7. Высший народ

Гитлер не был случайностью

Гитлер, нацизм, Вторая мировая война, холокост… как все это стало возможным? Величайшая трагедия XX века, несмотря на тысячи объяснений, оправданий и опровержений, так и осталась неразгаданной тайной, и прежде всего для народа, который и начал все это, – для немцев. Разве они не были в глазах всего мира – до того, как их нация окунулась в это безумие – народом Denker und Dichter, мыслителей и поэтов, народом музыкантов? В предыдущих главах можно разглядеть намеки на некоторые силовые линии, ведущие к этой трагедии (а до конца нашего повествования еще далеко). Но эти исторические взаимосвязи едва ли известны кому-либо, кроме профессиональных историков, а Гитлер в общественном сознании представляется либо клоуном, либо дьяволом, либо помесью их обоих. Исключительные масштабы созданного им движения, восхищение и энтузиазм, которые он вызывал, массовое кровопролитие, причиной которого он стал, – все это порой побуждало немцев снять со своего народа вину за происшедшее: они утверждали, что появление Гитлера на политической сцене и последующая мировая трагедия, в которой он играл главную роль, были чем-то экстраординарным, не поддающимся рациональному объяснению, а потому просто-напросто «исторической случайностью».

Некоторые компетентные исследователи совершенно недвусмысленно засвидетельствовали, что Гитлер случайностью не был. Так, например, Джордж Моссе писал: «Национал-социализм не был каким-то отклонением. Точно так же нельзя утверждать, что у него не было исторических предпосылок. Он был, скорее, результатом взаимодействия экономических, социальных и политических сил, с одной стороны, и человеческих представлений, надежд и жажды лучшей жизни – с другой. Национал-социализм преуспел как массовое движение именно потому, что ему удалось использовать в своих целях древние мифы и символы»1. Себастьян Хаффнер, которому пришлось бежать из нацистской Германии, писал: «Мы крайне переоцениваем способности Гитлера, полагая, что он сумел создать эту массу [своих последователей] в течение каких-то двадцати лет из ничего. Истина скорее в том, что они уже имелись в наличии. Сырой материал, готовый следовать за национал-социалистами, должен был уже присутствовать в скрытой форме, его требовалось лишь вывести на поверхность из аморфной массы германского народа»2. А Иоахим Фест замечает: «В конечном счете, все вело к Гитлеру; он ни в коей мере не был “немецкой катастрофой”, как утверждается в заглавии одной известной книги. Он находился в полном соответствии с историческими тенденциями немецкого народа»3.

Томас Манн, великий романист, был, видимо, первым, кто в одной из своих статей или радиообращений к германскому народу из эмиграции употребил по отношению к Гитлеру слово «случайность». В ноябре 1939 года он писал: «Гитлер, этот негодяй, не является случайностью; его появление было бы невозможным без соответствующих психологических предпосылок, причины которых следует искать гораздо глубже; ни инфляция, ни безработица, ни капиталистические спекуляции или политические интриги этого не объясняют»4. В «Идеологии смерти» Джона Вайсса мы читаем: «Двух самых известных немецких интеллектуалов конца XIX века [Поля де Лагарда и Юлиуса Лангбена] невозможно отличить от нацистских идеологов. Принимая во внимание этот факт германской культурной жизни, можно лишь удивляться тому, как широко распространено мнение о том, что национал-социализм слабо связан с интеллектуальным прошлым Германии… Будущие руководители Германии и их сторонники появились задолго до 1914 года. И это не просто Гитлер с горсткой нацистов… К 1914 году значительное число консерваторов как из высших, так и из низших классов с одобрением относились к идеям, которые мы сегодня называем нацистской идеологией. И это несмотря на то, что Германия тогда еще не перенесла ни травмы проигранной войны, ни инфляции, ни депрессии. Темы, позднее использованные Гитлером, были хорошо известны задолго до того, как он произнес хоть слово…»5

Тот же Томас Манн в 1944 году указал на влияние Лютера на нацистское движение в целом и на Гитлера в частности: «Нет, Гитлер – это не случайность, не беспричинная беда, не отклонение. Гитлер напрямую связан с Лютером, и в первом достаточно явственно видится второй. Гитлер – это истинно германский феномен»6. Другой писатель, находившийся в изгнании, Ганс Хабе, в одном из своих романов выразил ту же мысль: «Все началось с Лютера… Лютер изобрел национал-социализм. Национал-социалистические учебники – это лишь копии Виттенбергских тезисов… Церковь Лютера уже была «германской» церковью – следовательно, это уже и не церковь. Распространение лютеранского учения ознаменовалось ужасной войной, после которой мир так и остался расколотым на два лагеря. Лютер изобрел церковь для одной нации и пытался нанять господа бога на службу к своему народу. Во всех последующих войнах различима лютеранская зараза – в том числе и в [Первой] мировой. В своей спесивой простоте протестантизм внушил немцам, что они являются избранным народом»7.

«Национал-социализм является проявлением того, что немцы называют своей “сущностью”, – писал Йозеф Рот. – От Лютера через Фридриха II, Бисмарка, Вильгельма II и Людендорфа к Гитлеру и Розенбергу ведет прямая дорога… Что касается меня, то, при всем моем уважении к протестантам, я не могу усмотреть никакой разницы между тем, что писал Лютер (к примеру, в “Обращении к немецкому дворянству”), и работами господина Розенберга. Девяносто пять тезисов [Лютера] в точности согласуются с “Мифом двадцатого столетия” [Розенберга]. Существует прямая связь между знаменитой чернильницей, которую, говорят, Лютер швырнул в дьявола, и столь же хорошо известным “клочком бумаги” [так Гитлер презрительно назвал договор о нейтралитете с Бельгией]. И тот, кто в лютеровском предательстве крестьян, князей и евреев не может увидеть аналогии с тем, что сделали прусско-протестантские офицеры, предав свою церковь и весь мир, является просто наивным глупцом»8.

Высший народ

Дорога, по которой шел германский народ, могла в конце концов привести к Гитлеру – признаки этого были видны еще до Лютера. Анонимный автор, названный «революционером с Верхнего Рейна», в 1510 году написал «Книгу ста глав». В те времена европейская мысль, пробужденная революцией, которую принес Ренессанс, пребывала в брожении. (Лютер вывесит свои девяносто пять тезисов на двери виттенбергской церкви в 1517 году.) Этот «революционер», пишет Норман Кон, «был пожилым фанатиком, прекрасно разбиравшимся в огромной массе средневековой апокалиптической литературы – он много позаимствовал оттуда»9. Его книга представляла собой «послание Всевышнего, переданное Архангелом Михаилом», написанное по-немецки для немцев.

Откровения революционера с Верхнего Рейна сводились к тому, что император Фридрих Барбаросса, спящий под горой Кифхаузер, проснется, явится на белом коне и встанет во главе «новых рыцарей», которых и поведет в битву за установление тысячелетнего царствования, или рейха. Средства осуществления этого – убийство и террор, крестовый поход, который призван «во имя господа сокрушить Вавилон». Убивать нужно «богатое, отъевшееся, развращенное священство». Это главный враг, и он должен быть уничтожен. «Вперед, на них! – кричит мессия [Фридрих] своей армии. – Бейте всех, от Папы до последнего дьячка. Убивайте каждого!» Согласно его подсчетам, каждый день в течение четырех с половиной лет будет уничтожаться 2300 священнослужителей». Также надлежало предать смерти ростовщиков, богатых купцов, торговцев, заламывающих высокие цены, и бесчестных законников. Тогда настанет власть простого народа с «изобилием хлеба, ячменя, вина и масла по низким ценам… Вся собственность будет общей; воистину тогда будет один пастырь и одно стадо». Ожидания такого рода были широко распространены в Средние века – времена невообразимой нищеты, когда бедняки были во власти болезней, чумы, голода, жадных церковников и светских правителей.

«Однако, – пишет Кон, – в одном отношении революционер с Верхнего Рейна воистину оригинален: никто до него не совмещал столь страстную приверженность принципу общей собственности с таким же непомерным национализмом. Он был убежден, что в отдаленном прошлом германцы “жили на земле вместе, как братья”, и все у них было общее. Разрушение этого счастливого устройства общества начали римляне, а довершила католическая церковь… Ветхий Завет нужно отбросить, он бесполезен, ведь начиная с сотворения мира именно германцы, а не евреи, были избранным народом. Адам и все его потомки вплоть до Иафета [одного из трех сыновей Ноя], включая всех патриархов, были германцами и говорили по-немецки… Иафет со своим родом первым пришел в Европу, принеся туда свой язык [то есть немецкий]. Они поселились в Эльзасе, в сердце Европы [во времена написания книги Эльзас был германским княжеством], а столица основанной ими империи находилась в Трире».

