Шпионские Страсти

Недавно я посмотрел кино «Мост Шпионов» (Bridge of Spies), снятое Стивеном Спилбергом об обмене в 1962 году советского шпиона Рудольфа Абеля на американского пилота Гэри Пауэрса. Хорошее кино, добротно сделанное и аккуратное даже в мелочах, хотя, как и положено в Голливуде, не без развесистой клюквы. В отличии от всех сидевших в зале, был у меня к этой теме личный интерес, ибо по вывиху судьбы мне довелось видеть Пауэрса в самые первые часы после его драматического приземления в СССР в 1960 году.

* * *

Когда я был подростком, у меня была одна всецело захватившая меня страсть – хотел делать кино. Всё равно, как – хоть оператором, хоть режиссёром, актёром, монтажёром – в любом качестве, лишь бы делать кино! Когда мне было 12 лет я сконструировал и построил 16-мм кинокамеру, ибо в те годы камеры в СССР не продавались, хотя катушки с плёнкой можно было купить. Камера была конвертируемая, то есть я мог её быстро превратить в кинопроектор. Сам снимал, сам проявлял, сам монтировал и сам крутил свои фильмы. Я проглатывал все доступные книги по производству кинофильмов – от писания сценариев до постройки декораций до грима до монтажа и химии проявки киноплёнки. Позже я стал членом нескольких любительских киностудий и довольно профессионально мог работать с любыми доступными кинокамерами и вообще делать множество вещей связанных с кино.

Я учился в 9 классе в уральском городе Свердловске (теперь Екатеринбург) и из дома пешком ходил в школу мимо помпезного Дома Офицеров и Штаба Уральского Военного Округа. Однажды холодным зимним вечером я возвращался домой и на доске объявлений у Дома Офицеров увидел плакат: «Открыта любительская киностудия Дома Офицеров – приглашаются все желающие». Этого я пропустить не мог. Хотя Дом Офицеров был офицерским клубом, его могли посещать все – военные и штатские. Там проходили интересные концерты, вечера танцев, была прекрасная библиотека старых книг и иностранных журналов из соцстран. Клуб располагался в красивом здании старой постройки, с высоким шпилем. В холле были мраморные полы, широкие лестницы, устланные ковровыми дорожками, хрустальные люстры сверкали радужными зайчиками, а стены украшали картины, славящие истинных и вымышленных героев Красной Армии. Я зашёл в вестибюль и спросил у дежурившего у входа солдата, где тут любительская киностудия? Он сказал, что это на самом верху в конце коридора, куда я и побежал. На двери висела табличка «Киностудия», я открыл дверь и вошёл.

В просторной комнате по стенам стояли шкафы, полки с кино-и фото-оборудованием, монтажные столы, мувиола, могучие кино-штативы с шаровыми головками, на дальней стене висел большой белый экран. В центре возвышалась колонна, как в греческом храме. На колонне была надпись «Не Курить», а под ней плакат, изображавший толстого розового поросёнка в офицерской фуражке с сигаретой в зубах. Поросёнок говорил «А я всё равно курю!». Под плакатом стояло кресло, на котором, как на троне, восседал коренастый мужичок с бритой головой, лет 50-и, в шитой украинской рубахе и с папиросой в зубах. Мужичок был разительно похож на карикатурного поросёнка, а дымящийся Беломор намекал на его независимый характер. Он спросил:

– Тебе что тут надо?

– Пришёл по объявлению. Хочу записаться в вашу студию.

– Вона как! – хмыкнул поросёнок, – а сколько тебе лет, интересно знать?

– Будет 15. Там ведь написано – все желающие. Вот я и есть эти все.

– Ну ладно, – сказал он, – меня зовут подполковник Григорий Павлович Бойко, я командир этой студии. А ты вообще, что-то умеешь? Фотографировать, например?

– Я всё в кино умею. Могу показать, если хотите…

– Ишь ты! Всё он умеет! Это мы сейчас проверим, – насмешливо сказал он, – вон в углу на треноге стоит кинопроектор. Возьми на столе бобину. Заряди-ка плёнку в проектор. С закрытыми глазами.

Это было легкое задание, я взял бобину с 35-мм фильмом, закрыл глаза и для убедительности голову в сторону повернул. Всё было готово за 15 секунд. Подполковник удивлённо хмыкнул и сказал уже мягче:

– Не дурно, ну а кассету для Конваса в мешке можешь зарядить?

Конвас это была ручная 35-мм камера, разработанная инженером Василием Константиновым – отсюда и название. Кряхтя, Бойко поднялся с трона, достал из шкафа кассету, ролик засвеченной плёнки и чёрный мешок. Я ловко зарядил кассету, вынул её из мешка и протянул. Он был впечатлён:

– Да ты, пацан, действительно кое-что можешь. Так и быть, я тебя возьму пока, а там посмотрим. Ладно, приходи сюда после школы, я тут тебя кое к каким делам приспособлю.

Автор в 1960 году

С тех пор мой день стал весьма уплотненным: после школы я бежал домой, обедал, делал уроки и мчался в Дом Офицеров. Совсем скоро я стал для Бойко незаменимым помощником: заряжал кассеты, монтировал ежемесячные ролики киноновостей военного округа, часто снимал всякие сюжеты. Если надо было снимать в воинских частях, туда меня не пускали. Бойко либо ехал снимать сам, либо посылал одного из офицеров штаба в чине капитана, который иногда посещал студию. Проявку и монтаж негатива, печать и озвучивание мы заказывали в гражданской киностудии. Я был страшно рад работать с профессиональным кино-оборудование. Много было трофейного со времён войны, но немецкого мало. Большинство было либо американского, либо французского производства – всё в отличном состоянии. Подполковник Бойко радовался – был он ленив и часто навеселе, так что мой пыл пришёлся ему очень кстати.

* * *

В последний день апреля 1960 года он сказал:

– Завтра утром поедем снимать первомайский парад. Приготовь камеру, кассеты, короче – всё, что надо. Будь в студии к 6 утра. Машину за нами пришлют, пропуска для нас будут у шофёра. Гляди, не проспи.

Ровно к шести утра я был в студии (открыл дверь своим ключом). Вскоре пришёл шофёр и помог мне загрузить в газик кофр с кассетами, штатив и Конвас с батареями. Но Бойко не появился. Прождав его до семи, я решился позвонить к нему домой. Телефон долго не отвечал, но потом сварливый женский голос спросил: «Алё, кого надо?»

Это была его жена. Я назвал себя и сказал, что нам срочно надо ехать на площадь снимать парад. Она велела подождать и минут через пять я услыхал заплетающийся голос Григория Павловича. Было ясно, что 1 Мая он начал праздновать загодя и был уже в совершенно глянцевом состоянии. Он прошепелявил:

– Я вот, что… болею. Понял? Болею я…. Ты давай сам… того. Ехай… сымай… Сам.

Я повесил трубку, сказал шофёру, что подполковник болен и мы помчались на центральную Площадь имени 1905 года. Улицы при подъезде были оцеплены, нас часто останавливали и проверяли пропуска. Наконец мы добрались, выгрузили оборудование у трибуны и газик уехал. В 10 утра на трибуну забрались местные партийные вожди и военное начальство округа. Начался парад. По брусчатке катили пушки, танки и огромные пузатые ракеты. Равнозначно пузатые вожди на трибуне делали ракетам ручкой и всё шло, как по маслу. Кроме меня на площади работали несколько фотографов из местных газет и один кинооператор с телевидения. В те годы ТВ прямых трансляций ещё не вело.

Я быстро снял всё, что мне было надо для ролика новостей и скучал, притопывая на холодном ветру. Весна на Урал только-только вкатывалась и было весьма зябко. Солнце с трудом протискивалось через прорехи в облаках и совсем не грело. Шофёр должен был меня забрать только после гражданской демонстрации, так что мне предстояло топтаться у трибуны ещё долго. Часов около 11 я заметил, что несколько генералов и партийных начальников с трибуны исчезли. «Примёрзли наверное и пошли водку с икрой кушать», подумал я. А ещё я заметил, что по площади бегает капитан с погонами военной авиации. Сначала он подошёл к телевизионному оператору, потом направился ко мне.

– Ты, парень, не из студии Дома Офицеров?

– Да… А что?

– Где подполковник Бойко?

– Болен он. Дома. Я тут вместо него снимаю, – ответил я.

Капитал смачно выругался и куда-то убежал, но быстро вернулся назад и спросил:

– Поедешь со мной. Срочное дело. Можешь снимать в помещении?

– Могу, только хорошо бы светильники и плёнку почувствительнее, единиц 400. А где надо снимать?

– Там увидишь. Я доложу чтобы плёнку и светильники тебе доставили. Поехали.

Он помог мне собрать оборудование и мы погрузили всё в подъехавшую прямо к трибуне легковую машину с матовыми стёклами. Ехали недолго и быстро, видимо у этой машины были какие-то специальные знаки, так как нас ни разу не остановили. Машина подъехала прямо к главному входу Штаба Военного Округа. Капитан помахал кому-то, к нам подбежали несколько солдат из охраны и быстро потащили мои киношные штуки на второй этаж. Внесли всё в просторный зал с огромным столом из красного дерева, кремовыми с оборками шторами на окнах и двумя портретами на стене – Никита Хрущёв и Маршал Малиновский, министр обороны. Другие солдаты внесли большой студийный магнитофон и два микрофона, которые установили на краю стола. Капитан сказал:

– Располагайся с камерой вот тут, у окна, и снимай, всё что будет здесь происходить. Что ты просил, сейчас доставят.

Я установил Конвас на треноге, подключил батарею и стал ждать. Вскоре дверь открылась, два солдата внесли в комнату софиты и кофр, а за ними появился Бойко с зелёным опухшим лицом и в военной форме. Он нетвёрдой походкой подошёл ко мне и прохрипел:

– Я тебе принес много плёнки, должно хватить на час. Софиты вон тоже. Так что давай, заряжай, снимай, что надо. Я, сам видишь, не в форме, – пошутил он, поправляя на себе китель.

Я установил софиты около края стола, где стояли микрофоны, подключил провода к розеткам, достал банки с плёнкой из кофра и стал заряжать кассеты в черном мешке. Когда всё было готово, я показал солдатам как включать софиты по моей команде. Стали ждать.

Ждали не очень долго. Дверь настежь распахнулась и в комнату вошли несколько офицеров, два или три генерала и человек пять в штатском. Вслед за ними двое охранников ввели невысокого смуглого человека в странной форме: он был одет в коричнево-серый комбинезон, а в руках нёс белый шлем, как у космонавта из популярных журнальных иллюстраций. Всего два года назад запустили первый спутник Земли и ребята моего возраста бредили космосом, так что неудивительно, что я принял этого человека за космонавта. Я махнул солдатам, те включили свет и я нажал на кнопку камеры. Генерал сказал:

– Пусть шлем наденет, надо чтобы видно было кто таков.

Гари Пауэрс после ареста

«Космонавт» не понял, но когда один из штатских ему что-то шепнул, он надел на себя шлем с болтающимся шлангом и все расступились, чтобы я мог лучше снять эту процедуру. Потом генерал кивнул, все направились к столу. С «космонавта» сняли шлем и велели садиться перед микрофоном. Генерал уселся напротив и сказал:

– Имя, фамилия, звание, войсковая часть, цель прилёта на нашу территорию?

«Космонавт» опять не понял и снова человек в штатском ему что-то сказал. Я сообразил, что это переводчик и говорил он по-английски. «Американский космонавт», подумал я, продолжая снимать.

«Космонавт» что-то ответил и переводчик назвал его имя, которое я тогда не расслышал, и ещё перевёл:

– У меня была авария с приборами для навигации. Я случайно залетел на вашу территорию.

– Не врите! – театрально крикнул генерал, хлопнув ладонью по столу и поглядывая в объектив моей камеры, – мы три часа вели вас от самой границы и сбили первой-же ракетой!

– Господи, – подумал я, – они сбили американского космонавта… Однако вскоре до меня дошло, что это не космонавт, а военный пилот, залетевший на советскую территорию. Допрос продолжался недолго, ещё минут 15-20. Я мало, что слышал, так как был занят съёмкой и руководил солдатами, чтобы поворачивали софиты в нужном направлении. Пилот вёл себя очень сдержанно, почти ничего кроме «да» и «нет» не говорил, чем немало раздражал генерала, который явно с показным видом выходил из себя. Потом все встали из-за стола, конвойные увели американца, мы выключили свет и ко мне подошёл тот самый капитан:

– Всё сняли? Нормально! Давайте сюда всю плёнку. Мы сами проявим, так, что спасибо, от вас больше ничего не требуется. Собирайте свои штуки, я вас провожу к машине. И ещё вот что – роток на замок, не болтать до поры до времени.

Мы с Бойко отдали ему все кассеты, сложили оборудование и отправились по домам. Я полагал, что на этом дело и закончилось. Однако, когда сразу после праздников я пришёл в студию, Бойко указал на банки с проявленной плёнкой и сказал, что тут всё и даже больше, и велел срочно монтировать кино-новости для Военного Округа. Чем я и занялся. А на следующий день он взял меня с собой за город в деревню Поварня по Сибирскому Тракту чтобы заснять, как сотни солдат прочёсывали поля и кустарники в поисках малейших обломков самолёта. Всё сваливали в огромную кучу посреди поля. Несмотря на падение с большой высоты, многое сохранилось, в том числе огромные фотокамеры и кассеты с плёнкой. Мы это всё сняли и я смонтировал довольно интересный ролик для военных новостей. Благодарный Бойко подарил мне на память небольшой серо-чёрный обломок самолёта У-2, который потом много лет стоял на моём письменном столе в Свердловске. Я сохранил много срезок с отснятых негативов себе на память и потом показывал напечатанные с них снимки друзьям по школе. К сожалению, когда 17 лет спустя я эмигрировал из СССР, было слишком рискованно везти эти кадры и обломок У-2 через границу и пришлось всё оставить.

* * *

Прошло 7 лет. Я заканчивал радио факультет политехнического института, где на военной кафедре мы изучали все малейшие детали станции наведения ракет СНР-75М, вариант которой стрелял по У-2. По очередному вывиху судьбы в июне 1967 года я был направлен на военные сборы в тот самый ракетный дивизион майора Воронова, ракета которого сбила Пауэрса. Сам Воронов, разумеется, там уже не служил, но в «Ленинской Комнате» был стенд, посвящённый первому и последнему боевому запуску ракет. На стенде была пара снимков, напечатанных с моих кинокадров и портрет погибшего пилота МИГ-19 Сафронова. В дивизионе всё ещё служили несколько офицеров, которые участвовали в стрельбе по Пауэрсу. Они рассказали нам некоторые подробности.

Американский самолёт-разведчик Локхид У-2 вылетел из Пешавара в Пакистане в направлении к Норвегии, чтобы заснять на плёнку секретные советские установки, в том числе полигон Капустин Яр. Пауэрс и его коллеги летали так над СССР с 1956 года, но на высоте около 23 км сбить их у советских не было никакой возможности, а потому ограничивались дипломатическими нотами. Боялись даже пытаться – если не получится, будет Америке сигнал, что советская ПВО слаба. Потому и терпели. Была даже у военных шутка, что хорошо бы вместо ракеты земля-воздух иметь ракету земля-самолёт. Но к началу 1960 г. ракету С-75 модернизировали для больших высот, и когда Хрущёву, стоявшему на мавзолее во время первомайского парада доложили, что У-2 опять летит, он приказал Маршалу Бирюзову: сбивать. Выпустили всего не то 5, не то 7, не то даже 14 ракет, но ни одна достать такую высоту всё же не смогла. Однако повезло – обычно ракета, не достигшая цели, самоуничтожается, и самая первая ракета взорвалась на недолёте, создав сильную ударную волну. Самолёты У-2 летали высоко и быстро, но были очень непрочными. Ударной волной самолёт так тряхануло, что поломало хвост и всё полетело вниз на деревню Поварня. Конструкция была такой облегчённой, что там не было даже катапульты, поэтому Гэри Пауэрс, вручную выбрался из кабины и с трудом смог оторваться от разваливающегося самолёта. Спустился он на парашюте у деревни Коптяки, где его повязали колхозники и передали КГБэшникам, которые и доставили его прямиком в Штаб Округа.

Генералы из уральского ПВО сильно нервничали – вдруг не собьют, а потому для подстраховки пустили самолёты-перехватчики МИГ-19, но ни один на высоту, где летел У-2, не забрался. Из-за традиционного российского бардака, вовремя не поменяли коды в системе распознавания «свой-чужой», а потому одна из ракет приняла свой МИГ за неприятеля и сбила. Лётчик Сафронов спустился на парашюте, но погиб от ран у деревни Дегтярка.

Что касается Пауэрса, то он на допросах повёл себя довольно умно – не отпирался от очевидных вещей, но и секретов никаких не выдал, прикинувшись эдаким чурбаном, который умеет ловко кнопки нажимать, но в деталях не силён. Публично повинился и попросил прощения, за что ему дали сравнительно мягкий срок – 10 лет, из которых 3 года в тюрьме, а затем 7 лет лагеря. Но через два года его обменяли на Абеля, о чём и был виденный мной фильм.

* * *

Прошло ещё десять лет и мне удалось по израильской визе навсегда покинуть СССР. В Вене я некоторое время работал консультантом в ЦРУ. Однажды, было это 1 августа 1977 года, беседуя с «начальником мюнхенской станции ЦРУ» (по-русски – резидентом), я ему рассказал, как мне довелось снимать Пауэрса 17 лет назад. Он засмеялся и сказал, что в те самые дни он был по другую сторону «баррикад» – в середине мая 1960 г. он сопровождал президента Эйзенхауэра в Париж для встречи с Хрущёвым. Никита приехал и потребовал, чтобы президент публично извинился за полёт У-2. Эйзенхауэр отказался и разъяренный Никита, несмотря на увещевания Де Голя, раскричался и улетел домой.

Резидент рассказал мне, что после возвращения Пауэрса в США, к нему относились очень плохо. ЦРУ не могло ему простить, что он не покончил с собой (у него была игла с цианистым калием). Потом его всё же устроили в Локхид, где он несколько лет работал лётчиком-испытателем, хотя зарплату ему секретно платило ЦРУ. Затем резидент спросил, не хотел бы я, когда окажусь в Америке, встретиться с Гэри?

– он был с ним лично знаком и готов организовать нашу встречу. Я сильно сомневался, что Пауэрс запомнил моё лицо, но скорее всего в то время я был на Западе единственным свидетелем самого драматического периода его жизни, и наверняка нам было о чём поговорить, поэтому я с радостью согласился. Однако, когда я снова встретился через два дня с «начальником станции», он сумрачно сказал:

– У меня для вас плохая новость. Позавчера Гэри погиб в Калифорнии при крушении вертолёта.

* * *

Впрочем, Хрущёву не стоило впадать в истерику и строить из себя оскорблённую невинность. У самого рыльце было в пушку. В годы холодной войны обе стороны шпионили друг за другом весьма активно. Поэтому здесь уместно кратко рассказать о Рудольфе Абеле, которого обменяли на Пауэрса в феврале 1962 года. С историей его ареста в США много тёмного и правда, вероятно, станет известна не скоро. Его настоящее имя было Вильям Генрихович Фишер. Был он человеком незаурядных талантов – прекрасно знал радиотехнику, фотографию, писал маслом картины (написал в тюрьме портрет Кеннеди, который став президентом, повесил этот портрет в овальном офисе). Фишер в совершенстве владел русским, английским, немецким, польским и идишем, причём по-английски мог говорить с шотландским, оксфордским, ирландским и бруклинским акцентами. Во время войны руководил радио-играми против немецкой разведки, а в 1948 г. был нелегально направлен в США для «ремонта» шпионской сети атомного шпионажа. После сентября 1945 в результате побега советского шифровальщика в Оттаве Игоря Гузенко пошли провалы и аресты советских агентов. Атомный шпионаж фактически пришлось свернуть, поэтому-то Фишер и был направлен в Америку поправлять дело. Однако неясно – чем же он действительно занимался в Америке до своего ареста в 1957 году? На вопрос своего друга, уже после возвращения в Москву, он кратко сказал: «Я проверял Орлова». Что это могло значить?

Александр Орлов (Лейба Фельдбин) был резидентом НКВД в Испании во время гражданской войны 1936-39 годов. Он лично знал многих советских агентов в Европе и Америке и дружил с Фишером и настоящим Рудольфом Абелем, тоже разведчиком НКВД. Когда в июле 1938 года он получил приказ возвращаться в Москву, хитрый Орлов прекрасно понял, что его там ждёт пуля. Потому с женой и дочкой он удрал из Испании в Америку. В США он так законспирировался, что дожил до старости и умер своей смертью в 1973 году – редкая удача для таких, как он. Советский Центр был в полной неизвестности – выдал ли он кого ни будь, или до конца остался верным коммунистом? Знать это стало особенно важно после провала атомного шпионажа – надо было активировать в США старых агентов, но засветил ли их Орлов? Как это проверить? Одна правдоподобная гипотеза такова.

Эмиль Гольдфус (Вильям Фишер) в момент ареста

Фишер, живший в то время в Бруклине под именем Эмиля Гольдфуса, фотографа по профессии, получил приказ попасться. Для этого ему прислали из Москвы радиста Рейно Хейханена. Зачем ему был нужен радист? Фишер сам был лучшим радистом всей советской разведки! Хейханен «неожиданно» с тал перебежчиком и выдал Фишера американцам.

Мой давнишний знакомый Маршалл Лейбовиц в 1957 году жил в бруклинской квартире напротив студии Гольдфуса за номером 505 в доме 252 на Фултон Стрит и был с ним по-соседски знаком. Из его квартиры ФБР установило за Гольдфусом круглосуточное наблюдение. Маршалл рассказывал мне, что Гольдфус стал вести себя весьма странно, по крайней мере для профессионального разведчика: через его окно в квартире была видна коротковолновая радиоаппаратура (зачем она фотографу и художнику?), а по улицам он вообще стал гулять в странной шляпе с белой лентой. Его за версту было видать (чтобы слежка из вида не упустила?) – в этой шляпе его и арестовали. После ареста он назвался Рудольфом Абелем – в этом и был весь трюк: если бы Орлов вы дал советскую шпионскую сеть, американцы прекрасно бы знали, кто есть Абель и кто есть Фишер. Но не знали и никогда не узнали, стало быть Орлов никого не выдал и старых агентов можно было вернуть в строй. Абель просидел в тюрьме 4 года и после обмена на Пауэрса, вернулся в Москву, где его быстро отправили на пенсию и он доживал свои дни, выращивая цветы в подмосковном огородике.

 

Фидель в Прицеле

После того, как в 1962 г. в результате Кубинского кризиса Америка и СССР чуть не схлестнулись в ядерном безумии, Фидель Кастро затаил на Никиту Хрущёва сильную обиду. Дело в том, что когда обе стороны поняли, куда это может завести и надо срочно всё улаживать, стали быстренько договариваться и пошли на взаимные уступки. При решении о вывозе из Кубы советских ракет, никто не хотел в большую политику впутывать горлопана Фиделя и с ним на эту тему не посоветовались – нечего ему встревать, когда взрослые разговаривают. Вот из-за этого он и надулся. Но надо было мириться – без помощи СССР выжить Кубе не было никакой возможности, а Никите кубинские коммунисты под боком у США были нужны позарез. Так что желание мириться было взаимным. Тогда в Кремле решили пригласить Фиделя в гости, и не просто с официальным визитом, а на большое гулянье, на целых сорок дней.

Поскольку у Кастро врагов было куда больше, чем друзей, и многие точили на него не только зуб, но и кое-что поострее, его приезд организовали с невероятными мерами безопасности и такой секретности, что даже привезли его на самолёте сначала не в Москву, а в Мурманск и потом держали в полной тайне маршрут и даты его приезда во все места путешествий по Союзу. Когда он появился в Москве в конце апреля 1963 г., такого помпезного приёма и развлечений ни один гость СССР не видел ни до, ни после. Возили не только по заводам и колхозам, но и водку учили пить, и в русской бане парили, и омуля ловили, и на лосей да кабанов охотились, и даже живого медвежонка подарили. Весенним днём 12 мая в Свердловске, где я жил, неожиданно объявили, что по дороге из Братской ГЭС в Сибири завтра Кастро приедет в наш город и посетит завод Уралмаш.

* * *

В 1962 году я заканчивал школу и хотел поступать только во ВГИК (институт кинематографии) на режиссёрский факультет. Ни что иное кроме кино меня тогда не интересовало. Я писал сценарии, в любительских киностудиях снимал и ставил фильмы и уже с 9-го класса работал нештатным кинокорреспондентом на телевидении. Там мне выдавали 16-мм кинокамеру, плёнку и, если надо, бригаду осветителей. Я носился по городу, снимал сюжеты для вечерних теленовостей, писал тексты к репортажам и помогал монтажницам, что клеили плёнку к передачам. Ну и, разумеется, готовился к вступительным экзаменам во ВГИК. Это тревожило мою мать. Она уговаривала меня идти учиться на инженера: «Если ты станешь средним инженером, ты всё же сможешь жить по-человечески. Но нельзя быть средним кинорежиссёром. В искусстве нет места посредственности. Ты уверен в своём таланте?» Я-то был уверен, но она – нет. Тогда мать решила поехать в Москву и посоветоваться с Михаилом Роммом – профессором ВГИКа и знаменитым режиссёром. Михаил Ильич её принял, внимательно выслушал и прямо сказал: «Если вам сын дорог, не пускайте его на эту дорожку. В нашей стране кино никому не приносит счастья. Это тупик и беда».

Когда она вернулась и передала мне эти слова, я возмутился – как он мог, совершенно не зная меня, вот так сразу отговаривать! Только много лет спустя я понял, что мудрый Ромм меня этим спасал – в те самые дни его блистательная, но нелёгкая карьера рушилась и по приказу Хрущёва его выгоняли из ВГИКа. Действительно, советское кино было болотом и с моим строптивым характером я бы в нём погиб – квакать в унисон я не умел и не хотел. Однако, я был упрям и никого не хотел слушать. Неожиданно тот же Хрущёв за меня решил эту проблему. Он ввёл закон, по которому перед поступлением в любой ВУЗ надо было отработать на производстве минимум два года. Это значило, что ВГИК у меня даже не примет документы и дорога туда для меня закрыта. По крайней мере на два года. Пришлось идти работать на завод и учиться на вечернем отделении политехнического института – это было можно.

Занят я был чрезвычайно. Работал электриком на заводе, вечером сидел на лекциях в институте, а в промежутках – снимал сюжеты для телевизионных новостей. Жизнь была спрессована до предела. Весенним днём я услышал по радио, что завтра в город прибывает Фидель Кастро. Ну как же я мог пропустить такой сюжет!

Я помчался на телецентр, зашел в кабинет главного редактора новостей Л. Когана и сказал:

– Лёня, мне надо камеру и плёнку.

– Зачем? Что там у тебя интересного?

– Завтра Кастро приезжает. Хочу сделать про него сюжет.

– Ты хоть соображаешь, что говоришь? Даже если бы мы могли, то послали бы не тебя, а штатного корреспондента. Но нам запретили за версту подходить к кубинцам. Только люди из центрального ТВ будут снимать, а мы лишь из Москвы транслировать. Поэтому не трепыхайся, иди домой и смотри телевизор.

Это была проблема. Кастро приезжает, а я не могу снимать: нет ни камеры, ни плёнки, да и вообще – как к нему подобраться без пропуска? Я пришёл домой и стал думать. Тут мать мне и говорит:

– А ты позвони Вене, может он через своего отца что-то устроит.

С Венькой Кротовым я раньше учился в одном классе. Он был шалопай, но его отец служил большой шишкой – директором Уралмаша, того самого огромного завода, куда завтра должен приехать Кастро. Я позвонил Веньке, объяснил ситуацию и он мне сказал, что спросит у отца. Через полчаса он перезвонил и говорит:

– Отец сказал, что на завод тебя охрана не пропустит, но ты можешь снимать у него в кабинете. Кабинет ведь не на территории завода, а в заводоуправлении. Кастро и все прочие придут туда после экскурсии по заводу и будут там отдыхать перед митингом на площади. Так что, если хочешь, приходи в его кабинет пораньше, часам к 6 утра. Он распорядится, чтобы тебя впустили.

Пол-дела было сделано. С утра я подошёл к своему начальнику и отпросился на один день с работы. Соврал, что меня студия посылает снимать Кастро. Оставалась, однако, задача: где взять камеру и плёнку? Я перебрал все варианты и единственным выходом из положения могла быть любительская киностудия института, где я учился на первом курсе вечернего отделения. В этой студии я был большим активистом и мог пользоваться всем оборудованием, которое, однако, было совсем бросовым. Свердловская киностудия туда сдавала списанные камеры, монтажные столы, проекторы и прочую вышедшую из употребления кинотехнику. Мы с грехом пополам чинили старые камеры и кое-как могли ими снимать. Впрочем, выхода у меня не было и надо пользоваться тем, что есть.

После работы я поехал в институтскую студию, что помещалась на чердаке физтеха политехнического института. В более-менее действующем состоянии там нашлись только две 35-мм камеры. Одна была Дебри-Парво 1922 года выпуска, с ручкой, которую надо было крутить. Эта древность из немого кино мне совершенно не годилась, особенно для съёмок с руки без штатива.

Другая камера была Конвас-Автомат. Вообще-то Конвас это чудная камера – зеркалка с электрическим мотором и тремя объективами на турели. Однако наш Конвас был заржавлен, до предела изношен, мы его чинили неоднократно, но самое неприятное было то, что он при съёмке страшно трещал. За неимением других вариантов, пришлось взять его. Так как Венькин отец сказал, что я смогу снимать только в кабинете, я зарядил две кассеты плёнкой повышенной чувствительности и тут вспомнил, что для Конваса нужна батарея на 12 вольт, а её у нас нет. Что делать?

Я побежал в институтский гараж и стал уговаривать начальника одолжить мне на один день автомобильный аккумулятор. Начальник смотрел на меня подозрительно, но когда я сказал ему, что завтра я с этой батареей пойду снимать для кино самого Фиделя Кастро с «острова свободы», он подобрел и выдал мне аккумулятор от легковой машины «Победа». Весу в нём было килограмм 25, а то и больше, но времени искать какое-то другое решение у меня не было. С превеликим трудом на трамвае привёз я домой Конвас, кассеты с плёнкой и эту жуткую батарею. С помощью отца из брючных ремней я соорудил для аккумулятора некоторое подобие сбруи, чтобы навесить его на себя через плечо и так дать какую-то свободу рукам.

На следующий день, 14 мая в 5 утра я был на трамвайной остановке по дороге на Уралмаш. Доехал, приволок это всё имущество к пятиэтажному зданию заводоуправления и потом затащил его к кабинету Кротова на второй этаж.

* * *

В здании было ещё пусто. Я зашёл в приёмную директора и стал ждать. Часов около семи стали приходить разные люди, пришла и секретарша. Спросила, кого я жду. Я объяснил, что пришёл снимать кино по разрешению её начальника. Она ответила: «Да, он мне говорил». Потом отперла дверь его кабинета, впустила меня и сказала подошедшим охранникам, что по распоряжению Кротова я могу там находиться. Заперла за мной дверь, и я остался в кабинете один. Сложил оборудование в углу за колонной и стал осматриваться. Кабинет был огромный, с двумя стеклянными дверьми, выходившими на длинный, вдоль всего кабинета, балкон. В проёме между дверьми стоял большой кожаный диван. На левой стене – портреты Ленина и Хрущёва. В центре кабинета был длинный стол из полированного красного дерева, буквой Т упиравшийся в письменный стол под портретами. На длинном столе – десятка два хрустальных стаканов и в центре группками бутылки с нарзаном. Горлышко каждой бутылки покрыто фольгой, как у шампанского. Блокноты, заточенные карандаши. В углу на небольшом столике – вазы с диковинными фруктами, которые до того я видел только на картинках. Я вышел на балкон. Внизу уже начинали собираться люди, в том числе фотографы и кино-операторы. Все ждали приезда делегации.

Часов около девяти утра дверь отперли и вошёл директор. Увидев меня, он оторопел:

– Ты кто такой? Что тут делаешь?

– Виктор Васильевич, мне Веня сказал, что вы разрешили у вас в кабинете снимать Кастро…

– Ах, да-да, правда. Было такое дело. Я сейчас пойду встречать делегацию, а ты оставайся здесь, ничего не трогай, никуда не выходи, а то бед не оберёшься. Кубинцы сюда придут после посещения завода, сможешь тогда их снимать сколько тебе надо.

После того, как он ушёл, я скучал в его кабинете ещё около часа, выходил на балкон и смотрел на всё растущую внизу толпу. Некоторые люди держали портреты Кастро и кубинские флаги. Вдруг людское море зашумело, заколыхалось, подняли повыше портреты – милиция расчищала дорогу. Показался длинный кортеж «чаек» и чёрных «волг». В головной открытой машине в тёплой куртке стоял Кастро рядом с белобрысым молодым человеком (я с ним позднее познакомился – это был Коля, переводчик и соглядатай, которого КГБ приставил к кубинцам). Вокруг них сидели охранники и ладонями отпихивали рвущихся к машине восторженных обожателей Фиделя. Вся вереница без остановки въехала на территорию завода через большие ворота рядом со зданием, где я стоял на балконе второго этажа.

Вскоре двери кабинета раскрылись и вошла группа человек шесть. Некоторые несли металлоискатели, а у одного был дозиметр. Они стали осматривать всё, что было в кабинете, проверяли на металл и радиацию каждое кресло, каждый фрукт, каждую бутылку на столе. Проверили и меня с пяток до макушки. Осмотрели мои карманы. Особенно их заинтересовал аккумулятор для камеры, так как о коло него дозиметр слегка попискивал, но всё обошлось. Документов у меня никто не спрашивал, полагали, видимо, что раз я в кабинете, значит имею на то право. Потом они все ушли и снова заперли дверь.

Когда двери опять распахнулись, в кабинет вошёл невысокий седоголовый человек, в светлом костюме, с Конвасом в руках и с маленькой никель-кадмиевой батареей на ремне через плечо. Этот новенький Конвас был великолепен! Он весь сверкал светло-серой молотковой эмалью и хромированными деталями. Зависти моей не было предела. Его владельца я немедленно и с восторгом узнал – это был знаменитый документалист Роман Кармен. Я видел многие фильмы Кармена, знал про его опасные съёмки на фронтах 2-й мировой войны, в битве за Дьен-Бьен-Фу во Вьетнаме и в кубинских горах Сьерра Маэстро, когда Кастро ещё был партизаном. Следом за ним в кабинет вошли его ассистенты со светильниками. Это меня ещё больше обрадовало – свет мне был очень даже кстати.

Я взял в руки свой чёрно-ржавый Конвас и нацепил сбрую с аккумулятором. Кармен оторопело на меня посмотрел, но ничего не сказал и вышел на балкон. Я пошёл за ним. Внизу шумела беспредельная толпа, а под балконом стояли десятки фотографов и кино-операторов. Никого из них в здание не пустили. Все ждали, когда Кастро вернётся с экскурсии по цехам. О, как я был счастлив, стоя рядом с самим Карменом! Корреспонденты снизу кричали мне – просили снять кое-что и для них, но я ничего не отвечал и пыжился от гордости, кося глазом на Кармена.

Вскоре один из охранников позвал нас и сказал, чтобы мы приготовились – кубинцы вот-вот должны появиться. Мы вернулись с балкона в кабинет и стали по обе стороны входной двери: я слева, а Кармен справа. Он кивнул ассистентам, чтобы включили свет. Мы пристроили наши Конвасы на плечи и приготовились. Двери широко распахнулись.

* * *

В проёме двери появилась огромная фигура Кастро впереди группы «барбудос» – бородачей. Я нажал на кнопку своего Конваса и тут произошло нечто невероятное.

Моя ржавая камера произвела оглушительный треск, точь-в-точь как очередь из пулемёта Максим в фильме «Чапаев». В то же самое мгновение, раскинув руки и закатив глаза, Кастро повалился на пол. Все были уверены, что я застрелил дорогого гостя. Стоящий рядом охранник сильным ударом по ногам сбил меня, так что я плюхнулся лицом на пол. Он вырвал из моих рук взбесившийся Конвас и хорошо ещё, что не пристрелил меня на месте. Сверху навалились ещё, скрутили мне за спиной руки, а один коленом прижал мою голову правой щекой к паркетному полу так, что я и пискнуть не мог. Левым глазом я видел, как над лежащим на полу у двери бесчувственным Фиделем склонился длинноволосый барбудо и стал щупать ему пульс.

Однако, тут же кубинский президент Освальдо Дортикос Торрадо (единственный кубинец без бороды) подошёл ко мне, несчастному и сплющенному, помахал охранникам и через Колю-переводчика сказал, чтобы меня отпустили. Затем он громко всем объявил, что ничего страшного не произошло, что дорогой Фидель часто падает в обморок, если переутомляется. Он и вправду очень устал после хождения по заводским цехам. А то, что он потерял сознание в тот самый момент, когда затрещала камера этого молодого корреспондента – чистой воды совпадение и больше ничего. Никто не виноват, никаких проблем, и Фидель сейчас придёт в себя и не надо волноваться.

Меня сразу отпустили и поставили на ноги. Один охранник даже заботливо отряхнул мне брюки. Несколько барбудос подняли с пола обмякшего Кастро, который всё ещё был без сознания, и понесли на диван. Длинноволосый, что щупал ему пульс, подошёл ко мне, потрепал по плечу и извинился, что меня так жестоко скрутили. Лишь через несколько лет я узнал его на фотографиях – это был Че Гевара. Он сказал:

– Глупо получилось, амиго. Надеюсь, что вас не сильно придавили, но пожалуйста, не включайте больше вашу странную камеру здесь, в помещении.

Че Гевара и Кастро

Я думал, что Роман Кармен умрёт от смеха, глядя на моё помятое лицо и проклятый Конвас с аккумулятором от «Победы». Пришлось мне снять с себя сбрую и сложить её вместе с камерой в углу. Так что моя затея со съёмками в кабинете у Кротова провалилась, и единственное, что мне оставалось – смотреть, как кубинцы снимали с бесчувственного Кастро ботинки. Они откупоривали бутылки с нарзаном, что были обёрнуты фольгой, и поливали прохладной водой прямо из горлышка его босые ноги. Вода стекала на паркетный пол. Кастро довольно быстро пришёл в себя, ему дали сигару и он закурил, жадно затягиваясь. Потом длинноволосый барбудо Че ему что-то объяснил и он стал оглядываться вокруг. Указали на меня и он помахал, чтобы я подошёл.

– Говорят тут, что я вас сильно напугал, – сказал он мне.

– А мне показалось, что это я вас напугал своей камерой, – довольно нагло ответил я.

Кастро захохотал, пуская густые клубы сигарного дыма, потом протянул мне руку и пожал. Чтобы не навлекать на себя больше неприятностей, я отошёл в сторону и ждал, пока он отдохнёт. Где-то через пол-часа Кастро встал с дивана, надел ботинки, тёплую куртку и вся компания отправилась на митинг на площади, до предела забитой десятками тысяч людей. Я взял свои вещи и пошёл с ними. Там я снимал своим пулемётным Конвасом, но никого на улице он уже не напугал. Не получилось у меня интересного сюжета. А жаль.

Когда на следующий день я пришёл на завод и рассказал рабочим про то, что было накануне, один из них уважительно посмотрел на мою правую ладонь и сказал:

– Я бы эту руку не мыл, которую пожимал Фидель!

 

Косить под Иностранца

При вегетарианцах Хрущёве и Брежневе мы порой позволяли себе выходки, которые при людоеде Сталине могли бы нам дорого обойтись. Под словом «вегетарианцы» я не имею в виду, что эти вожди мяса не кушали – ещё как кушали! Я просто хочу сказать, что они ели только животных, но вот людей они не ели, или ели редко. Если когда и посылали кого на заклание, то только что для поддержания порядка, чтобы народ не забывался и знал своём есто. Поскольку большой кары за шалости не ожидалось, в дни нашей оттепельной молодости мы были, как сорвавшиеся с привязи жеребцы, и позволяли себе дурить и даже чуть-чуть дразнить власть.

Контактов в те годы с заграницей было мало, а потому одним из самых любимых розыгрышей было «косить под иностранца», то есть строить из себя нечто импортное. Валяли мы дурака иногда для дела, но чаще просто так, по врождённому авантюризму. Хотели позабавиться и в собственных глазах выглядеть эдакими Остапами Бендерами. Вот несколько баек из того далёкого прошлого.

* * *

Был у меня друг Женя Волокитин, которого я эпатажно на французский манер звал «Жан», а он меня «Жак», что, как нам тогда казалось, соответствовало русским вариантам наших имён. Пишу про него «был» потому, что его давно уж нет. При жизни это был талантливый художник-дизайнер, заядлый турист, да и немножко авантюрист. Думаю, что эти слова турист и авантюрист где-то в их глубине сильно связаны.

Однажды мы с Жаном отдыхали летом в Крыму, в Коктебеле. Разумеется «дикарями», то есть сами по себе. В одни день, вдоволь нанырявшись среди поросших водорослями валунов и на ужин настреляв бычков из самодельных подводных ружей, два дружка Жан-Жак отправились погулять по местному рынку. Пешком туда от нашей палатки, что стояла на самом берегу моря, было минут сорок ходу.

Перед тем, как пойти на базар, мы надели на себя рубашки с тремя латинскими буквами «UPI», которые сами же на них и нарисовали. Эти буквы означали «Уральский Политехнический Институт», где я тогда ещё учился, а Жан уже его закончил. Он был старше меня на пять лет. Чтобы подурачиться, мы с ним говорили на «иностранных» языках – Жан по-английски, который он неплохо знал, а я на эсперанто, который никто, кроме меня не знал. По крайней мере на базаре, куда мы и направлялись. День был жаркий, в небе носились стрижи, трещали кузнечики и солнце пыжилось во всю свою крымскую мощь. С моря нас обдувал влажный бриз, слизывая дорожную пыль с загорелых физиономий, делая тем прогулку приятной и полезной.

Рынок был, хоть и южный, но, в отличие от настоящих восточных базаров, какой-то тихий и по-советски пришибленный. Фрукты-овощи продавались с лотков, а то и просто были разложены на земле – на деревянных ящиках или брезентовых подстилках. Меж ними озабоченно ходили курортники с тяжёлыми авоськами, приценивались к фруктам и что-то покупали. Мы с Жаном с вальяжным видом медленно дефилировали посреди рядов и через темные очки эдак свысока на всё посматривали. Иногда к нам подходили самые любопытные и наблюдательные курортники и спрашивали, кто мы такие и что эти три буквы на рубашках означают? Мы на корявом русском языке отвечали, что сокращение UPI значит информационное агентство «United Press International». В общем-то это было правдой и агентство новостей действительно было известно под такой аббревиатурой – тут мы не врали, хотя, разумеется, никакого отношения к этому агентству ни мы с Жаном, ни наши рубашки не имели. Но мы и не говорили, что имеем, так что всё было честно, без обмана. Тем не менее, на нас смотрели уважительно и за нами ходил небольшой табунчик зевак – в кои-то веки увидишь живых иностранных корреспондентов на коктебельском базаре!

Мы медленно шли по базару, а впереди нас бежала молва. Когда мы изредка эдакой небрежной походкой подходили к лоткам, на которых лежали сочные персики и груши, торговцы нам приветливо пожимали руки, широко улыбались и угощали лучшими плодами, а денег брать не хотели, хотя мы предлагали. При этом они, как по заказу, говорили нам “Карашо”, почему-то думая, что если они будут коверкать русское слово, иностранцы поймут лучше. Наевшись до отвала дармовых фруктов, мы отправились назад в свою палатку на берегу Бухты Барахты, где и пожарили на ужин бычков, настрелянных с утра.

Когда лето подошло к концу и в институте должен был начаться учебный год, я улетел обратно домой, а у Жана оставались ещё несколько дней отпуска и он решил съездить в Севастополь, посмотреть, что это за город. Там он снял койку в домике-развалюхе недалеко от центра и пошёл прогуляться по набережной. Как обычно, ему опять захотелось повалять дурака.

На городской набережной он направился к бабке, что сидела у мусорной корзины напротив памятника затопленным кораблям. Она бойко торговала семечками, пересыпая их из мерного гранёного стаканчика в газетные кулёчки. Жан подошёл и спросил её, почём семечки и жареные ли они? Причём спросил по-английски. Бабка оторопело на него посмотрела, а потом, ни слова не говоря, сгребла своё имущество в хозяйственную сумку и, подобрав подол, рванула по улице с неестественной скоростью. Вспомнив свою комсомольскую юность и что она обычно делала в моменты сомнений, бабка направилась прямиком в милицию доносить на подозрительного покупателя.

Вскоре к Жану на набережной подошли два милиционера с бабкой на прицепе за их спинами. Они строго потребовали предъявить документы. Жан сыграл изумление, подал свой паспорт и спросил, естественно по-русски, “что случилось и в чём дело?” Бабка взвизгнула из-за милицейской спины и закричала:

– Ой мамочки! Он же раньше всё по иностранному говорил, а тут вдруг чисто по нашему. Шпиён он! Как есть, шпиён!

Милиционеры бабку приструнили, чтобы народ не баламутила, но паспорт забрали и повели Жана в отделение. Там стали выяснять, кто он и откуда и почему говорил на набережной этого военно-морского города на иностранном языке. Он прикинулся эдаким лопухом и сказал, что ничего такого не было, говорил он только по-русски, и, скорее всего, бабка на солнце перегрелась и это ей примерещилось. Дежурный по отделению сказал, что разберётся и велел пока запереть Жана в обезьянник. Там его продержали два дня, правда вкусно кормили из соседней шашлычной, а потом отдали паспорт и сказали, что если он ещё раз так пошутит, то ему придётся плохо.

В общем, он себе отпуск в Севастополе слегка подпортил. Знал бы, что так получится, мог бы сэкономить на койке – в обезьяннике-то он ночевал бесплатно.

* * *

В молодости была у Жана в жизни одна страсть – он обожал все индийское. Книжки про Индию читал, занимался йогой, что в тогда в Совке совсем не поощрялось, любимый его фильм был “Бродяга” с Раджем Капуром. Да и сам он был похож на йога. У него в роду были грузины и он унаследовал от них эдакий восточный облик. Внешне немного напоминал танцовщика Махмуда Эсамбаева, да и сам любил исполнять индийские танцы. Был строен, поджарист, со смуглым лицом, орлиным взглядом и при случае легко мог сойти за индуса, или, как он говорил, за «индюка», вкладывая в это слово только самый положительный, даже нежный смысл. У женщин он пользовался большой популярностью, но подружек себе подбирал соответственно своему вкусу. Все его девушки были похожи на индианок – невысокие, смуглые, волоокие, с длинными прямыми волосами, хоть сари надевай. Он, впрочем, предпочитал “сари” снимать. Тем не менее, никогда ни одного настоящего «индюка» и ни одной подлинной «индюшки» он живьём не встречал. Только видел в кино или на фотографиях.

Однажды было объявлено, что в наш город приезжает индийская правительственная делегация во главе с премьер-министром Джавахарлалом Неру и его дочкой Индирой Ганди. Жан страшно возбудился и сказал, что никак не может упустить случай пообщаться с настоящими индусами. Когда я усомнился, что ему удастся к ним близко подойти, он мне сказал, что у него есть идея и он к делегации обязательно пробьётся. Уж очень ему хотелось посмотреть вблизи на Индиру Ганди, которая была в его вкусе.

– Ты что, она ведь в два раза тебя старше, – сказал я, – ей уже под пятьдесят. Зачем она тебе, такая старуха?

– Жак, – ответил Жан, – поживи с моё и поймёшь, что старая – значит опытная.

Короче говоря, выкинул он вот какую штуку.

Индийская делегация прибыла в город и проехала по улицам на “Чайках” и прочих чёрных “волгах”. Хотя накрапывал осенний дождик, вдоль улиц плотно стояли люди и гэбешники и радостно махали индийскими и красными флажками. Уже под вечер гостей привезли в оперный театр, где должны были проходить сначала приём, а потом торжественное собрание с городской знатью и в заключение – концерт в честь индийского гостя. Прямо, как в опере “Садко”, что шла в том театре накануне.

Перед самым началом торжеств у театра появилась странная мужская фигура, завёрнутая от шеи до лодыжек, как египетская мумия, в белую простыню. Это Был Жан. На ногах, несмотря на холодную осень, у него были сандалии, а на голове намотана чалма, сделанная из махрового полотенца. На его лбу меж глаз была губной помадой нарисована красная точка. У театра, притопывая на осеннем уральском ветру, стояла охрана в штатском. Когда стражники увидели это чучело, шаркающей походкой плывущее ко входу, то решили, что один из индюков отбился от стада. Поскольку, как и Жан, они отродясь не видели настоящих индусов, то совершенно не усомнились в подлинности субъекта и Жана беспрепятственно пропустили внутрь – не спрашивать же документы у важного индийского гостя! В театре тоже всё сошло: местные начальники и охрана не поняли, что это самозванец – не слишком были они сильны в тонкостях индийского гардероба, тем более, что на лицо он был самый что ни на есть индус. И точка. Я имею в виду на лбу точка. Кто их, индусов знает, может у них там принято ходить в театр с полотенцем на голове? А настоящие индусы из делегации, увидев такое странное зрелище, вероятно решили, что это часть представления на восточную тему, которым хозяева собираются тешить гостей, и дальше, вероятно, будет ещё смешнее.

Жан прошёл в фойе, где гости и хозяева стояли, пили шампанское, заедали икрой и беседовали. Там он сразу отыскал глазами Индиру Ганди и прямиком к ней направился. Заметив этого странного субъекта, она сама пошла к нему навстречу с вопросительным взглядом в волооких глазах. Жан, надо отдать должное его деликатности, склеил ладони лодочкой под подбородком, как заправский индус, поклонился и сказал по-английски:

– Вы меня, мисс Ганди, извините, я мечтал с вами познакомиться и потому так оделся, чтобы подойти. Мне очень приятно с вами поговорить. Это для меня такая честь.

Индира, тоже дама деликатная, но от смеха не могла удержаться – ткнула пальцем в его красную точку на лбу и говорит, что такой знак Бинди носят только индийские женщины, а он вроде как мужчина и у него на лбу это выглядит, как шутка, причём несмешная. Хотя сама при этом хихикала. Жан страшно смутился, и стал ладонью эту точку Бинди стирать. Помада сразу размазалось по лбу алыми полосами и добрая Индира достала из сумочки свой платок и лоб ему вытерла. Потом взяла его под руку, причём у Жана от удовольствия чуть язык не вывалился, отвела в сторону и стала расспрашивать, что это у него за тяга такая к индийскому народу? Жан стал было ей объяснять, но тут подошёл какой-то сикх в настоящей чалме, видимо охранник, и что-то ей шепнул. Тогда она Жану сказала, что ей надо прямо сейчас идти на сцену, там всё начинается, и попросила, чтобы когда он будет в Дели, обязательно позвонил в её канцелярию и сказал секретарю, что она ждёт его звонка. Жан, разумеется, пообещал, что как только – так сразу.

Выйти из театра оказалось ещё проще, чем войти. Он спокойно прошёл мимо охраны у входа, постоянно складывая ладони лодочкой и кланяясь налево и направо, а потом вышел на улицу. Забежал за угол, размотал с себя простыню и полотенце, скрутил всё в узел, сел на трамвай и поехал домой.

А в Индию он так и не попал. Когда советская власть кончилась и уже можно было туда съездить, у него к индийской культуре интерес как-то утих – женился (кстати, жена его чем-то смахивала на индианку), дети подрастали. Стало не до Индии.

Кроме того, Индиры Ганди уже не было в живых. Её к тому времени убили собственные охранники сикхи.

* * *

Учась на третьем курсе UPI, то есть УПИ, в любительской киностудии своего института я делал разные короткометражные фильмы. Как-то на кинофестивале таких фильмов одна моя картина заняла первое место. На заключительное заседание фестиваля, где вручали премии, приехала делегация польских киношников. Там был знаменитый режиссёр Анджей Вайда, который только что представил в Москве свой новый фильм “Пепел и Алмаз”. Вместе с ним была его главная кинозвезда Беата Тышкевич – как сказал бы Гоголь, дама приятная ну совершенно во всех отношениях! Меня, как победителя конкурса, посадили в зале рядом с очаровательной Беатой и поэтому я уже ничего другого вокруг себя не замечал. Даже не помню, как мне вручали приз. Я неотрывно пялился в её захватывающее декольте, чем она, кстати, была даже довольна и эдак обнадёживающе на меня поглядывала. По крайней мере, так мне по молодости лет казалось. Жаль, что этот милый эпизод моей биографии не по теме нашего повествования. А по теме то, что в дополнение к призу мне полагалась бесплатная поездка в Венгрию снимать там документальный фильм о стране. Приз – призом, но чтобы получить разрешение для выезда даже в соцстрану у меня ушло почти полгода на сбор множества документов и хождения по всяким комиссиям, которые должны были засвидетельствовать мой высокий морально-политический облик (про Беату я им ничего не говорил, а то бы зарубили). Но как бы-то ни было, я в Венгрию поехал и там сам стал иностранцем, хотя венгров это совершенно не волновало. Нормальные ведь люди.

В Будапеште моё внимание привлекли многочисленные плакаты и флаги – все зелёного цвета. Сегодня я бы сразу подумал про мусульман, но тогда эта зелень была по поводу Конгресса Эсперанто, международного искусственного языка. Однажды, когда я в одиночку обедал в маленьком ресторанчике в Буде, я обратил внимание на группу весёлых людей в зелёных шапках и таких же галстуках – цвета эсперанто, то есть надежды. Речь их мне показалась знакомой, чуть похожей на русскую. Я подошёл к их столику чтобы познакомиться. Оказалось, это была болгарская делегация на конгрессе и говорили они по-болгарски, но все прекрасно понимали по-русски. Я быстро сошёлся с этими чудными людьми, они меня сагитировали изучить эсперанто и мы вместе хорошо провели время. Звали их просто – Балю Балев, Генчо Генчев, Никола Николов и так далее. С некоторыми я потом более десяти лет до самого своего отъезда из Союза переписывался на эсперан то. Где-то лет через пять после нашей первой встречи в Будапеште я получил письмо из Софии от Генчо Генчева, где он писал, что будет по делам в Москве и хотел бы там со мной повидаться.

Я прилетел в Москву и мы встретились в гостинице «Интурист», где у нег о был номер, и он попросил меня показать ему столицу. Когда мы спустились вниз из его комнаты и собрались выходить из фойе на улицу, на одной двери я заметил вывеску “Отдел Обслуживания Иностранцев”. Поскольку Генчо был иностранец, мы туда зашли, чтобы узнать, как его могут обслужить. За столиком сидела милая девица, которая сказала, что это называется “консьерж сервис” и она для Генчо может заказать такси, столик в ресторане, а также билеты в любой театр или на концерт.

И вот тут у меня в голове щёлкнуло. Надо сказать, что я всегда был заядлым театралом и не могло быть для меня большего удовольствия, чем посмотреть хороший спектакль (были в жизни и другие радости, но не о них тут речь). Однако в Москве, не имея там связей, купить билет в театр на что-то стоящее было просто немыслимо. Я сразу уши навострил и у этой девицы спрашиваю:

– На любой спектакль, говорите? Прямо на сегодня?

– Да, – говорит, – что только хотите. Вот список на сегодня – выбирайте.

У меня прямо глаза разбежались, а Генчо, хотя неплохо говорил по-русски, ничего не понимает и вопросительно на меня смотрит. Я его на эсперанто спрашиваю, не хочет ли он вечерком пойти в театр? Он говорит “хочу” и тогда я выбрал Театр Сатиры, где в тот вечер шла “Женитьба Фигаро” Бомарше с Андреем Мироновым. Девица сказала, что билеты будут готовы через час и мы пошли погулять по городу. Я поводил Генчо по улицам недалеко от гостиницы, а где-то через час мы вернулись, купили билеты и тем же вечером сидели на лучших местах второго ряда в театре Сатиры. Спектакль был чудный, но бедный Генчо быстро задремал – всё же ему смотреть спектакль по-русски было трудно. А я понял главное – чтобы покупать билеты у “консьержки” в отеле, надо назвать только номер комнаты и имя, но никаких документов не требуется. Ну и важно ещё выглядеть по-иностранному. Этим методом покупки в Москве театральных билетов я пользовался все последующие годы, пока не уехал из Союза.

Я понимал, что косить под американца или француза у меня не выйдет. Английского я тогда не знал, а мои немецкий и французский языки были на таком уровне, что лучше и не соваться. Да и внешность тоже была не слишком западной – сразу бы раскусили по совдеповской одёжке, обуви фабрики «Скороход» и блеску в глазах. Поэтому я решил прикидываться болгарским туристом по имени Генчо Генчев. Говорил я на хорошем русском языке, хотя и с болгарским акцентом. Такие штуки я умел делать. В Болгарии есть поговорка: “Курица не птица, Болгария не заграница”, но для “консьержки” болгарин всё равно иностранец, несмотря на не слишком западный облик и блеск в глазах.

С тех пор, каждый раз, приезжая в Москву, я сразу шёл в одну из гостиниц, где селили иностранцев, например, в «Белград» или «Будапешт». Сначала я поднимался на один из этажей, чтобы изучить нумерацию комнат, а потом спускался к местной “консьержке”, что обслуживала иностранцев, и говорил что-то вроде (с болгарским акцентом, разумеется):

– Здравствуйте, я Генчо Генчев из комнаты 1234. Что сегодня в Большом Театре? Ах “Спартак” с Плисецкой… Хм, ну что-ж я пожалуй возьму один билетик.”

Так я пересмотрел в Москве все лучшие спектакли от “Гамлета” с Высоцким на Таганке до “Трамвая Желание” в театре Маяковского. Даже в самые последние дни перед эмиграцией, когда у нас с женой уже вместо паспортов были только выездные визы со штампом Голландского консульства, я по тому же рецепту купил билеты на концерт Райкина в Кремлёвском Дворце. Это был единственный случай, когда почти никакого обмана не было – советского гражданства нас лишили, а стало быть мы в те дни были самыми настоящими иностранцами. Так что всё по честному. Почти…

* * *

Году где-то в 76-м мне надо было поехать в Москву на научную конференцию по моей основной специальности – медицинским приборам. Конференция начиналась сразу после праздника Дня Победы и я стал готовиться к поездке. Но была проблема – где в Москве остановиться? Снять гостиницу в центре было немыслимо, если ты не принадлежишь номенклатуре или нет у тебя серьёзного блата. Я не принадлежал и не имел. Командировочные, вроде меня, обычно жили в Москве у родственников или друзей. Были у меня в Балашихе под Москвой родственники, но не хотелось селиться так далеко и я поделился этой проблемой со своим добрым знакомым Аркадием Борисовичем Гординым.

Гордин был гений всяческих сделок. Он работал на какой-то незаметной должности, но был, что называется, великий “шмузер” – знал нужных людей, был элегантен, обаятелен, полезен и вхож в самые невероятные сферы. Он был нужен всем. У него был талант организовывать сделки, сводить разных людей, которым было что-то надо, но достать сами не могли. Тогда Гордин выстраивал эдакую бартерную цепочку и замыкал её в кольцо. Например, я хотел А, но у меня было Б, а у вас было В, хотя вам было нужно Б, а скажем, вон тому дядьке было необходимо В, а у него было А, которое хотел я. Тогда Аркадий Борисович лихо всё увязывал, и в результате я давал вам Б, которое вам было нужно позарез, а вы отдавали В тому дядьке, а дядька, взамен, отдавал мне А. Каждый получал, что хотел и все были довольны и ему благодарны. Родись Аркадий Борисович в Америке, был бы он почище Трампа. Но судьба определила ему Совок и приходилось этому гению бизнеса крутиться при советской власти.

Короче говоря, я сказал Аркадию Борисовичу, что мне негде в Москве остановиться и он обещал, что ни-будь для меня выкрутить. Через пару дней он позвонил и сказал, что устроил мне в Москве гостиницу “Украина” с заездом 8 мая, то есть, накануне праздника. Попасть в эту высотную гостиницу можно было только по невероятному блату или через Интурист, если вы иностранец. А он это устроил мне, простому советскому смертному! Чудный был человек. Когда я сказал жене, что еду на конференцию в Москву и буду жить не где-нибудь, а в “Украине”, она заявила, что нечестно такую радость иметь одному и она поедет со мной, так что радость делилась пополам. Или удваивалась – это, как посмотреть.

Прилетели в Москву и прямо из аэропорта поехали в эту высотку сталинских времен. Пока добрались до “Украины”, было уже поздно. Город был украшен к празднику, на стенах домов сверкали гирлянды огней, и, несмотря на поздний час, в фойе гостиницы толпился празднично одетый народ. Мы зарегистрировались, получили номер и когда зашли с нашими чемоданчиками в лифт, увидели, что там стоит лифтёрша в халате мышиного цвета и какой-то коротенький толстячок в чёрном костюме и галстуке бабочка. Вид у него был явно заграничный. Услышав, что мы попросили наш двенадцатый этаж по-русски, лифтёрша просияла и сказала:

– Вот хорошо-то! Вы по-иностранному понимаете? Этот вот гражданин чего-то просит не по-нашему, а я не понимаю. Может вы разберёте, что ему надо?

Тогда я повернулся к этому округлому человечку и спросил сначала по-немецки, а потом по-французски, что у него за проблема? Он ничего не понял и затараторил по-английски. В то время мой английский был в зачаточном состоянии, но я всё же разобрал следующее:

– Я только что прилетел из Техаса. У меня тут в Москве бизнес – продаю русским завод по производству бройлеров.

Мой словарный запас был ещё очень невелик и я решил, что он говорит про кипятильники, но уж после сообразил, что бройлеры это гибридные цыплята. Я ему что-то ответил по-английски, вроде “О-кей, я понимаю” и толстячок обрадовался, что его наконец понимают, вынул из кармана визитную карточку, сунул её мне и затараторил:

– Я летел через Лондон, там в Хитроу у меня был завтрак. Вы знаете английскую еду? В рот взять нельзя! Так я почти всё на тарелке оставил, думал лучше в Москве поем. Мне говорили в России еда вкуснее. Вот, а тут у них какой-то праздник и всё закрыто. Говорят надо ждать три дня, а я кушать хочу сегодня! В ресторане берут только рубли. У меня нет рублей. У меня доллары. Они нигде не берут доллары! Я спросил в отеле, но они не меняют, говорят надо в банк идти. Все банки закрыты на три дня, а я голодный!

Мне показалось, что американец сейчас захнычет. Он полез в карман, достал из бумажника сто-долларовую бумажку и стал её мне совать:

– Вот, пожалуйста, поменяйте мне сто долларов на рубли. Я кушать хочу.

Мне только не хватало, как менять ему валюту в гостинице, где у стен есть уши, да ещё в присутствии лифтёрши, которая наверняка под серым халатом носит погоны. Мы с женой в то время серьёзно думали об эмиграции и были очень осторожны, чтобы не попасться на какую-то провокацию. Обмен валюты частными лицами в Союзе был страшным преступлением. Естественно, я ему сказал, что доллары менять не могу. Он тогда стал хныкать и угрожать, что прямо сейчас вот тут же в лифте возьмёт и умрёт голодной смертью. Тогда моя сердобольная жена сказала:

– Жалко мужика. Давай его покормим, а то ведь действительно помрёт в лифте и будет международный скандал.

После этого я сказал лифтёрше, чтобы отвезла нас на самый верхний этаж, в кафетерий. Там мы его усадили за стол и спросили у официантки, что у них есть в этот поздний час? Она сказала, что остался салат оливье и ещё она может сделать яичницу. Мы это заказали, заплатили, и тем спасли жизнь американцу из Техаса и сделку по цыплятам. Наевшись и заметно воспрянув духом, американец опять начал совать мне доллары в оплату за пищу, прямо под бдительным взором официантки. Я твердо сказал – нет, мы с ним тепло простились и отправились в свой номер.

На следующее утро мы поднялись в тот же кафетерий на завтрак. Набрали себе еду в буфете и сидели за столиком, разглядывая посетителей. Иностранцев было не много, в основном русскоговорящие товарищи с номенклатурными физиономиями, да ещё те, кто смог тут поселиться по блату, вроде нас. Когда мы допили свой кофе и собирались встать из-за стола, в кафетерий зашёл наш вчерашний знакомый из Техаса. Лицо его было довольное – видимо где-то он всё же смог поменять деньги. Увидев нас, он расплылся в радостной улыбке, подбежал, стал пожимать нам руки, благодарить, а потом сказал: “У меня будет совесть нечиста, если я это так оставлю. Возьмите хоть это”, а потом вынул из кармана бумажку в пять долларов, положил на наш стол, с казал “goodbye” и ушёл.

Я сразу прихлопнул валюту тарелкой и поглядел по сторонам, не видел ли кто? Затем аккуратно сгрёб её со скатерти и незаметно сунул в карман. Так мы стали обладателями колоссальной суммы в пять долларов. Сегодня по курсу это эквивалентно где-то двадцати долларам. Так у нас появились первые в нашей жизни доллары и нам захотелось их немедленно потратить. Однако был праздник и всё закрыто, но у нас оставалось ещё несколько дней впереди.

Через три дня, освободившись после конференции, я встретил жену у гостиницы и мы стали думать, где же потратить нашу валюту? Выбирать было не из чего. В Москве существовало лишь одно место, где принимали доллары – магазин «Берёзка». Он обслуживал иностранцев и совковую элиту, которая могла иметь валюту на законных основаниях. Как доказать в «Берёзке», что у нас основания «законные», я не знал – может какие-то документы требуют? Но был уверен, что у иностранцев документов спрашивать они не станут, а потому надо косить под иностранцев. Только вот под кого? Было ясно, что ни под каких стандартных там французов, американов, и всех прочих у нас не получится. Наверняка любая продавщица в «Берёзке» имела намётанный глаз, явно говорила хотя бы на одном иностранном языке и потому напрямую обдурить там никого не удастся. Косить под болгарина тоже было рискованно – соцстрана ведь, откуда у них доллары? Поэтому я решил прикинуться иностранцем совершенно непонятно из какой страны и говорить на таком языке, какой никто в «Берёзке» понимать не мог. Один такой язык я как раз знал – это был эсперанто. Жена этого языка не знала, а потому я ей сказал, чтобы она рот не раскрывала, а только кивала и хмыкала. Положил я пять долларов в нагрудный карман и мы направились в «Берёзку», что была недалеко он нашей гостиницы.

Перед входом в магазин стоял мордоворот в кожаной куртке и когда мы поднялись по ступенькам к дверям, тихо буркнул мне в ухо: «Какая у вас валюта?»

Я на секунду вытянул из кармана уголок той бумажки, чтобы только зелёный цвет показать. Вышибала подобострастно склонился и показал обеими ручками, что можно войти. Магазин был небольшой, вдоль стен стояли стеклянные витрины, за которыми скучали девчонки-продавщицы с модными причёсками, как будто они не на работе, а пришли на свидание. В магазине было всего несколько покупателей, которые разглядывали товары в витринах и тихо меж собой перешёптывались. Продавалась там всякая сувенирная дребедень, вроде матрёшек, палехских шкатулок и электрических самоваров. Но были и западные товары. Они-то и привлекли наше внимание. Задача у нас была непростая – отовариться всего на пять долларов, но и купить что-то действительно стоящее.

Я тыкал пальцами в то, что мне казалось интересным, и на эсперанто спрашивал у жены, что она по этому поводу думает? Она пожимала плечами или молча кивала. Продавщицы на меня удивлённо таращились – в моих словах они улавливали что-то знакомое, и наверняка даже чуть-чуть понимали, что я говорю, но что это за странный язык, до них не доходило. Эсперанто построен на основе европейских языков: немецкого, французского, итальянского, испанского, а потому в нём много знакомых слов. Например, «biero» значит пиво, «lipa pomado» это губная помада, и так далее. Познакомившись с ассортиментом, мы выбрали банку пива Хайникен (пиво в банке – невидаль невероятная в те годы!), бритвенный набор Жиллетт с комплектом лезвий и для жены лак для ногтей Диор – всё это на пять долларов! Продавщица аккуратненько эти вещицы упаковала, и я пошёл платить в кассу. Отдал ей чек, получил покупку и мы направились к выходу. Когда уже выходили, девчонка-продавщица, которая стояла в дверях и улыбчиво прощалась с посетителями, в самый последний момент наклонилась к моему уху и тихо сказала по-русски:

– Ребята, валите отсюда скорее, пока вас не замели…

 

Культпоход

Было нас четверо задиристых и относительно молодых научных сотрудников – Липа, Эдик, Вадик и я. В том далёком 74-м году приехали мы на конференцию, что проходила в Академгородке, километрах в 25 от Новосибирска. Прежде, чем туда отправиться, сначала надо бы сам Новосибирск посмотреть, решили мы. Хотели выяснить, что в городе есть интересного и как тут можно развлечься вырвавшимся на волю учёным? Когда мы приехали из аэропорта, спросили в гостинице на регистрации и хмурый тип за стойкой сказал, что можно посмотреть старую часовню, в ресторан сходить, да в оперный театр, который у них в Новосибирске считается чуть ли не чудом света. А больше в городе ничего интересного и нет. Тогда мы решили, сначала – в ресторан и вечером – в театр. А часовня пусть себе стоит без нас, как и стояла сто лет до того.

В те далёкие времена поход в ресторан для молодых научных работников, при наших-то зарплатах, был событием не частым. Да и ресторанов в Совке было ничтожно мало. Столовые ведь не в счёт. Ресторан, куда мы направились, был прямо в нашей гостинице на самом верхнем этаже, с которого открывался чудный вид на Обь и всё, что вокруг реки. Сели мы в центре зала за столик, покрытый белой скатертью, подошёл официант, подал меню и спросил, что будем заказывать? Увидев, что там есть бифштекс, мы, как один, сказали – хотим бифштекс. А Вадик, будучи от природы снобом и притом начитанным романами из журнала «Иностранная Литература», сказал, что хочет бифштекс с кровью. По-английски мы бы сказали rare, то есть полусырой. Надо пояснить, что в СССР цельный кусок хорошей говядины, каким и должен быть настоящий бифштекс, являлся невероятным дефицитом и получить его в ресторане обычному клиенту было немыслимо. Советский бифштекс был традиционно рубленный, то есть просто котлета из фарша, часто ещё с яичницей сверху. Официант на просьбу Вадика никак не среагировал, записал про бифштекс с кровью в блокнотик, потом поинтересовался, хотим ли закуску, что будем пить и затем ушёл.

Когда с закуской было покончено, нам принесли «бифштексы». Принесли всем, кроме Вадика. Какой там был у них вкус у этих котлет, я уж не помню, да это теперь и не важно. Мы их съели, а Вадик всё ждёт, ждёт. Время шло, мы сидели и перебирали варианты, почему не кормят Вадика, и чтобы не скучать, обсуждали наши доклады, что собирались делать на следующий день на конференции.

Вскоре мы заметили, что из кухни к нашему столу направляется маленькая делегация в составе повара в белом колпаке, нашего официанта в передничке и человека в штатском, как оказалось директора ресторана. В руках у повара была миска с мясным фаршем. Директор нас подозрительно оглядел и спрашивает: «Кто сырой фарш заказывал?» Видать в его ресторанной практике он про настоящий бифштекс с кровью отродясь не слыхал. Ну что с него, с провинциала, взять? Нам надо было как-то вежливо отреагировать на эту дремучую кулинарную неграмотность, да так чтобы раньше времени его не обидеть. Тогда я встал из за стола, принял директора под локоток, отвёл в сторонку и тихонько ему говорю, показывая глазами на Вадика:

– Вот у этого товарища редкое генетическое заболевание. Называется по латыни сангвинум ламиа, что по-русски значит вампиризм. Я врач и его постоянно наблюдаю. Если он не попьёт хоть немножко чьей-то крови, можно и коровьей, кричит, очень возбуждается, буянит, может даже на людей напасть. Поэтому вы ему дайте всего одну ложку сырого фарша с кровью, а потом принесите обычный бифштекс, только слабо прожаренный, он успокоится и всё будет хорошо.

– А это не заразное? – спрашивает директор, побледнев.

– Нет, – говорю, – совершенно не заразное. Передаётся только половым путём, так что вам лично волноваться нет причин.

Директор опасливо на Вадика глянул, взял со стола ложку, зачерпнул из миски фарш пожиже с кровью, аккуратненько положил ему на тарелку и вся делегация тихонько, чтобы не возбудить больного, ретировалась на кухню. Когда они ушли, Вадик на меня натопорщился:

– Ты что им сказал? Вот эта ложка фарша – что, весь мой обед?

– Не нервничай. Я им сказал, что ты гурман и любишь необычную еду, и они дали тебе для дегустации местный деликатес. Называется «бифштекс по-монгольски», тут ведь Сибирь и до Монголии рядом. А сейчас тебе принесут нормальный бифштекс, голодным не будешь.

Минут через пять официант действительно принёс ему малопрожаренную котлету с яйцом. Так что всё прошло без осложнений. Мы наелись, расплатились и пошли гулять по городу. По дороге зашли в кассу театра и купили билеты на балет «Спящая Красавица», что шёл тем вечером.

Читатель может спросить, а что за странное имя «Липа» было у одного из героев этого повествования? На самом деле звали его Либкнехт Асклепиадович, но выговорить без разбега это имя и отчество вряд ли кто мог. Поэтому для всех он был просто Липа. Работал Липа биологом в университете и происходил из семьи потомственных лекарей. Дед его Василий был сельским доктором, сведущим не только в медицине, но и в истории древнего мира. Поэтому когда у него родился сын, он его назвал именем греческого бога врачевателей Асклепия или в русском простонародье – Эскулапа. Видать имя сработало, так как мальчик, то есть будущий липин папа, тоже стал сельским врачом, то есть эскулапом. А тут грянуло то, что потом стали называть русской революцией. Многие по наивности поверили, что счастье всего человечества совсем рядом и надо только не трепыхаться и идти в ногу за вождями, которые точно знают дорогу. В газетах писали, что в просвещённой Германии был вождь Карл Либкнехт, которого убили враги за то, что он знал куда надо идти. Чтобы навсегда прославить это имя сельский эскулап Асклепий назвал своего новорожденного сына Либкнехтом. Так появился Либкнехт Асклепиадович, которого мы звали Липа.

Чтобы закончить эту экскурсию в антропонимику, то есть в науку об именах, скажу кратко о других таких же чудных творениях идейных родителей. В институте, где я учился, был директор клуба по имени Ленорт Иванович, что в переводе с русского на русский значило «Ленинец Ортодоксальный», а уж про такие имена, как Октябрина, Владлен (Владимир Ленин) или Стален (Сталин-Ленин) и говорить нечего. Я даже знал одного типа по имени Сталькан, что он сам расшифровывал, как «Стальной Канат». Но мы отвлеклись, вернёмся к нашей истории.

Надо сказать, что из всей нашей компании в той поездке, самый неотёсанный был Эдик. Эдакий простецкий рубаха-парень. Его любимым развлечением было спорить. Спорил он всегда и по любому поводу. Выигрыш сам по себе большого значения не имел, а важен был процесс спора и ожидание результата. Это щекотало ему нервы и красило жизнь. Незадолго до командировки в Новосибирск он с кем-то в лаборатории поспорил, что сможет запихать себе в рот плащ «Болонья» и затем выговорить слово «мама». К чести его будь сказано, он полностью запихал плащ в рот и даже рот закрыл, но вот сказать «мама» у него не получалось, как он ни старался. Эдик страшно расстроился, разве что слёзы не потекли, но тут спорщики вспомнили, что забыли с плаща спороть пуговицы, а уговора не было, чтобы пуговицы тоже в рот запихивать. Поэтому ему засчитали выигрыш без «мамы» и этим подвигом он потом ужасно гордился.

В инженерных и научных делах Эдик был талантливым самоучкой, но его культурный уровень был ниже плинтуса. Он происходил из удмуртских крестьян, как Ленин. Впрочем, тот, вроде, был из чувашских, но это сути не меняет. Важно, что в смысле эстетики они оба стояли на одной ступеньке дремучести. До того дня Эдик ни в одном театре никогда не был и уж совсем понятия не имел, что такое балет. Потому перед вечерним культпоходом он слегка волновался и пока мы гуляли по городу, запасся поллитровкой, из которой для храбрости непрерывно согревался. Когда, где-то минут за сорок до начала, мы подошли к театру, Эдик был уже совсем хорош, но вёл себя пристойно – всё же был в приличном обществе. По крайней мере, так мы про себя думали.

Театр действительно был грандиозный, с колоннадой, как у греческого Парфенона, и куполом, как у римского Пантеона. Если учесть, что строили его с имперским размахом задолго до оперных театров в Сиднее или Нью Йорке, то впечатляло сильно, тем более, что стояло это чудо света во глубине сибирских руд. Поскольку мы пришли рановато, отправились сначала в театральный музей, где содержались всякие экспонаты из истории этого театра. Кто и что там пел или танцевал или какие костюмы к каким спектаклям шили, меня не особенно интересовало. Но вот когда и как построили это огромное сооружение, мне хотелось узнать.

По стенам висели многочисленные фотографии, изображавшие разные стадии строительства – от рытья фундамента, до прорисовки на потолке фальшивых барельефов. Было жутковато смотреть на исхудалых и оборванных строителей, которые возводили это здание, затмевающее размерами римский Колизей. Строить его начали где-то в начале тридцатых годов. В 37-м на всякий случай расстреляли всех ведущих строителей, так что стройка слегка задержалась. Зэки в телогрейках резали статуи, имитированные под итальянский мрамор, и прорисовывали фрески в стиле императора Адриана. Народ жил в жуткой тесноте, ютился в бараках и землянках, а коммунисты строили Колизей в Сибири. Других забот у советской империи в то время, вероятно, не было. Сколько квартир для тех же строителей можно было построить на эти деньги, сколько здоровья и жизней спасти! Но ни тогда, ни после никого в России это не интересовало. Так было всегда – от Петра до наших дней. Непонятно только, почему в Новосибирске до сих пор этим гордятся?

После музея мы поднялись в зал, несколько подавленные и угрюмые, и лишь Эдик улыбался и озирался вокруг, широко раскрыв от изумления свои раскосые глаза. В музее он мало, что понял, история его не задевала, но в фойе и зрительном зале он был совершенно покорён помпезной роскошью. Мы прошли в зал, мес та наши оказались хорошие, в самом центре.

Когда началась увертюра и занавес поднялся, Эдик уставился на сцену и смотрел не мигая. Ничего подобного он в своей жизни ещё не видел – ни оркестра, ни занавеса, ни декораций, ни актёров. Это было для него, как полёт на другую планету. Сначала он был очарован и улыбался, но потом озадачен и хмурился. Когда вышли танцовщики в обтянутых трико с рельефными выпуклостями мужской анатомии, Эдик закусил губу и стал тихо постанывать. Я думаю, чисто из мужской солидарности он волновался, что при контактах с очаровательными девочками из кордебалета, с этими выпуклостями может произойти конфуз, трико не выдержит напора эмоций, разлетится в клочья и спектакль будет сорван. К счастью, ничего такого с трико не случилось и он немного успокоился. Откуда Эдику было знать про тонкости балетной сексуальной ориентации? Зато когда появились балерины в красочных костюмах фей и со стройными ножками на пуантах, он оживился, забыл про мужиков в трико и даже чуть привстал с кресла, чтобы не пропустить ни одного мига этого чудного зрелища. Артистки кордебалета были явно в его вкусе. Подогретое алкоголем эмоциональное давление его стало быстро расти и уж скоро еле-еле сдерживалось тонкой оболочкой приличия. Рано или поздно это давление должно было прорваться наружу. И оно таки прорвалось в третьем действии спектакля.

Начался один из самых популярных номеров «Спящей Красавицы» – дуэт Кота в Сапогах и Белой Кошечки. Сначала на сцену выскочил какой-то тип с сердитым лицом, в широкополой шляпе и сапогах с отворотами, явно намекая на то, что он и есть Кот в Сапогах. Он прыгал, махал руками, топал ногами и вообще вёл себя вызывающе. Тип Эдику явно не понравился, поэтому он нахмурился, зло стукнул кулаком себя по колену и даже слегка зарычал, как пёс, увидевший настоящего кота. Но затем выпорхнула грациозная балеринка в белоснежном костюмчике с блёстками и откровенно приоткрытым декольте. С моей точки зрения декольте не было таким уж интересным, но Эдик оказался менее придирчивым. Личико у неё было нежное и розовое, вились белокурые локоны и на щёчках сверкали серебристые усики. На попке у «кошечки» был прицеплен пушистый хвост и ушки торчали на макушке. Когда Эдик вгляделся в эту красотку, у него вывалился язык, глаза загорелись жёлтым огнём и сдерживаться больше сил не стало. Он вскочил с кресла, вцепился руками в спинку сиденья переднего ряда и что было мочи на весь театр завопил: «Ни @@я себе кошечка!!!».

Что произошло дальше, не дано мне таланта описать. Здесь бы нужен Гоголь или Ильф с Петровым. Скажу только, что театр сначала замер на секунду в оглушающей тишине, дирижёрская палочка застыла в воздухе и «кошечка» оцепенела с поднятой лапкой. А потом зал… взорвался – захохотал, завизжал, заулюлюкал, в восторге затопал ногами. Люди аплодировали, искали глазами героя, который смог так кратко и ясно выразить то, что было на уме по крайней мере у мужской половины зрителей. Хохотали все – оркестранты, солисты, билетёрши, кордебалет, да и сама «кошечка». Про Кота в Сапогах я уж молчу. Казалось, даже римские статуи хихикают, притопывая босыми пятками из фальшивого мрамора, и вот-вот вывалятся из ниш.

Сколько это продолжалось, я не знаю потому, что мы схватили Эдика под руки и выволокли его вон из зала на улицу. Спектакль досматривать нам бы всё равно не дали. Да я и не знаю, были ли силы у самих зрителей смотреть его до конца? На том наш культпоход в замечательный Новосибирский театр и закончился.

 

Паспортный Контроль

Было ясно, что до конца войны остаются считанные дни. Настроение в цехах огромного Уральского завода танковых двигателей было приподнятое. Рабочие, инженеры, лаборанты, уборщицы да вообще все собирались в курилках, а то и прямо на рабочих местах у станков и конвейера, читали вслух газеты и обсуждали последние новости из Берлина. Весна была и в календаре, и в набухших почках деревьев, и в грязном талом снегу от которого бежали радужные ручейки, и в настроении людей. Но у Льва Моисеевича, главного конструктора завода, была и другая радость – только месяц назад родилась его первая дочь, которую в ожидании скорой победы назвали Викторией. Хотя производство на заводе давно шло налаженным ходом, работы у него не убавлялось, а даже наоборот, начинались новые проекты и домой, как и прежде, он приходил поздно.

Часов около 9 вечера, когда уже начало темнеть, он вышел из инженерного корпуса, у подъезда которого его ждала служебная машина. Увидев начальника, шофёр вышел и открыл дверцу:

– Добрый вечер, товарищ генерал!

Как было принято в военное время, по должности Лев Моисеевич имел воинское звание генерал-майора, но мундир никогда не надевал и не любил, когда к нему обращались по-военному. Он ответил шофёру:

– И тебе добрый вечер, Степаныч. Я уж сколько раз просил, зови меня по имени, а не по чину. Сам знаешь, я ведь человек штатский, звание у меня только по должности.

– Так ведь, Лев Мойсеич, войне конец, сейчас каждый военный в почёте – от солдата до генерала. И для меня самого радость – генерала возить.

Подрулили к дому, где жил конструктор. Он вышел, захлопнул дверцу и машина уехала. Когда взялся за дверную ручку чтобы войти в подъезд, кто-то положил ему руку на плечо. Он оглянулся и удивлённо замер. Это был Коля, его бывший подчинённый, которого год назад от него забрали на службу в другое ведомство – то самое страшное учреждение, название которого вслух произносить не решался никто.

– Отойдём в сторонку, Лев Моисеевич, поговорить надо, – тихо сказал тот.

Они прошли за угол дома, в тень, и главный конструктор услышал такие слова:

– Вы только никому не говорите, что я с вами встречался. Иначе мне головы не сносить Тут дело такое, срочное. К нам разнарядка пришла, чтобы значит… ну короче, чтобы вас… брать. По какому делу – не знаю, но… Я уверен, что это ошибка, конечно, так ведь пока разберутся, дело может обернуться плохо. Я не забыл, что вы для меня и моей семьи сделали, вот, думаю, может это как раз случай чтобы я вам добром отплатил. Ну вот, я вас предупредил, а дальше – поступайте, как знаете, не мне вас учить. Только прошу – никому о нашем разговоре…

Он пожал руку собеседнику, сделал шаг назад и растворился в ночи.

Потрясённый, постоял конструктор минуту перед дверью, потом решительно открыл её, поднялся на второй этаж, зашел в квартиру и, не снимая пальто, прямиком прошёл на кухню, где жена ждала его с ужином. Он подошёл к ней, обнял за плечи и на ухо прошептал: «Выйдем на балкон, важный разговор» – знал, что в квартире говорить было рискованно.

Вернулись с балкона, жена сняла с антресолей два чемодана и молча стала собирать вещи. Хозяин дома поднял телефонную трубку и попросил соединить его с гаражом.

– Мой вернулся? – после приветствия спросил он дежурного диспетчера. К телефону подошёл водитель.

– Ты, Степаныч, извини, что я тебя дёргаю. Тут, понимаешь, жена надумала ребёнка завтра утром на природу вывезти. К озеру, на пару дней. Я тебе два дня свободных даю. Знаешь ведь, люблю я за баранкой сидеть, так что ты мне не понадобишься. Сам поведу. Ты только вот прямо сейчас машину к моему подъезду подгони и до вторника будешь свободен.

Минут через двадцать водитель позвонил в дверь, отдал ключи и сказал, что машина в полном порядке, в багажнике две канистры с бензином и пожелал хорошо провести время. Вскоре чемоданы были уложены, ребёнок накормлен и закутан в тёплое одеяло. Хозяин дома вынул из шифоньера генеральскую форму, надел. Достал из коробки ордена и медали, приколол их на китель. В спальне оставили включённым свет, снесли вещи вниз, уложили в багажник, а что не вошло – на заднее сидение и ещё до полуночи тронулись в путь. Куда ехать он сначала не представлял, но понимал, что самое безопасное – как можно дальше от дома, на запад, туда, где последние дни гремела война.

Путь был непрост, дороги избиты, продуктов, что с собой взяли, хватило на несколько дней. Ночевали обычно прямо в машине или в гостиницах, которые удавалось получать через военкоматы и военных комендантов. Генеральский мундир и ордена открывали многие двери, производили впечатление и позволяли по тем временам сравнительно быстро – за какие-то две недели добраться до западной границы. Впрочем, слово «граница» в мае 1945 года имело весьма размытый и условный смысл – с востока на запад и в обратном направлении шли бесчисленные эшелоны, автоколонны, пеший люд, беженцы. Так что добраться до румынской Констанцы особенных проблем для генерала с семьёй не было. Там он переоделся в штатскую одежду, на барахолке разыскал нужных людей, благо свободно мог говорить по-немецки и французски. В обмен на именные золотые часы румын-рыбак на своей шхуне согласился переправить их морем до турецкого посёлка Лиманкой. Оттуда, добрались они до Стамбула, а затем на пароходе уплыли в Палестину.

