Внизу, в подвале, Альфред распаковывал коробку из-под виски «Мейкерз марк» и раскладывал гирлянды на восточном конце столика для пинг-понга. На столе уже лежали лекарства и клизма. Рядом – только что испеченный Инид пряник в форме терьера (Инид имела в виду северного оленя). Коробка из-под сиропа «Лог кэбин» с большими разноцветными фонариками, которые Альфред, бывало, вешал на тис перед домом. А еще – короткоствольное помповое ружье в брезентовом чехле на молнии и коробка с патронами двадцатого калибра. Ум на редкость ясен, и есть воля воспользоваться просветом.

В колодцах окон задержался смутный вечерний свет. Отопление поставлено на максимум, дом излучает тепло. Красный свитер на Альфреде обвис множеством складок, словно на бревне или на стуле. Серые шерстяные брюки испещрены пятнами, и это приходится терпеть, ибо единственная альтернатива – лишиться сознания и чувств, а к этому он не вполне готов.

Сверху в коробке «Мейкерз марк», распирая стенки, свернулась самая длинная гирлянда белых рождественских огоньков. Провод пропах плесенью, оттого что хранился в кладовке под верандой, и, едва воткнув вилку в розетку, Альфред убедился, что дело плохо. Большинство огоньков весело светилось, но в центре клубка остался участок темных лампочек, черная полоса. Дрожащими руками Альфред распутал гирлянду, разложил ее на столе. В самом конце – цепочка мрачных, мертвых лампочек.

Он знал, чего ждет от него современная эпоха. Современная эпоха требует, чтобы человек поехал в большой магазин скидок и купил другую гирлянду взамен бракованной. Но в эту пору года дешевые магазины забиты людьми, придется торчать в очереди по меньшей мере минут двадцать. Он-то постоит, но Инид не разрешает ему теперь садиться за руль, а Инид терпеть не может очередей. Сейчас она суетится наверху, от закупок перешла к домашней части предрождественских хлопот.

Лучше уж сидеть в подвале, думал Альфред, не попадаться на глаза, использовать то, что есть. Выбросить пригодную на девяносто процентов гирлянду противно здравому смыслу и экономическим соображениям. Вдобавок это задевало и его самого, ибо Альфред принадлежал к поколению индивидуальностей и гирлянда была столь же индивидуальна, как он сам. Пусть она дешево стоит, выбросить вещь – значит обесценить ее, а тем самым обесценить все индивидуальные предметы, признать никчемным то, что отнюдь не отслужило свой срок.

Этого требовала современность, но Альфред сопротивлялся ее давлению.

К несчастью, он не знал, как починить гирлянду. Не понимал, отчего вдруг испортился отрезок длиной в пятнадцать лампочек. Тщательно исследовал место перехода от света к тьме и не нашел никаких отличий в проводке между последней светящейся лампочкой и первой в ряду скончавшихся. Проследить все извивы и переплетения трех проводов не удавалось. Электрическая схема оказалась частично параллельной и вообще слишком сложной – к чему бы это?

Когда-то рождественские огоньки продавались в виде коротких цепочек, которые последовательно подключались друг к другу. Если одна лампочка перегорала или разбалтывалась, цепь размыкалась, и вся гирлянда выходила из строя. Каждый декабрь Гари и Чип совершали привычный ритуал: потуже завинчивали одну за другой лампочки с медными цоколями, а если это не помогало, поочередно меняли лампочки, пока не находили виновницу аварии. Сколько радости доставляло ребятам чудесное воскрешение гирлянды! К тому времени, как Дениз подросла и могла бы помочь в этой возне с лампочками, технология усовершенствовалась. Теперь схему делали параллельной, а лампочки имели легко вставляющийся в патрон пластиковый цоколь. Если одна лампочка перегорала, это никак не сказывалось на общем благополучии, неудачницу без труда обнаруживали и тотчас заменяли…

Кисти Альфреда вращались сами собой, словно насадки миксера. Он с трудом провел пальцами вдоль провода, сжимая, изгибая его – и вдруг темный участок загорелся! Гирлянда жива!

Как же ему это удалось?

Альфред развернул гирлянду на столе для пинг-понга, и бракованный сегмент почти сразу же отключился. Альфред попытался снова оживить его, сдавливая, похлопывая, но на сей раз ничего не вышло.

(Засовываешь дуло ружья в рот, нащупываешь рычажок…)

Он еще раз осмотрел косичку бледно-оливковых проводов. Даже теперь, когда болезнь зашла уже так далеко, Альфред верил, что сможет присесть к столу с карандашом и листком бумаги и вывести принципиальную схему электрической цепи. На миг он проникся уверенностью, что сможет это сделать, и все-таки разобраться с параллельной схемой было труднее, чем съездить в магазин и отстоять очередь. Чтобы заново открыть принципы электроцепи, нужно обновить проводку изнемогавшего мозга. Поразительно, что сама эта мысль показалась возможной: почти утративший память одинокий старик в подвале, не имевший под рукой ничего, кроме ружья, пряника и любимого синего кресла, смог восстановить электрические потоки в своем мозгу в такой мере, что вспомнил природу электричества, однако для преодоления энтропии ему бы понадобилось куда больше энергии, чем содержалось в прянике. Если б съесть разом целый противень, он бы, может, заново освоил параллельную схему и понял, с какой стати к этим чертовым огонькам ведет тройная косичка проводов. Но, Боже, как он устал!

Альфред снова потряс гирлянду, и мертвые лампочки снова ожили. Он тряс и тряс – лампочки не гасли. Но когда он кое-как свернул гирлянду, середина клубка опять померкла. Две сотни лампочек продолжали ярко гореть, но эпоха требовала отправить почти целую вещь в помойку.

По-видимому, эта новая технология малость ленива или недодумана. Какой-нибудь юный инженеришка сделал как попроще, совершенно не предусмотрев последствия, с которыми столкнулся ныне Альфред. Но он не разбирался в этой технологии, а потому не мог определить, в чем проблема, как ее исправить.

Проклятые лампочки одолели его. Не было выхода из проклятой ловушки – только поехать и потратить деньги.

С детства стараешься все чинить сам, проникаешься уважением к каждой вещи, но со временем твое собственное устройство (в том числе такие элементы души, как желание чинить и уважение к вещам) устаревает, и, хотя многие части организма еще функционируют, весь человеческий механизм пора выбросить на свалку.

Ясное дело – он устал.

Альфред сунул пряник в рот. Тщательно прожевал и проглотил. Старость – безысходный кошмар.

К счастью, в коробке из-под «Мейкерз марк» дожидались еще тысячи огоньков. Альфред методично проверял гирлянду за гирляндой. Нашел три вполне исправные, но слишком короткие; все остальные или по загадочным причинам вышли из строя, или были настолько стары, что желтоватые огоньки лишь тускло мерцали, а трех маленьких гирлянд не хватит на все дерево.

На дне коробки обнаружились упаковки с запасными лампочками, каждая со своим ярлыком. Нашел Альфред и гирлянды, которые некогда сращивал, вырезая перегоревшие участки. Нашел старые гирлянды с последовательным подключением, в которых он когда-то запаял вышедшие из строя патроны. Задним числом Альфред сам себе дивился: когда при всех своих обязанностях он находил время для ремонта?!

О, сладостный миф, детский оптимизм – все можно починить! Надежда продлить жизнь вещи навечно. Слепая вера в будущее, словно и жизни его не положено предела и всегда будет достаточно сил, чтобы все отремонтировать. Не высказанное вслух убеждение, что в его бережливости, в любовном хранении старья есть смысл: когда-нибудь в будущем Альфред очнется совсем другим человеком, с неиссякаемыми ресурсами энергии, с бесконечным запасом времени и сможет уделить внимание вещам, которые накопил в течение жизни, привести все в порядок, заставить работать.

– Давно надо было выбросить все к черту! – произнес он вслух.

Руки трясутся. Только и знают, что трястись.

Он перенес ружье в лабораторию, прислонил к верстаку.

Неразрешимая проблема. Он упал в ледяное соленое море, вода затекла в легкие, ноги отяжелели, их свело судорогой, одна рука бездействовала, плечо было вывихнуто. Ничего и делать не надо было – просто сдаться и утонуть. Но нет, он барахтался. Сработал инстинкт. Старик боялся бездны и бился изо всех сил, а потом сверху полетели плавучие оранжевые предметы. Он просунул здоровую руку в отверстие одного из этих кругов как раз в тот миг, когда волна и подводное течение – он попал в кильватер «Гуннара Мирдала» – затянули его в гигантскую воронку. Не надо было ничего делать, сдаться – и все. Но, захлебываясь посреди Атлантического океана, он ясно понимал, что по другую сторону вовсе не будет вещей; этот никчемный плавучий оранжевый предмет с дыркой посередине, в которую Альфред просунул руку, непонятный, неподатливый бублик из пенопласта в синтетической упаковке станет БОГОМ в том лишенном физических объектов мире, куда его сносило; этот оранжевый предмет – A3 ЕСМЬ СУЩИЙ во вселенной небытия. Несколько минут оранжевый круг оставался единственным доступным Альфреду предметом. Последний физический объект – и Альфред инстинктивно уцепился за него, как за последнюю любовь.

Его выудили из воды, обтерли, завернули в одеяла. С ним обращались, точно с младенцем, и Альфред призадумался, стоило ли спасать свою жизнь. Физически все было в порядке, если не считать ослепшего глаза, вывихнутого плеча и еще кое-каких мелочей, но с ним говорили как с идиотом, с маленьким мальчиком, с выжившим из ума маразматиком. Фальшивые заботы, едва скрытое пренебрежение – вот то будущее, какое он выбрал в соленой воде. Его будущее – лечебница! При мысли об этом Альфред готов был заплакать. Лучше бы он утонул.

Он плотно закрыл дверь лаборатории, запер ее на замок. Укромность – вот что главное, верно? Нет укромности – перестаешь быть личностью. В лечебнице его раз и навсегда лишат укромности. Как те санитары в вертолете – ни на миг не оставят его в покое.

Альфред расстегнул штаны, вынул тряпку, которую подкладывал в трусы, и помочился в банку из-под кофе.

Ружье Альфред приобрел за год до пенсии. На покое он полностью преобразится, думалось ему. Станет охотиться и рыбачить, поедет в Канзас или в Небраску, поплывет на маленькой лодочке ни свет ни заря – Альфред заранее рисовал себе совершенно немыслимую картину праздной жизни.

Гладкое на ощупь ружье, так и тянет пустить его в ход, но вскоре после того, как Альфред купил ружье, у него на глазах скворец разбился о кухонное окно. Альфред не сумел доесть завтрак и так ни разу и не сходил на охоту.

Род человеческий получил власть над землей и воспользовался своей властью, чтобы уничтожать другие виды существ, нагревать атмосферу и портить мир по образу своему и дорого заплатил за эту привилегию: в индивидуальных, смертных телах развился мозг, способный постичь идею вечности и возмечтать о вечности для себя.

Однако наступает пора, когда смерть кажется уже не насильственным пределом бытия, а последней надеждой на преображение, единственным выходом в вечность.

Но превратиться в труп, плавающий в луже крови и серого вещества, брызнувшего из расколотого черепа, предстать в таком виде перед другими людьми – такое нарушение приличий, казалось, переживет даже его смерть.

К тому же он боялся боли.

И был еще важный вопрос, на который предстояло получить ответ. Со дня на день съедутся дети – Гари, Дениз и, наверное, его ученый сын Чип. Может, Чип, если, конечно, он приедет, сумеет ответить на самый важный вопрос.

А вопрос в том…

Вот в чем вопрос.

Инид не почувствовала ни малейшего смущения, ну вот ни капельки, когда загудела сирена и «Гуннар Мирдал» содрогнулся всем корпусом, давая обратный ход, а Сильвия Рот потащила ее сквозь толпу, запрудившую зал «Пеппи – Длинный чулок», восклицая: «Пропустите, это его жена!» Не смутилась Инид и при виде доктора Хиббарда, который, стоя на коленях, изящными хирургическими ножничками разрезал на ее муже мокрую одежду. И когда заместительница координатора круиза, помогавшая Инид собирать чемоданы, обнаружила в ведерке для льда использованный памперс, и на суше, когда Альфред поносил медсестер и санитаров, и даже когда на экране телевизора в больничной палате, где она дежурила при Альфреде, всплыло лицо Келли Уизерса и Инид припомнила, что не сказала Сильвии ни слова ободрения в канун казни, – даже тогда она не испытывала стыда.

В распрекрасном настроении она вернулась домой, позвонила Гари и призналась, что не выслала в адрес «Аксона» заверенное у нотариуса лицензионное соглашение, а припрятала его в шкафчике в бельевой. Гари сообщил матери печальную новость: по-видимому, придется довольствоваться пятью тысячами. Инид спустилась в подвал поискать заверенное соглашение и не нашла его в тайнике. Нисколько не смутившись, позвонила в Швенксвиль и попросила представителя «Аксона» выслать дубликаты договора. При виде дубликатов Альфред несколько удивился, но Инид пожала плечами – бывает, дескать, бумаги пропадают на почте. Снова обратились к нотариусу Дейву Шумперту, и все у Инид было в порядке, пока не кончились таблетки аслана, и вот тогда она чуть не умерла от стыда.

Стыд с неистовой силой пригибал ее к земле. Теперь казалось ужасным – а всего неделю назад это был сущий пустяк, – что тысяча веселых пассажиров «Гуннара Мирдала» обратила внимание на ее с Альфредом странности. Все участники круиза знали, что высадка на исторический мыс Гаспе откладывается, а экскурсия на живописный остров Бонавентуры вовсе отменяется, потому что припадочный старик в кошмарном плаще залез, куда лазить не полагается, потому что его жена эгоистически услаждала себя лекцией об инвестициях, потому что она приняла наркотик, такой гадкий, что ни один врач в Америке не выписал бы на него рецепт, потому что она не верила в Бога и не чтила закон, потому что она ужасно, немыслимо отличалась от нормальных людей.

Ночь за ночью она лежала без сна, терзаясь стыдом и думая о золотистых таблетках. Ей было совестно, что она так пристрастилась к лекарству, но она знала: только этот Лев принесет ей облегчение.

В начале ноября она отвезла Альфреда в медицинский центр «Корпорейт вудз» на полагавшийся раз в два месяца неврологический осмотр. Дениз записала Альфреда на вторую стадию испытаний «Коректолла» и теперь спрашивала, не обнаруживаются ли у отца признаки деменции. Инид во время частной беседы переадресовала вопрос доктору Хеджпету, и Хеджпет ответил, что периодические расстройства сознания указывают на легкую форму болезни Альцгеймера или деменцию, вызванную тельцами Леви. Инид перебила врача и спросила, не происходят ли галлюцинации от лекарств, повышающих уровень допамина. Такую вероятность Хеджпет допускал. Чтобы исключить немедикаментозную деменцию, он предложил поместить Альфреда на десять дней в больницу и сделать перерыв в приеме лекарств.

Стыд помешал Инид признаться, что в последнее время она стала бояться больниц. Она не упомянула о том, сколько крика, метаний и проклятий было в канадской больнице, сколько пластиковых стаканчиков с водой было перевернуто, сколько передвижных капельниц сбито на пол, пока Альфреда удалось угомонить. Не сказала она и о том, что Альфред просил пристрелить его, но не помещать больше в подобные заведения.

А когда Хеджпет поинтересовался, как справляется сама Инид, она умолчала о маленькой проблеме с асланом. Не могла же она допустить, чтобы доктор разгадал в ней наркоманку, слабовольное существо с блуждающим взглядом! Инид даже не попросила выписать ей снотворное посильнее. Правда, намекнула, что стала плохо спать. Подчеркнула: очень, мол, плохо сплю. Но Хеджпет ограничился советом перейти на отдельную кровать и принимать тайленол.

Просто нечестно, размышляла Инид, лежа в темноте рядом с храпящим супругом, и несправедливо, что лекарство, которое за границей можно прибрести на совершенно законных основаниях, в Америке находится под запретом. Несправедливо, что многие ее друзья пользуются сильными снотворными, а ей Хеджпет ничего подобного не предлагает. Врачебная этика оборачивается жестокостью. Конечно, можно обратиться за рецептом к другому специалисту, но тот непременно поинтересуется, почему лечащий врач не прописал своей пациентке снотворное.

Так обстояли дела, когда Беа и Чак Мейснер собрались на полуторамесячные каникулы в Австрию. Накануне их отъезда Инид встретилась с Беа за ланчем в «Дипмайре» и попросила о небольшой услуге, сунула ей в руку клочок бумаги с названием и составом лекарства, которые скопировала с упаковки: «аслан-крузер», радамантин цитрат 88%, 3-метил-радамантин хлорид 12%, и приписала: «Временно не поступает в продажу в США, мне нужен запас на полгода».

– В случае чего, я обойдусь, – сказала она подруге, – но если б Клаус выписал тебе рецепт, это было бы гораздо проще, чем заказывать из-за границы, как обещал мне врач, и вообще, надеюсь, ты прекрасно проведешь время в моей любимой Австрии.

Только Беа Инид могла попросить о столь постыдной услуге, да и к ней отважилась обратиться лишь потому, что а) Беа была малость туповата, б) супруг Беа в свое время подло воспользовался закрытой информацией и приобрел акции «Эри-Белт» и в) Инид подозревала, что Чак даже не поблагодарил Альфреда за секретную информацию, не говоря уж о вознаграждении.

Но едва Мейснеры отбыли, стыд, как по мановению волшебной палочки, испарился. Злые чары утратили силу: Инид стала лучше спать и реже вспоминала про наркотик. После той просьбы, с которой Инид обратилась к Беа, к ней вернулась способность забывать неприятности, она вновь стала самой собой, то есть неисправимой оптимисткой.

Два билета на 15 января до Филадельфии были уже куплены. Инид успела рассказать всем подружкам, что корпорация «Аксон» проводит испытания потрясающего нового метода мозговой терапии «Коректолл» и что Альфреда включили в программу, поскольку «Аксон» выкупил его патент. Дениз, говорила Инид, такая лапочка, она пригласила родителей жить у нее все время, пока продлится лечение. Нет, «Коректолл» не слабительное, а новый, революционный метод лечения «паркинсона». Да, конечно, название похожее, но это вовсе не слабительное.

– Скажи им в «Аксоне», – поучала она Дениз, – что у отца бывают легкие галлюцинации, скорее всего вызванные лекарствами. Если «Коректолл» ему поможет, лекарства можно будет снять и галлюцинации прекратятся!

Не только друзьям, но и всем подряд знакомым в Сент-Джуде, даже мяснику, брокеру и почтальону, Инид хвасталась, что на праздники к ней приедет младший внук Джош. Конечно, жаль, что Гари с Джоной прилетят только на три дня и обратный рейс уже в полдень Рождества, но и в три дня можно вместить немало удовольствий. Инид купила билеты на фестиваль огней «Страна Рождества» и на «Щелкунчика», в ее планах значились также украшение елки, катание на санках, колядование и церковная служба в сочельник. На свет Божий были извлечены рецепты пряников, которые Инид не пускала в ход уже лет двадцать. Она запаслась гоголем-моголем.

В последнее воскресенье перед Рождеством Инид проснулась в 3.05 утра и сказала себе: «Тридцать шесть часов». Четыре часа спустя она поднялась и сказала: «Тридцать два часа». Потом повела Альфреда на соседскую предрождественскую вечеринку к Дриблетам, надежно пристроила его возле Кёрби Рута и напомнила всем и каждому, что ее любимый внук, который весь год дождаться не мог Рождества в Сент-Джуде, приезжает завтра. Проводив Альфреда в туалет на первом этаже дома Дриблетов, Инид ни с того ни с сего поругалась с ним по поводу его воображаемого запора. Привезла мужа домой, уложила спать, выбросила спор из головы и уселась в столовой написать с десяток рождественских открыток.

В плетеной корзине для полученных поздравлений накопилась четырехдюймовая стопка открыток от старых друзей, таких, как Норма Грин, и от новых, в числе которых значилась Сильвия Рот. Все больше отправителей нынче размножали свои послания на ксероксе или на принтере, но Инид ничего подобного себе не позволяла. Лучше провозиться до последнего дня, но собственноручно заполнить сотню открыток и надписать без малого две сотни конвертов. Помимо стандартного текста из двух абзацев и полного послания из четырех она прибегала к сокращенному варианту:

Прекрасный круиз «Краски осени» вдоль побережья Новой Англии и Канады. Ал предпринял незапланированный «заплыв» в заливе Св. Лаврентия, но снова чувствует себя «на плаву». О суперэлитном новом ресторане Дениз в Филад. писали в «Н.-Й. Таймс». Чип продолжает работать в н.-й.-ской юридической фирме, занимается инвестициями в Восточной Европе. Нас порадовал чудный визит Гари и нашего умнички – младшего внука Джоны. Надеюсь, вся семья соберется в Сент-Джуде на Рождество – небесное блаженство для меня. Привет всем.

В десять часов вечера, когда Инид разминала затекшую от письма руку, Гари позвонил из Филадельфии.

– Жду вас обоих через семнадцать часов! – пропела в трубку Инид.

– Плохие новости, – произнес Гари. – Джону тошнит, у него температура. Боюсь, он не сможет прилететь.

Верблюд разочарования не сумел протиснуться в подставленное Инид игольное ушко.

– Посмотрим, как Джона будет чувствовать себя утром, – сказала она. – У детей бывают такие болячки-однодневки. Могу поспорить, к утру он оклемается. В самолете тоже можно отдохнуть, здесь ляжет спать пораньше и во вторник подольше поспит.

– Мама!

– Нет, Гари, я понимаю, если он совсем разболеется, то не сможет приехать. Но если температура упадет…

– Можешь мне поверить, мы все расстроились. В особенности сам Джона.

– Рано еще принимать окончательное решение. Завтра будет новый день.

– Просто предупреждаю: возможно, я приеду один.

– Конечно-конечно, но утром все может обернуться к лучшему. Ты погоди пока принимать решение. Устройте мне сюрприз. Я уверена, у нас все получится!

Рождество – пора чудес, и, ложась в постель, Инид не расставалась с надеждой.

Рано утром она была разбужена – вознаграждена – новым звонком, голосом Чипа, известием, что не позже чем через сорок восемь часов он вернется из Литвы и вся семья соберется в сочельник в старом доме. Напевая, Инид спустилась на первый этаж и прикрепила еще одно украшение к висевшему на парадной двери рождественскому календарю.

С незапамятных времен группа дам, собиравшаяся в церкви по вторникам, зарабатывала деньги на благотворительность изготовлением рождественских календарей. Не тех дешевых картонок с прорезью, поспешила бы заметить Инид, которые продаются в целлофановой упаковке за пять долларов, нет, эти календари шили вручную, и они годились для многократного употребления. На квадрат беленого полотна снизу и сверху нашивали по двенадцать пронумерованных карманчиков, а посредине закрепляли елку из зеленого войлока. Каждое утро сочельника дети доставали из кармашка одно украшение за другим – миниатюрных войлочных лошадей-качалок в пестрых блестках, желтых фетровых голубков, игрушечных солдатиков, тоже в блестках, – и прикрепляли к дереву. Даже теперь, когда все ее дети выросли, Инид каждый год 30 ноября раскладывала по кармашкам украшения – наугад, как придется. Неизменной оставалась только игрушка, предназначавшаяся на 24 декабря: крошечная фигурка младенца Христа из пластмассы, в вызолоченной скорлупе грецкого ореха. Хотя особым христианским рвением Инид не отличалась, эта фигурка пробуждала в ней религиозные чувства. В глазах Инид фигурка символизировала не столько Бога, сколько трех ее малышей и вообще всех на свете сладких, пахнущих молоком младенцев. Тридцать лет она клала эту фигурку в двадцать четвертый кармашек, наизусть знала, что там лежит, и все же сердце замирало от радостного предчувствия, когда она совала руку в этот кармашек.

– Ты рад, что Чип приезжает? – спросила она Альфреда за завтраком. – Прекрасная новость, правда?

Альфред размешивал похожие на хомячьи катышки хлопья, запивая их горячим разбавленным молоком. На его лице одна гримаса сменялась другой, каждая следующая – все ближе к отчаянию небытия.

– Чип будет здесь завтра! – повторила Инид. – Разве это не прекрасная новость? Неужели ты не рад?

Альфред задумчиво уставился на слипшийся комок хлопьев в трясущейся ложке.

– Если приедет, – вздохнул он.

– Чип сказал, что завтра днем будет у нас, – сказала Инид. – Если не слишком вымотается, может быть, даже сходит с нами вместе на «Щелкунчика». Я купила шесть билетов.

– Лично я сомневаюсь, – пробурчал Альфред.

Его ответы согласовывались с ее вопросами, то есть, хотя в глазах мужа стыла вечность, он все же участвовал в сиюминутном разговоре, и за это Инид готова была простить ему кислое выражение лица.

Все надежды Инид, как фигурка младенца в скорлупе ореха, крепились на булавочку – на булавочку «Коректолла». Что же будет, если сознание Альфреда настолько помрачено, что его не включат в программу?! Жизнь Инид странным образом напоминала теперь жизнь некоторых ее друзей, в частности Чака Мейснера и Джо Пирсона, которые «маниакально» проверяли курс своих акций. Беа жаловалась, что Чак включает компьютер по два-три раза в час, а когда Инид и Альфред последний раз ужинали вместе с Пирсонами, Джо довел Инид до белого каления – он трижды звонил из ресторана по сотовому телефону трем разным брокерам! Но Инид вела себя по отношению к Альфреду именно так: трепетно всматривалась в любые обнадеживающие признаки, все время страшась окончательного краха.

Досугом Инид располагала только после завтрака. По утрам, выпив кружку забеленной молоком воды, Альфред спускался в подвал и решал проблему опорожнения желудка. В этот час тревожность Альфреда достигала пика, и он отказывался от переговоров с женой, но Инид полагала, что со своим делом Альфред справится сам. Сосредоточенность на деятельности кишечника – тоже признак безумия, но такого рода безумие хотя бы не лишает Альфреда шанса пройти курс «Коректолла».

