Эволюция нравов

Само собой разумеется, что глубинная трансформация идей, произошедшая в народе и вызванная изменением государственного режима и европеизацией образа жизни японцев, сопровождалась изменениями в нравах и даже в обычаях. Вековые традиции остались в прошлом, на их место пришли другие; контакты между различными слоями населения стали более тесными, а новые виды транспорта и средств сообщения позволяли проводить такой широкий обмен информацией, который не был возможен еще несколько лет назад.

В живописи, литературе, архитектуре, в развлечениях также произошли коренные преобразования. Обучение молодежи, отношения между мужчиной и женщиной, самые важные вещи в жизни, так же как и самые пустяковые, претерпели глубокие изменения. Все, что относилось к «старой Японии», стали считать смешным, хотя прежние обычаи и новые привычки существовали бок о бок. Эти нововведения могли бы показаться почти естественными и малозаметными, если бы не поистине чудесная скорость, с которой они происходили. Внезапно после упорного отрицания всего иностранного началось увлечение всем, что исходило от Европы и Америки, а это с ног на голову перевернуло все представления о прежних ценностях. Япония была околдована Западом. Европа и Америка с удивлением и некоторой долей юмора наблюдали за этим «господином Содэс’ка» (из-за привычки японцев заканчивать предложение этим словом, означающим «не так ли?»), который ради лакированных ботинок, сюртука и цилиндра пожертвовал деревянными сандалиями и национальной одеждой, дабы казаться «западным». В Америке же, так же как и в Европе, мода диктовала соблюдение некоторых японских традиций. Возрастал спрос на художественные изделия из Японии; ценились и более или менее обстоятельные сочинения, описывающие эту странную экзотическую страну, так отличающуюся от статичного Китая своей жаждой войти в сообщество современных государств. Впервые азиатская страна заставила писать о себе в газетах и в журналах не только в рубриках, посвященных развлечениям и экзотике.

Японии требовалась информация о Западе, и уезжавшие за границу студенты, путешественники, коммерсанты и дипломаты щедро снабжали свою страну сведениями о всех сторонах жизни европейцев, сведениями, которые печатались в книгах и газетных статьях и которые чуть ли не с лупой просматривались учеными и государственными деятелями. За несколько лет Япония узнала все, что происходило за кулисами Уоллстрит, в парижских салонах, в студенческой среде Германии и даже в лондонских джентри, в то время как европейцы и американцы не имели практически никакого понятия о повседневной жизни простого японского горожанина.

Преобразования в сельском хозяйстве и в сфере индивидуального производства, создание новой промышленности привели к изменениям в самом образе жизни и к появлению новых запросов. Стал иным даже способ питания, а это вызвало реформы в сельском хозяйстве и поставило страну перед необходимостью импортировать продукты. Позже Япония от этого отказалась. Чтобы развиваться дальше, новые отрасли промышленности должны были импортировать практически весь материал и первоклассное сырье. Возник новый класс торговцев, как частных лиц, так и компаний, специализирующихся на экспорте и импорте. Им за несколько лет удавалось сколотить громадные состояния. Ввоз тканей из-за границы и появление профессии ткачей привели к полному изменению привычек, касающихся одежды, так же как и семейного производства. Женщинам больше не надо было самим прясть и ткать коноплю, хлопок и шелк. Производство шелка, предназначенного на экспорт, стало полностью промышленной отраслью, в которой использовалась ручная работа женщин, что тоже было новшеством: до сих пор женщины в этой стране занимались хозяйством или полевыми работами. Жизнь в городах пульсировала, в них стекались крестьяне, бежавшие от тяжелого труда, от сомнений в завтрашнем дне и от нищеты, надеясь, что здесь прокормить себя будет легче. Незнакомое ранее состояние абсолютной свободы, когда каждый мог ехать, куда хотел, привело к смешению всех социальных слоев.

Император Мэйдзи.

Прибытие коммодора Перри в Йокогаму. 1854.

«Открытие» Японии.

Представители посольской миссии 1871 года. Слева направо: Кидо Ёситака, Окубо Тосимити, Ивакура Томоми, Ито Хиробуми и Ямагути.

Посольство Ивакуры Томоми в Америку и Европу 1871.

Ито Хиробуми.

Ямагата Аритомо.

Сайго Такамори.

Окубо Тосимити.

Императорский дворец в Киото.

Замок даймё в Кумамото.

Первая гимназия в Токио.

Токийский университет.

Мори Аринори.

Фукудзава Юкити.

Нацумэ Сосэки.

Храм последователей религии Синто.

Храм в Нагое.

Храмовая роща в Асакусе.

Храм Асакусы.

Японский алтарь.

Буддийские бонзы во время вечерней молитвы.

Семья за молитвой.

Пагода в Токио.

Плавучий мост через реку Гайда.

Бухта Нагасаки.

Предместье Осаки.

Рукав бухты Нагасаки.

В то же время город стал огромным горнилом, где переплавлялись все категории населения. Изменились деревенские пейзажи. Вдоль рек и в долинах появились заводы с дымящимися трубами; поезда, передвигавшиеся с невероятной для японцев того времени скоростью, неслись из тихих маленьких поселений в шумные промышленные города, где здания строились по одному плану, улицы были прямыми как стрела, повсюду виднелись телеграфные и электрические столбы, а в дома были проведены водопроводные и газовые трубы. В небо поднимались серые клубы дыма от заводов и поездов. Прежнее спокойствие маленьких населенных пунктов сменилось грохотом и суетой. Янагида Кунио писал по этому поводу: «Я родился и вырос в эпоху Мэйдзи, и меня безмерно удивляла быстрота, с которой менялась жизнь, странно вообще, что старые обычаи еще не совсем исчезли».

Больше всего потрясло японцев пребразование, связанное с календарем. В девятый день одиннадцатого месяца пятого года эпохи Мэйдзи (1872) император решил ввести европейский календарь вместо лунносолнечного, которым пользовались в Японии испокон веков. Он объявил, что третий день следующего месяца будет 1 января 1873 года. Решение было принято, император удалился в личное святилище, чтобы провести обряд, извещающий о нововведении предков покровительствующую ему богиню Аматэрасу. Он хотел знать, увенчается ли реформа успехом. Таков был обычай: каждый раз, когда император (или любой другой человек) должен принять важное решение, он сообщал об этом коми и предкам. К этому, как правило, прибегали, когда ожидались какие-либо изменения в жизни семьи: рождение, свадьба или смерть.

Это простое событие было принято как должное горожанами, особенно купцами и теми, кто общался с иностранцами, но для крестьян оно явилось настоящей катастрофой. Все устои были перевернуты, традиционные даты не совпадали больше с новым летосчислением. Старая поговорка гласила, что «Луна появилась бы в последний день месяца, когда проститутки были бы верными женами, а курицы несли бы квадратные яйца». И вот пословица оказалась лживой: луна действительно появилась в последний день месяца. Кроме того, с новым календарем теперь не совпадали даты больших праздников, маиури, которые до этого приурочивались к фазам луны, и даты, отмечавшие начало сельскохозяйственных работ. В народе возникло смятение, а в части крестьян и упорное сопротивление: вероятно, из всех реформ переход на другой календарь был хуже всего принят японским обществом. Хотя новый календарь применялся в начальной школе, администрации, прессе и других средствах информации, люди с большим трудом отказывались от прежней традиции летосчисления, и к концу эпохи Мэйдзи более 50 процентов крестьян все еще не желали пользоваться новым календарем в повседневной жизни.

