утру действительно заковыристый вопрос для мисс Гош.

– Да, Стиг, они всегда задают заковыристые вопросы, верно? Очень основательные люди, наши Нигрены.

Тед Рот ловко вычерпывал мякоть из половинки грейпфрута.

– История угля – это история нашей планеты, – заявил он. – Знаете, что такое парниковый эффект?

– Тройная льгота по налогам, – сказала Инид.

Альфред кивнул:

– Я знаю, что такое парниковый эффект.

– Нужно вырезать купоны, а я иногда забываю, – продолжала Инид.

– Четыре миллиарда лет назад земля была раскаленной, – сказал д-р Рот. – Атмосфера была совершенно непригодна для дыхания. Метан, двуокись углерода, сернистый водород.

– Конечно, в нашем возрасте важнее доход, чем рост стоимости акций.

– Природа не умела расщеплять целлюлозу. Дерево падало и оставалось лежать на земле, потом на него падало другое дерево. Каменноугольный период. Земля утопала в хаотическом буйстве. Миллионы, многие миллионы лет деревья падали одно на другое, почти весь углерод был поглощен из воздуха и похоронен в земле. Там он и оставался до вчерашнего дня – с геологической точки зрения.

– Марафон для пловцов… Это вроде танцевального марафона, да, Сигне?

– Бывают же такие отвратительные люди! – заметила миссис Нигрен.

– Ныне упавшее дерево пожирают грибы и микробы, и весь углерод возвращается в атмосферу. Каменноугольный период не повторится. Никогда. Потому что нельзя заставить природу забыть то, чему она научилась: расщеплять и потреблять целлюлозу.

– Теперь это «Офик-Мидленд», – сказала Инид.

– Млекопитающие появились, когда Земля остыла. Глазурь на тыкве. Пушистые зверюшки в норах. Но теперь самые умные млекопитающие добывают углерод из-под земли и возвращают его в атмосферу.

– По-моему, у нас есть акции «Орфик-Мидленд», – припомнила Сильвия.

– Вообще-то и у нас есть «Орфик-Мидленд», – вставил Пер Нигрен.

– Уж Пер-то знает, – подхватила его жена.

– Еще бы ему не знать, – фыркнул мистер Сёдерблад.

– Когда мы спалим весь уголь, нефть и газ, – гнул свое д-р Рот, – атмосфера снова станет как встарь. Жаркая, удушливая, какой тут не видели уже триста миллионов лет. Мы выпустили углеродного джинна из каменной бутылки.

– В Норвегии превосходные пенсии по старости, но я дополняю государственную пенсию за счет частного накопительного фонда. Пер каждое утро сверяет цены всех акций. У нас много американских акций. Скольких компаний, Пер?

– В данный момент – сорока шести, – ответил Пер Нигрен. – Если не ошибаюсь, «Орфик» – это аббревиатура: «Оукриджская финансовая инвестиционная компания». Ее акции вполне устойчивы в цене и приносят хорошие дивиденды.

– Потрясающе! – восхитился мистер Сёдерблад. – А где мой кофе?

– Знаешь, Стиг, – сказала Сигне Сёдерблад, – я совершенно уверена: у нас тоже есть акции «Орфик-Мидленд».

– У нас полным-полно акций. Не могу же я помнить их все наперечет! Да и шрифт в газете чересчур мелкий.

– Мораль: не отправляйте пластиковые бутылки в переработку. Свезите их на свалку. Верните углерод в землю!

– Будь на то воля Ала, мы бы и посейчас держали все до цента на сберегательной книжке.

– Закопайте его поглубже! Загоните джинна обратно в бутылку!

– У меня проблемы со зрением, мне трудно читать, – пожаловался мистер Сёдерблад.

– В самом деле? – ехидно переспросила миссис Нигрен. – И что же это за недуг?

– Люблю я прохладные осенние деньки! – вздохнул доктор Рот.

– С другой стороны, – продолжала миссис Нигрен, – чтобы выяснить, как называется этот недуг, пришлось бы напрячь зрение и почитать!

