Робин Пассафаро выросла в семье филадельфийских смутьянов и истинно верующих. Ее дед и дядья, Джимми и Джонни, состояли в Старом профсоюзе водителей грузовиков; дед, Фазио, был вице-президентом при главном боссе Фрэнке Фицсиммонсе, заправлял крупнейшим отделением в Филадельфии и в течение двадцати лет присваивал взносы 3200 его членов. Фазио пережил два приговора за рэкет, инфаркт, ларингэктомию и девять месяцев химиотерапии, под старость перебрался в Си-Айл-Сити на побережье Джерси и по сей день каждое утро ковылял на пирс и ставил на крабов ловушки с приманкой из сырой курятины.

Дядюшка Джонни, старший из сыновей Фазио, жил на доходишки от инвалидности («хроническая и острая боль в пояснице» – констатировали страховые претензии), от сезонных малярных работ (только наличные) и за счет умения или везения заключать дневные сделки в режиме онлайн. Жил Джонни с женой и младшей дочерью в одноквартирном коттедже возле Стадиона ветеранов; домик расширяли и достраивали, пока он не занял весь небольшой участок, от ворот до задней границы, а садик с клочком искусственного газона разместили на крыше.

Дядя Джимми («малыш Джимми»), человек холостой, заведовал архивом профсоюза: в эпоху надежд Международное братство водителей грузовиков возвело в промышленной зоне на берегу Делавэра бетонный мавзолей, однако с тех пор всего лишь три (3) верных водителя выразили желание упокоиться в трех из тысячи огнеупорных склепов, а потому усыпальницу превратили в хранилище корпоративной и юридической документации. В здешнем АН Джимми знали все: надо же, чувак ухитрился подсесть на метадон, даже не отведав героина!

Отец Робин, Ник, средний сын Фазио, единственный в своем поколении Пассафаро не имел отношения к семейному делу. Ник, самый мозговитый из братьев, убежденный социалист, отвернулся от никсоновско-синатровского профсоюза. Он женился на ирландке, демонстративно перебрался на этнически пеструю Маунт-Эйри, преподавал обществоведение в городском колледже, пламенными троцкистскими проповедями провоцируя начальство уволить его.

Врачи признали Ника и его жену Коллин бесплодными. Супруги усыновили годовалого мальчика Билли, а через несколько месяцев Коллин забеременела, и Робин оказалась старшей из трех дочерей. О том, что Билли – приемный сын, Робин узнала уже подростком, но с раннего детства ей казалось, будто она незаслуженно получала больше других, так она рассказывала Дениз.

Вероятно, энцефалограмма выявила бы патологию в мозгу у Билли, на томограмме обнаружились бы красные узелки или черные лакуны, и, учитывая вероятность церебральной травмы и крайнюю запущенность в первые месяцы жизни, до усыновления, можно было бы поставить соответствующий диагноз, но для сестер, в особенности для Робин, Билли был попросту кошмаром. Мальчишка быстро смекнул, что, как Робин ни мучай, винить во всем она будет только себя. Если она одалживала ему пятерку, он еще и насмехался: неужели эта дура думает, что он вернет деньги? (Если Робин жаловалась отцу, Ник попросту выдавал дочери еще пятерку.) Билли подбрасывал сестре кузнечиков с отрезанными ногами, лягушек, обработанных кислотой, и говорил (в шутку, по его понятиям): «Я сделал им больно из-за тебя». Он засовывал в трусики ее куклам слепленные из грязи комочки дерьма. Он называл ее «корова безмозглая» и «Робин Плоская Доска». Тыкал ей в руку карандашом, да так, что кончик обламывался и застревал под кожей. Новенький велосипед Робин пропал прямо из гаража, а на следующий день Билли «нашел на Джермантаун-авеню» пару отличных черных роликовых коньков и лихо носился по соседним кварталам, пока Робин дожидалась, чтобы ей снова купили велосипед.

Отец, острым взором подмечавший все изъяны первого и третьего мира, к изъянам Билли оставался слеп. Когда Робин перешла в старшие классы, она была вынуждена, спасаясь от Билли, запирать шкаф, затыкать салфеткой замочную скважину своей спальни и спать с кошельком под подушкой, но все равно не сердилась, а только горевала. Жаловаться ей было не на что. Сестры с их удачами и неудачами росли в огромном ветхом доме на Фил-Эллена-стрит, Робин училась в хорошей квакерской школе, а потом в самом лучшем квакерском колледже, получала полную стипендию, влюбилась в сокурсника, вышла за него замуж и родила двух девчушек, а Билли тем временем шел ко дну.

Ник привил сыну интерес к политике; Билли отплатил ему ярлыком «буржуазный либерал». Этого оказалось недостаточно, чтобы обозлить Ника; тогда Билли пошел дальше и сдружился с другими Пассафаро, которые горячо приветствовали перебежчика из семьи изменника их традициям. После того как Билли вторично арестовали по уголовному обвинению и Коллин выгнала его из дома, родственники из профсоюза чествовали парня как героя. Понадобилось кое-какое время, чтобы растратить и этот капитал.

Около года Билли жил у дядюшки Джимми – тому уже перевалило за пятьдесят, но он наслаждался обществом близких по духу юнцов, обожал демонстрировать огромную коллекцию ножей и ружей, смотреть вместе с ребятами видео Чейси Лейн и играть в «Полевых командиров III» и «Владыку ада». Джимми поклонялся также Элвису Пресли и воздвиг ему в углу спальни алтарь, но до Билли так и не дошло, сколь ревностно Джимми относится к своему кумиру, и однажды он осквернил святилище таким мерзостным и извращенным способом, что Джимми отказывался потом даже вспоминать об этом, а племянничка выкинул на улицу.

Билли перебрался в радикальное подполье Филадельфии, в протянувшийся от Фиштауна и Кенсингтона на севере через Джермантаун и Западную Филли (где мэр Гуд разбомбил добрых граждан «Движения») и далее до трущоб Пойнт-Бриза «красный полумесяц» бомбистов, агитаторов, которые размножали свои листовки на ксероксе и печатали самиздатовские журналы, панков, бакунинцев, малых пророков строжайшего вегетарианства, производителей оргоновых одеял, женщин по имени Африка, дилетантов, писавших житие Энгельса, эмигрантов из «Фракции Красной Армии» и так далее. Филадельфийская особенность: довольно значительный процент преступлений имеет здесь политическую окраску. После первого срока Фрэнка Риззо на посту мэра никто уже не питал иллюзий, будто полиция беспристрастна и не поддается коррупции, а поскольку в глазах обитателей «красного полумесяца» все копы заведомо были убийцами или по меньшей мере соучастниками убийства (вспомним «Движение»!), любое насилие или перераспределение собственности, которому копы пытались воспрепятствовать, превращалось в законный акт затянувшейся грязной войны. Правда, местных судей такая логика не убеждала. С годами юный анархист Билли Пассафаро получал все более суровые приговоры: испытательный срок, общественные работы, молодежный исправительный лагерь и, наконец, тюрьма штата в Грейтерфорде. Робин с отцом часто спорили о том, насколько справедливы эти наказания. Поглаживая ленинскую бородку, Ник заявлял, что, хотя сам он и не склонен к насилию, однако отнюдь не выступает против насилия как способа защиты политических идеалов, а Робин просила пояснить, какие именно политические идеалы отстаивал Билли, избивая обломком бильярдного кия студента Пенсильванского университета.

За год до того как Робин и Дениз познакомились, Билли условно-досрочно вышел на свободу и присутствовал на церемонии открытия общественного компьютерного центра в нищем северном пригороде Найстауне. Популярный преемник мэра Гуда (избранный уже на второй срок) отличался политической изобретательностью и, в частности, занялся коммерческой эксплуатацией городских школ. Прискорбная запущенность образовательных учреждений открывала перед ловким мэром редкостные деловые перспективы («Спешите стать участником Похода надежды!» – гласили его послания), и первой мяч подхватила корпорация «У.», которая взяла на себя развитие спортивных программ в школах, задыхавшихся от недостатка бюджетных средств. Теперь мэр и корпорация «У.» породили новый совместный проект: корпорация передавала в дар городу Филадельфии достаточное количество своих знаменитых «Глобал десктопов», чтобы «подключить» каждый класс, и плюс к этому создавала пять общественных компьютерных центров в бедных районах северной и западной окраины. Соглашение предоставляло корпорации «У.» исключительное право использовать в рекламных целях школьные занятия в округе Филадельфия, как те, где фигурировали «Глобал десктопы», так и любые другие. Оппозиция то возмущалась «распродажей» школ, то обличала корпорацию: она-де сплавляет школам часто ломающиеся «Десктопы версии 4.0», а общественным центрам – и вовсе устаревшую «версию 3.2». Тем не менее этим сентябрьским днем в Найстауне царило праздничное настроение. Мэр и двадцативосьмилетний вице-президент «У.» Рик Флэмбург вместе взялись за огромные ножницы, чтобы перерезать ленточку. Местные политики рассуждали о детях и завтрашнем дне, о компьютерных технологиях, об историческом моменте и демократии.

Возле белой палатки, как всегда, под присмотром бдительного наряда полиции (наряд, как вскоре выяснилось, был маловат) толпились анархисты, открыто размахивали плакатами и знаменами, а в накладных карманах широких штанов прятали мощные магниты, с помощью которых чуть позже, когда все примутся поедать пирожные, пить пунш и толкаться, намеревались уничтожить как можно больше данных в новеньких «Глобал десктопах». На плакатах красовались надписи: «Откажись!», «Компьютеры вместо революции» и «А у меня в раю мигрень». Билли Пассафаро, чисто выбритый, в опрятной белой рубашке с короткими рукавами, нес плакат длиной четыре фута с надписью «Добро пожаловать в Филадельфию!». Когда официальная часть закончилась и началось хаотическое брожение масс, Билли ввинтился в толпу, улыбаясь, высоко поднимая над головой свою весть доброй воли, прикрепленную к двум коротким брускам, добрался до почетных гостей, а там, взмахнув брусками, точно битой, раскроил Рику Флэмбургу череп. Прежде чем телохранитель мэра схватил Билли и десяток полицейских навалились сзади, он успел нанести еще три удара, сломав Флэмбургу нос, челюсть, ключицу и выбив почти все зубы.

Билли повезло, что в палатке оказалось чересчур много народу и копы не решились стрелять. А учитывая предумышленность преступления и политически некорректную диспропорцию в тюрьмах между белыми и черными смертниками, ему повезло и в том, что Рик Флэмбург выжил. (Трудно сказать, считал ли это везением сам вице-президент «У.», неженатый выпускник Дартмута: в результате нападения речь Флэмбурга сделалась невнятной, он был изуродован и частично парализован, ослеп на один глаз и страдал чудовищными мигренями.) Билли судили за покушение на убийство, физическое насилие при отягчающих обстоятельствах и применение смертельно опасного оружия. Он категорически отказался заключать сделку с прокурором, отверг и назначенного судом адвоката как «соглашателя», и старого профсоюзного юриста, требовавшего с родичей подсудимого пятьдесят долларов в час. Билли сам вел защиту в суде.

К изумлению почти всех знакомых, за исключением Робин, которая всегда знала, как хитер ее братец, защищался Билли довольно умело. Он заявил, что мэр «продает» филадельфийских детей в «технорабство» корпорации «У.», а это «очевидная и вопиющая опасность для общества», каковую он вправе пресечь с помощью насилия. Билли разоблачал «бесстыдный сговор» американского бизнеса с правительством, себя он сравнивал с ополченцами Лексингтона и Конкорда. Когда Робин (намного позднее) показала Дениз протокол судебного заседания, Дениз захотелось свести за ужином Билли и Чипа и послушать, как они на пару рассуждают насчет «бюрократии»; однако ужин придется отложить до тех пор, пока Билли не отбудет семьдесят процентов своего срока (от двенадцати до восемнадцати лет) в Грейтерфорде.

Ник Пассафаро взял отпуск и исправно посещал заседания суда. Как приличествует «красному», в интервью для телевидения он заявил: «Каждый день погибает черный, и все молчат, раз в год жертвой становится белый, и тогда поднимается крик». А также: «Мой сын дорого заплатит за свое преступление, а корпорация "У." за свои преступления не заплатит ни цента», и «Все эти Рики Флэмбурги наживают миллиарды, продавая американским детям насилие с экранов». Ник сочувствовал большинству высказываний Билли на суде и гордился тем, как парень держится, однако, когда публике предъявили фотографии изувеченного Флэмбурга, Ник несколько растерялся. Глубокие V-образные вмятины в черепе, на носу, челюсти и ключице кричали о жестокости, о безумии, не имеющем ничего общего с идеализмом. Судебный процесс продвигался к завершению, а Ник лишился сна. Перестал бриться, почти не ел. Коллин настояла на визите к психиатру. Ник вернулся домой с лекарствами, но продолжал будить жену по ночам своими воплями. «Я не стану просить прощения, – кричал он. – Это война!» Дозу увеличили, а в апреле городской департамент образования отправил Ника на пенсию.

Рик Флэмбург работал на корпорацию «У.», поэтому у Робин имелись основания во всем винить себя.

Она стала посредницей между семьями Пассафаро и Флэмбург, упорно являлась в больницу, пока родители Рика, преодолев подозрительность и гнев, не признали, что сестра за брата не отвечает. Она сидела возле койки Флэмбурга, читала вслух «Спортс иллюстрейтед», шла рядом с Риком, когда он, опираясь на ходунки, ковылял по коридору. После второй пластической операции Робин пригласила родителей пациента на ужин и терпеливо выслушала их (весьма скучную, признаться) повесть о сыне. В ответ она рассказала им, каким смышленым мальчишкой был Билли: уже к четвертому классу так аккуратно и грамотно писал, что, прогуляв уроки, составлял вполне убедительные записки от имени родителей, а уж по части скабрезных анекдотов и полезной информации о репродуктивных функциях он не имел себе равных. И каково умненькой девочке было видеть, как ее столь же умный брат с каждым годом отупляет себя, словно нарочно, лишь бы ни в чем не уподобиться ей, и как все это странно и как ужасно то, что он сотворил с их сыном.

Незадолго до начала суда Робин взяла мать с собой в церковь. Коллин прошла католическую конфирмацию, но с той поры сорок лет не причащалась; сама Робин ходила в церковь только на свадьбы и похороны. Три воскресенья подряд Робин заезжала за матерью на Маунт-Эйри и отвозила в церковь ее детства (Св. Димфны, северная Филадельфия). В третье воскресенье, покидая храм, Коллин сказала дочери с тем легким ирландским акцентом, от которого за всю жизнь так и не избавилась: «Спасибо, с меня хватит». После этого Робин ходила к мессе одна, а позднее записалась в группу, которую готовили к конфирмации.

Свободным временем для добрых дел и актов веры Робин располагала благодаря корпорации «У.». Ее муж, Брайан Каллахан, сын местного фабриканта средней руки, вырос в относительной роскоши Бала-Синвида, играя в лакросс и оттачивая изысканный вкус, – ему предстояло унаследовать маленькую химическую компанию отца. (Отец Каллахана в молодости разработал формулу вещества, которое можно заливать в бессемеровский конвертер, когда керамические стенки еще не остыли, и латать таким образом трещины.) Брайан женился на самой красивой однокурснице (то есть на Робин) и вскоре после окончания колледжа возглавил «Хай темп продактс». Компания занимала здание из желтого кирпича в промышленной зоне возле моста Такони-Пальмира; волей случая ближайшим учреждением был архив профсоюза водителей грузовиков. Управление «Хай темп продактс» требовало минимальных умственных усилий, так что во второй половине дня Брайан возился с компьютерными кодами и анализом Фурье, проигрывал на своей президентской магнитоле записи культовых калифорнийских групп (он питал пристрастие к «Фибулятору», «Тинкинг феллерз юнион», «Минитмен» и «Номатикс») и набрасывал программу, которую со временем потихоньку запатентовал, потихоньку нашел инвестора, а в один прекрасный день по совету инвестора потихоньку продал свою интеллектуальную собственность корпорации «У.» за девятнадцать с половиной миллионов долларов.

Программа «Вектормелодия» обрабатывала любую звукозапись с помощью собственного вектора, который делил мелодию на дискретные, поддающиеся анализу данные. Пользователь «Вектормелодии» брал, скажем, любимую песенку Моби, а компьютерная программа подвергала его выбор спектроанализу, обследовала все хранившиеся в памяти записи и выдавала перечень схожих звуков, на которые без ее помощи пользователь, скорее всего, никогда бы не наткнулся: «О пер», Лора Ниро, Томас Мапфумо, «Свадебка» в заунывной версии Покровского. «Вектормелодия» использовалась в интеллектуальных играх и при обучении музыке и в то же время способствовала рекламе и росту продаж записей. Брайан нашел достаточно применений своему детищу, чтобы левиафан «У.», с опозданием ввязавшийся в драку за право продавать музыку онлайн, опрометью примчался к нему с толстой пачкой монополистских долларов в пасти.

Типично для Брайана: он не упоминал заранее о готовившейся сделке и даже в тот день, когда сделка уже осуществилась, молчал до самого вечера, пока девочки не отправились в постельки в их скромном («для молодых людей, делающих карьеру») домишке неподалеку от Художественного музея. Супруги вместе уселись посмотреть передачу «Нова» о пятнах на солнце.

– Да, кстати, – сказал Брайан, – нам обоим нет больше нужды работать.

Типично для Робин: она расхохоталась до икоты. Всегда была чересчур возбудимой.

Увы, злобный Билли оказался отчасти прав: корова безмозглая! Робин думала, что их с Брайаном семейная жизнь и так хороша, лучше некуда. Она жила себе в городском доме, выращивала на заднем дворе овощи и зелень, преподавала риторику десяти- и одиннадцатилетним ученицам экспериментальной школы в Западной Филадельфии, отдала дочку Шинед в отличную частную начальную школу на Фэрмонт-авеню, а Эрин записала на подготовительную программу в «Френдз-селект», покупала в «Ридинг терминал маркет» крабов в мягких панцирях и джерсийские помидоры, выходные и август месяц проводила в наследственном «имении» Брайана на Кейп-Мей, общалась со старыми подругами, у которых тоже появились дети, и сжигала на пару с Брайаном достаточно сексуальной энергии (лучше всего ежедневно, признавалась она Дениз), чтобы более или менее держатъ себя в руках.

Корову безмозглую напугали дальнейшие слова Брайана: муж спросил, где им теперь стоит поселиться. Он подумывал насчет Северной Калифорнии, а также насчет Прованса, Нью-Йорка или Лондона.

– Нам и здесь хорошо, – возразила Робин. – Зачем ехать туда, где у нас нет знакомых и сплошь одни миллионеры?!

– Ради климата, – ответил Брайан. – К тому же красота, безопасность, культура. Стиль. Всем этим Филли похвастать не может. Я не предлагаю сразу сняться с места. Просто скажи мне: не хочешь ли ты съездить куда-нибудь, хотя бы на лето?

– Для меня лучшего места нет.

– Тогда останемся здесь, – согласился он, – пока ты не надумаешь переехать.

И она по наивности, рассказывала Робин Дениз, решила, будто разговор на том и закончился. Брак у нее был удачный, стабильный благодаря детям, совместным трапезам и сексу. И пусть по происхождению они с Брайаном принадлежали к разным слоям общества, «Хай темп продактс» – это все-таки не «Дюпон», да и Робин, с отличием закончившая два элитарных учебных заведения, отнюдь не причисляла себя к пролетариям. Подлинные различия проявлялись в стиле жизни, но Робин по большей части их даже не замечала, поскольку Брайан был добрый малый и любящий муж и поскольку в своей коровьей наивности Робин не видела никакой связи между стилем жизни и счастьем. В области музыки ее вкусы ограничивались Джоном Прайном и Эттой Джеймс, так что Брайан дома ставил записи Прайна и Джеймс, а Бартока, «Дефункт», «Флейминг липс» и «Мишн оф Бирма» слушал на работе, в «Хай темпе». Даже манера Робин одеваться по-студенчески, носить белые полукеды, лиловую нейлоновую безрукавку и огромные круглые очки в металлической оправе, вышедшие из моды еще в 1978 году, не отпугивала Брайана, потому что он единственный пользовался привилегией лицезреть Робин обнаженной. Ее постоянная взвинченность, пронзительный голос и визгливый смех сполна искупались золотым сердцем, неутолимым сексуальным аппетитом и ускоренным метаболизмом – Робин без усилий сохраняла изящную голливудскую фигурку. Она никогда не брила подмышки и редко мыла очки – что ж, зато она была матерью его детей, и, пока Брайану не мешали возиться с дисками и тензорами, он терпел тот антистиль, который у либерала определенного возраста служит опознавательным знаком феминизма. Так, по мнению Дениз, Брайан справлялся с внутренними проблемами, пока не потекли денежки от корпорации «У.».

(Хотя Дениз была всего тремя годами моложе Робин, она даже представить себе не могла, как это можно надеть лиловую нейлоновую безрукавку или не выбрить подмышки. Что же до белых полукед, то их у нее просто не было.)

Свалившееся с неба богатство все-таки побудило Робин пойти на уступки: вместе с Брайаном она начала подыскивать новый дом. Пусть у девочек будет просторное жилье вроде того, в каком выросла она сама. Если Брайану непременно требуются потолки высотой в двенадцать футов, четыре ванные и отделка из красного дерева – бога ради, она согласна. Шестого сентября супруги подписали бумаги и стали владельцами огромного особняка из бурого песчаника на Панама-стрит, возле Риттенхауз-сквер.

Два дня спустя Билли Пассафаро обрушил всю мощь накачанных в тюрьме мышц на голову вице-президента корпорации «У.», «поприветствовав» его таким образом в Филадельфии.

После катастрофы Робин непременно хотела узнать, было ли брату в ту минуту, когда он прибивал к брускам четырехфутовый плакат, известно о нежданном богатстве Брайана, а также о том, какой компании Робин с мужем обязаны своим счастьем. Это было важно, очень важно, но она не могла получить ответ. Спрашивать Билли без толку, правды от него не добьешься, он лишь постарается причинить ей боль. Билли давно дал Робин понять, что будет издеваться над ней всегда, ни за что не признает ее равной, если только она не сумеет доказать, что ее жизнь так же испорчена и загажена, как его собственная. В судьбе Билли ей отводилась роль символа, архетипа, обладателя той нормальной и счастливой жизни, какой у Билли никогда не было и не будет, а потому Робин казалось, что, круша череп Рика Флэмбурга, брат целил в ее голову.

Перед судом Робин спросила отца, говорил ли он Билли о том, что Брайан продал «Вектормелодию» корпорации «У.». Она не хотела спрашивать, но не смогла удержаться. Из всей семьи только Ник постоянно виделся с Билли, поскольку снабжал его деньгами. (Дядюшка Джимми поклялся пристрелить наглого племянничка, осквернителя святыни, если этот ненавистник Элвиса Пресли когда-нибудь сунет в его дверь свою подлую и наглую физиономию, а всех остальных родичей Билли обворовывал столько раз, что даже родители Ника, Фазио и Каролина, долгие годы твердившие, что с мальчиком все в порядке, если не считать, как выражался Фазио, «расстройства внимательности», тоже перестали пускать блудного внука на порог особняка в Си-Айл-Сити.)

К несчастью, Ник сразу угадал, как много значит для Робин этот вопрос, и, тщательно подбирая слова, ответил: нет, он не припоминает, чтобы говорил об этом Билли.

– Скажи мне правду, папа! – настаивала Робин.

– Ну… я… я не думаю, чтобы тут была какая-то связь… Нет, Робин…

– Может, я даже не почувствую себя виноватой. Может, я просто разозлюсь.

– Ну… Робин… такие чувства часто совпадают, верно? Вина, гнев – это ведь одно и то же, верно? А насчет Билли не беспокойся.

Она положила трубку, так и не поняв, пытается ли Ник избавить ее от чувства вины, или оберегает Билли от ее гнева, или просто сдает, не выдержав напряжения. Скорее всего, и то, и другое, и третье. Наверняка летом Ник успел рассказать Билли о внезапном успехе зятя, и отец с сыном долго ворчали и злопыхательствовали по поводу корпорации «У.», буржуйки Робин и паразита Брайана. Для таких подозрений у Робин имелись основания, поскольку ее муж не ладил со свекром. В разговорах с Робин Брайан никогда не бывал так откровенен, как с Дениз («Ник – последний трус», – вырвалось у него как-то раз), однако не скрывал отвращения к детсадовским разглагольствованиям о пользе насилия, к довольному причмокиванию, с каким Ник смаковал свои «социалистические убеждения». Брайан готов был посочувствовать Коллин («Не повезло ей с мужем», – говорил он Дениз), но, яростно качая головой, выходил из комнаты, как только Ник приступал к лекции. Робин даже вообразить не смела, какими репликами обменивались отец с Билли, обсуждая ее и Брайана, но была вполне уверена: между ними много чего было сказано, а поплатился за это Рик Флэмбург. Подозрения Робин усилились, когда она увидела, с каким ужасом Ник разглядывал в суде фотографии жертвы.

Во время процесса, пока Ник мало-помалу разваливался на куски, Робин изучала катехизис в церкви Св. Димфны и дважды воспользовалась новоприобретенным богатством мужа. Во-первых, она оставила работу в экспериментальной школе. Ей не хотелось работать на родителей, готовых платить по 23.000 долларов в год за ребенка (хотя и они с Брайаном платили за обучение Шинед и Эрин примерно столько же). Во-вторых, Робин занялась филантропическим проектом. В кошмарном трущобном районе Пойнт-Бриз, менее чем в миле к югу от их нового жилья, она купила пустовавший участок городской земли, где из всех домов уцелела одна-единственная развалюха на углу. Завезла пять грузовиков перегноя и оформила большую страховку. План Робин заключался в том, чтобы задешево нанять местных подростков, научить их основам огородничества с использованием естественных удобрений, и, если ребятам удастся вырастить и продать овощи, прибыль они разделят между собой. Своим проектом Робин занялась со страстью, напугавшей даже Брайана. Муж заставал ее за компьютером в четыре часа утра: нетерпеливо притопывая ногами, новоявленная огородница сопоставляла преимущества различных сортов репы.

Каждую неделю в дом на Панама-стрит являлся очередной специалист по ремонту, а Робин так увлеклась своей утопией, поглощавшей все ее время и силы, что Брайан понял: семья так и останется жить в унылом городе, где он вырос. Ладно, решил Брайан, возьмем от жизни, что сможем. Обходя по очереди лучшие рестораны Филадельфии, он сравнивал их со своим любимым «Маре скуро». Убедившись, что фаворит выдерживает любую конкуренцию, Брайан обратился к шеф-повару ресторана с предложением.

– Это будет первый по-настоящему классный ресторан в Филли, – объяснил он Дениз. – Такой, чтобы всякий посетитель сказал: «Слушай, если припрет, и в Филадельфии можно недурно устроиться». Впрочем, мне все равно, что там скажет «всякий». Главное, чтобы я так сказал. Сколько вам здесь платят? Я удвою эту сумму. Вы поедете в Европу и будете два месяца ходить по ресторанам за мой счет. После этого вы вернетесь, создадите по-настоящему классный ресторан и будете им заправлять.

– Если не найдете опытного партнера или на редкость умелого управляющего, зря выбросите на ветер кучу денег, – предупредила Дениз.

– Скажите, что нужно сделать, и я сделаю, – посулил Брайан.

– Вы сказали «удвою»?

– Ваш ресторан – лучший в городе.

– Двойное жалованье – это заманчиво.

– Тогда соглашайтесь.

– Что ж, это можно, – протянула Дениз, – но все-таки вы, скорее всего, разоритесь: вы уже переплачиваете шеф-повару.

Дениз не умела отказывать, когда чувствовала, что по-настоящему кому-то нужна. Пока она росла в пригороде Сент-Джуда, ее оберегали от всякого, кто мог бы испытывать подобные желания, однако, закончив школу, девушка устроилась на лето работать в отделе сигнализации железной дороги «Мидленд-Пасифик» и там, в большом солнечном помещении, вдоль которого тянулись сдвоенные ряды чертежных столов, впервые ощутила желания десятка взрослых мужчин.

Мозг «Мидленд-Пасифик», душа железной дороги, сосредоточивался в уцелевшем со времен Депрессии конторском здании из известняка. Округлую крышу, словно вафельку, по краям обрамляли зубчики. Высший уровень сознания размещался в коре головного мозга – в зале заседаний и столовой для ответственных работников на шестнадцатом этаже и в офисах тех, более «теоретических» отделений дороги (отдел эксплуатации, юридический отдел, отдел связей с общественностью), вице-президенты которых занимали кабинеты на пятнадцатом этаже. Внизу, в рудиментарном мозгу динозавра, хранились ведомости, счета, анкеты сотрудников и прочие данные. В промежутке располагались координационные центры, в том числе инженерный отдел, куда входили подотделы мостов, путей, строений и сигнализации.

Рельсы «Мидленд-Пасифик» протянулись на двенадцать тысяч миль, и каждому семафору, каждому проводу вдоль путей, каждой паре красно-желтых огней, каждому спрятанному под балластом индикатору движения, каждому упреждающему сигналу на переезде, каждому агрегату из таймеров и реле в герметичном алюминиевом панцире соответствовали регулярно обновляемые схемы соединений, хранившиеся в шести ящиках с тяжелыми крышками в архиве на двенадцатом этаже штаб-квартиры. Старые схемы были вычерчены от руки карандашом на кальке, новейшие – ручками-рапидографами на заранее заготовленных пленках.

Чертежники, хранившие и обновлявшие эти схемы, работали в тесном контакте с линейными инженерами, которые заботились о здравии и неприкосновенности нервной системы дороги; это были уроженцы Техаса, Канзаса и Миссури, смекалистые, некультурные, гнусавые парни, начинавшие чернорабочими в бригадах по установке сигнализации; сначала они выкашивали сорняки, копали ямы для столбов и натягивали провода, затем, благодаря умелому обращению с электроприборами (а также, как вскоре поняла Дениз, благодаря цвету своей кожи), проходили дополнительную подготовку и продвигались по службе. За плечами у большинства только школа, лишь у немногих – годик-другой в колледже. Летним деньком, когда солнце раскалялось добела и трава становилась почти коричневой, их былые коллеги все еще трудились под открытым небом, рискуя заработать тепловой удар, а чертежники сидели, развалясь, в мягких креслах-вертушках, а кондиционеры охлаждали воздух до такой степени, что все держали под рукой вязаные куртки.

– Некоторые служащие устраивают перерыв на кофе, – предупредил Альфред дочь в первый рабочий день, везя ее навстречу розовому восходу. – Учти, пожалуйста: им платят не за то, чтобы они пили кофе. Надеюсь, ты себе таких поблажек делать не станешь. Дорога оказала нам любезность, предоставив тебе работу, и тебе платят за восьмичасовой рабочий день. Будь добра, помни об этом. Если ты приложишь к труду ту же энергию, какую вкладывала в учебу и игру на трубе, тебя запомнят как прекрасного работника.

Дениз кивнула. Без преувеличения можно сказать: она стремилась во всем быть первой. В школьном оркестре на трубе играли две девочки и двенадцать мальчиков. Дениз стояла впереди, все мальчики – за ней, а дальше всех девочка из глубинки, наполовину чероки, которая вместо верхнего ми выдувала до первой октавы – такого рода дисгармония почему-то необходима в любом школьном оркестре. Музыку Дениз не любила, но всей душой жаждала отличий, а ее мать полагала, что ребенку полезно играть в оркестре. Инид восхищалась строгой дисциплиной духового оркестра, его оптимистичностью, нормальностью, патриотизмом. Гари в свое время был талантливым трубачом, и даже Чип недолго и гнусаво помучил фагот. Когда настала очередь Дениз, она захотела пойти по стопам Гари, хотя Инид считала, что девочке труба не идет, девочке больше под стать флейта. Но Дениз стояла на своем: она не собиралась состязаться с девчонками. Альфред ее поддержал, а там и Инид сообразила, что можно передать дочери старую трубу Гари и сэкономить на прокате флейты.

