Для меня великая честь писать предисловие к книге Паулу Фрейре «Педагогика угнетенных» – книге, которая, без сомнения, уже стала классикой, ведь за последние полвека она постепенно завоевывает все большую популярность, по мере того как мир входит в мрачный XXI век. Ведущие интеллектуалы – Ноам Хомский, Зигмунт Бауман, Генри Геру, Арундати Рой, Эми Гудман, Тома Пикетти и другие – не раз взывали к благоразумию жителей нашей планеты, предупреждая о страшных последствиях (в число которых входит отрицание климатических изменений, бесстыдное экономическое неравенство, угроза ядерной катастрофы) гегемонии ультраправых политических сил, которая, если ее не сдерживают левые, может привести к полному исчезновению человечества, каким мы его знаем. Поэтому необходимо не только выбрать другой политический путь, но и учесть, что в его основе должно лежать развитие критического осознания людьми того факта, что они существуют в мире и взаимодействуют с ним – именно на этом положении настаивал Фрейре и именно оно пронизывает его гениальные, проницательные мысли, высказанные в «Педагогике угнетенных». Другими словами, «Педагогика угнетенных» была написана в основном не с целью предложить новую методологию (что противоречило бы представленной автором критике стереотипных моделей образования), а с целью простимулировать развитие освободительного образовательного процесса, который бросает ученикам вызов, призывает их к действию и требует, чтобы при помощи грамотности и критического мышления они учились изменять мир, в котором живут, вдумчиво и критически его оценивая; чтобы они могли выявлять разногласия и противоречия, присущие отношениям между угнетателями и угнетенными, и противостоять им. Таким образом, Фрейре писал «Педагогику угнетенных» в первую очередь с целью пробудить в угнетенных знание, творчество и неугасающую способность к критическому мышлению, которая необходима, чтобы обнажить, демифологизировать и понять отношения власти, которые поставили их в положение маргиналов, и через это осознание положить начало делу освобождения через праксис, который неизменно требует постоянного, непрекращающегося критического размышления и действия. Несмотря на то что в настоящее время все больше педагогов соглашаются с мыслями Фрейре, многие из них, в том числе те, кто придерживается либеральных и прогрессивных воззрений, не обращают внимания на то, что их политический дискурс непоследователен: с одной стороны, они осуждают условия угнетения, а с другой – приспосабливаются к господствующим структурам, которые непосредственно создали эту ситуацию угнетения. К этому вопросу мы вернемся чуть позже.

Приблизительно за месяц до безвременной кончины Паулу Фрейре, наступившей 2 мая 1997 года, мы с ним шли по Пятой авеню в Нью-Йорке и обсуждали очевидную противоречивость местного изобилия, которое позволяет одним кичиться своей состоятельностью и платить $27 000 за десерт в роскошном ресторане, в то время как тысячи бездомных, в том числе семей с детьми, спят в машинах, под мостами и в переполненных ночлежках. Анализ этих противоречий должен был стать основной целью курса, который мы с Фрейре собирались вместе вести на педагогическом факультете Гарвардского университета осенью 1997-го. Мы договорились, что будем призывать студентов к критическому диалогу в тех областях знания, которые обычно занимают второстепенное место в академическом мире, таких как этика, сущность демократии, выходящая за рамки избирательного цикла под названием «четыре года циркачества» (свидетелями которого мы стали совсем недавно, когда увенчалась успехом президентская кампания Дональда Трампа), и тщательное изучение идеологии и ее роли в процессе чтения слова и мира. Во время нашей прогулки по Пятой авеню Фрейре несколько раз спрашивал, нельзя ли нам остановиться, чтобы он мог более выразительно сформулировать свои мысли и поделиться тревогами в отношении разрушительных и угнетающих сил неолиберализма в развитых и развивающихся странах. Мы не раз отступали поближе к стене какого-нибудь величаво возвышающегося над нами здания, чтобы не стоять на пути у привычного, головокружительно неистового потока прохожих, то и дело стремящихся обогнать тех, кто замедлял шаг, чтобы удовлетворить свое потребительское любопытство и поглазеть на нескончаемые витрины, манящие модной одеждой и последними технологическими новинками, – типичная черта общества, одержимого потреблением, общества, где «деньги – мера всех вещей, а прибыль – главная цель. В глазах угнетателя единственное, что целесообразно, – это стремление получить больше – всегда больше, даже если при этом угнетенным останется меньше или они и вовсе лишатся всего. Для них “быть” значит “иметь”…» (см. главу 1). Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что частые просьбы Фрейре остановиться были связаны с утомлением, которое он испытывал из-за проблем с сердцем – болезни, о которой он очень мало говорил и на которую крайне редко жаловался.

Фрейре всегда оставался верен своему взгляду на историю как вероятность и горячо надеялся на возможность создания мира, где будет меньше дискриминации и больше справедливости, меньше дегуманизации и больше человечности, но тем не менее он всегда критически относился к «освободительной пропаганде… [которая может лишь] “заронить” в головы угнетенных веру в свободу, стремясь таким образом завоевать их доверие». Соответственно, Фрейре считал, что «правильный подход строится на диалоге… [процессе, который пробуждает] убеждение угнетенных в том, что они должны бороться за свою свободу, [которая представляет собой] не подарок, который им вручает революционный лидер, а результат их собственной консайентизации (conscientização)». Во время этой продолжительной и плодотворной прогулки Фрейре, отчасти в шутку, сказал мне, что «правящий класс никогда не отправит нас на отдых в Копакабану. Если мы хотим поехать в Копакабану, нам придется за это бороться». В ходе этой долгой – и последней – беседы Фрейре несколько раз выказывал досаду, подчас граничащую с «сущей яростью», как он имел обыкновение это называть, по отношению к некоторым прогрессивным ренегатам, которые приспосабливаются к неолиберальной теологии. Именно к их числу относился его друг, бывший президент Бразилии Фернанду Энрики, который, как и Фрейре, был сослан в Чили жестокой неонацистской военной диктатурой, представители которой убили и подвергли пыткам тысячи бразильцев. В сущности, бразильские эксперименты с неолиберализмом под эгидой правительства Фернанду Энрики обострили и без того тяжкие условия и повергли миллионы жителей Бразилии в голод, нищету и отчаяние, что, в свою очередь, привело к усугублению экономического и образовательного неравенства, одновременно дав волю систематической коррупции в правящих кругах. К сожалению, социалистические правительства западного мира того времени в большинстве своем изменили принципу борьбы за социальную справедливость, равенство и равноправие, склонившись к неолиберальной, помешанной на рынке идеологии, которая не только растоптала надежды людей, мечтавших о лучшем мире, но также свергла эти самые правительства, создав условия для вопиющей коррупции. Именно это произошло в Португалии, Испании и Греции. В Греции социалистическая партия под руководством премьер-министра Георгиоса Папандреу позволила коррупции достичь масштабов эпидемии, так что, к примеру, партия ПАСОК получила возможность скупать голоса, предлагая греческим гражданам, покидавшим США и желавшим улететь в Грецию, бесплатные авиабилеты при условии, что они проголосуют за социалистов. Подобные действия напоминают стратегии, которые регулярно критикуются западными демократами как попытки сфальсифицировать результаты выборов, которые, по их словам, словно чума поражают страны, уничижительно именуемые «банановыми республиками третьего мира». Можно сказать, что социалистические правительства на разных континентах потеряли власть, в частности, из-за возмутительных коррупционных скандалов, которые в целом положили начало появлению правоцентристских и крайне правых правительств (Греция, где на выборах победила леворадикальная партия СИРИЗА, стала исключением). Эти правительства пришли к власти за счет голосов недовольных и лишенных гражданских прав избирателей – избирателей, которые стали жертвами режима жесткой экономии, навязанного им неолиберальным политическим курсом.