– Мир так мал!

– Бывает, конечно, «ленивый» глаз, но чтобы два «ленивых» глаза…

– Это невозможно, – перебил жену мистер Нигрен. – «Ленивый глаз», или амблиопия, – это состояние, при котором один глаз берет на себя функции второго. Итак, если один глаз «ленивый», то второй, по определению…

– Пер, заткнись! – оборвала мужа миссис Нигрен.

– Инга!

– Официант, повторите!

– Представьте себе узбека из солидного среднего класса, – рассуждал д-р Рот. – Одна семья там имела такой же «форд-стомпер», как у нас. В сущности, все различия между нашим средним классом и узбекским сводятся к тому, что там нигде, даже в самых богатых домах, нет канализации.

– Раз я не читаю, мой духовный уровень заведомо ниже уровня любого норвежца, – сказал мистер Сёдерблад. – Смиренно признаю.

– Мухи – словно где-то рядом падаль валяется. Ведро с золой, чтобы присыпать за собой в уборной. Заглядывать в дыру не стоит, хоть и неглубоко. А на подъездной дорожке красуется «форд-стомпер», и они снимают нас на камеру, как мы снимаем их.

– Несмотря на этот изъян, я еще способен получать от жизни кое-какие удовольствия.

– И все же, Стиг, наши удовольствия ничтожны по сравнению с высокими наслаждениями Нигренов, – подхватила Сигне Сёдерблад.

– Конечно, они наслаждаются зрелыми и долговечными плодами духа. Зато ты, Сигне, на редкость удачно выбрала нынче платье. Даже мистер Нигрен не в силах оторвать от тебя глаз, хоть и получает в другом месте столь зрелые и долговечные плоды…

– Пер, мы уходим! – объявила миссис Нигрен. – Нас тут оскорбляют.

– Ты слышал, Стиг? Нигрены обиделись и уходят.

– Какая жалость! С ними так весело!

– Все наши дети перебрались на Восток, – вздохнула Инид. – Средний Запад никому не нужен.

– Жду удобного момента, приятель! – послышался Альфреду знакомый голос.

– В столовой для служащих «Дюпона» работала узбекская девушка. В Плимут-Митинге в магазине «ИКЕА» я тоже, кажется, видел узбеков. Это не какие-то зеленые человечки. Узбеки носят бифокальные очки, летают на самолетах…

– На обратном пути мы остановимся в Филадельфии, заглянем к ней в новый ресторан. Называется «Генератор».

– Инид, душечка, так это ее ресторан?! Мы с Тедом были там всего две недели назад!

– Мир тесен! – закивала Инид.

– Потрясающий ужин! Мы его надолго запомним.

– Так что мы выкинули шесть тысяч долларов, чтобы узнать, как пахнет выгребная яма.

– Этого я никогда не забуду, – откликнулся Альфред.

– И были счастливы, что попользовались этой выгребной ямой, прочувствовали, что такое настоящая экзотика, не по книгам и не по кино, а на собственной шкуре. Без этой выгребной ямы мы бы выбросили шесть тысяч долларов на помойку.

– Пойдем подсушим мозги на верхней палубе?

– Пойдем, Стиг! У меня уже наступило интеллектуальное истощение!

– Хвала Господу за нищету! Хвала Господу за левостороннее движение! Хвала Господу за Вавилон! Хвала Господу за диковинное напряжение тока и странные переключатели! – Сдвинув очки на кончик носа, д-р Рот наблюдал за исходом шведов. – Отмечу, кстати, что любое платье из гардероба этой дамы скроено так, чтобы удобнее было раздеться!

– Тед еще никогда так не рвался на завтрак, – подхватила Сильвия. – И на ланч. И на обед.

– Изумительные северные виды – разве не за этим мы отправились в круиз? – отозвался Рот.

Альфред неловко потупил взор, а у Инид ханжество рыбьей костью застряло в горле.

– Как вы думаете, у него и вправду что-то с глазами? – выдавила она.

– Иногда он даже чересчур зорок.

