В больнице остро пахло дезинфекцией. Несколько врачей и сестер, все в зеленых хирургических перчатках, поспешно толкали перед собой по коридору в сторону операционной желтую тележку, на которой бессильно распласталась чья-то фигура. Их головы покрывали тесно облегающие шапочки и, быстро проходя по коридору и неловко протискиваясь через двойные двери, они то и дело покрикивали друг на друга. Входя в палату, Дженни вздрогнула. Она ненавидела больницы. Они слишком напоминали ей недели, когда она смотрела, как изо дня в день угасает ее мать.

Фэлкон спал на кровати, застеленной стерильным бельем. Голова его была забинтована, но, даже несмотря на повязку и на то, что он уже неделю лежал в Принстонском медицинском центре, Эндрю казался Дженни живым, подвижным и неотразимо привлекательным. Приближаясь к постели, она не сводила с него глаз. К счастью, приклад ружья угодил ему в череп, а не в лицо. Пришлось наложить двадцать три шва, Фэлкон потерял много крови, но следов от удара не останется.

Несколько минут Дженни стояла у кровати, прислушиваясь к его дыханию. Она видела, как Эндрю рухнул от удара, обливаясь кровью. Дело плохо — это сразу стало ясно. Но она ничем не могла помочь, потому что, расправившись с Фэлконом, Бернстайн немедленно навел ружье на нее. Несколько секунд, показавшихся Дженни вечностью, он сверлил ее взглядом. Потом глаза у него начали закатываться. Поначалу медленно, потом быстрее, наконец зрачки вовсе исчезли. Никогда еще Дженни не было так страшно. Но страх сменился ужасом, когда она увидела, как Бернстайн сунул дуло себе в рот и дернул спусковой крючок. По кабинету, прилипая к стенам и потолку, разлетелись частицы черепа и серого вещества.

Не обращая внимания на струи крови, хлещущие из головы Бернстайна и попадающие на нее и помощницу Фроуворта, Дженни поползла к Фэлкону, прикрыла ладонью зияющую рану и крикнула Мышке, чтобы та срочно звонила в полицию. Еще несколько мгновений Фэлкон оставался в сознании и осмысленно смотрел на нее, но говорить не мог. Дженни все крепче и крепче зажимала рану на его голове. Потом глаза его закрылись. Она думала, что Эндрю умер, но ладони от головы не отняла и не позволила себе заплакать, пока санитары не перенесли его в карету «скорой помощи».

Фэлкон открыл глаза.

— Привет! Это кто у нас тут, ангел? — Голос его звучал вполне бодро.

— Вот именно. Вы умерли и попали на небеса. — Дженни повернулась и отошла к единственному в палате окну.

Фэлкон огляделся.

— Вот как? Честно говоря, небеса я представлял себе несколько иначе. Может, поговорите с главным ангелом, пусть распорядится, чтобы немного приперчили блюдо. Для начала хорошо бы хоть бар устроить.

Стало быть, ему лучше.

— Ну ладно, хватит! — Это прозвучало слишком резко, но Дженни ничего не могла с собой поделать. Не хотелось, чтобы Эндрю заметил, какое она испытала облегчение. А то еще решит, что стоит только свистнуть...

— Что это с вами? — простонал Фэлкон, с трудом садясь на постели.

— Ничего со мной! И с чего это вы расстонались? Вообще, Эндрю, вам не кажется, что вы немного переигрываете? То есть, не так-то уж вам плохо. — Дженни раздвинула шторы. На улице была слякоть. Весна нынче поздно пришла на Восточное побережье. — Вы просто большой ребенок, — продолжала она, — как, впрочем, и все мужчины. Подумаешь, подзатыльник дали, а он рыдает, стонет и неделю валяется в больнице.