Фрейре также не скрывал испытываемой им «сущей ярости», осуждая критическую позицию многих мягкотелых либералов и некоторых из так называемых критических педагогов, которые часто находят приют в стенах высших учебных заведений, скрывая свою зависимость от бесстыдного консюмеризма и одновременно набрасываясь в своем письменном дискурсе на рыночную теологию неолиберализма. Очень часто вкусы таких мягкотелых либералов и так называемых критических педагогов и их способы бытия в мире и взаимодействия с ним остаются, по словам Фрейре, неразрывно связанными с крайне неолиберальными рыночными взглядами, которые они сами осуждают на уровне письменного дискурса. В своих ежедневных поступках такие мягкотелые либералы и так называемые критические педагоги часто действуют отнюдь не так, как предписывает им праксис, превращая заявленный политический проект в ископаемое, в неясные аналитические разглагольствования, которые не могут выйти за рамки «отсроченного» действия – действия, спланированного с целью превратить существующее, присущее неолиберализму губительное обожествление рынка в новые демократические структуры, которые приведут к равенству, равноправию и формированию поистине демократических политических методов. Другими словами, многие мягкотелые либералы и так называемые критические педагоги кичатся своими левыми принципами, демонстративно провозглашая себя сторонниками марксизма (что в большинстве случаев высказывается лишь в письменном дискурсе или в безопасных стенах высших учебных заведений), а иногда чувствуют необходимость похвастаться также и тем, что, к примеру, их радикализм выходит за рамки идей Маркса, поскольку их политические принципы ближе к взглядам Мао – а эту позицию они считают еще более радикальной. В результате звание сторонника левых в академическом мире становится присваиваемой, экзотической политической и культурной валютой: принадлежность к марксистам, сидящим в башне из слоновой кости, обеспечивает человеку статус, но в реальности это всего лишь стильный бренд, олицетворение консюмеризма, поддерживаемое за счет манипуляций над пустым, символическим списком названий и ярлыков, которые в остальном по сути своей лишены какого-либо смысла. В сущности, бытующее в академическом мире звание «марксиста», которое используют некоторые критические педагоги, превращает этическую и политическую деятельность в спектакль, а левое мировоззрение – в товар широкого потребления. Становясь товаром, эти самовольно присвоенные «радикальные» позиции и звание радикала оказываются пустышками, утрачивая свое прогрессивное содержание до такой степени, что они становятся оторванными от принципиальных действий. Этот разрыв лежит в основе воспроизведения теологии неолиберализма, которая не одобряет коллективную общественную деятельность, основанную на критическом мышлении, и поощряет рьяный, беспощадный дух соперничества. Этот коварный процесс отрыва критического дискурса от действий позволяет поступать вопреки убеждениям: он дает самопровозглашенным марксистам на службе у институтов образования возможность, к примеру, заявлять, что они против расизма, и одновременно превращать борьбу с расовыми предубеждениями в безжизненные клише, которые не оставляют никакого педагогического пространства для критики идеологии, проповедующей превосходство белых. В ходе этого процесса их прогрессивные принципы часто используются, вводятся в действие лишь постольку, поскольку они изобличают расизм на уровне письменного критического дискурса, неизменно получая плоды привилегий от зацементированного узаконенного расизма, который они добровольно отказываются признавать и против которого добровольно отказываются бороться.

Таким образом, эти марксисты на службе у системы образования также игнорируют политическое и систематическое влияние расизма, которое ярко проявилось во время предвыборной кампании кандидатов в президенты США в 2016 году и которое приобретало все более ужасающие масштабы с каждым расчетливым высказыванием Дональда Трампа, направленным на разжигание ненависти со стороны белых против сограждан, а не против государства или условий, созданных во многом за счет неолиберального политического курса, с которыми взбешенные белые представители рабочего класса, как это ни парадоксально, согласны мириться. Избрание Трампа на пост президента США, в сущности, выявило ложь, скрывающуюся за появившимся после предвыборной гонки слоганом, который провозгласил, что «расизму пришел конец» – этот слоган был сформулирован после избрания Барака Обамы, первого темнокожего президента. Более того, отрицать существование расизма, одновременно расширяя гетто, превращая в норму конвейер под названием «из школы в тюрьму», который действует в основном для чернокожих и латиноамериканцев, и усугубляя нищету как побочный эффект расизма, означает проявлять расизм. Эти самопровозглашенные сторонники Маркса и Мао на службе у системы образования проявляют расизм, когда читают антирасистские проповеди, представляя расизм как некую абстрактную идею и сопротивляясь интеллектуальному и общественному давлению, которое требует, чтобы они превратили эту высказанную на уровне письменного критического дискурса абстрактную идею в действие, которое привело бы к радикальной демократизации общества и его институтов. Насколько радикально демократичны, скажем, университеты, если на большинстве факультетов учатся и преподают белые, если не считать горстки темнокожих профессоров и ничтожного количества небелых студентов? К примеру, играют ли расовые предубеждения какую-либо роль при почти полном отсутствии афроамериканцев на факультетах классической литературы – как среди преподавательского состава, так и среди студентов – или афроамериканцы генетически не предрасположены к изучению классики и, следовательно, неохотно поступают на подобные факультеты? Еще более пагубной представляется ситуация, когда такие самопровозглашенные левые на службе у системы образования присоединяются к общественной структуре отрицания укоренившегося расизма, что выражается в их высказываниях и поведении. Возьмем, к примеру, заявление либерального белого профессора, работающего в университете одного крупного города – учебном заведении, которое гордится своим этнокультурным разнообразием: «Мы просто хотим, чтобы эти черные ребята научились учиться». Подобные высказывания демонстрируют не только крайне этноцентрическое представление об акте познания, о чем проницательно рассуждает Фрейре в «Педагогике угнетенных», но также и то, что некоторые люди, делающие подобные ремарки, все еще носят кандалы идеологии превосходства белых, которая внедрила в их сознание мифы и убеждения в том, что дети, принадлежащие к определенной расе или культуре, от рождения не способны учиться до тех пор, пока не получат рецепты, предоставляемые педагогами бедным и угнетенным. Последние часто носят в своих кожаных сумках и портфелях от Gucci расфасованные планы уроков, по которым они собираются обучать, скажем, афроамериканцев тому, чего они еще не могли знать по определению, ведь до сих пор у них не было способности к обретению знания. Само существование в тех жестоких условиях, в которых были обречены расти эти небелые дети, свидетельствует о том, насколько хорошо они обучаются, ведь они сумели выжить в обстоятельствах «нечеловеческого неравенства», как его колко называл Джонатан Козол в некоторых своих книгах. Смогли бы сыновья и дочери этих педагогов-марксистов, сидящих в стенах университетов, вынести гнет столь глубоко укоренившихся проявлений социального неравенства и остаться невредимыми, одновременно показывая отличные результаты на итоговых квалификационных экзаменах? Вероятно, нет. Следовательно, само по себе выживание в условиях самого что ни на есть вопиющего расизма, сегрегации, гендерной и классовой дискриминации указывает не только на высокий уровень интеллекта тех детей, которых вытесняют в гетто, но также подтверждает теорию Говарда Гарднера о существовании множественного интеллекта, которая выходит за рамки западного представления об «интеллекте».

Что касается «сущей ярости», которую Фрейре продемонстрировал во время нашей с ним последней беседы, обличая некоторых критических педагогов, которые носят «шелковое белье», он до конца своей жизни использовал ее как творческую силу – как в своей писательской деятельности, например в последней книге «Педагогика свободы» (англ. Pedagogy of Freedom), так и в многочисленных беседах и лекциях, которые он проводил в последние годы по всему миру. Фрейре справедливо осуждал псевдокритических педагогов, чьи политические проекты социального равенства страдают от интеллектуальной непоследовательности и вопиющего карьеризма, подпитываемого тем, что Фрейре часто называл «этикой» рынка под эгидой неолиберализма. Другими словами, интеллектуальная непоследовательность многих критических педагогов в конечном счете определяет и ограничивает их политические проекты, превращая последние в обычный неолиберальный карьеризм. Однако важно отметить, что отвращение, которое Фрейре испытывал к таким карьеристам, не означает, что он выступал против стремления к продвижению по карьерной лестнице. Существует четкая разница между карьерой, которая не является механистической, а развивается как часть политического проекта, стремящегося, как часто говорил Фрейре, к созданию более цельного, менее несправедливого и более демократичного мира, и деятельностью карьериста, чей политический проект ставит своей целью личное продвижение по служебной лестнице и характеризуется казуистикой и несусветной жадностью, которая почти всегда приносит в жертву равенство, равноправие и истинную демократию. Иначе говоря, политический проект карьериста в конечном счете представляет собой его карьеру, и желая спасти эту карьеру, такой политик «не сможет инициировать диалог, осмысление и взаимодействие (или бросит эту затею), он будет срываться на слоганы, формальности, монологи и инструкции. Эта опасность может таиться в тех, кто поверхностно отнесся к переходу в стан борьбы за освобождение». Эта опасность кроется, к примеру, в отсутствии единства между рассуждениями о голоде, когда о нем пишут в безопасных стенах университета, и реально испытываемым голодом или между сочинением слоганов вроде «Я – сторонник идей Мао» и одновременной неготовностью отказаться от Gucci и освободиться от оков буржуазных ценностей, которые подпирают собой большинство неолиберальных проектов и придают большее значение присвоению и накоплению материальных богатств, чем распространению гуманизма. Как проницательно отметил Фрейре в «Педагогике угнетенных», «освобождение угнетенных – это освобождение мужчин и женщин, а не вещей. Соответственно, человек не освободит себя своими силами, но и другие не могут сделать это за него. Освобождение – человеческое явление – не может быть достигнуто теми, кто является людьми лишь наполовину. Любая попытка взаимодействовать с человеком как с получеловеком [как в случае с превосходством и главенством белых] лишь унижает его». Получеловек, которого волнуют лишь вещи, а не люди, никогда не сможет, да и не захочет, предложить форму грамотности, которая ведет к освобождению и эмансипации. Напротив, получеловек, который заинтересован в том, чтобы представлять окружающих как других, стремясь обесценить и отнести их к определенному типу, уже утратил свою человечность до такой степени, что не способен увидеть человеческое в других. Соответственно,