* * *

Профессор медицинского факультета Тель-Авивского университета Микки Крафт был знаменит не только в Израиле, но и по всему миру. Вместе со своими учениками и коллегами он разработал уникальный метод операций с новой моделью лапароскопа – медицинского прибора с видео-камерой, который позволял делать сложные внутриполостные операции через маленький разрез на тепе пациента. Микки придумал виртуозную хирургическую технику и выступал с лекциями и показательными операциями во многих странах. В конце зимы 1987 года он вернулся из США после трёхнедельных «гастролей» и дал жене слово, что в ближайшие полгода никуда не поедет.

Через несколько дней после возвращения он вынул из почтового ящика большой конверт, обклеенный дюжиной потовых марок с изображениями Гагарина, Ленина и картины «Три Медведя» Шишкина. Отправитель был указан: «Академия Медицинских Наук СССР».

Внутри оказалось письмо на красивом бланке с тиснением за подписью президента академии В. И. Покровского. Академик рассыпался в комплиментах по поводу успехов доктора Крафта и приглашал его приехать в Москву, чтобы прочитать цикл лекций и провести несколько показательных операций в московских клиниках. В те годы ещё не было дипломатических отношений между СССР и Израилем, но академик сообщал, что он заручился личной поддержкой Горбачёва и никаких проблем с получением виз не будет. Академия берёт на себя все расходы и очень надеется на согласие многоуважаемого профессора.

Тогда израильские туристы в Советский Союз ещё не ездили и Микки подумал, что такая поездка может оказаться очень даже интересной. Он показал письмо жене и она сказала, что ведь он обещал по крайней мере полгода быть дома. Однако через пару дней Вики сама об этом заговорила и заметила, что может всё же имеет смысл поехать в Москву, но только если они поедут вместе. Она ведь родилась в СССР, но родители вывезли её оттуда младенцем и с тех пор она никогда там не была и мало что знала про страну, где когда-то жили её покойные отец и мать. Вот она и подумала, что посмотреть Москву было бы заманчиво. Иврит был её родным языком, по-русски она с детства помнила лишь несколько слов, но у обоих был прекрасный английский, так что проблем в общении не ожидалось.

Идея поехать вдвоём понравилась Микки и он написал ответ академику, где сообщал, что мог бы приехать вместе с женой в середине мая на одну неделю, за которую прочитает три лекции и может провести две показательные операции в московских клиниках. Через пару недель ему позвонили из румынского консульства в Тель-Авиве и сказали, что он с женой должны зайти туда с паспортами для заполнения анкет. Ещё недели через три Микки получил конверт из компании KLM, где лежали два оплаченных авиабилета на 15 мая до Москвы с пересадкой в Амстердаме, а в румынском консульстве им вручили вкладыши в паспорта с советскими визами, где была указана цель поездки – научный обмен. Вики, которая работала педиатром в больнице Ихилов, договорилась, чтобы её подменили на 10 дней. Упаковали одежду на все сезоны – поди знай какой там май в России, и вылетели в Амстердам.

В московском аэропорту Шереметьево супругов Крафт встречали два человека из академии. Поднесли цветы и на чёрной Волге отвезли в гостиницу «Москва», что у самой Красной Площади. Вечером за ними заехали те же люди (один из них был переводчик) и повезли на ужин в ресторан «Арагви». Там собралась вся московская медицинская элита во главе с президентом медицинской Академии – гости из Израиля тогда были в диковинку, да и имя профессора Крафта было хорошо известно по многочисленным статьям в научных журналах. После ужина московские коллеги подходили к нему и Вики и задавали множество вопросов. Не о медицине – об Израиле. Доктор Крафт говорил на всех главных европейских языках, поэтому участники банкета могли с ним общаться напрямую, без переводчика. Кто-то из них мог по-английски, другие по-немецки или по-французски. Было интересно, тепло и у него даже возникло ощущение, что этих людей он знает давно и говорить с ними было просто и интересно. В гостиницу их привезли только к полуночи.

Следующий день был рабочий – лекция в Первом Медицинском Институте. Аудитория была забита до отказа. Студенты и преподаватели сидели даже на полу. Микки привёз множество цветных слайдов и рабочий лапороскоп последней конструкции. Лекцию читал по-английски, а потому с переводом она заняла часа три вместо обычных двух. Назавтра он провёл показательную операцию, которая транслировалась через закрытую ТВ систему и записывалась на видео. Ассистировал ему один из профессоров, который говорил по-немецки, и потому Микки всё на этом языке и комментировал. Так в работе пролетели все шесть дней. Две операции и три лекции. Впрочем, успели и Москву посмотреть – экскурсия в Кремль, Третьяковка, Большой театр – полный джентльменский набор иностранного туриста. Когда вся рабочая и развлекательная программы были выполнены, сам академик Покровский поехал проводить гостей в аэропорт.

Сдали на таможне багаж, на прощание академик поднёс Вики букет роз, тепло попрощались и гости направились на паспортный контроль. У будки пограничного чиновника скучали два солдата с оружием. Стояла небольшая очередь отъезжающих. Когда минут через пять настал их черёд, Микки подошёл к будке первым и подал свой паспорт. Чиновник на ломанном английском спросил какая была цель приезда в СССР, сверил паспорт со своим списком (компьютеров у них в те времена ещё не было), поставил на вкладыше штамп, отдал паспорт Микки и пожелал счастливого полёта.

Затем к чиновнику подошла Вики и протянула ему свой паспорт. Он его тоже сверил со списком, внимательно посмотрел на неё, снял телефонную трубку и кому-то позвонил, потом сказал, что надо подождать. Через минуту подошёл другой офицер, взял паспорт, кивнул солдатам, что стояли у будки и по-русски сказал ей, что она должна идти с ним. Она ничего не поняла, но солдаты взяли её под руки с двух сторон и повели за офицером. Вики пыталась сопротивляться, по-английски сказала, что никуда не пойдёт и на иврите крикнула Микки: «Они меня не пускают!» Но солдаты довольно бесцеремонно увели её силой. Мики бросился было к ней, но офицер из будки и подошедшие охранники его не пустили: «Вам уже поставлен штамп убытия и вы не можете вернуться обратно. Для этого нужна новая виза, а потому идите на посадку в самолёт».

Профессор заявил, что никуда не улетит, пока они не выпустят его жену. Ему велели ждать, но покорно ждать он был не намерен и с израильским напором стал громогласно требовать, чтобы его немедленно выпустили к жене. К скандалам там не привыкли, к нему подошёл старший офицер, слабо но всё же говоривший по-английски, и сказал, чтобы Микки успокоился, шёл на посадку в самолёт, а когда выяснится ситуация с паспортом Вики, её тоже отпустят на посадку. В крайнем случае, она полетит следующим рейсом. Но Микки категорически заявил, что останется ждать прямо вот здесь у паспортного барьера пока к нему не выпустят жену и требует соединить его с академиком Покровским. Тогда офицер отвёл его в свой кабинет, где подал телефонную трубку и спросил, куда он хочет звонить? Микки сказал, чтобы его связали с Академией медицинских наук. Офицеру удалось соединиться с секретаршей Покровского и ей понадобилось ещё какое-то время найти кого-нибудь, кто говорил по-английски. Наконец она объяснила, что президента Академии нет, так как он уехал в аэропорт провожать профессора Крафта. Взбешённый Микки кричал в трубку: «Я и есть профессор Крафт! Они арестовали и не выпускают мою жену!». Его просили успокоиться и подождать. Он мучился ещё часа два, пока не раздался звонок из Академии и он услышал голос Покровского, только что вернувшегося из аэропорта.

Срываясь на крик, Микки объяснил, что по непонятной причине его жену задержали, ничего ему не объясняют и к ней его не выпускают. Как мог, академик успокоил его, сказал, что сам ничего не понимает и пообещал, что немедленно свяжется с министром иностранных дел Шеварднадзе. Ещё где-то через час он позвонил снова и сказал, что министра сейчас нет, он за границей, но его референт смог связаться с КГБ и надеется, что скоро всё прояснится. Между тем, академик сказал, что сейчас же выезжает обратно в Шереметьево, чтобы на месте самому разобраться в ситуации и поддержать своего несчастного гостя.

Доктор Крафт ждал до вечера, нервно меряя шагами коридор. Наконец к нему подошёл незнакомый майор с зелёными погонами и пригласил пройти в его кабинет. Там его ждали академик Покровский и переводчик. Академик пожал доктору руку и протянул кулёк с бутербродами и бутылками с соком. Он сказал:

– Я только что виделся с вашей женой. Она тут же в здании. С ней всё в порядке, я ей такой же пакет с едой принёс. Она в отдельной комнате, ей там удобно. Её пока никуда не отправляют. Я уже нажал на всевозможные рычаги и уверен, что недоразумение скоро разрешится. Мы сами не понимаем, что произошло. Какая-то ошибка.

– Я могу объяснить, – сказал майор, – никакой ошибки тут нет. Мы получили информацию, что ваша жена, профессор Крафт, на самом деле является гражданкой СССР по рождению. Тот факт, что она родилась в СССР, она сама сообщила в анкете, которую заполняла при получении визы. Мало того, в 1945 году она незаконно покинула пределы нашей страны и потому формально подпадает под соответствующую статью уголовного кодекса.

– Да что вы такое говорите! – воскликнул Микки, – ей ведь был только один месяц от роду, когда её родители вывезли в Палестину. Это какой-то бред!

– Да, правда, она была ребёнком, мы это проверили. Но перед законом все равны, независимо от возраста, когда закон был нарушен. Моё мнение, однако, что суд примет во внимание её возраст в момент побега и факт, что она по малолетству не давала согласие на её незаконный вывоз за рубеж. Так что я уверен, уголовного преследования не будет.

– Какой ещё суд! Какое преследование! Что за безумие! Она гражданка Израиля и у неё никогда не было советского паспорта. Я требую соединить меня с посольством Голландии!

– Это ваше право. Но поймите, её нынешнее иностранное гражданство значения не имеет и голландцы ничем не помогут. По рождению Виктория Львовна прежде всего советская гражданка и наш паспорт ей выдадут.

– Никакая он вам не Виктория Львовна! Её зовут Вики Крафт и она моя жена! Я требую, чтобы её немедленно отпустили! Она ни в чём не виновата, она не гражданка вашей страны и никогда не будет! Не нужен ей ваш паспорт!

– Вы зря горячитесь. Она, конечно, советская гражданка, тут сомнений нет. Для выезда граждан за границу у нас есть установленный порядок. Когда она получит советский паспорт, вы сможете ей прислать приглашение по воссоединению с семьёй. Вы ведь её муж? Вот. Она подаст заявление в ОВИР, там его рассмотрят в соответствии с правилами и, я уверен, решат вопрос положительно. Такой порядок. Вы извините, у меня дела. Товарищ академик, вы если хотите, можете тут с профессором Крафтом пока остаться поговорить. Успокойте его, он должен понять, что мы действуем по закону.

Майор встал из-за стола и вышел, прикрыв за собой дверь. У Микки кружилась голова, к горлу подпирала тошнота, он перестал что-либо понимать. Какое заявление? Что такое ОВИР? Приглашение куда и зачем? Какой-то дурной сон!

Академик встал, раскрыл пакет с едой, достал оттуда бутылку с соком и подал Микки:

– Доктор Крафт, не волнуйтесь, вот сок, выпейте. Это всё наша бюрократия, понимаете ли. Ей богу, всё уладится… Я вам обещаю. Но надо терпение. У нас тут ничего быстро не делается…

– Мне кажется, – воскликнул Микки, – они вымогают взятку! Да, да, скорее всего это. Скажите, кому заплатить, я выпишу чек…

– Нет, нет, что вы такое говорите! На этом уровне так это не работает. Завтра же утром я свяжусь напрямую с Михаилом Сергеевичем. Он мне обещал, что проблем не будет. Мой вам совет – успокойтесь, оставайтесь здесь, я договорюсь чтобы вам тут устроили максимум комфорта. Отдохните, почитайте что-нибудь. Я всё беру на себя – вот увидите, Горбачёв даст команду, я уверен. Никому не нужны международные осложнения в такое время. Это всё местное сумасбродство…

Академик и переводчик уехали. Микки отправился в коридор на своё уже обжитое кресло. Он волновался за детей в Израиле – что они могли вообразить, когда родители не вернулись домой и ничего о себе не сообщили! Был поздний вечер, Микки пытался просить работников таможни, чтобы как-то позвонить в Израиль или хоть послать телеграмму или факс. Но никто его не понимал или не хотел понимать, все извинительно улыбались и уходили. Наступила ночь и он измождённый задремал на своём кресле.

Следующим утром он дождался когда через паспортный контроль пошли иностранцы. Услышав английскую речь, он подошёл к пожилой паре из Лондона, подал им свою карточку и попросил, чтобы когда они прилетят домой, послали в Тель-Авив телеграмму, что Вики и он живы-здоровы и скоро будут дома.

К вечеру опять приехали академик с переводчиком, привезли продукты. Покровский сказал, что с самим Горбачёвым поговорить не смог, но его референт обещал, что немедленно доложит Михаилу Сергеевичу и вопрос будет решён в ближайшее время. Прошла вторая ночь. На третий день, небритый и осунувшийся Микки совсем сник. Есть ничего не мог и сидел, опустошённо глядя в стену. Около полудня, к нему подошёл вчерашний офицер и поманил за собой. Пришли в кабинет и там Микки увидел жену. Обнялись. Пошептались.

– Ну вот, всё в порядке, – сказал улыбаясь майор с зелёными погонами, – как мы и надеялись, там наверху разобрались и решили дело закрыть. Вот ваши паспорта, вы оба свободны. Подойдите к стойке компании KLM и они вам организуют полёт до Амстердама.

Микки взял паспорта, обнял Вики за плечи и, не попрощавшись, они молча вышли из кабинета. Когда уже сидели в самолёте, он прошептал ей на ухо:

– Никогда в жизни ноги моей не будет в этой ужасной стране…

 

Верёвка или кто построил в СССР «социализм»

Есть такой старый анекдот про то, как в английскую Палату Лордов пришли два еврея Сёма и Фима. Сёма говорит:

– Я вижу, вам нужен туннель под Ла-Маншем. Есть предложение – мы с Фимой будем копать. Я со стороны Англии, а Фима с материка. А потом мы встретимся посередине.

– А что будет, если вы не встретитесь? – забеспокоились лорды.

– Ну тогда у вас будет два туннеля!

Шутки-шутками, но в реальности два других еврея смогли сделать куда больше, чем один туннель – при их содействии СССР превратился из аграрной в мощную индустриальную державу, отзвуки которой слышны и поныне. Сталин уверял, что к концу второй пятилетки в стране был построен «социализм», хотя какой смысл он в это слово вкладывал, нам уж не узнать. Скорее всего, для него мощная тяжёлая индустрия и социализм были синонимы. В этом рассказе я пытаюсь произвести художественную реконструкцию того, что произошло 85 лет назад.

* * *

Меня долго занимал вопрос об экономическом чуде СССР в 30-е годы прошлого века. То, что там произошло, иначе, как чудом назвать невозможно. После захвата власти большевиками, или как он и говорили «пролетарской революции», страна совершила интеллектуальное самоубийство. Почти вся научная, техническая и творческая элита была либо физически уничтожена, либо отправлена в лагеря, либо эмигрировала. Малое число тех, кто остался на «воле», существенного влияния на экономику страны оказать никак не могло просто по факту малочисленности и ограничений из-за «непролетарского» происхождения. Кроме того, индустриальная инфраструктура страны была почти полностью разрушена, а политический климат прогрессу не соответствовал. Чтобы восстановить все эти колоссальные потери даже по самым скромным подсчётам было нужно по крайней мере два поколения, то есть где-то полвека жизни в нормальных человеческих условиях. Но не было ни этих лет, ни нормальных условий. Однако чудо было – всего за каких-то 10 лет экономика не только была полностью восстановлена, но некоторые её области намного превзошли европейский уровень. Например, к 22 июня 1941 года СССР имел существенно больше танков и самолётов, чем немцы, и это при том, что каких-то 12 лет до того в СССР вообще не было ни танковой, ни авиационной промышленности. В литературе можно найти несколько объяснений этому удивительному явлению, начиная от мудрого руководства тов. Сталина до интеллектуального взрыва раскрепощённой еврейской молодёжи, хлынувшей в города после гражданской войны. Все такие объяснения выглядят красиво только на эмоциональном, но не на логическом уровне. Есть американская поговорка: «Опыт ничем заменить нельзя» и это верно – как ни командуй, как ни учись по книжкам, как ни копируй то, что сделано в других странах, как ни воруй чужую технологию – никогда не удастся наладить производство качественных изделий, если предварительно не набраться практического опыта. А это занимает годы и годы. Именно носителей опыта в СССР почти не осталось. Тем не менее, за невероятно короткий срок опыт появился и даже преумножился. Откуда он взялся? Как это получилось? Правду от нас тщательно скрывали при советской власти, да и сейчас очень мало про неё известно, хотя в наш век интернета раскопать эту правду не так уж и трудно. Суть её в том, что создание мощной советской индустрии оказалось возможным благодаря двум евреям, российскому и американскому.

* * *

В 1928 году, когда товарищу Сталину было под пятьдесят, уже держал он в кулаке всю страну. Это приятно щекотало его самолюбие и грело сердце, хотя где-то в глубине души ковырялся противный червячок неполноты счастья. Ну казалось бы, чего ещё желать – ты Хозяин, почти бог, что ещё? Куда до тебя царю! Николашка и на троне толком сидеть не умел, не то, что быть полноправным владыкой. Ещё и пятидесяти нет, а под тобой уже огромная страна, на всех ключевых постах – свои люди, для которых не только твоё слово, но один лишь взгляд силу закона имеет. Оппозиции считай-что нет, ник то и пикнуть не смеет. Кто чирикал – умолк навсегда, а кто по глупости надумает клюв раскрыть – тоже долго не пропоёт. И это всё сделано за каких-то пять лет, ну может чуть больше. Хорошо. Спокойно. Но… Что такое одна страна, хоть и огромная, когда там, за кордоном – другой и богатый мир, которому до тебя просто нет дела! После разгрома Антанты капиталисты хвост поджали и навсегда потеряли надежду разбить большевиков силой. Угрозы от них нет, но всё равно стоим мы буржуям костью поперёк горла. Вот бы по этому горлу да полоснуть… – улыбнулся товарищ Сталин сладкой, но пока несбыточной, мысли.

Товарищ Сталин заграницей, считай, что и не был. Лет двадцать назад, ещё до германской, побывал в Стокгольме да Лондоне на партийных конференциях, вот и всё. Но наслышан немало о Европе и Америке, их культуре, а главное – о невероятном прогрессе в науке и технике. Куда до них лапотной России, где он числится богом! А вот они там его богом не считают. Обидно…. Пока не поздно надо их к рукам прибрать, чтобы товарищ Сталин и для них богом стал, как у себя дома.

Вон Троцкий всё твердит о мировой революции. Ну выкинули его из страны, так он и в Турции не утихает, всё о том же талдычит. Но если вдуматься, ведь прав сукин сын, всё верно говорит – только так с ними и нужно. Нет иного пути. Именно мировая революция решит все проблемы, и Ленин то же говорил. Но что он может сделать из Турции, болтун пархатый? Языком Запад не перешибёшь. А товарищ Сталин говорит мало, но при полной власти над своей страной дело сделать может, а уж когда сделает, то не один лишь СССР, а весь шар земной будет у него в кулаке. Вот для этой желанной цели и нужен мировой пожар. Очень нужен. Но голыми руками огонь не разжечь – только силой, а не длинным языком иудушки Троцкого. Товарищ Сталин хорошо понимал – чтобы покорить капиталистов нужны две вещи: абсолютно послушная армия и самое новейшее вооружение. Пока эти два фактора не появятся, о мировой революции и думать нечего. Начинать надо с вооружения, а за армию можно взяться и попозже.

Товарищ Сталин в математике был не силён, поэтому мыслил пятилетками, как пальцами на руке: пять лет заняло партию к рукам прибрать, пять лет займёт из аграрной страны сделать индустриальную, и ещё пяток – армию вооружить, обучить и приручить. То есть нужны две пятилетки чтобы раздуть пожар мировой войны. Году эдак к 1939-му, в конце второй пятилетки, глядишь и разгорится.

Так, вероятно, думал хоть и малограмотный, но по-восточному хитрый вождь. А подумав, позвал к себе товарищей-соратников на совещание, чтобы всё спланировать и по этому плану не отлагая приступить к делу.

Товарищам идея индустриализации страны понравилась, но засомневались – где же взять технологию, знания, опыт, оборудование? Нет у нас ничего. После революции и гражданской почти что все спецы либо были уничтожены, либо удрали заграницу, либо затаились. Оборудования на заводах мало, а то что есть, совсем устарело, да и вообще страна-то аграрная. Товарищ Зиновьев так и сказал:

– Даже то, что делаем, никуда не годится. Вот у нас в Ленинграде на заводе Красный Путиловец пытаемся делать фордовские трактора. Вроде всё точно копируем, а полное говно получается. Не знаем секретов производства, а спросить не у кого. И так во всём. Нет, никак не получится за пять лет построить мощную индустрию. Хорошо бы, конечно, но никак не получится. Нереально.

Тут товарищ Микоян идею подал – да, сами никак не справимся, но ведь абсолютно всё, что нужно – оборудование, технологию, и даже опытных спецов можно купить в той же Америке. Пусть Америка нам построит социализм, а мы за ценой не постоим!

Засмеялись соратники – вот потеха будет, если капиталисты нам социализм построят! Товарищ Рыков тоже посмеялся со всеми, а потом грустно сказал:

– Ну да, технику-то в Америке мы купить можем, а кадры? Кадры где взять? Не привезёшь ведь из Америки миллионы рабочих!

Другие товарищи с ним согласились, зашумели, заспорили. Кто-то вспомнил, что ещё три года назад договорились было с Фордом о концессии для постройки тракторного завода в Сталинграде, но ничего из этой затеи не вышло. После того, что мы всё в стране национализировали, Форд, да и другие капиталисты ни в какие концессии с нами не верят. Мы, конечно, покупаем у Форда за валюту массу автомобилей и тракторов, но сами делать ничего не можем. Кадров нет. Да и не трактора нам нужны, а танки.

Однако товарищ Бухарин Микояна поддержал, сказал, что с заводом в Сталинграде не вышло, потому, что не так договаривались, по дурному – какие к чёрту концессии! Да и свои бюрократы заели. Я думаю, капиталисты рады будут продать всё, что только возможно, если почуют, что можно хорошо заработать. Тут главное – надо договариваться по другому, умнее, на их буржуазном языке. Без всяких концессий, то есть за наличные. Мы заплатили, они продали, деньги получили и все довольны. Язык, который буржуи хорошо понимают – прибыль. А что касается кадров, то миллионов их рабочих не нужно. Пригласим на работу пару тысяч американских спецов, вроде, как варягов, дадим им все условия чтобы обучили наших рабочих всем премудростям. Много времени это не займёт, от силы пару лет, а там и сами справимся.

– Но с другой стороны, – сам с собой заспорил товарищ Бухарин, – боюсь, нам-то они ничего продавать не будут. Не дураки ведь буржуи, понимают, что тракторный завод можно превратить в танковый всего за неделю. Зачем же им вооружать большевиков – своих заклятых врагов? Себе дороже….

– А ты, Бухарчик, не бойся, – сказал товарищ Сталин, – не бойся, и всё. Вспомни, что по этому поводу говорил Ленин: «Капиталисты готовы продать нам верёвку, на которой мы их повесим”. Именно так. Придёт время и повесим, а сейчас эту верёвку надо у них купить. Как думаешь, Серго, кому поручим закупку техники и спецов? Дело тонкое…

– Подходящего кандидата для такого дела найти не просто, но непременно найдём, – сказал Орджоникидзе, – главное, чтобы человек этот технически грамотный был, свободно на иностранных языках говорил и для американцев выглядел, как бы своим, чтобы верили ему. Непросто такого найти, но поищем. Но вот куда более сложная проблема – а где деньги взять? Денег-то много надо! Миллиарды долларов. Не думаю, что у Госбанка для этого хватит валюты. Как думаешь, товарищ Пятаков?

– У товарища Пятакова в Госбанке денег – одни пятаки, – пошутил товарищ Сталин, – однако если денег нет, значит надо их достать, хоть из-под земли. Когда мы революцию делали, тоже были нужны деньги и мы их всегда получали. Кое-кто нам добровольно давал, а чаще брали силой. И сейчас возьмём. Ясно, что заграницей таких денег миром не взять, а силой пока не можем. Значит надо брать здесь. Вопрос только – у кого?

– Надо действовать по Марксу: товар-деньги-товар, – сказал Орджоникидзе. Торговать надо. Мы что-то продали, деньги получили, а на них купим, что нам надо. Хорошо бы резко увеличить продажу за валюту наших товаров в Европу и Америку. Проблема, однако в том, что нам особо и продавать-то нечего. Нету у нас ходового товара.

– А вот в это не могу поверить, – сказал, попыхивая трубкой, товарищ Сталин, – не может быть, чтобы такая огромная страна, как СССР, не имела, что продать. Давайте-ка, подумаем, что им от нас надо? Какой товар их интересует? Что думает товарищ Микоян?

Микоян помедлил малость и ответил (был он тогда наркомом торговли):

– Я вижу только пять товаров, что они охотно купят: золото, церковное имущество, ценности из наших музеев, промышленное сырьё и хлеб. Особенно хлеб. Ничего больше. Золотишко кое-какое в Гохране найдётся, с икон да кадил много денег не набрать, а вот музейные ценности продавать жалко, народное ведь достояние. Сырьё – ну там уголь, лес, цветные металлы – самим позарез нужно, а хлеба вообще еле-еле для себя хватает. Мало пока хлеба даёт деревня. Если сейчас хлеб у крестьян отнять – будет голод похлеще, чем в 22-м году на Волге. Да и не отдадут крестьяне хлеб. А силой брать – вымрет деревня. Так что же продавать?

Тут товарищ Сталин улыбнулся:

– Откуда у Анастаса Ивановича эта мелкобуржуазная сентиментальность? Золото и музейные ценности наши никуда не денутся. Сейчас продадим, а придёт время – всё проданное заберём обратно, ещё и приумножим. Природные ресурсы – тоже мера временная, когда будем иметь с вою промышленность, продавать перестанем. А пока надо добычу сырья резко увеличить. Ну а что касается изъятия хлеба у крестьян, так вы, товарищи, вижу плохо знаете ленинизм. Опять напомню слова Владимира Ильича: «Пусть 90 % русского народа погибнет, лишь бы 10 % дожили до мировой революции.” Так что по поводу голода в деревне не волнуйтесь, это всё издержки большого дела. Вот мы поручим эту работу товарищу Менжинскому, думаю ОГПУ с важной партийной задачей справится. Подключите к этому делу и товарища Ежова из Наркомата Земледелия – это работник с инициативой. Надо немедленно изъять у народа золото, меха, иконы и прочие ценности, какие ещё остались, а у крестьян – зерно. И не церемониться. Не дадут сами – отнять силой, да примерно наказать, чтобы другим неповадно было. Всё, что реквизируем, сразу продавать! Продавать за валюту. Так и наберём денег. Как говорил Ильич, цель-то у нас архиважная – мировая революция. Возражения есть? Ну и хорошо, тогда решено. А что касается нашего представителя в Америке для закупок, ты, Серго, поищи. Время не терпит.

* * *

Через несколько дней Орджоникидзе позвонил Сталину и попросил принять его вместе с председателем Амторга Саулом Григорьевичем Броном. Это был коренастый человек лет сорока, с тихим голосом и обходительными манерами. Родом он был из Одессы, сначала учился в Киевском Коммерческом Училище, откуда его погнали за иудейское происхождение и социал-революционную деятельность. Тогда он уехал в Европу, получил блестящее образование в Германии, Франции и Швейцарии. Университет Цюриха присвоил ему степень доктора наук по экономике. А когда Брон вернулся домой, то вскоре стал директором банка по внешней торговле (позже переименованного во Внешторгбанк СССР), в 1926 году короткое время работал заместителем Микояна, наркома внешней и внутренней торговли, а затем в марте 1927 года его послали в Америку руководить Амторгом. В те годы Советы и США ещё не имели дипломатических отношений.

Саул Брон (Публикуется с разрешения С. М. Мельниковой-Рэйч)

Амторг был основан в 1924 году как частное акционерное предпринимательство при прямом участии американского еврея-капиталиста, очарованного идеей коммунизма, Джулиуса Хаммера (отца того самого Арманда, который был «другом» Ленина). Но на самом деле это было de facto советское торговое представительство, которое, вдобавок, ещё и шпионской деятельностью занималось. Назначение Брона руководителем Амторга было тепло встречено американскими бизнесменами и политиками. Им импонировал этот блестяще образованный, культурный и обходительный господин, та к непохожий на образ кровавого большевика, который рисовало воображение по слухам из Совдепии. Брон завязал тесные, даже дружеские, отношения со многими руководителями американского бизнеса, включая Генри Форда, Сэма Кейна (Chase National Bank of New York), Джерарда Свопа (General Electric), и многих других.

Брон в совершенстве владел английским, французским и немецким языками, был мастер вести переговоры и уже сумел заключить выгодные контракты с Фордом для строительства завода, позже названного ГАЗ, в Нижнем Новгороде и с IGE (International General Electric) для строительства в СССР электростанций по плану ГОЭЛРО.

Сталин принял Брона в своём кабинете. Кроме Орджоникидзе, там были ещё А. И. Рыков, А. И. Микоян, В. И. Межлаук (зам. председателя ВСНХ) и ещё несколько руководителей. После краткого вводного слова товарищ Сталин спросил:

– Товарищ Брон, тут товарищ Орджоникидзе и другие товарищи рекомендуют вас как человека, который может договориться с капиталистами. Надеюсь вам разъяснили чрезвычайную важность задания? Партия поручает вам дело, от которого зависит будущее не только нашей страны, но и всего Мира. Надеемся, что вы не подведёте. Речь идёт не об одном заводе или одном заказе. Мы хотим перестроить всю страну. Вы в Америке работаете уже полтора года, есть ли у вас на примете кто-то, с кем мы можем договориться о строительстве у нас тяжёлой промышленности?

– Я думал об этом, товарищ Сталин. У меня вот какое предложение. Есть в Америке, в Детройте, архитектурная компания, владеет которой мой хороший знакомый Альберт Кан. Вот думаю, с него и надо начать…

– Это не совсем то, что нам нужно – архитектура. Наша задача куда шире, – сказал Сталин.

– Название обманчивое, это только так называется – архитектурная компания. На самом деле Кан совершенно уникальная фирма, которая делает все ступени строительства. Как говорят в Америке, это «всё под одной крышей» – от технического задания, до проекта, до строительства фабрики, включая закупку оборудования и его установку. Они сдают завод «под ключ», то есть готовым к работе. Интересно, что многие американские архитекторы к Кану уважительно не относятся – он мало обращает внимания на архитектурные украшения и эстетику. Для него главное – функциональность и эффективность. Он любит говорить: «функциональность это король, надёжность – королева, а эстетика – придворный шут».

Все засмеялись, закивали одобрительно, а товарищ Рыков спросил: – А долго ли занимает проектировка завода и его строительство?

– Именно в этом, товарищ Рыков, и есть главная уникальность фирмы Кана. Разработка проекта занимает всего один месяц, от силы два, в зависимости от сложности. Сразу же начинается строительство и всего через полгода завод вступает в эксплуатацию. Никто в мире даже близко ничего подобного делать не может. Все заводы Форда построил именно Альберт Кан, да и не только Форда. Практически вся автомобильная индустрия Америки, все фабрики, все её промышленные здания, поточные линии, университетский комплекс в Детройте, всё сделано Каном. Он строит не только в Детройте, но и по всей Америке и во многих других странах. Думаю, никого лучше нам не найти…

– Ну что-ж, – резюмировал товарищ Сталин, – тогда начинайте с Кана, но помните – договаривайтесь и с другими, кого найдёте, чтобы этот мистер Кан знал, что на нём свет клином не сошёлся. Кан-каном, но нам ведь не только заводы нужны (заулыбались товарищи сталинскому каламбуру). Для этих заводов оборудование и продукция требуются, уже готовые разработки, гидростанции, генераторы, нам много чего надо. Вы там сами решайте с товарищами из ВСНХ, но главное помните – короткие сроки и низкая цена. Деньги экономьте. Особое внимание уделяйте тракторам, самолётам, автомобилям, машиностроению, электрификации. Да, вот ещё – самое главное: кадры. В договоре обязательно должно быть оговорено, чтобы их специалисты сюда к нам приехали, всем руководили и обучали наших рабочих. Без этого условия ничего не подписывайте. Есть у вас к нам вопросы, товарищ Брон?

– Мне бы надо знать, какими финансами я могу располагать. Речь ведь может идти о сотнях миллионов долларов и даже миллиардов.

– Вы им дайте понять, что они будут иметь дело с необычным партнёром. Не с какой-то фирмой, как они привыкли. Вы представляете не Амторг, а огромную страну. Скажите им, что нельзя сравнивать финансы одной фирмы и государства. Деньги у нас есть. Мы гарантируем оплату, но между нами говоря, в разумных пределах, так что деньгами не сорите. Если больше вопросов нет, желаю успеха. Держите лично меня в курсе всех ваших переговоров. Помните, дело это чрезвычайной важности…

* * *

Чтобы наскрести деньги партия начала ограбление своего народа и неслыханный по масштабам геноцид крестьянства. Между тем, Саул Брон вернулся в Нью Йорк и сразу связался с Альбертом Каном, а затем сел на поезд и поехал к нему в Детройт договариваться. Но сначала расскажу кратко о самом Альберте Кане.

Альберт Кан

Родился он в 1869 году в немецком городке Rhaunen в многодетной семье раввина. С детства учился играть на рояле и рисовать, хотя был дальтоником и не различал цвета. Спасаясь от антисемитизма, семья сначала перебралась в Люксембург, а в 1880 году эмигрировала в Америку. Отец был вынужден зарабатывать, путешествуя по стране и продавая швейные машины, а сам Альберт, чтобы помочь родителям, в двенадцать лет бросил школу и пошёл зарабатывать. Сначала работал в конюшне и одновременно рассыльным у одного архитектора. Там его долго не продержали, так как хозяину не нравился запах конского навоза, которым была пропитана одежда мальчика. Потом он перешёл в более крупную архитектурную фирму, тоже рассыльным. Вскоре новый хозяин приметил смышлёного парнишку и назначил его чертёжником, а затем проектировщиком. Как-то Альберт послал на архитектурный конкурс свою работу и выиграл. В качестве приза он получил стипендию на годовую учёбу и стажировку в Европе. Вернувшись в Америку, в возрасте 26 лет от открыл в Детройте свою, до сего дня процветающую архитектурную фирму Albert Kahn Associates, Inc.

Альберт был невероятно изобретателен. В своих проектах он внедрял новшества, которые позволяли удешевить производство, увеличить эффективность и сократить сроки. Так, он изменил форму железобетонной арматуры, что убрало температурные колебания, увеличило прочность и существенно уменьшило потребление метала. Он придумал строить промышленные здания из стандартных блоков, что не только резко снизило стоимость, но и во много раз ускорило проектировку и строительство. Репутация его быстро росла, клиентами были Форд, Крайслер, Паккард, Дженерал Моторс, Репаблик Стил, и множество других крупных компаний, для которых он строил заводы, поточные линии и разрабатывал технологии. Еженедельный оборот фирмы Кана к 1929 году достиг одного миллиона долларов, что в нынешнем измерении приблизительно 14 миллионов. За все годы, он построил примерно 20 % всей промышленной инфраструктуры США.

В работе Альберту помогал его брат Морис, на которого он возложил часть забот по получению заказов и контактов с клиентами. Одним из его ближайших друзей, как ни странно, стал Генри Форд – прожжённый антисемит. Видимо каждому юдофобу нужен свой «хороший» еврей, но, как подметил журналист В. Базаров, «Случай, когда у еврея есть друг – антисемит, я встречаю впервые”.

В середине марта 1929 года Саул Брон на своём «Форде» приехал в Детройт. В гостинице его встретил Морис Кан и они сразу отправились на обед. В ресторан приехал и Альберт. Брон сказал братьям, что у него есть полномочия разместить в Америке крупные заказы на строительство в СССР сети заводов. Он считает, что фирма Кана могла бы в этом принять участие. Братья обещали подумать и дать свой ответ через три дня.

Когда через три дня Брон появился в кабинете у Альберта, там уже был Морис. Они извинились, что не могут его порадовать положительным ответом. Без обиняков сказали, что по совету Генри (то есть Форда), с которым они это предложение обсудили, с Советами лучше дела не иметь. У Форда уже был опыт и он предостерегал, что русские это ненадёжный и нечестный партнёр: слово не держат, с оплатой тянут, квалификации на местах никакой, воруют нещадно, причём на самом высоком уровне – кому нужен такой клиент? Себе дороже…

Брон пустил в ход всё своё искусство убеждения. Сказал, что русский народ так много претерпел за свою историю и сейчас у него есть шанс встать на ноги, что в еврейской традиции помогать нуждающимся. Сказал, что сейчас ситуация изменилась и Кану будут даны неограниченные полномочия и свобода действия, что правительство окажет всяческую помощь, и прочее, и прочее… А что если для пробы, сказал он, начать только с одного проекта – со Сталинградского тракторного завода? Мы заплатим вперёд. Мало того, Амторг берёт на себя набор американских специалистов для работы в СССР по контракту, так что Кану в основном придётся иметь дело с американцами. В чём же риск? И главное – это взаимовыгодно, то есть помогая России, вы помогаете себе.

В конце марта договорились. Адвокаты подготовили контракт на 30 миллионов долларов и в апреле Альберт и Саул его подписали. Амторг объявил о массовом наборе в Америке инженеров, техников, проектировщиков, технологов. Обещал прекрасную зарплату (75 % в долларах и 25 % в рублях) и хорошие условия жизни. Брон не знал, что всех американцев, приехавших в СССР на работу, заставляли получать советские паспорта, объясняя это якобы существующим законом для иностранных рабочих. Чем это для них потом обернулось, нетрудно догадаться…

Работы начались немедленно, проект сразу пошёл полным ходом. На американских фирмах были размещены срочные заказы и уже через шесть месяцев всё оборудование было перевезено в СССР и смонтировано. В октябре 1929 года завод начал производство и не столько тракторов, сколько танков. Разумеется, от Кана этот факт скрыть было нельзя, но глядя с другого континента, он рассуждал, что русским это необходимо для защиты от поднимающегося в Германии нацизма и антисемитизма. О немецком антисемитизме Альберт хорошо помнил ещё с детских лет, а кроме того полагал, что русские имеют право на оборону – в Америке уже хорошо была известна книга Гитлера «Mein Kampf», где он говорил о «жизненном пространстве» на востоке и о России, как о «колоссе на глиняных ногах», которого легко сокрушить. Откуда Кану было знать, что не об обороне думал Сталин, а о нападении?

Только-только в Сталинграде пошёл первый завод Кана, как обрушилось всё в мире капитализма – началась Великая Депрессия. Закрывались фабрики, разорялись банки, миллионы людей теряли свои сбережения, средний доход американской семьи упал на 40 %, 13 миллионов рабочих потеряли работу, заводы работали по три дня в неделю. В Кремле потирали руки – ветер подул в нашу сторону! Брон получил от Сталина телеграмму «Форсируйте контракты с Каном». Великая Депрессия заставила Кана и других американских бизнесменов быть менее привередливыми – они уже сами звонили и слали телеграммы Брону с предложениями выгодных контрактов. После Сталинграда ещё один гигантский тракторо-танковый завод стали строить в Челябинске. В феврале 1930 года Брон заключил с Каном небывалый контракт на 2 миллиарда долларов (29 миллиардов в нынешних деньгах) и это только за проектирование и оборудование. Рабочая сила сюда не включалась, да и как оценить стоимость рабского труда миллионов советских граждан? Кан был назван главным консультантом советского правительства по промышленному строительству.

А. Кан и С. Г. Брон подписывают контракт. В центре стоит Морис Кан (брат), по бокам – адвокаты (1930) (Публикуется с разрешения С. М. Мельниковой-Рэйч)

Десятки тысяч безработных американских инженеров и техников осаждали Амторг в надежде получить работу в России. Были там и идейные коммунисты, но большинство всё же просто хотело работу. Чтобы быть ближе к объектам, в Москве под руководством Мориса открыли филиал фирмы Кана «Госпроектстрой» – в то время крупнейшую проектную фирму в Мире. Там работали 25 американских инженеров и более 2.5 тысяч советских. Алберт жаловался на текучесть русских работников – проработав несколько месяцев, они увольнялись, несмотря на хорошую зарплату, а вместо них приходили новые. Не знал он, что это был советский метод обучить как можно больше людей американскому инженерному искусству. Так, через его школу прошли более 4 тысяч советских инженеров, а у них потом учились многие тысячи других по всей стране.

У Альберта возникали периодические трения с советским руководством. Как принято в Америке, он сначала проектировал и строил жилые дома для рабочих, а уж потом заводы. Советским это не понравилось, строительство жилья запретили и велели строить только заводы. Рабочие поживут в бараках, да палатках – не велики господа! Так оно и шло – в деревнях вымирали от голода крестьяне у которых ежедневно отбирали до 1.5 миллионов пудов зерна для продажи в США за валюту, а на стройках в жутких условиях жили и часто умирали рабочие.

Кан не только строил в СССР «социализм», но и был главным координатором всех советских закупок в США. Кроме его фирмы, на СССР работали Форд, Катерпиллер, Остин и десятки других крупнейших американских компаний. Все проекты Кана были типизированы, что давало колоссальную экономию времени и средств. За три года Кан построил в СССР около 570 объектов: танковые, авиастроительные, литейные и автомобильные заводы, кузнечные цеха, прокатные станы, машиностроительные цеха, асбестовую фабрику на Урале – да вообще всё. По американским проектам построили Днепрогэс (строила компания Хью Купера), Уралмаш, Уралвагонзавод, Нижне-Новгородский автозавод и сотни других. Иными словами, Кан создал всю советскую военную промышленность, ибо практически каждый «гражданский» завод выпускал военную продукцию. После нападения Германии, СССР смог продержаться и выстоять – без мощного индустриального костяка это было бы невозможно. Самовлюблённый Гитлер был в плену у собственных иллюзий десятилетней давности и верил себе, что Россия это всё ещё «колосс на глиняных ногах», хотя ноги у колосса, благодаря Кану, уже были из стали.

* * *

В 1930 году Сталин перевёл Саула из Нью Йорка в Лондон и назначил руководителем АРКОСа, торгового представительства в Англии, пусть и английские капиталисты нам помогают строить социализм и Брон сможет с ними договориться. Брон оправдал надежды и сумел заключить выгодные контракты с рядом английских фирм. В 1932 году Сталин решил сфокусироваться на европейских промышленниках, особенно немецких. Германия только-только начала подниматься после депрессии и была готова работать на СССР за куда меньшую плату, чем американцы. Как всегда, Сталин хотел одним ударом убить двух зайцев. Помочь себе и помочь Германии. Не исключено, что это было частью далеко идущего сталинского плана по милитаризации Германии и использования её в будущем для захвата Европы.

К этому времени из крестьян выжали всё, что только возможно и валютные запасы СССР упали до катастрофического уровня. Сталин решил что американские цены слишком высоки, а кредитов там получать не удавалось, поэтому Амторгу послали приказ не продлевать контракты с Каном и другими американскими компаниями. Брон слал из Лондона Сталину телеграммы и пытался добиться личного разговора чтобы отговорить от разрыва с Каном, обещал убедить американцев снизить цену и дать кредиты, но всё напрасно. Сталин не любил когда с ним не соглашались.

Морис и его инженеры вернулись домой в США, но многие тысячи американцев, приехавших по контракту с Амторгом, продолжали работать – они, как я уже писал, формально числились советскими гражданами и их предупредили, что за переписку с родственниками в Америке или контакты с американским посольством они будут арестованы, как шпионы. Правительство США на своих граждан махнуло рукой – с дядюшкой Джо, как они называли Сталина, ссориться никто не хотел.

Осенью 1934 года Сталин вызвал к себе нового шефа НКВД и сказал:

– Товарищ Ягода, нам стало известно что злопыхатели и троцкисты всех мастей распространяют вредные слухи, будто бы не советский народ под руководством партии построил наши заводы и фабрики, а якобы сделали это для нас американские, английские и прочие капиталисты. С распространителями этих порочащих слухов надо нещадно бороться.

Товарищ Ягода взялся за дело засучив рукава и вскоре практически все инженеры, руководители, техники, каждый, кто прошёл школу Кана и около десяти тысяч американцев, приехавших в СССР по контракту с Амторгом, были арестованы, многие расстреляны, а остальные от правлены в лагеря. Выжили единицы. Террор набрал особенную силу после убийства Кирова. Сталин не забыл, что Брон с ним не соглашался, и вскоре Саул почувствовал на себе злопамятность вождя – в 1935 году его перевели из наркомата торговли на должность зам. директора издательства ОГИЗ, хотя он пока ещё продолжал жить в правительственном «Доме на Набережной».

Товарищ Орджоникидзе был немало огорчён таким поворотом дел. Он чувствовал, что американские и европейские специалисты, да и сам Саул Брон, заслуживают лучшего отношения. Серго считал их как бы своими подопечными и воспринимал репрессии против них, как удар рикошетом по нему самому. Тяжело переживал и даже пытался заступаться – звонил Ягоде и несколько раз говорил об этом со Сталиным, но тот только отшучивался и переводил разговор на другую тему. В феврале 1937 года товарищ Сталин вызвал к себе нового наркома НКВД Ежова и сказал:

– Товарищ Ежов, меня очень беспокоит здоровье нашего боевого соратника товарища Орджоникидзе. У него совершенно расшатаны нервы. До меня даже дошло, что он подумывает о самоубийстве. Если такая беда случится, то партия будет очень опечалена, но уверен что справится с этим горем и пойдёт дальше победным путём. Подумайте, товарищ Ежов, как можно помочь товарищу Орджоникидзе.

Товарищ Ежов подумал, после чего не прошло и недели, как товарищ Оржоникидзе неожиданно застрелился. Сталин, как и обещал, действительно был опечален, но продолжал идти победным путём. Товарищ Ежов был вообще очень понятливым работником, поэтому вскоре никого из связанных с американскими проектами в живых не осталось, а самого Брона взяли 25 октября 1937 года. Он был обвинён в шпионаже и заговоре против Сталина и после зверских пыток расстрелян в апреле 1938 года. Такова была благодарность вождя тем, кто построил для него «социализм». Счастливчиком оказался Альберт Кан, поскольку он был вне досягаемости дядюшки Джо, и умер в своей постели в 1942 году, успев внести огромный вклад в развитие американской военной промышленности во 2-й Мировой Войне.

Сейчас можно только гадать, что было бы с СССР и Миром, если бы не Брон и не Кан. Но история не имеет сослагательного наклонения и потому оставим эти упражнения фантастам.

 

Уздечка или как Сталин приручил советскую армию

«…Пять лет заняло партию к рукам прибрать, пять лет займёт из аграрной страны сделать индустриальную, и ещё пяток – армию вооружить, обучить и приручить…» так написал я про задумку товарища Сталина в своём предыдущем рассказе «Верёвка». Там было рассказано, как в Советском Союзе построили «социализм» и всего за четыре года превратили лапотную страну в индустриальную. Ну а что же произошло со второй частью сталинского плана по приручению армии? Как это получилось? Этот рассказ есть попытка художественной реконструкции того, как Сталин прибрал к рукам армию перед Второй Мировой войной.

* * *

В далёком, году где-то 1959-м или 1960-м, весенним тёплым днём, когда я пришёл из школы, отец сказал чтобы я сделал уроки побыстрее, так как вечером к нам придёт необычный гость – приезжает из Харькова на пару дней погостить его дядя Семён Туровский, двоюродный брат моей бабушки Берты.

– Я его ещё по Чернигову помню, – сказал отец, – он потом в Ленинграде жил и к нам часто приезжал, вся его родня ведь там в Чернигове жила. Человек он интересной судьбы, отсидел в лагерях много лет за то, что был в Харькове каким-то большим военачальником, имел звание комбрига, дружил с Якиром. Будет интересно послушать, что он расскажет.

К приезду гостя мать наготовила разной вкусной еды, испекла торт с клубничным вареньем. Вечером отец поехал на вокзал встречать московский поезд, и вскоре в нашей квартире появился крепкий сухощавый старичок с морщинистым лицом и ясными голубыми глазами. Лысый череп обрамляли редкие седые волосы. На вид ему было лет под 80, хотя, как он сказал, недавно справил свой 65-й день рождения. Роста он был невысокого, даже мне, подростку, был лишь чуть повыше плеча. Гостя сразу усадили за стол, отец налил ему рюмку водки, которую тот с радостью принял и проглотил без закуски с лёгкостью бывалого мужика. Когда мать положила ему на тарелку плоды своей кулинарии, он тарелку деликатно двумя ладонями отодвинул и сказал:

– Вы уж извините, хозяюшка, я ничего такого есть не могу. Не привык. А хлеба чёрненького у вас не найдётся?

Подали ему хлеба, он лишь корочку отломил, на крохотные кусочки поделил и медленно один за другим сжевал их своими стальными зубами. Затем очень аккуратно крошки, все до одной, со стола в ладошку смёл и в рот их себе отправил:

– Вот и весь мой обед. Так уж привык с молодых лет. В немалой степени оттого и выжил. У нас ведь как в лагере случалось – зэкам, кто в теле был, хуже всего приходилось. Они без обильной пищи жить не привыкли, потому страдали сильно, быстро чахли и умирали раньше других. А я всегда ел совсем мало, так что мне лагерная пайка почитай в самый раз была.

Когда дядя Семён с корочкой покончил, мои родители стали расспрашивать старика о его жизни. Он охотно нам рассказывал, вертя в руках рюмку, в которую отец периодически подливал. Мне это всё было внове, про лагеря я тогда ничего не знал, и жадно ловил каждое его слово. Из его рассказов я запомнил, что был он зам. командующего округом и близко дружил с Командармом Якиром, с которым они вместе воевали ещё в Гражданскую войну. А когда летом 37-го года Якира арестовали и быстро расстреляли, Семён Абрамович тоже оказался за решёткой. Пытали его зверски, как и всех прочих друзей командарма, а потом был короткий суд. Понимал он, что ничего, кроме как пули, ждать не приходится. Так оно и вышло – проговорили к расстрелу. Но по непонятной причине не расстреляли, а в последний момент заменили расстрел на 10 лет. Отправили в лагеря на север Красноярского края. Впрочем, когда срок кончился в 47-м году, намотали ещё пять лет, а потом ещё пять и вышел он на волю лишь по амнистии 53-го, так всего 16 лет и получилось. Когда документы на реабилитацию подал, там удивились – он проходил по расстрельным спискам и считался погибшим, пришлось долго доказывать, что живой. После реабилитации уехал в Харьков. В прежней квартире другие люди жили, но ему одному много и не надо, рад был когда дали комнатёнку в коммуналке. Там он и поселился доживать свой век.

До позднего вечера рассказывал он удивительные лагерные истории, которые я, к сожалению, основательно позабыл, но вот что хорошо запомнил, так это свой вопрос:

– А скажите, дядя Семён, зачем Сталин уничтожил Якира, Тухачевского и всех прочих командиров? Тогда ведь всё время говорили о фашистах, которые хотели напасть на СССР, так зачем же было уничтожать всех военачальников перед войной? Я читал, что их обвиняли в шпионаже и заговоре убить Сталина, а теперь всех, вот как вас, реабилитировали. Всё это оказалось неправдой. Непонятно тогда, зачем их убили?

Старик помолчал, потом рюмку от себя отодвинул и сказал:

– Дело тут тёмное и всей правды вряд ли кто знает. А если знает – не скоро скажет. Я знаю только маленький кусочек той правды. Вот слушай. Это было в конце апреля того самого 37-го года. Я тогда приехал инспектировать Киевский округ, зашёл в кабинет Ионы, то есть Якира. Мне надо было согласовать с ним приказ войскам по случаю первомайского праздника. В приказе были обычные для такого случая слова, не помню точно, но вроде: «Под знаменем Ленина, под мудрым руководством великого Сталина…» Якир это прочитал, потом ручку в чернильницу обмакнул и к моему изумлению слова про Сталина вычеркнул. Увидел мою растерянность, наклонился к моему уху и тихо сказал: «Никакого Сталина скоро не будет. Нашлись старые документы из которых видно, что оказывается был он ещё до революции предателем и провокатором. Понятно теперь, почему все эти годы он уничтожает старых большевиков? Руководство армии решило его сместить и предать суду». Тут Иона достал из сейфа два больших фотоснимка и показал мне копии каких-то страниц. Я смотреть не стал, только дух перевёл и говорю: «Ты что, Ёня, с ума сошёл? (Друзья его Ёней звали). Что значит «руководство решило»? Какое такое это «руководство»? Ты понимать должен, если про этот секрет знают хоть два человека, Усатый об этом сразу же пронюхает и всем нам будет каюк. И потом, вот эти копии – кто их снимал, кто печатал? Разве можно фотографу такое доверять? Если эти бумаги верные, что тут решать? Зачем суд? Надо его немедленно взять и сразу уничтожить!» А Ёня мне отвечает: «Нет, Семён, у нас всё должно быть по закону, через честный суд. Не так, как у него. Иначе мы себя замараем, если будем действовать его методами.» Я разозлился и говорю: «Ну так чистенькие под расстрел пойдёте!». Так оно и случилось.

* * *

Новый 1933 год товарищ Сталин встречал на даче в кругу друзей-соратников. Гостей развлекал его личный охранник и шут Карл Паукер – большого таланта пройдоха! За столом сидели Орджоникидзе, Калинин, Молотов, Косиор, Енукидзе, ещё с десяток соратников. Звал приехать Кирова, но тот сослался на то, будто обещал новый год встречать с ленинградскими товарищами. Пренебрёг, подлец. Какие-то товарищи ему важнее Сталина! Что он там с ними замышляет? Вон Косиор, только намекнули ему – вмиг из Киева примчался, хотя дел у него на Украине с раскулачиванием – выше головы. Впрочем, поди знай, что у него в этой лысой голове? В тихом омуте…

Женщин было мало – только Молотов, Куйбышев и Каганович с жёнами пришли. В первый раз за последние годы товарищ Сталин был один. Чуть больше месяца, как похоронил Надю. Конечно, сама виновата – нечего было у мужа под ногами путаться. Не могла своим бабьим умом понять размах его дела, всё время норовила влезать со своей жалостью. В заступницу играла. Вот и доигралась. Ну, ладно, что было, то прошло. Теперь нужно не оглядываться, а вперёд смотреть.

Пили много, ели вдоволь, веселились. Карл рассказывал еврейские анекдоты, все хохотали, украдкой поглядывая на Сталина. А он только в усы усмехался, да соратников оценивающе рассматривал. «Ну и публика, – думал он, – один гаже другого». Особенно противен был его землячок и «друг» семьи Авель Енукидзе, старый развратник – большой любитель малолетних девочек. Ну так и охотился бы за ними, кто мешает? Но нет, давно уж знал товарищ Сталин, что старый сластолюбец плетёт против него интриги, с военными сговаривается, ждёт удобного момента. Но не дождётся. Ты, Авель, думаешь, что хитрый, а есть кое-кто похитрее тебя. Погоди, придёт час и товарищ Сталин обернётся Каином для дурака Авеля. Впрочем, остальные гости дорогие тоже только вид подают, что любят товарища Сталина. Лицемеры!

Нет, мировую революцию с такими не сделать. Они не только путаются под ногами, но вообще всё дело могут развалить. Каждый себя умником считает. Тот же Бухарчик. Поди-ка, накинь на такого уздечку! От них лишь вред один.

Да и знают они из прошлого слишком много такого, что знать не следует. Всякое ведь было в прошлом… Именно это прошлое и было самым опасным для товарища Сталина. На каждый роток не накинешь платок. Куда надёжнее такой роток землёй засыпать. Уж сколько сил было положено чтобы историю партии и революции народ видел по-сталински, а эти лезут с дурацкими воспоминаниями. Правда, видишь ли, им важна. Не могут или не хотят понять, что правда – она не сама по себе правда, а лишь такая, как на неё посмотреть, как осветить. Она ведь, как белый шар. Посвети на него синим лучом, он синий. Посвети зелёным, будет он зелёный. А вот эти твердолобые думают, что свет всегда должен быть красный. Ну нет, его правда будет такого цвета, какой всего удобнее товарищу Сталину. И цвет этот серый.

Куда надёжнее была бы молодая поросль, выдвиженцы. Те, кто памяти не имеют, кто в товарище Сталине не соперника, а бога будут видеть, знать лишь то, чему их товарищ Сталин научит и туда пойдут, куда он укажет.

А коли нет смысла вот на эту свору уздечку накидывать, придётся накинуть петлю. Эта мысль товарищу Сталину очень даже понравилась. С петлёй он больших проблем не предвидел – соратники дорогие не только с песнями на эшафот пойдут, но и сами себе петли на шеи наденут. Впрочем, петля – это уж слишком романтично. Сгодится и пуля.

Но есть проблема посложнее – а с армией что делать? Вояки – те всё же покрепче будут. На них уздечку надо накидывать не вдруг, а осторожнее, чтобы не спугнуть раньше времени. Да, с военными проблем выше головы, – озабоченно думал товарищ Сталин. Это ведь не тяжёлая индустрия, которую из Америки привезли. Другую армию заграницей не купишь, придётся переделывать то, что есть.

Только что это за армия! Солдатня – доходяги деревенские, ни роста, ни силы, ни грамотности. Срам один. Чуть вожжи отпусти – разбегутся по своим сёлам, да ещё злобу затаят за уморенных родичей. Не армия, а сброд какой-то. Чтобы эту солдатню держать в узде нужны командиры такой же крестьянской закваски, а не те «аристократы», которые сейчас армией командуют. После гражданской каждый из них себя полководцем мнит и в товарище Сталине военного лидера не ценит. Вот взять хоть бездаря Тухачевского, который вообще из себя Наполеона строит, с Авелем сговаривается. По сводкам ОГПУ, единственное, что этот грамотей читает – книги про Бонапарта. Думает, если Наполеон из капралов в императоры вышел, так и он, бывший подпоручик, императором станет. На место товарища Сталина метит, подлец! Мужиков газами травить – это он может, а ни единого настоящего сражения выиграть не сумел. Одна польская кампания чего стоит! Да ещё на друг их вину сваливает, даже на товарища Сталина наговаривает… Ну ничего, придёт и его час поплакать…

Да разве один Тухачевский! Из командиров кого не возьми – каждый свою линию гнёт. Вот и Якир в Киеве окопался. Что он там замышляет? Хотел его товарищ Сталин перевести в Москву, в Генштаб, чтобы на виду был, так – нет, заартачился, «не поеду», говорит. Каждый сам по себе норовит. Только и ждут момента, чтобы товарища Сталина скинуть. Сначала с Троцким снюхивались, а когда его не стало, всё равно не утихают… Всех, всех их – с дороги прочь, объявить врагами народа и шпионами, а на их места набрать молодых, кто умом попроще да понаивнее, но послушнее и поретивее. Вон военные академии – сколько молодых командиров каждый год выпускают, неужто не найдём там нужных людей на смену? Кадры, кадры всё решают…

Пока у себя в доме порядок не наведён, нечего и думать о мировой революции. Начнём с гражданских сорняков, а когда народ попривыкнет к внутренним врагам в стране, возьмёмся и за военных. Большая прополка нужна!

По плану товарища Сталина Мировой Пожар нужно запалить в 1939 году, то есть к концу второй пятилетки, когда экономика выйдет на уровень военного снабжения. Чтобы новая поросль командиров к тому времени в силу вошла, в дело вникла и к войне созрела (но не перезрела!) понадобится года два-три, не более. Стало быть, вычистить старую армейскую гниль и новую поросль насадить придётся где-то году в 36-м и 37-м. Так и запланируем.

Вот такую стратегию задумал товарищ Сталин в новогоднюю ночь.

* * *

– Лилечка, ты нам что-ни будь приготовь на стол, закуску там поинтереснее, ну сама знаешь. У меня сегодня вечером дома будут важные гости. Обслугу отпусти часов в пять, а сама можешь к своим друзьям пойти или в кино. У нас разговор будет по службе, тебе неинтересно, – так по телефону сказал своей жене заместитель командующего Ленинградским военным округом комкор Виталий Маркович Примаков.

Лиля Юрьевна всё сделала, как муж просил, и уже выходя из подъезда дома на Рылеева 11, увидела, что почти одновременно подкатили три машины. Из одной вышел невысокой человек с усиками, как у Гитлера. Она его раньше видела только на портретах – генеральный комиссар госбезопасности Ягода. В руке он держал портфель. Из другой машины вышел друг семьи и сослуживец её мужа комкор Путна, который лишь недавно вернулся из Лондона, где служил военным атташе. Третья машина с охраной остановилась через дорогу. Ягода, не глядя на Лилю, прошёл в подъезд, Путна козырнул ей, голову по благородному склонил в приветствии и тоже зашёл. Охрана осталась на улице.

Лиля Юрьевна дошла до перекрёстка, завернула за угол, оглянулась по сторонам, не видит ли кто? Зашла в телефонную будку и набрала номер своего куратора из того самого ведомства, которым командовал московский гость, с усиками, как у Гитлера.

После краткого приветствия Примаков сказал:

– Добро пожаловать в Ленинград, Генрих Григорьевич, рад видеть вас у себя дома. Чему обязан такой чести? Как вы просили, я Витовта Казимировича тоже пригласил.

– Обойдёмся без предисловий, – сказал Ягода, – я решил, что вы двое – самые подходящие люди в командовании РККА, с кем я могу говорить. Да и в Ленинграде как-то спокойнее нам встретиться, чем в Москве. До поры до времени – всё строго между нами, а дальше, если сочтёте нужным, решайте, кто ещё может быть посвящён. Моё имя прошу нигде не упоминать. Я распорядился на сегодня с вашей квартиры прослушку снять, так что можем говорить свободно. Речь пойдёт об Усатом.

Долгие годы я делал за него грязные дела, признаюсь в этом. Почему сегодня решил вам об этом сказать? – сейчас поймёте, да и не во мне дело. Он затеял грандиозную чистку всего руководства страной, полетят многие головы. Буквально. Впрочем, уже началось, вы и сами видите. Каждый, кто про него знает что-то тёмное, не выживет. Я, например, знаю слишком много, так что у меня на этот счёт иллюзий нет. Вырезáть будет без жалости, по восточному, до третьего колена, и число таким – легион. Это и вас лично касается, и ваших семей тоже. Мы этим знанием все повязаны, а потому надо действовать вместе и от Усатого избавляться самым решительным и быстрым образом. Но без поддержки РККА одно моё ведомство не справится, слишком оно нашпиговано его агентами и мне там говорить на эту тему не с кем.

– Если я вас правильно понял, вы, Генрих Григорьевич, предлагаете организовать покушение на главу государства? – после долгой паузы тихо спросил хозяин дома.

– Называйте, как хотите. Только я на это смотрю по другому, как на спасение страны и старой гвардии от уничтожения. Дело не в ярлыке, а в сути. Если его сейчас не убрать, погибнут тысячи. Мы все знаем про Усатого много нелестного, но то, что оказалось в моих руках – бесспорное доказательство того, что он убийца, провокатор и предатель партии, пробравшийся на вершину власти.

Ягода вынул из портфеля синюю папку, развязал тесёмки и достал верхний листок.

– Я вам только самое интересное покажу и расскажу. Вот, к примеру, отчёт заведующего Особым отделом департамента полиции Ерёмина от июля 1913 года. Он тут пишет: «…В 1908 году Джугашвили становится агентом Петербургского Охранного Отделения». То есть он на Охранку работал почти 10 лет до революции. Или вот полюбопытствуйте – подлинник доноса Кобы датированный июнем 1912 года о положении дел в партии. Здесь имена всех наших выдающихся большевиков, адреса, планы их поездок, встреч, записи разговоров. Вот расписки за деньги, что ему платили в Охранке. Вот его подписи. По этим доносам многие революционеры на каторгу и в ссылку пошли. Здесь масса таких документов, что волосы на голове дыбом встают. Усатый про эти документы знает и за ними давно охотится, но пока безуспешно. Всех, кто эти бумаги видел, или хотя бы слышал о них, он систематически убивал. Не лично, конечно, он ведь трус. Мокрые дела делает чужими руками, а потом исполнителей уничтожает, тоже через других, разумеется.

Ещё факты нужны? Могу рассказать про то, как убили Фрунзе и Кирова. А может вам интересно знать, как на самом деле Ленин умер? Вот послушайте. В декабре 23-года Троцкий заболел какой-то таинственной болезнью, а я прекрасно знаю, что это за «болезнь» такая, сам к ней руку приложил по приказу Кобы. Я организовал секретную лабораторию ядов при ОГПУ и у нас были новые препараты для разных целей. Коба мне передавал приказы через Дзержинского, моего начальника. Когда Лев Давыдович с моей помощью заболел, врачи по настоянию Усатого отправили его лечиться на Кавказ, это Кобе важно было, чтобы Льва не было в Москве. Как Троцкий уехал, он меня вызвал и велел, чтобы я приготовил яд, который убивает не сразу, а за несколько дней. Сказал, что это просьба Ленина, который хочет его иметь при себе, если будет сильно страдать. Я принёс ему флакон, хотя мне было странно, почему яд должен быть медленный? 21 января Ленину неожиданно стало совсем плохо, он позвал своего повара Гаврилу Волкова. Говорить он не мог и левой рукой написал: «Гаврилушка, меня отравили, найди Надю, скажи Троцкому, скажи всем». И после этого умер. Вот она, эта записка, можете посмотреть. Я тогда по всему понял, что это был тот яд, который я дал Кобе, только Ленин его не сам принял.

Путна и Примаков с ужасом смотрели на Ягоду, а он продолжал спокойным голосом:

– Если вам мало, вот ещё такой случай. Усатый вначале дружил с Дзержинским, который ему передавал архивные документы на членов партии. Коба их собирал, чтобы шантажировать партийцев и держать их на коротком поводке. До революции ведь не только он на Охранку работал, некоторые наши руководители тоже этим замараны, например, Калинин. Кстати, товарищ Примаков, ваш покровитель маршал Ворошилов тоже доносы в Охранку писал. Усатый про это знает и Клима потому в узде держит. Но вернёмся к этим документам. Их нашли наши работники при разборе архива Охранки и 18 июля 26-го года доставили Дзержинскому. Но Сталин как-то узнал, у него везде свои осведомители. Феликс Эдмундович читал эти бумаги всю ночь, а потом спрятал их и поехал на Пленум. Он там выступал, ужасно нервничал, путался в словах, говорил странности и Усатый сразу понял, что его так взволновало. Там же на трибуне по указанию Кобы Дзержинскому дали яд в стакане воды и он прямо на Пленуме умер. Коба запретил делать вскрытие, боялся, что яд найдут, и труп сразу кремировали. Я много таких историй могу вам рассказать. Почему думаете он особенно здесь, в Ленинграде, столько людей уничтожил? Знали много.

– А как эти документы к вам попали? – хриплым голосом спросил Путна.

– Я их нашёл в сейфе у покойного Менжинского, когда разбирал его бумаги. A как они к нему попали? Видимо, от Феликса Эдмундовича. Два года держал, не знал, что с ними делать. Но сейчас понял, что их надо использовать чтобы Усатого убрать и показать стране, кто он был в действительности.

* * *

Поначалу у товарища Сталина всё складывалось удачно – почти вся оппозиция была стёрта в пыль и зарыта на кладбище Донского монастыря. Кое-кто пока остался из прежних «соратников», но скоро их тоже пропустим через показательные процессы, а затем туда же, в «монастырь». Промышленность даёт армии новейшее оружие, международная обстановка стабилизировалась. Гражданская война в Испании – не в счёт. Так, проба пера, прощупывание будущих противников. Пришла пора расчищать авгиевы конюшни у себя дома и готовить страну и армию к Великой Войне.

Работал вождь напряжённо – это ведь сколько показательных процессов надо подготовить, всё и всех увязать, решить кого раньше, кого позже. Кто судьями будет? Продумать, как кого и где брать, чтобы сопротивления не было, кому сразу высшую меру, кому пока отложить. Что с родственниками делать? Кадры на замену подобрать. Уйма работы! И никому ведь не доверишь, всё сам. Сам должен продумать и сам организовать. Áдов труд и никто спасибо не скажет…

Но неожиданно навалилась беда – от своего агента в НКВД получил сигнал, что Ягода спутался с Путной и Примаковым. Встреча у них была не в Наркомате, а поехал он к ним в Ленинград, имея при себе какие-то документы. О чём они там говорили, агент не знал. Но, что за документы он повёз? Не те ли самые? Хорош Ягода! Вот ведь подлец – всем обязан товарищу Сталину, а чуть-что не так, готов нож в спину воткнуть!

Действовать надо было быстро, Путну и Примакова пришлось сразу арестовать. Очень нравилось товарищу Сталину расправляться с противниками руками их друзей, так что работу эту сначала он поручил тому же Ягоде и его подручным. А как только посыпались зубы комкоров-заговорщиков, написал товарищ Сталин записку Ягоде, где просил его об одолжении, возглавить наркомат связи – запущенное ведомство, которое только такой талант, как Ягода, и сможет вытащить из болота. А на его место главой НКВД в тот же день назначил карлика Ежова, инициативного работника. Вот уж у кого действительно был наполеоновский комплекс! Впрочем, в его работе это даже полезно.

Путна и Примаков пока признаваться не хотели и никаких имён не называли. Твёрдые оказались орешки, и товарищ Ежов, бедняга, с ними совсем умаялся. Поэтому решил товарищ Сталин с арестом Ягоды пока повременить – надо выяснить, кто ещё в их сговоре замешан? Пусть пока перетопчется в Наркомате связи, там от него вреда большого не будет.

* * *

Коротко звякнул телефон, Сталин поднял трубку, услышал голос Поскрёбышева:

– Товарищ Канделаки прибыл.

– Пусть зайдёт.

В кабинет вошёл высокий сухощавый человек лет под пятьдесят, в элегантном синем костюме европейского покроя. Сталин вышел из-за стола, протянул руку и сказал по-грузински:

– Здравствуй, Давид, давно не виделись. Как жена? А Тамара, наверное, уже совсем взрослая, не скучает без тебя?

– Здравствуй, Сосо, всё прекрасно, живут хорошо. Как ты?

– Давай тогда к делу. Ты когда из Берлина? Рассказывай. Все детали. Самого видел?

– Сегодня утренним поездом вернулся. Несколько раз там встречался с Шахтом, обсуждали всякие торговые дела. Просил его, чтобы он меня Гитлеру представил. Шахт долго отнекивался, говорил, что это слишком сложно, но когда я ему сказал, что имею от тебя личное послание фюреру, он обещал.

– В посольстве об этом знают? Сýрицу говорил?

– Нет, никто не знает, даже посол. На следующий день Шахт мне позвонил и сказал, что фюрер меня в тот же день примет. Я приехал в канцелярию один. Там служба охраны серьёзная, почти, как у тебя. Долго проверяли, обыскивали, пока впустили.

– Кто там ещё был при разговоре?

– Только его переводчик Шмидт. Я как вошёл, поздоровался и сразу сказал Гитлеру, что послание от тебя только для его ушей. Он тогда стенографистку и секретаря выгнал и мы остались втроём. Гитлер был очень любезен, подробно интересовался тобой, говорил, что из всех лидеров, он только тебя по настоящему уважает, ценит и даже считает своим учителем. Спросил – послание от тебя в письменном виде или устное? Я ответил, что это совершенно конфиденциально и бумаге доверять такое не стоит. Добавил, как ты велел, что ты его тоже очень высоко ценишь и считаешь своим партнёром. Но это надо держать в совершенном секрете и внешне показывать подозрительность и противостояние, тогда легче будет водить за нос англичан, американцев и всех прочих. Передал ему, что от нас он может получать в любом количестве сырьё, хлеб, всё, что надо, а в замен хотим чтобы мы могли разместить в Германии военные заказы. Добавил, как ты велел, что предлагаем тесную кооперацию между спецслужбами Германии и НКВД. Ну и разумеется передал твои предложения по разделению сфер влияния в восточной и северной Европе. Что ему отойдёт, что нам. Отдельно про Польшу сказал, что хорошо бы её, как государство, ликвидировать.

– А он что-то просил от нас?

– Гитлер просил помощь в борьбе с германской оппозицией, особенно с теми политэмигрантами, кто сейчас укрывается в СССР. Я ответил, что этот вопрос ты рассмотришь. Кроме того, он сказал, что его беспокоит антифашистская деятельность Коминтерна в Германии и просил снизить её активность.

– Про документы то ему сказал?

– Когда я увидел, что он очень доброжелательно отнесся ко всем твоим предложениям, попросил о личном тебе одолжении. Сказал, что против тебя есть в СССР сильная оппозиция, особенно со стороны военных, которые рвутся воевать с Германией и плетут против тебя заговоры. Ты их пока сдерживаешь, но решать эту проблему надо радикально и быстро. Сказал, что хорошо бы получить из Германии, непрямым разумеется путём, документы о работе некоторых советских командиров на германскую разведку. Гитлер даже в ладоши хлопнул от удовольствия и сказал, что прекрасно тебя понимает и всё сделает самым скорым образом. Я продиктовал ему имена, на кого подготовить документы, переводчик записал. Потом Гитлер меня обедом угостил и лично проводил до машины. Велел передавать тебе привет.

* * *

Автомобиль, в котором ехал Тухачевский, свернул с Ильинского шоссе и по аллее, сверкающей на солнце весенней листвой, покатил к дому отдыха наркомата обороны «Архангельское». Остановились у подъезда усадьбы, с крыльца сбежал адъютант, козырнул, открыл дверцу и сказал:

– Товарищ маршал, гости в сборе, ждут вас. Обед накрыт в большой гостиной.

– Нет, Коля, ты вот-что, распорядись, чтобы стол накрыли в Чайном Домике, пусть сейчас туда всё перенесут, там нам будет поуютнее. Да скажи, чтобы камин разожгли, а то что-то зябко сегодня, холодный апрель в этом году. Проследи, чтобы к домику никто не подходил, даже охрана. Обслугу удали, как всё приготовят.

За столом расселись девять человек – маршалы, командующие округами. Был там и Петерсон, бывший комендант Кремля, а ныне заместитель Якира. Выпили по первой рюмке, закусили наскоро и Тухачевский начал так:

– Решил собрать вас всех тут на природе, подальше от чужих глаз и ушей. Дело срочное и жизненно важное. Всё о чем здесь пойдёт речь – строжайший секрет. Не обсуждать это абсолютно ни с кем и записей не делать. По приказу Усатого идут повальные аресты и показательные процессы против «троцкистов». Ещё прошлым августом были арестованы Путна и Примаков. Но это только начало, подготовка к главному. Скоро станут брать весь командный состав РККА и флота, это ясно. Потому перед нами вопрос стоит ребром – кто кого раньше скрутит, он нас или мы его? – помолчал и добавил, – если у кого есть иное мнение, прошу высказаться сейчас.

Тухачевский внимательно оглядел присутствующих. Все сидели молча, не глядя друг на друга. Наконец маршал Егоров спросил:

– Ты что же, Михаил Николаевич, хочешь устроить государственный переворот?

– Никто не собирается устраивать никакой переворот. Как раз наоборот – надо переворот остановить. Во главе государства встал провокатор, предатель и убийца. Он ведёт страну к катастрофе и уничтожает ветеранов революции. Сейчас он взялся за РККА и её командиров. Полагаю, это наш долг очистить партию он врага, спасти страну, да и самих себя. Какой же это переворот?

– Да как мы можем без каких либо серьёзных оснований убрать главу государства? – протирая пенсне, сказал командарм Уборевич, – вы вот говорите, что он провокатор, но это голые слова. Что мы народу скажем? Нужны доказательства.

– Доказательства нужны? Их с избытком. Я получил, неважно от кого, эти фотокопии, – маршал пустил по кругу фотографические листы, – в них документы о преступной деятельности Усатого. Этого с лихвой хватит, чтобы народу объяснить.

– Ну, если так, значит надо его арестовать, материалы опубликовать и провести открытый суд, – сказал командарм Якир.

– Какой суд, Иона! – воскликнул Тухачевский, – Ты что, не знаешь его? Он нас всех вокруг пальца обведёт и – пулю в затылок. Его надо арестовать и сразу уничтожить, а потом объясним народу, почему.

Вот примерно в таком духе спорили командиры. В делах военных они, думаю, разбирались весьма неплохо, многие из них учились в своё время в военной академии Германии. Но вот в вопросах политики и дворцовых интригах были они не на высоте. Слишком по-военному прямолинейны – вот чёрное, вот белое. А в интригах оттенки важны. Сначала решили было арестовать Сталина прямо на первомайском параде. Думали, что так будет проще оцепить Кремль, не вызывая больших подозрений. Потом засомневались, успеют ли – времени маловато на подготовку, да и Тухачевский в те самые дни должен был лететь в Англию в командировку. Как без него? Решили арест Сталина пока отложить.

А вот товарищ Сталин важных дел не откладывал и ухо держал востро. Официант, работавший в «Архангельском», сообщил о секретном совещании высшего военного командования. А потом один из участников совещания сам попросился на приём к Сталину и рассказал о заговоре. Доносчика, разумеется, пришлось немедленно перевести на службу в дальний округ и там тихо ликвидировать. А тут как раз доставили из Германии долгожданный компромат. Сработано было всё замечательно, любо-дорого посмотреть, комар носу не подточит. Вот что значит профессионалы!

Товарищ Сталин был предусмотрительный, после важного дела – обязательно концы в воду, чтобы потом всё шито-крыто. Поэтому он вызвал товарища Ежова и сказал:

– Наш торговый представитель в Германии некто Канделаки спутался с немецкими фашистами, стал продавать наши секреты. Его надо немедленно отозвать и арестовать. И шпиона Ягоду арестовать, хватит ему прохлаждаться в наркомате связи.

Товарищ Ежов себя чудно проявил на раскулачивании, не миндальничал с мужиками, основательно прополол деревню. Вот пусть теперь из Ягоды весь сок выжмет. Ну а что касается заговорщиков-командиров – тут надо поосторожнее. Сначала всех друг от друга отделить, раскидать по разным округам и брать не сразу, а с хитрецой. Не дома и не на службе, лучше всего на даче или в поезде, скажем, по дороге на новое назначение или на дачу.

14 мая 1937 года и началось – почти всех удалось взять живыми. Правда некоторые, вроде Гамарника, обманули товарища Сталина, увильнули от ареста – сами застрелились. Однако вычистили всех и на всех уровнях – от лейтенантов до маршалов. Так что и года на прошло, как почти никого из них в живых не осталось и образовались в РККА и на флоте многие тысячи вакансий. Их и заполнила молодёжь – выпускники военных академий и училищ, партийные выдвиженцы с самых низов. Те, кто и мечтать не мог о скором продвижении по службе, а тут – отец родной товарищ Сталин заботу проявил, места освободил и себе под крыло взял. Да они за него жизни не пожалеют, что прикажет, то и исполнят!

Вот с такой послушной армией начинать Мировую Революцию – залог успеха.

Так и приручил товарищ Сталин свою армию перед большим мировым пожаром.

* * *

За день до самоубийства в апреле 1945 года Гитлер дал последнее интервью швейцарскому журналисту Курту Шпейделю. В частности фюрер сказал: «…вермахт просто предал меня, я гибну от руки собственных генералов. Сталин совершил гениальный поступок, устроив чистку в Красной Армии и избавившись от прогнившей аристократии…”

Наверное, ему было виднее, всё же родственные души…

 

Язык Несбывшейся Надежды

От трамвайной остановки до нужной мне хрущёвской пятиэтажки надо было добираться ещё минут десять по грязному и мокрому снегу, прыгая через глубокие лужи и цокая на каблуках, как на ходулях, через мелкие. Разыскал подъезд, поднялся по лестнице на пятый этаж, нашёл нужную мне дверь с тремя звонками – коммунальная квартира, и позвонил. Долго не открывали, наконец услышал из-за двери старческий голос: «Кто это?»

– Vi ne konas min. Mi volas paroli al vi, – сказал я, помедлив.

За дверью молчали. Наконец я услышал звуки запоров, стук цепочки и дверь слегка приоткрылась. Показалась седая голова. Настороженные глаза через толстостёклые очки быстро оглядели меня и лестничную клетку, потом неожиданно костлявая рука вцепилась в лацкан моего пальто и тут же с силой и ловкостью я был вдёрнут в квартиру. Как только я там оказался, старик сразу же запер дверь на все запоры, потом ещё раз меня оценивающе оглядел и приложил указательный палец к губам: «Молчок!». Взял меня за руку, провёл из коридора в свою угловую комнатку. Жестом указал на стул чтобы я сел, а сам собрал и перенёс со стола на узкую кровать, стоявшую у стены, книги и посуду. Потом снял со стола скатерть, пододвинул к единственному окну другой стул, достал из комода картонную коробочку с кнопками и кряхтя на стул забрался. Затем привычными движениями плотно завесил окно скатертью и приколол её кнопками к стене. Слез со стула, включил свет, отдышался и опять стал внимательно меня рассматривать. Потом спросил:

– Ĉu tio estas vera? Ĉu vi parolas Esperanton? (Это правда? Вы говорите на Эсперанто?)

Я ответил на том же языке, что да, вроде говорю, но он первый человек, кто меня понимает. Я изучал язык по книжкам, а вот он единственный, кого я смог найти и с кем могу поговорить. Для этого я и пришёл. Старик ещё раз внимательно на меня посмотрел, а потом почти шёпотом сказал, тоже на Эсперанто:

– Вы должны быть очень осторожны. Никому не говорите, что понимаете этот язык. Это так опасно. Они могут через окно по губам читать, через стены слышать. Я, однако, не понимаю вас. Вы ведь молодой человек, зачем вам это нужно? Я в лагерях без малого двадцать пять лет провёл только за то, что мог говорить на Эсперанто. Мне ещё повезло, из наших эсперантистов, кого я знал, никого больше в живых не осталось, я один…

* * *

Прежде, чем продолжить, тут уместно пояснить, почему я вдруг решил выучить этот язык. Я про это как-то писал в одном из своих рассказов, а потому приведу из него короткий отрывок.

«…Учась на третьем курсе политехнического института, я подрабатывал на телецентре нештатным кино-корреспондентом, а кроме того, в любительской киностудии своего института снимал разные короткометражные фильмы. Как-то на кинофестивале таких фильмов моя картина «Наглый Эксперимент» заняла первое место… В дополнение к призу мне полагалась поездка в Венгрию снимать там документальный фильм о стране. Приз – призом, но чтобы получить разрешение для вы езда даже в соцстрану у меня ушло почти полгода на сбор множества документов и хождения по всяким комиссиям, которые должны были засвидетельствовать мой высокий морально-политический облик. Но как бы-то ни было, я в Венгрию поехал….

В Будапеште моё внимание привлекли многочисленные плакаты и флаги – все зелёного цвета. Сегодня я бы сразу подумал про мусульман, но тогда эта весенняя зелень была по поводу 51-го Всемирного Конгресса Эсперанто, международного искусственного языка. Однажды, когда я в одиночку обедал в маленьком ресторанчике в Буде, я обратил внимание на небольшую группу весёлых людей в зелёных шапках и галстуках с зелёными звёздами – цвета Эсперанто, то есть надежды. Речь их мне показалась знакомой, чуть похожей на русскую. Я подошёл к их столику чтобы познакомиться. Оказалось, это была болгарская делегация на конгрессе и говорили они между собой по-болгарски, но все прекрасно понимали по-русски. Я быстро сошёлся с этими чудными людьми, они меня сразу сагитировали изучить Эсперанто и мы вместе хорошо провели время. Звали их просто – Балю Балев, Генчо Генчев, Никола Николов и так далее. С некоторыми я потом более десяти лет до самого своего отъезда из Союза переписывался на Эсперанто…»

Ввернувшись из Венгрии домой, я пошёл на телецентр и предложил сделать передачу о конгрессе, о языке Эсперанто, и показать отрывки из фильма, что я снял в Будапеште. Редактору эта идея понравилась и передачу мы подготовили. В день выпуска (в те времена всё сразу шло в прямой эфир, без предварительной записи) я уселся в студии перед камерами, щурясь под яркими лучами софитов, режиссёр уже начал обратный отсчёт перед тем, как начать передачу, но в этот момент все в студии услышали крик: «Стоп! Не включать! Я запрещаю!» Это кричала пожилая толстушка, которая работала на телецентре цензором «Главлита». Режиссёр вместо моей передачи сразу пустил в эфир какой-то дежурный мультфильм, а толстушка грохнула на стол передо мной и редактором толстый фолиант – свод цензурных запретов. Она раскрыла его на какой-то странице и ткнула пальцем в параграф, говоривший, что любое упоминание о языке Эсперанто в печати и на радио категорически запрещалось. А внизу стояла дата: 1937 год. Я пытался было возразить, что этому запрету уже 30 лет и сейчас иные времена. Но цензорша ничего не хотела слушать: «Мне без разницы, 30 лет или 300. Этот параграф никто не отменял, а значит он до сих пор в силе. Поэтому никакой передачи не будет». Так у меня не получилось поведать миру о моём открытии международного языка.

Незадолго до моей несостоявшейся телепередачи я побывал в городской публичной библиотеке и там в запаснике отыскал множество книг и учебников на Эсперанто. Все они были изданы в начале двадцатых годов, то есть сразу после гражданской войны. Книги были напечатаны на плохой бумаге и некоторые страницы даже рассыпались, когда я их листал. Я взял несколько учебников домой и они меня полностью захватили. В школе и институте я изучал немецкий, но способностей к языкам у меня не проявилось. А вот Эсперанто поразил меня своей логикой, простотой и музыкальностью звучания, похожей на итальянский язык. Чтобы на нём начать говорить, требовался сравнительно маленький запас слов и нужно было знать несколько суффиксов и префиксов, которые меняли смысл слова. Все основные слова были взяты из романских и германских языков. Например, «мальчик» это knabo (из немецкого der Knabe), а чтобы сказать «девочка» надо только изменить окончание: knabino. А чтобы сказать, «мальчишка», добавьте другой суффикс: knabaĉo”, а «девчонка» соответственно будет knabinaĉo. И ли, скажем, «быстро» это rapide, а «медленно» это malrapide, или «дом» это domo, а domego значит «домище», и так далее. Можно самому составлять слова, как из кубиков строить. Просто, легко и очень логично. Мне это было ужасно интересно и забавно, я засел за старинные учебники и уже где-то через месяц мог читать без словаря. Читать-то я мог, однако проблема была в том, что в миллионном городе я не мог найти никого, с кем поговорить на этом языке. Как-то один мой знакомый рассказал мне про старика-эсперантиста, что жил на окраине города в коммуналке.