Это нагромождение вздора – не просто типичный симптом умственной лихорадки позднего средневековья: все элементы «Книги ста глав» и многое сверх того можно найти в германских трактатах следующих веков. Многое из этого можно обнаружить и в «Майн Кампф», а еще больше в нацистских публикациях, особенно в изданиях СС. Но это еще не все: революционер с Верхнего Рейна впервые провел разделение Европы на «север и юг» – впоследствии это будет играть очень важную роль в германском мировоззрении. «Он пишет, что история латинских народов была совсем иной, чем история германцев. Эти жалкие племена происходили не от Иафета. Они не были исконными обитателями Европы. Их родина – в Малой Азии, где их разбили воины Трира и в качестве рабов привели в Европу. Таким образом, французы – особенно мерзостное племя – с полным основанием должны быть зависимым народом и управляться германцами. Что касается итальянцев, они произошли от рабов, которых изгнали за Альпы… Римское право, папство, французы, Венецианская республика [в 1510 году все еще процветавшая] – все это было для него лишь различными проявлениями гигантского векового заговора против германского образа жизни… Император Фридрих вернет Германии верховное положение, уготованное для нее Богом… А будущая Империя станет полурелигиозным объединением людей в германском духе. Именно это имел в виду “революционер”, когда, ликуя, провозглашал: “Германцы однажды уже держали весь мир в своих руках – и они вновь овладеют им, с большей мощью, чем когда бы то ни было!”»

Норман Кон поясняет: «В этих фантазиях грубый национализм полуобразованного интеллектуала вырвался на простор народной эсхатологии. В результате получилось нечто поразительно похожее на фантазии, составлявшие ядро национал-социалистической “идеологии”. Достаточно открыть брошюры таких “экспертов” как Розенберг или Дарре – сходство поражает. Там та же вера в изначальную германскую культуру, которая когда-то была воплощением божественной воли и источником всего благого в истории; тот же заговор низших, негерманских народов, капиталистов и римской церкви, приведший к ее падению; тот же призыв восстановить древнюю культуру, обращенный к новой аристократии, незнатного происхождения, но истинно германской по духу. Ее поведет вперед посланный богом спаситель, политический вождь и новый Христос в одном лице. Там было все, даже войны на восточном и западном фронте, был и террор, как инструмент политики и как самоцель, были величайшие бойни в истории – практически все, кроме создания мировой империи, которая, согласно Гитлеру, должна простоять тысячу лет»10.

Стремление к мировому господству

«Германцы однажды уже держали весь мир в своих руках – и они вновь овладеют им, с большей мощью, чем когда бы то ни было!» – писал тот неизвестный германский автор в 1510 году. Германцы давали волю тем же самым чувствам и в последующие века. Это происходило вне всякой связи с «Книгой ста глав» – ее обнаружили лишь в конце XIX века. Это было просто выражением устойчивой черты немецкого характера. Но Германия веками была лоскутным одеялом, состоящим из множества княжеств, даже тогда, когда являлась основой Священной Римской империи, – она стала государством в собственном смысле слова лишь в 1871 году. Для этого стойкого чувства принадлежности к германскому народу, для этого «общегерманского» чувства должна была существовать некая психологическая основа. Именно это особое чувство общности заставляло их петь «Сегодня нам принадлежит Германия, завтра – весь мир» задолго до того, как они стали вскидывать руку в гитлеровском приветствии. То же самое относится и к лозунгам типа «Am Deutschen Wesen wird die Welt genesen» («Весь мир выздоровеет лишь тогда, когда станет немецким по духу»).

Весь остальной мир может выздороветь лишь в том случае, если подчинится германцам и будет чистить им сапоги. Леон Поляков называет это «бредовой германской манией величия», которая в конце концов преобразится в «смертоносную манию нацистов, вообразивших себя властителями мира» (Рюдигер Зюннер). «Самым слабым пунктом в Германии донацистского периода был немецкий патриотизм, – писал в 1939 году Себастьян Хаффнер. – Именно здесь в тело германского народа мог проникнуть нацистский яд. До сих пор это единственный пункт, по которому многие образованные немцы согласны с нацистами»11. В приведенной цитате все зависит от того, в каком значении понимать слово «патриотизм». Принимая во внимание лоскутное прошлое Германии, оно может иметь лишь один смысл: это «фолькистский эгоизм» или, проще говоря, «националистическое эго» во всех степенях его выражения, от «самосознания» до «чувства превосходства». Начиная с эпохи Возрождения у германцев наблюдается гипертрофированное, воспаленное эго, в конечном счете ослепившее их. Этот националистический эгоизм и был главной причиной, сделавшей возможным появление Гитлера и всех бед, что за этим последовали. Именно это чувство заставляло их собираться под знамена своего великого вождя; именно оно заставляло их проливать свою кровь за Великую Германию, перед которой должен был склониться весь мир; именно оно заставляло их чувствовать себя истинным избранным народом, который имеет право и даже обязан уничтожить самозванцев, то есть евреев.

То, что национальное самосознание стало развиваться в этом направлении, – довольно неожиданно, в особенности если принять во внимание прошлое «германской расы господ». Этот народ веками получал удары со всех сторон и жил, по словам Тревор-Ропера, «от одной катастрофы к другой». Тридцатилетняя война (1618—1648) – в действительности представлявшая собой серию войн – между католиками, лютеранами и кальвинистами, где каждый, помимо религиозных целей, не упускал возможности преследовать свои материальные интересы, велась силами наемных армий главным образом на германской территории. Результаты были катастрофическими. После окончания войны все княжества лежали в руинах. В среднем погибла треть населения (в некоторых княжествах – половина). Некоторые даже утверждают, что Германия так и не смогла оправиться от последствий этой войны. Раздробленность Германии на множество княжеств и «вольных городов» была увековечена завершившим войну Вестфальским миром (1648). Характерные особенности этих микроскопических государств, их соперничество между собой – хотя Гитлер изо всех сил стремился сгладить все это – продолжают в приглушенном виде существовать и по сей день.

Политическая и культурная изоляция, явившаяся следствием Тридцатилетней войны, привела к одному «действительно серьезному отличию, отколовшему Германию от Запада» (Моссе). Дело в том, что Германия в целом не приняла участия в обновляющем философском движении Просвещения. Несмотря на то, что некоторые германские мыслители и отдельные князья демонстрировали открытость к идеям этого движения и даже готовность вносить в него свой вклад, основная масса народа оставалась верной своим «священным» традициям, то есть предрассудкам, уходившим корнями в глубокое средневековье.

Несмотря на то, что имена старых богов были практически забыты, некоторые особенности старого мышления все еще сохранялись, особенно в сельской местности. Для широких народных масс христианство было всего лишь еще одним набором предрассудков, наложившимся на древние верования. Германские племена были обращены в христианство насильственно, их «плохо крестили». Даже сам Гитлер будет сравнивать христианскую культуру в Германии с тонким слоем лака, покрывающим целый мир по-прежнему сильных древних страхов и импульсов. Таковы были скрытые реалии, на которые будет опираться Романтизм и последовавшее за ним фолькистское движение, которое на почве этих глубоких инстинктов создаст целый воображаемый мир. «Национал-социализм – это фолькистское движение, – утверждает Джордж Моссе. – Гитлер смог продемонстрировать политическую действенность фолькистского мировоззрения потому, что его уже разделяло большинство германцев»12.

Глобальные амбиции Гитлера

Некоторые авторы сомневаются в том, что Гитлер собирался завоевать весь земной шар и в буквальном смысле сделать германцев хозяевами мира. Они истолковывают его высказывания и письменные заявления как требования достойного места для Германии среди других великих наций, таких как Франция, Великобритания и США. Таким образом, его притязания приравниваются к германской заявке на «место под солнцем» – лозунгу, который выдвигался еще в районе 1900 года, когда Германия стала великой промышленной и торговой нацией.

Но за словами Гитлера нужно уметь видеть его истинные замыслы. Был период, когда он не мог открыто провозглашать свое намерение стать диктатором Германии – это нужно было скрывать, время еще не пришло. Точно так же было время, когда он не мог открыто высказывать свои глобальные амбиции – просто потому, что немцы в целом и его наиболее преданные сторонники в частности не поняли бы этого, не пошли бы за ним, и выполнение его миссии оказалось бы под угрозой.

«Безусловно, Гитлер импровизировал в соответствии с уровнем своего политического влияния, – пишет Ральф Джордано. – И все же бесспорным остается то обстоятельство, что конечная цель его внешней политики лежала не на востоке – у него была глобальная цель. У нас нет данных о конкретных методах ее достижения: были сформулированы лишь общие установки, которым новое “движение” должно было следовать в своей вековой борьбе. Гитлер считал себя основоположником новой эпохи в мировой истории, эпохи, когда осуществятся надежды Германии на абсолютное мировое господство… Воля к власти над миром неразрывно связана с феноменом Гитлера. На гребне своих побед Гитлер открыто объявил о своих правах на власть над Европой. Его следующей задачей было достижение мирового господства»13.

Этот вывод неизбежно следует из слов самого Гитлера – если мы вообще допускаем, что они содержат хоть долю истины. Германцы, будучи арийцами, являются высшей расой на земле, «высочайшим подобием Господа», источником всей культуры и всего сколько-нибудь сто́ящего в истории человечества – это избранный народ. Если евреи – самозванцы, претендующие на титул избранного народа, что подтверждают «Протоколы сионских мудрецов», если задачей гитлеровских арийцев является уничтожение евреев и совершение «работы Господа» по созданию Тысячелетнего рейха как Царства Божьего, то ареной этой эсхатологической борьбы мог быть лишь весь мир в целом. Подвергать это сомнению – значит удалить из гитлеровского мировоззрения мессианское измерение, что сделает невозможным объяснение всемирно-исторической трагедии, ставшей его следствием.