Язык считается самым важным достоянием народа, и было бы странно, если бы он не подвергся никаким изменениям. Каждый день в газетах и книгах появлялись новые слова, изобретаемые журналистами и писателями, желающими казаться «стильными» или перевести концепции и понятия, аналогов которым в японском языке еще не существовало. Самым простым путем было приспособление иностранных слов к японскому языку, пользуясь при этом азбукой катакана. Но ограниченное количество звуков японского языка (пятьдесят начальных) не позволяло точно передать звучание и написание европейских слов. В итоге получался весьма приблизительный перевод: клуб — «курабу», такси — «такуси», butter («масло» — англ.) — «бата» и т. д. Иногда неологизм, возникший на основе иностранного языка, вместо того чтобы заменить уже существующее слово, просто добавлялся к нему для обозначения разновидности предмета. Так, парное коровье молоко по-японски называли «гюню», в то время как кипяченое молоко получило имя «мируку» (от англ. «milk»). Японский язык вобрал в себя огромное количество иностранных слов, которые постепенно совсем японизировались из-за того, что было невозможно адекватно передать их звучание и значение. Для многочисленных инструментов и предметов, являвшихся для Японии новыми, изобретались японские названия, заимствованные из английского или китайского языков. Швейная машина стала «мисин» как искажение слова «машина»; вилка и нож получили имена «фоку» и «найфу»(fork, knife); стакан стали называть «коппу» или «гурасу» (cup, glass); пиво — «биру» (beer); утюг — «айрон» (iron); европейский стол — «тэбуру» (table). Названия одежды также не остались неизменными: женская юбка превратилась в «сукато» (shirt), пуговицы — в «ботан» (button) и т. д. Подобным искажениям подверглись и названия животных: лев, который раньше именовался сиси, стал «райён» (lion), хотя мифический китайский лев продолжал называться сиси. Напротив, некоторые слова, обозначающие реалии западной жизни, получили японские эквиваленты благодаря использованию китайских иероглифов. Это такие слова, как «поезд», «телеграф», «велосипед», «демократия», «фотография», и т. п. Японский лексикон постоянно пополнялся, хотя вместе с тем исчезали слова, обозначавшие устаревшие понятия. Так, «рампу» (лампа) пришло на замену «андон» (светильник из бумаги), «каланда» (календарь) заменило «ржи» (старый японский календарь).

На лексические изменения влияло, помимо всего прочего, и общество. Например, формы личных местоимений для обозначения говорящего или того, к кому была обращена речь, варьировались до бесконечности в соответствии со строгими правилами этикета, зависящими от того, какой ранг занимал каждый из собеседников и какие их связывали отношения. Когда число социальных классов резко сократилось, а затем они вовсе исчезли, стало очень трудно узнать, как следует обращаться к человеку, которому предполагалось нанести визит. В сомнительных случаях вместо «я» или «вы» люди стали применять все более расплывчатые безличные формы, предпочитая нейтральное «считают, что…» вместо «я думаю, что…», чтобы случайно не допустить ошибки, используя неподобающее случаю личное местоимение. Кроме того, в употребление вошли еще более туманные формулировки вроде котира, означающее буквально «эта сторона» и применяемое для обозначения себя или той группы, к которой принадлежал человек. Чтобы обратиться к собеседнику, прибегали ко все более и более эллиптическим формам, таким как отаку «ваш дом» вместо традиционного «вы». Очевидно, что наиболее желательной формой становилось использование скромных наименований, если речь шла о себе, и почтительных и напыщенных при обращении к собеседнику. В эпоху Бакуфу слуги заменяли «я» словом «боку», которое считалось неприемлемым для использования представителями среднего и высшего классов. Но в эпоху Мэйдзи слово «боку» вошло в моду (по крайней мере среди мужчин), хотя сейчас оно считается немного детским. Точно так же самураи, говоря о себе, использовали сэсся («я»), которое вышло из употребления вместе с исчезновением кодекса чести самураев, а привычной формой стало слово ватакуси (или атаси на языке для женщин). Более того, некоторые выражения английского языка, такие как ту (мой), стали использоваться как чисто японские. Так, ту превратилось в май, а словосочетание ту home (мой дом) — в майхому. Это «май» все чаще и чаще используется для того, чтобы избежать ударения на «я» как преувеличения собственной значимости.

Итак, с изменениями в обществе начались изменения в языке. Появилось большое количество новых слов-дуплетов, которые в целом обогащали язык, но и вели к растворению самобытности. Эта тенденция, не прекращавшаяся в эпоху Мэйдзи, примет почти катастрофические размеры после Второй мировой войны.

Население быстро росло, и кормильцам семей требовалась работа; с тех пор как земля по императорскому указу была перераспределена между теми, кто ее обрабатывал, у крестьян в собственности остались лишь небольшие наделы. Миграция населения внутри страны и смешение социальных слоев привели к появлению категорий рабочих и служащих, отличающихся новым умонастроением; традиционные отношения между людьми претерпели глобальные изменения, например, почитание «господина» стало почитанием «начальника». Устранение отживших обычаев, замена их современными, согласующимися с условиями жизни в эпоху Мэйдзи стали всеобщим желанием. Для таких коренных преобразований, затрагивающих основы самого существования Японии, потребовались усилия и самоотверженная работа двух поколений, что не может не вызывать изумления и восхищения.

 

Домашний очаг

Семейную жизнь, какой бы она ни была, в какой бы стране она ни протекала, невозможно вообразить без домашнего очага. Дом — это место, где члены семьи объединены чувством общей близости, защищенности от всех жизненных невзгод, чувством принадлежности к одному источнику. В Японии сердцем дома всегда был очаг, где поддерживался огонь, считавшийся родственным солнцу. На протяжении эпохи Мэйдзи очаг, который использовали для приготовления пищи, для того, чтобы согреться в холодные зимние месяцы, и вокруг которого собирались для ритуального бдения члены семьи, начал меняться. Ирори, или центральный очаг, играл роль, схожую с той, которую в наших загородных домах выполняет камин, с той разницей, что в Японии он находился посреди дома. Сверху над ним, довольно высоко, висел крюк для котелка, чтобы на небольшом огне можно было готовить пищу. Считалось, что именно в этом крюке, часто украшенном традиционными мотивами с изображением рыбы, обитает божество очага, покровительствующее всему дому. Ирори считался священным местом: было кощунством пренебрегать им или как-нибудь запачкать его. Он являлся, особенно для деревенских жителей, источником всяческого тепла и света. Огонь в нем постоянно поддерживала супруга хозяина или сноха, а гасили его только в особых случаях, например при соблюдении траура. После 1882 года, когда широко распространились спички, эта нудная обязанность начала терять значение, а иногда о ней и вовсе забывали: постепенно бог огня лишился значительной части своего могущества.