* * *

Старик продолжал:

– Вы, молодые, совсем расслабились, болтаете, что хотите, никого не боитесь, думаете – всё в прошлом. Как же! Думайте, думайте, только помяните моё слово – в этой стране всё кругами ходит и на круги своя возвращается. Ничего не исчезает. Что было, то опять будет…

– Я не понимаю, – спросил я, – за что же вас посадили? Какой вред от того, что вы знали Эсперанто? Должна же быть у них какая-то логика…

– А как же, была у них своя логика и ниточка к ней тянется издалека. Я вас сейчас чайком попою и, раз уж вы спросили, расскажу про эту логику, да и про всё прочее. Тогда и поймёте.

Старик снял с плитки закипевший чайник, из пачки щедро насыпал чаю в большую алюминиевую кружку, залил кипятком и продолжил:

– Вы не удивляйтесь, что я чай в кружке завариваю. Старая привычка. Я вот почитай 12 лет, как освободился, а всё делаю по лагерной привычке. Теперь уж не переучусь, годы не те… Я прошлой осенью свой 72-й день рождения справил. Один гулял, вот тут за этим столом. Сам с собой чокался. Ни родни, ни друзей не осталось. Только вот с соседями общаюсь, но это народ серый, скучный. Ну, да Бог с ними. Я потому очень рад, что вы пришли. Нет, не только из-за Эсперанто, а потому, что вы вот сидите тут со мной и слушаете и вам, похоже, интересно. Ну так вот…

Родился я в Питере в 94-м году, в аккурат в тот самый день, когда царь Николай на престол вступил. Отец мой был инженер-путеец, уважаемая профессия. Уж не знаю как это вышло, но увлёкся он идеями Льва Николаича. Графа Толстого, то есть. Стал, как тогда говорили, толстовцем. По долгу службы он часто бывал в Варшаве и там познакомился с доктором-окулистом Заменгофом, тем самым, что придумал язык Эсперанто. Идея международного языка показалась отцу сродни идеям Толстого о всеобщем просвещении, освобождении, ну и тому подобным наивным мечтам. Отец мой тоже был идеалист и загорелся мыслью, что единый язык может объединить весь мир. Доктор Лазарь Маркович Заменгоф, или как он Польше назывался – Людвиг, тоже был, как я понимаю, толстовцем по духу, хотя про идеи Толстого, мне думается, он только от моего отца узнал. Похоже, что это его очень увлекло. Доктор был родом из Белостока, это в Польше, где среди местного населения была сущая языковая каша – там говорили по-русски, по-польски, на идиш, по-немецки, а Заменгоф ещё вдобавок изучил английский, греческий, латынь, французский. Он к языкам очень был способный. Ему ещё в молодости пришла в голову идея создать такой универсальный язык, чтобы он был лёгкий в учёбе, красивый и мог бы как-то способствовать объединения всего мира в одну семью. Чтобы, значит, в каждой стране было два языка – один родной, а второй вспомогательный, для общения с иностранцами. Заменгоф такой язык придумал, я бы сказал – построил, и написал о нём книжку с учебником под псевдонимом «Доктор Эсперанто», то есть Доктор Надеющийся. Он вроде как надеялся, что весь мир будет на этом языке говорить. Так это имя за языком и закрепилось. Книжка его стала очень популярной и у него появилось много последователей. Идея вспомогательного языка многих очень заинтересовала, его стали изучать. В 1905 году эти энтузиасты даже провели в Франции первый конгресс Эсперанто, и мой отец туда поехал. Потом вернулся домой в Питер и стал меня учить. Так и я пристрастился к этому языку ещё подростком.

Однажды, мне было лет 12 или около того, он меня с собой взял к Толстому. Мы гостили в Ясной Поляне три дня и он графу про Эсперанто всё рассказал и книжки показал. Толстой страшно заинтересовался, попросил оставить ему книги, сказал, что тоже хочет этот язык выучить, хотя уже старик был. Но правда, выучил быстро. Потом он отцу на этом языке письма писал.

В начале века многих интеллигентов стала занимать идея о том, чтобы как-то объединить весь мир. Кто-то хотел этого добиться через технический прогресс, другие, вроде Горького, через искусство, толстовцы – через всеобщую грамотность и просвещение, а большевики хотели Мировую Революцию. Чтобы значит везде был коммунизм, как они это слово понимали. Но революцию в разных странах делать трудно – там везде разные языки. Как вести пропаганду, как толпу агитировать? Трудно. Они, большевики то есть, хорошо понимали, что пролетарии всех стран объединиться не смогут, если друг друга не понимают. Поэтому для них Эсперанто казался идеальным инструментом чтобы эту проблему решить. С этой целью, ещё до революции, всякие подпольщики штудировали его по ссылкам и тюрьмам. Рябой Пахан – это мы так Сталина в лагерях называли, тогда ещё не вождь, а лишь шестёрка при вождях, тоже усердно его учил. А уж после 17-го года, Троцкий вообще объявил Эсперанто «новым языком революции». Он решил, что если во всех странах его сторонники будут знать этот язык, насколько проще будет с ними общаться и ими управлять! Что в Испании, что в Китае или Африке – везде один язык. Так удобно! По его распоряжению всю переписку и шифровки Коминтерна стали вести на Эсперанто. По всей России появились тысячи кружков по изучению языка, печаталась масса литературы, газеты выходили. Да, в 20-е годы все верили, что весь мир скоро будет говорить на этом языке и он действительно станет языком мировой революции. Ставили спектакли, даже стихи писали и переводили классику на Эсперанто. Больше всего Льва Толстого переводили.

Вы вот спрашивали про логику моего ареста – эта логика начала проявляться, как только Рябой Пахан всю власть в стране захватил и Троцкого отправил в ссылку в Турцию. Троцкий ведь для него главным врагом был. Всё, что Лев Давыдович делал, всё сразу объявили вредным, а все, кто с ним хоть как-то общались, стали врагами народа. Я хоть с Троцким лично знаком не был, но сразу попал в разряд троцкистов и меня первый раз арестовали ещё в 29-м году и дали пока скромно – пять лет. Я их отсидел и меня выпустили в 34-м, но там уж совсем тёмные времена наступили. Кстати, Гитлер ещё в «Mein Kampf” написал, что Эсперанто это орудие всемирного еврейского заговора и после прихода к власти совсем запретил этот язык в Германии. Он с Рябым Паханом вообще всё согласованно делали. Пахан в СССР тоже запретил Эсперанто в те же годы, а всех эсперантистов объявил шпионами и получили мы либо лагеря, либо пулю в затылок. Я на воле был всего год, а потом меня уже надолго упрятали, только в 55-м освободили и реабилитировали. Повезло ещё, могли бы и шлёпнуть, как всех наших.

– Вы мне объясните, – спросил я, – всё же эта логика мне не совсем ясна. Сталин ведь тоже всё время говорил про мировую революцию, он разве не понимал, как для этого удобен международный язык? Зачем же его было запрещать, а вас уничтожать?

– Он под мировой революцией понимал совсем не то, что Троцкий. Лев хотел против правящих классо в поднимать с оружием заграничный пролетариат, всяких там люмпенов и деклассированных элементов, ну как это им удалось в России в 17-м году. Думал он российский опыт в другие страны принести. Для такой работы им Эсперанто нужен был, как воздух. А вот после провала революции в Германии в 19-м году, то есть после войны, Рябому Пахану стало ясно, что на местных революционеров – никакой нет надежды. Уж какая была там в Германии коммунистическая пропаганда, вся на их родном немецком языке, а провалилось. Не вышло у них никакой революции, как их коммунисты ни старались. Значит на местных нет надежды. Троцкий однако упорно на своём стоял, а хитрый Пахан понял, что революцию надо нести извне, советскими танками и самолётами. То есть на самом деле чтобы власть над ми ром получить ему мировая война нужна была, а не мировая революция. Лозунг «мировая революция» он оставил, но смысл у него в этом был совсем другой, скрытый. А для этого нового смысла никакой Эсперанто не нужен. Даже вреден. Опасно ему было если те, кто эту «революцию» извне принесёт, с местным населением общаться станут и заразу свободы обратно в СССР принесут. Ему не общение было нужно, а разобщение.

В этом свете любые контакты с иностранцами для него стали опасными и он их решил в корне пресечь. Начали всех мести, кто хоть как-то с заграницей общался, ну там филателистов, например, или у кого родственники за рубежом были. А уж эсперантисты само собой стали врагом номер один, даже вдвойне для Пахана опасны – и как последователи Троцкого, и как связь с заграницей. Вот такая была у него логика.

* * *

После этой встречи, я к старому эсперантисту ещё несколько раз приезжал, но потом он заболел и вскоре умер. На следующий год мне, как киношнику, удалось побывать на Фестивале Молодёжи в Софии и там я опять встретился с моими болгарскими знакомыми по Будапешту и даже несколько дней гостил у Балю Балева. Это для меня было чудной языковой школой – мы с утра до вечера болтали на Эсперанто. Вернувшись домой, я списался с клубом эсперантистов в Киеве и его руководителем Михаилом Борисовичем Ваилом, затем поехал в Киев и там тоже смог на пару дней окунуться в эту языковую среду. Ну а потом всё как-то отошло на задний план, появились другие интересы, жизнь стала брать своё.

С тех пор прошло полвека, к Эсперанто я уж не возвращался и основательно его подзабыл, хотя и привёз с собой в Америку словари и несколько книг на этом удивительном языке. Но они вот уже 40 лет пылятся без дела в книжном шкафу.

Эсперанто так и не стал средством мирового общения – английский его вытеснил из всех сфер. Тем не менее, до сих пор проводятся международные конгрессы, а любопытные энтузиасты пытаются на нём общаться и даже писать прозу и стихи. Это чудное лингвистическое изобретение так и не оправдало надежд доктора Заменгофа, Толстого и Троцкого.

А жаль, то есть domaĝo…

 

Спасение из Почтового Ящика

Было это в 1977 году.

К середине семидесятых мы с женой окончательно созрели – поняли, что жить в СССР нам стало невмоготу. Для меня вопрос «ехать или не ехать?» вопросом не был. Ответ был ясен: если можешь жить в советской атмосфере, то конечно не ехать. Но если начинаешь там задыхаться – жизнь-то одна и надо её спасать, тогда ехать.

В те годы я работал в электронной лаборатории медицинского научно-исследовательского института (НИИ) в Свердловске. После получения диплома радиоинженера в политехническом институте мне с трудом удалось избежать распределения в разного рода секретные заведения, известные лишь по номерам их почтовых ящиков. Таких ящиков в городе и вокруг было много, впрочем вся страна была своего рода гигантским почтовым ящиком. По какому-то подсознательному стремлению я всеми силами старался не получать допуска к секретам и не работать на закрытых предприятиях. Все мои бывшие соученики попали в разные почтовые ящики и застряли там навсегда. Я не был умным провидцем, но внутренний голос мне говорил – туда не ходи, пропадёшь.

Хотя в НИИ я получал куда меньшую зарплату, чем мои друзья из почтовых ящиков, жил более свободной жизнью (насколько можно было быть свободным в лагере, то есть в соц-лагере). Причём жизнью – более разнообразной и интересной. Медицинские приборы у властей поддержки не получали (для себя они за валюту покупали импортные), а потому наша лаборатория была бедна. Мы придумывали и строили разные приборы для медицины, детали для которых уворовывали наши друзья с почтовых ящиков. Мы вырабатывали в себе искусство решать сложные задачи минимальными средствами.

Я проводил увлекательные исследования с Розой Кулешовой, которая могла видеть кожей, и даже с Вольфом Мессингом, с которым я сдружился. Он, как Нострадамус, ещё в 1968 году мне предсказывал, что лет эдак через 10 лет я увижу дальние страны. Я ему, конечно, не верил, однако так и получилось.

Проработав в институте почти десять лет я понял – это потолок. Ничего нового уже не будет. Двигаться больше некуда. В городе другой интересной работы без допуска к секретам не было, а переехать в иной город не получалось: без прописки не дадут работу, а без работы не дадут прописку – чёртово колесо. После того, как я просидел много лет за одним и тем же лабораторным столом, я понял, что жизнь пройдёт и стол поменять не удастся. Потому надо попытаться поменять если не стол, то страну. Советскую власть я не любил, но в диссиденты идти не хотел – бодаться с дубом смысла не было: рога поломаешь, систему не изменишь, а жизнь пропадёт ни за грош.

Свердловск был почти закрытым городом, за границу мало кого пускали и мы стали подыскивать способы поменять нашу квартиру в какой-то более открытый город и там подавать заявление на эмиграцию. Стали копить деньги на случай долгого отказа и потери работы. Но вдруг мы услышали новость – по разным политическим причинам двери в Свердловске слегка приоткрыли и некоторые отказники стали получать разрешения на выезд по израильским вызовам. Мы решили рискнуть.

Художник Михаил Гробман из Израиля несколько раз посылал нам вызовы и с третьей попытки один вызов дошёл. В те годы подача заявления на эмиграцию автоматически означала осуждающее собрание сослуживцев, статьи с проклятьями в газетах и увольнение с работы. Этого удовольствия властям и боли родителям нам доставлять не хотелось. Поэтому первое, что мы сделали – сами уволились. Я – из института, Ирина – из оперного театра, где она работала в оркестре. Затем с немалым трудом мы собрали необходимые документы, отнесли их в ОВИР и стали ждать.

В какую страну ехать я поначалу не задумывался – не важно куда, важно откуда. Но тянуло во Францию, куда меня привлекали её кино, литература и живопись. Тяга та была совершенно наивная и даже беспочвенная, но по простоте душевной так я тогда думал и с жаром стал изучать французский язык.

* * *

Мы знали, что эмигрировать означало немножко умереть. Как в электрическом диоде, который проводит ток только в одном направлении, эмиграция была путём в одну сторону – разрыв и прощание навсегда с родственниками, друзьями, с прошлым – абсолютно со всем, что было. Вернуться когда-нибудь назад, даже в гости, было совершенно немыслимо. Мы это понимали и готовы были в той жизни умереть. Что мы могли с собой увезти? Почти ничего, кроме самого необходимого. И памяти. Всё ценное отбирали на таможне, да и не было у нас никаких ценностей. И тогда я подумал – остаётся память. Этого они отнять не смогут. Я увезу память о друзьях, родителях, городе где я вырос, где прошло детство и юные годы, где учился и работал.

Дом Ипатьева в Екатеринбурге, вид со двора (1977)

В свой НИИ я уже не ходил, свободного времени было много. Я взял фотоаппарат и стал снимать на память всё подряд. Я ходил по городу и снимал людей, улицы, здания, где я учился и где работал. Снимал роддом, где я родился и где 30 лет спустя родился мой сын, школу в которой учился, дом Ипатьева, где была убита семья последнего русского царя. Один мой приятель рассказал мне, что в двух часах от города есть прелестная старинная наклонная колокольня, совсем как в итальянской Пизе. Надо бы её тоже снять, подумал я и решил съездить в город Невьянск, где стояла эта башня – благо недалеко.

Колокольня в Невьянске

Июньским утром я собрался, положил в карман ключ от дома, деньги, взял небольшой спортивный мешок, сунул туда бутерброд с сыром, паспорт и фотоаппарат. Тут я вспомнил, что в аппарате нет плёнки. Промтоварные магазины открывались в 11 утра и ждать мне не хотелось. «Ничего, приеду в Невьянск и там куплю», подумал я и отправился на вокзал. Взял билет на электричку в обе стороны, сел в почти пустой вагон и приготовился к двухчасовой поездке. Поезд тронулся и покачиваясь покатил на север. Где-то через час он меня действительно укачал и под монотонный стук колёс в тёплом вагоне я разморился и задремал, прислонив голову к окну. Сколько я так дремал, не знаю. Вдруг почувствовал, что поезд останавливается и сквозь дрёму услышал голос машиниста из репродуктора: «Станция Невьянск».

Я протёр глаза, схватил свой мешок и выскочил из вагона на перрон. Поезд сразу тронулся и покатил дальше. Я стал озираться, и тут же понял свою ошибку – вышел на пол-часа раньше не на той станции. Это был не Невьянск, а Верх-Нейвинск. Звучит похоже, но не одно и то же. Платформа была пуста. У маленькой будки на щите кнопками приколото расписание поездов. Я поглядел и увидел, что следующая электричка на Невьянск будет только через два часа. «Вот влип!», подумал я. Но делать было нечего. Надо ждать. Я стал гулять взад-вперёд по деревянному грязноватому перрону. Недалеко справа виднелся посёлок, вероятно Верх-Нейвинск, а на противоположной стороне от путей на холме высились какие-то здания, трубы и вышки радиоантенн. Тут я вспомнил, что где-то здесь находится один из самых секретных почтовых ящиков, где обогащают уран для атомных бомб. Назывался он Свердловск-44 и я слыхал о нём от некоторых своих соучеников по институту, которых туда распределили на работу. Жили они там почти безвыездно, но в относительном комфорте, в приличных квартирах, с куда лучшим, чем мы в «открытом» городе, с набжением продуктами и вещами. «Впрочем, – подумал я, – мне-то какое дело до этой золотой клетки? Дождусь свою электричку и поеду дальше. Ждать надо было ещё долго и я решил, чтобы не терять зря времени, сходить в посёлок – должен же там быть какой-то магазин, где можно купить фотоплёнку. Так я и сделал, спустился с платформы и по пыльной дороге отправился в Верх-Нейвинск.

Сначала я шёл вдоль берега большого пруда, а затем мимо заросшего бурьяном огорода, где у оврага на бревне сидел белобрысый парень в кепке набекрень и пас козу. Коза грустно на меня посмотрела и отвернулась. Может знала чего? Парень жевал травинку и целился носом в синее небо. День шёл к полудню, солнце над головой набирало летнюю силу, щебетали весёлые пичужки, жужжали шмели, воздух был налит травяным ароматом и настроение у меня поднялось. По мостику перешёл через узкую речушку и вскоре дошёл до посёлка. У проходившей мимо молодухи в косынке и с ребёнком, завернутым в тёплое одеяло, я спросил, где тут промтоварный магазин. Она показала ре бёнком в конец улицы. «В такую жару и так кутает малыша», – подумал я и направился к магазину. Повезло – фотоплёнку там продавали. Я купил коробок и отправился обратно на станцию, мимо той же молодухи с ребёнком, присевшей у магазина на лавочке, а потом мимо козы у оврага, что пасла парня в кепке набекрень.

Как и раньше, на станции было пусто. До электрички оставалось ещё больше часа. Я проголодался и решил, что пора бы съесть свой бутерброд. Стал озираться вокруг – совершенно негде присесть – ни скамьи, ни бревна. Недалеко за путями виднелась берёзовая рощица. Тонкие деревца были усыпаны свежей ярко-зелёной листвой и я подумал: «Там может какой-то пенёк найдётся, да и вообще приятнее ждать в лесочке, чем на заплёванной платформе». Так я и сделал, спрыгнул с платформы, перешёл пути и направился к рощице. Она меня разочаровала – среди хилых деревьев было довольно грязно. Валялись поломанные металлические и деревянные ящики, мотки высоковольтного кабеля, ржавые канистры из под каких-то жидкостей, гнутые трубы и вообще всякий производственный хлам. Но делать было нечего. Я выбрал ящик почище и присел. Достал из мешка бутерброд с сыром и только собрался отправить его в рот, как услышал отрывистую команду:

– Встать. Не двигаться. Руки на голову!

Я вскочил и увидел, что со всех сторон окружён неизвестно откуда возникшим кольцом солдат с автоматами, направленными прямо на меня. Задавать вопросы, когда в тебя нацелен десяток автоматов, совершенно неуместно, поэтому я немедленно положил руки на макушку. Из – за кольца вышел лейтенант с зелёными погонами, что означало КГБ. Он подошёл ко мне, поднял с земли мой мешок и кинул его подбежавшему солдату, тоже в зелёных погонах. Другой солдат подошёл ко мне сзади, взял сначала меня за правую руку, вынул из неё бутерброд, потом за левую руку, и на запястьях защёлкнул блестящие наручники. Он сразу же обыскал и очистил все мои карманы (но деньги оставил), прощупал одежду, нашёл коробочку с фотоплёнкой, что я купил в посёлке, и отдал всё лейтенанту. Солдат с мешком раскрыл его, посмотрел внутрь, вытащил фотоаппарат и паспорт и тоже протянул их лейтенанту. Тот глянул на моё лицо, раскрыл паспорт, полистал и спросил:

– Что вы делаете на свалке стратегического мусора?

– Что делаю? Собираюсь кушать свой бутерброд. А если этот мусор стратегический или ещё какой, чего он тут прямо у станции валяется?

Удивительно, но я совсем не испугался. Наивно думал, что никакой вины за мной нет, ничего противозаконного я не сделал, а кушать бутерброд на помойке, хоть и «стратегической», даже по суровым советским законам вряд ли тянуло на нарушение. Да, у меня с собой был фотоаппарат, но он даже не был заряжен. Я ничего с помойки не брал и был уверен, что это какое-то недоразумение и меня сейчас отпустят.

Лейтенант ответом меня не удостоил и махнул солдатам: – Давайте его в машину! Меня вывели из рощицы к неизвестно откуда появившемуся грузовику. Два солдата взяли меня под руки и, как пёрышко, вскинули на открытый кузов. Там усадили на скамейку спиной к кабине. Напротив лицом ко мне уселись лейтенант и один из солдатиков с автоматом. Несколько человек тоже уселись в кузов, а остальные – в подъехавший газик. Машины выехали на дорогу. Я посмотрел на наручники. Там были выбиты буквы «Made in U.S.A.». «Спасибо, дядя Сэм», – подумал я.

Солдат, что сидел напротив меня, сильно волновался, смотрел мне в лицо не мигая. Наверняка был уверен, что охраняет опасного преступника. Он уперся дулом автомата мне в живот, держа палец на спусковом крючке. Это мне совсем не нравилось, так как грузовик прыгал на ухабах и, чего доброго, сам того не желая, солдатик мог пульнуть мне в живот. Я сказал об этом лейтенанту и тот кивнул солдату, чтобы отвёл ствол в сторону. Машина тащилась медленно вверх по склону. Потом остановилась, лейтенант соскочил на землю и я оглянулся. И вот тут я в первый раз действительно испугался – мы стояли перед воротами у проходной того самого почтового ящика Свердловск-44. Холодок пробежал по моей спине – если меня везут туда, значит дело серьёзное. Мне там делать совсем нечего, но уж если меня без допуска везут в эту секретную зону, значит уверены в каком-то моём страшном преступлении и обратно мне пути не будет. Похоже, что моя поездка к наклонной башне склонялась в большую неприятность, которая на долгие годы могла меня вместо Парижа отправить в какую-то там Мордовию или ещё подальше на восток. Я волновался о жене и ребёнке – что будет с ними? Что станет с моими родителями?

Лейтенант вернулся и уселся в кабину к водителю. Ворота раскрылись и мы въехали в почтовый ящик. С пугающим лязгом ворота захлопнулись за грузовиком.

* * *

Мы ехали по дороге меж промышленных корпусов. Грузовик часто останавливался, лейтенант выходил, забегал в какие-то двери, потом возвращался и мы продолжали кружить среди зданий. Я подумал, что он не знает, что со мной делать. Всё же это была промышленная, хоть и секретная, зона. Вряд ли у них там была тюрьма или вообще место где меня можно запереть. А пока я озирался на причудливые формы толстенных труб, соединявших высокие корпуса, на огромные электролизные чаны, что были видные через открытые ворота зданий, на цилиндры из нержавеющей стали, которые сгружали рабочие из крытых брезентом грузовиков. Над грузовиками и цилиндрами были натянуты широкие сети с камуфляжем. У некоторых корпусов стояли мощные трансформаторные подстанции из которых тянулись кабеля на шесть киловольт. «Там, вероятно, оборудование, которое надо сильно кормить электроэнергией», подумал я. Что это было за оборудование, я мог догадаться, так как неплохо знал физику и понимал, что обогащение урана – процесс энергоёмкий. С одной стороны, мне было интересно это всё разглядывать, но я слишком хорошо понимал, что такая непрошенная экскурсия по секретной зоне мне дорого обойдётся и «век мне воли не видать».

Свердловск-44 в 1977 (вид со спутника)

Машина въехала в примыкавший жилой район. Там всё выглядело довольно мирно и буднично. По улицам бегали дети, старушки сидели на скамейках, на балконах сушилось бельё. Машина остановилась у подъезда самой обычной пятиэтажки. У дверей прибита вывеска «Штаб Гражданской Обороны». Это меня удивило – что общего между мной и обороной, хотя бы и гражданской? Меня сняли с кузова и лейтенант повёл меня по лестнице на второй этаж. Там у одной из квартир висела такая же надпись про штаб гражданской обороны. Лейтенант толкнул дверь и мы вошли в коридор. Было ясно, что обычная жилая квартира переоборудована в канцелярию. Он завёл меня в комнату слева и велел садиться перед письменным столом. Достал из нагрудного кармана ключик, снял с меня наручники и вышел, закрыв за собой дверь.

Комната была обычным кабинетом, где над письменным столом висел портрет Андропова – председателя КГБ. «Так вот, что это за гражданская оборона!», подумал я. На столе стояли два телефона. Мебели было мало – кроме стола, в углу стояли шкаф и сейф, а у окна два стула. На потолке над окном привинчена телекамера. Я ждал минут десять, потом дверь открылась и вошёл полковник с зелёными погонами, со скуластым морщинистым лицом, седым бобриком волос и очками, точь-в-точь, как у Андропова на портрете. На вид ему было лет 55. В руках он держал мой фотоаппарат и паспорт.

– Давайте знакомиться, – сказал он, усаживаясь к письменному столу, – меня зовут полковник Верещагин. А как ваше имя?

Я назвал себя. Полковник внимательно разглядывал паспорт. Видно было, что его особенно заинтересовал пятый пункт, то есть национальность: еврей. Он с интересом на меня посмотрел и продолжил:

– Ну что-ж, рассказывайте, что вас привело к нам сюда?

– Странный вопрос, – сказал я, – это ведь ваш лейтенант привёз меня, я его не просил.

– Да вы я вижу большой шутник! Я тоже люблю пошутить. Что-ж, повеселимся вместе. Ну, а всё же расскажите, что вы делали у периметра нашего объекта и что искали на свалке стратегического оборудования?

Я стал ему рассказывать всё, как было: как поехал снимать наклонную башню, как вышел не на той станции, как пошёл в рощу кушать бутерброд. Он слушал не перебивая, делал записи в своём блокноте, ехидно улыбаясь, а потом сказал:

– Вы меня что, за дурака принимаете? Кому вы сказки рассказываете! Неужели вы думаете, что этой чепухе кто-то поверит? Вот объясните мне, что вы делали в посёлке Верх-Нейвинск перед тем, как вас арестовали?

Из этого вопроса я понял, что за мной следили, пока я ходил в посёлок.

– У меня плёнки не было, я ходил её покупать в промтоварах.

– Вот как! Ну это мы сейчас проверим, – сказал Верещагин и нажал кнопку, где-то под столом. Тут же в кабинет впорхнул парень в штатском костюме с васильковыми глазами и пунцовыми щеками.

– Иванов, – сказал полковник, – возьми эту плёнку, слетай быстренько в посёлок и проверь, действительно ли он её там купил.

Когда Иванов ушёл, полковник взял мой паспорт и опять стал вчитываться в пятый пункт:

– А есть ли у вас родственники за границей?

– Нет, – сказал я. В этот момент зазвонил телефон. Он снял трубку, послушал:

– Хорошо, несите его сюда.

В кабинет вошёл другой молодой человек в штатском, с длинным листом перфорированной по краям бумаги, покрытой печатанным текстом. Верещагин взял этот свиток и стал читать. Читал он долго, отмечая отдельные места карандашом, удивлённо хмыкал, а потом снял очки и спросил:

– Знаете, что это? Это телетайп с копией вашего досье, который мне вот сейчас прислали из областного управления. Тут много интересного. Оказывается вы подали заявление на выезд в Израиль. Интересно-то как! Вы получали письма из заграницы: два из Франции, два из США и одно из ФРГ. Далее – вы стали учить французский язык. Он вам зачем в Израиле? Или вот тут – ещё 10 лет назад вы выучили язык эсперанто. А это вам зачем надо было? С кем вы на нём собирались общаться? Тут вона сколько интересного, и всё указывает на то, что вы не такой простак, как прикидываетесь. По отдельности вроде безобидно, но вместе складывается в чёткую мозаику. Так что давайте уж начистоту. Мы ведь можем быть снисходительны к тем, кто чистосердечно признаётся. Подумайте, вы же молодой человек, зачем вам так рано себя губить?

Я молчал.

– Тут дело ясное, – продолжал полковник, – вы собирались эмигрировать и решили там заграницей обеспечить себе безбедную жизнь, продавая наши секреты. Вражеские разведки, ЦРУ или там Моссад, запускают к нам над головой спутники, но что там сверху наснимаешь? Мы ведь тоже не дети, знаем, что надо против этого делать. А вот посмотреть вблизи на наш объект и сделать снимки снизу – это для них ой как много значит! И вот пожалуйста, с идиотской сказкой про колокольню, эдакая невинная овечка, заметьте – с фотоаппаратом, вдруг оказывается у самого нашего порога. Что надо ещё доказывать? Ясно, что в одиночку вы действовать не могли. Пока что мы не знаем, кто вами руководит, но уж не сомневайтесь – узнаем всё.

В дверь постучали, вошёл краснощёкий Иванов и сказал:

– Проверил, товарищ полковник. В посёлке он плёнку не покупал.

Тут я разозлился и сказал:

– Он врёт! Наверное даже не был в посёлке. Вот пусть пойдёт в магазин и сверит по серийному номеру на пачке. Я точно её там покупал.

– Да какая разница, где вы покупали плёнку! Важно то, что вы на неё успели заснять. Иванов, возьми-ка эту плёнку в лабораторию на проявку.

– Так ведь плёнка свежая, даже не была в аппарат заряжена! – закричал я.

– А вот это мы и проверим, – сказал полковник и протянул Иванову пакетик с плёнкой. К моему ужасу он дал ему и фотоаппарат. Мне стало ясно, что Иванов плёнку зарядит и нащёлкает кучу таких кадров, которые меня надёжно упрячут в лагерь на долгие годы. Я совсем сник, а полковник сиял. «Сидел он тут в этой дыре долгие годы и пенсию ждал, – думал я, – и вдруг такая удача! Поймал шпиона. Да он мне такое нашьёт, что мало не покажется. Может даже в генералы выйдет. Вот ведь повезло негодяю».

Полковник продолжал допрос. Въедался в детали, спрашивал про всё и всех. Я отвечал вяло, понимая, что это всё теперь ни к чему. Так, формальности. Действительно ли он верил, что я связан с какой-то иностранной разведкой, или просто хотел использовать подвернувшуюся удачу? Кто знает? Похоже, что он искренне меня подозревал. А что будет дальше? Он меня наверняка отправит в областное управление, где тоже есть любители сделать из мухи слона и заработать лишнюю звёздочку на погоны.

Длился этот допрос долго, часов до шести вечера. Потом Верещагин вышел и оставил меня одного. Я сидел и тоскливо смотрел в окно.

Вернулся он нескоро, где-то через полчаса, посмотрел на меня в упор и вдруг сказал:

– Я все проанализировал и пришёл к выводу, что всё это не стоит выеденного яйца. Вы действительно оказались у нашего объекта по глупости и злого умысла мы тут не видим. Поэтому я решил вас отпустить. Езжайте домой.

Я не поверил своим ушам. Какой поворот сюжета! После всех этих разговоров и уговоров, вдруг – раз – и отпустить. Неужто он действительно порядочный человек, который зла ближнему не желает? Нет нужды говорить, как я был счастлив и рад этому неожиданному повороту. Полковник подошёл к столу, нажал кнопку и опять тут же влетел румяный Иванов.

– Иванов, – сказал полковник драматическим голосом, – выдвори этого нарушителя за пределы объекта. Проследи, чтобы он сел на поезд и больше не шлялся, где не положено. Ну а ваш фотоаппарат, – сказал он обращаясь ко мне, – мы оставим для дальнейшего расследования.

Я был так ошарашен, что в тот момент не подумал – какое там ещё нужно расследование, если я ни в чём не виновен? Иванов взял меня за плечо и повёл вниз к газику, стоявшему у подъезда. Через пять минут мы уже были на платформе. Иванов, вернул мне билет до города, ключи от дома, паспорт и мешок, но без фотоаппарата и бутерброда. Мы ждали когда подойдёт поезд на Свердловск. На платформе стояли ещё человек восемь-десять. Среди них я узнал парня в кепке набекрень, но без козы. Стояла там и молодуха с ребёнком в тёплом одеяле. Были ещё парень с девицей, похожие на влюблённых голубков, да парочка студентов с книжками в руках. Поезд подошёл, все забрались в вагон и через минуту я покинул это негостеприимное место.

* * *

Я сидел у окна вагона и безучастно смотрел на плывущие мимо пустынные поля и редкие избы – устал безумно. Другие пассажиры занимались своими делами – студенты читали, молодуха качала младенца, влюблённые шушукались. Тело у меня затекло после долгого сидения и чтобы размяться я решил немного пройтись. Я встал и пошёл к переходу в другой вагон. И тут к моему изумлению я увидел, что моя невинная прогулка по электричке вызвала большое оживление среди пассажиров. Молодуха с ребёнком вскочила и стала напряжённо смотреть в окно, два студента тоже вдруг решили пройтись по вагонам и пошли вслед за мной. Парень в кепке встал и начал рыться в карманах. Ответ был совершенно ясен – полковник и не думал меня отпускать. Он просто сменил декорации. Я всё ещё был в его полной власти. Все эти пассажиры – и молодуха с ребёнком (вероятно, с куклой), и «студенты», и белобрысый парень в кепке набекрень да и все остальные были людьми Верещагина. Не подавая вида, что я понял ситуацию, я спокойно прошёлся по вагонам, вернулся на своё место и стал думать.

Что же это значило? Скорее всего полковник решил проверить не будет ли у меня в поезде по пути в город какой-то встречи с сообщниками. Для этого он меня окружил своими топтунами или, как их ещё называли – шептунами из-за того что они переговаривались, шепча в микрофоны, спрятанные у них в воротниках. Когда поезд придёт в город, наблюдение за мной будет продолжаться, чтобы выяснить, не ждёт ли меня там кто-то после поездки. А потом меня снова арестуют.

Стоп! Но почему же я всех топтунов в поезде сразу распознал? Как это может быть? Я ведь про эти шпионские штучки знал только из книг и кино. Опыта у меня никакого, однако я их сразу же запросто вычислил. Наблюдение должно быть незаметным, иначе оно теряет смысл. А тут – какой-то дурдом! Объяснение, которое я нашёл было очевидным: эти топтуны не профессионалы. Да и откуда набрать фискальный опыт в почтовом ящике? Вот когда поезд придёт в город, там меня примет уже серьёзная бригада из областного управления КГБ. Этих-то дураков я вижу и они этого не понимают, зато там, в городе, мне вряд ли распознать профессиональных топтунов. Дела всё ещё были невесёлые и что делать дальше я не представлял.

Поезд подходил к городу. На остановках садилось всё больше новых пассажиров и кольцо шептунов вокруг меня становилось всё теснее. Они боялись выпустить меня из поля зрения и я замечал, как они шепчут в воротники, но вида не подавал. Наконец поезд остановился на городском вокзале, толпа вылилась не перрон и далее рассыпалась бисерным веером по привокзальной площади. Я решил не ехать домой и побродить в этом районе, чтобы оценить ситуацию и подумать, что делать дальше.

Я вышел на площадь и направился в боковую улицу вдоль трамвайных путей. Июньские дни на Урале долгие и довольно светло почти до 11 вечера. Ужасно хотелось есть – во рту с утра не было ни росинки. Мой бутерброд с сыром полковник конфисковал и на допросе не кормил. Вдали сияла вывеска булочной, я направился к ней, зашёл и стал в застеклённой стойке разглядывать ватрушки и пирожки. Вдруг, к моему изумлению, я увидел в стекле отражение одного из «студентов», прильнувшего к окну и наблюдающего за мной с улицы. Как так? Почему топтуны из почтового ящика всё ещё у меня на хвосте? Почему их не сменила местная бригада? Топтуны Верещагина ведь не могут хорошо знать этот чужой для них город, как же они смогут меня вести? Я решил не спешить, к упил ватрушку и жуя вышел на улицу. Надо всё осмыслить и найти следующий ход.

Думал я так. Сейчас идти домой нельзя – там они меня сразу заберут. Если здесь за мной ходят эти любители из почтового ящика, значит местное КГБ ничего об этом не знает. Стало быть полковник Верещагин своему начальству про меня пока не сообщил. Почему? Либо он не был уверен, что дело стоящее, либо хотел сначала сам собрать как можно больше информации, например, выявить с кем я в контакте, и уж потом преподнести на блюдечке полный компот и тем сорвать максимальный куш. Как бы то ни было, с его стороны это было явное нарушение, а значит у меня был какой-то шанс.

Тут мне в голову пришла спасительная мысль на этом сыграть. Надо сделать так, чтобы лично для него стало опасным дальше раскручивать историю с моим арестом, особенно после того, как он по глупости устроил мне экскурсию по секретной зоне. Терять мне было нечего и я решил пойти ва-банк. Полковник явно подозревает, что я могу быть шпионом, иначе зачем ему за мной следить и выяснять мои контакты? Нужно его в этом заблуждении утвердить, а затем поставить в трудное положение, чтобы он захотел замять это дело. Для этого мне надо быстро и неожиданно исчезнуть, да уйти от топтунов так ловко, чтобы создать у полковника иллюзию опытного конспиратора. Человеческая природа такова, что топтуны ведь не доложат ему, что они лохи и упустили меня по своей неумелости. Скорее всего они будут оправдываться, что не могли тягаться с профессионалом высокого уровня. А значит Верещагину будет опасно докладывать об этом своему начальству. За провал его по головке не погладят и для него будет самое лучшее всё тихо спустить на тормозах. Такой был мой план.

Оторваться от топтунов оказалось не сложной задачей. У меня было явное преимущество. Во-первых, я имел дело с группой совершенно неопытных провинциалов. Во-вторых, они не могли знать город так, как знал я. Моё детство прошло тут, недалеко от вокзала. Я знал здесь каждый угол, каждую подворотню. Но всё же сначала надо проверить, не замешана ли в слежке местная бригада? Если да, то у них где-то поблизости обязательно должен быть автомобиль. Это необходимо выяснить в первую очередь. Я стал петлять, стараясь заходить на улицы с односторонним движением – тогда бы я точно заметил машину, разворачивающуюся на перекрестках. Ходил я так с полчаса, но никаких машин не было видно, только верещагинские топтуны мелькали вдалеке, прикидываясь обычными прохожими. Было заметно, что они стараются держаться ко мне поближе – их явно насторожило моё петляние.

Я шёл по улице параллельной широкой улице им. Свердлова, где ходили трамваи, и автобусы. В просвете между домами я увидел, что по Свердлова от вокзала к центру города идёт автобус. Я знал где остановка, подобрал шаг так, чтобы приблизился к остановке в момент, когда автобус закончит посадку пассажиров. Я делал вид, что меня автобус не интересует, но в последний момент вдруг заскочил в задние двери и автобус пошёл. Я уселся на последнее сидение и видел, как топтуны кинулись бежать вслед (вот для таких ситуаций им бы нужна машина).

Парень в кепке набекрень был явно спринтером. Он обогнал автобус, выскочил перед ним на дорогу и замахал руками. Водитель тормознул, открыл переднюю дверь и впустил его. А я сидел сзади и делал вид, что меня это всё не касается. Теперь мы остались один на один. Он стоял впереди и смотрел на меня, а я смотрел в окошко, краем глаза за ним наблюдая. Постепенно он расслабился и стал делать вид, что он тоже простой пассажир. На третьей или четвёртой остановке я увидел в окне, как у обочины таксист высаживает пассажиров. Это была моя удача! И снова, в самый последний момент, когда двери автобуса закрывались, я вдруг вскочил, вынырнул из автобуса, впрыгнул в такси, сунул водителю все деньги, что у меня были и сказал:

– Гони на юго-западный. Опаздываю на свидание.

Это было в противоположной стороне от моего дома. Таксист нажал на газ. Через заднее стекло машины я видел, как одураченный топтун устраивает в автобусе сцену, как он затем выскочил на улицу, но с такси этот спринтер тягаться не мог.

* * *

Я отпустил машину, когда уже стемнело и потом ещё более часа бродил по улицам. Домой пока идти было нельзя – в этом был окончательный штрих моего плана. Когда я от них оторвался, топтуны наверняка кинулись к моему дому, но я там не появился ещё долго. Где я был всё это время, с кем встречался? Верещагин этого знать не мог и в неизвестности была для него опасность. Такова логика, думал я, но был ли полковник логическим человеком?

Домой я добрался далеко за полночь. Волновался ужасно – вдруг меня там ждут? У дома было пустынно. Я отпер дверь и зашёл в квартиру. Ирина и ребёнок спали, я лёг, но уснуть не мог. Утром занялся какими-то домашними делами, а около полудня отправился за хлебом в соседнюю булочную. Когда выходил из магазина, кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся и увидел человека в буром плаще и надвинутой на глаза шляпе. Вглядевшись, я узнал полковника Верещагина. Был он весь какой-то посеревший, небритый и явно тоже ночь не спал. Он тихо буркнул:

– Отойдём-ка в сторонку, поговорить надо. Ты кому ни-будь про вчерашнее говорил?

– Нет, никому…

– Вот и не говори. Держи язык за зубами. Запомни, болтать будешь – тебе не жить. А лучше всего, уезжай отсюда к чёртовой матери… Далеко уезжай….

– Да куда же я могу уехать?

– Ты документы в Израиль подавал – вот туда и езжай. У меня связи есть, помогу. А уедешь – и там молчи. Кстати, вот твой аппарат, забирай. Он мне ни к чему.

С этим он вынул из плаща и протянул мне мой Зенит, повернулся и не прощаясь ушёл. Я стоял потрясённый, ещё не веря тому, что произошло.

Недели через две я вынул из почтового ящика открытку из ОВИРа, а ещё через десять дней мы приземлились в венском аэропорту.

 

Наживка

Поток еврейских эмигрантов из СССР в середине семидесятых был скорее не потоком, а ручейком, вяло текущим через Вену. Шутили даже: «Эмиграция – это сильное лекарство, которое вводится через вену». Из Вены кто – то ехал прямиком в Израиль, иные через Рим – в Америку. Некоторые направлялись в другие страны – Канаду, Австралию, Новую Зеландию. Куда повезёт. Мы же по наивности и непониманию хотели во Францию. До меня тогда не доходило, что Париж уж совсем не тот, что я представлял себе по книгам Кокто, Эренбурга и фильмам Рене Клэра. Я мечтал ходить по бульварам, покупать жареные каштаны и слушать шансонье. Поэтому, едва сойдя с трапа московского самолёта в венском аэропорту Швехат, мы сообщили встречавшему нас представителю еврейского агентства, что хотим во Францию.

– Тогда вам к нему, – беззаботно сказал он, ткнув пальцем в направлении высокого седого господина. Им оказался мистер Рогойский, директор венского отделения Толстовского Фонда, помогавшего эмигрантам деньгами из литературного наследства Графа Толстого. На деньги Льва Николаевича фонд поселил нас в Вене в чудной квартире недалеко от Ринга и мы стали ждать французской визы – дело почти безнадёжное, так как Франция еврейских эмигрантов принимала весьма неохотно. Сейчас зато вовсю впускает к себе мусульман, с чем я французов и поздравляю. Видать, французы любят мусульман больше, чем евреев. Тут уж ничего не поделаешь – любовь зла, полюбишь и козла…

В один тёплый летний день в нашей венской квартире зазвонил телефон. Мужской голос на том конце говорил по-русски. Очень приветливо, несколько по-старомодному он сказал:

– Вы меня великодушно простите, я звоню из американского посольства. Мы знаем, что вы в Америку не собираетесь, но нам всё равно хотелось бы у вас кое-что уточнить. Может, зайдёте завтра часиков в десять утра? Мы вас долго не задержим. Я на ваше имя закажу пропуск. Договорились?

Я согласился и на следующее утро подошёл к морскому пехотинцу в тёмно-синей форме и белой фуражке, что стоял у входа в огромное роскошное здание американского посольства. Тот сверил моё имя со списком, позвонил кому-то по телефону, и через пару минут мне навстречу вышел улыбчивый молодой человек, который звонил накануне. Он повёл меня по мраморной лестнице на второй этаж, завёл в пустую комнату и сказал:

– Тут вот какое дело. Надеюсь, что вы догадываетесь о сложностях нашей работы. Советы к нам под видом иммигрантов засылают, как бы это поделикатнее сказать, ну людей не совсем дружественных, что ли… У нас к вам есть вопросы, но сначала мы должны всё же убедиться, что вы тот, за кого мы вас сейчас принимаем. Вы не будете возражать, если с вами потолкует сотрудник ФБР, ведающий контрразведкой?

– А почему я должен возражать? Если ему интересно со мной говорить, так и мне тоже интересно, – ответил я, чем его очень обрадовал.

Человек из ФБР был коротенький юркий итальянец, чем-то напоминавший французского актёра Луи Де Фюнеса. Он всё время широко улыбался, потирал руки, говорил очень бегло по-русски и был страшно въедливым и дотошным. Оказалось, что он про меня знал пожалуй больше, чем я сам. Интересно, откуда? Спрашивал всё: про семью, работу, друзей, интересы, что читаю, какое кино люблю, почему вдруг решил уехать из Союза, почему хочу именно во Францию? Вопросы задавал невинные, даже пустые, но порой пытался меня словить на каких-то мелочах. Например, спрашивает: – Кстати, а как себя чувствует Николай Александрович? У него ведь пару недель назад была серьёзная операция.

Я оторопел: –Какой такой Николай Александрович? Вы это про кого?

– Ну как же, Семихатов – главный конструктор в почтовом ящике 320. Вы разве не знакомы?

– Я конечно слыхал это имя от своих сокурсников по институту, но откуда ж мне его лично знать? Кто он и кто я? Я простой инженер, в его закрытом заведении никогда не был, там не работал, и такую шишку, как Семихатов, даже издали не видал…

– Ну-ну, – сказал Луи Де Фюнес, – я просто так спросил, думал, вы знаете…

Таким вот образом мы беседовали пару часов. Потом к нам присоединились ещё двое господ из ФБР, и в этой тёплой компании мы проговорили до позднего вечера. Попросили меня подождать минут пятнадцать, а затем ко мне опять зашёл тот молодой человек, что меня утром встретил у входа:

– Чудненько, – сказал он, – они дали О-Кэй. Вы получаете clearance, не знаю, как это правильно по-русски. Ах да – допуск! Это значит, что мы вам верим и можем с вами говорить о всяких секретных вещах, Приходите опять завтра с утра, с вами встретится наш человек из ЦРУ.

Человек из американской разведки прилетел из Мюнхена, где он служил «начальником станции» ЦРУ, или по-русски «резидентом». Он был высок, широк в плечах, по-ирландски рыжеволос, но по-русски почему-то говорил с сильным грузинским акцентом. Сказал, что его зовут Стив, не знаю вправду ли.

– Ты панымаеш, – объяснил он, – я заканчывал Калумбыйский уныверсытэт. Там у нас русский язык преподавал грузин – вот я от нэво и набрался.

После долгих разговоров на самые разные темы от политики до науки и рассматривания огромных карт всяких советских объектов, сделанных на основе спутниковых снимков, Стив сказал, что ЦРУ хочет меня нанять консультантом с оплатой 60 долларов в день, что для нищего иммигранта в те далёкие годы были большие деньги. Моя работа будет уточнять и объяснять. Что именно, он не уточнил и не объяснил. Так началась моя, как говорится, халтура в разведке США. К счастью, во Францию мы не поехали, а получив приглашение из американского университета, мы с женой и двухлетним сыном улетели за океан.

Поработав пару лет в университете, я заскучал – тянуло к реальному делу, и мы переехали в Новую Англию, где я проходил мои «университеты» в нескольких компаниях. Работал и учился на разных инженерных должностях, узнавал на практике, как функционирует Америка. Увлёкся изобретательством, стал получать патенты и вскоре основал собственный бизнес.

Мои контакты с ЦРУ продолжались с перерывами 8 лет. В наш приморский городок для встреч со мной изредка наезжал из Бостона агент Ральф Касперович, добрый и мягкий человек. Ральф просил меня уточнять и объяснять разную информацию, поступавшую из СССР по секретным каналам. Что я и делал, с гордостью сознавая, что хоть в такой мелочи могу приносить пользу гостеприимной Америке.

* * *

В апрельскую пятницу 1985 года у меня дома вечером собрались гости – отмечали мой день рождения. Через шум-гам, стук посуды, лай собаки и тосты я с трудом расслышал звонок телефона. Это был Ральф.

Он сказал: – Послезавтра, то есть 14-го числа, в 9 утра ты должен быть в Вашингтоне.

– Да как же я успею? – удивился я, – мне ведь билет на самолёт даже не купить (в те годы интернета ещё не было и билеты надо было покупать в турбюро).

– А вот это не твоя забота. Тут дело необычное – личная просьба президента Рейгана. Самолёт за тобой пришлют.

– Так я, что, в Белый Дом полечу? – оторопел я.

– Нет, туда тебя не звали, просто президент просил чтобы ты встретился с какими-то людьми. Больше мне знать не положено, так, что и не спрашивай. Будь в вашем местном аэропорту в воскресенье к 7 утра, там тебя встретят и отвезут, куда надо.

Ровно к семи, с портфелем в руках, я зашел в маленькое здание местного муниципального аэропорта. Людей было мало, я озирался вокруг, не зная сам, кто мне нужен. Тут подошёл человек в форме военного лётчика, спросил моё имя, назвал своё и пригласил идти за ним на лётное поле. Там стоял небольшой двухмоторный самолёт Сессна. Я был единственным пассажиром. Пилот завинтил дверь, ушёл в кабину к своему напарнику, и мы сразу взлетели. От нашего городка до Вашингтона полёт короткий, минут 40, и мы вскоре сели в Национальном аэропорту, практически в центре города. Тут же к трапу подъехал внедорожник с затемненными окнами, вышел водитель и коротко сказал:

– Поехали. Ждут вас. Это не так далеко, но трафик сумасшедший.

Я в Вашингтоне бывал редко, города не знал, так что не понял, где и куда мы едем. Минут через 20 машина въехала на паркинг небольшого торгового центра с несколькими магазинами и ресторанчиком. Остановилась у невзрачного одноэтажного здания с вывеской «Страховое Агентство».

– Вам туда, – сказал мне шофёр и уехал. Я вошёл в вестибюль, где за стойкой сидела накрашенная девица и полировала ногти. Подняла на меня глаза, вынула изо рта жвачку и спросила:

– Вы кто? – Потом нажала кнопку, и я вошёл в дверь за её спиной.

* * *

В просторной комнате с неприглядными коричневыми обоями стоял круглый дубовый стол, вокруг которого пять кресел с потёртыми подлокотниками, а у стен – с десяток стульев. В центре комнаты на потолке телекамера, на столе два микрофона, бумага, ручки, стаканы и кувшины с кофе и ледяной водой. Вокруг группками стояли люди, пили кофе, разговаривали. Четверо мужчин примерно моего возраста (впрочем, один был постарше) говорили с заметным русским акцентом и, как оказалось, были, как и я, иммигрантами, приехавшими сюда из разных концов Америки.

Ко мне подошёл худощавый господин средних лет, большеухий, в роговых очках. Чёрные волосы ёжиком, усики ромбиком. Как потом стало ясно – руководитель совещания. Он пожал мне руку, назвал своё имя – довольно необычное на мой слух, которое я не понял и не запомнил. Он перешёл на русский:

– Теперь все в сборе. Вы пятеро, – указал на нашу иммигрантскую пятёрку, – прошу вот сюда, к столу. Времени у нас не слишком, поэтому познакомимся и начнём.

Мы расселись в креслах, а остальные, четверо мужчин и три женщины с блокнотами в руках, расположились вдоль стены. Руководитель присоединился к ним.

– Вас сюда пригласили по предложению Президента Соединённых Штатов. Думаю, напоминать не надо, как себя вести, но всё же скажу – эта встреча совершенно секретная, срок секретности установлен в 10 лет. Здесь мы все или говорим, или понимаем по-русски, поэтому всё будет на русском языке – нам кажется, так удобнее для дела.

– А дело тут вот в чём. Как вы знаете, месяц назад в СССР партийным вождём стал Горбачёв. Этот человек для нас тёмная лошадка, и Президент в затруднении, что от него ожидать? Впрочем, это не ваша забота. У нас на Горбачёва есть разработка и линию поведения мы Президенту подскажем. Но Рейгану пришла в голову идея использовать момент – а нельзя ли вместо того, чтобы к Горбачёву приспосабливаться, на него как-то подействовать? И подействовать так эффективно, чтобы политика СССР изменилась к лучшему, стала не агрессивной и даже дружественной. Задачка не из простых.

– С этой целью Президент поручил нашему агентству подобрать несколько экспертов, которые обладают комбинацией трёх качеств: понимают, как функционирует советская система, хорошо знают Соединённые Штаты и главное – обладают нестандартным мышлением. Поэтому мы и собрали здесь вас пятерых изобретателей с советским прошлым и американским опытом. Вы все с ЦРУ работаете уже давно, мы вас хорошо изучили, вам верим и очень надеемся, что не подведёте. Вы успешные изобретатели, а стало быть, умеете думать, как мы говорим, “out of box”, и находить неожиданные решения.

– Вот вам задача – сегодня, в течение дня изобретите нам способ изменить политику СССР. Патента, впрочем, вам за это не дадут, – пошутил он, – вот эти люди, что сидят у вас за спиной, разработали детальную компьютерную модель СССР. Она включает идеологию, финансы, природные ресурсы – короче говоря, всё, что там надо, я не специалист. Уверяют, что работает хорошо.

– Так что давайте – говорите между собой, думайте, изобретайте. Если будут интересные идеи, эти господа введут их в наш с уперкомпьютер в Лэнгли и проверят, как на это среагирует их модель. Идеи – идеями, но их надо проверять на реальность. Только имейте в виду – никаких военных, подрывных и вообще незаконных способов не предлагать и даже не обсуждать.

Мы взялись за дело. Сначала притирались друг к другу, принюхивались, как молодые собаки, рассказывали о себе, кто – где, кто – откуда, кто чем занимается. Даже анекдоты травили. Разогревшись, стали всякие идеи кидать, обсуждали: за, против, сильные стороны, слабые. Те, кто за нашими спинами сидели, всё записывали в свои блокноты. Изредка кто-то из них выходил в боковую дверь, потом возвращался на своё место. Так мы проговорили часа два-три без особого, впрочем, результата. Потом нас сводили на ланч в ресторанчик в соседнем здании, а вернувшись, мы продолжили: кидали идеи, спорили.

Наконец, один из нас сказал:

– Надо в основу смотреть. Чему учил Маркс? В основе всего лежит экономика. Она и политику определяет. Измените экономику, изменится и политика. Так давайте плясать от экономики.

Идея понравилась. Мы стали обсуждать, как экономика может изменить политику СССР, а главное – как Америка может влиять на советскую экономику. Много говорили про ментальность советских вождей, примерно так: Политбюро это группа боязливых интриганов. Сами ничего толком не могут, рисковать опасаются, но подражать другим странам обожают. Как и Хрущёв, мечтают Америку догнать и перегнать, не понимая, что это невозможно. Невероятно амбициозны, завистливы, мстительны и негибки в решениях. Их главная цель – держаться за власть любыми способами. На всё пойдут, чтобы защитить место, на котором сидят. Законов экономики не знают и не понимают, свято верят, что всё можно сделать в приказном порядке, как во времена Сталина. На собственное население им плевать. Вот на этих их качествах и надо сыграть. Но как?

А что Горбачёв? Он, хоть и моложе, однако сам, как они – их воспитанник, с той же ментальностью. По другому и быть не может – иначе не выжил бы он там. Стало быть, несмотря на его почти западный облик и гладкую речь (которую, впрочем, сильно улучшали переводчики), он от них не отличается, и его просто надо вынести за скобки.

И тут один из нас, не помню кто, подал идею:

– Если они любят копировать Запад, давайте им покажем нечто, что они захотят собезьянничать. Хорошо бы им подкинуть какую-то притягательную наживку, которую они по своей глупости заглотят. А наживка может быть вот какая: США должны начать некий огромный и обязательно для советских пугающий проект. Можно даже практически невыполнимый. Широко это афишировать и вложить в него огромные средства, сотни миллиардов долларов. По их инстинкту “догнать и перегнать”, Горбачёв и компания кинутся делать то же, не задумываясь, во что это им влетит. Америка-то выдержит, но советская экономика напрягётся до предела и обязательно рухнет. Рухнет экономика – рухнет вся их система.

Идея всем понравилась, компьютерные люди кинулись в соседнюю комнату, где у них, вероятно, был терминал.

Но как же найти такой проект? И пойдёт ли Америка на большие траты: риск-то огромный?

Тут мы вспомнили, что в США уже несколько лет существовал вялотекущий проект под названием «Инициатива Стратегической Защиты» (SDI). Он предусматривал разработку супер-мощных наземных и космических лазеров для защиты от советских баллистических ракет. Американскому правительству это не нравилось – идея была безумно дорогой и технически нереальной, а потому денег на неё выделяли мало и хотели вообще прикрыть. Но мы загорелись – это ведь именно то, что нужно! Надо лишь убедить Президента, что у этого проекта есть огромный дополнительный плюс – потенциальный взлёт американской экономики. Вот пример из недавнего прошлого: космическая программа дала резкий толчок новым технологиям, особенно электронике, компьютерам, материалам. То же обязательно произойдёт и с SDI – одним камнем да двух птиц: поднять американскую экономику на новый уровень и развалить советскую систему их собственными руками! Деньги будут потрачены не зря, а даже с огромной выгодой. А если космические лазеры работать не будут – беда не велика, не от кого будет защищаться.

Кто-то из компьютерщиков спросил:

– Позвольте, а почему тот же самый проект поднимет американскую, но развалит советскую экономику? Как это может быть?

Тут мы, перебивая друг друга, объяснили, что причина в деловом климате: в свободной стране, любая военная разработка выливается в открытые коммерческие приложения, которые делают деньги, а растущие доходы улучшают экономику. В СССР, однако, всё закрыто и засекречено, никакого предпринимательства, никаких бизнесов, никаких доходов – одни траты, а потому их экономика сможет только катиться под гору, но никак не вверх.

Один из компьютерщиков вернулся из соседней комнаты и сказал – модель говорит: должно сработать. Если, конечно, собезьянничают….

Время шло к вечеру, все устали, но мы были возбуждены результатом – ах если бы Президент на это пошёл! Мы своё дело сделали и теперь пора было по домам. Обратно домой меня отправили тем же вечером рейсовым самолётом.

* * *

Ральф позвонил через две недели:

– Нам надо поговорить. Я приеду.

Когда мы встретились в гостинице, где он остановился, он сказал:

– Есть две новости. Хорошая и плохая. Хорошая – мне поручили тебе сказать: «Президент совет принял». Ты должен сам понять смысл. Ещё тебе передали благодарность. Поздравляю. Теперь о плохом. Ты кому-нибудь говорил о поездке в Вашингтон?

– Да как можно, я что, не понимаю? Абсолютно никому! А что такое?

– Беда в том, что в Кремле знают все подробности. Все детали. Какая-то жуткая утечка с нашей стороны. Ты будешь смеяться, но у них там на совещании Ельцин лично тебя материл последними словами, как своего земляка.

– Господи, да как это может быть!? А вам-то откуда известно, о чём они в Кремле говорят?

– У нас есть свои возможности. Я не об этом. Но вот, как утекает от нас, понятия не имею. Никто не знает. Наши люди пытаются выяснить, – сказал Ральф и уехал. Больше я с ним никогда не встречался. Он вскоре умер, как мне позже сказал один из его коллег.

Теперь мы знаем – всё так и получилось. Соединённые Штаты развернули грандиозный проект, впоследствии наз ванный «Звёздные Войны», по аналогии с одноимённым фильмом Джорджа Лукаса. Страна совершила мощный технологический всплеск. Интернет, персональные компьютеры, промышленные и медицинские лазеры – всё оттуда. Политбюро заглотило наживку, собезьянничало и запустило свой советский вариант звёздных войн. Как и ожидалось, их инстинкт оказался сильнее логики, что привело к полной экономической катастрофе, а через 5 лет СССР прекратил своё существование.

Я долго думал, а почему Советы собезьянничали, если они каким-то образом узнали про наше совещание? Потом до меня дошла простая истина – а какая разница, знали они про это или нет? США ведь развернуло этот проект всерьёз, без блёфа, а потому Политбюро не могло устоять от соблазна ввязаться в гонку, даже если и понимало, с какой целью Америка это всё затеяла.

* * *

Прошло ровно десять лет с тех событий. Как-то утром я включил телевизор, чтобы узнать новости. На экране я увидел знакомое лицо – те самые усики ромбиком, торчащие уши, хотя и несколько постаревшие. Диктор объявил, что контрразведка ЦРУ разоблачила «крота», который в течении десяти лет продавал сначала СССР, а потом России совершенно секретную информацию. Звали его Олдрич Эймс (Aldrich Ames). Да, это был тот самый руководитель нашей встречи изобретателей.

Как я позже узнал, на следующий же день после того нашего совещания, то есть 15 апреля 1985 г. он передал в советское посольство в Вашингтоне папку со стенограммой всех наших разговоров и предложений президенту, за что запросил и немедленно получил 50 тысяч долларов. Это стало началом его предательской карьеры, которая длилась ровно 10 лет и привела к гибели многих американских агентов, имевших доступ к самым верхам советской власти. После суда Эймс получил пожизненное заключение без права досрочного освобождения и теперь доживает свои дни в тюрьме Алленвуд в Пенсильвании.

 

Тени Забытых Предков

Если память мне не изменяет, весенним утром где-то 1983 года в моём доме в Нью-Хэйвене, что на восточном берегу Соединённых Штатов, зазвонил телефон. Голос с сильным испанским акцентом сказал по-английски:

– Мистер Фрейдин? Я звоню из Мадрида. У меня фамилия, как и вас, тоже Фрейдин, Манюэль Фрейдин, хотя написание чуть другое. Вы пишите свою фамилию по-английски Fraden, а я на франко-испанский манер – Fradin. Я составляю генеалогическое дерево моих предков и хотел у вас узнать, не родственники ли мы с вами?

– Ну давайте сравним родню, может найдём какие-то пересечения, – ответил я.

Я стал перечислять своих родственников со стороны отца, а он своих. Так мы перебрали всех, кого помнили, но общих не нашли, и вдруг Манюэль спросил:

– Погодите-ка. Ваше имя ведь Яков? А вы случайно не еврей ли?

– Да, – ответил я, – но совершенно не случайно. Надеюсь не сильно этим вас огорчил.

– Ну тогда мы с вами родственниками никак быть не можем, – сказал Манюэль. – Я своих предков изучил почти за два столетия. Мы все католики. В наполеоновские времена в нашем роду был даже французский кардинал.

– Что-ж извините, – сказал я, – тут ничем помочь не могу. Значит мы не родня. Рад был с вами побеседовать, однофамилец.

* * *

Мы сидели в подаче на эмиграцию уже месяца три, когда я спросил своего отца:

– У дедушки ведь где-то в Америке должны быть родственники. Ты не знаешь где? Если нас выпустят и мы окажемся на Западе, было бы интересно их разыскать.

К тому времени моего деда уже более 20 лет не было в живых. Отец ответил:

– Я про них ничего не знаю. Где-то в 20-е годы, когда мы ещё жили в Чернигове, дед получал от своего брата из Америки письма и фотографии, но потом всё сжёг – боялся, если узнают о родственниках за границей, отправят куда Макар телят не гонял… Когда он умер, я все его бумаги перебрал, там ничего о его американском брате не было.

– Значит никак не найти? Может у твоей родни что-то сохранилось?

– Кто знает? Вот ты свяжись с моим дядей Шаей, он мне как-то говорил, что ещё до войны он все старые документы и фотографии закопал в огороде, так может он их выкопал, когда вернулся домой в Чернигов из эвакуации? Ты с ним поговори, пока он жив…

Тогда я решил поехать в Чернигов, город, где жили многие поколения моих предков со стороны отца. Гражданская и моровые войны многих из них убили, иных раскидало по стране и в Чернигове доживал свой век лишь одинокий старик Шая.

Я прилетел в Киев, а оттуда автобусом доехал до Чернигова – тысячелетнего города на берегу Десны. От автобусной станции пешком дошёл до домика-развалюхи, где жил старик. Он меня ждал с обедом. К моему приезду Шая сходил на рынок, накупил продуктов и сам сварил довольно вкусный борщ. Потом, несмотря на свои 88 лет, сказал, что хочет показать мне Чернигов. Оказался он довольно ходячим, хотя и сильно прихрамывал. Мы с ним около часа гуляли и он мне с любовью про свой город рассказывал. У Пятницкой церкви я несколько опешил, когда Шая сказал мне, что она 12-го века. Церковь сияла новеньким розовым кирпичом и вид у неё был совсем молодой, ну от силы лет 10, хотя архитектура действительно старинная. Старик засмеялся:

– Ты прав, она хоть и старинная, но совсем свежая. Тут большой местный начальник лет эдак 15 назад решил себе построить за городом дачу, с размахом. Ему понадобился хороший кирпич, вот он приказал эту церковь снести, чтобы из её кирпича себе там хоромы возвести. Но не учёл, дурак, что за 800 лет кирпич стал крепче железа. Ломали, взрывали, в пыль всё перемололи, но годного кирпича так и не набрали. А потом местные краеведы написали на него телегу в Москву, на самый верх, что он памятник старины разрушил. Там разобрались, ему выговор влепили и велели эту церковь за его-же счёт восстановить. Ну построили её заново, но уж из нового паршивого кирпича. Не чета старому, так я думаю она ещё 800 лет никак не простоит, это я тебе обещаю.

Тут я перешёл к цели моего приезда:

– Дядя Шая, а что вы знаете про брата моего дедушки? Я слыхал он в Америку уехал.

– Правда, уехал. Если хочешь, я тебе расскажу, что помню. Когда в 14-м году началась германская и всех, кто по возрасту подходил, стали в армию забирать, дедушка твой, Юдка, пошёл на войну и там до 17-го года честно воевал. А брат его тогда только-только женился и ему от молодой жены никак уходить на войну не хотелось, да и за царя-батюшку, антисемита проклятого, ему тоже умирать было неинтересно. А может это она, жена то есть, его надоумила. Вот они вдвоём сели на поезд и, каким уж путём я не знаю, смогли добраться до Турции, а оттуда на пароходе уплыли в Америку. Пойдём домой, я тебе фотографии покажу. Он нам оттуда писал, года до 35-го, а потом письма перестали приходить.

– А как же вам удалось сохранить письма и снимки? – спросил я.

– Когда в 30-е годы стало опасно иметь родственников за границей, наша родня стала все такие бумаги в печку кидать. А мне было жалко память сжигать, думал, вот ты когда-нибудь приедешь и спросишь. Тогда я сложил все бумаги в жестяную коробку, унёс в лес, нашёл приметное место и там закопал. Потом война началась, меня сразу в ополчение забрали, для армии я уж стар был. Но я там долго не был. Меня в августе бомбой контузило и в ногу ранило. Повезло однако, вывезли в тыл, в госпиталь, там вылечили, но на войну больше не отправили – я долго ходить не мог, да и сейчас, как видишь, хромой. После войны я вернулся и коробку выкопал.

Когда мы с Шаей пришли обратно в его домик, он забрался на скамеечку, вынул с верхней полки серванта чашки-блюдца, а из-за них достал и положил на стол облезлую жестяную коробку из под леденцов «Монпансье». В коробке оказались письма в конвертах с американскими марками на 5 центов, несколько чёрно-белых фотографий, маленькие открытки с видами Филадельфии и ещё много разных бумаг. На конвертах стояло имя отправителя: Harry Fraden. На снимках был изображён элегантный седоголовый господин и четверо улыбчивых ребят в шортах. Старик пояснил:

– Вот это и есть брат твоего деда, его в Америке стали звать Гэри, а фамилию он стал писать на английский лад. Эти ребята – его сыновья, в Америке родились. На обратном адресе, видишь, написано, что они жили в штате Флорида, в городе Джексонвиль, а где сейчас, я и не знаю. С тех пор писем не было. Гэри про их жизнь в Америке писал. Нам это всё в диковинку было. Как будто из сказки.

Шая открыл один конверт и достал письмо, оно было написано какими-то знаками, как мне тогда показалось, похожими на рыболовные крючки.

– Он письма писал на идише, – пояснил Шая, – ему так было проще. Если хочешь, я тебе переведу.

В письме Гэри рассказывал, что их пароход пришёл в Нью-Йорк в начале декабря 14-го года. Было холодно, дул сильный ветер и шёл мокрый снег. Это ему не понравилось и он сказал своей молодой жене: «Я не для того приехал в Америку, чтобы мёрзнуть в снегу». Они сели на поезд и поехали на юг. Через день поезд остановился в Релей, Северная Каролина. Было теплее и шёл дождь, но снега не было. Гэри сказа: «Уже лучше, но ещё не хорошо». Они вернулись в вагон и поехали дальше на юг. На следующий день поезд остановился на станции города Джексонвиль. Было тепло и светило солнце. Гэри сказал: «Вот это то, что надо! Будем жить здесь!» Так они и поселились во Флориде.

– Жаль, – сказал я, – что в 14-м году мой дедушка не сообразил тоже уехать в Америку, как его брат, а ушёл на войну.

– Так ведь у него тогда ещё не было умной жены, которая бы подсказала, – усмехнулся Шая, – твой дед на войне храбро воевал, звание фельдфебеля получил, что для еврея совсем непросто было. В 17-м году его часть отозвали с фронта и перевели в Петроград для охраны Временного Правительства. Они в Зимнем Дворце стояли, а когда большевики дворец захватили, вскоре его часть распустили. Он бороду сбрил, штык в землю, немного в Питере покуралесил – за три года на войне стосковался по гражданке, а потом домой в Чернигов уехал.

Юда Фрейдин в Петрограде (1917)

– Я много позже ему сказал: «Ты, Юдка, плохой солдат». Он надулся и отвечает: «Что значит плохой? Я на фронте на рожон не лез, но и за спинами других не прятался. Нормально воевал». Я тогда говорю: «Да я не о фронте. Ты вот почему Зимний Дворец не удержал? Был бы ты хороший солдат, не сдал бы дворец матросам и вся наша жизнь без этой революции могла бы по другому сложиться». Он только посмеялся: «Да какая, – говорит, – революция! Не было никакой революции! Перепилась вся солдатня из охраны – вина во дворце было залейся, да с девками из женского батальона и медсёстрами из дворцового госпиталя позабавились – вот тебе и вся революция».

– Он потом, когда в Чернигов вернулся, большим гулякой стал, в карты играл, всю свою жизнь в разнос пустил, пока его твоя бабушка Берта не встретила и к рукам не прибрала, а потом на себе женила. Она лет на пять старше его была. Он у неё сразу как-то утих, играть бросил, работать стал и всё наладилось. Любил он её сильно.

Слушая старика, я перебирал в коробке письма, какие-то документы начала век а, нашёл там старые семейные фотографии на картонках и несколько царских сторублёвок. На самом дне лежал грязно-жёлтый плотный листок с витиеватым текстом латинскими буквами. Листок был похож на пергамент и явно очень старый. Я поднёс его к окну на свет и с трудом разобрал начало текста: «…Le 13 juillet 1496, Bernart Fradin de la ville de Saint-Jean-d’Angély, comme héritier à cause de sa femme…» Это было по-французски, я смог перевести архаичные слова, а вернее догадался, чем перевёл: «…13 июля 1496 года, Бернарт Фрейдин из города Сен-Жан-д'Анжели, в качестве наследника своей жены…», а дальше я понять не мог. Этой записи было почти 500 лет, но меня больше поразило то, что там была наша фамилия, хоть и на французский манер!

– Дядя Шая, – спросил я, – что это такое? Откуда у вас этот пергамент?

– Не знаю, – ответил он, – я его нашёл очень давно в бумагах моего покойного дедушки. А откуда это у него – кто теперь может знать? Решил сохранить. Ты можешь это прочитать?

– Нет, это старый французский язык, а я и новый-то не очень. Вы мне можете дать его с собой? Может я найду кого ни-будь, кто сможет прочесть.

– О чём речь! Ты вообще всё, что тебе интересно, отсюда забери. Мне это уж ни к чему. После меня ведь пропадёт.

Я поблагодарил старика, забрал американские снимки и старинный пергамент. На следующий день я уехал домой. Где-то через месяц мы с женой получили разрешение, а ещё через десять дней навсегда покинули Советский Союз. Везти с собой через границу старинный пергамент было рискованно – если его найдут на таможне, не только отберут, но и неприятности могут быть большие. Тогда я придумал такой трюк: в писчебумажном магазине купил пустой кляссер для коллекции марок. Аккуратно расклеил один из картонных листов, вложил в середину пергамент и заклеил обратно. Выглядело совершенно невинно. За день до отлёта из Союза, я запаковал кляссер в большой конверт, пошёл на Московский почтамт и отправил его в Вену на своё имя «до востребования». Риск конечно был – мог пропасть, но разве вся наша жизнь – не риск? Где-то через пару недель после прилёта в Вену, я на центральной почте получил свою посылочку с пергаментом в целости и сохранности.

* * *

После приезда в Америку, в первые годы было как-то не до предков – надо было свою жизнь строить сначала. Работали, учились, детей растили. Однажды я решил узнать, живут ли ещё во Флориде родственники моего дедушки? В публичной библиотеке Кливленда, где мы тогда жили, я нашёл телефонную книгу города Джексонвиль и обнаружил там несколько человек по фамилии Fraden. Я выбрал по алфавиту первого из них Эйба (Abe) и позвонил. Он страшно удивился, когда я сказал, что я возможно его троюродный племянник, и спросил:

– А есть ли у вас какие-то доказательства, например письма или фотографии?

Я сказал, что у меня есть старый снимок Гэри Фрейдина с сыновьями. Эйб попросил, чтобы я снимок ему прислал и обещал вернуть. Так я и сделал, а дня через три он мне позвонил и радостно сообщил: «Это мы!». Вскоре мы съездили к нему в гости в Джексонвиль и он познакомил меня с братьями и сестрой. Их отца Гэри уже не было в живых, но в старческом доме ещё жила их мать, которая приехала в Америку в 1914 году. Эйб спросил, не хотел бы я с ней познакомиться, и я согласился. Мы приехали в этот дом, я остался подождать в вестибюле, а Эйб пошёл за ней на второй этаж, но вначале предупредил меня, чтобы я особенно её словам не удивлялся – у неё старческой маразм. Вскоре я увидел старуху с палкой, спускающуюся по лестнице. Увидев меня, она вдруг остановилась, замерла и по-русски громко сказала: «А я вас знаю! Вы брат моего мужа!». Я действительно похож на моего деда, а в её затуманенном мозгу смешались люди, времена и страны. Но больше всех был поражён Эйб – он и не знал, что его мать может говорить по-русски. К сожалению, мои вновь обретённые родственники ничего о своей родне не знали и заводить с ними разговор о французском пергаменте из Чернигова смысла не было.

* * *

Через несколько лет, когда мы стали ездить в Европу, я опять вспомнил о старом пергаменте. Прежде чем что-то выяснять, сперва надо было его прочитать, но для этого моего французского было явно недостаточно. Мы тогда жили около Йельского университета и я пошёл в библиотеку старинных рукописей. Там мне указали на специалиста по кельтским и французским манускриптам и я показал ему этот листок. Он предложил его оставить на недельку и обещал, что постарается разобраться. Когда я зашёл снова, эксперт сообщил мне, что это подлинный отрывок из завещания и подал мне отпечатанный на машинке перевод. Вот он:

«…13 июля 1496 года, Бернарт Фрейдин из города Сен-Жан-д'Анжели, в качестве наследника своей жены и будучи единым и полноправным владельцем шато Фрейдин-Белабр, всего имущества в нём и 1400 золотых экю и примыкающих к шато угодий и шести невольных слуг, и находясь в здравом уме и обращая душу свою к Создателю Господу Нашему Иисусу Христу и славной Деве Марии, повелеваю предать моё тело земле в церкви Ностр-Дам-де-Пюи и завещаю все свои владения нашей досточтимой дочери Иветт и её потомкам, и также повелеваю лишить каких либо привилегий и владений и проклинаю во веки моего богопротивного сына Гийома, вопреки воле нашей принявшего веру иудейскую, и покинувшего…». Вот и всё, что было на пергаменте.

Как интересно получилось без малого 500 лет назад! Этот строптивый Гийом порвал с роднёй, потерял наследство и решил стать евреем. Странный и небезопасный переход в гонимую веру в те далёкие, да и в более близкие к нам времена. Поступок совершенно неординарный! Что его к этому подтолкнуло, какая невероятная сила на него повлияла? И как завещание его отца оказалось в бумагах моих родственников? Вот бы узнать!

В нашу следующую поездку в Европу, мы с женой решили попытаться что-то выяснить. Единственной зацепкой был город Сен-Жан-д'Анжели. Мы его на карте Франции довольно быстро нашли – он оказался на север от всем известного городка Коньяк. Интернета в те годы ещё не было и разбираться надо было на месте.

Путешествуя на машине по Бретани и двигаясь всё южнее, мы доехали до порта Ла Рошель, из которого Д'Артаньян плыл через Ла-Манш в Англию за подвесками королевы, а оттуда уж не так далеко и до Сен-Жан-д'Анжели. Это оказался чудный, провинциальный городок с современной архитектурой, стандартными магазинами, воскресным базаром в центре, но и несколькими довольно старыми зданиями. Впрочем, побродив по улочкам с путеводителем в руках мы не нашли ни одного строения старше 17 века, так что надежда увидеть фамильное шато, что упоминалось в завещании, быстро испарилась. Всё же пять столетий – не шутка. Мы нашли гостиницу в центре и когда я подал свой паспорт, парень за стойкой сказал:

– Ого, у мсье почти такое имя как и у меня!

Оказалось, что парня зовут Honoré Fradin и он сообщил мне, что в городе у него куча родственников с такой же фамилией. И действительно, в гостиничном номере была телефонная книга, а в ней оказалась целая страница с разными Fradin обоего пола. «Что-ж, – подумал я, – начало неплохое. Надо бы с кем-то из них познакомиться, может что-то узнаю». Но с кем? Тогда я решил выбрать своего полного тёзку, которого звали Jacques Fradin, то есть по-русски Яша Фрейдин. Я ему позвонил из гостиницы, он сначала не понял, что от него хотят, но когда я ему на своём корявом французском объяснил про пергамент, он заинтересовался и мы договорились встретиться в кафе. Жак оказался работником муниципалитета (что-то по водоснабжению) примерно моего возраста. Он сказал, что его родня живёт в этом городке уже много поколений, как это во Франции часто случается. Он, конечно, знает про своих дедушек и бабушек и даже их родителей, но если меня интересуют совсем уж давние времена, то самое разумное это пойти в городской музей. Туда я и направился следующим утром.

Музей был небольшой, совсем старинных экспонатов там было мало, поэтому когда директор музея мадам Ж. увидела у меня пергаментный листок, глаза у неё загорелись и она поинтересовалась, не хочу ли я его продать музею? Я сказал, что пришёл к ней по другому поводу – меня интересует судьба человека по имени Guillaume Fradin, который жил в городе в конце 15-го века. Она пожала плечами и сказала, что это лучше поискать по старым церковным книгам и процесс этот не только очень долгий, но и невероятно сложный. Но вдруг она неожиданно просияла и сказала:

– Фамилия Fradin в городе известная и мне кажется в нашем хранилище я видела книгу об этой семье. Мне надо время её найти, зайдите к вечеру, может вам повезёт.

Когда я появился у неё в кабинете перед закрытием, она протянула мне книгу в пожелтевшем переплёте. На обложке было название «Фрейдины. Шесть столетий их истории, 1901 год издания». На обложке изображён семейный герб – три грозди винограда под королевской короной. Я книгу полистал, там была масса имён, титулов и жизнеописаний начиная с 13-го века и до конца 19-го, и я понял, чтобы мне с этим разобраться (книга ведь по-французски) не то что дня, но и месяца будет мало. Я спросил:

– Мадам Ж., могу ли я где-то купить экземпляр этой книги?

Книга «Фрейдины. Шесть веков их истории» (1901)

Она пожала плечами и ответила, что книге почти 90 лет и найти её можно разве что у букинистов, если сильно повезёт. Тогда я довольно нагло сказал:

– А давайте поменяемся. Я вам этот пергамент, а вы мне – книгу.

Она вздохнула и сказала, что рада бы, но на это у неё нет прав, книга в фонде музея. Но она предлагает другое решение: я передаю в дар музею мой пергамент, а она к утру переснимет мне эту книгу на микрофиш. Мне ведь не обязательно иметь оригинал – важен текст. Я согласился, отдал ей пергамент, а следующим утром, когда я опять пришёл в музей, она протянула мне конверт, где лежали прямоугольники негативов со снимками страниц всей этой книги.

Мы вернулись в Америку и в течение следующего года, когда у меня выделялась свободная минута, я брал словарь, заряжал микрофиш в специальный проектор и читал эту книгу. Из неё я узнал совершенно удивительные вещи, которые под стать перу великого Дюма, ну а мне по силам лишь их кратко пересказать.

* * *

Автором книги был Luis Fradin de Belabre, вице-консул Франции. Она начиналась с введения:

«История семейства Fradin de Belabre или Bellabre, чьё земное имя пишется таким образом, была изначально составлена для установления законных владений и записана в три приёма: 22 февраля 1698 года, 29 июля 1744 года и 24 мая 1773 года на основе ценных бумаг, восходящих к началу 14 века. Поскольку Fradins владели землями Fraisines, то можно предположить, что имя Fradin произошло от латинского Fraidinus, а оно, в свою очередь, от Fraxinus означающего ясень. А потому первоначально на старом гербе рода, обгорелые остатки которого ныне хранится в музее Вены, были листья ясеня, впоследствии заменённые на стебли винограда. Право иметь корону на гербе была дарована роду Fradin королём Филиппом VI Валуа за помощь при возведении его на престол».

Затем шли самые разные и малоинтересные мне документы: купчие, свидетельства о браках, рождений и смертей членов семейства, а так же множество преданий и рассказов о их жизнях. Но вот на одной странице я нашёл то, что искал – упоминание о рождении 2 апреля 1472 года мальчика Гийома, а через несколько страниц приводилось романтическое предание о том, как в 1492 году Гийом возвращался домой из Ла Рошель, куда ездил по поручению отца. На дороге он увидел необычно одетую группу странников, отбивающихся от грабителей. В те времена дорожный разбой был обычным делом. Гийом и его слуги обнажили шпаги, отогнали разбойников и предложили странникам проводить их до города. Путники говорили на незнакомом ему языке и были они, похоже, одна большая семья – мужчины, матери с младенцами, дети и старики. Один из стариков слабо, но мог говорить по-французски и сказал, что они все иудейской веры и направляются из испанских земель на север.

Всё же не зря французы говорят, что в каждом поступке следует Cherchez la Femme. Так и получилось. Среди семьи странников выделялась молодостью и красотой девушка лет 15 и молодой дворянин не мог отвести от неё глаз. Что произошло после можно только догадываться, ибо в книге об этом ничего не сказано. Но из пергамента, что мне дал старик Шая, мы уже знаем, что Гийом был человек смелых решений – он покинул родной дом и перешёл в иудейство, скорее всего чтобы на ней жениться.

После притчи о разбойниках и еврейской красотке в книге следовали другие истории, мне неинтересные, вплоть до следующей главы, многозначительно названной «Autre Branche» («Другая Ветвь»). Там скупо говорилось, что в городе Лион отпочковалась от рода Fradin иудейская ветка, где от Гийома и его еврейской жены пошло многочисленное потомство. Об их жизни в Лионе ничего не рассказывалось и за последующие годы никаких ни имён, ни документов в книге приведено не было. Но вот за 1573 год появилась новая запись о том, что, после Варфоломеевской ночи во Франции во всю мощь развернулась Инквизиция в борьбе против гугенотов, еретиков и иноверцев. Аутодафе дошло до Лиона и перед евреями поставили выбор: перейти в веру Римской церкви или уйти из города. Так произошло ещё одно разветвление рода – часть еврейских Fradin крестилась и вернулась к вере предков из Сен-Жан-д'Анжели. Другая часть осталась верна иудейской религии, покинула Лион и двинулась на восток. Ничего далее об этой еврейской ветви в книге сказано не было, но зато о потомках тех, кто крестился – много интересного. Среди них появились купцы, ремесленники, богословы, священники, военные, был даже мэр Лиона, а в конце 18 века один из них стал французским кардиналом, принявшем имя Луи-Жозеф (тут я вспомнил давний звонок из Мадрида – круг замкнулся). Когда Наполеон стал императором, полковник Jean Fradin получил из его рук звание генерал-лейтенанта. Он участвовал во всех наполеоновских войнах и даже в русском походе, о котором он в 1826 году написал книгу «Русская кампания Наполеона Бонапарта». Вот и всё, что я узнал о далёких предках моего отца из той старой книги.

* * *

Лет 15 спустя я получил электронное письмо от некоего господина из Флориды по имени Walter Fradin. Он интересовался не родственник ли он мне и спрашивал, не хочу ли я сделать тест DNA, чтобы определить есть ли между нами генетическая связь? Там же спрашивал, знаю ли я что о других моих родственниках? Когда я написал ему, что мои самые близкие родственники тоже живут во Флориде, в Джексонвиле, он обрадовался и заявил, что никакой тест делать не надо, так как он уже сделал такой тест с ними и было точно установлено, что они родня. Потом он позвонил мне и рассказал, что после того, как 20 лет до того он вышел на пенсию, решил заняться изучением своей родословной. Причём, занялся этим весьма серьёзно – вёл обширную переписку, ездил по разным странам, в поисках документов, переписывался с архивом Лиона, и даже поехал на Украину в Чернигов, где смог найти какие-то документы в музее и архиве. Он выяснил, что когда в 16-м веке инквизиция вынудила еврейскую ветвь семьи покинуть Лион, они двинулись на восток и после долгих странствий осели в старинном городке Чернигов, который в те времена входил в состав Литовского Княжества. Там они и жили последующие 350 лет, пока в начале 20 века стали разлетаться по миру. Видимо из каких-то документов они знали, как в стародавние времена писалась их фамилия латинскими буквами, ибо те из них, кто осел в Европе опять стали носить имя Fradin, a те, кто уехал в Америку стали Fraden. Да и я сам, когда приехал в США в 1977 году решил взять то же написание, что и у моей флоридской родни.

Вот такая история с историей.

 

Чокнутый Эдик

Лет эдак 30-35 назад в Бруклине, что у Нью Йорка, обитала семейка жуликов по фамилии Антар. Происходили они из старинного рода сирийских евреев. Самый талантливый из них был Эдик, то есть Eddie Antar. Его наиболее прибыльным “делом” оказалось создание сети магазинов, где продавали бытовую электронику по сильно сниженным ценам.