Но давайте еще раз откроем «Майн Кампф» и посмотрим, что по этому поводу говорит автор. «Мы все чувствуем, что в отдаленном будущем человечество может столкнуться с проблемами, которые могут быть решены только высшей расой человеческих существ – расой, которой предначертано стать владычицей всех других народов, которая будет иметь в своем распоряжении средства и ресурсы всего мира… Мы, национал-социалисты, будем твердо придерживаться цели, которую поставили перед собой во внешней политике, а именно – германскому народу должна быть обеспечена территория, необходимая для его существования на земле. Лишь такая цель может оправдать перед Богом и перед лицом будущих поколений новое пролитие германской крови. Перед Богом – потому что мы посланы в этот мир с наказом бороться за хлеб наш насущный как создания, которым ничто не дается даром и которые должны быть способны побеждать и удерживать свое положение властителей этого мира, опираясь лишь на разум и отвагу»14. Мы помним, что «быть гражданином этого рейха, пусть даже дворником, почетнее, чем королем чужеземного государства».

«Майн Кампф» писалась в 1924—1925 годах, когда Гитлеру пришлось все начинать сначала. Он хотел придать новую форму своим мечтам, в том числе и мечте о мировом господстве, которая была целью предвиденной, но все еще смутной. Но что он говорил в то время, когда уже держал в своих руках бразды правления? Как пример, можно привести его обращение к депутатам от немецких меньшинств в европейских странах: «[То, о чем я вам говорю], касается не равенства с другими, но власти над другими… Вы будете руководить всеми этими завоеванными странами от имени германского народа… Евреев рассеяли по миру – и это помогло им стать силой мирового масштаба. То же самое сделаем сегодня и мы, истинный народ Господа. Мы используем нашу разбросанность по миру для того, чтобы стать вездесущей силой, расой господ на Земле»15.

Вальтер Дарре, гитлеровский министр сельского хозяйства и видный идеолог СС, в речи, произнесенной в присутствии фюрера, сказал: «Вместо горизонтального нивелирования европейских племен должна быть введена их вертикальная организация. Это означает, что германская элита призвана стать господствующей силой в Европе, а в конечном счете – и во всем мире… Необходимо сознательно восстановить классовый или, скорее, иерархический порядок. Это невозможно сделать на ничтожной германской территории. Это должно быть осуществлено в масштабах всего континента, в масштабах всего мира»16. Не нужно забывать и о том, что в гитлеровских «орденсбургах» (Ordensburgen), школах высшей нацистской элиты, молодых людей готовили к управлению завоеванными нациями. Харди Крюгер, позднее сыгравший главную роль в «Хатари!» и в «Диких гусях», учился в одном из «орденсбургов». Он вспоминает: «Тогда я считал само собой разумеющимся, что после окончательной победы я буду, по меньшей мере, губернатором Москвы… Учителя девять лет вбивали мне в голову всю эту чепуху о немецкой власти над миром и о высшем статусе германской нации». Другие готовились к подобным постам в Сибири или в Чикаго17.

Со своими архитекторами Гитлер планировал города и здания, которые говорили о его намерениях лучше, чем слова. Одним из этих архитекторов был Альберт Шпеер, его ближайшее доверенное лицо в этих вопросах в течение многих лет. В биографии этого юного архитектора – который позднее станет министром Рейха по вооружению и будет руководить двенадцатью миллионами рабочих, большей частью невольников негерманского происхождения, – Фест пишет: «Возвращаясь к своей “идее фикс” о громадном психологическом воздействии гигантских зданий, Гитлер однажды заметил, что “эффект этого увенчанного куполом зала”, одного из главных в “Германии” (так должны были переименовать Берлин), будет “не меньшим, чем эффект трех победоносных войн”. Он мечтал, что здесь, с Галереи фюрера, он будет обращаться к нациям Великой германской империи и диктовать законы поверженному миру. Триумфальная арка по его замыслу должна будет «навсегда изгнать из умов людей пагубную мысль о том, что Германия проиграла [Первую] мировую войну. Вступая во Дворец фюрера, каждый должен был “испытывать такое чувство, будто он наносит визит владыке мира”. Те же психологические соображения, помноженные на гитлеровские мечты о всемогуществе, стояли за словами, произнесенными в 1939 году. Указывая на вершину купола той же модели, он сказал Шпееру: “Теперь орел должен стоять не над свастикой. Он венчает величайшее здание в мире – он должен держать в когтях земной шар”»18.

Сам Шпеер писал о гитлеровской «стратегии поэтапного достижения мирового господства»19. Гитлер хорошо понимал, что может приписать себе всего лишь роль основателя, привнесшего в мир новую идеологию (Weltanschauung). Закладываемые им основания Великого германского рейха, в том числе новое мировоззрение или новая религия, были памятниками ему самому, и их масштабы должны быть достойны будущих повелителей мира. Начиная с 1937 года Гитлер страдал от ипохондрии. Он боялся за свое здоровье и постоянно подгонял архитекторов. Он не мог ждать, он хотел завершить строительство «Германии» к 1950 году. Очень вероятно, что этот самый страх – того, что он может не успеть – стал причиной его решающей ошибки: усилия, которых он потребовал от германского народа в серии войн – в особенности в войне с Россией, – оказались чрезмерными.

Шпеер пишет в своих воспоминаниях: «Эти монументы говорили о его притязании на мировое господство задолго до того, как он осмелился поделиться этими планами даже со своими ближайшими соратниками… Я всякий раз замечал, что Гитлер приходил в волнение, когда я мог продемонстрировать ему, что, по крайней мере, в размерах, мы превзошли все величайшие здания в истории. Разумеется, он никогда не давал выхода этим своим пьянящим чувствам. Разговаривая со мной, он редко использовал высокие слова. Возможно, в такие моменты он испытывал некое благоговение, трепет, но это был трепет перед самим собой и своим величием, которое он завещает будущему и вечности… Однажды на лестнице, ведущей в его апартаменты, Гитлер внезапно остановил меня, пропустил вперед свою свиту и произнес: “Мы создадим великую империю. В ее состав войдут все германские народы. Она будет простираться от Норвегии до Северной Италии. Я должен сделать это сам. Только бы не подвело здоровье”. Но и тогда он все еще сдерживался. Весной 1937 года Гитлер посетил мой берлинский выставочный зал. Мы стояли перед двухметровой высоты макетом стадиона, рассчитанного на четыреста тысяч человек… Мы говорили об Олимпийских играх, и я опять сказал ему (я упоминал об этом и раньше), что спортивная арена не соответствует здесь олимпийским пропорциям. Совершенно не изменив тона, как если бы это было само собой разумеющимся, Гитлер сказал: “Неважно. В 1940 году Олимпийские игры пройдут в Токио. Но потом они всегда будут проходить в Германии, на этом самом стадионе. И тогда размеры спортивной арены будем задавать мы”»20.

И Шпеер продолжает: «Гитлер хотел, чтобы был построен огромный зал для собраний купольной конструкции, в несколько раз больший, чем Собор Святого Петра в Риме. В диаметре купол составлял восемьсот двадцать пять футов. Под этим куполом находился зал площадью примерно в четыреста десять тысяч квадратных футов, в котором могли стоя поместиться более ста пятидесяти тысяч человек… Городской вокзал должен был превзойти по размерам Главный вокзал в Нью-Йорке… Замысел состоял в том, чтобы люди, выходя из вокзала, были поражены или, скорее, ослеплены открывающейся городской панорамой и тем самым – величием рейха»21. Фест цитирует слова Гитлера, которые тот произнес в 1937 году: «Поскольку мы верим в вечность этого рейха, наши здания также должны быть вечными, то есть… мы строим не для 1940 года и не для 2000-го; как соборы нашего прошлого, они должны стоять тысячелетиями». «В 1938 году он разработал план превращения Берлина в столицу мира, – поясняет Фест, – сравнимую лишь с Древним Египтом, Вавилоном или Римом»22.

Ренессанс и Реформация

Когда так называемый «революционер с Верхнего Рейна» все еще писал и думал в причудливой средневековой манере, ученые Возрождения по всей Европе делились друг с другом энтузиазмом и открытиями, относящимися к «новому знанию». В каком-то смысле, они были первыми европейцами. Но в те бурные времена даже чистое знание вынуждалось к тому, чтобы встать на чью-либо сторону, религиозную или политическую. Часто этим людям приходилось платить собственной жизнью за отказ защищать предвзятые мнения. Время костров, казематов и виселиц еще не прошло. Но христианская эпоха, которую мы называем Средними веками, уже подходила к концу. А эпоха, последовавшая за ней, которую историки подразделяют на различные периоды, не закончилась и сейчас. Ренессанс вновь открыл людям дерзкое искусство самостоятельного мышления в духе древних греков и римлян, но властям предержащим это умственное упражнение казалось весьма подозрительным. Они не любили вопросов, так как не хотели, чтобы их самих можно было ставить под вопрос.