– Пожалуйста, Тед, прекрати.

– Что «шведская секс-бомба» – стертое клише, само по себе уже стертое клише.

– Пожалуйста, перестань!

Отставной вице-президент отдела согласований поправил очки и вновь повернулся к Альфреду:

– Не оттого ли мы страдаем депрессией, что нет больше Дикого Запада? Даже притвориться невозможно, будто остались места, куда не ступала нога человека. Думается, депрессия нарастает во всем мире.

– Я сегодня так хорошо спала! Чувствую себя замечательно!

– Лабораторные крысы в тесноте впадают в панику.

– Ты сегодня и впрямь совсем другая, Инид. Доктор с палубы «D» не имеет к этому отношения? Я слышала всякое…

– Всякое?

– Говорят насчет «освоения киберпространства», – сказал д-р Рот, – но где тут дикость и первобытность?

– Насчет препарата под названием аслан.

– Аслан?

– Или космическое пространство, – продолжал д-р Рот. – Но лично я предпочитаю Землю. Хорошая планета. В атмосфере почти нет цианида, серной кислоты, аммиака. Редкая планета может этим похвастаться.

– «Бабушкина подружка», так его, кажется, называют.

– Но даже в собственном доме, большом, благоустроенном, чувствуешь себя словно в толпе, если знаешь, что точно такие же большие благоустроенные дома стоят вплотную друг к другу отсюда и до антиподов.

– Мне бы немного укромности, – вздохнул Альфред.

– Все пляжи от Гренландии до Фолклендов освоены. Ни акра свободного нет.

– Ой, а который час? – всполошилась Инид. – Нельзя же пропускать лекцию.

– Сильвия устроена по-другому. Ей нравится толчея на палубе.

– Да, люблю толчею, – подтвердила Сильвия.

– Бортовые иллюминаторы, сходни, грузчики. Ей даже сирена нравится. А по мне, это плавучий тематический парк.

– Приходится мириться с чужой фантазией, – посочувствовал Альфред. – Ничего не поделаешь.

– От Узбекистана мне было плохо, – сказала Сильвия.

– А мне нравятся тамошние пустыни, – признался д-р Рот. – Приятно видеть столько пустого, неиспользованного пространства.

– Вы поэтизируете нищету.

– То есть как это?

– Мы ездили по Болгарии, – сказал Альфред. – Насчет Узбекистана ничего не знаю, а вот в Китае мы были. Все, что видит глаз из окон поезда, все, будь на то моя воля, я бы снес. Разрушить до основания и начать заново. Не обязательно строить красивые дома, главное – прочные. С водопроводом. Крепкие бетонные стены, и чтоб крыша не протекала, – вот что нужно этим людям. И канализация. Посмотрите, как отстроились немцы! Образцовая страна.

– Но я бы не стал закусывать рыбкой из Рейна, даже если б ее удалось выудить!

– Вся ваша экология – чушь!

– Альфред, такой умный человек, как вы, не может называть экологию чушью!

– Лично мне нужен туалет!

– Ал, когда закончишь, выходи с книжкой на палубу, почитай немного. А мы с Сильвией пойдем на лекцию по инвестициям. Ты сиди себе на солнышке. Отдыхай! Отдыхай! Отдыхай!

Бывали дни получше, бывали похуже. Словно ночью, пока он лежал в кровати, телесные соки стекали в нужные или ненужные места, как маринад вокруг мясной вырезки, и к утру нервные окончания либо успевали получить то, что им требовалось, либо нет; можно подумать, ясность сознания зависит всего-навсего от того, на боку или на спине он провел предыдущую ночь; его встряхивали, как испорченный транзисторный приемник (это сравнение пугало еще больше), а в результате либо возвращались отчетливость и громкость, либо изнутри доносились щелчки разрядов вперемежку с незаконченными фразами и обрывками музыки.