Назывались они “Чокнутый Эдик” (“Crazy Eddie”). Работали на эту крышу более 3 тысяч человек и число магазинов быстро выросло до 43. Через несколько лет Эдик всё же попался и за финансовые махинации сел на 11 лет. Но пока его не поймали, в штате Коннектикут, где я тогда жил, однажды местные газеты во весь разворот стали печатать красочные объявления, что и у нас открывается свой магазин «Чокнутый Эдик», прямо напротив моего дома. Не могу сказать, что это вызвало в моей семье большую радость. Нам как-то это было без разницы потому, что никакие электронные штучки, вроде радио, ТВ, игр, или тому подобные цацки, нам были совсем не нужны. Но в объявлениях говорилось, что каждый, кто зайдёт к ним в магазин, получит в подарок замечательную футболку или майку с физиономией этого самого Эдика. Ну как отказаться от халявы, особенно если это просто через дорогу? Вот мы все вчетвером: жена, двое детишек и я отправились туда в день открытия.

У дверей стоял сам президент Эдик, сорокалетний крепыш с некошерными свиными глазками и круглой, как грампластинка, физиономией. Перед входом, приплясывая на январском морозе, собралась небольшая очередь любителей дармовщины. Каждому входившему хозяин широко улыбался, пожимал руку, интересовался размером туловища и вручал жёлтую майку с картинкой. На картинке была карикатура на этого Эдика и две надписи. Сверху – «Чокнутый Эдик», а внизу – «Цены у него, как у ненормального» (“His prices are insane”). Имелось в виду, что только ненормальный будет продавать так дёшево себе в убыток, хотя на самом деле никакой дикой дешевизны там не было. Купить мы ничего не купили, но ушли домой с четырьмя дармовыми майками. Носить их зимой смысла не было, а потому сунули мы майки в комод и забыли.

Где-то в феврале нам надоел мороз и мы решили поехать в отпуск туда, где нет снега и холодов. Хотелось покупаться, понырять с маской-трубкой или даже с аквалангом, позагорать и «по-» ещё-чего ни будь. Короче говоря, по-тянуло куда-ни будь в жаркие карибские страны. Вспомнился тут звонкий голос Робертино Лоретти, что сладко так пел «Джама-а-йка!», то есть по-русски Ямайка, и решили – едем на Джамайку! В Америке это просто – сказано, сделано. В турбюро купили авиабилеты и путёвки на курорт, что на самом берегу синего моря и стали паковать чемоданы на одну неделю лета.

Когда складывались, я вспомнил про подарок от Эдика и решил, что майка на Ямайке будет как раз к месту. Но жена и дети сказали, что они вовсе не собираются выряжаться, как клоуны, в одну и ту же цыплячью желтизну и я один упаковал мою майку в чемодан. Как только мы прилетели в Кингстон, добрались до своего курорта и распаковали чемоданы, я сразу же нацепил эту майку и мы отправились гулять.

Не знаю, были ли вы на Джамайке, но для туристов место это совершенно замечательное, особенно зимой. Тепло, влажный воздух пропитан запахом цветов, на пальмах висят бананы, зазывно пахнет марихуаной и на каждом углу продают свежие соки и кокосовое молоко, прямо из ореха через соломинку. Население очень доброжелательное, смешанное: есть белые, но в основном чёрные. В те годы полит-корректность ещё не придумали, а потому всех называли просто: белых – белыми, чёрных – чёрными, а жуликов – жуликами, а не «гражданами с альтернативной моралью» (morally challenged), как бы сказали сейчас в Америке.

В первые дни всё было хорошо. Мы купались, ныряли, летали на парашютах, что тянули за собой быстрые катера, слушали местную музыку, ездили на водопады, короче говоря – всё, как положено на карибском курорте. На третий день я стал замечать, что многие туристы, особенно из США и Англии, меня приветствуют на улице словами: “Эдик, привет, как самочувствие, о-кей?” Сначала я не понял – чего это они все сговорились меня называть Эдиком и почему они заботятся о моём здоровье? Потом до меня дошло, что они читали на мне майку и решили, будто моё имя Эдик и я малость того. Меня это даже забавляло и я, к радости моих детей, соответствующим образом реагировал – строил пугающие рожи или делал вид, что хочу всех покусать, как и положено чокнутому Эдику. Мы веселились и отдых от этого становился ещё приятнее.

Однако местное население, особенно чёрное, вело себя по отношению ко мне совершенно иначе. Сначала я заметил, что в ресторане, куда мы приходили из нашего бунгало на завтрак, нас обслуживали хуже, чем остальных, вернее совсем не обслуживали. Официанты к нашему столику не подходили, а когда я шёл в буфет набирать себе еду на поднос, раздатчики вдруг исчезали, а если я пытался кого-то позвать, они убегали на кухню и из-за двери подглядывали и ждали пока я уйду подальше. То же было и на улице. Многие чернокожие, завидев меня, переходили на другую сторону или быстро сворачивали в переулок. Но случалась и противоположная реакция когда улица была пуста или я заходил в лавку, где никого кроме меня не было. Тогда чёрные граждане Ямайки ко мне украдкой подходили, с жаром пожимали руку и говорили на местном английском диалекте Патуа что-то вроде: “Ну ты, ман, даёшь! Молодец, ман!”, а потом быстро убегали.

Когда моя майка была в стирке и я ходил в другой футболке или рубашке, на меня никто не обращал внимания, что меня даже огорчало. Но стоило мне её снова надеть – всё повторялось. Я совершенно не понимал, в чём тут дело? Однажды вечером, когда мы всем семейством гуляли по городу, двое чёрных полицейских с автоматами на шее остановили нас на улице и потребовали, чтобы я предъявил документы. Мои дети с испугом на меня смотрели и, вероятно, думали, что их папу сейчас повяжут и они останутся одни на этом далёком пиратском острове. Проверка документов была в высшей степени необычна по отношению к туристам. Я показал свой американский паспорт, который всегда носил с собой, они посмотрели есть ли там пограничный штамп, потом отдали его мне и, ничего не сказав, повернулись и ушли.

Моя жена мне стала выговаривать:

– Тут что-то нечисто с этой майкой. Ты бы её спрятал от греха подальше. Кто их тут разберёт, чем она им не нравится? Нарвёшься ещё на неприятности…

Но мне как раз было интересно узнать, почему это у них тут на Джамайке такое эмоциональное отношение к американскому магазину бытовой электроники? Может этот Эдик Антар тут на острове что-то ужасное натворил, а мы про это не знаем? Отпуск шёл к концу, а я пока ничего ещё не понял.

В последний вечер жена и дети ушли на ужин, а я остался на пляже смотреть закат. Я присел на край лежака и любовался зрелищем, которое нам, жителям Новой Англии, было не дано. Жёлто-красное, как слад кий фрукт манго, солнце сплющивалось и быстро тонуло в тёмно-синем морском горизонте. Все курортники ушли на ужин и на пляже никого кроме меня не было, только толстая чёрная кастелянша ходила по песку от лежака к лежаку и собирала пляжные полотенца. Постепенно она приближалась ко мне и было заметно, что она хочет со мной поговорить, но не решается.

Наконец она подошла, сложила кучу полотенец на лежак и сказала:

– Ой ман, вы такой смелый, такой храбрый ман!

Я удивился: – С чего это я храбрый? Что такого я сделал?

– Ну как же, ман! Вы ведь ходите в этой футболке и смело делаете этим такой сильный протест. Такой революционный протест! Ой, храбрый белый ман! Но если бы вы были чёрный ман, вас бы обязательно полиция пристрелила. Белых они стрелять боятся. Но вы уж снимите эту футболку. Кто их знает, может они и по белому выстрелят?

Тут у меня просто челюсть отвисла. Последнее, что мне могло прийти в голову это стать местным революционером или носить на себе политический лозунг:

– Позвольте, уважаемая, о чём вы говорите? Какой ещё политический протест?!

– Да разве вы сами не знаете? Правда не знаете? Ну так я вам, ман, скажу. У вас на футболке написано, что Эдик сумасшедший и цены у него безумные. Так ведь только в прошлом месяце наш президент Эдуард Сеага на всё так взвинтил цены, что люди на Джамайке втихомолку только и говорят: «этот наш Эдик совсем чокнулся со своими сумасшедшими ценами». Говорят все шёпотом, а не вслух. У нас тут ведь не Америка, на острове особо языком не поболтаешь – вмиг подрежут! А вы вот ходите с этими словами про чокнутого Эдика и его дикие цены, все читают и говорят: «Ой какой храбрый белый ман!». Но боятся к вам близко подходить, чтобы в сообщники не попасть. И картинка эта на футболке так на мистера Сеагу похожа! Вот я вам всё сказала. Слушайте, ман. Вы уж походили тут с этой надписью и хватит вам. Снимите эту майку.

Я горячо пожал ей руку за то, что открыла мне глаза и тут же на пляже содрал с себя эту проклятую майку и уж никогда больше не надевал её, ни на Ямайке, ни даже в Америке. Чем чёрт не шутит?

А Эдик Антар отсидел свой срок сполна. Так ему и надо.

 

В стране Закона

После переезда в Америку нам понадобилось некоторое время чтобы не только понять, но и принять главный принцип местной жизни – это страна Закона. Здесь законы существуют не только на бумаге, но и в головах у большинства американцев, как нечто совершенно обязательное, естественное, физиологически от людей независимое, вроде как способность дышать или глотать, а потому они не подлежат сомнению, а лишь – исполнению. Это в России мы говорили, что если «нельзя, но очень хочется, то можно» или, что «закон, это, как телеграфный столб – перепрыгнуть не получится, но обойти можно». А вот в Америке, если нельзя, значит – нельзя и говорить тут не о чем, а нарушать закон просто не прилично и даже аморально. Правда, обойти закон каким-то законным способом – пожалуйста.

В Америке всякое мошенничество воспринималось раньше да и сейчас тоже крайне отрицательно. Остап Бендер никак не мог бы здесь стать привлекательным персонажем. Кстати, отчасти поэтому фильм «12 Стульев» тут успеха не имел. По крайней мере, так преданно уважали законы в старые добрые времена, когда США ещё были весьма патриархальной страной и пока не понаехали миллионы иммигрантов из Азии, Южной Америки и Стран Советского Блока. Они, то есть мы, привезли с собой иную ментальность и в их – наших глазах коренные американцы выглядят эдакими наивными лопухами, простофилями, которых просто грех не обвести вокруг пальца. Для нас Остап Бендер это не мелкий аморальный мошенник, а умный и ловкий манипулятор простаками. Думаю, по той же причине мало кто из американцев помнит чудного писателя О'Генри – во многих его рассказах героями были мелкие мошенники и жулики, обманывающие простодушных фермеров.

Можно, конечно, насмехаться и ёрничать по поводу американской фанатичной приверженности к закону, но, если вдуматься, именно это есть основа стабильности и могущества страны. Порой такое поведение американцев кажется глупым, негибким, наивным и даже бессмысленным, но при всех издержках именно это то, на чём стояла и пока ещё стоит Америка. Рухнет уважение к закону, развалится и страна. Отсюда страх консервативных американцев перед массой изворотливых пришельцев с совершенно чуждой ментальностью и восточной изворотливостью. В наши дни многих коренных жителей раздирают противоречия в отношении нелегальных иммигрантов. С одной стороны нелегалы нарушили закон и стало быть они плохие, должны быть наказаны и высланы из страны. С другой стороны, традиционное американское сочувствие и доброта противятся тому, чтобы причинять серьёзные беды ближнему, хоть и поправшему закон, а тем более не должны страдать ни в чём не повинные дети нарушителей.

Что касается законных иммигрантов, вроде нас, так мы ведь не родились обманщиками и ловчилами, это жизнь в странах исхода научила нас вертеться и лукавить. Там «закон» был понятием абстрактным, ничего не гарантировал, а потому не определял стиль поведения людей и уважения к себе не вызывал. Разумеется, большинство из нас и в России жило в рамках морали и порядочности, если угодно, данных десятью Заповедями. Ну не всеми, конечно, а лишь некоторыми. Нам не нужно было изучать Уголовный Кодекс чтобы не красть у ближнего (государство ближним не считалось), не убивать и уважать своих родителей. Остальные семь заповедей как-бы к нам отношения не имели, а потому все жили так, как было удобнее для себя, а не для абстрактного ближнего и уж совсем не для государства. Для государства мы были не личностями, а лишь винтиками в огромной машине. Потому для нас была важна только резьба, что этот винтик держала на месте, а уж что там происходило за резьбой – не наше винтиковое дело.

В Америке люди в массе законопослушнее, честнее и потому доверчивее. Плагиат, обман, списывание на уроках, подсказки на экзамене считаются постыдным делом, как воровство. Попробуйте в Америке предложить взятку, скажем, полицейскому или какому иному официальному лицу – вмиг окажетесь за решёткой. Американцы почитают не три, а, пожалуй, девять из десяти заповедей (последнюю заповедь «не возжелай жену соседа» всё же соблюдать слишком трудно даже для американцев).

Есть такой круговой анекдот:

Если солдат говорит «да», это значит «да», если солдат говорит «нет», это значит «нет», если солдат говорит «может быть» – это не солдат.

Если дипломат говорит «да», это значит «может быть», если дипломат говорит «может быть», это значит «нет», а если дипломат говорит «нет», – это не дипломат.

Если леди говорит «нет», это значит «может быть», если леди говорит «может быть», это значит «да», а вот если леди говорит «да», – это не леди.

В смысле этого анекдота, американцы были подобны солдату. «Да» значило да, а «нет» – нет. Раньше верили друг другу на слово. Врать было не принято (политики – не в счёт, у них работа такая). Например, прежние времена многие сделки совершались на словах и рукопожатие было равносильно гербовой печати. Это сейчас доверие друг другу сильно поубавилось и сделки не совершаются без детальных контрактов на бумаге, за которые адвокаты обдирают своих клиентов, как липку.

Одна проблема с американским почитанием и фанатичным выполнением законов в том, что многие законы или устарели, или просто бессмысленны, принятые по какой-то причуде или дурости местных бюрократов. Но тем не менее, закон – есть закон и его всё равно выполняют без рассуждений.

Вот несколько баек из личного опыта, которые, надеюсь, проиллюстрируют мои рассуждения о соблюдении законов в Америке.

1. Когда мы покупали свой первый американский дом, пришли в адвокатскую контору для оформления купчей. Адвокат приготовил толстенную пачку документов и сказал, что есть одно условие, без которого мы не можем вступить во владение покупкой. Этот дом был старый, 1925 года постройки, и в том далёком году был принят городской закон о том, что новый владелец дома должен под присягой обещать, что он не будет в помещении строить курятник, а во дворе стрелять из двустволки в енота. Видать, для местных жителей тогда это был больной вопрос. Адвокат велел мне и моей жене поднять правые руки и поклясться, что мы спокойно и сделали, так как с курятником у нас проблем не ожидалось (жена скрипачка, а я инженер). Но я всё же поинтересовался, можно ли в енота стрелять из пистолета? Ответ адвоката был, что в законе сказано только про двустволку, так, что из пистолета – ради бога, пали.

2. В конце 70-х мы жили в штате Огайо, где снимали квартирку на первом этаже трёхэтажного дома. Я работал в университете в Кливленде, но нашёл работу в одной компании в штате Коннектикут, это миль около 600. Надо было переезжать. Наша старая ржавая машина, которую мы год назад куп или за 300 долларов, недавно развалилась и ремонту не подлежала. Поэтому мы купили в рассрочку новую Тойоту-Королла, смешно сегодня звучит – за 5 тысяч долларов. Такие в те годы были цены. После столь дорогой для нас покупки, денег не осталось совсем, еле-еле наскребли на бензин, чтобы на новой машине добраться до нового места работы. Тут возникла проблема – чем платить за квартиру за последний месяц жизни в Кливленде? Тогда я позвонил квартирной хозяйке и сказал, что денег у нас нету и предложил, чтобы она удержала задаток в счёт квартплаты. Она разозлилась и заявила, что задаток вернёт после того, как мы съедем и оставим всё в чистоте и порядке, а квартплату за последний месяц я обязан внести сейчас. Я пытался её уговорить, но безрезультатно, она только угрожала, что будет меня судить. Я от угрозы наивно отмахнулся и решил – раз платить мне всё равно не чем, пусть забирает задаток, и мы стали паковаться и чистить квартиру.

В последний день нашей жизни в Кливленде, мы загрузили новую Тойоту вещами, что у нас набрались за два года американской жизни, и вычистили квартиру до блеска. Часов в 9 вечера уложили ребёнка спать и вдруг услыхали за окнами вой сирен полицейских машин. Я подумал – какое-то происшествие в нашем районе. К сиренам добавились огни мигалок и мы в окне увидели, как наш дом окружают полицейские. Неужто в нашем доме произошло что-то серьёзное? В этот момент раздался звонок в дверь, я открыл и увидел группу вооружённых до зубов бойцов спецназа в шлемах и бронежилетах. Один из них вышел вперёд, видимо командир, спросил моё имя и протянул мне жёлтый пакет: «Вот постановление судьи, распишитесь. У нас есть приказ конфисковать вашу машину. Отдайте ключи добровольно».

Я просто оторопел, пытался у него выяснить, в чём дело, но он только сказал: «Читайте документы, там всё сказано. Я понятия не имею в чём дело. У меня лишь приказ забрать вашу машину». После этого они ушли в гараж и стали скрупулёзно обыскивать наш автомобиль, выгрузили из него все вещи и перетрясли всё до последней нитки, а потом втянули его на грузовик и увезли. Между тем, я открыл пакет и с великим трудом продрался через легальный язык. Там было сказано, что моя машина конфискуется за квартирную неуплату и я должен на следующий день к 9 утра быть в суде. Я это показал командиру. Увидев в чём тут дело, он даже расстроился и смачно выругался: «Оказывается весь этот сыр-бор лишь о паршивой квартплате! А мы-то думали, что тут дело, связанное с торговлей наркотиками или вроде того, и потому прибыли во всеоружии!»

Добираться до суда в центре города к 9 утра пришлось рейсовыми автобусами и я опоздал. Когда пришёл, всё кончилось и клерк мне объяснил, что слушание прошло без меня и судья принял сторону квартирной хозяйки. Велел забрать мою машину, чтобы я не успел уехать в другой штат, где у этого судьи нет власти. Клерк также просветил меня, что не заплатив за последний месяц, я нарушил контракт, а это есть нарушение закона, который в Огайо обычно на стороне владельца квартиры. Судья постановил, что если я хочу получить обратно свою машину, я должен заплатить за квартиру, стоимость спецназа, судебные издержки, буксировку и хранение машины, причём все платы – только наличными. Набралась кругленькая сумма. Поскольку денег у нас не было, я пошёл в банк, чтобы там посоветоваться. Они посочувствовали, поахали и предложили быстрое решение – взять деньги в долг с кредитной карточки. Что я и сделал, расплатился и забрал машину из полицейского гаража. Мы опять загрузили в неё наши вещи и навсегда покинули Огайо. Так я узнал, что закон в Америке – дело серьёзное и его игнорировать не стоит. Себе дороже.

2. В 1980 году, я с женой, которая была на сносях, и пятилетним сыном путешествовали на машине по американскому северо-востоку, то есть по патриархальной Новой Англии. Была середина лета, мы заезжали в маленькие городки, гуляли босиком по холодным вермонтским пляжам и на опушках сосновых лесов собирали маслята. Ехали куда глаза глядели, наугад. Мотели и кемпинги не резервировали, полагая, что всегда найдём какое-то пристанище чтобы переночевать. Однажды мы двигались в западном направлении от океана, солнце склонялось к закату, прячась за кронами высоких сосен, и мы решили, что пора подумать о ночлеге. На карте разыскали ближайший кемпинг и поехали туда. Зашли в офис и увидели надпись «Мест нет». Спросили у хозяина, что же нам делать, может поблизости есть какой-то другой кемпинг? Он вежливо ответил:

– Да вы что, ребята, сегодня ведь 4-е Июля, праздник. Будет салют. Куча приезжих. Все кемпинги и мотели забиты. Приезжайте завтра, а сегодня извините, мест нет.

– А где же нам ночевать сегодня? – спросили мы. Он только плечами пожал. Мы для верности ещё с час покружили по окрестностям, но, как он и обещал, мест нигде не было. Смеркалось. Мы уж совсем отчаялись, как у дороги увидели съезд в густой лес. На придорожном столбе была надпись: «Парк Штата. Добро пожаловать. Разжигать огонь и оставаться на ночь запрещено». Жена сказала: «У нас выхода нет. Давай найдём в лесу какую-то полянку, поставим палатку, переночуем, а рано утром тихонько уедем. Сегодня ведь праздник, все гуляют, нас тут никто не заметит».

Дорога была пустынная. Далеко у горизонта виднелись огни какого-то посёлка. Мы заехали в лес поглубже, во мгле нашли подходящее место, запарковали машину под деревом и рядом поставили палатку. Надули матрацы, забрались внутрь, рассказали ребёнку сказку, выключили фонарик и собрались спать.

Вдруг на брезентовых стенах и потолке палатки я увидел красные и белые сполохи. Что такое? Я выглянул наружу и увидел на дороге четыре машины, три из них были с мигалками. У машин стояли вооружённые полицейские и светили мощными фонарями на нашу палатку и машину. Мы выползли наружу, понимая, что влипли.

Из группы незваных визитёров вышел пожилой человек в штатском и направился к нам. Подошёл, протянул руку и очень приветливо сказал:

– Добрый вечер, поздравляю вас с 4 Июля. Меня зовут Билл, я мэр городка, что в трёх милях отсюда. Позвольте узнать, почему вы здесь в парке поставили палатку? Вы разве не видели надпись, что это запрещено?

Я пожал мэру руку, тоже поздравил его с праздником и сказал, что нам негде ночевать. Пообещал – мы только тут переночуем, никаких костров разжигать не будем и рано утром тихонько уедем. Но мэр вздохнул и грустно сказал, что по закону в этом парке ночевать нельзя и мы должны немедленно снять палатку. Я пытался ему объяснить, что из-за праздника мы не смогли нигде найти ни кемпинг, ни мотель. Жена моя на 8-м месяце и неважно себя чувствует (что было весьма заметно), ребёнку пять лет и он капризничает, мы ужасно устали. Обещаем вести себя тише воды, ниже травы, не мусорить, только позвольте нам тут на полянке переночевать.

Мэр опять вздохнул, покачал головой и сказал, что рад бы нам позволить, но ведь это ЗАКОН и ничего с этим поделать невозможно, а потому мы в лесу ночевать не можем. Мы втроём начали его упрашивать чтобы он сделал исключение. Но он только удивлённо на нас смотрел и никак не мог взять в толк, какое тут может быть исключение, если это Закон, а из законов ни для кого не бывает исключений – если он нам разрешит, значит и всем прочим тоже будет обязан разрешать. Страшно подумать – развалится весь законный уклад жизни и что будет с Америкой? Неожиданно он широко улыбнулся и спросил:

– Ну, а если я вам найду место в кемпинге, вы уедете отсюда добровольно?

Мы в один голос закричали, что только рады будем! После этого, мэр подошёл к полицейской машине и стал с кем-то говорить по рации. Потом кивнул полицейским, чтобы помогли мне снять и упаковать палатку, а затем всем кортежем мы выехали из леса. Впереди шла полицейская машина с мигалками, за ней ехал мэр в своей машине, затем мы, и замыкали процессию два полицейских крузера, тоже с мигалками. Вот такой важной колонной мы проехали городок под изумлёнными взорами зевак, а потом прибыли в тот самый кемпинг, где до того не было мест. Мэр зашёл в офис и через минуту вышел оттуда с хозяином и сказал, что по его просьбе для нас будет выделено место для палатки. Опять поздравил нас с праздником и они все уехали. Вот такой хороший человек – и закон уважил, и нам помог. А мог бы и выдворить взашей…

4. У нас в Сан Диего, что Южной Калифорнии, есть дурацкий закон, по которому нельзя с 9 утра до 4-х часов дня гулять с собакой в парках или у океана. То есть в 3:59 пополудни – никак, а вот в 4:01 – пожалуйста, гуляй. Какой бюрократ и с какой целью это придумал – никто не знает. Смысла в этом ограничении нет никакого, но закон есть закон и о нём оповещают надписи вдоль всего приморского променада. Как-то раз, без четверти четыре я запарковал машину и пошёл со своим пёсиком Тимми по дорожке у океана. Тут же ко мне подскочил эдакий американский престарелый Павлик Морозов и заявил, что я нарушаю закон, так как ещё нет четырёх часов, и если я не сойду с тротуара, то он вызовет полицию. Меня разобрало зло и я решил, что с дураками надо говорить по-дурацки, поэтому я ему вежливо ответил:

– Вы правы по сути, но у меня есть на это специальное разрешение.

– Да неужто? – ехидно сказал Павлик, – интересно, кто же дал вам такое разрешение?

– Мне его дал наш губернатор Шварценеггер.

Любитель законов осёкся, заморгал, а потом уже осторожнее спросил:

– С какой стати губернатор будет давать вам такое разрешение?

– Очень просто, – ответил я, – потому, что я его родной брат.

– Ой, – крякнул мой собеседник, – извините, мистер Шварценеггер, я не знал…

И дал дёру. А как ещё с дураками?

Но это я так, ёрничаю. Жить в стране Закона – ой как удобно и спокойно.

 

За Кордон!

Нет, уважаемый читатель, я вовсе не собираюсь писать про мечты простого советского человека побывать за кордоном, то есть заграницей, и хоть одним глазком, как Кутузов, взглянуть на Париж. Про это уже написано много и мне тут добавить нечего. Я хочу рассказать здесь несколько баек про совсем другой «кордон», а точнее – o поездках за пределы Соединённых Штатов, где я имею удовольствие жить последние 40 лет.

В отличие от Совка, что представлял собой истинный социалистический лагерь во всех смыслах этого слова, США никогда не заботились о том, чтобы не выпускать своих обитателей за рубеж. Пытались только, когда успешно, но чаще нет, ограничить въезд в страну тех, кого они здесь не хотели видеть. Раньше это были, например, заразные больные, затем коммунисты (тоже зараза опасная), а сейчас – потенциальные террористы. В основном, США хотят чтобы не приезжали массы нахлебников и преступников и не завозили в страну некоторые нежелательные вещи, например, оружие, наркотики, и ещё растительные и животные продукты.

До трагедии 11 сентября для граждан или постоянных жителей въезд в страну был довольно прост. На границе им обычно задавали вопрос: «Где вы родились?» или «Какое у вас гражданство?». Никаких документов не спрашивали, если ответ был, что родился в США или есть американское гражданство. Верили на слово. Вот такая была благодать.

После многих лет советской жизни не было для нас в Америке большей радости, чем поехать заграницу. Особенно в первые годы. Это был какой-то странный условный рефлекс – при слове «заграница» челюсть отвисала, взгляд стекленел, пульс нарастал и, как у павловской собаки, происходило отделение слюны. До нас как-то ещё не доходило, что мы уже за границей.

Зимой, году эдак в 1981-м, когда у нас с женой ещё не только гражданства, но и «зелёной карточки» не было, нам ужасно захотелось поехать в отпуск куда ни-будь в жаркие экзотичные места, лучше всего на острова Карибского моря, овеянные пиратской романтикой из книг детства. В турагентстве нам объяснили, что без документов за границу нельзя, но можно поехать на американский остров, например, на Сан-Томас. Так как это территория США, то можно просто купить билет на самолёт и всё, а границу формально пересекать не надо. Мы купили билеты, прилетели на Сан-Томас и провели там чудную неделю – купались, загорали, ныряли с аквалангами. Когда настало время лететь обратно на материк, мы приехали в аэропорт, получили посадочные талоны и направились к трапу самолёта. И тут с ужасом увидели, что у трапа стоят офицеры американской пограничной службы и спрашивают пассажиров: «Где вы родились?» Мы поняли, что если мы скажем, что родились в СССР и не имеем при себе никаких документов, кроме водительских прав, нас в самолёт могут не пустить и будет большая морока с доказательством того, что мы имеем законное право быть в США. Что делать? В те далёкие годы мы ещё не избавились от советской привычки крутить и выкручивать. Поэтому решились на маленький обман – соврать, что мы родились в Нью-Йорке. Впрочем, враньё это было совсем не безобидное – в Америке обман официальных лиц если не преступление, то весьма серьёзное нарушение закона.

Вот мы втроём, то есть моя жена, шестилетний сын Рома и я подходим к трапу и слышим вопрос: «А вы где родились?» Моя жена спокойно говорит «Нью-Йорк» и её пропускают в самолёт, я тоже говорю «Нью-Йорк» и начинаю подниматься по ступеням трапа, но тут наш честный ребёнок громко заявляет: «А я родился в Сибири!» Мы оцепенели. Поняли – всё, доигрались! Прямо сейчас не только ссадят нас с самолёта, да ещё за враньё влетит по первое число. Но неожиданно чёрные карибские пограничники хватаются за животы и начинают помирать со смеху:

– Нет, вы посмотрите на этого маленького шутника! Ведь что придумал, проказник – папа родился в Нью-Йорке, мама – в Нью-Йорке, а он, нет вы только представьте себе! – в Сибири! И откуда он слово такое знает? А ну-ка, марш в самолёт, маленькой врун!

Да, благодатные были времена…

Где-то через полгода после возвращения из Сан-Томаса мы получили официальное письмо из иммиграционной службы, где сообщалось что нам дан статус постоянных жителей США. В письме было сказано, что «зелёные карточки» прибудут в течении трёх месяцев, а до тех пор пока они не пришли, это письмо является их законной заменой. Мы обрадовались и сразу решили – едем за кордон! Ближайшая заграница к нашему штату Коннектикут есть Канада, значит надо ехать в Канаду! Тёплым июльским днём мы погрузились в наш Понтиак и поехали в Монреаль.

Через семь часов подъехали к границе. Американский пограничник заглянул в салон машины и спросил, куда едем? Мы сказали, что в Монреаль, он пожелал нам счастливого пути, сделал ручкой, мы пересекли полосу и подъехали к канадскому пограничнику. Тот с лёгким французским акцентом спросил какое у нас гражданство? Я ответил, что никакого, но мы – постоянные жители США и протянул ему то письмо. Он удивлённо на него глянул, перечитал два раза, вернул и сказал, что никогда таких странных документов не видел и по такой филькиной грамоте он нас в Канаду не пустит. А потом добавил:

– Езжайте обратно в США. Если, конечно, вас впустят обратно.

– Вот чудненько, – ответил я, – если не впустят, нам что, вот тут между двумя странами на этой полоске теперь жить?

Но он только пожал плечами, велел разворачиваться и мы повернули обратно. Когда опять подъехали к американскому пограничнику, тот удивлённо мне сказал:

– Что-то вы, ребята, уж больно быстро съездили в Канаду!

Я ему объяснил, что нас по этому письму не пускают. Он его прочитал и сказал, что письмо законное и никаких проблем с ним быть не должно. Сказал, что сейчас же позвонит своему канадскому коллеге и всё ему объяснит, а мы пока должны сидеть в машине и ждать. После чего пограничник ушёл в свою будку и стал звонить. Где-то минут через десять он вернулся очень сконфуженный и сказал:

– Эти чёртовы французы не желают понимать наших правил и вообще этот тип еле говорит по-английски. Письмо законное, но он всё равно упирается и пускать вас не хочет. Вы уж извините, я ничего поделать не могу, так что, ребята, проводите свой отпуск тут у нас, в Вермонте.

Мы отъехали от границы и стали думать куда теперь податься и что делать дальше. Всё же закалка у нас была советская, а это значит, что если нельзя, но очень хочется, то можно. Я посмотрел на карту и увидел, что в часе езды есть друг ой пограничный пункт с Канадой. Туда мы и направились.

Этот пограничный пункт был какой-то странный. У дороги, что шла через кукурузное поле, стоял столб. На одной стороне было написано «США», а на другой «Канада». За кукурузой на канадской стороне виднелся небольшой двухэтажный домик с флюгером в форме петуха, но никаких людей поблизости не обнаружилось. На домике красовалась вывеска на двух языках: «Канадская пограничная служба». Мне было как-то неловко, а главное непривычно, вот так просто взять и пересечь границу, поэтому я вышел из машины, подошёл к домику и стал стучать в дверь. Долго не открывали, потом на порог вышел какой-то взъерошенный мужичок в майке и фуражке пограничника, явно навеселе, и спросил по-французски, что мсье желает? Я на том же языке ему объяснил, что хочу проехать в Канаду. Он на меня удивлённо посмотрел и сказал, что не понимает, он-то тут при чём? Если мне надо в Канаду, так я должен сесть в машину, завести мотор и ехать себе в Канаду. Я пожал ему руку, попрощался и направился к машине. Он вдогонку крикнул, что в Монреале как-раз сегодня проходит выставка цветов и мы её просто обязаны посетить.

Да, благодатные были времена…

Как-то летел я из Европы в Нью-Йорк. Сидел в бизнес-классе, читал журналы и посасывал коньяк. В соседнем кресле развалился округлый рыжеволосый господин средних лет, напоминавший трёх поросят и серого волка одновременно. Я скромно лизал свой коньяк, а он просто уморил стюардессу, требуя новую порцию виски каждые десять минут. Вскоре мы разговорились, он сообщил мне, что его зовут Боб О'Коннор и он владелец антикварного магазина на Мэдисон Авеню. Сказал, что часто летает в Европу для поиска и покупки разных редких вещей, которые можно с выгодой перепродать в Нью-Йорке. Вот и сейчас он летит из Лондона, где основательно прочесал лавки на улице Портобелло. Я поинтересовался, что же интересного он там выискал и Боб мне с гордостью сообщил, что нашёл в одной зачуханной лавке бельгийский гобелен 18-го века в отличном состоянии и смог выторговать его за неплохую цену. Уверен, что в Нью-Йорке сможет его сбыть в два, а то и в три раза дороже и это не только оплатит все расходы, но ещё и прибыль будет немалая. Я с этим импортным бизнесом знаком не был и потому поинтересовался, какую ввозную пошлину ему придётся заплатить на таможне в Нью-Йорке. Комбинированный волк-поросёнок расхохотался и даже хрюкнул от удовольствия:

– А вот никакую не заплачу! С какой стати им платить на таможне? Мало что ли будет того налога на продажу, который мой будущий покупатель заплатит?

– Вы что, гобелен в декларации не укажете? А если найдут, могут ведь конфисковать? – спросил я.

– А меня не будут досматривать. Есть у меня метод, но вам не скажу. Вот пройдём таможню, тогда скажу, а сейчас нет, – радостно хихикнул он и заказал себе очередную порцию виски.

Мы прилетели в аэропорт Кеннеди и пошли на паспортный контроль. Там я потерял его из виду и уже почти позабыл о том дорожном знакомстве. Получив на таможне свой чемоданчик, я ждал в очереди на стоянке такси, как вдруг увидел моего соседа по полёту с довольной физиономией. Он выходил из терминала, толкая тележку с двумя увесистыми чемоданами. Увидев меня, он помахал мне рукой, подкатил и радостно сообщил:

– Всё в ажуре. Мой метод работает без сбоя каждый раз.

– Можете теперь сказать мне, в чём секрет? – спросил я.

– Теперь скажу. Вы когда заполняете таможенную декларацию, что там пишете? Как на вопросы отвечаете? Всё по-честному? А я вот наоборот – на себя наговариваю.

– То есть как?

– Там в декларации есть вопрос: «не посещали ли вы какую ни-будь ферму или сельскохозяйственное производство». Вы пишете «нет», а я пишу «посещал», хотя ни на каких фермах я не бывал. Поэтому меня вместо досмотра меня сразу чик – и на биологический контроль. Там берут пробу с моей обуви, проверяют одежду и всё такое. На чемоданы и не смотрят, это не их забота, а убедившись, что на мне заразы нет и сельхозпродуктов я не везу, отпускают. Называется это отвлекающий манёвр. Лихо?

Он опять хихикнул, поплевал на ладошки и стал грузить багаж в подъехавший лимузин. Да, век живи, век учись, хотя не уверен я, что эта «наука» с отвлекающим манёвром мне пригодится – из поездок за рубеж ничего ценного, кроме впечатлений, я не обычно привожу.

Ну и на закуску, вот такая история. Как-то в середине 80-х, я с женой и ещё одна пара приятелей решили поехать в Рио-де-Жанейро чтобы отдохнуть от тяжкого труда на благо капитализма и убедиться в справедливости мечтаний незабвенного Остапа Бендера.

В первый же день я нацепил белые штаны и отправился гулять вдоль пляжа Копакабана. Там это никакого впечатления не произвело, так как всё мужское население тоже ходило или в белых шортах или вообще в плавках. Вернувшись в отель, я взял телефонную книгу и стал разыскивать фамилию Бендер. Нашёл двух: Жозефину и Бенедито. Позвонил обоим. Номер Жозефины не отвечал, а Бенедито, хоть и говорил по-английски, никак не мог уразуметь, что я от него хочу. А я просто интересовался, слыхал ли он про своего родственника Остапа или Осю? Оказалось, не слыхал.

Мы ещё погуляли по городу, пристрастились к чудному соку из фрукта маракуйи, что по-португальски звучит красивее: «сука маракуджá». Его там готовили на стойках, которые попадались на каждом углу. Вскоре обратили внимание, что на улицах за нами, как тени, ходят группки пацанов, лет от десяти до пятнадцати. Близко о ни не подходили, держались поодаль, метрах в двадцати. Мальчишки нас явно выслеживали чтобы улучить момент и что-то стибрить. Рио был насыщен воришками до предела. Нас ещё в гостинице предупредили, чтобы мы ничего ценного в номере не оставляли, так как в комнатах часто воруют и даже сейфы вскрывают. А на улице вообще надо держать ухо востро. Впрочем, в те благословенные годы в Рио хоть и воровали, но на людей не нападали. Не то, что теперь. То есть, по классификации Паниковского, кражи бывали часто, а ограбления – нет. Мы решили, что мы себя обчистить не позволим и сложили всё ценное в дорожные сумки – паспорта, кредитные карточки, билеты на самолёт, фотоаппараты, часы, деньги, и прочие ценности. Повесили сумки себе через плечо и отправились на пляж. В фойе гостиницы встретили знакомую пару корейцев из Нью-Джерси и по-дружески с ними поделились нашим планом – иметь всё ценное при себе и глаз не спускать. Корейцы пообещали не только глаз не спускать, но сумки вообще держать в полном прижиме к телу, так что и не оторвёшь.

Пришли на пляж и решили плавать по очереди, то есть отделить мясное от молочного: сначала пошли в воду мы с приятелем, а женщины караулили на песке сумки. Потом они пошли плавать. Мы стояли над нашими сумками и наслаждались фантастическим видом скалы Сахарная Буханка и памятником Христу на вершине горы Корковадо. Я показал рукой на облачко, что пристроилось на ладошке у Спасителя. Мы на облачко полюбовались, а когда опустили глаза долу, с ужасом обнаружили, что у наших ног сумок – как не бывало. Они будто сквозь песок утекли, как вода. Это было тем более поразительно, что рядом с нами никого не было. Мы совершенно остолбенели. Какой-то купальщик нам крикнул, что видел двух подростков, бежавших с пляжа с сумками. Ищи ветра в поле… Тот же купальщик вылез из воды и посоветовал, чтобы мы пошли в полицейский участок недалеко от пляжа.

В участке не оказалось никого, кто мог говорить по-английски, но полицейский начальник нас успокоил и просил подождать. Минут через десять появился переводчик – консьерж из соседнего отеля. Мы, перебивая друг друга, нервно объяснили, что какие-то мальчишки на пляже украли сумки со всеми нашими вещами. Полицейский терпеливо слушал, участливо качал головой, вздыхал, а потом сказал:

– Не нервничайте, господа. Сейчас найдём ваши сумки.

Неожиданно, он сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. В тот же миг в помещение вбежало около дюжины подростков. Откуда они только взялись тут, в полицейском участке? Мальчишки стали вдоль стен и не мигая смотрели на начальника. Он обвёл их строй рукой и спросил нас:

– Покажите, который из них украл ваши сумки?

Мы замотали головами и объяснили, что не видели, кто именно украл, только знаем, что какой-то мальчишка. Услышав это, полицейский вздохнул, кивнул пацанам чтобы разошлись, потом театрально развёл руки, склонил голову и грустно сказал:

– Ну, в таком случае, извините. Раз не видели, кто – ничем помочь не могу.

Мы тогда поняли, что это у них тут целая шайка и все мальчишки-воришки на этого полицейского начальника и работают, а значит – плакали наши сумки и всё, что в них. Но что было делать? Понурив головы и проклиная облачко на ладошке у Христа, мы побрели в нашу гостиницу, сознавая, что остались в далёкой стране без денег, без документов, вообще без ничего.

В гостинице мы встретили знакомую корейскую пару. Их обычно узкие глаза были широки и округлы, как у Чебурашек. Мы им рассказали про нашу потерю, а они в ответ, всхлипывая:

– Мы зашли в автобус. Народу было много, давка. Сумки плотно к животам прижимали и смотрели на них всё время. Но когда вышли на улицу, вдруг почувствовали, что сумки какие-то лёгкие стали. Посмотрели – пустые. Их оказывается снизу разрезали и всё вытащили…

Мы оказались на мели и надо было что-то предпринимать. В те далёкие годы в Америке была популярна реклама кредитной карточки «American Express», которая советовала: “Не выходите из дома без этой карточки”. Такую карточку у меня тоже украли вместе со всеми вещами. Я про рекламу вспомнил и разыскал в самом центре Рио офис этой компании. Пришёл, всё им рассказал. Они посочувствовали и сказали, что новая карточка будет готова завтра утром. Так, уже на следующий день у меня оказалась новая карточка «American Express». Жизнь начала повёртываться к нам светлой стороной. Я снял с карточки какую-то сумму наличными и мы сразу отправились пить суку маракуджа. Нам стало хорошо и легко гулять по городу – мы были бедны и пусты и красть у нас уже было нечего. Воришки на нас не смотрели.

Но как нам попасть домой в США без документов? Было ясно, что надо немедленно идти в американское консульство и просить какой-то документ взамен украденных паспортов. Что мы и сделали. У входа стоял морской пехотинец в синей форме и когда я ему нервно объяснил, что у нас украли все документы и нам срочно надо к консулу, он лениво протянул руку в белой перчатке в сторону и безразлично сказал:

– Встаньте в очередь.

И тут мы увидели длиннющий хвост понурых американцев, человек в сто. Это всё были жертвы уличных воришек за последний день. Мы встали в конец, но где-то через пару часов вышел чиновник и сказал, что уже конец рабочего дня, консульство закрывается, а поскольку сегодня пятница, то приходите в понедельник. Мы закричали:

– Как это в понедельник! У нас ведь завтра самолёт!

Но чиновник лишь махнул рукой и сказал:

– Езжайте в аэропорт, там разберутся.

А дальше было самое удивительное. Когда мы приехали в аэропорт Рио без билетов, там быстро нашли наши имена в списках. Для подтверждения, что это именно мы, я показал карточку «American Express» и этого оказалось достаточно чтобы нам поверили и посад или в самолёт. Когда приземлились в Нью-Йорке, мы сильно нервничали – как пройти без документов через паспортный контроль?

После того, как подошла моя очередь, я направился к будке и молча протянул пограничнику, который проверял паспорта у приезжих, мою карточку «American Express». Он удивлённо на меня уставился и спросил, что это за странная шутка такая? Я ему объяснил, что у нас украли все документы и это единственное, что у меня есть. Пограничник спросил, где это всё произошло, и когда я ответил: в Рио-де-Жанейро, он широко улыбнулся, отдал мне карточку и сказал:

– Ах в Рио! Тогда всё понятно. Добро пожаловать домой. Можете проходить.

Да, благодатные были времена…

 

Дело в Шляпе

Несколько лет назад мы с женой отправились в Вашингтон погулять по городу, посетить музеи и заодно повидать друзей. Конечно не в первый раз туда поехали, но всегда интересно там побывать. Если вы там ещё не были, надо поехать, не пожалеете. В центре столица очень красивая, имеет почти европейский вид и, в отличие от многих американских городов, там есть тротуары и к нашему удовольствию можно ходить ногами. Парки, памятники, бесплатные музеи, да вообще сколько угодно культуры, хотя в основном привозной или гастролирующей. Местной довольно мало. Люди искусства в Вашингтоне или около него по какой-то причине предпочитают не селиться. Не совсем понятно почему – я знаю там несколько талантливых и весьма приличных людей, которых я с удовольствием считаю своими друзьями и они совсем неплохо живут и работают. Одно мне в столице не нравится – город, как саранчой, заражён множеством прожорливых адвокатов, политиков и всяких прочих лоббистов. Но ничего не поделаешь – там, где проходят тучные стада государственных, то есть халявных, денег, всегда собираются кровососы, чтобы присосаться. Впрочем, не о них тут речь.

В один день мы вышли из совершенно замечательной Национальной Галереи Искусств и пошли в сторону Капитолия. Было лето, солнце жарило довольно свирепо и хотя дул резкий ветер, от жары это не помогало. Вот этот-то порывистый ветер со мной и напроказничал – содрал с головы соломенную шляпу, покатил по тротуару, стал злобно швырять её по дороге под колёса безучастно мчавшихся машин, а потом уволок куда-то далеко в парк – и не найдёшь. Короче говоря, пропала моя шляпа.

Но вот проблема: под жарким солнцем ходить с босой головой мне совсем не улыбалось. Надо было срочно купить взамен какую-нибудь кепку. К счастью, с этим в Америке проблем нет – продать тяжело, а вот купить это просто. На каждом углу по Пенсильвания Авеню стояли лотки, торговавшие для туристов всякой сувенирной дребеденью. Были там и такие, где продавались фуражки всевозможных цветов и с разными надписями. Цвет меня особенно не волновал, но в отношении того, что у меня на голове будет написано, я довольно разборчив. Считаю, что если я буду на себе носить по улицам некую торговую марку, эмблему какой-то фирмы или, скажем, название футбольной команды, то это для них будет реклама и мне такую кепку должны дать бесплатно. С чего это я буду их задарма рекламировать? Реклама стоит денег. Тут у нас капитализм и всё должно быть взаимно. Я вам – свою голову для вывески, а вы мне за это – кепку, а иначе я не согласен.

Моя принципиальность в вопросах рекламы сильно усложняла выбор – кепок без надписей не было. Наконец я нашёл одну чёрную, на которой был вышит герб США с авиационными крылышками и надпись «Air Force One. Presidential Crew”, то есть “Самолёт Президента. Президентский Экипаж”. Будучи патриотом Америки, я ничего не имел против того, чтобы ходить по улицам с гербом на голове, а эта надпись про военный самолёт президента и членство в его лётной команде на рекламу никак не была похожа. Поэтому я эту кепку купил, благо цена была ерундовая – всего пять долларов. Купил, сразу же надел и мы пошли гулять по Молу. Дальше примечательных событий не было, а потому и писать про нашу прогулку не стоит.

Через два дня, когда мы в аэропорту стояли в очереди на посадку в самолёт, чтобы лететь обратно домой в Калифорнию, к нам с женой подошла дежурная тётка и вежливо пригласила зайти в самолёт без очереди. Нас это слегка удивило. Подумал – может она приняла меня или мою жену за каких-то важных персон? Жена, хотя и музыкант, но в Вашингтоне никогда не выступала, а если бы и выступала, слабо верится, чтобы чёрная тётка из аэропорта бывала на симфонических концертах и её запомнила. Что касается меня, многие недавние иммигранты мне говорили, что я внешне напоминаю какого-то современного российского киноактёра. Допустим, что так, но откуда им в американском аэропорту знать российских актёров? Русские фильмы тут не идут. Так я тогда ничего не понял. Зашли мы в самолёт, прилетели домой и жизнь пошла своим чередом.

Кстати, без каких либо моих усилий или моего желания меня иногда действительно принимают за кого-то другого. Может это свойство моей физиономии? Не знаю. Вот один такой случай много лет назад. Я тогда был несколько круглее в лице и носил на нём небольшую обрамляющую чёрную бородку. Одним июльским днём мы вышли из галереи Уфицци, что в итальянской Флоренции, и направились к краю запруженной народом площади Синьории. Было довольно душно и я держал в руке белый носовой платок, которым изредка утирал со лба пот. Мы стояли с друзьями и разговаривали, когда недалеко от нас остановился огромный автобус из которого выплеснулась на площадь довольно большая группа американских туристов. Радостно улыбаясь, они бросились ко мне, а некоторые стали хлопать в ладоши и меня фотографировать. Самые восторженные из них обступили меня со словами: “Спасибо, спасибо вам огромное!”

Я от этого внимания и восторга несколько оторопел и ошарашенно бормотал:

– Пожалуйста, пожалуйста, очень рад. Но за что же вы меня так благодарите?

– Ну как же, – затараторили туристы в один голос, – вы так изумительно вчера пели, мистер Паваротти! Пожалуйста, подпишите нам программки!

Тут до меня до шло, что моя круглая физиономия, бородка, родинка на щеке и белый платок в руке сделали меня похожим на знаменитого певца, хоть я не толстый и не во фраке. Ну почему же не доставить людям немножко радости? Я им росчерком подписал программки именем Паваротти и они уехали совершенно счастливые. Хорошо ещё, что не попросили меня спеть.

Но вернёмся к нашей истории. У нас в южной Калифорнии свою новую кепку я носил постоянно, так как здесь солнце светит довольно злобно, облаков мало и следует беречься от вредного ультрафиолета. Однажды мне надо было по делам зайти в местный банк. Я подошёл к стойке и знакомая кассирша, взглянув на мою фуражку, вдруг расплылась в улыбке и сказала:

– А я и не знала, что вы летали с президентом. А который это был президент?

Вот тут до меня дошло, что мою кепку принимают за чистую монету (а американцы всё принимают за чистую монету) и в тот момент я невольно как бы оказался в роли Остапа Бендера, когда он носил фуражку с гербом города Киева. Однако, в отличие от Великого Комбинатора, я никого обжуливать не собирался, особенно в банке, но и не хотел разочаровывать кассиршу. Если ей так интересно, почему бы не доставить удовольствие милой даме? Тем более, что я обожаю розыгрыши. Поэтому я скромно ответил: “С Рэйгеном”. Разумеется, я не пилот, никогда в жизни не летал с президентами в одном самолёте, никогда их не встречал, хотя много лет назад и выполнял одну просьбу Рейгена (см. мой рассказ “Наживка” в этой книге). Кассирша была счастлива встрече с человеком, который был пилотом у президента, а мне ничего не стоило доставить ей эту минуту счастья.

Ну скажите мне – не зря потратил я пять долларов на эту фуражку?

Вот ещё такой случай. Однажды мы путешествовали на машине по Национальному Парку Скалистых Гор в Колорадо. Я был в своей фуражке с надписью про президентский экипаж. Сначала мы ехали по извилистой горной дороге и через некоторое время выехали на равнину, плоскую от гор до горизонта. Автострада была пустынна, мимо мелькали унылые кустики да валуны и на этом участке пути смотреть было совершенно не на что. Чтобы его быстрее проскочить, я нажал на газ и мы помчались со скоростью 95 миль в час. Где-то минут через десять, я заметил в зеркале, что за мной несётся полицейская машина с мигалками. Откуда она только взялась!? Пряталась, видать, за каким-то большим валуном. Вот попал! Но делать нечего, я снизил скорость, прижался к обочине и остановился. Загрустил – сейчас влепят штраф, да ещё страховка дико подскочит. Да… неприятность…

Вот сижу я в машине и уж права достал. А крузер остановился за мной вплотную. Вижу в зеркале, как из него вылазит коп женского пола и, глянув на калифорнийский номер моей машины, медленной походочкой направляется ко мне. Вот подошла, я окошко открыл, она на меня глянула, увидела мою фуражку и замерла. А надо сказать, что в моём возрасте и с такой благородной внешностью я спокойно могу потянуть на полковника, а если внимательно всмотреться, то пожалуй, и на генерала. Вот она в меня всмотрелась, встала по стойке смирно, козырнула и чеканно по военному сказала: “Сэр!” Я тоже человек воспитанный, знаю, как себя вести с дамами в форме, поэтому я тоже козырнул и в ответ чётко отвечаю: “Мэм!”. Тогда эта полицейская мэм мне вежливо говорит:

– Прошу прощения, сэр, за то, что вас остановила, но вы сильно превысили скорость.

– Да, – отвечаю, – вы правы, мэм, я действительно торопился.

– Сэр, – продолжает она, – сделайте мне одолжение. Пожалуйста езжайте медленнее. Ещё раз извините за остановку. Всего доброго.

Опять козырнула, сделала “кругом” и ушла к своему крузеру.

Ну скажите мне – не зря потратил я пять долларов на эту фуражку?

Или вот такой случай мелкий, но приятный. Жена решила в нашем кондо в Сан Диего установить систему фильтрации воды и вызвала оценщика из соответствующей компании. Оценщик, парень лет тридцати, пришёл когда меня не было дома. Уселся он за стол, щёлкает на калькуляторе и делает для неё расчёты, а она сидит нахмурившись, ибо видит, что это будет довольно дорогое удовольствие. А тут я как раз захожу в дом. Оценщик меня увидел в этой фуражке, вскочил, вытянулся и рапортует:

– Сэр, рад с вами познакомиться. Я тоже служил в авиации. Поэтому для вас даю 15 % скидку.

Ну скажите мне – не зря потратил я пять долларов на эту фуражку?

Ну и напоследок расскажу о своей поездке в командировку на Тайвань. Поскольку командировка та была от новой компании, которую я сам и основал и за всё платил из своего кармана, мне было жаль тратить 8 тысяч долларов на бизнес-класс билет, когда обычный стоил 800. Но между классами разница в комфорте большая и я это почувствовал довольно скоро. Кресла в общем салоне были узкие, рассчитаны на китайцев, которые в среднем более миниатюрны, чем мы, европейских и ближневосточных корней. А поскольку для китайцев самое любимое развлечение это еда, мои соседи по самолету все 14 часов полёта непрерывно развлекались – кушали из мисочек какую-то странно смердящую рыбу с рисом. Всё это время я сидел спрессованный в удушающей атмосфере и потому после прилета в Тайпей был зачумлённый и в совершенно разобранном состоянии. Пришлось на этот первый день отменить все дела и отправиться в гостиницу, чтобы расслабиться в горячей ванне и постепенно прийти в себя после дорожного стресса.

Когда все дела на Тайване были закончены, я приехал обратно в аэропорт и встал там в очередь на регистрацию, с ужасом предвкушая полёт домой в спрессованном состоянии и смердящей атмосфере. Единственным спасением от этого было бы сильное снотворное, но я его опрометчиво с собой не взял. Однако на мне была моя замечательная кепка, которая оказалась куда лучше снотворного. Когда подошёл мой черёд, парень в форме авиакомпании Ева, что регистрировал пассажиров, увидел мою фуражку и сказал на приличном английском: «Сэр, отойдите в сторонку». Я не понял и даже огорчился, что это он меня не регистрирует, но послушно отошёл и ждал ещё с полчаса пока очередь не рассосалась. После этого, парень у стойки меня поманил пальцем и сказал:

– Сэр, извините, что заставил вас ждать. Вот вам бесплатный upgrade в бизнес-класс.

Ну какой чудный человек! Так благодаря моей фуражке и его доброте я всю дорогу наслаждался широким креслом, чистым воздухом и бесплатным коньяком.

Нет, совсем не зря потратил я пять долларов на эту кепку.

 

Папаха

Было это году в 70-м. После окончания института я работал в НИИ и в свободное время подрабатывал нештатным кинокорреспондентом на телевидении. Я снимал разные сюжеты для вечерних новостей, писал к ним тексты для дикторов и помогал монтажницам склеивать 2-х минутные ролики. Одним холодным февральским вечером я шёл пешком домой из свердловского телецентра. На плече у меня висела довольно увесистая сумка – в ней была 16-мм кинокамера Пентафлекс и кассеты с плёнкой. На следующий день после работы я планировал снимать какой-то сюжет. Было около пяти вечера и уже совсем темно. Приятно поскрипывая под ногами падал лёгкий снежок. Кое-где тускло светили фонари, из-за снега похожие издали на огромные шары одуванчиков. Когда я подходил к гостинице «Большой Урал», я услыхал крик «Стой! Держи его!» и увидел, как прямо на меня несется какой-то тип, как мне показалось, с коробкой в руках. То ли он меня не заметил, то ли поскользнулся на свежем снегу, но со всего размаха налетел он на мою тяжёлую сумку, ойкнул, брякнулся на спину и выронил свою коробку, которая как-то завитком покатилась в сторону. Тип тут же вскочил и, забыв пр о коробку, со всех ног кинулся бежать прочь.

Я поднял «коробку» и увидел, что это вовсе не коробка, а большая каракулевая шапка. Тут же заметил, что от гостиницы ко мне бежит человек в чёрном длиннополом пальто. Его лысеющая голова была «босиком». Он подбежал и обеими руками схватил эту шапку:

– Ой спасибо вам! Ой что вы для меня сделали! Понимаете, я тут гулял, а этот вор сорвал с меня папаху и побежал! Наверное ему сувенир был нужен. Вы, дорогой, не представляете, что вы для меня сделали! Вы спасли мою голову!

Он сразу же надел папаху и тут я его узнал, ведь по всему городу были развешены афиши с портретами красавца в огромной серой папахе. Это был знаменитый экзотичный танцовщик Махмуд Эсамбаев.

Он обеими руками схватил меня за рукав и сказал:

– Меня зовут Махмуд. Пойдёмте ко мне в номер, это прямо тут, в гостинице. Мы должны отметить спасение моей головы – моя папаха и моя голова – одно и то же. Я вам так благодарен! Как вас зовут?

– Яков, вернее, Яша, – сказал я.

– Зэнт ир а ид?

Мне показалось, что я ослышался. Это было сказано на идиш – языка, которого я не знал, но на нём иногда разговаривали моя мать и бабушка и я его чуть-чуть понимал.

– Махмуд, что вы сказали? Это же по-еврейски! Вы, что еврей?

– Нет, – ответил Махмуд, – Я чеченец, обер их хобн а идише мамэ (но у меня еврейская мама). Я от неё немножко научился.

Тут у меня совсем голова пошла кругом. Сам чеченец, а мама еврейка… Как это?

Ничего больше не говоря, Махмуд схватил мою тяжёлую сумку и потащил её и меня по широкой лестнице на третий этаж гостиницы. Прошли мимо дежурной по этажу, которая, увидев Эсамбаева, выскочила из-за стола и по-военному вытянулась. Служба такая. Мы зашли в его комнату. До того я никогда не видел таких просторных номеров. Вероятно люкс. Махмуд закрыл дверь, сбросил на пол своё длиннополое зимнее пальто, но остался в своей высоченной папахе. Подошёл к серванту, достал два хрустальных бокала и открытую бутылку красного вина. Потом стащил с меня пальто, кинул и его на пол поверх своего и наполнил только мой бокал.

– А себе вы не нальёте? – спросил я.

– Я, когда работаю, пить не могу. У меня вечером концерт и скоро за мной придёт машина. Слушайте, дорогой! У вас есть время? Поедемте вместе со мной на концерт. Я вас приглашаю. Поедете?

– Да с удовольствием, – сказал я, поднимая бокал, – за спасение вашей папахи и успех вашего концерта!

– Ай, так нельзя говорить артистам! Вы совсем не тамада. Надо пожелать что-то плохое, тогда оно точно не случится, а будет наоборот. Вот, например, скажите – Махмуд, сломай ногу!

– Ну тогда, Махмуд, сломайте ногу! – сказал я со смехом.

Только я пригубил вино, в дверь постучали. Махмуд вскочил со стула, как-то по-балетному порхнул к двери и открыл. Там стоял шофёр:

– Махмуд Алисултанович, машина внизу. Музыканты уже уехали.

– Спасибо, дорогой, сейчас будем. Надо ехать, – сказал он мне, – времени совсем мало. Костюмы, понимаешь, грим… Да и размяться обязательно. Пошли.

Мы уселись в «Волгу» на заднее сидение, причём Махмуд сел не без труда – папаха никак в машину не влезала, а снимать её он не хотел. Я спросил:

– Махмуд Алисултанович…

– Нет, просто Махмуд, – перебил он меня.

– Ну, хорошо, Махмуд. А как это может быть, что вы чеченец, а мама у вас еврейская?

– О, всё совсем просто. Когда этот собака Сталин выселил всех чеченцев в Среднюю Азию, моя родная бедная мама с горя заболела и умерла. Папа никогда не мог жить без жены, он всегда потом много раз женился. И сейчас у него опять другая жена. Не помню, пятая или шестая. Когда мы приехали с Кавказа в Киргизию, он скоро женился на хорошей еврейской женщине из Одессы. Один раз в жизни правильно сделал. Она и стала моей новой мамой. Я её так люблю, вы даже не знаете! Совсем, как родную маму. И она меня, как сына, любит. Её зовут Софья Михайловна….

– Вот совпадение! – сказал я, – ведь мою маму тоже зовут Софья Михайловна…

– Как? – вскрикнул Махмуд, да так хлопнул обеими руками по сидению, что шофёр с перепугу тормознул, – вы не шутите? Это правда?

– Ну зачем мне так шутить? Просто наших мам зовут одинаково.

– Нет не просто! Это не совпадение, это символ! Мы с тобой значит вроде, как братья. Я только старший, а ты младший и теперь зови меня на ты, как брата. Понял?

– Понял, Махмуд.

– А ты что, студент? Чем вообще занимаешься?

– Да нет, я уже инженер, работаю в НИИ, а в свободное время снимаю кино-репортажи для телевидения. Вот у меня в сумке камера. Махмуд, а можно я сегодня про вас… тебя сюжет сниму для ТВ? Ну как ты танцуешь, за кулисами готовишься к номерам или там отдыхаешь?

– А почему нет? Конечно снимай, дорогой, на здоровье. Мы, артисты, это очень даже уважаем. Я только тебе буду говорить, когда не надо снимать. Не хочу, чтобы меня видели, когда я злой или не готов.

Машина подъехала к служебному входу филармонии. Там уже ждала женская толпа. Когда мы вышли из машины, дамы с визгом и криком бросились к Махмуду, протягивая программки для автографа, но он очень ловко, по-змеиному, как бы проструился меж ними к дверям, бормоча «Извините, извините, потом, потом…»

Он попросил чтобы я в зал не ходил, а оставался с ним всё время в артистической и за кулисами. В его комнате уже были разложены в ряд разные костюмы и шляпы для номеров. Видимо костюмерша всё заранее приготовила и ушла. Он разделся и стал быстро гримироваться у зеркала, а я устроился сбоку и начал снимать. Он иногда поворачивался ко мне и строил рожи, как ребёнок, высовывал язык.

Я был поражён его фантастической фигурой – осиная талия, мускулистое точёное тело без жириночки с узкой черной полосой густых волос на груди и животе. Тело божественно-античных пропорций. Если где-то и существовал идеал мужской фигуры, в тот момент он стоял передо мной. Это было особенно удивительно, ведь по балетным меркам был он стариком – 46 лет. И ещё глаза – огромные, выразительные и очень живые. Он бровями и глазами всё время будто танцевал. И руки с тонкими длинными пальцами – совершенно удивительные руки, как бы жившие своей, от тела отличной жизнью. Когда он гримировался, накладывая резкие линии и тени, и потом, переодевался в разные костюмы, его руки всегда были в каком-то мимическом танце. Он надевал новый костюм и танец рук менялся по характеру этого костюма. Он смотрелся в зеркало и порой недовольно хмыкал и менял движения. Я подумал, что вероятно, тот же танец он каждый раз исполняет немножко по-другому. Мне была знакома техника актёрской игры и потому я понял, что это не просто танцовщик, но и замечательный характерный актёр, у которого каждый жест на месте и служит делу. Я потом видел французского (вернее, еврейского) мима Марселя Марсо, но на мой взгляд, до пластики и выразительности Махмуда он не дотягивал. Вне сомнений – Эсамбаев был гений актёрского танца.

Когда он выходил на сцену, я снимал из-за кулис, как он танцует, а после танца он быстро бежал в артистическую переодеваться для следующего номера. И я мчался следом вместе с костюмершей. Во время танцев, он изредка поглядывал за кулисы, наблюдал, что я делаю, снимаю или просто смотрю. Когда он, танцуя, оказывался у кулисы, то весело подмигивал в объектив моей камеры (см. снимок, который я напечатал с 16-мм плёнки). Это был блестящий и совершенно внутренне раскрепощённый танцор. Его тело как бы излучало энергию и сияние. Я не удивился, когда много позже узнал, что на фарси «Махмуд» означает «сверкающий».

Когда концерт кончился, он был совершенно измождён и я ему сказал:

– Махмуд, тебе надо идти и выспаться. Езжай в гостиницу. А я пойду домой.

– Хорошо, – устало сказал он, – но пожалуйста приходи завтра опять. Можешь быть часов в 12? Мы ведь не договорили. Я хочу тебе рассказать про свою маму, а ты мне расскажешь про свою.

Назавтра ровно в полдень я шёл по гостиничному коридору к его номеру. Навстречу мне поднялась из-за стола суровая бабища – дежурная по этажу:

– Вы к кому идёте?

Я сказал, что иду к Эсамбаеву по личному приглашению. Она недоверчиво посмотрела на меня, но отошла в сторону и стала кому-то звонить по телефону, а я постучал в дверь.

– Не заперто! – услышал я голос Махмуда и зашёл. Посреди комнаты на ковре почти голый в одних плавках Махмуд стоял на голове, опершись локтями в пол. Не меняя позы, он сказал:

– Садись, отдыхай. Я скоро закончу.

Махмуд продолжал разминку похожую на йогу, но с резкой и неожиданной динамикой, с выкручиванием рук и ног и быстрым заплетанием тела в какие-то невероятные узлы. Потом он встал, ушёл в ванную комнату и скоро вернулся в халате и папахе. Похоже, что он её снимал только когда стоял на голове или спал. Похлопал меня по плечу и сказал:

– Ну что, братец, ты завтракал? Голодный? У меня вот тут на столе творог, орехи и сыр. И чай. Угощайся.

– Нет, спасибо, я не голодный. А ты сам ел?

– Давно поел. У меня с этим делом строго. Я ведь ем только один раз в день, рано утром. Иначе мне форму не выдержать. Но ты не стесняйся, ешь пожалуйста. И расскажи-ка мне про свою маму.

– Особого нечего рассказывать, – начал я, – она человек обычный, работает архитектором. Даже не знаю, что тебе рассказать… Разве, что это. В её молодости был эпизод, без которого я бы на свет не появился. Перед самой войной, ей было 19 лет и она жила в Витебске. Была она чемпионкой Белоруссии по стрельбе из мелкокалиберной винтовки. Тогда это был популярный спорт – готовились к войне. А когда началась война и немцы подходили к Витебску, её брат ушёл на фронт и погиб. А всю её девчачью стрелковую команду вызвали на сборный пункт и сказали, что их забросят к немцам в тыл на парашютах. Кто-то из девчонок спросил: «А какое нам выдадут оружие?» Ответ был в духе того времени: «Никакого оружия у нас для вас нет. Когда приземлитесь, убьёте немцев подручными средствами, завладеете их оружием и будете с этим оружием воевать. На сборы два часа».

Моя мать прибежала домой и стала складывать рюкзак. Её мама, то есть моя бабушка, сказала:

– Где ты пропадала? Собирайся скорее, последний поезд уходит. Надо бежать на вокзал.

– Я в эвакуацию не еду, – сказала моя будущая мать, – нас с девочками забрасывают на парашютах к немцам в тыл воевать.

– Ты эту дурь из головы выбрось! Я тебя сейчас заброшу в вагон, и тогда будет тебе наш тыл, а не в немецкий!

Бабушка была строга, физически сильна и возражений не терпела. Возник большой скандал. Бабушка её сначала заперла в комнату, чтобы проревелась, а потом силой уволокла на вокзал и запихала в последний поезд, что уходил на восток. Ехали они долго, под бомбёжками и обстрелами, но выжили. Так она попала на Урал, там вышла замуж и родился я. А потом, уже после войны, мать узнала, что её подружек, которых забросили на парашютах, немцы ещё в воздухе перестреляли и никто живой даже не приземлился. Вот такая история…

Махмуд помолчал, а потом сказал:

– Да, страшно это всё. Судьба. А моя вторая мама тоже попала в эвакуацию, но не на Урал, а в Киргизию, и там с моим отцом познакомилась. Я тогда только с фронта приехал и в госпитале был. Меня в ногу ранило, когда я перед бойцами танцевал и вдруг начали бомбить.

Махмуд отдёрнул полу халата и показал шрам на ноге, а потом продолжил:

– Она за мной так ухаживала, так кормила, как будто хотела чтобы я стал толстый, как курдюк у барана. Кормить это для идише мамэ главное удовольствие. Тогда это было совсем непросто, особенно после высылки, когда мы голодали и я мало зарабатывал. Как она готовила всякие еврейские кушанья, ума не приложу. Я такого вкусного потом никогда не ел. Шейку, цимес, я уж забыл, что ещё… Даже сейчас, когда во Фрунзе приезжаю, всё старается меня накормить, хотя старая стала. Но ты видишь – я ведь почти ничего есть не могу. Обижается…

Когда я ещё совсем молодой был, она меня как-то раз спросила:

– Мойше, почему ты танцуешь всё за разных народов, а еврейского танца у тебя нет? Станцуй для мамочки.

– Как же я могу это танцевать? – отвечаю, – я ведь никогда не видел еврейских танцев.

Она тогда говорит:

– Вот смотри, я тебе покажу руками, а ты танцуй всем остальным.

И она одними руками стала мне показывать. Сама была толстая, ноги у неё болели, но руки были такие живые, такие умные. И я всё понял. Сам танец придумал, ей показал и она говорила, вот тут хорошо, а тут надо поменять. Я когда делаю танец какого-то народа, мне надо понять этих людей. Много про их культуру читаю, обязательно надо мне знать, что они любят, как плачут, как говорят. Без этого танца не будет, одна пародия. Я тогда взял книгу Шолом-Алейхема про Тевье-молочника, прочитал и, думаю, что понял, как надо танцевать по-еврейски. А потом, когда я уже хорошо это танцевал, она меня с собой водила в гости к своим подружкам из Одессы и даже на еврейские свадьбы. Я разные для них танцы делал, и Фрейлехс, и про портняжку-оборванца. Я танцевал и все говорили: «Смотрите, какой у Софы хороший еврейский мальчик!».

А потом я стал работать в Киргизском театре и у мамы было в зале своё место. Она всегда приходила на мои спектакли и все говорили: «вот Мишина мама сидит». И ты знаешь, вдруг мне после каждого выступления стали цветы подносить. В театре как это делается, не знаешь? Зрители цветы не приносят, это только дирекция покупает или родственники. Я ведь тогда считался сосланный чеченец, вроде как «фашист», дирекция мне цветы боялась давать, хотя ко мне хорошо относились. А тут вдруг каждый день цветы дарят, даже после каждого акта в спектакле выносили на сцену. Как так? Потом узнал, это мама цветы покупала. Я спросил, откуда у неё деньги и она мне сказала:

– Мойше, я собирала деньги себе на похороны. Так когда я умру, какая разница, как меня похоронят? Вот на эти деньги я тебе цветы заказываю, чтобы все видели, какой у меня замечательный сын.

В 53-м году когда слухи пошли, что евреев выселять будут, как чеченцев, я маме сказал, что куда она поедет, я с ней поеду. Никогда её не оставлю. Я очень переживал, когда отец её оставил и на другой женился. Ему всегда новая жена была нужна. Я с ней очень дружу и люблю её. И дочка моя Стеллочка, когда маленькая была очень бабушку любила и теперь тоже, когда взрослая совсем стала…

Однако заговорились мы, у меня ведь в четыре часа самолёт, лечу во Фрунзе – мой любимый город. Мне там всегда хорошо. Подожди меня, я сейчас, быстро…

Он встал, собрал со стульев свои вещи и ушёл в другую комнату. Минут через десять вернулся одетый и с чемоданом в руке:

– Я в сборе. Пойдём, погуляем немного, пока машина не пришла…

Он надел пальто и мы спустились вниз. Гулять с ним по городу было непросто – его знаменитая папаха была видна за версту. Люди узнавали его, подходили, руку жали, автографы просили. Видно было, что ему это нравилось. Он охотно со всеми здоровался, разговаривал, подписывал разные бумажки. Чуть на самолёт не опоздал.

Таким я его и запомнил – удивительно одарённым, весёлым и добрым. Да просто это был хороший человек.

 

Две жизни одного человека

Тёплым июньским вечером 1991 года, я сидел у одного из многочисленных круглых столиков, расставленных, как грибы, на зелёной поляне перед огромным балдахином сцены. Это был летний концерт на открытом воздухе симфонического оркестра Сан Диего – города на самом западном юге Америки. Я сидел один, так как моя жена скрипачка ушла на сцену. Перед концертом она сказала:

– Тут к тебе подсядет отец моей приятельницы-чешки из оркестра, ты уж будь с ним поприветливее. Он, кстати, говорит по-русски, хотя американец. Приехал к ней в гости из Питера.

Американец из Питера в гости к чешке? Занятно… За несколько минут до начала концерта к моему столику подошёл сухощавый господин среднего роста, лет 75-и, и с заметным американским акцентом сказал по-русски:

– Здравствуйте, меня зовут Иосиф Вениаминович. Можно просто – Джо. Моя дочь сказала, что вы тоже говорите по-русски.

– Да, – ответил я, – ещё как говорю! А вы, Джо, как я слышал, из Питера? Надолго в наши края?

– Приехал на месяц к детям. У меня, знаете, тут в Калифорнии две дочки и сын. И ещё сын в Праге. А вы сами давно из России?

– Порядочно, – ответил я, – не был там более 15 лет.

– Ага, – сказал Джо. Помолчал и спросил:

– А когда вы возвращаетесь обратно?

Я опешил:

– То есть как возвращаюсь? Я обратно не собираюсь. Я живу в Америке, здесь мой дом, моя семья…

– О, это вы делаете большую ошибку. Вам надо обязательно возвращаться. Всем надо возвращаться в Россию. Америка загнивает и здесь всё будет плохо, а Россия – на подъёме. Скоро там всё будет хорошо. Там – будущее. Обязательно возвращайтесь!

«Кокой-то сумасшедший», – подумал я и вслух сказал:

– Давайте лучше слушать музыку.

* * *

В 1905 году на Эллис Айлэнд в Нью Йорке, который был главным въездом иммигрантов в Америку, прибыла новая группа из Европы. На регистрацию стояла молодая семья Збарских из маленького еврейского местечка на Украине. Иммиграционный чиновник был в затруднении – никак не мог выговорить и записать по-английски их странно-звучащее имя: Забр-барр-рыски– … потом плюнул, махнул рукой и записал просто: Барр. Эта фамилия за ними и закрепилась. Вениамин и Ревекка Барр поселилась в Нью-Йорке, английского не знали, ходовой профессии не было, а потому жили в полной нищете. Один раз за неуплату их вышвырнули на улицу. Перебивались с хлеба на воду, но всё же как-то жили и помаленьку приспосабливались. Появились сыновья Артур и Берни, дочь Айрис, а в новогоднюю ночь 1916 года родился Джоэль.

Когда дети подросли, им пришлось идти работать. Денег на учёбу не было, но Джоэль рвался учиться. Единственный в Нью Йорке с бесплатным обучением был Сити Колледж. Туда он и поступил, чтобы изучать электротехнику. Учился он жадно и скоро стал первым среди соучеников. Как и везде, студенты подразделялись на демократов и республиканцев. Однако в этом колледже, где учились в основном бедняки, взгляды были весьма радикальные. Выходила даже подпольная коммунистическая газета «Учитель и Рабочий». Половина студентов была последователями Троцкого, а остальные – Сталина. Джоэль примкнул к сталинистам и вступил в Лигу Молодых Коммунистов (комсомольцев), руководимую его приятелем Джулиусом Розенбергом.

Тут бы надо кое-что разъяснить. Многие думают, что в прошлом веке США были населены в основном выходцами из Англии, Шотландии и Голландии. Но это совсем не так. Пока не понаехали миллионы азиатов и «латышей» (из латинской Америки), самая большая этническая группа были немцы. Под конец жизни Гитлер с надеждой смотрел на Америку, как на страну будущего возрождения 4-го Рейха. После его прихода к власти в 1933 г. и введения в Германии официального антисемитизма, многим американским немцам это пришлось по душе и в США стали евреев прижимать сильнее. Их не допускали во многие клубы и курорты, была 10 % квота в университетах, не брали на работу в банки, не допускали к управлению многими фирмами, не продавали им дома в определённых районах. Разумеется это ни в какое сравнение не могло идти с тем, что творилось в Германии и позже в СССР конца 40-х, начала 50-х годов, но всё же для евреев США это было весьма болезненно. Некоторые из этих ограничений продержались вплоть до конца 60-х годов.

Американские евреи считали СССР, во главе со Сталиным, единственным реальным противовесом фашизму и вообще антисемитизму, в том числе американскому. Про те ужасы, что творились в советской стране, они кое-что слыхали, но полагали это внутренней политической борьбой, не имеющей к евреям никакого отношения. Сталина, то есть Дядюшку Джо, они уважали и даже любили. Один мой знакомый американец рассказывал: «В 30-е годы моя мамочка так обожала Дядюшку Джо, что когда она слышала его имя, у неё случался оргазм». С высоты нашего исторического опыта нам это странно слышать, но в те далёкие годы из Америки коммунизм ещё не виделся кошмаром и тупиком, так что неудивительно, что зелёная американская молодёжь, особенно еврейская, в 30-е и 40-е годы воспринимала марксизм с симпатией. Куда более удивительно нынешнее время, когда многие университеты в США и Европе всё ещё являются рассадниками коммунистической заразы – жизнь ничему не учит этих яйцеголовых. Так что будем пока хоть немного снисходительны к молодому Джоэлу Барру и его друзьям.

В 1939 году он вступил в Американскую компартию. После окончания колледжа устроиться на работу было сложно, но один работодатель на еврейское происхождение внимания не обращал. Это было военное ведомство и в 1940 году Джоэль и его друг Джулиус Розенберг устроились инженерами в армейскую электронную лабораторию в Нью Джерси. Сначала Джоэль работал чертёжником, потом технологом и затем в ОТК, где проверял качество нового совершенно секретного устройства, названного «радар». Даже само это слово было тогда секретным. Должность давала Джоэлу доступ ко всем чертежам и документам. Через два месяца друзья-коммунисты были завербованы советской разведкой. Им объяснили, что они смогут реально помогать Москве в борьбе с фашизмом, копируя чертежи «радара». Джоэлу дали фотоаппарат Лейка и запас плёнки. Однако в феврале 1942 г. контр-разведка проинформировала лабораторию, что Джоэль – член компартии, и его сразу уволили.

Безработным он был недолго – недели три, а затем устроился в фирму «Вестерн Электрик», где по обычной американской безалаберности тоже получил доступ к весьма секретной технической информации. Сам он уже не управлялся с огромным потоком секретов и привлек к шпионской работе своего близкого друга грека Сарантопулоса, сократившего в Америке своё имя до Альфреда Саранта. Оба они были хорошими инженерами, но Сарант вдобавок был ещё авантюристом и прирождённым подпольщиком, которому все эти шпионские штучки щекотали нервы и давали сильный всплеск адреналина. Московский Центр присвоил Саранту кличку «Хьюз», Джоэлу – «Мэтр», а Розенбергу, который стал фокусом всей группы, – «Либерал».

Этель и Джулиус Розенберг

В разведгруппу Розенберга кроме Барра и Саранта, входили Мортон Собел (Соболевич), Давид Гринглас (брат Этель – жены Джулиуса), Гэри Голд, Вильям Перл и Вивиан Глассман, невеста Джоэля. Из всей группы только Сарант не был евреем.

Барр добывал наиболее ценную информацию. Вместе с Сарантом, работавшим тогда в Лабораториях Белла, он смог скопировать и передать СССР более 9 тысяч документов о доброй сотне систем новейшего оружия. Вот далеко не полный перечень: наземные и авиационные радары, системы наведения огня, управляемые бомбы, радио-взрыватели, системы опознавания самолётов «свой-чужой», приборы обнаружения подводных лодок, детали технологий производства разных типов оружия. Другие члены группы достали и передали Советам 12 тысяч чертежей первого американского реактивного истребителя, не говоря уж об атомных секретах, получаемых из Лос Аламоса от Фукса и Холла. Позже специалисты оценивали информацию Барра, Саранта и их коллег по шпионажу как весьма существенный вклад в создание Советским Союзом новых типов оружия во время 2-й Мировой Войны, атомной бомбы и успешное противостояние Америке во время корейской войны. Так что СССР был у этих людей в неоплатном долгу. Буквально неоплатном, так как Москва им не платила и лишь изредка давала деньги на прямые расходы.

Джоэль был поразительно разносторонним человеком, обожал музыку, устраивал концерты в своей Нью Йоркской квартире в доме No. 241 на 97-й Улице Вест, где он жил с матерью, и вечерами часто музицировал сам – играл на альте и рояле. Он собрал огромную коллекцию грампластинок и в его комнате классическая музыка звучала непрерывно. Были у него подружки – сначала Лэйн Гольдфарб, а затем появилась невеста Вивиан Глассман. Его женатый приятель Альфред Сарант был большой ходок и умудрился соблазнить свою соседку Кэрол Дэйтон, мать двоих детей.

Когда в 1947 году Джоэль работал в «Спэрри Джайроскоп», им снова заинтересовалось ФБР и его опять уволили. Я видел сотни страниц его дела в ФБР – копали глубоко и широко, следили, опрашивали всех его друзей, знакомых, бывших сотрудников, соседей. Он заметил слежку и решил, что пора, как говорится, брать ноги в руки.

Осенью 1947 года он продал свою большую коллекцию грампластинок. Вместе с деньгами, полученными от Александра Феклисова, его контакта в советском консульстве, этого было достаточно для побега. Феклисов передал ему разработанный в Москве подробный план заметания следов. Джоэль сказал Вивиан, что собирается поехать на учёбу во Францию и позвал её с собой. Однако затем, не сказав ничего ни матери, ни невесте, он сел на пароход, уходящий в Южную Африку, а через некоторое время из Иоганесбурга перебрался в Париж. На этом все его связи с Америкой были прерваны, писем он никому не писал, хотя ФБР разузнало его парижский адрес. Он снял комнату и занялся музыкой. Смог даже уговорить знаменитого композитора Оливера Мессиана давать ему уроки композиции.

Что касается Саранта, в 1949 году его вызвали на допрос в ФБР, но пока что не арестовали. Весьма ловко он обманул слежку, а затем, бросив жену, удрал в Мексику вместе со своей любовницей Кэрол, тоже бросившей мужа и двух детей. Там они вошли в контакт с польским посольством и их упрятали на конспиративную квартиру в Мехико на несколько месяцев, изменили внешность (грим, парики), выдали фальшивые документы – всё, как в шпионских романах, – а потом безлунной ночью через реку переправили в Гватемалу. Оттуда на польском грузовом корабле они уплыли в Касабланку, а затем их перевезли в Варшаву.

Джулиуса Розенберга, его жену Этель, её брата Давида Грингласа и практически всю оставшуюся группу арестовали в 1950 году. В газетах писали, что Джулиус заявил: «США совершили большую ошибку, не поделившись атомными секретами с СССР, и наш долг был эту ошибку исправить». Гринглас и Голд стали сотрудничать со следствием и тем избежали сурового наказания (получили 10 лет), а Джулиус и Этель в 1953 году после суда были казнены на электрическом стуле.

Джулиус на электрическом стуле

* * *

Новость о казни друзей потрясла Джоэля. От потрясения он никогда не оправился и этого Америке простить не мог. Много лет спустя, когда мы сошлись ближе, во время его наездов в Калифорнию мы часто беседовали у меня дома на веранде, попивая крепкий кофе или граппу. Как-то он мне с горечью сказал:

– Советский Союз честнее Америки. В России убивали невинных людей, но потом их всё же реабилитировали. А вот в Америке убили Розенбергов и не реабилитировали!

– Джо, – возразил я, понимая, что в нём говорит старая боль потери, а не логика, – во-первых, смешно сравнивать масштабы, а во-вторых, вы мне хотите сказать, что Розенберги были невиновны?

– Неважно! Не было у них никаких доказательств! Они всё сфабриковали!

– Ну, допустим даже, что нет каких-то доказательств, – сказал я, – но по-честному, вы ведь знаете правду – они что, действительно невинные жертвы?

– Это, как посмотреть. Джулиус просто был почтовым ящиком. Он иногда переснимал документы и передавал плёнки связникам – вот и всё. Чепуха! А Этель вообще ничего не делала. Смотрела иногда, как муж работал. Это ведь мы всё доставали, а они просто были на связи. Так за это на стул сажать!?

Наверное он был прав. Большая рыбка уплыла, а мелкую зажарили. Буквально. Хотя сравнивать, кто честнее – СССР или США – всё же наивно. Это в нём явно говорил заскорузлый коммунист, каким он на удивление остался до конца своих дней.

Но вернёмся к нашей истории.

Как только в газетах появились сообщения об арестах советских шпионов в США, Джоэлу и его московским руководителям, с которыми он постоянно был на связи, стало ясно, что оставаться в Париже опасно. Июньским утром с маленьким баулом в руках и альтом в футляре через плечо он вышел из своей квартиры и пошёл в сторону Опера Гарнье. Немногие прохожие вероятно думали – вот музыкант идёт на репетицию. Он свернул за угол и… исчез навсегда. С этого момента Джоэль Барр перестал существовать. Так закончилась его первая жизнь.

На следующий день дипломатическая машина чехословацкого посольства во Франции подъехала к терминалу аэропорта Орли. Из неё вышел элегантный молодой человек в шляпе и с небольшим чемоданчиком в руках. При посадке в самолёт компании CSA он предъявил паспорт на имя Джозефа Берга, гражданина Южно-Африканской Республики. Отныне и до конца жизни это стало его новым именем. Фамилию Берг он взял в память о друге, отбросив первую часть «Розен». Самолёт взлетел и взял курс на Прагу.

* * *

С Праги началась его вторая жизнь. Если раньше мистер Барр крал чужие секреты, то товарищу Бергу теперь предстояло секреты создавать. Сначала он работал на чешском предприятии Тесла, а в начале 1951 года его привезли в Москву, где он встретился со старым другом Альфредом Сарантом, который теперь тоже имел новое имя: Филип Старос. Через некоторое время Берг и Старос вместе с Кэрол Дэйтон, той самой что бросила в Нью Йорке мужа и двух детей, были отправлены работать в Прагу. Там Джо вскоре женился на чешке, которая родила ему двух дочерей и двух сыновей. Свою старшую дочь он назвал Вивиан в память о своей невесте из первой жизни.

В Праге друзья возглавили небольшой инженерный коллектив в 30 человек и занялись разработкой аналогового компьютера – передний край техники в то время. Там же они создали зенитную батарею с компьютерным управлением. Если в Америке они были просто хорошими инженерами, то в новой жизни их профессиональный уровень вырос во много раз. Имея американский опыт и хорошо понимая, куда движется электроника, они предложили строить компьютеры не на вакуумных лампах, а на транзисторах, которые лишь недавно были изобретены в США.