Движение, называемое Ренессансом или Возрождением, представляло собой гораздо более сложное явление, нежели обычно принято считать. В наши дни часто ограничиваются поверхностными ассоциациями с искусством таких гениев, как Леонардо да Винчи, Микеланджело и Рафаэль, с гуманистическими произведениями писателей, подобных Эразму Роттердамскому. Искусство эпохи Возрождения, безусловно, является одним из важнейших сторон нового видения мира. Великие исторические периоды всегда венчаются расцветом искусства в той или иной форме. Однако мало кто знает, что в рамках этого движения происходило и другое: переоткрытие герметизма и магии. Френсис Йейтс продемонстрировала это в своем эссе «Джордано Бруно и герметическая традиция» и в некоторых других публикациях. Она пишет: «Я считаю, что невозможно переоценить тот факт, что в рамках Ренессанса существовали две совершенно различные традиции [интеллектуальная и магическая], которые пользовались разными методами, прибегали к разным источникам и обращались к разным сторонам человеческого ума»23. Марсилио Фичино, переводчик Платона, и Джованни Пико делла Мирандола были не только эрудированными классическими филологами – они были также и магами. Магом был и Джордано Бруно, сожженный за это на костре в 1600 году. С другой стороны, Эразм Дезидерий, Томас Мор и Джон Колет, а также многие другие были учеными-гуманистами. Пико четко определил это различие в письме к своему другу: «Наша жизнь была славной, и в памяти потомков мы будем жить не в школах грамматиков или питомниках молодых умов, но в компании философов, в тайных кругах мудрецов, где обсуждаются не вопросы о матери Андромахи или детях Ниобы и другая бессмысленная чепуха, но вещи божественные и человеческие»24. Однако магия и оккультизм, хотя и станут неиссякаемыми источниками идей современного мышления и современной науки, останутся в европейской культуре лишь тайными течениями. Они никогда не сумеют достичь того уровня зрелости, которого они достигли в древнем Египте или в Индии. Интеллектуалы, «грамматики» возьмут верх и разовьют «натурфилософию», которую мы сейчас называем наукой.

Но в Возрождении был и третий компонент – «эмоциональный». Через Фукидида, Демосфена, Перикла, а также Цезаря, Цицерона и Тацита люди Возрождения вновь учились чувствовать благородную и возвышающую душу причастность к некоему большему целому – это было чувство патриотизма, «общего блага», вдохновляющее влияние традиций прошлого. Они начинали сознавать общность, в которую входит каждый гражданин, которая является его большим «я», ради которой в грозные времена он должен быть готов отдать жизнь. Средневековое общество представляло собой кастовую иерархическую систему, в которой каждое лицо занимало свое фиксированное место, а право мыслить и принимать решения было прерогативой небольшой верхушки. Теперь же, следуя по пути, указанному античностью, Ренессанс и Реформация вновь открыли ценность отдельной личности и ее способность к самостоятельному мышлению. Пройдет немного времени, и виттенбергский монах открыто заявит свое – равно как и любого другого человека – право на свободное мышление и будет смело отстаивать это право даже в столкновениях с высшей властью. Новая задача, встававшая перед людьми, – необходимость самосознания – вынуждала их найти некое высшее целое, к которому принадлежит отдельная личность. Так в структуру сознания вошел патриотизм.

Полное издание «Германии» Тацита появилось в 1510 году. «Рукописная книга, содержащая «Германию» Тацита, пережила период Средних веков в монастыре в Херцфельде и в XV веке попала в Италию. Едва ли можно переоценить влияние, которое оказал этот текст на представление германцев о самих себе. «Германия», в интерпретации гуманистов, продолжала оставаться твердым авторитетом даже в двадцатом столетии»25. «Германия» была написана Тацитом (56—120 н.э.) в 98 году. В этой книге находятся несколько пассажей, которые надолго станут гордостью германцев, исходной точкой их патриотических фантазий и косвенной причиной больших бед. «Я склоняюсь к тому, что германцы, – писал Тацит, – являются исконными обитателями этой земли, а смешение с другими народами или взаимодействие с другими племенами оказало на них ничтожное влияние… Что до меня, я склонен считать, что германские народы никогда не сочетались браками с другими народами и поэтому являются особой нацией, чистой и уникальной в своем роде. Поэтому и физический облик их – впрочем, едва ли можно обобщать на такое огромное население – повсюду одинаков: неистовые голубые глаза, рыжеватые волосы и огромные тела. Они особенно отличаются там, где требуется исключительная физическая сила»26. Впоследствии этот текст превратится в главный документ, оправдывающий претензии Германии на расовую чистоту и превосходство над другими народами. Ни очевидная отдаленность Тацита во времени и пространстве, ни оговорки, с которыми он делает свои утверждения, не помешают лучшим умам Германии счесть его высказывания святой истиной. «Каждый германский гуманист развивал тему германского величия по-своему. Все состязались в разнообразии и оригинальности своих аргументов»27.

Как мы только что видели, Тацит писал, что германцы имели caerulei oculi, rutilae comae, голубые глаза, рыжеватые волосы и что у них были «огромные тела». Впоследствии эти характеристики, наряду с продолговатым (долихоцефальным) черепом – в особенности, начиная с последних десятилетий XIX столетия – станут стандартным описанием расово чистого германца, «белокурой бестии», идеального эсэсовца. Какими ненадежными были эти, а также и многие другие утверждения Тацита, особенно там, где ему приходилось писать с чужих слов, стало ясно совсем недавно. Филологи обнаружили, что выражение caerulei oculi, rutilae comae было просто общим местом, который классические авторы использовали для того, чтобы впечатлить своих читателей диковинным обликом варварского народа; другими словами, это выражение было историографическим клише. Великий греческий историк Геродот применял то же самое клише, описывая скифов, а римлянин Плиний использовал его для описания сингальцев с острова Цейлон! Так рождаются мифы – опасные мифы, если они становятся истиной для армии вооруженных фанатиков.

Одним из выдающихся деятелей германского Возрождения был рыцарь Ульрих фон Хуттен (1488—1523) – любитель приключений, патриот, сатирик и сторонник Лютера. Он сделал из херуска Арминия «настоящую культовую фигуру», которую впоследствии будет использовать германский национализм и нацизм. Арминий был германцем, осмелившимся противостоять всесильным римлянам. В 9 году н.э. он нанес им страшный удар в Тевтобургском лесу. Арминий – или, в германизированной форме, Герман – «происходил из семьи князей [племени херусков] и воспитывался в Риме при дворе императора». Его биография является иллюстрацией того, как успешно римляне ассимилировали завоеванные народы. Арминий даже стал трибуном римской армии – звание эквивалентное генерал-лейтенанту – и сражался, как и многие другие, против того же народа, из которого происходил сам (он командовал вспомогательными германскими отрядами). За это ему было предоставлено – первому из германцев – римское гражданство и звание всадника. Причины, по которым он пошел против Рима, неясны. Он встал во главе заговора, завел три ударных римских легиона под командованием Вара в ловушку и уничтожил их. Это было тяжелейшим поражением римских войск в истории. Именно поэтому продвижение римлян и остановилось на Рейне28.

Приукрашенная история об Арминии – погибшем позднее от рук своих же соплеменников – станет впоследствии одной из главных составляющих германского националистического мифа, формировавшегося со времен Возрождения. Этот миф предоставит аргументы, обосновывающие правомерность проведения разделительной линии «север – юг» и станет подтверждением того, что они, германцы, отличны от всех других народов мира, что они окружены враждебными народами и должны уметь постоять за себя в борьбе с ними. Первыми «антитезу Германия – Рим» (фон Зее) провели гуманисты, а своего высшего развития она достигла у Лютера. Германцы почувствовали, что отличаются от романо-латино-валлийских народов. Отныне протестанты будут сражаться с католиками, а культура (Kultur) – бороться с цивилизацией (Zivilisation). Со временем германцы провозгласят себя воплощением высшего Духа, а некоторые даже станут утверждать, что германцы – это единственные люди, наделенные душой. Романо-латино-валлийцы же, вместе с цветными и всеми прочими народами, окажутся «материалистами» – они подобны материальным объектам или животным. Их назовут Untermenschen, людьми второго сорта, низшими людьми, полулюдьми и даже нелюдьми, существами, лишь маскирующимися под человека (к ним, например, относили евреев).

Германия была готова к появлению Мартина Лютера (1483—1546). «Лютер значительно усилил националистический подъем, который слился с реформацией и придал лютеранству специфический германский колорит»29. Лютер побывал в Риме и своими глазами видел «отвратительные кощунства, творимые у престола Антихриста». Его также глубоко оскорбило презрительное и высокомерное отношение южан к отсталым германцам: «Германская нация – самая презираемая! В Италии нас называют животными, во Франции и Англии над нами смеются, подобным образом поступают и все прочие». Развивалась «своего рода германская паранойя» (Поляков), которая, в конечном счете, превратится в свою противоположность – убежденность в том, что германцы являются особым, высшим типом человеческих существ. Выражаясь языком психологии, комплекс неполноценности стал компенсироваться манией величия и, в конце концов, полностью перерос в нее.