По вечерам вокруг очага члены семьи собирались для ужина и ритуального бдения, причем за каждым было закреплено определенное место, соответствующее его рангу. Зимой вокруг ирори для большего тепла расстилали футон (ватное одеяло или тюфяк).

Но с появлением спичек и переносных фарфоровых жаровень (рсибати) каждый мог при желании иметь свой очаг, который легко было перенести в свой угол. Больше не нужно было ни собираться вокруг ирори на ночь, ни участвовать в бдениях, чтобы продлить день, а затем заснуть возле успокаивающего и приветливого пламени. Древесный уголь, которым раньше пользовалась только аристократия, чтобы поддерживать огонь в маленьком очаге во время чайной церемонии, стал доступен всем (сначала в городе, позднее в деревне) после того, как общинные земли превратились в частные. Из-за дороговизны древесины уголь стал основным продуктом, использующимся для разжигания и поддержания огня. Разделение главного очага на несколько второстепенных произошло благодаря фарфоровым жаровням и довольно быстро привело к перепланировке жилища: просторная комната в центре дома, посреди которой находился ирори, превратилась во множество маленьких комнат, разделенных ширмами (фусума). Теперь стало проще уединиться в своем углу и согреться, поместив хибати или жаровню под низкий стол, накрытый тканью, и поставив на него ноги. Это изобретение, получившее имя котацу, вскоре появилось во всех домах. С этого времени принимать гостей и даже готовить себе еду можно было независимо от других членов семьи.

Ничего не значащее на первый взгляд появление хибати привело к распаду традиционной групповой формы семьи и к развитию индивидуализма, поскольку каждый человек отныне мог вести отдельную жизнь. Ирори, чаще всего представлявший собой большой деревянный квадрат, покрытый железом, перед которым на своем привычном месте сидел глава семьи, все еще находился в особой комнате, но уже не играл роль центрального очага. Прогресс принес с собой уменьшение значимости ирори и бога огня. Хотя масляные светильники, накрытые каркасом, обтянутым промасленной бумагой, были известны в течение долгого времени, ими пользовались только горожане и богачи. В деревнях же довольствовались слабым светом ирори и плошками, наполненными маслом, куда был погружен фитиль. Появление светильников с рапсовым маслом и керосиновых ламп позволило улучшить домашний быт; яркий свет этих ламп, удобных для переноса, проникал в самые темные уголки дома. Вечерами школьники и студенты занимались при этом свете в своих комнатах. Кухню отделили от главной комнаты, а все более частое использование угля позволило заменить ирори печью из огнеупорной глины (ситирин), расположенной в смежной комнате. Свет отныне давали новые масляные светильники или керосиновые лампы.

Прежний закон сёгуната, запрещавший крестьянам строить многоэтажные дома, был отменен, и теперь каждый мог планировать свое жилье, как сам того пожелает. В домах появилось больше комнат, да и высота здания увеличилась. Чердаки, ранее использовавшиеся для разведения гусениц-шелкопрядов, теперь использовались как жилые комнаты.

Но все же только зажиточные люди могли позволить себе построить дом в соответствии с собственными вкусами; простые крестьяне по-прежнему придерживались образца, принятого в каждом регионе, во-первых, из-за того, что так было дешевле, во-вторых, потому, что в этом случае крестьяне могли построить его сами, иногда с помощью бродячих плотников. Из города в деревню возвращались учителя, студенты, служащие и т. п.; они не хотели жить в традиционном доме, не соответствовавшем их привычному образу жизни, так что вскоре в деревне появились многоэтажные дома городского типа, полностью меняющие облик поселения.

Как правило, пол в домах покрывали только соломенные циновки, на которые усаживали гостей и которые свертывали, когда они не были нужны. Только во дворцах и в богатых домах циновки никогда не убирались. С течением времени материалы стали более доступны, и вот уже возможность постоянно застилать пол перестала быть привилегией одного класса. Эти циновки, после того как их перестали сворачивать, стали называться татами. Они постепенно становились все шире и шире, до тех пор, пока не достигли ширины циновок во дворцах, — ширины, которая сохраняется до сих пор. Появились ватные подушки в наволочках из ткани, которые сначала предлагали почетным гостям, а позднее стали использовать в повседневной жизни. Кроме того, ажурные перегородки, затянутые прозрачной бумагой, также стали принадлежностью жилищ простых людей, а не достоянием благородных домов. Бумага, которую в эпоху Мэйдзи стали производить промышленным способом, значительно подешевела. Дома стали более светлыми и лучше проветривались, вокруг них теперь часто ставили сёдзи (прозрачные ширмы), защищавшие от дождя и ненастья. Стеклянные окна, которые импортировали в Японию (собственное производство началось только в 1903 году), были все еще слишком дорогими для простых крестьян и даже для большинства горожан.

Менялись крыши. В основном их настилали из соломы, укладывая ее под большим углом, чтобы с нее стекала вода и не задерживался снег. До эпохи Мэйдзи крестьянам запрещалось использовать черепицу (кроме того, это был очень дорогой материал), и черепичные крыши можно было увидеть только на домах благородных семей, на монастырях или храмах. В городах же применение черепицы было более широким из-за того, что ее использование снижало риск возникновения пожара. Когда же запрет на ее использование крестьянами сняли, а производство этого материала выросло, черепичные крыши стали появляться не только в городах, но и в деревнях.

В провинции изменения происходили довольно медленно, поэтому и внешне дома также менялись медленно. Лишь обеспеченные люди могли позволить себе построить вместо традиционного дома с наклонной соломенной крышей «городской» деревянный дом с более плоской крышей, сложенной из черепицы, снабженный фусумой и сёдзи, с полом, покрытым татами. Из-за того что на землях, превратившихся из общественных в частные, было все труднее собирать камыш, применяемый в строительстве, крестьяне стали использовать черепицу или менее дорогое листовое железо. Традиционные стропила, выдерживающие вес бамбука, стеблей камыша или риса, обрушивались под тяжестью черепицы. Кроме того, сильно затруднял строительство угол наклона крыши. Перед крестьянами встал выбор: либо покрывать крышу черепицей и тогда менять полностью ее конструкцию, либо брать вместо соломы доски, покрытые листовым железом или цинком. Последний вариант казался более выгодным, на нем и остановились. Это изменило не только внешний облик деревень, но и условия жизни населения. Солома (хотя ее приходилось часто менять) не только защищала от непогоды, но и от холода или жары. Напротив, железная или цинковая кровля, хотя она и была прочной и служила укрытием от дождя, не спасала от холода и жары. Отсюда возникла необходимость разделять большую общую комнату на несколько отсеков с помощью раздвигающихся ширм и навешивать потолки. Возможность отдельно обогревать каждую такую комнату переносными жаровнями и освещать их масляными светильниками или керосиновыми лампами значительно упростила обустройство сельских домов. Лишь на кухне не делали потолка, чтобы дым от плиты поднимался к кровле. Ирори сохранялись только как своего рода реликвия, символ бога огня, а не как источник тепла и света. Когда внутри дома началось разделение на комнаты, в помещении было еще очень темно. Необходимо было удвоить количество деревянных ставней (стадо) с помощью прозрачных перегородок и даже вставлять в стены новые сёдзи.