Но самое скверное утро все равно лучше ночи. Утром все процессы ускорялись, лекарства быстрее поступали к месту назначения: желтая капсула от недержания, розовая пастилка от тремора, белая продолговатая – от морской болезни, бледно-голубая таблетка подавляла галлюцинации, вызванные розовой пастилкой. По утрам в крови суетятся пассажиры и чернорабочие – молекулы глюкозы, уборщики – молочная и мочевая кислота, клетки гемоглобина – доставщики, развозящие на своих зазубренных тележках баллоны только что произведенного кислорода, требовательные бригадиры – инсулин, например, служащие среднего звена – энзимы, главное начальство – адреналин, полиция и санитары – лейкоциты; подъезжают на розовых, белых и желтых лимузинах дорогостоящие консультанты, и все они поднимаются на лифте аорты, расходятся по коридорам артерий. До полудня производственных аварий почти не бывает. Новенький, бодрый мир.

Энергии достаточно. Из столовой «Кьеркегор» Альфред, пошатываясь, устремился по красному ковру коридора, который прошлый раз благополучно привел его в уборную, но нынче утром на пути попадались лишь салоны, да бутики, да кинозал «Ингмар Бергман», ни «М», ни «Ж» не видать. Беда в том, что на сигналы нервной системы полагаться больше нельзя. Ночью он надевал памперс, днем наведывался в туалет каждый час и носил с собой старый черный плащ, чтобы в случае чего прикрыться. Плащ был хорош еще тем, что портил Инид романтическое настроение, а ежечасный визит в туалет помогал организовать день. Вот и все его амбиции теперь – держать ситуацию под контролем, не дать океану ночных кошмаров прорвать последнюю дамбу.

Женщины потоком хлынули в бальный зал «Пеппи – Длинный чулок». Этот мощный прибой увлек Альфреда за собой, выбросил в коридор, по обе стороны которого открывались двери в каюты лекторов и затейников, входивших в штат судна. В конце коридора – ура! – дверь в мужскую комнату.

Возле одного из двух писсуаров стоял офицер в форме. Боясь осрамиться при свидетеле, Альфред зашел в кабинку, закрылся на задвижку и увидел перед собой загаженный унитаз – на этот раз дерьмо (и на том спасибо) помалкивало, просто воняло. Выйдя, Альфред сунулся в соседнюю кабинку, но там что-то шевелилось на полу – дерьмо с ножками спешило укрыться, – и он тоже не решился войти. Тем временем офицер слил воду и обернулся, и Альфреду бросились в глаза синие щеки, красноватые линзы очков, розовые, точно вывернутая наизнанку киска, губы. Ширинка расстегнута, наружу свисают двенадцать с лишним дюймов обмякшей желтовато-коричневой плоти. Синие щеки раздвинулись, обнажив в усмешке желтые зубы.

– Я оставил маленький подарочек в вашей постели, мистер Ламберт, – сказал он. – Взамен того, который прихватил с собой.

Альфреда одним духом вынесло из туалета, он помчался вверх по лестнице, выше, выше, семь маршей до чистого воздуха спортивной палубы. Здесь он уселся на скамейку под жаркими лучами солнца. Достал из кармана плаща карту приморских провинций Канады и попытался сосредоточиться на координатной сетке, определить ориентиры.

У перил стояли трое стариков в синтетических парках. Их голоса звучали то невнятно, то четко и громко. Очевидно, в однородной массе ветра есть разрывы, промежутки тишины, паузы, когда до стороннего слушателя успевает долететь фраза-другая.

– Вон там человек с картой, – сказал один. Он подошел к Альфреду, радостный, сияющий, как все на свете старики, кроме Альфреда. – Простите, сэр, как по-вашему, что это вон там, слева?

– Полуостров Гаспе, – уверенно ответил Альфред. – За поворотом будет большой город.

– Спасибо.

Старик вернулся к своим спутникам, и, словно их больше всего на свете интересовало местоположение судна, словно только ради этой информации они поднялись на спортивную палубу, все трое тут же удалились вниз, оставив Альфреда в одиночестве на вершине мира.