За кухонным окном с затянутого сизыми тучами неба сыпались снежинки, просеивались сквозь ветви довольно хилого кизила, посаженного (как давно это было!) Чаком Мейснером. Инид подготовила и спрятала в холодильник ветчину для запекания, смешала салат из бананов, зеленого винограда, консервированных ананасов, алтея и лимонного желе. Эти блюда, а также запеченную и разогретую картошку Джона более всего одобрял в Сент-Джуде, потому они и были включены в сегодняшнее меню.

Месяцами Инид представляла себе, как утром двадцать четвертого декабря Джона приколет к рождественскому календарю малютку Христа.

Вторая чашка кофе подняла ей настроение. Инид пошла наверх и присела на корточки возле старого комода вишневого дерева, некогда принадлежавшего Гари, где теперь хранились презенты и сувениры. Рождественские подарки были куплены несколько недель тому назад, но для Чипа она приготовила только уцененный красно-коричневый шерстяной халат от «Пендлтона». Пару лет назад Чип лишился материнского благоволения, прислав ей на Рождество неновую с виду поваренную книгу «Марокканская кухня» в алюминиевой фольге с наклейками, на которых почему-то были изображены перечеркнутые красной полосой проволочные вешалки. Однако теперь, когда Чип возвращается домой из Литвы, нужно поощрить его, не урезая подарочный бюджет, который составлял:

Альфред: сумма не уточнена;

Чип, Дениз: $100 каждому плюс грейпфрут;

Гари, Кэролайн: максимум 360 каждому плюс грейпфрут;

Аарон, Кейлеб: максимум $30 каждому;

Джона (только в этом году): сумма не ограничена.

Поскольку халат стоил всего 55 долларов, требовалось доложить подарков еще на 45. Инид принялась рыться в ящиках комода. Отвергла вазы из Гонконга в магазинной упаковке, множество колод для бриджа с блокнотиками для ведения счета в комплекте, сувенирные салфетки для коктейля, очаровательные и столь же бесполезные письменные приборы, множество дорожных будильников, в том числе складные и со странными звуковыми сигналами, раздвижной рожок для обуви, корейские ножи для разделки мяса (на удивление тупые), бронзовые (снизу пробковые) подставки, на верхней стороне которых были выгравированы поезда, керамическую рамку размером 5 на 7 дюймов с муравленой лиловой надписью «На память», ониксовых черепашек из Мексики и искусно упакованный набор оберточной бумаги и ленточек под названием «Дар дарить». Как насчет оловянных щипцов для снятия нагара, солонки и мельнички для перца? Припомнив скудную утварь в квартире Чипа, Инид пришла к выводу, что щипцы, солонка и мельничка подойдут в самый раз.

В этот час чудес и радостных ожиданий, когда упаковывала подарки, Инид и думать не думала о пропахшей мочой лаборатории и зловредных сверчках. Ее не беспокоило, что Альфред установил елку с наклоном примерно в двадцать градусов. И конечно же Джона поправился и чувствует себя прекрасно, как и его бабушка.

К тому времени, как Инид завернула подарки, лучи, падавшие с зимнего – цветом точь-в-точь перо чайки – неба, изменили угол и интенсивность: полдень. Инид спустилась в подвал и обнаружила такую картину: по столу для пинг-понга, словно сорняки, оплетающие шасси брошенного автомобиля, расползлись зеленые гирлянды лампочек; Альфред сидел на полу и возился с электропроводом, изолентой и плоскогубцами.

– Черт бы побрал эти лампочки! – ворчал он.

– Ал, почему ты сидишь на полу?!

– Чертовы новомодные дешевые гирлянды!

– Не волнуйся из-за них. Просто оставь как есть. Гари и Джона все сделают. Пойдем наверх, пообедаешь.

Самолет приземлится в полвторого. Гари возьмет машину и к трем приедет домой. Сегодня Альфреду разрешено поспать днем, ведь ночью у Инид будут помощники. Если сегодня ночью он снова поднимется и начнет бродить, словно лунатик, не ей одной дежурить.

После ланча в доме воцарилась такая тишина, что даже часы словно перестали тикать. Последние часы ожидания. Казалось бы, сейчас можно написать еще несколько поздравительных открыток, беспроигрышный ход – либо минуты пролетят незаметно, либо удастся справиться с большей частью работы, – но нет, время не обманешь. Она начала писать «короткую версию» и будто окунула перо в патоку, никак не пропихнуть. Забыла, на чем остановилась, написала «предпринял "заплыв"» вместо «совершил "заплыв"», и открытку пришлось выбросить. Посмотрела на кухонные часы – с тех пор как она последний раз проверяла, прошло пять минут. Инид выложила пирожные на деревянное лакированное праздничное блюдо. Заранее приготовила огромную грушу и к ней нож. Взболтала пакет с гоголем-моголем. Положила несколько ложек кофе в кофеварку – вдруг Гари сразу захочет выпить кофе. Присела к столу написать «короткую версию» – пустая белая поверхность открытки как нельзя точнее соответствовала тому, что творилось в ее голове. Подошла к окну и уставилась на жухлый газон. Почтальон, согнувшийся под бременем рождественских посланий, приблизился к двери, извлек из сумки объемистую пачку и в три приема пропихнул ее в щель почтового ящика. Инид тут же спикировала на письма, отделила зерна от плевел, но возбуждение помешало вскрыть конверты. Она снова направилась в подвал, к синему креслу.

– Ал! – прокричала она. – Пора вставать!

Он подскочил в кресле, волосы растрепанные, глаза пустые.

– Уже приехали?!

– С минуты на минуту. Тебе надо освежиться.

– Кто приедет?

– Гари и Джона, если Джона не разболелся.

– Гари, – повторил Альфред, – и Джона.

– Может быть, примешь душ?

Он покачал головой:

– Нет, не душ.

– Хочешь застрять в ванне, как раз когда они…

– Полагаю, после всей проделанной работы я имею право принять ванну!

Внизу имелась удобная душевая кабинка, но Альфред никогда не любил мыться стоя. Поскольку Инид наотрез отказалась вытаскивать его из ванны на втором этаже, Альфред просиживал порой больше часа в остывшей воде с серыми мыльными хлопьями, изобретая способы подняться на ноги, но такой уж он твердолобый.

Он включил воду наверху, и тут, наконец-то, послышался стук в дверь.

Инид опрометью кинулась к двери и распахнула ее. Старший сын, красавец, стоял на крыльце – один. Все та же куртка из телячьей кожи, в руках небольшой чемоданчик и бумажный пакет с покупками. Низкие, поляризованные солнечные лучи пробились сквозь тучи, как часто бывает под конец зимнего дня. Улицу залил тот неуместно теплый, золотистый свет, каким второстепенные живописцы подкрашивают переход через Чермное море. Каждый кирпичик в доме Пирсонов, лиловато-сизые зимние тучи, темно-зеленая хвоя – все детали проступали с такой фальшивой отчетливостью, что картина в целом казалась отнюдь не «симпатичной», а чуждой и опасной.

– Где Джона?! – воскликнула Инид.

Гари переступил порог и опустил вещи на пол.

– Температура еще держится.

Инид подставила сыну щеку. Ей требовалось время, чтобы примириться с разочарованием, поэтому она велела Гари занести в дом второй чемодан.

– У меня только один чемодан, – официальным тоном известил он мать.

– Это весь твой багаж? – Она недоуменно уставилась на маленький чемодан.

– Послушай, я понимаю, ты огорчена из-за Джоны…

– Какая у него температура?

– С утра было сто.

– Сто – это не такая уж высокая температура!

Гари вздохнул, отвернулся, наклонил голову так, чтобы угол зрения совпал с углом наклона елки.

– Послушай, – настойчивее повторил он, – Джона очень огорчен. Я огорчен. Ты огорчена. И довольно об этом, ладно? Мы все огорчены.

– Я так ждала, готовилась! – убивалась Инид. – Приготовила все его любимые блюда…

– Я тебя предупреждал.

– Купила билеты на вечер в парке Уэйндел!

Покачав головой, Гари направился в кухню.

– Значит, поедем в парк, – сказал он. – А завтра и Дениз будет здесь.

– И Чип тоже!

Гари усмехнулся:

– Что, примчится из Литвы?

– Он звонил сегодня утром.

– Поверю, когда увижу, – отрезал Гари.

Мир за окном выглядел чересчур нереально, на вкус Инид. Под сводом туч виднелось пятно солнечного света, не соответствовавшее никакому привычному часу дня, больше похожее на декорации сна. Семья, которую она так старалась сплотить, уже не та, какую помнила и представляла себе Инид, и это Рождество не будет таким, как прежние праздники. Но она старалась, как могла, приспособиться к менявшейся реальности. Переключилась с Гари на Чипа, страшно разволновалась в ожидании его приезда. Кроме того, теперь, поскольку подарки, предназначенные Джоне, Гари повезет с собой в Филадельфию нераспакованными, придется доложить дорожные будильники и письменные приборы в пакеты для Кейлеба и Аарона, чтобы не обнаружилось ее пристрастие к младшему внуку. Самое время заняться этим, пока еще нет Дениз и Чипа.

– У меня столько пирожных! – похвасталась она (Гари тщательно мыл руки над раковиной в кухне). – И большая груша, мы ее порежем, и черный кофе, как вы, детки, любите!

Гари понюхал посудное полотенце, прежде чем вытереть им руки.

Альфред сверху начал громогласно призывать Инид.

– Ох, Гари! – взмолилась она. – Отец снова застрял в ванне! Сходи помоги ему! Я больше не стану его вытаскивать!

Гари педантично вытирал руки.

– Почему он не пользуется душем, как мы договаривались?

– Говорит, ему удобнее сидя.

– Очень жаль, – сказал Гари. – А ведь он всегда проповедовал, что человек должен справляться сам.

Альфред снова выкрикнул имя жены.

– Помоги же ему, Гари! – сказала она.

Гари со зловещим спокойствием повесил посудное полотенце на крючок, аккуратно разгладил складки.

– Установим правила, мама, – произнес он официальным голосом. – Ты слушаешь? Установим правила. В ближайшие три дня я готов выполнять любые твои просьбы, за исключением одной: я не стану помогать отцу, если он окажется там, где ему быть не следует. Если он вздумает вскарабкаться на стремянку и свалится, я оставлю его лежать на земле. Если он истечет кровью, значит, так тому и быть. Если он не сможет выбраться из ванны без моей помощи, значит, проведет Рождество в ванне. Ты все поняла? С этой оговоркой я готов выполнять любые твои просьбы. А потом, рождественским утром, мы все – ты, он и я – сядем и поговорим.

– ИНИД! – Откуда такая мощь в голосе старика? – КТО-ТО СТУЧАЛ В ДВЕРЬ!

Тяжко вздохнув, Инид устремилась к лестнице.

– Ал, это Гари!

– Ты мне поможешь? – донесся ответный крик.

– Гари, сходи посмотри, что у него там случилось.

Гари стоял посреди столовой, скрестив руки на груди.

– Разве я недостаточно четко разъяснил тебе правила?

Тут только Инид припомнила кое-какие свойства своего старшего сына, о которых предпочитала забыть, когда его не было рядом. Она начала медленно подниматься по ступенькам, надеясь, что боль в бедре постепенно утихнет.

– Ал, – сказала она, входя в ванную. – Я не могу помочь тебе выйти из ванны. Ты уж как-нибудь сам.

Воды на донышке, Ал сидит, вытянув руки, пальцы ходят ходуном.

– Дай мне это, – потребовал он.

– Что?

– Бутылку.

Флакон шампуня «Снежная грива», от которого волосы становятся белее, упал на пол позади ванны. Инид, оберегая бедро, стала коленями на коврик, вложила флакон в руки мужа. Альфред рассеянно повертел флакон в руках, что-то соображая, наверное, забыл, как он открывается. На ногах уже нет волос, руки покрыты пигментными пятнами, но плечи все еще мускулистые, сильные.

– Черт меня побери! – ухмыльнулся он, глядя на бутылочку.

В холодном помещении горячая вода быстро остывала. Пахло мылом «Дайал» и, менее отчетливо, старостью. Сколько раз Инид опускалась на колени на этом самом месте, чтобы намылить волосы сыну или дочери, а потом промыть горячей водой из кастрюльки объемом ровно полторы кварты, которую приносила из кухни. Она наблюдала, как муж вертит в руках флакон с шампунем.

– Ох, Ал! – вздохнула она. – Что же нам делать?!

– Помоги мне.

– Хорошо. Хорошо. Помогу.

В дверь позвонили.

– Ну вот, опять.

– Гари! – крикнула Инид. – Посмотри, кто там. – Она выдавила немного шампуня себе на ладонь. – Лучше бы ты принимал душ.

– Мне трудно стоять.

– Давай, смочи волосы! – Она пошлепала рукой по едва теплой воде, показывая Альфреду, что от него требуется. Он зачерпнул немного воды, плеснул себе на голову. Внизу Гари разговаривал с кем-то из подруг Инид, с какой-то бодрой коренной сентджудкой – с Эстер Рут, наверное.

– Можно поставить табурет в кабинку для душа, – предложила она, намыливая мужу волосы. – И крепкую перекладину, чтоб было за что ухватиться, как советовал доктор Хеджпет. Может быть, завтра Гари это сделает.

Голос Альфреда глухо вибрировал у него в черепе, пробиваясь сквозь пальцы жены:

– Гари и Джона добрались благополучно?

– Только Гари, – вздохнула Инид. – У Джоны очень высокая температура и страшная рвота. Бедняжка, он не мог лететь в таком состоянии.

Альфред сочувственно поморщился.

– Наклонись, я смою.

Вероятно, он пытался податься вперед, но изменить позу не мог, только ноги дрожали все сильнее.

– Тебе нужно гораздо больше заниматься зарядкой, – попрекнула мужа Инид. – Ты хоть прочел тот листок с инструкциями?

– Никакого толку, – покачал головой Альфред.

– Пусть Дениз покажет тебе, как делать упражнения. Тебе понравится.

Она потянулась за стаканом, стоявшим на краю раковины, наполнила его из-под крана, вылила горячую воду мужу на голову, снова наполнила и снова полила мыльные волосы. Сейчас, зажмурившись, он был похож на ребенка.

– А теперь вылезай! – потребовала она. – Я помогать не стану.

– Я разработал свой метод, – похвастался он.

Внизу, в гостиной, Гари, стоя на коленях, выправлял покосившуюся елку.

– Кто приходил? – спросила Инид.

– Беа Мейснер, – ответил он, не поднимая глаз. – На камине подарок.

– Беа Мейснер? – Запоздалый стыд кольнул Инид. – Я думала, они проводят праздники в Австрии.

– Нет, они вернулись в Сент-Джуд на денек, а потом поедут в Ла-Джоллу.

– Там живут Кэти и Стью. Она что-нибудь привезла?

– На камине, – повторил Гари.

Беа оставила обернутую в яркую бумагу бутылку какого-то австрийского напитка.

– А больше ничего? – спросила Инид.

Гари отряхнул с рук хвоинки и странно поглядел на мать:

– Ты ждала чего-то еще?

– Нет-нет. Так, просила ее раздобыть одну мелочь в Вене, но она конечно же забыла.

– Какую мелочь? – прищурился Гари.

– Да пустяки, пустяки! – Инид вертела в руках бутылку, проверяя, не прикреплен ли к ней какой-нибудь пакетик. Она избавилась от наркотической зависимости, поработала над собой, чтобы навсегда позабыть аслан, и отнюдь не была уверена, что новая встреча со Львом ее порадует. Но все же Лев еще имел над ней власть. Давно забытое чувство – радостное предвкушение встречи с возлюбленным. Когда-то она так томилась по Альфреду. – Почему ты не пригласил Беа зайти? – попрекнула она сына.

– Чак дожидался в «ягуаре», – пояснил Гари. – Они объезжают всех знакомых.

– Ну и ладно. – Инид распаковала бутылку – полусухое австрийское шампанское – и убедилась, что никаких пакетиков под оберткой не спрятано.

– Похоже, вино слишком сладкое, – заметил Гари.

Мать попросила его развести огонь. Сама она стояла и с восхищением следила за тем, как ее уже слегка седеющий, но такой умелый и знающий сынок ровной походкой направляется к поленнице, возвращается с охапкой дров, сноровисто распределяет их в камине и с первой попытки зажигает спичку. Все заняло не более пяти минут. Гири выполнил обычную мужскую работу, но по сравнению с тем мужчиной, с которым Инид обречена была жить, его способности казались виртуозными, божественными. Любой жест Гари вызывал у матери восторг.

Какое облегчение – Гари дома! Но скоро он снова уедет.

Альфред, в спортивной крутке, заглянул в гостиную, пообщался минутку с гостем и укрылся в соседней комнате, где на полную мощность включил местные известия. С возрастом он ссутулился и стал на два-три дюйма ниже сына, а еще недавно они были одного роста.

Гари, не испытывавший ни малейших проблем с координацией движений, развесил гирлянды, а Инид тем временем устроилась у камина и распаковала коробки из-под спиртного, в которых хранились украшения. В любой поездке Инид тратила почти все карманные деньги на елочные игрушки. И теперь, когда Гари развешивал их, Инид мысленно возвращалась в Швецию, населенную соломенными оленями и маленькими красными лошадками, в Норвегию, где игрушки ходили в самых настоящих лапландских сапогах из оленьей шкуры, а оттуда – в Венецию, где животных выдували из стекла, в Германию – кукольный домик, населенный лакированными деревянными Санта-Клаусами и ангелочками, в соседнюю Австрию – страну деревянных солдатиков и крошечных альпийских церквей. В Бельгии голубей мира делали из шоколада и заворачивали в блестящую фольгу; во Франции безукоризненно точно наряжали куколок-жандармов и куколок-художников; в Швейцарии над крошечными яслями – откровенно религиозный мотив – звенели бронзовые колокольчики. В Андалузии хлопали крыльями кричаще-яркие птицы; в Мексике бренчали плоские раскрашенные жестяные фигурки. На равнинах Китая в беззвучном галопе скользили табуны шелковых лошадок; в Японии замирали в буддистском молчании покрытые лаком абстрактные украшения.

Под руководством Инид Гари вешал одну игрушку за другой. На взгляд матери, он переменился, стал спокойнее, вдумчивее, взрослее. Впрочем, это впечатление рассеялось, как только она попросила его о маленькой услуге.

– Установить перекладину в душевой – отнюдь не малость, – возразил он. – Год назад в этом еще был смысл, но теперь – никакого. Папе осталось пользоваться душем несколько дней, пока мы не продадим дом.

– В Филадельфию мы полетим лишь через четыре недели, – упорствовала Инид. – Пусть пока привыкает пользоваться душем. Купи, пожалуйста, с утра табурет, сделай там перекладину, и не о чем тут спорить.

Гари тяжело вздохнул:

– Думаешь, вы с отцом еще будете жить в этом доме?

– Если «Коректолл» поможет…

– Отца тестируют на деменцию! И ты вправду думаешь…

– Деменция, не обусловленная лекарствами!

– Послушай, не хочу лишать тебя иллюзий…

– Дениз все устроила. Мы должны хотя бы попробовать.

– Хорошо, а что потом? – спросил Гари. – Произойдет чудесное исцеление и вы двое будете жить долго и счастливо?

Свет за окнами померк. Почему ее старшенький, ласковый и заботливый сынок, с которым всегда, с его раннего детства Инид чувствовала столь прочную связь, стал таким агрессивным теперь, когда ей нужна помощь? Инид развернула шарик из пенопласта, который Гари когда-то – лет в девять или десять – разукрасил полосками ткани и блестками.

– Узнаёшь?

Гари взял шарик в руки.

– Мы делали такие на занятиях у миссис Острайкер.

– Ты подарил его мне.

– В самом деле?

– Ты сказал, что готов завтра выполнить любую мою просьбу, – напомнила Инид. – Вот я и прошу…

– Хорошо! Хорошо! – Гари вскинул руки вверх. – Куплю я табурет! И перекладину сделаю!

После обеда Гари вывел из гаража «олдсмобиль», и они втроем отправились в «Страну Рождества».

С заднего сиденья Инид любовалась тучами, менявшими окраску в свете городских огней; просветы между тучами потемнели, заполнились звездочками. Гари свернул на узкое пригородное шоссе и подъехал к каменным воротам парка Уэйндел, где уже скопилась длинная очередь из легковушек, грузовиков и фургонов.

– Сколько машин! – сказал Альфред, но без привычного нетерпения.

Установив плату за въезд в «Страну Рождества», округ отчасти окупал расходы на это ежегодное расточительство. Охранник у ворот проверил билет Ламбертов и велел Гари выключить все огни, кроме габаритных. «Олдсмобиль» медленно продвигался вперед в цепочке других автомобилей с выключенными фарами. Машины, смирно ползущие скопом через парк, как никогда напоминали животных.

Большую часть года Уэйндел оставался заброшенным уголком с выгоревшей травой, грязными прудами и непритязательными беседками из известняка. Хуже всего он выглядел в декабре при свете дня. Пестрые провода, наскоро проложенные линии электропередачи крест-накрест пересекали лужайки. Подмостки, каркасы, все очевидно утилитарное и временное, с выпирающими металлическими сочленениями. Сотни деревьев и кустов были опутаны гирляндами лампочек, ветви проседали под ними, словно прибитые застывшим ливнем из стекла и пластика.

Но к ночи парк преображался в «Страну Рождества». Инид затаила дыхание, когда «олдсмобиль» поднялся на залитую светом гору и пополз дальше по ярко освещенной местности. Как животные в легендах о сочельнике обрели дар речи, так и пригороды преобразились: обычно темное предместье сияло и переливалось, обычно оживленная дорога сейчас была темна, и машины продвигались по ней чуть ли не ощупью.

Пологие склоны холмов Уэйндела, словно повторявшие контуры низкого неба, – самый что ни есть среднезападный пейзаж. И терпеливая вежливость водителей – свойство Среднего Запада, и небольшие купы дубов и кленов, тесно сплоченные, словно поселения пионеров, – тоже Средний Запад, думала Инид. Восемь раз подряд она встречала Рождество в изгнании, на чуждом ей Восточном побережье, а теперь наконец-то осталась дома. И могилу бы обрести в этом краю. Она была бы счастлива, если б ее кости упокоились на одном из холмов.

Вот они, переливающиеся блеском павильоны, светящийся северный олень, ожерелья и подвески, гроздья лампочек, Санта-Клаусы, исполненные в стиле электропуантилизма, высоченный айсберг полыхающих леденцов.

– Немалая работенка, – одобрил Альфред.

– Да, жаль, что Джона не смог приехать, – отозвался Гари таким тоном, словно до сих пор вовсе об этом не сожалел.

Все зрелище сводилось к сверкающим в темноте огням, но Инид буквально онемела. Так часто от нее требовали детской доверчивости, так редко удавалось достичь этого состояния, но здесь, в парке Уэйндел, она насладилась им вполне. Кто-то постарался доставить удовольствие всем посетителям парка, и Инид добросовестно получала удовольствие. Завтра приедут Дениз и Чип, они пойдут на «Щелкунчика», а в среду достанут из кармашка на календаре младенца Христа и прикрепят скорлупку грецкого ореха к ели – столько радостей впереди!

Утром Гари поехал в Госпиталь-Сити, ближний пригород, где были сосредоточены крупные медицинские центры Сент-Джуда. Он растерянно замер в толпе мужчин весом едва восемьдесят фунтов в креслах-каталках и пятисотфунтовых женщин в похожих на палатки платьях, запрудивших все подходы к зданию центра медицинского оборудования. Гари готов был возненавидеть мать за то, что она послала его сюда, но понимал, насколько он счастливее Инид, насколько свободнее, привилегированнее, так что стиснуть зубы и вперед, уклоняясь от соприкосновения с туземцами, которые запасаются шприцами и резиновыми перчатками, ирисками от кашля, впитывающими прокладками всех мыслимых форм и размеров, оптовыми упаковками открыток с пожеланиями выздоровления (144 открытки в комплекте), дисками с записями концертов для флейты, видеокассетами с упражнениями, сменными пластиковыми трубочками и емкостями – их подсоединяли к твердому пластиковому оборудованию, вшитому в живую плоть.

Помимо того что в таких местах скоплялось множество человеческих тел, а Гари человеческая плоть в больших количествах раздражала, соприкосновение с болезнями было неприятно еще и потому, что хвори – удел низших классов. Люди курят и десятками пожирают пропитанные жиром пончики. Женщины рожают от близких родственников. Антисанитария, экологически опасные трущобы. Бедняки со всеми их недугами – особая разновидность человечества, с которой Гари, по счастью, никогда не сталкивался, разве что в больнице или в таком вот медицинском магазине. Тупая, мрачная, жирная, терпеливо страдающая порода. Хроники – низший класс, и Гари решительно предпочитал держаться от него подальше.

Однако в Сент-Джуде Гари преследовало чувство вины за кое-какие утаенные от Инид обстоятельства, и потому он дал себе слово в течение трех дней быть образцовым сыном. Совладав с отвращением, он пробился сквозь толпу убогих и калек, вошел в просторный мебельный отдел центрального магазина медицинского оборудования и огляделся в поисках табурета, на который Альфред мог бы присесть, когда будет принимать душ.

Из скрытых в стенах репродукторов лилась полная симфоническая версия «Маленького барабанщика», скучнейшей в мире рождественской песни. За зеркальными стеклами витрин искрилось морозное, ветреное утро. Вокруг счетчика на парковке обмотался газетный лист, любовно-отчаянно приник к нему. Навесы потрескивали, брызговики машин трепетали.

Огромное разнообразие медицинских сидений и недугов, о которых они свидетельствовали, повергло бы Гари в растерянность, если б он не подходил к делу с эстетическими мерками.

К примеру, почему обязательно бежевые? Почему медицинские изделия из пластика красят в бежевый или в лучшем случае в мрачно-серый цвет? Почему не в красный? Не в черный? Не в болотный?