Пол на кухне, которая теперь была отделена от жилых комнат, как правило, представлял собой утоптанную землю, которую в некоторых регионах покрывали гранитными плитами. Но гранит был дорогим материалом, и крестьяне предпочитали цементный пол с тех пор, как этот вариант стал доступен почти каждому. Кроме того, цемент использовали для того, чтобы выкладывать полосу, окружающую дом, предотвращая, таким образом, размывание почвы под стенами.

Жизнь в деревне стала совершенно иной, чем прежде. Новые материалы дешевели и получали все более широкое распространение. Крестьяне, по природе недоверчиво относившиеся к тому, что предлагала современность, если это вторгалось в священную область традиций, решались на строительство нового дома, использование новых достижений и т. п., только следуя примеру тех, кто, вернувшись из города, каким-либо образом внес изменения в собственное жилище. В последние годы эпохи Мэйдзи стекло в оконные рамы вставляли только на севере страны, где холода были слишком сильными, чтобы пользоваться бумажными сёдзи. Да и то жители использовали стекла с некоторым скептицизмом и осмотрительностью: они были дорогими и легко бились. И очень долгое время только окна в комнате для приема гостей были застеклены.

В городах долгое время существовали дома, предназначенные для солдат, ремесленников, служащих.

В эпоху Эдо их часто отделывали гипсом, а крышу покрывали черепицей, чтобы снизить риск возникновения пожара. Подобные строения в деревнях и вокруг замков были деревянными с соломенной крышей. Они, как правило, строились в один этаж, а внутри пространство делилось на отдельные помещения. Общая крыша покрывала эти «квартиры», выстраивающиеся вдоль улиц и разраставшиеся в городах в начале Мэйдзи, чтобы обеспечить жильем огромный приток населения. Удобства также были общими, иногда на двадцать квартир приходилась только одна ванная комната, и жители делились на группы, чтобы набрать воды, искупаться, отправиться на поиски древесного угля, иногда даже приготовить пищу или присмотреть за детьми, пока их родители работают. Как правило, эти квартиры принадлежали важному человеку, который для своих съемщиков являлся ояката, и в них поселялись люди, принадлежавшие одной профессии или приехавшие в город из одной провинции, что в некоторой степени позволяло сохранить атмосферу их родного края. Но эти бараки, плохо оборудованные и построенные из огнеопасных материалов (то, что их покрывали гипсом или слоем земли, не меняло дела), часто становились добычей пламени, а их обитатели, использующие открытые жаровни и масляные светильники, находились в постоянной опасности, особенно если случалось землетрясение или тайфун. Жильцы совершенно не ощущали себя владельцами квартир, не слишком о них заботились, жили в них по большей части временно и, если несчастный случай все же происходил, просто хватали свои вещи и убегали, не пытаясь даже бороться с огнем — через некоторое время можно было отстроить дом заново, а это было заботой хозяина, не жильцов. Такое отношение к вещам можно встретить и в современной Японии. К своей собственности относятся чрезвычайно бережно, но общественное добро не слишком ценится. Речь ни в коем случае не идет об умышленной порче, но, в общем, то, что окружает японца, заботит его мало. Можно с легкостью представить себе, что крупные города вроде Токио и Киото в описываемую эпоху были довольно грязными, и муниципальные службы по уборке города были далеко не такими организованными и эффективными, как в наши дни…

Первые дома в европейском стиле появились только в начале XX века, хотя в эпоху Мэйдзи уже возводили общественные и административные здания из камня и кирпича. Рядом с убогими лачугами выросли построенные по линеечке вдоль улиц дома зажиточных ремесленников и торговцев, кое-где перед ними можно было увидеть небольшой сад или просто одно-два деревца, которые сажали не столько для красоты, сколько для пользы. Только самые богатые могли позволить себе разбить сад с чисто эстетическими целями. Чтобы хоть как-то восполнить недостаток зелени, каждый домохозяин обзаводился одним-двумя «миниатюрными садами» (бонсай, бонсжи), которые, в большей или меньшей степени, напоминали ему о родных местах в деревне.

Чтобы избежать превращения мегаполисов в сплошное скопление зданий без единого дерева, власти занялись устройством парков и начали программу по озеленению городов, в основном занимаясь этим на землях, ранее принадлежавших крупным феодалам. Так, в 1873 году в Токио был разбит парк Асакуса, а в 1903 году — Хибия.

Кое-где оставались здания в восточном стиле, построенные правительством, а не частными лицами. Последние особо не стремились нарушать облик дома, заменять татами на стулья и вставлять окна со створками. В целом архитектура жилых помещений в течение всего периода Мэйдзи осталась практически прежней, если не считать типов зданий, описанных выше. Но зато государственные службы, стремящиеся к европеизации и к привлечению новых министров и служащих, с энтузиазмом принялись усваивать образцы западной архитектуры. Фундамент первого здания европейского типа был заложен в 1861 году, то есть задолго до эпохи Мэйдзи, французским инженером, который вместе с тридцатью двумя техниками и специалистами прибыл для строительства двух литейных цехов для производства оружия. Год спустя англичане, чтобы не отставать от французов, построили в Эдо современное здание для размещения в нем одного из отделов своего посольства. Стены его были деревянными, а крыша черепичной, и вскоре после завершения строительства здание погибло в пожаре, устроенном ксенофобами. Зато в Йокогаме, представлявшей собой в ту пору крошечный рыбацкий поселок, дома европейского типа стали появляться одно за другим. Первыми современные здания там построили англичане и американцы, за ними потянулись и другие, желавшие превратить этот маленький порт в современную гавань. С 1867 года компания Симидзу по плану европейских и американских архитекторов принялась возводить там многочисленные здания.

В Эдо после прихода к власти императора Муцухито государственные службы вынуждены были за неимением лучшего размещаться в старых домах, принадлежащих даймё и сёгунату, в ожидании того времени, когда иностранные специалисты, приглашенные в Японию, построят для них более благоустроенные здания. Монетный двор был закончен в 1868 году; в 1871 году компания Мицуи построила деревянное пятиэтажное здание банка, куда почти сразу же въехал Национальный банк Японии. В 1872 году, после проведения первой линии железной дороги Токио — Йокогама, в районе Симбаси, вскоре ставшим процветающим деловым центром (каковым он и остается по сей день), появился вокзал. С этих пор программа строительства, принятая правительством, непрестанно расширялась, чему немало способствовали архитекторы, прибывшие из всех стран Европы и Америки. Этим, кстати, объясняется огромное разнообразие стилей. При строительстве первых административных зданий мало считались с окружающей средой и с климатическими условиями страны, поэтому работать в этих помещениях было иногда просто невозможно. По мере того как появлялись кабинеты для служащих, возникала новая категория людей, ведущих новый образ жизни. Работающие в этих кабинетах чиновники считали своей прямой обязанностью обставлять помещение столами и стульями и пользоваться ящиками для хранения документов. Служащие сменили традиционную одежду на европейскую, переняли (правда, не без некоторого отвращения) западные привычки, которые, по их мнению, делали их более «современными». Мало-помалу они стали вести двойную жизнь, превращаясь на работе в европейцев, а дома оставаясь японцами. Они не смешивали эти две линии поведения, но поочередно следовали им, накладывая, таким образом, разные цивилизации друг на друга. Эта манера поведения, наблюдающаяся до нашего времени, все шире и шире распространялась в городах и даже в деревнях, где строились административные здания на западный лад; и по мере того как множились государственные службы, увеличивалось количество служащих и чиновников. Поскольку частных предприятий также становилось больше, а они, в свою очередь, строили здания под офисы в европейском стиле, тысячи людей, работающих там, вынуждены были вести эту двойную жизнь, совершенно переворачивающую устоявшиеся традиции.