Джо Берг и Филип Старос

В 1955 году Старос и Берг встретились в Праге со своим знакомым по Нью Йорку агентом КГБ А. Феклисовым и рассказали ему о своих идеях по созданию в СССР новой отрасли – микроэлектроники. Тот передал этот разговор министру авиации Дементьеву и зимой 1956 г. Старос и Берг переехали в Питер, где специально для них была создана лаборатория СЛ-11. Всего за два года их лаборатория выросла с двух человек до двух тысяч. Они разработали первый авиационный бортовой компьютер, элементы ферритовой памяти, гибридные электронные схемы, радио-приборы слежения за спутниками Земли и многое другое. Самым значительным достижением был «Узел» – компьютерная система управления торпедным огнём для подлодок. С модификациями, «Узел» был на вооружении подводного флота СССР почти 50 лет.

В 1962 году лабораторию посетил Сергей Хрущёв, которому они объяснили, что теперь мощь государства определяется не тоннами выплавленной стали, а новыми технологиями и поделились своей идеей о создании в СССР центра микроэлектроники, наподобие Силиконовой Долины в Калифорнии. Сергей рассказал про это своему папочке и Никита идеей загорелся – ещё о дна возможность догнать и перегнать Америку! Он дал команду, колёса завертелись и совсем скоро на официальной церемонии в августе 1962 года Старос забил первый колышек в будущий «Научный Центр» микроэлектроники в Зеленограде под Москвой.

Центр строился, Старос носился между Питером и Зеленоградом, Берг дольше оставался в Питере и они продолжали работать над новыми проектами. Это были неразлучные партнёры и особенно хорошо им работалось в паре – в чём-то был сильнее один, в другом – другой. В Советской стране грек Старос, в отличие от еврея Джо Берга, продвигался по служебной лестнице быстрее. В немалой степени этому способствовал его организаторский талант.

Старос и Берг показывают Хрущёву настольный компьютер УМ-2

Жили они по советским меркам весьма комфортабельно: удобные квартиры, зарплата 800 рублей в месяц – в полтора раза больше, чем у зам. министра. Для Джо это была самая счастливая пора его второй жизни. Семья жила на два дома: Питер и Прага – два прекрасных европейских города. Проворный Джо даже ухитрился завести в Питере ещё одну неофициальную жену. Работалось интересно и плодотворно. За разработку настольного компьютера УМ-1 (прообраз десктопов) Берг и Старос получили Государственную премию. Создавали электронику для Космоса по заказам Королёва, новые управляющие системы для оружия и даже кое-какие гражданские приборы. Интересно, что ЦРУ знало об этих разработках и американские эксперты из РЭНД Корпорэйшн оценивали их весьма высоко, не догадываясь, откуда ноги растут.

Прошлое Берга и Староса держалось в строжайшем секрете и даже жена Джо узнала его настоящее имя лишь 20 лет спустя. Разумеется все понимали, что они иностранцы (говорили они по-русски с весьма заметным акцентом), а потому местное начальство с традиционной российской ксенофобией относилось к ним более, чем с неприязнью. Пышно цвели интриги и распускались сплетни – лидерство в новых технологиях отдавать чужакам не хотели. Не желавший привыкать к советским порядкам вспыльчивый и настырный Старос часто конфликтовал с начальниками и да же с министром Шохиным. Сильно им портил кровь второй секретарь ленинградского обкома зоологический антисемит Романов.

В 1964 году после снятия Хрущёва, который опекал Староса и Берга, академик Пётр Капица посоветовал Старосу уехать с глаз начальства долой, да так далеко, что дальше некуда – во Владивосток. Что он и сделал, и во Владивостоке создал отдел искусственного интеллекта в Институте Автоматики. В 1979 г. всего за несколько часов до голосования в Академии Наук по избранию его академиком, Филип Старос скоропостижно умер от инфаркта сердца. Его спутница Кэрол Дэйтон, которую теперь звали Анной Петровной Старос, лишь 10 лет спустя смогла уехать в Америку, в этот раз оставив в России четверых детей от Филипа. Она решила вернуться к своему давно брошенному супругу. Звучит, как фантастика, но бывший муж после 40 лет принял беглую жену. Да, бывают в жизни чудеса…

* * *

Джо, хотя и выросший в свободной стране, всё же был классическим коммунистом, а коммунисты всегда знают, как надо жить другим. Вот и он, несбывшийся музыкант, решил, что все его дети должны учиться в Ленинградской консерватории. По секретному правилу, установленному ещё Сталиным, дети нелегальных разведчиков имели право поступать в любой ВУЗ без экзаменов. Так все четверо детей Джо поступили в ленинградскую консерваторию и стали музыкантами.

Через 40 лет после побега, Джо впервые приехал в США в 1990 году. Год спустя, в свой второй приезд, он подал заявление на получение американского паспорта, написав, что он потерял старый ещё в 1950 году в Праге. Поразительно, но через пару недель ему по почте прислали новенький американский паспорт. Мало того, он даже стал получать американскую пенсию. Я спросил его:

– Джо, а вы не боитесь сюда приезжать? Ведь для вас срока давности не существует.

– Ничего они мне не сделают, – сказал он, – если меня возьмут, будет публичный суд и им придётся раскрыть Венону, а на это они никогда не пойдут.

Я тогда не понял, о чём он говорит, а он не пояснил. Лишь через несколько лет, когда Венону рассекретили, я узнал, что это был многолетний сверхсекретный американский проект по дешифровке советских разведывательных, военных и дипломатических сообщений. Через Венону и была разоблачена группа Розенберга.

Однажды он мне сказал:

– Поехали со мной в Вашингтон. Я познакомлю вас с моим другом Морти Соболевичем. Это замечательный американский коммунист.

– Джо, – ответил я раздражённо, – из «замечательных коммунистов» я могу общаться только с вами, а на других коммуняк, американских и прочих, мне глубоко наплевать. Я на них вдоволь насмотрелся ещё в СССР. Так, что – увольте…

Позже я пожалел, что отказался. Тогда не знал, что он говорил о М. Собеле, подельнике Розенбергов, который избежал электрического стула и отсидел более 12 лет. Было бы интересно познакомиться с ещё одним членом знаменитой разведгруппы и узнать, как он оценивает своё прошлое по прошествии полувека.

Автор и Джо на его 80-летии (1996)

Дочь Джо Вивиан предложила моей жене отпраздновать 80-летие отца у нас дома, благо места было много. Разумеется мы согласились и в январе 1996 г. устроили вечеринку. Дочка, как и многие чешки, была чудной поварихой и стол ломился от кнедликов с грибами, пирогов с рыбой, мясом по-богемски – да разве всего упомнишь! Из Нью Йорка приехали родственники Джо, которых он не видел много лет. Встреча была трогательная, хотя мы чувствовали у них некоторый эмоциональный напряг.

Несмотря на свои 80 лет, Джо всегда был энергичен и полон идей. Две вещи постоянно его занимали – как заработать деньги и как помочь России выйти из тупика, в котором она оказалась после развала СССР. Как-то раз, он принёс мне пачку технических набросков и объяснил, что изобрёл машину для изготовления микросхем кустарным способом. Эту штуку можно было установить на любом кухонном столе и клепать чипы дома. Идея была технически блестящая, но…

– Вы что же, хотите чтобы русские делали чипы на кухне, как китайцы при Мао пытались выплавлять сталь в каждом дворе? Это же абсурд! – сказал я. Но он не унимался, видать кипела в нём еврейская кровь – всё искал способы спасать Россию.

Я подарил ему копию моей книги «Adventures of an Inventor”, где я описывал свой опыт изобретательского бизнеса. Книгу он прочёл и сильно возбудился:

– Её надо обязательно перевести на русский язык. Она будет большой помощью российской молодёжи, которая захочет заняться бизнесом.

Я ответил, что у меня нет времени на перевод и вообще сомневаюсь, что американский опыт окажется полезен в России. Но он стоял на своём. Сказал, что через два дня едет обратно в Питер и остановится на несколько дней в Москве, где у него на примете есть хороший переводчик. Он попросил у меня доверенность и права на русское издание. Я быстро отпечатал бумаги, подписал, отдал ему и он улетел в Москву. Я не знал, что вижу его в последний раз.

Где-то через неделю его дочь позвонила и сказала, что с отцом приключилась беда. По пути в Москву он простудился, у него началась сильная ангина и поднялась высокая температура. Его отправили в какую-то больничку на окраине Москвы и сообщили детям в Америку. Когда дочь и сын прилетели, они смогли перевести Джо в лучшую клинику, но там никаких лекарств кроме пенициллина не было. Связались даже с мэром Москвы Лужковым. Просили, чтобы помог человеку, которому СССР был так многим обязан, но тот лишь отмахнулся. У Джо развился абсцесс горла и начался сепсис. Через несколько дней его не стало. Ему было 82 года.

* * *

Я часто задавал себе вопрос: как такой всесторонне талантливый человек мог до конца верить в коммунистическую утопию? Он что, не понимал? С его-то умом? Единственное объяснение, которое я нашёл – эмоциональное нежелание понять, что в молодости он соблазнился дудочкой крысолова. После чего всё у него было просто замечательно: семья, деньги, комфортабельная жизнь, интересная работа. А когда всё это кончилось, то не достало ни душевной смелости, ни желания признать, что мог бы он прожить лишь одну жизнь. Не ошибись он в первой жизни, стал бы он в Америке крупным учёным, или музыкантом, или основал электронную фирму, вроде ИНТЕЛа, да мало ли что!

Он полюбил Россию и верно ей служил, но всё, что он для неё сделал в конце концов оказалось никому ни нужно, заброшено и забыто. Как и он сам. Страшна ему была мысль о том, что зря разломал он свою жизнь на две части и нет пути обратно. Потому-то всю свою вторую жизнь он гнал эту мысль и прятался от себя во лжи.

 

Потомок Красного Рыцаря

Без малого тысячу лет назад в городке Альби, что на юге Франции, появился рыцарский орден альбигойцев – борцов за всеобщее равенство, братство и социальную справедливость. Ну прямо призрак коммунизма, и хочется спросить – а где такие прогрессивные идеи не возникали? Было это всегда – и в древней Греции, и в античном Иерусалиме (Христос был одним из таких уравнителей), и поближе к нам по времени были Сен-Симон, Томас Мор, Маркс, и Мао. Да разве перечислишь всех наивных или хитрых утопистов-коммунистов!

Как всегда идеи всех уравнять и всё поделить очень нравились тем, у кого ничего не было, и совсем не нравились тем, у кого что-то было. Вот и с краснознамёнными альбигойцами та же история. Поскольку власть и деньги были у церкви, альбигойцев объявили еретиками и папа натравил на них инквизицию. Их кидали в тюрьмы, жарили на кострах и через несколько веков дело закончилось варфоломеевской ночью, когда резали не только гугенотов, но и всех прочих еретиков. Вернее, не закончилось, так как идею убить нельзя, как говаривал киношный анархист Лёва Задов. Когда началась резня, альбигойцы поняли, что дело плохо, выбрали четырёх рыцарей, чтобы они спаслись из Парижа, и тем сохранили идею всеобщего равенства и братства для будущих поколений. Из четырёх красных рыцарей выжил лишь один по имени Theremin. От него и пошла долгая родословная, где появилось множество мыслителей, включая утописта Сен-Симона. Были там ещё ученые, поэты, врачи, ремесленники, музыканты – что и говорить, талантливые гены шли от этого рыцаря. Ветви рода росли, множились и одна веточка протянулась в Российскую Империю, где в Санкт Петербурге в 1896 году родился мальчик Лёва, фамилия которого на русский лад писалась Термен. О нём и пойдёт здесь рассказ.

Родовой герб Терменов. Надпись на ленте: «Не более, не менее»

* * *

В нём смешались разные гены: французы и немцы по линии отца, поляки и русские по матери. Такой коктейль, как часто бывает, выдал совсем неординарную личность. С юного возраста потомка альбигойского рыцаря потянуло к музыке – стал играть на виолончели. А ещё проявился у него недюжинный научный интерес. Увлёкся электричеством, запоем читал работы Фарадея и Теслы. Особенно привлекали его высокие частоты и большие напряжения. Была домашняя физическая лаборатория, где он придумывал и ставил электрические опыты. Так же имел дома маленькую обсерваторию, где через свой телескоп открыл новую не то комету, не то астероид. Когда ему было 14 лет он собрал соучеников в зале гимназии для показа своих электрических опытов. У них над головами на высоте 3 м протянул провода с напряжением в 300 тысяч вольт от трансформатора Теслы. Потом взял в руку металлический стержень и стал подносить его к проводам. Возникал электрический разряд и гудящий звук, тон которого менялся в зависимости от расстояния до провода. Манипулируя стержень, Лев, как на виолончели, сыграл мелодию “Эй ухнем!” и понял – электричество может превращаться в звук. Про него заговорили, появились хвалебные статьи в петербургской печати.

Окончив гимназию, Лев поступил в консерваторию по классу виолончели и одновременно в Петербургский Университет сразу на два факультета – физики и астрономии. Когда началась Первая Мировая Война, из университета перешёл он в Военно-инженерное училище и параллельно ещё учился в офицерской электро-технической школе. Так, ещё до большевистской революции, Термен получил три диплома о высшем образовании.

Играла в нём кровь его предков альбигойцев – революцию он принял с восторгом и до последних дней своей долгой жизни оставался верующим коммунистом. Именно верующим, а не думающим. Много лет спустя меня с Терменом познакомил цвето-музыкант из Казани Булат Галеев, который впоследствии написал о нём книгу «Советский Фауст», имея в виду, что тот продал душу дьяволу. Я слышал от Булата о встречах Термена с Эйнштейном и попросил Льва Сергеевича рассказать об этом. Но он лишь отмахнулся: «Да что вы все заладили – Эйнштейн да Эйнштейн! Мне куда интереснее было разговаривать с Лениным!» Нам трудно понять, почему этот дворянин, великий изобретатель, всесторонне образованный человек всю жизнь верил в утопию своих предков? Может причина в том, что у него была натура новатора, который хочет отвергать старое, чтобы создавать новое? Возможно видел он в революции не зло, а механизм прогресса? Впрочем, это слишком поверхностное объяснение, поэтому вернёмся к нашей истории, может потом станет яснее.

Л. С. Термен (справа) в 1918 году

После революции он вплотную занялся радио – служил в радиотехническом батальоне, преподавал электротехнику, строил военную радиостанцию, какое-то время был начальником самой мощной в России радиостанции в Детском (Царском) Селе, а в 1920 году поступил на работу в Петроградский Рентгенологический и Радиологический Институт к крупнейшему в то время российскому физику профессору А. Ф. Иоффе. Абрам Фёдорович давал Льву самые сложные проекты на которых ломали зубы другие инженеры. Казалось, Термен справится со всем.

Одно задание было придумать прибор для измерения диэлектрической постоянной газов. В те времена электроника была в зачаточной стадии. Лишь 14 лет до того американец Ли Де Форест изобрёл вакуумный триод – усилитель слабых сигналов. Как им пользоваться ещё только учились, потому для таких сложных задач требовались невероятные изобретательность и интуиция. Опыт у Термена с высокими частотами был уже большой и он довольно быстро построил прибор с двумя пластинами, меж которых пропускался газ. Пластины были частью электрического генератора высокой частоты на триоде. Однажды вместо вольтметра Лев подключил к выходным клеммам прибора наушники и услышал звук, тон которого менялся от свойств газа. Но тут возникла проблема – когда его рука приближалась к пластинам, тон менялся и точность замеров падала. Другой инженер с этой помехой стал бы бороться, но Термен был настоящий изобретатель, который в каждом недостатке видит преимущество. Он понял, что движением руки можно менять тон звука. Стал делать опыты, подбирать мелодию и совсем скоро смог исполнить на этом лабораторном приборе «Элегию» Массне – всё же был он выпускником консерватории. В институте произошёл фурор, все говорили – Термен играет музыку на вольтметре! Так зародился первый в мире электронный музыкальный инструмент и Лев получил российский патент номер 780. Ему пришла в голову идея использовать тот же принцип для охранной с игнализации – если пластины реагируют на руку, значит будут реагировать и на всего человека. Надо их встроить, например, в стену и они будут чувствовать любого, проходящего около этой стены. Так появилось его второе изобретение.

* * *

Первую демонстрацию нового музыкального инструмента устроили осенью 1920 года в Политехническом Институте. Там Лев исполнил на нём «Элегию» Масне, «Лебедя» Сен-Санса и соло для виолончели из балета Минкуса. Звук напоминал человеческий голос и немного виолончель, хотя и без красивых обертонов, свойственных деревянным инструментам. В октябре 1921 года Лев выступил с докладом и демонстрацией в Москве на электротехническом съезде в Политехническом музее. Кто-то из зала подсказал название – Терменвокс, то есть по-английски Голос Термена. Это название и закрепилось. Стал выступать с концертами, а весной 1922 г. его разыскал председатель Радиосовета Николаев и сказал, что он про радио-музыку рассказал Ленину и тот очень заинтересовался и хочет познакомиться. Поехал Лев в Кремль и взял с собой оба изобретения – Терменвокс и охранную сигнализацию.

В одном из кабинетов Кремля был рояль, а ленинская секретарша Л. Фотиева даже когда-то училась в консерватории, так что у Льва оказался аккомпанемент. В кабинет набились человек 15-20. Народ был весьма кондовый, революционный, и потому в основном их интересовала охранная сигнализация, а не музыка. В технике никто из них не разбирался и датчик, который чувствовал людей на расстоянии, казался чудом. Лев с Фотиевой в аккомпанементе всё же на Терменвоксе для них исполнил несколько произведений. А самоуверенный Ильич даже сам пытался на нём сыграть «Жаворонка» Глинки, без особого впрочем успеха. Но сказал фразу, которую Термен потом всю жизнь с любовью повторял: «Надо это повсеместно пропагандировать». Однако больше всего Ленина очаровала бесконтактная сигнализация и он написал Троцкому: «Обсудить, нельзя ли уменьшить караулы кремлевских курсантов посредством введения в Кремле электрической сигнализации? (один инженер, Термен, показывал в Кремле свои опыты: такая сигнализация, что звонок получается при одном приближении к проволоке, до прикосновения к ней…)”. Одну из первых охранных систем Термена установили в Гохране, куда свозили реквизированные (награбленные) ценности. Ленин распорядился, чтобы Термен у выдали «Мандат» для беспрепятственного и бесплатного проезда по всем железным дорогам с лекциями и концертами «радиомузыки». Так он и делал с позволения Иоффе – ездил по городам России с концертами. Как прелестно писала одна газета: «Изобретение Термена – музыкальный трактор, идущий на смену сохе…». Соха, это наверное, виолончель.

Трёх дореволюционных дипломов Термену было мало и в 1923 году он пишет ещё одну дипломную работу в Петроградском Политехническом Институте. Казалось невыполнимую тему предложил его руководитель А. Ф. Иоффе: «Электрическое Дальновидение», то есть «телевидение». Эту сложнейшую задачу Термен с блеском решил и построил камеру и проекционный телевизор с экраном 1 × 1.5 м. Качество изображения сначала было низкое – 16 строк, но в следующей модели уже 64. Устроил он демонстрацию своего дальновидения в Наркомате Обороны. В зале сидели Орджоникидзе, Ворошилов, Будённый и другие в то время молодые рубаки – тот ещё «интеллектуальный» сброд! Объектив телекамеры Термен выставил в окно на улицу и вдруг на экране все увидели, как по двору идёт Сталин. Это рубакам очень понравилось, выдали Термену похвальную грамоту, большую премию и пропуск в кормушку – спецмагазин, а дальновидение тут же засекретили и положили на полку. Лев Сергеевич пытался проект оживить, но Ленин в то время уже сам был живой труп, поддержать не мог, и все попытки развернуть работы по телевидению в СССР провалились. Так это и умерло, пока ТВ не изобрели в Америке.

* * *

В 1924 году он женится на двадцатилетней Кате Константиновой и молодые поселились у его родителей на улице Марата. Вскоре после смерти его кумира Ленина, Термен попадает в поле зрения советской секретной службы. Им заинтересовывается лично Ян Берзин, начальник Развдупра (разведывательного управления, позднее ГРУ) Красной Армии, и предлагает Термену подумать о работе на Западе. Как первый шаг, он советует Льву запатентовать Терменвокс в Америке и заявка подаётся в 1925 г. Тут приближается международная электротехническая конференция и выставка во Франкфурте. Музыка Термена оказывается единственным, чем Советы могли удивить Европу. Его доклад и концерт на конференции стал настоящим триумфом.

Американский патент на Терменвокс

Л. С. Термена отправляют на гастроли по крупнейшим городам Европы. Везде аншлаг – на его доклады и концерты невозможно достать билеты. «Радио-музыкой» восторгались Б. Шоу, М. Равель, О. Респиги, Б. Вальтер. Обычно концерт проходил так: выносили на сцену Терменвокс, Лев играл стоя, иногда с аккомпанементом – пианистом или даже симфоническим оркестром. Он двигал обеими руками около двух антенн: стержень менял высоту звука и управлялся приближением правой руки, а левая рука управляла громкостью через кольцевую антенну слева.

Л. С. Термен показывает устройство Терменвокса (слева) и на репетиции в концертном зале (справа) (1927)

Его научный руководитель А. Ф. Иоффе писал в газете Правда: «Совершенно исключительный успех имели везде за границей выступления сотрудника Физико-технического института Л. С. Термена с радио – музыкой. В парижской Большой Опере за 35 лет не было такого наплыва и такого успеха». Одна берлинская газета в то время писала: «За три месяца гастролей Лев Термен превзошел самого Льва Троцкого: он совершил “мировую революцию“ в музыке!».

Афиши 1926 (слева) и 1927 (справа) годов

В 1927 году Берзин посылает Л. С. Термена с женой и секретарём (соглядатаем?) в длительную командировку в Америку на роскошном лайнере Majestic, хотя документы ему подписал А. В. Луначарский. Дипломатических отношений между СССР и США тогда не было и разведке нужна была легальная “крыша”, которую Термен и должен был создать. На том же корабле в Америку плыл знаменитый скрипач Й. Сигети, который сдружился с Терменом и потом в своих мемуарах писал, что Лев развлекался на палубе писанием стихов. От этого приятного занятия его отвлекали стюарды, приносившие телеграммы с предложениями огромных гонораров за выступления в Америке. Сигети хорошо запомнил один в 5 тысяч долларов – сумасшедшие по тем временам деньги. Однако, по совершенно непонятной причине Термен от всего отказывался. Может инструкции Берзина? Вряд ли, скорее играла в нём кровь бескорыстных альбигойцев.

Кроме Терменвокса Лев привёз в Америку множество других своих изобретений – систему охраны, которую улучшил, добавив в неё оптические датчики, устройства радиосвязи с самолётами, детекторы инфразвука и другие. Но главный успех всё же был с радио-музыкой. Вот отрывок из газетной статьи: «Лучшие музыканты Америки, слушая Терменвокс, этот изумительный инструмент, единодушно пришли к выводу, что изобретение Тер мена представляет собою величайшее достижение» (Нью-Йорк Таймс, 27 дек. 1927). Чарли Чаплин заказал у него для себя личный инструмент. Леопольд Стоковский дирижировал оркестром из 12 Терменвоксов. Лев сам давал концерты в лучших залах Америки. На его выступлениях в Карнеги Холл присутствовали С. Рахманинов, Д. Гершвин, Я. Хейфец, Ф. Крейслер. Некоторые журналисты даже ёрничали: «Зачем оркестру нужен дирижёр? Вот поставьте Термена, он всё равно машет руками и будет музыка.»

Термен в Америке не только концерты давал, но постоянно совершенствовал своё изобретение, расширяя его возможности, придумывал «синтетические» искусства. Построил «Терпситон», где музыка производилась ногами танцора, построил электронную виолончель, экспериментировал с цвето-музыкой (сделал «Люмивокс»), запахо-музыкой и другой экзотикой.

Оркестр из 10 Терменвоксов (слева) и Терпситон (справа)

Году в 1935 или около того, у него с женой возникли трения, которые он объяснял тем, что Катерина будто бы спуталась с каким-то «белогвардейцем и фашистом», он боялся провокаций и это могло помешать его шпионской деятельности. Термен запросил у Берзина разрешения на развод, тот позволил и, так как он в США оставался советским гражданином, в посольстве СССР их развели, выдав свидетельство о разводе за No. 1.

В Нью Йорке развернулся его талант бизнесмена. Глава компании RCA иммигрант из Белоруссии Давид Сарнов заключил с Терменом контракт и начал серийное производство Терменвоксов. Лев основал электронную компанию Teletouch, продавал системы охраны, стал довольно богатым, одевался в лучших магазинах, обедал в самых дорогих ресторанах. В Нью Йорке на улице 54Е арендовал на 99 лет шестиэтажный дом, где открыл музыкально-танцевальную студию. Студия служила «крышей» для шпионской работы Термена и других советских нелегалов. Шпионскую работу он финансировал из своих доходов, собирал массу ценной информации и чуть ли не еженедельно встречался в маленьком кафе со связниками из другой «крыши» – Амторга. Круг его знакомых был невероятно широк, включая финансиста Д. Рокфеллера, будущего президента Д. Эйзенхауэра, и будущего строителя Пентагона и руководителя Манхэттенского проекта Л. Гровса. Иногда в своей студии он музицировал с Эйнштейном: физик – на скрипке, Термен – на Терменвоксе или виолончели. Появлялись новые изобретения, подавал заявки на патенты, основывал новые компании, популярность его росла, был знаменит и деньги текли рекой.

На пике своего успеха он делает роковую ошибку, причину которой можно искать в старой французской поговорке «Cherchez la femme». Будучи человеком уже холостым, вёл он образ жизни плейбоя, имел большой успех у женщин и множество интрижек в высшем обществе. Однажды на свою беду положил он глаз на двадцатилетнюю чёрную танцовщицу Лавинию Вилиамс из Американского Негритянского Балета. Она посещала его студию, показывала там чудеса соблазнительной грации и Лев Сергеевич устоять не смог. В конце 1937 года он послал шифровку своему шефу Берзину с просьбой разрешить жениться на Лавинии. Не знал он, что в те самые дни из его бывшего шефа на Лубянке зверски выбивали фантастические признания. В Разведупре было не до Термена, шла Большая Чистка, из-за границы отзывали резидентов и расстреливали. Ответа Лев Сергеевич не получил и решив, что молчанье есть знак согласия, отправился в советское посольство и там зарегистрировал брак с Лавинией, получив свидетельство о браке, тоже No. 1.

В те времена женитьба белого на негритянке в Америка была неслыханной дерзостью, а в высшем свете, где вращался наш герой, даже моральным преступлением. Перед ним закрылись многие двери, бывшие приятели и знакомые отказывались пожимать ему руку, не отвечали на звонки, рвались контракты, дела быстро покатились вниз, деньги кончились, росли долги. Новое начальство в Москве об этом узнало, обозлилось на него за такой идиотский поступок, решило, что шпионской карьере Термена пришёл конец и его отозвали. Осенним утром 1938 года в его роскошной нью-йоркской квартире появились два дюжих молодца из Амторга, выдернули его из любящих лавининых рук (впрочем, он особенно и не сопротивлялся) и увезли в порт. Под видом помощника капитана провели на советский пароход «Старый Большевик» и спрятали в потайном отсеке.

На этом и закончилась его десятилетняя американская эпопея.

* * *

Пришёл пароход в Ленинград, там Термена никто не встретил, багажа с собой никакого у него не было. Хотел сразу пойти к своим родителям, что тогда жили в чудной пятикомнатной квартире на улице Марата, дом, 50, кв. 4. Их не «уплотняли» – всё же был сын закордонный резидент. Но на подходе к дому к нему подошли три хмурых товарища и настоятельно «посоветовали» туда не ходить. Понял Лев Сергеевич, что дальше будет хуже и попытался проникнуть на шведский пароход, чтобы уплыть в Европу – но не тут то было! Клетка захлопнулась. Решил он тогда – надо ехать в Москву к своему начальству, может там, что-то прояснят. На Лубянке его не приняли, но дали направление на жильё в гостинице «Днепр» у Киевского вокзала. Некоторое время перебивался случайными заработками, переводами с английского, пытался устроиться в какую-то студию грамзаписи. Пошёл на приём к своему старому знакомому маршалу Ворошилову, чтобы просить помощи и совета. Тот его принял, но от разговора ушёл. Проку от этой встречи не было, но последствия были – в марте 1939 г. за ним наконец пришли, арестовали и отвезли в Бутырку.

Термен в Бутырской тюрьме

Однако зэк он был всё же необычный, поэтому посадили Термена в какую-то привилегированную камеру с прекрасной библиотекой на иностранных языках. Прочие зэки в той камере были старые большевики и спорили они до полуночи на политические темы. Термен в их споры не ввязывался, читал книжки и этим весьма злил идейных сокамерников. Через несколько дней ему выделили отдельную комнату и велели написать подробный отчёт о своей американской работе. Когда отчёт был написан, начались допросы, впрочем по тем меркам довольно цивилизованные – 45 минут допрос, 15 минут отдых, но стоя, с утра до позднего вечера. Хорошо хоть не били – он говорил правду и со всем соглашался. И так несколько месяцев. 8 августа привели его в какой-то большой зал, там за столом сидели три человека (особое совещание). Не понимая ещё до конца советских реалий, он думал – сейчас орден дадут за верную службу, но зачитали приговор: по 58-4 статье получил он 8 лет лагеря за «попытку убийства Кирова». Неважно, что он тогда в Америке жил, когда Кирова убили.

Отправили его по этапу на Колыму. Ехали долго, в плацкартном вагоне, по 9-10 человек в одном купе. Политические всё время спорили о чистоте идей, чем немало его раздражали. В Магадане Льва сначала отправили на общие работы возить тачку на каменоломне. Но всё же был он изобретатель и голова работала непрерывно. Придумал что-то вроде деревянного монорельса, чтобы тачку легче и быстрее возить и стал выполнять по нескольку норм. Награждали его за это повышенной пайкой и делился он ею с «социально близкими» – уголовниками, которые его за это опекали. Начальство узнало, что он радиоинженер, и перевело его в «придурки» – чинил он для них радиоприёмники, сигнализацию, электрическое оборудование. За это позволили жить вне зоны и он даже за грибами там ходил – из тех краёв ведь не сбежишь. А тут появилась на Колыме художественная самодеятельность, тогда Лев из деталей от старых радиоприёмников соорудил Терменвокс и его в одну такую музыкальную бригаду включили. Начались концерты радиомузыки, в этот раз для зэков и вертухаев. Коронным номером его было «Болеро» Равеля. Впрочем, на Колыме музицировать ему долго не пришлось. Незадолго до войны пришло из управления лагерей какое-то письмо и Термена повезли назад, в Москву.

* * *

В Москве направили его в знаменитую шарашку ЦКБ-29 «Яуза» на улице Радио 24, где уже работали авиаконструкторы Туполев, Мясищев, Петляков и Бартини. Там он занимался разработкой электронного оборудования для беспилотных самолётов, радиомаяков, неконтактных взрывателей для авиабомб, и других военных приборов. Когда началась война, в июле 1941 г. шарашку эвакуировали в Омск. В той шарашке Термен был начальником инженерной бригады. Работа его увлекала, а коллеги – о лучших и мечтать невозможно. У него была феноменальная интуиция и обычно он никаких расчётов не проводил, а сразу давал указания как сделать – и всё работало. Однажды понадобился ему хороший специалист и вспомнил он о своём приятеле по Колыме инженере С. П. Королёве. Попросил начальство, чтобы этого зэка к нему прислали. Шарашке той придавали огромное значение и просьбу немедленно удовлетворили. Королёв у Термена работал некоторое время лаборантом, делал деревянные корпуса для приборов, а потом будущего космического конструктора перевели в группу Туполева. Ведущим специалистам той шарашки позволяли в Омске жить на воле и Термена поселили в один дом с семьёй Берии.

Когда война развернулась к победе, Льва Сергеевича перевели в другую шарашку-НИИ под Ленинградом. Там он опять занимался всякими неконтактными системами. У него всё было неконтактное – Терменвокс, сигнализация, беспилотники, бомбы, радиомаяки. Самая удивительная была система подслушивания, за которую Берия в 1947 году представил Термена к секретной Сталинской Премии 2-й Степени. Сталин, увидев имя Термена, «2-ю Степень» зачеркнул и вписал: «1-я Степень». Это значило выход на «свободу», премия в 100 тысяч рублей и квартира в престижном доме КГБ. Денег ему, впрочем, не выплатили – сказали, что хватит с него и квартиры.

* * *

Летом 1952 года атташе американского посольства в Москве решил послушать радиопередачу из Вашингтона и стал крутить ручку своего коротковолнового приёмника. К своему изумлению и ужасу на какой-то волне он вдруг услышал голос своего босса – посла Джорджа Кеннана. Вслушался и понял – прямо сейчас говорят в кабинете у посла и слышно каждое слово. Кинулся он наверх к кабинету, оттолкнул секретаршу, вбежал и под ошарашенными взорами присутствующих прижал палец к губам – молчок! Все оцепенело замерли, атташе поманил посла пальцем, вышли они во двор посольства и он рассказал ему на ухо, что слышал каждое слово из его кабинета. У посла чуть сердечный приступ не случился. Кабинетом он пользоваться перестал, совещания стали проводить во дворе и срочно вызвали из Вашингтона специалистов. Прилетела бригада техников из контрразведки, разодрали в кабинете все стены, пол, потолок – ничего. А передачи продолжаются – на приёмнике слышно. Проверили каждый предмет в кабинете – чернильницу, стол, телефоны, кресла – нечего. Наконец обратили внимание на висевшую над письменным столом резную деревянную скульптуру изображавшую герб Соединённых Штатов. Это был подарок послу от пионеров Артека.

В течение многих лет разведка НКВД пыталась проникнуть в посольство США, но это было невероятно сложно. Подсылали «ласточек» – симпатичных девочек из кордебалета Большого Театра чтобы соблазнять морских пехотинцев из охраны посольства, пытались подкупать и шантажировать сотрудников – не работало. Но была и техническая проблема: подслушивающие устройства (жучки) в те годы были громоздкие, требовали источников питания – ну как такую штуку втихаря упрятать в кабинете у посла, да ещё на долгое время? Берия запросил совета у академиков А. И. Берга и А. Ф. Иоффе и те вспомнили об изобретателе, что работал в шарашке. Привезли Термена к Лаврентию Павловичу и тот спросил: «Можете сделать маленький микрофон, чтобы он был без проводов, без питания, чтобы работал сколь угодно долго, чтобы разговор передавал на большое расстояние и который никакими средствами нельзя обнаружить?» Лев Сергеевич обещал подумать и через некоторое время нашёл решение, которое и сегодня поражает своей простотой, элегантностью и эффективностью.

Деревянный герб, подаренный американскому послу (слева) и устройство жучка (справа)

Жучок Термена (код «Златоуст») представлял собой маленький металлический полый цилиндр. С одной стороны на нём была мембрана (диафрагма), как у обычного микрофона. Из цилиндра сбоку торчал хвост-антенна. Вот и всё. Внешне похоже на головастика. Ни проводов, ни батарей, никакой электроники. Работал он так. В соседнем здании через улицу от посольства на верхнем этаже освободили две квартиры. Одну слева, другую справа, но закамуфлировали их под жилые: на балконах развешивали бельё, в окнах горел свет, иногда играла музыка. В левой квартире установили мощный микроволновый передатчик с антенной-тарелкой, направленной на посольство. В правой квартире была такая же тарелка, но подключённая к чувствительному приёмнику. Получался треугольник: передатчик-жучок-приёмник.

Антенна-хвост на жучке принимала микроволны от передатчика, которые в металлическом цилиндре резонировали. Настройка резонанса зависела от положения мембраны. Разговоры в комнате заставляли мембрану вибрировать, что модулировало амплитуду микроволн, излучаемых той же антенной-хвостом. Это слабое излучение принималось тарелкой в правой квартире напротив посольства, усиливалось, речь электронным образом выделялась, разговор записывали на плёнку и немедленно доставляли на Лубянку для перевода на русский.

Но встал вопрос – как секретно установить «Златоуст» в кабинет к послу? С помощью «ласточек» организовали пожар в посольстве, но когда прибыли «пожарные», посол их в кабинет не пустил – пусть всё сгорит, но никто не войдёт! Вот проблема – жучок есть, а установить его не получается. Тогда разработали операцию «Троянский Конь».

В феврале 1945 г. в Крыму проходила ялтинская конференция с участием Рузвельта, Черчилля и Сталина. Её и решили использовать для внедрения «Златоуста». 8 февраля Молотов пригласил Рузвельта и Черчилля посетить пионерский лагерь Артек, которому как раз удачно исполнилось 20 лет. Там был праздник и дети хотели отблагодарить Америку за помощь в войне. Расчёт был тонок – из Ялты дорога в Артек не длинная, но после бомбёжек ухабистая – больному президенту поехать будет тяжело. Скорее всего, чтобы не обидеть детей и Молотова, Рузвельт отправит туда посла. Так и случилось. Американский посол Аверелл Гарриман и английский Сэр Арчибальд Керр в сопровождении Берии поехали в Артек. Там по этому поводу было много радости, цветов, танцев, а напоследок дети на английском языке спели американский гимн и поднесли американскому послу подарок – скульптуру герба США, выполненную с невероятным искусством из ценных пород дерева: самшита, секвойи, слоновой пальмы, чёрной ольхи, сандала. Гарриман был растроган, очарован, и сказал, что обязательно повесит этот чудный герб у себя в кабинете. Так и сделал.

В скульптуре ниже клюва орла дерево было утончено и под ним встроен жучок Термена. Всё было так мастерски закамуфлировано, что никакими приборами того времени обнаружить это было нельзя, ну разве, что рентгеном, но до этого американцы не додумались. Посол повесил подарок у себя над рабочим столом и так более семи лет все разговоры в кабинете читались на Лубянке и в Кремле. Менялись послы, но герб висел в том же кабинете – уж больно был хорош!

Американские и английские специалисты никак не могли понять, как это работает, так и назвали жучок «Это» (The Thing). Потом всё же разобрались, пытались даже скопировать, но ни дальности, ни качества звука, как у Термена, не добились.

Ну разве это не заслуживает Сталинской премии 1-й степени?

* * *

На «свободе» Лев Сергеевич продолжал работать в той же конторе. Обеспечивали его всем необходимым, любыми заграничными приборами и деталями. Что он там делал – знать нам не дано, однако можно предположить, что не гладью вышивал. Но жил скучно один в новой квартире. Держали его всё время под колпаком в строжайшей секретности. Как и в прошлый раз, испросил позволения начальства жениться. В этот раз ответили сразу: «Можно, но только невеста должна быть из нашего ведомства». В той конторе подыскал себе невесту моложе его лет на 25, Марию Гущину, почти что из музыкальной семьи – брат её на гармошке играл. Родились двойняшки Наташа и Лена. Горевал, что нет у него сына и некому будет передать имя того рыцаря.

Когда перевалило за 70, его отправили на пенсию, но без дела он жить не мог. Одно время переводил на Лубянке техническую литературу и письма, потом сжалились и выделили ему там же под площадью Дзержинского маленькую лабораторию для экспериментов. Через несколько лет его окончательно уволили и даже рассекретили. Тогда устроился он на работу в лабораторию акустики Московской Консерватории. Как-то раз Термен осмелился дать интервью американскому журналисту. Самый большой секрет, который он выдал, был тот, что он жив и здоров – в Америке считали, что Термен погиб ещё в 1938 году. Начальству на Лубянке это не понравилось, лабораторию закрыли и его из консерватории выгнали. Так что свобода в СССР для него была хуже неволи.

Пришёл он в Московский Университет и на его счастье зав. кафедрой акустики С. Н. Ржевкин был его бывший ученик ещё по давней работе на радиостанции в Детском Селе. Он Льва Сергеевича на работу принял на должность механика 6-го разряда с хорошей зарплатой и стал наш герой изучать электрические излучения человеческого тела. Именно тогда я с ним и познакомился, так как сам писал диссертацию на похожую тему. Разговаривать с ним было сложно – никогда не понять, говорит он правду или шутит. Всё время двусмысленные фразы, недомолвки, увёртки. Сказывалась долгая жизнь в двух плоскостях.

На кафедре было ему скучно. Жаловался, что там только и думают о публикациях, званиях, зарплате и хоздоговорах. Не то, что в КГБ – вот где была интересная творческая работа! Он постоянно ностальгировал. Нет, не по Америке. По шарашке. Появились новые технологии, на смену вакуумным лампам пришли транзисторы. Переучиться и угнаться за веком он не мог – возраст не тот. Но хотел изобретать. Наивно верил, что ему всё по плечу. Кинулся было в биологию и генетику, где мало, что понимал. Непрерывно генерировал новые идеи, многие из которых мне казались тогда и сегодня кажутся сумасбродством и старческой болтовнёй.

Л. С. Термен в домашней лаборатории (70-е годы)

В его голове постоянно мешался свет с тьмой. Так, в 86-летнем возрасте он хвастался, что получил пятый диплом – на этот раз закончил институт Марксизма-Ленинизма. Когда ему было уже 95 лет он вступил в КПСС перед самым её развалом. Говорил: «Я ведь Ленину обещал, но раньше вступить никак не получалось. В Америке не разрешали, в лагере нельзя, в шарашке нельзя, а теперь вот можно». Он думал, что будет жить вечно, говорил даже, что если читать его фамилию наоборот получится Не Мрет.

Третья жена давно умерла, дочки ему внимания уделяли мало. Двухкомнатная квартирка стала тесна для разросшейся семьи. Бывшая его контора, то есть КГБ, на все просьбы помочь с жильём, только отмахивалась. Помогла, однако, знаменитая лётчица В. Гризодубова, депутат Верховного Совета, и получил он комнатку в коммуналке. Стал опять жить один, тоскливо. Всё просил Булата Галеева: «Заберите меня к себе в Казань, я вам много, что напридумываю». Ел он очень мало, но всю еду обильно посыпал сахарным песком, говорил, что это стимулирует мозг. Где-то под 90 надумал опять жениться – всё мечтал о сыне и надеялся, что в этот раз получится. Ну не рыцарь ли! И вот чудо – нашёл себе невесту почти на 60 (!) лет его моложе, дошли они даже до ЗАГСа, но молодуху её родители из под венца во-время увезли.

Л. С. Термен среди сотрудников Массачусетского Технологического Института (1991 г.)

В 1991 смог он наконец побывать в Америке, мечтал с Лавинией увидеться, но она за два года до его приезда умерла на Гаити. Да и вообще почти никого из его американской жизни в живых уже не было. Он всех пережил. С большими почестями его принимали в Стэнфорде и MIT, даже сыграли для него концерт на Терменвоксе. Эти инструменты и поныне в Америке выпускают и на них иногда играют. Впрочем, популярным Терменвокс так и не стал. Дело в том, что играть на нём довольно трудно – нет для рук исполнителя опорных точек отсчёта, как, например, на рояле (клавиши) или струнных (струны и гриф). Можно, разумеется, в наш век цифровой техники этот чудный инструмент усовершенствовать, но никто пока за это не взялся.

Умер Л. С. Термен 4 ноября 1993 года в возрасте 97 лет.

Вот такие они эти альбигойцы.

* * *

Я не могу понять этого человека. Откуда у великого изобретателя было такое очарование злом? Допустим, что нечасто в жизни он имел свободу выбора, но даже то, что выбирал сам, всё равно было обращено к утопии. Конечно можно его 5-й диплом и вступление в партию списать на старческий маразм, но ведь и в молодости он верил в коммунистическую идею и преклонялся перед Лениным. Пожив в Америке и побывав на Колыме, ничего не понял и не разуверился. Так почему такой умный человек, как Термен, да и многие другие его калибра и сходной судьбы соблазнялись красным жупелом и были верны ему до конца? Не все же они были альбигойской крови!

Может это было желанием приобщиться к какой-то избранной группе?

Или это Стокгольмский Синдром, когда жертва проникается симпатией к палачу?

Или беспринципные люди, чтобы комфортно работать в своей профессиональной скорлупе, готовы служить любой нечисти?

Или ум человеческий не универсален и можно быть мудрецом в чём-то одном, но дураком во всём остальном?

Не знаю ответа…

 

Судьба Музыканта

Он ловко забросил свой нехитрый багаж на верхнюю полку, оставив внизу лишь кожаную походную сумку. Легкий стук и, не дожидаясь ответа, дверь купе с рокотом соскользнула вбок. В проёме стоял хмурый проводник, исподлобья разглядывая единственного пассажира.

– Билетик предъявите…

Подумал: «Как они всё называют уменьшительно: билетик, тарелочка, кушеточка. Эдакая сервильность…» Пошарил в кармане дублёнки, вынул бумаги. Отдал.

– Чайку не желаете? – спросил проводник.

– Да, конечно, будьте любезны, – сказал Лев и протянул проводнику доллар.

Проводник удивлённо взглянул на странного интеллигента, но радостно схватил и упрятал драгоценную бумажку – в том 1993 году давали за неё аж 500 рублей!

– Да я мигом, вы пока устраивайтесь, – сказал он уже приветливее, – никого к вам не подсажу, один поедете! Только вы вот что, дверь держите на запоре. Вот тут. А то сами знаете, времена нынче лихие, банды всякие гуляют. Наш поезд, бывает, грабят…

«Красная стрела» отошла от причала московского перрона и покатила на север к Питеру, увозя гостя из Америки. Был он далеко не молод, перевалило за 75, но бодр, активен и непоседлив. Не был в России более 10 лет и приехал повидать родню и друзей. Он запер дверь, положил в чай шесть кусков сахара, размешал. С молодости пристрастился к сладости. Длинные тонкие пальцы музыканта обняли ажурные бока тёплого подстаканника, отогреваясь после московского мороза. Вынул из сумки чистый лист бумаги, карандаш. Задумался…. Колёса весело отстукивали ритм, совсем как тогда, давным-давно, в той далёкой стране, где он родился, где прошло детство и из которой навсегда уехал он пятьдесят семь лет назад.

* * *

В начале прошлого века, когда кровавыми волнами покатились по всей России еврейские погромы, многочисленную семью Тышковых подняло с мест, понесло по свету, закружило и разбросало по разным странам. Два брата Арон и Борух уплыли в Америку, за ними последовал их племянник Соломон с двумя сёстрами Софьей и Генриеттой. Генриетта в Америке вскоре вышла замуж за Джо Сутина, двоюродного брата знаменитого художника Хаима Сутина. Третий брат Иосиф остался в России и стал известным актёром, взяв себе псевдоним «Посадов». Его вместе с женой и малолетними детьми в 1943 г. убили немцы. А четвёртый брат Самуил, уехал на Дальний Восток, в Харбин, небольшой тогда город на севере Китая. Там он женился и 14 января 1917 г. у них родился сын Лев.

Двоюродные братья Ананий Шварцбург и Лев Тышков (Харбин, 1925). У одного впереди – Колыма, а у другого Северный Урал.

Старая Россия в годы гражданской войны и красного террора напоминала буйно помешанного самоубийцу. Побушевала в конвульсиях и померла. Однако её крохотный аппендикс, отделившийся от больного тела ещё до катастрофы, сохранился, даже расцвёл и зажил своей изолированной жизнью. Жизнью иной, особенной, но всё же так похожей на старое доброе время! Этот аппендикс существовал в Китае, а точнее в Харбине, куда хлынули, спасаясь от красных и белых, толпы разного люда: служащие КВЖД (Китайско-Восточной железной дороги), аристократы, ремесленники, врачи, музыканты – в массе народ образованный и предприимчивый. Впрочем, прибыли так же уголовники и прохиндеи всех мастей. В Харбине эта криминальная публика селилась в районе под соответствующим названием «Нахаловка». Советская Россия открыла в Харбине генеральное консульство и торговое представительство, начиненные чекистами и шпионами, тесно кооперирующими с населением «Нахаловки».

Город процветал. Работали магазины, фабрики, школы, был свой симфонический оркестр, опера, театр оперетты, музыкальная школа, выходили газеты. Китайский Харбин превратился в истинно русский город, каких в самой России к началу двадцатых не осталось вовсе. Китайцы жили на окраинах и приходили в центр только на работу. Русские не говорили по-китайски, а китайцы по-русски, однако все друг друга отлично понимали и жили в мире и согласии. Росла и еврейская община, которой руководил доктор Кауфман, построивший на свои деньги синагогу и больницу.

* * *

В конце 1923 года на Лёвиного отца напала блажь. Как алкоголика к бутылке, его безумно потянуло назад на родину. Впрочем, было тому и рациональное объяснение – хотел повидать оставшихся там сестёр, братьев, мать. Не понимал – страны, жившей лишь в его памяти, больше нет, и такая поездка может стоить жизни. Он взял отпуск в аптеке, где работал провизором, и семья двинулась на запад. Ехали долго, опасно и голодно. Где-то под Красноярском таёжные банды разобрали рельсы и поезд пошёл под откос. Погибло много людей, но Тышковых спасло то, что их вагон был последним. В январе добрались до Москвы. Стоял лютый мороз. Семилетнего Лёву удивило странное красно-чёрное оформление столицы, духовые оркестры на перекрёстках играли медленную грустную музыку. Он не понимал, почему смерть какого-то начальника по имени Ленин так повсеместно отмечается. Впрочем, повидав родню и кое в чём всё же разобравшись, решили возвращаться домой. Опять долгий и опасный путь, на этот раз на восток, и концу февраля счастливцы вернулись в родной Харбин.

Самуил был страстным любителем музыки и решил учить сына Лёву игре на скрипке. Отдали его местному педагогу не слишком высокого уровня, не надеясь, впрочем, на большой прогресс. Но неожиданно мальчик стал делать удивительные успехи. Уже через год занятий он выступил в концерте, исполняя сложные произведения «взрослого» репертуара. В 1927 году родители показали вундеркинда скрипачу Н. А. Шиферблату, ученику Ауэра, прекрасному музыканту и педагогу. Прослушав, тот согласился взять талантливого мальчика в свой класс. Через короткое время Лёва уже играл сложный концерт Бруха и виртуозную пьесу Венявского.

Лев в Харбине (1927)

Николай Шиферблат

Однако через несколько лет Шиферблат покинул Харбин – он получил приглашение стать дирижёром токийского симфонического оркестра. Пригласил его виконт Хидемаро Каноэ, младший брат премьер-министра Японии и сам великолепный музыкант и композитор. Прибыв в Токио, Шиферблат рассказал Каноэ про необычно талантливого парнишку, и тот организовал официальное приглашение правительства на постоянный переезд Лёвы в Японию для учёбы.

В конце мая 1932 года, отец усадил сына в роскошное одноместное купе поезда «Восточный экспресс», шедшего на Мукден, а сотрудник японского консульства, пришедший проводить «важного» пассажира, вручил необходимые документы за подписью самого премьер-министра. И вот застучали колёса, увозя 15-летнего Льва Тышкова всё дальше сначала на юг, потом на восток к морю. A затем на пароходе – к островам восходящего солнца, где ему предстояло четыре года жить и учиться в доме маэстро Шиферблата. Все эти далёкие события он вспоминал, сидя у столика в купе «Красной стрелы», летевшей к Питеру, и всё, что помнил, записывал для своей будущей книги.

Было уже совсем поздно, и сон накрыл его своим заботливым одеялом. Он задремал под гипнотический стук колёс, положив голову на свои записи. Разбудила его внезапная и резкая остановка поезда. Выглянул в окно. Тьма, лишь снежинки бились об оконное стекло. За дверью послышались крики, беготня по коридору. Он заметил, что ручка дверного запора медленно поворачивается. Кто-то осторожно отпирал снаружи. Лев быстро погасил свет, притаился. Дверь приоткрылась, в проёме полыхнуло лезвие яркого света, протянулась чья-то рука и стала нащупывать выключатель. И вот тут проснулся в нём защитный инстинкт старого зэка. Своими музыкальными пальцами Лев схватил бутылку нарзана, ударом о край столика отбил горлышко и со всех сил вонзил осколок в руку, шарившую по стене. Раздался вопль, рука отдёрнулась. Опять крики, беготня по вагону. Потом всё стихло, поезд тронулся и уж без приключений докатил до Питера. Утром пришёл проводник и сказал:

– А нас ведь этой ночью опять хотели грабануть, но что-то их спугнуло…

* * *

Лёве отвели просторную комнату в роскошном особняке Шиферблата на окраине Токио. Прислуживал и виртуозно колдовал на кухне китаец Чен-сан, владеющий французским, японским и английским языками. В строго определённые часы – колокольчик на завтрак, обед и ужин. А между ними – непрерывные изнурительные занятия. Как коршун, учитель прислушивался через стены к звукам Лёвиной скрипки, и если чем-то был недоволен, громко ругался, а то и приходил в ярость. Однажды так разбушевался, что спустил Лёву с лестницы, разломав на куски скрипку. Заставлял играть и разучивать на память самые сложные произведения скрипичного репертуара. Это была тяжёлая, но и увлекательная учёба. На отдых времени оставалось мало, но всё же учитель иногда давал деньги на карманные расходы, и услужливый Чен-сан возил его на машине по всему городу.

Лев в Токио (1934)

Лев делал большие успехи и уже через полгода стал солировать с симфоническим оркестрами Японии и приезжавшими на гастроли оркестрами из Европы и Америки. Часто играл концерты в самых больших токийских залах. В газетах печатали хвалебные рецензии. На сольных концертах ему аккомпанировала миниатюрная и глянцевая, как фарфоровый божок, пианистка Мива Кай, ученица великого пианиста Лео Сироты. В те годы в Японии гастролировали многие знаменитые музыканты и артисты. Лёва бывал на концертах Вертинского, Шаляпина, Крейслера. Выдающийся скрипач Ефрем Цимбалист, услышав лёвину игру, сказал, что ему надо ехать в Америку и продолжить там образование в филадельфийском институте Кёртиса. Вызвался всё организовать и помочь с переездом. Лев был в восторге, но его ревнивый учитель пришёл в ярость и сказал, что ни за что в Америку не отпустит. Лев всё же написал отцу в Харбин с просьбой позволить ему уехать с Цимбалистом.

В то время японцы захватили Манчжурию и Харбин. Они, как безумный самурай, полоснули ножом по крохотному русскому аппендиксу. Жизнь в городе стала приходить в упадок. Бизнесы разорялись. Культурная жизнь затихла. Процветала лишь «Нахаловка», превратившись в сплошной публичный дом. Народ уезжал – кто перебирался в Шанхай, а у кого были деньги и связи – в Америку. Кое-кто даже подумывал о возврате в Советский Союз. Слухи из СССР были тревожными, но никто толком не знал и не понимал, что там происходит. Лёвина подружка детства Рая Бочлен, чьи родители были родом из Одессы, написала Льву в Токио, что о на с родителями и братом решила ехать в СССР. Лёвин отец к тому времени владел аптекой и дела его под японской оккупацией шли к разорению. Он тоже подумывал об отъезде из Харбина. Идея переезда Лёвы в Филадельфию ему не нравилась совсем. Самуила опять тянуло на родину и он боялся, что никогда больше не увидит сына, если тот уедет в Америку. Он ответил Лёве отказом.

* * *

Весной 1936 года советский посол в Японии Юренев пригласил Лёву на первомайский банкет в посольстве. Шиферблат был категорически против любых контактов с советскими, но строптивый Лёва приглашение принял. На банкете посол поднял тост за его здоровье и сказал, что по мнению советского правительства (подразумевая Сталина) такой талант, как Лев Тышков должен продолжить своё образование в Московской консерватории, и посольство готово в этом оказать всяческое содействие.

Лев написал об этом отцу, и тот воспринял идею возвращения в Россию с большим энтузиазмом. Учитель был возмущён, называл это самоубийством и предрекал всяческие ужасы и беды, но всё же дал рекомендательные письма к профессорам Московской консерватории. Лёва вернулся из Японии в Харбин, и советской консул выдал ему и всей семье бесплатные билеты на проезд до Москвы.

Как и 12 лет назад, они опять двинулись на запад с куда большим комфортом, радужными надеждами, но и с какой-то неясной тревогой в душе… Вместе со Львом в Москву ехал его двоюродный брат и друг детства Ананий (Нана) Шварцбург, талантливый пианист, большой весельчак и гуляка. О нём будет следующий рассказ в этой книге.

Московская консерватория в те годы переживала расцвет. Лёву сразу приняли в класс профессора Абрама Ильича Ямпольского, выдающегося скрипичного педагога и, как и Шиферблата, ученика Ауэра, а Нану – в класс профессора Игумнова. Нана однако, в отличие от своего двоюродного брата, больше интересовался поэзией, новыми друзьями, девочками. А вот Лёва полностью погрузился в занятия на скрипке и готовился к сольному концерту в Большом Зале Консерватории. И всё же это была весёлая студенческая жизнь. Им было по 20, и молодые люди, выросшие в другой стране, в атмосфере свободы, не видели и не понимали окружающей их зловещей обстановки, были беззаботны, самоуверенны и наивны. Рано или поздно это должно было себя проявить. И проявило.

Однажды, было это летом 1937 года, Льву принесли телеграмму от Мивы Кай, которая планировала остановиться в Москве на пару дней, проездом из Варшавы в Японию. Она хотела повидаться с Лёвой. Тёплым вечером, в назначенный час он ждал её у входа в консерваторию. Подкатила шикарная машина с флажками, на которых было изображено оранжевое лучистое солнце. Оттуда вышли несколько японских дипломатов во фраках и крохотная белолицая Мива в традиционном кимоно – не слабое зрелище для Москвы тех лет. Молодые люди бросились друг к другу и обнялись под ошарашенными взорами прохожих. Японцы направлялись на концерт Гилельса и пригласили Льва в свою дипломатическую ложу. Потом, после концерта, он проводил Миву до посольской машины и просил передать письмо своему учителю в Токио. Никто не обратил внимания, что их фотографируют.

Его взяли 1-го декабря, среди бела дня, прямо в консерватории. Два чекиста с цинковыми физиономиями быстро обыскали и повели Льва вниз к выходу, под испуганными взглядами студентов. Привезли на Лубянку и впихнули в камеру до предела набитую арестантами, отловленными по Москве за день. На другой день ему дали лист бумаги, ручку и велели написать автобиографию. Показали фото с Мивой у посольской машины, а затем увезли в тюрьму на Таганке, откуда и начались все его круги ада.

* * *

Чтобы сломать эмоционально, сначала его бросили в одиночку, где на кандалах висел прикованный к стене окровавленный человек с безумными глазами, ещё живой. Стоял невыносимый смрад. На другой день перевели в общую камеру, в которой людей было, как сельдей в бочке. Ещё повезло – арестанты были сплошь политические, а уголовник только один. Место новичка было у параши. Шёл нескончаемый человеческий круговорот. Одних уводили, других добавляли. Ежовская мельница перемалывала людей 24 часа в сутки. Он ждал вызова на допрос несколько дней. Но дни эти оказались бесценной школой, спасшей ему жизнь. Опытные сокамерники учили: будут бить – защищай почки, уклоняйся чтобы не изуродовали, а главное – подписывай всё. Не подпишешь, той же ночью получишь пулю в затылок. Такие вот правила игры.

Первый допрос. Тёмный кабинет. На столе зелёная лампа, в углу занавеска, у которой на стуле сидит полуголый угрожающего вида детина. Льва усаживают перед столом. Одноглазый, с черной пиратской повязкой следователь поднимается, медленно снимает ремень и наотмашь бьёт Льва пряжкой по лицу:

– Японская сволочь!

Детина у занавески поднимается со стула.

– Ничего, – говорит ему следователь, – я с этим сосунком сам управлюсь. – Будешь признаваться, что шпионил в пользу Японии или мне с тобой по другому поговорить?

Памятуя камерные уроки, Лев, утирая кровь с лица, вяло отвечает:

– Пишите, что хотите…

– Вот так-то лучше, – довольно говорит следователь и после очередной порции мата сочиняет «признание», что Лев был завербован в Японии врагом советской власти Шиферблатом и передавал ему секретные сведения через связную Мива Кай. Лев всё подписывает, его уводят в камеру, а на следующий день объявляют приговор – 10 лет лагеря и 4 года ссылки. Везунчик.

Приговор

В те дни по приказу Ежова брали многих харбинцев и шанхайцев. Молоденькая Рая Бочлен, её брат и отец себя шпионами не признали и после зверских истязаний были отвезены на Бутовский полигон и там расстреляны. Та же участь постигла тысячи других возвращенцев.

А потом был долгий изнурительный этап на восток. На свердловской пересылке его ждал сюрприз – в камеру ввели партию новых зэков и среди них он узнал своего двоюродного брата Нану. Встреча друзей на пересылке была недолгой – Нану отправили на Колыму, а Льва в Ивдельлаг, что на севере Свердловской области. Снова им довелось увидеться, когда Лев стал доцентом Свердловской консерватории, а Нана – художественным руководителем Красноярской филармонии. Но до этого надо было ещё выжить и прожить почти 20 лет.

В лагере Лев был отправлен на общие работы, так что вместо смычка и скрипки держал в руках кирку и тачку. Сил физических не хватало, норму часто выполнить не мог, а потому получал заниженную пайку. В лютые морозы трижды был брошен в ледяной карцер, откуда его с обмороженными ногами и без сознания выволакивали зэки, отпаивали кипятком. Кличка ему была «скрипач-придурок», ибо, чтобы не сойти с ума, занимался самогипнозом и постоянно проигрывал то в уме, то веткой на полене скрипичные партии. В те самые дни, когда он уж совсем доходил от обморожений и голода, получил от отца посылку с весьма «нужными» в лагере вещами: выходной костюм, белоснежные рубашки, лаковые концертные туфли и шёлковые платки. Наивность отца была безгранична. Сволок он эти ценности в лагерную швейную мастерскую, за что схлопотал ещё 20 дней карцера. И не выжить бы ему там, но повезло – начальнице КВЧ (культурно-воспитательной части) приглянулся красавчик-интеллигент. Она договорилась с начальством, чтобы снизили ему карцер до 10 дней, сняли с общих работ и направили работать «по специальности» на престижную должность – чистить картошку, дрова колоть, воду для кухни носить. Синекура! 35 лет спустя автор этих строк был поражён, как его тесть виртуозно колол дрова для шашлычного огня. Колол, как на скрипке играл.

Между тем, Самуил отчаянно боролся за сына – писал письма, прошения, взятки давал, стоял в бесконечных тюремных очередях. И ведь совпало удачно – его бесчисленные прошения плюс кампания нового главы НКВД Берии по исправлению «ошибок» расстрелянного Ежова. Репрессии пошли на убыль, многих освободили из лагерей. В декабре 1940 г. Льву сократили срок с 10 до 5 лет, а через два года он вышел на «свободу». Вышел-то он вышел, но оставалось ещё 4 года ссылки, и уехать из Ивдельлага ему не позволили. Стал он там вольно-наёмным руководителем художественной самодеятельности. Лишь после войны, в 1946 году, то есть через 9 лет после ареста, получил он разрешение съездить по делам в посёлок Тавда на Урале, проездом через Свердловск.

* * *

В лагерной телогрейке, со следами от споротого номера на спине, с судимостью в паспорте по 58-й статье, до Тавды он не доехал, а в нарушение всех правил сошел с поезда в Свердловске. Прямиком с вокзала, прячась по подворотням, направился в филармонию к главному дирижёру оркестра Марку Израилевичу Паверману. Тот дал Льву скрипку и попросил что-нибудь сыграть. И ведь не пропали даром занятия на полене – услышав его игру, Паверман и директор филармонии Л. Р. Листовский немедленно зачислили Льва в группу первых скрипок, а директор велел в своём кабинете поставить для него раскладушку. Люди эти с риском для себя покрывали «врага народа» – потом ещё лет пять ежемесячно получали они грозные предписания, чтобы Тышков в течении 24 часов покинул Свердловск. Кто знает, как удавалось им это всё улаживать?

Первый год на воле (Свердловск, 1947)

А дальше жизнь стала потихоньку устраиваться. В Свердловск перебрались родители, Лев закончил консерваторию, получил диплом и впоследствии стал доцентом в той же консерватории. Женился, родились дети: дочь Ира и сын Миша. В 1955 г. он получил бумаги о полной реабилитации. Вместе с друзьями-музыкантами Мирчиным, Цомыком и Терей Лев Тышков основал струнный квартет им. Мясковского и объездил с ним на гастролях всю страну – от Прибалтики до Колымы, хотя заграницу их пускали на гастроли только в соцстраны. Ну и разумеется, много преподавал в консерватории. Ученики нежно любили его. Их умиляла его деликатность, артистизм и при каждом случае – поклоны по-японски. Свердловский босс Борис Ельцин вручил ему диплом заслуженного артиста РСФСР.

Лев перед концертом (Свердловск, 1956)

Одна из учениц Льва вышла замуж за большого начальника, что-то вроде партийного секретаря Киргизского крайкома. Однажды, был это уже год 1975, он получил от неё письмо: «Лев Самойлович, дорогой, приезжайте в гости. У нас в горах Тяньшаня своя дача. Горные пастбища. Приезжайте. Попьёте кумыс, подышите горным воздухом. Окрепните. Что Вам всё время работать?»

– А и в самом деле, почему бы не поехать? – подумал Лев и отправился покупать билет на самолёт.

Но билета ему не продали, сказали, что это считается приграничная зона (с Китаем), а потому сначала надо взять разрешение в управлении милиции. Пошёл он в милицию, подал заявление. Вежливо там объяснили, что в течение месяца он получит ответ. В милиции люди точные и действительно, ровно через месяц он получил от них открытку: «Отказать». Ошарашенный Лев бросился на приём к начальнику. Сказали: ждать. Ждал, но не принял его начальник. Снова записался на приём. И опять не принял. На четвёртый или пятый раз милицейская секретарша сказала:

– Ну что вы всё ходите! Не разрешат же вам. Какие вы все наивные, ну прям, как дети малые! Не понимаете, что ли, сами: вы же репрессированный, ну как вас можно к границе подпускать?

Лев оторопел:

– Но ведь в 55-м меня полностью реабилитировали!

– Ну да, – сказала девица, – в 37-м всех репрессировали, в 55-м всех реабилитировали. Верить вам всё равно нельзя.

На том и кончилось.

* * *

В 1977 г. мне невероятно повезло – я с женой Ирой, дочкой Льва Тышкова, тоже скрипачкой, и малолетним сыном Ромой, смог уехать из СССР. Через пару лет поселились мы в американском штате Коннектикут, знаменитым усадьбой Марка Твена и Йельским университетом. Много сил приложили, чтобы вытащить Льва Самойловича с женой и сыном к нам. Не стоит тут об этом писать – другая тема. Сами они прекрасно понимали, что из Свердловска их не выпустят. После аварии с сибирской язвой в секретной лаборатории и афганской авантюры, этот уральской город вообще закрыли для выезда. Пришлось Тышковым переехать в глухой, Богом забытый городок Мга, что недалеко от Питера. Культуры меньше, зато шансов на выпуск больше. Там и заявление в ОВИР подали. Сработало. В 1982 г. им разрешили выехать по израильской визе. Когда ехали через границу, на таможне отобрали всё, что хоть какую-то ценность имело – скрипку, ноты… Мстить надо неблагодарным, что покидали чудную страну, давшую им такую счастливую жизнь!

Лев приехал в Америку, когда было ему уже 65 лет – время, когда многие выходят на пенсию, но ему виделась совсем другая жизнь, полная работы и музыки, и он был счастлив. В нём росло не совсем им самим осознанное чувство, что надо догнать и наверстать те девять лет молодости, что были жестоко вычеркнуты из его жизни. Без музыки он жить не мог. Ирина отдала ему свою запасную скрипку, и он в своей квартире занимался каждую свободную минуту, хотел быть в форме. Он не пропускал ни одного концерта, что часто проходили на музыкальном факультете Йельского университета. Английский язык вернулся к нему, хоть не говорил он на нём без малого полвека, со времён японской жизни.

Лев с внучкой Джулией (США, 1986)

Профессиональных связей в Америке у Льва не было, в музыкальном мире Запада его имя никто не знал, но нашлись старые знакомые и друзья по прошлой жизни. Он восстановил контакты с ранее уехавшими в Америку замечательными музыкантами Ниной Бейлиной, Бэллой Давидович, Альбертом Марковым, которые жили в Нью-Йорке. Ездил к ним в гости, они приезжали к нему в Коннектикут. Иногда вместе музицировали. Друзья его ободряли и говорили, что пока есть силы и светлая голова – надо двигаться вперёд. Шутили даже, что по статистике ведущая причина смертности – это выход на пенсию.

Ирина в те годы много играла, в том числе и в симфоническом оркестре Бриджпорта. Она рекомендовала отца главному дирижёру Густаву Мейеру. Маэстро Мейер дирижировал многими оркестрами – от его родного Цюриха до Пекина и Сан Пауло, так что знал толк в хороших музыкантах. Он встретился со Львом и был совершенно им очарован сначала, как человеком, а, прослушав его игру, и как скрипачом. Дирижер предложил Льву работать в его оркестре, и в течение последующих нескольких лет, отправляясь на репетицию или концерт, Ирина на своей машине заезжала за отцом, и они вместе ехали в Бриджпорт или другие города, где они выступали.

Льва тянуло посмотреть мир, и вместе с женой он стал путешествовать. Первой страной, куда он поехал, был Израиль, а потом уже по Европе – Лондон, Париж, Мадрид. Перед приездом в Америку из СССР, он несколько месяцев жил в Риме, так что Италию тоже повидал. А когда СССР развалился, дважды съездил в Россию – скучал по друзьям, коллегам и родным. Мечтал поехать и в Японию. Ему казалось, что вот приедет он туда, пройдёт по тем самым улицам, зайдёт в знакомые дома и так сможет вернуться в молодость. Но не сложилось. В те годы мне по делам работы приходилось летать в Токио, и Лев мне советовал, что в городе посмотреть и куда пойти. Там я делал много фотографий и по возвращении ему показывал и рассказывал, что видел и какая она, Япония, сейчас. Но он мало что на снимках узнавал – с тех далёких лет, пройдя через разрушительную войну и восстановление, японская столица сильно изменилась и почти ни одного здания, которое он помнил, я не нашёл, за исключением старого концертного зала Согакудо, где он когда-то выступал с концертами. Наверное хорошо, что туда сам не поехал – в молодость вернуться у него бы не получилось…

Однажды кто-то сказал ему, что в Нью-Йоркской библиотеке, что на 5-й Авеню, в нотном отделе работает волонтёром старая японская пианистка Мива Кай. Лев страшно разволновался, жена Люба наутюжила его лучший костюм, надел он галстук-бабочка, сел на поезд и поехал в Нью-Йорк. Там от станции до библиотеки пешком минут десять. Пришёл. Расспросил, где можно найти Мисс Кай. Указали ему на маленькую японку, похожую на постаревшего Будду. Лев подошёл, тронул её за плечо. Она оглянулась:

– Мива, – сказал Лев, – ты меня помнишь?

Подняла голову, внимательно вгляделась. Не узнала.

Смотрела, смотрела, но так и не вспомнила. Много, что помнила – как концерты в Японии давала, как на конкурс в Варшаву ездила, даже как в Москве остановку делала и на концерте Гилельса была. А вот его не вспомнила…

Вернулся Лев домой потрясённый, заперся один в спальне, долго об этом говорить не мог…

А когда подошла к концу его непростая жизнь, в мае 2003 года он тяжело умирал в клинике Йельского университета. В его воспалённом мозгу смешались страны, времена, языки. Он кидался к запертому окну чтобы вырваться на свободу и кричал на милых американских медсестёр, что пытались его удержать: – Прочь, вертухаи!

Вот такая жизнь….

 

Крепостной Музыкант

В предыдущем рассказе я кратко упоминал пианиста Анания (Нану) Шварцбурга. К сожалению Ананий Ефимович рано ушёл из жизни всего в 56 лет и не оставил после себя никаких записей. В 1972 году он приезжал из Красноярска в Свердловск на свадьбу своей племянницы (я на той свадьбе был женихом), где мы с ним познакомились, и он, полулёжа на диване в своей любимой позе, весь вечер рассказывал мне про свою жизнь. Не могу себе простить, что в предсвадебной суматохе не записал тогда его удивительные истории. В этом рассказе я пытаюсь восстановить трагическую судьбу этого замечательного человека по крохам того, что сохранила моя память.

* * *

Поезд остановился у деревянного перрона старинного белорусского городка Полоцка. Из мягкого вагона вышли два молодых человека довольно необычного для этих мест вида. В глаза бросались их короткие клетчатые брюки английского покроя с застёжками ниже колена, яркие модные рубашки западного стиля и широкополые шляпы, а главное – открытые и улыбчивые лица. Такие лица в советской стране к тому 1936 году уже не встречались вовсе. Одному из этих иностранцев было 19 лет, а другому 18. В руках они держали по небольшому баульчику. Выйдя из вагона, ребята неуверенно стали озираться вокруг, но их растерянность была не долгой. К ним сразу бросилась маленькая старушка с криком «Лёвочка! Наночка!» Они оба обхватили её руками: «Здравствуй, бабушка! Вот и мы!»

Бабушка жила недалеко от вокзала в маленьком покосившимся домике с огородом, прямо у реки Даугава. Приезд внуков стал для неё самым ярким событием за многие годы, с тех пор, как её дочери и сыновья разлетелись по всему свету – от Америки до Китая. Это была её первая и последняя встреча с внуками – мальчики родились и выросли в далёком китайском городе Харбине и лишь месяц назад переехали в СССР, страну где ещё до революции родились их родители и пока ещё жили многие родственники. А в последний раз они виделись потому, что этих двух ребят ждали впереди страшные испытания, а сама бабушка, когда через несколько лет стало трудно жить одной, перебралась к дочерям в Ленинград, где и умерла от голода в 1942 году. Но пока это лето было для неё временем счастья. Внуки гостили у неё целый месяц, она их поила парным молоком, что покупала у соседки, и кормила изумительным борщом своего приготовления. Ребята помогали ей в огороде, рыбачили на реке, а вечерами рассказывали про свою жизнь в далёкой стране. Особенно ярким рассказчиком был младший внук Нана:

– У нас в Харбине был большущий дом, с верандой, мама работала с Лёвиным отцом в его аптеке. В доме была китайская прислуга, убирала, готовила еду. Когда мы ещё были детьми, мы с Лёвой всегда были вместе, вместе в школу ходили, только в разные классы, жили рядом. Когда его стали учить на скрипке, моя мама сказала – а мой сын будет играть на рояле, чтобы дети могли выступать вместе! Вот так и получилось – я стал пианистом, а Лёва скрипачом. Мы играли вместе почти каждый день, давали концерты, про нас в газетах писали. У нас были хорошие учителя, а потом Лёвин учитель уехал в Токио и за брал его с собой. Лёва жил в Японии четыре года у него в доме, много выступал с концертами и даже стал знаменитым. Этой весной советский посол пригласил Лёву переехать в Москву, чтобы учиться в консерватории. А Лёва ему сказал: я поеду только с вместе с Наной! Тогда посол связался с вашим правительством и они ответили – хорошо, вместе так вместе, пусть приезжают оба. Мы и приехали. Нас сразу приняли в Московскую консерваторию, даже без экзаменов, но сейчас лето и занятия начнутся только в сентябре. Вот мы и решили приехать к тебе в гости, бабушка.

Так действительно оно и было. Двоюродные братья-вундеркинды только в июне приехали из Харбина в Москву по приглашению советского правительства. Трудно сказать наверняка почему в те годы советской стране, а вернее Сталину, вдруг понадобились талантливые музыканты? Видать была у него идея фикс стать «впереди планеты всей» в самых разных областях культуры. В 1936 г. М. Ботвинник стал чемпионом мира по шахматам (поделил первое место с Х. Р. Капабланкой), в 1937 г. должен был состояться конкурс скрипачей и пианистов в Брюсселе. Музыкальные таланты стали нужны позарез. Хватало, разумеется, и своих, но на всякий случай про запас собирали и за бугром – кто знает, вдруг пригодятся? Вот Льва Тышкова, а с ним и его двоюродного брата Анания (Нану) Шварцбурга, детей ещё дореволюционных эмигрантов, привезли в Москву из Китая и отдали в учёбу к лучшим педагогам Московской консерватории: Лев стал студентом А. И. Ямполького, а Ананий учился у К. Н. Игумнова. Поскольку в те страшные годы молодых людей готовили для показа за границей, на их явно западный облик, свободомыслие и раскрепощённое поведения пока закрывали глаза. Пусть себе порезвятся до поры до времени. И они резвились во всю силу своего молодого темперамента. Особенно Нана. Будучи блестящим пианистом, он ещё обладал прекрасным актёрским талантом, несмотря на свои 18 лет был уже широко эрудирован, начитан, и слыл душой любой компании. Вокруг него всегда собирались друзья, он прекрасно рассказывал анекдоты, знал массу интересных историй, особенно о Китае и других станах, где хотя и не бывал сам, но слышал о них от своих харбинских приятелей, поездивших по свету. В то время такое свободное поведение в стране где стало жить «лучше и веселее», мягко говоря, было хождением по острию ножа.

Однако в 1937 г. на международный конкурс им. Эжена Изаи в Брюсселе Льва и Нану решили не посылать. То ли их уровень сочли ниже, чем у Ойстраха и Гилельса, но скорее всего начинало раздражать их независимое поведение свободных людей и Вождь решил, что пришла пора пустить друзей под нож. И в самом деле, зачем стране рабочих и крестьян лишние музыканты?

* * *

Льва арестовали в Москве 1 декабря. Нана в это время жил в Ленинграде, куда он переехал к родителям и перевёлся в Ленинградскую консерваторию. За ним пришли сразу же после Нового Года. Вытащили прямо из постели среди ночи, под безумный плач его матери Рахили связали руки, запихали в чёрный воронок и увезли в Большой Дом. Продержали пару дней в общей камере, а потом ночью привели на допрос. Не сказав ни слова, следователь и его помощник стали его жестоко избивать. Били по голове, пинали ногами, стараясь угодить по почкам. Потом усадили на стул, облили водой, чтобы в себя пришёл, и следователь сказал:

– Давай, рассказывай, как же тебя сподобило стать японским шпионом? А может и английским? Нам ведь всё известно. Твой двоюродный брат Лев Тышков признался, что сам шпионил на Японию и тебя вовлёк для собирания секретной информации. Вот тут протокол готов, давай, подписывай и не трать наше время.

Разумеется, говорил он вовсе не так вежливо, как тут написано, а перемежал слова площадным матом. Ещё не понимая обстановку, Ананий сказал:

– Да никакой я не шпион и мне не в чем признаваться. Всё это неправда!

Но тут дверь отрылась и вошёл другой следователь, видимо начальник, совсем молодой, с густыми русыми волосами, пышными усами и холодными рыбьими глазами. Следователь сразу вскочил и к нему обращается:

– Вот, товарищ капитан, японский шпион. Не желает признаваться. Уж протокол готов, а он не признаётся.

– А вы что, – тихо сказал усатый, – забыли про указание товарища Ежова? Бить, бить и бить, пока не сознается! Вот смотрите, я вам покажу, как надо. Он подошёл к Нане и спросил, чем он занимался до ареста? Нана с трудом выговорил – я пианист.

– Ах вот, как, – улыбнулся тот, – значит на рояле играете? А вот скажите-ка мне, какая рука для игры на рояле важнее, правая или левая?

Нана пробормотал, что обе важны, но для правой партия может быть сложнее.

– А пишете вы ведь правой рукой? – Нана кивнул. На что начальник опять улыбнулся, взял его за левое запястье и сказал:

– Ну тогда мы правую руку пока побережём. Пойдёмте-ка со мной.

Затем подвёл Нану ко входной двери, открыл, положил его левую ладонь в проём у дверных петель и со всей силы дверь захлопнул. Как лучины, хрустнули поломанные кости. Нана закричал, потом задохнулся от ужасающей боли и осел на пол. Кожа на пальцах лопнула, кровь потекла на пол, а палач мягко сказал:

– Вот теперь можно и продолжить. Правая рука пока что действует, возьмите-ка в неё ручку и подписывайте протокол, а не то мы и с ней повторим то же самое.

Взял он Нану теперь за правое запястье, подволок его обмякшего к столу, вложил ему в пальцы ручку, обмакнул в чернильницу и ткнул в лист бумаги на столе: «Пишите». Нана нарисовал закорючку и потерял сознание.

Очнулся он в камере. Рука ныла, но резкой боли не было. Кто-то хлопал его по щекам и лил в рот воду из алюминиевой кружки. Старичок с бородкой клинышком, Нана уже знал, что был он профессор из медицинского института, тоже «шпион», сказал сокамерникам, которые собрались вокруг раненого: «Переломы довольно серьёзные, но чтобы кости правильно срослись, надо их сразу зафиксировать. Вы уважаемые, подержите парнишку, ему сейчас будет опять больно, но выхода нет, надо кости сложить».

Он снял с себя рубашку, закрутил её в тугой жгут и вложил Нане в рот меж зубов. Кто-то из зэков отодрал каблук от ботинка и подал доктору, потом все вместе прижали Нану к полу и доктор принялся за работу. Повезло Нане – он опять потерял сознание от невыносимой боли, а когда очнулся, разглядел, что рука замотана тряпкой так, что сломанные пальцы плотно уложены на каблук, и даже перевязь через шею сделана из куска рубахи. Пролежал он в забытьи до утра и даже чуткие вертухаи его не беспокоили.

Через несколько дней его опять вызвали к следователю и объявили приговор – 10 лет, а ещё через неделю отправили на этап. В первой пересыльной тюрьме была больничка, там фельдшер руку перевязал, почистил нагноение и подивился, как мастерски были кости уложены. Каблук выбросил и даже сделал новую шину из дощечки. Повезло шпиону – может будет ещё на рояле играть. Ехали на восток долго и в начале февраля привезли его на свердловскую пересылку. Завели в камеру, где народу было не так уж много, человек пятнадцать, и вдруг крик: – Нана!

Оглянулся – Лёва! Вот радость-то! Двоюродные братья обнялись, кто-то из зэков место уступил на койке, чтобы присесть, и проговорили они до отбоя. Ночью правило – должны лежать, руки вытянув поверх одеяла и разговаривать нельзя. Встреча была недолгой и на следующее же утро развели их на многие годы. Впереди у каждого был главный этап – Лёве на северный Урал, а Нане – намного дальше. Этап для зэков это крёстный ход, его ещё выжить надо. И молитва у них была такая: «Господи, упаси меня от лесоповалов Норильска, от торфяных болот Мордовии и от золотых шахт Колымы». Вот эта Колыма пианисту с поломанными пальцами и выпала.

* * *

На Владивостокской пересылке его обрили наголо, одежду от вшей прожарили, в баню сводили и погрузили с сотнями таких же зэков в трюм парохода. В Магадан, столицу Колымы, этап пришёл к лету, выгрузили зэков с парохода в бухте Нагаева и развезли по лагерям. Анания Шварцбурга отправили на работу в шахту добывать руду, не то оловянную, не то золотую – для зэка какая разница? Рука болела меньше, кости медленно, но срастались. Дощечку он снял, но на всякий случай спрятал её в бушлате. Стал понемногу разрабатывать пальцы и мог уже рукоять от тачки крепко обхватывать. Разминал он пальцы постоянно, даже когда тачку возил, а по ночам на нарах вообще беззвучные гаммы играл. Через несколько месяцев перевели его на лесоповал в далёкий лагерь, километров за сто на север от Магадана. Там со своим напарником пилил он брёвна под бессмысленный повтор: «мне-тебе-начальнику-мне-тебе…» и так далее без конца.

Ананий (в центре) на лосоповале

Скоро короткое Колымское лето сменилось сначала хлёсткими дождями, а затем лютыми морозами. Мела пурга и драный бушлат был плохой защитой от северной зимы. В лагере свирепствовали цинга и дизентерия, но умерших хоронить в мерзлоте было невозможно. Стаскивали их за лагерь и зарывали в снег до весны. Не стоит здесь подробнее писать об аде Колымы – лучше Шаламова никто этого не сделал и, думаю, уже не сделает.

Мать его Рахиль, после того, как Нану арестовали, какими-то правдами и неправдами умудрялась узнавать все перегибы его крёстного пути и ехала вслед за этапом, чтобы к сыну быть поближе. В первое время с дороги писала она письма своему брату, Лёвиному отцу, а потом письма прекратились. Сгинула она навсегда где-то на бескрайних просторах Сибири.

В лагере выжить на общих работах редко кому везло, но судьба сжалилась над молодым пианистом. В лагерях Дальстроя, так называлась эта империя рабского труда, для поднятия настроения зэков при выводе на работу играл духовой оркестр. Нацисты эту чудную идею позже переняли в своих концлагерях. Культурные всё же страны Россия и Германия! На счастье Наны у начальника конвоя оказался музыкальный слух. Его постоянно злила фальшь духовиков-любителей, что ежедневно в пять утра провожали своей музыкой зэков на работу. Однажды доложили ему – пилит брёвна бывший студент консерватории. Вызвал его начальник и спрашивает, может ли он с духовиками поработать, чтобы их дудки не терзали уши культурного вертухая? Нана сказал, что сможет. Тогда с общих работ его сняли и стал он с трубачами заниматься. Зазвучали они куда лучше – многие дудари играли по слуху, так он их нотной грамоте научил. Однажды решили создавать по лагерям культбригады – не столько, чтобы зэкам интереснее жить стало, но главное чтобы начальству скуку развеять. Нану в одну такую бригаду забрали, чтобы он там музыку делал. Пальцы он уже совсем разработал, только при переменах погоды болели сросшиеся переломы. Достали для Наны аккордеон, он на нём быстро научился, а в некоторых КВЧ (культурно-воспитательных частях) были даже пианино, так что он стал играть по памяти уже и пьесы классического репертуара. На одном таком выступлении в Магадане, вдруг вбежали охранники, всех зрителей на ноги подняли и концерт остановили – приехала и со своей свитой в зал вошла сама царица! Здесь надо пояснить.

В 39-м году по комсомольской путёвке приехала в Магадан двадцатичетырёхлетняя женщина довольно привлекательной наружности и очень неравнодушная к противоположному полу. Имя ей было Александра Романовна Гридасова. Сначала работала она в какой-то конторе, но однажды попалась на глаза всесильному хозяину Дальстроя генералу Ивану Фёдоровичу Никишову. Увидел её этот царь-генерал и не стало у него с той минуты покоя, пока не отправил он свою жену и детей на «материк» (так называлась вся страна за Колымой, ибо добраться туда можно было только самолётом или морем). Как от семьи отделался, так сразу на Гридасовой женился, вернее – назначил её своей женой. Дал он ей сначала звание лейтенанта, а потом чины посыпались на неё один за другим. И должности стали у Гридасовой одна важнее другой, пока не назначил её муж на самый высокий после себя пост – начальницей Маглага – самого большого лагеря в Дальстрое. Была у неё личная машина Студебеккер с шофёром, слуги. Жили царь с царицей в шикарном особняке с садом (сад в Магадане!). Парочка эта отличалась самодурством и жестокостью и жизнь любого, хоть зэка, хоть вольнонаёмного, целиком зависела от их прихотей. Кличку Гридасовой в Магадане дали Екатерина Четвёртая – всё же по отчеству была Романовна, непонятно только почему четвёртая? Кроме мужчин была у царицы ещё одна страсть – обожала артистов и искусство, хотя абсолютно ничего в нём не понимала. Образование у неё было никакое, но когда-то ещё девчонкой попала она в Тамбове на спектакль, с тех пор влюбилась в театр и теперь решила – быть в её империи придворному театру. Стала она по лагерям собирать актёров, музыкантов, певцов, художников и вскоре появился в Магадане музыкально-драматический театр имени Горького со своей труппой из зэков.