Может, пластмассу красят в бежевый цвет, чтобы мебель использовалась исключительно в медицинских целях? Неужели производитель опасается, что люди начнут раскупать стулья для домашних надобностей, если сделать их чересчур красивыми?

Вот так проблема: чересчур большой спрос на вашу продукцию!

Гари покачал головой. Ну и идиоты же эти фабриканты!

Он выбрал крепкий, приземистый алюминиевый табурет с широким бежевым сиденьем. Приглядел и надежную (бежевую!) перекладину для душа. Цены, однако, заламывают, точно за сложную технику! Гари отнес оба предмета на кассу, и приветливая уроженка здешних мест (вероятно, из бедной лютеранской семьи, парчовая блуза, прореженная челочка) подставила штрих-коды под лазерный луч и с провинциальной оттяжечкой сообщила Гари, что алюминиевые стулья – отличная вещь.

– Такие ле-охкие, можно сказать, вечные, – сказала она. – Это для вашей матери или для отца?

Гари было неприятно вторжение в частную жизнь, он предпочел бы промолчать, но невольно кивнул.

– Старичков наших начинает пошатывать в ванной. Полагаю, всех нас это ждет, верно? – Философски настроенная продавщица сунула карточку «Ам экс» в прорезь автомата. – Приехали на праздники помочь родным?

– Знаете, для чего и вправду пригодился бы такой табурет? – сказал Гари. – Чтобы повеситься, вот для чего. Вы так не думаете?

Улыбка на лице девушки увяла.

– Не знаю.

– Легкий, удобный – оттолкнул, и готово.

– Распишитесь, пожалуйста, сэр!

С трудом, против ветра, Гари распахнул дверь выхода. Ветер нынче зубастый, насквозь прокусывает кожаную куртку. От Арктики и до Сент-Джуда нет достаточно высоких гор, чтобы сдержать этот ветер.

Гоня машину на север, к аэропорту (низко висевшее солнце неотступно следовало за ним), Гари прикидывал, не слишком ли жестоко обошелся с девчонкой. Может, и слишком. Но он испытывал сильный стресс, а в пору стресса человек имеет право действовать сурово (разумеется, в отведенных себе границах): он будет строго последователен в своих суждениях, в понятиях о том, что можно делать и чего нельзя, кем он готов быть, а кем не станет и даже с кем стоит разговаривать, а с кем – нет. Если невежественная и наглая девица (из лютеранок!) проявляет инициативу в беседе, выбор темы остается за ним.

И все же, будь девица посмазливее, Гари обошелся бы с ней менее круто.

Все в Сент-Джуде складывается так, что он непременно окажется виноватым. Но, сдавшись на милость Кэролайн (рука за эти месяцы благополучно зажила, большое спасибо, даже шрама почти не видно), Гари примирился с мыслью о том, что в Сент-Джуде его будут считать негодяем. Когда заранее знаешь, что мать обвинит тебя в предательстве, как бы ты ни старался, пропадает всякое желание играть по ее правилам. Лучше установить собственные. Сделать все, чтобы сберечь душевное равновесие. В случае чего притвориться, будто совершенно здоровый ребенок тяжко болен.

На самом деле Джона сам отказался от поездки в Сент-Джуд. Это предусматривалось условиями октябрьской капитуляции. Купив пять не подлежавших возврату билетов в Сент-Джуд, Гари заявил жене и детям, что приглашает в рождественскую поездку всех, но принуждать никого не будет. Кэролайн, Кейлеб и Аарон тут же громогласно отвечали: «Спасибо, ни за что!» – но Джона, еще помнивший бабушкино гостеприимство, сказал, что «очень хотел бы» поехать. Гари ни разу не говорил Инид, что Джона непременно приедет, но и не предупреждал ее, что внук может остаться дома.

В ноябре Кэролайн купила четыре билета на представление фокусника Алана Грегариуса на 22 декабря и четыре билета на «Короля Льва» на 23 декабря в Нью-Йорке. «Если Джона останется, он пойдет с нами, – пояснила она, – а уедет – Аарон или Кейлеб пригласят кого-нибудь из друзей». У Гари на языке вертелся вопрос, с какой стати Кэролайн не купила билеты на следующую после Рождества неделю и не избавила малыша от мук выбора. Однако со времен октябрьской капитуляции супруги наслаждались вторым медовым месяцем, и, хотя никто не оспаривал тот факт, что долг призывает Гари на три дня в Сент-Джуд, домашнее блаженство всякий раз омрачалось легким облачком, когда Гари заговаривал о предстоящей поездке. Чем больше дней удавалось прожить без упоминаний об Инид и Рождестве, тем горячее Кэролайн отзывалась на ласки мужа, тем охотнее она и старшие сыновья принимали главу семьи в свою компанию, и депрессия отступала. Признаться, с того утра, когда Альфред упал в океан, о депрессии и помину не было. Помалкивать о Рождестве – невелика цена за семейную гармонию.

Какое-то время обещанные Инид развлечения и баловство перевешивали в глазах Джоны приманку в виде Алана Грегариуса и «Короля Льва». За обеденным столом Джона вслух мечтал о «Стране Рождества» и о рождественском календаре, о которых столько рассказывала бабушка, и не обращал внимания на ухмылки и подмигивания Кейлеба с Аароном, может быть искренне не замечая их. Однако Кэролайн все более откровенно поощряла старших мальчиков посмеиваться над бабушкой с дедушкой, обмениваться анекдотами насчет отсталости Альфреда («Он называет видеоприставку "Интендо"!»), насчет ханжества Инид («Она спрашивала, с какого возраста дети допускаются на представление!»), насчет ее скопидомства («Осталось два бобовых стручка, и она завернула их в фольгу!»), а Гари после капитуляции и сам порой присоединялся к общему смеху («Бабушка такая смешная, правда?»), и в конце концов Джона усомнился в правильности своего выбора. В свои восемь лет мальчик подпал под тиранию крутости. Сперва он перестал заговаривать о Рождестве за столом, а когда Кейлеб со своей фирменной легкой усмешкой спросил, по-прежнему ли Джона мечтает увидеть «Страну Рождества», Джона умышленно грубым голосом ответил: «Наверное, это и впрямь глупо!»

– Куча толстяков в здоровенных машинах тащится по темному парку, – сказал Аарон.

– И все говорят друг другу: «Замчатено, замчатено», – вставила Кэролайн.

– Замчатено, замчатено, – подхватил Кейлеб.

– Нехорошо смеяться над бабушкой, – попытался остановить их Гари.

– Никто не смеется над ней, – возразила Кэролайн.

– Точно, не смеемся, – сказал Кейлеб. – Просто в Сент-Джуде живут смешные люди. Правда, Джона?

– Да, они действительно очень толстые, – признал Джона.

В субботу вечером, за два дня до поездки, Джону после обеда стошнило, и его уложили в постель с небольшой температурой. К вечеру воскресенья аппетит Джоны и цвет лица восстановились, и тогда Кэролайн выложила последний козырь. В начале декабря она подарила Аарону на день рождения дорогую компьютерную игру, «Божий замысел II», в которой игроки создавали существ, боровшихся за выживание в пределах единой экосистемы. Аарону и Кейлебу велено было потерпеть до конца школьных занятий, а теперь, когда они могли наконец опробовать игру, мать настояла, чтобы Джоне отдали микробов, потому что микробы процветают в любой экосистеме и никогда не проигрывают.

В воскресенье к концу дня Джона мог думать только о своей армии смертоносных бактерий и о том, как утром он бросит ее в бой. Когда Гари разбудил сына утром в понедельник и спросил, едет ли он в Сент-Джуд, Джона ответил, что предпочел бы остаться дома.

– Дело твое, – сказал Гари, – но бабушка была бы так тебе рада!

– А если мне будет не очень интересно?

– Гарантировать удовольствие никто не может, – ответил Гари. – Но бабушку ты бы порадовал. Это я могу гарантировать.

Лицо Джоны затуманилось.

– Можно подумать часок?

– Ладно, ровно один час. Потом собираем вещи и едем.

Но за час Джона с головой погрузился в «Божий замысел II». Один штамм его бактерий ослепил восемьдесят процентов популяции маленьких копытных млекопитающих, созданных Аароном.

– Можешь не ехать, – подбодрила Джону Кэролайн. – Решать только тебе. Это твои каникулы. Никого не принуждают.

– Я повторю тебе только одно, – сказал Гари. – Бабушка очень тебя ждет.

На лице Кэролайн проступило глубокое огорчение – вот-вот хлынут слезы. Мало было неприятностей в сентябре! Жена молча поднялась и вышла из игровой комнаты.

Джона ответил полушепотом:

– Я бы лучше остался дома.

В сентябре Гари счел бы решение сына лишним примером того, как моральный долг терпит крах в столкновении с потребительской культурой, и это усугубило бы депрессию. Но он уже проделал этот путь и знал, что в конце ждет тупик.

Он собрал свой чемодан и поцеловал Кэролайн.

– Буду ждать тебя с нетерпением, – произнесла она. По совести говоря, Гари не совершил ничего предосудительного. Он ни разу не обещал Инид привезти с собой Джону. А о болезни сына солгал лишь затем, чтобы избавиться от пустых препирательств.

И с той же благой целью – чтобы пощадить чувства Инид – Гари не стал упоминать, что за шесть биржевых дней после презентации 5000 акций «Аксона», доставшиеся ему за 60.000 долларов, подросли в цене до 118.000 долларов. И тут он опять же ни в чем не провинился, но молчание казалось лучшей политикой, учитывая, сколь жалкий кусок «Аксон» уделил Альфреду.

Теми же соображениями Гари руководствовался, убирая во внутренний карман куртки некий маленький пакетик.

С ясного неба на землю опускались самолеты, сверкая своей металлической обшивкой; Гари пробивался в аэропорт сквозь заторы медлительного, как всегда, движения. Дни накануне Рождества были лучшими днями в году для аэропорта Сент-Джуда, целью его существования. Все гаражи были забиты, все подходы запружены людьми.

Дениз, однако, явилась вовремя. Даже авиакомпании, словно сговорившись, помогали ей избежать неловкости, ничем не затруднить брата. Вон она стоит, по семейной традиции, у почти неиспользуемого выхода на этаже отлета. Пальто какое-то странное: темно-красная шерсть с розовой бархатной отделкой, и черты лица неуловимо изменились – может быть, наложила больше макияжа? Помады явно прибавилось, это точно. Каждый раз, встречаясь с Дениз в этом году (в последний раз они виделись на День благодарения), Гари убеждался, что сестра все дальше отходит от сложившегося в его воображении идеала.

Он поцеловал Дениз. От нее разило табачным дымом.

– Курить начала, – пробормотал он, укладывая в багажник ее чемодан и пакет с покупками.

– Открой поскорей дверцу, – сказала она с улыбкой, – я замерзла.

Гари надел солнцезащитные очки. Он ехал на юг в солнечном мареве, на развилке автомобиль чуть было не занесло. В Сент-Джуде стали водить агрессивно, машины уже не продвигались черепашьим шажком, как в прежние годы, когда водитель с востока страны мог забавляться слаломом, объезжая их.

– Мама, должно быть, счастлива видеть Джону, – заметила Дениз.

– Вообще-то Джона не приехал.

– Ты его не привез?! – резко обернулась Дениз.

– Он заболел.

– Ушам своим не верю. Ты его не привез!

Ей даже в голову не пришло, что Гари говорит правду.

– У меня пять человек в семье, – огрызнулся Гари. – Твоя семья, насколько мне известно, состоит лишь из тебя самой. А при множестве обязанностей планировать не так-то просто.

– Очень жаль, что мамины надежды не сбылись.

– Если она все время живет мечтами, не моя в том вина.

– Верно-верно, – кивнула Дениз. – Вина не твоя. Просто жаль, что так получилось.

– Кстати, насчет мамы, – сказал Гари. – Я должен рассказать тебе довольно скверную штуку. Только обещай, что ей не скажешь.

– Что за скверная штука?

– Сперва обещай, что не скажешь.

Дениз дала слово; Гари расстегнул внутренний карман куртки и продемонстрировал ей пакетик, полученный накануне от Беа Мейснер. Выглядело все до жути странно: Чак Мейснер ждет снаружи в своем «ягуаре», автомобиль, точно кит, выпускает на морозе огромные облака выхлопных газов; Беа Мейснер, в дорогом зеленом пальто с вышивкой, стоит на гостевом коврике, копается в сумочке и вынимает захватанный пакетик, а Гари, отставив в сторону красиво упакованную бутылку шампанского, из рук в руки принимает контрабанду. «Это для твоей мамы, – говорит Беа. – Только скажи ей, что Клаус советовал быть с этим поосторожнее. Сперва он вообще отказался доставать это лекарство. Сказал, привыкание может развиться сразу же, вот почему я привезла так мало. Инид просила на полгода, а Клаус дал только на месяц. Скажи ей, чтобы она непременно посоветовалась с врачом. Знаешь, Гари, лучше оставь это у себя, пока она не сходит к врачу. Ну, счастливого Рождества, – тут "ягуар" издал нетерпеливый гудок, – привет всем».

Гари пересказал эту сцену Дениз, пока сестра распаковывала пакет. Беа свернула страницу из немецкого журнала и накрепко заклеила сверток. Снаружи красовалась немецкая корова в очках, предлагавшая стерилизованное молоко. Внутри Дениз обнаружила тридцать золотистых таблеток.

– Боже мой! – У нее вырвался смешок. – Мексикан-А!

– Слыхом не слыхал, – проворчал Гари.

– Клубные наркотики. Для молодежи.

– А Беа Мейснер доставила их к порогу нашего дома – для матери!

– Мама знает, что они у тебя?

– Пока нет. Я даже не знаю, как эта фигня действует.

Захватив прокуренными пальцами таблетку, Дениз поднесла ее ко рту брата:

– Попробуй.

Гари резко отстранился. Сестра, похоже, сама принимает какое-то снадобье, покрепче никотина. То ли она вне себя от счастья, то ли очень несчастна, то ли в ней бродит грозная смесь счастья с несчастьем. Нацепила серебряные кольца на четыре пальца, в том числе на большой.

– Ты пробовала этот наркотик? – спросил Гари.

– С меня достаточно спиртного.

Она снова завернула таблетки, Гари поспешно убрал сверток.

– В этом вопросе нам следует быть заодно, – сказал он. – Мама не должна получать от Беа Мейснер запрещенные наркотики, ты со мной согласна?

– Нет, – отвечала Дениз. – Не согласна. Мама – взрослый человек и может поступать так, как считает нужным. По-моему, нельзя просто взять и спрятать таблетки, ничего ей не говоря. Если ты сам ей не скажешь, это сделаю я.

– По-моему, ты обещала ничего не говорить, – напомнил Гари.

Дениз задумалась. Мимо окон проносились посыпанные солью тротуары.

– Ладно, я обещала, – признала она наконец. – Но с какой стати ты пытаешься ею руководить?

– Полагаю, ты сама убедишься: ситуация вышла из-под контроля, – сказал он. – Убедишься, что настало время кому-то взять на себя их проблемы.

Дениз не стала спорить. Она опустила солнцезащитный козырек и смотрела вдаль, где на фоне слепяще яркого горизонта высились небоскребы Госпиталь-Сити. Гари рассчитывал на большее взаимопонимание. «Маргинального» братца вполне достаточно, не хватало еще одной белой вороны в семье. Ужасно, что люди с такой легкостью выбиваются из колеи, перестают обращать внимание на условности. Как прикажете получать удовольствие от своего дома, работы, семьи, если кто-то может своевольно перекраивать правила?! В особенности Гари задевало, что очередным перебежчиком на сторону «маргиналов» оказался не придурковатый Другой из Другой семьи и из Другого социального слоя, а родная сестра, талантливая, стильная, еще в сентябре такая удачливая – в традиционном смысле слова, – что друзья Гари читали о ней в «Нью-Йорк таймс». А теперь она бросила работу, нацепила четыре колечка и пальто – вырви глаз, провоняла табачищем…

Он вошел в дом вслед за Дениз, втащив из багажника алюминиевый табурет. Внимательно наблюдал, как Инид встречает дочь, сопоставляя это с приветствием, которого сам был удостоен накануне: более продолжительные объятия, отсутствие критических замечаний с порога, сплошные улыбки.

– Я подумала – а вдруг в аэропорту вы наткнулись на Чипа и приедете домой все вместе! – воскликнула Инид.

– Сценарий неправдоподобен, по крайней мере по восьми причинам, – проворчал Гари.

– Он обещал приехать сегодня? – переспросила Дениз.

– Сегодня днем. Самое позднее завтра.

– Сегодня, завтра, в апреле, – проворчал Гари. – Слушай больше.

– В Литве неспокойно, – пояснила Инид.

Дениз пошла проведать отца, а Гари отыскал утреннюю «Кроникл». В подборке международных новостей между двумя более длинными заметками («Новый "Петикюр" заточит когти вашему псу» и «Не слишком ли велики заработки окулистов? – "Нет", говорят врачи, "да", говорят оптики») нашел абзац, посвященный Литве: «Беспорядки, последовавшие за парламентскими выборами, которые были объявлены недействительными, и покушением на президента Виткунаса… три четверти страны без электричества… противоборство парламентских фракций выплеснулось на улицы Вильнюса … аэропорт…»

– Аэропорт закрыт, – со злорадством прочитал вслух Гари. – Слышишь, мама?

– Он уже вчера был в аэропорту, – возразила Инид. – Наверняка успел вылететь.

– Почему же он не позвонил?

– Торопился на самолет, наверное.

Подчас способность Инид к самообману причиняла Гари едва ли не физическую боль. Он вытащил из бумажника квитанцию на табурет и перекладину для душа и продемонстрировал ее матери.

– Я тебе выпишу чек, – пообещала она.

– Лучше прямо сейчас, а то забудешь.

Инид подчинилась, вздыхая и ворча. Гари внимательно изучил чек.

– А почему здесь дата 26 декабря?

– До тех пор ты все равно не успеешь обналичить его в Филадельфии.

Стычки продолжались и во время ланча. Гари надолго растянул первый стакан пива и так же долго пил следующий, к величайшей досаде Инид, которая уже в третий, если не в четвертый раз напоминала о перекладине: ее-де срочно нужно установить в душе. Поднявшись наконец из-за стола, Гари сказал себе, что его желание руководить Инид вполне оправданно – пытается же она руководить им.

Перекладина для душа представляла собой эмалированную бежевую трубку длиной в пятнадцать дюймов с фланцами на обоих концах. Короткие шурупы, приложенные к перекладине, пригодились бы, возможно, для деревянной стены, но не для керамической плитки. Чтобы надежно закрепить перекладину, в стенку между душевой и примыкавшей к ней кладовкой нужно было ввинтить шестидюймовые шурупы.

В мастерской Альфреда отыскались насадки к электродрели, но коробки из-под сигар, некогда полные полезных деталей, теперь были забиты ржавыми шурупами, деталями замков и внутренностями туалетного бачка. Ни одного шестидюймового шурупа.

Повесив на лицо широкую улыбку – «что поделать, остался в дураках», – Гари двинулся в магазин и по дороге наткнулся на Инид, которая торчала в гостиной у окна, пристально глядя сквозь прозрачные занавески.

– Мама, – строго сказал Гари, – тебе не следует питать особых иллюзий насчет приезда Чипа.

– Мне просто показалось, что хлопнула дверца машины.

«Давай-давай, – подумал Гари, покидая дом. – Думай о том, кого тут нет, и гоняй в хвост и в гриву того, кто с тобой».

На улице он столкнулся с Дениз – сестра возвращалась из магазина с полными сумками.

– Надеюсь, мать вернет тебе деньги, – сказал он.

Сестра рассмеялась ему в лицо:

– Тебе-то что за дело?

– Она вечно пытается получить все даром. Меня это заедает.

– Удвой бдительность, – посоветовала сестра, направляясь в дом.

Почему, почему его точит чувство вины? Он не обещал матери привезти Джону, а если акции «Аксона» выросли на 58.000 долларов, так разве он не трудился в поте лица, чтобы добыть эти акции, разве не рисковал? И Беа Мейснер сама просила не отдавать Инид вызывающий привыкание наркотик. В чем же, в чем он виноват?

Он ехал и чувствовал, как продвигается вперед стрелка, указывающая уровень внутричерепного давления. Зря он предложил Инид помощь. Приехал всего на день-другой и тратит вечер на работу, которую за небольшую плату сделал бы любой слесарь.

Очередь в кассу перед Гари занимали самые толстые и тупые обитатели центральных штатов. Они скупали зефирных Санта-Клаусов, пакетики с мишурой, жалюзи, фены по восемь долларов и прихватки с рождественскими картинками. Пальцы-сосиски нащупывали мелочь в маленьких кошельках. У Гари из ушей валил пар, как у мультяшки, воображение кипело при мысли обо всех удовольствиях, какие можно было бы получить, вместо того чтобы терять полчаса в очереди за шестидюймовыми шурупами. Можно было бы заглянуть в коллекционный отдел сувенирного магазина при Музее транспорта, или разобрать старые рисунки мостов и путей, сохранившиеся еще с тех пор, когда отец служил в «Мидленд-Пасифик», или порыться в кладовке под верандой в поисках давно пропавших деталей от игрушечной железной дороги. Избавившись от «депрессии», Гари обрел новый интерес (настоящее хобби!) ко всем железнодорожным сувенирам, которые можно заключить в рамочку или добавить в коллекцию, и мог потратить на их поиски целый день, да что там, неделю!

Выйдя на дорожку, он увидел, как дрогнули прозрачные занавески, – мать снова подглядывает. В доме духота, пахнет едой, которую печет, тушит, обжаривает Дениз. Гари отдал Инид чек на шурупы, и она – совершенно справедливо – приняла это как вызов.

– Не можешь раскошелиться на четыре доллара девяносто шесть центов?!

– Мама, – сказал Гари, – я выполняю твою просьбу, как обещано. Но это не моя ванная и не моя перекладина.

– Потом отдам.

– Забудешь.

– Гари, я сказала: отдам позже!

Дениз в фартуке стояла на пороге кухне и смеющимися глазами наблюдала за переговорами.

Гари снова спустился в подвал. Альфред храпел в большом синем кресле. Гари прошел в лабораторию и наткнулся на нечто неожиданное: возле скамейки стояло короткоствольное ружье в брезентовом чехле. Раньше его тут вроде не было. Или Гари не замечал? Нет, ружье всегда лежало в кладовке под верандой. Право же, это наводит на дурные мысли.

Позволить ему застрелиться?

Этот вопрос прозвучал в мозгу так отчетливо, словно Гари произнес его вслух. Он призадумался. Одно дело – вмешаться ради блага Инид и конфисковать наркотики: для Инид остается еще жизнь, надежда, удовольствия. Со стариком покончено.

С другой стороны, Гари вовсе не хотелось услышать выстрел, спуститься вниз и ступить в лужу крови. Не хотелось, чтобы такому испытанию подвергалась мать.

И все же, хотя зрелище будет ужасное, в результате качество жизни Инид существенно возрастет.

Гари открыл стоявшую на скамейке коробку с патронами и убедился, что все они на месте. Лучше бы кто-нибудь другой, не он сам, обратил внимание на ружье. Но когда решение сформировалось окончательно, оно оказалось настолько четким, что Гари действительно произнес его вслух. В пыльной, вонючей, гулкой лаборатории он произнес:

– Если ты этого хочешь – милости просим! Я тебе мешать не стану.

Прежде чем сверлить дыры в душевой, нужно было освободить полки в маленькой кладовой за стенкой. Тоже непростая задача. В коробке из-под обуви Инид хранила ватные шарики из бутылочек с аспирином и рецептурных лекарств. Сотен пять, а то и тысяча. Тюбики с недовыдавленной, окаменевшей внутри мазью. Пластиковые стаканчики и прочая утварь (трудно поверить, но цвет ее был еще отвратительней, чем у перекладины), принесенные Инид из больницы после операций на ступне и на колене и флебита. Хорошенькие маленькие скляночки с меркурохромом и анбезолом, засохшие еще в 1960-х. Бумажный пакет, который Гари поспешил закинуть на верхнюю полку, пока его не стошнило, – там хранились старые гигиенические пояса и женские прокладки.

Когда Гари расчистил кладовку и приготовился высверлить шесть отверстий, дневной свет уже угасал. Тут-то Гари и обнаружил, что насадки к дрели давно затупились. Он налегал на дрель всем своим весом, кончик насадки аж чернел; выбиваясь из сил, старая дрель дымилась, по лицу и груди Гари катился пот.

Именно в этот момент в ванную заглянул Альфред.

– Посмотрите-ка на это! – произнес он.

– У тебя все сверла затупились! – раздраженно сказал Гари. – Нужно было новые купить, раз уж я ходил в магазин.

– Покажи, – попросил отец.

Гари вовсе не хотелось связываться со стариком, с двумя нервными зверюшками о пяти пальцах каждая, которые он нес впереди себя. Гари отшатнулся от жадно тянувшихся к нему бессильных рук, но взгляд Альфреда сосредоточился на дрели, лицо прояснилось: он решал проблему. Гари покорно отдал дрель. Неужели отец в состоянии разглядеть, что он держит? Дрель-то ходуном ходит у него в руках! Пальцы старика прошлись по потускневшей поверхности, нащупывая путь, словно безглазые черви.

– Ты включил обратный ход, – сказал он.

Желтым зазубренным ногтем большого пальца Альфред подтолкнул переключатель в позицию «вперед» и вручил дрель сыну. Впервые после приезда Гари встретился с отцом глазами. Его пробрала дрожь, и вовсе не потому, что по спине, остывая, катился пот. «У старика на чердаке еще кое-что есть», – подумал он. Альфред в эту минуту казался таким счастливым, радовался, что сумел наладить вещь, а еще больше (как подозревал Гари) радовался тому, что хоть в чем-то оказался умнее сына.

– Вот почему я не стал инженером, – вздохнул Гари.

– В чем идея?

– Я закреплю тут перекладину, чтобы тебе было за что держаться. Будешь пользоваться душем, если мы установим здесь перекладину и табурет?