Лютер также превратил свой родной немецкий язык в почитаемое, благозвучное и гибкое выразительное средство. «Я благодарю Господа за то, что он дал мне возможность услышать и найти моего Бога в немецком языке, ибо ни ты, ни я никогда не смогли бы найти его ни в латыни, ни в греческом, ни в еврейском». «Немецкому языку был придан статус четвертого священного языка, превосходнейшего, в сравнении со всеми другими, за исключением разве что того еврейского языка, на котором говорили до Вавилонского смешения – языка Адама»30.

«Из германского гуманизма стал развиваться четко оформленный германский романтизм», – писал Пауль Иоахимсен, проводя аналогию лютеровского движения с романтическим подъемом около 1810 года. Обретала форму концепция германской нации. «Эта концепция, уходящая своими истоками в древность, привела к выработке определенного идеала германского характера»31. То, что в глазах других было отсталостью или недоразвитостью, если не сказать варварством, в глазах германцев – благодаря романтическому истолкованию прошлого – стало источником гордости и самоутверждения. Однажды херуск Герман вызвал на бой и поверг римского великана. Теперь германский Народ (Volk), сильный своей расовой чистотой, готов вызвать на бой ослабевшие, женственные, застывшие в тисках цивилизации романо-латино-валлийские народы, да и любые другие, которые осмелятся противостоять ему.

Романтизм (1770—1840)

Три направления, которые мы выделили в движении Возрождения, продолжали доминировать в культурной и интеллектуальной жизни Европы – они доминируют и по сей день, просто потому что опираются на основные составные части человеческой природы: эмоциональную, ментальную и духовную – как бы они ни смешивались друг с другом, в каких бы формах ни выражались. К этим трем элементам следует добавить материальную сферу человеческого бытия, его земную опору, которая обычно и интересует человека больше всего. В века, следующие за эпохой Возрождения, разум и эмоции продолжали самоутверждаться – скорее диссонируя, чем гармонируя друг с другом. (Магическая, оккультная, полудуховная сторона существования в Европе так и останется в тени, хотя всегда будет незримо присутствовать позади двух других составляющих триады.) Можно без преувеличения утверждать, что романтическое движение, прокатившееся по всей Европе, представляло собой реакцию на диктат рационализма в «век Разума», как стали называть эпоху Просвещения (немцы назвали этот период Aufklärung, французы – les Lumières).

Немецкий романтизм подарил миру целую плеяду великих романистов, поэтов, философов и музыкантов. Это писатели и поэты Гердер, Гете, Шиллер, Новалис, Гейне, Гельдерлин; философы Фихте, Шлегель, Гегель, формировавшиеся на фоне громадной фигуры Канта, образцового представителя Aufklärung; это композиторы, такие как Моцарт, Бетховен, Шуберт и Шуман – и сегодня радующие сердца своим возвышенным, глубоким и утонченным искусством.

Век Разума, особенно в лице своих французских представителей – философов-просветителей Руссо, Вольтера, Дидро, Даламбера, Гольбаха, Ламетри и других, – господствовал на европейской сцене; французский язык стал языком знати, интеллектуалов и дипломатов Европы. Именно в те времена Вольтер жил при дворе прусского короля Фридриха II, а Дидро гостил в России у Екатерины II. Однако Разум был новичком на этой сцене. Еще совсем недавно, в средние века, философия (в широком смысле) была лишь «служанкой богословия». Теперь же Разум претендовал на трон абсолютного суверена. Разум, пробуждаясь от долгого сна, последовавшего за золотым веком Греции и Рима, должен был вновь завоевать свободу, необходимую для полноты развития человеческой личности. Но фундаментальные изменения человеческой природы не даются легко; как и любые другие перемены в истории, они встречают сопротивление, а порой и яростную вражду. Ключевые экзистенциальные и идеологические вопросы становления человечества (равно как и вопросы духовные) большей частью решались на полях сражений.

Диалектическую борьбу эмоций и жизненных сил с разумом можно проследить со времен средневековья через эпоху Возрождения до романтического периода. Это имеет прямое отношение к нашему повествованию, ведь эта борьба непосредственно привела к появлению фолькистского движения, фашизма в общем и нацизма в частности. Попытка сделать человечество разумным вызвала реакцию – восстание страстей против разума. Превозносили природу, противопоставляя ее городу, идеализировали крестьянскую жизнь и цеховую систему средневековья, противопоставляя ее индустриализации, а традиционное прошлое – прогрессу и переменам. Народ, воплощение живого духа, противопоставлялся индивиду и индивидуализации. Романтики ценили индивида-гения, но лишь потому, что он был каналом, через который душа Народа могла общаться с Богом, Мировой Душой или вселенским Духом. Величайшим же гением был Вождь Народа, «великий, посланный свыше» для свершения грандиозных деяний. Именно эти темы впоследствии овладеют умами тысяч людей, вовлеченных в фолькистские, националистические и пангерманские организации.

Выдающимся героем романтического периода был Наполеон Бонапарт, горячо любимый и не менее горячо ненавидимый. Во главе своих армий он прошел по всей Европе, насаждая повсюду идеалы Французской революции, то есть идеалы Просвещения. «Наполеон обрушился на Германию, как ураган. Он упразднил Священную Римскую империю, уменьшив число отдельных княжеств с нескольких сот до тридцати восьми. Он привел в ярость духовенство, упразднив клерикальные государства, церковные суды, десятину, монастыри и конфисковав церковную собственность. Он восстановил против себя дворян, упразднив их феодальные государства, а с ними феодальные платежи и налоговые льготы. Он разбил на части большие поместья и урезал власть помещиков над крестьянами. Он провозгласил равенство всех граждан перед законом, в результате чего представители среднего класса получили возможность занимать государственные должности. Он гарантировал неприкосновенность частной собственности и ввел современное экономическое законодательство. Он занимался общественными проектами: строительством дорог, каналов и мостов. Для распространения идеалов революции он создал светские средние школы. Но самое шокирующее – Наполеон не только уничтожил гетто, он дал евреям свободу вероисповедания, право на владение землей и право заниматься любым видом деятельности»32.

Все это происходило в период господства французской культуры и ее носителя – французского языка. Политическое и культурное противостояние «валлийскому» империализму достигло небывалого накала и стало важным шагом в эволюции германского самосознания. «Волна освобождения от французских захватчиков и от диктата Наполеона, прокатившаяся по Германии, раз и навсегда пробудила в немцах национальное самосознание. Национальный энтузиазм достиг такой высоты и силы… что стал неисчерпаемым источником национальных чувств для будущих поколений»33.

Как ни странно, самыми яркими выразителями этого пробудившегося германского самосознания стали философы, развивавшие эту тему со своих влиятельных университетских кафедр. Это была школа «идеалистической философии», которую по высоте и чистоте абстрактного мышления можно сравнить с Афинами периода Сократа, Платона и академии. И тем не менее, такие фигуры, как Фихте, Шлегель и Гегель были настолько захвачены потоком национального пробуждения, что Германия – в том или ином смысле – виделась им кульминацией мировой истории и культуры. «Фихте [1762—1814] верил, что все европейцы, за исключением евреев и славян, связаны друг с другом кровными узами. Однако лишь германцам удалось сохранить свой древний дух свободным от иноземных влияний. С римским завоеванием французы перешли на латинский, тогда как германцы сохранили язык предков, а вместе с ним и духовные качества “исконной расы”. Они сохранили духовную связь с предками – воинами германских племен. Они свободны от латинского, французского и еврейского индивидуализма, от собственничества, от грубой погони за материальными благами. Лишь мы, писал Фихте, чувствуем так, как чувствовали наши германские предки, – наши обязанности и права проистекают из нашего подчинения коллективной воле. Лишь германцы готовы к новой эпохе общественной кооперации и коллективных нравственных идеалов»34. Такое антииндивидуалистическое мышление ведет прямой дорогой к коллективизму молодежных фолькистских организаций и к нацистскому лозунгу Du bist nichts, dein Volk ist alles («Ты – ничто, твой народ – все»).

Но Фихте пошел еще дальше. В своем «Обращении к германской нации» (1807—1808 год) он провозгласил: «Именно вы, германцы, в большей мере, чем какой-либо иной народ, обладаете зерном человеческого совершенства, именно вам надлежит стать во главе развития человечества… Альтернативы нет: если падете вы, все человечество падет вместе с вами. Воскрешения уже не будет»35. «Фихте и другие романтики пришли к мировоззрению, являющемуся радикальным вариантом христианского апокалипсиса, – пишет Майкл Лей. – Спасение человечества перестает быть задачей Бога, становясь задачей Народа, в котором воплотился Бог. На долю германцев выпала роль спасителей и искупителей человечества… Германцы построят мировую империю духа… Евреи являются воплощением антихриста, который должен быть побежден… Для защиты от евреев Фихте предлагал либо отрубить им головы, либо выслать их всех до одного в землю обетованную»36.