Фэлкон усмехнулся и, воспользовавшись тем, что Дженни отвернулась, внимательно посмотрел на нее. После ранения она не оставила его и доехала в карете «скорой помощи» до больницы. Дежурные сестры попытались в полночь отправить ее домой, но Дженни заупрямилась и до утра прикладывала к его лицу влажное полотенце. А потом приходила изо дня в день, зная, что больше навещать Эндрю некому. Он вяло убеждал Дженни не делать этого, и она кивала, но на следующее утро вновь появлялась в палате. И Эндрю радовался ее появлению. Он начинал понимать, что соблазнительные формы — еще далеко не все. Судя по всему, Дженни — по-настоящему добрый человек.

— Ну что ж, коли не по душе мои стоны, вы свободны. — Фэлкон подоткнул под спину еще одну подушку, чтобы сесть поудобнее.

Дженни медленно отвернулась от окна, вопросительно изогнула бровь и двинулась к двери.

— Эй, куда это вы? Я ведь просто пошутил. Эй!

Дженни остановилась в ногах кровати и посмотрела на него.

— Извините.

— Попросите меня остаться.

— Не уходите, — мгновенно откликнулся Фэлкон. Ему хотелось, чтобы эти слова прозвучали как бы между прочим, но взгляд выдал его. Он расплылся в широкой улыбке. — Пожалуйста.

Дженни улыбнулась в ответ. Противиться Эндрю она не могла.

Фэлкон склонил голову набок.

— Слушайте, я только сейчас сообразил, что даже не спросил, далеко ли вам добираться до больницы? Где живет моя персональная мать Тереза? Где-нибудь поблизости?

— Да не сказала бы. В Нью-Брунсвике. Это милях в пятнадцати к северу отсюда. — Дженни помолчала. — Я всю жизнь там живу. Мне нравится. Это рабочий городок. — Последние слова она произнесла без всякого выражения. — Он совсем не похож на Принстон.

«Так, — подумал Фэлкон, — значит, никаких комплексов провинциалки у нее нет и из рабочего городка уезжать никуда не хочется, хотя с такой внешностью и умом сделать это было бы ей несложно».

— Так что же, вы до конца жизни хотите оставаться секретарем, прощу прощения, помощником?

— На что это вы намекаете, Эндрю Фэлкон?

Тот поднял руки, как бы капитулируя.

— Коплю деньги, чтобы вернуться в колледж и получить степень. Два года я уже проучилась, в Монтклейре.

— И чего же ушли? А-а, понятно, танцульки всякие.

Дженни покачала головой.

— Отец заболел, и уже не мог сам присматривать за сестрой. Мне пришлось. А там одно за другим, в общем, в колледж я так и не вернулась.

— А мама... — начал было Фэлкон и тут же осекся, мысленно выругав себя. Ну как можно быть таким болваном?

Дженни немного помолчала.

— Она умерла от рака легких, когда я была еще совсем маленькой.

— Простите.

— Ничего страшного. Отец рассказывал, что мама выкуривала по две пачки сигарет в день.

— Вы ведь не курите?

Дженни покачала головой.

— А вы?

— Тоже нет.

Наступила короткая пауза.

— Ну а вы, Эндрю? Теперь расскажите о себе, — попыталась расшевелить его Дженни.

— Да нечего рассказывать. Мне нравится работать, вот и все.

Дженни выжидательно молчала, но продолжения так и не последовало. Она побарабанила по ножке кровати и заговорила вновь:

— Эндрю, я понимаю, примириться трудно, и все же чем вы теперь собираетесь заняться, товариществу-то... — Она не закончила фразы.

— Капут. Конец. С приветом. Это вы хотели сказать?

Дженни неуверенно кивнула и внимательно посмотрела на Эндрю, словно стремясь понять его чувства. Но лицо Фэлкона оставалось бесстрастным.

Несколько мгновений он разглядывал потолок, затем ухмыльнулся.

— Трудно ведь ожидать, — сказал Эндрю, — что после всего случившегося помощница Фроуворта захочет вложить деньги в предприятие?