– Не знаю, что тут для меня придумали, – пробурчал Альфред, уходя.

«Это мой тебе подарок к Рождеству, – мысленно сказал Гари ему вслед. – Мой тебе подарок – ты справился с дрелью».

Через час Гари управился наконец, и ему снова испортили настроение. Инид задним числом раскритиковала место, где он закрепил перекладину, а когда Альфреду предложили опробовать табурет, он ответил, что предпочитает принимать ванну.

– Я свое дело сделал, и довольно с меня, – заявил Гари, наливая себе выпивку на кухне. – Завтра займусь тем, что мне нравится.

– Ты замечательно оборудовал ванную, – похвалила Инид.

Гари щедро подливал себе. Подливал и подливал.

– Ой, Гари! – спохватилась Инид. – Наверное, надо открыть шампанское, подарок Беа?

– Не стоит, – вмешалась Дениз. Она испекла кекс, кофейный торт, два пирога с сыром и теперь, если обоняние Гари не обмануло, готовила на обед поленту и тушеного кролика. Можно с уверенностью утверждать, что на эту кухню кролик попал впервые.

Инид вернулась в столовой к окну.

– Что ж он не звонит? – встревоженно проговорила она.

Гари тоже подошел к окну, нервные клетки удовлетворенно мурлыкали, увлажненные сладостным алкоголем. Он задал матери вопрос: известно ли ей о бритве Оккама?

– Бритва Оккама, – продолжал он с нетрезвой назидательностью, – это принцип, который велит нам выбирать для каждого явления наиболее простое объяснение.

– И что ты этим хочешь сказать? – насторожилась Инид.

– А вот что: вполне возможно, у Чипа есть какая-то важная причина не звонить, о которой нам ничего не известно. Но может, причина очень простая и давно нам известная, а именно немыслимая безответственность.

– Он сказал, что приедет, сказал, что позвонит, – отрезала Инид. – Сказал: «Я еду домой».

– Хорошо. Отлично. Стой у окна. Твое дело.

Поскольку везти всех на «Щелкунчика» предстояло ему, Гари не имел возможности выпить перед обедом столько, сколько ему хотелось. Он наверстал свое, едва семейство возвратилось с балета и Альфред чуть ли не бегом устремился наверх, а Инид прилегла в гостиной, предоставив детям решать проблемы, какие возникнут ночью. Гари выпил скотча и позвонил Кэролайн. Выпил еще, прошелся по дому в поисках Дениз и нигде ее не обнаружил. Вынес из своей комнаты рождественские подарки и разложил их под елкой. Подарки для всех одинаковые: переплетенные в кожу альбомы «Двести классических моментов семьи Ламберт». Ему пришлось постараться, чтобы отпечатать к празднику все фотографии, но теперь, когда альбом был готов, Гари намеревался ликвидировать темную комнату и, потратив часть прибыли от «Аксона» оборудовать на втором этаже гаража модель железной дороги. Наконец-то он сам выбрал хобби, никто ему не навязывал, и, когда он пристроил отуманенную скотчем голову на холодную подушку и выключил свет в своей старой сент-джудской спальне, к нему вернулся былой трепет предвкушения: поезда помчатся по картонным горам, по высоким, сделанным из палочек от мороженого, эстакадам…

Ему приснилось десять праздников Рождества в этом самом доме. Комнаты и люди, люди и комнаты. Снилось, что Дениз ему не сестра и хочет его убить. Единственная надежда – оставшееся в подвале ружье. Гари осмотрел ружье, проверяя, заряжено ли, и почувствовал, как кто-то прокрался в мастерскую. Обернулся и не узнал Дениз. Какая-то другая женщина, он убьет ее или она его. Курок висит, бессильный, бесполезный, сколько ни нажимай, все без толку. Ружье поставлено на обратный ход, а пока он переключит на «вперед», она уже набросится…

Он проснулся оттого, что приспичило в туалет.

Кромешная тьма, светятся только цифры на радиобудильнике, но на часы Гари даже не взглянул: не хотелось знать, как далеко до утра. Старая неуклюжая кровать Чипа смутно маячила у противоположной стены. Пугающая тишина, словно дом только что затих, затаился ненадолго.

Стараясь не потревожить тишину, Гари выбрался из кровати, бесшумно двинулся к двери, и тут его настиг страх.

Он боялся открыть дверь.

Гари напряг слух, пытаясь разобрать, что происходит за дверью. Чудились какие-то шорохи, скрип, отдаленные голоса.

Он боялся выйти в туалет, так как не знал, на что там наткнется. Выйдет из комнаты, а когда вернется, в постели окажется кто-то другой – мать, или сестра, или отец.

Ему казалось, по коридору приближаются шаги. Непроснувшееся сознание отождествило Дениз, которую он не сумел найти перед сном, с похожим на Дениз призраком, пытавшимся во сне убить его.

Мысль, что призрачный убийца подкарауливает в холле, казалась нелепой, но только на девяносто процентов.

Гораздо безопаснее остаться в комнате и помочиться в одну из декоративных австрийских кружек для пива, которые праздно стоят на комоде.

Но что, если звон струи привлечет внимание подслушивающего за дверью врага?

Ступая на цыпочках, Гари понес пивную кружку в стенной шкаф, которым пользовался на пару с Чипом с тех самых пор, как Дениз выделили маленькую спальню, а мальчиков поселили вместе. Захлопнув за собой дверь шкафа, Гари втиснулся между побывавшим в химчистке старьем и нордстромовскими пакетами, лопавшимися от всякой всячины, которую Инид повадилась хранить наверху, и помочился в кружку. Он опустил кончик пальца в кружку у самого края, следя, чтобы не переполнить ее. Как раз в тот миг, когда теплая жидкость достигла пальца, мочевой пузырь наконец опорожнился. Гари поставил кружку на пол, вытащил из нордстромовского пакета конверт и накрыл им сосуд.

Тихо-тихо он выбрался из шкафа и вернулся к кровати. Едва ноги оторвались от пола, Гари услышал голос Дениз, такой ясный, обыденный, словно она стояла в комнате рядом с ним.

– Гари? – окликнула сестра.

Он старался не шелохнуться, и все же пружины заскрипели.

– Гари, прости, что беспокою тебя. Ты не спишь?

Выхода нет – пришлось подняться и открыть дверь.

Дениз в белой фланелевой пижаме стояла у порога в полосе света, падавшего из ее спальни.

– Прости, – повторила она. – Папа все время тебя зовет.

– Гари! – донесся вопль Альфреда из ванной рядом со спальней Дениз.

Прислушиваясь к стуку своего сердца, Гари спросил, который час.

– Понятия не имею, – ответила Дениз. – Он разбудил меня, звал Чипа. Потом тебя. Меня он не зовет. Ему нужен один из вас.

Снова от нее разит сигаретным дымом.

– Гари! Гари! – крик из ванной.

– Черт! – буркнул Гари.

– Наверное, дело в лекарствах, которые он пьет.

– Чушь собачья!

– Гари! – крик из ванной.

– Да, папа, иду.

С первого этажа вознесся бестелесный голос Инид:

– Гари, помоги отцу!

– Да, мама, уже иду. Спи давай.

– Чего ему надо? – спросила Инид.

– Ложись в постель, и все.

В холле пахло елкой и теплом камина. Гари постучался и вошел в ванную. Отец, голый ниже пояса, стоял в ванне, на лице – ужас безумия. До сих пор Гари видел подобные лица только на остановках автобуса и в туалете «Бургер-кинга» в центре Филадельфии.

– Гари, – зашептал Альфред, – они повсюду. – Дрожащим пальцем старик тыкал куда-то в пол. – Видишь его?

– Папа, у тебя галлюцинация.

– Держи его! Держи!

– У тебя галлюцинация. Вылезай из ванны и ложись спать.

– Ты их видишь?

– У тебя галлюцинация. Ложись спать.

Пререкания продолжались минут десять или пятнадцать, но в конце концов Гари сумел вывести отца из ванной. В большой спальне горел свет, на полу валялось несколько чистых памперсов. Гари подумалось: отцу снится сон наяву, и этот сон так же отчетлив, как сон Гари про Дениз, но он-то очнулся за полсекунды, а отцу потребовалось полчаса.

– Что такое «галлюцинация»? – спросил Альфред.

– Сон наяву.

– Меня это пугает! – содрогнулся Альфред.

– Еще бы.

– Помоги надеть памперс.

– Ладно, – отозвался Гари.

– Меня пугает, что мысли путаются.

– Ох, папа!

– Голова работает не так, как следует.

– Знаю-знаю.

Но сам Гари посреди ночи заразился от отца тем же недугом. Вдвоем они пытались решить проблему памперса, который в глазах отца представлял собой причудливый предмет для полубезумной беседы, а не замену ночной пижамы, и Гари тоже мерещилось, что все вокруг рассыпается на элементы, что ночь полна шорохов, шевелений, метаморфоз. Казалось, в этом доме, за дверью спальни, не два человека, а гораздо больше, целая толпа смутно различимых призраков.

Альфред лег в постель, белоснежные волосы упали ему на лицо. Гари подтянул одеяло повыше. Неужели три месяца назад он воевал с этим стариком, принимал его за серьезного противника?!

Когда Гари вернулся к себе, радиочасы показывали 02.55. Дом затих, дверь в спальню Дениз была закрыта, единственный звук – шум трейлера на автостраде в полумиле отсюда. Почему в комнате пахнет как-то странно, слегка отдает табаком?

Или это вовсе не запах курева? Может, это воняет моча в австрийской глиняной кружке, которую он так и оставил на полу в стенном шкафу?!

«Завтра, – подумал Гари. – Завтра – мой день. У Гари выходной! А потом, утром в четверг, мы разберем этот домишко до основания. Покончим с недомолвками».

После того как Брайан Каллахан уволил Дениз, она выпотрошила себя и разложила внутренности на столе. Рассказала себе сказку о девочке, чьи родные так мечтали о дочке, что съели бы ее заживо, если б она не сбежала из дому. Она рассказала себе сказку о девочке, которая, отчаянно пытаясь спастись, пряталась во всевозможных убежищах – работала поваром, вышла замуж за Эмиля Берже, жила одиноко в Филадельфии, завела роман с Робин Пассафаро. Но все эти поспешно выбранные убежища конечно же не могли укрыть ее надолго. Пытаясь защититься от своих изголодавшихся близких, она достигла противоположной цели: добилась, что, как раз когда их голод обострился до крайности, ее собственная жизнь развалилась – ни мужа, ни детей, ни работы, никаких обязанностей, никакого щита. Можно подумать, она нарочно постаралась устроить все так, чтобы ничто не мешало ей нянчиться с родителями.

Братья тем временем ухитрились уйти от проблем. Чип бежал в Восточную Европу, Гари забился под каблук Кэролайн. Да, Гари «брал на себя ответственность» за родителей, но, по его представлениям, ответственность сводилась к тому, чтобы командовать и запугивать. Терпеливо выслушивать Инид и Альфреда, проявлять понимание – это бремя всей тяжестью легло на плечи дочери. Дениз, единственная из детей, разделит с родителями рождественский обед и – это заранее можно предсказать – единственная будет состоять при них все последующие недели, месяцы, годы. Родители чересчур деликатны, никогда не попросят дочку переехать жить к ним, но она знала: именно этого они и хотят. Как только Дениз записала отца на вторую стадию экспериментов с «Коректоллом» и предложила родителям свой дом, Инид в одностороннем порядке прекратила военные действия. Ни разу больше не упоминала про свою подругу-прелюбодейку Норму Грин. Ни разу не спросила, почему Дениз «бросила» работу в «Генераторе». Инид попала в беду, дочь поспешила ей на помощь, и мать не могла больше позволить себе роскошь придираться. И теперь, как говорилось в этой сказке, настало время шеф-повару выпотрошить себя и скормить изголодавшимся родителям.

Другого сюжета не имелось, и Дениз готова была уже примириться с тем, что есть, вот только никак не могла признать в героине себя.

Когда надевала белую блузку, старый серый костюм, черную шляпку с короткой черной вуалью и мазала губы красной помадой – тогда Дениз узнавала себя. Когда надевала белую безрукавку с мужскими джинсами и затягивала волосы на затылке так, что голова начинала болеть, – она узнавала себя. Когда надевала серебряные украшения, обводила глаза бирюзовыми тенями, красила ногти лаком цвета «губы мертвеца», наряжалась в ярко-розовый свитер и оранжевые кроссовки, она узнавала себя, живую, и дыхание перехватывало от счастья бытия.

Она съездила в Нью-Йорк, выступила по «Фуд ченнел» и побывала в клубе для таких людей, как она, которые начинают понимать, чего они стоят, и нуждаются в практике. Остановилась у Джулии Врейс, в ее замечательной квартире на Гудзон-стрит. Джулия сообщила: в ходе бракоразводного процесса выяснилось, что Гитанас Мизевичюс заплатил за квартиру деньгами, украденными у литовского правительства.

– Адвокат Гитанаса называет это «недосмотром», – рассказывала Джулия, – но верится с трудом.

– Значит, ты лишишься квартиры?

– Нет-нет, – ответила Джулия, – напротив, это поможет мне оставить ее за собой и ничего не платить Гитанасу. Но мне, право, так неприятно! Получается, что по справедливости моя квартира принадлежит литовскому народу!

В гостевой спальне температура достигала 90 градусов. Джулия выдала Дениз ватное одеяло чуть ли не в фут толщиной и предложила еще плед.

– Спасибо, этого более чем достаточно, – отказалась Дениз.

Джулия принесла фланелевые простыни и четыре подушки в фланелевых наволочках. Поинтересовалась, как там Чип поживает в Вильнюсе.

– Похоже, они с Гитанасом сдружились.

– Страшно подумать, как они вдвоем сплетничают на мой счет! – жизнерадостно промурлыкала Джулия.

Дениз возразила: скорее всего, Чип и Гитанас вовсе не затрагивают эту тему.

– Почему бы им не поговорить обо мне? – Джулия наморщила лобик.

– Ты довольно жестоко бросила и того и другого.

– Вот бы и поговорили о том, как они меня ненавидят!

– Не думаю, чтобы кто-то мог тебя возненавидеть.

– По правде сказать, – призналась Джулия, – я боялась, что ты возненавидишь меня за разрыв с Чипом.

– Нет, меня это совершенно не колышет.

Джулия воспрянула духом и поведала Дениз, что встречается с юристом, лысым, но очень милым. Их свела Иден Прокуро.

– С ним я чувствую себя в безопасности, – сказала она. – В ресторанах он держится так уверенно. И у него полно работы, так что он не пристает ко мне поминутно, ну, с глупостями.

– Знаешь, – сказала Дениз, – чем меньше ты будешь мне рассказывать про вас с Чипом, тем лучше.

Казалось бы, после этого не так уж трудно было ответить на вопрос Джулии о личной жизни и рассказать про Робин Пассафаро, но Дениз не смогла этого сделать. Ей не хотелось повергать подругу в смущение, не хотелось слышать ее тоненький, полный сочувствия голосок. Лучше сохранить прежнюю невинность и простоту в отношениях.

– Никого у меня нет, – сказала она.

Никого – но следующей ночью в роскошном приюте сафической любви всего в двухстах шагах от дома Джулии ее ждала семнадцатилетняя девочка, только что сошедшая с автобуса из Платсберга, штат Нью-Йорк, прическа – вызов миру, по 800 баллов на выпускном и вступительном тестах (она таскала аттестаты с собой, словно справку о психическом здоровье или, скорее, ненормальности), а на следующую ночь – аспирантка-богослов из Колумбийского университета, чей отец – так она сказала – владел крупнейшим банком спермы в Южной Калифорнии.

С такими свершениями за спиной Дениз отправилась в городскую телестудию и приняла участие в программе «Поп-пища для продвинутых», приготовила равиоли с молодой бараниной и другие блюда из меню «Маре скуро». Встретилась с ньюйоркцами, которые и раньше пытались переманить ее у Брайана: с супружеской парой миллиардеров из Западного Центрального парка, предлагавшей ей современный вариант феодальных отношений, с мюнхенским банкиром, видевшим в Дениз мессию телячьих колбасок, способного возродить на Манхэттене немецкую кухню, а также с молодым ресторатором Ником Раззой, который покорил Дениз подробным разбором и критикой всех блюд, отведанных им в «Маре скуро» и «Генераторе». Ник был родом из Нью-Джерси, из семьи поставщиков продуктов, и уже открыл популярный рыбный гриль средней руки на Верхнем Ист-Сайде. Теперь он собирался завоевать Бруклин, открыв ресторан на Смит-стрит, по возможности с Дениз в роли шеф-повара. Она попросила неделю на размышление.

Солнечной осенью, в воскресенье, она поехала на метро в Бруклин. Этот район показался ей Филадельфией, облагороженной соседством с Манхэттеном. За полчаса ей повстречалось больше красивых, интересных женщин, чем в южной Филли за полгода. Элегантная одежда и стильная обувка.

Возвращаясь на электричке домой, Дениз сокрушалась, что так долго проторчала в Филадельфии. Маленькая станция под Сити-Холлом была пустой и гулкой, словно законсервированный корабль; и пол, и стены, и перила – все окрашено в серый цвет. Бедный маленький поезд притащился наконец после пятнадцати минут ожидания, пассажиры, отчужденные и терпеливые, больше смахивали на пациентов, ожидающих в приемной неотложной помощи. Дениз вынырнула из «Федерал-стрит стейшн» и оказалась посреди платановых листьев и оберток от хот-догов, которые вихрем неслись по обочине Брод-стрит, кружились воронкой и бились о грязные фасады и зарешеченные окна, рассыпались вокруг автомобилей, припаркованных у тротуара. Распахнутость Филадельфии, господство неба и ветра – словно пейзаж волшебной сказки. Что-то напоминающее Нарнию. Дениз любила Филадельфию, как любила Робин Пассафаро. Сердце было переполнено, чувства обострились, но голова лопалась в вакууме одиночества.

Она отперла дверь своей кирпичной камеры и подобрала с пола почту. Десятка два человек оставили сообщения на автоответчике, в том числе Робин Пассафаро, которая нарушила долгое молчание и предлагала Дениз «встретиться поговорить». Эмиль Берже любезно извещал бывшую жену, что принял предложение Брайана Каллахана и возвращается в Филадельфию, где займет место шеф-повара в «Генераторе».

Услышав эту новость, Дениз пнула выложенную плиткой стену кухни и дубасила по ней до тех пор, пока не испугалась, что сломает пальцы. «Надо скорее убираться отсюда!» – сказала она себе.

Но убраться было не так-то просто. За месяц Робин поостыла и пришла к выводу, что и сама была повинна в грехе сожительства с Брайаном, коли это грех. Брайан снял квартиру в Старом городе, и Робин, как и предполагала Дениз, твердо вознамерилась получить опеку над Шинед и Эрин. Чтобы отстоять свои права, она почти безвылазно сидела в особняке на Панама-стрит, посвятив себя заботам о детях. Тем не менее оставалось свободное время в будни, пока девочки находились в школе, а также по субботам, когда Брайан забирал дочерей, и, поразмыслив, Робин сочла, что наилучшим образом проведет эти часы в постели с Дениз.

Дениз по-прежнему не могла устоять перед наркотиком, каким была для нее Робин. Ей по-прежнему хотелось чувствовать руки Робин вокруг себя, на себе, внутри себя – все варианты предложных сочетаний. Но было в Робин нечто навлекавшее на нее обиды и измены, – возможно, причина в ее склонности винить саму себя за любую рану, которую причиняли ей другие люди. Теперь Дениз пристрастилась курить в постели, потому что у Робин от дыма щипало глаза. Отправляясь с Робин на ланч, она одевалась словно напоказ, всячески старалась подчеркнуть безвкусность нарядов подруги и перехватывала любой обращенный на них взгляд, мужской или женский.

Стоило Робин заговорить во весь голос, и Дениз преувеличенно вздрагивала. Она вела себя как подросток, с той лишь разницей, что у подростка негативная реакция на родителей естественна и непроизвольна, а Дениз унижала Робин с намеренной, рассчитанной жестокостью. В постели она сердито шикала, и Робин стала стесняться свой шумливости. Дениз все твердила: «Пожалуйста, потише! Потише, пожалуйста!» В порыве вдохновенной жестокости она могла уставиться на непромокаемый плащ Робин и смотреть до тех пор, пока Робин не спрашивала, в чем дело. «Ни в чем, просто интересно: неужели тебе не хочется порой выглядеть хоть чуточку более стильно?» На это Робин отвечала, что за стилем не гонится, лишь бы удобно было. Дениз поджимала губы.

Робин мечтала о том, чтобы Дениз возобновила дружбу с Шинед и Эрин, но Дениз, сама не вполне понимая почему, отказывалась даже повидаться с девочками. Как она будет глядеть им в глаза? Да и при одной мысли о семье из четырех особей женского пола ее мутило.

– Они обожают тебя, – твердила Робин.

– Не могу.

– Почему нет?

– Потому, что душа не лежит. Вот почему.

– Ладно. Делов-то!

– До каких пор «делов-то» будет у тебя главным словом? Когда-нибудь ты избавишься от него? Или пристало на всю жизнь?

– Дениз, они тебя обожают, – пискнула Робин. – Скучают по тебе. Раньше тебе нравилось общаться с ними.

– А теперь я не в настроении возиться с детьми. И не знаю, буду ли еще когда-нибудь в настроении, откровенно говоря. Так что хватит ко мне приставать.

Нормальный человек давно бы все понял, давно бы уже слинял и не возвращался. Но, как выяснилось, Робин устраивало дурное обращение. Робин говорила – и Дениз верила ей на слово, – что не оставила бы Брайана, если б Брайан сам не бросил ее. Робин нравилось, чтобы ее лизали и ласкали, доводя почти до кульминации, а в последний момент прекращали игру и заставляли просить. Что ж, Дениз нравилось проделывать это с ней. Нравилось подниматься с постели, одеваться и уходить на первый этаж, а Робин пусть ждет избавления, поскольку она ни за что не согласится смошенничать и самостоятельно удовлетворить себя. Дениз сидела на кухне, почитывала книжку и курила, пока Робин, униженная, дрожащая, не приходила упрашивать. Тогда Дениз испытывала чистое, острое презрение, покрепче секса.

Так дело и шло. Робин все больше позволяла издеваться над собой, а Дениз это все больше нравилось. Она оставляла без ответа звонки Ника Раззы. До двух часов дня валялась в постели. «Сигаретка за компанию» превратилась в дурную привычку. Она наслаждалась первым отпуском за пятнадцать лет и жила на сбережения. Каждый день Дениз соображала, сколько работы надо переделать к приезду родителей – приделать ручку в ванной, постелить коврик на лестнице, обставить гостиную, купить нормальный кухонный стол, перенести кровать с третьего этажа в гостевую комнату, – но на это не хватало сил. Она жила словно в ожидании казни. Родители приезжают на полгода, и до тех пор нет смысла браться за что-либо еще. Нужно как следует отдохнуть.

Понять, что отец думает насчет «Коректолла», было нелегко. В тот раз, когда Дениз задала прямой вопрос, он промолчал.

– АЛ! – призвала его к ответу Инид. – Дениз хочет знать, КАК ТЫ ОТНОСИШЬСЯ К «КОРЕКТОЛЛУ»?

Кислый голос:

– Могли бы придумать название получше.

– Пишется совсем по-другому, – сказала Инид. – Дениз спрашивает, РАД ЛИ ТЫ, ЧТО БУДЕШЬ ЛЕЧИТЬСЯ?

Молчание.

– Ал, скажи ей, что ты рад.

– С каждым днем болезнь понемногу усугубляется. Не думаю, чтобы очередное лекарство что-нибудь изменило.

– Это не лекарство. Ал, это совершенно новое лечение с использованием твоего метода.

– Я уже приучен мириться с оптимизмом в умеренных дозах. Так что будем следовать плану.

– Дениз, – вмешалась Инид. – Я столько всего могу делать по дому. Буду готовить всю еду, все перестираю. Будет замечательно интересно. Ты огромный молодец, что все это придумала.

Шесть месяцев с родителями в этом доме, в этом городе, с которым она уже покончила, шесть месяцев бытия в роли внимательной и заботливой дочери, каковой она не была и не собиралась становиться, – возможно ли это вытерпеть? Но Дениз дала слово, а гнев вымещала на Робин.

В субботу вечером перед Рождеством она сидела на кухне, обкуривая Робин, которая доводила ее до исступления, пытаясь приободрить.

– Ты сделала им такой подарок, – говорила Робин, – пригласила пожить…

– Был бы подарок, если б я сама на куски не разваливалась, – сказала Дениз. – Нельзя дарить то, чего у тебя нет.

– Ты сможешь, – твердила Робин. – Я тебе помогу. Я могу сидеть по утрам с твоим папой, чтобы твоя мама отдохнула, а ты пойдешь по своим делам, куда захочешь. Буду приходить три-четыре раза в неделю.

С точки зрения Дениз, из-за Робин эти утра могли стать еще мрачнее и невыносимее.

– Не понимаешь, что ли? – возмутилась Дениз. – Я ненавижу этот дом. Ненавижу этот город. Ненавижу свою семью. Весь этот домашний уют. Я хочу уехать. Я плохая. А когда притворяюсь хорошей, становится еще хуже.

– Я думаю, ты очень хорошая, – возразила Робин.

– Я об тебя ноги вытираю. Ты не заметила?

– Это оттого, что ты так несчастна.

Обойдя вокруг стола, Робин потянулась к Дениз. Дениз локтем оттолкнула ее руку. Робин предприняла еще одну попытку – и Дениз ударила ее по скуле тыльной стороной руки.

Робин отшатнулась, покраснела так, словно под кожей началось кровотечение.

– Ты меня ударила! – прошептала она.

– Знаю.

– Ударила, и сильно. Зачем ты так?

– Ты мне надоела. Я не хочу принадлежать тебе. Никому не хочу принадлежать. Я все время издеваюсь над тобой, меня от этого тошнит!

В глазах Робин мелькали, сменяя друг друга, выражения гордости и любви. Она помолчала, потом сказала:

– Ладно. Я уйду.