Начальница Маглага А. Р. Гридасова (1941)

Зашла царица в КВЧ, где Нана играл Шопена, все вскочили, уступили ей место в первом ряду, она милостиво позволила продолжать. Когда концерт кончился, она Нану к себе призвала и сказала, что он ей понравился, а потому она забирает его к себе в театр. Вот так стал он музыкантом в крепостном театре. Занимался с актёрами – готовил их к оперным спектаклям, аккомпанировал драматическим постановкам и часто солировал с оркестром, которым руководил талантливый дирижёр и композитор Пётр Ладирдо, тоже зэк, разумеется. Спектакли и концерты в этом полюсе лютости были на самом высоком профессиональном уровне. Хотел я написать, что работали те актёры и музыканты не за страх, а за совесть, а потом подумал – всё же за страх! Мадам Гридасова часто приходила на репетиции, со своим мнением не лезла и советов не давала, но следила, чтобы была полная отдача. Однажды, когда репетировали оперу «Кармен», заметила царица, что дирижёр чем-то недоволен и выговаривает концертмейстеру духовой группы.

Дирижёр-зэк Пётр Ладирдо и Ананий Шварцбург

А. Е. Шварцбург. Магаданский театр (40-годы)

Подошла она к сцене и спрашивает:

– Что тут у вас стряслось? Ты чем недоволен?

– Александра Романовна, здесь у Бизе есть соло фагота. У нас в оркестре нет фаготиста и я прошу, чтобы эту часть сыграли кларнеты, а у них не получается, как надо.

– Сам знаешь, я в этих тонкостях не понимаю, но ты мне, Петя, напиши-ка на бумажке в чём проблема. Какой тебе музыкант нужен, я поищу.

Дирижёр написал и недели не прошло, во время очередной репетиции заводят в зал насмерть перепуганного очкарика с фаготом в руках. Посадили его в оркестр, оказался этот новенький чудным музыкантом. Потом выяснилось, что царица сначала по своим лагерям поискала, но фаготиста не нашла. Тогда она мужу сказала: «Достань мне фаготиста!». Связался генерал с Москвой и той же ночью арестовали фаготиста из одного московского оркестра и доставили самолётом в Магадан. Ничего не поделаешь – искусство требует жертв. Только почему-то жертвам это не в радость. Таким поворотом дел Лидардо потом долго мучился, знал бы, что так получится, слова ей бы не сказал.

В 1944 году в Магадан прилетела американская правительственная делегация во главе с Вице-Президентом Генри Уоллесом. По приказу Берии устроили для них потёмкинскую деревню. Магаданские магазины ломились от свежих фруктов и овощей, счастливые шахтёры-стахановцы приветствовали дорогих гостей, а вечером им показали концерт в доме культуры. По возвращению в Америку этот наивный вице писал, что больше всего его потряс первоклассный оркестр в такой глуши. Америке в этом плане надо бы поучиться у России.

Ананий аккомпанирует Вадиму Козину (Магадан, 40-е годы)

Пришёл как-то к ним в театр вольнонаёмный актёр. Оттрубил он семь лет зэком на золотых приисках Колымы, а после освобождения уехать на материк ему не позволили и устроился он играть в Магаданский театр. Там он близко сдружился с Наной и длилась это дружба потом многие годы. Звали того парня Георгий Жжёнов и стал он впоследствии известным киноактёром. Разумеется жизнь артистов и музыкантов в театре была несравненно легче, чем у зэков в лагерях и потому многие не только выжили, но даже жизнь свою пытались устроить. Нана в Магадане встретил свою старую знакомую по Харбину Инну Рудинскую и вскоре с позволения и благословения царицы на ней женился. Там же в Магадане и дочь родилась.

Бывали в их жизни и забавные моменты. Вот один такой случай. Ставили в театре оперу «Мадам Баттерфляй» Пуччини. В одной сцене Пинкертон должен зайти в комнату к Чио-Чио Сан и увидеть у неё ребёнка. Ну где взять для спектакля в Магадане ребёнка? Тут вспомнил кто-то, что у вольнонаёмной костюмерши Розы Исааковны есть пятилетний внучек. Родители его сидели по колымским лагерям, а костюмерша с внучком сама сюда приехала, чтобы быть поближе к его папе и маме. Привели этого малыша, одели в нарядный костюмчик и велели во время спектакля просто стоять на сцене и ничего не делать. На премьере во втором акте Пинкертон выходит на сцену, видит Чио-Чио Сан с мальчиком и поёт, указывая на него рукой: «Чей это ребёнок?». И тут неожиданно вежливый малыш решил ответить красивому дяде в белом кителе и крикнул на весь зал: «Я внук Розы Исааковны!» Спектакль пришлось остановить. Сердобольная царица от смеха даже расплакалась и подарила малышу невиданный заморский фрукт – яблоко.

В начале 48-го года заканчивался у Наны его десятилетний срок и все мысли были о скорой воле, о встрече с матерью (не знал он, что её уж нет), с отцом. Перед самым новым годом к нему подошёл конвойный и сказал:

– Александра Романовна приказала вам срочно к ней явиться.

Отвели его к ней в управление, она дверь за ним плотно прикрыла и говорит:

– Ананий, слушай меня внимательно. У тебя через неделю срок кончается. Но радоваться не спеши. Муж вчера бумагу из Москвы получил, где приказ дан, чтобы всех у кого срок кончается, не выпускать, а намотать ещё пять лет в довесок. Иван этот приказ в силу пока не ввёл, а потому сделаем вот что. Я приготовила документы о твоём освобождении и вот тут пропуска на материк для тебя и твоей жены с ребёнком. Сейчас же и уезжайте, да так далеко, как можете. Когда приказ в силу войдёт – будьте на материке.

Поблагодарил её Нана и тем же вечером уплыли они на пароходе во Владивосток, а оттуда поездами по диагонали – через всю страну. Как и советовала Екатерина Четвёртая – уехали так далеко, как только возможно. Через два месяца добрались они до Сухуми, сняли комнату. Нана устроился преподавателем в музыкальное училище – вот, казалось, можно снова начать жить.

* * *

Но не тут-то было. Приказ об отмене освобождения зэков действовал по всей стране и через полгода Нану в Сухуми нашли, опять арестовали и отправили в тюрьму в Тбилиси. Пробыл он в тюрьме несколько месяцев уже в качестве английского шпиона – Япония к тому времени была побеждена и шпионы ей были ни к чему. За те несколько месяцев, что провёл он в тюрьме, умудрился даже прилично выучить грузинский язык. В Тбилиси особое совещание постановило в лагерь его не заключать, всё же отсидел он уже свою десятку, а отправить в ссылку на пять лет в посёлок Мотыгино в Красноярском крае. Если не знаете, что такое Мотыгино, лучше вам и не знать. И поехали Шварцбурги под конвоем опять на восток, в сибирскую ссылку.

Сняли они в этом посёлке комнатку, кое-как жили, но работы не было никакой и стали с голода и тоски доходить. Было ему там совсем невмоготу, много хуже чем в Магадане – без денег, без зимней одежды, нечем ребёнка кормить, да и без музыки не мог он жить. Написал тогда Ананий прошение начальству, чтобы позволили ему отбывать ссылку ну хоть в чуть-чуть более культурном месте. Сжалились и разрешили ему переехать в Енисейск, что на север от Красноярска. Тоже не Рио-де-Жанейро, но там хоть были клуб и музыкальное училище.

Буквально на следующий день после переезда в Енисейск, пошёл Ананий разыскивать этот клуб. Клуб оказался в добротном особняке ещё старой кирпичной постройки. Дверь была не заперта, побродил по безлюдным коридорам и зашёл в зал. Там было пусто, только лежали расстеленные по полу красные полотнища и какая-то измождённая старуха рисовала на них лозунги к первомайским праздникам. Но главное – в дальнем углу сцены стоял настоящий рояль, поцарапанный, пыльный, заваленный каким-то хламом. Но рояль! Нана подошёл к нему, скинул на пол мусор, отёр рукавом пыль и открыл крышку. Сначала нежно погладил клавиши, как ребёнка по голове, потом уселся на стул, посидел молча, вздохнул и заиграл рапсодию Листа.

Вскоре заметил он, что та старуха, которая рисовала лозунги на полу, подошла к роялю, стоит рядом и слушает, прикрыв рот руками. Она не мигая смотрела на его руки и по щекам её текли слезы. Когда он кончил играть, она, слегка картавя, зашептала:

– Ещё, ещё, пожалуйста, играйте ещё. Прошу вас, я так много лет этого не слышала…

Играл он для неё долго, а главное – для себя. Потом разговорились и сказала она, что зовут её Анна Васильевна и вот уж три десятка лет, как носит её судьба-злодейка по тюрьмам, лагерям и ссылкам. За что сидела – он её не спрашивал, а она его. Такие вопросы задавать было не принято, да и смысла не было, и так ясно – за ничто. Анна Васильевна жила в Енисейске в ссылке одна, неподалёку от Шварцбургов и Нана пригласил её к ним зайти в тот же вечер. Когда познакомились поближе, она коротко про себя рассказала:

– Я из очень музыкальной семьи. Можно сказать – выросла в музыке. Мой отец был прекрасный пианист, звали его Василий Ильич Сафонов. По рекомендации Чайковского его назначили сначала профессором, а потом директором Московской консерватории. Петра Ильича я конечно знать не могла – он умер в тот год, когда я родилась. В нашем доме постоянно звучала музыка, часто бывали у нас Танеев, Рахманинов, Скрябин, да вообще все лучшие музыканты начала века. После гражданской войны так сложилось, что я на воле была мало и музыки у меня в жизни не стало на многие годы. А теперь вот, Ананий Ефимович, мне вас Бог послал за мои мучения. Кроме вас нет у меня никого. Вернее, есть где-то в лагерях мой сын, но я ничего о нём не знаю…

С тех пор Анна Васильевна часто к ним приходила, нянчила их дочку Наташу, всегда засиживалась за полночь, за что Нана с женой прозвали её «Каменный Гость». Ананий устроился преподавателем в музыкальное училище, давал концерты и руководил городским хором. Совсем скоро вся культурная жизнь в этом сибирском городке стала вращаться вокруг Шварцбурга.

Когда после смерти Сталина закончился у него срок ссылки, позволили ему переехать в Красноярск, а вскоре полностью реабилитировали. Устроился он на работу в Красноярскую филармонию, сначала концертмейстером и довольно скоро стал её художественным руководителем.

Ананий после освобождения и переезда в Красноярск

Природа щедро одарила талантами этого человека. Он был одарён во всём – блестящий пианист, великолепный рассказчик, мастер рисовать карикатуры и шаржи, обладал приятным баритоном, был красив, умён, обаятелен и, как магнит, притягивал к себе самых разных людей. Он вёл постоянные музыкальные передачи на красноярском радио и телевидении, часто выступал с лекциями. Его друзьями стали многие выдающиеся музыканты того времени – А. Хачатурян, М. Ростропович, Д. Ойстрах, друг детства ещё по Харбину О. Лундстрем, да разве всех перечислишь! Для многих из них гастроли в Красноярске часто были лишь поводом встретиться и побыть с Ананием Ефимовичем.

Ананий с О. Лундстремом, А. Хачатуряном и М. Растроповичем

Казалось, пришёл наконец к нему покой и настала нормальная жизнь, но умерла жена и остался он один с дочкой. А ещё в глубине души его жил леденящий страх. Нана вздрагивал при каждом стуке в дверь, скрипе тормозов за окном, при звуке шагов на лестничной клетке или шуме лифта. По ночам снились кошмары, что вот опять его арестовывают, бьют по почкам, ломают пальцы, везут по этапу и пилит он дрова под шарманочный напев: «мне-тебе-начальнику…» Он просыпался в холодном поту и долго не мог снова уснуть. Когда видел на улице милиционера или просто человека в военной форме, сердце замирало и холодели руки. Будучи одним из самых известных и популярных в Красноярске людей, получил он квартиру в доме для большого начальства. Соседом по лестничной клетке был генерал КГБ, начальник краевого управления. Когда генерал по-соседски заходил, у Наны пропадал голос и деревенели ноги. Сосед не мог понять, почему у такого блестящего лектора и самого общительного человека в городе вдруг заплетается язык и дрожат руки. После смерти Сталина и с наступлением «вегетарианских» времён уже не арестовывали людей без всякой на то причины, но память продолжала нашёптывать ему: «Не верь им. Было это раньше, будет опять. Берегись и будь начеку».

Когда у Анны Васильевны закончился срок очередной ссылки, позволили ей уехать из Енисейска и она сразу поселилась в Красноярске, хотела быть ближе к Нане. Опять, как и раньше, она часто засиживалась у него допоздна, нянчила Наташу, наряжала её кукол, ходила за покупками, убирала в доме. Буквально стала членом семьи. Нана много работал, по чти каждый вечер проводил в филармонии или на телевидении, так что «Каменный Гость» была даже кстати. Однажды когда пили чай и смотрели телевизор, она ему сказала:

– Ананий Ефимович, я кажется не говорила вам, кто был мой первый муж? Могу сказать – звали его Сергей Николаевич Тимирёв. Моя фамилия и сегодня по нему Тимирёва. Был он героем Русско-Японской войны, до 17-го года служил старшим офицером у императора Николая Второго на его личной яхте «Штандарт», а уже после нашего развода в 18-м году стал он контр-адмиралом белого движения на Дальнем Востоке.

А. В. Тимирёва

Как услышал Ананий эти слова, страх сжал его горло когтистой лапой – в его доме днюет и ночует жена, хоть и бывшая, белого контр-адмирала, да ещё офицера Николая Второго! За такую связь – вдруг опять арестуют и новый срок намотают! Нашёптывал ему страх – надо эту Анну Васильевну Тимирёву от дома отвадить, она может накликать беду. Но как это сделать он не представлял. Всё же дружили они уже пять лет и природная деликатность и порядочность не позволяли ему сказать: «больше ко мне не ходите». Она не понимала его чувств и продолжала приходить.

Прошло время. Страх от общения с Тимирёвой как-то притупился и Анна Васильевна бывала у них почти каждый день. Однажды, когда пили они чай и смотрели телевизор, как и пару лет назад она сказала:

– Ананий Ефимович, я кажется не говорила вам, кто был мой второй муж? Могу сказать. Мужем моим был адмирал Колчак. Я из-за него Сергея Тимирёва оставила. У нас с Колчаком была безумная любовь и хоть мы не были венчаны, я стала его женой. Когда его арестовали в Иркутске, я сама в тюрьму пошла, чтобы его поддержать и быть рядом. Там мы с ним в разных камерах сидели, но нам удавалось обмениваться записками. А после того, как они его убили, с тех пор вот уж 35 лет я всё по тюрьмам, лагерям и ссылкам. Только за то, что я его любила. Однажды я следователя на допросе спросила «За что?», а он мне отвечает: «Советская власть вам столько горя принесла, что вы не можете не быть её врагом». Вот так…

Тут у бедного Анания Ефимовича чуть сердце не остановилось и опять, как раньше, страх сжал ему горло и он твёрдо решил – надо, надо её отвадить. Кто знает какие ещё были у неё мужья? Стал он к ней нарочито холоден, менее приветлив – может сама поймёт? Но не понимала и продолжала приходить.

Одним вечером, когда Анна Васильевна укладывала Наташку спать, к Нане зашёл его приятель, писатель Марк Юдалевич. Он сказал:

– Ананий, ты знаешь всех и все знают тебя. Может ты мне поможешь найти одного человека? Я сейчас пишу книгу «Адмиральской час». Это про адмирала Колчака. Мне дали доступ к архивам, но в них ничего нет о нём, как о человеке, а без этого книга будет сухой и казённой. В документах я вычитал, что была с ним в той же тюрьме в Иркутске его жена Анна Тимирёва. Мне даже удалось разыскать недошедшее письмо Колчака к ней. Там, в архиве мне сказали, что она сейчас живёт где-то в Красноярском Крае, но я не представляю, как мне её найти?

Нана усмехнулся – знал бы он, что прямо сейчас эта самая Анна Тимирёва в соседней комнате укладывает его дочку спать! Он попросил писателя подождать, а сам зашёл к Анне Васильевне и рассказал, что её разыскивает писатель-историк и хочет с ней поговорить о Колчаке. Она ответила:

– Я не знаю этого человека. Может он такой, как они все, а может у него есть совесть. Передайте ему моё условие – если он напишет, что Колчак был враг советской власти и это всё, что там будет сказано, я с ним говорить не стану. Но если он ещё добавит к этому, что был Александр Васильевич отважным моряком, крупным учёным, полярным исследователем, в высшей степени культурным и исключительно порядочным человеком, я с ним поговорю.

Нана вернулся к гостю и сказал, что познакомит его с женой Колчака, но только на её условиях. Тот согласился и дал слово. Когда они познакомились, он отдал ей то письмо, что нашёл в архиве. Она взяла его дрожащими руками, вгляделась в знакомый почерк и прошептала: «Не думала я, что получу от Саши весточку через столько лет.» Потом ушла в другую комнату, дверь прикрыла и услышал писатель оттуда сдержанные рыдания. К его чести, слово, данное Тимирёвой, он сдержал, книгу написал правдивую и даже при советской цензуре смог в ней сказать правду про «Верховного правителя России».

В 1956 году сообщили Анне Васильевне, что её единственный сын Владимир Тимирёв был расстрелян ещё в 1938 г. и теперь реабилитирован. В 60-м её саму наконец реабилитировали и она решила переехать в Москву, город своей юности. По просьбе Наны Д. Шостакович и Д. Ойстрах смогли выхлопотать для неё крохотную комнатку в коммуналке на Плющихе и мизерную пенсию в 45 рублей. Там она и прожила в нищете последние пятнадцать лет своей жизни.

Через полвека после первого ареста она писала стихи, обращаясь к своему Колчаку:

* * *

С её отъездом Нана несколько успокоился, много работал, ездил по стране, встречался с друзьями. Часто бывал в Москве, останавливался там у своего старого друга Георгия Жжёнова.

Шли годы, но прошлое не хотело отпускать его и страх возврата в былое жил в нём помимо его воли. Всё чаще щемило сердце, всё чаще приходили ночные кошмары и со стоном просыпался он в холодном поту.

А однажды не проснулся…

Двоюродные братья Лев Тышков и Ананий Шварцбург (50-е годы)

 

Помидоры из Нанси

Ах какое это могло быть чудное утро, если бы не…

Веяло нежной весенней прохладой, майское солнце входили в летнюю силу, на подоконниках и балконах распускались цветы, но воздух… Воздух был пропитан тревогой. Детей на улицу не выпускали, муниципалитет и школы были закрыты, хотя многие магазины и мастерские работали, как обычно. На днях боши перешли границу и похоже, что война всё же пришла и на землю Франции. Бельгия пока сопротивляется, но Германия уже заняла и опять присоединила к себе Эльзас и все ожидали, что вот-вот боши войдут в Нанси. Напоминая майскую грозу, перекатывалась далёкая канонада, в голубой высоте то и дело, как бы постанывая, гудели самолёты, не поймёшь – может их, может французские. Никто не знал, что будет не только завтра, но даже через час. У газетных киосков толпились горожане, вслух читали утреннюю газету, обсуждали новости, строили прогнозы, спорили. Впрочем, большинство по поводу войны особого беспокойства не проявляло. Боши – хоть нация и задиристая, но культурная и большой беды от них не ждали. Можно приспособиться и под бошами жить. Не впервой.

Однако евреи Нанси думали иначе. Слухи из Германии, Австрии и Польши были тревожные. За последний год в город приехали несколько семей еврейских беженцев с востока. Они рассказывали ужасные вещи. По их словам, в Польше творилось что-то невероятное, этому верить не хотели, но всё же дыма без огня не бывает. Когда собрались в синагоге на вечернюю службу, ребе Агонор сказал, что времени на молитву сегодня нет, всё слишком серьёзно и евреям надо немедленно уходить на юг. Когда боши войдут в город, вместе с ними войдёт беда. Все быстро разошлись по домам и стали собираться в путь.

К утру в доме доктора всё самое необходимое было упаковано в пять чемоданов – по одному на члена семьи. Доктор сказал, что билеты до Лиона уже куплены и поезд отходит ровно в полдень. Его жена и две дочки ходили из комнаты в комнату и поливали цветы в горшках, как будто уезжали всего на несколько дней. Доктор зашёл к соседу и отдал ему ключи, попросив присматривать за домом – кто знает, может война скоро кончится и семья вернётся назад. Вокзал был рядом, всего пять минут хода, а потому оставалось ещё немного времени проститься с соседями и друзьями.

Мишель, сын доктора, надел широкополую шляпу и выбежал из дома. Он пересёк улицу, перешёл через железнодорожные пути и направился к ферме, что была видна за дубовой рощицей. Вот уже почти год он подрабатывал у мсье Лабержа, местного селекционера. Старик хорошо относился к Мишелю. Ему импонировал его ум, трудолюбие и любознательность. Особенно был ему по душе талант Мишеля рисовать на него смешные и ужасно похожие шаржи и рассказывать еврейские анекдоты, запас которых у этого весёлого парня никогда не иссякал. Молодой человек нашёл селекционера в огороде, за домом, где тот сидел на скамеечке меж грядок и опускал в лунки рассаду своих знаменитых помидоров. Вот уже три года, когда приходило время сбора урожая, у этой фермы всегда толпились покупатели – таких вкусных и, что особенно удивительно, гигантских помидоров нигде в другом месте не то, что купить, даже увидеть было невозможно. Это был уникальный сорт, который Лаберж вывел, как он сам говорил, после полу-жизни опытов, замешанных на чёрной магии. Каждый помидор был невероятных размеров – величиной с небольшой арбуз и весил почти килограмм.

Мишель подошёл, снял шляпу и сказал:

– Мсье Лаберж, я пришёл проститься. Мы уезжаем.

– Мы это кто? Куда и зачем? – спросил старик, подняв голову и прищурив от солнца глаза.

– Мы все. Сначала в Лион, а потом наверное дальше на юг. Война. Моей семье опасно оставаться под бошами. Вы наверное слыхали, что они с нами делают.

– Да, сынок, говорят люди, – сказал старик, – Дело ваше, что я могу сказать? Так наверное лучше. Пусть поможет тебе Бог. Мне тебя будет не хватать.

– Вы только не болейте и ждите. Я вернусь. Ну, мне пора.

– Постой, – сказал старик, – я хочу тебе что-то дать. Подожди здесь, не уходи.

Он кряхтя поднялся со своей скамеечки и поковылял к дому. Через минуту вернулся и протянул Мишелю маленький жёлтый пакетик:

– Вот возьми. Это семена моих помидоров. Береги их. Я верю, они принесут тебе счастье.

* * *

Много лет назад я жил в Свердловске, работал в НИИ и в свободное время подрабатывал нештатным кинокорреспондентом на телевидении. Я снимал двухминутные сюжеты для вечерних новостей. Как-то в самом конце декабря мне позвонил главный редактор новостей Лёня Коган и спросил:

– Ты можешь завтра поехать на поезде в Североуральск? Там живёт один интересный мужик, директор электростанции, при которой он соорудил теплицу и творит в ней какие-то чудеса. Может получиться интересный сюжет. Новый год на носу, у нас все уже гуляют, и ни один мой оператор ехать так далеко не хочет. Может ты сгоняешь? А? Если рано выедешь, за день обернёшься. Снимешь, что там интересного и вечером – домой. Поезжай. Мы этому директору позвоним и он тебя там на вокзале встретит.

Я согласился и ранним утром сел в поезд и поехал снимать сюжет про теплицу. Когда поезд пришёл в Североуральск, был уже полдень. Я вышел на заснеженной станции и вытащил из вагона большую сумку с кинокамерой. Стоял трескучий мороз, по перрону крутила колючая метель и слабое северное солнце еле-еле просвечивало сквозь белую пелену. Ко мне сразу подошёл среднего роста мужчина лет пятидесяти и спросил с довольно заметным акцентом, который я сначала не смог распознать:

– Вы с телевидения? Меня зовут Михаил Эмильевич, я директор электростанции.

Я назвал себя, а потом добавил:

– Михаил Эмильевич, мне на студии сказали, что у вас тут есть интересная теплица. Я бы её снял сначала, а потом, если можно, ещё несколько кадров в самой электростанции. Давайте поедем туда пока светло, я к вам всего на пару часов, хотел бы сегодня вечером вернуться.

– Мы туда успеем, не спешите. Света внутри у нас сколько угодно. Электростанция, всё же. Так что об этом не беспокойтесь. Но вы ведь были часов пять в дороге, заедемте сначала ко мне домой, пообедаем. Жена моя наготовила много вещей вкусных, не пожалеете. А потом я вам всё покажу и будете снимать, что пожелаете. Успеете на шестичасовой поезд.

Уговаривать меня долго не пришлось. Погрузились в запорошенную снегом синюю «Волгу», директор соскрёб заледенелый снег с ветрового стекла, сел за руль и мы поехали к его дому. Пока ехали, я смотрел то в окно, то разглядывал его. Резкие черты, тонкий, чуть длинноватый нос, чёрные с сильной сединой волосы и глубокая складка меж бровей, как шрам от ножа. Складка была явно не наследственная – нажитая. Лицо аристократа, которое можно лишь унаследовать от длинной череды благородных предков. Интересные руки. Широкие ладони и тонкие, но на вид сильные пальцы, знающие физический труд. В этом северном городе, среди однообразия и унылости природы, плывущих мимо монотонных зданий, его лицо было как-то не на месте, не слишком вписывалось. У него был грамотный русский язык, но довольно заметный акцент. Он порой ставил ударения в словах неверно – на последнем слоге, и прилагательные у него иногда шли после существительных, напоминая старославянский язык. Я спросил, что это у него за акцент? Он улыбнулся и ответил:

– Французский. Я там родился и до двадцати лет жил во Франции.

– Что же вас занесло сюда в эдакую северную глушь?

– Если вам интересно, могу рассказать. Попозже только. Впрочем, это не для телевидения, вам не позволят…

Машина остановилась у подъезда неожиданно красивого пятиэтажного дома с лепными украшениями по фасаду и большими окнами. Такие здания после войны строили на Урале военнопленные немцы. Во многих окнах моргали огнями новогодние ёлки. Директор припарковал машину прямо у подъезда, помог выгрузить мою тяжёлую сумку и по широкой и чистой лестнице мы поднялись на второй этаж, оставляя на ступенях снежные следы. Он отпёр дверь квартиры и мы зашли в длинный коридор его квартиры. Что сразу бросилось в глаза – огромная картина в золочёной раме вдоль всей коридорной стены, от пола до потолка. Что там изображено – сразу было не понять, если смотреть сбоку, вдоль полотна. Мы сняли пальто, из кухни в другом конце коридора вышла его жена, моложе Михаила Эмильевича лет на десять. Она вытерла руки полотенцем, пожала мне руку и сказала:

– Я Нина, с приездом. Проходите, обед готов.

Но сначала мне было интересно рассмотреть эту картину. Чтобы её лучше увидеть, я перешёл в гостиную, где у стены стояли сервант с посудой, книжный шкаф с множеством альбомов и был уже накрыт стол. Через распахнутую в коридор дверь я увидел, что эта огромная картина была «Последний день Помпеи» Карла Брюллова. Разумеется не оригинал, но великолепная копия маслом. Всё было так мастерски выписано, что казалось будто сочные краски пышут жаром Везувия – очень даже кстати после мороза и метели, с которых мы сюда пришли. По стенам гостиной тоже были развешены чудные копии. Там были «Возвращение Блудного Сына» Рембрандта, «Сикстинская Мадонна» Рафаэля и несколько других.

– Что это за картины? – спросил я хозяина, – откуда они, кто их рисовал?

– Это все мои работы. Я в свободное время делаю копии. Тут ведь у нас нет музеев, а меня тянет к живописи. Вот и пришлось перейти на самообслуживание.

– Но как же, чтобы написать копию нужно иметь перед глазами оригинал. Как вы это делаете?

– Вот мои оригиналы, – он снял с серванта пачку художественных открыток с репродукциями, – вот с этих открыток я и пишу…

Я снова подошёл к «Помпеям» и стал её рассматривать. Я прежде видел эту картину в Питере в Русском Музее, но тут было что-то другое. Чувствовалось в ней нечто неуловимо странное, в этой картине, но что именно, понять я пока не мог и попросил его дать мне открытку, с которой он писал. Я сравнивал, а хозяин дома стоял рядом и хитро на меня поглядывал. Всё было скопировано удивительно точно – цвет, одежды и складки на них, вздыбленные кони, огонь в небе и падающие статуи – все детали. Я всматривался, сравнивал, и довольно скоро заметил разницу. Лица! Лица были изменены. Персонажи у Брюллова, пожалуй за исключением старика-христианина в левой части картины, почти все были римские патриции с ухоженными и благородными лицами. Адское пламя неожиданно обрушилось на город и ужас близкого конца их поразил. А вот на копии, что сделал хозяин дома, это были совсем простые люди, с грубой и обветренной кожей. Не было в их измождённых лицах ничего от античного благородства и, что самое удивительное, не было в них испуга тем, что творилось вокруг. Они выражали покорность и боль, но не испуг и страх… Казалось, это была не копия, а совсем другая картина с тем же сюжетом.

– Ага, – радостно сказал Михаил Эмильевич, хлопнув в ладоши, – вы всё же заметили! Молодец, это не каждый видит. Мне неинтересно просто копировать все детали, всегда тянет внести что-то своё. Эдакое нескромное желание стать соавтором с великими мастерами. Вот и здесь, я когда делал эту копию, решил людей немножко изменить, хотел написать лица моих старых знакомых, вместе с которыми пришлось побывать если не в огненных, то в ледяных Помпеях. Впрочем, давайте за стол, еда стынет.

Мы сели за стол, хозяйка к нам присоединилась. Она с нежностью глядела на мужа, поглаживала его руку и подкладывала на наши тарелки плоды своего кулинарного труда. Всё было очень вкусно и элегантно оформлено. Артистический талант был у них обоих. Потом она встала, пошла на кухню и на большом блюде принесла оттуда два огромных помидора. В те годы на Урале и летом-то помидоры были в редкость, а зимой в декабре, они были совершенно не слыханы. И потом – их размер! Я сначала даже не понял, что эти огромные красные шары – помидоры, думал что она принесла какое-то новогоднее украшение из папье-маше. Было заметно, что произведённым эффектом хозяева ужасно довольны. Она нарезала один помидор и положила куски всем на тарелки:

– Это из нашей теплицы. На ТЭЦ много пара, его раньше наружу выпускали, а Мишель построил теплицу и теперь этот пар идёт туда. На улице мороз, а в теплице всегда тепло, как летом на юге. Светильники поставил – электричества ведь тоже на станции сколько угодно. Растёт всё просто замечательно. Свежие овощи у нас круглый год. А эти помидоры – гордость и любовь Мишеля, они ведь ему жизнь спасли. Он их сам выращивает, никому не доверяет. Одним таким помидором можно целую семью накормить. Урожай не такой уж большой, но на праздники по одному такому помидору получает каждый работник станции, и кое-что в нашу местную больницу отдаём. Вот и вам на тарелку попало. С наступающим вас!

Я извинился, вышел в коридор и вернулся с камерой, чтобы снять это невиданное в наших краях зрелище – огромные помидоры на декабрьском столе. А ещё мне не терпелось узнать побольше про этого удивительного человека из Франции, инженера и художника с проницательными глазами и огромными свежими помидорами посреди лютой зимы.

– Михаил Эмильевич, расскажите о себе, не для телевидения. Для меня, – попросил я, совершенно забыв про цель моего приезда в этот северный город.

Он налил всем по бокалу красного вина, мы чокнулись и он начал свой рассказ.

* * *

– Перед войной, я с отцом, матерью и двумя сестрами жил в Нанси. Это маленький городок на северо-востоке Франции. Дом был у нас просторный, с садом, недалеко от синагоги на Бульваре Жофр, в самом центре города. Отец был доктор, у него лечилась вся знать городская, даже сам мэр. Когда я кончал школу, то мечтал стать художником. Чтобы этому учиться, надо было ехать в город большой, Париж или Лион – у нас в Нанси не было училища для искусства. Отец хотел, чтобы я стал врачом, как он. Но мне это было неинтересно, я хотел только рисовать. Стал брать уроки живописи у местного портретиста и у меня неплохо получалось… Деньги у отца не хотел просить и чтобы платить за уроки стал подрабатывать у одного селекционера на ферме. Это было недалеко от нас, за вокзалом, и я туда ходил почти каждый день. Тот старик, фермер, вывел вот этот сорт томатов чудесных – больших, сочных и сладких.

В сороковом Германия напала на Францию. Боши подходили к городу и многие евреи стали уезжать на юг. Думали, что туда война не дойдёт. Мы тоже собрались ехать. Но уехали не все. Тех, кто остался, как наш ребе, убили. А те, кто уехали на юг, потом тоже погибли. Их из южной зоны Франции депортировали в Освенцим. Мне соседи из Нанси написали сюда, что из четырёх тысяч евреев нашего города после войны вернулись только двадцать два человека. Я вот не погиб, но тоже никогда не вернулся домой…

Когда мы собрались уезжать из города, тот старик-селекционер, у которого я работал, дал мне с собой немножко семян этих помидоров. Я от него побежал домой, но опоздал. По железной дороге уже пошли немецкие поезда и я не смог перейти через пути к дому. Боши вошли в город, по всем улицам двигались их машины и шли солдаты. Сразу стали ловить евреев, как будто других забот у них не было. Кто еврей, а кто нет – было ведь не видно, но некоторые горожане указывали на евреев. Меня тоже схватили и привели в муниципалитет. Там сидел мэр, тот самый, которого лечил мой отец. Мэр меня узнал и сказал немцу офицеру, который всё решал – вот этот еврей. Меня увели и заперли с другими в подвале. Моих родителей и сестёр я так никогда больше не видел. Мне потом написали, что их всех депортировали, куда точно – не знаю. В подвале были все молодые, как я. Сначала нас стали выводить делать грязную и тяжёлую работу, но через несколько дней заперли в товарный вагон и повезли в Германию.

Нас привезли в Дахау, это концлагерь около Мюнхена. Там мне выдали полосатую одежду лагерную и велели переодеться. Когда никто не видел, я пересыпал в карман семена этих помидоров. Нас часто обыскивали, но на зёрнышки в кармане никто внимание не обращал, думали – мусор, Так они всегда были при мне. В Дахау я был долго, наверное месяцев десять, нас заставляли строить дороги, как рабов в древнем Риме. А в сорок первом году сделали селекцию и всех, кто был из Франции, Бельгии и Голландии, посадили в вагоны и повезли дальше на восток. Сначала мы не знали куда, но потом один охранник, очень разговорчивый был, сказал, что везут в Польшу, в другой лагерь. Мы уже немного понимали по-немецки. Он шутил: «После лагеря польского вы станете свободными, вылетите оттуда, как дым в трубу». Конечно, мы этот смысл тогда понять не могли и не знали, что это совсем не шутка. Ехали медленно, подолгу стояли на станциях. Когда мы наконец приехали в Польшу, наш поезд остановился за городом Лодзь. Застряли там надолго, стояли несколько дней. Нас не кормили, только ведро воды в вагон приносили. По железной дороге всё время шли на восток поезда немецкие с солдатами и танками.

В один день охранник сказал, что Германия напала на Россию. Тогда я и мой друг бельгийский решили бежать. Станция, где стояли наши вагоны, была недалеко от леса, охраны было мало и мы ночью выломали доски в полу вагона, вылезли и побежали к лесу. Другие заключенные из вагона тоже побежали с нами, охрана увидела и стала стрелять, но в темноте мы смогли от них уйти. Наша группа добежала до леса и там мы спрятались. Раз боши воюют с Россией, то мы решили, что надо идти на восток, в Россию.

Не буду говорить, как мы добрались до границы, это другая история. Граница была фронтом, а фронт всё время уходил на восток. Но мы добрались. Там, на русской земле шёл бой. Мы спрятались в кустах и ждали ночи. Когда стало темно и бой затих, мы поползли в сторону Красной армии, пока не услышали голоса, говорили не по-немецки. Сначала думали, что это по-польски, мы тогда ведь не понимали, но потом заметили, как кто-то светит фонариком и стало видно, что это военная форма русская. Мы с моим другом бельгийцем подняли руки, вышли из-за кустов и крикнули «Камрад!». Тут эти русские солдаты закричали, на нас направили оружие, окружили, что-то спрашивали. Мы были в лагерной одежде полосатой и они на нас смотрели с удивлением, не понимали, кто мы такие. Один снял ремень, мне сзади завязали руки и увели в окоп. Там держали до рассвета, потом дали воды, посадили в грузовик и повезли в какой-то лес, где было много солдат. Меня завели в палатку большую, где стоял стол, у которого сидел хмурый офицер с двумя звёздочками на воротнике. Я потом узнал, что это был НКВД. Он что-то спросил, но я тогда ни одного слова по-русски не знал и сказал по-французски, что бежал из лагеря немецкого. Он не понял и стал на меня кричать. Я повторил это по-немецки и тут он меня ударил кулаком в ухо и крикнул: «немецкий шпион!»

Не буду говорить как меня допрашивали, били сильно. По-французски там никто не понимал, а по-немецки я и они говорили плохо. Они не знали, кто я такой, их злило, что они ничего не понимают, потому, наверное, и били. Меня переодели в русскую форму военную, но без ремня, со следами крови, наверное от солдата убитого. Дали ботинки рваные. Я еле успел незаметно переложить семена в карман гимнастёрки. Потом меня отвезли на станцию, погрузили в вагон вместе с арестованными солдатами русскими и повезли на восток, дальше от фронта. Помню, меня это удивило – война с немцами, а арестованные солдаты все русские.

Ехали мы очень долго, нас всё время бомбили и обстреливали немецкие самолёты, но вагоны были заперты и нам не давали выйти. Когда прилетали самолёты, охрана разбегалась и пряталась за насыпью, а мы сидели в вагонах и смотрели через решётку в окне. Если бомба попадала в какой-то вагон и разбивала его, те заключённые русские, кто остался жив, оттуда разбегались. Так мы доехали до Урала, в Пермь. Меня и ещё несколько иностранцев привезли в тюрьму и там держали месяц, без допросов. Наконец меня вызвали к следователю, где была ещё молодая женщина-переводчик. Она плохо, но всё же говорила по-французски. Я всё про себя рассказал, следователь записал и меня увели. Через неделю он меня вызвал опять. Переводчицы там уже не было. Следователь велел мне подписать какую-то бумагу на русском языке. Как я потом узнал, мне дали 10 лет лагеря и пять лет ссылки, за шпионаж. Скоро после этого меня отправили по этапу на Колыму, в Дальлаг.

Когда мы после долгого этапа тяжёлого очень приехали в зону, нам велели всю одежду сдать на прожарку от вшей, всех постригли наголо, погнали в баню и выдали другую одежду лагерную. Я тогда очень за семена испугался, как же их уберечь? Придумал прятать во рту, под языком. Их даже при шмоне не находили. Когда в рот смотрели, видели во рту зёрнышки, и думали, что это остатки от еды. Но во рту держать можно только короткое время, чтобы слюной не набухли. Так я и делал, потом в карман клал.

Меня в лагере отправили на общие работы в шахту добывать оловянную руду. Там я и встретил тех, кого потом написал вот на этой картине. Конечно по памяти написал, но думаю, что похоже. Постепенно я стал говорить по-русски и лучше понимал этих людей. Это была тяжёлая школа. Лагерь человека выворачивает наизнанку – всё плохое и страшное, что скрыто внутри, выходит наружу. И всё хорошее тоже становится видно, но хорошего всегда меньше… Для зэка лагерь сначала чистилище, а потом ад. Но ад лагеря страшнее, чем у Данте. У него был ад, как кара за грехи, а здесь – кара за ничто. Работа была очень тяжёлая, вся ручная. Машин не было никаких, инструменты примитивные: кайло, тачка, лопата. Самое трудное время было утром, когда сонных на работу гнали – мороз страшный, ветер. Ватник от холода совсем не спасал. А под землёй в шахте было лучше, теплее и без ветра. Особенно плохо было зимой. Подъём – темно, на работу – темень, под землёй, само собой – всегда темно, ну и с работы в барак идём – тоже ночь. Пайка маленькая, только чтобы не умереть с голода. В Дахау и то кормили лучше. Норму не сделал, пайку урежут. Я совсем доходить стал и думал, всё – конец. Но как-то вечером на поверке после работы меня вызвал начальник и спрашивает: «Вы, говорят, художником были? Можете к октябрьским праздникам оформление сделать на стройке?»

Я, конечно, отвечаю: «Могу, гражданин начальник, всё сделаю.»

Там комбинат большой строили для переработки руды и при нём теплостанцию, ТЭЦ то есть. Меня с шахты сняли и на эту стройку отправили. А на ТЭЦ как раз пустили первый парогенератор от которого производили электричество. Пар отработанный выбрасывали наружу, что с ним делать? И тогда мне в голову идея пришла. Я когда плакаты нарисовал и их повесили, перед тем, как идти обратно в барак, подошёл к лейтенанту из ВОХРа и говорю:

– Гражданин начальник. Я на воле в теплице работал и это дело хорошо знаю. Если разрешите, вот тут при ТЭЦ теплицу могу соорудить и этот пар, что на улицу выбрасывается, для обогрева приспособить. Буду для вас овощи свежие выращивать. Огурцы могу растить и даже помидоры.

Он удивился и говорит: «Как же это тут на севере помидоры будут расти? Такого не бывает». Но всё же эта идея его заинтересовала, меня он с работ общих снял и оставил при ТЭЦ. Так я придурком стал. Если не знаете – этим словом у нас называли тех, кто был в обслуге, не на общих. Ну, например, работал в больничке, на кухне, или там сапожником. Я стал придурком тепличным. К этому времени у меня всего восемь семечек сохранилось. Я их в кружки алюминиевые рассадил. Очень волновался – вдруг не взойдут? Но четыре взошли. Mon Dieu, как я радовался, когда увидел первые травиночки зелёные! Я о них так заботился, как детей берёг! Дышать на рассаду боялся. Если не дадут урожая, отправят меня обратно на общие и тогда точно, конец мне будет.

Я ведь про теплицы тогда ничего не знал, но всё придумал, что нужно. Чертежи сделал. Понимал, что помидорам надо тепло и свет. Сначала теплицу маленькую построили, прямо в здании ТЭЦ, землю в мерзлоте нарубили, грядки сделали в ящиках и самое главное – лампочки над грядками повесили, электричества ведь было сколько угодно, прямо там производили. Вот и стал я огородником при начальстве лагерном.

Подросла рассада, а тут и теплицу закончили и я ростки туда пересадил. Скоро зацвели, а потом и плоды появились. В Нанси надо было три месяца, чтобы помидор дошёл до полного размера. А там, в теплице через три месяца они ещё совсем маленькие и зелёные были. Лейтенант приходил, удивлялся, что растут помидорчики и говорил: «Давай, рви их, уже готовы. В сапоге дозреют». Я просил: «Погодите ещё, гражданин начальник, на кусте должны дойти, сами же довольны будете». Он позволил и ещё через месяц, они действительно дозрели. Всё начальство приходил о смотреть. Таких помидоров они никогда не видели. Когда урожай собрали, было десять плодов, забрали начальники их себе в семьи. У многих из них жёны и дети там были. Хоть пайки у них не зэковские, но тоже ведь на одних продуктах мороженых жили. Мне один помидор всё же оставили, на семена. Кроме помидоров – огурцы, свёклу и капусту растил. Семена овощей охранникам родственники с материка присылали. Очень начальству это нравилось. Витамины! Такого ни в одном лагере не было. По крайней мере, я не слыхал про теплицы в зоне.

Вскоре про мою теплицу доложили самому начальнику Дальстроя генералу Никишову. Был он там бог и царь. Его так и звали – Царь Никишов. Он не поверил и сам приехал посмотреть. Как теплицу мою увидел и помидоры попробовал, велел совсем большую теплицу строить на уже другой ТЭЦ, в самом Магадане, где он сам жил. Мне под начало ещё несколько зэков дали в помощники, сам я уж не управлялся. Я кормился, начальство кормил и потому выжил, благодаря вот этим помидорам. Спасибо тому фермеру из Нанси. Да, вот ещё интересная деталь – в 44-м году в Магадан с визитом приехал вице-президент американский, не помню его фамилию, с делегацией. Ему на стол мои помидоры огромные положили – он никак не мог поверить, что местные. Его тогда ко мне в теплицу привезли, чтобы показать, но меня оттуда убрали, боялись, что я могу что-то по-французски ему шепнуть и никто не поймёт. Вешали ведь ему лапшу на уши – говорили, что в Магадане все вольно-наёмные. Вместо меня и моих помощников переодели в рабочую форму вертухаев, как будто это они в теплице работают.

Ну, мы однако заговорились, пора и за дело, а то вы на обратный поезд не успеете.

* * *

Мы встали из-за стола, я попрощался с его женой, поблагодарил за обед, мы оделись и вышли на улицу. Было только три часа дня, но уже сумерки – север. Метель утихла и после сытного обеда казалось, что даже мороз стал мягче. Мы сели в машину и совсем быстро доехали до электростанции. Теплица была весьма внушительных размеров. Она примыкала снаружи к зданию ТЭЦ, но на обычную теплицу совсем была непохожа. Это был длинный деревянный барак без привычной стеклянной крыши. Михаил Эмильевич мне объяснил, что северное солнце слабое, даже летом, а зимой, считай, его вообще почти нет, так что от стеклянной крыши проку мало, даже вред – тепло быстрее уходит. Внутри барака было жарко и влажно, как в бане. Над грядками светили яркие лампы, заменяющие солнце. Вдоль стен шли толстые трубы, с которых капала вода. На земляном полу блестели лужи, отражая электрические солнца. Пугающе шипел пар. Огромные помидоры, поддерживаемые проволочными подпорками, висели на кустах в четыре ряда.

У меня сразу возникла проблема со съёмкой – в пропитанном влагой воздухе линзы в холодной кинокамере запотели и я не мог ничего снимать. Пришлось положить аппарат у тёплой трубы, чтобы прогрелся. Пока он напитывался теплом, директор провёл меня в ТЭЦ и мы поднялись наверх в кабинет начальника смены по металлической, грохочущей под нашими ногами, лестнице. Там мы уселись на диван и он продолжил свой рассказ.

– Я жил в лагере при теплице почти семь лет. В сорок восьмом генерала Никишова отправили в отставку, пришло новое начальство и не разобравшись, теплицу сломали. Начали всё менять, многих зэков раскидали по разным зонам, и меня перевели в другой лагерь, там же в Дальстрое. Но и в новом месте я тоже быстро наладил теплицу – разговоры про мои помидоры ходили по всем зонам и начальник здешнего лагеря, узнав, что я к нему попал, сам мне предложил построить теплицу. У меня уже семян было много, так, что эти помидоры опять меня спасали.

Из лагеря я вышел в пятьдесят первом, и определили мне отбывать ссылку вот здесь, в Североуральске. Мне уже тридцать лет было, вместе с германскими, одиннадцать лет в лагерях провёл. Но ещё молодой был и хотел учиться. По-русски я стал говорить совсем свободно и читал легко, вот только писал ещё плохо. Поступил в электро-технический техникум на отделение заочное, и стал работать в разных местах, где брали ссыльного. Конечно, никакой теплицы у меня уже не было и жилось в первые годы трудно и голодно. А семена всё время были со мной и чтобы не погибли я круглый год саженцы растил в комнате, которую снимал.

В пятьдесят четвёртом году у меня в жизни сразу четыре важных события случились: я на Нине женился, техникум закончил, мне ссылку отменили и вскоре полностью реабилитировали. Выдали паспорт, хотя я гражданства советского никогда не получал.

– Ну а во Францию вы не хотели вернуться? – спросил я.

– Как не хотел? Я об этом с самого первого дня, ещё с Дахау, только и думал. Поэтому, как только меня здесь в КГБ вызвали и выдали бумагу о реабилитации, я сразу же заявление написал, что я французский гражданин и хочу вернуться на родину. Ждал ответа долго, а потом меня вызвали и сказали, что мой отъезд во Францию не в интересах государства и я теперь гражданин СССР, а не Франции. Вот так. Потом я ещё много раз писал заявления, чтобы отпустили, но мне всегда отвечали, что родственников там у меня нет, а потому мой отъезд «нецелесообразен».

Помидоры мы с Ниной продолжали дома выращивать все эти годы. Жили в коммуналке. С делали там как бы крохотную теплицу в ящике у батареи под окном. Днём на подоконник выставляли. Нельзя было допустить, чтобы прервалась эта ниточка. Только света у нас было маловато, поэтому снимали недозревшие, зелёные, но всё равно большие. Потом они краснели в валенках. Когда нас звали в гости, на день рождения к друзьям или на праздники, мы всегда в подарок приносили один наш помидор большой. Все так были счастливы! Подарка лучшего никто не получал, север ведь. Поэтому нас стали часто в гости звать, ждали помидора нашего. Только было их у нас совсем мало – что там дома у батареи может вырасти! Но в городе все знали про наши помидоры. Года через три, меня вызвали к председателю горисполкома. Он мне говорит:

– Мы вам предлагаем должность зам-директора ТЭЦ. Вы там только постройте теплицу и растите для города свои томаты. Если что надо, сразу ко мне обращайтесь, исполком окажет всякое содействие в этом деле.

Он, конечно, имел в виду помидоры не для города, а для начальства городского. Я всё равно очень был рад. Опыт у меня уже был большой и, как видите, теплица получилась хорошая. Когда я потом закончил факультет энергетический и получил диплом инженера, назначили меня директором всей станции и даже вот квартиру большую дали в доме для начальства. У нас соседи все начальники – кто из горкома партии, кто из исполкома, и даже в соседнем подъезде начальник КГБ живёт. Отношения у меня с ним самые хорошие. Так что я сам стал теперь вроде большого начальника в городе. Ну вот, вы всё про меня теперь знаете…

Мы спустились вниз, в теплицу. Моя кинокамера уже отогрелась, я протёр объективы и за каких-то четверть часа отснял, что мне надо было для репортажа – всего-то две минуты экранного времени. Когда всё было закончено, мы опять уселись в «Волгу» и Михаил Эмильевич отвёз меня на вокзал, проводил до вагона и перед самым отходом поезда протянул мне большой бумажный пакет:

– Это вам к новогоднему столу от меня и Нины помидоры. Дайте знать когда меня по телевизору покажут. С Новым Годом!

 

Удивительный Доктор Лейтц

Настал мой первый рабочий день в огромной американской часовой компании. Сам я к часовому бизнесу отношения не имел, но моя специальность оказалась у них востребованной. Меня позвали туда на работу, сделали заманчивое предложение, от которого я отказаться не мог и вот я пришёл в свой кабинет, вернее загончик, или «кубик», стоящий в ряду с сотней таких же в огромном инженерном зале. Моя область была электроника, но вокруг работали в основном специалисты в точной механике – всё же это была часовая фирма. В 80-м году появление у них инженера из СССР было заметным событием и на меня приходили посмотреть и даже потрогать руками. Про Россию ничего толком не знали и очень удивлялись, когда я им рассказывал, что там в городах по улицам не ходят медведи, а весной тает снег. А когда они слышали слово Сибирь, то от ужаса содрогались и с придыханием восклицали «Сайбирия!».

Вначале я принимал в своём загончике с десяток любопытствующих в день, но скоро поток визитёров иссяк. Однако, несколько человек продолжали заходить во время обеденного перерыва. Один из них был Джек Рубиновиц, то есть по-нашему Яша Рабинович. По-английски он говорил с заметным немецким акцентом, на вид ему было лет 65 и слыл он в компании одним из лучших специалистов по точным механизмам. Его интересовала Россия и особенно Питер, откуда, как он мне сказал, был его отец. У многих американских евреев предки, по их словам, не то из Минска, не то из Пинска. А вот из царского Петербурга – редкость.

Однажды во время ланча, когда я ел свой сэндвич, пришёл Джек и поинтересовался, не привёзли я с собой советский фотоаппарат? Я сказал, что такой аппарат у меня есть и на следующий день принёс с собой мой Зенит-Е. Он его повертел в руках, сказал «Нет, это не тот», взвесил на ладони и спросил, может ли он его разобрать? Обещал вернуть в полностью собранном виде – сказал, что очень его интересует посмотреть на механизм. Я ему аппарат отдал, а через пару дней Джек его мне вернул в целости и сохранности вместе с интересной историей.

* * *

– Удивительно, – сказал он, – этот ваш Зенит сделан из стали, он ведь ужасно тяжёлый! Они что, не понимают, как это мешает? Мы ещё в 30-е годы делали камеры из алюминия. Чуть дороже, но какая разница! Однако механизм сделан умно, похоже, что это оригинальный дизайн, не копия. Видимо, есть в России хорошие инженеры…

– Вы сказали «мы делали», это кто? – спросил я.

– Лейка. Слыхали про такую немецкую фирму? Я родом из Германии. Работал на этой фирме и делал детали для фотоаппарата. Нашу камеру Лейка-Два, как только она вышла, сразу скопировали в Советской России, и выпустили под своей маркой ФЭД, не знаю, что эти буквы значат. Я думал вы ФЭД привезли, но всё равно интересно.

Лейка-2 и ФЭД

Я хорошо знал историю первого советского фотоаппарата и рассказал Джеку, что ФЭД собирали в Харькове бывшие беспризорники в трудовой коммуне педагога Антона Макаренко. У меня в детстве даже была книга Макаренко «Флаги на башнях». Он руководил коммуной имени Ф. Э. Дзержинского, по инициалам которого и назван фотоаппарат ФЭД. Однако я тогда не знал, что ФЭД это копия Лейки.

– Да, русские Лейку полностью скопировали в 34-м году. Точная копия, только убрали автоспуск, – сказал Джек, – но, разумеется, это не моя Лейка, я её не делал. Там на фирме я работал позже, сначала учеником, а потом инженером, когда Лейка – Два уже была полным ходом в производстве. Я делал опытные образцы нового складного объектива для моего боса Оскара Барнака. Вот кто был инженерный гений! Хороший начальник и человек он был порядочный. Жаль, что умер рано, ему и шестидесяти не было. Кстати, это именно он ещё перед первой мировой придумал использовать в фотоаппарате 35-мм плёнку, которую тогда массово производили для кино. Умно то как! Плёнки полно и она не дорогая. Барнак только размер кадра удвоил, чтобы лучше было качество снимка.

Видно было, что история Лейки была любимым коньком Джека и он с удовольствием её всем рассказывал.

– Он ещё придумал фотоувеличитель, – продолжил он, – чтобы снимки печатать на фотобумаге. Вот так появилась первая Лейка. Название это от двух слов – имени хозяина фирмы Эрнста Лейтца и слова камера. Но я работал не у того Лейтца, а у его сына, тоже Эрнста, но Младшего. Лейтц-отец к тому времени давно умер. В те времена почти каждая компания была семейным бизнесом, всё переходило от отца к сыну, потом ко внуку. Лейка была в семье Лейтцев более 100 лет…

– Джек, – я перевёл тему разговора, – если вы из Германии, то как же ваш отец родом из Петербурга?

– Папа родился где-то на Украине, в местечке, я даже не знаю, как оно называется. Его призвали в армию, а тут сразу началась вой на России с Японией. Его отправили защищать русскую крепость Порт Артур, это где-то далеко на востоке Сибири. Надо сказать, что был папа огромного роста, более двух метров, и силы невероятной. Рукой мог подкову гнуть, а если под лошадь залезет, мог бы и лошадь поднять. Очень добрый, мягкий человек, прямо, как русский медведь, но и сильный тоже, как медведь.

Джек помолчал, вздохнул и добавил:

– А сейчас сила у папы уже не та… Сдал папа…

– Что вы говорите, неужели ваш отец ещё жив? – оторопел я, ведь со времён Русско-Японской войны к тому времени прошло 75 лет.

– Жив, жив. Он ещё как жив! В доме для стариков живёт, там у него своя комната. Ему 94 года, голова ясная и всё помнит, но вот сила у него уж не та, что в молодости… А какой был герой! Когда он служил в армии, случилось вот что – он про это любит всем рассказывать. Там, уже в Порт Артуре, в казарме, какие-то два солдата-антисемита стали про евреев разную чепуху болтать. Папа им велел заткнуться, но они ещё больше расшумелись и про него самого стали всякие гадости говорить, дразнить и жидом обзывать. Папа хоть и добрый, но горячий был и такие вещи терпеть не мог. Вот он взял каждого из них за шиворот, развёл в стороны, а потом со всей своей невероятной силы лбами друг дружку ударил, как медными тарелками в оркестре. Одного – сразу на смерть, а другого – в госпиталь в тяжёлой раной. Папу конечно арестовали и хотели под трибунал отдать, но потом командир полка разобрался, велел его выпустить и даже объявил перед строем благодарность за защиту достоинства и чести солдата. Вот ведь были времена, когда честь солдата так много значила!

* * *

– На той войне он воевал смело и был награждён за храбрость какой-то важной русской медалью. Я не знаю, как та медаль называлась, но еврей, у кого была такая медаль, мог уехать из черты оседлости и жить в Петербурге. Поэтому через несколько лет после войны папа из местечка переехал в Петербург. Он был грамотный, но ремесла тогда никакого не знал, кроме как воевать, а потому устроился в полицию и стал городовым. Он наверное был единственный еврей-городовой в Петербурге. Из-за его медалей, грамотности и могучей силы ему это позволили. Служил он в полиции несколько лет, женился и жена его, моя мать, как-то сказала ему, что не дело это для еврея быть городовым и уговорила уехать в Германию. Это было ещё перед Первой Мировой. Они поселились во Франкфурте, там была большая еврейская община и им вначале очень помогали. Отец выучился на механика и стал работать на фабрике. Вскоре я родился, это уже как война началась.

На войну его не взяли, он ведь был родом из России, с которой воевали. Жить в Германии было тяжело, особенно после войны. Работы не было, деньги стоили меньше бумаги, на которой их печатали. Я ещё ребёнком был, но всё прекрасно помню. Во Франкфурте я закончил гимназию и в 31-м году поступил в университет в Йене, изучал механику и оптику. Это был чудный университет, лаборатории самые современные, библиотека с редкими книгами, замечательные профессора. Там в своё время учился Карл Маркс, если вам интересно знать.

Ну а потом началось. В университете всем стал командовать нацист профессор Астель. Он там взялся за евреев – сначала за преподавателей, потом и за студентов. Когда в 35-м приняли законы против евреев, меня из университета исключили, хотя мне оставался там только один семестр до диплома. Я вернулся к родителям во Франкфурт. На работу мне устроиться никак не получалось, евреев нигде брать не хотели. Отца тоже с работы выгнали и мы не знали, как жить.

Я с детства увлекался фотографией и у меня была камера Лейка и к ней увеличитель. Но когда у нас денег не стало, мы начали продавать вещи и я понёс Лейку и увеличитель в фотомагазин недалеко от дома где мы жили, чтобы продать их хоть за какие-то деньги. Хозяин магазина мне говорит: «Зайди ко мне в кабинет, там поговорим».

Я зашёл, мы сели за стол и он стал меня спрашивать почему я продаю такой замечательный аппарат. А тут вдруг в дверь постучали, он сказал «войдите» и зашла молодая женщина, где-то лет тридцати. Очень красивая, как ангел. Она потом ангелом и оказалась. Хозяин магазина, как её увидел, вскочил, руку ей поцеловал и мне глазами показывает, чтобы я вышел. Я, конечно, пошёл к дверям, а она меня останавливает:

– Нет-нет, заканчивайте ваше дело, я тут присяду, подожду, вам не помешаю.

Я стал хозяину объяснять, что у нас трудно с деньгами, меня на работу нигде не берут и потому я продаю фотоаппарат и увеличитель. Он взял Лейку, проверил в порядке ли она, потом вынул из бумажника деньги и стал записывать покупку в свою бухгалтерскую книгу. Спросил мою фамилию, я сказал что Рубиновиц, взял у него деньги, поблагодарил и пошёл к дверям. Тут эта женщина меня останавливает и говорит:

– Молодой человек, подождите меня там на улице, я хочу у вас что-то узнать.

Я вышел на улицу и стал её ждать. Она вскоре вышла и предложила, чтобы мы зашли в кафе, тут же рядом в соседнем доме. Сели за столик. Она заказала две чашки кофе, пирожные и говорит:

– Меня зовут Эльси Лейтц. Вот возьмите, это моя карточка. Я слышала ваш разговор. Ничего мне не объясняйте, я всё понимаю. Пейте свой кофе и слушайте внимательно. Я помогаю отцу в работе, он хозяин фирмы, которая делает эти фотоаппараты Лейка, что вы сейчас продали. Это в городе Ветцлар, не так далеко отсюда, час езды. Завтра же утром садитесь на поезд и приезжайте туда. Выйдете на станции, спросите, где фабрика «Эрнст Лейтц» и идите туда. Придёте ко входу, покажете охраннику вот эту карточку и скажете, что я вас жду. Мы что-нибудь для вас придумаем. И вот возьмите это.

Она открыла сумочку, достала несколько купюр, сунула их мне в руку, потом встала, подошла к официанту, расплатилась за кофе и вышла на улицу. Я через окно увидел, что у входа в кафе стоял автомобиль и около него ждал шофёр. Он снял фуражку, поклонился ей, открыл дверцу, она села и машина уехала. Я не знал, что и подумать. Пришёл домой, рассказал родителям и отец мне говорит – это какое-то чудо, ты ей видать понравился, надо ехать. Может эта дама даст тебе работу.

* * *

На следующее утро я сел на поезд, приехал в Ветцлар и пешком дошёл до фабрики, она тогда была в центре, недалеко от реки. У проходной показал карточку охраннику, он кому-то позвонил по телефону, а потом сказал, чтобы я шёл на второй этаж. Там я нашёл дверь на которой было написано имя «Эльси Лейтц», постучал и вошёл. Она меня встретила очень приветливо, пожала руку, усадила к столу и говорит:

– Вы молодец, что приехали. Вот теперь расскажите всё про себя подробнее.

Я ей рассказал, где и чему учился, про родителей, как меня выгнали из университета, про то, что нигде нас на работу не берут. Она всё внимательно выслушала и велела подождать, потом вышла и скоро вернулась, как я понял, со своим отцом.

Эрнст Лейтц

Очень приятный господин, внимательный и какой-то добрый, по-отечески. Как я его увидел, у меня просто голова пошла кругом, это ведь был знаменитый доктор Лейтц, хозяин фирмы, которая делала те самые Лейки – лучшие в мире фотокамеры. Эльси ему кратко рассказала про меня и добавила, что я в университете изучал оптику и механику. И он тогда говорит:

– Вот замечательно, нам как раз нужен помощник к мистеру Барнаку. Хотите у нас работать?

Ещё бы я не хотел! Короче говоря, меня в тот же день приняли на работу учеником мастера, выдали аванс и этот удивительный доктор Лейтц, дал мне записку к одному человеку, который сдавал квартиры. Я туда пошёл, это недалеко от фабрики. Квартирный хозяин на меня сначала подозрительно посмотрел, видать мой нос ему не понравился, но когда прочёл записку от доктора Лейтца, сразу же отвёл меня в просторную квартиру в его доме, отдал ключ и даже задаток не попросил. Я вернулся во Франкфурт, рассказал всё родителям, и на следующий же день переехал в Ветцлар. Вскоре отец с матерью тоже туда перебрались и поселились ко мне в квартиру. Места на всех хватало, нас ведь было только трое. Моего отца доктор Лейц тоже на работу взял, в мастерскую механиком.

Вот так я стал работать в компании у Эрнста Лейтца Второго, или Младшего. Сначала моим начальником был тот самый мистер Барнак, который изобрёл первую Лейку с 35-мм плёнкой. Он тогда работал над новым объективом, который должен автоматически складываться, и я по его эскизам делал чертежи, рассчитывал рычаги и шестерёнки, вместе с механиками строил разные опытные образцы. Но только через полгода он неожиданно умер и тогда доктор Лейтц меня перевёл из учеников на должность инженера, так как я уже хорошо знал, что мистер Барнак хотел и мог продолжать его проект. У меня не было диплома инженера, а он меня всё равно на эту должность перевёл. Так в Германии обычно не делали, если нет формального диплома – на работу инженером не возьмут, но ведь это был доктор Лейтц!

В инженерном отделе работало человек сорок. Фирма не только фотоаппараты выпускала, было много других оптических приборов, в основном для вермахта и люфтваффе. Приборы наведения, прицелы, камеры для аэросъёмки и другие военные штучки. Поэтому нацистская власть доктора Лейтца очень ценила. Его знали во всём мире и он для них был как бы техническим символом Германии. Но они ему постоянно портили нервы с их партией. Мне Эльси рассказывала, на фирме не было ни одного члена нацистской партии, её отец таких на работу не брал, но на него постоянно давили, чтобы он сам вступил в их партию. Он как-то ухитрялся этого не делать.

Я скоро заметил, что среди рабочих и особенно в инженерном отделе было много евреев. Доктор Лейтц из своей фирмы устроил какое-то еврейское прибежище – многих, вроде меня, которых нигде не брали на работу, или жить было негде – он к себе брал, платил зарплату, помогал с жильём. Конечно среди немцев, что у него работали, были недовольные тем, что хозяин евреев под крыло брал, но боялись жаловаться, ведь все знали, как его фирму ценят, и себе дороже обойдётся, если на него доносить. Кто мог знать, где у него были связи! Может на самом верху. Разумеется, гестапо знало, что он евреев держит, но до поры до времени на это закрывало глаза.

Эльси Лейтц с отцом

Однажды я работал с механиками на первом этаже в мастерской, когда туда зашла Эльси, очень нервная. Она подошла ко мне и сказала на ухо: «Быстро и тихо спускайтесь в подвал. Здесь гестапо и ищут евреев». В Ветцларе под всем городом были старые шахты со множеством туннелей. В них раньше добывали железную руду, но потом забросили. Один из туннелей выходил прямо в подвал на фабрике. Я туда быстро спустился и увидел, что в туннеле собрались уже почти все евреи, работающие у доктора Лейтца. Мой отец тоже там был. Мы выключили свет, закрыли за собой дверь и сидели молча. Может час, может больше. Внутри было совсем темно и время на часах не видно. Потом мы услышали тихий стук в дверь и голос Эльси: «Выходите». Она рассказала, что из гестапо на грузовике приехал лейтенант и с ним пять солдат, они сразу прошли в кабинет директора, а она побежала по фабрике предупреждать евреев. Видимо её отец ничего не боялся и что-то гестаповцам сказал, потому, что они как-то, скорее для вида, прошли по всем отделам и уехали. Никого не взяли. Но кто знал, может придут снова?

Вот так я у доктора Лейтца работал до 38-го года. Мы всё чаще прятались в туннеле, директор нас там укрывал, но долго так продолжаться не могло. Хотя у него и были связи, но у гестапо всё же было власти больше, особенно в отношении евреев. А после Kristallnacht, то есть Хрустальной Ночи, даже по улицам ходить стало опасно, могли избить, а то и поймать и отправить в концлагерь. В конце ноября меня вызывает к себе доктор Лейтц и говорит:

– Якоб, в нашем отделении в Нью Йорке нужно обслуживать ремонт фотоаппаратов. Вы хорошо знаете это дело и я решил послать вас туда в длительную командировку. Вместе с вами поедут отсюда ещё восемь наших работников. Это может быть надолго, поэтому я очень рекомендую ехать с о всей семьёй. Надеюсь мне не надо вам объяснять, как это для вас важно. Ехать надо скоро, выезд через два дня. Наша фирма оплатит переезд и все расходы. Вы в Нью-Йорке будете получать зарплату в том же размере, что и здесь.

Вот так этот удивительный человек нас спас и помог начать новую жизнь в Америке. Тем же вечером, Эльси пришла к нам домой проститься, принесла подарки. Через два дня я с родителями и ещё восемь работников компании, все евреи, с семьями, сели на поезд и поехали в Бременхафен, оттуда в Нью-Йорк ходили корабли. Мне потом рассказывали, что он так спас около 80 своих работников-евреев и их семьи – отправил их работать в Нью-Йорк, Лондон, Гонконг, везде, где у него были филиалы. Америка ведь не принимала евреев, которые от немцев бежали, но мы были не беженцы, а работники иностранной компании. Так что у нас не было никаких проблем с визами в США. Поезд на котором мы ехали к порту, мы называли «поезд свободы Лейтца», но правильнее было бы его назвать поездом жизни. Доктор Лейтц ведь нам всем подарил жизнь. Он выдал нам документы, подписанные каким-то большим военным начальником. Когда мы поездом ехали и на пароход садились, у нас полиция часто проверяла документы, но видели эту подпись, отдавали честь и оставляли нас в покое. Затем мы пароходом отплыли в Нью Йорк. Доктор Лейтц нам всем оплатил билеты второго класса, каждый получил в подарок фотоаппарат Лейка-Два. Вот погодите, я вам принёс показать.

Джек отправился в свой загончик и принёс мне оттуда фотоаппарат. Он был действительно – вылитый ФЭД. Я взял его в руки и заметил, что Джек очень нервничает, как бы я его не обронил или ещё как не повредил. Я сразу ему его отдал обратно.

– Это та самая Лейка, что я получил в подарок от доктора Лейтца, – сказал Джек, – самая ценная вещь, что у меня есть, память из той жизни. Когда после войны стало известно, сколько немцы убили евреев, я подумал, что убивая евреев, Германия тем самым убивала себя, как народ. Но позже, вспоминая доктора Лейтца и его дочку, я понял, что раз были такие немцы, как они, то быть может не всё для их нации потеряно. Он ведь не только нам жизнь подарил, но и моим детям и внукам, которые после родились, да и всем кто будет после нас… Не дал цепочке прерваться.

Когда мы добрались до Нью Йорка, нас там встретили люди из американского отдела фирмы, отвезли на квартиры, которые для нас сняли и вообще приготовили всё, что нужно – по распоряжению и на деньги доктора Лейтца. Я проработал в мастерской по ремонту Лейки до конца 41-го года, когда Гитлер объявил войну Америке. Тогда все немецкие компании закрылись, нас уволили, но я быстро нашёл работу. Переехал в Скенектеди, там работал на Кодаке, а вот теперь уже двадцать лет тут, в Коннектикуте, делаю часы.

– А с доктором Лейтцем и Эльси вы никогда больше не встречались? – спросил я.

– О да, где-то лет пять-семь после войны мне позвонил один из тех моих знакомых, кто в поезде жизни со мной в Америку ехал, и сказал, что доктор Лейтц и Эльси с мужем приехали по делам в Нью-Йорк. Мы все, кто в Нью-Йорке или не очень далеко жили, пришли к ним в гостиницу, принесли много цветов, а потом устроили для них обед в хорошем ресторане. Хотели корреспондента из Нью-Йорк Таймс пригласить, чтобы он написал статью про эту героическую семью, но доктор Лейтц категорически нам это не разрешил. Сказал, что не хочет ворошить прошлое и не желает никаких публичных разговоров о себе. Вот такой это был человек…

 

Неудобный Герой

В первые годы нашей американской жизни, когда приходила зима, мы всей семьёй ездили на карибские курорты. Нас, бывших жителей Урала, тянуло на тропические острова к тёплому синему морю, певучим мелодиям стальных барабанов, ритмичному шуршанию маракасов и влажному аромату южного воздуха. В один из таких приездов я лежал на пляже под зонтом из пальмовых веток, посасывал через соломинку манговый сок и для практики в английском читал книжку Яна Флеминга про Джеймса Бонда. Изредка я перебрасывался словами с женой, которая тоже что-то читала под своим зонтом. Рассматривая купальщиков и особенно купальщиц, я приметил невысокого господина с орлиным носом, лет под шестьдесят, довольно худощавого, со смуглым лицом и шоколадным от солнца лысым черепом в седом венчике курчавых волос. Он несколько раз пробегал к воде мимо моего лежака, чтобы по-молодому заскочить в морской прибой. Наплававшись и нанырявшись, возвращался он к своему зонту, подпрыгивая на одной ноге чтобы вытрясти воду из уха. Видимо он услыхал мой разговор с женой, остановился около меня и спросил по-русски с заметным грузинским акцентом:

– Вы, я слышу, говорите по-русски. Это очень интересно. Из России тут людей не встретишь. Вы сюда из какой части России приехали?

– Да мы не из России, живём в Коннектикуте, а из Союза нам удалось эмигрировать пять лет назад. А сами-то вы из каких краёв? Судя по говору, вы откуда-то с Кавказа.

Он усмехнулся и сказал:

– Я сюда тоже приехал из США. Живу в Вашингтоне, а в отличие от вас, не был в Союзе более 40 лет. Но вы правы – я родом из Грузии. Давайте познакомимся. Меня зовут Ладо, я сюда на остров почти каждый год приезжаю в отпуск. Зима в Вашингтоне бывает довольно противная, а тут чудно, просто рай.

– Ну, если вы не были в Грузии более 40 лет, у вас там наверное уже никаких ни друзей, ни знакомых не осталось, – сказал я.

– Это очень интересное замечание – верное, и неверное в то же время. Я там действительно сейчас никого лично не знаю, но, думаю, все в Грузии знают меня. То есть я их – нет, а они меня – да. Вот так забавно выходит, – Ладо засмеялся.

– Как же это может быть? – удивился я.

– Да очень просто. Я работаю диктором грузинской редакции Голоса Америки, который в Грузии очень популярен и мой голос там всем знаком. Ну а вы-то кто сами? Чем в Коннектикуте занимаетесь?

Я коротко рассказал про себя, а потом предложил Ладо пройтись по пляжу. Мне было интересно с ним поговорить и узнать, как ему удалось сорок лет назад уехать из Союза – это ведь было где-то в начале 40-х годов. Война. Мы пошли босиком по воде вдоль пляжа, растянувшегося на несколько километров, и разговорчивый диктор Ладо мне охотно про себя стал рассказывать:

– В 41-м году, когда мне только 19 лет исполнилось, началась война и меня сразу забрали в армию. С неделю подучили, чтобы знал с какой стороны винтовка стреляет, и сразу – на фронт. Однако воевать мне долго не получилось, наша часть попала в окружение. Мы пытались пробиться к своим, но не смогли и оказались в плену. Меня немцы сначала за еврея приняли, из за носа наверное, но к счастью быстро разобрались, что грузин, и отправили в пеший этап на запад. Я с друзьями стал замышлять побег, но в августе немцы нам раздали копии страницы из газеты «Правда» с приказом Сталина номер 270 о том, что все, кто попал в плен есть предатели. Русские ребята этому не верили, говорили, что немецкая пропаганда. Но я хорошо понимал, что Сталин жил по древним законам кровной мести. Потому бежать раздумал. Вскоре меня зачислили в грузинский легион «Картули» и отправили воевать против Красной Армии. Но я и за немцев долго повоевать не успел: был ранен, и меня отправили в госпиталь, в Германию. Вылечили. Я потом на фабрике работал, а когда война кончилась, мне повезло, попал в Американскую зону. С трудом в 46-м году удалось получить разрешение на въезд в Америку. Поселился в Нью-Йорке, английский язык учил, работал, а в 50-м году поступил в Колумбийский Университет. Когда кончал учиться, увидел в газете объявление, что идёт набор в Голос Америки людей, чей родной язык иностранный. Я заявление подал, интервью прошёл, и вот с тех пор там работаю в грузинской редакции.

Мы медленно шли по мокрому коралловому песку, я слушал его, не перебивая. Говорил он складно на хорошем русском языке и похоже эту историю рассказывал не первый раз. Неожиданно его окликнули. Ладо повернулся и помахал кому-то, сидевшему у стойки бара. Мы подошли и он меня познакомил с округлым пожилым господином с выдающим вперёд подбородком и с густой шевелюрой волнистых седых волос. Звали его Фриц, он сидел в одних плавках на высоком стуле, пил пиво и поприветствовал нас словами «grüss gott», из чего я заключил, что он австриец. Ладо, который видимо был его приятель, сначала перекинулся с ним несколькими фразами по-немецки, потом перешёл на английский и представил меня, как человека, который лишь лет пять, как из России. Фриц улыбнулся, сказал, что за это надо немедленно выпить и по-испански заказал нам две кружки пива и лёгкую закуску. Мы уселись на высокие стулья рядом с ним и Фриц стал меня дотошно расспрашивать, кто я, чем занимаюсь, как уехал из Союза и почему, и как мне нравится на острове. Вообще устроил мне форменный допрос. Говорил он по-английски бегло, но с заметным немецким акцентом. Слегка захмелевший от пива Ладо сказал мне:

– Вы, молодой человек, наверное думаете – вот сидит тут любопытный пенсионер, пьёт пиво, на солнышке греется, и всё такое. И не приходит вам в голову, что вы сами находитесь в этом райском уголке, а может и вообще на свет появились именно благодаря вот этому джентльмену?

– Да, перестань, Ладо, что ты его смущаешь, – перебил Фриц, – ему твои фантазии совсем неинтересны. И вообще кончай эти разговоры, знаешь ведь, я про старое говорить не люблю. Давай-ка на прощание чокнемся и я пойду – у меня самолёт скоро, а я ещё вещи не собрал.

Фриц допил пиво, бросил бармену щедрые чаевые, пожал нам руки и сказал Ладо: «Увидимся в следующем году». Потом сполз со стула, прихватил пляжную сумку и, как колобок, покатился в сторону курортных бунгало, что виднелись за полосой банановых пальм.

– Ладо, – спросил я, – кто это такой и какое отношение он может иметь к факту моего рождения?

– Раз вы из России сравнительно недавно, наверное видели там кино про похождения Штирлица? Нам это видео как-то в Голосе Америки показывали – до смешного наивная сказка для простаков. Так вот, этот Фриц, с которым мы пили пиво, он как тысяча таких штирлицев. Да что там Штирлиц, ему и Джеймс Бонд в подмётки не годится! Во время войны с Германией Фриц был самый настоящий супер-шпион! Во многом благодаря ему русским удалось побить немцев, а не то они могли бы и до Урала дойти. Вот я и говорю, что тогда вам бы и не родиться. Теперь понятно?

– Нет, – сказал я, – непонятно. Вы что же, уверяете, что этот толстячок будет похлеще киношного Джеймса Бонда? Как-то слабо верится…

– Господи, да какой вы наивный! Если Джеймс Бонд похож на Джеймса Бонда – его к агентурной работе и близко не подпустят. Давайте-ка ещё по кружке пива и я вам кое-что интересное расскажу, в книжках про это не прочитаете.

Я подозвал бармена, заказал на номер моего бунгало две кружки пива с орешками и приготовился слушать откровения захмелевшего грузинского диктора. Он начал так.

* * *

– Мы с Фрицем познакомились где-то лет десять назад. Меня на него вывел дружок из ЦРУ. Я тогда хотел о нём передачу сделать, перечитал много разных документов, кучу материала набрал, но начальство запретило – слишком многое оставалось ещё засекреченным. А сейчас, когда уже можно и секретов вроде нет, он сам категорически против. Очень скрытный человек. Кстати, имя Фриц это его настоящее, хотя всяких псевдонимов у него было немало. Начнём с его рождения – факт немаловажный для моего рассказа. Родом он из Вены, да и сейчас говорит с венским акцентом. Мать его была еврейка, а отец католик по фамилии Каудерс. Отец уверял, что он «ариец», но чтобы жениться на еврейке перешёл в иудаизм, а потом всё же крестился и стал католиком. Вот такой перевёртыш. Не знаю уж от кого из родителей Фриц унаследовал свой грандиозный талант шмузера, но всё же думаю, что не от отца. Хотя кто может знать? Вы-то хоть понимаете это слово – шмузер? Не знаете идиша? Стыдно, молодой человек, надо знать язык своих корней, особенно такой колоритный. Я, грузин, и то знаю много слов.

Так вот, Фриц это не просто великий шмузер, но и выдающийся шахер-махер – по-русски так сочно не выразить. Он может стать душой любой компании, дать собеседнику почувствовать свою значимость, быть обворожительным и производить самое благоприятное впечатление абсолютно на всех. Он может дог овориться о чём угодно, увязать самую безнадёжную сделку, достать из под земли любой дефицит. Ещё в тридцатые годы, молодым человеком сумел завести связи на самых верхах европейских правительств, устраивал визы в страны Южной Америки и Дальнего Востока для евреев, бежавших от нацистов, за деньги сводил бизнесменов и политиков, менял валюту, не гнушался контрабандой, да бог знает что ещё. Фриц знал в Европе массу нужных людей, как челнок, мотался между Италией, Ригой, Берлином, Парижем, да вообще везде. Прямо Фигаро какой-то! Законы для него не были писаны – всё покупалось и всё продавалось, и в этом теневом бизнесе сравниться с ним никто не мог. Это у него в крови и жить без постоянного вращения он не может даже сейчас, когда идёт к восьмидесяти. Но главной его страстью всегда были женщины. Да и они к нему липли просто невероятно! Так что он был и Фигаро и Дон Жуан в одном лице. Как вы заметили, вид у него не слишком сексуальный, и дело тут не в возрасте и не во внешнем виде. Похоже, дамы в нём видели что-то другое, чего нам с вами не понять. Чёрт их знает, может это ощущение скрытой воли самца? Как вы думаете, мог ли человек с такими талантами не привлечь внимания секретных служб, которыми кишела Европа тех лет? Впрочем, и сейчас кишит, к вашему сведению. А вы вообще-то знаете, какая разведка в Европе всегда была самая активная и наглая? Правильно, советская. Идём дальше.

После аншлюса Австрии он жил в Вене, где держал в приятелях всё немецкое командование. Снабжал их жён и любовниц американскими нейлоновыми чулками и французскими духами – невероятный дефицит в те годы. Однажды в Будапеште с ним познакомился глава местного отделения Абвера – немецкой военной разведки, и предложил работать на них. Так он стал немецким агентом, действующим под псевдонимом Рихард Клатт. На одном пикнике, представив себя как датчанина, Фриц втёрся в доверие к американскому консулу в Загребе и его жене, задарил их подарками, стал их лучшим другом, а потом скопировал для Абвера кучу секретных дипломатических документов. Вообще доставал много важной информации. В Абвере его весьма ценили и неплохо платили. Но куда больше, чем деньги, хотел он от немцев получить сертификат о том, что он ариец, а не еврей. Постоянно это просил, но такой документ даже Абвер устроить не мог, включая самого босса адмирала Канариса. Такие вопросы по Mischlinge, то есть смешанной расе, решал лично Гитлер. Вот разве только ещё Геринг говорил: «Это я решаю, кто у меня еврей, а кто нет». Гитлер вообще запретил использовать евреев в разведке, но Канарис этот приказ как-то обходил. Понимал хитрец, что без евреев такая служба эффективной быть не может. Единственное, что Абвер мог предложить Фрицу – защиту от Гестапо. Но и это порой не работало. Однажды в Вене его всё же арестовали и отправили в концлагерь и вытащить его оттуда смог только сам Канарис.

Фриц Каудерс в Гестапо (Вена, 1939 г.)

Потом произошёл такой поворот – как-то появился в Вене некто Антон Васильевич Туркул. Это был белоэмигрант, во время гражданской войны в чине генерала-майора командовал дивизией у Врангеля. Затем был предводителем эмигрантской общины в Париже, издавал какую-то газету. Там его и завербовали советские. Вообще вся белая эмиграция была насквозь пронизана советскими агентами. Туркул перебрался в Берлин, а потом в Вену – игровую площадку для всех разведок. Был он эдакий гуляка, хотя конечно и не ровня Фрицу. Вскоре он попал в поле зрения Абвера, которого, как и НКВД, русская эмиграция весьма интересовала, и с одобрения своих московских хозяев, стал двойным агентом. Он сказал немцам, что у него в СССР есть сеть антисоветски-настроенных людей, от которых он может получать информацию. Что он и делал – Москва через него сливала Абверу мелкую туфту, хотя и правдивую.

А. В. Туркул (1939 г.)

Однажды он познакомился с Фрицем и понял, что такой ловкач может оказаться весьма полезным для русских. Туркул сообщил об этом в Москву, а оттуда отвечают: «Да, нам такой Фриц очень даже интересен. Вербуй его». Фриц нацистов терпеть не мог и тогда наивно верил, что русские будут лучшей альтернативой. Потому всё получилось без больших усилий, и так Фриц тоже стал двойным агентом. А вернее, для немцев Клатт был фальшивым агентом, а для русских реальным.

Как-то раз по совету Туркула Фриц сообщил Абверу, что у него появились контакты в генштабе Красной Армии, которые мечтают о свержении советской власти. Естественно, этому не очень поверили, но интерес к такому заявлению всё же проявился. Вскоре он стал поставлять немцам из своего, как он им говорил, «источника в генштабе» данные низкого уровня секретности, пот ом среднего. Его репутация постепенно росла и ему хорошо за это платили. Абвер информацию тщательно проверял и к их удивлению она оказывалась верной, хотя порой и неполной. Ну а когда Германия напала на Союз, ставки Фрица сразу пошли вверх и Абвер поинтересовался, может ли он получать советские военные планы. Фриц ответил, что постарается, но при одном условии – никто не должен спрашивать, каким образом он информацию получает и кто такой его источник в Москве. Такое условие было против правил любой разведки – источник информации должен быть известен, иначе ему нет веры. Однако начальник Абвера Канарис дал своё согласие – информация была нужна срочно.

Вскоре Фриц стал поставлять совершенно секретные сведения с деталями дислокаций советских частей, вооружения, подробные планы развёртывания войск, имена командиров от генералов вплоть до командиров рот, и вообще массу таких данных, что Абвер и сам Канарис пришли в полное замешательство. Это было просто невероятно! Поначалу решили, что это дезинформация, но донесения с фронтов, перебежчики, пленные, разведданные из других источников подтверждали всё на сто процентов. Доверие к Фрицу росло, как на дрожжах. Благодаря его информации немцы одерживали немало побед в первый год войны, и Фриц стал самым ценным агентом немецкой разведки. Он потребовал, чтобы ему выделили персональную рацию для связи с Москвой и упрятали подальше от Германии. Сообщил, что его источник близок к Ставке и информация будет поступать регулярно. Всё это было бы похоже на сказку, если бы данные Фрица Каудерса блестяще не подтверждались каждый раз. Канарис и генерал Гелен, руководитель армейской разведки восточного фронта, называли Фрица золотым агентом и главным источником информации по СССР.

Фрица отправили в Болгарию и поселили на уютной конспиративной вилле в Софии на улице Патриарха Евтимия. Обеспечили его новейшей рацией, радистами, шифровальщиком, и приставили к нему двух офицеров Абвера. На месте он усидеть не мог, носился по городу, что-то покупал, продавал, устраивал сделки, встречался с десятками людей, не забывал заниматься и своим любимым делом – бегать за бабами. Или от их мужей – это уж как получалось. Болгарская полиция была у него на «зарплате», так что хлопот ему не доставляла. Агенты Абвера за ним уследить были просто не в состоянии. Великой шмузер был в своей стихии. Но главное чудо продолжалось – совершенно секретная информация из Москвы поступала регулярно, почти что ежедневно. Мало того, похоже её передавали прямо из Кремля! Буквально через несколько минут после окончания очередного заседания Ставки детали поступали по радио в Софию к Фрицу, а оттуда немедленно тоже по радио переправлялись в Берлин его помощниками из Абвера. Но самое поразительное было то, что всё всегда оказывалось правдой, так что о дезинформации речь просто не шла.