Защитный слой атмосферы тоньше в этом краю северных морей. Тучи собирались длинными цепочками, похожими на борозды пахоты, плыли вдаль под низко нависшим сводом неба. До Ultima Thule рукой подать. Зеленые предметы окружены красным ореолом. И в этих лесах, простиравшихся на запад до предела видимости, и в бесцельном полете туч, и в невероятной прозрачности воздуха не было ничего конкретного, никакой привязки к местности.

Как странно наблюдать бесконечность, совершая поворот по конечной дуге, ощущать дыхание вечности именно в сезонных переменах!

Тот мужчина в туалете, с синими щеками, был из сигнального отдела, воплощение предательства. Однако синещекий сигнальщик никак не мог позволить себе дорогостоящий круиз, и сомнение терзало Альфреда. Синещекий явился из далекого прошлого, а действовал и говорил в настоящем; так и дерьмо, порождение ночи, разгуливает теперь при свете дня – это сбивало Альфреда с толку.

Если верить Теду Роту, дыры в озоновом слое расходятся от полюсов. За долгую арктическую ночь воздушная оболочка истончается, и стоит ей прорваться, как повреждение распространяется во все стороны, достигая даже солнечных тропиков, даже экватора, и в конце концов на Земле не останется ни одного безопасного места.

А тем временем из обсерватории, расположенной в нижних широтах, поступил слабый, невнятный сигнал.

Альфред принял этот сигнал и задумался: что же делать? В туалет он теперь идти робел, но нельзя же спустить штаны прямо тут, на открытой палубе. Вдруг те трое вернутся?

Справа, по ту сторону защитного ограждения, были навалены какие-то густо окрашенные плоские и цилиндрические предметы, две навигационные сферы, перевернутый конус. Высоты Альфред не боялся, а потому мог спокойно пренебречь грозным предупреждением на четырех языках, перелезть через перила и, шагнув на наждачно-шершавую металлическую поверхность, поискать что-нибудь вроде деревца, под которым можно пописать. Здесь он был выше всех и для всех невидим.

Слишком поздно!

Штанины на обеих ногах промокли насквозь, на левой ноге – до самой щиколотки. Теплая, но быстро остывающая влага.

И никакого города на побережье, напротив, земля стремительно отдалялась. Серые волны дыбились над чуждыми водами, дрожь могучих машин нарастала, сделалась заметней. То ли они еще не доплыли до полуострова Гаспе, то ли успели его миновать. Он сообщил старикам в парках ошибочные сведения. Он потерялся.

А с палубы под ногами ветер донес смешок. Смешок повторился, пронзительный такой, северные забавы.

Обойдя цилиндры и сферы, Альфред свесился за внешнее ограждение. В нескольких ярдах от него, ближе к корме, располагался маленький «нордический» солярий, огражденный заборчиком из кедра, и мужчина, забравшийся туда, куда пассажирам доступ был строго-настрого запрещен, мог различить по ту сторону ограды Сигне Сёдерблад, пунктир пупырышков на руках, на бедрах и на обнаженном животе, две ягодки-морошки, в которые обратились ее соски под неожиданно посеревшим северным небом, подрагивающую рыжую шерстку между ног.

Дневной мир плыл по волнам ночного мира, ночной мир подмывал дневной, и Альфред трудился из последних сил, затыкая дыры дневного мира, пытаясь сохранить герметичность. И опять протечка.

Надвинулась новая туча, огромная, плотная, воды залива приобрели зеленовато-черный оттенок. Судно и тень встретились.

Стыд и отчаяние толкнули его…

Или ветер надул парусом плащ?

Или корабль качнуло?

Или виной всему дрожь в ногах?

Или дрожь палубы?

Или дурнота?

Или вызванное высотой головокружение? Или открытое море показалось гостеприимным и теплым тому, кто промок до костей и мерз на ветру? Или он наклонился пониже, рассматривая рыжий лобок?..

– Как уместно, – начал беседу пользовавшийся международной известностью консультант по инвестициям Джим Кролиус, – поговорить о деньгах во время организованного «Нордик-плежелайнз» круиза «Краски роскошной осени». Прекрасное солнечное утро, не правда ли?