Дениз безучастно наблюдала, как Робин уходит, но, едва дверь захлопнулась, поняла, что прогнала единственного человека, который мог бы ей помочь, когда приедут родители. Она лишилась общества Робин, телесных услад и сейчас была бы рада вернуть все то, что отвергала минуту назад.

Самолет доставил ее в Сент-Джуд.

В первый день, как всегда бывало в начале визита домой, Дениз отвечала добром на родительскую ласку и исполняла любые просьбы матери. Купила продукты и отмахнулась от денег. Промолчала, обнаружив, что оливковое масло превратилось в вонючий желтый студень и другого масла нет. Надела лиловую синтетическую водолазку и дамское золоченое ожерелье – последние подарки Инид. Искренне восторгалась юными балеринами в «Щелкунчике» и держалась за одетую в перчатку отцовскую руку, когда они вместе возвращались на парковку у театра. Она любила родителей больше, чем кого-нибудь в жизни, но, как только они улеглись в постель, поспешно переоделась и выбежала из дома.

Она остановилась на улице с сигаретой в зубах, в руках дрожит спичечный коробок («Дин и Триш, 13 июня 1987 г.»). Вышла на пустырь за средней школой, где когда-то они с Доном Армором сидели, вдыхая запах рогоза и вербены, топала ногами, потирала руки, смотрела на закрывшие звезды тучи и глубоко вдыхала воздух самодостаточности.

Поздно ночью Дениз совершила тайный подвиг ради блага матери – пробралась в спальню Гари, пока тот возился с Альфредом, расстегнула внутренний кармашек кожаной куртки, подменила таблетки мексикана-А пригоршней адвила, спрятала наркотик Инид в безопасном месте и, наконец, добрая дочь, заснула крепким сном.

На второй день в Сент-Джуде, как всегда на второй день в родительском доме, Дениз проснулась сердитая. Злость возникала сам по себе, автономный нейрохимический процесс, над которым Дениз не имела власти. За завтраком каждое слово матери причиняло боль. Обжаривая ребрышки и вымачивая капусту не по современному рецепту «Генератора», а по семейной традиции, Дениз злилась еще больше: чересчур много жира, вкус пищи загублен. Медлительная электрическая плита, нисколько не сердившая ее накануне, теперь раздражала невыносимо. Сотня с лишком магнитиков на холодильнике и вовсе довели: щенячья сентиментальность, еле держатся, стоит хлопнуть дверцей, и на пол спланирует фотография Джоны или открытка с видами Вены. Дениз спустилась в подвал за старинным десятиквартовым горшком, и при виде царившего в шкафчиках бельевой беспорядка совершенно рассвирепела. Приволокла из гаража мусорный контейнер и принялась швырять туда материны сокровища. Это ведь тоже помощь по дому, вот она и занялась самоотверженно полезным делом. Выбросила корейские варенья, полсотни явно бесполезных пластмассовых цветочных горшочков, обломки ракушек, ветки денежного дерева, с которых давно осыпались серебристые листья. Выбросила венок из крашеных сосновых шишек – кто его разодрал? Избавилась от превратившейся в серо-зеленую слизь глазури для булочек. Ликвидировала допотопные банки с саго, мелкими креветками и миниатюрными китайскими початками кукурузы, литр черного и мутного румынского вина (пробка сгнила), никсоновской эры бутылку смеси май-тай (смесь частично выползла из бутылки и осела на горлышке), графинчики из-под шабли «Пол Массой» (на донышках кучки паучьих лапок и крылышек мотыльков), насквозь проржавевшую скобку от давно потерянных китайских колокольчиков. Выбросила Дениз и стеклянную квартовую бутылку «Диет-колы», которая приобрела оттенок плазмы, декоративный кувшин с кумкватом в бренди, обернувшимся в абстрактную фигуру из закаменевших леденцов и аморфных коричневых потеков, вонючий термос (стоило тряхнуть, и внутри звенела разбитая колба), заплесневелую продуктовую корзинку с вонючими стаканчиками йогурта, фонари «молния», скользкие от ржавчины, с налипшими мотыльками, давно погибшие запасы земли для цветов и ленточек от букетов, расползшиеся, сросшиеся в единую массу…

За нижней полкой среди паутины Дениз наткнулась на плотный конверт, с виду почти новый, без почтового штемпеля. Адрес: корпорация «Аксон», Ист-Индастриал-Серпентайн, 24, Швенксвиль, Пенсильвания. От Альфреда Ламберта. Надпись: «Заказное».

В примыкавшем к отцовской лаборатории туалете шумела струя, бачок наполнялся водой, чуть припахивало серой. Дверь в лабораторию была открыта, но Дениз все-таки постучалась.

– Да, – сказал Альфред.

Он стоял возле стеллажа с редкими металлами – галлием, висмутом – и застегивал пояс. Дениз показала конверт и объяснила, где нашла его.

Альфред дрожащими руками повертел письмо, словно пытаясь извлечь из него какой-то ответ.

– Загадка! – протянул он.

– Можно вскрыть?

– Делай что хочешь.

В конверте обнаружились три экземпляра лицензионного соглашения, датированного 13 сентября, подписанного Альфредом и заверенного Дэвидом Шумпертом.

– Как это попало в самый низ шкафа в бельевой? – поинтересовалась Дениз.

Альфред только головой покачал.

– Спроси у мамы.

Дениз подошла к лестнице и громко позвала:

– Мама! Можешь спуститься на минутку?

Инид тотчас возникла на верхней площадке, с посудным полотенцем в руках.

– Что такое? Не можешь найти горшок?

– Горшок я нашла. Ты можешь спуститься?

Альфред по-прежнему стоял посреди лаборатории, неуверенно сжимая в руках документы. Читать их он не стал. Инид появилась в дверях, заранее сделав виноватое лицо.

– Что такое?

– Папа хочет знать, каким образом этот конверт попал в шкафчик в бельевой.

– Дай сюда! – потребовала Инид. Выхватила у Альфреда документы и скомкала. – Все давно улажено. Папа еще раз подписал договор, и они сразу же прислали нам чек. Не о чем беспокоиться.

– По-моему, ты говорила, что отправила эти бумаги, – прищурилась Дениз. – В Нью-Йорке, в начале октября. Ты говорила, что отправила.

– Я думала, что отправила. Но они потерялись на почте.

– На почте?

Инид растерянно махнула рукой.

– Ну, я так думала. Выходит, они лежали в шкафу. Наверное, я сунула туда всю пачку корреспонденции, а когда пошла на почту, сверху взяла, а это письмо завалилось. За всем не уследишь. Бывает, что-то и теряется. Мне приходится поддерживать порядок в большом доме, Дениз, и порой что-то теряется.

Дениз взяла с верстака конверт.

– Здесь сказано: «Заказное». Как ты могла не заметить на почте, что не взяла с собой заказное письмо? Как ты могла не заметить, что не заполняла квитанцию?

– Дениз! – сердито прервал ее отец. – Довольно!

– Не помню, как это случилось, – отбивалась Инид. – Было столько дел! В общем, для меня это загадка, и не о чем тут говорить. Тем более что это не имеет никакого значения. Папа уже получил свои пять тысяч. Это не имеет значения.

Она смяла бумаги плотным комком и вышла из лаборатории.

«Я подцепила гариит», – подумала Дениз.

– Нельзя так давить на мать, – сказал Альфред.

– Верно. Мне очень жаль.

Но Инид уже что-то верещала в бельевой, потом в комнате со столом для пинг-понга, и вот она снова в лаборатории.

– Дениз! Ты же весь шкаф вверх дном перевернула! Что ты затеяла?

– Выбрасываю еду. Испорченную еду и прочий мусор.

– Прекрасно, только почему именно сейчас? Впереди выходные, и, если ты надумала помочь мне разгрести завалы, это просто замечательно! Только не сегодня. Не надо сегодня.

– Еда испорчена, мама. Лежалая еда превращается в яд. Анаэробные бактерии смертельно опасны.

– Ладно, заканчивай со шкафом, а остальное отложи до выходных. Сегодня у нас нет лишнего времени. Займись обедом, приготовь все заранее, чтобы больше о нем не думать, а потом, пожалуйста, научи папу делать зарядку, ты же обещала!

– Обещала – сделаю.

– Ал! – закричала Инид, наклоняясь, чтобы видеть мужа за спиной дочери. – После ланча Дениз поможет тебе сделать зарядку.

Он угрюмо покачал головой:

– Как скажешь.

На старой простыне «из приданого», которая давно превратилась в подстилку, громоздились плетеные столы и кресла, старая краска частично ободрана, красить заново Альфред еще не начал. На газете рядком закрытые кофейные банки. Возле верстака – ружье в брезентовом чехле.

– Зачем тебе ружье, папа? – спросила Дениз.

– А, он давным-давно собирался его продать, – ответила Инид. – АЛ, ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ НАКОНЕЦ ПРОДАТЬ РУЖЬЕ?

Похоже, Альфреду пришлось несколько раз пропустить вопрос через фильтры мозга, чтобы вычленить смысл. Он кивнул головой – медленно-медленно:

– Да, я продам ружье.

– Неприятно держать ружье в доме, – пожаловалась Инид. – Ты же знаешь, папа так ни разу им и не воспользовался. Ни разу. Никогда из него не стрелял.

Альфред с улыбкой направился к Дениз, вытесняя ее за дверь.

– Я тут закончу, – сказал он.

Наверху уже ощущалась близость Рождества. Под елкой скапливались подарки. Во дворе почти голые ветки белого болотного дуба качались на ветру – направление ветра изменилось, того гляди пойдет снег. Мертвая трава опутывала мертвые листья.

Инид, раздвинув занавески, снова выглянула на улицу.

– Я беспокоюсь за Чипа, а ты?

– Я боюсь, он не приедет, – ответила Дениз. – Но не думаю, чтобы он попал в беду.

– В газете пишут, враждующие партии сражаются в центре Вильнюса.

– Чип достаточно благоразумен.

– Иди сюда. – Инид подвела Дениз к входной двери. – Повесь, пожалуйста, последнюю фигурку на рождественский календарь.

– Почему бы тебе самой не сделать это, мама?

– Нет, мне хочется, чтобы ты.

Последнее украшение, малютка Христос в скорлупе грецкого ореха. Прикрепить его к дереву должен ребенок, наивное, полное надежд существо, а Дениз теперь со всей отчетливостью видела, что сделалась – целенаправленно делала себя – невосприимчивой к эмоциям, которые переполняли этот дом, к детским воспоминаниям и многозначительным намекам. Она не будет ребенком, не сможет выполнить эту просьбу матери.

– Календарь твой, – буркнула она. – Ты и прикрепляй.

Разочарование на лице Инид совершенно непропорционально обиде. Давно копившееся разочарование миром, и родными детьми в особенности, которые отказываются разделить с матерью самые заветные ее радости.

– Спрошу Гари, – может, он согласится, – нахмурившись, сказала она.

– Извини.

– Я же помню, тебе нравилось прикреплять украшения, когда ты была маленькой, Тогда ты это любила. Но раз не хочешь, не надо!

– Мама! – дрожащим голосом остановила ее Дениз. – Не надо меня заставлять.

– Если б я знала, что тебе это так трудно, – продолжала Инид, – в жизни бы тебя не попросила.

– Давай я посмотрю, как ты прикрепишь, – предложила Дениз.

Но Инид только головой покачала и пошла прочь.

– Попрошу Гари, когда он вернется из магазина.

– Извини.

Дениз вышла во двор, присела на ступеньку и закурила. Ветер с юга, пахнет снежком. У соседнего дома Кёрби Рут обматывал мишурой фонарный столбик. Он помахал ей рукой, Дениз помахала в ответ.

– Давно ли ты куришь? – спросила Инид, когда дочка вернулась с улицы.

– Лет пятнадцать уже.

– Я не собираюсь критиковать, – продолжала Инид, – но эта привычка ужасно вредна для здоровья. Кожа портится, да и запах, по правде сказать, неприятный.

Дениз, тяжко вздыхая, вымыла руки и принялась обжаривать муку для подливки к кислой капусте.

– Если вы собираетесь жить у меня, нужно кое о чем договориться, – сказала она.

– Я же сказала: я не критикую!

– Во-первых, ты должна понять: у меня сейчас трудный период. Я не сама ушла из «Генератора», меня уволили.

– Уволили?

– К несчастью, да. Хочешь знать за что?

– Нет!

– Уверена?

– Уверена!

Дениз, улыбаясь, добавила свиного жира на дно горшка.

– Дениз, я обещаю, – сказала мать, – мы тебе мешать не будем. Покажешь мне ближайший магазин, научишь пользоваться стиральной машиной – и ступай, куда тебе надо. Я прекрасно понимаю, у тебя своя жизнь. И вовсе не хочу тебе мешать. Будь у нас другой способ организовать для папы лечение, я бы им воспользовалась, можешь поверить. Но Гари нас не приглашал – Кэролайн мы ни к чему!

Свиной жир, зарумянившиеся ребрышки, кипящая капуста – приятные запахи. Еда, приготовленная у Инид на кухне, отнюдь не похожа на шедевры, которые Дениз скармливала тысячам незнакомцев. Ребрышки от «Генератора» имели больше общего с рыбой-звездочетом от «Генератора», чем с этими ребрышками «по-домашнему». Казалось бы, все уже знаешь про еду, все – проще простого. Но нужно учитывать, как много в ресторанном блюде от ресторана и как много от дома – в домашнем.

– Что ж ты не рассказываешь мне про Норму Грин? – подколола она мать.

– Ты так рассердилась на меня последний раз, – ответила Инид.

– Рассердилась я главным образом на Гари.

– Я только хочу, чтобы ты не страдала, как Норма. Хочу, чтобы ты была счастлива, устроила свою жизнь.

– Мама, я больше никогда не выйду замуж.

– Заранее ничего не известно.

– Мне известно.

– Жизнь полна сюрпризов. Ты еще так молода и хороша собой.

Дениз добавила в горшок свиного жира. Стоит ли останавливаться?

– Ты слышишь? – сказала она. – Я точно знаю, что больше не выйду замуж.

Но тут на улице хлопнула дверца машины, и Инид помчалась в столовую, чтобы выглянуть из-за прозрачной занавески.

– Это Гари, – разочарованным голосом сообщила она. – Всего лишь Гари.

Гари ворвался в кухню с охапкой железнодорожных сувениров, приобретенных в Музее транспорта. Проведя утро на свободе, он приободрился и с удовольствием пошел навстречу матери, прикрепил малютку Христа к рождественскому календарю, и материнские симпатии тотчас сместились от дочери к сыну. Инид заквохтала насчет того, как прекрасно Гари оборудовал душ, как замечательно удобен табурет. Дениз мрачно сварила обед, подала легкий ланч и перемыла гору посуды, а небо за окном меж тем стало совсем серым.

После ланча она поднялась к себе в комнату – Инид сумела наконец придать этому помещению почти идеальную, лишенную воспоминаний, анонимность – и упаковала подарки. (Она купила для всех одежду, знала, кому что нравится.) Развернула салфетку с тридцатью солнечными таблетками мексикана-А и прикинула, не подложить ли их Инид в качестве подарка, однако ее сдерживало данное Гари слово. Снова завернув таблетки, Дениз выскользнула из комнаты, сбежала по лестнице и спрятала наркотик в только что освободившийся двадцать четвертый кармашек рождественского календаря. Родители и брат были в подвале. Она вернулась наверх незамеченной и заперлась в комнате, будто и не выходила.

В детстве, когда бабушка тушила на кухне ребрышки, а Гари и Чип приводили домой невероятно красивых подружек и все только о том и думали, как бы порадовать Дениз подарками, сочельник превращался в самый длинный день в году. Какой-то непонятный закон природы воспрещал семье собираться вместе до наступления темноты, в ожидании все разбредались по комнатам. Иногда, в отрочестве, Чип сжаливался над сестренкой, единственным малышом в доме, и играл с ней в шахматы или «Монополию». Когда она стала постарше, он вместе со своей очередной подружкой водил ее в супермаркет. Какое блаженство в десять, в двенадцать лет оказаться в такой компании, слушать лекцию Чипа о загнивающем капитализме, догадываться о новых веяниях моды, присматриваясь к его подружке; какой длины челка, какой высоты каблук. Ее оставляли на часок одну в книжном отделе, а потом Дениз залезала на гору над супермаркетом и смотрела оттуда вниз, на медленную молчаливую процессию машин в угасающем вечернем свете.

Даже сейчас это самый длинный вечер в году. С неба обильно посыпались снежинки, чуть более темные, чем снежные облака. Холод проникал даже сквозь двойные рамы, обходил потоки прогретого батареями воздуха и овевал шею. «Как бы не заболеть», – подумала Дениз, прилегла и накрылась одеялом.

Она спала как убитая, без сновидений, и проснулась – где? что? который час? – от звука сердитых голосов. Снежинки сплелись в паутину по углам окна, разукрасили белый болотный дуб. На небе еще не вполне померк свет, но ждать осталось недолго.

– Ал, Гари потратил ТАК МНОГО СИЛ…

– Я его не просил!

– Можешь хотя бы попробовать? Гари вчера столько возился!

– Я имею право принять ванну, коли я этого хочу!

– Папа, рано или поздно ты упадешь с лестницы и сломаешь себе шею!

– Я ни у кого не прошу помощи.

– И правильно делаешь! Потому что я запретил матери – запретил! – даже близко подходить к ванне.

– Ал, прошу тебя, хотя бы попробуй душ!

– Оставь, мама, пусть сломает себе шею, нам всем будет только лучше!

– Гари!

Голоса приближались, спорящие поднимались вверх по лестнице. Тяжелые шаги отца миновали ее комнату. Дениз надела очки и приоткрыла дверь как раз в тот миг, когда Инид – больное бедро делало ее неуклюжей – добралась до верхней площадки.

– Дениз, ты занята?

– Я спала.

– Пойди поговори с отцом. Объясни ему, что он должен пользоваться душем. Гари так старался. Тебя он послушает.

После глубокого сна и резкого пробуждения Дениз не смогла сразу включиться в реальность; сцена в холле и пейзаж за окном казались тенями антиматерии, слишком громкий звук оставался едва внятным.

– Почему, – начала она, – почему нужно решать этот вопрос непременно сегодня?

– Завтра Гари уезжает, а я хочу, чтобы он убедился, что папа справляется с душем.

– Так, еще раз: почему папа не может принимать ванну?

– Он застревает в ней. И по лестнице поднимается с трудом.

Дениз закрыла глаза, но реальность по-прежнему ускользала. Открыла глаза.

– И еще, Дениз, – сказала Инид, – ты так и не позанималась с ним зарядкой, как обещала!

– Точно! Я позанимаюсь.

– Прямо сейчас, пока он не помылся. Погоди, я дам тебе листок доктора Хеджпета.

Инид захромала вниз по лестнице.

– Папа! – позвала Дениз.

Нет ответа.

Инид снова одолела несколько ступенек вверх и просунула сквозь перила лиловый листок бумаги («ДВИЖЕНИЕ – ЗОЛОТО»): фигурки с ручками и ножками в виде палочек изображали семь упражнений на растяжку.

– Научи его как следует, – сказала она. – На меня он сердится, а тебя послушает. Доктор Хеджпет все время спрашивает, делает ли отец упражнения. Самое главное – чтобы он как следует их освоил. Я и не знала, что ты спишь.

Прихватив инструкцию, Дениз направилась в родительскую спальню и застала Альфреда перед платяным шкафом. Ниже пояса он был обнажен.

– Ой, папа, извини, – сказала она, отступая.

– Что такое?

– Нужно сделать зарядку.

– Я уже разделся.

– Надень пижаму. Свободная одежда удобнее.

Пять минут ушло на то, чтобы успокоить отца, уговорить его лечь в шерстяной рубашке и пижамных штанах в постель, повернуться на спину. И тут наконец все стало совершенно ясно.

Первое упражнение: обхватить руками правое колено и подтянуть его к груди, а потом точно так же подтянуть левое колено. Дениз опустила непослушные отцовские руки на правое колено, огорчилась, почувствовав, как он напряжен, но все же с ее помощью Альфред смог поднять ногу и согнуть бедренный сустав более чем на девяносто градусов.

– Теперь левое колено! – скомандовала Дениз. Альфред снова ухватился за правое колено и подтянул его к груди.

– Молодец! – похвалила она. – А теперь попробуй левое.

Отец лежал, тяжело дыша, и не пытался ничего сделать. Судя по его лицу, он внезапно вспомнил что-то ужасное.

– Папа! Попробуй согнуть левое колено.

Она прикоснулась к его левому колену. Альфред не реагировал. В его глазах дочь читала отчаянную мольбу – он нуждался в более четких инструкциях. Дениз положила его руки на левое колено, но они бессильно упали. Может быть, с левой стороны ригидность сильнее? Дениз снова положила руки отца на левое колено и помогла его поднять.

Да нет, с левой стороны он даже более податлив.

– Теперь попробуй сам, – сказала она.

Альфред усмехнулся, часто дыша, словно от сильного испуга.

– Что попробовать?

– Положи руки на левое колено и приподними его.

– Дениз, с меня хватит.

– Тебе станет гораздо лучше, если ты немножко растянешь мышцы, – посулила Дениз. – Давай еще раз. Положи руки на левое колено и согни его.

Она улыбнулась, но отец отвечал ей растерянным взглядом. Встретился с ней глазами. Тишина.

– Которое – левое? – выдавил он. Она дотронулась до левого колена:

– Вот это.

– И что я должен сделать?

– Положи на него обе руки и подтяни колено к груди.

Его глаза тревожно блуждали, читали грозные вести на потолке.

– Папа, сосредоточься!

– Нет смысла.

– Ладно. – Она глубоко вздохнула. – Ладно, оставим это, попробуем второе упражнение. Идет?

Альфред смотрел на дочь так, словно она, последняя его надежда, внезапно обросла рогами и клыками.

– Тут вот что надо, – продолжала Дениз, стараясь не замечать, что творится с Альфредом, – правую ногу закинуть на левую и обе ноги вместе уронить вправо, как можно дальше. Мне нравится это упражнение, – сказала она. – Для бедренной мышцы. Очень полезно.

Она еще дважды повторила объяснение, потом предложила отцу поднять правую ногу.

Он на несколько дюймов оторвал от матраса обе ноги.

– Только правую, – ласково попросила она. – И колени не распрямляй.

– Дениз! – От напряжения его голос сделался выше. – В этом нет никакого смысла.

– Вот так, – сказала она, – вот так. – Надавила на стопы, чтобы заставить отца согнуть колени. Взявшись одной рукой за щиколотку, а другой за бедро, помогла ему приподнять ногу и опустить правое колено на левое. Сперва отец не сопротивлялся, но вдруг тело свела сильная судорога.

– Дениз!

– Папа, ты расслабься.

Она уже поняла, что отец никогда, никогда не приедет в Филадельфию. От его тела исходил влажный жар, запах поражения. Под ее рукой пижама на бедре сделалась горячей и мокрой, Альфред трясся всем телом.

– Ох, черт! – выдохнула Дениз, отпуская его ногу.

Снег вихрился за окном, в соседних домах вспыхнул свет. Дениз обтерла руку о джинсы, уткнулась взглядом в пол и с сильно бьющимся сердцем прислушивалась к затрудненному дыханию отца, к ритмическому шуршанию простыни под его беспокойным телом. На простыне расплывался влажный полумесяц, вдоль одной пижамной штанины тянулась длинная мокрая полоса. Запах теплой мочи в прохладной, недостаточно натопленной комнате стал отчетливее и казался даже приятным.

– Прости, папа, – пробормотала она. – Пойду принесу полотенце.

Альфред улыбался, глядя в потолок, и голос его звучал уже спокойнее:

– Лежу тут, а все равно вижу. А ты видишь?

– Что, папа?

Одним пальцем он ткнул куда-то вверх.

– Снизу-снизу. Снизу-снизу на верстаке, – зачастил он. – Написано. Видишь?

Она была сбита с толку, но не он. Изогнув бровь, он проницательно глянул на нее:

– Знаешь, кто написал, да? Тот па. Тот па. Парень с… ну, ты знаешь. – Пристально глядя на дочь, он многозначительно кивнул.

– Не понимаю, о чем ты, – сказала Дениз.

– Твой приятель, – пояснил отец. – Парень с синими щеками.

Где-то в мозжечке забрезжило понимание и начало расползаться вверх и вниз.

– Пойду за полотенцем, – сказала она, не трогаясь с места.

Отец снова закатил глаза и уставился в потолок.

– Он написал снизу на верстаке. Напинаверст. Снизунаверстаке. А я лежу тут и вижу.

– О ком ты говоришь?

– Твой дружок из сигнализации. Парень с синими щеками.

– Ты запутался, папа. Тебе что-то приснилось. Пойду за полотенцем.

– Понимаешь, не было смысла что-то говорить.

– Я принесу полотенце, – повторила Дениз.

Она прошла через спальню к двери в ванную. Голова все еще ватная после сна, проблема даже усугубилась: Дениз совсем выпала из ритма, в котором наплывали волны реальности, составлявшие полотенечную мягкость, небесную темноту, половичную твердость, воздушную прозрачность. К чему он вдруг заговорил о Доне Арморе? Почему именно сейчас?

Когда она вернулась, отец скинул ноги с постели, снял пижамные штаны и протянул руку за полотенцем.

– Я приберу тут, – сказал он. – Иди помоги матери.

– Нет, я все сделаю, – возразила Дениз. – А ты прими ванну.

– Дай мне тряпку. Это не твоя забота.

– Прими ванну, папа.

– Я всегда старался оградить тебя от этого.

Вытянутая рука дрожала на весу. Дениз отвела глаза, чтобы не смотреть на капающий, неприглядный член.

– Встань, – попросила она. – Я сниму простыню.

Альфред прикрылся полотенцем.

– Предоставь это матери, – сказал он. – Я ей говорил, затея с Филадельфией – чепуха. Я всегда старался оградить тебя от всего этого. У тебя своя жизнь. Веселись, только будь осторожнее.