Согласно Фридриху Гегелю (1770—1831), смысл истории состоит в раскрытии Идеи мирового Духа, которое происходит в несколько этапов. Дело в том, что существует мировой Дух, воплощающийся в мировой истории, движущейся к вселенскому спасению. Главным народом современной фазы развития Духа, согласно Гегелю, являются германцы. «Другие народы не имеют никаких прав препятствовать абсолютному праву германского народа в выполнении его задач носителя мирового Духа на современном этапе развития». Другие народы «на данном этапе истории уже не играют заметной роли». Миссия, когда-то возложенная Богом на евреев, теперь легла на плечи германцев. Именно от них зависит спасение мира. И свобода индивида (эта тема встречается нам не впервые) состоит в его добровольном подчинении Государству, которое надлежит рассматривать как некое божественное воплощение на земле. Этот тип мышления, замечает Лей, «фактически эквивалентен растворению индивида в государстве и может служить обоснованием всевозможных форм тоталитаризма»37.

Это лишь несколько примеров, взятых из философской школы, глубоко повлиявшей на германский образ мысли. Она постулировала превосходство германского народа, его миссию по спасению человечества, ничтожность индивида и абсолютное главенство государства. Эти идеи, порой дословно, можно найти в публикациях фолькистов, пангерманцев и нацистов. Более того, в конце XIX – начале XX века было опубликовано несколько антологий, содержащих высказывания романтиков и философов-идеалистов. Некоторые сборники такого типа, например «Справочник по еврейскому вопросу» Трейчке, выходили невероятными тиражами и переиздавались вплоть до конца Третьего рейха.

Кое о чем националисты предпочли забыть. Например, о провидческих предсказаниях романтика Генриха Гейне (1797—1856), который был евреем. «Христианство – и в этом его главная заслуга – сумело несколько сгладить грубость германского воинственного духа, но не смогло его уничтожить. И когда крест, этот укрощающий талисман, потеряет силу, тогда вновь восстанет древняя дикость, бессмысленная ярость неистовых воинов, о которой столько писали нордические поэты. Этот талисман ветшает, и настанет день, когда он падет. Тогда окаменевшие древние боги поднимутся и сотрут со своих глаз пыль тысячелетий. И наконец со своим гигантским молотом выпрыгнет Тор и сокрушит готические соборы…

Когда придут эти времена, вы услышите такой гром, какой еще не раздавался в истории человечества. Знайте: это германская молния наконец ударила в цель. От этого ужасного грохота с небес падут орлы, а львы в самых дальних уголках африканских пустынь, поджав хвост, уползут в свои царственные логова. В Германии же начнется такое, по сравнению с чем Французская революция покажется невинной идиллией. Это время придет»38.

Лист и Ланц

С Гвидо фон Листом и Йоргом Ланцем фон Либенфельсом мы уже встречались в первых главах. Мы помним, что труды этих австрийских мифотворцев-визионеров были широко известны и оказали непосредственное влияние на Germanenorden и его филиал, общество Туле. И Лист, и Ланц считали, что германская раса – это народ божественных людей, забывших на время о своем божественном происхождении. Однако в ближайшем будущем этот народ вновь обретет свое законное положение властелина мира и будет использовать другие расы в качестве рабов. «В своих описаниях тысячелетнего царства [Лист] охотно пользовался мифологическими параллелями, взятыми из средневековой германской апокалиптической литературы, нордическими легендами и теософией. Он пересказывал средневековую легенду об императоре Фридрихе Барбароссе, спящем в горе Кифхаузер. Придет час, и он проснется. Тогда – как прелюдия к установлению тысячелетнего царства и мирового германского владычества – на мир обрушится сокрушительная волна тевтонского гнева. Эта история основывается на целом комплексе средневековых легенд о тысячелетнем царстве, которые кристаллизовались первоначально вокруг императорских фигур династии Гогенштауфенов»39. (Не случайно план своего вторжения в Россию Гитлер назовет «операция Барбаросса».)

Лист также стал выразителем глубоко укорененных в германском народе ожиданий прихода Спасителя, Herzog, который избавит народ от вековой нужды и поведет его к светлому будущему. Эта потребность во всемогущем вожде была составной частью германского менталитета задолго до того, как «сильный человек» стал синонимом фашизма во многих странах Европы. Фюрера (вождя) ждали, на него молились задолго до того, как он обрел облик Адольфа Гитлера. Гитлер же сумел сыграть эту роль так, что в германском народе включились подсознательные механизмы и он отозвался на призыв фюрера с религиозным фанатизмом. «Отчаянное призывание вождя, – пишет Гюнтер Шольдт, – порождалось жгучим желанием найти того, кто сможет внести смысл в эти безбожные времена, подавляющие человека избытком личной ответственности и вызывающие в нем обостренное чувство одиночества»40. В этой связи он приводит слова Бруно Брема: «Подобная мечта есть у всякого народа: когда князья и властители, мудрецы и священники не знают, как быть дальше, потому что законы бессильны, вера слабеет, а люди в замешательстве. Но вот из гущи народа выходит неизвестный человек, чтобы спасти всех. Его никто не звал лично, но к нему взывали. Люди видят этого человека, они чувствуют, что он пришел в самый последний момент, они узнают в нем самих себя и неожиданно понимают, к чему стремятся»41.

«Еще в 1891 году Лист обнаружил в “Прорицании Вёльвы”» строки, говорящие об этой одновременно ужасающей и благодетельной мессианской фигуре:

“Сильный свыше” становится расхожей фразой у Листа. Он будет употреблять ее во всех последующих описаниях прихода тысячелетнего царства. Некто, наделенный сверхчеловеческими способностями, прекратит все человеческие раздоры и замешательства, установив вечный порядок. Этот божественный диктатор казался особенно привлекательным тем, кто страдал от непредсказуемого характера индустриального общества. Лист страстно ждал прихода этого вождя. Он должен был принести с собой мир определенностей, что было необходимым условием осуществления тысячелетнего царства [германской нации]»42.

«По-видимому, приход этого “непобедимого” принца-героя предрекала уже древнегерманская Эдда. Лист считал задачей своей жизни подготовку прихода “сильного свыше” и наступления эры германского мирового господства», – пишет Бригитта Хаман. «Согласно Листу, этот вожделенный вождь германского народа, этот “сильный свыше” должен править по праву богочеловека. Над ним не властны законы. Узнать этого героя-принца будет легко – он будет выходить победителем из каждой битвы. “Сильный свыше” всегда прав – Лист считал, что он будет действовать в гармонии с законами природы… Он не может ошибаться. Его “окончательная победа” неизбежна». Здесь Хаман приводит факсимиле из одной книги Листа, где тот пишет: «Эта моя работа – высочайший и святейший дар из всех, что приносились в течение долгих столетий. Я провозглашаю наступление арийско-германской зари богов – сильный свыше приходит вновь!»43

Ланц фон Либенфельс, друг и ученик Листа, также говорил прямо, что «Германия не может больше терпеть того, что “обезьяноподобные мужланы [то есть недочеловеки, животноподобные чандалы] грабят этот мир”. Ведь вся эта планета является естественной колонией германцев, где должна найтись ферма для каждого смелого солдата и, согласно иерархическому принципу расовой чистоты, поместье для каждого офицера.

Чтобы прийти к расистскому тысячелетнему царству, этот прогнивший мир должен пройти через горнило апокалиптической битвы. Здесь Ланц вторит Листу, предсказывая начало мировой войны: “Под ликование освобожденных богоподобных людей мы завоюем всю планету… Огонь нужно раздувать до тех пор, пока из жерл пушек германских боевых кораблей не полетят искры, а из германских орудий не начнут сверкать молнии… и тогда в сварливом племени [недочеловеков] Удуму будет наведен порядок”. Этот предвкушаемый порядок был пангерманским расистским раем с верховными всеведающими жрецами, новой кастой воинов и мировой революцией, установившей всемирную германскую гегемонию.

Это апокалиптическое видение – с перспективой тысячелетнего царства, которое наступит в преображенном отечестве – было результатом слияния нескольких интеллектуальных традиций. Поэты и мудрецы раннего романтизма в одном строю с князьями и воинами доиндустриального консерватизма шагали в религиозный рай, обозначаемый такими неогностическими символами, как Святой Грааль, «электрон богов» и Церковь Святого Духа. Необходимым условием его достижения являлось полное покорение низших народов»44.

Место под солнцем

Как единое государство Германия родилась в 1871 году. Местом ее рождения стал – что несколько странно – Зеркальный зал дворца Людовика XIV в Версале. Создание этого государства явилось результатом политического таланта и непрестанных усилий одного человека – Отто фон Бисмарка, ставшего первым канцлером Германии. Императором новой нации и нового государства стал Вильгельм I Гогенцоллерн, король Прусский, один из восемнадцати германских князей, четверо из которых назывались королями. Все они по-прежнему оставались верховными правителями своих наследственных княжеств. Пруссия станет не просто сердцем новой страны – которой она передаст некоторые свои аристократические и милитаристские предрассудки, – ее земли составят около двух третей всей ее территории.