Кролиус обращался к аудитории с кафедры, рядом стоял мольберт, на котором лиловыми чернилами была обозначена тема лекции: «Выжить в эпоху поправок». В ответ на риторический вопрос из передних рядов – кое-кто пришел пораньше, чтобы занять хорошие места, – послышался одобрительный гул. Кто-то даже поддакнул: «Верно, Джим!»

Этим утром Инид чувствовала себя намного лучше, но кое-какие неприятные явления в ее душе еще остались, и в данный момент буря эмоций складывалась из: а) недовольства женщинами, которые набились в бальный зал «Длинный чулок» заранее, словно возможная выгода от лекции Джима Кролиуса убывала пропорционально расстоянию между ним и слушателями; б) конкретного недовольства одной пробивной бабой, должно быть из Нью-Йорка, которая лезла впереди всех и обращалась к лектору по имени (о, конечно же Джим Кролиус мигом разгадает их пустую лесть и самомнение, но вдруг он окажется чересчур любезен и не позволит себе отвернуться от пробивных баб и сосредоточить все внимание на более скромной, но зато и более достойной уроженке Среднего Запада вроде Инид), и в) острого раздражения по поводу того, что Альфреду понадобилось дважды зайти в туалет перед завтраком, а в результате Инид не смогла пораньше уйти из зала «Кьеркегор» и занять место поближе к кафедре.

Но буря рассеялась так же быстро, как набежала, и солнце вновь засияло во всю мощь.

– Прошу прощения у тех, кто сидит в задних рядах, – продолжал Джим Кролиус, – но с того места, где я стою, у самого окна, мне видны кое-какие тучки на горизонте. Возможно, это безобидные легкие белые облачка. А может быть, это темные тучи с дождем. Внешность обманчива! С того места, где я стою, я вижу, как мне кажется, безопасную морскую гладь впереди, но я же не специалист. Возьмись я править кораблем, я бы привел его прямехонько на рифы. Ведь вы бы не хотели плыть на корабле без капитана, а? И у капитана должны быть карты и приборы, колокола и свистки, все, что положено. Верно? Радар, сонар, спутниковая система навигации. – Джим Кролиус загибал один палец за другим. – Спутники следят за нами из открытого космоса. Сложная техника, да? Но кто-то должен собирать эту информацию, или мы все попадем в беду. Верно? Это же открытый океан. Это ваша жизнь. Итак, речь вот о чем: вам не обязательно самим разбираться во всякой технике, в колоколах и свистках и всем прочем. Но, отправляясь в плавание по открытому морю серьезных инвестиций, нужно убедиться, что ваш капитан знает свое дело.

В первых рядах зааплодировали.

– Он что, принимает нас за восьмилетних детей? – шепнула Сильвия на ухо Инид.

– Это же вступление, – тоже шепотом ответила Инид.

– Можно предложить и другое сравнение, – продолжал Джим Кролиус. – Мы отправились в круиз полюбоваться сменой красок листвы. В году есть свой ритм – зима, весна, лето, осень. Вся жизнь циклична. Весной – подъем, осенью – спад. Похоже на биржу, верно? Тоже цикл. Пять, десять, даже пятнадцать лет биржа играет на повышение – мы сами были тому свидетелями. Но наступает пора поправок. Может, я кажусь вам чересчур молодым, но даже я видел однажды, как рынок рухнул. Страшное дело. Это цикл. Сейчас вокруг еще много зелени – это было долгое, прекрасное лето. Ну-ка, поднимите руки, кто из вас оплатил этот круиз, полностью или частично, благодаря дивидендам по акциям?

Вырос лес рук.

Джим Кролиус удовлетворенно кивнул.

