Фрося нежно обняла за хрупкие плечи дочь и слёзы буквально хлынули из глаз, пропитывая солёной влагой чёрные кудряшки Ани. Взволнованная дочь сидела, тесно прижавшись к матери и успокаивающе гладила её по руке, переваривая всю ту информацию, что свалилась на её такую ещё юную головку.

Наконец, девочка отстранилась, села опять на то же место, где сидела раньше и в её глазах вдруг резко загорелся огонь осознания:

— Мамочка, так я е-е-ев-рей-ка?

— Да, моя милая, по рождению ты еврейка, дочь замечательных родителей Меира и Ривы. Вот эти золотые вещи скорей всего их фамильные драгоценности, и, наверное, старинные, но я в этом совершенно не разбираюсь.

Они принадлежат тебе по праву наследства. Мне удалось их сохранить для тебя, кроме одной только вещички. Пришлось, продать очень красивую брошь, но благодаря этому мы смогли подняться на ноги и перестали жить в бедности…

Фросе хотелось ещё многое рассказать дочери, но та вдруг перебила её и быстро заговорила:

— Мамочка, так у меня где-то живёт, я даже не знаю, как её назвать, настоящая мама, которая меня родила и которая ничего не знает обо мне. Я бы конечно хотела с ней встретиться, познакомиться, она же не виновата, что так получилось, но ты для меня была, есть и будешь моя самая любимая, самая родная, самая смелая на свете мама. У меня есть самые лучшие и дорогие братья, которые до самой смерти будут моими родными братьями, а Вальдемар дедушкой…

Фрося с улыбкой остановила бурный поток слов девочки и продолжила:

— Доченька, успокойся, я и не сомневаюсь в твоей любви ко мне, к братьям и к дедушке. Сейчас разговор идёт не об этом. Ты, должна знать, что всё, что будет в моих силах, я сделаю для вас, для моих дорогих детей. Постараюсь изыскать все возможности для того, что бы ты могла успешно окончить школу, поступить в институт и получить хорошую профессию. Так же я это сделаю и для сыновей, но тут многое зависит только от вас самих. А теперь вернёмся к началу нашего разговора.

Я бы могла утаить от тебя факт твоего рождения, ведь об этом знают только Вальдемар и евреи в Вильнюсе. Как я не хотела им там рассказывать о тебе, но была вынуждена, а иначе никогда не получила бы от них помощи. Ведь раввин Рувен и так, сразу понял, что я что-то не договариваю. И я открылась, о чём нисколько не жалею. Ты, вот пока, наверное, не догадываешься, а я знаю точно, что вокруг тебя много разговоров и домыслов.

И, хоть никто здесь ничего не знает о моём поступке, но глядя на тебя, у многих возникают вопросы. Возможно, такие вопросы иногда рождаются и в твоей умной головке, особенно, когда глядишься в зеркало, а если пока нет, то в будущем обязательно возникнут. А взрослой девушке, мне было бы намного тяжелей объяснить то, о чём я рассказала тебе сегодня. Трудно сказать, как бы ты тогда отреагировала на мой рассказ. А если бы ты, не дай бог, случайно от кого-то узнала правду и как бы я тогда смотрела в твои глаза?!..

С этими словами Фрося открыла комод и из-под стопки белья достала ещё какую-то маленькую вещичку:

— Послушай, моя девочка, Рива, когда передавала тебя в мои руки, прошептала мне, что в свёрточке, который ты уже видела с золотыми вещами, лежит цепочка и она умоляла меня, что когда ты вырастешь, чтоб я тебе одела её на шейку…

И вдруг у Фроси опять зазвучали набатом в ушах прощальные слова Ривы:

— Береги её, сбереги её, сбереги мою девочку, миленькая, сбереги мою доченьку!..

Её зовут Хана, там, в пелёнках всё для тебя, только цепочку одень Ханочке, когда вырастет, береги её, сбереги её, сбереги мою девочку!..

Фрося мотнула головой, отгоняя наваждение и аккуратно одела на длинную лебединую шейку Анечки тонкую золотую цепочку с маленьким кулоном в виде шестиконечной звёздочки, с такими нашитыми жёлтыми звёздами на груди шли по брусчатке их Постав, евреи, гонимые фашистами в гетто, где большинство погибло от голода, болезней, расстрелянные, отравленные газом или отправленные на верную смерть в концлагерь.

У растревоженной дочери было ещё много вопросов к матери и она буквально закидывала ими. Далеко не на все вопросы Фрося могла ответить внятно и доходчиво, как ни крутись, а это ещё был ребёнок, хоть и умненький и серьёзный. Да, и чего греха таить, многого Фрося сама не знала и не понимала.

— Анюточка, ах, Анюточка, помолчи немного, придёт время и ты сама во всём разберёшься, возможно, и в моей жизни тоже, я сама в ней никак разобраться не могу. А пока мы должны решить с тобой главный вопрос, ехать нам в Вильнюс или нет, что бы совершить там, в синагоге, так называется еврейская церковь, обряд посвящения в женщину, так объяснил мне раввин. Он сказал, что все еврейские девочки достигающие двенадцатилетнего возраста проходят этот обряд.

Собственно говоря, поэтому я и завела с тобой сегодня этот разговор, ведь чуть больше, чем через месяц твой настоящий день рождения…

Фрося внимательно посмотрела на дочь, она сама окончательно ещё не решила, хочет или нет этой поездки, этого ритуала, этой встречи девочки с представителями её народа, но где-то в глубине души она понимала, что в будущем это сыграет значительную роль, а что в жизни Ани, так это точно. Фрося поднялась, собрала оброненные на кровать золотые украшения, завернула их в прежний свёрток и положила в ту же выдвижную полочку комода. Все её движения стали медленными, она не хотела торопить девочку, ведь не часто детям такого возраста приходилось решать такие не детские задачи. Аня перебирала цепочку на шее, рассматривала эту странную звёздочку и всё не решалась ответить матери, хотя ответ у неё был готов сразу. Наконец Фрося посмотрела на дочь в упор:

— Анюточка, пора тебе уже ответить мне, ведь я тебя не неволю, но ты сама должна на этот раз принять решение.

Аня подняла широко распахнутые глаза и тихо ответила:

— Мамочка, я хочу поехать…