В новой Германии происходили глубокие перемены, особенно явственно заметные в последние годы XIX столетия. Аграрное государство преобразовывалось в индустриальное. Себастьян Хаффнер пишет: «Германия уже при Бисмарке [который был канцлером до 1894 года] в значительной степени индустриализировалась, но при Вильгельме II развитие в этом направлении достигло масштабов, несравнимых ни с одной другой страной мира, кроме далекой Америки»45. Впечатляющие статистические данные приводятся, например, в «Krieg der Illusionen» («Битве иллюзий») Фрица Фишера. В те годы Германия превосходила своих соседей практически по всем показателям. Она стала лидером в химической промышленности, в изготовлении электрического оборудования и оптики. Ее экономику поддерживали мощные банки. Она спроектировала и начала строительство железной дороги Берлин—Багдад, направленной прямо в сердце Британской империи, к обретающим все большую важность нефтяным месторождениям Ближнего Востока. Другой ее задачей было обретение плацдарма для дальнейших действий в Турции, неподалеку от южных границ России. Германия собиралась бросить вызов Великобритании и на море.

Одновременно с «колоссальным экономическим подъемом Германии» (Фишер) не меньшими темпами росло и ее самомнение, которое иначе можно назвать прусским чванством или прусской спесью. Хаффнер говорит, что в то время стало проявляться «гипертрофированное чувство силы». «Страна чувствовала свою мощь, и никакая похвальба уже не казалась чрезмерной», – саркастически замечает Барбара Тухман. «Немцы знали, что у них сильнейшая армия на земле, что они самые умелые торговцы, самые деятельные банкиры. Их народ проникает на все континенты, финансирует турок, прокладывает железную дорогу от Берлина до Багдада, завоевывает латиноамериканские рынки, бросает вызов владычице морей Британии, а в области интеллекта систематически реорганизует все области человеческого знания в соответствии с научными принципами (Wissenschaft). Они заслуживают господства над миром, и они способны к этому. Править должны лучшие. К тому времени Ницше безраздельно царствовал в интеллектуальном мире своих соотечественников. Им не хватало лишь мирового признания их господства. И пока мир не признавал их права на власть, росло чувство протеста и желание добиться этого признания силой оружия»46.

Германия, став полноценным государством позже других, заявила свои права на «место под солнцем» – достаточно обширное. Ее индустрии требовалось огромное количество железной руды и угля, запасы которых были ограничены. По этой причине индустриалисты и офицеры генерального штаба положили глаз на железорудные и угольные месторождения Бельгии и северной Франции. Тогда же родился и миф о нехватке «жизненного пространства» (чему, кстати, противоречили быстрые темпы индустриального и экономического роста того времени). Это привело к появлению идей о необходимости завоевания российских просторов, едва заселенных отсталыми, низшими народами. В любом случае, Германия должна господствовать, по меньшей мере, в Центральной Европе, господствовать не только в экономическом, но и в политическом и культурном отношениях. «После ухода Бисмарка страна стала ощущать себя мировой державой. Во времена Вильгельма многие немцы – из всех слоев общества – неожиданно увидели цель: мы станем мировой державой, мы распространимся по всему земному шару – Германия встанет во главе всего мира!» Как говорит Хаффнер, все это вело не только к неуемной гордости, но, увы, также и к «похвальбе, крайнему самомнению и эгоистическому взгляду на мир»47.

«Все слои общества», о которых пишет Хаффнер, в действительности ограничивались главным образом традиционалистическим средним классом, исповедующим консервативные правые взгляды. Этих людей воспитывали в фанатично правом духе немецких университетов профессора, подобные Трейчке. Они были верными читателями таких авторов, как Лагард, Лангбен, Бернарди, Шпенглер, которые писали, что Германии пора, наконец, двинуться по пути, который ей указывает судьба, – к мировому господству. Разрозненные тенденции этих авторов объединились в одной любопытной фигуре – писателе Хьюстоне Чемберлене (1855—1927). Особенно показательным был его бестселлер «Основы девятнадцатого столетия», вышедший в 1899 году. Чемберлен был сыном английского адмирала и двоюродным братом известного британского государственного деятеля Невилла Чемберлена. Он воспитывался во Франции, стал биологом и своей второй родиной считал Германию. Писал он (иногда в трансе) по-немецки. Он женился на Еве, дочери Рихарда Вагнера, и таким образом стал хозяином Haus Wahnfried в Байрейте, где Вагнер провел последние годы жизни и был похоронен. Жорж Моссе называет Чемберлена «самым влиятельным расовым теоретиком», а Йозеф Геббельс – «отцом наших идей».

«Если с этого момента немцы, живущие за границей, будут хранить тесные связи с Германией, станут немцами сознательно, гордо и открыто, – писал Чемберлен, – то завоевание мира приблизится с удивительной быстротой. Достаточно одного примера: как Германии завоевать Австралию? Как начать это завоевание? Как его завершить? Дело в том, что если всего лишь десять процентов обитателей этого континента будут сознательными германцами, они составят девяносто процентов всей интеллигенции и профессоров. Таким образом, они станут направляющим умом этой нации». Конрад Хайден, приводящий эти слова, поясняет: «Чемберлен пишет “Австралия” лишь потому, что бдительная военная цензура не пропустила “Латинскую Америку” или просто “Америку”, которая здесь имеется в виду. Чемберлен был одержим манией совершенства; ему виделась совершенная Германия, создающая совершенный мир».

Далее Хайден вновь цитирует Чемберлена: «И когда Германия, наконец, достигнет власти – а мы можем быть совершенно уверены, что это случится, – она немедленно должна начать проводить в жизнь свою гениальную научную политику. Август, придя к власти, стал перестраивать мир. Германия должна сделать то же… Обладая оборонительными и наступательными вооружениями, безукоризненно организованная на армейский манер, непревзойденная в искусстве, науке, технологии, промышленности, торговле, финансах – во всех областях, Германия станет рулевым и первопроходцем этого мира. Каждый человек будет стоять на своем посту, каждый будет вкладывать все свои силы в это святое дело. Тогда Германия, живое воплощение эффективности, завоюет весь мир силой своего внутреннего превосходства»48.

Раса для Чемберлена была «главным принципом истории». «Он считал, что из всех рас лишь германская способна создавать культуру, именно она, начиная с третьего века нашей эры, поднималась из “хаоса народов”, порожденного Римской империей и католической церковью. Этой расе принадлежит будущее – при условии, что ей удастся очистить себя от антинемецких элементов, в первую очередь от евреев. Из всех германских народов лишь немцы призваны править миром. Но если на этом поприще они потерпят поражение, им суждено исчезнуть»49.

Чемберлена изучал сам император Вильгельм II, который считал его своим советником по интеллектуальным вопросам и даже учителем. Он наградил его Железным крестом, военной наградой, и особым указом постановил, что экземпляр «Основ девятнадцатого столетия» должен стоять в каждой прусской библиотеке. В 1922 году бывший император писал в своих воспоминаниях: «Именно Чемберлен впервые возвестил и объяснил восторженному немецкому народу, что значит быть германцем, сколько в этом величия»50.

Другим благоговейным почитателем Чемберлена был Адольф Гитлер. В 1923 году, за несколько недель до своего Пивного путча, он впервые посетил Haus Wahnfried. «Совершенно ясно, что Гитлер тщательно планировал этот визит, – пишет Бригитта Хаман. – Он посетил Wahnfried тогда, когда его уже начинали считать кем-то особым и даже самим долгожданным «спасителем Германии»… То, что он побывал там именно тогда, перед путчем и возможным захватом власти, придавало его визиту оттенок посвящения. Перед принятием важных решений верующие отправляются к святым местам. Гитлер же отправился получить благословение Чемберлена и покойного учителя – Рихарда Вагнера»51.

К тому времени Чемберлен уже был прикован к постели и был способен лишь пожать руку Гитлера и пробормотать несколько еле слышных слов. Однако затем он напишет Гитлеру, что благодарит Бога за то, что на склоне лет ему удалось увидеть спасителя Германии. «То, что в этот тяжелейший час Германия способна породить Гитлера, говорит о ее исключительной жизненной силе… Да хранит тебя Господь!»52 Зигфрид Вагнер также был впечатлен первой встречей с Гитлером: «Гитлер – удивительный человек, истинная душа германского народа. Он должен победить»53.

«Гитлер является воплощением крайне радикальной концепции германского мирового господства, истоки которой восходят к позднему периоду правления Бисмарка. Уже в начале века она конкретизировалась в определенных военных целях. После первой неудачной попытки реализовать эти цели в 1914—1918 годах, была предпринята вторая – еще более решительная, вылившаяся во Вторую мировую войну. Гитлер был выразителем столетнего империалистического устремления» (Иоахим Фест54).

Первая мировая война

«Это напряжение должно вызвать, наконец, искру», – писал за несколько недель до начала Первой мировой войны начальник германского генерального штаба Хельмут фон Мольтке. В августе 1914 года взрыв, наконец, прогремел. В каждой стране-участнице его встретили с ликованием. Архиепископ Камбре в пастырском послании провозгласил: «Французские солдаты чувствуют, что являются солдатами Христа и Марии, защитниками веры, они знают, что умереть по-французски – значит умереть по-христиански. Воистину, Христос любит французов»55. Английский поэт Роберт Брук встретил начало войны строками: «Возблагодарим Господа за то, что он послал нам этот час…»

Германия же ликовала больше всех. Наконец-то Бог, путем молниеносной войны, очистит для Германии давно обещанное и достойное место среди других народов. Фриц Фишер приводит слова Макса Ленца, своего предшественника на кафедре истории Гамбургского университета, записавшего в своем дневнике в первые дни войны: «Наша молодежь готовится к испытанию войной с восторгом, словно направляясь на пир. В нашем народе пробудился дух Зигфрида, в котором присутствуют основные черты всякой истинной религиозности: смирение, верность, послушание, доведенное до крайности чувство долга и вера в победу правого дела… Мы победим, потому что мы должны победить, ибо Бог не оставит свой народ»56.