Он все еще сидел на краю постели, свесив голову, сложив на коленях ладони, словно два больших пустых черпака.

– Пустить воду в ванной? – спросила Дениз.

– Я не-ммм-не-ммм, – промычал он. – Сказал парню, он несет чушь, но что поделаешь? – Жестом Альфред подчеркнул очевидность и неизбежность случившегося. – Думал, его переведут в Литл-Рок. Ах ты ж! Я сказал! Нужно соблюдать старшинство. Нет, это все чушь. Велел ему убираться к черту! – Он виновато глянул на Дениз и пожал плечами. – Что было делать?

Дениз и прежде чувствовала себя невидимкой, но не до такой степени.

– Не совсем понимаю, о чем ты.

– Ну… – Он неопределенно махнул рукой, объяснить нелегко. – Он сказал заглянуть под верстак. Только и всего. Заглянуть под верстак, если я не верю.

– Под какой верстак?

– Чушь все это, – повторил Альфред. – Для всех лучше, если я попросту выйду на пенсию. Этого-то он не предусмотрел.

– Речь идет о железной дороге?

– Тебе не следует беспокоиться, – замотал головой Альфред. – Я всегда старался оградить тебя от всего этого. Живи своей жизнью, веселись. Но будь осторожна. Скажи матери, пусть придет сюда и принесет тряпку.

Он вытолкнул себя из постели, проковылял к ванной и захлопнул за собой дверь. Дениз, лишь бы руки чем-то занять, сдернула с постели белье, свернула комом вместе с мокрой отцовской пижамой, понесла вниз.

– Как у вас там? – бодро окликнула Инид из-за столика (она надписывала рождественские открытки).

– Он обмочился, – ответила Дениз.

– О господи!

– Он не отличает правую ногу от левой.

Лицо матери омрачилось.

– Я думала, хоть тебя он послушает.

– Мама, он не отличает правую ногу от левой.

– Эти лекарства иногда…

– Да! Да! – Дениз чуть ли не орала. – Лекарства!

Она добилась своего – мать замолчала. Дениз прошла в прачечную, разобрала и замочила белье. Откуда ни возьмись, явился Гари – рот до ушей, в руках большая модель паровоза.

– Нашел-таки! – похвастался он.

– Что нашел?

Гари явно обиделся на такое невнимание к тому, что так его занимало. Ну как же, половина деталей от его детской модели железной дороги – «очень важная половина, паровозы и трансформатор» – много лет назад куда-то запропастилась и считалась безнадежно утерянной.

– Я только что разобрал кладовку, – сказал он. – И знаешь, где я это обнаружил?

– Где?

– Угадай!

– На дне картонки с веревками, – сказала она.

– Откуда ты знаешь? – Гари широко раскрыл глаза. – Я годами его искал!

– Спросил бы у меня. В большой коробке с веревками лежит коробка поменьше с деталями от железной дороги.

– Ну ладно. – Гари передернул плечами, переключаясь с сестры на себя, любимого. – По крайней мере, я получил удовольствие от того, что сам нашел паровоз, хотя жаль, что ты мне раньше не сказала.

– Жаль, что ты не спросил.

– Знаешь, я здорово увлекся всем, что связано с железной дорогой. Удается купить прямо-таки замечательные вещи.

– Прекрасно! Рада за тебя!

Гари полюбовался зажатым в кулаке паровозиком.

– Я уж и не надеялся увидеть его снова!

Он наконец ушел, и Дениз осталась в подвале одна. Прошла с фонариком в лабораторию Альфреда, опустилась на корточки посреди банок из-под кофе и заглянула под верстак. На нижней стороне верстака карандашом было неаккуратно нарисовано сердечко.

Дениз осела на пятки, упираясь коленями в холодный каменный пол. Литл-Рок. Старшинство. Проще будет уйти.

Машинально она сняла крышку с банки из-под кофе. Банка до краев была наполнена ярко-оранжевой, забродившей мочой.

– О боже! – сказала она, обращаясь к ружью. Когда Дениз опрометью бежала к себе в комнату за пальто и перчатками, больше всего она жалела мать, ведь как бы горько, как бы многословно Инид ни жаловалась, дочь и представить себе не могла, каким кошмаром обернулась жизнь родителей в Сент-Джуде. Как ей теперь дышать воздухом, не говоря уж о том, чтобы смеяться, спать, есть вволю, если она не в состоянии понять, как худо приходится близким?

Инид снова раздвинула занавески в столовой, высматривая Чипа.

– Пойду прогуляюсь! – крикнула Дениз и захлопнула за собой дверь.

Лужайку покрывал двухдюймовый слой снега. На западе тучи разошлись, передний край надвинувшегося холодного фронта был густо-лиловым, как тени для век, ярко-голубым, как яйца малиновки. Дениз шла по утоптанному снегу посредине сумеречных улочек и курила, пока никотин не приглушил боль, – тогда прояснились мысли.

Значит, после того как братья Рот купили «Мидленд-Пасифик» и начали сокращение штатов, Дон Армор не добился перевода в Литл-Рок и пошел жаловаться к Альфреду. То ли угрожал рассказать всем о победе над Дениз, то ли предъявил права в качестве псевдозятя, – так или иначе, Альфред послал его к черту. А потом пришел домой и заглянул под верстак.

Скорее всего, между отцом и Доном Армором разыгралась неприятная сцена. О подробностях не хотелось даже думать. Как Дону Армору было противно ползти на брюхе к начальнику начальника своего начальника и молить его или шантажировать, чтобы добиться перевода в Литл-Рок, как остро Альфред ощущал предательство дочери, которую все хвалили за работоспособность, как вся гнетущая сцена сделалась окончательно невыносимой, когда разговор пошел о внедрении члена Дона Армора в преступное и бесчувственное лоно Дениз. С ужасом она представляла себе, как отец опускается на колени возле своего верстака и обнаруживает выведенное карандашом сердце, с ужасом представляла себе, как грязные разоблачения Дона Армора оскверняют пуританский слух Альфреда, как оскорбительно для человека, верующего в дисциплину и укромность личной жизни, знать, что Дон Армор ходил и блудил в его доме, сколько хотел.

Я всегда старался оградить тебя от этого.

Да, конечно. Отец уволился с железной дороги. Оградил Дениз. Ни словом не обмолвился, ничем не показал, что она упала в его глазах. Пятнадцать лет она выдавала себя за идеальную дочь, заботливую, ответственную, а он-то ничего подобного не ждал от нее и не требовал.

Пожалуй, эта мысль принесет утешение, если только удастся ухватиться за нее покрепче.

Она вышла за пределы квартала, где жили родители, дома здесь были поновее и попросторнее, но более приземистые. Сквозь окна без средников или с фальшивыми средниками она различала светящиеся экраны, у кого-то огромные, у кого-то миниатюрные. По-видимому, любой день и час года, даже этот, годится, чтобы глазеть в телевизор. Дениз расстегнула пальто и повернула обратно, срезав дорогу через пустырь за своей средней школой.

Она никогда по-настоящему не знала отца. Наверное, никто его не знал. Застенчивость, сухость, вспышки тиранической ярости – все это была лишь маска, за которой он прятался, отстаивая себя настолько свирепо, что человек, любивший Альфреда так сильно, как любила его дочь, чувствовал: правильней всего будет отнестись с уважением к его воле и оставить в покое.

Альфред продемонстрировал свою веру в дочь, принимая ее по номинальной цене он никогда не пытался заглянуть за тот фасад, который она предъявляла миру. Их отношения больше всего радовали Дениз, когда публичная оценка подтверждала отцовскую веру, когда она приносила домой одни пятерки, когда ее ресторан процветал, когда ее хвалили репортеры.

Дениз хорошо, чересчур даже хорошо понимала, что для Альфреда обмочиться при ней – катастрофа. Лежать в луже быстро остывающей мочи – нет, это не для него. Для Альфреда и Дениз существовал лишь один способ поддерживать отношения, но этот способ исчерпал себя.

Для Альфреда любовь означала не близость, а умение соблюдать дистанцию. Дениз ощущала эту особенность отца глубже, чем Гари или Чип, а потому вся ответственность ложилась на нее.

Чипу, к несчастью, казалось, будто Альфреда в детях интересует только успех. Чип вечно оставался «непонятым» и даже не замечал, до какой степени сам не понимает отца. Недостаток отцовской нежности означал, по мнению Чипа, что Альфред не знает своего сына и знать не хочет. Чип не догадывался (хотя это было очевидно), что лишь его одного на всем белом свете отец любит чистой любовью, любит таким, каков он есть. Дениз не доставляла ему такой незамутненной радости, в их отношениях слишком большую роль играли формальности и пресловутые «достижения». Но именно к Чипу Альфред взывал посреди ночи, хотя знал, что Чип еще не приехал.

«Я старалась тебе объяснить, – мысленно сказала она своему глупому братцу, пробираясь через заснеженное поле. – Как тебе еще разжевать?!»

Она вернулась в дом, залитый светом. Кто-то – Инид или Гари – расчистил с дорожки снег. Дениз вытерла ноги о пеньковый коврик. Дверь резко распахнулась.

– А, это ты, – сказала Инид. – Я-то думала, это Чип.

– Нет, всего-навсего я.

Дениз вошла, сняла сапоги. Гари развел огонь и устроился в кресле поближе к камину, сложив у своих ног груду старых альбомов с фотографиями.

– Послушайся доброго совета, – сказал он Инид. – Забудь про Чипа.

– Он попал в беду, – сказала Инид. – А то бы давно позвонил.

– Мама, Чип – патологическая личность. Пора бы тебе это усвоить.

– Ты совершенно не знаешь Чипа! – сказала Дениз брату.

– Я знаю, кто не хочет нести общее бремя!

– Мне просто хотелось, чтобы мы все собрались вместе! – простонала Инид.

Гари задохнулся от сентиментального восторга.

– Ой, Дениз! – позвал он. – О-о! Ты только взгляни на эту малышку!

– В другой раз.

Но Гари прошел через гостиную с альбомом в руках и протянул ей, ткнув пальцем в семейную рождественскую фотографию. Круглощекая, растрепанная, слегка семитского облика девчушка – Дениз в возрасте примерно полутора лет. Ни капли тревоги в ее улыбке, в улыбках Гари и Чипа. Она сидела между братьями в гостиной на диване, еще со старой обивкой; Чип и Гари с обеих сторон обнимали малышку, их чисто умытые лица почти соприкасались над головенкой сестры.

– Правда, миленькая девчушка? – сказал Гари.

– О, какая прелесть. – Инид втиснулась между ними. Из альбома выпал конверт с наклейкой «Заказное».

Инид подхватила его, отнесла к камину и швырнула в огонь.

– Что такое? – всполошился Гари.

– А, бумаги «Аксона», теперь уже все улажено.

– Папа выслал половину денег «Орфик-Мидленд»?

– Он просил меня сделать это, но я не успела, никак не управлюсь со страховкой.

Гари, посмеиваясь, пошел наверх.

– Смотри, как бы эти двадцать пять сотенных не прожгли дыру у тебя в кармане!

Дениз высморкалась и пошла на кухню чистить картошку.

– На всякий случай приготовь с запасом, чтобы и Чипу хватило, – предупредила Инид, входя вслед за ней. – Он сказал, самое позднее – сегодня вечером.

– Полагаю, вечер уже наступил, – заметила Дениз.

– В общем, нужно побольше картошки.

Все кухонные ножи затупились так, что годились только масло намазывать. Дениз взяла овощной нож.

– Папа когда-нибудь говорил, почему отказался от перевода в Литл-Рок вместе с «Орфик-Мидленд»?

– Нет! – резко ответила Инид. – А что?

– Просто любопытно.

– Он сказал им, что поедет. И если б он так и сделал, Дениз, это все бы для нас изменило в финансовом плане. Всего два года, и пенсия была бы почти вдвое больше. Нам бы сейчас жилось гораздо лучше. Он сказал мне, что поедет, сам согласился, что так будет разумно, а три дня спустя пришел домой и объявил, что передумал и уходит на пенсию.

Дениз посмотрела в глаза туманному отражению в окне над раковиной.

– И он так и не объяснил почему?

– Ну, он Ротов терпеть не мог. Я так понимаю, дело было в личной неприязни. Со мной он ничего обсуждать не стал. Ты же знаешь, мне он никогда ничего не говорит. Принимает решение, и все тут. Даже если это ведет к финансовой катастрофе, решение принято, и точка.

Слез уже не сдержать. Дениз уронила в раковину и картофелину, и ножик. Вспомнила про наркотик, спрятанный в рождественском календаре: он бы помог продержаться до тех пор, пока она не покинет Сент-Джуд, но наркотик чересчур далеко, она совершенно беспомощна здесь, на кухне.

– Лапонька, что с тобой? – встревожилась Инид. На какое-то время Дениз превратилась в размазню из слез, всхлипов, бесплодных сожалений. Потом заметила, что стоит на коленях возле раковины, под ногами лоскутный коврик, вокруг – шарики насквозь промокших салфеток. Никак не удавалось поднять глаза на мать, которая сидела рядом на стуле, исправно снабжая Дениз сухими салфетками.

– О стольком беспокоишься зря, – с внезапно обретенной мудростью сказала Инид, – а потом видишь: это вовсе не имеет значения.

– Кое-что все-таки имеет значение, – возразила Дениз.

Инид невидящим взглядом уставилась на гору нечищеной картошки.

– Он уже не оправится, верно?

Слава богу, мать думает, она плачет из-за болезни Альфреда.

– Боюсь, что нет, – сказала она.

– И дело не в лекарствах, да?

– Наверное, не в них.

– И нет никакого смысла ехать в Филадельфию, – продолжала Инид. – Он все равно не сможет выполнять указания врачей.

– Ты права. Нет смысла.

– Дениз, что же нам делать?

– Не знаю.

– Я еще утром поняла: что-то неладно, – сказала Инид. – Если б ты откопала конверт три месяца назад, он бы задал мне взбучку. А сегодня – ты сама видела. Он даже не отреагировал.

– Прости, что я наябедничала.

– Какая разница. Он ничего не понял.

– Все равно прости.

Белые бобы закипели, крышка кастрюли задребезжала. Инид поднялась, убавила нагрев. Дениз, не вставая с колен, сказала:

– Там, в рождественском календаре, кое-что есть.

– Нет, Гари уже прикрепил последнее украшение.

– В двадцать четвертом кармашке. Для тебя.

– Что?

– Не знаю. Сходи посмотри.

Она слышала, как мать идет к входной двери, потом возвращается. Дениз так долго смотрела на замысловатый узор лоскутного коврика, что, должно быть, он навеки отпечатался в ее памяти.

– Откуда это? – спросила Инид.

– Не знаю.

– Это ты спрятала в календарь?

– Секрет.

– Ты, кто же еще.

– Нет.

Инид положила таблетки на кухонный столик, отступила на два шага, нахмурилась.

– Кто бы ни спрятал их в календарь, хотел как лучше, – признала она. – Однако им не место в моем доме.

– Хорошая мысль.

– Мне нужно только настоящее или ничего.

Правой рукой Инид смела таблетки в подставленную горсткой левую, выбросила в дробилку для мусора, включила воду и истолкла аслан в порошок.

– Настоящее – это что? – спросила Дениз, когда шум утих.

– Я хочу, чтобы мы собрались все вместе на последнее Рождество.

Гари, принявший душ, чисто выбритый и изысканно одетый, вошел в кухню и успел расслышать это заявление.

– Придется смириться, что нас четверо, а не пятеро, – произнес он, открывая бар. – Что стряслось с Дениз?

– Расстроилась из-за папы.

– Самое время, – сказал Гари. – Действительно, есть из-за чего поплакать.

Дениз подобрала с полу скомканные салфетки.

– Плесни мне побольше того же, что и себе, – попросила она.

– Я думала, сегодня мы откроем шампанское Беа! – вмешалась Инид.

– Нет! – ответила Дениз.

– Нет! – подхватил Гари.

– Оставим про запас, на случай, если приедет Чип! – решила Инид. – Что это отец так долго возится?

– Наверху его нет, – сказал Гари.

– Ты уверен?

– Вполне.

– Ал! – закричала Инид. – АЛ!

Полузабытый огонь в гостиной разгорелся сильнее. Белые бобы тушились на прикрученной конфорке, из кондиционера шла струя теплого воздуха. Снаружи скрипели на снегу шины запоздалого автомобиля.

– Дениз, – попросила Инид. – Сходи посмотри, может, он в подвале?

Дениз не спросила «Почему именно я?», хотя спросить хотелось. Подойдя к лестнице в подвал, она окликнула отца. Внизу горел свет, из лаборатории доносилось какое-то загадочное шуршание.

– Папа! – снова позвала она. Ответа не было.

Страх, охвативший Дениз, когда она спускалась по ступенькам, напоминал ужас, пережитый в тот печальный год детства, когда Дениз просила завести домашнее животное и ей подарили клетку с двумя хомячками. Собака или кошка повредили бы обивку мебели, но двух юных хомячков из приплода, полученного в доме Дриблетов, Инид согласилась принять. Каждое утро, спускаясь в подвал накормить зверьков и налить им свежей воды, Дениз гадала, какой новый кошмар они высидели за ночь специально для ее глаз – гнездо со слепым, извивающимся, розовым выводком, плодом инцеста, или идиотскую, до отчаяния бессмысленную баррикаду из собранных в кучу опилок, за которой на обнаженном металлическом полу клетки тряслись родители, наглые, раздувшиеся, сожравшие все свое потомство, – вряд ли это было так уж аппетитно даже на вкус хомяка.

Дверь в мастерскую Альфреда была закрыта. Дениз постучала.

– Папа?

Альфред ответил сразу, напряженным, сдавленным лаем:

– Не входи!

За дверью что-то твердое проскребло по цементу.

– Папа! Что ты там делаешь?!

– Сказано: не входи!

Дениз видела ружье. «Конечно, – подумала она, – кому же, как не мне, быть тут. – И еще она подумала: – Я понятия не имею, что делать».

– Папа, я должна войти.

– Дениз!..

– Вхожу! – предупредила она.

Она распахнула дверь, яркий свет ударил в глаза. Одним взглядом Дениз охватила ветхую, испещренную краской простыню на полу, старика, лежащего на спине, неуклюже приподняв бедра, – колени дрожат, взгляд расширенных глаз сфокусирован на нижней стороне верстака, он сражается с огромной пластиковой клизмой, которую воткнул себе в прямую кишку.

– Ох, прости! – Дениз отвернулась, руки в отчаянии взметнулись вверх.

Альфред дышал хрипло и ничего не отвечал.

Дениз прикрыла дверь и глубоко вздохнула. Наверху прозвенел звонок. Сквозь стены и потолок Дениз слышала приближавшиеся к двери шаги.

– Это он, это он! – восклицала Инид.

Радостная песенка – «Это очень похоже на Рождество», – и очередной мыльный пузырь лопнул.

Дениз присоединилась к матери и брату. Знакомые люди собрались у заснеженного крыльца: Дейл Дриблет, Хони Дриблет, Стив и Эшли Дриблет, Кёрби Рут с несколькими дочерьми и коротко стриженными зятьями, весь клан Пирсонов. Инид обняла Дениз и Гари за плечи, прижала их к себе, аж на цыпочки стала от восторга.

– Бегите за папой! – распорядилась она. – Он любит колядки.

– Папа занят, – ответила Дениз.

Этот человек всегда уважал ее личную жизнь, просил только, чтобы и в его жизнь не вмешивались, так не стоит ли теперь дать ему право страдать в одиночестве, не усугубляя его мучения стыдом, присутствием свидетелей? Разве отец, ни разу в жизни не задавший дочери неловкого вопроса, не заслуживает избавления от любого неуместного вопроса, какой могла бы задать Дениз? Например: «К чему тебе клизма, папа?»

Колядовщики пели, будто обращаясь прямо к ней. Инид раскачивалась в такт, у Гари повлажнели глаза, но Дениз казалось, будто главный зритель – она сама. Если б она могла остаться здесь, с более счастливой половиной своей семьи! Почему, почему всегда что-то стоит на ее пути к любви и верности? Но когда Кёрби Рут, регент методистской церкви Чилтсвиля, затянул «Слышишь, ангелы поют», Дениз призадумалась, не чересчур ли простой путь она избрала – не лишать Альфреда частной жизни. Он хочет, чтобы его оставили в покое? Ах, как удачно! Дочь может вернуться в Филадельфию, жить сама по себе и тем самым исполнить волю отца. Ему неприятно, когда его застают с пластмассовой трубкой в заду? Вот и прекрасно! Ей, знаете ли, тоже было чертовски неловко!

Высвободившись из объятий матери, Дениз помахала рукой соседям и вернулась в подвал.

Дверь в мастерскую по-прежнему была приоткрыта.

– Папа?

– Не входи!

– Прости, – сказала она. – Я должна войти.

– Я всегда хотел оградить тебя от этого. Не твоя забота.

– Знаю-знаю. Но все-таки мне надо войти.

Отец все в той же позе, старое пляжное полотенце болталось у него между ног. Опустившись на колени и не замечая запаха кала и мочи, Дениз притронулась к вздрагивающему плечу отца.

– Прости, – повторила она.

Лицо Альфреда было усеяно капельками пота, глаза блестели безумным блеском.

– Найди телефон, – распорядился он. – Позвони окружному диспетчеру.

Откровение низошло на Чипа примерно в шесть утра во вторник, когда он в почти непроглядной тьме шел по дороге, усыпанной пресловутым литовским гравием, между городишками Неравай и Мишкиняй, в нескольких километрах от польской границы.

Пятнадцать часов назад он выскочил из здания аэропорта и едва не угодил под колеса автомобиля Ионаса, Айдариса и Гитанаса. Эти трое уже выезжали из Вильнюса, но услышали сообщение, что аэропорт закрыт. Развернувшись на Игналинском шоссе, они помчались выручать бедолагу американца. Грузовой отсек «форда» был до отказа забит багажом, компьютерами и телефонным оборудованием, однако для Чипа и его сумки высвободили место, закрепив два чемодана на крыше.

– Отвезем тебя на небольшой пограничный пункт, – сказал Гитанас. – На больших дорогах выставлены блокпосты. У них при виде «форда» слюнки потекут.

Ионас на опасной скорости гнал машину по разбитым, почти непроезжим, зато безлюдным дорогам к западу от Вильнюса, объезжая города Езнас и Алитус. В темноте и тесноте мелькали часы. Ни одного горящего фонаря, ни одного полицейского автомобиля. На переднем сиденье Ионас и Айдарис слушали «Металлику», а Гитанас нажимал кнопки сотового телефона в тщетной надежде, что «Трансболтик вайерлесс» (он все еще официально владел контрольным пакетом акций компании), несмотря на отключение электроэнергии и всеобщую мобилизацию, каким-то образом возобновила работу центральной станции.

– С Виткунасом покончено, – сказал Гитанас. – Объявив мобилизацию, он уподобился Советам. Войска на улице, свет отключен – литовцы не проникнутся любовью к такому правительству.

– Они стреляли в народ? – спросил Чип.

– Нет, все сводится к демонстрации силы. Трагедия превращается в фарс.

Около полуночи «форд» описал круглую дугу вокруг Лаздияя, последнего значительного города перед польской границей, и разминулся с тремя джипами, мчавшимися в противоположном направлении. Ионас прибавил скорость на бревенчатой дороге, переговариваясь с Гитанасом по-литовски. Морена древнего ледника сделала здешний пейзаж холмистым и безлесным. Оглянувшись, Чип увидел, что два джипа развернулись и начали преследовать «форд». Но и пассажиры джипа видели, как Ионас резко рванул налево, на гравийную дорожку, и помчался вдоль берега белого замерзшего озера.

– Мы уйдем от них, – заверил Гитанас Чипа примерно за две секунды до того, как Ионас не вписался в поворот и «форд» слетел с дороги.

«Авария», – успел подумать Чип, пока машина летела по воздуху. Задним числом он ощутил горячую любовь к надежной тяге, низкому центру тяжести, невертикальной форме движения. Хватило времени и на спокойное раздумье, и на скрежет зубовный, а потом времени не стало, только удар за ударом, грохот и шум. «Форд» испробовал различные варианты падения – под углом в девяносто, двести семьдесят, триста шестьдесят, сто восемьдесят градусов – и наконец рухнул на левый бок. Мотор заглох, но фары горели.

Ремень безопасности больно врезался в бедра и грудь, но в остальном Чип был цел-невредим, как и Айдарис с Ионасом.

Гитанаса бросало в машине, незакрепленный багаж бил его по лицу. Кровь текла из ран на подбородке и лбу. Он что-то поспешно сказал Ионасу, наверное, велел погасить фары, но было поздно: шины уже шуршали на дороге у них за спиной. Джипы преследователей вывернули из-за поворота, из них посыпались мужчины в лыжных масках и униформах.

– Полиция в лыжных масках! – пробормотал Чип. – Постараюсь отнестись к этому позитивно.

«Форд» врезался в замерзшее болото. Лучи фар двух джипов, скрестившись, поймали его в прицел. Восемь, не то десять «полицейских» в масках окружили машину и велели всем выходить. Чип толкнул дверцу у себя над головой – «чертик из табакерки», припомнилось ему.

У Ионаса и Айдариса отобрали оружие. Весь багаж аккуратно разложили на хрустящем снегу и сломанных прибрежных камышах. Один «полицейский» ткнул Чипа дулом винтовки в щеку и произнес односложный приказ. Гитанас перевел:

– Он предлагает тебе снять одежду.

Смерть, заморский изгнанник с вонючим дыханием, живущий на подачки родных, внезапно явилась прямо перед ним. Оружие напугало Чипа. Руки онемели и тряслись, лишь огромным усилием воли удалось заставить их выполнить нехитрую работу, расстегнуть пуговицы и молнии. Очевидно, такое унижение постигло его из-за кожаного прикида. Ни красная мотоциклетная куртка Гитанаса, ни джинсовый костюм Ионаса не привлекли внимание «полицейских», они столпились вокруг Чипа, щупали хорошо выделанный материал его куртки и брюк. Выдувая холодные облачка из округлившихся от восхищения ртов (губы вне контекста лица казались зловещими), «полицейские» проверили на прочность подошву левого ботинка Чипа.