Даже в самом Токио правительство Мэйдзи было серьезно озабочено проблемой пожаров и предпочитало строить кирпичные дома, чтобы уменьшить эту опасность, поэтично именуемую «цветы Эдо». В 1873 году между Кёбаси и вокзалом Симбаси была построена первая улица, полностью состоящая из кирпичных домов. Она была названа в честь находившегося здесь же Монетного двора, известного также как Гиндза. Эта улица длиной в семьдесят метров имела тротуары и была обсажена деревьями. Но надежды правительства не оправдались, и здания, построенные по проектам англичанина Уотерса, быстро опустели, поскольку не соответствовали потребностям населения. Тогда в них разместили увеселительные заведения, бары и несколько частных школ. После японско-китайской войны 1894–1895 годов облик Гиндзы начал меняться.

В 1912 году в конце эпохи Мэйдзи в Японии была предпринята серьезная попытка реконструкции зданий, прежде всего в крупных городах. Власти снова разрешили строительство деревянных домов, поняв, что дома европейского типа не приспособлены к климату и не могут быть использованы в качестве офисов. В 1912 году в Токио насчитывалось более трехсот тысяч деревянных домов, всего шесть тысяч кирпичных, около двадцати тысяч зданий, покрытых гипсом и две тысячи каменных строений. Город больше был похож на скопление деревень, а не на столицу. Наибольшее число каменных и кирпичных домов было сосредоточено в центре города между Симбаси и Кёбаси. Местная газета в 1894 году так описывала этот оживленный квартал: «Торговцы в Нихомбаси работают в домах с плохим освещением, покрытых гипсом, и придерживаются устаревших взглядов на предмет торговли. Поэтому этот квартал с его темными домами в старинном стиле сохраняет колорит Эдо и ностальгию по этому времени…»

Действительно, многие в Нихомбаси еще жили в традиционных домах. Но вместе с тем торговцы и люди сходных с ними профессий обставляли одну комнату в западном стиле, со стульями и со столом, чтобы принимать в ней гостей и клиентов и в то же время сохранить во всем остальном доме привычную хозяевам уединенность. В крупных городах дома быстро разделились на две части: одна, «западная», предназначалась для приема гостей, другая, выполненная в традиционном стиле, представляла собой жилые комнаты. Сама жизнь японцев, таким образом, распалась на два пласта: внешний и внутренний. В то же время некоторые богачи пытались сплавить стили, строя совершенно новые дома с мраморным входом, винтовыми лестницами, европейской ванной и т. д., украшенные картинами и статуями. Кое-где имелись даже банкетный и бальный залы, камины в нескольких комнатах, как, например, в доме, принадлежащем Сибусава Эйити, описание которого поместили в «Токио Нити Нити симбун» от 24 июня 1888 года. Помимо всего прочего, обеспеченный хозяин позволил себе устроить винный погребок.

Но все же эти огромные здания, где японский стиль, смешиваясь с западным, часто образовывал довольно-таки безобразное сочетание, были редкостью. Клод Фарьер приводит описание одного из таких домов — салона маркизы Ёрисаки из Нагасаки: «Будуар парижанки, очень элегантный, очень современный, и ничем не примечательный, если бы он не находился в 3000 лье от Монсо. В нем ничего не напоминало о Японии. Даже национальные татами — циновки, более плотные и мягкие, чем любое другое покрывало, — были заменены коврами из тонкой шерсти. Стены были обтянуты шелковыми тканями в стиле помпадур, а на окнах — застекленных окнах! — висели шторы дамасского полотна. Вместо классических квадратов из рисовой соломы или из темного шелка — стулья, кресла, диван. Большое пианино занимает целый угол, а напротив входной двери в зеркале времен Людовика XV отражаются (и это никого не удивляет) желтые мордашки мусумэ (по-японски — «девочка»), а вовсе не маленьких француженок».

Необходимо уточнить, что это описание только зала для приемов. И автор далее добавляет, что в целом дом маркизы Ёрисаки был обставлен в традиционном стиле. Это ясно указывает на то, что японцы, даже будучи сильно увлечены европейской модой, все же чувствовали себя не в своей тарелке, если обстановка была для них непривычной.

Богатые семьи, жившие в домах западного типа, сохраняли тем не менее одну или несколько «японских» комнат и всегда заботились о том, чтобы был построен кура — маленькое здание из земли и гипса, с толстыми стенами, без окон, но с массивной дверью, где хранились наиболее ценные вещи. Таким способом многие поколения японцев спасали свое имущество от пожаров и землетрясений, и благодаря этому до нас дошли бесценные произведения искусства, которые иначе неминуемо погибли бы в огне «цветов Эдо», во время войны или природных катастроф. Даже сегодня некоторые частные дома и административные здания не обходятся без кура.

Большинство представителей среднего класса обустраивали одну из комнат на европейский лад, чтобы придать некоторый лоск своей повседневной жизни. Эта традиция жива и по сей день, и нередко наравне с современными строениями из бетона и цемента можно увидеть традиционные дома, в которых всего лишь одна комната обставлена на западный манер.

Как правило, внутри жилище почти ничем не украшали — этого требовал обычай. Только токонома, нечто вроде алькова, имела довольно нарядный вид. В ней находилось несколько предметов искусства, букет, составленный в традиционной манере (икэбана), какэмоно в классическом стиле и образец каллиграфии. В городах кое-кто из числа утонченных интеллектуалов, гордившихся своим тонким вкусом, занимался коллекционированием картин, ширм и прочих произведений искусства, которые хранились в кура и демонстрировались хозяином только друзьям и знатокам. Торговцы и простолюдины, ремесленники и хозяева лавок часто вешали на стены своих домов или магазинчиков образцы цветной ксилографии, так называемые укиёэ, которые к концу эпохи Эдо стали очень популярны и высоко ценились. Эти цветные изображения раскрашивались при помощи трафаретов и отпечатывались вырезанными из дерева брусками. На них были изображены прекрасные женщины (бидзин), исторические сцены или события современности. Стоили они очень дешево, а иногда появлялись в приложениях к газетам. Эти укиёэ, часто имевшие огромную художественную ценность, презирались образованными людьми как «рисуночки», годящиеся только для развлечения народа. К 1880 году «лубочными картинками» стали интересоваться европейцы, и их цена резко поднялась. Фурудогу, или торговцы антиквариатом, разыскивающие повсюду старинные произведения искусства, заметили интерес европейцев и принялись с жадностью собирать укиёэ для продажи. Некоторые из этих эстампов, особенно подписанные именами великих мастеров Утамаро или Хиросигэ, настолько высоко ценились европейцами, что те, не колеблясь, выкладывали огромные суммы до пятидесяти сэн, что было по тем временам баснословно высокой ценой. Те из японцев, кто владел подобными сокровищами, без особого сомнения продавали их фурудогу. Спустя довольно долгое время японские коллекционеры тоже начали искать укиёэ. Подобным образом были признаны произведениями искусства инро, или «коробочки для лекарств», и нэцкэ. Последние обычно представляли собой прелестные маленькие фигурки со сквозным отверстием, с помощью которых к поясу кимоно прикреплялись приборы для курения. Европейцы, жадные до экзотических сувениров, которые они привозили домой из Страны восходящего солнца, охотно покупали все нэцкэ, какие могли найти. Когда сигареты заменили собой громоздкие курительные приборы, японцам больше не нужно было носить с собой этот аксессуар, поэтому они, не придавая никакой значимости этой «безделушке», продавали ее иностранцам. Торговцы антиквариатом сразу же поняли свою выгоду и занялись поисками этих сувениров, так что цены на них резко выросли. Когда же японские ценители искусства заметили, что эти нэцкэ могут представлять собой большую художественную ценность, было уже слишком поздно, и самые красивые из них, как тлукиёэ, оказались вывезенными за границу, в Европу и в Америку.

