Сегодня суббота, десять пятьдесят восемь утра. Прошло уже два месяца с тех пор, как я оставила Марка. Кому понадобилось это считать? Мне. Сейчас я стою на Восточном вокзале и смотрю на огромное черное табло расписания поездов. Цифры и буквы сменяют друг друга так же быстро, как меняется цена на бирже.

Через две минуты с четырнадцатой платформы отправляется поезд в Гретц — Арменвилерс. Сесть мне на него или нет? Я слышу, как из громкоговорителя доносится мелодичный перезвон, а затем и женский голос. Никто не может понять, что она говорит, кроме меня.

«Садись на этот поезд, Энни», — говорит она.

И я бегу на него. Платформа пуста, не считая двоих охранников, которые стоят с сигаретами в зубах, сдвинув фуражки на затылок. Но поезд все еще здесь, несмотря на то что большая черная стрелка на старых часах над платформой перескакивает на одиннадцать. Время отправляться. Я запрыгиваю в вагон одновременно со свистком, и поезд трогается.

Я направляюсь в Озер-ле-Вульжис, туда, где живут родители Марка.

Я не знаю, почему именно я еду в этот крошечный городок. Может быть, просто увидеть их старый дом на улице Республики, увидеть в его окнах родителей Марка или, может быть, его старый фургончик, припаркованный у дома так, как и раньше, когда мы по субботам приезжали сюда на обед. А может быть, может быть, если я буду лучше смотреть, то в одном из маленьких чердачных окошек этого старого дома мелькнет силуэт Чарли. Кажется, я знаю, что сказал бы мой одиннадцатилетний сын, если бы, выглянув из окна, увидел, как я с жалким видом стою у дороги и смотрю на него. «Ты совсем потерялась, мам», — сказал бы он.

Да, кажется, так оно и есть.

Я смотрю в окно поезда, за которым пробегают уродливые пригороды Парижа. Серые бетонные коробки торговых комплексов сменяются пустынными полями, которые так унылы по сравнению с лесистым ландшафтом и зелеными холмами далекого Лерма.

Напротив меня, через три ряда, сидит мужчина. Он поднимает взгляд от газеты и улыбается мне. Я снова поворачиваюсь к окну. От станции мне придется ехать на автобусе. На сей раз меня не приглашали на обед. Так зачем же я туда еду?

Кажется, я знаю зачем. Я лежала в своем номере ночью и кляла Марка, я сгорала от ненависти к нему. Причиной моего гнева стало ужасное чувство отчаяния, охватившее меня в тот момент. Как ты мог, Марк? Как ты мог так со мной поступить? И с Чарли? С моей лучшей подругой? И все же, несмотря на все это… мне очень не хватало его. Я проснулась ночью и почувствовала вес его тела рядом со мной на матрасе. Я ощутила, как натягиваются простыни, когда он переворачивается, и моя рука потянулась к нему во тьме. Я была уверена, что вижу его силуэт, что слышу его дыхание. Но когда я утром проснулась и повернула голову, ожидая увидеть лицо Марка, его глаза и морщинки в уголках глаз, которые появлялись, когда он улыбался мне, лежа на подушке рядом со мной, и даже когда я позвала его: «Марк!» — он так и не появился.

«Мы собирались расстаться, Энни», — слышу я его слова. Я знаю, думаю я. Сейчас я хочу только, чтобы мужчина напротив перестал смотреть на меня и просто уткнулся в свою газету. Я знаю!

Автобус въезжает на площадь как раз в полдень, когда зазвонили колокола. Я хорошо помню эту тихую площадь, мрачную серую церковь и колокольню, которая отбрасывает тень на тополя, растущие неподалеку. Я помню то маленькое кафе, куда все местные приходят покупать кофе и табак. Напротив, среди зданий из светлого камня расположилась булочная. Если направиться по этой улочке, то она приведет прямо к дому родителей Марка. Неожиданно прямо здесь, посредине площади, мне приходит мысль о том, что Бетти тоже стояла с ним прямо здесь.