Увы, в отличие от нотных значков схемы сигнализации, которые Дениз пришлось тем летом копировать и подшивать в папки, повергали ее в недоумение. С чертежниками она соревноваться не могла, но пыталась хотя бы держаться на одном уровне с парнишкой, проходившим практику в отделе сигнализации и прошлым, и позапрошлым летом, – с Аланом Джамборетсом, сыном адвоката; правда, и его результаты Дениз никоим образом перекрыть не могла, так что ей оставалось лишь трудиться с такой добросовестностью, с какой никто из коллег равняться не мог.

– Эй, Дениз, слышь, черт возьми! – заводил разговор Ларедо Боб, вечно потный техасец, глядя, как она разрезает и складывает светокопии.

– Что?

– Будешь так усердствовать, сгоришь на работе.

– Вообще-то мне нравится. Главное – войти в ритм.

– Знаешь, кое-что можно и на завтра отложить, – советовал Ларедо Боб.

– Мне это не настолько нравится.

– Ладно, но сейчас у нас перерыв на кофе. Ты меня слышишь?

Чертежники весело окликали друг друга по пути в коридор:

– Кофе пить!

– Закусь прибыла!

– Кофе пить!

Дениз работала, не снижая скорости.

Ларедо, коротышка, обычно исполнявший всю эту рутинную работу, пока в летние каникулы не приходили на помощь студенты, мог бы злиться, глядя, как Дениз на глазах у босса за полчаса управляется с бумажной волокитой, которой лично он предпочитал посвятить все утро, пожевывая при этом сигару «Свишер свит». Однако Ларедо Боб полагал, что судьба человека определяется характером. Трудолюбие Дениз явно свидетельствовало о том, чья она дочка, и вскоре она конечно же сделается начальницей, как ее папаша, а Ларедо Боб так и будет возиться с бумажной рутиной в том неспешном темпе, в каком выполняют подобную работу люди, обреченные выполнять ее пожизненно. Кроме того, Ларедо Боб искренне верил, что все женщины – ангелы, а мужчины – жалкие грешники. Ангел, взятый им в жены, проявлял свою кротость и милосердие главным образом в том, что, не попрекая мужа за курение, кормил и одевал четырех детей на скудные его доходишки, но Ларедо Боб нисколько не удивился, когда вечная женственность обнаружила сверхъестественное прилежание, сортируя по алфавиту тысячи ящичков с микропленками на карточках и наклеивая на них ярлычки. Дениз сделалась в его глазах существом дивным и прекрасным. Вскоре у Ларедо Боба появилась привычка напевать при виде Дениз – поутру и когда она возвращалась после обеденного перерыва из маленького убогого городского парка через дорогу – нечто вроде кантри-рока: «О Дениз, ты зачем это сделала?»

Начальник чертежного отдела, Сэм Бейерляйн, грозился следующим летом платить Дениз за то, чтобы она не ходила на работу, ведь нынешним летом она вкалывала за двоих.

Веселый арканзасец Ламар Паркер (у него были очки с толстенными стеклами и предраковые шишки на лбу) поинтересовался у Дениз, предупреждал ли папочка, какие никчемные и подлые ребята работают тут, в сигнализации.

– Просто никчемные, – поправила его Дениз, – насчет подлых он ничего не говорил.

Ламар захихикал, попыхтел «Тарейтоном» и повторил слова Дениз во всеуслышание, а то вдруг до кого-нибудь не дошло.

– Хе-хе-хе, – с неприязненным сарказмом проворчал Дон Армор, чертежник.

Единственный в отделе сигналов он, видимо, недолюбливал Дениз. Это был крепко сбитый, коротконогий ветеран вьетнамской войны, выскобленные бритвой щеки отливали синевой, точно сливы. Массивные плечи с трудом помещались в рукавах блейзера; циркуль и карандаш в его руках казались игрушечными; выглядел он, словно подросток, застрявший в первом классе. В отличие от коллег, Дон Армор не ставил ноги на круглую опору высокого кресла-вертушки, а свешивал их и мысками касался пола. Он всем телом ложился на ватман, от глаз до рапидографа – считаные сантиметры. Проработав часок в такой позе, он сдавался, утыкался носом в стол или закрывал лицо руками и стонал. Перерыв на кофе он проводил, рухнув головой на стол, точно убитый, зажав в кулаке пластиковые авиационные очки.

При первом знакомстве с Дениз Дон Армор, глядя в сторону, еле-еле пожал ей руку. Работая в дальнем конце помещения, она слышала, как Дон что-то бормочет вполголоса и мужчины рядом с ним смеются, но, едва она подходила ближе, Дон замолкал и только яростно фыркал у себя за столом. Дениз он напоминал «умников», что в классе сидели на задних партах.

Однажды в июле, зайдя в туалет, она услышала снаружи голоса Армора и Ламара – эти двое стояли у питьевого фонтанчика. Ламар ополаскивал чашки из-под кофе. Став у двери, Дениз прислушалась.

– Помнишь, мы-то считали трудоголиком старину Алана? – сказал Ламар.

– Надо отдать должное Джамборетсу, – откликнулся Дон Армор, – смотреть на него было куда приятней.

– Хи-хи!

– Поди-ка поработай, когда красуля, не хуже Алана Джамборетса, разгуливает рядом в коротенькой юбочке.

– Алан собой хорош, что правда, то правда.

Послышался стон.

– Богом клянусь, Ламар, – сказал Дон Армор, – я жалобу подам в охрану труда. Это жестокое и необычное наказание. Ты видел ее юбчонку?

– Видел-видел. Давай потише.

– Я с ума схожу.

– Сезонная проблема, Доналд. Через пару месяцев рассосется.

– Если Роты меня раньше не уволят.

– С чего ты взял, что слияние все-таки произойдет?

– Восемь лет я потел в поле, пока добрался до конторы. Самое время большому начальнику прийти и дать мне пинка под зад.

На Дениз в тот день была короткая юбка цвета электрик, купленная в комиссионке, – по правде говоря, даже странно, что мать, с ее мусульманскими понятиями о женской одежде, не возражала против такого приобретения. Отчасти допуская, что Ламар и Дон Армор говорили о ней, – а эта мысль застряла у Дениз в голове как нечто чуждое, но неустранимое, вроде постоянной тупой мигрени, – она чувствовала себя глубоко задетой, словно Дон устроил вечеринку в ее доме и забыл ее пригласить.

Когда Дениз вернулась в чертежную, Дон, на мгновение подняв голову, обвел скептическим оком всех, кроме нее. Когда его взгляд скользнул мимо Дениз, она ощутила странную потребность вонзить ногти в свое тело или пощипать себя за соски.

В Сент-Джуде начался грозовой сезон. Воздух пропах мексиканской яростью, ураганами, переворотами. Поутру с наглухо затянутого тучами неба гремел гром, глухие раскаты доносились из крошечных городишек к югу, где не бывал никто из общих знакомых. Размеренные полуденные удары – будто молотом по наковальне – среди почти ясного неба. Тревожный гром громыхал ближе к вечеру, когда на юго-западе собирались плотные сине-зеленые, словно волны, тучи, а над головой ярко светило солнце, и жара становилась совсем уж невыносимой, будто напоследок брала свое. К ужину начиналось драматическое представление: грозовые фронты закрывали небо в радиусе пятидесяти миль по всем направлениям, давили друг друга, точно огромные пауки в тесной банке, напирая со всех четырех сторон.

Шквал за шквалом обрушивались крупные дождевые капли; окно превращалось в черно-белый экран, картинка расплывалась, лишь вспышки молний выхватывали из хаоса дома и деревья; детишки в плавках, накинув на плечи насквозь промокшие полотенца, стремглав мчались домой, точно дезертиры. А поздно ночью барабанная дробь, грохот летней артиллерии на марше.

Каждый день в газетах Сент-Джуда печатались слухи о предстоящем слиянии: назойливые женихи «Мидленд-Пасифик», близнецы Хиллард и Чанси Рот, якобы вели в городе переговоры с главами трех профсоюзов: Роты якобы в Вашингтоне, где опровергали перед сенатской комиссией жалобу «Мидпас». Сообщалось, что «Мидпас» просила «Юнион-Пасифик» выступить в качестве благородного рыцаря. Роты отстаивали правоту своих действий по реструктуризации «Арканзас-Саузерн». Представители «Мидленд-Пасифик» призывали всех заинтересованных жителей Сент-Джуда писать и звонить конгрессменам…

Дениз вышла из офиса на ланч, когда часть неба заволокло тучами и в квартале от нее взорвалась верхушка телеграфного столба. Она увидела ярко-розовую вспышку, дуновение грозы коснулось ее кожи. Секретарши с воплями неслись через парк. Дениз повернулась на каблуках и поспешно возвратилась со своей книжкой, сандвичем и сливами на двенадцатый этаж, где каждый день за двумя столами играли в пинокль. Она села у окна, но не стала на глазах у всех читать «Войну и мир» – это было бы демонстративно и недружелюбно. Дениз просто глазела то на творившееся за окном безумие, то на карточную игру в комнате.

Дон Армор развернул сандвич, посмотрел на кусок копченой колбасы, на горчицу, сохранявшую точный отпечаток хлеба, и пожал плечами. Небрежно упаковал сандвич обратно в фольгу и покосился на Дениз так, словно это она испортила ему день.

– Объявляю шестнадцать.

– Кто тут намусорил?

– Эд, – сказал Дон Армор, разворачивая карты веером, – ты поаккуратнее с бананами.

Эд Албердинг, самый старый из чертежников, фигурой напоминал кеглю, а седые его волосы курчавились, точно перманент на голове старой девы. Часто мигая, Эд жевал банан и напряженно всматривался в карты. Ошкуренный фрукт лежал перед ним на столе. Он отломил еще кусочек.

– В бананах ужас как много калия, – заметил Дон Армор.

– Калий полезен, – откликнулся сидевший напротив Ламар.

Дон Армор положил карты и мрачно воззрился на Ламара.

– Шутишь, что ли? Врачи дают калий, чтобы сердце остановилось.

– Старина Эдди истребляет по два-три банана в день, – вставил Ламар. – Как сердечко, мистер Эд?

– Ребята, займемся делом! – сказал Эд.

– Но я же о твоем здоровье тревожусь!

– Вам бы только шутки шутить, мистер!

– День за днем на моих глазах ты поглощаешь ядовитый калий. Мой дружеский долг – предостеречь тебя.

– Твой ход, Дон!

– Выкладывай карту, Дон!

– А что получаю взамен? – обиженно брюзжал Дон Армор. – Не верят, подозревают в чем-то!

– Доналд, ты играешь или задницу греешь?

– Конечно, если Эд перекинется, потому что мотор у него откажет из-за острого хронического отравления калием, я сделаюсь тут четвертым по старшинству и мне будет обеспечено местечко в Литл-Роке в «Арканзас-Саузерн» тире «Мидленд-Пасифик», так что чего я из себя выхожу? Съешь заодно и мой банан, хочешь, Эдди?

– Хе-хе, осторожнее, – предостерег Ламар. – Джентльмены, все взятки мои.

– Сукин сын!

Шур-шур. Шлеп-шлеп.

– Эд, а в Литл-Роке у них компьютеры, – протянул Дон Армор. Он ни разу не поглядел в сторону Дениз.

– Ого! – изумился Эд. – Неужто компьютеры?

– Учти: переведут тебя в те края, заставят компьютер освоить.

– Эдди упокоится с ангелами, прежде чем освоит компьютер, – ввернул Ламар.

– Прошу прощения, – возразил Дон. – Эд непременно поедет в Литл-Рок и научится чертить на компьютере. И пусть там кого-нибудь другого тошнит от его бананов.

– Дон, а с чего ты взял, что тебя не направят в Литл-Рок?

Дон только головой покачал.

– Мы бы экономили пару тысчонок в год, живи мы там, и жалованье мне бы еще на пару тысяч прибавили. Жизнь там дешевая. Патти перешла бы на полставки, занялась бы нашими девочками. Мы бы прикупили землицы в Озаркских горах, пока малышки не выросли. Домишко у пруда. Думаете, у меня когда-нибудь это будет?

Эд нервозными бурундучьими движениями тасовал карты.

– А зачем им компьютеры? – спросил он.

– Чтобы заменить никому не нужных стариков, – ответил Дон, и похожие на сливы щеки раздвинулись в недоброй улыбке.

– Нас заменить?

– А как ты думаешь, почему Роты покупают нас, а не наоборот?

Шур-шур. Шлеп-шлеп. Дениз смотрит, как красные вилки молний подцепляют зеленый древесный салат где-то на границе с Иллинойсом. Едва она отвернулась, за столом вспыхнула ссора.

– Господи Иисусе, Эд! – орет Дон Армор. – Ты бы еще облизал их напоследок!

– Полегче, Дон! – осаживает его Сэм Бейерляйн, старший над чертежниками.

– Что, меня одного от этого выворачивает?

– Легче! Легче!

Дон швыряет карты, отталкивает кресло от стола с такой силой, что похожая на богомола чертежная лампа вздрагивает и начинает искрить.

– Ларедо! – зовет он. – Бери мои карты. Пойду поищу себе местечко без бананов!

– Уймись!

Дон упрямо качает головой.

– Я должен высказаться, Сэм, а то рехнусь, когда они все-таки нас продадут!

– Ты же умный парень, Дон, – утешает Бейерляйн. – В любом случае приземлишься на все четыре лапы.

– Не знаю, какой такой умный. Я и вполовину не так умен, как Эд. Верно, Эд?

Эд шмыгает носом, нетерпеливо постукивает картами по столу.

– Для Кореи чересчур молод, для моей войны староват, – разъясняет Дон. – Вот это умный! До того умный, что каждый день двадцать пять лет кряду сходит с автобуса, пересекает Олив-стрит и ни разу не попал под машину. И домой каждый день благополучно возвращается. Вот что значит быть умным!

– А теперь послушай меня, Дон! – возвышает голос Сэм Бейерляйн. – Иди погуляй, понял? Остынь малость. А когда вернешься, сам сообразишь, не стоит ли тебе извиниться перед Эдди.

– Восемнадцать, – постукивает по столу Эд. Прижимая кулак к пояснице и качая головой, Дон ковыляет по проходу. Ларедо Боб берет карты Дона. Усы у него в яичном салате.

– Нечего извиняться, – говорит Эд. – Давайте доиграем, ребята.

После ланча, когда Дениз выходила из туалета, навстречу ей из лифта вышел Дон Армор. Плечи у него были мокрые от дождя. При виде Дениз он закатил глаза, словно и она явилась его мучить.

– В чем дело? – не выдержала Дениз.

Он в очередной раз покачал головой и двинулся прочь.

– В чем дело? В чем дело?

– Обед закончился, – проворчал он. – Что же ты не работаешь?

На каждой схеме надписывалось название железнодорожной ветки и номер милевого столба. Линейные инженеры предлагали планы ремонта, чертежники отправляли копии схем обратно на линию, выделив новые детали желтым карандашом, а те, что следовало убрать, обводили красным. Затем линейные инженеры проводили работу, иногда по ходу дела что-то улучшая, соединяя по-своему, а затем возвращали документацию в штаб, рваную, выгоревшую, со следами жирных пальцев, с красной арканзасской пылью или канзасскими сухими былинками, застрявшими в складках, и чертежники черными чернилами вносили исправления в оригиналы на пленке и на кальке.

Во второй половине дня, когда небо постепенно меняло цвет, от белизны окуневого брюха до желтых оттенков рыбьих боков и спинки, Дениз собирала тысячи сделанных с утра оттисков, по шесть копий каждой схемы, складывала, как предписано, чтобы уместились в папку линейного инженера. Сигнализация на милевых отметках 16.2, 17.4, 20.1, 20.8, 22.0 и так далее, вплоть до Нью-Шартра на 74.35, где линия заканчивалась.

Вечером по дороге домой, в пригород, сидя в машине рядом с отцом, Дениз спросила, готовят ли Роты слияние их железной дороги с «Арканзас-Саузерн».

– Не знаю, – ответил Альфред. – Надеюсь, что нет.

– И тогда штаб-квартира переедет в Литл-Рок?

– Похоже, так и будет, если власть перейдет в их руки.

– А что будет с людьми из отдела сигнализации?

– Полагаю, кой-кого из старших переведут. Младших, скорее всего, уволят. Но мне не хотелось бы, чтобы ты распространяла эти слухи.

– Не буду, – пообещала Дениз.

Инид приготовила обед заранее, как было заведено каждый второй четверг на протяжении вот уже тридцати пяти лет. Она нафаршировала зеленые перцы и вся лучилась энтузиазмом – впереди выходные.

– Завтра поедешь домой на автобусе, – предупредила она Дениз. – Мы с папой и Шумперты едем на озеро Фон-дю-Лак.

– А что там будет?

– Зряшная трата времени, – вздохнул Альфред, – в которую твоя мать меня втянула. Я же говорил…

– Ал! – перебила Инид. – Никаких обязательств. Никто не заставляет нас посещать семинары. Мы можем провести выходные, как нам вздумается.

– Будут заставлять, непременно. Застройщик не стал бы приглашать людей на бесплатный уик-энд, если б не надеялся продать участки.

– В проспекте сказано: никаких обязательств, никакого давления, полная свобода!

– Весьма сомневаюсь, – отвечал Альфред.

– Мери Бет говорит, мы сможем наведаться на прекрасную винодельню возле Бордентауна. Сможем все вместе поплавать в озере Фон-дю-Лак! А еще в проспекте упоминались лодочная станция и ресторан для гурманов.

– Не думаю, чтобы в середине июля винодельня в Миссури работала на полную мощность, – фыркнул Альфред.

– Надо просто проникнуться соответствующим настроением, – сказала Инид. – Вот Дриблеты в прошлом октябре съездили и так славно повеселились! Дейл говорит, никто там ни на кого не давит. Почти – так он сказал.

– Если учесть, от кого исходит информация…

– На что ты намекаешь?

– Человек зарабатывает себе на жизнь продажей гробов!

– Дейл ничуть не хуже других!

– Повторяю: я очень и очень сомневаюсь. Но поеду с тобой. – Обернувшись к Дениз, Альфред добавил: – Ты вернешься на автобусе. Машину мы оставим возле дома.

– Сегодня утром звонил Кенни Крейкмейер, – известила Инид свою дочь. – Спрашивал, не занята ли ты в субботу вечером.

Дениз прищурила один глаз, второй широко открыла.

– И что ты ему ответила?

– Сказала, по-моему – нет.

– Что-о?

– Извини! Я понятия не имею, какие у тебя планы.

Дениз расхохоталась:

– Все мои планы на данный момент сводятся к тому, чтобы избавиться от Кенни Крейкмейера.

– Он такой вежливый, – вздохнула Инид. – Знаешь, от тебя не убудет сходить на свидание, раз уж приглашают. Не понравится, второй раз не пойдешь. Но надо же когда-нибудь кому-нибудь сказать «да», а то люди решат, что тебе никто не подходит.

Дениз отложила вилку.

– От Кенни Крейкмейера меня тошнит.

– Дениз! – одернул ее отец.

– Так нельзя! – дрожащим голосом выговорила Инид. – Мне очень неприятно слышать от тебя такое!

– Ладно, извини! Во всяком случае, в субботу у меня времени нет. Нет времени для Кенни Крейкмейера. И если он уж так хотел меня пригласить, мог бы обратиться ко мне!

А ведь Инид с удовольствием провела бы выходные на озере Фон-дю-Лак с кем-нибудь вроде Кенни Крейкмейера, подумалось Дениз, и Кенни поездка понравилась бы куда больше, чем Альфреду.

После обеда Дениз оседлала велосипед и поехала к самому старому дому в пригороде. Довоенный кирпичный особняк в форме куба, с высокими потолками, стоял напротив заколоченной досками станции пригородной железной дороги. Генри Дузинберр, хозяин этого дома, преподававший драму в старших классах, уехал на месяц к матери в Новый Орлеан и оставил свои вульгарные абиссинские бананы, аляповатые молочаи и скромно-насмешливые пальмы в горшках на попечение любимой ученицы. Среди прочих аксессуаров разврата в гостиной Дузинберра стояла дюжина роскошных бокалов для шампанского, в граненой хрустальной ножке каждого виднелась башенка из воздушных пузырьков, и одной только Дениз, из всех собиравшихся на субботние оргии юных актеров и литераторов, наставник позволял пить из такого бокала. («Пусть мелкота пользуется пластиковыми стаканчиками», – приговаривал он, роняя изможденное тело в кресло, обтянутое телячьей кожей. Его уже дважды облучали, и сейчас врачи констатировали ремиссию, однако глянцевитая кожа и выпуклые глаза свидетельствовали, что по онкологической линии отнюдь не все благополучно. «Ламберт, дивное создание, – говорил он, – сядь там, чтобы я мог видеть тебя в профиль. Ты хоть понимаешь, что японцы боготворили бы такую шею, как у тебя? Вправду боготворили бы».) У Дузинберра Дениз впервые отведала живых устриц, перепелиные яйца, граппу. Дузинберр укреплял в ней решимость не поддаваться чарам какого-нибудь, как он выражался, «прыщавого юнца». Он покупал в комиссионных магазинах старинные платья и жакеты и отдавал Дениз все, что было ей впору. К счастью, Инид, мечтавшая наряжать дочку в стиле дочек Шумпертов или Рутов, настолько презирала старье, что с легкостью поверила, будто желтое, без единого пятнышка атласное вечернее платье с ручной вышивкой и пуговицами из тигрового глаза куплено за десять долларов на благотворительной распродаже. Вопреки упорному сопротивлению матери Дениз надела этот наряд, отправляясь на выпускной бал с Питером Хиксом, прыщавым юным актером (в «Стеклянном зверинце» он играл Тома, а она Аманду). После выпускного вечера Дузинберр предложил Питеру Хиксу выпить вместе с ним и Дениз шампанского из вычурных бокалов, но Питер был за рулем и удовольствовался пластиковым стаканчиком с колой.

Полив растения, Дениз села в обтянутое телячьей кожей кресло послушать «Нью ордер». Жаль, что ей ни с кем не хочется завести роман, но те юноши, к которым она питала уважение (Питер Хикс, например), не возбуждали ее, а прочие ничем не отличались от Кенни Крейкмейера. Кенни, хоть и поступал в Морскую академию, а затем собирался заняться ядерной физикой, воображал себя при этом знатоком джаза и коллекционировал «Крим» и Джими Хендрикса («винил», как он выражался) со страстью, которую ему, по замыслу Божьему, следовало бы направить на строительство игрушечных подлодок. Собственная разборчивость несколько озадачивала Дениз: почему ей совсем никто не нравится? Что-то не так, она неправильно относится к себе и к другим людям.

Но когда мать затевала подобные разговоры, у дочери не было иного выхода, кроме как обрывать ее.

На следующий день Дениз перекусила в обеденный перерыв в парке и осталась погреться на солнышке, раздевшись до легкой маечки-безрукавки (мать, само собой, не знала, что она, отправляясь на работу, надевает такие под верхнюю кофточку). Откуда ни возьмись, появился Дон Армор, плюхнулся рядом на скамью.

– Не играете в карты? – удивилась она.

– С ума схожу! – ответил он.

Дениз уткнулась в книгу. Она чувствовала, как он шарит взглядом по ее телу. Было жарко, и все же не слишком – отчего же вдруг загорелось лицо?

Сняв очки, Дон Армор устало потер глаза.

– Значит, вот куда ты уходишь каждый день.

– Да.

Он не был хорош собой. Голова чересчур крупная, волосы уже редели, лицо темно-красное, словно обработанная нитритами колбаса или сосиска, а там, где пробивалась щетина, – синее. Но Дениз видела на этом лице ясный ум, интерес к жизни и какую-то животную тоску, крутой изгиб губ казался привлекательным. Он прочел надпись на переплете книги:

– Граф Лев Толстой. – Покачал головой, рассмеялся негромко.

– В чем дело?

– Ни в чем, – сказал он. – Пытаюсь понять, каково это – быть такой, как ты.

– То есть какой?

– Красивой. Умной. Дисциплинированной. Богатой. Учиться в колледже. Каково это?

Странное желание – ей захотелось дотронуться до него, прикосновением дать ему почувствовать, каково это. А как иначе ответить на этот вопрос?

Пожав плечами, Дениз отвечала:

– Не знаю.

– Твой парень счастливчик. – не отставал Дон Армор.

– У меня нет парня.

Он вздрогнул, словно это известие ошеломило его.

– Очень странно.

Дениз еще раз пожала плечами.

– Когда мне было семнадцать, я устроился на летнюю работу, – сказал Дон Армор. – Работал на стариков-меннонитов, владельцев большого антикварного магазина. Знаешь такую смесь, «Мэджик микс», растворитель для краски – древесный спирт, ацетон, тунговое масло? Ею можно очистить мебель, не испортив верхний слой. За день я успевал так надышаться парами, что домой возвращался навеселе. А к полуночи начиналась мигрень.

– Где вы выросли?

– Карбондейл, штат Иллинойс. Мне казалось, меннониты мне недоплачивают, если не считать бесплатного похмелья, так что по ночам я стал брать их грузовик. Моя девочка любила покататься. Грузовик я разбил, меннониты узнали, что я им пользовался, и тогдашний мой отчим заявил: если я запишусь в морскую пехоту, он уладит дело с меннонитами и страховой компанией, а нет – пусть полицейские разбираются. И в середине шестидесятых я пошел в армию. Самое время, а? Умею я подгадать момент.

– Вы попали во Вьетнам.

Дон Армор кивнул.

– Если дорогу перекупят, я снова окажусь там, где был после службы. Плюс трое детей и рабочая квалификация, на которую нет спроса.

– Сколько лет детям?

– Десять, восемь и четыре.

– Жена работает?

– Медсестрой в школе. Сейчас она у своих родителей в Индиане. У них там пять акров и пруд. Девочкам хорошо.

– А у вас когда отпуск?

– Две недели в следующем месяце.

Вопросы исчерпались. Дон Армор сидел согнувшись, зажав ладони коленями. Он давно уже не менял позу. Искоса, сбоку Дениз видела, как на делано бесстрастном лице проступает знакомая усмешка. Дорого заплатит тот, кто примет этого человека всерьез или проявит участие. Дениз поднялась и сказала, что пора идти. Дон Армор кивнул: он был готов к такому удару.

Ей и в голову не приходило, что Дон Армор усмехался от неловкости – слишком уж очевидно он добивался ее сочувствия, слишком заезженными были все его реплики. Ей в голову не приходило, что вчерашний спектакль за картами был разыгран для нее. Ей в голову не приходило, что в тот раз, когда она подслушивала за дверью туалета, Дон Армор знал об этом и хотел, чтобы она слышала. Ей в голову не приходило, что основу характера Дона составляла жалость к себе и на этот крючок он заловил уже многих девушек. Нет, Дениз в голову не приходило, что он все запланировал, запланировал с той самой минуты, когда впервые пожал ей руку, рассчитал, как залезть к ней под юбку. Ей в голову не приходило, что Дон отводит глаза не потому, что ему больно глядеть на ее юную красу, а потому, что в любом перечне советов на обложке мужского журнала («Как завести ее – без осечки!») первым правилом значилось: «Не обращайте на нее внимания!» Ей в голову не приходило, что разница в возрасте и положении, которая ее смущала, Дона Армора только подстегивала: она стала для него желанным предметом роскоши, а кроме того, этот упивавшийся жалостью к себе и страшившийся увольнения человечек мог разом поквитаться за все, уложив в постель дочь начальника над начальником своего начальника. Ни тогда, ни потом эти мысли не приходили Дениз в голову. И десять лет спустя она во всем винила только себя.

В тот день ей вполне отчетливо представлялись различные осложнения. Не в том беда, что Дон Армор хотел ее, но не мог добиться, а в том, что по случайности рождения она получила все, а человек, желавший ее, имел так мало. Неравенство – вот в чем заключалась огромная проблема. Поскольку имущей была она, ей и следовало решать эту проблему. Однако любое поощрение, любое проявление симпатии с ее стороны показалось бы высокомерно-снисходительным.

Дениз ощущала эту проблему физически, телесно. Преизбыток благ и возможностей, какими она обладала по сравнению с Доном Армором, вызывал физическое беспокойство – зуд, который она могла слегка облегчить, ущипнув себя в чувствительном месте, но от которого не могла избавиться.

После ланча Дениз пошла в архив, где в шести стальных ящиках с тяжелыми крышками, похожих на элегантные мусорные баки, хранились оригиналы всех схем сигнализационной системы. С годами большие картонные папки в этих ящиках переполнились, отдельные чертежи пропали, провалившись в разбухшее чрево, и Дениз получила приятное задание – восстановить порядок. Порой в архив заглядывали по делам чертежники, а Дениз наклеивала на папки новые ярлычки и выкапывала со дна давно потерянные кальки. Самый большой контейнер оказался настолько глубоким, что она была вынуждена лечь на соседний ящик, голыми ногами ощущая прикосновение холодного металла, и засунуть в глубины обе руки до самых плеч – иначе до дна не достанешь. Найденные чертежи она бросила на пол и полезла за следующими. Вынырнула отдышаться и увидела, что рядом с ящиком стоит на коленях Дон Армор.

Мускулистые, точно у гребца, плечи туго обтянуты блейзером. Сколько времени он провел в этой позе, на что смотрел? Сейчас Дон разглядывал сложенную гармошкой кальку – план сигнальной башни у милевой отметки 101.35 на линии Мак-Кук. Эд Албердинг от руки вычертил эту схему в 1956 году.

– Эд был мальчишкой, когда делал этот чертеж. До чего красиво!

Дениз слезла с ящика, расправила юбку, отряхнулась.

– Зря я на Эда наехал, – продолжал Дон. – У него есть талант, какой мне и не снился.

Похоже, Дон меньше интересовался, Дениз, чем она – им. Он развернул еще одну кальку, а Дениз стояла и глядела сверху на серые, как графит, но юношески упругие завитки его волос. Подошла чуть ближе, наклонилась. Теперь она видела его хуже – грудь заслоняла.

– Вы мне свет загораживаете, – проворчал Дон.

– Хотите поужинать со мной?

Дон тяжко вздохнул. Плечи горестно поникли.

– Мне на выходные в Индиану ехать.

– Ладно.

– Дайте мне подумать, ладно?

– Хорошо, подумайте.

Дениз говорила равнодушным голосом, но, когда шла в дамскую комнату, колени подгибались. Она заперлась в кабинке и сидела там, дрожа, а снаружи тем временем негромко прозвенел звонок лифта, приехала, а потом уехала тележка с полдником. Из-за чего она переживала? Самой невдомек. Тупо скользила взглядом по хромированной задвижке на двери кабинки, по обрывку туалетной бумаги на полу и вдруг поймала себя на том, что уже минут пять таращится в одну точку, думает ни о чем. Ни о чем. Ни о чем.

До конца рабочего дня оставались считаные минуты, она наводила порядок в архиве, и тут у ее плеча возникло широкое лицо Дона Армора, тяжелые веки за стеклами очков дремотно приспущены.

– Дениз, – сказал он, – можно пригласить вас на ужин?

– Конечно, – быстро кивнула она.

В убогом северном пригороде, населенном чернокожими и беднотой, Генри Дузинберр со своими юными театралами обнаружил старомодный кафетерий. Дениз заказала чай со льдом и картошку фри, а Дон Армор – гамбургер и молочный коктейль. Сидя он смахивал на лягушку, отметила Дениз. Когда он наклонялся к еде, голова уходила в плечи. Жевал Дон Армор медленно, словно посмеиваясь про себя. И с тусклой улыбкой оглядывался по сторонам. Подтолкнул пальцем очки повыше к переносице – ногти обкусаны до живого мяса.

– Никогда не бывал в этих местах, – признался он.

– Эти кварталаы вполне безопасны.

– Для вас – да, – сказал Дон. – Понимаете, место само чувствует, боишься ли ты. Если нет, тебя не тронут. Но беда в том, что я-то чую опасность. Попади я в вашем возрасте на такую улицу, сразу начались бы неприятности.

– Почему?

– Так оно устроено. Я бы и глазом моргнуть не успел, как, откуда ни возьмись, появились бы трое злобных уродов. Вы даже не видите эту сторону мира, потому что вы удачливы, у вас все в порядке. Шагаете себе по жизни. Все ловушки поджидают таких, как я. Заранее знаю, что вляпаюсь.