Для Фрейре грамотность была не способом подготовить учеников к жизни в мире труда, основанном на подчинении, или к строительству «карьеры», а способом научить их самостоятельно управлять своей жизнью. А самоуправление возможно, лишь если человек осуществил три основные цели образования: научился саморефлексии, то есть осознал смысл знаменитого изречения – «познай самого себя», что подразумевает и понимание того мира, в котором он живет, вместе с его экономическими, политическими и, что в равной степени важно, психологическими составляющими. Конкретно «критическая» педагогика помогает учащемуся увидеть и осознать те силы, которые до этого момента управляли его жизнью и, самое главное, формировали его сознание. Третья цель заключается в том, чтобы поспособствовать установлению оптимальных условий для создания новой жизни, нового порядка, при котором власть будет передана тем, кто на самом деле творит социальный мир, трансформируя природу и себя, или, по крайней мере, порядка, в котором станет возможной такая перспектива [6] .

Поскольку Фрейре нередко упрекали в том, что в «Педагогике угнетенных» он недостаточно критично рассмотрел вопросы расовых отношений, одна из основных целей курса, который мы собирались вместе вести на педагогическом факультете Гарварда в 1997 году, заключалась в том, чтобы продолжить и развить нашу с ним беседу под названием «Диалог: культура, язык и раса» (англ. A Dialogue: Culture, Language, and Race), содержание которой было ранее опубликовано в журнале Harvard Educational Review. В ходе этой беседы Фрейре, критически анализируя собственные доводы, объяснил, почему классовое угнетение заботило его больше, чем расовые отношения, когда он работал над «Педагогикой угнетенных», учитывая исторический контекст, который сформировал ситуацию угнетения в Бразилии – угнетения, которое испытал на себе сам Фрейре и члены его семьи, потерявшие статус представителей среднего класса и вынужденные уехать из города и поселиться среди низших слоев, в бедном районе под названием Морру-ду-Сауди. Обличение угнетения для Фрейре было не просто интеллектуальным упражнением, примеры которых мы часто находим в деятельности мягкотелых либералов и псевдокритичных педагогов. Великолепный интеллект и отвага, которую он проявлял, осуждая структуры угнетения, коренились в самом что ни на есть реальном и материальном опыте, ведь он вспоминал собственные детство и юность, прошедшие в нищете в Морру-ду-Сауди. Фрейре узнал, что такое голод, еще будучи ребенком, родившимся в семье, прежде принадлежавшей к среднему классу, но потерявшей свою финансовую опору. Именно это позволило ему, с одной стороны, отождествлять себя с «детьми с бедных городских окраин и чувствовать солидарность по отношению к ним», а с другой – осознавать, что, «несмотря на голод, который дал нам солидарность… несмотря на связь, которая объединяла нас в совместном поиске способов выжить, что заменяло нам игры, для детей бедноты мы были людьми из другого мира, которые по некой случайности попали в их мир». Именно осознание подобных классовых границ неизбежно привело Фрейре к полному отрицанию общественной системы, основанной на классовом делении.

И хотя представители некоторых ответвлений постмодернизма опровергли бы детальный классовый анализ, представленный Фрейре в «Педагогике угнетенных», было бы огромной ошибкой, а может, и вовсе научным лицемерием притворяться, что сейчас мы живем в мире, где не существует классового деления. Хотя Фрейре очень хорошо понимал, что «невозможно охватить всю сложность материального угнетения и аффективных инвестиций, которые привязывают угнетенные группы к логике доминирования, в рамках одной логической схемы классовой борьбы», он неизменно настаивал, что для глубокого понимания механизмов угнетения всегда необходимо идти в обход, то есть через некую форму классового анализа. В то же время постмодернистская позиция, приверженцы которой чрезмерно восхваляют политику идентичности, не только ведет к материализму, но также содержит в себе семена угнетения. Возьмем, к примеру, заявление Элизабет Уоррен, прогрессивного сенатора из штата Массачусетс, о том, что она относит себя к числу американских индейцев, хотя ее предки много поколений тому назад отделились от американских индейцев, и она росла как белый ребенок, полностью изолированный от угнетения, которое испытывают на себе жители резерваций. То, как сенатор Уоррен меркантильно пользуется собственной расовой принадлежностью, чтобы в более выгодном свете представить себя как кандидата на должность профессора на юридическом факультете Гарварда, и то, как Гарвардский университет пользуется фактом ее приема на работу для доказательства собственной приверженности принципам расового разнообразия, лишь доказывает, что господствующие институты полагаются на символические жесты, стремясь усилить собственную ограничительную политику, которая не приветствует представительство небелых групп за исключением небольшой горстки их представителей. В реальности беспринципное использование собственной расовой или гендерной принадлежности в меркантильных целях обесценивает саму суть Закона о гражданских правах. Оно также вооружает сторонников сегрегации, патриархата и превосходства белых аргументами для того, чтобы отвергать и критиковать антидискриминационные законы, которые препятствуют дискриминации на основе расовых или гендерных отличий.

До самой смерти Фрейре смело осуждал позицию неолибералов, которые пропагандируют ложную концепцию «конца истории» и конца классового деления. В противовес идее о том, что общество достигло конечной точки своей эволюции и это лишает историю ее смысла, Фрейре всегда воспринимал историю как существующие обстоятельства улучшения человека, которое открывает возможности для лучшего будущего за счет осознания того факта, что «история – это время, полное возможностей, которое не подчиняется непреложным установкам, что будущее противоречиво, а не предрешено заранее, как считают фаталисты». Точно так же Фрейре беспрестанно отрицал любые ложные заявления об окончании классовой борьбы. При том, что он вновь и вновь пересматривал предложенные им ранее варианты классового анализа, он никогда не отвергал понятие «класс» и не отрицал важность этой теоретической категории для поиска лучшего понимания условий угнетения. Во время долгой беседы, которая состоялась между нами во время его последней поездки в Нью-Йорк (в сущности, это был последний раз, когда нам довелось поработать вместе), он в очередной раз сказал, что, хотя нельзя все свести к классовому делению, оно остается важным фактором, влияющим на понимание множественных форм угнетения. И хотя постструктуралисты, вероятно, жаждут провозгласить конец классового анализа, они не берут в расчет те ужасающие условия человеческого существования, которые, по рассказам Фрейре, заставили семью, жившую на Северо-Востоке Бразилии, рыться на свалке и собирать «куски чьей-то ампутированной груди, из которых они приготовили свой воскресный обед».

Несмотря на то что судьба подарила мне возможность непрерывно сотрудничать с Паулу на протяжении шестнадцати лет (вначале – переводя его книги на английский, а позже – работая вместе с ним над другими трудами), и хотя я столько раз читал и перечитывал «Педагогику угнетенных», с каждым новым прочтением этой книги я углубляю свое понимание современного мира – мира, страдающего от сфабрикованных войн, растущей нищеты и вопиющей жадности. Не впадая в ложную скромность, скажу: я всегда полагал, что понимаю основные идеи Фрейре, тонкости и нюансы, которыми характеризуется «Педагогика угнетенных». Но я не был способен полностью ухватить всю сложность и многослойность философии Фрейре до тех пор, пока не посетил Морру-ду-Сауди, захудалый район на окраине города Ресифи на Северо-Востоке Бразилии.

