Я помню, как вечером, на следующий день после рождения Чарли, когда его искупали и, завернутого в белую больничную пеленку, положили в колыбельку рядом с моей кроватью, я умиротворенно гладила его нежные пушистые волосы на голове. Тогда я обрела покой, полную безмятежность, истинную благодать! В коридорах выключили яркий свет. «Пора домой, мальчики!» — проговорила медсестра.

Марк поднялся, собираясь уходить. Именно тогда снова и прозвучал его вопрос:

— Так что с твоей матерью?

Спокойствие разом исчезло. Почему ему обязательно было напоминать о ней именно сейчас? Я слышала, как в соседней палате смеялись женщины, пара лесбиянок. Сестра забыла о них.

— А что с ней, Марк?

— Eh, bien… Разве ты не позвонишь своей матери, чтобы сказать, что ты родила ребенка?

Я смотрела на него и думала, что он спрашивал меня о матери последний раз еще тогда, когда я только забеременела. Мне казалось, что он понял. Малыш смешно дышал, словно мурлыкал, как котенок. Я повернулась к нему и протянула руку, чтобы ощутить его дыхание. Эти крошечные горячие дуновения на моей руке заставили меня улыбнуться, невзирая на вопрос Марка.

— А зачем мне звонить ей, когда прошло столько лет? Для чего?

Он пожал плечами и направился к двери. Неужели он собирался уйти прямо так?

— Марк?

Марк обернулся, и тогда я увидела в его суровом взгляде искорки гнева.

— Ты должна позвонить ей, Энни. Je ne te comprends pas (Не в этом дело)! Однажды она умрет, и…

Вот в этом было все дело… В его отце.

— Марк, стой!

Он замер в дверном проеме, напряжение сковало его фигуру. Почему именно сегодня он такой? Я хотела, я мечтала, чтобы он был счастлив, чтобы это был самый счастливый день в его жизни. Я мечтала, чтобы Марк забыл о смерти отца, хотя бы на какое-то время. Я все время убеждала себя, что, когда родится ребенок, Марк почувствует тот прилив радости и счастья, который почувствовала я. И как только он увидит ребенка, возьмет его на руки, Марк станет смотреть в будущее, а не в прошлое. И выздоровление начнется с нашего ребенка, с нас, с нашей новой семьи.

— Послушай, Марк, мои отношения с матерью… — Уже от самих этих слов мне стало трудно дышать. Я предприняла еще одну попытку: — Мои отношения с ней совсем не такие, как были у тебя с отцом…

Он перебил меня:

— Ah oui, ça je sais, Энни! В том-то и проблема, не так ли? Ты не знаешь, какие они! Ты не знала, какие они могут быть! Ты ничего не понимаешь!

Я слышу голоса. Несколько медсестер идут по коридору к нашей палате.

— Скажи мне, Марк, скажи мне, пожалуйста, чего я не понимаю?

— Всего этого, Энни! Нас, ребенка! Je ne peux pas (A это немало), Энни! Я не могу этого сделать!

Тогда я хотела сказать ему, прямо там и сразу, но из-за плеча Марка появилось розовощекое лицо медсестры.

— Эй, вы еще разговариваете! Вам уже пора домой. — Она улыбнулась Марку.

И я не смогла. Не смогла сказать ему, что знала о его страхе, о том, как ему тяжело. Я не смогла сказать Марку, что понимаю, через что ему пришлось пройти, что я действительно понимаю и люблю его… Боже, как я любила его! Я ничего этого не смогла сказать Марку, потому что медсестра буквально втолкнула свое массивное тело в дверной проем и встала между нами, вытянув руки, словно стараясь развести нас в стороны.

— Я думаю, все мы немного устали сегодня, ведь это был длинный и трудный день, не так ли? — произнесла она.

Я хотела ответить, что все нормально, что мы разберемся, если она оставит нас наедине хотя бы еще на минуту, пожалуйста. Но тут появилась еще одна медсестра, и Марк отошел в угол палаты, молчаливый и напряженный, словно боксер перед боем. Он был далек от меня, он казался совершенно недосягаемым. Слезы подступили к глазам, а губы задрожали. Врачи предупреждали меня, что бурлящие гормоны превратят меня в рыхлое нервное создание. Больше я не могла вымолвить ни слова.

Я только смотрела, как сестры выпроводили Марка по-простому, в своей бесцеремонной манере: «Вот придем завтра утром, когда все будут себя намного лучше чувствовать, тогда и поговорим, да? Вот и хорошо».

Я хотела закричать: «Нет, пожалуйста, позвольте ему остаться!»

Потому что я поняла, что завтра утром он не будет чувствовать себя намного лучше. И этот момент уйдет навсегда, тот самый момент, когда я смотрела в его глаза и за тлеющим гневом видела темный холод страха. Больше всего я боялась, что тот испуганный мальчик, что живет внутри этого мужчины, отгородится от меня навсегда стеной боли и непонимания.