Дон Армор водил большой американский седан, похожий на тот, каким владела Инид, только постарше. Он неторопливо выехал на главное шоссе и столь же неторопливо покатил на запад, кажется получая удовольствие от своей медлительности («да, я тупой, и тачка у меня скверная»), прислушиваясь к гудкам справа и слева.

Дениз указывала дорогу к дому Генри Дузинберра. Когда они поднимались по ступенькам крыльца, солнце висело низко на западе, над станцией, окна которой были забиты фанерой. Дон Армор рассматривал деревья так, словно и зеленые насаждения в этом пригороде были лучше, дороже, чем в его районе. Дениз положила было руку на наружную сетчатую дверцу, но обнаружила, что внутренняя дверь отворена.

– Это ты, Ламберт? – Генри Дузинберр вышел навстречу из сумрака гостиной. Кожа у него стала совсем восковой, глаза еще больше выделялись на лице, зубы казались чересчур крупными. – Доктор моей матери отослал меня домой, – пояснил он. – Решил меня списать. Хватит с него умирающих.

Дон Армор, втянув голову в плечи, попятился к машине.

– Это еще что за увалень? – поинтересовался Дузинберр.

– Приятель с работы, – сказала Дениз.

– Ему сюда нельзя. Прошу прощения, но посторонних я у себя дома не потерплю. Поищи другое местечко.

– У вас есть еда? Все в порядке?

– Да, ступай себе! Дома мне лучше. Мое здоровье очень озадачило и меня, и доктора. По-видимому, малыш, у меня совершенно нет белых кровяных телец. Врач трясся от страха, как бы я не отдал концы прямо у него в кабинете. Ламберт, мне было так его жаль! – Черная дыра смеха приоткрылась на лице больного. – Я пытался объяснить ему, что мои потребности в белых кровяных тельцах сведены к минимуму, но он счел меня каким-то медицинским курьезом. Я отобедал с мамочкой и поехал на такси в аэропорт.

– Вы уверены, что вам ничего не нужно?

– Уверен. Иди, благословляю. Делай глупости. Только не в моем доме. Ступай!

Подъезжать до темноты к своему дому в машине Дона Армора было опасно: Руты отличались наблюдательностью, а Дриблеты – любопытством, поэтому Дениз попросила Дона остановиться у начальной школы и оттуда повела его на заросший травой луг. Со всех сторон их окружали электронные щелчки кузнечиков, кусты, издававшие резкий сексапильный запах, и угасавшая жара золотого июльского дня. Дон Армор обхватил руками ее талию, пристроил подбородок ей на плечо. Вдалеке слышались хлопки – мальчишки взрывали петарды.

Стемнело. Войдя в охлажденный кондиционерами дом, Дениз хотела поскорее провести гостя на второй этаж, но он задержался на кухне, потом долго медлил в гостиной. До слез обидно, что дом производит на него такое впечатление! Хотя ее родители отнюдь не были богачами, Инид так мечтала об элегантности, так лезла из кожи вон в погоне за ней, что Дону Армору этот дом казался жилищем богачей. Он боялся ступить на ковер. Стоял и разглядывал – так пристально, как никто до него не смотрел, – уотерфордские кубки и вазочки, которые Инид держала на виду. Он вбирал в себя каждый предмет: музыкальные шкатулки, гравюры с парижскими уличными сценками, гарнитур в красивых чехлах, – смотрел так же пристально, как (неужели только сегодня?) смотрел на тело Дениз. Да, сегодня во время ланча.

Она вложила свою крупную руку в его, еще большую, переплела свои пальцы с мужскими пальцами, повела Дона наверх.

В спальне Дон Армор опустился на колени, ладонями обхватил ее бедра, приник ртом к паху, потом – к тому, что нельзя называть, и ее отбросило в мир детства, в мир сказок братьев Гримм и Льюиса, где прикосновение преображало. Его руки превратили ее бедра в женские бедра, его рот превратил ее пах в пах женщины, а то, что нельзя называть, сделалось еще более неудобоназываемым. Вот в чем преимущество поклонника постарше – куколку, не имеющую пола, такой экскурсовод обучит всем тайнам ее тела, умело покажет, что тут к чему и зачем.

Мальчики-ровесники хотели чего-то и сами не знали, чего именно. Их желание – приблизительно, неопределенно. Задача Дениз, незавидная ее роль на многих свиданиях сводилась к тому, чтобы помочь им отчетливее понять, чего же им надо, расстегнуть блузку, дать намек, воплотить, так сказать, их довольно туманные идеи.

Дон Армор хотел ее конкретно, каждый дюйм ее тела пробуждал в нем вожделение. Собственное тело отнюдь не казалось Дениз даром, но сейчас, когда оно стало желанным, когда она могла вообразить себя Доном Армором на коленях перед самой собой, жаждущей ту или иную часть себя, – она готова была простить себя за то, что обладает телом. У нее имелось то, чего искал этот мужчина. Без суеты, спокойно, он находил в ней все и всему отдавал должное.

Она расстегнула лифчик; Дон склонил голову и закрыл глаза.

– Ты что?

– Умереть можно, до чего ты хороша!

Да, это ей тоже понравилось.

Она взяла его его в руки – это прикосновение Дениз, юная повариха, будет вспоминать несколько лет спустя, впервые готовя трюфели, гусиную печенку, икру «в мешочке».

На восемнадцатилетие друзья-театралы подарили ей Библию с «дуплом» внутри, где были припрятаны фляжечка виски «Сиграм» и три презерватива карамельного цвета. Теперь они пригодились.

Голова Дона нависала над ней, словно львиная башка, словно карнавальная маска из тыквы. В момент кульминации он взревел, потом череда вздохов, один за другим, без перерыва: «О!о!о!о!» Ничего подобного она в жизни не слышала.

Было много крови, прямо пропорционально испытанной боли и обратно пропорционально удовольствию, скорее вымышленному, «головному».

В темноте, поспешно обтираясь грязным полотенцем, прихваченным из бельевой корзины в коридоре, Дениз поздравила себя с тем, что успела до отъезда в колледж избавиться от девственности.

Но присутствие крупного, перемазанного кровью мужчины в ее постели совсем не радовало. Кровать была узенькая, Дениз спала на ней с детства, а сейчас она очень устала. Вот почему она, как дура, стояла посреди комнаты, завернувшись в полотенце, да еще и расплакалась.

Дениз почувствовала благодарность, когда Дон Армор встал, обнял ее и не попрекнул за то, что она ведет себя, как девчонка. Он уложил ее в постель, нашел пижамную рубашку, помог ей одеться. Опустившись на колени возле кровати, Дон Армор поглаживал ее по голове – должно быть, так он утешает своих дочек, невольно подумалось ей. Он гладил ее волосы, пока Дениз не задремала, а тогда принялся ласкать совсем другие части ее тела, которых вряд ли касался у своих дочек. Дениз старалась не просыпаться, но Дон становился настойчивее, уже не гладил, а почти царапал. Каждое прикосновение вызывало боль либо щекотку, но, когда Дениз осмелилась протестующе заскулить, мужские руки надавили ей на затылок – небывалое ощущение, – подталкивая голову вниз.

К счастью, закончив свое дело, Дон не пожелал остаться на ночь. Когда он вышел из комнаты, она осталась лежать тихо-тихо, прислушиваясь, что он там делает, куда идет. Наконец – к тому времени она снова задремала – Дениз услышала щелчок замка и гудение его большой машины.

Дениз проспала до полудня и как раз принимала душ в ванной на первом этаже, пытаясь осмыслить, что же она натворила, когда дверь дома снова распахнулась и послышались голоса.

Она лихорадочно сполоснула волосы, обтерлась и выскочила из душа. Отец прилег в гостиной отдохнуть. Мать стояла у кухонной раковины, отмывая герметичную корзину для пикника.

– Дениз, ты даже не притронулась к обеду, который я тебе оставила, – попрекнула Инид. – Ни крошечки не съела.

– Я думала, вы только завтра приедете.

– Озеро Фон-дю-Лак не оправдало наших ожиданий, – объявила Инид. – Не знаю, что себе думали Дейл и Хони. Ну ничего интересного!

У подножия лестницы валялись две дорожные сумки. Дениз перепрыгнула через них, помчалась в свою спальню – из коридора нетрудно было разглядеть упаковки от презервативов и окровавленное белье – и захлопнула за собой дверь.

Лето было загублено. И дома, и на работе Дениз чувствовала себя совершенно одинокой. Окровавленную простыню и полотенце она спрятала в шкаф и не знала, как от них избавиться. Инид отличалась сверхбдительностью, и у нее хватало в мозгу праздных синапсов, чтобы помнить, когда у дочери должны быть месячные. Когда подходящий момент наступит – ждать оставалось еще две недели, – можно будет использовать этот предлог и попросить прощения за испорченные вещи. Однако свободных клеточек мозга хватало Инид и для того, чтобы пересчитывать постельное белье.

– Куда подевалось одно из хороших банных полотенец с вензелем?

– Ох, черт, я оставила его в бассейне.

– Дениз, с какой стати ты берешь хорошее банное полотенце с вензелем, когда в доме полно простых?! И именно его ухитрилась забыть! Ты звонила в бассейн?

– Я сходила туда и поискала.

– Это очень дорогое полотенце!

Дениз никогда не допускала подобных промахов, и ей легче было бы терпеть незаслуженные попреки, если бы их ценой она купила большее удовольствие, если бы могла пойти к Дону, посмеяться с ним вместе, найти утешение в его объятиях. Но она не любила Дона, и он не любил ее.

Теперь и дружелюбие чертежников казалось подозрительным: скорее всего, у них тоже секс на уме. Дон Армор избегал встречаться с Дениз глазами – то ли стыдился, то ли боялся разоблачения. Он отупел от обиды на Ротов, от злости на всех окружающих. На работе Дениз оставалось только работать, но теперь рутина превратилась в непосильное бремя, сделалась ненавистной. К концу дня лицо и горло болели от сдерживаемых слез и от чересчур интенсивной работы, с которой мог справиться только тот, кому такой труд в радость.

Вот что бывает, когда поддаешься порыву, твердила про себя Дениз. Надо же, потратила меньше двух часов на обдумывание такого решения! Ей, видите ли, понравились его глаза и губы, она решила, что за ней должок, – вот и все доводы. Представился грязный соблазн (избавиться от девственности сегодня же!), и уж она не упустила своего шанса.

Гордость мешала Дениз признаться себе, а тем более Дону Армору, что он был ей вовсе не нужен. Она была слишком неопытна и не понимала, что вправе сказать: «Извини, ошибочка вышла». Нет, она обязана предоставить ему все, чего он пожелает. Коли затеяла роман, будь любезна, не рви сразу.

Упорство дорого ей обошлось. В ту первую неделю, пока она собиралась с духом, чтобы предложить Дону Армору новую встречу в пятницу, у нее даже горло разболелось. Но Дениз была настоящей спортсменкой. Три пятницы подряд она встречалась с любовником (родители думали, что отправляют ее на свидание с Кенни Крейкмейером). Дон Армор сводил ее на ужин в ресторанчик в торговом центре, а оттуда повез в свой хлипкий домишко в захолустном пригороде – одном из полусотни городишек, которые поглотил разраставшийся во все стороны Сент-Джуд. Дом ошарашил Дениз, поверг в ужас. В ее пригороде не было домов с такими низкими потолками, с такой дешевой отделкой, с дверями, которые оказались слишком легкими и оттого не захлопывались, с подоконниками и оконными рамами из пластика. Чтобы умиротворить любовника и отвлечь его от той темы («твоя жизнь против моей»), которая отнюдь не доставляла Дениз удовольствия, а также чтобы заполнить часы свидания и избавиться от взаимной неловкоста, Дениз уложила Дона на раскладушку в заваленном старьем подвале и применила присущий ей перфекционизм к освоению совершенно нового для нее искусства.

Дон Армор так и не рассказал, к какой отговорке прибег, чтобы не ездить на выходные к семье в Индиану. Сама Дениз не решалась спрашивать его о жене.

Пришлось выслушать от матери очередную порцию замечаний: как это она сразу же не замочила окровавленную простыню в холодной воде. Еще одна ошибка, на которую Дениз была органически не способна.

В первую пятницу августа, едва у Дона Армора начался двухнедельный отпуск, они с Дениз прокрались обратно в офис и заперлись в архиве. Она поцеловала Дона, положила его ладони себе на грудь, даже показала, что должны делать его пальцы, но руки мужчины сместились к ее плечам, он заставил девушку опуститься на колени.

Его сперма забила ей носовые пазухи.

– Простудилась, что ли? – спросил отец несколько минут спустя, когда автомобиль выезжал за городскую черту.

Дома Инид сообщила дочери, что Генри Дузинберр («твой друг») умер в больнице Сент-Люк в ночь на четверг.

Чувство вины стало бы еще острее, если бы в прошлое воскресенье Дениз не улучила минутку забежать к Дузинберру. Она застала его в пароксизме негодования на соседского младенца. «Мало того что у меня нет белых кровяных телец, – ворчал он, – так они не могут даже свои чертовы окна закрыть! Ну и легкие у этого младенца! Наверное, они им гордятся, как те мотогонщики, которые нарочно снимают глушитель. Какое-то первобытное, нелепое доказательство своей мужественности!» Череп и кости Дузинберра явственнее прежнего проступали под кожей. Он толковал о стоимости почтовой пересылки бандероли весом в три унции, потом рассказал Дениз путаную и неточную историю своей краткой помолвки с «окторонкой». («Если меня смутило, что она белая лишь на семь восьмых, представляешь, как ее ошарашило, что я – лишь на одну восьмую гетеросексуал».) Потом вспомнил, что всю жизнь отстаивал преимущества пятидесятиваттных лампочек («шестьдесят – чересчур ярко, сорок – темновато»). Годами этот человек носил в себе смерть и не давал ей воли, крепко держась за банальность бытия. Он и сейчас выжимал из себя озорной смешок, но в конце концов и банальность оказалась столь же ненадежной опорой, как все прочие. Когда Дениз поцеловала его на прощание, он как бы почти не узнавал ее. Улыбнулся, потупив глаза, словно больное дитя, чья красота вызывает восхищение, а трагедия – невольное участие.

С Доном Армором она больше не встречалась.

В понедельник 6 августа, проторговавшись все лето, Хиллард и Чанси Рот подписали соглашение с главными профсоюзами железнодорожных рабочих. Профсоюзы пошли на существенные уступки в обмен на обещанный им новый стиль управления: не столь патерналистский, более современный. Таким образом Роты, предлагавшие «Мидленд-Пасифик» по 26 долларов за акцию, могли в ближайшие годы сэкономить 200 миллионов. Совет директоров «Мидленд-Пасифик» оттянул официальное голосование еще на две недели, но исход был ясен. Посреди воцарившегося хаоса из центрального офиса залетело письмо: с 17 августа (пятница) все летние работники считаются уволенными.

Поскольку в чертежном отделе не было женщин (кроме самой Дениз), ее коллеги уговорили секретаршу инженера по сигнализации испечь прощальный торт. Его разрезали в последний день, ближе к вечеру.

– Мы таки добились своего, – заявил Ламар, жуя свой кусок. – Наконец-то ты сделала перерыв на полдник!

Ларедо Боб утирал глаза носовым платком размером с наволочку.

В тот вечер в машине Альфред сделал дочери комплимент:

– Сэм Бейерляйн сказал, что такого работника он еще не видывал!

Дениз промолчала.

– Ты произвела глубокое впечатление на этих ребят. Показала им, как девушки могут справляться с работой. Я не говорил тебе заранее, но они не очень-то хотели получить в качестве сезонного помощника девушку, так мне показалось. Боялись, что выйдет много болтовни и мало дела.

Отцовская похвала была приятна, но Дениз не могла принять его ласку как не могла принять расположение всех коллег, кроме Дона Армора. Теперь это как-то касалось ее тела, как-то затрагивало его, и тело протестовало.

«О Дениз, ты зачем это сделала?»

– В общем, теперь ты знакома с настоящей взрослой жизнью, – подытожил отец.

Пока Дениз не перебралась в Филадельфию, ей казалось, что будет здорово учиться поблизости от Гари и Кэролайн. Большой дом на Семинол-стрит не знал семейных свар; Кэролайн (она была так красива, что у Дениз перехватывало дыхание, когда она с ней заговаривала) аргументированно убеждала золовку, что у той есть все основания возмущаться матерью. Но уже к концу первого семестра Дениз подсчитала, что на три послания, оставленные Гари на ее автоответчике, она отвечает одним звонком. (Один-единственный раз она услышала на автоответчике голос Дона Армора и ему тоже не ответила.) Дениз многократно отказывалась от приглашений на обед (Гари предлагал заехать за ней в общежитие и потом привезти обратно), отговариваясь большим количеством заданий, а сама вместо учебы усаживалась с Джулией Врейс перед телевизором. Порочный круг вины: совесть мучила Дениз из-за того, что она лжет Гари, еще больше – из-за того, как она запустила учебу, и уж совсем нестерпимо – из-за того, что она отвлекает от занятий Джулию. Дениз могла, если надо, трудиться ночь напролет, но Джулия после десяти вечера выпадала в осадок. Девушка без руля и без ветрил. Она даже не могла объяснить, почему в осеннем семестре записалась на начальный курс итальянского и русского, историю восточных религий и теорию музыки. Дениз она попрекала тем, что кто-то, дескать, помог ей сбалансировать академический курс: английский, история, философия и биология.

А Дениз завидовала успеху Джулии у мужчин. Поначалу их обеих буквально осаждали. Толпы младше- и старшекурсников, с грохотом опускавших свои подносы на их столики в студенческой столовой, оказались уроженцами Нью-Джерси. Немолодые лица, зычные голоса – они обсуждали оценки по математике и вспоминали, как оттянулись на пляже Регобот. Джулии и Дениз они задавали три неизменных вопроса: «Как вас зовут? В каком вы общежитии? Хотите пойти на вечеринку в пятницу?» Дениз удивляла примитивность этого краткого допроса, а еще больше изумляла готовность Джулии ответить на заигрывания аборигенов Тинека, с чудовищными электронными часами на запястьях и сросшимися бровями. Джулия вертела головой, словно белка, унюхавшая крошки в чьем-то кармане. Уходя с вечеринки, она беспомощно пожимала плечиками и шептала Дениз: «У него есть наркотики, я иду с ним». Дениз теперь просиживала пятничные вечера в одиночестве, за зубрежкой. К ней прилип ярлык снежной королевы, а может, и лесбиянки. В отличие от Джулии она отнюдь не таяла от умиления, если в три часа утра вся футбольная команда колледжа начинала выкрикивать под окном ее имя. «Мне так стыдно!» – стонала Джулия, выглядывая из-за спущенной занавески и блаженно закатывая глаза. «Парни», выстроившиеся под окном, понятия не имели, какую радость они доставляют Джулии, а потому, согласно ригористической оценке Дениз-первокурсницы, не имели ни малейшего права на эту девушку.

Лето Дениз провела в «Хэмптоне» с четырьмя беспутными соседками по колледжу, а родителям не говорила о себе ни слова правды. Она спала на полу в гостиной и неплохо зарабатывала судомойкой и поваренком в ресторане в Квоге, трудилась бок о бок с красавицей Сюзи Стерлинг из Скарсдейла и по уши влюбилась в профессию повара. Ей нравилось работать ночами, нравилась интенсивность этого труда и красота полученного в итоге продукта. За стоявшим в кухне гулом она различала глубинную тишину. Хорошая команда – словно добрая семья: в тесном раскаленном мирке кухни все были равны, у каждой поварихи в прошлом скрыто какое-то горе, у каждого повара в характере какая-то странность, и, хотя все сплоченно трудились и вместе потели, каждый член семьи сохранял право на автономию, на личную жизнь, и это привлекало Дениз более всего.

Отец Сюзи, Эд Стерлинг, несколько раз подвозил девушек на Манхэттен, а потом августовской ночью Дениз возвращалась на велосипеде к себе домой и едва не наехала на Эда – он стоял возле своего «БМВ», покуривая «Данхилл» и дожидаясь ее. Он работал юристом в шоу-бизнесе. Эд Стерлинг заявил, что жить не может без Дениз. Она спрятала велосипед (чужой, между прочим) в кусты. За ночь, пока она спохватилась и вернулась за велосипедом, его успели украсть, и, когда Дениз клялась законному владельцу, что заперла велосипед на цепь у обычного столбика, ей уже следовало бы догадаться, что она ступила на тонкий лед. Однако ее чересчур возбуждали чудеса, которые она проделывала со Стерлингом, удивительная гидравлика и физиология его желания. Вернувшись к сентябрю в колледж, Дениз поняла, что кухня привлекает ее гораздо больше, чем гуманитарный факультет. Какой смысл трудиться над дипломом, который прочтет один лишь профессор?! Нет, ей требовалась широкая аудитория. И разве справедливо, что университет укрепляет в ней чувство стыда за полученные привилегии и преимущества, а счастливчиков, принадлежащих к какому-нибудь меньшинству, начисто освобождает от вины? С нее и так хватает вины и стыда! Почти каждое воскресенье Дениз ездила из Нью-Джерси в Нью-Йорк, с пересадками на дешевых, медленных пролетарских электричках. Ей пришлось привыкать к параноидальной манере Эда Стерлинга общаться по телефону (звонил только он), привыкать к изменениям планов в последнюю минуту, к постоянному напряжению, к беспокойству по поводу его достижений (аж желваки на скулах играли), не говоря уж о том, как неприятно ей было таскаться по дешевым этническим ресторанчикам Вудсайда, Элмхерста и Джексон-Хайтс, лишь бы избежать встречи со знакомыми Стерлинга (запуская обе руки в густые, словно мех норки, волосы, он частенько напоминал ей, что на Манхэттене знает всех и каждого). Пока ее возлюбленный боролся со своими страхами, не зная, решиться ли на очередное свидание, Дениз лакомилась уругвайскими отбивными на косточке, китайско-колумбийскими тамале, рачками размером с ноготь в красном тайском карри и русским угрем, копченным на ольховых углях. Красота и совершенство западавшего в память блюда искупали почти любое унижение. Но она так и не избавилась от стыда из-за украденного велосипеда, из-за того, что «искренне» настаивала: «Нет-нет, я заперла его на цепь у столбика».

Третий роман с мужчиной вдвое старше ее закончился браком. Дениз решила избавиться от сопливого либерализма. Бросила колледж, целый год работала и копила деньги, съездила на полгода во Францию и Италию, а по возвращении в Филадельфию устроилась в вечно переполненной столовой (макароны и рыба) в стороне от Кэтрин-стрит. Набралась опыта и предложила свои услуги кафе «Луш» – в ту пору это заведение переживало пик популярности. Эмиль Берже нанял ее сразу же за красивые глаза и умение работать ножом. Не прошло и недели, как он жаловался ей на недостаточную квалификацию всех сотрудников, кроме них двоих.

Заносчивый, сардонический, преданный Эмиль стал для Дениз желанным прибежищем. С ним она чувствовала себя взрослой. Он говорил, что первого брака ему хватило за глаза, но послушно повез Дениз в Атлантик-Сити и (говоря словами «Барбера д'Альба», которое она пила, когда делала ему предложение) превратил ее в порядочную женщину. В кафе «Луш» они стали партнерами, опыт перетекал из его головы в ее. Оба посмеивались над своим давним претенциозным соперником – «Ле бекфен». Не раздумывая, приобрели трехэтажный особняк на Федерал-стрит, поблизости от Итальянского рынка, среди смешанного белого, черного и вьетнамского населения. Они обсуждали оттенки вкуса, словно марксисты – грядущую революцию.

В конце концов Эмиль научил жену всему, что сам знал, и тогда она в свою очередь попыталась чему-то научить его, – не обновить ли малость меню, если ты не против, попробуем подать это с овощным гарниром и добавить щепотку тмина, если ты не против… Тут-то она и уткнулась в ту стену насмешки и давно закаменевших убеждений, которая казалась ей надежной защитой, пока сама Дениз оставалась по другую сторону. Она чувствовала себя более опытной, честолюбивой, изголодавшейся, чем ее седовласый муж. Казалось, в круговороте работы и сна, сна и работы она так стремительно старела, что обогнала Эмиля и сравнялась со своими родителями. Тесный мирок, в котором они с мужем круглосуточно, дома и на работе, были вместе, выглядел копией родительской вселенной на двоих. В ее молодых бедрах, коленях, ступнях завелись старческие боли. Руки покрылись стариковскими морщинами, вагина усохла, Дениз обнаруживала у себя возрастные предрассудки и привычки, она невзлюбила молодежь, компьютерных потребителей с невнятной речью. Потом она сказала себе: «Я слишком молода, чтобы чувствовать себя старой». И давно загнанное в подсознание чувство вины с визгом вылетело из своей пещеры на крыльях летучей мыши, ибо Эмиль по-прежнему был верен и себе, и жене, к тому же ведь именно она настояла на браке.

Они обо всем договорились мирно: Дениз ушла из кафе и устроилась на работу к конкуренту, в «Арденны», где требовался помощник шеф-повара. С точки зрения Дениз, ресторан «Арденны» превосходил кафе «Луш» во всем, за исключением умения создать шедевр без видимых усилий. (Добиться превосходства без напряжения – безусловно великий дар Эмиля.)

В «Арденнах» Дениз ощутила желание придушить молодую особу, отвечавшую за холодные закуски. Эта Бекки Хемерлинг, блондинка с волнистыми волосами, субтильным плоским телом и тонкой кожей, которая от жара плиты заливалась алым румянцем, могла похвастаться дипломом кулинарного техникума. Дениз раздражало в ней все: кулинарное образование (Дениз отличало присущее самоучкам высокомерие), фамильярное обращение к старшим по званию, в особенности к самой Дениз, громогласные восторги по адресу Джоди Фостер, идиотские надписи на футболках (что-то на тему рыбы и велосипеда), «солидарность» убежденной лесбиянки с работавшими на кухне латиноамериканцами и азиатами, неприязненные обобщения насчет правых, канзасцев и уроженцев Пеории, умелое использование оборотов вроде «цветные люди мужского и женского пола», и вообще уверенность в своей правоте, которую снисходительные наставники укрепляли в способной ученице, завидуя ее маргинальности, статусу жертвы и отсутствию комплекса вины. «Что это создание делает на моей кухне?!» – возмущалась Дениз. Повара не играют в политику. Повара подобны митохондриям: у них отдельный набор хромосом, они живут в клетке и управляют ею, но не принадлежат к ее структуре. Скорее всего, Бекки Хемерлинг стала кулинаром из идеологических соображений: хотела быть крутой, держаться наравне с парнями. Отчасти подобная мотивация была знакома и самой Дениз, но оттого ее неприязнь к этой особе только усиливалась. Хемерлинг все поглядывала на нее со значением, словно знала о Дениз нечто такое, чего она сама не знала, – бессовестная ложь, но как ее опровергнуть?! Лежа ночью без сна рядом с Эмилем, Дениз представляла себе, как сжимает обеими руками шею Бекки Хемерлинг, пока не лопнут голубые, чересчур голубые глаза. Представляла себе, как вонзает большие пальцы в трахею, рвет ее.

Однажды ночью Дениз провалилась в сон и ей привиделось, будто она душит Бекки, а та ничуть не возражает. Более того, голубые глаза Бекки поощряли дальнейшие вольности. Руки душительницы ослабли, ласково прошлись по скулам Бекки, мимо ушей к нежной коже на висках. Бекки приоткрыла губы и сомкнула веки, блаженствуя, и тогда душительница опустилась на нее, прижимаясь ногами к ее ногам, руками – к рукам…

Как ей не хотелось прерывать этот сон!

«Если сон доставляет такое удовольствие, что же будет наяву?» – подумала она.

Ее брак разваливался на глазах, для Эмиля она сделалась еще одной гоняющейся за модой и угождающей толпе пустышкой из «Арденн», а он для нее – еще одним родителем, которого она предавала каждым сказанным вслух или так и не произнесенным словом, но Дениз успокаивала мысль, будто в муже ее не устраивает именно пол. Благодаря этому притуплялось чувство вины, и она нашла в себе силы сделать ужасное признание, нашла силы выставить Эмиля за дверь и даже выдержала страшно неловкое и неуклюжее первое свидание с Бекки. Дениз уцепилась за мысль, что она – лесбиянка, это освободило ее от вины, и она спокойно отнеслась к тому, что из дома ушел Эмиль, а не она. Дениз вернула Эмилю половину стоимости дома и продолжала в нем жить, ничуть не переживая, что моральное преимущество осталось на стороне бывшего мужа.

К несчастью, едва Эмиль исчез из ее жизни, возникли сомнения. После упоительного, полного открытий медового месяца Дениз и Бекки начали ссориться. Ссорились и ссорились. Их ссоры, как и быстро завершившаяся любовь, подчинялись определенному ритуалу. Они спорили о том, почему они так много спорят и кто в этом виноват. Ссорились поздно ночью в постели, обнаружив в себе неиссякаемые источники какого-то извращенного либидо, а по утрам мучились от ночных ссор как от похмелья. Все их куриные мозги уходили на ссоры. Ссоры, ссоры, ссоры. Ссоры на лестнице, ссоры на людях, ссоры в машине. Они доходили до изнеможения, до кульминации – красные лица, истошный визг, – хлопали дверьми, молотили кулаками в стены, падали, потные, разгоряченные, в судорогах – яростная страсть не унималась. Именно она связывала этих женщин, которые не слишком-то друг другу нравились. Как голос возлюбленной, распущенные волосы, изгиб бедра заставляют оставить все дела и немедленно увлечь ее в постель, так Бекки обладала целым набором приемчиков, от любого из которых пульс у Дениз зашкаливал. Больше всего ее раздражало убеждение сожительницы, будто Дениз, сама того не ведая, всегда была либералкой, коллективисткой и лесби.

– Просто поразительно, до чего ж ты саму себя не знаешь, – приговаривала Бекки. – Ты, несомненно, лесби. Всегда была, это же очевидно.

– Никем я не была, – возражала Дениз, – я – это я, и все тут.

Она хотела быть самой собой, самой по себе. Не принадлежать к какому-либо меньшинству, тем более к числу женщин со скверными прическами и странными, всем в пику, понятиями о том, как надо одеваться. Нет, Дениз не требовался ярлык, навязанные правила поведения, так что она вернулась к тому, с чего начала: вот бы придушить Бекки Хемерлинг!

Ей повезло (в смысле возможности укрыться от вины), что к моменту последней ссоры с Бекки, окончательно отрезвившей Дениз, бракоразводный процесс уже шел полным ходом. Эмиль перебрался в Вашингтон, ему предложили место шеф-повара и кучу денег на кухне отеля «Белинджер». Уик-энд слез (Эмиль вернулся в Филадельфию на грузовике, супруги разделили все нажитое добро, и он увез с собой свою долю) состоялся задолго до того, как Дениз, устав от Бекки, пришла к выводу, что она вовсе не лесби.

Уволившись из «Арденн», она получила место шеф-повара в новом рыбном («адриатическом») ресторанчике «Маре скуро». Целый год Дениз отвечала отказом подкатывавшимся к ней парням, и не только потому, что они нисколько ее не интересовали (официанты, поставщики, соседи), но и потому, что боялась выйти под руку с мужчиной, страшилась того дня, когда Эмиль узнает (или она сама расскажет ему, пока не донесли), что его жена влюбилась в другого мужчину. Лучше уж работать, не разгибая спины, и ни с кем не встречаться. Жизнь, на взгляд Дениз, походила на бархат с его отливами: посмотришь на себя с одной стороны, и увидишь нечто скверное, но наклони голову по-другому, и вроде бы все в порядке. Пока занята только работой, она никому не причиняет боли, так ей казалось.

Ясным майским утром Брайан Каллахан подъехал к ее дому на Федерал-стрит на старом «вольво-универсале» цвета фисташкового мороженого. Если уж покупать подержанный «вольво», то исключительно бледно-зеленого цвета, а Брайан из тех, кто не купит антикварный автомобиль, пока не найдет правильного оттенка. Конечно, теперь он богат и мог бы покрасить машину в любой угодный ему цвет, но, как и Дениз, Брайан счел бы это мошенничеством.