Как я уже упоминал, Фрейре и его семья переехали туда после серьезнейшего экономического кризиса 1930-х годов, который бесцеремонно вырвал среднеклассовый коврик из-под ног его семьи. По мере того как экономическая ситуация ухудшалась, члены семьи Фрейре потеряли возможность оплачивать жилье в Ресифи и переехали в скромный домик в Морру-ду-Сауди, где и нашли приют Паулу, его братья и сестры, родители и другие близкие родственники. Я сразу увидел «Педагогику угнетенных» в другом измерении и по-новому осознал ее смысл. Войдя в их скромный дом с маленькими темными комнатами – ванной не было, а кое-где отсутствовал и потолок, – я в более широком контексте представил себе те травмирующие факторы, действие которых должен был испытать Фрейре, лицом к лицу столкнувшись с новой формой обучения под названием «жизнь» – жизнь, которую создала и упрочила жестокая система, безжалостно оттеснившая миллионы бразильцев в категорию полуграждан и полулюдей. Я также прогулялся по берегу пересыхающей реки, где Фрейре и его друзья когда-то купались рядом с женщинами из округи, ежедневно стиравшими там белье. Единственным полотенцем, которым Фрейре мог вытереть тело, было солнце.

Фрейре быстро понял, что его новая реальность окружена психологической классовой стеной, когда начал знакомиться со своими новыми друзьями и соседями – их человечность заставила его разделить стремление его тети Натерсии «скрывать» их бедность и ее желание понять, «почему другие члены семьи не готовы распроститься с немецким фортепиано [тети] Лурде или почему [его] отец продолжает носить галстук», даже когда выполняет грязную работу в цеху. Но Фрейре вскоре понял, что, цепляясь за внешние атрибуты и традиции представителей среднего класса, его родственники лишь усугубляли свою боль – «боль, которая почти всегда встречала на своем пути оскорбительные выражения… [когда его мать, которой лавочники часто отказывали продавать продукты в долг, поскольку семья была неплатежеспособной], выходила из одного магазина и отправлялась на поиски другого, где почти всегда к уже услышанным оскорблениям добавлялись новые». В попытке оградить свою мать от таких ежедневных унижений Фрейре часто лазил на задние дворы к соседям, чтобы украсть курицу, которая и становилась единственным пропитанием для семьи за день, поскольку к тому моменту уже ни один торговец в городе не давал им продуктов в долг. Стараясь защитить среднеклассовую чувствительность родственников, Фрейре эвфемистично называл такие кражи «набегами на соседские дворы». Мать Фрейре была католичкой, которая, без сомнения, смотрела на эти «набеги» как на предательство своих моральных принципов, но она, вероятно, отдавала себе отчет в том, что «выбор у нее был невелик – отругать [Паулу] и заставить [его] вернуть еще теплую курицу соседям, либо приготовить птицу и накормить семью. Побеждал здравый смысл. Ничего не говоря, она брала курицу, проходила по двору на кухню и погружалась в работу, от которой уже успела отвыкнуть». Мать Фрейре знала, что красть соседскую курицу неправильно с точки зрения морали, да и вовсе незаконно, но также она знала, что существует и другое преступление, априори совершающееся обществом: производство голода. Как вспоминал Фрейре,

голод, [порожденный социальным неравенством], <…> «был настоящим, реальным голодом, и неизвестно было, когда он закончится. Совсем наоборот, мы столкнулись с тем голодом, который приходит самовольно и без предупреждения, который ведет себя по-хозяйски и конца которому не видно. Это голод, который, будь он чуть суровее, овладел бы нашими телами, сделал бы из них скелеты. Ноги, руки и пальцы истончаются. Глазницы становятся глубже, так что кажется, будто глаз почти не видно. Многие из моих одноклассников пережили такой голод, и сейчас от него страдают миллионы бразильцев, которых он беспощадно губит каждый год» [17] .

Именно против такой формы насилия Фрейре яростно и страстно высказался в «Педагогике угнетенных». На самом деле я абсолютно уверен в том, что «Педагогика угнетенных» не была бы написана, не будь в судьбе Фрейре классового изгнания и голода. Читая и перечитывая мысли Фрейре после того, как я посетил его скромное жилище в Морру-ду-Сауди, обдумывая высказанное им осуждение дегуманизирующих условий жизни и его заявление о том, что «изменить что-то трудно, но возможно», я испытал огромное разнообразие эмоций, апогеем которых стало чувство огромной утраты после его кончины, – утраты, которую сопровождали «тоска, сомнения, ожидания и печаль». В то же время с каждой новой публикацией неопубликованных доселе работ Фрейре и с каждым новым трудом, посвященным его теориям освобождения людей, «мы можем торжественно радоваться возвращению [Фрейре]», ведь он снова и снова вселяет в нас энергию и бросает нам вызов, призывая представлять себе менее жесткий, более справедливый и более демократичный мир. Однако, как упорно настаивал Фрейре в своих трудах, заявлению о создании более справедливого и человечного мира всегда должно предшествовать обличение господствующих сил, которые порождают, наполняют и формируют дискриминацию, нищету и дегуманизацию. Следовательно, обличение угнетающих социальных сил невозможно осуществить посредством простых менторских методологий, которые словно обезболивающее обездвиживают и дрессируют разум посредством банальной передачи информации – процесса, который Фрейре называл «банковским» способом обучения. Однако осуждение, которое Фрейре высказывал по отношению к простому использованию методов, все еще неверно трактуется и искажается. В попытках некоторых академиков выяснить, работают ли методы Фрейре и, словно извиняясь, привести примеры школ, которые успешно работают по методике Фрейре, есть глубокая ирония. Именно это сделал Говард Гарднер во время обсуждения идей Фрейре с Ноамом Хомским и Бруно делла Кьезе, которое состоялось в Гарварде в мае 2013 года в рамках цикла открытых лекций Askwith Forum, тем самым непозволительно упростив интеллектуальный вклад Фрейре и смысл его главных теорий. Столь открыто сведя ведущие теоретические и философские идеи Фрейре к рангу обычных методов, Гарднер продемонстрировал, что его хваленая теория «множественного интеллекта» подвержена влиянию предрассудков, особенно когда теории Фрейре отвергаются как «неуместные» (взгляд, который, очевидно, формируется и поддерживается за счет идеологии). Таким образом, требование, которое Гарднер предъявил Ноаму Хомскому, Бруно делла Кьезе, а также аудитории, а именно: привести конкретные примеры, которые бы продемонстрировали, как работает сама методика Фрейре, больше скрывает, чем проясняет. Настоящий вопрос в отношении идей Фрейре и теорий, изложенных в «Педагогике угнетенных», должен заключаться в том, следует ли воспринимать предложения Фрейре о распространении грамотности лишь как образовательную методику, как и ответил Гарднеру Ноам Хомский во время обсуждения. По словам Хомского, Фрейре использовал грамотность «как средство повышения уровня сознательности». Проще говоря, Хомский призвал всех педагогов в целом и критических педагогов в частности выйти за рамки фетишизации методов, которая парализует мышление, новаторство и творчество американских учителей. Этот феномен глубоко проанализировала Лилия И. Бартоломе в своей широко известной статье «За рамками фетишизации метода: на пути к гуманизирующей педагогике» (англ. Beyond the Methods Fetish: Toward a Humanizing Pedagogy), опубликованной в журнале Harvard Educational Review.

Таким образом, идеи Фрейре следует воспринимать не просто как образовательные методики распространения грамотности, а через критическое понимание введенного им термина консайентизация (conscientização) – концепта, который часто неправильно трактуется даже критическими педагогами, считающими себя последователями идей Фрейре, и с успехом игнорируется преподавателями, в интересы которых входит присваивание диалогического метода Фрейре в отрыве от его основных теоретических целей, в результате чего он превращается в автора самой обыкновенной образовательной методики. Вдобавок к «методологическому фетишу» многих педагогов одна из сложностей определения предложенного Фрейре понятия консайентизация заключается в том, что португальское слово conscientização нелегко произносить (носители португальского языка тоже испытывают трудности), а также в том, что большинство определений этого глубокого понятия не могут должным образом передать, что именно подразумевал под ним Фрейре. Он всегда настаивал на том, что перед тем как даже пытаться дать определение слову консайентизация, необходимо ухватиться за суть этого понятия и задаться вопросом: «Какое это должно быть определение, противопоставленное чему, за кого оно и против кого?» Начав задавать эти вопросы, мы вскоре поймем, что даже для многих последователей идей Фрейре понятие консайентизация представляет сложность, которая не ограничивается правильным произнесением этого слова, ведь это термин, который Фрейре, по крайней мере поначалу, отказывался даже переводить на английский, попросту заявляя: «Я против. Почему бы не принять этот термин? Я ведь не обязан был принимать слово стресс, но принял. Почему же вы не можете принять слово conscientização?» В конце концов Фрейре согласился с приближенным переводом этого слова на английский термином сonscientization.