Раздался дружный вопль: из ботинка выпала пачка долларов. В щеку Чипу снова уткнулось дуло винтовки. Холодные пальцы забрались под футболку, отыскали плотно набитый наличными конверт. «Полицейские» заглянули и в бумажник, но не тронули ни литы, ни кредитные карточки. Их интересовала только валюта.

Гитанас, словно забыв о запекшейся на лице крови, вступил в спор с капитаном «полиции». Разговор, в котором обе стороны, указывая руками на Чипа, то и дело повторяли «доллары» и «американец», завершился тем, что капитан приставил пистолет к окровавленному лбу Гитанаса, и Гитанас поднял руки, как бы признавая правоту противника.

Тем временем сфинктер Чипа расширился почти до степени полной капитуляции. Важнее всего в этот миг было удержаться. Стоя в носках и нижнем белье, Чип дрожащими руками крепко сжимал ягодицы. Сжимал изо всех сил, с помощью рук подавляя спазм. Пусть со стороны это выглядит смешно, плевать!

«Полицейские» многим поживились из багажа. Пожитки Чипа вытряхнули на промерзшую землю, все его добро перебрали. Они с Гитанасом смотрели, как «полицейские» сдирают обшивку с сидений «форда», поднимают коврики, находят спрятанные Гитанасом деньги и сигареты.

– Под каким предлогом нас задержали? – спросил Чип. Его сильно трясло, но главное сражение он выиграл.

– Нас обвиняют в контрабанде валюты и табачных изделий, – ответил Гитанас.

– Кто обвиняет?

– Боюсь, эти люди – именно те, за кого себя выдают, – сказал Гитанас. – Государственная полиция в лыжных масках. В стране нынче карнавал. Настроение типа «все можно».

В час ночи «полиция» наконец укатила на своих джипах. Чип, Гитанас, Ионас и Айдарис остались стоять в промокшей одежде и с озябшими ногами возле разбитого «форда» и разоренной поклажи.

«Есть и положительная сторона, – подумал Чип. – По крайней мере, я не обделался».

Паспорт уцелел, а также 2000 долларов в кармане футболки, которые ускользнули от внимания «полиции». Ему оставили кроссовки, великоватые джинсы, хорошую спортивную куртку из твида и любимый свитер. Чип поспешно напялил все это.

– Кончена моя карьера мафиозного дона, – прокомментировал Гитанас. – Я больше не претендую на эту роль.

Щелкая зажигалками, Ионас и Айдарис осматривали шасси «форда». Айдарис вынес приговор по-английски, чтобы и Чип понял:

– Машина накрылась.

Гитанас предложил проводить Чипа до погранзаставы на дороге в Сейны, в пятнадцати километрах к западу, но Чип слишком хорошо понимал, что, если б его друзья не сделали крюк, возвращаясь за ним в аэропорт, они бы, вполне вероятно, были сейчас в безопасности у родственников в Игналине, сохранили машину и деньги.

– Э! – пожал плечами Гитанас. – Нас могли пристрелить по пути в Игналину. Может, ты нам жизнь спас.

– Машина накрылась, – со злым восторгом повторил Айдарис.

– Увидимся в Нью-Йорке, – сказал Чип.

Гитанас присел на семнадцатидюймовый компьютерный монитор, осторожно ощупал окровавленный лоб.

– Ага, точно. В Нью-Йорке.

– Поживешь у меня.

– Я подумаю насчет этого.

– Не думай, делай! – взмолился Чип.

– Я литовец, – сказал Гитанас.

Прилив обиды, непомерное разочарование: снова Чипа бросили, отвергли. Но он и на этот раз сумел проявить сдержанность и пустился в путь в темноте, прихватив с собой карту, зажигалку, яблоко и наилучшие пожелания литовцев.

В одиночестве ему полегчало. Чем дольше он шагал, тем выше ценил кроссовки и джинсы, куда более удобное снаряжение для ходьбы, нежели кожаные штаны и модные туфли. Походка сделалась легче, шаг – размашистее, он чуть ли не скользил по дороге. Как приятно идти себе и идти в этих кроссовках!

Но великое откровение заключалось не в этом. Откровение настигло Чипа в нескольких километрах от польской границы. Напрягая слух – не лают ли в кромешной тьме спущенные с цепи хуторские псы-людоеды, – нащупывая перед собой путь, он осознал смешную сторону случившегося и припомнил слова Гитанаса: «Трагедия превращается в фарс». Внезапно Чип понял, почему его сценарий никому, даже ему самому, не пришелся по вкусу: он писал триллер, а надо было – фарс.

Над головой брезжил рассвет. В Нью-Йорке Чип шлифовал и отделывал первые тридцать страниц «Академического пурпура», пока они не отпечатались в памяти с фотографической точностью, и теперь, под светлеющим балтийским небом, с виртуальным красным карандашом «в руках» принялся за виртуальную правку этих страниц, тут что-то меняя, там добавляя гиперболу, расставляя акценты, и каждая сцена становилась в его голове такой, какой пыталась стать с самого начала, – потешной. Трагический герой Билл Квейнтенс превратился в комического дуралея.

Чип прибавил шагу, словно спешил к письменному столу, скорее приняться за сценарий. Поднялся на холм, увидел темный, лишенный электричества литовский город Эйшишкес, а вдалеке, по ту сторону границы, – польские фонари. Две впряженные в подводу лошади высовывали головы из-за проволочного ограждения и ободряюще ржали.

– Посмешнее сделать. Посмешнее! – сказал он вслух.

Крошечный пропускной пункт охраняли двое таможенников и двое «полицейских». Они вернули Чипу паспорт, изъяв толстую пачку литов, предусмотрительно засунутых туда Чипом. Без особой надобности, из мелкого садизма, его заставили несколько часов просидеть в душном помещении, пока пропускали бетономешалки, грузовики с цыплятами и велосипедистов. Утро уже перетекло в день, когда Чипу наконец позволили пересечь границу.

Пройдя еще несколько километров по дороге, он купил в Сейнах злотые и уплатил за ланч. В магазинах – изобилие товаров, Рождество на носу. Мужчины в городе сплошь старики или внешне похожие на римского папу.

К полудню среды Чип добрался до Варшавского аэропорта, сменив три грузовика и одно такси. Неправдоподобно румяные регистраторши «Польских авиалиний» были счастливы видеть клиента. В расчете на десятки тысяч польских гастарбайтеров «Польские авиалинии» добавили перед праздником несколько рейсов на Запад, но билеты остались нераспроданными. Румяные регистраторши носили форменные шляпки, точно участницы парада. Они приняли у Чипа наличные, выдали билет и велели бежать бегом.

Он добежал до выхода и занял место на борту «Боинга-767», который простоял четыре часа на взлетной полосе, пока неисправный прибор в кабине не был обнаружен и – без особой спешки – заменен.

Маршрут по большой дуге без пересадок доставил Чипа в великий польский город Чикаго. В полете Чип спал, чтобы не вспоминать о долге Дениз (20.500 долларов), о том, что он превысил кредит по карточкам и не имеет ни работы, ни надежды ее найти.

Пройдя таможню в Чикаго, Чип узнал две новости – хорошую и плохую. Хорошая новость: два агентства по прокату автомобилей еще не закрылись. Плохая (ее он узнал, отстояв полчаса в очереди): людям, превысившим кредит по карточкам, машины напрокат не выдаются.

Чип просмотрел каталог авиалиний и наткнулся на совершенно незнакомое название – «Прери хоппер». Нашлось свободное место на рейс в Сент-Джуд в 7.30 утра следующего дня.

Для звонка в Сент-Джуд было чересчур поздно. Чип выбрал местечко на ковровом покрытии, где не так натоптано, и прилег отдохнуть. Ему еще предстояло осознать, что с ним произошло, а пока он чувствовал себя точно листок бумаги, на котором когда-то сделали вполне осмысленную запись, а потом забыли в кармане и постирали. Он огрубел, потерся вдоль линии сгиба, кое-где слова смылись. В полудреме перед ним кружились глаза и рты, отделенные от лиц, скрытых под лыжными масками. Он забыл, чего хотел в жизни, а поскольку человек есть то, чего он хочет, можно сказать, Чип забыл, кто он есть.

Чип даже удивился, когда старик, наутро, в половине десятого, распахнувший перед ним дверь дома в Сент-Джуде, сразу узнал его.

На двери – венок из падуба. Снег сгребли к краю дорожки, а саму дорожку аккуратно вымели. Улица городка на Среднем Западе казалась пришельцу частью волшебного царства благополучия, высоких дубов и избытка свободного пространства. В польско-литовском мире такому городку не было места. Несмотря на столь заметную разницу экономических потенциалов, энергия никоим образом не перетекает из более высокой точки в более низкую – это ли не свидетельство эффективности изолирующих политических границ! Старая улочка с заснеженными изгородями и сосульками на карнизах, с ароматом дубовых углей, казалось, вот-вот исчезнет. Как мираж. Как необычайно яркое воспоминание о давно умершей любви.

– Ну и ну! – произнес Альфред, и лицо его вспыхнуло от удовольствия. Он обеими руками ухватил сына за руку. – Смотрите, кто у нас тут!

Инид, окликая Чипа, попыталась протиснуться между ними, но Альфред не выпускал его руку.

– Смотрите, кто у нас тут! Смотрите, кто у нас тут! – дважды повторил он.

– Ал, впусти его наконец и закрой дверь! – распорядилась Инид.

Чип застыл в дверях. Снаружи мир был черен, бел и сер, пронизан холодным и свежим ветром; в заколдованном внутреннем пространстве дома сгустились предметы, цвета и запахи, влажность, человеческие отношения. Он боялся войти.

– Заходи, заходи, – кудахтала Инид. – Закрывай дверь!

Чтобы защититься от чар, Чип беззвучно произнес заклинание: пробуду тут три дня, вернусь в Нью-Йорк, найду работу, буду откладывать как минимум пятьсот долларов ежемесячно, пока не выплачу долги, а каждый вечер буду работать над сценарием.

С этим заклинанием, жалким остатком, к которому сводилась теперь его личность, Чип переступил порог.

– Ну, ты зарос, пропах, – сказала мать, целуя Чипа. – Где же твой чемодан?

– Остался на обочине дороги в западной Литве.

– Слава богу, живой домой добрался!

Нигде во всей Литве не было помещения, похожего на гостиную в доме Ламбертов. Только в Западном полушарии найдется такое роскошное шерстяное ковровое покрытие, такая массивная мебель отменного качества, с прекрасной обивкой в столь простенькой по дизайну и заурядной по назначению комнате. Хотя свет за деревянными рамами окна окрашивался серыми тонами, ему был присущ оптимизм прерий: в радиусе шестисот миль нет портящего климат моря. Осанка старых дубов, свободно тянущихся к небу, их надменность напоминали о тех временах, когда и города еще не было, – иероглифы ветвей свидетельствовали о мире, не знавшем заборов.

Одно мгновение – и Чип вобрал в себя весь пейзаж. Этот континент – его родина. По гостиной раскиданы вскрытые подарки, обрывки разноцветных ленточек и упаковочной бумаги, наклейки. Перед креслом у камина, которое Альфред навсегда зарезервировал за собой, сидела на корточках Дениз, разбирая самую большую груду подарков.

– Дениз, смотри, кто пришел! – окликнула Инид.

Дениз подошла словно нехотя, глядя в пол, но, когда она обвила Чипа руками и он прижал сестренку к себе (по обыкновению удивляясь, до чего она высокая), она не смогла его выпустить. Всем телом прижалась к брату, целовала его шею, глаз с него не сводила и все повторяла: «Спасибо».

Подошел и Гари, неуклюже, полуотвернувшись, обнял Чипа.

– Не думал, что доберешься, – буркнул он.

– И я не надеялся, – ответил Чип.

– Ну-ну! – в очередной раз сказал Альфред, с изумлением глядя на сына.

– Гари уезжает в одиннадцать, – предупредила Инид. – Мы успеем позавтракать вместе. Иди мойся, а мы с Дениз приготовим завтрак. Этого-то я и хотела, – прощебетала она по пути в кухню. – Самый лучший рождественский подарок для меня!

Гари обратил к Чипу лицо с гримасой «что поделать, остался в дураках».

– Вот так-то! – фыркнул он. – Лучший рождественский подарок!

– Думаю, она имела в виду нас всех вместе, – заступилась Дениз.

– Недолго ей радоваться подарочку, – сказал Гари. – Нам еще предстоит разговор, и она должна мне деньги.

Чип тащился за собственным телом, отделившись от него, недоумевая, что оно сотворит. Убрал алюминиевый табурет из душевой внизу. Ударила сильная, горячая струя воды. Впечатления настолько первичные, что либо сохранятся на всю жизнь, либо тут же изгладятся. Мозг способен воспринять лишь ограниченное количество информации, потом он утрачивает способность расшифровывать ее, распределять в должной связи и порядке. Так, почти бессонная ночь на полу в аэропорту была еще совершенно свежа в памяти и требовала обработки. А теперь вот горячий душ рождественским утром. Знакомая желтовато-коричневая плитка на стене. Эта плитка, как и все прочее в доме, пропитана своей принадлежностью Альфреду и Инид, окружена аурой именно этой семьи. Дом казался не строением, а телом – мягким, податливым, живым и уязвимым.

Шампунь Дениз вкрадчиво пахнет зрелым западным капитализмом. Промывая волосы, Чип на мгновение забыл, где находится, какая тут часть света, который год и час, что за обстоятельства. Мозг под струями душа превратился в орган рыбы или амфибии, впитывая впечатления, реагируя только на данный миг. Жутковато, но вместе с тем хорошо. Хотелось есть и пить, особенно хлебнуть кофейку.

Завернувшись в полотенце, Чип вошел в гостиную. Альфред поднялся ему навстречу. Чипа словно ударило: как быстро постарел отец, на лице – очевидные признаки распада, красные пятна, асимметричность черт.

– Ну и ну! – сказал Альфред. – Быстренько ты!

– Не одолжишь что-нибудь из одежки?

– На твое усмотрение.

Наверху, в стенном шкафу отца, на привычных местах дремали старые бритвенные приборы, рожки для обуви, электробритвы, распорки и вешалка для галстуков. Они несли свою службу все полторы тысячи дней с тех пор, как Чип в последний раз побывал в этом доме.

На мгновение он рассердился (как же иначе?) на родителей: так и не стронулись с места, сидят в Сент-Джуде и чего-то ждут.

Белье, носки, шерстяные брюки, белую рубашку и серую вязаную куртку Чип прихватил в ту комнату, где они с Гари жили в промежутке между рождением Дениз и отъездом Гари в колледж. Гари уже раскрыл небольшой чемоданчик на «своей» кровати и складывал вещи.

– Не знаю, обратил ли ты внимание, – заговорил он. – Отец совсем плох.

– Да, я заметил.

Гари выложил на комод перед Чипом небольшую коробку. Патроны, пули двадцатого калибра для короткоствольного ружья.

– Он держал их и ружье в мастерской, – пояснил Гари. – Сегодня утром я спустился туда и решил – лучше подстраховаться.

Чип не сводил глаз с коробки.

– Разве не папе решать? – невольно вырвалось, у него.

– Вчера я так и подумал, – ответил Гари. – Но если таковы его планы, пусть подыщет другой способ. Сегодня около нуля. Он может выйти погулять, прихватив с собой бутылку виски. Не хочу, чтобы мама наткнулась на труп с размозженной головой.

Чип не нашелся что ответить. Он молча переодевался в отцовскую одежду. Тело радовалось чистой рубашке и чистым брюкам. Чип не ожидал, что они окажутся впору, точно на него сшиты. Надев куртку, он удивился, что руки не дрожат и в зеркале отражается молодое лицо.

– Так чем же ты был занят?

– Помогал одному литовскому приятелю обманывать западных инвесторов.

– Боже, Чип! Только этого не хватало!

Весь мир переменился, но снисходительность старшего брата злила, как и раньше.

– Если говорить с позиций строгой морали, – сказал Чип, – Литва вызывает гораздо большее сочувствие, нежели американские инвесторы.

– Большевиком заделался? – съехидничал Гари, застегивая молнию на чемодане. – На здоровье, играй в большевика. Только не обращайся ко мне за помощью, когда тебя арестуют.

– Мне бы и в голову не пришло обратиться к тебе, – отпарировал Чип.

– Все готовы к завтраку? – пропела Инид, одолев половину лестничного марша.

На обеденном столе – праздничная льняная скатерть. В центре красивая композиция из сосновых шишек, белого и зеленого падуба, красных свечей и серебряных колокольчиков. Дениз принесла еду – техасские грейпфруты, омлет, бекон, домашние булочки и рождественский кекс.

От снега свет за окном сверкал.

Гари, как обычно, уселся особняком. Дениз села поближе к Инид, Чип – к Альфреду.

– Веселого, веселого, веселого Рождества! – провозгласила Инид, поочередно заглядывая в глаза каждому из своих детей.

Альфред уже ел, низко опустив голову.

Гари, бросив взгляд на часы, тоже поспешно принялся за еду.

Чип и не помнил, что здешний кофе так вкусен.

Дениз спросила, как он добрался домой. Чип рассказал обо всем, кроме вооруженного ограбления.

Инид, неодобрительно хмурясь, следила за каждым движением Гари.

– Помедленнее, – попросила она. – До одиннадцати полно времени.

– Вообще-то я сказал: без четверти одиннадцать, – уточнил Гари. – Сейчас половина одиннадцатого, а нам еще надо кое-что обсудить.

– Наконец-то все собрались вместе, – сказала Инид. – Почему бы нам просто не порадоваться празднику?

Гари отложил вилку.

– Лично я здесь с понедельника, мама. Дожидаюсь, пока все соберутся. Дениз приехала утром во вторник. Не моя вина, если Чип так увлекся, обманывая американских инвесторов, что не поспел вовремя.

– Я только что объяснил, почему опоздал, – перебил Чип. – Ты не слушал?

– Что ж, вероятно, стоило выехать заранее.

– Обманывать? О чем это он? – всполошилась Инид. – Я думала, ты работаешь на компьютере.

– Потом объясню, мама.

– Нет, – сказал Гари. – Объясни ей сейчас.

– Гари! – одернула брата Дениз.

– Нет уж, извините! – произнес Гари, швыряя салфетку на стол, точно перчатку. – Я по горло сыт этой семейкой! Мне надоело ждать! Я хочу получить ответ немедленно!

– Я работал на компьютере, – сказал Чип. – Но Гари прав: по сути дела, мы старались обмануть американских инвесторов.

– Никак не могу этого одобрить, – сказала Инид.

– Знаю, что не одобришь, – сказал Чип. – Правда, все обстоит несколько сложнее, чем ты…

– Так ли уж сложно соблюдать закон?

– Гари, ради бога! – вздохнула Дениз. – В Рождество!

– А ты – воровка! – обернулся к ней Гари.

– Что?

– Ты знаешь, о чем речь! Ты прокралась в чужую комнату и взяла вещь, которая принадлежит не…

– Извини! – яростно возразила Дениз.

– Я вернула вещь, которая была украдена у законного…

– Чушь собачья! Чушь! Чушь!

– О нет, это невыносимо! – взвыла Инид. – Только не в утро Рождества!

– Извини, мама, но ты никуда не уйдешь, – остановил ее Гари. – Мы должны поговорить прямо сейчас.

Альфред заговорщически улыбнулся Чипу, жестом указывая на остальных:

– Видишь, с чем мне приходится мириться?

Чип изобразил на лице понимание и сострадание.

– Чип, ты надолго в эти края? – поинтересовался Гари.

– На три дня.

– А ты, Дениз, уезжаешь…

– В воскресенье, Гари. Я уеду в воскресенье.

– И что же произойдет в понедельник, мама? Как вы будете жить в этом доме в понедельник?

– Об этом я подумаю, когда наступит понедельник.

Альфред все с той же улыбкой спросил Чипа, о чем Гари ведет речь.

– Не знаю, папа.

– Ты правда собираешься ехать в Филадельфию? – наседал Гари. – Веришь, что «Коректолл» поможет?

– Нет, Гари, не верю, – призналась Инид. Но Гари словно не слышал ее.

– Сделай одолжение, папа! – обратился он к Альфреду. – Положи правую руку на левое плечо.

– Гари, прекрати! – выкрикнула Дениз.

Альфред наклонился к Чипу и доверительно переспросил:

– Чего он хочет?

– Чтобы ты положил правую руку на левое плечо.

– Чушь какая-то!

– Папа! – повторил Гари. – Ну же, давай: правая рука, левое плечо!

– Прекрати! – взмолилась Дениз.

– Вперед, па! Правая рука, левое плечо! Ты можешь это сделать? Покажи нам, как ты выполняешь простые инструкции! Давай! Правая рука. Левое плечо.

Альфред покачал головой.

– Нам всего и нужно-то – спальня да кухня.

– Ал, я не хочу жить в квартире из спальни и кухни! – возразила Инид.

Старик отодвинул стул от стола и опять оглянулся на Чипа.

– Как видишь, тут есть свои трудности, – сказал он. Альфред встал, ноги подкосились, и он рухнул на пол, увлекая за собой тарелку и подставку, чашку и блюдце. Грохот прозвучал, словно последний аккорд симфонии. Старик лежал среди осколков, как раненый гладиатор, как павший конь.

Чип наклонился и помог отцу сесть. Дениз выбежала в кухню.

– Без четверти одиннадцать, – сказал Гари таким тоном, будто ничего не произошло. – Прежде чем уйти, подведу итоги: отец страдает деменцией и недержанием. Мама не может жить с ним в этом доме без посторонней помощи, о которой она не желает и слышать, даже если бы она была ей по карману. «Коректолл», очевидно, не выход. Итак, я хочу знать: что вы собираетесь делать? Прямо сейчас, мама! Я хочу услышать ответ прямо сейчас.

Дрожащими руками Альфред уцепился за плечи младшего сына, с изумлением озирая комнату. Он был растерян, но улыбка так и не сошла с его лица.

– А я спрашиваю, – сказал он, – кто хозяин дома? Кто платит за все?

– Ты хозяин, папа.

Альфред покачал головой, словно этот факт шел вразрез со всеми прочими. Гари ждал ответа.

– Думаю, нужно сделать перерыв в приеме лекарств, – сказала Инид.

– Отлично, попробуй! – подхватил Гари. – Помести отца в больницу – посмотрим, выпишут ли его оттуда. А заодно и сама сделай перерыв в приеме сильнодействующих препаратов.

– Мама избавилась от них, Гари, – сказала Дениз (она стояла на коленях, вытирая пол). – Выбросила в мусородробилку. Отцепись от нее!

– Что ж, мама, надеюсь, этот урок ты усвоила!

Чип, одетый в отцовскую одежду, не мог уследить за разговором. Руки отца давили ему на плечи. Второй раз в течение часа кто-то цеплялся за Чипа, словно он что-то собой представлял, был кем-то. А на самом-то деле его было так мало, что Чип не знал даже, за кого принимают его сестра и отец. Свершился метемпсихоз, его память, очищенная от всяких индивидуальных примет, переселилась в тело надежного брата, достойного сына…

Гари присел на корточки перед Альфредом.

– Папа! – сказал он. – Мне жаль, что так все заканчивается. Я люблю тебя. Скоро увидимся снова!

– Ну-ну. Доб пжалвт, – пробормотал Альфред. Опустив голову, он обводил столовую безумным взглядом.

– А ты, мой безответственный братец, – скрюченные, точно птичьи когти, пальцы Гари коснулись темени Чипа, пытаясь приласкать, – надеюсь, ты тут поможешь!

– Буду стараться! – Чипу не удалось вложить достаточно иронии в свой ответ.

Гари поднялся.

– Жаль, что испортил тебе завтрак, мама. По крайней мере, мне стало легче, когда я высказался.

– Почему ты не мог подождать до конца праздников? – пробормотала Инид.

Гари поцеловал ее в щеку.

– Завтра же утром позвони Хеджпету. Потом перезвони мне и скажи, какого плана вы придерживаетесь. Я буду пристально следить за его осуществлением.

«Неужели Гари повернется и выйдет из дому, оставив Альфреда на полу, рождественский завтрак – в осколках?» – недоумевал Чип. Однако на Гари нашел рациональный стих, его слова звучали пусто, формально; ни с кем не встречаясь взглядом, он надел пальто, взял чемодан и пакет с подарками от Инид. Гари подгонял страх. Теперь Чип отчетливо различал скрытую причину этого холодного, почти без прощания ухода: брат был напуган.

Едва захлопнулась входная дверь, Альфред удалился в ванную.

– Какое счастье, – заметила Дениз, – что Гари высказался и теперь чувствует себя намного лучше.

– Да, он прав, – сказала Инид, тупо уставившись на композицию из падуба. – Настала пора перемен.

После завтрака часы текли медленно, в расслабленном, болезненном ожидании главной части праздника. Чип так устал, что все время мерз, хотя лицо уже раскраснелось от жара кухни и аромата печеной индейки, одеялом накрывшего весь дом. Всякий раз, когда Чип оказывался в поле зрения отца, по лицу Альфреда проскальзывала улыбка узнавания и радости. Чип мог бы подумать, что отец его с кем-то путает, если бы Альфред не окликал его каждый раз по имени. По-видимому, старик любил Чипа. Большую часть жизни Чип спорил с Альфредом, негодовал на него и никак не мог извлечь из души жало родительского неодобрения. Сейчас его политические взгляды и личные изъяны, как никогда, заслуживали отцовского осуждения, но со стариком почему-то ссорился Гари, а при виде Чипа лицо Альфреда светлело.

За обедом Чип подробнее поведал о своих литовских злоключениях. Впрочем, с тем же успехом он мог бы монотонно зачитывать страницы налогового кодекса. Дениз, обычно прекрасная слушательница, на сей раз была поглощена возней с отцом, и Инид тоже не сводила глаз с Альфреда, ведя учет всем его промахам. Она вздрагивала, качала головой и тяжко вздыхала, отмечая выпадавшие у него изо рта куски пищи и бессмыстенные реплики. Да уж, теперь Альфред превратит ее жизнь в ад.