Руководство немецкой разведки было в восторге, но и в полном замешательстве, строили разные фантастические догадки – кто же этот мистический источник в Ставке? Высказывали даже совершенно безумное предположение, что им мог быть Сталин собственной персоной, по каким-то неведомым причинам играющим на обе стороны. Ах если бы они знали, как в своей догадке были близки к истине!

А на самом деле было вот что. Советская разведка с самого начала задумала грандиозный обман. Похоже, что эта операция была как-то с вязана с подставным немецким агентом «Максом», созданным НКВД, но я не знаю деталей. Тут до сих пор много тумана, может они Фрица и называли Максом, но не уверен. Сначала Москва скармливала немцам через Фрица совершенно точную информацию, жертвуя при этом массой своих солдат. Цель была создать ему непоколебимую репутацию, чтобы в нужный момент передать через него главную ложь, которой немцы поверят. Москва шла на проигрыши в малых битвах, чтобы выиграть большую. То, что информация поступала прямо из Кремля, было совершенно невероятно и даже нелепо, но старый грузинский обманщик знал, что чем безумнее ложь, тем скорее ей поверят. Геббельс говорил так же.

Интересно, что единственный, кто понял, что всё это советская игра, была английская разведка MI6. Они перехватывали все радио-сообщения из Софии в Берлин и благодаря эффективной системе дешифровки «Ультра» выяснили, что немцы получают сверх-секретную информацию прямо из кремлёвской Ставки через Рихарда Клатта, то есть Фрица. Они решили сообщить об этом своим русским союзникам, но к их удивлению русские не проявили к этому никакого интереса, и передачи из Софии продолжались. Англичане тогда поняли, что утечка секретов так и задумана русскими, а потому решили в игру не вмешиваться.

Офицеры Абвера в Софии, которые были приставлены к Фрицу, не хотели верить в реальность происходящего. Они резонно сомневались, что в СССР, стране стукачей, параноидальной подозрительности и страха, кто-то мог в течение долгого времени не только получать данные высшего уровня секретности, но и немедленно передавать их противнику прямо из Кремля. Такого просто не могло быть! Кроме того, огромный объём секретов, который наш герой получал из Кремля, невозможно было передавать в радиосообщениях, что шли на его рацию в Софии. Странная нестыковка. У него явно были какие-то другие каналы связи с Москвой, про которые Абвер не знал. Офицеры слали рапорты в Берлин, уверяя, что Каудерс есть советский шпион, поставляющий дезу, но Канарис категорически стоял за Фрица и запрещал его трогать.

– Да неужто Канарис был такой глупый, что не понимал всей несуразности? То есть его офицеры подозревали Фрица, а он нет. Как-то странно, – сказал я.

– Он был один из умнейших людей в германском руководстве, но, видя, что Гитлер толкает страну к гибели, секретно работал на англичан. А они, когда вычислили, что русские ведут через Фрица игру, просили Канариса его не трогать, чтобы этой игре не мешать. Но это лишь моя догадка.

Решающий час наступил в 1942 году, когда Фриц сообщил, что Сталин приказал удерживать Сталинград любой ценой, и передал Абверу подробные данные о войсках, ночных переправах через Волгу, вооружении, численности войск, имена командиров, вообще массу важных деталей. Но! Главное в его сообщении отсутствовало – советский план клещей по обходу флангов и тальянских, румынских и венгерских дивизий вермахта. Фриц передал детальную информацию по востоку и западу, но ничего по северу и югу. Немцы заключили, что надо направить силы на западное направление, оголили фланги и в результате 6-я армия Паулюса попала в кольцо. Однако, несмотря на такой прокол, репутация Фрица у немцев не пострадала. Ну, упустил шпион какие-то детали, с кем не бывает, заключили в Абвере, и Фриц продолжал передавать им сведения из Кремля. Начальник немецкого генштаба Гудериан почти ежедневно теребил Канариса – дайте мне новые сведения от Клатта!

В 1944 году игра русских принесла новые грандиозные плоды. Фриц сообщил Абверу, что русская операция «Багратион» будет направлена на юг Украины с целью захвата Балкан. На основе этой информации немцы перебросили основные силы на южное направление. Однако главный удар Красной Армии произошёл 400 км севернее. Это был полный разгром, погибло около полумиллиона немцев и вот тогда репутация Фрица потерпела полный крах. Его прямое руководство в Берлине наконец поверило в то, что он работал на русских. Это был бы для него смертный приговор, но совпало удачно – после попытки покушения на Гитлера именно в те самые дни в Германии происходила мощная перетряска армии и разведки. Абвер был распущен, а Канариса арестовали и отправили в лагерь. Было не до Фрица. Германская разведка перешла в руки SD, где в суматохе не поняли, что он советский агент, и чтобы спасти от Гестапо даже упрятали его в Венгрию. Но не помогло. Гитлеру доложили, что арестованный Канарис держал в разведке еврея. Фюрер пришёл в ярость и велел отправить Фрица в концлагерь. Но опять повезло – помог Гудериан, поклонник Клатта-Каудерса. Он приказал его арестовать и посадить в военную кутузку, подальше от Гестапо. Там наш герой и пересидел опасность до конца войны.

– Ладо, – спросил я, – Гудериан конечно молодец, что спас Фрица, но как вам нравится разница между двумя диктаторами? Да если бы Сталин узнал, что начальник его генштаба в обход приказа прячет кого-то, этот начальник легко бы не отделался. Сразу получил бы пулю в затылок.

– Да, это правда. Впрочем, бандиты были оба, но грузинский мафиози был много хитрее и терпеливее. Фюрер ведь уже давно был подсажен на наркотики и его восприятие реальности стало размытое, не в фокусе. Больной человек. А для Сталина наоборот – всё было в черно-белом контрасте, никаких оттенков. Ну да чёрт с ними обоими, если вам интересна история про Фрица Каудерса – так слушайте дальше.

* * *

– Когда в мае 45-го война кончилась, Фриц вышел из военной тюрьмы, он попался в руки американцев. Они захватили документы Абвера, из которых резонно заключили, что Каудерс это немецкий агент. Но недаром я говорил, что Фриц это великий шмузер – он быстро сдружился со своими тюремщиками и убедил их, что на немцев не работал, а вернее работ ал против немцев. Как ему это удалось, я не представляю. Великой мастер! Его отпустили и он разыскал в Вене своего старого знакомого Туркула, который и после войны продолжал работать на русских. Тот передал Фрицу приглашение приехать в Москву для получения благодарности за героическую службу. Но Фриц был уже тёртый калач и, хотя в России никогда не бывал и кроме Туркула русских знакомых не имел, прекрасно понимал, какую «благодарность» от Сталина может получить. Был наслышан. Поэтому, узнав, что его ждут в Москве, он неожиданно исчез и вскоре объявился в американской зоне в Мюнхене. Там он предложил свои услуги OSS – эта контора потом превратилась в нынешнее ЦРУ. Сказал, что готов им помочь в борьбе против советского шпионажа в Европе, но те от него лишь отмахнулись. Он пожал плечами и сказал: «Как хотите, но потом пожалеете».

Сталин не любил, когда его приглашения не принимали, и послал на поиски Фрица летучий отряд СМЕРШа с приказом найти и доставить его живым или мёртвым, но сначала всё же лучше живым. Эти головорезы переоделись в форму американской военной полиции, прибыли в Мюнхен и стали там Фрица вынюхивать. Но американцы, надо отдать им должное, тоже не лыком шиты, они фальшивых полицейских быстренько повязали и отправили назад в советскую зону с наказом, чтобы больше так некрасиво не поступали. Для Фрица это был сигнал – дело пахнет керосином и в этот раз он исчез надолго.

Где он был много лет и что делал, я не знаю, но, видать, руки чесались и адреналин военных лет его не отпускал – тянуло к опасной работе, а может просто были нужны деньги. Он опять объявился в Вене лишь в 64-м году, направился в американское посольство и предложил свои услуги ЦРУ. Но эти лопухи ему указали на дверь – разведка добровольцев не любит. Он обиделся и опять исчез. Лишь где-то лет десять назад в ЦРУ разобрались в военных архивах и данных английской разведки и наконец-то до них дошло, кто такой был Фриц Каудерс, дважды предлагавший им свою помощь. Им стало ясно, что этот человек внёс большой вклад в разгром немцев на восточном фронте. Как он и обещал, в ЦРУ сильно тогда пожалели, что отвергли его услуги. Они его всё же смогли разыскать где-то не то во Флориде, не то в Мексике, но что проку – годы ушли…

– Ладо, а где он сейчас живёт? Как вы с ним общаетесь?

– Да почти никак не общаюсь. Только вот раз в году видимся здесь на острове. Я даже не знаю, в какой стране он живёт, есть ли у него семья, чем занимается. Про свою нынешнюю жизнь он никогда не рассказывает. Адрес и номер телефона мне не даёт, говорит, если будет надо, я сам знаю где тебя найти. Очень осторожен, никому не верит. Заметили, как он вас допрашивал? Он ведь не зря так быстро от нас смылся. Опасается новых людей, особенно тех, кто недавно из России. Хотя смешно – уж сколько лет, как война кончилась, всё в прошлом. Кому он теперь нужен?

– Меня поражает, – сказал я, – что про Каудерса я раньше ничего не слышал. Почему в СССР никогда не пишут про Фрица и его вклад в победу?

– Так ведь стыдно советским признать, что для его репутации у немцев положили целые дивизии своих солдат, что он не захотел попасть в их лапы, что пытался служить американцам. Что жив остался. Неудобный герой.

Мы допили пиво и я отправился на свой лежак под зонтом чтобы по свежим следам записать на память этот рассказ про удивительную жизнь великого шмузера. Дочитывать книжку про Джеймса Бонда мне уже не хотелось.

 

Забытый Изобретатель

Где-то в середине 80-х меня позвали провести семинар в Американском Государственном Институте Стандартов и Технологий (NIST), который находится в Гейтерсбурге, что в пригороде Вашингтона. После семинара его организаторы прикрепили ко мне старичка-волонтёра, который должен был провести для меня экскурсию по этому замечательному институту. Звали его Джерри Берлинер, было ему под 80, уж давно на пенсии, но без дела жить не хотел. Этот моложавый и подвижный господин с удовольствием и энтузиазмом делился с посетителями, вроде меня, своими обширными познаниями в области техники и её истории. Он провёл меня по отделам и лабораториям, показал, чем они там занимаются, а в конце экскурсии сказал:

– А теперь пойдёмте вниз, в музей вашего тёзки Джейкоба Рабинова.

Кто такой был этот Рабинов, я не знал, и Джерри мне объяснил, что «не был, а есть» и если мне интересно, он меня даже может с ним познакомить, так как этот Джейкоб здесь, в этом же здании и работает.

– Вы, кстати, сможете с ним поговорить по-русски, он родом из Харькова. Его увезли оттуда ребёнком много лет назад, но язык вроде помнит.

Почему-то все американцы думают, что выходцы из России только и мечтают о том, чтобы поговорить с кем-нибудь по-русски. Сначала мы пошли в музей. Я был очень впечатлён тем, что там увидел. В музее показаны некоторые из 230 изобретений Рабинова. Среди прочих, там была машина для автоматического чтения и сортировки писем на почте, первый в мире диск магнитной памяти для компьютеров и проигрыватель с переменной скоростью для грампластинок.

После осмотра выставки мы поднялись на второй этаж в кабинет Рабинова. Там Джерри меня представил и мы с Джейкобом действительно поговорили сначала немного по-русски, хотя это ему было трудновато, а потому всё же перешли на английский, и даже нашли одного общего приятеля. Рабинову, как и Джеку, было под 80 и довольно заметно, что возраст даёт себя знать. Он объяснил, что это он в Америке стал Рабиновым, а вообще-то в России, а затем в Китае, где они некоторое время жили перед эмиграцией в США, были Рабиновичи. Я сказал ему, что нахожусь под впечатлением его изобретений, которые видел в музее на первом этаже, и особенно мне понравился своей простотой и элегантностью проигрыватель, меняющий скорость вращения пластинки в зависимости от того, по какому витку бежит игла. Это очень важно для качества звука, чтобы линейная скорость была постоянная. Когда я заметил, что весьма удивлён, как до этого важного фактора не додумался Эдисон, когда он изобрёл грампластинку, Рабинов на меня странно посмотрел и сказал:

– А кто вам сказал, что грампластинку изобрёл Эдисон? Он изобрёл восковой цилиндр, а вот грампластинку и вообще звукозапись, как мы её знаем, придумал замечательный изобретатель – дедушка вот этого самого Джерри, – Рабинов ткнул пальцем в живот моего гида, – вы что, никогда не слыхали про Эмиля Берлинера? Всё же нет в этом мире справедливости, если не помнят такого человека! О, это был великий изобретатель, куда более серьёзный и глубокий, чем, скажем, Эдисон, которого все знают. Я Берлинера могу сравнить разве что с таким гением, как Тесла. Эдисон, надо всё же отдать ему должное, был большой бизнесмен от изобретательства, но не более. Вот, скажем, вы думаете, электрическую лампочку Эдисон изобрёл? Думаете ведь?

– Ну да, – сказал я, – а разве не он?

– У вас там в России вообще говорили, что лампочку изобрёл Лодыгин. Это, разумеется не так, хотя Лодыгин действительно делал интересные образцы и даже придумал кручёную спираль. Лампочку с вакуумом придумали тот же Лодыгин и независимо от него англичанин Сван, а Эдисон у Свана патент перекупил и потом выдавал за свой. Вольфрамовую спираль тоже не Эдисон придумал. Он, правда, построил первую электростанцию и это, конечно, большое дело. Кому нужна лампочка без электричества? Но как изобретатель, Эдисон был не ахти, это моё мнение. Он создал эдакую изобретательскую фабрику, где у него работали умные люди, а потом он их идеи выдавал за свои. Нюх у него на новое был действительно сильный, впрочем не всегда. Он из-за ревности не распознал в Тесле гения. Великий Тесла не хотел у него быть рабом. Не понял Эдисон, а вернее эмоционально не желал понять, что это такое – переменный ток. Он обычно не думал над техническими решениями, а просто заставлял своих людей перепробовать тысячи вариантов, авось что-то будет работать. Ну да Бог с ним, не о нём речь. Вы поговорите с Джерри, он вам про своего деда расскажет – вот это действительно был гениальный изобретатель! Сейчас таких великих одиночек нет, всё новое делается коллективом, а там разве можно разобрать, где чья идея?

Мы распрощались с Джейкобом и Джерри повел меня на ланч. Когда мы уселись за столик и заказали наши салаты, я попросил его рассказать о своём дедушке – кто он был такой и почему Рабинов сравнивал его с Тесла? Вот что он мне рассказал.

* * *

– Я деда хорошо помню. Когда он умер, мне было лет 20. До конца своей жизни он всё старался меня к технике приобщить. Я поэтому инженером стал, но вот изобретатель из меня не получился. Тут диплома мало, нужен особый настрой мозгов.

Мой дед Эмиль вообще не имел никакого специального образования, школу бросил в 14 лет чтобы семье помогать. Потом сам себя учил по книгам и практической работой. Может потому и стал изобретателем. От неграмотности, если хотите. Не знал он, что уже всё до него изобретено, вот и придумывал своё, новое. Не был отягощён грузом прошлого. Я подозреваю, наверное это важно для изобретателя не знать слишком много. А то думаешь, что умные люди до тебя уже всё сделали и руки опускаются. Важно верить, что ты первый, и придумывать своё. Так можно наткнуться на неожиданное решение, а это и есть изобретение.

Эмиль Берлинер

Дед родился в Германии, в Ганновере в середине 19 века. Вернее Германии ещё не было. Были только мелкие германские государства, ну там Бавария, Пруссия, и ещё много разных, а вот единой страны тогда не существовало. В семье Самуила и Сары Берлинер было много детей, дюжина или около того. В те времена это было обычным делом из-за высокой детской смертности. Отец держал скобяную лавку, а всё свободное время изучал Талмуд. В доме было много книг, религиозных, исторических. Всяких. Мать с детства учила детей музыке и пению. Вообще они старались дать детям широкий кругозор, приучали к труду и учёбе. Чудные были родители. Но жили очень бедно и Эмилю пришлось оставить школу и идти работать чтобы помогать семье. Он работал в одной лавке, хозяин которой вскоре уехал в Америку и там открыл свой бизнес, и Эмиль порой получал от него письма. А тут разразилась Прусско-Французская война. Кто там был прав, кто виноват, сейчас уж не важно, а важно то, что молодых людей стали забирать на военную службу и отправлять в Эльзас воевать. Тут как раз Эмиль письмо от хозяина из Америки получил, где он звал его приехать к нему. Эмиль пошёл домой, посоветовался с родителями и они на семейном совете решили, что лучше уж работать в лавке в Америке, чем идти воевать с французами неизвестно за что. Тогда Эмиль собрался и один эмигрировал в Америку.

Поселился он сначала в Вашингтоне, работал у своего старого хозяина, потом несколько лет колесил по стране. Кем только не работал, а по вечерам учился. Часть заработанных денег посылал родителям, а на остаток покупал книги. Однажды он устроился уборщиком в лабораторию Константина Фальберга, который, кстати был родом из Тамбова. Не знаете этого имени? Зря. Фальберг был чудный химик, он открыл сахарин. Эмиль видел, как они там в лаборатории работали, и загорелся, захотел сам стать учёным и создавать новые вещи. Это его сильно подстегнуло. А тут подоспело 100-летие США, 1876 год, и в Вашингтоне и Филадельфии по этому поводу были большие празднества, гулянья и выставки последних технических достижений и изобретений.

Однажды Эмиль даже ещё не увидел, а лишь услышал про новейшее чудо – телефон Белла. Эта новость поразила его до глубины души. Он решил дома у себя построить свой телефон, хотя об электричестве мало что знал. Телефон Белла был ещё очень примитивный, звук слабый, расстояние связи короткое и практического применения не имел. Так – забавная игрушка, не более. Но вот ведь какая голова у Эмиля была – не только построил свой телефон, но и смог его сделать много лучше, чем у Белла – усилил звук. Вы специалист в датчиках и сможете это оценить что он сделал, когда ему было всего 19 лет, не имея никакого инженерного образования. Мой дед изобрёл первый в мире датчик, то есть микрофон. Вот скажите мне, что такое датчик?

Патент и опытный образец первого микрофона

– Я это определяю, как устройство, которое преобразует неэлектрическое воздействие в электрический сигнал.

– Да, именно в электрический сигнал, который можно передавать по проводам на большие расстояния, усиливать и вообще как-то им манипулировать. Микрофон – это датчик, который превращает звуковые волны в переменный электрический ток. Вы представьте себе: парень, закончивший только хедер, то есть еврейскую школу в Ганновере, решает использовать угольный порошок как преобразователь звука в ток. Это ведь надо додуматься до такой глубокой идеи! Денег у него не было, он адвоката нанять не мог, потому сам написал заявку на патент и сам подал.

Когда в компании Белла этот патент увидели – они глазам не поверили, что такое феноменальное изобретение сделал никому неизвестный молодой парень! Они этот микрофон проверили, испытали и убедились в его превосходстве. Белл сразу понял, что это именно то, что необходимо для действительно практического телефона. Он тогда патент у Эмиля купил за 50 тысяч долларов, это в нынешних деньгах более, чем пол-миллиона, и пригласил его к себе на работу, сначала в Нью Йорк, а затем в Бостонскую лабораторию. Дед у Белла проработал лет семь, получил ещё несколько патентов, многому там научился, стал первоклассным инженером-электриком и сильно усовершенствовал телефон. А потом Эмиль женился на моей бабушке Кóре, тоже иммигрантке, и ушёл от Белла. Они сначала на какое-то время поехали на их родину, в Германию, где Эмиль со своим братом основали немецкую телефонную компанию. Потом всё же вернулись в Америку, и они с бабушкой поселились здесь, в Вашингтоне, где Эмиль открыл свой изобретательский бизнес.

– А что ещё, кроме микрофона, он изобрёл? – спросил я.

– Из него идеи просто сыпались. Он придумывал вещи от самых простых, до весьма сложных. Вот например, он изобрёл вешалку-присосок. Сообразил, что если под резиновым колпачком создать разряжение, то атмосферное давление прижмёт его к гладкой стенке, и так можно сделать вешалку-крючок без гвоздя. Вроде ерунда, но элегантно, и даже сегодня, сто лет спустя, вы такой крючок можете купить в магазине. Или вот, он придумал паркет для пола, а потом ещё специальные пористые плитки для стен, которые сильно улучшали акустику залов. Их установили во многих театрах Америки и Англии, и эффект был блестящий. Они до сих пор кое-где стоят в старых залах.

Потом он придумал модуляцию светового сигнала. Сейчас этот принцип широко используется в волоконной оптике для передачи информации, но Эмиль изобрёл это задолго не только до появления оптических волокон, даже ещё до появления электроники. Он запатентовал специальный микрофон, который управлял яркостью световой горелки, и этот вибрирующий свет можно было видеть на больших расстояниях и так передавать звук даже без проводов. Он также открыл и запатентовал ещё в 1892 году способ прямого преобразования тепловой энергии в электрическую.

Однажды Эдисон показал на выставке свой фонограф, где звук записывался на восковые барабаны. Вообще-то механическую запись звука вовсе не Эдисон изобрёл, а лет за 20 до него это придумал француз Леон Скотт, а Эдисон это лишь улучшил, как и многие иные изобретения, которые он себе приписывал. Дед, как увидел Эдисонов фонограф, сразу понял, что это блестящая идея – сохранять звук механически, но заметил там большие недостатки. Главной проблемой было, то что у Эдисона запись звука была чисто механическая – звуковые волны вдавливали иглу в воск или в оловянную фольгу, и глубина бороздки зависела от силы звука, то есть чтобы что-то записать надо было почти кричать в раструб. Звук в этой машине при проигрывании был очень тихий и качество низкое. Да и барабаны портились лишь после одного проигрывания и были неудобны. Короче говоря – просто забава, не более. Тогда Эмиль придумал три грандиозных улучшения. Во-первых, он использовал свой микрофон для управления записывающей иглы электрическим током, а не силой механического звука. Во-вторых, его игла не меняла глубину бороздки, а управляла её горизонтальным размахом. От этого качество записи резко улучшилось. Но главное, он придумал использовать вместо барабана плоский диск – именно то, что теперь всем известно как грампластинка.

Патент на грампластинку и Э. Берлинер с опытным образцом граммофона

Он как-то зашел в лавку, где продавали пуговицы, и сообразил, что материал, из которого делали пуговицы, то есть винил, был дешёвый и подходил идеально для грампластинок. Эмиль основал первую в Мире компанию грамзаписи Gramophone Company и даже придумал её эмблему – собаку у раструба: «Голос Хозяина». Дед, кстати, чудно играл на рояле, этому его мать научила ещё в Ганновере. Он вдобавок и композитором был, писал музыку, которая была в те годы довольно популярна. На первых пластинках, которые продавались под маркой Berliner Gramophone, он записывал свою музыку и сам же исполнял её на рояле.

Эмблема фирмы «Виктор», придуманная Берлинером

– Позвольте, – сказал я, – насколько я знаю, эта знаменитая эмблема с собакой принадлежала компании «Виктор».

– Да, верно. Фирма «Виктор» у деда купила и эмблему и права на производство граммофонов и пластинок. Знаете, какая была самая первая популярная пластинка?

– Я читал, что это были арии из опер в исполнении Энрико Карузо.

– Да, а потом ещё многих других певцов. Пластинки стали продаваться огромными тиражами – Эмиль так же придумал, как их дёшево копировать с матрицы. Он хорошо зарабатывал и стал довольно богат. Надо отдать ему должное – много денег тратил на благотворительность, особенно на борьбу с туберкулёзом. Даже основал на свои деньги туберкулёзный санаторий. В те времена люди не связывали распространение инфекции с чистотой. Но дед понял, что чистота – залог здоровья, и давал огромные суммы на пропаганду чистоты. В 1919 году даже сам написал книжку детских стихов «Чумазый Джим» о пользе умывания. Она стала очень популярна в Америке, дети её обожали, и вскоре её перевели в Канаде на французский язык. Все читали наизусть забавные стихи Эмиля про то, что надо умываться по утрам, вечерам и перед едой. Мне говорили, что в России какой-то ваш писатель, не помню его имени, написал по мотивам книжки «Чумазый Джим» свою детскую книжку на русском языке.

Книга стихов Э. Берлинера «Чумазый Джим»

Вам Джейкоб рассказал про Эдисона, что это была за птица. Так вот, когда он увидел микрофон моего деда и грампластинку, просто места себе найти не мог от зависти. Его страшно злило, что иммигранты вроде Тесла и Берлинера обошли самого Эдисона! Набрал из своих друзей несколько свидетелей, которые заявили, что якобы и микрофон и грампластинку Эдисон первый придумал. В американской патентной системе ведь как – изобретателем считается не тот, кто первый подал заявку на патент, а тот, кто может доказать, что он придумал раньше. Эдисоновы дружки подтвердили под присягой, будто им Эдисон раньше рассказывал про идею микрофона и граммофона, хотя на патент не подавал (это Эдисон-то, который патентовал абсолютно всё, что возможно!) а стало быть надо его считать изобретателем. Дед был мягкий и добрый человек, совершенно неконфликтный, и сказал, что не собирается ни с кем воевать и ничего доказывать. Но его друзья встали на защиту. Поднялся большой шум. Даже Теодор Вэйл, президент АТТ, написал Конгрессу письмо, что это всё Берлинер изобрёл, а не Эдисон. Там дело даже до суда дошло, и федеральный суд в 1892 году патент Берлинера на угольный микрофон отменил и постановил выдать патент Эдисону, что было неверно. Связи у Эдисона были большие. Прав Рабинов – нет в этом мире справедливости. Потому изобретателем звукозаписи называют Эдисона, хотя всё же настоящим отцом граммофона, грампластинки и микрофона был Берлинер. Ну ладно, я теперь вам задам вопрос – a кто по вашему мнению изобрёл вертолёт?

– Это я хорошо знаю, – ответил я, – идея была Леонардо да Винчи – 500 лет назад он придумал винт, который как бы ввинчивается в воздух и поднимает груз. Но это было только в его записных книжках, просто идея. Никакой модели он построить не мог, ведь тогда ещё не было моторов чтобы крутить такой винт. А в 30-х годах этого века первый вертолёт с мотором изобрёл и построил Игорь Сикорский.

– Это правильно только наполовину. Про Леонардо всё верно, а вот Сикорский вертолёт не изобрёл. Он действительно построил практическую модель и основал ныне крупнейшую в мире фирму по производству вертолётов Sikorsky Aircrarft. Но вот патент получил и построил первый действующий вертолёт с мотором тот же Эмиль Берлинер на 30 лет раньше Сикорского. Было это так.

Патент (слева) и Генри Берлинер (сын) испытывает вертолёт (1919 г.)

Если помните, в 1903 году братья Райт совершили первый полёт на самолёте. А всего лишь через шесть лет после этого, в 1909 году, Эмиль построил настоящий двухмоторный вертолёт, на котором вертикально поднялись в воздух два человека. Как у него часто бывало, в каждом изобретении у него было несколько новшеств. Так и в этом вертолёте он придумал и установил поршневой гиро-двигатель. В гиродвигателе цилиндры расположены не в ряд, как у автомобиля, а по кругу. Это резко упростило конструкцию и уменьшило вес машины. И сейчас, почти столетие спустя, почти все винтовые самолёты летают с гиро-моторами, изобретёнными Берлинером. Он запатентовал свой вертолёт в 1918 году, но тогда интереса к такой авиации ещё не было. Он всё же продолжал над ним работать вместе со своим сыном Генри, но в те годы это мало кого интересовало. Только к концу 30-х годов, уже после смерти Эмиля, к этой идее вернулся Игорь Сикорский – вертолёты стали востребованы министерством обороны. Так что отцом вертолётов по праву считается Эмиль Берлинер.

Это был добрый и щедрый человек, талантливый во всём – инженер, изобретатель, бизнесмен, пианист, композитор, поэт, филантроп, общественный деятель. Он стал активным сторонником сионисткой идеи: писал письма и статьи, выступал с речами, организовывал собрания, жертвовал деньги на создание в Палестине еврейского государства.

Когда в 1929 году подошла к концу его жизнь, он написал завещание с такими словами: «Не устраивайте мне пышные похороны. Трата денег на мёртвого человека – почти преступление. Лучше раздайте деньги нуждающимся матерям. Похороните меня при закате солнца и пусть моя дочь Алиса играет при этом «Лунную Сонату» Бетховена и «Похоронный Марш» Шопена. Я был счастлив жить в этой прекрасной стране – Соединённых Штатах, и хочу чтобы мои дети и внуки знали, что самое важное в жизни это мир и покой в душе. Со спокойной совестью и миром в душе я и ухожу».

Этот разговор с внуком Эмиля Берлинера был у меня около 30 лет назад, но и сегодня, много лет спустя, я часто вспоминаю завещание великого изобретателя и хорошего человека.

 

Цвета Розы

Это была моя первая работа после окончания радиотехнического факультета в 1967 году. Всех моих соучеников раскидали по разным секретным «почтовым ящикам», а мне с немалым трудом, но главное – с везением, удалось распределиться на работу без «допуска» – в лабораторию медицинской электроники НИИ Профессиональных Заболеваний. Медицинского образования у меня не было, а потому я стал усердно изучать то, что мне по работе надо было знать, в основном электро-физиологию. Лаборатория была маленькая, но проекты интересные, люди вокруг хорошие, а потому работалось с удовольствием.

Однажды меня вызвал к себе в кабинет мой научный руководитель и начальник профессор В. В. Розенблат и говорит:

– Завтра на расширенный учёный совет я пригласил одну даму. Вы, я уверен, про неё слыхали – личность известная. Это Роза Кулешова. Да, та самая, которая якобы может видеть руками. Она живёт в Нижнем Тагиле и работает в больнице медсестрой. Я попросил её начальника, доктора Якова Рувимовича Фишелева чтобы он к нам Розу привёз. Будет интересно посмотреть, что она покажет. С ней Фишелев, да и другие врачи работали, но так ничего не поняли. Вот вы подумайте своей инженерной головой, может в чём-то разберётесь.

Идея позвать такого необычного гостя мне была понятна. Профессор был слепой и возможность видеть не глазами, а руками, интересовала его лично – нельзя ли от этой Розы что-то перенять практическое?

На следующий день в большом амфитеатре НИИ собралась масса народа, почти весь институт, хотя многие из посетителей к Учёному Совету отношения не имели. Пришли гости из других институтов, да ещё множество друзей и знакомых – всем было интересно взглянуть на такой феномен, как Роза Кулешова. Были там доктора Добронравов и Фишелев, те самые, которые потратили на Розу несколько лет своей профессиональной жизни, но так ничего и не выяснили. Когда все расселись, директор института вывел вперёд за руку женщину 28 лет в простой вязаной кофте, юбке мышиного цвета и мужских ботинках. У неё было простое малопривлекательное лицо без следов какой либо косметики, зачёсанные назад прямые каштановые волосы, гордо вскинутая голова. Она держала какой-то толстый альбом, прижимая его к груди. Директор её представил и сказал, что сначала она сама хочет про себя рассказать, давайте внимательно её послушаем, а вопросы будем задавать потом.

Кулешова положила альбом на стол, одёрнула кофту и обвела зал внимательным взглядом. Сразу было видно, что выступать перед учёной аудиторией для неё дело привычное и она чувствует себя хозяйкой положения. Помолчала и начала спокойным, даже монотонным голосом с заметным уральским выговором:

– Значит так. Вот вы тут все люди учёные, вона вас сколь набралось, и не протиснешься! Небось всем интересно поглядеть на Розу Алек сеевну – что такое она руками выделывает, какие такие невиданные чудеса вытворяет? Ну что-ж, коли интересно, так она вам и расскажет, и покажет. Ей не жалко.

Зал заулыбался, все переглянулись, а доктора, в основном те, которые психиатры, понимающе друг другу покивали: мол, знаем этот тип пациента, который так себя держит и говорит о себе в третьем лице. Роза продолжала монотонно вещать, как бы декламировала заученный текст:

– Вы вот думаете, что своими руками всё, что хошь можете вытворять? Так ведь? Думаете? Ан нет! Не всё! Ну писать там или строгать – само собой можете, но вот руками книжку читать, или цвета видеть, или болезни разные находить – никак! Не можете руками! А вот Роза Алексеевна это всё запросто может! Вам для эдакой работы глаза нужны. Без них-то вы ведь никак! Вам глаза завяжи и вы, как котята слепые, только мордочкой тыкаться будете! А Роза Алексеевна всё кожей видит, пальцами то есть, ладонями, локтями так же. И глаза ей для этого не нужны! Вот поглядите, у неё тут с собой альбом есть, где из газет да журналов вырезаны разные рассказы про то, какие учёные с ней работали, какие опыты с ней ставили, как её по телевизору показывали. Все, все видели и написали тут, что таких, как Роза Алексеевна больше нет!

Она взяла со стола свой альбом, поднесла его к переднему ряду и стала показывать наклеенные вырезки из газет и журналов. Насладившись вниманием зала Роза вернулась к столу, положила альбом и победно на всех посмотрела. Профессор Розенблат встал, я помог ему подойти к столу, у которого стояла Кулешова (напомню, он был незрячий) и он сказал:

– Спасибо вам, Роза Алексеевна. Это очень интересно. А теперь мы бы с удовольствием посмотрели некоторые ваши опыты. Я думаю самое лучшее, если члены учёного совета будут вас просить что-то сделать, а вы…

– Нет, – твёрдо прервала его Роза, – Роза Алексеевна сама будет опыты показывать, ей не надо говорить, что делать, она сама всё знает!

Профессор развёл руками, сказал: «Как вам удобно» и сел на своё место в первом ряду. Роза взяла свою хозяйственную сумку, порылась, вынула оттуда повязку и подала мне. Это был кусок плотной чёрной материи. Я его взял, посмотрел на свет – не просвечивает ли, а потом туго завязал ей глаза, следя, чтобы повязка особенно плотно прилегала к щекам около носа. Роза велела мне дать ей какой ни-будь печатный текст. На столе лежали несколько журналов и медицинских книг. Я взял одну, раскрыл наугад и подал. Она положила книгу на левую руку, а правой стала водить по странице, как будто щупала брайлевский текст для слепых. Почмокала губами и громко начала читать всё подряд. Я стоял рядом и проверял – всё было точно. Зал зааплодировал, Роза кланялась во все стороны, но повязку пока не снимала. Я был озадачен – как она это делает? Был уверен, что подглядывать она не могла, а толщина букв печатного текста на бумаге ничтожно мала, чтобы ощущать их пальцами. Неужели на её коже были какие-то фоторецепторы до того неизвестные науке?

Роза велела мне взять её сумку и вынуть оттуда пачку цветной бумаги. Сказала, чтобы я беспорядочно разложил листы на столе и поднёс её правую руку к этим бумагам. Она держала ладонь в 5-10 см над поверхностью, не прикасаясь к бумаге. Стала делать над листами пассы и громко произносила цвета: «синий, желтый, белый, и т. д.». Чтобы усложнить эксперимент, я стал листы быстро перекладывать, но она ошибок не делала. Называла цвета под ладонью точно и опять получила из зала бурные аплодисменты. Не хлопали только три человека: доктора Добронравов и Фишелев, да ещё профессор Д. Г. Шефер, зав. кафедрой медицинского института. Он тоже на Розе зубы пообломал. Роза повязку сняла, театрально раскланялась во все стороны, а потом гордо сказала:

– Это ещё что! Рукой читать да цвета видеть для Розы Алексеевны самое простое. Она ведь ещё может болезни разные на ощупь находить и никакой рентген ей не нужен. Вот дайте больных, какие есть тут у вас – все болезни она вам назовёт!

В нашем институте на том же этаже, что и аудитория, была клиника, где лежали десятки больных с различными тяжёлыми болезнями, вызванными производственными отравлениями. Там были люди с силикозом, асбестозом, язвой желудка и раком разных органов. Мы устроили перерыв на 10 минут, а лечащие врачи, что сидели в зале, прошли по палатам и привели с десяток своих пациентов. Это были мужчины в возрасте от 20 то 50 лет, все в пижамах и шлёпанцах. Врачи так же принесли в зал папки с историями их болезней. Мы выстроили больных в ряд перед залом и попросили расстегнуть их пижамные рубашки. Роза, уже без чёрной повязки, подходила к каждому больному, клала ладонь на его живот, грудь, водила ею вверх и вниз, доходила до шеи. Глаза её были закрыты, голова наклонена вбок, она тяжело дышала. В зале стояла тишина. Ощупав пациента она громко говорила:

«Вот у него тут справа, около подмышки, болезнь есть, воспалительная». Лечащие врачи брали папки, открывали и вслух зачитывали диагноз, что был у этого больного. Роза указывала место безошибочно. Тогда я сказал:

– Роза Алексеевна, я хоть и не пациент, но и у меня есть язва желудка, можете сказать в каком именно месте она находится? (Никакой язвы у меня не было).

Я расстегнул белый халат и рубашку, задрал майку и Роза стала ощупывать мой живот. Потом вдруг отскочила от меня, затрясла руками, и хныкающим голосом, срываясь на рыдания, закричала на весь зал:

– Не верят Розе! Обманывают! Нет у вас никакой язвы! Зачем врёте Розе!?

– Да, – говорю, – вы правы, нет никакой язвы, но это я не вас обманывал, а их, чтоб им всем показать, как Роза Алексеевна всё точно руками видит!

Эти слова на неё подействовали, она успокоилась и представление продолжалось.

Если про то, как она читала руками, я ничего понять не мог, то её «рентген» ладонью был мне в общих чертах ясен. Как раз в том году я общался с Вольфом Мессингом и даже проводил с ним некоторые эксперименты. Работая с ним, я понял, как он делал многие свои «чудеса» и скорее всего Кулешова совершенно интуитивно применяла на больных ту же технику, хотя наверняка ничего о ней не знала. Работает это так. Некоторые уникальные люди, вроде Мессинга или Кулешовой, невероятно восприимчивы к сигналам от индуктора – человеком, с которым они в контакте. Они могут неосознанно улавливать малейшие изменения дыхания, ритма сердца, пульсацию кожи, и так далее. По этим сигналам, которые незаметны простым людям, такие «телепаты» могут как бы чувствовать своих индукторов. Так и Роза, когда ощупывала пациентов, воспринимала незаметную реакцию этих людей. Они-то знали, где у них болит и какой им диагноз поставили врачи. Поэтому когда Роза прикасалась к больному органу, она чувствовала их непроизвольную реакцию – это здесь. Но сама не понимала, что происходит, и думала, что видит рукой.

Когда всё закончилось, её окружили, спрашивали, рассматривали альбом. Она купалась в лучах славы и была этим весьма довольна. Между тем, я подошёл к своему профессору и сказал:

– Владимир Викторович, а нельзя ли её к нам в лабораторию? Мы бы в спокойной обстановке всё посмотрели. В толпе да на сцене серьёзных опытов не сделать…

Стоящий рядом доктор Фишелев раздражённо сказал:

– Ты, тёзка, не сходи с ума. Зачем она тебе нужна? Ничего вы не поймёте, только время потеряете. Я по ней докторскую хотел написать, три года убил и всё коту под хвост. Она ведь тяжёлый случай шизофрении с целым букетом различных маний и фобий. Если раньше хоть что-то могла, то теперь вообще всё растеряла и только фокусы показывает, а вы все наивно верите…

– Ну какие фокусы, Яков Рувимович! Она ведь дура-дурой, да ещё заторможенная, а фокусы требуют интеллекта и ловкости рук. Я сам фокусник-любитель, знаю хорошо, что для фокусов ясная голова нужна…

– Это тебе голова нужна, а у неё всё на рефлекторном уровне.

Короче говоря, ни к чему этот разговор не привёл, через неделю профессор выбил для Розы ставку лаборантки, а ещё через неделю она появилась у нас в лаборатории.

* * *

Она приходила на работу ровно к 9 утра и мы сразу начинали с ней все возможные опыты. Мы – это врач-физиолог Соня Гофман и я. Обычно лаборантка наклеивала Розе на голову электроды – маленькие контакты для снятия биопотенциалов мозга, через провода подключала их к энцефалографу для записи кривых и плотно закрывала Розе глаза специальной чёрной повязкой, куда для пущей надёжности ещё подкладывала вату. А затем Соня или я давали Розе всевозможные задания. Например, прочитать руками печатный или рукописный текст разных размеров и цветов, иногда на текст клали стеклянную пластину чтобы исключить прямой контакт рук с бумагой. В других опытах ей на ладонь светили лучом света из проектора, куда закладывали разные цветные фильтры или слайды с простыми фигурками – кружками, квадратами, треугольниками, или картинками, как в букваре – домик, котик, яблоко, и так далее. Роза должна была говорить, что она чувствует, а энцефалограф отмечал электрическую активность разных частей её мозга.

Не всегда опыты удавались, наверное в половине случаев Роза давала неверные ответы. Тогда она молча вставала со стула, снимала с себя повязку, отдирала с головы электроды и твёрдо говорила:

– Вот не верите вы Розе и не будет она с вами опыты делать! У Розы не получается, когда ей не верят!

Мы тогда её успокаивали, говорили, что мы-то ей верим и опыты нужны чтобы убедить других, кто ещё не верит. Иногда мы ловили её на подглядывании – она морщила лоб и нос, чтобы сделать щёлку между повязкой и глазами. Почти никогда не получались опыты с чтением руками, если в комнате было темно. Когда опыты получались и всё казалось чисто, нас с Соней всё же не покидало чувство, что тут что-то не так и может доктор Фишелев был прав, когда говорил, что Роза показывает фокусы, которые мы раскусить не можем? Я видел в цирке и на эстраде чудных иллюзионистов и часто не мог понять, как они это делают. Так может и Роза была таким ловким фокусником? Но логика говорила мне – не может женщина с таким примитивным мышлением, да ещё психически нездоровая, вот уже столько лет обжуливать профессиональных исследователей.

Поведение её было непредсказуемо. Однажды, перед началом рабочего дня я сидел в лаборатории за письменным столом и вдруг услышал за дверью какой-то визг. Я вышел и увидел, что по длинному коридору бежит насмерть перепуганная Милуша, секретарша нашего профессора, а за ней странно подпрыгивая и протянув к Милуше обе руки скачет Роза. Увидев меня, Милуша спряталась за моей спиной и, тыча в Розу пальцем, нервно объяснила:

– Вот эта странная тётка вдруг подошла ко мне сзади, присела и сунула свои руки мне под юбку! Что ей от меня надо?

– Роза Алексеевна, – строго спросил я, – что тут у вас происходит? Почему вы обижаете Милушу?

– Так никто никого не обижает! Просто Роза хотела своими руками посмотреть, чистое ли у Милуши нижнее бельё. Что тут такого обидного?

Как-то раз мы делали опыты с чтением её ладонями крупных цифр. Для этого приготовили десять картонных квадратов, на которых фломастером написали цифры 0, 1, 2, и так далее до 9. У Розы были завязаны глаза, я наугад клал перед ней на стол одну из картонок и спрашивал: «Какую видите цифру?» Роза подносила к ней ладонь и называла. Получалось всё точно, я её хвалил, Роза была довольна и вдруг говорит:

– Яков Владимирович, вы вот думаете, что Роза может только рукой читать? Нет! Роза может читать всем телом, даже жопой! Хотите она вам покажет?

– Нет, – оторопело сказал я, – не думаю, что мы такой опыт будем делать…

– Да что вы смущаетесь, смешной такой! Не бойтесь! Роза ведь жопой через юбку может читать. Вот вы такую картонку кладите на стул, Роза сядет на неё и цифру через юбку прочитает.

– Ну если через юбку, тогда ладно, давайте, сделаем такой опыт.

Мы плотно завязали ей глаза и начали опыт. Она стояла перед стулом, а я позади клал на сидение картонки с цифрами, потом она приглаживала сзади юбку руками, садилась и громко объявляла: «Четыре!», или «Ноль!» или другую цифру. Всё было точно, без единой ошибки. Тогда я решил чуть изменить опыт, но ей про это не говорить.

Я клал на стул картонку с номером и говорил ей: «Готово!». Она садилась, но в последний момент, перед тем, как её зад прикасался к номеру, я его быстро подменял на другой. Например, сначала там был «5», но я его подменял на «2». Роза садилась и победно объявляла: «пять!». Я отвечал:

– Нет, Роза Алексеевна, ошибка. Номер «два».

Она вскакивала, оборачивалась, срывала с глаз повязку и удивлённо смотрела на сидение, где лежала картонка с цифрой «2». Громко кричала: «Ещё раз!». Мы повторяли это много раз и я всегда подменял номер. Она была невероятно возбуждена, наконец заревела и стала кричать:

– Что вы тут делаете, это какой-то обман! Роза видит жопой один номер, а глазами другой! Так не бывает! Скажите, что вы делаете? Роза не будет работать, пока ей не скажут правду!

– Хорошо, – ответил я, – я вам правду скажу, но при одном условии, если и вы мне расскажете, как вы читаете номер через юбку.

Она нахмурилась, помолчала, засопела, потом утёрла с лица слёзы и сказала:

– Ну ладно. Роза пошутила. Она через юбку видеть не может. Когда она садится на стул, то юбку сзади руками поправляет, вот так (она показала) и тогда эту цифру видит руками, а не жопой. Вот она вам правду сказала, а теперь вы ей скажите.

Я рассказал, как подменял цифры после того, как она юбку приглаживала, Роза счастливо засмеялась, а я был озадачен – она что, действительно видела руками?

Мы работали с ней примерно месяц, но так ничего не поняли и не смогли разобраться, существует ли кожное зрение? Доктор Фишелев был прав. Действительно ли она видела руками, или как-то подглядывала? А может всё же показывала нам фокусы, которые мы не могли раскусить? – не знаю до сих пор.

Через месяц она уволилась и уехала к себе домой в Нижний Тагил. Мы долго ничего не слыхали о ней, но вот однажды Соня мне рассказала, что на трамвайной остановке она увидела Розу. Та стояла, сжав виски ладонями, и громко навзрыд плакала. Испуганные прохожие обходили её стороной. Соня подошла и спросила, что случилось? Сквозь рыдания Роза рассказала, что у неё кто-то «украл» самое ценное её сокровище – альбом с газетными вырезками. Соня как могла её успокоила. Больше мы о Розе не слыхали. Уже живя в Америке, в 1978 году я узнал о её смерти от опухоли мозга.

 

За Руку с Телепатом

До сих пор о Вольфе Мессинге пишут и говорят много, выходят книжки, делают ТВ и радио передачи, возникают и исчезают какие-то родственники. Суеты вокруг него куда больше, чем этот, в общем-то скромный в личной жизни, человек мог бы желать. Истории о нём носит сильно конъюнктурный характер и полны множеством слухов, фантазий и полной чепухи.

В последние годы его жизни, несмотря на разницу в возрастах, мы дружили, хотя видеться нам приходилось не часто. Я в Москве бывал наездами, а он, забыв про шаткое здоровье, много колесил по стране с концертами. Но всё же, когда мы могли – встречались, переписывались, говорили по телефону. Мне кажется, что мы неплохо знали и понимали друг друга – он называл меня своим «лучшим индуктором», кстати совершенно безосновательно. И теперь, почти через полвека с тех пор, как мы впервые встретились, я решил поделиться тем, что помню об этом славном и необычном человеке.

Познакомился я с Вольфом Григорьевичем на его концерте в Свердловске в 1968 году. Попасть на его выступление было невероятно сложно, однако какими-то правдами или неправдами моя мать раздобыла два билета. Один отдала мне, а другой – моей бабушке, которой в то время было 74 года. Бабушка была тёртый калач и её трудно было чем-то удивить. На всё у неё был один ответ: «Ты думаешь при Николае (то есть, при царе) я этого не видела?». И действительно, повидала и претерпела она немало. Жизнь прожила трудную, в постоянной борьбе за выживание, потеряла на фронте сына, а муж её (мой дедушка) много лет провел в лагерях. Чтобы лучше понять дальнейшее изложение – вот два случая из её жизни.

В далёком, эдак в 20-м году, когда она жила в Витебске и работала на фабрике, её вызвали в городской отдел ВЧК и тамошний начальник сказал:

– Ты баба молодая, энергичная и с головой. Вот мы тут с товарищами подумали и решили выдвинуть тебя на ответственную должность. Назначаем тебя главным агрономом Белоруссии. Завтра и приступай!

Тут она, несмотря на солидность этого славного учреждения, не могла удержаться от смеха:

– Да вы что, серьёзно? Какой же из меня агроном? Я ведь городская – свёклу от берёзы не отличаю… Вы уж кого пограмотнее поищите.

– Ах вот ты как! Не желаешь подчиняться революционной дисциплине?! – разозлился этот товарищ в кожанке и хлопнул револьвером об стол, – я вот тебе щас пущу пулю в лоб и враз у тебя грамотности-то прибавится!

Он бы и пустил, не впервой ведь. Что она могла сделать? Сказала «еду», взяла мандат и верхом на лошади поехала по деревням. Но была с умом, поэтому приехала она в первую деревню, нашла самого знающего крестьянина и попросила, чтобы он ей объяснил, что надо в это время года делать? Какие полевые работы? Что, когда и как сажать и прочие премудрости сельского дела. Всё в книжечку записала и поехала в другую деревню. Там собрала мужиков и уже, как заправский агроном, стала давать им указания: что и как в поле делать, что и как сажать, и так далее. Удивлялись мужики – городская, а ведь как всё доподлинно знает! Так целый год и проработала агрономом, пока не отпустили.

Другой случай был пострашнее. К концу 38-го мой дедушка уж целый год как был на свободе и только-только в себя начал приходить после лагеря. А надо сказать, что бабушка в молодости была очень собой хороша. Люди говорили, что похожа она на грузинскую княжну: высокая, стройная, с вороньими вьющимися волосами и большими карими глазами. Да и вела себя соответственно, по-княжески. Многие на неё заглядывалась и на беду приглянулась она и местному уполномоченному НКВД. Стал он к ней подъезжать и делать всякие недвусмысленные предложения. Но она ему прямо сказала: «Отвали и не приставай. У меня муж есть и никто кроме него мне не нужен». На что уполномоченный так язвительно ей ответил: «Ну, твой муж – моя забота, с ним-то мы быстренько управимся». И той-же ночью за дедушкой пришли, допросили с пристрастием и дали десятку по 58-й статье. Затем отправили его по этапу в Якутск – самое холодное место на этой планете. После этого бабушка подкараулила в подъезде того самого НКВДешника, своей железной рукой взяла его за горло, к стене придавила и в ухо прошипела: «Мужа моего в ад отправил, сам за ним и пойдешь». Потом сделала нечто в те годы немыслимое и смертельно опасное. Оставила с соседями детей – мою будущую мать и её брата, и поехала в Москву на приём к Калинину жаловаться на НКВД. На удивление, Калинин её принял, выслушал и сказал, что разберутся. Непонятно, то ли действительно Калинин помог, но вернее всего удачно подоспели перемены и чистки, которые повёл Берия после снятия Ежова. Этого негодяя уполномоченного вскоре арестовали и расстреляли, а дедушку через полгода выпустили. Вернулся он из Якутии домой совсем обмороженный, долго и тяжело болел, а когда с фронта похоронка на сына пришла, умер не дожив до 54-х лет.

Теперь вернёмся к нашей теме. Вот моя мать и решила послать мою бывалую бабушку на выступление Мессинга, надеясь, что при Николае она такого видеть не могла и он её хоть чем-то сможет удивить. Поехали мы с ней вдвоём на концерт. На улице у входа в филармонию стояла толпа, искали лишнего билетика – дело совершенно безнадёжное. Мы прошли в зал, уселись на свои места в пятом ряду и представление началось.

На сцену вышла сухощавая дама с невыразительным лицом. Это была ассистентка Мессинга Валентина Иосифовна Ивановская. Как было предписано Госконцертом, чтобы не дай Бог кто-то не заподозрил здесь сверх-естественные силы, она вначале произнесла речь о том, что все последующие «психологические опыты» вполне объяснимы современной материалистической наукой в соответствии с учением Маркса и Энгельса. Она также сказала, что зрители из зала могут задавать артисту любые задания на записках, а выбранное жюри на сцене подтвердит, так ли Мессинг всё сделал. Были и небольшие ограничения, например, ему нельзя давать задания что-то написать. После этого вступления, из зрителей набрали человек пять жюри, которые заняли свои места на сцене и наконец под бурные аплодисменты вышел сам маг. Это был невысокий человек, лет под 70, с морщинистым лицом и густыми вьющимися, как проволока, седыми волосами. Вид и него был какой-то нервный, взвинченный. Перед началом опытов он решил сам поговорить о своих способностях, о чтении мыслей, предсказаниях будущего, телепатии и прочих эзотерических материях, не слишком соответствуя марксизму-энгельсизму, как перед этим обещала Ивановская. Говорил он с сильным акцентом, который явно был от идиша, языка его юности. Свою речь он пересыпал множеством латинских изречений и поговорок, вероятно, чтобы придать ей некий аромат научности. Вдоволь наговорившись, он начал с вои «опыты».

Мне это всё было ужасно интересно. Лишь год назад я получил диплом радиоинженера и работал в медицинской лаборатории, изучал физиологию, восточную медицину, и среди прочих научных вещей увлекался биокибернетикой, моделями мозга и тому подобными футуристическими в те годы вещами. Естественно, я тоже написал записку и передал её на сцену.

Моё задание было такое: «Подойти в зале к пятому ряду, место 17. У сидящей там пожилой женщины (моя бабушка) взять сумку, оттуда достать два карандаша, красный и синий, и записную книжку. Красный карандаш поднять, показать залу и положить обратно в сумку, сумку отдать этой женщине. Синий карандаш и записную книжку принести на сцену, положить на стол, открыть книжку на странице 17 и синим карандашом написать латинскую поговорку «errare humanum est” (человеку свойственно ошибаться), вырвать эту страницу и отдать рыжей девушке в жюри».

Когда задания были собраны, кто-то из жюри наугад выбирал записку и вызывал из зала её автора. Мессинг требовал, чтобы этот человек-индуктор брал его за запястье и мысленно давал команды, что делать. Он довольно точно всё выполнял, a жюри подтверждало, что так и было написано. Техника его работы была для меня довольно понятна. Он обладал чрезвычайно высокой чувствительностью к о кружающей среде. Когда индуктор давал мысленные команды, его собственное тело на это как-то реагировало. Непроизвольные движения тела индуктора, малейшие изменения дыхания, ритма сердца, вероятно даже какие-то запахи Мессинг очень чётко чувствовал и верил, что этим читает чужие мысли. Обычные люди этого не замечают, но он такие вещи воспринимал очень хорошо, хотя для него это всё было на подсознательном уровне. Он мог бы все задания выполнять и без того, чтобы индуктор держал его за руку, но это сильно упрощало его работу. Много позже, когда мы с ним проводили опыты, я втайне от него намеренно имитировал реакции моего тела – как бы непроизвольно слегка задерживал дыхание, чуть напрягал мышцы рук и лица, делал лёгкие движения головой, глазами, губами. Я всегда этим вводил его в заблуждение и заставлял делать то, что я хотел, а он верил, будто у меня с ним удивительно сильная мысленная связь. Так что никакой мистики в его «чтении мыслей» я не видел ни тогда на концерте, ни позже. Впоследствии, я делал подобные опыты и с другими артистами его жанра, например со Львом Бендиткисом, и всегда с тем же успехом.

Когда назвали моё имя, я вышел на сцену, взял Мессинга за правое запястье и мы начали опыт. Он нервно и беспорядочно дёргал мою руку в разные стороны и кричал: «Крепче! Держите мою руку крепче! Думайте, думайте сильнее!» Я понял, что этим он не столько возбуждает себя, сколько пытается взвинтить меня и сделать мои непроизвольные реакции более свободными, чтобы он мог их легче воспринимать. Я послушно сконцентрировался на моём задании и не делал ни малейших попыток сбить его с толку – всё же филармония это место для развлечений, а не для серьёзных экспериментов. Тяжело дыша, от потащил меня в зал, нашёл там мою бабушку и сделал всё, что я ему мысленно командовал. Но когда мы вернулись на сцену и он нашёл в книжке страницу 17 и стал рывками водить синим карандашом по странице, наступил сбой. Он нервничал, дёргал мою руку во все стороны, чертил беспорядочные линии, лицо его покраснело, он тяжело дышал, пот струился по его лбу, но ничего написать он не мог. Вдруг я вспомнил, как его ассистентка предупреждала, что нельзя давать задания писать. Я понял свою ошибку и мне стало ужасно неловко, что я его так подвёл. Тогда я решил ему помочь и стал аккуратно, как бы непроизвольно, направлять его руку в нужные направления, чтобы он мог вывести на бумаге латинские буквы. Почувствовав это, он перестал дёргаться, удивлённо взглянул на меня и стал послушно следовать моей руке. Однако я увидел, что таким образом написать не получится, отпустил его руку и громко сказал, что останавливаю опыт и хочу обратиться к залу.

Я вышел на просцениум и сказал:

– Я признаюсь, что дал неправильное задание – я просил написать по латыни «человеку свойственно ошибаться». Это моя ошибка, и я прошу прощения. Однако, Вольф Григорьевич эту фразу хоть и не написал, но произнес её перед началом опыта.

Во время представления Мессинг действительно произносил много латинских поговорок, в том числе и эту. Зрители бурно зааплодировали, он поклонился, ужасно довольный, но когда я хотел вернуться на своё место в зале, остановил меня, взял за руку и сказал, обращаясь к публике:

– Я вам хочу что-то рассказать, что я чувствую, про этого молодого человека и его матушку, которая сидит в зале в пятом ряду.

Он принял мою бабушку за мою мать. Не слишком-то хорошо для такого знаменитого ясновидца. Много позже при встречах, в письмах и по телефону он передавал приветы моей «матушке», а мне всегда было неловко его поправлять. Он продолжал:

– Эта мужественная женщина прожила трудную жизнь, была не раз на краю смерти, но умом и отвагой всегда умудрялась победить. Она потеряла на войне сына и мужа, много и тяжело работала и несмотря на свой оптимизм, стала большим скептиком. Думаю, она подтвердит, что я про неё сказал только правду.

Бабка была вся красная от удовольствия и смущения. Таких слов про себя она раньше не слыхала. Даже при Николае. Она встала, поклонилась во все стороны, зал аплодировал, а Мессинг продолжал, держа меня за руку:

– А вот этот молодой человек, её сын, обладает способностями, сравнимыми только с моими собственными. Я чувствую, что это мой самый лучший индуктор.

Это уж была полная фантазия – я совершенно не обладал его талантами. Скорее всего, он принял моё желание помочь за мысленную взаимосвязь между ним и мной. На выступлениях люди часто пытались поймать его на ошибках, а не помогать. А когда кто-то ему стал помогать, он этому не поверил и решил, что это ничто иное, как сильная мысленная связь. Он наговорил про меня много лестных вещей, которые я уж и не помню. Но одна фраза всех удивила:

– И ещё! Я вижу его будущее. Пройдёт примерно десять лет и этот молодой человек уедет далеко-далеко, увидит много разных стран и жизнь его сильно изменится.

В 68-м году для простого жителя СССР, вроде меня, даже разок съездить заграницу, не то что – во «много стран», было несбыточной мечтой. Поэтому весь зал, и я в том числе, приняли этот пассаж, за комплимент, но не более – поди проверь! Однако так и произошло. Через 9 лет я уехал из СССР и на сегодняшний день побывал уже в 50 странах. Я поблагодарил его за добрые слова и когда направился на своё место, он мне шепнул:

– Пожалуйста, после концерта зайдите ко мне, мне надо с вами поговорить.

Когда представление закончилось, я отвёл бабушку на улицу и просил меня подождать. Около неё сразу же собралась небольшая толпа – спрашивали, правду ли Мессинг про неё говорил? Тем временем я пошёл за кулисы, где вокруг уставшего артиста собрались какие-то женщины с детьми, явно нездорового вида. Они, вероятно, считали его божьим человеком и просили, чтобы он возложил свои магические руки на головы их болящих чад. Мессинг молча так и делал, под присмотром его верного стража – Ивановской, которая зорко следила, чтобы его ненароком не толкнули или как-то ещё не обидели. Я ждал пока он от них отделается. Потом он меня увидел и уволок в дальний угол, подальше от всех. Мы уселись и он сказал:

– Вы сами не понимаете, но у вас есть талант медиума. Вам надо над собой работать. Я вам буду помогать и вы многого добьётесь. Я вам пришлю свою фотографию и вы, глядя на неё, будете мне посылать мысленные сообщения. Мы будем общаться мысленно. Дайте мне ваш адрес. Как вас зовут?

– Яша Фрейдин.

Услышав моё имя, Мессинг неожиданно пришёл в невероятное возбуждение, он вскочил со стула и закричал:

– Что вы сказали?! Фрейдин?! Не может быть! Это судьба! Я так и знал! Я с самого начала это почувствовал, когда вы поднялись на сцену! О, это судьба! Я знал!

– Я не понимаю, какая судьба? Что вы знали?

– Имя! Имя! Я вам сейчас всё объясню. Когда я был совсем молодой, я два года жил в Вене и встречался с великим Зигмундом Фрейдом. Я приходил к нему домой, мы делали много опытов. В те годы это был мой самый лучший индуктор. Мало того, это был мой учитель! И вдруг сейчас, через много лет – вы! Там был Фрейд, здесь Фрейдин – мой лучший индуктор! Это знак свыше, это судьба! Это цепочка через годы: он – я – вы. Он был мой учитель, а вы будете мой ученик! Теперь вы понимаете, что это судьба?

Было ясно, что совпадение имён для этого мистика имело символический смысл и переубеждать его я не стал. Да и не смог бы. Я кивал и соглашался. Он продолжал:

– Мы с вами будем делать опыты по телепатии. Когда вы получите мой снимок, каждый день ровно в 3 часа дня внимательно смотрите на него, думайте обо мне и мысленно передавайте мне какое-то сообщение. Где бы я не находился, в это же время тоже буду думать о вас. Когда я получу ваше мысленное послание, напишу вам письмо, чтобы вы сравнили и мне написали. Хорошо?

Мне такой опыт не казался чистым и серьёзным, но до науки ли тут было? Мне было забавно и интересно пообщаться с таким необычным человеком и потому у меня не было ни малейшего желания с ним спорить. Пусть будет, как он хочет. Попробуем.

Подошла Ивановская и строго мне сказала:

– Вольф Григорьевич устал, ему надо отдыхать. До свидания.

Я написал в его записную книжку свой адрес и телефон, мы тепло попрощались и я ушёл. Он крикнул мне вдогонку:

– Передайте привет вашей матушке!

Дней через десять, я получил от Мессинга письмо из Воркуты, где он был на гастролях. В конверт была вложена эта фотография. На её обратной стороне была многозначительная надпись: «Яков, мысленно я с вами». Письмо было написано женским почерком. Скорее всего, писала Ивановская под его диктовку. В письме он давал мне подробные указания, как проводить с ним телепатические опыты, а в конце приписал: «Я хочу, чтобы вы были уверены в своих способностях, я их вижу, чувствую и верю в них. Передайте привет вашей матушке».

Как он и хотел, в следующую среду, в 3 часа дня я пошёл в городской парк и уселся на скамейку, держа в руках его фотографию. Решил быть по отношению к нему предельно честным. Была поздняя весна, снег уже стаял. По дорожкам ходили голуби и среди них под присмотром своей мамаши бегал малыш в синей вязаной шапочке. Я подумал – пусть это и будет моим объектом. Я смотрел то на фото, то на малыша и совершенно точно следовал инструкциям. Но, разумеется, ничего не вышло. Через неделю я получил от Вольфа Григорьевича письмо, где он писал, что мысленно видел, как я смотрю на свои наручные часы, а о малыше и голубях там не было ни слова. Мне было неловко, хотя я и был уверен, что ничего не получится. Я ответил ему весьма туманно и ободряюще. Вскоре я прилетел в Москву и позвонил ему по-телефону. Он оказался дома, позвал меня в гости и мы встретились. Так мы с ним пери одически виделись в последующие лет пять, когда я бывал в Москве, а он в те дни не уезжал на гастроли.

В один из моих приездов, мы с ним сидели на кухне за столом в его маленькой квартире на Новопесчаной улице, что недалеко от Ленинградского Проспекта. Пили чай с малиновым вареньем, а он при этом ещё непрерывно курил папиросы «Казбек». Он вообще много курил и мне кажется это и было причиной его сосудистой болезни ног и смерти в 1974 году. Угощала нас Ираида Михайловна, сестра его покойной жены. Ираида была дамой властной, суровой и старалась управлять всей жизнью Вольфа Григорьевича. Возражений она не терпела. В быту Мессинг был человек мягкий, уступчивый и конфликтовать с ней не хотел. К телефону он сам никогда не подходил, трубку брала она, а потому я старался быть с ней повежливее, иначе к нему она бы меня не подпускала. Когда мы с ним беседовали, она порой комментировала и вставляла в разговор своё мнение. Мы только кивали, и вежливо поддакивали, чтобы её не дразнить. Однажды я его спросил:

– Вольф Григорьевич, я прочел в журнале ваши воспоминания и многое мне там непонятно. Какие-то совершенно невероятные истории. Вот скажите, было такое, как вы ребёнком внушили кондуктору в поезде, что кусочек газеты это билет, а он поверил? А может вы ничего и не внушили, а просто вид у вас был жалостный и несчастный, и добрый кондуктор пожалел нищего мальчика под лавкой? Я думаю это более реальное объяснение, чем внушение. Или вот совсем уж странно – как вы без пропуска прошли сначала в Кремль, а потом в кабинет к Сталину, а он на это только удивился. Никак не могу в это поверить! Да если бы такое было, вам бы после этого и минуту не прожить! Он бы вас немедленно уничтожил! Разве это могло быть на самом деле?

Он помолчал, а потом ответил:

– Что вам сказать… Я ведь эти воспоминания сам не писал. Мне по-русски вообще трудно писать. Был другой человек, ловкий, с хорошей фантазией. Он говорил, что публике нравятся такие истории, вот и написал. Я возражать не стал – для моих «психологических опытов» нужна реклама. Немножко мистики и чудес в моей работе даже хорошо…

– Но ведь люди верят этому…

– Верят, верят. Люди всему верят, если хотят. Что поделать, человеческая природа. Им так интереснее жить. Но я таких вещей сам никогда не говорю и Валечке не разрешаю со сцены говорить. Никого я не обманываю, делаю, что умею, а на чужой роток ведь не накинешь платок… Пусть себе говорят…

Через много лет я прочитал слова, сказанные про П. Т. Барнума, американского циркового бизнесмена: «There's a sucker born every minute “, что в вольном русском переводе значит “На наш век простаков хватит”. Так что все при деле: жулики врут, а простаки верят. Как сказал поэт: «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!” Все эти невероятные истории про Мессинга и его чудеса, которые в наши дне обсасываются в бумажной и электронной макулатуре, никакого отношения к реальности не имеют и винить Вольфа Григорьевича в этом не стоит.

В другой раз, приехав в Москву, я, как обычно, позвонил Мессингу. Он сказал, что вечером дома его не будет и предложил встретиться в вестибюле гостиницы «Россия», где у него назначена другая встреча. Эта огромная гостиница в те годы располагалась около Красной Площади. Когда я туда пришёл, сразу увидел в центре зала Мессинга с папиросой в руке, стоящим рядом с каким-то коротеньким человеком лет сорока пяти, округлых форм и взъерошенной бородёнкой на толстых щёчках. Я подошел и Мессинг меня представил, как человека научного и своего «лучшего индуктора». Потом добавил, что я могу тому оказаться полезным, так как, по его словам, разбираюсь в технике «чтения мыслей». Толстячка он представил просто – Юлик. Тот нетерпеливо переминался с ноги на ногу и сказал:

– Вольф Григорьич, у меня что-то в горле пересохло. Я так не могу. Я сбегаю за пивком, а?

– Ну иди, иди, Юлик, мы тут тебя подождём с моим юным другом, – с улыбкой сказал Мессинг, и тот сразу умчался.

– Кто это такой? – спросил я.

– О, это довольно известная личность. Писатель и вообще ловкий и юркий человек. Называет себя Семёновым, но это у него псевдоним. Вот только если не выпьет, ничего делать не может…

– А что он от вас хочет? Мне кажется, он неспроста вокруг вас крутится.

– Я знаю, да он и не скрывает. Он пишет книгу про какого-то советского шпиона в тылу у Гитлера. Он мне рассказывал сюжет. Придумано всё интересно, но уж очень наивно. Сказки для взрослых. Хочет сделать, чтобы у этого шпиона были мои способности, чтобы он мог читал мысли Гитлера и всех других немцев и затем по радио всё передавать в Москву. Вот Юлик и ходит ко мне, чтобы я ему объяснил, как это можно видеть человека насквозь и читать его мысли, как книгу. Я ему сказал, что познакомлю с вами, вы эту механику ему лучше сможете рассказать, по научному… А мне легче показать, чем объяснять…

Когда Семёнов вернулся, уже совсем разогретый, и принёс нам по бутылке пива, Вольф Григорьевич ему сказал чтобы он меня спросил, что его интересует, и я объясню. Но Семёнов был уже слишком набравшись и соображал плохо. Он обещал, что будет мне звонить и записал мой телефон. Однако он так никогда не позвонил и больше я с ним не встречался. Где-то через год после выхода его книги «Семнадцать Мгновений Весны» я её прочитал, но в главном герое Исаеве-Штирлице абсолютно ничего от Мессинга не нашёл. Когда мы снова увиделись, я это Вольфу Григорьевичу сказал. Он вдохнул и ответил:

– Юлик сначала это всё написал, как хотел. Но где-то там, наверху, – он поднял глаза к потолку, – ему сказали, что это мистика и для советского шпиона не годится, поэтому надо всё изменить. Он тогда переделал по другому. Ну и правильно…

Мессинг был уверен, что у него есть телепатические способности, то есть он может на расстоянии читать чужие мысли или даже заставлять человека что-то делать против его воли и любил про это поговорить. Так что сказки, придуманные его биографом, родились всё же не на пустом месте.

Он просил меня делать опыты, чтобы подтвердить его способности. Я к телепатии всегда относился более, чем скептически по той простой причине, что никогда не видел ни одного аккуратно поставленного опыта и доказательства её существования. Я знал, что Мессинг в это верит, а там, где есть вера, логике делать нечего. Поэтому, чтобы его не огорчать, мы иногда проводили с ним «опыты», хотя с моей точки зрения, это была скорее забава, чем наука. Когда мы были с ним в одной комнате, всё получалось прекрасно – Мессинг обладал совершенно звериными чутьём и инстинктом. Иногда действительно казалось, что он читал мои мысли. Но на расстоянии, когда он меня не видел и не слышал, ничего не работало. Он тогда расстраивался, но всегда находил этому удобные объяснения: что-то помешало, плохая погода, не смог собраться, и так далее. Иногда мы делали опыты у него дома, иногда недалеко в парке. Он любил предсказывать моё будущее. По прошествии многих лет, что-то действительно сбылось, что-то нет.

Как-то вечером мы расстались и я улетел домой ночным рейсом. На следующее утро в свердловском медицинском институте должна была быть лекция профессора психиатрии Зорина (настоящая фамилия его была менее звучная – Перекупко) о психологии, парапсихологии и телепатии. Я никак не хотел эту лекцию пропустить и несмотря на сонливость после ночи в пути, сидел на галёрке аудитории и слушал. Зорин рассказывал довольно интересно про экстрасенсорное восприятие, и я был рад, что пришёл. В конце лекции он сказал: «Самым известным человеком, обладающим невероятной восприимчивостью всех органов чувств, был недавно умерший Вольф Мессинг».

Я оторопел – как это умерший? Ведь только вчера вечером мы с ним пили чай с малиновым варением и даже делали кое-какие опыты. Может что-то случилось этой ночью пока я летел домой? Сразу после лекции я помчался на почтамт звонить по телефону ему домой – в те годы междугородний разговор надо было заказывать на переговорном пункте. Когда нас соединили, трубку, как всегда, взяла Ираида Михайловна. Я назвал себя и она его позвала. Я едва успел поздороваться, как, не дав мне произнести больше ни слова, Мессинг закричал в трубку:

– Что это вы с утра звоните? Я и так знаю, что вы долетели благополучно. Я чувствую вы волнуетесь! И напрасно! Если вам сказали, что я умер – не верьте этому. Я жив и даже здоров. Вот только ноги болят. Всё в порядке, до свидания.

И повесил трубку. Он что, за две тысячи километров действительно читал мои мысли? Или по моему голосу в трёх словах «Здравствуйте, Вольф Григорьевич» сразу догадался, что у меня на уме?

Удивительный был человек.

 

Панацея

Это рассказ на около-медицинскую тему. Никаких советов о здоровье тут не будет, просто я расскажу несколько коротких историй из не столь далёкого прошлого, когда мне пришлось заниматься медицинскими приборами. В советские времена номенклатура лечилась в клиниках 4-го Главного Управления Минздрава, в обиходе известных как «кремлёвские больницы». С идейно-политической точки зрения врачи и медсёстры там были просто замечательные – все члены партии, преданные делу Ленина и Ко, и т. д. У них было только два недостатка – не умели ставить диагноз и плохо лечили. А в остальном – без сучка и задоринки. Поэтому если у большого начальника была серьёзная проблема со здоровьем, на консультацию приглашали врачей из обычных больниц, так как у них были опыт и знания. Тело ведь, что у номенклатурного бонзы, что у беспартийного работяги действует по тем же законам биологии. Ну а если не считать врачей и медсестёр, все остальное в кремлёвках было действительно замечательное: хорошее питание, светлые палаты на одного или двух человек, импортные медицинские приборы и лекарства. Власть на себя валюты не жалела.

В начале 70-х годов прошлого века я работал в электронной лаборатории медицинского НИИ. К кремлёвкам мы никакого отношения не имели, и все приборы у нас были совкового производства или, как их называли дурацким словом – «отечественные». Один раз меня чуть с работы не выгнали, когда на общем собрании НИИ партийный секретарь института с пафосом сказ ала, что «отечественные приборы – отличные!», а я с места добавил: «от хороших».

Чтобы понятнее было, что такое «отечественные» медицинские приборы, вот такой случай. Нам для исследований понадобился электроэнцефалограф. Если кто не знает, это пробор для записи биопотенциалов мозга с поверхности головы. Мы его заказали на Львовском заводе медицинских приборов и через пару недель получили и распаковали машину с самописцами величиной с маленький письменный стол. Зарядили в него рулон специальной бумаги, и я решил сначала испытать эту машину на себе. Лаборантка наклеила мне на голову меж волос с дюжину маленьких электродов – металлических пластинок величиной с кнопку. Потом мы их проводами подцепили к этой машине, я сел на табуретку и мы этот пробор включили чтобы посмотреть, как он запишет биопотенциалы с моей головы. Лаборантка щёлкнула тумблером и меня, словно кувалдой по голове, как саданёт! Свет в глазах померк, я на какой-то миг потерял сознание и, на моё счастье, упал с табуретки на пол. Почему на счастье? Да потому, что электроды от головы сразу отодрались и я скоро пришёл в себя. А не то или убило бы, или сделало меня идиотом, и этот рассказ я бы написать не смог, или написал бы его по-идиотски. Стали мы проверять, что там не в порядке в этом приборе, и оказалось, что на электродах, которые к моей голове были приклеены, напряжение – 220 вольт, как в сети! Вполне достаточно чтобы убить человека. Мы решили эту машину разобрать и проверить, в чём дело. Причину нашли быстро – внутри, прямо на входном усилителе, лежала отвёртка, которая замыкала его контакты на голый провод питания, что шёл к розетке. Кто-то там во Львове на фабрике забыл её внутри, да и сама конструкция была сделана безграмотно. Вот такое чудное качество было у «отечественных» медицинских приборов. Да и что удивляться? Медицинским приборам внимания не уделяли, денег не выделяли, и в эту промышленность в основном шли работать далеко не лучшие инженеры и рабочие.

Разумеется, в кремлёвках с пациентами обращались бережнее и воздействию «отечественной» техники их не подвергали.

Однажды меня вызвал директор нашего НИИ. В его кабинете сидела дама приятная во всех отношениях. Она сказала, что служит главврачом кремлёвки и у них сломался японский электрокардиограф. Но вот незадача – их техники не знают, с чем этот прибор едят, вот потому она пришла в наш НИИ и очень надеется, что мы разберёмся и починим эту машину. Тут меня зло разобрало – нас пользуют на «отечественном» барахле, а для них – японские приборы. Шиш вам! Но в глаза, конечно, сказать этого не мог, а то в этот раз точно погнали бы в шею, и обещал взглянуть. Разобрался (мне очень было интересно посмотреть на японский прибор изнутри) и говорю – там сгорела одна японская деталь, у нас таких нет и починить можно только в Японии. Соврал, конечно. Эта приятная во всех отношениях дама спрашивает: «А что же нам делать?». Я тогда ей предложил ужасное решение: «А вы купите отечественный кардиограф и с починкой проблем не будет».

Она только презрительно хмыкнула и ушла.

В СССР жизнь рядовых пациентов вообще ничего не стоила и порой использовали их, как морских свинок. Кому везло – выживали. Разумеется, всё было не так жестоко, как у доктора Менгеле в Освенциме, но идея использовать людей для медицинских опытов без их согласия была та же. Вот такой пример. Как-то раз я с моим научным руководителем профессором В. В. Розенблатом был на конференции в Москве. Он мне сказал, что его пригласил в гости академик Е. Б. Бабский (вот чудная фамилия, да ещё с такими инициалами!). Профессор был совершенно слепой, сам поехать не мог и позвал меня с собой – как поводыря и технического советника. Ему было интересно поговорить с академиком о специальной радио-пилюле, которую пациент мог проглотить, и она из желудка и кишечника потом передавала по радио кислотность, давление и температуру. Мы приехали в его роскошную, как мне тогда показалось, квартиру на Кутузовском Проспекте. Бабский нас угощал чаем с коржиками и подробно рассказывал про эти чудные пилюли, которые разрабатывались под его руководством. Я его спросил:

– Евгений Борисович, а корпус у этих пилюль не разваливается в животе у пациента? Там ведь жутко агрессивная среда.

А он мне отвечает:

– Да, верно, корпуса у нас пока не прочные. Это наша главная проблема. Мы радио-пилюли испытываем на солдатах в Ленинградской Военно-Медицинской академии. Бывает, что в желудке корпус распадается. Вот в прошлом месяце мы двух солдат потеряли. Прободение было, не успели остановить кровотечение. Но ничего, постепенно отладим…

* * *

Чтобы помогать людям, которые в «кремлёвку» попасть не могли и не имели доступа к заграничным лекарствам, мы старались придумать что-то стоящее, простое и недорогое. Одним таким решением было объединить технику с народной медициной. Я в те годы увлёкся китайским иглоукалыванием и придумал специальный стимулятор, который назвал «электроукалыватель». Там были махонькие контакты с проводочками и электронная машинка-стимулятор, величиной с карманный радиоприёмник. Контакты я приклеивал лейкопластырем на кожу пациента в те самые точки, которые китайцы используют для иглоукалывания, включал эту машинку и минут 15-20 через точки пропускал ток. Не надо было ни иголок, ни опыта их вкалывания. Но, конечно, надо было знать места на теле, где эти контакты ставить и против каких болезней. Я изучил китайские карты точек и меридиан на теле и их отношения к органам и болезням. А ещё я выучил французский вариант, где все чувствительные точки были на ухе. Так что стимулировать можно было по разном методам. Вскоре я научил этому искусству некоторых врачей из нашего НИИ и дело пошло. Результаты были хорошие, многим мы помогали и думали, как же эту практику расширить. Но…

Но пришло время мне из Союза эмигрировать, и я решил эту машинку взять с собой. Чтобы на таможне не отобрали, я всю схему запихал в корпус «отечественного» радиоприёмника «Кварц» из которого предварительно вытащил и выкинул его родные внутренности. Я полагал, что на таможне не поймут, что это скорлупа с другой начинкой. Так и получилось, ширпотребовские приёмники свободно за бугор выпускали, и я смог провезти в Вену свой электро-укалыватель.

Вышло так, что мы эмиграцию проходили в Вене, а не в Риме, как многие эмигранты в те годы. Сняли там квартиру, где поселились на 5 месяцев, пока не получили визы в США. Хотя благотворительные фонды нам помогали и в угрожающих жизни случаях за лечение платили, но с более рутинными болячками это всегда была проблема и с врачами, и с лекарствами, да и по-немецки мало кто из эмигрантов мог говорить. Вот тут моя электрическая машинка оказалась кстати. Я стал пользовать (разумеется бесплатно) многих своих венских знакомых – кого от головной боли, кого от радикулита, кого от взвинченных нервов. Болезней, против которых мой электро-укалыватель помогал, было много, хотя это, разумеется, была не панацея. О моём электрическом врачевании пошла молва, и довольно скоро у меня от пациентов отбоя не было. Не всех, конечно, излечивал, но помогало многим.

Хотя с тех пор прошло много лет, я уверен, эмигранты старшего поколения, у которых в те годы были венские «каникулы», помнят имя «Мадам Беттина». Эта жительница австрийской столицы была большой пройдохой, что у неё на лице было написано весьма ясно. Она владела несколькими дешёвыми гостиницами и сетью комиссионных и антикварных магазинов. Жила она без мужа, с дочкой – анемичной и нервной девицей лет шестнадцати. У Мадам Беттины и её дочки были феноменальные лингвистические таланты – говорили они на многих языках, поэтому свободно общались с беженцами из СССР, Польши, Болгарии, Венгрии, Румынии – отовсюду. Хотя богатство Мадам Беттины явно шло на миллионы, она и дочка ходили в дешёвой одежде, косметикой не пользовались и вид у них был такой задрипанный, что хотелось подать им милостыню.

Когда через Вену потёк поток эмигрантов, мадам Беттина заключила контракты с разными благотворительными фондами на временное поселение транзитных беженцев в её гостиницах. Людской поток шёл через беттинины владения, а деньги из фондов текли в её карман. Но этого ей было мало. Скряга быстро сообразила, что эмигранты везут с собой какие-то вещи и не прочь бы их продать. Советская таможня ничего особо ценного не пропускала, но ведь любая мелочь может найти своего покупателя. Потому она у эмигрантов сама или через подставных лиц скупала за бесценок палехские шкатулки, хохломские деревянные ложки, значки с ленинским профилем, самовары, чёрную икру, фотоаппараты. Брала всё, что только могла, а потом продавала эти вещи через свои магазины. Но был и другой товар, на котором она могла делать деньги – человеческие таланты. Например, узнавала она, что в Вену приехал иммигрант-художник. Она ему приносила холст, краски, кисти и говорила: «Что тебе сидеть без дела, вот рисуй картину, делай себе рекламу». Он, конечно с радостью брался за работу, надеясь, что это принесёт ему заказы. Когда было готово, она картину у него забирала и выставляла на продажу в своём магазине, а ему ничего не платила – хватит с него и удовольствия от занятием любимым делом. Если приезжала портниха, Беттина ей заказывала пошить одежду, приезжал столяр – пусть изготовит хоть полочку. Всё потом шло на продажу и никогда она мастерам за работу не платила, оставляя их с надеждой, что потом будут денежные заказы. Так она обдуривала человека только один раз – никто для неё за бесплатно вторично работать не хотел, но ей и не надо было. Обманутые вскоре разъезжались из Вены в разные страны, свеженькие приезжали. Людская река текла непрерывно, а с ней и деньги в беттинины закрома. У неё выработалась какая-то непреодолимая тяга поиметь разок с каждого – неважно что, неважно как, неважно сколько. Хоть один шиллинг, но поиметь!

Неудивительно, что вскоре она пронюхала про моё электроукалывание. Я в то время уже жил не в её гостинице, а снимали мы с женой в городе квартиру недалеко от Ринга. Однажды у меня дома зазвонил телефон и я услышал голос Мадам Беттины:

– Мне надо с тобой поговорить по важному делу, можно я зайду сегодня вечером?

Хотя к тому времени я и был наслышан о её тяге с каждого поиметь, но понять не мог, с меня-то ей какая польза? Что за «важное дело» она ко мне могла иметь? Ничего мало-мальски ценного мы с собой не везли. Всего-то багажа у нас было три чемодана, два из которых были забиты научными книгами и нотами для скрипки. Но всё же ответил, что буду её ждать, и вечером она явилась вместе со своей насупленной дочкой. Моя жена приготовила для гостей чай, и мы их пригласили к столу. Запихивая дармовое печенье за обе щеки, Мадам Беттина быстро перешла к делу:

– Мне говорили, что ты каким-то прибором многих лечишь от разных болезней. Вот полечи меня и мою дочку.

Я несколько опешил. Ей-то зачем нужны мои электрические «примочки»? У неё, что, денег нет на врачей? Поэтому ответил:

– Мадам Беттина, я ведь не врач. Я, как могу, помогаю нищим эмигрантам. Вам почему к настоящему доктору не пойти, если что-то болит? В Австрии чудная медицина.

– Ой, что эти врачи в моих болезнях понимают! Только деньги высасывают, а пользы от них никакой. А ты, я слыхала, лечишь то, что как раз мне надо.

– А что с вами? Чем вы болеете?

– Жру я много. Как минута свободная выскочит – сразу бегу к холодильнику. Ночью сплю плохо, раза по три встаю, чтобы к холодильнику пойти. И ем, ем, ем, сколько влезет. Толстею от этого. Полечи меня от обжорства. А дочка моя, ну просто беда с ней, чуть что – в слёзы, на мать кричит, с мальчиками не гуляет. И её тоже полечи.

Было ясно, что болезни у них обеих одного свойства – нервишки и повышенная возбудимость – как раз то, где китайско-французское стимулирование точек работает наиболее эффективно. Я хоть клятву Гиппократа не давал, но, зная, что моя машинка действительно может помочь, отказать им не мог. Сказал Беттине, что для лечения надо сеансов 7-8 и она с дочкой должны приходить ко мне домой через день в течение двух недель. Мадам страшно обрадовалась и все последующие две недели они ко мне являлись. Я им приклеивал электроды на уши, под коленями, на руки, всего точек 8-10, потом включал свою машинку и лечил по 20 минут каждую. Действительно, к исходу второй недели они обе были в заметно лучшем состоянии. Мадам радостно сообщила, что по ночам к холодильнику уже не бегает, аппетит снизился, а дочка вообще зарумянилась и, по радостным словам мамочки, стала по вечерам из дома убегать на гулянки. Я тоже был рад – всё же не зря старался…

Перед приходом Мадам Беттины на последний сеанс я на своей пишущей машинке отпечатал для неё счет за проделанную работу. Общую сумму за 8 сеансов для двух человек я указал в 1,5 тысячи шиллингов, то есть где-то около 130 долларов. Когда Мадам Беттина после сеанса уходила и уже стояла в дверях, я ей вручил эту бумагу. Она на неё взглянула и в тот момент я подумал, что всё лечение пойдёт насмарку. Мадам побледнела, глаза у неё вытаращились, челюсть затряслась и она ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть:

– Да что же это такое! Зачем это? Я ведь думала, что ты лечишь бесплатно!