Когда Дениз села в машину, Брайан попросил разрешения завязать ей глаза. Дениз покосилась на черный платок в его руках, на обручальное кольцо.

– Доверься мне, – попросил он, – это будет славный сюрприз.

Даже до того, как продал «Вектормелодию» за девятнадцать с половиной миллионов, Брайан жил счастливой жизнью этакого золотистого ретривера. Мясистое лицо было не слишком красиво, но необычайно обаятельно: голубые глаза, светлые волосы, мальчишеские веснушки. Внешность Брайана совпадала с его сущностью – бывший игрок в лакросс из Хаверфорда, джентльмен, с которым никогда не приключалось дурного и которого вряд ли кому-то захочется разочаровать.

Дениз позволила Брайану притронуться к своему лицу. Позволила крупным пальцам запутаться в волосах, завязать узел, лишить ее зрения.

Мотор машины запел песню о трудной работе, о том, как он гонит тонну металла по шоссе. Брайан поставил запись девичьей группы, которая нравилась Дениз. Впрочем, ничего удивительного, Брайан все время говорил и делал только то, что ей нравилось. Три недели подряд он звонил ей и оставлял на автоответчике приглушенное: «Привет, это я». Его любовь надвигалась на Дениз, точно поезд, и ей это нравилось. Ей передавалось мужское возбуждение. Она отнюдь не путала это с увлечением (чему-чему, а сомневаться в собственных чувствах Бекки ее научила), но поневоле подыгрывала Брайану. Взять хотя бы, как она оделась сегодня – не наряд, а откровенная провокация.

Брайан поинтересовался, по душе ли ей эта музыка.

Дениз пожала плечами (посмотрим, далеко ли он зайдет в своем желании угодить).

– Нормально.

– Вот как?! – изумился он. – Я-то был уверен, что ты придешь в восторг.

– В общем, так оно и есть.

«Что со мной неладно?» – в очередной раз подумала она.

Плохая дорога, местами засыпанная гравием. Машина пересекла железнодорожные пути, и снова пошел неровный участок с гравием. Брайан припарковался.

– Я приобрел опцион на покупку этого участка за доллар, – предупредил он. – Если тебе не понравится, останусь без ста центов.

Дениз поднесла руку к повязке.

– Снимаю?

– Нет. Еще чуть-чуть.

Он властно ухватил ее за руку и повел по прогретому солнцем гравию дальше, в тень. Пахло рекой, ощущалось ее тихое присутствие, вода поглощала все звуки. Негромко зазвенели ключи, брякнул висячий замок, заскрипели петли тяжелой двери. Холодный воздух, застоявшийся в каком-то производственном помещении, хлынул наружу, обвевая обнаженные плечи Дениз, проник между ее голых ног. Пахло глубокой пещерой, не знающей органической жизни.

Брайан провел ее по четырем маршам металлической лестницы, отпер еще одну дверь, и они вошли в более теплое помещение, гудевшее, как железнодорожный вокзал или собор. В воздухе привкус сухой плесени, выросшей на сухой плесени, которая в свой черед питалась сухой плесенью.

Как только Брайан снял повязку, Дениз сообразила, где находится. В семидесятые годы Филадельфийская электрическая компания прекратила эксплуатацию угольных электростанций – величественных построек вроде этой, к югу от Сентер-Сити, возле которой Дениз всегда притормаживала, чтобы как следует ею полюбоваться. Светлое, просторное помещение высотой в шестьдесят футов. На северной и южной стене ряды высоких окон, достойных Шартрского собора. Бетонный пол испещрен заплатами и глубокими рытвинами – пересеченная местность, а не пол. Посредине – кожухи двух котлотурбинных установок, точь-в-точь сверчки, выросшие до размеров дома, но лишенные ножек и усиков. Проржавевшие, мертвые черные статоры. Огромные люки с того края, что ближе к реке: вход для угля и выход для золы. На закопченных стенах светлыми пятнами выделялись следы исчезнувших лестниц, дверей, труб.

Дениз покачала головой:

– Здесь нельзя разместить ресторан.

– Так я и думал, что ты это скажешь!

– Ты потеряешь все деньги, не дав мне возможности их растратить.

– Можно получить дополнительное финансирование.

– Не говоря уж о том, как вредно дышать асбестом.

– Ошибаешься, – перебил ее Брайан. – Мне бы не удалось купить здание, не будь оно экологически чистым, – тогда бы Суперфонд выделил деньги на снос, а так у электрокомпании нет средств, чтобы с ним расправиться.

– Да здравствует электрокомпания! – Дениз подошла ближе к турбинам. Может, замысел и нелеп, но заброшенное здание околдовывало. Индустриальный закат Филадельфии, чарующий запах гнили в Мастерской мира, мегаруины, возникающие в мгновение ока, – как знакомо все это ей, выросшей в старомодной семье, где шерсть перекладывали шариками нафталина, а металлические изделия хранили в старых ящиках в подвале! Она уехала в колледж, в иной, ослепительно современный мир, но с каждым днем становилась все ближе к родному, темному, старому миру.

– Ни прогреть, ни провентилировать, – ворчала она. – На счетах разоримся.

«Золотистый ретривер» пристально наблюдал за ней.

– Архитектор говорит, можно вывести пол вдоль южной стены с окнами. Примерно на пятьдесят футов, остальные три стороны застеклить. Внизу кухня. Отчистить турбины паром, развесить точечные лампы, а вокруг все оставить как есть.

– Куча денег.

– Обрати внимание, голубей нет, луж нет.

– Год, чтобы получить разрешение, год на строительные работы, еще год инспектора будут возиться. Так долго платить мне без всякой отдачи?!

На это Брайан возразил, что ресторан откроется в феврале. У него есть друзья среди архитекторов и среди подрядчиков, никаких проблем с отделом лицензий и инспекций – грозой всего города – не предвидится.

– Начальник отдела – друг моего отца, – пояснил он. – Они играют в гольф по четвергам.

Дениз рассмеялась. Амбиции Брайана и его хватка «дразнили» ее, как выразилась бы Инид. Она подняла глаза к аркам окон.

– И какую же еду мы будем подавать в таком месте?

– Что-нибудь декадентски великолепное. Решай сама.

Вернувшись к машине – фисташковый ее цвет гармонировал с сорняками, разросшимися вокруг пустынной, засыпанной гравием парковки, – Брайан спросил, готова ли Дениз поехать в Европу.

– Не меньше чем на два месяца, – предупредил он. – У меня тут свой интерес.

Она хмыкнула.

– Если ты поедешь, я тоже вырвусь на недельку-другую. Хочу попробовать то, что будешь есть ты. Хочу услышать твое мнение.

Его откровенный эгоцентризм обезоруживал. Кто бы не хотел совершить путешествие по Европе с красивой женщиной, которая вдобавок разбирается в еде и вине? Если бы повезло не ему, а кому-то другому, он поздравил бы этого человека столь же искренне, как, по его ожиданиям, стоило поздравить его самого. Такая примерно интонация.

Та часть Дениз, которая догадывалась, что в сексуальном плане ей будет с Брайаном куда лучше, чем со всеми другими мужчинами, та ее часть, которая видела в Брайане отражение своих собственных амбиций, согласилась поехать в Европу на шесть недель и дожидаться его в Париже.

Другая, подозрительная сторона ее души, напомнила:

– Когда ты познакомишь меня с семьей?

– Следующие выходные подойдут? Приезжай к нам на Кейп-Мей.

Сердцевину Кейп-Мея (штат Нью-Джерси) составляли перегруженные декором викторианские особняки и стильно потрепанные погодой бунгало; вокруг по спирали – новехонькие постройки, отпечаток вульгарного бума. Разумеется, Каллаханы – это же родители Брайана! – владели одним из лучших старых бунгало. За домом был бассейн, чтобы купаться в начале лета, пока океан не прогреется. Здесь, у бассейна, Дениз в субботу под вечер застала Брайана с дочками – они нежились на солнце, а женщина с волосами мышиного цвета, с ног до головы покрытая потом и крошками ржавчины, драила проволочной щеткой металлический стол.

Жена Брайана представлялась Дениз стильной, ироничной женщиной, сногсшибательной красоткой. Робин Пассафаро вырядилась в желтые спортивные брюки, кепочку «МЭБ Пейнт», футбольный свитер команды «Филли» (красный цвет ей не льстил) и совершенно жуткие очки. Вытерев ладонь о штаны, она протянула Дениз руку и поздоровалась писклявым голосом и с излишней церемонностью:

– Весьма рада познакомиться! – И снова накинулась на столик.

«И я от тебя не в восторге», – мысленно огрызнулась Дениз.

Шинед, худенькая, симпатичная десятилетняя девочка, пристроилась с книгой на вышке для прыжков в воду. Она настороженно помахала рукой. Эрин, моложе и плотнее сестры, надела наушники и, сосредоточенно нахмурившись, сгорбилась над столиком для пикника. Потом негромко свистнула.

– Эрин изучает крики птиц, – пояснил Брайан.

– Зачем?

– Вот этого мы и не знаем.

– Сорока, – возвестила Эрин. – Кра-кра-кра-кра-а!

– По-моему, пора бы это убрать, – предложил дочери Брайан.

Эрин сняла наушники, подбежала к вышке и попыталась столкнуть с нее сестру. Шинед едва не выронила книгу, но успела поймать ее изящным движением руки.

– Папа!

– Милая, это вышка для прыжков, а не для чтения.

Робин продолжала усердно и целеустремленно скрести, напоказ, назло присутствующим; нервы Дениз скрипели в унисон щетке. Брайан со вздохом обернулся к жене:

– Ты еще не закончила?

– Хочешь, чтобы я перестала?

– Да, пожалуйста.

– Ладно. – Бросив щетку, Робин направилась к дому. – Дениз, принести тебе что-нибудь выпить?

– Стакан воды, если можно.

– Слушай, Эрин, – позвала сестру Шинед, – я буду черной дырой, а ты – красным карликом.

– Я тоже хочу черной дырой, – заупрямилась младшая.

– Нет, я черная дыра. Красный карлик кружит вокруг нее, кружит, и мощные силы гравитации постепенно притягивают его. А черная дыра сидит себе и читает.

– Столкновение будет?

– Да, – вмешался Брайан, – но внешний мир никогда об этом не узнает. Столкновение произойдет в абсолютной тишине.

Робин вернулась в цельном черном купальнике. Протянула Дениз стакан воды – жест вышел едва ли не грубым.

– Спасибо, – поблагодарила Дениз.

– Пожалуйста! – фыркнула Робин. Сняла очки и нырнула в глубокую часть бассейна. Она плыла под водой, а Эрин носилась вокруг бассейна, издавая звуки, приличествующие умирающей звезде класса М. Робин вынырнула у мелкого края бассейна, беззащитно-обнаженная в своей близорукости. Теперь она больше походила на жену Брайана, какой представляла ее себе Дениз: волосы ручьем струились по плечам, скулы и темные брови блестели. Робин вылезла из воды, капли повисли на кромке купальника, на несбритых волосках вдоль линии бикини.

Давний неразрешенный конфликт душил, точно приступ астмы. Дениз хотелось поскорее уйти и заняться стряпней.

– Я заехала на рынок, – сказала она Брайану.

– Как-то несправедливо заставлять гостью готовить, – усомнился он.

– Я сама вызвалась, к тому же ты мне платишь.

– Это верно.

– Эрин, теперь ты – болезнетворный микроб, – сказала Шинед, соскальзывая в воду, – а я – лейкоцит.

Дениз приготовила простенький салат из мелких красных и желтых помидоров. Киноа с маслом и шафраном, филе палтуса с разноцветным гарниром из мидий и жареных перцев. Закончив работу, Дениз сообразила заглянуть в накрытые фольгой контейнеры, рядком стоявшие в холодильнике, и обнаружила овощной и фруктовый салаты, блюдо с очищенными кукурузными початками и целую кастрюлю (мыслимо ли?!) голубцов.

Брайан в одиночестве пил пиво на веранде.

– В холодильнике готовый обед, – сообщила ему Дениз. – В смысле – там уже был обед.

– Ох! Должно быть, Робин… пока мы с девочками рыбачили…

– Словом, там есть полный обед. А я только что приготовила второй. – Дениз сердито рассмеялась. – Вы что, ребята, не разговариваете друг с другом?

– Да уж, день выдался не из удачных. Робин возилась в своем «Огороде», и ей хотелось довести дело до конца. Мне пришлось силой тащить ее сюда.

– Черт побери!

– Знаешь, – сказал Брайан, – сегодня мы съедим твой обед, а ее – завтра. Это я во всем виноват.

– Да уж!

Дениз застала Робин на другой веранде, она подстригала Эрин ногти на ногах.

– Я только что приготовила обед и обнаружила, что ты уже приготовила свой, – сказала она. – Брайан не предупредил меня.

– Делов-то! – пожала плечами Робин.

– Прошу прощения. Жаль, что так вышло.

– Делов-то! – Она снова пожала плечами. – Девочкам интересно, что ты готовишь.

– Извини.

– Делов-то!

За обедом Брайан поощрял свое застенчивое потомство задавать Дениз вопросы. Она ловила на себе их взгляды, но девочки тут же отводили глаза и краснели. Шинед по-детски «втрескалась» в гостью, и это почему-то было правильно. Робин ела торопливо, не поднимая головы, буркнула только: «Ничего, вкусно!» Кем она так недовольна, Брайаном или Дениз? Спать Робин улеглась сразу вслед за дочками, а утром, когда Дениз поднялась, хозяйка уже укатила в церковь.

– Один вопрос, – сказал Брайан, наливая Дениз кофе. – Не согласишься ли ты вечером отвезти нас с девочками обратно в Филли? Робин торопится вернуться в «Огород».

Дениз колебалась. Можно подумать, Робин изо всех сил толкает ее в объятия Брайана.

– Не хочешь, не надо, – продолжал Брайан. – Она может поехать на автобусе, а нам оставит машину.

На автобусе? На автобусе?

– Только не это, – рассмеялась Дениз. – Конечно, я вас отвезу. – И добавила, подражая Робин: – Делов-то!

Солнце разогнало железные утренние тучи над пляжем. Они с Брайаном смотрели, как Эрин носилась по берегу, а Шинед тем временем выкопала себе неглубокую могилку.

– Я – Джимми Хоффа, – сказала она, – а вы все – мафия!

Они дружно закапывали девочку в песок, сглаживали бугры на могильной насыпи, прихлопывали, выравнивали впадины, оставленные скрытым под песком живым телом. Холмик проявлял явную тектоническую активность, содрогался от легких землетрясений, а там, где вздымался и опадал живот девочки, паутиной разбегались трещины.

– Я только сейчас сообразил, что ты была замужем за Эмилем Берже, – сказал Брайан.

– Ты с ним знаком?

– Лично – нет. Но я помню кафе «Луш». Много раз там обедал.

– Мы там работали.

– Два раздутых «я» на одной маленькой кухне.

– Угу.

– Тебе его не хватает?

– Развод стал величайшим несчастьем моей жизни.

– Тоже ответ, – признал Брайан. – Но не на мой вопрос.

Шинед медленно разрушала свой саркофаг изнутри, пальцы ног уже пробились к солнечному свету, проступило колено, розовые пальчики перебирали сырой песок. Эрин с размаху грохнулась в жидкое месиво из песка и морской воды, вскочила, рухнула снова.

«Я могла бы полюбить этих девочек», – подумала Дениз.

Вечером из дома она позвонила в Сент-Джуд и (как всегда по воскресеньям) выслушала жалобы Инид на Альфреда, грешившего против здорового отношения к жизни, против здорового образа жизни, против предписаний врача, против правильного режима дня, против обязательного принципа проводить день на ногах, против здравого смысла, регулирующего подъем и спуск по лестнице, против присущего Инид оптимизма и желания взять от жизни все. Пятнадцать тягостных минут. Наконец Инид спросила:

– Ну а ты как?

После развода Дениз дала обет пореже врать матери, так что пришлось честно поведать ей о предстоящем путешествии, опустив лишь одно обстоятельство: во Франции она должна встретиться с чужим мужем. Это обстоятельство уже стало для нее источником тревоги.

– Как было бы здорово поехать с тобой! – простонала Инид. – Я так люблю Австрию!

– Ты могла бы выбраться на месяцок вместе со мной, – мужественно предложила Дениз.

– Дениз, я не могу оставить отца одного!

– Возьми его с собой.

– Ты же знаешь, он все время твердит: сухопутные путешествия уже не для него. Слишком болят ноги. Так что поезжай, повеселись за меня! Передай привет моему любимому городу. Не забудь навестить Синди Мейснер. У них с Клаусом шале в Санкт-Морице и огромная, элегантная квартира в Вене.

Для Инид Австрия означала «Голубой Дунай» и «Эдельвейс». Все музыкальные шкатулки с цветочными узорами и видами Альп, украшавшие гостиную в ее доме, прибыли из Вены. Инид говаривала, что ее бабушка по матери была «из Вены» – Вена была для нее синонимом Австрии, точнее, Австро-Венгерской империи, которая во времена младенчества ее бабушки включала земли и к северу от Праги, и к югу от Сараево. Ребенком Дениз обожала Барбру Стрейзанд в «Йентл», в отрочестве открыла для себя А. Б. Зингера и Шолом-Алейхема и однажды вырвала-таки у Инид признание: возможно – но только возможно, – бабушка была еврейкой. А раз так, торжествовала Дениз, то и они с Инид еврейки по прямой женской линии. Но Инид тут же дала обратный ход: нет, нет, бабушка была католичкой!

Дениз питала профессиональный интерес к кое-каким блюдам бабушкиной кухни: ребрышкам по-деревенски, квашеной капусте, крыжовнику и чернике, клецкам, форели и сосискам. Для повара проблема заключалась в том, чтобы сочетать центральноевропейское изобилие с потребностями худышек. Обладатели титановых кредитных карточек не польстятся на говяжье жаркое а-ля Вагнер, на мягкие шарики клецок, на альпийские вершины взбитых сливок. А вот кислая капуста, пожалуй, придется ко двору. Что может быть лучше для девиц с ножками-зубочистками: низкокалорийный, насыщенного вкуса гарнир сочетается и со свининой, и с гусятиной, и с курятиной, и с каштанами, можно поэкспериментировать и с сасими из макрели или с копченым луфарем.

Разорвав последнюю связь с «Маре скуро», Дениз вылетела во Франкфурт уже в качестве служащей Брайана Каллахана с карточкой «Американ экспресс» в кармане (расходы не лимитированы). По Германии она ехала на скорости сто миль в час, и ее норовили стукнуть в зад автомобили, сверкавшие фарами дальнего света. В Вене она тщетно искала Вену, какой давно уже нет. Любое блюдо она сумела бы приготовить лучше. Отведала венский шницель и сказала про себя: «А, так это и есть венский шницель, ну-ну». Идея Австрии оказалась гораздо ярче самой Австрии. Дениз посетила Музей истории искусств и филармонию, попрекая себя: разве так ведут себя настоящие туристы?! Одиночество и скука вынудили ее позвонить Синди фон Киппель (урожденной Мейснер) и принять приглашение на ужин в квартиру о семнадцати комнатах на Рингштрассе.

Синди заметно раздалась в талии и вообще могла бы выглядеть получше. Черт лица не разобрать под слоями пудры, румян и помады. Черные шелковые брючки, просторные в бедрах, чересчур тесно обхватывали лодыжки. Потершись щекой о ее щеку и пережив газовую атаку (аж слезы выступили от этих духов!), Дениз, к своему удивлению, ощутила запах нечищеных зубов.

У Клауса, мужа Синди, были широкие плечи, узкие бедра и замечательно крошечный зад. Гостиная фон Киппелей занимала чуть ли не полквартала; позолоченные стулья были расставлены так, чтобы заранее пресечь общение между гостями. Унаследованные от предков картины в стиле Ватто висели на стенах, а среди них, под самой большой люстрой, в особой рамке, – олимпийская бронзовая медаль.

– Это дубликат, – честно предупредил Клаус. – Подлинник хранится в сейфе.

На столик в стиле Людовика XIV выставили блюда с тонкими ломтиками хлеба, кое-как накромсанной копченой рыбой (по консистенции – консервированный тунец) и скромный кусок эмментальского сыра.

Карл вынул из серебряного ведерка бутылку и, рисуясь, разлил по бокалам шампанское.

– За паломника по святыням чревоугодия, – произнес он, поднимая бокал. – Добро пожаловать в святой град Вену.

Шампанское было сладкое, перенасыщенное углекислым газом, точь-в-точь «спрайт».

– Как мило, что ты к нам заехала! – вскричала Синди, лихорадочно щелкая пальцами. Из боковой двери выбежала служанка.

– Аннерль, милочка, – засюсюкала хозяйка, – помнишь, я говорила, подавать ржаной хлеб, а не белый?

– Да, мадам, – отвечала весьма пожилая Аннерль.

– Теперь уже поздно, потому что белый хлеб я предназначала на потом, но, пожалуйста, убери это и принеси нам ржаного хлеба! И пошли кого-нибудь прикупить белого хлеба на потом! – Обращаясь к Дениз, Синди пояснила: – Она такая милая, но очень глупая. Ведь правда, Аннерль? Ты же у нас глупенькая?

– Да, мадам!

– Сама знаешь, каково это, ты же шеф-повар, – продолжала Синди (Аннерль тем временем вышла из комнаты). – Тебе еще труднее, приходится все время иметь дело с человеческой глупостью.

– С глупостью и наглостью, – подхватил Клаус.

– Скажи человеку, что нужно делать, и он пойдет и сделает все наоборот! – возмущалась Синди. – Такая досада! Такая досада!

– Мама передает тебе привет, – вставила Дениз.

– Твоя мама такая славная! Всегда была так мила со мной! Клаус, помнишь тот крошечный-крошечный домик, где я жила давным-давно, когда я была крошечной-крошечной девочкой, так вот, родители Дениз были тогда нашими соседями. Наши мамы остались близкими подругами. Наверное, твои родители так и живут в своем старом маленьком домике, да?

Клаус отрывисто хохотнул и обернулся к Дениз:

– Знаешь, что я ненавижу в Сент-Джуде?

– Нет, – сказала Дениз. – И что же ты ненавидишь в Сент-Джуде?

– Ненавижу эту пародию на демократию. Люди в Сент-Джуде притворяются, будто все равны. Конечно, это очень мило. Мило-мило-мило. Но люди не могут быть одинаковыми. Ни в коем случае. Существуют классовые различия, существуют расовые различия, существуют огромные, основополагающие экономические различия, но никто не хочет сказать правду. Все только притворяются! Ты это заметила?

– Ты имеешь в виду мою мать и мать Синди? – уточнила Дениз.

– Нет, твою мать я даже не знаю.

– Право, Клаус! – одернула мужа Синди. – Ты же познакомился с ней на Дне благодарения три года назад. У нас тогда был прием. Помнишь?

– Ну вот, видишь, все одинаковы, – повторил Клаус. – О том-то я тебе и толкую. Как прикажешь запомнить человека, если все притворяются одинаковыми?

Вернулась Аннерль, принесла тарелочку с другим хлебом.

– Попробуй рыбки, – угощала Синди. – Прекрасное шампанское, правда? Особенное! Мы с Клаусом раньше пили очень сухое, пока не открыли для себя эту марку.

– Снобы любят сухое, – заметил Клаус. – Кто по-настоящему распробует сект, тот знает, что брют – голый король.

Дениз закинула ногу на ногу и попыталась сменить тему:

– Мама говорила, ты – врач.

– Да, спортивный врач, – подтвердил Клаус.

– Все лучшие лыжники обращаются к Клаусу, – похвасталась Синди.

– Исполняю свой долг перед обществом, – сказал Клаус.

Хотя Синди просила остаться на ночь, Дениз удрала с Рингштрассе, не досидев до девяти, а наутро покинула Вену, устремилась на восток в туманно-белую долину Дуная. Экономя деньги Брайана, она работала день и ночь, пешком обошла Будапешт район за районом, делала за едой пометки, проверяла даже булочные, крошечные кафе и погребки, кое-как существовавшие на грани вымирания. Добралась до Закарпатья, откуда родом были ее прадеды с материнской стороны, – ныне это глухая провинция Украины. Даже следа еврейских местечек не сохранилось среди этих пейзажей. Евреев можно было встретить разве что в больших городах. Вокруг сплошь скучные, косные гои вроде ее самой. Еда в общем и целом примитивная. Карпаты, изуродованные колотыми ранами угольных и уранинитовых шахт, казались идеальным местом, чтобы скинуть в братскую могилу трупы и залить известью. Дениз видела лица, похожие на ее собственное, но замкнутые, преждевременно состарившиеся. По-английски никто не понимал. Корней у нее здесь не нашлось. Это не ее страна.

Она вылетела в Париж и встретилась с Брайаном в холле гостиницы «Отель де дёз иль». В июне он планировал взять с собой всю семью, но приехал один. На нем были американские армейские брюки и мятая белая рубашка. Одиночество извело Дениз, и она чуть не бросилась ему в объятия.

«Что за женщина решилась отпустить мужа в Париж с такой особой, как я?» – недоумевала она.

Они пообедали в «Ля кийер курьёз». В путеводителе «Мишлен» это заведение отмечено двумя звездами, что, на взгляд Дениз, требовало от персонала непомерных усилий. Она приехала во Францию отнюдь не ради сырого желтохвоста и варенья из папайи. С другой стороны, гуляш тоже изрядно надоел.

Брайан, склоняясь перед любым решением Дениз, предоставил, ей выбрать вино и заказать весь обед. За кофе она спросила, почему не приехала Робин.

– Собирает первый урожай цуккини в «Огороде», – с неожиданной горечью ответил он.

– Некоторые люди тяжелы на подъем, – посочувствовала Дениз.

– Раньше Робин не была такой, – сказал Брайан. – Мы много путешествовали, весь Запад объездили. А теперь у нас есть деньги, но она не хочет ехать. Устраивает обструкцию моим деньгам!

– Внезапное богатство может обернуться шоком.

– Слушай, я просто хочу получать удовольствие от жизни, – сказал Брайан. – Я не собираюсь становиться другим человеком, но и в рубище ходить ни к чему.

– А Робин ходит в рубище?

– С тех пор как я продал компанию, она совсем пала духом.

«Включить бы таймер и посмотреть, как долго протянет этот брак», – подумала Дениз.

Но, возвращаясь после ужина вместе с Брайаном по набережной, она тщетно ждала, что он коснется ее руки. Он поглядывал на нее, словно проверяя, не возражает ли Дениз остановиться у заинтересовавшей его витрины или свернуть в облюбованный переулок. Точно веселый щенок, он искал одобрения, однако не терял уверенности в себе. Свои планы насчет «Генератора» Брайан излагал, как бы приглашая Дениз на вечеринку, которая наверняка придется ей по душе. В полной уверенности, что поступает правильно и согласно ее желаниям, он целомудренно отступил на шаг, пожелав Дениз покойной ночи в холле «Дез иль».

Дениз выдержала десять дней такой любезной отстраненности. Под конец она уже не могла смотреть на себя в зеркало: лицо казалось потасканным, титьки обмякли, волосы всклокочены, наряды пообносились. И она еще негодует, что несчастный в браке мужчина противится ее чарам! Как будто у него нет причин противиться: Брайан – отец двух прелестных дочек, а Дениз – его служащая! Она уважала его за стойкость – конечно же так и подобает поступать взрослым людям, – но чувствовала себя ужасно несчастной!

Всю силу воли Дениз направила на то, чтобы не чувствовать себя чересчур толстой и при этом голодной. Ее тошнило от ланчей и ужинов, хотелось только завтраков на траве. Хотелось французских батонов, белых персиков, сухого козьего сыра и кофе. Противно смотреть, как Брайан наслаждается едой. Дениз возненавидела Робин, обладательницу столь преданного супруга. Возненавидела ее за грубость, которую та позволила себе на Кейп-Мее. Мысленно Дениз проклинала Робин, называла ее гадкой и грозилась трахнуть ее мужа. Несколько вечеров подряд после ужина Дениз порывалась нарушить свой извращенный кодекс чести и приняться за Брайана (ведь Брайан, как всегда, склонился бы перед ее решением; уж конечно, ему только позволь, и он запрыгнет в ее постель, будет ухмыляться, и пыхтеть, и руки ей лизать), но нет, уж очень хреново выглядел ее наряд, да и волосы… Дениз мечтала поскорее вернуться домой.

За два дня до отъезда она постучалась к Брайану, чтобы пригласить на ужин, а он затащил ее к себе в комнату и стал целовать.

Перемена в Брайане произошла совершенно неожиданно для Дениз. Исповеднику у себя в голове она смело могла заявить: «Я ничего не делала! Ничего! Не успела постучать в дверь, а он уже стоял на коленях!»

Стоя на коленях, Брайан поднес ее руки к губам. Она смотрела на него сверху вниз, как много лет назад на Дона Армора. Его желание отрадной прохладой пролилось на иссохшее, потрескавшееся, ненавистное тело Дениз. Она покорно улеглась с Брайаном в постель.

Разумеется, Брайан, мастак на все руки, и целоваться умел. Его вкрадчивость пленила Дениз. Она пробормотала, едва сознавая двусмысленность своих слов: «Мне нравится твой вкус». Руки Брайана касались именно тех мест, которые жаждали прикосновений. Дениз расстегнула его рубашку, как должна это делать женщина. Облизала его сосок, мурлыча, работая подбородком, точно моющаяся кошка. Горсткой положила опытную руку на выпуклость в его паху. Со всей охотой и страстью предавалась прелюбодеянию и знала это. Она взялась за застежки, за пуговицы и крючки и дошла уже до эластичных резинок, но тут в ней начало нарастать нечто сперва едва заметное, потом вдруг отчетливое, и не просто отчетливое, а болезненно давящее на низ живота, на глаза, на артерии и мозг – раздувшийся шар неправоты размером с человека и с лицом Робин.

Голос Брайана звучал у нее над ухом. Он спрашивал о предохранении. Тревогу он принял за дрожь восторга, попытку высвободиться – за поощрение. Все стало ясно, когда Дениз скатилась с кровати и спряталась, сжалась в углу гостиничного номера. Нет, она не может.

Брайан молча сидел на постели. Она украдкой глянула в его сторону и убедилась, что оснащен он так, как и следует мужчине, который обладает всем, чего мог бы пожелать. Нескоро она забудет этот пенис. Он будет являться ей, когда Дениз закроет глаза, в самый неподходящий момент, в неуместных ситуациях.

Она забормотала извинения.

– Нет, ты права, – покорно признал Брайан. – Мне ужасно стыдно. Никогда раньше ничего подобного не делал.

– А я делала, – ответила Дениз (пусть не думает, будто она просто робеет). – И не раз. Просто больше не хочу.

– Да, ты права.

– Если бы ты не был женат… если б я не работала у тебя…

– Послушай, я с этим справлюсь. Пойду сейчас в душ. Я с этим справлюсь.

– Спасибо.

Но какая-то часть ее «я» спрашивала; что со мной неладно?

А другая отвечала: впервые в жизни я поступила как надо.

Четыре одинокие ночи она провела в Эльзасе и из Франкфурта вылетела домой. Она была потрясена, когда увидела, что нанятая Брайаном команда успела сделать с «Генератором» в ее отсутствие. Здание внутри здания было уже выгорожено, заливали подвесной бетонный пол. Теперь Дениз понимала, какого эффекта добивается Брайан: переливающийся пузырь современности в сумеречных декорациях памятника индустриальной эпохи. Как ни верила Дениз в свое искусство, размах строительства напугал ее. Жаль, что она не настояла на простом, обычном помещении, где приготовленные ею блюда сияли бы совершенством. Ее словно соблазнили и использовали, будто Брайан, не предупредив Дениз, вступил с ней в соревнование за мировую славу. Будто он любезно и вкрадчиво ухитрился сделать ресторан своим, а не ее.