В «европеизированных» домах было принято с максимальной точностью воспроизводить все западные обычаи и стиль. В комнатах для приема гостей вешали акварели или картины, написанные маслом, — этой работой стали заниматься некоторые японские художники, копируя западную манеру письма. Но это новое веяние распространялось довольно медленно, и японские коллекционеры предпочитали, как и их предки, хранить свои сокровища в кура, под надежной защитой от огня и грабителей, лишь скупо украшая токоному несколькими любимыми произведениями. Даже в конце Мэйдзи в редком доме стены были увешаны картинами. Гораздо чаще вместо этого на видном месте красовался диплом в рамке.

 

Японская семья

Понятие семьи в Японии сильно отличается от такового в Китае и Европе, где семью составляют родители, дети, дедушки с бабушками и некоторые более далекие родственники. Хотя кровное родство всегда существовало в Японии, понятие семьи отнюдь не сводится к нему одному. Существует по меньшей мере три концепции семьи, в соответствии с которыми человек принадлежит к сельской общине, к городской общине, к придворной знати или к военному сословию. Та, которая имеет с нашим, то есть с европейским, представлением о семье больше всего точек соприкосновения, была принята среди придворной знати и глав кланов. Представители придворной знати (кугэ) практически все являлись предполагаемыми потомками одного императора: либо прямыми, либо принадлежавшими к боковым ветвям генеалогического древа. Все они составляли привилегированное сословие и, нося разные имена, надеялись, что когда-нибудь именно их род получит верховную власть. Иногда эти семьи так разрастались, что отдельные (наиболее отдаленные) их члены становились просто жителями своей страны без каких-либо привилегий, хоть и продолжали гордиться своим именем. Представители одного рода изначально были, вероятно, жителями одной и той же деревни и выполняли коллективную работу. Позднее их владения накрывали целое княжество, на первое место выходила община самураев, и понятие рода менялось. Жители одной деревни не обязательно принадлежали по рождению к одному клану, в него могли вступать члены другого, и такая смена рода стала обычным делом. Население региона попадало под власть одного главы рода. С приходом нового правления Мэйдзи кланы были распущены, и все чаще и чаще люди меняли деревни, княжества и занимались в деревенских общинах ремеслами, о которых раньше приходилось только слышать. Итак, крестьянская община включала в себя не только кровных родственников, но и тех, кто занимался одной и той же работой. Отсюда следует, что «деревенская семья» была скорее социальной группой, чем семьей, ограниченной общими предками и включающей в себя «слуг» и «клиентов». Японское слово маки, когда-то относившееся к одной линии или к группе племен, постепенно потеряло первоначальное значение и стало применяться для обозначения тех, кто занимался одним и тем же делом, независимо от того, были ли они родственниками или нет, или же представителей одной деревенской общины. Вначале крестьянин, обрабатывающий землю, мог довольствоваться помощью жены и детей. Но когда эти земли, принадлежавшие многим членам «семьи», расширились, появилась необходимость в посторонней помощи. Чужие люди, участвующие в тех же самых работах, что и «семья-ядро», были приняты в род и стали его частью. Чем больше человек включала в себя семья, тем более разнообразной становилась ее деятельность и тем более номинальной — верность главе «семьи-ядра», который одновременно являлся главой всего рода. Только религиозные церемонии позволяли членам рода собираться время от времени всем вместе, для того чтобы воздать почести своему главе. Коллективный труд (во время строительства мостов, дорог, храмов или святилищ), требующий большого количества рабочих рук, также объединял весь клан. Таким образом, японская семья была более многочисленной, чем семья, связанная кровными узами. Она являлась прежде всего группой людей, объединенных общими интересами, где каждый разделял успехи и неудачи в коллективной работе.

Одним словом, традиционная крестьянская община держалась на основе общего труда. Внутри нее тенденция к индивидуализму была еще очень сильна. Кроме того, очень сильной была и семейная солидарность на уровне сотрудничества для работы, которая идеологически была ориентирована на сохранение status quo.

Такие слова для обозначения семьи, как кабанэ, сэй, удзи, мёдзи, употреблялись в основном среди аристократии и до 1870 года не употреблялись простолюдинами. Последние использовали своего рода имена дзокумё, цусё, к которым часто прибавлялись обозначения очередности появления на свет ребенка: таро (первый сын), дзиро (второй сын), сабуро (третий сын) и т. д. Женщинам давали «цветочные» имена или имена других предметов, вызывающих положительные эмоции, которым всегда предшествовал префикс «О», выражающий почтение. И лишь женщины благородного происхождения использовали суффикс «-ко» (ребенок). Но после Реставрации в народе быстро распространилась привычка прибавлять этот суффикс к именам всех молодых девушек, несомненно, чтобы подчеркнуть, что классового различия больше не существует. Поэтому сегодня большинство женских имен в Японии оканчиваются на — ко: Ёко, Сацуко, Миэко, Масако, Рэйко и т. д.

Но у японцев возникали иногда, особенно среди буржуазии, военного сословия, художников и представителей интеллигенции, особые имена с особым значением. Детское имя (ёмё) молодые люди носили до тех пор, пока не достигали возраста взрослого мужчины (этот возраст варьировался от одиннадцати до пятнадцати лет). Имелись еще прозвища (адзана) или псевдонимы (го, хаймё, гого, гэймё), которые зависели от профессии человека, например, от того, был ли он литератором, поэтом, актером, художником. Существовали почетные имена, дававшиеся посмертно (окурина), и имена, обычные для буддистов (хомё кайме). И, конечно же, многие японцы имели «тайное имя» (напори, дзицумё), которым пользовались лишь в особых случаях и которое, по сути, и являлось настоящим именем.

В 1870 году вышел указ, согласно которому каждый должен был выбрать себе фамилию (мё), и большинство людей приняли ту, которая была известна в том месте, где они жили или работали. Этимологически «мё» означает «поле, возделываемое сообща группой людей». И каждая такая группа носила коллективное имя, чаще всего связанное с наделом земли, полем, деревом, ручьем и т. д. Когда эта группа оставляла надел и перебиралась на новый участок земли, она также меняла и имя в соответствии с этим новым участком. Фамилия, таким образом, означала только потомков одного общего предка, а общину объединяли земельные отношения.