— Право, Эндрю, следует быть серьезнее, — укоризненно покачала головой Дженни.

— Серьезнее? Вы хотите, чтобы я был серьезным? — Он с шумом выдохнул. — Ну что ж, извольте. Я всегда подумывал о том, чтобы перебраться в Вермонт. Там чудесные места, я люблю горные лыжи. Может, куплю дом с небольшим участком земли и до конца жизни буду кататься. Правда, за дом и за подъемник надо платить.

— А у вас деньги остались?

— Есть немного. — Эндрю поморщился и снова потрогал голову. — Странно, но даже мысль о деньгах вызывает головную боль. — Он посмотрел на Дженни: — А вам Вермонт нравится?

— Никогда не бывала там. — Дженни улыбнулась. — Да я и вообще мало где бывала.

— Может, съездите туда как-нибудь?

Дженни посмотрела ему прямо в глаза, словно стараясь убедиться, что он имел в виду именно то, чего ей хотелось бы.

Фэлкон выдержал ее взгляд. Стало быть, он ей небезразличен. У Дженни все на лице написано.

— Да, конечно. Здорово было бы.

Фэлкон немного помолчал, продолжая разглядывать ее. Красивая девушка. И заботливая. Он прикусил губу. Но ведь она просто девчонка из Джерси. Сколько у него было свиданий с такими еще в школе.

— Ну чудесно. — Эндрю улыбнулся. — Отчего бы вам с подругами не податься туда всей компанией? А я бы подсказал хорошие места, укромные, куда туристы обычно не добираются.

Дженни слегка приоткрыла рот и отвернулась.

— Мистер Фэлкон! — В дверь громко постучали. — Обход!

— Ладно, мне все равно пора идти, — хрипло проговорила Дженни.

Дверь открылась, и в палату вошел молодой врач со стетоскопом на шее. Увидев Дженни, он остановился.

— О, прошу прощения.

— Ничего, все нормально. — Дженни повернулась, взяла с ночного столика сумку и направилась к двери.

— Эй, куда же вы, едва успели прийти...

Но девушка уже вышла из палаты. Фэлкон беспомощно посмотрел на врача. Тот пожал плечами:

— Извините, если помешал.

— Ничего. — Фэлкон покачал головой и перевел взгляд на медленно закрывающуюся дверь. — И как это мне иногда удается быть такой свиньей? — пробормотал он.

* * *

— Дамы и господа, мне только что передали специальное сообщение! — прозвучал в перерыве баскетбольного матча между командами Гарвардского и Пенсильванского университетов голос диктора. — Несколько минут назад в ложе прессы было обнаружено это письмо. Позвольте зачитать его.

Соседи по трибунам обменялись понимающими взглядами. Они прекрасно знали, что их ожидает. За последние чуть ли не сто лет такая церемония, приуроченная к какому-нибудь нерядовому событию в жизни Гарварда, происходит ежегодно.

— Итак, вот текст:

«Добрый день. Просьба к зрителю, сидящему в секции седьмой, ряд седьмой, место седьмое, отлепить конверт, прикрепленный к нижней стороне сиденья и передать его представителям Гарвардского университета».

Подпись: «Семерка».

Под аплодисменты зрителей лысый человек в пестром спортивном пиджаке сунул руку под кресло, сразу же нашарил в потаенном месте конверт, отлепил его и высоко поднял над головой. Трибуны взорвались бурными аплодисментами. Конверт по живой эстафете доставили в ложу прессы. На время, пока он добирался до диктора, стадион затих.

— Дамы и господа, в руке у меня чек, выписанный на Гарвардский университет. В сопроводительной записке говорится, что финансовые органы университета могут распорядиться им по своему усмотрению. Сумма составляет семь миллионов семьсот семьдесят семь тысяч семьсот семьдесят семь долларов семь центов.

Трибуны взорвались вновь, а когда аплодисменты смолкли, Уильяма Резерфорда в зале уже не было.