В представлении Фрейре для демистификации понятия консайентизация угнетенные обязательно должны вернуть себе свое слово по мере обретения собственного голоса. Для него это было «основополагающей темой стран третьего мира, которая подразумевает сложную, но осуществимую задачу, стоящую перед их гражданами: завоевание собственного права голоса, права произносить свое слово». Именно это право должны вернуть себе угнетенные – «право быть [собой], выбирать направление [своей] судьбы». Именно это право всеми мерами душат господствующие силы, стремясь завладеть словом угнетенных – словом, которое выявляет механизм угнетения и которое искажается или заглушается, как полагает Генри Геру, в «обществе, которое теряется в припадках исторической и социальной амнезии, [в обществе, в котором] гораздо легче украсть язык политики и общественной деятельности и превратить его в оружие, лишив понятия “демократия”, “свобода”, “справедливость” и “социальное государство” какого бы то ни было реального смысла». То, как господствующие угнетающие силы отнимают у людей язык – как и некоторые либеральные педагоги, которые завоевывают приверженцев, рассуждая о том, что необходимо «поддерживать меньшинства» и «давать им право голоса», несмотря на то что сами они представляют большинство, – становится очевидным при злоупотреблении эвфемизмами в академическом дискурсе и в средствах массовой информации.

Эвфемизм – это не только языковое средство, которое мистифицирует и искажает реальность, но еще и инструмент, часто используемый господствующими силами (СМИ, политическими экспертами, представителями образованных слоев населения) для того, чтобы отвлечь внимание публики от реальных проблем, существующих в обществе, таких как невероятное увеличение разрыва между доходами бедных и богатых, пагубное сокращение среднего класса и крупномасштабное отчуждение граждан, лишенных права собственности. Подавление или искажение языка – это тактика, которая, по словам Арундати Рой, по всей видимости, представляет собой

…незаконное присвоение слов и превращение последних в оружие… использование слов с целью скрыть истинные намерения и высказать с их помощью нечто прямо противоположное тому, что они означали изначально, в последнее время стало одной из самых блестящих стратегических побед, одержанных царями нового толка. Она позволила им вытеснить своих оппонентов на обочину общества, лишить их языка, с помощью которого те могли бы высказать критику в их адрес [27] .

Когда способ секвестрации языка не работает, господствующие силы начинают применять другие, еще более мощные драконовские меры, что ярко проявилось, когда чиновник, работающий в одной из муниципальных школ города Тусон в Аризоне, запретил приносить в класс «Педагогику угнетенных» Фрейре, потому что, согласно словам инспектора из Аризонского департамента образования, «нам не следует учить [детей]… тому, что они – угнетенные». Другими словами, консайентизация (как процесс обретения необходимых инструментов критического мышления, с помощью которых ученики, вместо того чтобы пассивно принимать свое угнетенное состояние, смогли бы понять, каким образом институты власти отнимают у них право на равенство в обращении, доступе и справедливости) не является целью муниципальных школ города Тусон, где запрещается обсуждать вопросы, касающиеся расовых отношений, этики и идеологии, а учителей заставляют внедрять педагогические методы, основанные на полнейшей лжи, с помощью которой учащихся (в данном случае – относящихся к низшим слоям мексикано-американцев) становится легче дрессировать. Почти полное отсутствие общественного резонанса в США в отношении использования цензуры в печати и воровства слов, которые называют реальность и таким образом противостоят угнетению, «вполне может оказаться краеугольным камнем нашей гибели». Я поражаюсь, видя, как академики применяют эвфемизмы, агрессивно возражая против любого дискурса, который дробит господствующий язык и оголяет скрытую реальность с целью назвать ее. Еще более поразительно наблюдать за поведением педагогов, которые считают себя последователями Фрейре, но не понимают очевидного: угнетенные не способны через процесс консайентизации прийти к «более глубокому осознанию своей ситуации, [которое] заставляет людей воспринимать эту ситуацию как историческую реальность, которую можно преобразовать», пока эти либеральные педагоги продолжают потворствовать зачистке языка, которая, к примеру, лишает смысла термин «угнетенные». Многие из этих либералов с готовностью принимают на вооружение эвфемизмы, в том числе «малообеспеченные», «лишенные гражданских прав», «экономически маргинальные», «меньшинства» и «находящиеся в группе риска», когда говорят об угнетенных, тем самым затуманивая реальные исторические условия, объясняющие ситуацию «“здесь и сейчас”… в которую [угнетенные] погружены, из которой они выходят и в которую они вмешиваются», чтобы разоблачить угнетателей и оказать им сопротивление в ходе своей борьбы за право «стать полноценным человеком». Такая секвестрация языка отнимает у людей возможность понять суть диалектических отношений между угнетателями и угнетенными. Если есть угнетенные, значит, должен быть и угнетатель.

Таким образом, язык – это не только поле брани, это еще и незаменимый инструмент обдуманной критической демистификации процесса, лежащего в основе консайентизации, – процесса, который Фрейре отказывается упрощать и сводить к рангу обычной методики, готовой к употреблению прогрессивными педагогами из «первого» мира, которые очень часто остаются скованными привычкой «мистифицировать методы и способы, и, собственно, сводить консайентизацию к набору определенных методов и способов, используемых в Латинской Америке для распространения грамотности среди взрослых граждан». Итак, я уже упоминал, что основной целью Фрейре было не разработать методологию распространения грамотности, которая могла бы повсеместно использоваться в работе с угнетенными по всему миру. Его основная цель заключалась в том, чтобы помочь людям достичь консайентизации с опорой на грамотность и на соответствующие методы, созданные им для определенных групп взрослых учащихся. Другими словами, не важно, откуда мы, –

…все мы вовлечены в постоянный процесс консайентизации , будучи мыслящими существами, находящимися в диалектических отношениях с объективной реальностью, на которую мы воздействуем. В пространстве и времени изменяется лишь содержание, методы и цели консайентизации … [когда люди приходят к осознанию] и обретают способность обнажить реальность, в которой существуют, зная ее и понимая, что они знают [34] .

Еще одно крайне ложное толкование понятия консайентизация заключается в восприятии этого концепта «как некоего экзотического, тропического термина, типичного словечка из стран третьего мира. Люди рассуждают о консайентизации так, будто она представляет собой цель нецелесообразную для “сложных обществ”, будто страны третьего мира не являются по-своему сложными». Ложная дихотомия между так называемыми странами первого мира и странами третьего мира представляет собой лишь очередной пример секвестрации языковых средств, целью которой является своеобразная мистификация – отвлекающий маневр, который служит механизмом воспроизведения, призванным создавать центр и ядро романизированных евроцентричных ценностей, вытесняя проявления прочих культур на обочину общественной жизни. Нынешние нападки на ислам и на мусульман – это наглядный пример, в котором западные СМИ, политические эксперты и академики часто объединяют всех религиозно-культурных экстремистов в одну группу и переносят их экстремизм на мусульман в целом, представляя их всех в качестве потенциальных террористов. В то же время мы с успехом игнорируем западных экстремистов, таких как евангелист Пэт Робертсон, который с успехом маскирует свою нетерпимость и свои постоянные нападки на женщин. Возьмем, к примеру, высказывание Робертсона о том, что «сторонники феминизма борются не за равноправие мужчин и женщин. Это социалистское, антисемейное политическое движение, которое призывает женщин бросать своих мужей, убивать своих детей, заниматься колдовством, разрушать капитализм и становиться лесбиянками». Если бы мы заменили Робертсона на талиба, а слова «социалистский» и «капитализм» поменяли местами, западные политики, СМИ и немусульманские религиозные лидеры на славу повеселились бы, критикуя примитивную природу ислама и его радикализм, и одновременно игнорируя разнообразие мусульманского мира, который объединяет миллиарды людей, относящихся к разным культурам, классам и народностям. Следовательно, социальные институты на западе и в большинстве уголков мира служат преимущественно для того, чтобы сдерживать и ограничивать эти так называемые примитивные культуры стран третьего мира, голос которых часто тонет в непрекращающейся болтовне господствующей культуры, – все это с целью сделать эти «молчаливые отрезки культур» невидимыми или, по крайней мере, вынести их за пределы общественных обсуждений или споров. Подход Фрейре к процессу консайентизации мог бы помочь нам выявить присущее западному миру стремление поддерживать невидимость, чтобы подчиненные культуры оставались в тени, а также чтобы не был виден экстремизм со стороны самих западных стран, который ничуть не менее террористичен, чем исламский радикализм. Как еще можно охарактеризовать дикость, проявленную американцами в Афганистане, Ираке и Вьетнаме, которая «часто доходила до абсолютного отсутствия каких-либо моральных принципов: добровольное участие в пытках, убийства ради учебной стрельбы, безжалостные расправы над детьми и младенцами» – зверства, разговоров о которых в этическом или политическом контексте противник абортов Пэт Робертсон и иже с ним благополучно избегают? Именно наша неготовность или нежелание приобщиться к процессу обретения консайентизации повинны в том, что мы столь охотно принимаем великолепную ложь Робертсона о феминизме, даже подхватывая идею о ложной дихотомии между контекстами стран «первого» и третьего мира – идею, которая представляет собой идеологическое противопоставление, служащее главным образом для того, чтобы воспроизводить западный нарратив о «диких и примитивных» культурах третьего мира, что, в свою очередь, требует, чтобы Запад выполнял свой «моральный долг», «убивая детей и младенцев», спасая их от них самих. Один высокопоставленный военный, служащий в военно-морских силах США, заявил, что эти убийства оправданны, что «дерьмо случается» и что если бы эти дети выросли, «они бы вступили в Национальный фронт освобождения Южного Вьетнама». Слишком много американцев остаются в стороне, когда в результате атак беспилотников и «умных бомб» погибают женщины и дети в Афганистане и в Пакистане, в то время как США выставляют себя борцом за права и свободы женщин. Западные СМИ, политические эксперты и большинство академиков также хранят молчание в отношении западного экстремизма, что ярко видно в «знаменитой реакции бывшего государственного секретаря Мадлен Олбрайт на появившуюся в 1996 году информацию о гибели 500 000 иракских детей, которые стали жертвами «санкций массового поражения»: «Оно того стоило».