Сбылись ее опасения – образ его члена преследовал ее повсюду. Слава богу, что она не впустила его в себя. Брайан обладал всеми преимуществами, какие имела Дениз, и многими сверх того: мужчина, богач, отнюдь не маргинал. Его не преследовали странности и ригоризм Ламбертов; он был дилетантом, терять ему было нечего, кроме излишка денег, а чтобы преуспеть, достаточно было набрести на счастливую идею и человека (в данном случае это оказалась сама Дениз), который выполнит за него всю работу. Какое счастье, что тогда, в гостиничном номере, она распознала в нем опасного противника! Еще минута – и Дениз перестала бы существовать, превратилась бы в очередной аспект веселой жизни Брайана, ее красота стала бы трофеем его неотразимости, ее таланты были бы поставлены на службу его ресторану. Как ей повезло, как повезло!

Дениз не сомневалась, что, если на открытии «Генератора» газетчики обратят на обстановку больше внимания, чем на меню, в выигрыше окажется Брайан, а она – в проигрыше. И потому лезла из кожи вон. Для презентации она запекла ребрышки ягненка в конвекционной печи до коричневой корочки и разрезала их тоненько, вдоль; томила квашеную капусту, выявляя ее ореховый, земной, огородный, свиной привкус, украшала тарелки парочкой молодых картофелин, горсткой брюссельской капусты, ложечкой тушеных белых бобов, слегка присыпанных обжаренным чесноком. Она изобрела новые деликатесные белые сосиски. Добавила приправу из сладкого укропа, жареный картофель, горьковатую капусту брокколи, очень полезную, и сказочные свиные отбивные, купленные у фермера, все еще пользующегося натуральным кормом, – этот осколок шестидесятых годов сам резал свиней и сам развозил заказы. Дениз пригласила нового поставщика на ланч, осмотрела его ферму в округе Ланкастер, лично познакомилась с кабанчиками, проинспектировала их разнообразное меню (вареные бататы, цыплячьи крылышки, желуди и каштаны), убедилась, что погибнуть им предстоит в помещении со звукоизоляцией. Дениз переманивала к себе часть старой команды из «Маре скуро», угощала бывших коллег за счет все той же карточки «Американ экспресс», выданной Брайаном, оценивала местную конкуренцию (весьма слабую, надо сказать) и пробовала десерты, присматриваясь, не стоит ли похитить у кого-нибудь кондитера. Она затевала ночные игрища – поединки женщины с мясорубкой. Заготовила в подвале своего дома пятигаллонные бочонки с квашеной белокочанной капустой, добавив красной капусты и шинкованной листовой с можжевеловыми ягодами и черным перцем.

Для ускорения ферментации над бочками горело множество стоваттных ламп.

Брайан звонил ежедневно, но больше не возил ее на своем «вольво» и не ставил музыку, которая ей нравилась. Вежливые вопросы скрывали угасание личного интереса. Дениз порекомендовала своего старого друга Роба Зито в качестве управляющего, Брайан повез их обоих на ланч, но общался с ними ровно полчаса – у него-де встреча в Нью-Йорке.

Однажды вечером, позвонив Брайану домой, Дениз услышала голос Робин Пассафаро. Скупые ответы Робин – «ладно», «делов-то», «да, передам», «ладно» – обозлили Дениз, и она нарочно затянула разговор. Принялась расспрашивать об «Огороде».

– Все хорошо, – отрубила Робин. – Я передам Брайану, что ты звонила.

– Можно мне как-нибудь заехать взглянуть?

– С какой стати? – грубо переспросила Робин.

– Ну, – чуть смутилась Дениз, – Брайан столько об этом рассказывал (вранье: он почти не упоминал об увлечении жены), интересный проект (идиотский и утопический, по ее убеждению), к тому же я люблю овощи.

– Угу.

– Может, как-нибудь в субботу днем?

– Хоть когда.

Дениз в сердцах шваркнула трубку на рычаг. Помимо всего прочего, она злилась на себя за притворство.

– Я могла бы трахаться с твоим мужем, – вслух произнесла она. – Могла, но не стала. Так что веди себя подружелюбнее.

Пожалуй, будь Дениз вправду хорошим человеком, она бы оставила Робин в покое. Но она не могла допустить, чтобы жена Брайана ее невзлюбила, ей непременно нужно было понравиться Робин, словно и это было частью состязания. А может, она просто подобрала брошенную ей перчатку. Хотя желание понравиться было искренним. Ее преследовало ощущение, что Робин побывала в том номере гостиницы рядом с ней и Брайаном. Она прямо-таки лопалась от присутствия Робин внутри своего собственного тела.

В последнюю субботу бейсбольного сезона Дениз восемь часов кряду провозилась дома на кухне, заворачивая в фольгу форель, строгая полдюжины салатов с кислой капустой и приправляя тушеные почки соком и спиртным. В конце дня она вышла прогуляться и обнаружила, что упорно продвигается на север: пересекла Брод-стрит и попала в гетто Пойкт-Бриз, где Робин осуществляла свой проект.

Погода стояла прекрасная. Ранней осенью в Филадельфии пахнет свежестью моря, приливом, постепенно холодает, уходят влажные атмосферные массы, которые все лето не давали разгуляться прибрежному ветерку. Дениз прошла мимо старухи в халате, которая наблюдала, как двое пропыленных мужиков разгружают овощи из ржавого грузовичка. Окна здесь густо заросли сажей. Обглоданные вывески – «Кон…тер…ая» и «П…цер…я». Хрупкие стены, занавески из простынь. Заплаты нового асфальта – словно печати, скрепляющие злую судьбу этой местности, а вовсе не обещание обновления.

Неважно, застанет ли она Робин. В каком-то смысле даже лучше, если Робин только от Брайана узнает, что Дениз не поленилась зайти в «Огород».

Она подошла к участку, границы которого были обозначены цепью, а внутри виднелись горки перегноя и высокие груды вянущих растений. В дальнем конце участка, за единственным уцелевшим домом, кто-то копал заступом неподатливую почву.

Передняя дверь одинокого дома была открыта. За рабочим столом сидела чернокожая девушка, здесь же стояли огромная и страшная клетчатая софа и школьная доска на колесиках, расчерченная на колонки: в первой имена – Латиша, Латойя, Тирелл, во второй – ОТРАБОТАННЫЕ ЧАСЫ, в третьей – ЗАРАБОТОК.

– Ищу Робин, – сказала Дениз.

Девушка кивнула в сторону распахнутой задней двери:

– Она там.

Огород был диковат, но уютен. Росли здесь преимущественно тыквы и их родичи, но виноградная лоза уже отвоевывала себе место, и запахи удобрений и грязи, смешиваясь с дыханием осеннего бриза, напоминали о детстве.

Робин лопатой насыпала гравий в самодельное решето. Тонкие ручки, метаболизм певчей пташки: вместо того чтобы разом подхватить побольше камешков, она «расклевывала» их помаленьку. На голове черная бандана, на перемазанной футболке надпись: «Квалифицированная няня: плати, а то поплатишься». При виде Дениз она не выразила ни радости, ни неудовольствия.

– Масштабный проект, – одобрила Дениз.

Робин пожала плечами, обеими руками приподняла лопату, давая понять, что ей помешали.

– Помощь нужна? – спросила Дениз.

– Нет. Этим должны были заняться ребятишки, но у реки сейчас идет матч. Я просто прибираю.

Она снова пошевелила камешки в решете, ссыпая грязь. Месиво из осколков кирпича и засохшей известки, клочья гудрона с крыши, ветки айланта, окаменевшее кошачье дерьмо, наклейки «Баккарди» и «Юнлина», битое стекло.

– Что же вы тут выращиваете? – спросила Дениз. Робин опять пожала плечами.

– Ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.

– А все-таки?

– Цуккини и тыквы.

– То и другое идет у меня в стряпню.

– Ага.

– А кто эта девочка?

– У меня есть несколько платных помощниц на полставки. Сара учится в Темпле.

– А что за ребята должны были сегодня работать?

– Местные подростки, от двенадцати до шестнадцати лет. – Сняв очки, Робин грязным рукавом утерла пот с лица. Дениз забыла, а может, и не разглядела в прошлый раз, какой красивый у Робин рот. – Получают минимальную оплату, плюс овощи, плюс свою долю дохода, если он есть.

– А расходы вычитаются?

– Нет, не хочу их разочаровывать.

– Вот как.

Робин поглядела вдаль, на ту сторону улицы, на мертвые здания с ржавыми металлическими балкончиками.

– Брайан говорил, ты борешься до конца, – сказала она.

– В самом деле?

– Сказал, что не хотел бы меряться с тобой силой.

Дениз вздрогнула.

– Сказал, что не хотел бы работать поваром на одной кухне с тобой.

– Это ему не грозит, – заметила Дениз.

– Сказал, что и в «Эрудит» с тобой играть не сел бы.

– Угу.

– И в «Счастливый случай» тоже.

«Ладно, ладно», – мысленно твердила Дениз. Робин перевела дух:

– Ну ладно!

– Ага, ладно!

– Вот почему я не поехала в Париж, – пояснила Робин. – Эрин, по-моему, еще слишком мала, Шинед развлекалась в художественном лагере, а у меня здесь полно работы.

– Я так и поняла.

– А вы бы целый день говорили о еде. К тому же Брайан сказал, что поездка чисто деловая. Вот.

Дениз оторвала взгляд от земли под ногами, но так и не смогла встретиться глазами с Робин.

– Чисто деловая поездка, именно.

– Делов-то! – трясущимися губами выговорила Робин.

Над гетто плыли к северо-западу тучи с медными днищами, похожие на старинные надежные сковороды. Голубой горизонт вылинял до того же серого цвета, что и кучевые облака на переднем плане: момент равновесия дневного и ночного освещения.

– Знаешь, мужчины не по моей части, – сказала Дениз.

– То есть?

– То есть я больше не сплю с мужчинами. С тех пор как развелась.

Робин озадаченно нахмурилась:

– А Брайан знает?

– Понятия не имею. Я ему не говорила.

Робин на миг призадумалась и вдруг неудержимо расхохоталась.

– Хи-хи-хи! – вырвалось из ее горла. – Ха-ха-ха! – Звонкий, обескураживающий и одновременно прекрасный смех. Дома со ржавыми балконами запели в унисон. – Бедный Брайан! – причитала Робин. – Бедный Брайан!

С этой минуты ее отношение к Дениз переменилось. Робин отложила лопату, повела гостью смотреть огород, «свое маленькое заколдованное королевство». Убедившись, что Дениз вправду интересно, Робин уже не скрывала своего энтузиазма. Вон там новая грядка для спаржи, а вот два ряда молоденьких яблонь и груш, – может быть, удастся сделать шпалеры, там поздние подсолнухи, тыквы, листовая капуста. Этим летом Робин сажала только самые надежные овощи, чтобы группка местных подростков сразу же получила награду за скучный труд – готовить грядки, проводить оросительные канавы, делать дренаж и устанавливать на крыше бочки для сбора дождевой воды.

– Это все из эгоизма, – призналась Робин. – Мне всегда хотелось иметь большой сад, а нынче у нас устраивают фермы прямо посреди города. Но как раз те ребята, которым необходимо работать на земле, ощутить вкус естественной, свежей пищи, они-то и не имеют такой возможности. Ключ на шее, дома никого. Принимают наркотики, занимаются сексом или до позднего вечера торчат в классе, играя в компьютерные игры. Но в этом возрасте они еще способны получить удовольствие, копаясь в земле.

– Хотя от наркотика или секса получат больше удовольствия.

– Девяносто процентов детей – да, – согласилась Робин. – Но я пытаюсь сделать что-то для остальных десяти процентов. Дать им альтернативу, в том числе альтернативу компьютерам. Хочу, чтобы Шинед и Эрин общались с девочками, не похожими на них самих. Хочу научить их трудиться. Хочу, чтобы работа не сводилась для них к перемещению курсора и щелканью по мыши.

– Потрясающе! – восхитилась Дениз.

Робин, неверно истолковав интонацию, пожала плечами:

– Делов-то!

Дениз присела на торфяной брикет, накрытый пластиком, и подождала, пока Робин переодевалась. Потому ли, что на пальцах одной руки можно было пересчитать субботние осенние вечера, которые Дениз, с тех пор как ей стукнуло двадцать лет, провела вне кухни, или потому, что некая сентиментальная часть ее души сохранила привязанность к эгалитаризму, который так раздражал Клауса фон Киппеля в жителях Сент-Джуда, – по той или иной причине Робин Пассафаро, всю свою жизнь прожившая в урбанистической Филадельфии, показалась Дениз компатриоткой со Среднего Запада, то есть оптимисткой, энтузиасткой, желающей послужить обществу.

И теперь было уже не так важно, понравится ли она Робин. Главное, что Робин нравится ей. Когда та снова показалась на пороге и заперла за собой дверь, Дениз спросила, не найдется ли у нее времени поужинать вместе.

– Брайан и его отец повезли девочек на матч «Филли», – ответила Робин. – Домой вернутся, объевшись стадионной сухомятки. Так что, ясное дело, мы с тобой можем поужинать.

– У меня на кухне кое-что осталось, – сказала Дениз. – Не возражаешь?

– Да пожалуйста. Делов-то!

Обычно, когда шеф-повар приглашает кого-то на ужин, приглашенный чувствует, что ему оказали честь, и ведет себя соответственно. Но Робин так просто не возьмешь.

Стемнело. На Кэтрин-стрит пахло последним бейсбольным уик-эндом. Они шли на восток, по пути Робин рассказывала Дениз про своего брата Билли. Дениз уже слышала эту историю от Брайана, но кое-что в версии Робин оказалось для нее неожиданностью.

– Погоди-ка, – перебила она. – Выходит, Брайан продал свою компанию корпорации «У.», а Билли напал на одного из вице-президентов этой корпорации, и ты усматриваешь тут связь?

– Господи, конечно! – воскликнула Робин. – В том-то весь ужас.

– Об этом Брайан не упоминал.

Робин буквально взвизгнула:

– Быть не может! В этом же все дело! Господи! Как это для него типично: словом не обмолвиться. Ведь иначе ему было бы нелегко, как и мне. Помешало бы ему наслаждаться жизнью в Париже или ланчем с Харви Кейтелем и вообще. Поверить не могу, что об этом он ничего не сказал.

– Объясни мне, в чем дело.

– Рик Флэмбург останется инвалидом до конца жизни, – сказала Робин. – Мой брат проведет в тюрьме ближайшие десять-пятнадцать лет, эта мерзкая корпорация захватывает городские школы, отец сидит на антидепрессантах, а что Брайан? «Смотри, как облагодетельствовала нас корпорация "У.", мы можем переехать в Мендосино!»

– Ты же ничего плохого не сделала! – заступилась Дениз. – Разве ты в ответе за все это?

Робин резко обернулась и посмотрела ей прямо в глаза:

– В чем смысл жизни?

– Не знаю.

– И я не знаю, но думаю, смысл не в том, чтобы выигрывать.

Они шли дальше в молчании. Дениз, для которой выигрывать кое-что все-таки значило, угрюмо отметила, что Брайану и тут повезло: он женился на женщине с принципами. И тем не менее, добавила она к своим наблюдениям, Робин не слишком-то предана мужу.

В гостиной Дениз мало что изменилось с тех пор, как три года назад ее выпотрошил Эмиль. В уик-энд слез, когда оба старались перещеголять друг друга в самоотверженности, победа осталась за Дениз благодаря двойному преимуществу: она чувствовала себя более виноватой, чем бывший муж, и к тому же дом достался ей. Поэтому она уговорила Эмиля забрать практически всю мебель, которая ей нравилась или представляла для нее ценность, а также и ту, которой она не столь дорожила, но тоже могла бы попользоваться.

Бекки Хемерлинг пустой дом отпугивал. Такой холодный, полный ненависти к себе, вроде монастыря.

– Как мило, просторно! – похвалила Робин. Дениз усадила Робин за ополовиненный стол для пинг-понга, служивший ей обеденным, открыла бутылку вина за пятьдесят долларов и приступила к процессу кормления. У Дениз не возникало проблем с весом, но, если б она ела как Робин, через месяц бы лопнула. С почтительным изумлением Дениз смотрела, как гостья, быстро работая локтями, истребила две почки, сосиску домашнего приготовления, отведала все салаты из квашеной капусты и щедро намазала маслом изрядный – уже третий по счету – кусок ржаного хлеба из домашней пекарни.

Дениз мутило, она почти не могла есть.

– Святой Иуда – мой любимый святой, – сказала Робин. – Брайан тебе говорил, что я хожу в церковь?

– Да, говорил.

– Еще бы. Он у нас такой терпимый, всепонимающий! – Робин возвысила голос, лицо ее разгорелось от вина. У Дениз что-то сжалось в груди. – Одно из больших преимуществ католичества – это святые патроны, такие, как святой Иуда.

– Покровитель безнадежных дел?

– Вот именно. Зачем нужна церковь, если не ради проигранных дел?

– Вот так я болею за футбол, – подхватила Дениз. – Победителям сочувствие не требуется.

Робин кивнула:

– Да, ты-то знаешь, о чем я. Но когда живешь рядом с Брайаном, начинаешь думать, что проигравшие в чем-то не правы. Нет, он не критикует, он такой терпимый, любящий, готов все понять. Брайан просто замечательный! Никаких изъянов! Однако он ставит на победителя, а я вот не победитель. Да и не хочу им быть!

Дениз никогда не подвергала Эмиля подобному анализу и даже сейчас не собиралась этого делать.

– А ты – ты как раз из победителей, – продолжала Робин. – Вот почему, честно сказать, я боялась, что ты меня вытеснишь. Дышишь мне в спину.

– Не-а.

Робин довольно хихикнула.

– Замолвлю словечко за Брайана, – сказала Дениз. – Ему вовсе не требуется, чтобы ты походила на Брук Астор. Он вполне довольствуется мещанским уютом.

– Мещанство и меня бы устроило, – вздохнула Робин. – Такой домик, как у тебя. Такой вот ополовиненный стол для пинг-понга на кухне.

– Двадцать долларов – и он твой.

– Брайан чудный. С этим человеком я готова прожить всю жизнь. Он – отец моих детей. Проблема во мне. Это я не укладываюсь в схему. Это мне понадобилось записаться в воскресную школу. Слушай, куртки не найдется? Что-то я замерзла.

Невысокие свечи потрескивали на октябрьском сквозняке. Дениз принесла свою любимую джинсовую куртку на шерстяной подкладке («Ливайз» уже снял такие с производства), подивилась, какой большой куртка кажется на худеньких плечиках Робин, как исчезают в рукавах ее тонкие ручки, словно футболист одолжил подружке свою форму.

На следующий день, когда Дениз сама надела эту куртку, она показалась ей мягче и легче прежнего. Подняла воротник, закуталась.

В ту осень Дениз работала изо всех сил, но у нее было больше свободного времени и более гибкое расписание, чем в прежние годы. Она заезжала в «Огород», завозила угощение. Наведывалась в особняк Каллаханов на Панама-стрит в отсутствие Брайана и засиживалась на весь вечер. Как-то раз, вернувшись домой и застав ее на кухне – они с девочками пекли кексы, – Брайан нисколько не удивился, будто такое бывало уже десятки раз.

Словно повторился опыт ее детства – свалилась с неба в семью, уже состоящую из четырех человек, и все сразу ее полюбили. Следующим завоеванием стала Шинед – серьезная маленькая читательница, оказывается, интересовалась модой. Дениз вывозила ее по субботам в магазины, купила девочке бижутерию, старинную тосканскую шктулку для драгоценностей, альбомы диско и протодиско середины семидесятых, старинные иллюстрированные книги о костюмах, об Антарктиде, о Джекки Кеннеди и о кораблестроении. Она помогала Шинед выбирать более крупные и яркие, но менее дорогие подарки для Эрин. Шинед унаследовала от отца безукоризненный вкус, носила черные джинсы, вельветовые мини-юбки и джемпера, серебряные браслеты и пластмассовые бусы, длиннее даже, чем ее длинные волосы. После похода в магазин она чистила картошку на кухне у Дениз – опять же безупречно – или лепила что-нибудь несложное из теста, меж тем как повариха сочиняла угощение, способное порадовать детское нёбо: клинышки груши, завитушки из домашней мортаделлы, бузинное сорбэ в маленькой мисочке бузинного соуса, равиоли с бараниной, приправленные оливковым маслом и капелькой мяты, обжаренная кубиками полента.

В тех редких случаях (свадьба друзей, например), когда Робин и Брайан еще выходили вместе, Дениз приезжала на Панама-стрит присматривать за девочками. Она учила их готовить макароны со шпинатом и танцевать танго. Эрин вслух по порядку перечисляла всех президентов Соединенных Штатов. Вместе с Шинед Дениз шарила по шкафам в поисках новых нарядов.

– Мы с Дениз будем этнологами, – предлагала Шинед. – А ты, Эрин, женщиной из племени мон.

И Шинед уговаривалась с Эрин насчет того, как ведут себя женщины из племени мон, а Дениз смотрела, как Шинед танцует под песенку Донны Саммер, вроде бы лениво, скучая, движения только намечены, каблуки почти не отрываются от пола, плечики еле движутся, волосы скользят по спине (а Эрин тем временем как будто бьется в эпилептическом припадке), – смотрела и ощущала в сердце любовь не только к этой девочке, но и к ее родителям, разделившим с ней волшебство воспитания ребенка.

На Робин это не производило особого впечатления.

– Еще бы им тебя не любить! – фыркала она. – Ты бы попробовала вычесать у Шинед колтуны! Поспорила бы с ней двадцать минут кряду о том, как надо заправлять постель! А ты видела ее оценки по математике?!

– Плохие? – спрашивала огорченная воспитательница.

– Кошмарные! Придется пригрозить ей, что ты не придешь к нам больше, если она не подтянется.

– Ой, не надо!

– Может, займешься с ней делением?

– Я на все согласна.

Как-то в ноябре, в воскресенье, когда вся семья в составе пяти человек прогуливалась в парке Фэрмонт, Брайан шепнул Дениз:

– А Робин по-настоящему полюбила тебя. Я-то и не надеялся.

– Робин мне очень нравится, – откликнулась Дениз.

– Сперва мне казалось, она тебя побаивается.

– У нее была на то причина, верно?

– Я ничего ей не говорил.

– Ну, спасибо!

Дениз понимала, что те самые качества, которые бы позволили Брайану изменить Робин, – сознание, что ему можно все, собачья жизнерадостная уверенность, что всякий его поступак хорош и приятен всем, – успешно помогали обманывать и самого Брайана. Дениз видела, что превращается для Брайана в некий придаток Робин, а поскольку в системе ценностей Брайана «Робин» приравнивалась к «совершенству», он мог и дальше не обращать внимания на «Робин» и «Дениз» и ничуть не тревожиться из-за них.

Столь же безусловно Брайан доверял и приятелю Дениз, Робу Зито, поставленному во главе «Генератора». Брайана держали в курсе дела, но с наступлением холодов он все реже заглядывал в ресторан. Дениз забеспокоилась было, не обзавелся ли Брайан другой любовницей, но объектом его увлечения оказался независимый кинорежиссер Джерри Шварц, прославившийся умением выбирать саундтрек и добывать (вновь и вновь) деньги на заведомо убыточные элитарные проекты. («Лучше всего смотреть этот фильм, зажмурив глаза», – писала «Энтертейнмент уикли» об издевательском опусе Шварца «Корзинка с фруктами».) Брайан, пылкий поклонник шварцевских саундтреков, спикировал на режиссера, точно ангел небесный, с пятьюдесятью штуками в клюве, когда режиссер едва начал пробы для современной версии «Преступления и наказания», где Раскольников (его играл Джованни Рибизи) был юным анархистом и неистовым меломаном и жил в андеграунде северной Филадельфии. Пока Дениз и Роб Зито расставляли в «Генераторе» мебель и налаживали освещение, Брайан вместе со Шварцем и Рибизи носился по живописным руинам Найстауна, менялся со Шварцем дисками из одинаковых, на «молнии», футляров и ужинал в нью-йоркском «Пастисе» вместе со Шварцем, Грейлом Маркусом и Стивеном Малкмусом.

Незаметно для себя Дениз стала думать, что с сексом между Брайаном и Робин покончено. Вот почему, когда накануне Нового года Дениз и еще четыре супружеские пары с детьми собрались в особняке на Панама-стрит и Дениз наткнулась на Каллаханов, нежничавших на кухне, она извлекла из-под груды шуб свое пальто и опрометью кинулась прочь. Неделю Дениз пребывала в прострации, не звонила Робин, не навещала девочек. Она влюбилась в гетеросексуалку, за мужа которой и сама не прочь была бы выйти. Вот уж поистине безнадежный случай. Святой Иуда дал, святой Иуда взял.

Недолгое затишье нарушила Робин: позвонила, исступленно заверещала в трубку:

– Знаешь, о чем будет фильм Джерри Шварца?!

– Э… Достоевский в Джермантауне? – припомнила Дениз.

– А, так ты знаешь. Почему же мне ничего не известно?! Потому, что он скрывает это от меня, он знает, что я на это скажу!

– Ты имеешь в виду Джованни Рибизи, который с куцей бороденкой вполне сойдет за Раскольникова? – спросила Дениз.

– Мой муж, – взяла тоном выше Робин, – вложил пятьдесят тысяч долларов, полученных от корпорации «У.», в фильм об анархисте из северной Филадельфии, который раскроил череп двум старухам и угодил за это в тюрьму! Он только о том и твердит, как круто тусоваться с Джованни Рибизи, и Джерри Шварцем, и Ианом Как-его-бишь, и Стивеном Не-помню-имени, в то время как мой брат, настоящий анархист из северной Филадельфии, который на самом деле раскроил человеку череп…

– Да-да, я понимаю, – подхватила Дениз, – действительно, он мог бы проявить больше такта…

– Не в такте дело, – вздохнула Робин. – Просто в глубине души я ему до смерти надоела, а он этого даже не сознает.

С того дня Дениз стала исподволь подталкивать Робин к измене. Она убедилась, что, оправдывая незначительные прегрешения Брайана, побуждала Робин перейти к более серьезным обличениям, и с ними уже заступнице приходилось волей-неволей соглашаться. Она слушала, слушала и слушала. Научилась понимать Робин так, как ее никто никогда не понимал. Забрасывала ее вопросами, которые Брайану в голову не приходило задать: о Билли, о ее отце, о церкви, об «Огороде», о полудюжине подростков, которые увлеклись садоводством и собирались вернуться к Робин следующей весной, о романтических и академических успехах ее юных протеже. Дениз даже посетила вечер составления списка семян и теперь знала всех любимчиков Робин в лицо. Занялась с Шинед делением. Умело направляла разговор на темы кинозвезд, популярной музыки и высокой моды, зная, как разрушительны для брака Робин эти беседы. Несведущему слушателю показалось бы, что Дениз просто укрепляет дружбу с Робин, но она видела, как Робин ест, знала, какой голод снедает ее.

Открытие «Генератора» пришлось отложить (не успели провести канализацию), и Брайан, воспользовавшись отсрочкой, укатил вместе с Джерри Шварцем на кинофестиваль в Каламазу, а Дениз не упустила случая провести с Робин и девочками целых пять вечеров подряд. В последний вечер она почти безнадежно перебирала кассеты в видеопрокате, пока не выбрала, наконец, «Подожди до темноты» (омерзительный самец преследует изобретательную Одри Хепберн, цветом волос очень похожую на саму Дениз), а также «Дикую штучку» (прекрасная и решительная Мелани Гриффит избавляет Джеффа Дэниелса из оков бессмысленного брака). Робин покраснела, едва взглянув на названия доставленных на Панама-стрит кассет.

После полуночи, в перерыве между киносеансами, они устроились выпить виски на диване в гостиной, и Робин еще более пронзительным, чем обычно, голосом попросила разрешения задать личный вопрос.

– Как часто вы с Эмилем дурачились? Сколько раз в неделю?

– Я не вправе судить о норме, – ответила Дениз. – Чтобы увидеть нечто нормальное, мне всегда приходилось смотреть в зеркальце заднего вида.

– Конечно, конечно. – Робин не сводила глаз с пустого голубого экрана. – Но что ты тогда считала нормой?

– Пожалуй, тогда мне казалось, – протянула Дениз (назови большое число, назови большое число, твердила она себе), – что, скажем, три раза в неделю будет нормально.

Робин шумно вздохнула. Ее левое колено соприкоснулось с правым коленом Дениз, площадь соприкосновения – дюйм или два.

– Просто скажи мне, что ты считаешь нормой, – уточнила она.

– Думаю, для некоторых людей каждый день в самый раз.

Голос Робин скрежетнул, словно разгрызаемый кубик льда:

– Это бы мне понравилось. Звучит неплохо.

Тот участок колена онемел, его кололо иголочками, жгло огнем.

– На самом деле все не так, да?

– Дважды в месяц, – сквозь зубы буркнула Робин. – Дважды в МЕСЯЦ!

– Думаешь, Брайан с кем-то встречается?

– Не знаю, чем он занят. Ко мне это отношения не имеет. А я чувствую себя полной дурой.

– Ты вовсе не дура. Совсем наоборот.

– Так что там на второй кассете?

– «Дикая штучка».

– Ох, делов-то! Давай посмотрим.

В следующие два часа внимание Дениз было сосредоточено на собственной руке, которая лежала на подушке дивана поблизости от руки Робин. Руке было неудобно, она мечтала уползти обратно, но Дениз не собиралась сдавать с трудом отвоеванную территорию.

После фильма они смотрели телевизор, потом сидели в тишине, страшно долго, не то пять минут, не то целую вечность, но Робин так и не брала теплую, о пяти пальцах, наживку. Сейчас бы пригодилась напористая мужская сексуальность. Теперь те полторы недели, которые Дениз пришлось терпеть, прежде чем Брайан ее сграбастал, казались мгновением ока.

В четыре утра, умирая от усталости и возбуждения, Дениз собралась уходить. Робин надела ботинки и лиловую нейлоновую куртку, проводила ее до машины. И тут-то, наконец, обеими руками сжала руку Дениз, погладила ее ладонь сухими, взрослыми пальцами. Как, мол, она рада, что Дениз стала ее другом.

«Придерживайся этого курса, – велела себе Дениз. – Веди себя как сестра».

– И я рада, – откликнулась она.

Робин издала свое «хи-хи-хи» – чистейшее, концентрированное выражение скованности. Посмотрела на ладонь Дениз – она все еще нервозно мяла ее обеими руками – и сказала:

– Забавно будет, если это я обману Брайана?

– Боже! – невольно вырвалось у Дениз.

– Не беспокойся! – Робин зажала указательный палец Дениз в кулаке и сильно, судорожно его сдавила. – Я просто шучу.

Дениз уставилась на нее. Ты хоть слышишь, что говоришь? Понимаешь, что ты делаешь с моим пальцем?!

Робин прижала руку Дениз ко рту, прикусила ее, втянув губы, смягчая прикосновение зубов, слегка погрызла и выпустила. Отступила на шаг, переминаясь с ноги на ногу:

– До скорого!

На следующий день Брайан вернулся из Мичигана. Идиллия кончилась.

Дениз вылетела в Сент-Джуд на короткие пасхальные каникулы. Инид, словно игрушечное пианино с единственной уцелевшей клавишей, каждый день заводила разговор о своей старой подруге Норме Грин, которая, увы, была влюблена в женатого мужчину. Чтобы переменить тему, Дениз сказала, что Альфред кажется ей гораздо оживленнее и разумнее, чем мать изображает его в письмах и в воскресных телефонных разговорах.

– Он подтянулся, пока ты в городе, – парировала Инид. – Стоит нам остаться вдвоем, и он делается совершенно невозможным.

– Может быть, когда вы тут одни, ты слишком пристаешь к нему…

– Дениз, если б ты жила с человеком, который целыми днями спит в кресле…

– Чем больше ты делаешь ему замечаний, тем больше он сопротивляется.

– Ты ничего не видишь, заехала в гости на несколько дней. Я-то знаю, о чем говорю. И что мне делать?!

«Живи я с человеком, все время истерично меня критикующим, я бы тоже целый день спала в кресле», – думала Дениз.