«За этим столом все несчастнее меня», – подумал Чип.

Он помог Дениз перемыть посуду. Инид тем временем поговорила по телефону с внуками, а отец лег спать.

– Давно папа сделался таким? – спросил Чип у Дениз.

– Таким, как сегодня? Со вчерашнего дня. Но и до того дела шли плохо.

Чип надел зимнее пальто Альфреда и вышел с сигаретой во двор. Было гораздо холоднее, чем в Вильнюсе. Ветер шуршал густой коричневой листвой, все еще цеплявшейся за ветви дубов, этих консерваторов среди деревьев; под ногами скрипел снег. «Сегодня около нуля, – сказал Гари. – Он может выйти погулять, прихватив с собой бутылку виски». Чип хотел обдумать важную проблему самоубийства, стимулируя умственную деятельность сигаретой, но холод до такой степени раздражал носовые пазухи и бронхи, что раздражение от табачного дыма почти не ощущалось, к тому же боль в замерзших пальцах и ушах – черт бы побрал эти сережки! – вскоре сделалась невыносимой. Чип сдался, поспешил в дом и столкнулся с Дениз.

– Куда это ты? – спросил он.

– Скоро вернусь.

Инид сидела в гостиной у камина и в отчаянии кусала губы.

– Ты даже подарки не посмотрел, – упрекнула она.

– Может, попозже, – отговорился Чип.

– Уж наверное я не сумела тебе угодить!

– Спасибо, что вообще что-то подарила.

– Не на такое Рождество я надеялась, – покачала головой Инид. – Ни с того ни с сего отец разучился делать самые простые вещи. Самые простые.

– Сделайте перерыв в лекарствах. Вдруг поможет.

Инид глядела в огонь, читая страшные пророчества.

– Задержишься на неделю? Поможешь отвезти его в больницу?

Рука дернулась вверх, к уху, нащупывая сережку, точно талисман. Чип почувствовал себя малюткой из сказки братьев Гримм, которого тепло и запах пищи приманили к чужому порогу, а теперь ведьма запрет его в клетке, откормит и сожрет.

Он повторил вслух заклинание, которое шептал, входя в этот дом:

– Я могу пробыть только три дня. Мне срочно нужно найти работу. Я много должен Дениз, надо поскорее вернуть ей деньги.

– Всего неделю, – канючила «ведьма». – Одну неделю, чтобы понять, как пойдет дело в больнице.

– Не получится, мама. Мне пора домой.

Инид приняла отказ мрачно, однако без удивления.

– Значит, вся ответственность ложится на меня, – подытожила она. – Я могла бы заранее предугадать.

Она ушла в другую комнату, а Чип подбросил дров в камин. Холодные сквозняки пробирались сквозь щели в окнах, раздвинутые занавески слегка колыхались. Отопление включено на максимум. Мир холоден и пуст. Взрослых не стало.

Около одиннадцати вернулась Дениз, пропахшая табачным дымом, промерзшая. Помахав Чипу рукой, она хотела тут же ускользнуть наверх, но Чип заставил сестру сесть у камина. Дениз опустилась на корточки, наклонила голову, шмыгая носом, протянула ладони к горячим углям. Она смотрела в огонь, чтобы не глядеть на брата. Высморкалась в промокший обрывок салфетки.

– Куда ходила? – спросил Чип.

– Так, гуляла.

– Долго же ты гуляла.

– Угу.

– Ты послала мне письмо по электронной почте, а я стер его, толком не прочитав.

– А!

– Так что же случилось?

Она только головой покачала:

– Чего только не случилось!

– В понедельник у меня было без малого тридцать тысяч долларов наличными. Я отложил двадцать четыре тысячи для тебя. А потом нас ограбили люди в форме и в лыжных масках. Неправдоподобно звучит, а?

– Я хочу простить тебе этот долг, – сказала Дениз.

Чип снова нащупал сережку.

– Я буду выплачивать тебе минимум четыре сотни в месяц, пока не верну основную сумму вместе с процентами. Это для меня – самое главное. Самое что ни на есть главное.

Сестра обернулась к нему, подняла голову. Глаза у нее налились кровью, лоб стал красным, будто у новорожденного.

– Я сказала, что прощаю долг. Ты ничего мне не должен.

– Ценю, – поспешно ответил Чип, отводя глаза. – Но я все-таки выплачу его.

– Нет! – сказала Дениз. – Я не возьму твоих денег. Я простила долг. Ты понимаешь, что значит «простить»?

Чипа пугало странное настроение сестры, ее неожиданные слова. Дергая сережку, он взмолился:

– Перестань, Дениз! Пожалуйста, перестань! Позволь мне выплатить долг и сохранить самоуважение! Конечно, я был последним дерьмом, но я не могу оставаться дерьмом всю жизнь!

– Я хочу простить этот долг, – повторила она.

– Пожалуйста, перестань! – Чип все еще пытался улыбнуться. – Ты должна позволить мне заплатить.

– Не можешь пережить такого?

– Нет, – сказал он. – Никак не могу. Будет гораздо лучше во всех отношениях, если я тебе заплачу.

Все так же сидя на корточках, Дениз согнулась, обхватила себя руками, превратилась в оливку, в луковицу, в яйцо. Изнутри этого шара глухо донеслось:

– Ты понимаешь, как много сделал бы для меня, позволив простить этот долг? Понимаешь, как трудно мне просить тебя о такой услуге? Понимаешь, что за всю жизнь я попросила тебя только об этом да еще приехать домой на Рождество? Понимаешь, что я вовсе не хочу тебя обидеть? Что нисколько не сомневаюсь в твоей готовности вернуть долг и знаю, что тебе очень, очень нелегко выполнить мою просьбу? Ты понимаешь, что я не стала бы обращаться к тебе с просьбой, которую тебе так трудно выполнить, если б позарез, позарез не нуждалась в этой уступке?

Чип смотрел на дрожащий человеческий комок, свернувшийся у его ног.

– Объясни, что случилось.

– Проблемы со всех сторон, – буркнула она.

– Значит, сейчас не время говорить о деньгах. Оставим пока эту тему. Расскажи, что у тебя стряслось.

Оставаясь в той же позе, Дениз решительно покачала головой.

– Ты должен сказать «да» прямо сейчас. Скажи: «Да, спасибо».

Чип махнул рукой, сдаваясь. Близилось к полуночи, отец недавно начал громыхать наверху, сестра, свернувшись, словно младенец в утробе, заклинала его принять освобождение из худшей в его жизни кабалы.

– Вернемся к этому разговору завтра, – предложил он.

– Если я о чем-то попрошу взамен, тебе станет легче?

– Завтра, идет?

– На следующей неделе маме понадобится кто-то из нас, – сказала Дениз. – Ты мог бы остаться на неделю и помочь. Меня бы ты выручил не сказать как. Я просто помру, если задержусь здесь дольше чем до воскресенья. Перестану существовать.

Чип задыхался. Дверь клетки вот-вот захлопнется. Вновь нахлынуло предчувствие, которое он уже испытал в мужском туалете Вильнюсского аэропорта: долг Дениз – отнюдь не обуза, а единственное спасение. Перспектива прощения ужасала. Он жил с долгом как с тяжкой болезнью, как с нейробластомой, до такой степени вросшей в структуры мозга, что попытка удалить ее грозит гибелью.

Интересно, вылетел ли уже из Сент-Джуда последний самолет или можно сбежать прямо сегодня?

– Может, поделим долг пополам? – предложил он. – Я буду должен тебе десять тысяч. И мы оба задержимся до среды, а?

– Не-а.

– Если я соглашусь, ты перестанешь вести себя так странно? – спросил Чип. – Взбодришься немного?

– Сперва скажи «да».

Альфред сверху позвал Чипа:

– Чип, помоги мне!

– Он твердил твое имя, даже когда тебя тут не было, – сказала Дениз.

Оконные стекла дребезжали на ветру. Когда ж это родители успели превратиться в детей, рано ложатся спать, а посреди ночи взывают со второго этажа о помощи? Когда это произошло?

– Чип! – звал Альфред. – Ничего не пойму с этим одеялом. ПОМОГИ МНЕ!

Дом трясется, ревет буря, сквозняк из ближайшего к Чипу окна усиливается, и – внезапный прорыв памяти – возникают шторы. В тот год, когда он уезжал из Сент-Джуда в колледж. Сложил в чемодан австрийские шахматы ручной работы, которые родители презентовали ему на окончание школы, и шеститомную биографию Линкольна, написанную Сэндбергом, – подарок к восемнадцатилетию, и новенький голубой блейзер от «Брук бразерс» («В нем ты похож на красивого молодого доктора», – намекнула Инид), и стопки белых футболок, белых «жокейских» трусов и длинных белых подштанников, и фотографию пятиклассницы Дениз в рамке из оргстекла, и то самое одеяло «Гудзон-бей», которое Альфред сорока годами раньше взял с собой, поступив в Канзасский университет, и пару шерстяных, обшитых кожей варежек, тоже времен суровой канзасской юности Альфреда, и надежнейшие утепляющие шторы, купленные Альфредом у «Сирса». Прочитав проспект колледжа, Альфред наткнулся на фразу: «В Новой Англии бывают суровые зимы». Купленные у «Сирса» шторы были из розовато-коричневой материи с синтетическим покрытием и подкладкой из пенорезины. Объемные, тяжелые, жесткие. «Холодными ночами они тебе очень пригодятся, – сказал отец. – Увидишь, как надежно они предохраняют от сквозняков». Однако в общежитии соседом Чипа оказался некий Роун Мак-Коркл, прошедший частную подготовительную школу и вскоре повадившийся оставлять вазелиновые отпечатки пальцев на школьной фотографии Дениз. Роун высмеял шторы, и Чип потешался с ним заодно. Он сложил шторы в коробку, коробку спрятал в подвале общежития, и там она плесневела следующие четыре года. Собственно, против штор Чип не держал зла – шторы как шторы. Все их амбиции сводились к желанию, общему для всех штор, – висеть ровно, в меру своих сил не пропускать в комнату свет, в точности соответствовать размерам окна, которое им предназначено закрывать, дважды в день, утром и вечером, раздвигаться и сдвигаться, летней ночью или перед грозой раздуваться от ветра, служить долго и не привлекать к себе внимания. Не только на Среднем Западе, но и на Востоке нашлось бы немало больниц, домов престарелых и дешевых мотелей, где эти самые коричневые шторы на резиновой подкладке могли бы прожить долгую, полезную жизнь. Не их вина, что в общежитии они пришлись не ко двору. Шторы не пытались подняться выше отведенного им положения, ни ткань их, ни рисунок не обнаруживали даже намека на неуместное честолюбие. Шторы были самими собой. Вообще-то, когда Чип перед окончанием колледжа откопал их в подвале, их целомудренно-розоватые складки оказались даже не столь синтетическими, провинциальными, сирсовскими, как ему запомнилось. Вовсе уж не такие они были позорные.

– Запутался я с этими одеялами! – повторил Альфред.

– Ладно, – сказал Чип сестре и начал подниматься по ступенькам. – Если для тебя так лучше, я не стану возвращать долг.

Вот в чем вопрос: как вырваться из тюрьмы?

Не спускать глаз с большой черномазой бабы, той, злобной. Она поклялась превратить его жизнь в ад. Заняла позицию в дальнем конце тюремного двора и многозначительно поглядывает на Альфреда: она ничего не забыла, она твердо намерена довести вендетту до конца. Ленивая черная сука, он так и сказал ей во всеуслышание. Всех ублюдков разнес, и черных, и белых. Подлые, низкие ублюдки со своими мелочными инструкциями! Бюрократы из экологического управления, бюрократы из охраны труда, заносчивые и наглые, так их перетак! Теперь они держатся на расстоянии, еще бы, знают, что он за ними следит, но стоит хоть на миг потерять бдительность, задремать, и они набросятся на него. Только и ждут удобного момента, чтобы его унизить. Смешать с грязью. Та толстая черная сука, злобная черная мерзавка, смотрит ему прямо в глаза поверх белых голов других заключенных, кивает, словно говоря: «Я до тебя доберусь!» Да, вот что означают ее кивки. И никто не видит, что она с ним делает. Все вокруг – сторонние зрители, запуганные, несут чушь. Он было поздоровался с кем-то из соседей, задал элементарный вопрос, а тот вроде и по-английски не разумеет. Чего уж проще: задал простой вопрос, получил простой ответ, но нет же! Он может полагаться только на себя, его загнали в угол. Ублюдки готовы накинуться.

Где же Чип? Чип умен, он бы сумел поговорить с этими людьми. Вчера Чип отлично справился, куда лучше, чем сам Альфред. Задал простой вопрос, получил простой ответ и пересказал его так, что и Альфреду все стало ясно. А теперь Чипа не видать. Сокамерники подают друг другу сигналы, машут руками, точно регулировщики. Попробуй дать этим людям самое простое указание, попробуй-ка! Притворяются, будто в упор его не видят! Толстая черная сука всех запугала до слабоумия. Если она вычислит, что заключенные на его стороне, если заметит, что они хоть как-то ему помогают, все дорого поплатятся. По ней это сразу видно. «Я сделаю тебе больно» – вот что говорит ее взгляд. Видит Бог, он по горло сыт этой наглой черной бабой, но что поделаешь?! Тюрьма есть тюрьма. Публичное заведение. Всех бросают сюда. Старушек-семафоров. Облысевших извращенцев, которые стараются дотянуться руками до пола. Но его-то за что, Господи Боже? Его-то за что? Он готов был разрыдаться. Попасть в такое место! И без того старость – сущий ад, неужели нужно терпеть еще и это, преследующих его черномазых, так их перетак?! Снова она!

– Альфред! – Бойкая, наглая. – Ты дашь распрямить тебе ноги?

– Мразь ублюдочная! – восклицает он.

– Я есть, кто я есть, Альфред. Своих родителей я знаю. А теперь опусти руки, легче, легче, я помогу тебе вытянуть ноги, и тебе станет лучше.

Когда черномазая приблизилась вплотную, он рванулся, но ремень каким-то образом зацепился за стул. Зацепился за стул, и с места не стронуться.

– Прекрати, Альфред, – сказала злобная. – А то отвезем тебя обратно в палату.

– Ублюдок! Мразь! Ублюдок!

Скорчила наглую гримасу и отошла. Скоро вернется. Они всегда возвращаются. Единственная надежда – как-нибудь высвободить ремень. Освободиться, сделать рывок, конец всему. Зачем тюремный двор устроили на верху многоэтажного дома? Отсюда Иллинойс разглядеть можно. Большое окно. Идиотский дизайн для тюрьмы. Стекло с виду термальное, двухслойное. Если с размаху врезаться головой и податься вперед, все получится. Но сперва надо расстегнуть проклятый ремень.

Он безуспешно водил пальцами по гладкой нейлоновой поверхности. Прошли времена, когда Альфред философски воспринимал проблемы. Пальцы слабые, как травинки. Он попытался поддеть ремень снизу, чтобы выдернуть. Пальцы гнутся, словно гнилые бананы. Просовывать их под ремень – явная и безнадежная бессмыслица. Все преимущества на стороне ремня, тугого, крепкого, а его старания – лишь тщетное выражение гнева, злобы, бессилия. Зацепился ногтями за ремень, бросил руки в стороны, кисти врезались в подлокотники стула-клетки, отскочили, снова ударились, уж очень он был зол…

– Папа, папа! Тише, папа, успокойся!

«Чей это голос?»

– Хватай ублюдка! Хватай!

– Папа, тише, это я, Чип.

Голос знакомый. Альфред пристально поглядел на Чипа, не сразу поверив, что перед ним и впрямь его второй сын, ведь ублюдки на всякие хитрости горазды. Вдруг это кто-то другой, не Чип, доверяться нельзя. Чересчур рискованно. Однако есть в Чиппере нечто такое, чего ублюдкам не присвоить. Смотришь на Чиппера и видишь: никогда он не солжет. Есть в нем прелесть, которую никому не подделать.

По мере того как опознание Чиппера приближалось к уверенности, дыхание выровнялось и сквозь сменявшиеся на лице гримасы проступила слабая улыбка.

– Ладно! – сказал наконец Альфред.

Чип придвинул поближе другой стул, подал отцу чашку с холодной водой. Старику и правда хотелось пить. Он потянул длинный глоток через соломинку и вернул чашку сыну.

– Где твоя мать?

Чип поставил чашку на пол.

– Проснулась сегодня с простудой. Я велел ей полежать в постели.

– Где она теперь живет?

– Дома. Там, где и была два дня назад.

Чип уже объяснял, почему Альфред должен находиться здесь, и это объяснение казалось осмысленным, пока старик видел лицо и слышал голос сына, но стоило Чипу уйти, и логика рассыпалась.

Большая черная подлюка кружит поблизости, следит.

– Это кабинет физиотерапии, – говорит Чип. – На восьмом этаже в больнице Сент-Люк. Маме делали здесь операцию на ноге, помнишь?

– Эта женщина – мразь! – указывает он пальцем.

– Нет, это физиотерапевт, – возражает Чип. – Она пытается тебе помочь.

– Да ты посмотри на нее. Видишь, какая она?! Видишь?

– Это физиотерапевт, папа!

– Кто-кто? Она кто?

С одной стороны, он полагался на разумность и надежность образованного сына. С другой, черная подлюка бросила на него взгляд, предупреждая, что при первой же возможности доберется до него. От нее прямо разит агрессивностью. Как разрешить противоречие? Чип, несомненно, прав, но эта мразь столь же несомненно никак не может быть терапевтом.

Противоречие зияло бездонной пропастью. Альфред заглянул в бездну, челюсть отвисла. Что-то теплое ползет по его подбородку.

И опять какая-то мразь тянется к нему руками. Он попытался отпихнуть ее, но тут же понял, что это руки Чипа.

– Тише, папа. Вытру тебе рот.

– О Боже!

– Хочешь посидеть тут немного или вернуться в палату?

– На твое усмотрение.

Готовая фраза, удобная на все случаи жизни, выговаривается сама собой.

– Ну, тогда в палату. – Чип зашел за спинку стула, что-то там наладил. Похоже, у этого стула множество вариантов наклона и сложнейшее управление.

– Попробуй отстегнуть ремень, – попросил Альфред.

– Вернемся в палату, там разомнешься.

Чип повез его со двора по коридору, открыл дверь одной из камер. Поразительно, какая тут роскошь. Прямо-таки отель первого класса, если б не решетка вдоль кровати, не кандалы и не камера слежения.

Чип остановил кресло у окна, вышел из комнаты, унося пластиковый стаканчик, а минут через пять вернулся вместе с приятной невысокой девушкой в белом халатике.

– Мистер Ламберт? – сказала она. Симпатичная, похожа на Дениз, курчавые черные волосы, очки в металлической оправе, но ростом поменьше. – Я – доктор Шульман. Помните, мы познакомились вчера?

– Да! – ответил он, широко улыбаясь. Еще бы не помнить мир, где живут такие вот девушки, миленькие маленькие девушки с ясными глазками и высоким лбом. Мир надежды.

Она положила руку ему на голову, наклонилась, словно хотела поцеловать. Напугала до смерти. Он чуть было не ударил ее.

– Я не хотела вас пугать, – извинилась гостья. – Хотела только заглянуть вам в глаза. Вы хорошо себя чувствуете?

Он обернулся за помощью к Чипу, но Чип и сам таращился на девчонку.

– Чип! – позвал он.

Чип нехотя отвел взгляд от девицы.

– Да, папа?

Раз уж удалось привлечь внимание сына, придется что-то сказать, и он сказал вот что:

– Скажи матери, чтобы не трудилась убирать внизу. Я сам разберусь.

– Ладно, скажу.

Ловкие пальчики, нежное личико девушки совсем рядом с его лицом. Она попросила сжать кулак, потыкала пальцем в его тело, ущипнула. Говорит и говорит, словно телевизор работает за стеной.

– Папа! – окликнул Чип.

– Я не расслышал.

– Доктор Шульман спрашивает, как тебя называть – «Альфред» или «мистер Ламберт»? Как лучше?

Болезненная улыбка.

– Не вполне понимаю.

– Думаю, он бы предпочел «мистер Ламберт», – решает Чип.

– Мистер Ламберт, – говорит малютка, – не могли бы вы сказать, где мы находимся?

Он снова обернулся к Чипу – мальчик, видимо, чего-то ждал от него, а сам помочь не хотел. Альфред махнул рукой в сторону окна.

– Там – Иллинойс, – сказал он сыну и девушке. Теперь оба слушали с явным интересом, нужно что-то добавить. – Там окно, – выдавил он из себя. – Оно… если б вы открыли… этого я и хотел. Не могу расстегнуть ремень. Тогда…

Битва проиграна, он знал. Девушка смотрит ласково.

– Можете ли вы сказать, кто у нас президент?

«Проще простого», – усмехнулся он.

– Ох, – сказал он, – она там навалила внизу всякого. По-моему, сама не замечает. Собрать все да выбросить.

Девушка закивала, будто услышала разумный ответ. Вытянула обе руки. Симпатичная, вроде Инид, но у той обручальное кольцо, и потом, Инид не носит очки и постарела в последнее время, и вообще, он бы, надо полагать, узнал Инид, – правда, ее нынче гораздо труднее увидеть, нежели Чипа, хотя знакомы-то они с ней куда дольше.

– Сколько пальцев я показываю? – спрашивает девушка.

«Пальцы, – призадумался он. – Насколько можно понять, они передают сообщение "Расслабься. Развяжи узел. Смотри на вещи проще"».

Улыбнувшись, он освободил мочевой пузырь.

– Мистер Ламберт! Сколько пальцев я показываю?

Пальцы. Пальцы очень красивые. Избавиться от ответственности – какое облегчение. Чем меньше знаешь, тем лучше. Не знать ничего – небесное блаженство.

– Папа!

– Мне положено знать, – заявил он. – Неужели вы думаете, что я мог это забыть?!

Девушка переглянулась с Чипом, и оба вышли в коридор.

Приятно было освободить пузырь. Но прошла минута-другая, и появилось ощущение липкости. Нужно переменить белье, а он не может. Сидит в собственной луже, становится холодно.

– Чип! – позвал он.

Тишина в камере. На Чипа нельзя полагаться, вечно он исчезает. Ни на кого нельзя полагаться, кроме себя самого. Голова не соображает, руки не слушаются, и тем не менее он попытался расстегнуть ремень, чтобы спустить штаны и вытереться. Нет, эта штука сведет его с ума – двадцать раз проводил рукой вдоль всего ремня, а пряжки нет как нет. Будто он – плоская фигурка, пытающаяся ускользнуть в третье измерение. Можно целую вечность искать и так не нашарить проклятую пряжку.

– Чип! – позвал он негромко (злобная черная баба рыщет поблизости, его ждет жестокое наказание). – Чип, помоги мне!

Если б вовсе отнять ноги! Слабые, беспокойные, мокрые, зажатые в капкане! Он несколько раз лягнул воздух, попытался качнуться в некачающемся кресле. Руки мечутся судорожно. Чем труднее сдвинуть с места ноги, тем больше он размахивает руками. Ублюдки добрались до него, брошен, предан, слезы текут из глаз. Если б он знал! Если б он знал заранее, он бы принял меры, у него было ружье, был холодный бездонный океан, если б он только знал!

Он грохнул об стену пластиковый стакан, и кто-то прибежал наконец.

– Папа, папа! Что случилось?!

Альфред поднял взгляд, встретился с сыном глазами. Раскрыл рот, но произнести сумел только один звук: «Я…»

Я…

Я допускал ошибки…

Я одинок…

Я обмочился…

Я хочу умереть…

Я прошу прощения…

Я старался как мог…

Я люблю своих детей…

Я нуждаюсь в твоей помощи…

Я хочу умереть…

– Я не могу здесь оставаться, – сказал Альфред.

Чип присел на корточки перед креслом.

– Послушай, – сказал он. – Побудешь здесь недельку, чтобы за тобой понаблюдали. Нужно разобраться, в чем проблема.

Он покачал головой.

– Нет! Забери меня отсюда.

– Папа, прости! – взмолился Чип. – Я не могу забрать тебя домой. Ты должен провести тут хотя бы неделю.

Ох, этот мальчик способен вывести из терпения! Пора бы уже понять, о чем он просит, неужели все надо разжевывать?!

– Я хочу положить этому конец! – Он замолотил кулаками по подлокотникам кресла-клетки. – Помоги мне положить этому конец!

Он оглянулся на окно, в которое готов был выброситься. Или дайте ружье, дайте топор – что угодно, только бы освободиться! Как заставить Чипа понять?

Чип накрыл ладонью его дрожащие руки.

– Я с тобой, папа, – сказал он, – но этого я сделать для тебя не могу. Не могу положить конец таким способом. Прости, не могу!

Ясность мысли и способность действовать все еще были живы в его памяти, словно умершая жена или сгоревший дом. Сквозь окно, выходившее в иной мир, он все еще различал эту способность и ясность, рукой подать, там, за изолирующим стеклопакетом. Он видел желанные исходы – морская пучина, выстрел из ружья, прыжок с высоты – так близко, невозможно поверить, что он упустил шанс воспользоваться ими, избавиться.

Чудовищно несправедливый приговор. Альфред заплакал.

– Бога ради, Чип, – заговорил он громче, хватаясь за последнюю надежду освободиться, пока не вовсе утрачены сила и ясность разума. Главное, чтобы Чип точно понял, что ему нужно. – Мне нужна твоя помощь! Ты должен освободить меня! Положить этому конец!

Даже с покрасневшими веками, даже в слезах лицо Чипа сияло ясностью мысли и способностью действовать. Этот сын понимал его, как сам Альфред понимал себя, и потому, услышав ответ, Альфред осознал, что другого не будет. Борьба закончена. История закончилась в тот момент, когда Чип покачал головой и сказал:

– Не могу, папа! Не могу.