У булочной очередь. Люди спешат забрать свои багеты, прежде чем она закроется на обед. Я быстро оглядываю улицу в поисках Мориса, ориентируясь на знакомую седую шевелюру и почти такое же, как и у Марка, лицо. Но его здесь нет, не считая мадам Мюрат, их соседки, что стоит среди других местных жителей с тростью и сумочкой в руках. С неизменно подозрительным взглядом и поджатыми губами она смотрит вокруг. Я улыбаюсь и киваю ей, но она отворачивается. Конечно, ведь она же не знает меня. Так что если я даже лицом к лицу столкнусь с родителями Марка, они пройдут мимо, даже не взглянув в мою сторону. Они со мной еще не знакомы!

Я сажусь на скамейку под большим тополем. Я словно человек-невидимка, тень, просто облако, проплывающее над головой.

Пятеро мужчин играют в шары на ровной земляной площадке в нескольких метрах от меня. Марка среди них нет, хотя я уверена, что он знаком с большинством из них. Он частенько останавливался здесь ненадолго, когда мы, прогуливаясь после обеда, шли к реке.

Я наблюдаю за ними, как они стоят, сложив руки, полностью захваченные игрой. Мужчины пинают землю, о чем-то переговариваются, смеются и иногда вскидывают руки вверх. Среди них мое внимание приковывает крупный мужчина с коричневой всклокоченной собакой, на шее которой повязан красный шарф. Мое сердце забилось быстрее. Это Серж, старый друг Марка, тот самый, что утонул…

Дрожь пробегает по всему моему телу.

Они кидают шары как раз в сторону лавки, на которой я сижу. Один шар подкатывается прямо к моим ногам. Я только подумала о том, чтобы уйти, как игра приостанавливается и Серж направляется ко мне, чтобы подобрать шар. С замиранием сердца я жду, узнает ли он меня. Марк познакомил нас очень давно, еще до того, как мы уехали в Австралию, еще до того, как… Тут до меня доходит, что сейчас только девяносто первый год и для Сержа я совершенно незнакомый человек.

— Bonjour! — Он улыбается, наклоняясь за шаром. Его тень ложится на меня, а собака нюхает землю возле моих туфель, и ее влажный холодный нос вдруг касается моей ноги.

— Bonjour. — Я киваю в ответ и протягиваю руку, чтобы потрепать собаку по голове. По спине у меня пробегают мурашки. Мне становится не по себе оттого, что я вижу перед собой этого большого мужчину, живого и полного сил. Но я заглянула в магический кристалл и знаю то, чего не знает он.

Серж задерживается. Он уловил мой акцент, и, видимо, это заинтересовало его. Он то и дело подбрасывает блестящий металлический шар вверх, не двигаясь с места. У него доброе лицо. В его темных вьющихся волосах, во взгляде карих глаз есть какая-то мягкость, несмотря на то что выглядит он как борец — гора мускулов. Une force de la nature. Я улыбаюсь ему. Улыбка ничего не стоит, всегда говорила я Чарли. Но мне хотелось бы гораздо теплее поприветствовать его.

Кажется, Серж хочет меня о чем-то спросить. Спроси меня, и я скажу тебе, думаю я. Пожалуйста, спроси меня!

— Серж! — окликает его один из приятелей. Они направляются к кафе. Время для аперитива. — Tu viens ou pas? (Ты пойдешь или как?)

У меня задрожали ноги, когда он помахал им. Я не знаю, что сказать. Как можно сказать чужому человеку, чтобы он был осторожнее, чтобы он очень-очень внимательно следил за своей собакой, когда будет ходить с ней к реке. Как можно сказать человеку, что он утонет, если прыгнет за своей собакой в воду? Как вы сможете сказать кому-нибудь по дороге на работу, что им вообще не следует туда идти, потому что именно в их офис врежется самолет? И что не нужно идти на пляж, потому что будет цунами или землетрясение? Возможно, они просто улыбнутся в ответ или даже рассмеются в лицо, а потом все равно пойдут туда, куда направлялись. Я просто странная девушка на скамейке.

Я не могу изменить судьбу.