Общественная тенденция игнорировать очевидное в том, что касается внешней политики США, во многом похожа на поведение некоторых академиков и исследователей, беспрестанно пишущих заявки на получение грантов для изучения и распространения грамотности, скажем, на Гаити, одновременно игнорируя десятки тысяч гаитян, которые живут в США, ведут ежедневную борьбу за существование и вылетают из муниципальных школ, часто находящихся неподалеку от университетов, где работают эти академики. Произошедшее на Гаити в 2010 году разрушительное землетрясение и последовавшая за ним эпидемия холеры, принесенной на остров войсками ООН, поместила Гаити в поле зрения западных государств, чья реакция послужила примером своеобразного патернализма, превратившегося в филантропический расизм, который, по словам Альбера Мемми, представляет собой «единосущное проявление колониализма». Белые академики и исследователи едут на Гаити для сбора данных и антропологизируют страдающих гаитян – предмет их исследования, а затем возвращаются в свои университетские корпуса в США и начинают рассказывать студентам и коллегам экзотические истории, публиковать результаты своих исследований и получают постоянную работу в качестве преподавателей, в то время как десятки тысяч гаитян продолжают жить на острове, обреченные ютиться в трущобах и готовить печенье из грязи, пытаясь перехитрить свои желудки – заставляя себя думать, что они наполнены, и тем самым заглушать голод. Более того, потом эти туристы-антропологи, которые едут на Гаити изучать образ жизни гаитян и собирать данные, часто проявляют дискриминацию в отношении студентов-гаитян, посещающих их занятия в США. Я помню, как спросил одного белого преподавателя из США, который в 1980-х годах часто ездил на Гаити в рамках своих исследовательских проектов, спонсируемых за счет федеральных грантов, почему бы ему не посвятить часть своего времени работе с тысячами гаитян, живших неподалеку от университета, где он работал. Он ответил честно, если не сказать жалостливо: «По мнению учреждений, которые нас спонсируют, гаитяне, живущие в США, недостаточно “привлекательны” (sexy)». Если бы этот либеральный академик из «первого» мира присоединился к честному и суровому процессу обретения консайентизации, он, вероятно, не смог бы чувствовать себя так комфортно, строя карьеру ценой мытарств миллионов гаитян, которые остаются в плену бесчеловечности, звериного неравенства и нищеты. Будь он в состоянии увидеть связь между своими карьерными целями и поддержанием угнетения на Гаити (во многом за счет внешней политики США), он, возможно, увидел бы несообразность своего честного ответа. Может быть, этот исследователь смог бы более глубоко понять гаитян и осознал бы, что текущие условия их жизни во многом сформированы за счет интервенционистской политики Соединенных Штатов, проявившейся во вторжениях на Гаити, захвате острова и постоянной поддержке ультраправых диктаторов, которые в основном действуют вразрез с интересами абсолютного большинства своих сограждан. Посвятив себя честному размышлению и начав задавать вопросы самому себе, этот белый исследователь из США, возможно, осознал бы, что его политический проект в первую очередь служит целям его собственного продвижения по карьерной лестнице. Если бы этот академик из «первого» мира увидел все эти связи, он, вероятнее всего, осудил бы тех, кто даровал бывшим президентам США Клинтону и Бушу-старшему статус чуть ли не святых за их гуманитарную деятельность на Гаити после смертоносного землетрясения. Кто знает, может быть, этот белый педагог из Америки понял бы, что оба президента, учитывая их внешнюю политику, несли частичную ответственность за то море нищеты, в которое был погружен народ Гаити до землетрясения. К чему на самом деле привело землетрясение, так это к усугублению тех нечеловеческих условий, в которые были помещены десятки тысяч гаитян, и преданию сложившейся ситуации огласке точно так же, как ураган Катрина выставил напоказ укоренившийся расизм и дегуманизацию афроамериканцев в Новом Орлеане. Несмотря на весь ужас произошедшего на Гаити землетрясения, либеральный педагог из «первого» мира, вероятно, отказался бы платить $1320 за ночь, чтобы снять в роскошном пятизвездочном отеле Royal, на строительство которого ушло «7,5 миллиона долларов, предоставленных Международной финансовой корпорацией Всемирного банка… и два миллиона долларов, полученных из Фонда помощи Гаити Буша и Клинтона» номер с видом на трущобы, лачуги и навесы. В то время как гуманитарная щедрость стран «первого» мира запятнана примерами такого оскорбительного афиширования изобилия капиталистических стран, более миллиона гаитян остаются бездомными и продолжают влачить жалкое существование в нечеловеческих условиях, в бараках и под навесами, без водопровода и канализации, без электричества и почти без еды, голодая целыми семьями. Если бы этот преподаватель из страны «первого» мира встал на путь обретения консайентизации, он, возможно, смог бы увидеть ложное благочестие, продемонстрированное бывшими президентами Бушем и Клинтоном, когда их приветствовали тысячи гаитян в Порт-о-Пренсе. Снисходительное презрение бывшего президента Буша к народу Гаити стало очевидно всему миру, когда на YouTube появилось видео, где он, пожав руку гаитянину из толпы, попытался вытереть ладонь о рубашку бывшего президента Клинтона.

Процесс обретения консайентизации, возможно, приподнял бы завесу привилегий, которыми на Гаити наслаждаются так называемые blans – «белые». Это люди с белым цветом кожи или чужаки – иностранцы, которые влюбляются в экзотический нарратив острова, создаваемый ими для удовлетворения своих колониальных желаний и собственных потребностей, – нарратив, в целом имеющий мало отношения к реальности, в которой протекает повседневное существование пытающихся выжить гаитян. Во многом эти «белые» из стран «первого» мира, какими бы ни были их политические убеждения, оказываются не в состоянии понять, что их вид интервенции – это совсем не то же самое, что описываемая Фрейре педагогика угнетенных,

…оживленная подлинным, гуманистическим (не гуманитарным) великодушием, [которая] позиционирует себя как педагогику человечества. Педагогика, в основе которой лежат эгоистические интересы угнетателей (эгоизм, одетый в костюм мнимого патерналистского благородства) и которая превращает угнетенных в объект своей филантропии, сама по себе сохраняет и олицетворяет угнетение. Она является орудием дегуманизации [43] .