Фамилия, принятая в 1870 году, отражала не суть семейных отношений, а скорее принадлежность к относительно ограниченной социальной группе. Эта фамилия могла быть названием местности, где жил и работал человек, или фамилией покровительствующего ему человека, хозяина (для слуги) или начальника (для воинов), а иногда монахи принимали в качестве фамилии название своего храма. Отсюда следует, что эпоха Мэйдзи не изобретала новых имен-патронимов, но пользовалась большим числом уже существовавших, обозначавших более или менее важные социальные группы людей, что прекрасно иллюстрирует чувство, которое испытывают японцы, принадлежащие к одной рабочей группе и ставящие общие интересы выше «семейных», как они понимаются нами. Это одна из важнейших характеристик японского общества, в котором чувство принадлежности к социальной группе по работе сильнее, чем принадлежность к «семье». Только женщины, не так активно участвовавшие в общественной жизни, имели несколько отличное представление о семье, основанное больше на отношениях между родителями и детьми, чем на отношениях мужа и жены.

Это хорошо иллюстрируется выражением «ояко», которое буквально означает «отношения родителей — детей». Этимологически оно подразумевало участие в работе, часто семейной, но эта концепция была расценена как менее важная, поскольку ояко могло объединять слуг или людей, не имеющих кровного родства, а также «усыновивших» их людей. Глава такой рабочей общины воспринимался как отец (оя), а остальные члены группы — как дети (ко). Поэтому в японской семье различают отца и детей «по рождению», а также «приемных» детей и «отчима», хотя все они носят одно имя.

Б. Чемберлен говорит, что такое усыновление было принято не только для того, чтобы избежать вымирания семьи и как следствие исчезновения культа предков, но также для того, чтобы контролировать ее рост. Так, человек, имевший больше детей, чем он был в состоянии содержать, мог «одолжить» одного или нескольких бездетному другу. Усыновив кого-нибудь, можно было оставить ему наследство, и это было самым простым способом, потому что отпадала нужда составлять завещание на имя чужого человека. Торговец мог «усыновить» главного клерка, чтобы у того появился личный интерес к торговле. В свою очередь, клерк «усыновлял» сына своего начальника, прекрасно понимая, что должен будет уволиться, когда его «сын» вырастет и сможет заменить своего отца; «усыновленный» же клерк получал взамен определенную сумму денег и мог либо уволиться, либо продолжать работать, как раньше. Если у клерка был сын, то сын начальника мог, в свою очередь, «усыновить» его. Таким образом, в истории управления предприятием чередовались одни и те же имена. Кроме того, очень часто отец «усыновлял» зятя, и тот принимал имя отчима. Это было особенно распространено, если у супругов не было собственных сыновей. В течение некоторого времени после восстановления императорской власти усыновление часто использовалось, чтобы избежать службы в армии, поскольку если сын был единственным, то его освобождали от военной обязанности. Поэтому родители часто предлагали усыновить сына кому-нибудь из друзей, не имеющих детей.

Благодаря этому обычаю усыновления у «родителей» могло быть огромное количество детей, носивших их имя, но по рождению принадлежавших другим семьям. Это осложняло отношения между людьми, но сплачивало их в группы, имеющие общих родителей (ояката), к которым они испытывали уважение и которым были верны до конца жизни. До сих пор в современном японском обществе заметен след подобных семей: часто к главе предприятия его подчиненные относятся как к ояката, а он, в свою очередь, принимает их как коката, то есть своего рода усыновленных детей. Поэтому в наших глазах отношения начальник — подчиненный окрашены в некий оттенок семейственности. Можно провести аналогию с европейским Средневековьем, когда у крестного отца могло быть несколько крестников. Хотя эта тенденция ослабла в период модернизации Японии из-за новых условий существования общества, она довольно сильна и в наши дни.

Как в городах, так и в деревнях существовал обычай устраиваться на работу к тому, кто происходил родом из того же региона страны. Молодые люди вдалеке от родителей и родных мест почти всегда старались создать там, где работали, группы под покровительством ояката. В начале эпохи Мэйдзи для молодого человека, приехавшего в город из деревни, было почти невозможно найти приличное место, если ему не покровительствовал такой ояката (обычно выходец из той же провинции), который играл роль заботливого отца. Некоторые рабочие коллективы сильно разрастались, особенно если покровитель был влиятельным человеком. К тому же это способствовало расширению семьи каждого из работников, которые были связаны между собой зависимостью от общего ояката. «Отец» и «дети» образовывали «большой дом» (хая), имя, которое иногда давалось главе предприятия и которое до сих пор употребляется борцами сумо по отношению к своему наставнику. Поскольку большинство этих покровителей объединялись, либо чтобы разделить сферы работы, либо по финансовым или политическим соображениям, они также составляли нечто вроде конфедерации профессионалов, известной под именем обэя («большой дом»). Именно обэя стояли у истоков первых синдикатов, в которые входили начальники и рабочие одной профессиональной ветви.

Это «чувство семейственности» или скорее «групповой менталитет» запрещали отдельному человеку иметь мнение, отличное от мнения своего ояката, в противном случае ему грозило исключение из группы. От него не требовалось кривить душой, он просто должен был передать свою ответственность лидеру группы, и это объясняет, почему сейчас средний японец с таким трудом берет на себя инициативу даже в самых простых вопросах без того, чтобы не посоветоваться с начальником и коллегами.

Практически полная зависимость членов группы друг от друга и от ояката сильно исказила игру в демократию в эпоху Мэйдзи. Каждый коката голосовал лишь по прямым указаниям тех, от кого он зависел. Поэтому могли формироваться большие избирательные группы, что позволяло кандидатам (ояката или обэя) знать заранее с большой точностью число голосов, поданных за них. Это отношение «ояката — коката» до сих пор мешает развитию демократии.

У каждого покровителя был, в свою очередь, собственный покровитель, так что совокупность ояката и коката образовывала нечто вроде пирамиды, на вершине которой находились наиболее влиятельные члены каждой обэя, они же, как правило, — политические деятели, занимавшие важные посты в правительстве. Собрание образовывало нечто вроде партии (тогда этого термина не существовало), основание которой (коката) лишь отражало взгляды ояката и, следовательно, наиболее влиятельных обэя. Нечего и говорить, что каждый ояката считал себя (и считался) заботливым отцом своих подчиненных и всячески помогал им с работой. Зачастую он даже обеспечивал их жильем и выдавал им одежду. Но он также мог удерживать часть их зарплаты (особенно часто это случалось в начале Мэйдзи), считая это естественным. Это неизбежно должно было привести к злоупотреблениям, так что общественные власти забеспокоились и установили определенный размер зарплат, что значительно уменьшило влияние ояката в экономическом, но отнюдь не в моральном (и в политическом) плане. «Протеже» все еще были безмерно преданы «покровителям».