В Филадельфии ее ждала кухня «Генератора». Жизнь вновь обрела «близкий к норме» уровень безумия: Дениз набирала и учила персонал, устраивала финальные соревнования между отобранными кондитерами, решала тысячи проблем доставки, расписания, производства, цен. С точки зрения архитектурного искусства ресторан оказался шедевром, как и опасалась Дениз, зато, впервые за всю свою карьеру, она составила меню по всем правилам – не менее двадцати беспроигрышных блюд. Трехсторонняя конференция Париж – Болонья – Вена, лучшие представители континентальной кухни, созванные Дениз под ее фирменным девизом; вкус важнее внешности. Вновь увидев Брайна во плоти, не того, которого привыкла видеть глазами Робин, Дениз припомнила, как он ей нравился. Ее мечты о завоевании рассеялись, правда не до конца. Разжигая гарландовскую печь, муштруя персонал, востря ножи, Дениз повторяла про себя; дьявол найдет работу для праздных рук. Если она будет трудиться, как велит Бог, у нее не останется досуга гоняться за чужой женой.

Она отказывала себе во всем, работала с шести утра до полуночи. И чем дольше находилась вдали от плотских чар Робин, от чар, источаемых жаром ее тела и ее голодом, тем легче было признать, что в нервозности Робин, скверной прическе и безобразной одежде, в ржавом скрежете голоса и неестественном смехе, в полном и безнадежном отсутствии стиля нет ничего привлекательного. Благожелательное равнодушие Брайана, словно отмахивающегося – «Конечно-конечно, Робин просто замечательная!» – теперь становилось понятнее. Да, Робин замечательная, но тому, кто на ней женат, требуется порой отдых от ее пламенной энергии, несколько дней досуга в Нью-Йорке, Париже, Сандансе…

Однако непоправимый вред был уже причинен. Пропаганда супружеской неверности сделала свое дело. С настойчивостью, еще более невыносимой оттого, что она сопровождалась смущенными извинениями, Робин ни на минуту не оставляла Дениз в покое. Являлась в «Генератор». Приглашала Дениз на ланч. Звонила в полночь и болтала о тех не слишком занимательных предметах, к которым Дениз (как долго она притворялась!) якобы питала огромный интерес. По воскресеньям Робин заставала Дениз дома врасплох и усаживалась пить чай за стол для пинг-понга, поминутно краснея и издавая свой смешок.

И какая-то часть Дениз думала над остывающим чаем: «Черт, теперь она влюбилась в меня». Эта часть души словно реальную угрозу обдумывала изнурительные требования Робин: ей каждый день нужен секс! Эта же часть души возмущалась: «Боже, а как она ест!» И наконец: «Я же не "лесбиянка"!»

Но другую часть души затопило желание. Никогда прежде Дениз не сознавала с такой очевидностью, что секс – болезнь, совокупность тяжких телесных симптомов, никогда не болела этой болезнью, пока Робин не заразила.

В разговоре повисла пауза, и рядом с углом стола для пинг-понга Робин нащупала изящно обутую стопу Дениз, зажала ее своими бесформенными, белыми в лилово-оранжевую полоску, кедами. Подалась вперед и схватила Дениз за руку. Покраснела так, что Дениз всерьез испугалась за ее здоровье.

– Так вот, – сказала Робин, – я подумала…

«Генератор» открылся 23 мая, ровно через год после того, как Брайан начал платить Дениз непомерное жалованье. В последний момент церемонию открытия перенесли на неделю; Брайан уехал с Джерри Шварцем на Каннский фестиваль. Пока хозяин отсутствовал, Дениз каждую ночь воздавала должное его великодушию и щедрости, являясь на Панама-стрит и ложась в постель с его женой. Ей казалось, что мозгов у нее осталось меньше, чем в сомнительной телячьей голове у мясника, торгующего «со скидкой» на Девятой улице, но выматывалась она не так сильно, как опасалась заранее. Достаточно было поцелуя, прикосновения к колену, и тело оживало. Сколько раз в браке с Эмилем она отказывалась от полового акта, а теперь одна мысль о нем вдыхала в нее жизнь, ускоряла обороты. Она прислонялась лицом к спине возлюбленной, находила местечко для своей щеки между ее лопаток, обеими руками обхватывала груди Робин – округлые, плоские, удивительно легкие, играла с ними, точно котенок с двумя пуховками для пудры. Засыпала на часок-другой, потом выбиралась из постели, отпирала дверь спальни (Робин принимала меры на случай внезапных визитов Эрин или Шинед) и, дрожа всем телом, плелась домой сквозь сырой филадельфийский рассвет.

Брайан разместил в местных еженедельниках и ежемесячниках заманчивую и загадочную рекламу «Генератора», пустил слух по своей сети, но 26 ланчей и 45 ужинов в первый день отнюдь не соответствовали возможностям кухни: застекленный обеденный зал, подвешенный в голубом свечении, подобном излучению Черенкова, вмещал 140 человек; Дениз готова была обслуживать 300 клиентов за вечер. Брайан пришел пообедать в субботу вместе с Робин и девочками, ненадолго заглянул на кухню. Дениз умело притворялась подругой девочек, а Робин (ей так шла красная помада и маленькое черное платье) умело притворялась женой Брайана.

Дениз постаралась задобрить строгих критиков у себя в голове. Разве Брайан не стоял перед ней на коленях в Париже? Она ничего плохого не делает, играет по его правилам, предоставила Робин возможность сделать первый шаг. Но все иезуитские ухищрения не могли объяснить, почему она не испытывает абсолютно никаких угрызений совести. В разговоре с Брайаном Дениз становилась рассеянной и туповатой. Смысл его слов доходил до нее с опозданием, точно перевод с французского. Конечно, для такой приглушенности были причины: Дениз спала по четыре часа в сутки, поскольку работа на кухне в скором времени пошла полным ходом. Брайана, поглощенного кинопроектами, обманывать было нетрудно, как и предвидела Дениз. Пожалуй, это был даже не обман, а раздвоение сознания. Роман с Робин был сном, мечтой, расцветавшей в глухой, звукоизолированной каморке ее мозга, куда девочка, выросшая в Сент-Джуде, привыкла прятать свои желания.

В конце июня в «Генератор» слетелись журналисты, отведали и разошлись довольные. Репортеру из «Инквайрера» пришло на ум сравнение с браком: «союз совершенно уникальной» обстановки с «творческими» блюдами «перфекционистки» Дениз Ламберт он провозгласил тем «непременным» впечатлением, которое «само по себе» могло бы отвести Филадельфии «место на крутой кулинарной карте». Брайан пришел в восторг, а Дениз насупилась. Интонация статьи, как она полагала, больше соответствовала какому-то снобистскому, выпендрежному заведению. Она пересчитала абзацы: четыре посвящены архитектуре и интерьеру, три ни о чем, в двух говорится об обслуживании, еще в одном о вине и в двух о десертах, и только семь абзацев уделено ее меню.

– Они даже не упомянули квашеную капусту! – воскликнула шеф-повар, чуть не плача от ярости.

Заказы по телефону поступали день и ночь. Работать, работать! Но Робин продолжала звонить то утром, то среди дня по служебному номеру, ее голос был пронзительным от смущения, поток речи прерывали нервозные паузы: «Вот… я подумала… как ты думаешь… можем мы быстренько повидаться?» И Дениз вместо «нет» снова и снова отвечала «да». Перепоручала помощникам или откладывала на потом точную инвентаризацию запасов, сложное предварительное обжаривание и обязательные звонки поставщикам и удирала на встречу с Робин в ближайшую рощицу на берегу Шуилкила. Иногда они просто сидели на скамейке, держась за руки, и бесконечно обсуждали испытываемое Робин чувство вины, и почему у Дениз это чувство отсутствует, и что для них обеих означают их теперешние отношения, и как все это вышло, причем у Дениз все тело зудело от нетерпения, когда в рабочие часы приходилось говорить на темы, никак с работой не связанные. Однако болтовня быстро иссякала. Голос Робин в трубке служебного телефона означал одно: язык. Ей достаточно было вымолвить слово, чтобы Дениз отключилась и перестала слышать. Губы и язык Робин продолжали произносить инструкции, соответствовавшие той или иной ситуации, но для Дениз они говорили на ином наречии: вверх и вниз, кругами, кругами – на языке, который ее тело понимало интуитивно и тут же повиновалось. Иногда, заслышав этот голос, Дениз обмякала, живот прилипал к спине, ее сгибало пополам, и на час с лишним все исчезало из мира, кроме этого языка, ей дела не было до фазанов в масле и ждущих расчета поставщиков. Дениз покидала «Генератор», двигаясь, словно под гипнозом, не реагируя ни на что вокруг, внешние шумы приглушались до нулевого уровня, и большое спасибо водителям, соблюдавшим правила дорожного движения. Ее машина превращалась в язык, скользивший по влажному асфальте улиц, ее ноги – раздвоенный язык, лижущий мостовую, входная дверь заветного дома – уста, готовые ее поглотить, персидский ковер в коридоре перед супружеской спальней – еще один высунутый язык, кровать с одеялами и подушками – большой, мягкий язык, манящий к себе, и вот…

Дениз осваивала новую для себя территорию. Никогда прежде она не испытывала такого острого желания, особенно в сексе. В браке достижение оргазма было как бы еще одной утомительной, но непременной обязанностью по кухне. Четырнадцать часов кряду она работала и нередко засыпала прямо в уличной одежде. Меньше всего ей хотелось посреди ночи возиться со сложным, отнимавшим с каждым разом все больше времени рецептом, изготовляя блюдо, к которому лично она утратила вкус. Предварительная подготовка – минимум пятнадцать минут, но после этого отнюдь не всегда удавалось перейти к решительным действиям – то сковорода перегревалась, жар то чересчур сильный, то чересчур слабый, лук никак не покрывается золотистой корочкой или сразу начинает гореть и прилипать к днищу; надо снять сковороду с плиты, остудить, а потом начинать все сначала, поспорив с обиженным, обозленным помощником, и конечно же мясо получалось жесткое, волокнистое, соус от многократных добавок и перемешиваний утрачивал консистенцию, и уже так поздно, так дьявольски поздно, в глаза словно толченого стекла насыпали, ну ладно, если не пожалеть сил и времени, злосчастное блюдо все-таки удастся выложить на тарелку, но оно будет выглядеть так, что и официантам не скормишь, так что приходится быстренько проглотить его («Ну хорошо, у меня оргазм») и заснуть, несмотря на боль во всем теле. Право же, овчинка выделки не стоит, и тем не менее раз в неделю, раз в две недели Дениз снова принималась за дело, потому что Эмиль во что бы то ни стало добивался, чтобы жена получила удовлетворение, а она чувствовала себя виноватой. Его-то Дениз могла удовлетворить столь же умело и безошибочно (а когда появилась привычка, и столь же автоматически), как осветлить бульон консоме, и она так радовалась, так гордилась приобретенными навыками. Но нет, если Эмилю не удастся довести ее до легких спазм и вырвать два-три непроизвольных (или отчасти непроизвольных) вздоха, их брак будет в опасности. Хотя в итоге он оказался прав на все сто процентов, несколько лет до встречи с Бекки Хемерлинг Дениз жила под непосильным бременем вины, давления и разочарования.

Робин – это готовое блюдо. Чтобы полакомиться грушей, не нужен рецепт, не нужно возиться у плиты. Вот она, груша, плати и кушай. С Бекки Хемерлинг у Дениз появилась было надежда на такую легкость отношений, но только теперь, в тридцать два года, Дениз стала догадываться, из-за чего весь этот сыр-бор. А как только распробовала, начались проблемы. В августе девочек отправили в лагерь, Брайан уехал в Лондон, и шеф-повар самого что ни на есть модного нового ресторана поднималась с постели только затем, чтобы снова рухнуть на ковер, одевалась и тут же раздевалась вновь, выползала в прихожую и переживала очередной приступ экстаза, распластавшись спиной по входной двери, наконец, на ватных ногах, с полузакрытыми глазами, она добиралась до своей кухни, а вернуться обещала ровно через сорок пять минут! Все это никуда не годилось, от этого страдал ресторан. Очередь подвигалась медленно, обслуживание столиков задерживалось. Дважды ей приходилось вычеркивать из меню какие-то блюда, потому что в ее отсутствие подготовительный цикл сорвали. И все равно в самый разгар вечера Дениз вновь уходила в самоволку. Мчалась через Героиновый Рай, Косячковый Ряд и Аллею Крэка к «Огороду». У Робин было расстелено в саду одеяло. Большая часть земли уже была возделана, удобрена, заполнена новыми посадками. Помидоры росли в проволочных цилиндрах внутри старых автомобильных шин. Посадочные и бортовые огни снижающихся самолетов, полузакрытый смогом свет звезд, излучение табло над Стадионом ветеранов, зарница над Тиникумом, луна, заразившаяся гепатитом от грязного Камдена, – все зловещие краски города ложились на шкурку зреющих баклажанов, юных перчиков, корнишонов и сладкой кукурузы, на спеющие дыни. Дениз, раздетая донага (посреди города!), скатывалась с одеяла в прохладную ночную грязь, в песчаную, только что вскопанную почву. Прижималась к ней щекой, вонзала в нее пропахшие Робин пальцы.

– Перестань, перестань! – верещала Робин. – У нас тут латук!

Потом Брайан вернулся, но обе авантюристки продолжали рисковать. То Робин говорила дочке, будто Дениз почувствовала себя плохо и прилегла в спальне, то они лихорадочно извивались в кладовке на Панама-стрит, а Брайан в десяти шагах от них вслух читал Э. Б. Уайта. Наконец, за неделю до Дня труда, наступило утро в кабинете директора «Огорода», когда под тяжестью двух тел старинный деревянный стул Робин треснул и у него отвалилась спинка. Обе хохотали во весь голос, и тут послышался голос Брайана.

Робин вскочила и одним движением отперла дверь, распахнула ее, чтобы скрыть, что было заперто. Брайан держал в руках корзинку с зелененькими прыщавыми огурчиками. При виде Дениз он удивился и, как всегда, обрадовался.

– Что у вас тут?

Дениз стояла на коленях возле стола, рубашка выскочила из брюк.

– У Робин стул сломался, – пояснила она. – Щупаю ножку.

– Я попросила Дениз починить! – проскрипела Робин.

– Что ты здесь делаешь? – с искренним изумлением спросил Брайан у Дениз.

– То же, что и ты, – ответила она. – Подумала насчет цуккини.

– Сара сказала, никого нет.

Робин ретировалась к выходу.

– Пойду отругаю ее. Девочка должна знать, тут я или нет.

– Как Робин ухитрилась сломать стул? – спросил Брайан.

– Не знаю, – ответила Дениз, чуть не плача, словно скверная девчонка, попавшаяся на месте преступления.

Брайан взял в руки верхнюю половинку стула. Раньше Дениз не обнаруживала в нем сходства со своим отцом, но сейчас ее пронзило: в точности как Альфред, Брайан испытывал явное сочувствие к сломанной вещи.

– Хороший, крепкий дуб, – ворчал он. – С чего это он вдруг сломался?

Поднявшись с колен, Дениз побрела в холл, на ходу заправляя блузу в штаны. Она так и брела, пока не вышла на улицу и не уселась в свою машину. Поехала по Бейнбридж-стрит к реке. Притормозила, упершись в хромированное ограждение, отпустила педаль сцепления, и мотор заглох. Машина ударилась об ограждение, отскочила, замерла на месте, и только теперь Дениз позволила себе заплакать над сломанным стулом.

К тому времени, когда Дениз вернулась в «Генератор», в голове у нее прояснилось. Она видела, что ее «Огород» зарос сорняками: не ответила на звонки ресторанного обозревателя из «Таймс», редактора «Гурмана» и очередного ресторатора, мечтавшего переманить у Брайана шеф-повара. В холодильнике испортились неиспользованные утиные грудки и телячьи отбивные общей стоимостью в тысячу долларов. Всему кухонному персоналу было известно, но никто не потрудился сообщить Дениз, что в туалете для служащих обнаружен шприц. Кондитер утверждал, что уже дважды оставлял Дениз записки (по-видимому, насчет жалованья), а она даже не помнила, чтобы они попадались ей на глаза.

– Почему никто не заказывает ребрышки по-деревенски? – набросилась шеф-повар на управляющего, Роба Зито. – Почему официанты не рекламируют мои дивные, вкусные, оригинальные ребрышки по-деревенски?

– Американцы не любят кислую капусту, – ответил Зито.

– Как же, не любят! Я могла смотреться в тарелку словно в зеркало, когда люди брали эти ребрышки. Я могла сосчитать все свои ресницы до единой!

– Наверное, к нам иногда заглядывают немцы, – предположил Зито. – Граждане Германии очищают тарелки до зеркального блеска.

– Видать, ты сам не поклонник квашеной капусты?

– Ничего, занятное блюдо, – уклончиво ответил управляющий.

От Робин вестей не было, сама Дениз ей не звонила. Она дала интервью «Таймс» и даже позволила себя сфотографировать, успокоила самолюбие кондитера, осталась допоздна на работе и потихоньку избавилась от провонявшего мяса, выгнала судомойку, которая ширялась в уборной, и каждый ланч, каждый ужин проверяла всю цепочку, нащупывая слабые места.

День труда: никаких признаков жизни. Дениз заставила себя покинуть ресторан, пройтись по опустевшему, раскаленному городу. Одиночество привело ее к Панама-стрит. При виде дома у нее начала выделяться влага – совершенно рефлекторно. Коричневый каменный фасад все еще казался лицом, дверь – языком. Машина Робин стояла на улице, машина Брайана отсутствовала – вся семья уехала на Кейп-Мей. Пыль на пороге свидетельствовала, что никого дома нет, но Дениз все же надавила кнопку звонка. Потом вошла, отворив дверь своим ключом с пометкой «Р/Б». Два лестничных марша наверх, к «родительской» спальне. Дорогостоящий центральный кондиционер, встроенный в особняк, делал свое дело, прохладный консервированный воздух защищал от солнечных лучей раннего сентября. Дениз прилегла на незастеленное супружеское ложе, припомнила тишину и особый запах летних вечеров в Сент-Джуде, когда ее оставляли ненадолго одну и час-другой она могла чудить, как хотела. Она довела себя до кульминации. Полежала на смятых простынях, солнечный луч пробился в окно, заиграл на ее груди. Дениз еще раз угостилась собственным телом, раскинула руки, умиротворенная. Под сдвоенными подушками рука наткнулась на острый уголок – неужели упаковка от презерватива?

Да, это была упаковка от презерватива – разорванная, пустая. Представив себе акт, о котором гласила эта находка, Дениз буквально взвыла и схватилась за голову. Она вылезла из постели, разгладила платье на бедрах и принялась рыться в простынях, ища других мучительных улик. Да, конечно, у супружеской пары был секс. Разумеется. Однако Робин говорила, что перестала принимать таблетки, слишком редко они с Брайаном шалят, и все лето Дениз не видела, не чуяла, не ощущала на теле возлюбленной никаких следов мужчины, а потому позволила себе закрыть глаза на очевидное.

Теперь она стояла на коленях возле корзины для бумаг и копалась в бумажных платочках, использованных билетах, обрывках нитки для чистки зубов, пока не обнаружила еще одну упаковку от презерватива. Ненависть к Робин, ненависть и ревность подступили как мигрень. Дениз перешла в ванную при главной спальне и там, в ведре под умывальником, нашла еще две пустые упаковки и скомканную резинку.

Она била себя кулаками по голове. Дыхание со свистом вырывалось изо рта, когда Дениз мчалась вниз по ступенькам, обратно в сияние послеполуденного солнца. На улице 90°, а ее трясет. Извращение, извращение! Добежала до «Генератора», вошла через грузовой лифт. Провела полную ревизию запасов масла, сыров, муки и специй, тщательно составила заказы, наговорила двадцать сообщений на разные автоответчики – четким, вежливым и сухим тоном, – разгребла электронную почту, поджарила себе на гарландовской плите почку, запила ее одной-единственной рюмкой граппы и в полночь вызвала такси.

На следующее утро Робин без предупреждения явилась на кухню в свободной белой рубашке – похоже, с мужа сняла. При виде ее что-то дрогнуло у Дениз внизу живота. Она проводила Робин в кабинет управляющего и заперла дверь.

– Я хочу положить этому конец, – сказала Робин.

– Отлично, я тоже.

Лицо Робин опухло, она непрерывно скребла голову, шмыгала носом словно от тика, подталкивала повыше очки.

– В церкви я не бывала с июня, – продолжала она. – Шинед раз десять ловила меня на лжи. Спрашивает, почему ты давно не заходила. Я даже не знаю в лицо половину ребят, которые записались в последнее время в «Огород». Все летит к черту, я просто не могу больше.

– Как Брайан? – Вопрос вырвался у Дениз против воли.

– Он ничего не знает. – Робин покраснела. – Такой же, как всегда. Ты же знаешь – ты хорошая, я хорошая.

– Ну да.

– Все пошло как-то не так…

– Да, и у меня тут полно работы, так что…

– Брайан не сделал мне ничего плохого. Он этого не заслужил.

Зазвонил телефон. Пусть звонит. Голова вот-вот лопнет. Невыносимо слышать, как Робин произносит имя Брайана.

Робин подняла глаза к потолку, слезы повисли на ресницах.

– Не знаю, зачем я пришла. Не понимаю, что я говорю. Просто мне так плохо, так плохо, я совсем одна.

– Переживешь, – ободрила ее Дениз, – и я переживу.

– Почему ты такая холодная?

– Отроду такая.

– Если бы ты звонила мне, говорила, что любишь…

– Забудь! Бога ради, забудь! Просто забудь!

Робин смотрела на нее с мольбой, но что Дениз могла сделать, даже если бы презервативам нашлось невинное объяснение? Бросить работу в ресторане, где она стала звездой? Переехать в гетто, стать второй мамочкой для Шинед и Эрин? Напялить огромные кеды и варить овощи?

Дениз знала, что лжет самой себе, но уже не могла отделить в своей голове правду от лжи. Она упорно смотрела на крышку стола, пока Робин не бежала, настежь распахнув дверь.

Наутро «Нью-Йорк таймс» посвятила «Генератору» первую полосу в разделе ресторанов, целый подвал. Под заголовком («Генерируя успех на полную мощность») поместили фотографию Дениз, а снимки здания снаружи и изнутри вынесли на страницу 6, где были представлены также ребрышки по-деревенски и квашеная капуста. Так-то лучше. Гораздо лучше. К полудню ее пригласили выступить на «Фуд чэннел» и предложили вести ежемесячную колонку в «Филадельфии». В обход Роба Зито Дениз дала указание девушке на телефоне принимать заказы на сорок лишних мест за вечер. Гари и Кэролайн позвонили (каждый в отдельности!) и принесли поздравления. Обругав Зито за то, что он отказался зарезервировать на выходные столик для местной телеведущей Эн-би-си, слегка унизив подчиненного, Дениз почувствовала себя значительно лучше.

Богатые люди, каких, бывало, не заманишь в рестораны Филадельфии, толпились в три ряда у стойки бара, когда вошел Брайан с дюжиной роз. Он обнял Дениз, она замерла в его объятиях. Дала ему толику того, чего хочет мужчина.

– Нужны еще столики, – распорядилась она. – Три на четверых и один на шестерых, это как минимум. Требуется на полную ставку человек, умеющий сортировать заказы. Усилить охрану на парковке. Кондитер с большей фантазией и меньшим апломбом. И подумай, не пора ли заменить Роба управляющим из Нью-Йорка, более подходящим для клиентов высокого полета, которые к нам вот-вот явятся.

– Ты так обойдешься с Робом? – изумился Брайан.

– Он не поддержал мои ребрышки и квашеную капусту, – отрезала Дениз. – «Таймс» мои ребрышки и капуста пришлись по вкусу. К черту Роба, раз он не справляется с делом.

Глаза у Брайана вспыхнули, когда он услышал в ее голосе металл. Вроде бы такой Дениз ему еще больше понравилась.

– Как скажешь, – уступил он.

Поздно вечером в субботу она поднялась в «гнездышко», оборудованное Брайаном на крыше «Генератора», выпить с хозяином, Джерри Шварцем, двумя скуластыми блондинками, а также солистом и первой гитарой из своей любимой группы. Теплая ночь, насекомые у реки гудели громко, словно по рельсам «Шуилкил-вей» несся экспресс. Блондинки общались с мобильными телефонами. Изрядно охрипший гитарист угостил Дениз сигаретой и изумился при виде шрамов на ее руках.

– Черт побери, руки у тебя пострашнее моих!

– На моей работе привыкаешь терпеть боль, – пояснила она.

– Повара, как известно, любители всяких эдаких средств.

– Я не прочь выпить в полночь, – возразила она. – Могу принять два тайленола, если надо вставать в шесть.

– Дениз у нас самая крутая. – Хвастливый голос Брайана, выглядывавшего между антенн блондинок, не порадовал Дениз.

Гитарист высунул язык, взял сигарету за кончик, точно пипетку, и запихал горящий уголек во влажную пещеру. Послышалось громкое шипение, даже блондинки оторвались от мобильной связи. Та, что повыше, взвизгнула, окликнула гитариста по имени и заявила, что он сумасшедший.

– И какие такие средства ты успел принять? – поинтересовалась Дениз.

Гитарист вылил ледяную водку прямо на ожог. Высокая блондинка, перепуганная представлением, ответила за него:

– Клонопин, «Джеймсон» и это, как его, модное…

– Ага, и язык к тому же мокрый, – подхватила Дениз, прижимая свою сигарету к нежной коже за ухом. Ей словно выстрелили в голову, но она небрежным жестом отшвырнула окурок в сторону реки.

Гнездышко затихло. Дениз обнаружила свою странность, как никогда прежде не осмеливалась ее обнаруживать. И больно-то не было, она могла бы сейчас приготовить каре ягненка или даже с матерью по телефону поболтать. Дениз испустила сдавленный вопль, захрипела, чтобы потешить аудиторию.

– Все в порядке? – чуть позже, на парковке, спросил Брайан.

– Мне случалось обжечься и похуже.

– Нет, не в том смысле. Со стороны смотреть было страшно.

– Ведь это ты хвастался насчет того, какая я крутая.

– Я пытаюсь извиниться.

Всю ночь она заснуть не могла от боли.

Неделю спустя они с Брайаном наняли бывшего управляющего кафе «Юнион-сквер» и уволили Роба Зито.

Через неделю в ресторане побывали мэр Филадельфии, младший сенатор от штата Нью-Джерси, президент корпорации «У.» и Джоди Фостер.

Еще через неделю Брайан отвез Дениз с работы домой, а она пригласила его войти. Попивая то самое вино за пятьдесят долларов, которым Дениз прежде угощала его жену, Брайан спросил, не поссорилась ли она с Робин.

Дениз поджала губы и покачала головой:

– Нет, просто я очень занята.

– Я так и подумал. Сообразил, что не твоя тут вина. Последнее время Робин злится по малейшему поводу, особенно ее раздражаю я.

– Я скучаю по девочкам, – вздохнула Дениз.

– И они по тебе скучают, поверь, – кивнул Брайан, помедлил и добавил, слегка заикаясь: – Я… я подумываю разойтись с ней.

– Очень жаль, – сказала Дениз.

– Эта история с власяницей зашла чересчур далеко, – пожаловался Брайан, разливая вино по бокалам. – Последние три недели она ходит к ночной мессе. Я и знать не знал, что такая бывает. И буквально словом нельзя обмолвиться насчет «Генератора», Робин сразу взрывается. А сама поговаривает насчет того, чтобы воспитывать девочек дома. Наш дом стал для нее чересчур велик. Она-де переедет в домик при «Огороде» и будет воспитывать девочек, а заодно и парочку детишек из числа своих подопечных. Рашид? Мэри Лу? Да уж, отличное место для Шинед и Эрин, трущоба в Пойнт-Бризе! Свихнулась чуточку, право! Конечно, Робин – замечательный человек. Она верит во многие прекрасные вещи, в какие я не верю. Только мне кажется, я ее больше не люблю. Такое впечатление, что я спорю не с ней, а с Ником Пассафаро. «Классовая ненависть II», продолжение!

– Робин преследует чувство вины, – пояснила Дениз.

– Она перестала справляться с материнскими обязанностями.

– Ты хочешь взять девочек себе? – рискнула спросить Дениз.

Брайан покачал головой:

– Не уверен, что Робин потребует оставить их ей, если до этого дойдет. Прямо-таки вижу, как она отказывается от всего.

– Не слишком-то полагайся на это.

Дениз представилось, как Робин расчесывает волосы Шинед, и внезапно остро, до боли, подступила тоска по Робин, по ее неистовому желанию, по ее скованности и безудержности, по ее невинности. Словно щелкнул выключатель, и мозг Дениз превратился в экран, на который проецировались яркие образы совершенств отвергнутой возлюбленной. Самые пустяковые привычки Робин, ее жесты, ее особенности и приметы – любит горячее молоко в кофе, на переднем зубе, который брат ей еще в детстве сломал, выделяется коронка, она наклоняет голову, точно бодливая коза, обрушивая на Дениз свою любовь…

Сославшись на усталость, Дениз выставила Брайана за дверь. Следующим утром на побережье спозаранку разбушевался тропический циклон, влажный ураган, от которого сердито качались деревья и вода выплескивалась на шоссе. Препоручив «Генератор» своим подчиненным, Дениз уехала поездом в Нью-Йорк на свидание с родителями, выручать безответственного братца. За мучительным ланчем, пока Инид в сто первый раз дословно воспроизводила повесть о Норме Грин, Дениз не ощущала в себе никаких перемен. Старая, но действующая модель, «версия 3.2», в лучшем случае – «версия 4.0», которая возмущалась всем достойным возмущения в Инид и любила в Альфреде все, достойное любви. Лишь на пристани, когда мать поцеловала ее на прощание и новая Дениз, «версия 5.0», едва не засунула язык в рот симпатичной старушке, едва не провела руками по талии и бедрам Инид, едва не прижалась к ней и не посулила приехать на Рождество, если такова воля Инид, – лишь тогда Дениз осознала глубину происходивших в ней перемен.

Экспресс мчался на юг, мелькали залитые дождем платформы. За ланчем отец вел себя как ненормальный.

Если он действительно теряет рассудок, жалобы Инид не столь уж преувеличены. Что, если Альфред и впрямь – жалкий старик, кое-как собирается при детях и тут же разваливается вновь, что, если Инид не просто ханжа и зануда, каковой Дениз считала ее последние двадцать лет? Может, не надо жалеть Альфреда, что ему досталась не та жена, может, это Инид достался не тот муж? Может, Дениз гораздо больше похожа на мать, чем ей думалось? Трам-пам-пам, стучат колеса по рельсам, темнеет октябрьское небо. Лучше б и дальше ехать на поезде, но до Филадельфии недалеко, а там снова работа, и у Дениз не было времени все хорошенько обдумать, пока она не отправилась на гастрольную презентацию «Аксона» вместе с Гари, и там, в споре с ним, к собственному изумлению, приняла сторону не только Альфреда, но и Инид.

Она никогда прежде не любила мать.

В тот вечер, примерно в девять, Дениз нежилась в ванне; Брайан позвонил и пригласил ее поужинать с ним, Джерри Шварцем, Мирой Сорвино, Стэнли Туччи, знаменитым американским режиссером, знаменитым британским автором и другими великими людьми. Знаменитый режиссер только что закончил в Камдене съемки фильма, и Брайан со Шварцем уговорили его пойти на частный просмотр «Преступления и наказания под рок-н-ролл».

– У меня выходной, – напомнила Дениз.

– Мартин обещал прислать своего шофера, – настаивал Брайан. – Пожалуйста, приезжай. С моим браком покончено.

Она надела черное кашемировое платье, съела банан, чтобы за ужином не набрасываться на еду, и шофер режиссера повез ее в «Такконелли», пиццерию на первом этаже жилого дома в Кенсингтоне. Десяток знаменитых и полузнаменитых людей, включая Брайана и Джерри Шварца – обезьяноподобного, с сутулыми плечами, – занял три дальних столика. Поцеловав Брайана в губы, Дениз уселась между ним и знаменитым британским автором, чей словарный запас, рассчитанный на покорение Миры Сорвино, сводился к замечаниям о крикете и дартсе и грозил исчерпаться до конца вечера. Знаменитый режиссер сообщил Дениз, что отведал ее ребрышки по-деревенски с квашеной капустой и весьма одобрил, но она поспешно сменила тему. Ее пригласили сюда только ради Брайана, а вообще-то киношникам оба они были неинтересны. Она положила руку Брайану на колено, словно подбадривая.