Лучшим примером филантропии как воплощения дегуманизации служит деятельность Красного Креста – благотворительной организации, которая собрала более 400 миллионов долларов, чтобы облегчить страдания десятков тысяч гаитян, лишившихся крыши над головой в результате землетрясения, и на эти деньги возвела на острове роскошный отель, строительство которого обошлось в миллионы долларов, в то время как более миллиона гаитян все еще остаются бездомными. Пока шикарные отели предоставляют полчищам служащих из неправительственных организаций и прочих источников гуманитарной помощи возможность снять напряжение и за бокалом вина пообщаться со своими «белыми» друзьями и коллегами, которые руководят распределением жалованья в «первом» мире, десятки тысяч гаитян пытаются найти крышу над головой, шарят по свалкам в поисках съестного и борются за право вернуть себе свое «онтологическое и историческое призвание… стать полноценным человеком». Пока у иностранных работников достаточно средств, чтобы попасть в фешенебельный ресторан или получить доступ к услугам здравоохранения, включая психотерапию, большинство гаитян, потерявших жилье после землетрясения 2010 года, жаждут узнать, что же значит быть полноценным человеком. Возьмем, к примеру, данное американской журналисткой Эми Уиленц

описание Мак Макклелланд, правозащитницы и автора статей в журнале Mother Jones, которая словно простуду подхватила посттравматическое стрессовое расстройство, увидев, как недавно изнасилованная женщина-гаитянка упала в обморок, когда ей предоставили шанс опознать напавшего на нее мужчину. Получив эту психологическую травму, Макклелланд опубликовала рассказ о домашних сеансах терапии, которую она для себя выбрала: она попросила друга изнасиловать ее с максимальным правдоподобием, которое могли позволить их взаимоотношения [46] .

Хотя тот факт, что Макклелланд в рамках своей гуманитарной работы после землетрясения на Гаити предпочла подвергнуть себя насилию в качестве терапии, попахивает нарциссизмом в последней стадии, в определенной степени он также свидетельствует о въевшемся, одетом «в костюм мнимого патерналистского благородства» эгоизме, свойственном гуманитарным интервенциям угнетателей, обернутым как щедрые подарки, которые, в свою очередь, олицетворяют собой эгоцентрическое добросердечие, царящее в странах «первого» мира. И дело не только в том, что такие филантропические интервенции в большинстве случаев оканчиваются полным провалом (как в случае Гаити), но и в том, что гуманитарные деятели из стран «первого» мира не в состоянии понять одно: освобождение достигается исключительно путем разрешения трений и противоречий в отношениях между угнетателями и угнетенными. Следовательно, «если цель угнетенных – обретение полной человечности, они никогда не достигнут своей цели, всего-навсего меняя местами условия этого противоречия, переставляя полюса». По тем же причинам угнетатель не может надеяться, что освободит угнетенных, переставив полюса, то есть напрямую испытав на себе насилие угнетения. Это лишь продолжение потребности угнетателя присваивать себе все, вплоть до страданий угнетенных, о чем, по-видимому, свидетельствует пример Макклелланд. Ее выбор терапевтических методов равноценен склонностям многих либеральных педагогов, которые чувствуют потребность сделать публичное заявление о том, что они вышли из рядов «господствующей бюрократии», причастность к которой всегда приносила им выгоду, временно переехав вместе с семьей в гетто до тех пор, пока их дети не пойдут в школу. По словам Фрейре, освобождение никогда не предполагает демократизации насилия, нищеты или ужасающей бедности. Освобождение всегда разрешает противоречия между угнетателем и угнетенными, но это становится возможным лишь «благодаря появлению нового человека – не угнетенного и не угнетателя, а человека, стремящегося к освобождению».

Неспособность разрешить противоречия между угнетателем и угнетенными, увидеть связи и стать «бродягой, который говорит очевидное», как сказал бы Фрейре, напрямую связана с тем, что Фрейре в «Педагогике угнетенных» назвал слабостями превалирующей «банковской» модели обучения – процесса, в результате которого

процесс обучения становится процессом внесения вклада в банк, в котором ученик – это счет, а учитель – вкладчик. Вместо общения с учащимся преподаватель ограничивается формальными уведомлениями и продолжает делать вклады, которые ученики терпеливо принимают, запоминают и повторяют. Такова «банковская» концепция обучения, в которой дозволенные ученикам действия ограничиваются получением, систематизацией и хранением взносов [50] .

«Банковская» модель обучения реализуется в большинстве образовательных программ для бедных в виде подхода, основанного на достижении профпригодности и накоплении навыков. Это касается даже учреждений высшего образования (высшей формы механической грамотности для богатых), получаемого в виде профессиональной специализации. Однако, несмотря на внешние различия, эти два подхода имеют одну общую черту: они оба препятствуют развитию критического мышления, которое позволяет человеку «читать мир», критически оценивая его, и видеть причины и связи, скрывающиеся за голыми фактами и за тем, что может на первый взгляд показаться очевидным, но остается недопонятым. Распространение грамотности среди бедных путем «банковского» обучения по большей части представляет собой бездумную, бессмысленную зубрежку и выполнение заданий для «подготовки к экзамену, который включает в себя тест с несколькими вариантами ответа и попытку учеников написать полную чепуху, пародируя звучащий в их ушах наукообразный жаргон». Этот «банковский», механистический подход к обучению закладывает фундамент для обезболивания ума, как красноречиво выразился американский поэт Джон Эшбери в своей книге «Что есть поэзия?» (What Is Poetry?):

Педагогическая «прополка», в случае тех учителей, которые некритически приняли «банковскую» модель образования, воплощается в применении бланков и рабочих тетрадей, в бездумной роботоподобной зубрежке и выполнении практических заданий, которые делят рутинную работу на этапы и контролируют ее ход. Этот конвейер зубрежки и практики, парализующий способность учеников мыслить, оставляет после себя плодотворную почву для преподавательского менторства, когда

повествование (в котором учитель выполняет роль повествующего) заставляет учеников механически запоминать его содержание. Хуже того: оно превращает их в «контейнеры», в «тару», которую должен «наполнить» учитель. Чем больше информации он «заливает» в эту тару, тем лучше он преподает. Чем безропотнее ученик позволяет себя наполнять, тем лучше он учится [53] .

Ученики в этом случае оцениваются при помощи итоговых квалификационных экзаменов, зачастую отражающих милитаристскую, строго контролируемую передачу информации от преподавателя ученикам и последующее запоминание последними этого механически воспроизведенного «материала». Следовательно, основные результаты механистического «банковского» обучения неизбежно приводят к созданию образовательных структур, которые поощряют зубрежку и сводят приоритетные задачи образования к прагматическому требованию полной заморозки критических способностей учеников с целью «приручить социальный порядок во имя его самосохранения».

Есть и другая крайность: приручение социального порядка может достигаться за счет другого, в равной степени механистического подхода к обучению богатых слоев населения путем гиперспециализации, которая, с одной стороны, заключается в передаче ученикам определенных навыков, словно банковских депозитов, а с другой – не одобряет проведение параллелей между разными областями знания, рассуждая о «чистой» и специализированной науке, требующей наличия специалистов – науке, которая, как сказал испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, «очень хорошо “знает” лишь свой крохотный уголок вселенной; но ровно ничего не знает обо всем остальном». На самом деле эта неспособность проводить связи между разными областями знания часто свидетельствует о невиданном невежестве, примером которого может служить преподавательница математики из одного крупного университета, заявившая, что у нее есть право на незнание. Она сказала это в ответ на новости о ходе войны в Ираке, когда (возможно, испытав дискомфорт от того, что ее коллеги открыто высказывались против этой войны) она резко произнесла: «У меня есть право не знать, о чем говорят в новостях». И хотя она имеет право неведения, как академик и гражданин демократического общества она также несет обязанность знать, чем занимаются лидеры государства, в котором она живет, и, возможно, находиться в неведении – не лучшая идея, когда права человека ставятся под угрозу, скажем, из-за варварской политики – политики, благодаря которой происходят ужасные вещи, например бомбардировки с использованием беспилотников, в результате которых неизменно гибнет ни в чем не повинное мирное население, женщины и дети, что правящими кругами расценивается как «печальная сторона войны» или просто «сопутствующие потери». Такая авторитарная бесчувственность и полное пренебрежение по отношению к человеческой жизни вновь проявились, когда президент Филиппин Родриго Дутерте «приказал военно-морским силам и береговой охране бомбить похитителей, если они попробуют скрыться… Мне говорят: “А что насчет пленных?” Извините, но это сопутствующие потери».