Но у Сержа такое милое лицо, я просто должна ему что-то сказать. Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова. Я могу говорить о погоде, об этом замечательном дне. И действительно, сегодня и вправду великолепный день. Солнце сияет, и его лучи, пробиваясь сквозь крону тополей, образуют на тротуаре площади причудливый узор, напоминающий картины Ренуара. Этот день слишком хорош, чтобы говорить о мрачных вещах. Вдруг мне становится интересно, был ли апрель любимым месяцем для рисования у Ренуара? Ведь сейчас такой чистый и сухой воздух, такие яркие, сочные краски! Может, именно в это время он брал кисть и легкими движениями наносил рисунок на холст. Но я сомневаюсь, что он когда-нибудь приезжал в Озер. Мне приходит в голову мысль, что лучше всего будет начать разговор с собаки. Да, французы любят говорить о своих собаках, даже больше, чем о своих детях. Я думаю, с чего начать, но на ум мне не приходит ничего, кроме: — «Милая собачка… Однажды она станет причиной вашей смерти».

Чарли прав. Я совершенно безнадежна. Серж все еще улыбается, глядя на меня. Вероятно, его забавляет, как мой рот то открывается, то закрывается скова, как у рыбы. Вернее, как у растерянной, выброшенной на берег рыбы.

— Эй, Серж! — Теперь его зовет кто-то другой.

Мое сердце готово выскочить наружу. Массивная фигура Сержа закрывает мне обзор, но я мгновенно узнала этот голос.

Марк тоже не видит меня.

— Salut, Серж! — произносит он и кладет руку на плечо другу. Марк машинально улыбается мне, ожидая увидеть здесь кого-то другого, кого угодно, кроме меня. — Энни! — Он в испуге отступает на шаг.

Мне все еще удивительно видеть Марка таким молодым. Мне не хватает воздуха. Кажется, до сих нор я подчиняюсь не своему разуму, а своему сердцу, своему глупому, глупому сердцу. Я киваю Марку, не в силах что-либо сказать. Странно, но я почему-то чувствую себя виноватой.

— Mais, vous vous connaissez? (Вы знакомы?) — Серж, очевидно, удивлен, что его друг знаком с этой странной девушкой.

— Э… oui. — Марк вытер лоб рукой.

Я помню, с какой гордостью он тогда представил меня Сержу, придерживая меня за талию. Может, так же он обнимал и Бетти в тот день, когда она приехала сюда? Держал ли Марк так же руку на ее талии, едва касаясь ткани платья, и ощущал ли он тепло ее тела под одеждой?

Марк смотрит на меня, потом на Сержа, а потом снова на меня. Повисает неловкая пауза. Глаза Марка ищут мои глаза, и я понимаю: он думает о том, сказала ли я что-нибудь его другу про реку, про его собаку.

Я отрицательно качаю головой.

— Bon. — Серж хлопает в ладоши. — Je vous laisse. Je vais au café. (Я вас покидаю. Я иду в кафе).

Он уходит, Марк кивает ему, и Серж похлопывает его по спине. Они старые друзья. Он свистит собаке, своему лучшему другу, и они вдвоем направляются в кафе.

— Au revoir, Mademoiselle!

Я смотрю, как Серж открывает дверь и исчезает внутри.

Он ушел. Мы отпустили его, ничего не сказав, не предупредив его.

— Мы можем похитить собаку, — предлагаю я.

— Non, — качает Марк головой. — Он заведет себе другую. У него всегда были собаки, с самого детства. Он обожает их.

— Это видно.

* * *

Площадь опустела. Булочная закрылась на обед. Мы сидим на скамейке и молчим. Я вспоминаю, как здесь играл Чарли, когда ему было пять. Тогда мы приехали из Австралии, чтобы навестить мать Марка. Чарли что-то рисовал палочкой на земле прямо у наших ног. Я помню, как вытирала его маленькие грязные ручки, а он с недовольной миной на лице кричал: «Нет, мама!» Я посмотрела вниз. Конечно, никаких рисунков сейчас здесь не было. Их никогда здесь больше не будет.