– Раскольников в наушниках, слушает Трента Резнора и приканчивает старуху – отпад! – восхищался наименее знаменитый из присутствующих, студенческих лет ассистент режиссера.

– «Номатикс», – поправил Шварц, отнюдь не страдавший избытком доброжелательности.

– Разве не «Наин инч нейлз»?

Шварц опустил веки и еле заметно покачал головой.

– «Номатикс», восьмидесятый год, «На доверии». Позднее исполнялась без должного указания на авторов тем лицом, чье имя вы только что упомянули.

– Все воруют у «Номатикс», – заметил Брайан.

– Они страдали на кресте безвестности, чтобы остальные могли наслаждаться бессмертной славой, – изрек Шварц.

– Какая у них лучшая запись?

– Дайте мне ваш адрес, я вам пришлю диск, – предложил Брайан.

– Все прекрасные, вплоть до «Торазинового восхода», – сказал Шварц. – Тогда Том Пакетт ушел от них, но ребята так и не поняли, что им хана, пока не записали еще два альбома. Пришлось кому-то сообщить им эту новость.

– Полагаю, в стране, где в школах преподают креационизм, простительно не верить, что бейсбол произошел от крикета, – сказал знаменитый британский автор, обращаясь к Мире Сорвино.

Дениз припомнила, что Стэнли Туччи поставил ее любимый фильм о ресторане и сыграл в нем главную роль. Она с удовольствием принялась обсуждать с ним бизнес, и красотка Сорвино уже не так действовала ей на нервы. Дениз начала получать удовольствие если не от избранной компании, то хотя бы от того, что не дала себя запугать.

Домой из «Такконелли» ее отвез Брайан на своем «вольво». Она чувствовала себя привлекательной, свежей, живой, на многое имеющей право. Брайан злился.

– Робин должна была провести вечер с нами, – пояснил он. – Можешь считать, я выдвинул ультиматум, но, так или иначе, она согласилась пойти на ужин. Проявить крошечный, самый элементарный интерес к моим делам, моей жизни. Пусть бы вырядилась как студентка, чтобы поставить меня в неловкое положение и настоять на своем, – на это я заранее был согласен. Взамен я посулил в следующую субботу приехать в «Огород». Договорились. А с утра она заявляет: вместо ужина она примет участие в марше протеста против смертной казни. Я отнюдь не сторонник смертной казни, но Келли Уизерс, по мне, меньше прочих заслуживает снисхождения. И в конце концов, сказано – сделано. Одной свечкой меньше на мессе, не велика разница. Я сказал: ради меня могла бы пропустить один марш протеста. Предложил ей выписать чек для Ассоциации противников смертной казни, на любую сумму. Нет, это не подходит.

– Нет, чек не подходит, – согласилась Дениз.

– Мне дали это понять. Но при этом мы обменялись репликами, которые нелегко будет взять обратно. Лично я свои слова и не собираюсь брать обратно.

– Как знать, – заметила Дениз.

Вечером в понедельник, около одиннадцати часов, Вашингтон-авеню между рекой и Брод-стрит пустеет. Похоже, Брайана впервые в жизни постигло разочарование. Он никак не мог остановиться.

– Помнишь, как ты сказала: если б я не был женат, а ты не была моей служащей?..

– Помню.

– Это остается в силе?

– Заходи, выпьем, – предложила Дениз.

Вот почему наутро, в девять тридцать, когда в дверь позвонили, Брайан спал в ее постели.

Алкоголь, довершивший моральный хаос, в какой превратилась ее жизнь – будто без того было мало! – все еще бродил в крови. Но сквозь опьянение пробивалась ударившая вчера в голову шипучка – она становится знаменитостью! Это было сильнее всех чувств, какие Дениз когда-либо испытывала к Брайану.

Снова звонок. Накинув красновато-коричневый шелковый халат, Дениз подбежала к окну. На крыльце стояла Робин Пассафаро. «Вольво» Брайана был припаркован на другой стороне улицы.

Не открывать дверь? Но Робин не пришла бы сюда, если б не заглянула по пути в «Генератор».

– Это Робин, – предупредила она. – Замри!

В утреннем свете на лице Брайана сохранялось вчерашнее обиженное выражение.

– Плевать, пусть узнает, что я тут.

– Мне лично не плевать.

– Все равно моя машина стоит на улице.

– Это я знаю.

Как ни странно, она тоже сердилась на Робин. Все лето, каждый день предавая Брайана, она не испытывала такого презрения к его жене, как сейчас, спускаясь по ступенькам. Упрямая Робин, упертая Робин, Робин хохочущая и царапающаяся, безвкусная, тупая корова Робин!

Но когда Дениз открыла дверь, тело сразу подсказало ей, чего она хочет: выгнать Брайана на улицу и затащить Робин в постель.

Утро теплое, но у Робин стучат зубы.

– Можно войти?

– Я ухожу на работу, – сказала Дениз.

– На минутку, – взмолилась Робин.

Быть не может, чтобы она не заметила на той стороне улицы фисташковый универсал! Однако Дениз впустила ее в прихожую и затворила дверь.

– Мой брак рухнул, – сказала Робин. – Он даже не пришел ночевать!

– Сочувствую!

– Я молилась о своем браке, но я все время думаю о тебе, и это меня отвлекает. Стою на коленях в церкви, а думаю о твоем теле.

Дениз охватил ужас. Нет, она не чувствовала себя виноватой, этот брак был обречен, его время вышло, в худшем случае она послужила катализатором, но зачем, зачем она причинила боль этой женщине, зачем вступила в состязание! Взяв Робин за обе руки, Дениз сказала:

– Я бы хотела посидеть с тобой, поговорить. Очень жаль, что все так вышло. Но сейчас мне пора на работу.

В гостиной зазвонил телефон. Прикусив губу, Робин кивнула:

– Ладно.

– Встретимся в два? – предложила Дениз.

– Ладно.

– Я позвоню тебе с работы.

Робин снова кивнула. Дениз распахнула дверь, быстро захлопнула ее за спиной у Робин и выдохнула так, словно уже с минуту задерживала дыхание.

– Дениз, это Гари. Не знаю, где ты, позвони, как только услышишь сообщение, произошел несчастный случай, папа упал с корабля, с высоты примерно в восемь этажей, только что звонила мама…

Она подбежала к телефону, схватила трубку.

– Гари!

– Я искал тебя на работе.

– Он жив?

– Как ни странно, жив, – ответил Гари.

В пору несчастья Гари преображался. Все качества, которые безумно раздражали Дениз в обыденной жизни, теперь были кстати. Она хотела, чтобы брат, как всегда, знал все. Ей нравилось, как он бравирует своим хладнокровием.

– Его с милю тащило за кораблем в сорокапятиградусной воде, прежде чем судно остановилось, – повествовал Гари. – Их с мамой отправили на вертолете в Нью-Брансуик. Но спину он не сломал и сердце не остановилось. Он может говорить. Крепкий старикан! Вполне возможно, еще оправится.

– А как мама?

– Расстроилась, что корабль пришлось задержать, пока не прилетел вертолет. Причинили неудобство всем пассажирам.

Дениз облегченно рассмеялась:

– Бедная мамочка! Так мечтала об этом круизе!

– Боюсь, больше им с папой в круизы не плавать.

Снова раздался звонок, и сразу же в дверь замолотили кулаками и ногами.

– Гари, минуточку!

– Что стряслось?

– Я сейчас перезвоню.

Дверной звонок звонил долго, истошно, даже звук поменялся, словно звонок охрип. Дениз распахнула дверь и увидела трясущиеся губы, сверкающие ненавистью глаза.

– Прочь с дороги! – потребовала Робин. – Не желаю прикасаться к тебе.

– Вчера вечером я допустила ошибку, большую ошибку…

– Прочь с дороги!

Дениз посторонилась, Робин вихрем взлетела по ступенькам. Дениз опустилась на единственный стул в своей гостиной, в своей камере, и прислушивалась к доносившимся сверху крикам. Странное дело: в ее детстве родители, еще одна супружеская пара, которую она близко знала, еще одна несовместимая пара, почти никогда не орали друг на друга. Нет, они молчали, вся война разворачивалась в голове их дочери.

Рядом с Брайаном она томилась по телу Робин, по ее искренности и щедрости, самодовольство Брайана отталкивало ее, а рядом с Робин она томилась по изысканному вкусу Брайана, по всему, что у них было общего, и мечтала, чтобы Робин запала на ее классное платье из черного кашемира.

«Вам-то проще, – с завистью подумала она. – Вы дополняете друг друга».

Крик прекратился. Робин сбежала с лестницы и, не оглядываясь, выскочила за дверь.

Через несколько минут за ней последовал Брайан. Гнев Робин был понятен, и с ним Дениз могла бы совладать, но от Брайана она ждала хоть одного сочувственного слова.

– Ты уволена! – сказал он.

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: В следующий раз постарайся

Рада была повидать тебя в субботу. Большое спасибо, что старался вернуться и выручить меня.

С тех пор папа успел упасть с круизного корабля, его вытащили из ледяной воды; сломана рука, вывихнуто плечо, отслоилась сетчатка, кратковременная потеря памяти и, вероятно, легкий инсульт; их с мамой на вертолете переправили в Нью-Брансуик; меня уволили с лучшей работы в моей жизни; мы с Гари узнали о новой медицинской технологии, уверена, ты согласишься, что эти методы ужасны, точно из антиутопии, но они помогают от «паркиксона» и могут вылечить папу.

Других новостей пока нет.

Надеюсь, у тебя все в порядке, где бы ты ни был. Джулия говорит, ты в Литве, и думает, я ей поверю.

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: ответ на «В следующий раз постарайся»

Деловые перспективы в Литве. Муж Джулии, Гитанас, платит мне за создание рекламного сайта. Очень занятно и довольно прибыльно.

Здесь по радио передают все твои любимые студенческие группы: «Смитс», «Нью ордер», Билли Айдол. Повеяло прошлым. На улице возле аэропорта старик застрелил из обреза лошадь, я видел это собственными глазами, едва сойдя на землю Балтии. Добро пожаловать в Литву!

Утром говорил с мамой, выслушал всю историю, принес извинения, так что не беспокойся по этому поводу.

Сочувствую по поводу увольнения. Даже изумлен. Представить себе не могу, чтобы тебя уволили.

Где работаешь сейчас?

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: Рождественские обязанности

Мама говорит, ты отказываешься приехать домой на Рождество, и думает, я в это поверю. Но я думаю, ты не мог сказать женщине, которая из-за несчастного случая только что лишилась главного для нее события года, которая ведет довольно поганую жизнь, прикованная к полуинвалиду, которая не проводила дома Рождество с тех времен, когда Дэн Квейл был вице-президентом, которая «живет» мечтами о будущем, обожает Рождество, как нормальные люди – секс, которая за последние три года видела тебя менее трех четвертей часа подряд, – ты не мог сказать этой женщине, дескать, извини, я застряну в Вильнюсе.

(В Вильнюсе!)

Мама, должно быть, неверно тебя поняла. Исправь это, пожалуйста.

Раз уж ты спросил: нигде я не работаю. Помогаю малость в «Маре скуро», сплю до двух часов дня. Если так пойдет дальше, придется прибегнуть к терапии, которую ты так не одобряешь. Нужно же мне вернуть вкус к хождению по магазинам и прочим небесплатным потребительским удоволоствиям.

Последний раз, когда я слышала о Гитанасе Мизевичюсе, он навесил Джулии «фонари» под обоими глазами. Впрочем – делов-то!

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: ответ на: «Рождественские обязанности»

Я собираюсь приехать в Сент-Джуд, как только заработаю немного денег. Может быть, уже к папиному дню рождения. Но Рождество – это кошмар, хуже не бывает, сама знаешь. Скажи маме, я приеду вскоре после Нового года.

Мама уверяет, что Кэролайн с мальчиками приедет в Сент-Джуд на Рождество. Неужели в самом деле?

Ради меня, не принимай психотропные средства.

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: Не пострадало ничего, кроме достоинства

Отличная попытка, но не пройдет: ты должен приехать на Рождество.

Я переговорила с «Аксоном», мы планируем организовать для папы полугодовой курс «Коректолла» сразу после Нового года, они с мамой в это время поживут у меня (как удачно, моя жизнь рухнула, и я вся к их услугам). Этот план не осуществится только в том случае, если медицинский персонал «Аксона» сочтет, что папина деменция не вызвана медикаментами. Ему и правда было не по себе в тот день в Нью-Йорке, но по телефону он говорит более чем разумно. «Не пострадало ничего, кроме достоинства» и т. д. Даже гипс с руки сняли на неделю раньше.

Итак, свой день рождения папа скорее всего проведет со мной в Филли, а также зиму и весну, поэтому на Рождество ты должен приехать в Сент-Джуд, и не спорь больше, просто приезжай!

С волнением (нет, с полной уверенностью!) жду подтверждения, что ты так и сделаешь.

P.S. Кэролайн, Аарон и Кейлеб не приедут. Гари привезет Джону и в полдень 25-го вылетит обратно в Филли.

P.P.S. Не волнуйся, я сказала наркотикам НЕТ!

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: ответ на «Не пострададо ничего, кроме достоинства»

Прошлой ночью я видел мужчину, которому шесть раз выстрелили в живот. Это сделал наемный убийца в клубе «Мусмирите». Нас это не касалось, но зрелище не из приятных. Не понимаю, почему от меня требуют явиться в Сент-Джуд к определенному дню?! Если бы мама и папа были моими детьми, рожденными мною из ничего без их на то согласия, я бы принял на себя ответственность. Эволюция наделила родителей всепоглощающим и неистребимым стремлением заботиться о благополучии детей. Но, как мне кажется, дети не имеют подобного долга перед родителями.

Мне и сказать-то этим людям нечего. И не думаю, чтобы им хотелось выслушать то, что я могу сказать.

Почему бы мне не навестить их, когда они переберутся в Филадельфию? Будет гораздо веселее, соберутся все девять членов семьи, а не только шесть.

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: Серьезная головомойка от твоей рассерженной сестрицы

Боже, хватит жалеть себя.

РАДИ МЕНЯ – приезжай! Ради МЕНЯ. И ради СЕБЯ САМОГО, потому что, разумеется, очень круто и занятно наблюдать, как кому-то там стреляют в живот, сразу чувствуешь себя взрослым, но родителей у тебя всего-навсего двое, и, если сейчас ты упустишь свой шанс побыть с ними, другого случая у тебя не будет.

Да, признаю: я разваливаюсь на куски.

Тебе я расскажу, потому что кому-то надо рассказать, хотя ты-то никогда мне не говорил, за что выгнали ТЕБЯ, так вот: меня уволили за то, что я спала с женой босса.

Так что же «я» могу сказать «этим людям»? На что нынче похожи мои воскресные беседы с мамой, как по-твоему?

Ты должен мне $20.500. ЭТО – долг, или как?

Купи билет, черт побери! Я возмещу тебе расходы.

Я тебя люблю, мне тебя не хватает, почему – сама не знаю.

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: Раскаяние

Прости, что обругала тебя. Только последняя строчка – правда. Не тот у меня темперамент, чтобы переписываться по электронной почте.

Напиши мне! Приезжай на Рождество, умоляю!

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: Беспокойство

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, нельзя же рассказывать, как стреляют в людей, а потом попросту исчезать!

ОТ: [email protected]

КОМУ: [email protected]

ТЕМА: До Рождества осталось всего шесть будних дней!

Чип! Где ты? Напиши, позвони!

* * *

Глобальное потепление повышает стоимость акций «Литва инкорпорейтед»

ВИЛЬНЮС, 30 ОКТЯБРЯ. Европейский совет по природным ресурсам предупреждает: поскольку уровень Мирового океана ежегодно повышается более чем на дюйм и миллионы кубических метров океанического побережья ежедневно подвергаются размыванию, к концу этого десятилетия Европа столкнется с «катастрофическим» дефицитом гравия и песка.

«Человечество всегда считало запасы гравия и песка неисчерпаемыми, – говорит председатель ЕСПР Жак Дорман. – К сожалению, избыточное потребление ископаемых видов топлива, вызывающих парниковый эффект, может привести к тому, что многие страны Центральной Европы, в том числе Германия, будут вынуждены обратиться к странам-монополистам в области песка и гравия, и в первую очередь к богатой песком Литве, или прекратить самое элементарное городское и дорожное строительство».

Гитанас Р. Мизевичюс, основатель и президент литовской компании «Партия свободного рынка», сравнивает грядущий европейский песчаный и гравийный кризис с нефтяным кризисом 1973 года. «В ту пору богатые нефтью малые страны, Бахрейн и Бруней, в одночасье превратились в могучих львов! Теперь то же самое произойдет с Литвой».

Председатель Дорман назвал прозападную, прокапиталистическую компанию «Партия свободного рынка» «единственным на данный момент политическим движением в Литве, готовым к честному и ответственному сотрудничеству с западным рынком».

«Проблема в том, – продолжает Дорман, – что большая часть европейских ресурсов гравия и песка находится в руках балтийских националистов, по сравнению с которыми Муаммар Каддафи кажется Шарлем де Голлем. Без преувеличения можно сказать, что экономическая стабильность Европы зависит от немногих отважных предпринимателей бывшего Восточного блока, таких как мистер Мизевичюс…»

* * *

Чем хорош Интернет? Рассылаешь сшитые на живую нитку фальсификации и даже об орфографии не заботишься. Доверие клиентов Сети на девяносто восемь процентов обусловливается тем, насколько клево и классно выглядит твой сайт. Хотя Чип отнюдь не был специалистом по Сети, он, как всякий американец моложе сорока, считался отменным судьей в вопросах вкуса: что выглядит клево и классно, а что нет. Вместе с Гитанасом он наведался в паб «У университета» и нанял пятерых юных фанатов в футболках «Фиш» и «Ар.И.Эм» за тридцать долларов в день плюс миллионы в обесценившихся акциях. Целый месяц Чип беспощадно гонял этих искусников, заставлял их изучать американские сайты вроде nbci.com и Oracle. Пусть научатся подражать им, пусть все у них выглядит именно так.

Официально сайт Lithuania.com был открыт 5 ноября. Баннер «Демократия приносит дивиденды» разворачивался под аккомпанемент шестнадцати залихватских тактов «Танца кучеров и конюхов» из «Петрушки». Под баннер на ярко-синем фоне бок о бок красовались две картинки: черно-белый вид до («Вильнюс при коммунистах») – побитые осколками фасады и искалеченные липы на проспекте Гедиминаса) – и роскошный многокрасочный вид после («капиталистический Вильнюс») – бутики и бистро вдоль набережной в мягком свете фонарей (по правде говоря, фотография была сделана в Дании). С неделю Чип и Гитанас засиживались допоздна, наливаясь пивом и составляя следующие страницы сайта, которые сулили инвесторам возможность нарекать города своим именем и осуществлять в них право первой ночи (горькая шутка из первого послания Гитанаса пошла в ход), а также в соответствии с размерами вклада:

– таймшер в министерских виллах на берегу моря в Паланге!

– право разрабатывать недра и проводить вырубки в любых национальных заповедниках!

– право назначать местных чиновников и судей!

– пожизненное преимущественное право пользоваться круглосуточной парковкой в Старом Вильнюсе!

– пятидесятипроцентная скидка при найме отдельных отрядов литовской армии (с оружием) на контрактной основе, за исключением военного времени!

– беспрепятственное удочерение литовских девочек!

– освобождение от штрафа при левом повороте на красный свет!

– изображение инвестора на памятных марках, коллекционных монетах и этикетках местного пива, на шоколадной глазури, которой покрывают литовские кексы, на торговых купонах «Героические вожди», на обертках рождественских мандаринов и т. д.!

– почетная степень доктора гуманитарных наук Вильнюсского университета (основан в 1578 году)!

– свободный доступ к «жучкам» и другой аппаратуре органов госбезопасности!

– поддерживаемое исполнительной властью право на обращения и титулы, как то: «Ваша милость» и «Ваша светлость»; неупотребление таких титулов обслуживающим персоналом на территории Литвы влечет за собой публичную порку и до шестьдесяти дней тюремного заключения!

– право до последней минуты бронировать билеты на поезда и самолеты, места на культурных мероприятиях и столики в пятизвездочных ресторанах и клубах!

– внеочередное право на трансплантацию печени, сердца и роговицы глаза в знаменитой вильнюсской клинике имени Антакалниса!

– постоянная и неограниченная лицензия на охоту и рыбалку плюс право внесезонного пользования национальными охотничьими заповедниками!

– ваше имя будет написано огромными буквами на борту большого корабля!

– и прочая, и прочая, и прочая.

Чип быстро усвоил урок, давно усвоенный Гитанасом: чем гротескнее посулы, тем обильнее приток американского капитала. День за днем Чип строчил пресс-релизы, правдоподобные финансовые отчеты, трактаты с гегельянскими обоснованиями неизбежной и полной коммерциализации политики, «рассказы очевидцев» о расцвете экономики в Литве (разлюли малина), подкидывал самому себе легкий вопрос на чат инвесторов и свечкой выбивал победный мяч. Если его ловили на лжи или незнании фактов, Чип попросту перебирался на другой чат. Он написал текст для сертификатов акций и сопроводительной брошюры («Поздравляем! Отныне Вы – гражданин и патриот рыночного государства Литва!»), которые напечатали на роскошной бумаге с высоким содержанием хлопка. Здесь, в царстве чистой фантазии и фальсификации, Чип обрел наконец свое призвание. Мелисса Пакетт была права – основать компанию и смотреть, как прибывают денежки, – это круто!

Репортер из «Ю-эс-эй тудэй» задал по электронной почте вопрос: «Это все взаправду?»

Чип послал ответное письмо: «Чистая правда. Коммерческое государство со всемирной диаспорой граждан – держателей акций – новая стадия в развитии политической экономики. В Литве процветает "просвещенный неотехнофеодализм". Приезжайте и убедитесь сами. Гарантирую вам минимум полуторачасовое интервью с Г. Мизевичюсом».

Ответа из «Ю-эс-эй тудэй» не последовало. Не переусердствовал ли он? – обеспокоился было Чип, но они с Гитанасом продолжали получать в среднем сорок тысяч долларов еженедельно. Банковские чеки, номера кредитных карточек, пароли, переданные по электронной почте, переводы в «Креди Сюисс» и конверты со стодолларовыми купюрами. Большую часть прибыли Гитанас вкладывал в свои филиалы, но, как и было оговорено, он удвоил жалованье Чипа, когда доходы возросли.

Чип жил, ни за что не платя, на отделанной лепниной вилле, где некогда командующий гарнизоном советских войск ел фазанов, запивая «Траминером», и беседовал с Москвой по кодированной телефонной линии. Осенью 1990 года окна виллы разбили камнями, имущество разграбили, а стены покрыли победными надписями, и в таком виде она стояла заброшенная, пока VIPPPAKJRIINPB17 на очередных выборах не лишилась власти и Гитанаса не отозвали из ООН. Полуразвалившаяся вилла привлекла Гитанаса прежде всего дешевизной (она досталась ему даром), надежнейшей системой безопасности (тут имелась даже бронированная башня и такая же ограда, как у посольства США), а главное – возможностью улечься в постель того самого генерала, по чьему приказу Гитанаса полгода подвергали пыткам в располагавшихся по соседству советских казармах. По выходным Гитанас и другие члены партии брались за скребки и мастерки, но партия самораспустилась до того, как ремонт был закончен. Половина помещений пустовала, полы были усыпаны битым стеклом. Как и повсюду в Старом городе, горячая вода в ванны и батареи виллы поступала из гигантского чрева центральной отопительной системы, растрачивая большую часть своего пыла в долгом пути по глубоко зарытым трубам и протекавшим стоякам. Офис компании «Партия свободного рынка» Гитанас разместил в прежнем бальном зале, главную спальню оставил за собой, Чипу предложил адъютантские апартаменты на третьем этаже, а юные интернетчики могли выбирать из того, что осталось.

Хотя Чипу приходилось оплачивать аренду нью-йоркской квартиры и проценты за кредит по карточке «Виза», в Вильнюсе он чувствовал себя богачом. Заказывал блюда из первой строчки меню, щедро угощал неудачников спиртным и сигаретами и покупал в супермаркете возле университета натуральные продукты, даже не глядя на цены.

Как и сулил Штанас, в барах и пиццериях водилось множество юных, щедро размалеванных доступных девиц, однако, покинув Нью-Йорк и позабыв «Академический пурпур», Чип утратил и потребность влюбляться в несовершеннолетних незнакомок. Дважды в неделю они с Гитанасом наведывались в клуб «Метрополь», и там, после массажа и перед сауной, их потребности вполне эффективно удовлетворяли на неизменно чистых поролоновых подушках. Большую часть персонала «Метрополя» составляли дамы в возрасте за тридцать; днем они возились с детьми или с престарелыми родителями, учились в университете на отделении международной журналистики или посвящали себя не имевшему спроса политически окрашенному искусству. Массажистки покорили Чипа своей готовностью поддерживать нормальный разговор, пока они одевались и приводили в порядок волосы. Удивительно, сколько радости доставляло этим женщинам их дневное существование, насколько бессмысленной казалась по сравнению с ним их ночная работа, а поскольку сам Чип начал получать весьма ощутимое удовольствие от своих дневных трудов, с каждым терапевтическим актом/трансакцией, осуществлявшимся на массажном коврике, ему было все легче осаживать свое тело и оценивать сексуальное удовольствие вполне трезво, с четким пониманием места любви в своей жизни. С каждой заранее оплаченной эякуляцией он извергал из себя еще одну унцию наследственного стыда, устоявшего перед пятнадцатью годами теорий. Благодарность он проявлял в форме двухсотпроцентных чаевых. В два или три часа утра, когда на город давила будто уже неделями окутывавшая его тьма, Чип и Гитанас возвращались на виллу, пробираясь сквозь сернистый дым, снег, туман или дождь.

Гитанас – вот к кому Чип привязался в Вильнюсе по-настоящему. Больше всего его радовало, что Гитанас тоже испытывает к нему симпатию. Куда бы они ни пошли вдвоем, их везде принимали за родных братьев, но Чип превратился не столько в брата, сколько в девушку Гитанаса. Он уподобился Джулии; его обхаживали, постоянно задаривали, и он повседневно во всем зависел от Гитанаса, от его милости и его наставлений. Как Джулия, он стоял на задних лапках, выпрашивая обед. Чип был ценным кадром и притом американцем, существом уязвимым и хрупким, ему потакали, он забавлял Гитанаса, порой ставил его в тупик и впервые с наслаждением чувствовал себя желанным и нужным.

В целом Вильнюс оказался симпатичным городком, где водилось тушеное мясо, капуста, картофельные оладьи, пиво, водка и табак, где Чип познал товарищество, вкус авантюры и кисок. Ему нравился здешний климат, широта, на которой день и ночь путались. Можно было проспать допоздна и все-таки проснуться на рассвете, а вскоре после завтрака наступало время вечернего кофе с сигаретой. То ли студенческая жизнь (любимая пора Чипа), то ли специфическое существование интернет-юзера. С расстояния в четыре тысячи миль все американские проблемы казались пустяковыми – ну да, родители, неудачи, долги, разрыв с Джулией… И работа, и сексуальная жизнь, и дружба – все ладилось, и на время Чип позабыл привкус разочарования. Он принял решение остаться в Вильнюсе до тех пор, пока не выплатит долги Дениз и банку. Шести месяцев для этого будет достаточно.

Типично для неудачника: не прошло и двух славных месяцев, как и Литва, и его отец начали разваливаться на куски.

Дениз в электронных посланиях пугала Чипа болезнью Альфреда и настаивала, чтобы брат явился в Сент-Джуд на Рождество, однако его нисколько не привлекала идея мчаться домой в декабре. Стоит хоть на неделю бросить волшебную виллу, и какая-нибудь ерунда помешает вернуться. Чары рассеются, магия утратит силу. Но Дениз, всегда столь душевно устойчивая, под конец отправила Чипу отчаянное письмо. Чип бегло просмотрел послание, а потом уж спохватился, что не следовало в него и заглядывать: Дениз упоминала сумму, которую он ей задолжал. Вернулся забытый привкус поражения, проблемы, казавшиеся издали микроскопическими, вновь распирали голову.

Чип уничтожил письмо, но тут же пожалел и об этом – словно во сне ему чудилось, будто в письме промелькнула фраза: «Уволена за то, что спала с женой босса». Однако в устах Дениз эта фраза казалась немыслимой, а взгляд Чипа скользнул по экрану так быстро, что отнюдь не исключалась ошибка. Если сестра стала лесбиянкой (вообще-то этим можно бы объяснить кое-какие стороны характера Дениз, до сих пор ставившие Чипа в тупик), ей, разумеется, срочно понадобится помощь старшего брата, специалиста по Фуко, но Чип никак не мог прямо сейчас поехать домой, а потому решил, что глаза его обманули и речь в той фразе шла о чем-то другом.

Выкурив подряд три сигареты, он подобрал себе оправдание, переадресовав часть вины близким, и утвердился в решении пребывать в Литве до тех пор, пока не сможет вернуть сестре все 20.500 долларов. Если Альфред собирается жить у Дениз до июня, Чип может просидеть в Литве еще шесть месяцев и все же сдержать слово, поспеть на семейную встречу в Филадельфию.

Но, увы, на Литву надвигалась анархия.

В октябре и ноябре, несмотря на мировой финансовый кризис, в Вильнюсе еще сохранялась видимость нормальной жизни. Фермеры привозили на рынок птицу и скот, продавали их за литы и на эти деньги покупали русский бензин, местное пиво и водку, «вареные» джинсы, водолазки с портретами «Спайс гёрлз» и пиратские видеокассеты с «Секретными материалами», импортированные из стран, где дела обстояли еще хуже, чем в Литве. Водители грузовиков, доставлявшие бензин, рабочие, разливавшие водку по бутылкам, и старушки в платочках, развозившие на деревянных тележках водолазки со «Спайс гёрлз», покупали у фермеров мясо и цыплят. Земля производила продукты, литы оставались в обращении, в Вильнюсе допоздна работали пивные и клубы.

Но экономика не бывает местной. Можно заплатить литами русскому экспортеру, который поставляет в страну бензин, однако экспортер спросит, какой товар или услуги предоставят ему в обмен на литы. Нетрудно купить литы по официальному курсу четыре лита за доллар. Но попробуй купить доллар за четыре лита! Известный парадокс депрессии: все превращается в дефицит, потому что нет покупателей. Чем труднее найти в стране фольгу, фарш или машинное масло, тем больше соблазн угнать грузовик с этим добром или поучаствовать в его перераспределении. А государственные служащие, и в первую очередь полиция, все еще получали фиксированное жалованье в обесценивавшихся литах. Теневая экономика назначала начальнику полицейского участка цену столь же быстро и безошибочно, как упаковке электрических лампочек.

Чипа поразило сходство между Литвой с ее черным рынком и капиталистической Америкой. В обеих странах богатство сосредоточивается в руках немногих; граница между частной и общественной собственностью стерта; коммерческих заправил терзает неутолимая тревога, побуждающая их беспощадно продолжать завоевания; рядовые граждане живут в постоянном страхе перед увольнением и совершенно не понимают, какое частное лицо владеет в данный момент тем или иным предприятием, которое еще недавно числилось государственным. Экономика существует главным образом за счет ненасытной потребности элиты в роскоши. (Той мрачной осенью пять мафиозных олигархов обеспечивали в Вильнюсе работой тысячи плотников, каменщиков, столяров, поваров, проституток, барменов, автослесарей и телохранителей.) Наиболее существенное различие между Америкой и Литвой, с точки зрения Чипа заключалось в том, что в Америке богатое меньшинство подавляло небогатое большинство с помощью отупляющих мозги и губящих душу развлечений, технических новинок и лекарств, а в Литве захватившее власть меньшинство терроризировало бессильное большинство прибегая к открытому насилию.