Такое положение вещей привело к постепенной замене настоящей (кровной) семьи большими «семьями на работе», состоявшими из коллектива. Лишь в самых глухих деревнях, где подобную систему не признавали и даже презирали, все осталось по-прежнему. Часто случалось так, что крестьянин, вернувшись в деревню после того, как узнал нищету и голод, работая на заводе в городе, оказывался отвергнутым собственной семьей как «чужой», как паразит. К нему относились как к человеку, который только и знал, что потреблять, ничего при этом не производя, что усугубляло бедность крестьянской общины.

С освобождением земли и устранением кланов их члены не были более привязаны к земле и, следовательно, к «рабочему коллективу» (выражение заключено в кавычки, поскольку оно не соответствует европейскому), и могли оседать там, где им хотелось. Те, кто не имел покровителя, или те, кто пытался взлететь на собственных крыльях, могли использовать единственную возможность — устроиться рабочими на завод (поскольку для иного вида деятельности требовалось иметь образование) или же искать отношений «ояката — коката». Рабочие жили в нищете, работа, которую они выполняли за смехотворно низкую зарплату, была крайне тяжелой. Люди, нанимавшиеся клерками или прислугой, почти всегда попадали в зубчатые колеса отношений зависимости от своих хозяев. Те, кто чувствовал, что в силах вынести подобную жизнь или изначально имел небольшие сбережения, прилагали все усилия, чтобы воспользоваться этим преимуществом и даже иногда жили в некотором достатке. Другие, более многочисленные, периодически возвращались в свои деревни и проводили там некоторое время, пока не приходила пора вновь идти в город на поиски работы. Чрезвычайно жесткая конкуренция делала текучесть рабочей силы очень высокой и вынуждала людей, если они хотели выжить, соглашаться на самую низкую зарплату. Это постоянное блуждание рабочих из города в деревню и наоборот привело к созданию нового типа общества — общества индустриальной эпохи, когда в отношениях между людьми произошли кардинальные перемены. В то время как в самых отдаленных поселениях еще более или менее функционировала старая система, в городе возникла тенденция к созданию «деревень», которая сплачивала выходцев из одного региона под покровительством все тех же ояката. Крестьяне, с трудом привыкавшие к городской жизни, стали собираться в группы в одних и тех же кварталах, на одних и тех же улицах, делили одни и те же бараки и оказывали помощь таким же, как они, выходцам из деревни.

Особняком стояли богатые предприниматели, которые могли позволить себе отправлять детей в школу префектуры и заботиться об их дальнейшем обучении. Получив диплом, они оказывались перед выбором: работать в городе за неплохую зарплату и, в свою очередь, становиться ояката или же возвращаться в родную деревню и вести там праздное существование, нанимая рабочих для возделывания полей. Некоторые отказывались обрабатывать землю и становились чиновниками или учителями начальной школы. В любом случае они образовывали семью городского типа, не зависящую от коллективного труда в общине. Женщина сидела дома и не занималась работой вне его, а кровное родство считалось единственно приемлемым. Такие семьи часто вменяли себе в обязанность принимать родственника из деревни и «покровительствовать» ему, приглашать младшего брата, приехавшего в город на учебу, содержать родителей. Все это в значительной мере ослабляло их покупательскую способность и, следовательно, их благосостояние.

Хотя прямого влияния европейских традиций и образа жизни на традиционную японскую семью не наблюдалось, она начала распадаться, уступая место семье западного типа. Это было не очень заметно, потому что групповое мышление не исчезло: оно просто видоизменилось, и муж, единственный, кто зарабатывал деньги, восстанавливал на работе семейную «группу» с отношениями взаимозависимости, которых не было дома. Эта группа представляла собой теперь нечто более абстрактное, чем прежняя «семья на работе». Она скорее была социальной группой, где значимость кровной связи была очень невелика. Можно обнаружить глубокие следы этого группового мышления в современном торговом и индустриальном обществе Японии, проявляющиеся в ношении сотрудниками униформы, знака компании, в практике совместного времяпрепровождения и т. п.

Таким образом, японская городская семья эпохи Мэйдзи, так же как и современная семья, делает акцент не столько на отношениях между супругами, сколько на отношениях между родителями и детьми, которые более эмоциональны, чем отношения мужа и жены. Мужчина, в сущности, представляет собой внешний, «социальный» элемент, зависимый от «рабочего коллектива» и относительно неустойчивый, в то время как замужняя женщина, воплощающая домашний очаг, будущее детей и безопасность престарелых родителей, больше участвует в жизни семейной группы, состоящей почти исключительно из бабушек с дедушками, родителей и детей.

Эта небольшая семейная группа представляла собой экономическое объединение потребителей и не более того, тогда как в предшествующие годы (среди народа) это были производители благ. Замужняя женщина оставалась опорой дома и заменяла теперь главу семьи, которым всегда был мужчина. В период Мэйдзи это старое понятие семьи как «рабочего коллектива» постепенно разрушалось одновременно с изменениями, охватывающими все общество; авторитет отца семейства перешел к матери, которая стала играть роль главной хранительницы очага, чьей основной целью являлась забота о родственниках, о благосостоянии семейного бюджета и образовании детей. Мужчина более не пользовался уважением как «глава рода», но только как отец и «производитель материальных благ», обеспечивающий семью. Зато в этом отношении мать, которая никак не участвовала в производстве благ, стояла значительно ниже его. Между отцом и матерью существовала очень четкая разница в том смысле, что мужчина символизировал «внешнее», «оболочку», а женщина — «внутреннее», «суть». В широком смысле мужчина представлял собой тягу к Западу, а женщина японский консерватизм. Отсюда два образа жизни, фактически две культуры, «мужская» и «женская», которые, не смешиваясь, дополняют друг друга.

Отношения между мужчинами и женщинами чаще были связаны с экономическими соображениями, чем с чувствами, тем более что брак зачастую заключался при посредничестве накодо (сват или сваха), по инициативе родителей или ояката. Браки по взаимной склонности молодых людей, распространенное явление в деревнях в предыдущие годы, в городах эпохи Мэйдзи встречались редко, считались чем-то ненормальным и, но общему мнению, могли кончиться очень печально. Свадьба была, в сущности, созданием нового социально-экономического союза, а для чувств в нем оставалось мало места. Значимым событием считалось только рождение ребенка, особенно мальчика, которое скрепляло этот союз. Бездетные пары вызывали сочувствие соседей и в какой-то степени выпадали из общественной жизни.

Таким образом, в Японии эпохи Мэйдзи общество, претерпевшее глобальные изменения, составляло по меньшей мере три типа семей: городская семья; социально-экономический союз, наследуемый старой аристократической семьей, в которой женщина воплощала собой домашний очаг; деревенская семья — «рабочий коллектив», в котором все члены являлись производителями благ. Последняя категория являлась семьей социопрофессионального типа, состоявшей из более или менее крупных групп, включающей всех, кто выполнял в общине какую-либо работу, независимо от того, были ли эти люди связаны между собой кровным родством или нет. Следовательно, отношения между людьми зависели от их ранга и положения в обществе, которые навязывали каждому определенное место в социальной, семейной или профессиональной группе. Тот, кто не мог влиться в какую-либо из этих групп, вынужден был примкнуть к низшему слою пролетариата, представителей которого практически не считали за людей и нещадно эксплуатировали.