Я поднимаю глаза вверх, на колокольню, туда, где колокол пробил один час.

— Давай загадаем желание.

— Желание?

— Да. — Я киваю и поднимаюсь. — Пошли.

Я в первый раз оказываюсь в этой церкви. Хотя я знаю, что Марк приходил сюда много, много, много раз. Его мать показывала мне фотографии, когда он только родился. У Марка было сморщенное личико, он плакал, когда священник капал холодную воду ему на голову. На другом снимке он был уже угловатым подростком, напоминавшим молодого мафиози, с волосами, зачесанными назад, и чисто вымытым лицом. Это была фотография с его первого причастия. При мысли о том, что Марк проходил уже здесь между рядами к алтарю, со сложенными в молитве руками и в белом одеянии, губы мои трогает горькая улыбка. Марк был примерным мальчиком. Хороший сын достойного отца, что сидел в первом ряду с женой и друзьями.

Мы встали у входа. Пространство внутри церкви оказалось большим, чем я предполагала, а убранство гораздо богаче. Я поднимаю глаза на своды готических арок. Я смотрю на святых с неизменной стрижкой «под горшок» в своих грязно-коричневых одеяниях, подпоясанных веревкой. И каждый из них доброжелательно взирает на нас сверху.

В углу расположились деревянные кабинки для исповеди. Марк рассказывал, как однажды, когда он был ребенком, ему часто вместе с другими детьми приходилось стоять в очереди, чтобы исповедаться, даже если им абсолютно не в чем было раскаиваться. Поэтому, когда подходила очередь, каждый из них просто все выдумывал, чтобы быстрее покончить с этим и угодить священнику. Жан Клод говорил, что ударил своего брата, Филипп говорил, что не слушался отца, а Марк, что придумал Марк?

Может, он и сейчас приходил сюда, чтобы просить прощения за нее?..

«Прости меня, Отец наш небесный, ибо я согрешил. Я обманул свою жену, переспав с ее лучшей подругой. Когда моя жена была на восьмом месяце беременности».

Сколько грехов может вместить эта кабинка? И что нужно сделать, чтобы получить отпущение грехов? Пять раз прочесть молитву «Отче наш»? Может, они с Бетти даже произносили ее вместе.

Как странно.

Женщина украшала алтарь цветами. Когда мы подошли ближе, она приветливо улыбнулась нам. Цветы на длинных ножках лежат веером на каменных плитах, словно разноцветный цветочный ковер у ее ног, красный, оранжевый и малиновый. Она с такой любовью и нежностью берет каждый цветок, обрезает стебель и ставит в вазу, словно ваяет.

Я ищу свечи. Слева от нас стоит небольшая подставка для свеч. Конечно, она не такая основательная, как в церкви Ла-Мадлен, но и она вполне сгодится. Я иду к ней. Марк следует за мной. Рядом находится ящичек с длинными конусообразными свечами. Поскольку выбор здесь, прямо скажем, небольшой, я просто беру одну свечу.

— У тебя есть какая-нибудь мелочь? — Я хочу, чтобы он заплатил за свечу. По крайней мере, это самое малое, что он может сделать. Марк роется в карманах джинсов и достает франк, всего один франк.

— Это все?

— Это же просто свечка, Энни, — улыбается он, пожимая плечами.

— Неужели, Марк? И ты еще называешь себя католиком.

— Mais tu sais bien (Разве ты не знаешь), Энни, я больше не хожу в церковь.

Но, как говорила моя мать, «если ты католик, то это навсегда».

Я беру франк и кидаю в ящичек для сборов. Монета стукается о дно с глухим звуком. На подставке горит всего лишь еще одна свеча. Совершенно очевидно, что в Озер приходская жизнь не бьет ключом.

Марк стоит за моей спиной, когда я подношу свечу к другой свече.

— Ты знаешь, чего я хочу, Энни?

Я жду, наблюдая, как на фитиле занимается едва заметный дрожащий огонек, еще слишком слабый, чтобы исполнить мое желание. Я не оборачиваюсь. Но я чувствую его горячее дыхание на своем затылке, а затем Марк легко касается моей кожи.