Социальная организация знаний путем четкого очерчивания дисциплинарных границ еще больше углубляет процесс формирования класса специалистов, то есть инженеров, врачей, педагогов и так далее, причем каждая профессия подразделяется на еще более ограниченные области. Специалист такого рода «знаком лишь с одной из наук, да и из той он знает лишь малую часть, в которой непосредственно работает. Он даже считает достоинством отсутствие интереса ко всему, что лежит за пределами его узкой специальности, и называет “дилетантством” всякий интерес к широкому знанию». Такое «дилетантство» порицается через мистическую потребность достичь абсолютной объективной истины внутри собственного узкого поля, и в ходе этого процесса оно приручает ту разновидность специализированных знаний, которая не только отделяется от философии социальных и культурных отношений (служащей основой разнообразия укоренившихся в культуре мнений и знаний), но также скрывается за идеологией, создавая и поддерживая ложные дихотомии, строго очерченные дисциплинарными рамками. На этой идеологии также основано мнение о том, что «точные науки», «объективность» и «строгость научных исследований» следует отличать от неточных данных «гуманитарных наук» и от социологической и политической деятельности, которая изначально сформировала эти категории. Вдобавок такая «банковская» модель обучения ведет к фрагментации знания, что неизбежно снижает уровень критического осознания у учеников, заставляя их принимать реальность как данность и, следовательно, подрывает «критическое мышление, которое могло бы стать результатом их взаимодействия с миром в качестве его преобразователей. Чем покорнее они принимают навязанную им пассивную роль, тем больше они склонны просто приспосабливаться к уже существующему миру и к вложенному в них, словно в банк, раздробленному видению реальности». Мрачный результат заключается в том, что представители наиболее привилегированного класса, обладающие самыми большими богатствами и возможностями, таким образом отказываются от своего онтологического призвания быть агентами истории, которые могли бы не только трансформировать свой мир, но и поразмыслить над этой трансформацией. По словам Фрейре, «способность “банковского” обучения минимизировать или аннулировать творческую силу учеников и стимулировать их легковерность обслуживает интересы угнетателей, которые не хотят ни чтобы ученики увидели мир таким, какой он есть, ни чтобы они его изменили».

«Банковская» модель обучения также часто оказывается тихой гаванью для большинства консервативных и многих либеральных педагогов, которые скрывают свое прагматичное и потребительское отношение к образованию под тем, что Фрейре называет «представлением о получении знания как “усвоении”, которое столь распространено в современной педагогической практике». Этот подход подразумевает, что ученики «недокормлены» и, соответственно, вынуждает учителя давать ученикам список книг, которые физически невозможно прочитать и которые никогда не разбираются и не обсуждаются в классе, под предлогом того, что «в сознании учеников есть “пробелы”, и, чтобы они обладали знаниями, их необходимо “восполнить”». Мне вспоминается один университетский преподаватель, который выдал своим студентам учебный план с 80-страничным списком литературы, при этом прекрасно понимая, что невозможно тщательно разобрать все эти тексты за один семестр. Это, безусловно, служит примером педагогического подхода, который ценит количество превыше качества. Тот же самый преподаватель потребовал от студентов, чтобы они написали работу объемом 40 страниц (почему не 25, 35 или 38?), которые он едва ли прочитал, не говоря уже о том, чтобы предоставить подробные и вдумчивые комментарии. Оценивая работу одного студента, насчитывавшую 54 страницы, преподаватель давал краткие комментарии, которые ограничивались словами «отличная работа», «высокая культура в противовес низкой», «замечательно» или «педагогическая мощь». В целом 54-страничный доклад получил 43 слова комментариев. Такой направленный на «усвоение» подход соответствует тому же представлению, из-за которого Жан-Поль Сартр, критикуя идею о том, что «знать значит есть», воскликнул: «Ох уж эта продовольственная философия!» Это процесс, в результате которого «слова превращаются в обычные “лексические депозиты”» [преподавательской лексики], в хлеб преподавательских знаний, который ученики обязаны «съесть» и «переварить» (имеется в виду заучивание списков определений без понимания сути изучаемого объекта; применение методов как набора инструментов без осознания того, что их использование свидетельствует о принадлежности к определенной идеологии, особенно сейчас, в том, что касается новых технологий; чтение шаблонных текстов, замаскированных под теорию, которая преуменьшает значение практики; и составление обширных глоссариев). Учащихся, которым без конца «скармливают» информацию, наполняя их, словно не способную мыслить тару, затем просят «срыгнуть» ее обратно во время стандартных экзаменов и тестов, разработанных, с одной стороны, чтобы подтвердить превосходство знаний/«банковского счета» преподавателя над знаниями учеников, а с другой – чтобы удовлетворить нарциссические потребности педагога (мотив, свойственный большинству гуманитарных (но не гуманистических) подходов к образованию). В конечном счете «продовольственный банковский» подход к обучению, пусть даже он скрывается под маской прогрессивного образования, ставит своей главной целью раскармливание мозга учеников через внесение «вкладов» учительских знаний. Поэтому в рамках такой педагогической модели ученики поглощают представления, «рожденные не их собственными креативными ученическими усилиями». Такой вид обучения, ориентированный на воспроизведение фактов, а не на понимание объекта изучения с целью получения новых знаний, неизбежно приводит к параличу эпистемологического любопытства учащегося и его творческого потенциала, из-за перегрузки навязанными педагогом знаниями, «которые в действительности… оказываются почти полностью отчужденными и отчуждающими и не имеющими почти ничего общего с той социокультурной реальностью, в которой живут ученики».

В сущности, в «Педагогике угнетенных» Фрейре предлагает читателю идеологическую карту революционных изменений, осуществляемых на основе праксиса, которая «не предполагает дихотомии, разделяющей праксис на предварительную стадию размышления и последующий этап. Действие и размышление протекают одновременно». Проще говоря, Фрейре подталкивает нас к развитию критических мыслительных навыков, которые не позволят нам забыть опасные воспоминания, отмеченные клеймом ужасающего экономического неравенства, жестокого насилия и дегуманизации, которую необходимо осуждать. Такое порицание человеческих страданий необходимо для того, чтобы мы могли отстаивать интеллектуальную последовательность, которая, в свою очередь, требуется для понимания критической разницы между изучением голода, скажем, в роли туриста-антрополога, и реально испытываемого голода, между сетованием на проявления жестокости и опытом переживания насилия, между ложным благочестием или стремлением «подарить голос» угнетенным и ситуацией, когда институты власти заставляют вас молчать. Итак, псевдокритические педагоги, заявляющие о необходимости «дарить» людям небелого цвета кожи или женщинам голос, не осознают того, что голос – это не дар. Это демократическое право. Это человеческое право.

Фрейре всегда подчеркивал, что суть и смысл борьбы за освобождение заключается в возвращении этих прав, чего невозможно достичь без автономии. Автономия, в свою очередь, не может быть достигнута без настоящего взаимодействия с людьми, вместе с которыми мы боремся за освобождение. Другими словами, господствующий язык критики, которая осуждает социальную несправедливость лишь через письменный дискурс, но не предполагает осуществления соответствующих действий вместе с народом, представляет собой приспособленчество. Часто именно это происходит, когда академики, выступающие в роли туристов-антропологов на короткое время вступают в общность с людьми, например собирая данные для своего исследовательского проекта, но потом бросают эту обездоленную общность на произвол судьбы. Общность с угнетенными предполагает готовность совершить классовый и расовый суицид, который представляет собой нечто большее, чем простое «пересечение границы и переход из одного пространства в другое, пересечение географической границы, отделяющей угнетателей от угнетенных». Классовый суицид – это своего рода Пасха. Он предполагает проблематичное прохождение через культурный и идеологический контекст. Настоящее значение имеет приверженность осмысленной и долговечной солидарности с угнетенными». Как лаконично сформулировал Фрейре,

Отрицание общности революционных сил, стремление избежать диалога с людьми под предлогом попыток организовать их, усилить мощь революции или обеспечить объединенный фронт, – все это на самом деле свидетельствует о страхе свободы. О боязни поверить в людей или о нехватке этой веры. <…> Революция осуществляется не лидерами ради людей и не людьми ради лидеров: первые и вторые действуют сообща, объединенные незыблемой солидарностью. Эта солидарность возникает только тогда, когда лидеры подтверждают ее в ходе смиренного, полного любви и отваги взаимодействия с людьми. Не всем хватает храбрости для такого взаимодействия, но, избегая его, люди становятся несгибаемыми и начинают относиться к другим как к объектам; вместо того чтобы взращивать жизнь, они убивают ее; вместо того чтобы искать жизнь, они бегут от нее. А это характерные черты угнетателей [68] .