– Ну да, – сказал я, – бесплатно лечу тех, у кого денег нет. А вы, Мадам Беттина, тоже нищая?

Этих слов она снести не могла.

– Я!? Нищая!? Да как ты можешь про меня такие слова говорить! Да я… да я могу вас всех… Но… Но это всё равно ужасно дорого – полторы тыщи шиллингов! Ты же не доктор, почему так много хочешь? Дай мне скидку.

– Нет, Мадам Беттина, сумма эта совсем скромная и никакой скидки не будет. Если вы не в состоянии заплатить, тогда не платите ничего. А если можете – вот счёт.

После этого начались стоны, вздохи, хватание за сердце, голову и прочие слабые части её организма. Но в конце концов она всё же открыла сумку, вынула оттуда пачку денег толщиной с телефонную книгу, повернувшись ко мне спиной отслюнявила три бумажки по 500 шиллингов и, опираясь на руку своей дочки, поплелась вниз по лестнице, вздыхая и причитая.

На следующий день я стал знаменитостью в эмигрантской среде. Впервые за всю историю третьей венской эмиграции кто-то сумел не попасться на крючок к Мадам Беттине, а даже получить с неё какие-то деньги!

 

Почему 37? (история одной статьи)

Много лет назад, в другой жизни, когда я ещё жил в СССР, был у меня замечательный друг Володя Бочков, лет на восемь меня старше. Одно время я даже был его студентом, когда учился в политехническом институте и Бочков вёл у нас курс по электронным приборам. Человек он был энергичный, подвижный, роста невысокого, после окончания института служил в авиации на космодроме Байконур. Там он имел чин лейтенанта, а потому после запуска Гагарина ему прохода не было. Обнимали, качали, автографы брали – ввиду малого роста, воинского звания и возраста принимали за космонавта. В армии схватил он неслабую дозу радиации, из-за чего постоянно мучился проблемами с пищеварением и пытался с ними бороться лечебным голоданием, впрочем, без большого успеха. Может потому судьба от пустила ему малый срок жизни, он умер лишь едва перевалив за 40. До моей эмиграции мы виделись с ним часто. Близкой родни у него не было, жил он один и для моей жены и меня стал как бы членом нашей семьи. Мы его нежно любили – это был добрый, отзывчивый и весёлый человек.

В. Г. Бочков

Бочков был невероятно изобретателен и любопытен, его интересовало всё. Особенно всё необычное. Образование у него было инженерное, но любимым предметом была биология. Часто повторял он слова Эйнштейна о том, что «Бог хитёр, но не злонамерен», а потому был уверен, что всё в природе создано красиво, гармонично и по одним и тем же законам. Хотя «Теории Всего» при его жизни не существовало (и сейчас её ещё нет), его острый взгляд всегда подмечал сходство в несхожих вещах. Наподобие Эйнштейна, он старался найти какое-то математическое уравнение, которое бы описывало широкий круг явлений и предметов. Но подход у него был свой – чисто зрительный. Он думал, что сходство внешних форм отражает сходство внутренней сути, а уравнение, которое он искал, как-то должно эту единую суть описывать. Важно для него было, чтобы уравнение это оказалось простым и красивым, ибо в конце концов, Бог не злонамерен, а Миром правят красота и гармония. Бочков всегда носил с собой толстую тетрадь, куда зарисовывал разные графики физических и химических функций, формы органов людей и животных, рисунки и обмеры раковин, рыб – всё, что попадалось ему на глаза и привлекало внимание. Однажды моя мать рассказала, что проезжая в автобусе, увидела в окне на улице промокшего под сильным дождём Бочкова, который стоял у дерева. Потоков воды он не замечал и как ребёнок счастливо смеялся при виде какого-то листочка на ветке, форма которого вероятно подтверждала его теорию о единстве и красоте законов природы.

Идеалом красоты он считал «золотое сечение» или «золотую пропорцию» – число, которое показывает, что размер самой меньшей приметной части объекта или явления относится к его целому размеру примерно, как 0,38. Или наоборот, целое относится к размеру большей части как 1,62. Иными словами, 0,38 и 1,62 это разные способы выразить то же самое отношение.

Леонардо да Винчи. Витрувиан человек

Древне-римский архитектор Витрувиус считал число 1,62 божественным или золотым, так как оно есть отношение роста человека к высоте до пупка. Витрувиус полагал, что всё созданное человеком, должно подчиняться этой пропорции и геометрически соответствовать телу человека – творению богов. Так «золотая пропорция» и стала основой классической архитектуры. Леонардо да Винчи в своём знаменитом рисунке «Витрувиан Человек» изобразил эту пропорцию. Он тоже был поклонником золотого сечения и часто использовал его в своих работах, например в «Моне Лизе». Со времён античности золотое сечение, которое описывает идеальное отношение частей, было найдено в природе в формах многих живых организмов, в спиралях раковин, ураганов и галактик. Художники постоянно его используют в картинах, скульптурах и архитектуре. После 1950, по этой же пропорции в Европе были выбраны размеры киноэкрана, как наиболее удобные для зрения. По какой-то пока непонятной причине для человеческого глаза золотая пропорция наиболее приятна и гармонична. Эта загадка и занимала ум Бочкова – почему?

Золотая пропорция в классической архитектуре и киноэкране

Естественно, в своих поисках он пришёл к красивому математическому феномену известному, как ряд Фибоначчи, названного в честь математика из Пизы начала 13 века. В этом бесконечном ряду чисел два соседних числа находятся в отношении весьма близком к золотой пропорции, то есть к 1,618 или приблизительно 1,62.

Ряд Фибоначчи это совершенно удивительное явление. Например, возьмите два произвольных числа, скажем, ваш день рождения. Пусть это будет двенадцатое апреля (12 и 4). Сложите их и получите следующее число 16. Теперь сложите два последних числа (4 и 16) и получите 20. Чтобы получить очередное число ряда продолжайте складывать два последних числа и вы получите такую бесконечную последовательность чисел, где каждое число есть сумма двух предыдущих:

12 4 16 20 36 56 92 148 240 388 628 1016 …. и так далее.

Чем дальше вы идёте в этом ряду, тем ближе отношение двух соседних чисел будет приближаться к золотой пропорции. Например, поделите 388 на 240 и вы получите 1,62. Поделите 628 на 388 и вы опять получите 1,62. Неважно с каких чисел вы начали строить ряд и какую пару соседних чисел подéлите, их отношение всегда будет 1,62 – золотая пропорция. Видимо во многих процессах в живой и неживой природе так и происходит: каждая новая часть или ступень есть сумма двух предыдущих частей или ступеней. Что-то такое работает и в нашем мозгу, когда мы воспринимаем внешний мир. Может поэтому золотое сечение в зрительных и слуховых образах как бы идеально соответствует работе мозга, резонирует с ним и потому кажется нам наиболее удобным, приятным и даже красивым? Древние греки и римляне понимали красоту золотого сечения, хотя и не могли это объяснить, а потому списывали всё на волю богов.

Бочков был этим очарован и считал, что примечательный промежуток где-то между 0,36 и 0,38, можно найти в любом природном явлении. Полагал, что уравнение, которое он искал, будет иметь экстремальную точку в районе 0,37 или 37 % от шкалы – близкое к золотому сечению 0,38. Мы с ним подолгу беседовали и я обычно играл роль скептика – меня не удовлетворяло только внешнее сходство форм, без понимания внутренней сути. Это казалось мне случайностью и я, в отличие от Бочкова, похожесть внешних форм считал недостаточной для существования какого-то общего принципа. Он огорчался моему неверию и говорил, что когда ни-будь я пойму, что он был прав – форма так просто не возникнет и красота внешняя отражает красоту внутреннюю.

* * *

Однажды, совсем независимо от наших с ним бесед, я решил разобраться с регуляцией тепла в человеческого теле. Мне это было интересно понять по моей работе с медицинскими приборами. Из книг по физиологии я знал как вырабатывается тепло в теле теплокровного животного и как оно регулируется. Непонятно было только почему в здоровом теле человека температура строго держится близко к 37°Ц, а при болезнях повышается? В медицинских книгах это или не объяснялось вовсе или давались какие-то туманные намёки на то, что стабильная температура повышает эффективность биохимических реакций, а жар помогает бороться с инфекцией.

Человек на 60 % состоит из воды и поэтому я решил, что в первую очередь надо разобраться с водой. Вода это совершенно уникальное вещество и для её нагрева нужно пропорционально больше энергии, чем для нагрева любого другого материала, то есть у неё самая большая удельная теплоёмкость. Раз так, подумал я, посмотрим как ведёт себя вода при нагревании. Я взял толстый справочник физических величин и к моему удивлению увидел, что теплоёмкость воды есть величина не постоянная, как нас учили в школе, а слегка меняется если воду нагревать от замерзания, то есть от 0°Ц до точки кипения 100°Ц. Удельная теплоёмкость сначала снижается от 1, а потом плавно опять возвращается к единице, когда вода закипает.

Модель удельной теплоёмкости воды. В нормализованной шкале (от 0 до 1) минимум всегда в точке 0,37

Для читателей, знакомых с физикой, упомяну лишь, что после долгих размышлений я пришёл к выводу, что удельная теплоёмкость воды должна зависеть от так называемой свободной энергии и описываться формулой энтропии:

c=1+k1 to lnk2 to

где температура to выражена в градусах Цельсия, а k1 and k2 это постоянные величины.

Я построил график по этой формуле, наложил его на данные теплоёмкости воды из справочника и к моему удивлению и радости они совпали совершенно точно. Тут я обратил внимание, что теплоёмкость минимальна в узком промежутке от 36 до 38 градусов Цельсия. Расчёт по формуле даёт точное значение этой температуры минимума: 36,8°Ц или примерно 37°Ц. Тут уж я совершенно оторопел – это ведь и есть идеальная температура нашего тела!

Мало того, я заметил, что на безразмерной шкале эта специальная температура равна 0,37 (принимая точку кипения воды за 1). Я об этом рассказал Бочкову и добавил, что может быть формула энтропии и есть то, что он ищет? Он радостно воскликнул, что про формулу не уверен, но его любимое число 0,37 опять себя проявило причём самым важным для жизни образом!

«А не случайное ли это совпадение?» – спросил я, а Бочков тут же со смехом процитировал Эйнштейна, который говорил, что Бог в кости не играет, то есть Миром правят не случайности. Я же в ответ припомнил комментарий по этому поводу Нильса Бора, который заметил: «Ох уж этот Эйнштейн! Он всегда знает, что хочет Бог». Однако, шутки-шутками, но с этим надо было разобраться – почему именно эта температура 37°Ц идеальна для теплокровных и почему здоровому организму важно поддерживать её с большой точностью и главное – при чём тут теплоёмкость воды?

Первый подход был ясен – теплоёмкость может меняться только если в воде при перемене температуры происходят какие-то молекулярные и зменения. Теплоёмкость это лишь внешнее проявление этих изменений, вроде как дым из трубы. Раз дым идёт, значит там хозяева что-то варят, но по дыму ведь не определить, какой будет обед. Надо было выяснять детали. Стал я про воду читать разные научные, популярные и даже спекулятивные статьи. Публикаций оказалось много, но по настоящему серьёзных почти не было. Ну там про тяжёлую воду, что используется в атомных реакторах, литература была, но вот про самую обычную питьевую воду из крана или речки – почти ничего. Но всё же кое-что новое я узнал. Оказалось, что всем знакомое сочетание молекул водорода и кислорода, то есть Н2О, совсем не такое уж простое. Важным оказалось то, что вода не есть однородная аморфная смесь молекул, как мы обычно думаем, а может имеет некоторую структуру. Когда она замёрзшая, то состоит из твёрдых ледяных кристаллов, но вот когда лёд тает эти кристаллы разваливаются и превращаются в жидкость. Однако разваливаются не все. При нагреве вода сохраняет какое-то, хотя и малое, число ледяных кристаллов, которые, как обломки айсберга, в ней плавают даже тогда, когда вода уже совсем тёплая. Оказывается, что такая талая вода очень полезна для растений в животных. Некоторые считают, что миграции китов и птиц на север для вывода потомства объясняются именем тем, что там есть талая вода, благоприятная для вывода особей. А затем весной стаи с молодняком двигаются обратно на юг, поскольку там больше пищи. Но вот если воду доводить до температуры нашего тела не от замерзания, а наоборот – охлаждая от кипения, кристаллов в ней не будет и такая вода куда менее полезна. При кипении все кристаллы разваливаются. Стало быть вода при 37°Ц может быть разной, в зависимости от того кипятили её перед этим или замораживали. От кипячёной и потом охлаждённой пользы мало.

Следующим шагом надо было понять, что за ледяные кристаллы плавают в воде? Я стал искать статьи, где можно было про это прочитать, но на русском языке ничего не нашёл. В одной публикации была ссылка на работу с интригующим названием о кристаллической структуре воды. Автором этой статьи был Нисияма Ивао. Я написал ему в Токио и через месяц он прислал мне оттиск. Статья была короткая, всего три страницы, но на японском языке. Среди моих знакомых никого, кто мог читать по-японски, найти не удалось. Думал сначала, что поможет мой тесть, в молодости проживший в Токио четыре года, но он сказал, что там говорил только по-английски и по-русски, а потому помочь не мог. Выхода у меня не было. Я купил двухтомный японо-русский словарь и принялся за работу. Решил, что если переведу все слова, смогу понять смысл статьи. Это был каторжный труд – в японском языке нет алфавита и найти какой-то иероглиф в словаре невероятно сложно. Для этого надо считать вертикальные и горизонтальные штрихи и затем по таблицам искать подходящий иероглиф и его перевод. Провозился я месяца два, японского языка не выучил, но смысл статьи всё же понял.

Оказывается, что от замерзания до кипения кристаллики воды, в зависимости от температуры, могут иметь пять разных форм, или по-научному, быть в пяти фазовых состояниях. Третья фаза от 30 до 45°Ц и есть диапазон, где теплокровные животные могут существовать. Итак, с водой я разобрался, но вот почему именно 37°Ц, то есть середина этой фазы? И снова я засел за книги и журналы. Интернета в те годы не было и я проводил массу времени в библиотеках. Из работ Лайнуса Полинга, нобелевского лауреата по химии, я узнал, что молекулы воды обволакивают белки, как шуба, и в середине третье фазы при 37°Ц форма водяных кристаллов идеально подходит к формам белковых молекул, что важно для поверхностного сцепления. Белки используют как кристаллы попавшие в кровь с водой, так и те, что формируют из воды сами.

Другие фазовые зоны воды тоже оказались биологически важными. Так середина первой зоны от 0 до 15°Ц наиболее благоприятна для весеннего пробуждения семян, а середина второй зоны от 15 до 30°Ц стимулирует размножение рыб, почвенных бактерий и насекомых. Теперь картина прояснилась и связь между водой и температурой нашего тела стала понятнее. Я поговорил с Бочковым и мы решили – теперь можно об этом написать статью в один из научных журналов.

Поскольку материала набралось много и выводы были логичны, статью я написал. Бочков в этом процессе участия не принимал – его мало интересовали публикации, да и писание не было его сильной стороной. Но поскольку именно его увлечённость золотым сечением подвели меня к уравнению энтропии, как модели теплоёмкости воды, я решил, что в статье авторами должны быть мы оба. Через пару недель всё было написано, иллюстрации готовы и я нач ал отчаянные попытки опубликовать статью в каком либо подходящем журнале Академии Наук. Однако тут возникла загвоздка. По правилам того времени любая статья в академические журналы должна была быть «представлена» каким ни-будь академиком или членкором. Поэтому я разослал копии рукописи нескольким «светилам» с просьбой дать ей зелёный ход.

Одни не ответили вообще, другие перенаправили рукопись в институты Академии. Из химических институтов приходили ответы, что эта статья биологическая и не по их тематике. Из биологических институтов советовали послать её в химический или медицинский журнал. Медицинские институты отвечали, что статья вообще не медицинская, и так далее. Никто не хотел вступать на новую и непривычную междисциплинарную территорию. Были и ответы от научных жуликов, которые прозрачно намекали, что если мы расширим число соавторов, включив их имена впереди моей и Бочкова фамилий, то шансы на публикацию возрастут. От этого мы категорически отказывались.

Так продолжалось наверное с год до апреля 1976 года, когда я наконец отправил рукопись главному редактору журнала «Экология» академику С. С. Шварцу. Его секретарша позвонила мне через неделю и сказала, что академик приглашает меня на разговор. На следующий же день после звонка я появился в его кабинете. Он встретил меня очень приветливо, всё расспросил – какое у меня образование, чем занимаюсь, почему меня заинтересовала эта тема? Потом он сказал, что наша с Бочковым статья это самая оригинальная и свежая работа, которую он видел за последние годы. Но добавил, что в рукописи есть целый ряд недочётов, связанных в основном с тем, что её писал всё же не биолог и не биохимик, а электронный инженер, да и ряд вопросов остался без ответов. Вот, говорит, возьмите птиц – у них ведь температура не 37, а где-то 40 градусов. Как это объяснить? Тем не менее сказал, что обязательно напечатает статью в своём журнале, но сначала в рукописи надо некоторые вещи изменить, дать объяснение по птицам и другим теплокровным, убрать неточности и исправить формулировки. Сказал, что сам поможет мне привести рукопись в правильный вид. Пригласил меня прийти снова и вызвал в кабинет секретаршу чтобы найти для нашей с ним работы свободное время в его плотном расписании. Ушёл я от него окрылённый – этот чудный человек не только был готов работу опубликовать, но и предложил помочь её отредактировать и, в отличие от некоторых, в соавторы не навязывался.

В тот же день, я позвонил в Таллинн своему знакомому орнитологу Пээту Хорма. Он прикреплял на спины птицам миниатюрные радиопередатчики, отпускал птиц на волю, а потом на расстоянии записывал их температуру в полёте и в гнездах. Пээт обещал прислать мне данные своих опытов. Вскоре я получил от него таблицы, из которых следовало, что в полёте температура тела птицы может доходить до 43°Ц (тепло не успевает быстро рассеиваться), но вот когда птичка спокойно спит в гнезде, её температура опускается до того же оптимума в 37°Ц. Так всё стало на места.

В назначенный день, тёплым майским утром я пришёл в Институт Экологии для встречи с академиком Шварцем. Когда я поднимался на второй этаж к его кабинету, меня поразила какая-то напряжённая обстановка. С угрюмым видом пробегали сотрудники, в коридорах стояли группы людей, о чём-то перешёптывались. Я открыл дверь приёмной и увидел секретаршу в слезах. Ещё не понимая, что тут происходит, я пробормотал, что у меня назначена встреча со Станиславом Семёновичем. Сквозь рыдание она мне ответила, что нынешней ночью академик Шварц умер. Ему было всего 57 лет.

Вместе с ним умерла и надежда опубликовать статью о температуре тела человека.

Бочков со свойственным ему оптимизмом сказал: «Не отчаивайся. Прорвёмся. Чёрт с ней, с Академией, это болото. Давай переделывай статью другими словами, для широкой публики». Мне эта идея понравилась, я рукопись укоротил, убрал специальные термины, переписал всё простым языком и отправил в научно-популярный журнал «Химия и Жизнь», что казался мне наиболее подходящим по теме. И действительно, журнал статью сразу принял, а в редакции какой-то штатный борзописец её ещё лихо обкорнал и «подправил» по своему разумению. Тем не менее, в сентябрьском выпуске журнала за 1976 год ужатая и исковерканная статья вышла под придуманным редакцией заголовком «Тепловой датчик – структура воды», что с моей точки зрения было неверно, но махать кулаками было поздно, да и ненужно. Птичка вылетела из гнезда. Это была моя единственная публикация вместе с моим другом Володей Бочковым.

 

В Арьергарде Русского Авангарда

Наш отпуск подходил к концу и в испанской столице оставалось нам провести ещё два дня. Было в Мадриде несколько мест, куда каждый приезд нам обязательно хотелось пойти, ибо там всегда было можно увидеть что-то новое и интересное. Одним из таких мест был музей Тиссен-Борнемиса или просто Тиссен – наискосок через дорогу от знаменитого музея Прадо, около которого мы как раз и гуляли по ботаническому саду. Над мадридским небом сгущалась гроза и уже накапывал дождик, намекая, что дальше будет ещё мокрее. Промокнуть в наши планы не входило и потому Тиссен через дорогу оказался очень даже кстати. Всё равно мы туда собирались.

Меня давно занимало узнать, откуда в Испании оказался музей с таким именем – мы ведь с детства знали, что Фриц Тиссен бы нацистом и королём немецкой стали. Но всё оказалось куда запутаннее, не буду здесь об этом писать, скажу только, что коллекцию картин собирал вовсе не Фриц, а его племянник Ганс. Был он банкиром, жил в Швейцарии в Лугано и с нацистами дел не имел. Его папочка Генрих, то есть фрицын брат, ещё до переезда в Швейцарию в начале прошлого века женился на венгерской баронессе Борнемиса, взял двойную фамилию и сам стал бароном. Слыл тот папочка большим гулякой и любителем выпить, а потому его слегка смущала фамилия Борнемиса, что по-венгерски значит «тот, кто вина не пьёт». Он даже шутил, что ему больше подошла бы фамилия Вицнемиса, означающая «тот, кто воды не пьёт». Но как бы то ни было, сын его Ганс получил пышное наследство, которое ещё сам приумножил. Денег у него было вдоволь, да вдобавок хороший вкус и чутьё на качество. Вот он и собрал замечательную коллекцию картин, с кульптур и гобеленов. Сначала барон хотел открыть свой музей в Лугано, но швейцарцы по природной скупости не желали раскошеливаться на музей для его коллекции, а вот испанцы сказали «хотим!», тогда он всё в Испанию перевёз и музей открыли в Мадриде. Вот туда мы и отправились.

Коллекция там действительно замечательная, но я ведь не пишу путеводитель, упомяну только, что минут десять простоял у чудного портрета Ганса Тиссена работы Люсиана Фрейда. Люсиан был внуком того самого Зигмунда Фрейда, основателя психоанализа и сейчас он один из самых, если не самый дорогой художник, отчасти потому, что у он же умер – после похорон цены сразу прыгают вверх.

Походили мы по музею, как в одном зале я увидел большую стену, завешанную картинами русского авангарда двадцатых годов прошлого века. Там были Малевич, Суэтин, Чашник, и многие другие новаторы того времени. Сейчас их работы висят во многих музеях мира, но именно вот эти картины у Тиссена мне были знакомы. Даже слишком знакомы, поскольку эти самые картины и рисунки провели полгода в гараже моего дома на восточном берегу Соединённых Штатов. А получилось это так.

* * *

До большевистского переворота в России были умные и талантливые коллекционеры искусства, вроде братьев Морозовых, или Третьякова, но после переворота коллекционирование стало невероятно сложным и даже опасным делом. Изредка в Совке появлялись полу-подпольные собиратели картин, но они или были мелкой рыбкой, либо связаны как-то с ГБ и потому их терпели. Одним таким был Георгий Костаки, советский грек. Работал он, если мне память не изменяет, в английском и канадском посольствах шофёром и завхозом. Кто знаком с советскими реалиями поймёт, на эти должности рядовой работяга попасть не мог, если он не на ГБшном поводке. Пролетарий Костаки не только собирал работы мастеров русского авангарда (что-то покупал, что-то ему дарили), но даже в самые застойные годы ездил он в Европу и Америку с лекциями по искусству. Вот такой искусствовед в штатском. Так что с ним всё менее-более ясно.

Другого коллекционера я встретил лет 40 назад в Свердловске. Фамилия у него была Чудновский. В 20-е и 30-е годы работал он в НКВД и видимо там хорошо нагрел свои руки во время обысков и эксов. Картины он брал редко – слишком громоздко, а интересовался более мелкими, портативными что ли, предметами искусства. Когда подошла великая чистка, умный прохиндей понял, что его, как и многих таких, как он, ждёт пуля. Упаковал он свои ценности в несколько ящиков и увёз всё в Среднюю Азию. Где-то там закопал он свой клад, а сам, как Корейко из «Золотого Телёнка», устроился счетоводом в какую-то артель и так тихонько пережил и мясорубку, и войну, и оттепель. Потом на старости лет выкопал свой клад, что-то продал за приличные деньги и купил себе кооперативную квартиру в Свердловске, где и разместил свою коллекцию. В его двухкомнатной квартирке вдоль всех стен, даже в туалете, от пола до потолка были встроены шкафы с сотнями ящичков. Картин у него было мало, но в тех ящичках хранились тысячи прекрасных работ из камня: кулоны, броши, камеи, перстни, шкатулки. Были у него сотни старинных китайских миниатюр из драгоценных камней и слоновой кости, тысячи редких открыток конца 19-го, начала 20-го веков, на полках лежали сотни ценных образцов уральских самоцветов. Да всего и не перечислишь. Этой коллекции цены не было и у меня просто разбегались глаза, когда он мне это показывал. Старик жил один, родственников у него не было. Он горестно рассказывал, что просил уральский геологический музей принять в подарок его коллекцию с единственным условием, чтобы там была надпись «Дар Чудновского», но они отказались. Он жаловался: «Эти бандиты не хотят брать подарок музею, ждут когда я умру, чтобы потом просто разворовать и всё положить себе в карман…». Так, кстати, и произошло. Когда через несколько лет он умер, вся коллекция куда-то исчезла.

Другой коллекционер, которого я знал, был совсем иного свойства. Назовём его Леон Орешник. Он сам был художником-авангардистом. Мы с ним сдружились и во время моих приездов в Москву я часто бывал у него в мастерской. Стиль Орешника был похож на то, что на Западе называли «string-art», то есть разные фигуры построенные из тонких цветных струн. На некоторых его работах струны приводились в движение скрытыми механизмами под музыку Пинк-Флойда, подсвечивались цветными лампочками и это было довольно занятное зрелище. Вокруг Леона постоянно тусовался маленький табунчик молодых дарований, каждый из которых, как и положено, мнил себя гением на взлёте, но пока ещё не признанным. Этот коллектив молодых людей образовывал некую коммуну по типу колоний хиппи в Сан Франциско в 60-е годы прошлого века. У группы Орешника даже было своё название – «Динамика» и, как положено каждому такому объединению, свой творческий манифест.

Орешник был человеком трезвого и критического ума и потому довольно скоро понял, что его собственные работы по денежной ценности ни в какое сравнение не могут идти с работами таких мастеров, как Малевич, Кандинский, Гончарова, и прочих великих из не столь далёкого прошлого. Где-то году в 1970 м он решил, что жизнь так и пройдёт в постоянной борьбе за существование и потому надо из Совка выбираться. Понимал он хорошо, что оказавшись на Западе, работы его не будут расхватываться и жить будет не просто. Не каждый художник так реалистически к себе относится, но Орешник себя оценивал весьма трезво. Умён был. Тогда ему в голову пришла блестящая идея.

Работы Кандинского или Малевича, да и других авангардистов в Европе и Америке стоили сумасшедшие деньги. Художники эти давно умерли и потому число их картин не прибавлялось и цены росли. Однако в СССР наверняка у каких-то частных лиц должны были ещё с 20-х годов сохраниться неизвестные работы известных на Западе мастеров русского авангарда. Картины и рисунки эти были не востребованы официальными советскими музеями, где царил соцреализм, а потому был шанс скупать их даже из музейных запасников. Вот Леон и занялся розыском таких работ. Он и его ребята неплохо зарабатывали на оформлении разных экспозиций, особенно для заграничных выставок, а потому у него деньги водились. Был он человек общительный, умел на равных говорить и с академиками и с колхозниками, где надо – льстил, где помогало – пугал, и дело двигалось. Скоро у него составилась уже приличная картотека с именами людей, у которых или на стенах, а то и на чердаках могли сохраниться работы мастеров 20-х годов.

Так он начал собирать коллекцию русского авангарда. Он ездил по адресам из своей картотеки, находил старух, которые еле-еле сводили концы с концами и в чьих кладовках лежали завёрнутые в тряпки картины. В старых чемоданах он порой находил эскизы и рисунки, цену которым хозяева даже не представляли. Про настоящую цену, он им, разумеется, не говорил и скупал всё за бесценок.

* * *

Но прежде, чем продолжать, стоит кратко пояснить что это такое – русский авангард? Со времён Ренессанса, то есть с середины 15 века, примерно лет 350 от художников требовали реализм, а часто и натурализм – надо, чтобы было похоже, прямо, как в жизни. Так и рисовали людей, натюрморты, природу, здания – всё, как глаз видел. Но вот в 19 веке началась техническая революция. Одним из её достижений оказалось изобретение фотографии. Конечно, снимки были ещё очень несовершенны, но даже они получались довольно реалистичными и гораздо быстрее. Тогда художники поняли, что скоро с фотографией они конкурировать не смогут и надо искать новые пути. Принцип поисков был такой – похожесть не главное, а главное это впечатление, которое у зрителя может возникать, когда он на картину смотрит. Стало быть надо придумать другие формы искусства, которые могут воздействовать на мозг зрителя не на прямую, как фотография, а подсознательно, даже на каком-то интуитивном уровне. Тут ещё масла в огонь подлил психоанализ Фрейда, который тоже подсознательное изучал.

И потом – эта самая техническая революция. У всех на виду были новые удивительные машины – трактора, автомобили, электричество – казалось, что человек скоро сам станет частью машины. Я как-то читал статью 1922 года, где было написано: «…не за горами то чудное время, когда трактор будет нянчить детей…». Автор, конечно имел в виду не трактор, а робот, но этот термин не был ещё придуман. Просто в то время не было более передовой машины, чем трактор. Мир менялся, пришло время меняться и изобразительному искусству. Для того, чтобы воздействовать на подсознательный уровень и иногда даже увязывать в искусстве человека и машину, в конце 19-го и начале 20-го веков стали возникать разные художественные течения-импрессионизм, кубизм, футуризм, супрематизм и много других измов.

В этих течениях зрителю отводилась не пассивная роль, а как бы соавтора – мы рисуем, строим, танцуем, а ты, давай, смотри, переваривай, чувствуй и решай сам, что мы имели в виду. Фигуры на полотне, прошлый жизненный опыт, сиюминутное настроение должны были перемешаться в подкорке зрителя и создать какое-то эмоциональное воздействие. По крайней мере это была идея авангарда, который все эти новые измы в себя включал. На Западе работали великие авангардисты Пикассо, Брак, Леже и ещё много разных. После октябрьского переворота в этих поисках нового преуспевали художники из советской республики и те, кому повезло из России уехать. Им виделось, что революция это не только ломка социальная, а так же и духовная, интеллектуальная и художественная. Хотелось отвергать старое и создавать своё новое. Вот из них и составилось то, что назвали «русский авангард». Срок жизни его был до смешного короток – двадцать лет, пока в 1930 году советская власть его не задушила.

Как обычно происходит со всем новым, появлялось много чепухи, пены и халтуры, но со временем это всё ушло, как вода сквозь песок. А вот истинные таланты прошли проверку временем и работы лучших из них сегодня висят в музеях. Не стоит перечислять тут всех знаменитых, но я уверен, что читателю известны имена Татлина, Малевича, Эль Лисицкого, Бурлюка, Сутина. Вот за их работами на чердаках и в кладовках российских стариков и охотился мой приятель Леон.

* * *

Довольно скоро в его мастерской собралась внушительная коллекция. Чтобы не дразнить визитеров, по стенам он картины и рисунки не развешивал, а прятал всё в папках и коробках, но друзьям-приятелям показывал. Вот и я видел, что там набралось. И не просто собирал он, а подробно изучал, описывал в своих дневниках все детали – какая бумага, какой холст, краски, и т. д., делал снимки – всё для того, чтобы потом эксперты могли сравнить и подтвердить подлинность.

Н. Суэтин, К. Мелевич и И. Чашник (1923 г.)

Особенно Леона занимали работы супрематистов, идейным вождём которых был Казимир Малевич. Само слово супрематизм значит «стоящий надо всем», супер, а вернее – простейший. Идея Малевича была расчленить изображение на элементарные формы и основные цвета, то есть на суперпростые элементы: кубы, прямоугольники, диски, цилиндры и линии. Потом эту геометрию как-то организовать, совершенно отбросив реальность, то есть сделать абстрактную графику из простейших фигур. Понять логически эту идею невозможно, да и не нужно, просто надо смотреть на супрематические работы и чувствовать – это и была главная идея Малевича. С моей точки зрения, супрематизм хорош для декоративного оформления и архитектуры и именно в этих областях работали три его столпа: Казимир Малевич, Илья Чашник и Николай Суэтин. Сегодня, сто лет спустя, супрематизм как стиль оформления выглядит супер-современным. Вот, например, эта посуда – ну не прелесть ли?

Как то Орешник узнал, что в Питере живёт сын Ильи Чашника. Сам Илья прожил очень короткую жизнь, всего 27 лет и умер в 1929 году. Грех так говорить, но умер он вовремя, ибо после 1930 года жизни у него всё равно не было бы. Звучит забавно, но вот этот Чашник одно время придумывал оформления для чашек на Петроградском фарфоровом заводе. Конечно не только чашек, но и блюдец, чайников, супниц, тарелок. Сначала рисовал эскизы на бумаге, а потом по ним работники фабрики расписывали фарфор. Кроме того, делал он разные декоративные композиции и даже проектировал здания. После его смерти всё, что не вписывалось в тесную клетку соцреализма, стало если не запрещено, то весьма агрессивно не поощрялось. Потому, большинство того, что сохранилось после 1930 года в России, было либо утеряно, либо упрятано. Орешник поехал в Питер, встретился с сыном Чашника и оказалось, что у того под кроватью хранятся десятки рисунков отца. За сравнительно небольшую сумму все работы перекочевали к Леону и пополнили его коллекцию. И во время, так как совсем скоро, не дожив до 50-и, Чашник-сын умер, а его дети скорее всего снесли бы дедушкины эскизы и рисунки в макулатуру. Так что Леон всё спас.

Илья Чашник. Супрематическая композиция

Кроме Чашника, у Орешника собрались работы Малевича, Суэтина, Матюшина, да и почти всех русских авангардистов. Всё было систематизировано, описано, изучено в деталях и готово. Но вот к чему готово? Как я уж говорил – к вывозу заграницу.

Некоторые могут возразить – нехорошо вывозить за бугор российское культурное наследие. Но это, как посмотреть. Русский авангард в Совке не ценили и уничтожали, художников мордовали, так что нет у России морального права забирать себе выжившие работы, как мародёру. Не прошла эта страна через очищение и покаяние. В 30-е годы Сталин продавал за валюту шедевры из Эрмитажа. Один Арманд Хаммер, «друг» Ленина, сколько в Америку вывез! Плохо это или хорошо? Сталин был плохой – никто не спорит, а вот то, что по его воле многие картины из Совка оказались заграницей – им считаю повезло. Всё же шедевры эти есть не российское, а мировое достояние и заграницей они были сохранены, лучше реставрированы и теперь висят в музеях разных стран. Вот и бывший сталинский дружок Гитлер тоже продавал заграницу предметы на его вкус minderwertige (дегенеративного) искусства и тем спас их от уничтожения его же системой. Никто ведь не жалуется, что две Мадонны Леонардо висят в Эрмитаже, Джоконда в Париже, а Сикстинская Мадонна Рафаэля – в Дрездене. Итальянцы по этому поводу как-то не комплексуют. Какая разница где – главное, чтобы сохранилось для будущих поколений. Многое из русского авангарда, что из России не уплыло, было уничтожено, либо медленно разрушалось в запасниках и на чердаках. Вот потому я к вывозу предметов искусства из России отношусь с пониманием и даже с уважением, и неважно, что целью Орешника были деньги.

Но возникла у него проблема – как переправить эту коллекцию на Запад? Из СССР не то, что Малевича, даже собственный рисунок вывезти бы не позволили. Знаю по себе. Когда эмигрировал, хотел взять с собой одну свою картину, что я написал на картоне. Через комиссию по вывозу пройти она не смогла, как «народное достояние» (ну не елей ли это на голову художника-любителя!), а потому я замазал картон извёсткой и намотал на него одеяло, как на упаковочный материал. Так и прошло через таможню без вопросов, а извёстку я потом смыл. Но что же было делать Орешнику? Десятки холстов, сотни эскизов и рисунков – одеяло на них не намотаешь. Тогда он сделал вот что.

В московской мастерской Орешника постоянно тусовались художники, артисты, писатели, иностранные журналисты и дипломаты. Некоторым из этих иностранцев он показывал свою коллекцию, рассказывал о её потенциальной ценности и конфиденциально намекал, что хочет кое-какие работы переправить на Запад. Обычно он делал так: выбирал с его точки зрения три равноценные работы – картины или рисунки, раскладывал их перед дипломатом и говорил примерно следующее:

Вот смотрите, это подлинные рисунки Чашника. Через несколько лет каждый из них может стоить многие тысячи. Могу вам подарить любой из них по вашему выбору, но при условии, что вы все три увезёте с собой, а когда я сам приеду в вашу страну, вы мне вернёте остальные. Идёт?

Многие визитёры понимали, что эти работы действительно стоят большие деньги и соглашались. Картины везли диппочтой, а рисунки – в чемоданах. Важных иностранцев советская таможня обычно не потрошила. Вот таким образом ему удавалось переправлять свою коллекцию. Не всё доходило, некоторые дипломаты-жулики потом делали удивлённые глаза и ничего не возвращали, но всё же большинство коллекции было переправлено во Францию, Америку, Испанию, Голландию и другие страны.

* * *

Когда его мастерская опустела, Орешник стал выбираться сам. В те годы уехать из страны можно было только по израильскому вызову. Хотя евреем он не был, израильский вызов раздобыл, подал документы на воссоединение с «любимой тётей» в Реховоте и через некоторое время получил разрешение. Уезжал он с минимальным багажом – всё самое ценное уже было там, за бугром. На таможне его пытались потрясти – знали, что у него должны быть ценности, но ничего не нашли и с горечью отпустили. Прилетел он в Вену, а оттуда прямиком в Париж.

Про русский авангард коллекционеры и искусствоведы на Западе конечно знали и такие мастера, как скажем Шагал или Кандинский, которые вовремя из Совка уехали, были широко известны и работы их стоили баснословные деньги. А вот о тех, кто остался в Совке, лишь слышали, работ их видели мало, а потому цены были пока невысоки. Вот тут умный Орешник сообразил, что спрос на каждого художника сам по себе не возникнет и его надо создавать. Чем больше спрос, тем выше стоимость. Подъёмом спроса он и занялся.

Поселился он в Париже на Бульваре Пуасоньер в просторной квартире. Несколько месяцев потратил, чтобы вернуть от дипломатов и журналистов свою коллекцию и затем стал наводить связи с галерейщиками, торговцами искусства, искусствоведами и музеями. Его коллекция открывала многие двери. Несколько картин, на какие цены уже были высоки, продал и на вырученные деньги стал организовывать выставки своей коллекции в Германии, Италии, Англии. Выпускал каталоги, писал статьи о русском авангарде – короче говоря, повёл мощную кампанию маркетинга и она стала приносить плоды. Например, Чашник, которого знали на Западе сравнительно мало, благодаря Леону стал известен, о нём начали появляться исследования, печатали репродукции, появились подражатели. Так, мало-помалу при активном участии Леона русский авангард стал входить в моду. Цены пошли вверх и кое что он стал продавать за весьма приличные деньги. Жил на широкую ногу, водил дружбу с элитой и вообще создавал себе репутацию эксперта и знатока искусства, впрочем, вполне заслуженную.

Мы с ним постоянно переписывались, он присылал мне каталоги выставок, вырезки из газет и журналов. Однажды он написал, что хотел бы перебраться в Америку, почему – не пояснил. Были, наверное, у него какие-то личные причины, а может чувствовал, что американский рынок более податливый на авангард. Я ответил: «приезжай, чем могу – помогу» и в конце 1980 года он мне позвонил из Парижа и сказал: «Встречай!»

* * *

Я стоял в группе встречавших рейс из Парижа компании PanAm. Вдруг толпа заколыхалась, зашумела, все стали показывать пальцами. Редко когда в Нью Йоркском аэропорту Кеннеди везло увидеть подобное зрелище. В дверях из таможни появилась фигура Орешника до боли напоминавшая знаменитый во весь рост портрет Шаляпина работы Кустодиева – распахнутая доха на медвежьем меху с отворотами, модные туфли, цветной шёлковый шарф, бобровая шапка на гордо вскинутой голове и на поводках две огромные русские борзые: Маша и Глаша. Рядом с ним шла довольно привлекательная молодая женщина, которую он мне представил, как его подругу Нику. Сзади носильщики катили тележки с чемоданами и пакетами. Вся эта красочная группа: Ника, чемоданы, собаки, сам Орешник и я за рулём с немалым трудом втиснулись в мой Понтиак, какие-то тюки привязали на крышу и поехали ко мне домой.

Мы с женой, сыном и новорожденной дочкой жили в двух часах от Нью Йорка в маленьком домике. Одну комнатку мы отдали Орешнику и его подруге, собаки расположились на кухне, чемоданы и тюки мы распихали где только смогли и вот таким образом в тесноте, но не в обиде, мы вместе прожили полгода. Где-то через месяц после их приезда, пришёл ценный багаж – к дому подъехал грузовик и оттуда выгрузили с десяток ящиков. Леон коротко сказал: «Коллекция». Пришлось мне из гаража убрать свою машину и всё это богатство мы туда затащили. Мой домик, купленный в те годы, смешно сказать – за 47 тысяч долларов, с этими ящиками сразу стал стоить несколько миллионов, но кроме Орешника и меня никто про это не знал, ну может ещё Ника.

Леон хотел остаться жить в Америке, но это было совсем непросто. Мы наняли иммиграционного адвоката и он стал доказывать, что таланты Орешника настолько уникальны и ценны, что Америке он нужен позарез. Адвокат сказал, что с Никой будет сложнее и единственным решением для неё было бы стать его женой. Орешник ответил по-ленински: «женой – так женой». Тогда мы поехали к мировому судье, он их обвенчал и в тот же вечер устроили маленькую свадьбу. Через пару месяцев адвокат свои деньги отработал, разрешение на жительство было получено и молодые стали обладателями «зелёных карточек».

Эти полгода, что они жили в нашем доме, Орешник времени не терял. По нескольку раз на неделе ездил в Нью Йорк, встречался с галерейщиками, критиками, писал письма, звонил по телефону. Мне приходилось немало помогать, так как английского он не знал, а его немецкий и французский в Америке не слишком были полезны. Иногда он что-то продавал через галерейщиков. Один ящик, в котором была скульптурная композиция работы Татлина, уехал в Швейцарию. Как-то он вернулся из Нью Йорка очень возбуждённый и сказал, что через неделю летит в Лугано на встречу с бароном Тиссеном. Когда вернулся, рассказал, что дело сделано, договорились, контракт подписан и барон покупает у него много работ русского авангарда. Число ящиков у меня в гараже стало уменьшаться, а банковский счёт Леона увеличивался. К лету семья Орешников с псами купили свой просторный дом и съехали. С тех пор вот уже 35 лет они там и живут.

Если мне хочется взглянуть на то, что у меня в гараже хранилось целых полгода, я иду в музей Тиссен-Борнемиса, что наискосок через дорогу от Прадо в Мадриде.

 

Секреты Старых Скрипок

 

Часть 1

В еврейском местечке недалеко от Шепетовки, что в Волынской Губернии, жила многодетная семья. Отец был жестянщик, имел маленькую мастерскую и работал с утра до позднего вечера. Старший сын Моше отцу помогал уже с десятилетнего возраста, быстро научился ремеслу и работал с удовольствием. Когда выделялось свободное время, он убегал на окраину местечка, где жили два брата-клезмера. Старший играл на кларнете, а младший – на скрипке. На жизнь братья зарабатывали игрой на свадьбах, днях рождения, ездили по соседним местечкам. Моше мог подолгу сидеть под окном их домика и слушать, как он и там занимаются. У отца в мастерской, когда молотком стучал, загибая края жестяных вырезок, постоянно мурлыкал себе под нос клезмерские мелодии, а молотком лихо выбивал по жести ритм. Отец прислушивался и удивлённо на него поглядывал. На Хануку, когда семья собралась за праздничным столом, отец достал из-за спины картонный футляр и протянул его Моше: «Подарок тебе, кинделе, на праздник». Мальчик отщёлкнул два блестящих запора, поднял крышку и все увидели чудесную скрипку, сверкающую лаковыми отблесками ханукальных свечей. Когда утихли восторги, Моше спрятал скрипку в футляр и побежал на край села к дому, где жили братья клезмеры. Уговорил младшего давать ему уроки, и уже месяца через два мог наигрывать простые мелодии. Делал успехи и совсем скоро стал вместе с братьями выступать. Всё свободное время он занимался на своей скрипке, но дома для этого места не было, да и братья-сёстры мешали. Тогда стал он уходить в лес за посёлком. Нашёл там себе поляну с пеньками. На одном пне, что повыше, раскладывал ноты и занимался в том лесу, когда только время находил. Через год ему стало ясно, что играть он стал лучше своего учителя и от уроков пользы больше не будет.

Однажды, когда он занимался на своей полянке, из-за деревьев выскочили три большие лохматые собаки, подбежали и, как зрители, молча уселись вокруг, глядя ему в глаза, словно ожидая дальнейшей музыки. Моше испуганно прижал скрипку к груди и озирался вокруг, не понимая, что это за мистика. Тут на поляну вышел высокий мужчина с охотничьим ружьём в руках. На нем была зелёная шляпа с перышком на боку, кожаная куртка с множеством карманов, а на ногах высокие сапоги. Он с улыбкой взглянул на Моше и сказал:

– Да у нас тут лесной концерт! Вот славно – то! Никак не ожидал. Вы пан скрипач моих псов не пугайтесь, они к музыке привычны и слушать вас будут со смирением. Может вы для нас что-то сыграете? А мы послушаем. Буду вам очень признателен.

Моше сначала смутился, но услышав добрые слова, успокоился и осмелев спросил:

– А что вам, пан охотник, сыграть?

– Да играйте то, что вам самому больше нравится. Мне всё интересно.

Репертуар у парнишки был мал и однообразен – клезмерский. Выбрал он свою любимую танцевальную и заиграл. Охотник присел на пенёк, слушал внимательно, собаки тоже сидели не шелохнувшись. Когда Моше закончил и грать и опустил скрипку, охотник вежливо похлопал в ладоши, встал с пенька и сказал:

– Совсем недурно. Очень вам благодарен. Талант. Талант несомненный. А из классики вы что-то знаете?

Моше отрицательно замотал головой. Гость хмыкнул и сказал:

– С этим можно помочь. Мы вот что сделаем. Знаете, где усадьба графа Головчинского? Ну и отлично. Это недалеко, в одной версте отсюда. Туда приходите завтра к вечеру, в семь часов. Как придёте, у привратника спросите графа, а там будет видно. Да! Свою скрипку с собой не забудьте. С этим прощайте, лесной музыкант!

Странный охотник встал, перекинул ружьё через плечо, свистнул собакам и скрылся в чаще.

Следующим вечером мальчик подошёл к усадьбе, где в глубине сада стоял роскошный дом с колоннами. Только поднялся по ступеням ко входу, как дверь отрылась, оттуда вышел старик-привратник в чёрном сюртуке, оглядел мальчика и молча поманил его за собой. Прошли по широкой мраморной лестнице на второй этаж, привратник отворил высокие резные двери и показал Моше, что он должен туда зайти. Там никого не было. Комната была небольшая, но с высоким потолком и без окон, на полу лежал цветистый ковёр. На потолке горела электрическая люстра. От пола до потолка вдоль стен стояли шкафы из тёмного дерева со стеклянными дверцами. А за дверцами висели на стенках и стояли на подставках скрипки. Много скрипок, и все разных размеров – одни как у него, другие побольше, а некоторые прямо в рост человека. В углу были сложены кожаные скрипичные футляры. Посреди комнаты стоял пюпитр с нотами и стул с мягким сидением. У Моше голова кругом пошла от этого чуда. Вскоре дверь отворилась и вошёл тот самый вчерашний охотник в халате малинового цвета, в этот раз без ружья и без собак.

– Ага, вот и наш лесной музыкант. Вы мне давеча понравились, вот я и подумал, что неплохо бы вас испытать на более сложных вещах. Покажите-ка вашу скрипку.

Моше открыл футляр и отдал ему скрипку. Граф повертел её в руках, пощипал струны, хмыкнул и вернул. Потом открыл дверцу шкафа, вынул оттуда одну из своих скрипок и смычок, прижал скрипку подбородком к левому плечу, подстроил, посмотрел в потолок, помолчал и заиграл какую-то плавную мелодию. Затем положил смычок на пюпитр и сказал:

– Можете мне повторить, что я сейчас сыграл?

Моше кивнул и заиграл. Граф слушал, покачивая головой в такт, а потом сказал:

– Память идеальная. Талант, талант явный. Интересно бы с вами, юноша, поработать. Может получиться весьма занятно. Не взять ли мне вас в ученики? Как вы думаете? Живу я один, времени у меня вдоволь, вам польза будет, а мне занятие. Хотите?

Моше отрицательно замотал головой, молча сложил свою скрипку и смычок в футляр и собрался было пойти к дверям, но граф вдруг хлопнул себя по колену, засмеялся и сказал:

– Ах ты, господи, да вы, юноша, уж не думаете ли, что я с вас деньги за учение брать буду? Вот потеха! Как же я вам сразу это не объяснил! Не волнуйтесь, учить буду бесплатно. Пока два раза на неделе, в это же время приходите. А там видно будет.

С того дня стал Моше у графа учиться. Делал большие успехи и граф даже с ним иногда вдвоём играл. Моше на своей скрипке, а граф на большой. Сказал – эта большая называется виолончель и голос у неё низкий, мужской. Объяснил, что скрипки разных размеров называются по разному – меньшие эти так и есть скрипки, побольше – альты, ещё побольше – виолончели, ну а самые огромные, что в рост человека, это контрабасы. Чем больше размер, тем ниже звук. Сказал, что его коллекция в шкафах очень старая, инструменты все привезены из одной страны, которая называется Италия. Он сам на всех размерах играть может, но больше всего ему нравится играть вот на этой старинной виолончели, ей более двухсот лет.

Моше довольно скоро стал исполнять сложные вещи и даже готовился сыграть вместе с учителем концерт. Но настали тяжелые времена. Захлестнули Украину лихие годы Германской Войны, а затем накатилась и гражданская с её бесшабашной вольницей и бессмысленно-жестоким и кровавым разбоем. Семья Моше решила бежать из местечка на восток, в Чернигов, где жили родственники, думали, что там спокойнее. Перед отъездом он пошёл к графу проститься. Увидел, что у подъезда усадьбы стоит маленькая бричка с плетёным верхом, а граф с дворецким втискивают в неё чемоданы и большой футляр в котором обычно лежала та самая итальянская виолончель. Граф обнял Моше за плечи и грустно сказал:

– Всё кончено, Михащ, всему конец. Эти бандиты убивают для потехи, особенно людей благородного сословия, и жгут всё без разбора. Пускают «красного петуха», как у них издревле принято. Похоже, что вот-вот доберутся сюда и наверняка всё сгорит. Мне тут нельзя быть, тотчас убьют. Я прямо сейчас еду, надеюсь доберусь до Варшавы. С собой могу взять только моего Страда, – он показал на футляр с виолончелью в бричке, – пойдём-ка со мной наверх, ты тоже с собой кое-что забери, иначе всё равно сгорит.

Они побежали на второй этаж в комнату, где хранились музыкальные инструменты. Граф открыл шкаф, вынул оттуда скрипку, быстро уложил её в один из футляров, добавил туда ещё два смычка и отдал Моше:

– Я с собой всё равно ничего кроме моего Страда взять не могу, но ты забери себе хоть эту скрипку. На память обо мне. Это самое ценное из того, что тут осталось и лучшей у тебя никогда не будет. Тоже Страдивариус. Потом сам поймёшь, какая это скрипка. Может хоть так её спасём. Ну, прощай…

* * *

Приезжая в Москву, я часто наведывался к своей тётке, двоюродной сестре моего отца. Жила она в хрущёвской новостройке на окраине города с мужем и дочкой. Муж её Миша Потаповский работал скрипачом в Оркестре Кинематографии. В нашей семье говорили, что играет он на Страдивари и потому, когда я появлялся у них в квартире, всегда просил: «Дядя Миша, покажи скрипку». Он вздыхал, нехотя шёл в другую комнату, приносил оттуда футляр, доставал скрипку, но в руки мне не давал. Подносил её на свет к окну, поворачивал во все стороны, позволял заглянуть внутрь через прорези, чтобы я мог увидеть ярлычок «Antonius Stradivarius Cremonesis fecit Anno 1699». По-латыни это значит «Антонио Страдивари из Кремоны сделал в 1699 году». Потом дядя Миша небрежно добавлял: «Ты не верь, это не Страд, кто может точно сказать? Такие фальшивые ярлыки часто на всякие фабричные деревяшки наклеивают, для дураков».

Тётка мне рассказывала, что однажды скрипачи из Большого Театра предложили её мужу эту скрипку испытать «на дальность». Было у музыкантов поверье, что только подлинные скрипки старых итальянских мастеров могут нести звук на очень далёкое расстояние. Однажды взяли они с десяток лучших инструментов из Большого и Мишину скрипку и поехали в московский Измайловский Парк делать там опыт. Играли в лесу на разных скрипках и проверяли, какую за деревьями слышно на большем расстоянии. Там и обнаружили, что звук от Мишиной слышен раза в два дальше, чем от любой другой скрипки. Но дядя Миша всё равно отнекивался: «Чепуха это всё. Да какой это Страд! Если бы он был настоящий, разве мне его тот граф подарил бы?» Но скорее всего говорил он так потому, что боялся, что если скрипку сочтут подлинным Страдивари, советская власть её непременно конфискует. Так что он дым в глаза пускал и не хотел об этом распространяться.

Когда дядя Миша вышел на пенсию и заболел, жили они бедно и он как-то жене сказал: «Давай продадим скрипку. Я уж всё равно играть не могу». Но она категорически говорила «нет». Объясняла мне потом, что эта скрипка для него – вся его жизнь и если её продать, он умрёт. Так они и жили почти в нищете, но со Страдом. Потом дядя Миша умер и тётка с дочкой решили уехать в Израиль. Вывезти такую скрипку из Союза им бы никак не позволили, поэтому они её продали за какие-то ерундовые деньги и уехали. Интересно, кто сейчас в Москве на ней играет?

 

Часть 2

До наших дней дошло довольно много инструментов Антонио Страдивари, самого знаменитого скрипичного мастера. Официально известно около 600 его скрипок, а кто знает, сколько выжило ещё и таких, какие в реестры не попали, вроде скрипк и дяди Миши? Сохранились также с дюжину альтов и около 60 виолончелей, сделанных тем же мастером. Одна из его скрипок, известная как The Lady Blunt, пять лет назад была продана на аукционе без малого за $16 миллионов. Но если зайти в любой музыкальный магазин, то приличную ученическую скрипку можно купить за одну тысячу и даже дешевле. Неужто она в десять тысяч раз хуже того Страда? Конечно нет. Да и как это можно измерить? Мне было интересно понять, почему скрипки и виолончели сделанные около 300 лет назад в провинциальном итальянском городке Кремона ценятся так высоко?

Деньги далеко не всегда служат мерой качества и отражают скорее эмоциональную стоимость вещей. Цена на старый музыкальный инструмент зависит от трёх факторов: имя мастера, состояние (нет ли поломок или починок) и качество звука. Страдивари был самым знаменитым мастером конца 17 и начала 18 веков, но были и другие великие того времени – Бергонци (ученик Страдивари), Гварнери дель Джезу (то есть из иезуитов), Гваданини, и ещё целый ряд мастеров. Основоположником кремонской школы был Андреа Амати, потомки которого тоже делали чудные скрипки. Имя мастера это первое, что определяет цену. А звук? Он что, действительно у тех скрипок такой уж непревзойдённый? Вот об этом и поговорим.

Скрипку в нынешнем виде изобрели в пик итальянского Ренессанса, то есть где-то около 1500 года, точно никто не знает – процесс этот был постепенный. На одной из картин начала 16 века был изображён ангел, играющий на скрипке. Это одно из самых первых свидетельств того, что скрипка уже тогда существовала, хотя форма у неё несколько иная, чем у более поздних. А ещё картина намекает на то, что звук у неё был ангельский. Если вдуматься, скрипка это единственный инструмент, который находится в постоянном использовании столетиями. Какой-нибудь иной старинный инструмент, скажем – молоток, циркуль, подзорную трубу или ножницы, можно найти только в музее, но не на рабочем месте. А вот скрипка, то есть инструмент для производства звука, служит сотни лет и хуже не становится. Мало того, за столетия её конструкция и методы изготовления почти не изменились. Вот такое инженерное совершенство!

Guadenzio Ferrari. Ангел, играющий на скрипке (1535 г.)

В старину скрипки делали ремесленники называемые лютиéрами, то есть те, кто до того изготовляли лютни – ещё более старые струнные инструменты. В Италии большим уважением лютиеры не пользовались, считались даже ниже плотников – те всё же полезные предметы строгали, а не какие-то там бирюльки. Забавно, но и в современной нам Кремоне, скрипичных мастеров, которых там около 300 человек, и сейчас зовут неуважительно – лютиерами. По правде говоря, некоторых из них и уважать не стоит, так как введут они себя мягко говоря жуликовато. Зная, что слово «Кремона», город старинных скрипичных мастеров, действует магически, особенно на покупателей из Азии, они делают вот что. Такой хитрый лютиер покупает в Китае фабричную деревянную заготовку для скрипки, скажем за $100, чуть-чуть её подстругивает, покрывает ярким лаком, наклеивает ярлык «Сделано в Кремоне» и продаёт какому ни будь простаку за $10 тысяч, а то и дороже. Вот такой лихой бизнес.

Ну так всё же, отчего зависит качество звука? С технической точки зрения, скрипка это деревянная коробка, которая, как пещера создающая эхо, усиливает силу звуковых волн, производимых вибрирующими струнами. Когда волос смычка скоблит по струне, она вибрирует в зависимости от её толщины, длины и натяжения. Волос на смычке делается из конского хвоста, так как он весьма шероховатый и струны от контакта с ним вибрируют сильнее. Усиленный звук из скрипки выходит наружу через две f-образные прорези, которые так и называются «эфы».

Скрипка Антонио Страдивари (1709 г.)

Если струну натянуть, скажем, на металлический или пластмассовый стержень и рядом установить микрофон, звук можно усилить электрическим способом. От смычка струна будет вибрировать не только на одной, главной частоте, но ещё на множестве побочных частот, называемых обертонами. Но они слабые и их почти не слышно, а потому звук от струны, напрямую или через микрофон, будет бедный и неинтересный. Но вот в деревянной скрипке происходит неравномерное усиление частот, какие-то обертоны усиливаются сильнее, какие-то слабее и через эфы звук выходит уже измененный, «окрашенный», с множеством слышимых обертонов. Кроме то го, дерево может усиливать звук нелинейно, то есть возникают новые частоты, которых струна не производила. Это придаёт звуку красоту и силу. Интересно, что на слух наиболее красивым кажется такой звук скрипки, который ближе всего к тембру человеческого голоса. Поэтому выражение «скрипка поёт» это не пустой звук.

Чтобы скрипка пела, как человек, старые мастера, особенно Андреа Амати, долго экспериментировали с формой инструмента и постепенно остановились на той, что мы знаем. Форма потому такая закрученная, чтобы разным частотам было где резонировать лучшим способом. На сегодняшний день многие знаменитые инструменты самым точным образом измерены и исследованы. Специалисты знают о них все размеры, а потому существует множество копий известных скрипок. Однако простое копирование форм и размеров создаёт лишь посредственный по звуку инструмент, весьма далёкий от оригинала. Значит дело в чём-то ещё. А что остаётся? Только две вещи – дерево и лак.

Корпус скрипки делается из самых обычных пород дерева: задняя часть (нижняя дека) из клёна, а передняя (верхняя дека) и боковые стенки из сосны или ёлки. Иногда используют и другое дерево. Красота звука есть вещь субъективная и научной меры для неё нету. Кроме того, очень много зависит от человека, который на скрипке играет. В отличии от рояля, где звук дискретный (цифровой) и тембр зависит только от того, какую клавишу нажать, скрипка инструмент «аналоговый», то есть непрерывного перехода одного тона в другой. Играя на рояле, пианист управляет только силой и длительностью звука каждой клавиши – остальное делает механизм. Никакого механизма для извлечения звука, как в рояле, в скрипке нет. А стало быть звук делает не сама скрипка, а комбинация скрипки, смычка и рук музыканта. Вот интересный комментарий. В начале 80-х у моей жены-скрипачки украли скрипку. Это был хороший итальянский инструмент середины 19 века. Жена валялась на диване и страдала, а её коллега замечательный скрипач Альберт Марков утешал: «Нечего реветь из-за деревяшки. Музыку делает не скрипка, а музыкант». Он конечно передёргивал, но в его словах была большая доля правды. Поэтому когда сравнивают разные скрипки, важно чтобы на них играл тот же скрипач и ту же музыку. Порой такие конкурсы устраивают и на них первые места по звуку часто занимают вовсе не старинные, а современные инструменты. Стало быть у нынешних мастеров тоже есть свои секреты того, как добиваться красивого и сильного звука.

Но всё же, почему скрипки конца 17 и первой половины 18 века звучат намного лучше тех, что шли за ними? Почему вдруг упало качество звука? Значит ли это, что секрет был утерян? Да и был ли секрет? А может изменилось что-то, о чем сами лютиеры и не догадывались?

* * *

Вернёмся к дереву. Некоторые современные мастера считают, что когда скрипка «молодая» она не так хорошо звучит, но вот за столетия структура деревянных волокон как-то меняется, и как старое вино, скрипка начинала звучать лучше. Эти мастера скупают старинное дерево (возраста лет 200-400), например, из стропил средневековых домов, когда их чинят или перестраивают. Затем они из этого дерева делают скрипки, полагая, что дерево уже состарилось и скрипки будут звучать лучше. Помогает это далеко не всегда. Видать секрет не в возрасте дерева.

Другие считают, что главное не в том, старое ли дерево, а в его обработка химическими составами и свойств лака, которым скрипку покрывают. В наше время каждый серьёзный скрипичный мастер варит свой лак и хранит его рецепт в строжайшей тайне, полагая, что именно лак определяет звук, а стало быть качество инструмента.

Есть у скрипки ещё одно странное свойство – чтобы она хорошо звучала на ней надо постоянно играть. Скрипка, которая годами лежит без дела и молчит, как бы немеет и потом звучать будет много хуже. Вот почему старинные инструменты из музеев и коллекций одалживают хорошим скрипачам, чтобы они на них постоянно играли и тем поддерживали в них жизнь. В чём тут причина – не знает никто, но можно предположить, что если дерево долго не вибрирует, в его структуре происходят какие-то необратимые изменения, которые ухудшают акустические свойства. А потому чем чаще на скрипке играть, тем лучше она станет звучать.

Однажды профессор биохимии из А&М-университета в Техасе Джозеф Надьвари (J. Nagyvary) придумал себе необычное хобби – решил делать скрипки. Поскольку он был не лютиер, а учёный, то провёл множество экспериментов, пытаясь найти лучшее дерево, но успеха не добился. Изучая историю северной Италии, он выяснил, что в средние века в Венеции рубить деревья разрешалось только лицензированным дровосекам. Они сваливали брёвна в реки и сплавляли их в венецианскую лагуну для продажи корабельным мастерам. Те отбирали себе лучшие брёвна, а что оставалось, продавали мебельщикам и уж только потом – лютиерам в Кремону. Пока доходила очередь, дерево вымачивалось в венецианской воде неделями, а то и месяцами. Техасский биохимик проверил химический состав дерева из старых скрипок и обнаружил необычно высокое содержание минералов, таких как солей меди, алюминия, натрия, калия, и особенно кальция и магнезия. Он понял, что дерево мокло и пропитывалось в грязных водах лагуны, куда в те годы сливалась городская канализация, и решил сымитировать это у себя в лаборатории. Повесил в университете объявление с просьбой сдавать мочу на скрипичные исследования. Потом добавлял мочу в воду и в таком рассоле бруски вымачивал, а затем сушил. Минералы, пропитав дерево, во время сушки кристаллизовались и увеличивали его плотность, что важно для лучшей вибрации. Чем плотнее древесина, тем сильнее скрипичная коробка усиливает звук. Впрочем, большого открытия он тут не сделал – и до него многие лютиеры для защиты от плесени и насекомых дерево вымачивали – иногда в проточной воде, но чаще в разных растворах, например в мочевине или буре. Процесс назывался «пондинг». Помогало – жучки дохли, а звук становился лучше.

Надьвари так же выяснил, что в старину лютиеры сами лак для скрипок не делали, а покупали его у тех же алхимиков, что и мебельщики. В старых книгах он нашёл рецепты мебельных лаков. Оказалось, что в них добавляли для блеска стеклянную пудру, янтарь, бычью желчь, и, что особенно важно – экстракты из сладких соков фруктовых деревьев, и ещё множество других ингредиентов, но вот масел там не было. Лак без масла не впитывается в дерево, а остаётся на самой его поверхности, как кожа, позволяя дереву свободно вибрировать. Надьвари сделал из своего вымоченного дерева и лака несколько скрипок и виолончелей. По мнению крупных музыкантов его инструменты производят прекрасный звук. В лабораторных сравнениях обертоны его скрипок были близки к обертонам Страдивари. Но сравнение не есть доказательство, а потому нет полной уверенности, что именно в этом секрет старых кремонских мастеров.

Недавно появилась другая теория. Её авторы специалист по годовым кольцам древесины Г. Гриссино-Майер из университета Теннеси и климатолог Л. Баркл из Колумбийского университета. Они установили, что в холодном климате дерево растёт медленнее, годовые кольца в них формируются теснее друг к другу и оттого древесина получается более плотная. Мало того, было установлено, что у лучших старых скрипок плотность древесины почти не менялась вдоль всей верхней деки. Иными словами, не сама плотность, а именно её равномерность даёт наиболее красивый звук. А равномерность плотности выше там, где годовые кольца ближе друг к другу.

Вот что произошло в Европе в те давние времена. Примерно с 1400 до середины 1800-х годов там было сильное похолодание, известное, как Малый Ледниковый Период. Причин тому несколько – снижение солнечной активности, изменение течения Гольфстрима, грандиозное извержение в 1600 году вулкана Huaynaputina в Южной Америке, и ряд других факторов. В Европе стояли морозы, возникали эпидемии, урожаи упали, вспыхивали голодные бунты. В 1677 году даже замёрзла Темза в Лондоне. Наиболее холодно было с 1645 по 1715. Страдивари делал свои лучшие скрипки с 1700 по 1720 из дерева, которое росло примерно за 15-20 лет до того, то есть в самые холодные годы. Может оттого, и скрипки у него получались самые интересные? Потом постепенно стало теплее и древесина начала расти более широкими кольцами, дающими неравномерную плотность, а потому качество звука у более поздних мастеров до уровня Страдивари и его коллег не дотягивало. Кончился Малый Ледниковый Период, а с ним и закончился золотой век кремонских мастеров. Совпадение? Вряд ли…

* * *

Если вам придётся путешествовать по городам Ломбардии в северной Италии, остановитесь на несколько часов в Кремоне. Пойдите на Piazza Roma, там когда-то стоял дом Страдивари, где он жил со своей второй женой. Потом Муссолини дом снёс и на его месте построил жуткое здание в своём имперском стиле. В нём сейчас торговый пассаж. Пройдите на Piazza Stradivari, где стоит памятник великому лютиеру. Так ли Антонио выглядел на самом деле – можно только гадать, портретов с него не писали. Наш приятель, скрипичный мастер из Кремоны, познакомил нас с его пра– (10 раз) – внучкой Натальей, которая живёт в том же городе, но к скрипкам никакого отношения не имеет. Меня поразило сходство её лица с памятником, но потом я подумал, что скорее всего скульптор с неё и лепил знаменитого предка, хотя нам этого она не говорила.

Мне кажется, старые кремонские лютиеры никаких секретов не имели, а по воле случайных, но счастливых совпадений (холодный климат, вымоченное в лагуне дерево, удачный мебельный лак и может что-то ещё), делали замечательные инструменты и тем вошли в историю и легенды.

Памятник А. Страдивари в Кремоне (слева) и Наталья Страдивари с моей женой Ириной (справа)

 

Лицо Джоконды

Вот уж более 500 лет самая знаменитая и загадочная картина в мире это портрет Моны Лизы (Джоконды) работы Леонардо да Винчи. Слово «мона» это сокращение от слова «мадонна», а оно, в свою очередь, означает «моя дама» (mia donna). С тех пор как художник и историк Джорджо Вазари в 1560 году подробно описал эту картину в своей книге «Жизнеописания», считается, что Мона Лиза это 24-летняя жена флорентийского торговца шёлком Франческо Джокондо. Часто говорят о её «загадочной» улыбке. Я этого не понимаю – улыбка, как улыбка, ничего в ней особенного нет. Как писал Вазари, когда Леонардо работал над этим портретом, чтобы Мона Лиза не скучала, сидя перед ним, он нанимал музыкантов, танцоров и прочих развлекателей. Это ей положительно нравилось, так почему бы и не улыбаться? Никакой тайны тут как-то не видно.

Об этой картине до сих пор не прекращаются разговоры. Некоторые подозревают, что Леонардо на самом деле написал на холсте не Мону Лизу, а самого себя в женском обличии, иные подозревают, что там нарисована его мать. Но разумных доводов никто не приводил. В этом рассказе я предлагаю свою версию того, кто написан на этом портрете, Но прежде, напомню некоторые факты.

1. Картина «Джоконда» была заказной работой, которую Леонардо начал в 1503 году в то время, когда у него было весьма туго с деньгами. Поскольку он всегда был очень неаккуратен со сроками, картину он вовремя не закончил и денег за работы ему не заплатили. Но вот странность – денег не заплатили, контракт разорвали, а он тем не менее продолжал над ней скрупулёзно работать ещё по крайней мере 4 года, а по некоторым источникам – даже 13 лет.

2. По непонятной причине Леонардо с этой картиной никогда не хотел расставаться – весьма странное отношение к заказной работе. Во времена своих странствий он всегда возил её с собой и держал при себе, как икону. Под конец жизни, несмотря на плохое здоровье (его частично парализовало) он вёз её с собой в последнюю и изнурительную поездку во Францию на осле через горы. А когда приехал, то наотрез отказался продать её своему благодетелю королю Франции Франциску I. Лишь пообещал, что король сможет её забрать только после смерти Леонардо. Какая-то параноидальная привязанность к собственной работе!

3. Французский исследователь Паскаль Котт в течение 10 лет изучал эту картину в Лувре, использую самые современные технологии. Он обнаружил, что под десятками слоёв краски лица «Монны Лизы» написано лицо совсем другой женщины, на «Мону Лизу» не похожую. Котт пришёл к выводу, что это скрытое лицо и есть настоящая Мона Лиза Джоконда, а то, что всем видно на поверхности – совсем иная женщина. Кто же она? Быть может Леонардо испытывал сильную привязанность вовсе не к картине, а к лицу на ней изображённому?

Справа компьютерная реконструкция скрытого портрета настоящей Джоконды (П. Котт)

4. Если вглядеться в лицо «Моны Лизы», то можно заметить, что у неё совершенно нет ни бровей, ни ресниц. Довольно странно. Когда Котт проводил свои исследования, он нашёл только один крохотный волосок нарисованный на бровях. Однако, тот же Вазари, рассказывая об этой картине, дал нам детальное описание: «…Ресницы, сделанные наподобие того, как действительно растут на теле волосы, где гуще, а где реже, и расположенные соответственно порам кожи, не могли бы быть изображены с большей естественностью…» Похоже, что он говорит о какой-то другой картине. Скорее всего, он вообще не мог видеть «Мону Лизу». Леонардо умер, когда Вазари был ребёнком, а когда он вырос, «Мона Лиза» была у французского короля, куда Вазари вряд ли имел доступ. Скорее всего, своё описание он делал со слов кого-то другого, который видел, как Леонардо работал над первым вариантом картины.

5. В тот самый 1503 год, когда он писал «Мону Лизу» ему заказали картину для алтаря во флорентийской церкви. На ней должны были быть изображены Дева Мария, её мать Св. Анна и младенец Иисус. Картину эту он написал и она сейчас, как и «Джоконда», находится в Лувре. С моей точки зрения, эта картина куда более загадочна, чем «Мона Лиза». Самое непонятное в ней это её композиция. На ней изображена взрослая Дева Мария (ей должно быть лет 18 – по тем временам средний возраст), сидящая на коленях (!), как ребёнок, у своей мамы, Св. Анны. Младенец Иисус пытается от неё уйти, чтобы поиграть с ягнёнком. Никогда ни один художник ни до, ни после не изображал взрослую Деву Марию на коленях у своей матери (40-45 лет, то есть пожилой женщины по меркам античности). Для Леонардо в этом был какой-то пока нам непонятный смысл.

Дева Мария со Св. Анной и Иисусом (слева) и набросок картины, сделанный в Милане (справа)

6. Эта картина со Св. Анной в значительной степени основана на подготовительном наброске, который сейчас находится в Лондонской Национальной Галерее. Леонардо сделал этот набросок по разным оценкам где-то между 1490 и 1499 годами, то есть когда он жил в Милане и у него гостила его мать. Набросок отличается от картины в Лувре – вместо ягнёнка там изображён ребёнок. Это двоюродный брат Иисуса, то есть Иоан Креститель. Но та же странная композиция, где взрослая Дева Мария сидит на коленях у своей матери.

7. Катерина, мать Леонардо, была молоденькой крестьянкой, родившей сына вне брака с его отцом Пьеро да Винчи. Это всё, что о ней было известно. Но вот совсем недавно выяснилось, что Катерина была невольницей, вероятно арабских кровей, привезённая в Италию скорее всего из Константинополя. Она была крещена и получила христианское имя Катерина. Ею владела вдова, у которой Пьеро выкупил Катерину в обмен на дом, дал ей свободу, а через 3 месяца после рождения Леонардо выдал замуж за местного крестьянина.

Леонардо жил с матерью до 4-х лет и был к ней нежно привязан. Но потом его забрал к себе отец Пьеро да Винчи. Его бесплодная жена хотела ребёнка и Леонардо стал для неё сыном. Так, у него появились как бы две матери, но до конца своих дней он сохранял нежные чувства и привязанность к своей родной матери. Когда Катерине уже было за 60, он привёз её к себе в Милан на долгий срок. Вероятно там же она и умерла в 1495 году. Похоже, что она была единственной женщиной, к которой Леонардо испытывал привязанность и нежность. Я вовсе не подозреваю у него эдипов комплекс, но очевидно, что он любил свою мать, а других женщин в его жизни никогда не было. Как писал более ста лет назад Зигмунд Фрейд: «…И поэтому, может быть, жизнь Леонардо настолько беднее была любовью, чем жизнь других великих людей и других художников. Его, казалось, не коснулись бурные страсти, сладостные и всепожирающие, бывшие у других лучшими переживаниями…”

Ну а теперь поговорим о гипотезе – кто же изображён на картине «Мона Лиза»? Подчеркну – это всего лишь теория, доказательства которой, скорее всего, никогда найдены не будут.

Смерть матери в 1495 г. глубоко опечалила Леонардо и когда он задумал и стал делать эскизы к новой картине, где должен был быть изображён младенец Иисус, его двоюродный брат Иоан, дева Мария и бабушка Анна, он решил увековечить свою мать, дав Св. Анне лицо Катерины. Как многие гении, Леонардо был глубоко одинок и мать была для него самым близким человеком. В его сознании всплывали воспоминания детства, когда любящая мать качала его на коленях. Потому, он решил на колени Св. Анны усадить её дочь Марию, символизируя тем тесную связь между матерью и дочерью. Этот набросок был выполнен на 8 листах, склеенных воедино, однако он так и не написал по нему картину. Отчасти потому, что, как обычно, его отвлекали другие проекты, а потом в 1499 г. французы оккупировали Милан. Его благодетель герцог Сфорца бежал из города, а за ним уехал и Леонардо и после долгих скитаний по итальянским городам-государствам опять поселился во Флоренции.

Во Флоренции в 1503 году он стал писать портрет Лизы Джоконда, только недавно ставшей матерью. Это его глубоко волновало, всплывали воспоминания детства и он чувствовал некую эмоциональную связь между ней и своей матерью. Не исключено, что это мешало и тормозило его работу, но он все же продолжал писать её портрет. Когда все сроки прошли, муж Джоконды был разъярён и заявил, что ждать более не намерен и платить отказывается. Картина осталась у Леонардо и он решил её изменить – переписал лицо Лизы, сделав его лицом своей матери Катерины, как он помнил её в молодости. Катерины уже много лет не было в живых и он писал по памяти – долгий и эмоционально мучительный процесс – фотографии в те времена ещё не было. Чем больше он работал над портретом, тем более он привязывался к своей молодой матери на этой картине и никогда не мог с ней расстаться.

В тот же год, когда он работал над Моной Лизой, ему заказали картину со Св. Анной, её дочкой и внуком. Он решил использовать для неё свой старый эскиз, который он сделал ещё в Милане, Там у Св. Анны было лицо его матери Катерины. И опять он писал свою мать, но уже в более зрелом возрасте, и как «Мону Лизу», писал её по памяти. Таким образом он сделал два портрета своей матери – молодой и пожилой. Это даёт нам возможность их сравнить. Если мы поместим их рядом и уровняем угол поворота и размеры, становится ясно, что на них изображена одна и та же женщина, хотя и в разных возрастах. Таким образом, можно предположить, что на картине «Джоконда» Леонардо да Винчи написал свою мать Катерину в молодом возрасте.

«Мона Лиза» и Дева Мария – одна и та же женщина в молодости и пожилом возрасте?

Эту гипотезу можно продолжить. Если Св. Анна это Катерина, тогда сидящая у неё на коленях Св. Мария, это никто иной как Леонардо собственной персоной. Таким образом он на этой картине поместил себя на колени своей матери, как ребёнка. Леонардо мог проводить мысленные параллели между собой и Девой Марией: оба были девственниками, у обоих было божественное благословение – у неё произвести на свет Спасителя, у него – создать науки и изобретения. Ни Спаситель, ни его творения не были поняты людьми и не приняты ими.

К сожалению, до нас дошли лишь несколько изображений самого Леонардо и все они с бородой. Поэтому совсем непросто сравнить его лицо с лицом Девы Марии на картине, где она сидит на коленях у Св. Анны. Но всё же стоит сделать попытку и поместить рядом два портрета, уравняв их размеры и углы поворота. Для портрета Леонардо мы возьмём сравнительно недавно найденный так называемый Lucan Portrait. С некоторой долей воображения можно увидеть явное сходство, особенно в формах носа и губ. Если я прав, то портрет Девы Марии это единственный дошедший до нас автопортрет Леонардо без бороды, хотя и несколько феминизированный.

Всмотритесь в эти четыре лица («Мона Лиза», Св. Анна, Дева Мария и Леонардо) – не кажется ли вам, что на них изображены близкие родственники – мать и сын?

Сравнение портретов Леонардо и Св. Анны

 

Снимок Пушкина

В недавний наш приезд в Париж мы с женой решили посетить места, которые прежде как-то избегали нашего внимания. Среди таких, для нас неизведанных пока районов, оказались кладбище на Монмартре и Маршé-о-Пюс, то есть «Блошиный Рынок». На второй день после прибытия в столицу мы отправились на кладбище, а на следующий день взяли такси и поехали на барахолку. Про кладбище я напишу как ни-будь в следующий раз, а про барахолку расскажу сейчас, вернее не про сам рынок, а про то, что мы там нашли. Этот рынок на самом деле есть настоящий город со своими улицами и переулками, где расположены сотни антикварных магазинчиков и лавок. По улицам медленно бродят толпы охотников за редкостями и перекупщиков. У нас никакого интереса к антиквариату не было, кроме как посмотреть, и потому мы просто дефилировали меж рядами, вертя головами направо и налево. Я остановился у одной малоприметной лавочки, которая торговала старыми фотоаппаратами, альбомами с порыжевшими снимками столетней давности и портретами чьих-то предков в потёртых позолоченных рамочках. Мне особенно интересно было посмотреть на дагерротипы, то есть на старинные снимки, с которых собственно и началась история фотографии.

Но сначала пару слов о дагерротипах, то есть самых первых фотоснимках. Этот процесс изобрёл француз Луи Дагер где-то в середине 30-х годов 19 века. Точную дату назвать нельзя, так как работал он над своим изобретением много лет. Первые снимки делались на полированных медных пластинках покрытых серебром и обработанных йодными парами, а после того, как снимок был сделан, пластины проявлялись в парах ртути и закреплялись в солевом растворе. Думаю такая ртутная проявка и свела Дагера в могилу. Пока работал над процессом, делал он множество снимков, но никому их не показывал. Когда набралось несколько сотен, а было это в 1839 году, решил показать Бессмертным, то есть французской Академии. Вот после этого он стал знаменит.

В антикварной лавке на столе лежало несколько оригинальных медных пластин, покрытых стеклом, но что там изображено, трудно было разобрать. В большой картонной коробке стояли на рёбрах копии дагерротипов, напечатанные на бумаге. В основном это были портреты усатых мсье и дам в роскошных шляпах. Выражение лиц у них было напряжённое, а глаза вытаращены. А что было делать? В те годы выдержка в камере была около 10 минут, а потому от жертвы тоже требовалась большая выдержка.

Заметив, что я внимательно разглядываю отпечатки, ко мне подошёл хозяин лавки и спросил, ищу ли я что-то конкретное? Я ответил, что мне просто интересны эти старинные снимки. Тогда он поинтересовался, откуда я буду. Когда я сказал, что приехал из США, хозяин хмыкнул, махнул пухлой ладошкой и сказал, что акцент у меня не американский, затем пощипал свои усы, подумал немного и сказал:

– Похоже, что у вас русский акцент. Верно?

А когда я подтвердил, что он не ошибся, хозяин представился:

– Меня зовут мсье Дюпёр, а раз вы родом из России, вам будет интересен один дагерротип. Погодите минутку.

Он ушел за ширму, покопался там с минуту, а потом вынес небольшой портрет в позолоченной раме. Как только я взглянул на него, у меня просто дыхание спёрло. На снимке был изображён Пушкин. Да, да, не было никаких сомнений, что это был Александр Сергеевич. Хозяин был рад произведённым эффектом и сказал, что конечно, это знаменитый русский поэт, которого все знают в России. Видимо его снял сам мсье Дагер, так как сзади указана дата – 1836 год. Он готов мне его продать за символическую цену в 50 евро. Так дёшево потому, что это всё же не оригинальная пластина, а отпечаток.

– Мсье Дюпёр, – сказал я, – но как это могло быть? Почему единственная фотография Пушкина никому не известна? Есть несколько прижизненных живописных портретов, а вот про фотографию я никогда не слыхал. А где же оригинал, то есть та самая медная пластинка, на которую был снят поэт?

Тогда хозяин лавки сказал, что он про этого русского поэта вообще ничего больше не знает, но если мне интересно узнать как был сделал этот снимок, то лучшее место где про это можно выяснить – музей Луи Дагера, что находится на Рю Удинó.

Ну как мы могли туда не пойти? Ходить по барахолке нам было уже неинтересно. Я заплатил за портрет, мы вышли на проезжую дорогу, поймали такси и поехали в Латинский Квартал, где был этот музей.

Музей находился на втором этаже трёхэтажного жилого дома довольно старой постройки. На стене была мемориальная доска, сообщавшая, что изобретатель фотографии жил в этом доме с 1840 по 1851 год, где и умер. Посетителей в музее-квартире было мало, на стенах были развешены отпечатки, сделанные с дагерротипов, а в витринах лежали посеребрённые пластинки с серыми снимками. Увидеть, что там изображено, можно было только, если свет падал сбоку, да ещё надо было наклонить голову. Я отправился в офис директора, которого звали мсье Плезантан, и показал ему портрет, который я купил на блошином рынке:

– Что вы знаете про этот дагерротип, мсье Плезантан?

– Ну как же! Нам этот портрет хорошо известен, у нас в музее хранится оригинал пластины. Мы его не выставляем – от света пластины разрушаются.

– А известно ли вам, как и когда этот снимок был сделан?

– Да, этого курчавого господина Луи Дагер снял в русской столице Петербурге, летом 1836 года. Он поехал туда со своим аппаратом, хотел сделать снимок царя, но его не приняли. В Петербурге он познакомился с некоторыми известными людьми, в том числе с этим поэтом, сделал с него дагерротип, и они потом даже переписывались. Если вам интересно, у нас есть одно письмо, которые мсье Дагер получил из России. Вот я вам покажу, все письма тут же у меня хранятся в папке.

Радушный директор взобрался на лесенку и с верхней полки снял внушительную папку, перетянутую резинкой и зашнурованную завязками. Он положил её на стол и развязал тесёмки. В папке лежало множество рукописных писем на пожелтевших листах. Плезантан их долго перебирал, что-то шепча себе под нос, а потом выдернул одну страницу, исписанную порыжевшими чернилами. В руки он мне письмо не дал, сказал, что сделает с него ксерокопию, и тогда я могу его рассмотреть.

Это было письмо Пушкина к Дагеру, вернее начало письма, потому, что окончания в папке не было. Вот что там было написано (пер. с фр.):

«….Любезный мсье Дагер, тысячу раз благодарен вам за те часы, что вы любезно провели в моём обществе. Я так же признателен, что привезли вы мне письмо от моего кузена Александра Дюма и несколько страниц, что он мне послал, из его нового исторического романа о временах Короля Солнце. Передайте ему, любезный мсье Дагер, что у него несомненный литературный талант. Если Господу угодно, я рад буду сделать перевод романа на русский язык, ибо тема эта и лёгкий стиль изложения несомненно придутся по нраву здешнему читателю. Я был несказанно поражён, увидев вашу волшебную машину для изготовления картин за короткое время. Мне приходилось подолгу сиживать перед живописцами, а вы изволили сказать, что машина сделает портрет мой всего за минуты. Надеюсь, что изобразила машина ваша моё лицо похожим, а ежели так, то будьте столь любезны, милый мсье Дагер, показать картину сию моему кузену Александру, ибо судя по вашим рассказам, мы с ним похожи, как братья-близнецы. Это весьма занятно. Мой покойный батюшка говорил мне, что ему и имя дали в мою честь, как старшего кузена…»

Из этого письма следует, что Пушкин своего портрета не увидел. Вероятно, Дагер его увёз на проявку в Францию. Но меня тут поразило другое – стало быть Пушкин и Дюма близкие родственники! Жаль, что не довелось Александру Сергеевичу перевести на русский язык «Трёх Мушкетёров», которые упомянуты в письме. По возвращению в США, я разыскал фотографию Дюма, хотя и снятую в пожилом возрасте, и был удивлён его сходством с Пушкиным. Всё же генетика – не фунт изюма.

Александр Дюма