Верному последователю Фуко полезно изнутри понаблюдать за жизнью страны, где доступ к частной собственности и средствам массовой информации столь очевидно зависит от наличия оружия.

Больше всего оружия имелось у «этнического русского» Виктора Личенкова, который сумел выгодно использовать доходы от почти монопольной торговли героином и экстази, купив контрольный пакет акций Литовского банка, после того как предыдущий его владелец, «ФрендЛиТраст» (Атланта), катастрофически переоценил интерес клиентов к выпущенным им «Симмонс Мастер кард». Денег у Личенкова хватало, чтобы содержать частную «армию» из пятисот человек. В октябре его ребята нагло окружили Игналинскую атомную станцию чернобыльского типа в 120 километрах к северо-востоку от Вильнюса, снабжавшую электричеством три четверти населения страны. В результате осады Личенков смог задешево перекупить крупнейшее предприятие страны у конкурента, который, в свою очередь, задешево приобрел его в пору глобальной приватизации. Итак, Личенков разом получил контроль над каждым литом, отщелкиваемым каждым электросчетчиком страны, однако, опасаясь неприязни литовцев к русским, предпочитал не злоупотреблять властью. Он даже сделал жест доброй воли: сократил на пятнадцать процентов тарифы на электричество, непомерно взвинченные прежним владельцем. На волне обретенной таким образом популярности Личенков создал новую политическую партию «Энергия для народа – задешево» и выставил своих кандидатов на декабрьских выборах в парламент.

А земля все еще плодоносила, и литы оставались в обращении. В «Летуве» и «Вингисе» шла «Корзинка с фруктами». Из уст Дженнифер Анистон в сериале «Друзья» сыпались литовские анекдоты. Муниципальные рабочие не забывали чистить цементные урны на площади Св. Екатерины. Но каждый день казался темнее и короче предыдущего.

Литва перестала быть самостоятельным государством после смерти Витаутаса Великого в 1430 году. Шестьсот лет Польша, Пруссия и Россия передавали Литву друг другу, словно многократно побывавший в употреблении свадебный подарок, ведерко для льда из искусственной кожи или ложку для салата. Сохранился язык, сохранилась память о славном прошлом, но факт есть факт: Литва очень мала. В XX веке никто не обратил особого внимания на произведенную гестапо и СС ликвидацию 200.000 литовских евреев и на депортацию еще четверти миллиона граждан Литвы, осуществленную Советами.

Гитанас Мизевичюс происходил из семьи священников, военных и чиновников, живших возле белорусской границы. Его дед по отцу, местный судья, был в 1940 году вызван новыми коммунистическими властями на допрос и отправлен в ГУЛАГ вместе с женой; он исчез бесследно. Отец Гитанаса владел в Видишкесе пивной и вплоть до 1953 года, когда сопротивление было окончательно подавлено, поддерживал партизанское движение (так называемых «лесных братьев»).

Через год после рождения Гитанаса марионеточное правительство эвакуировало Видишкес и восемь соседних городков, расчищая место для первой из двух атомных электростанций. Пятнадцать тысяч перемещенных «по соображениям безопасности» лиц поселили в новехоньком, очень современном городке Хрущевай, спешно выстроенном на берегу озера к западу от Игналины.

– Мрачновато, сплошной бетон, ни одного деревца, – рассказывал Гитанас. – В новом кабачке отца стойка была из бетона, кабинеты из бетона, полки из бетона.

Плановое социалистическое хозяйство Белоруссии произвело чересчур много шлакобетонных блоков, их можно было получить даром – так нам сказали. И вот мы все переехали. Кровати из шлакобетона, оборудование детских площадок из бетона, скамейки в парке – из бетона. Шли годы, мне исполнилось десять, и вдруг во всех семьях, у мамы или у папы – рак легких. Во всех семьях. И у моего отца тоже появилась опухоль в легком. Тогда, наконец, власти прислали комиссию в Хрущевай, и – на тебе! – у нас проблемы с радоном. Очень серьезные проблемы с радоном. Прямо-таки катастрофа! Потому что эти шлакобетонные блоки, оказывается, слегка радиоактивны. В каждом хрущевайском помещении накапливался радон. Особенно в таких помещениях, как бар, где редко проветривают, а хозяин сидит целый день за стойкой и курит. Как мой папа. Что ж, Белоруссия, братская социалистическая республика (не так давно мы, литовцы, владели Белоруссией, кстати говоря) просит прощения. Каким-то образом в эти блоки попал уранинит. Огромное упущение. Очень-очень-очень жаль. Нас всех вывезли из Хрущевая, а мой отец умер в мучениях в десять минут пополуночи на другой день после того, как они с мамой отмечали годовщину свадьбы, потому что он не хотел, чтобы мама поминала его в один день с годовщиной свадьбы; потом прошло еще тридцать лет, к власти пришел Горбачев, старые архивы открыли наконец, и знаешь что выяснилось? Не было никакой ошибки в технологии изготовления бетонных блоков, никакого сбоя в планировании. Никакого бардака в пятилетке! Обдуманная стратегия – использовать низкорадиоактивные отходы в строительных материалах. Согласно теории, цемент якобы обезвреживал радиоизотопы в блоках. Но Белоруссия обзавелась счетчиками Гейгера, счастливой сказке про обезвреженные радиоизотопы конец, и тогда тысячи вагонов бетонных блоков отправили нам, а мы-то и подозревать не могли, что дело неладно.

– Ох-хо-хо! – вздохнул Чип.

– Нет уж, не ох-хо-хо! – сказал Гитанас. – Они убили моего отца, когда мне было одиннадцать. И отца моего лучшего друга тоже. И в следующие годы еще сотни людей. И мы всё понимали. У нас был враг с большой красной мишенью на спине, злой старший брат, СССР. Мы все вместе ненавидели его, пока не наступили девяностые годы.

Платформа партии VIPPPAKJRIINPB17, в создании которой Гитанас принимал участие после провозглашения независимости, состояла из одной широкой и прочной планки: пусть Советы заплатят за все, что натворили в Литве. В девяностые годы какое-то время можно было управлять страной с помощью одной только ненависти. Но вскоре появились другие партии, которые тоже отдавали дань реваншизму, но включали в свои программы и что-то новенькое. К концу девяностых VIPPPAKJRIINPB17 лишилась последнего кресла в Сейме, и единственным достоянием партии осталась наполовину отремонтированная вилла.

Гитанас пытался осознать новое политическое мироустройство, но ничего не получалось. Мир казался осмысленным, пока офицеры Красной армии незаконно арестовывали диссидента, задавали вопросы, на которые он отвечал молчанием, и педантично покрывали его левую руку и бок ожогами третьей степени. Однако в суверенной стране политика утратила четкую черно-белую окраску. Скажем, даже такая простая и насущная проблема, как репарации, которых Литва добивалась от Советов, осложнялась и запутывалась, когда припоминали, что в годы Второй мировой войны литовцы участвовали в геноциде евреев, а с другой стороны, большинство нынешних обитателей Кремля сами в прошлом были патриотами-антисоветчиками и заслуживали репараций почти в той же степени, что и литовцы.

– Что же делать теперь, – спрашивал Чипа Гитанас, – когда оккупант – это система и культура, а не вражеская армия? Самое лучшее будущее, на какое я смею надеяться для моей родины, – это что она когда-нибудь превратится во второразрядную европейскую страну. Станет как все, одним словом.

– Например, станет похожа на Данию, с симпатичными кафешками и бутиками вдоль набережной, – подхватывал Чип.

– Мы чувствовали себя настоящими литовцами, – продолжал Гитанас, – пока тыкали пальцем в Советы и говорили: «Нет, мы не такие». Но твердить: «Нет, мы не рыночная страна, нет, мы не поддадимся глобализации» – вовсе не патриотично. Это просто глупо и возвращает нас в каменный век. Так что же значит сегодня быть литовцем? Какова наша позитивная программа? Каково позитивное самоопределение нашей страны?

Гитанас так и жил в полуразрушенной вилле. Матери он предлагал адъютантские апартаменты, но она предпочла остаться в прежней квартире неподалеку от Игналины. Как все государственные деятели Литвы того периода, и реваншисты в особенности, Гитанас получил свой кусок от коммунистического пирога, а именно двадцать процентов акций рафинадного завода «Сукроза», второго по значению работодателя Литвы, и неплохо жил на дивиденды, эдакий отставной патриот.

Некоторое время Гитанасу (как потом Чипу) спасение мерещилось в образе Джулии Врейс, в ее американской красоте и чисто американском образе жизни – поменьше усилий, побольше удовольствий. Но Джулия сбежала с борта вылетавшего в Берлин самолета. Последнее предательство в цепи сплошных отупляющих измен. Его поимели Советы, поимел литовский электорат и поимела Джулия. Вдобавок его поимел МВФ и Всемирный банк. Накопленное за сорок лет разочарований Гитанас вложил в большой розыгрыш – «Литва инкорпорейтед».

Он нанял Чипа вести рекламу компании «Партия свободного рынка», что стало первым удачным решением за много лет. Гитанас вылетел в Нью-Йорк, намереваясь обратиться к адвокату по бракоразводным делам и, если удастся, раздобыть по дешевке американского актера, неудачника средних лет, чтобы тот сидел в Вильнюсе и служил живым примером всем посетителям и клиентам, которых «Литва инкорпорейтед» сумеет завлечь. И подумать только, на него согласился работать молодой талантливый парень! Гитанас не стал особо расстраиваться из-за того, что Чип спал с Джулией. Согласно его опыту, все предают, рано или поздно. В пользу Чипа говорило и то, что измена произошла еще до их знакомства.

Что до Чипа, то комплекс неполноценности, который ему полагалось испытывать в Вильнюсе как «жалкому американцу», не знающему ни литовского, ни русского языка (к тому же его отец не погиб от рака легких, оставив сына сиротой, деды не сгинули в Сибири, за свои идеалы ему не пришлось подвергаться пыткам в холодном карцере военной тюрьмы), полностью рассеялся благодаря его высокой квалификации, а также благодаря тем чрезвычайно лестным для Чипа сопоставлениям, которые Джулия – он-то хорошо это помнил – проводила между ним и Гитанасом. Когда в кабачках и клубах их с Гитанасом принимали за братьев (оба ничего не имели против), Чип втайне думал, что он – «удачливый брат».

– В качестве заместителя премьер-министра я был вполне ничего, – сумрачно ронял Гитанас. – Дона мафии из меня не выйдет.

«Дон» – чересчур пышный титул для той деятельности, какой занимался Гитанас. Чип, увы, ясно различал все приметы заведомого неудачника. Часами Гитанас переживал ни о чем, а делу уделял считаные минуты. Инвесторы со всего мира слали ему кругленькие суммы, и каждую пятницу Гитанас переводил их на свой счет в «Креди Сюисс», но никак не мог решить, потратить ли деньги «честно» и купить места в парламенте для «Партии свободного рынка» или довести мошенничество до конца и вложить приобретенную обманом валюту в вовсе уж незаконный бизнес. Какое-то время Гитанас делал и то и другое или ни то ни другое, пока маркетинговый анализ, то есть опрос пьяных незнакомцев в баре, не убедил его, что в нынешней экономической ситуации даже большевик получит больше голосов, нежели партия, в названии которой фигурирует словосочетание «свободный рынок».

Окончательно отказавшись от легитимности, Гитанас нанял телохранителей. Вскоре Личенков поручил своим шпионам выяснить, с какой стати экс-патриоту Мизевичюсу понадобилась охрана. Как беззащитный экс-патриот Гитанас был в большей безопасности, нежели теперь, в окружении десятка юнцов, размахивавших автоматами Калашникова. Пришлось набрать дополнительный отряд. Чтобы не попасть под пулю, Чип не покидал виллу без сопровождения.

– Тебе ничего не грозит, – успокаивал его Гитанас. – Может быть, Личенков захочет убить меня и присвоить компанию, но ты – гусыня, несущая золотые яйца!

И все же, когда Чип показывался на людях, беззащитное темечко покалывали иголки. В тот вечер, когда в Америке празднуют День благодарения, двое подручных Личенкова проложили себе путь сквозь публику, толпившуюся на заплеванном полу клуба «Мусмирите», и выпустили шесть пуль в живот рыжему «винно-водочному импортеру». Они прошли мимо Чипа, не тронув его, и это вроде бы доказывало правоту Гитанаса. Однако тело «винно-водочного импортера» оказалось таким податливым и мягким по сравнению со свинцовой пулей, а Чип всегда испытывал ужас перед телесной уязвимостью. Перегрузка, короткое замыкание в нервной системе умирающего. Жестокие конвульсии, высвобождаются скрытые ресурсы гальванической энергии, крайне неприятные электрохимические явления, все, что скрывалось в электропроводке человека, пока он был жив.

Полчаса спустя в «Мусмирите» явился Гитанас.

– Беда в том, – задумчиво проговорил он, созерцая кровавые пятна, – что мне легче быть убитым, чем убить человека.

– Ну вот, снова ты себя недооцениваешь, – пожурил его Чип.

– Я умею терпеть боль, а не причинять ее.

– Правда, не будь так требователен к себе.

– Убей, или тебя убьют. К этому нелегко привыкнуть.

Гитанас пытался проявить агрессивность. Как мафиози он располагал немалым преимуществом – деньгами, поступавшими на счет компании «Партия свободного рынка». После того как отряды Личенкова осадили Игналинскую АЭС и электрокомпания сменила владельца, Гитанас ликвидировал доходные акции «Сукрозы», опустошил сейф компании «Партия свободного рынка» и приобрел контрольный пакет акций основного литовского провайдера сотовой связи – только эта компания, «Трансболтик вайерлесс», оказалась ему по карману. Гитанас выделил своим телохранителям по 1000 минут местных звонков, бесплатную голосовую почту и определитель номера и усадил их за работу: отслеживать звонки по сотовым телефонам Личенкова, которые обслуживала «Трансболтик». Заранее узнав о намерении Личенкова ликвидировать свою долю в «Национальной корпорации кожевенного, мясного и сопутствующего производства», Гитанас вовремя продал собственные акции этой компании. Скорая выгода обернулась катастрофой. Узнав, что его телефоны прослушиваются, Личенков подключил их к более надежной региональной системе с центром в Риге. А затем сделал ответный ход.

Вечером накануне выборов 20 декабря «авария» на электростанции отключила центральный офис «Трансболтик вайерлесс» и шесть ретрансляционных башен. Толпы разъяренных вильнюсцев, фанатиков сотовой связи, – молодые, бритые наголо, с козлиными бородками – атаковали офис «Трансболтик». Служащие компании по обычному телефону обратились за помощью, но отряд «полиции», явившийся по вызову, присоединился к толпе, которая громила офис и рвалась к сейфам. Вандализм продолжался, пока не подъехало три машины с «полицейскими», состоявшими на содержании у Гитанаса (денег хватало на оплату только одного участка). Последовало яростное сражение, первый отряд «полицейских» отступил, второй рассеял толпу.

Всю ночь пятницы и утро субботы технический персонал компании пытался запустить уцелевший от брежневской эпохи аварийный генератор. Главная передаточная шина генератора проржавела насквозь. Когда главный техник потряс шину, чтобы проверить, цела ли, она слетела с основания. Техник попытался поставить ее на место при свете карманных фонариков и свечей, но сварочный аппарат прожег дыру в первичной индукционной обмотке. Учитывая политически нестабильную ситуацию, в Вильнюсе ни за какие деньги нельзя было достать другой работающий на бензине генератор, не говоря уже о бензиновом трехфазном генераторе, – коммутатор был модифицирован именно под такую модель лишь по той причине, что оставшиеся от брежневской эпохи трехфазные генераторы продавались по дешевке. Польские и финские фирмы, поставлявшие запчасти к электрооборудованию, отказывались (опять же учитывая политически нестабильную ситуацию) поставлять в Литву эти самые запчасти без предоплаты в твердой западной валюте. Таким образом, страна, большинство жителей которой, следуя примеру Америки, попросту отключили обычные телефоны, как только сотовая связь сделалась дешевой и повсеместной, теперь погрузилась в молчание, напоминавшее XIX век. Мрачным воскресным утром Личенков и его шайка контрабандистов и киллеров, включенных в избирательный список партии «Энергия для народа – задешево», получили в Сейме 38 мест из 141. Однако президент Аудриус Виткунас, харизматический и параноидальный архипатриот, страстно ненавидевший и Россию, и Запад, не утвердил результаты выборов.

– Этот бешеный пес Личенков и все его адские прихвостни меня не запугают! – кричал Виткунас в телеобращении к нации вечером в воскресенье. – Местные сбои в подаче электричества, почти полный отказ коммуникационных систем столицы и окрестностей и повсеместное присутствие тяжеловооруженной «гвардии» Личенкова, этих брызжущих слюной адских псов, не внушают уверенности в том, что вчерашнее голосование отражает твердую волю и неисчерпаемые запасы здравого смысла, присущие великому, славному, бессмертному литовскому народу! Я не могу, не стану, не желаю, не смею признать и ни в коем случае не признаю действительными грязные, извращенно-нелепые, третично-сифилитические результаты этих национальных парламентских выборов!

Гитанас и Чип слушали обращение президента по телевизору, сидя в бывшем бальном зале виллы. Двое телохранителей тихонько играли в уголке во «Владыку ада», Гитанас переводил Чипу самые смачные высказывания красноречивого оратора. Болотный свет самого короткого в году дня с трудом просачивался в узкие окна.

– Мне это не нравится, – сказал Гитанас. – У меня предчувствие: Личенков прикончит Виткунаса и попытает счастья с тем, кто придет на его место.

Чип, отчаянно старавшийся не считать оставшиеся до Рождества дни (всего четыре!), вовсе не хотел засиживаться в Вильнюсе лишь затем, чтобы его выгнали через неделю после праздника. Как насчет забрать все деньги со швейцарского счета и уехать из страны прямо сейчас, намекнул он Гитанасу.

– Оно бы хорошо, – вздохнул Гитанас. Он, как всегда, был в красной мотоциклетной куртке и сидел согнувшись, обхватив себя руками. – Не проходит дня, чтобы я не мечтал сходить за покупками в «Блумингдейл». Так и вижу нарядную елку в Рокфеллеровском центре.

– За чем же дело стало?

Гитанас поскреб голову, понюхал пальцы, запах волос смешался с ароматами, источаемыми порами вокруг носа, вид собственных кожных выделений почему-то успокаивал.

– Если я уеду, а тут начнутся неприятности, что тогда? – сказал он. – Куда ни кинь – всюду клин. В Америке у меня работы не будет. В следующем месяце у меня уже не будет американской жены. Мама осталась в Игналине. Что мне делать в Нью-Йорке?

– Мы могли бы и там делать то же самое.

– Там есть законы. Через неделю нас заметут. Куда ни кинь…

Ближе к полуночи Чип поднялся наверх и залез под тонкое и холодное коммунистическое одеяло. В комнате пахло сырой штукатуркой, сигаретным дымом и шампунем с сильной химической отдушкой, любезной литовскому носу. Разум скакал с одной мысли на другую и ничего не замечал, кроме этой гонки. Чип не засыпал, он то проваливался в сон, то выскакивал из него, как ловко пущенный по воде плоский камушек. Свет фонарей за окном казался зарей нового дня. Он спустился вниз, сообразив, что уже ранний вечер сочельника, и запаниковал: он отстал от событий, пропустил нечто важное! Мать возится на кухне с праздничным ужином. Отец – кожаная куртка придает ему моложавости – сидит в бальном зале при тусклом вечернем свете и смотрит по «Си-би-эс» вечерние известия с Дэном Разером. Чип из вежливости спросил, какие новости.

«Скажи Чипу, – велел Альфред Чипу, не узнавая его, – на Востоке неспокойно».

В реальном мире рассвело в восемь утра. Чипа разбудили доносившиеся с улицы крики. В комнате было холодно, но не слишком, батареи пахли теплой пылью: отопительная система еще функционировала, инфраструктура пока не нарушена.

Сквозь лапы хвойных деревьев за окном Чип разглядел у ограды несколько десятков мужчин и женщин в бесформенных пальто. За ночь припорошило. Охранники Гитанаса, братья Ионас и Айдарис, светловолосые здоровяки с полуавтоматами в кобурах, вели через решетку ворот переговоры с двумя женщинами средних лет. Медные волосы и раскрасневшиеся лица дамочек, как и сохранившееся в батареях тепло, казалось, свидетельствовали о том, что жизнь продолжается.

В бальном зале на первом этаже эхом разносились чересчур эмоциональные литовские теледекларации. Гитанас сидел в той же позе, что и накануне, однако успел переодеться и, похоже, поспал.

Серый утренний свет, убеленные снегом деревья, где-то на периферии хаос и разлад – все это напоминало ощущения в конце семестра, последние дни сессии перед рождественскими каникулами. Чип прошел в кухню, залил соевым молоком «Витасой дилайт ванилла» хлопья «Барбара» («Совершенно натуральные, дробленые – кусок прямо в рот»). Выпил немного тягучего немецкого экологически чистого вишневого сока, к которому пристрастился в последнее время. С двумя кружками растворимого кофе вернулся в зал. Гитанас тем временем выключил телевизор и снова сидел, нюхая свои пальцы.

– Какие новости? – поинтересовался Чип.

– Вся охрана, кроме Ионаса и Айдариса, сбежала, – ответил Гитанас. – Прихватили «фольксваген» и «ладу». Вряд ли они вернутся.

– При таких защитниках и враги не нужны, – сострил Чип.

– Они оставили нам «форд». Это приманка для преступников.

– Когда это произошло?

– Наверное, как только президент Виткунас привел армию в боевую готовность.

– А это когда произошло? – рассмеялся Чип.

– Рано утром. В городе пока все, похоже, функционирует – за исключением «Трансболтик вайерлесс», разумеется, – добавил Гитанас.

Толпа на улице росла. Уже сотня человек потрясала сотовыми телефонами, издававшими странный, нездешний звук. Эта симфония означала: «Связь прервана по техническим причинам».

– Возвращайся в Нью-Йорк, – предложил Гитанас. – Посмотрим, как тут пойдут дела. Может, я приеду вслед за тобой, а может, и нет. Надо съездить к матери на Рождество. Держи выходное пособие.

Он перебросил Чипу толстый коричневый конверт, и в этот самый миг первые камни ударили в стены виллы. Чип выронил конверт. Булыжник влетел в окно и упал прямо перед телевизором. Четырехгранный камень, вывернутый из мостовой. Теперь он стал орудием ненависти и, казалось, был этим несколько смущен.

Гитанас набрал на домашнем телефоне номер полиции, что-то устало проговорил. В парадную дверь вошли Ионас и Айдарис, пальцы на спусковых крючках, внесли с собой холод и хвойный запах сочельника. Эти охранники приходились Гитанасу двоюродными братьями, потому, видимо, и не дезертировали вместе со всеми. Положив трубку, Гитанас заговорил с ними по-литовски.

В коричневом конверте была толстая пачка пятидесяти- и стодолларовых купюр.

Пригрезившийся во сне праздник и запоздалое рождественское настроение не покидали Чипа и наяву. Юные специалисты по Интернету нынче на работу не явились, Гитанас щедро одарил его, снег облепил лапы елей, у ворот колядовщики в толстых пальто…

– Собирай вещи, – распорядился Гитанас. – Ионас отвезет тебя в аэропорт.

Чип пошел наверх, в голове пусто, на сердце легко. За дверью уже грохочут выстрелы, дзинь-дзинь, быстро расходуется магазин, Ионас и Айдарис целятся (будем надеяться) поверх голов. Рождественские колокольчики.

Он надел кожаную куртку с кожаными штанами. Собирая чемодан, припомнил, как разбирал его в начале октября. Время сомкнулось петлей, двенадцать недель исчезли бесследно. Он снова укладывает вещи.

Когда Чип вернулся в зал, Гитанас смотрел новости, нюхая пальцы. На телеэкране ходуном ходили пышные усы Виктора Личенкова.

– Что он говорит?

Гитанас пожал плечами:

– Дескать, Виткунас недееспособен и т. д. Виткунас готовит путч, чтобы помешать законному волеизъявлению литовского народа и т. д.

– Ты должен уехать со мной! – забеспокоился Чип.

– Я должен повидать мать, – возразил Гитанас. – Через недельку позвоню.

Чип обнял друга, с силой прижал его к себе. Почуял запах жирных волос, который, нервничая, выдыхал Гитанас. Казалось, он обнимает самого себя, под царапучим шерстяным свитером натыкается на свои лопатки. Ощутил угрюмость Гитанаса – литовец где-то далеко, отрешен от всего, погружен в себя, – и Чипу передались страх и растерянность друга.

На гравийной дорожке у дома загудел автомобиль – Ионас подавал сигнал.

– Встретимся в Нью-Йорке, – сказал Чип.

– Да, может быть. – Гитанас высвободился из объятий и отошел к телевизору.

Когда «форд» с ревом проскочил в открытые ворота, несколько отставших участников демонстрации швырнули ему вдогонку камни. Машина мчалась на юг, прочь от центра; вдоль улицы тянулись неприветливые бензозаправочные станции и коричневые, пострадавшие от интенсивного движения дома, которые выглядели наиболее счастливыми, наиболее самодостаточными именно в такие дни, при скудном освещении и влажном ветре. Ионас объяснялся по-английски с трудом, но сумел продемонстрировать Чипу если не дружелюбие, то, по крайней мере, терпимость, не отводя при этом взгляда от зеркала заднего вида: в то утро машин почти не было, и спортивный автомобиль, породистый конь мафиози, привлекал к себе внимание, весьма нежелательное в пору нестабильности.

Маленький аэропорт был битком набит молодежью, говорившей на языках капиталистического Запада. С тех пор как «Квод-ситиз-фанд» распродал «Литовские авиалинии», большинство маршрутов обслуживались другими компаниями, но урезанный план полетов (четырнадцать рейсов в день для европейской столицы!) явно не соответствовал ситуации. У стоек «Финнэр», «Люфтганзы», «Аэрофлота» и «Польских авиалиний» скопились сотни британских, немецких и американских студентов и предпринимателей, многие лица казались Чипу знакомыми – он натыкался на них, бродя по пивным вместе с Гитанасом.

Бесстрашные маршрутные автобусы подвозили все новые партии иностранцев. Насколько Чип мог понять, очереди у стоек вовсе не подвигались. Он сверился с расписанием вылетов на табло и выбрал компанию «Финнэр» – у нее было объявлено больше всего рейсов.

В конце длиннющей очереди к регистратору «Финнэр» стояли две американские студентки в расклешенных брюках; прочий их наряд также представлял собой ретро шестидесятых годов. На чемоданах были надписаны имена: Тиффани и Черил.

– У вас есть билеты? – поинтересовался Чип.

– На завтра, – ответила Тиффани. – Но дело пахнет керосином, так что вот…

– Очередь продвигается?

– Не знаю. Мы пришли десять минут назад.

– За десять минут – никакого движения?

– Работает всего один регистратор, – пояснила Тиффани. – Но похоже, другой стойки «Финнэр», получше, не имеется, так что вот…

Чип окончательно растерялся. Потребовалось все его мужество, чтобы отказаться от идеи поймать такси и вернуться к Гитанасу.

Черил продолжала рассказ, обращаясь к Тиффани:

– А папа говорит: «Раз ты едешь в Европу, сдай квартиру», а я ему: «Я обещала Анне, что она сможет останавливаться у меня, когда играют дома, и спать с Джейсоном, так? Не могу же я отказаться от своего слова, так?» А папа начинает выдвигать ультиматумы, и я ему говорю: «Здрасте, это же моя квартира, так? Ты же купил ее для меня, так? А теперь кто-то чужой будет жарить еду на моей плите и спать в моей постели?»

– Какой кошмар! – посочувствовала Тиффани.

– Класть голову на мою подушку?! – не унималась Черил.

Еще двое иностранцев, на этот раз бельгийцы, пристроились позади Чипа. Уже приятно – теперь не он последний. Чип по-французски попросил бельгийцев присмотреть за чемоданом и сохранить его место в очереди. Пошел в туалет, заперся в кабинке и пересчитал выданные Гитанасом деньги.

29.250 долларов.

Почему-то эта сумма огорчила Чипа. Огорчила и напугала.

В туалете ожил репродуктор, по-литовски, по-русски и, наконец, по-английски сообщил, что рейс «Польских авиалиний» №331 из Варшавы отменен.

Чип переложил двадцать сотенных бумажек в карман футболки, двадцать сотенных в левый ботинок, а пачку вложил обратно в конверт и засунул его под футболку, прямо на живот. Лучше бы Гитанас не давал ему денег. Не получил бы денег, пришлось бы застрять в Вильнюсе. Теперь причины задерживаться в Вильнюсе не было, и в вонючей уборной перед Чипом во всей наготе предстал тот факт, который он тщательно скрывал от себя последние двенадцать недель: он боялся вернуться домой.

Всякому неприятно так отчетливо разглядеть в себе трусость. Деньги раздражали Чипа, он злился на Гитанаса, который выдал ему жалованье, злился на литовцев – нашли время для переворота! – но от правды не уйдешь: Чип боялся возвращения, и винить в этом страхе было некого, кроме самого себя.

Он вернулся в очередь, которая так и не сдвинулась с места. Громкоговорители аэропорта сообщили об отмене рейса №1048 из Хельсинки. По цепочке людей пронесся дружный вздох, тела подались вперед, начало очереди расплющилось о стойку, приняв форму трапеции.

Черил и Тиффани пинками подтолкнули свой багаж вперед. Чип последовал их примеру. Он возвращался в реальный мир, и реальность его не устраивала. Больничный безысходный свет ложился на лица девушек, на их багаж, на униформу служащих «Финнэр». Никуда не спрячешься. Все вокруг уткнулись в книги. Чип уже год не читал. Перспектива прочесть книгу пугала его не меньше, чем перспектива провести Рождество в Сент-Джуде. Снова захотелось выйти из здания аэропорта и остановить такси, но Гитанас, вероятно, уже бежал из Вильнюса.

Чип продолжал стоять под ярким, жестоким светом, пока не пробило два часа, потом полтретьего – в Сент-Джуде раннее утро. Снова доверив бельгийцам свой чемодан, Чип отстоял другую очередь и позвонил по телефонной карточке.

Голос Инид был слаб и невнятен:

– Ал-ло?

– Привет, мам, это я.

И тут же ее голос окреп, зазвенел:

– Чип! Ой, Чип! Ал, это Чип! Это Чип! Чип, ты где?

– В Вильнюсе, в аэропорту. Еду домой.

– Это чудесно! Чудесно! Скажи мне, Чип, скажи: когда ты доберешься до нас?

– У меня пока нет билета, – сказал он. – Тут всякие беспорядки. Завтра ближе к вечеру, наверное. Во всяком случае, не позднее среды.

– Чудесно!

Он не был готов к восторженным материнским излияниям. Если в прошлом кто-то ему и радовался, это было так давно, что уже не верилось. Он постарался контролировать свой голос, не частить. Обещал позвонить, как только окажется в другом аэропорту, получше.

– Это замечательно! – ликовала Инид. – Я так счастлива!

– Ладно, скоро увидимся.

С севера уже надвигалась долгая зимняя балтийская ночь. Ветераны очереди, достигшие переднего края, сообщали, что рейсы до конца дня распроданы, причем, по крайней мере один из рейсов будет отменен, но Чип надеялся, что, помахав парой сотенных, обеспечит себе ту самую «броню последней минуты», которую сулил посетителям сайта Lithuania.com. А не удастся этот план, можно расстаться с большей суммой и перекупить билет у какого-нибудь счастливчика.

– Боже, Тиффани! – воскликнула Черил. – «Стэйрмастер» накачивает классные ягодицы.

– Только если их оттопыривать, – возразила Тиффани.

– Они сами оттопыриваются, – сказала Черил. – Попробуй не оттопырь! Ноги-то устают.

– Тю! – воскликнула Тиффани, – Это же «Стэйрмастер»! Ноги должны уставать.

Черил выглянула в окно и с чудовищным высокомерием юности спросила:

– А с какой это стати на взлетной полосе стоит танк?

В следующее мгновение свет погас и телефоны отключились.