— Я хочу, чтобы этого не случилось.

— Чего «этого», Марк? — Я поворачиваюсь к нему здесь, в этой церкви, в его церкви. Я едва шепчу.

— Между мной и Бетти.

— Между тобой и Бетти? Твое желание уже исполнилось, Марк.

— Энни… — Он делает шаг ко мне, желая взять меня за руку.

Я отступаю. Я не хочу танцевать.

— Знаешь, что я думаю, Марк?

Женщина с цветами направляется в нашу сторону, и быстрый перестук ее каблуков эхом разносится по церкви.

— Ты бы просто хотел, чтобы я ничего не узнала!

— Ш-ж-ж, — с улыбкой произносит женщина.

Марк растерянно проводит рукой по волосам.

— Pardon, Madame.

Я поднимаю глаза вверх, чтобы остановить накатывающиеся слезы, которые угрожают моей гордости. Как раз над головой Марка нависает святой. Интересно, это снова он, святой Антоний Бетти? Почему бы ему не помочь мне здесь? Я стараюсь сфокусировать взгляд на нем, вместо Марка, на его доброй улыбке, на младенце у него в руках. Но все бесполезно, слезы застилают глаза.

— Почему, Марк? Почему ты так поступил?

Женщина подходит ближе, она что-то бормочет и делает мне знаки говорить тише. Но я не могу обуздать свой гнев, я не могу забыть обиду, я не могу унять эту ужасную боль.

Марк стоит предо мной точно маленький мальчик, наш мальчик. Он на грани отчаяния.

— Je n'étais pas bien (Мне плохо), Энни! Я чувствовал себя так одиноко! Je ne savais pas comment te dire (Я не знал, как с тобой заговорить). Я не мог…

— О, Марк! — Я отчаянно стараюсь не сорваться на крик. Мне так больно слышать это сейчас. — Ты не был одинок! Разве ты не мог рассказать о своих чувствах мне?

Он качает головой. Печальная улыбка едва тронула его губы.

— Non, Энни. Я не мог с тобой говорить.

И вот я плачу. Я плачу, вспоминая, как лежала рядом с Марком, как тянулась к нему руками, как хотела обнять его, но он отворачивался от меня.

— Я бы поняла. Ты мог бы мне сказать! Ты страдал, Марк. Я знала, что ты…

— Non, Энни!

Меня напугал его громкий окрик, отразившийся от стен церкви, хлестнувший по ушам, ударивший в сердце. Дама с цветами замолчала, замерев на месте.

— Tu ne comprends pas, Энни! Я не мог тебе рассказать. Ты продолжаешь твердить, что поняла бы меня, но я продолжаю задаваться вопросом: а каким образом?

Мне тяжело дышать, потому что я знаю, к чему клонит Марк.

— У тебя не было семьи. Ты даже не желаешь разговаривать со своей матерью!

Я вижу, как дама с цветами поворачивается и уходит, наконец оставив нас одних. Я не могу смотреть на Марка. Боль просто невыносима.

— Когда я узнал об отце, я почувствовал себя очень одиноким. Я разозлился. Я испугался, Энни.

— И ты подумал, что я не могу понять этого? — прошептала я.

— Ты была беременна, Энни. Ты была счастлива. Ты была такой… complete.

— Цельной?

— Тебе не нужна была семья…

— Мне был нужен ты, Марк!

— Тебе не нужен был я. Тебе никто никогда не был нужен, Энни!

Тогда я почувствовала, будто бы оказалась далеко-далеко отсюда. Я словно взлетела вверх, к святому Антонию. «Эй! — кричу я молодому человеку внизу. — Ты можешь меня снять отсюда? Пожалуйста!»

Но он не слышит меня. Поэтому я застряла здесь. И мне остается только наблюдать, как девушка отворачивается от него и выбегает прочь из церкви.

И я не могу сказать ему, как сильно он мне нужен, правда, правда нужен, потому что я уже далеко-далеко.