– Ну, ребята, неприятно вам это говорить, но листья, того гляди, пожухнут. Какими бы зелеными они ни казались сейчас, зиму им не пережить. Разумеется, год на год не приходится, все циклы протекают по-разному. Заранее не угадаешь, когда зелень поблекнет. Но мы с вами собрались здесь, потому что мы все – все до единого – люди дальновидные. Каждая из присутствующих здесь дам – хороший инвестор, вы доказали это уже тем, что находитесь здесь. Почему? Потому что вы отправились из дому еще летом. Каждой из вас хватает смекалки понять, что за время круиза кое-что изменится. И все мы задаемся вопросом (я снова прибегаю к метафоре): превратится ли вся эта пышная зелень в столь же изобильное золото? Или засохнет на ветвях в зиму тревоги нашей?

Зал «Пеппи – Длинный чулок» прямо-таки искрил от возбуждения. Со всех сторон слышалось: «Замечательно! Замечательно!»

– Меньше слов, больше дела! – суховато потребовала Сильвия Рот.

«Смерть, – думала Инид. – Он говорит о смерти. А эти люди, которые ему аплодируют, все такие старые!»

Но где жало страха, вызванного этой мыслью? Нет жала, его извлек аслан.

Джим Кролиус подошел к мольберту и перевернул верхнюю страницу. Вторая страница была озаглавлена: КОГДА КЛИМАТ МЕНЯЕТСЯ. Перечисленные ниже категории – фонды, облигации, обыкновенные акции – исторгли у первых рядов дружный вздох, которого, как показалось Инид, скудная информация отнюдь не заслуживала. На миг ей почудилось, будто Джим Кролиус проводит тот самый «экспертный анализ рынка», на который ее брокер в Сент-Джуде советовал ей никогда и ни в коем случае не обращать внимания. Если не принимать в расчет незначительную горизонтальную тягу ветра при низкой скорости, сила тяжести придает падающему предмету (представьте себе падение ценности) ускорение 32 фута в секунду, поскольку же ускорение есть производная второго порядка от преодоленного расстояния, специалист, зная расстояние, которое объект уже пролетел (около 30 футов), может без труда вычислить его скорость (42 фута в секунду) в тот миг, когда он пролетал мимо окна высотой в 8 футов, и, приняв длину предмета за шесть футов (чтобы не усложнять, скорость в этот момент будем считать постоянной), получит результат: объект был полностью или частично виден в окно в течение четырех десятых секунды. Четыре десятых секунды – такая малость! Если вы смотрели в сторону, мысленно подсчитывая примерное количество часов, оставшихся до казни юного убийцы, ваш взгляд успеет зарегистрировать лишь какой-то темный, пронесшийся мимо предмет. Но если вы смотрите прямо в окно, ощущая при этом душевное спокойствие, какого давно уже не знали, четырех десятых секунды с избытком хватит, чтобы признать в падающем предмете супруга, с которым прожито сорок семь лет, отметить, что он вновь напялил ужасный черный плащ, давно потерявший вид, – его ни в коем случае не следовало надевать в общественных местах, но он назло упаковал его в чемодан, назло таскал повсюду с собой; и вы успеете не только осознать, что произошло нечто ужасное, но даже ощутить свою чуждость этому событию, словно стали свидетелем того, чего человеку видеть не предназначено, как не следует ему видеть столкновение метеорита с Землей или совокупление китов, вы успеете даже разглядеть лицо своего мужа, просиявшее юной красотой, удивительным блаженством, – кто бы мог подумать, что этот неистовый человек ощутит благодать в секунды падения?

Он вспоминал вечера, когда сидел наверху с первым своим сыном, или с обоими, или обняв одной рукой дочку. Влажные, пахнущие шампунем головы крепко прижимались к его груди, а он читал им вслух «Черного Красавчика» или «Хроники Нарнии». Его голос, звучный, насыщенный, нагонял на детей дремоту. Бывали такие вечера, сотни, быть может тысячи, когда семья, это атомное ядро, не испытывала потрясений, способных ее расколоть. Вечера простой и уютной близости в том синем кожаном кресле, сладостные вечера сомнения, разделявшие ночи никчемной реальности. Теперь они вернулись к Альфреду, давно забытые противоядия, ибо, когда человек падает в море, единственное, за что он может ухватиться, – это его дети.