Военные были не единственными поджигателями войны. Их поддерживали, если не сказать, подталкивали, крупные промышленники и пангерманцы – в действительности, все националистически настроенные реакционеры. Военных также поддерживала протестантская церковь, которая со времен Лютера была церковью националистической. Эта церковь, каждое воскресенье обращаясь к народу с проповедью, добавляла свой веский голос в общий хор. Впрочем, общее мнение всегда было по сути националистическим и враждебным по отношению к другим народам – низшим, но все же опасным.

«В те дни публиковались сотни военных проповедей, свидетельствующих о силе германского духа и веры, – пишет Фишер. – В них вновь и вновь встречается мысль о том, что продержаться до конца можно лишь “духом 1914 года”… В бесчисленных проповедях немцев представляли избранным народом, на которого Бог возложил задачу посредством войны поднять мир на более высокий уровень культуры. Затем следовало рассуждение о том, что раз Бог предложил немцам победу и власть также и на материальном уровне, им надлежит принять это предложение, ведь Бог намерен обеспечить благосостояние немецкого народа»57. Далее Фишер цитирует слова, произнесенные на торжественной церемонии в честь Вильгельма II: «В истории нашего народа, как нигде в мировой истории, ясно различимо вмешательство божественного провидения. Бог вышел нам навстречу, в этом мире действует божественная воля. Единство с германской историей означает единство с Богом». Откуда видно, что к началу войны гегельянское мировоззрение было еще очень сильно. «Германский народ, – пишет Фишер, – часто упоминается в качестве божественного инструмента. Нередко попадается следующая сентенция: мы верим в задачу, которую наш народ должен выполнить для блага всего мира»58.

Выше показано, что взлет немецкого эго в августе 1914 года был подготовлен всей историей предшествующего столетия. Это было не смутное чувство, но комплекс достаточно четких идей. В молодой амбициозной германской нации отсчитывала секунды бомба с часовым механизмом. Несколько раз в начале двадцатого века казалось, что она вот-вот взорвется – во время кризиса в Марокко, во время Балканских войн. Когда же, наконец, горстка людей из немецкой военной и правительственной верхушки, отчасти к собственному недоумению, вдруг пошла на решительные действия, нация возликовала.

На Одеонсплац в Мюнхене общее ликование разделял двадцатипятилетний художник-акварелист. Австрийская армия признала его негодным к службе, но он выразил готовность пожертвовать жизнью за Германию и вступил в баварский пехотный полк добровольцем. В позднейших речах и сочинениях Адольфа Гитлера можно встретить все темы, которые мы здесь рассматривали. Они просто по-особому встроены в его индивидуальную структуру ума. Чем больше изучаешь Первую и Вторую мировые войны, тем больше поражаешься их параллелям: стремлению Германии к мировому господству, намерению завоевать Бельгию и Францию, неоправдавшимся надеждам на взаимопонимание с Великобританией, планам по колонизации России, войне на два фронта, которой боялись, но в которую, в конце концов, ввязывались, претензиям на то, что немцы являются высшим народом, народом-вождем… Эти мировые войны, Первая и Вторая, были в действительности двумя эпизодами одной и той же войны.

 

8. Продолговатые черепа и широкие черепа

Гордость белого человека

С благородным арийцем – «Прометеем человечества», «знаменосцем человеческого прогресса» и «совершеннейшим образом Господа» мы уже встречались, листая страницы гитлеровской «Майн Кампф». Вспомним также, что гипотеза о существовании изначального арийского языка была выдвинута в начале XIX века, в период романтизма в литературе и идеализма в философии. Это открытие шло рука об руку с горячим интересом к индийской культуре и религии. Исходя из гипотезы о существовании языка, общего для большей части Европы и Азии, было сделано безосновательное заключение, что в древности существовал народ ариев, говоривший на этом языке и ставший родоначальником всех лучших человеческих племен, дошедших до нас.

Ученые занимались этими хитроумными интеллектуальными упражнениями в эпоху расцвета европейского колониализма. Белые люди проникали во все части света, встречая незначительное сопротивление со стороны других народов, которые, казалось, так не походили на них самих. Они чувствовали себя завоевателями по праву, с чистой совестью присваивая их собственность. Все делалось во имя превосходства их расы, их культуры и их истинного Бога. То, что сегодня называется расизмом, для западноевропейца того времени было обычной составляющей мировоззрения, основанной на якобы очевидном факте, что некоторые люди (с белой кожей) сильнее, умнее, изобретательнее и религиознее, чем другие люди (главным образом «цветные»). «То, что в работах Гобино, Дарвина, Геккеля, Бухнера, Вогта, Гумпловича… и других кажется нам сегодня чудовищно расистским, в то время было точкой зрения большинства, такой распространенной, что ни правым, ни левым не приходило в голову критиковать ее», – пишет Андре Пишо59. И поэтому Дитрих Брондер прав, напоминая нам, что расизм как таковой «ведет свое происхождение вовсе не из Германии, его истоки – во Франции и в Англии». Лишь масштабы, которые он приобрел в Германии, привели в итоге «к таким чудовищным политическим последствиям»60.

Для иллюстрации этой точки зрения приведем несколько высказываний того времени. В 1754 году шотландский философ Давид Юм был «склонен предполагать», что, вообще говоря, «все другие расы человеческих существ естественным образом стоят ниже белой расы». Другие расы так и не сумели создать развитого государства и не произвели заметных личностей ни в одной сфере деятельности. Однако даже среди самых варварских белых народов, например, у древних германцев, всегда можно найти что-то выдающееся. Это постоянное и стабильное различие между белыми и цветными «не могло бы существовать, если бы сама природа не провела такого изначального разделения рас». Немецкий профессор Кристофер Мейнерс писал, что только белые народы, в особенности кельты, «обладали истинной храбростью, любовью к свободе и другими страстями и добродетелями великих душ». Народы же «черные и уродливые» характеризуются прискорбным отсутствием добродетелей и наличием некоторых ужасающих грехов.

«Чем бы был мир без европейцев?» – вопрошал Иоганн Христиан Фабрициус, ученик шведского ботаника Линнея (1707—1778). Европеец призван самой судьбой владеть этим миром. Лишь он способен озарить его своим интеллектом и покорить своим бесстрашием, он является человеческим существом в истинном смысле этого слова, главой человеческого вида, другие же, низшие варвары, есть, фигурально выражаясь, лишь его эмбрион. Чарльз Уайт, хирург из Манчестера, придерживался сходной точки зрения, ибо писал в 1799 году: «Восходя по этой лестнице, мы, в конце концов, приходим к белому европейцу. Он отстоит далее всех от животного творения и потому по праву может быть назван красивейшим творением человеческого рода». Никто не осмелится усомниться в превосходстве его интеллектуальных сил. И где, как не в европейце, можно найти голову такой совершенной формы, такой большой мозг, такую благородную осанку и величественную походку? «И где еще в мире можно увидеть этот изысканный румянец, разливающийся по лицу европейских женщин, привлекающих взоры скромностью и тонкостью своих чувств?»61

Европа правила миром, видела все со своей точки зрения и поступала так, как свойственно властителям. Ее история – мерило истории других народов. Ее научные и культурные богатства – а их немало – нужно постепенно и осторожно прививать другим. Экономическая эксплуатация – это лишь законное вознаграждение ее усилий. Ее Бог – это Бог истинный, а идолы язычников должны быть низвергнуты. Для того чтобы этот «евроцентризм» оказался под подозрением, чтобы весь остальной мир очнулся от временной спячки и вновь принялся отстаивать свои ценности и права, вновь стал хозяином своих ресурсов и культурного наследия, потребовалось очень долгое время. И этот процесс все еще продолжается.

Арийский миф был лишь одним из многих следствий евроцентристского взгляда на мир. Вскоре у темнокожих идолопоклонников индусов и некультурных иранцев отобрали право быть колыбелью арийцев – родина ариев последовательно смещалась к Южной, Центральной и, наконец, Северной Европе. «Матерью народов» стал север Германии и юг Швеции. Естественно, никто не имел представления о том, что происходило в этих областях даже за двести-триста лет до нашей эры. И поэтому всевозможным домыслам о происхождении арийцев от гиперборейцев, от выходцев из Туле или Атлантиды не мешало ничто.

Нацистская мифология была лишь экстремальной формой европейских мифов, питавшихся чувством превосходства белого человека. Некоторые крайности этих мифов сглаживались христианской верой, христианской моралью и идеалами Просвещения. Но романтическая и фолькистская Германия для возобновления жизненных сил обратилась к дохристианскому прошлому, к своим истокам и к силам своих старых богов. Она мечтала стать народом-господином (Herrenmenschen) в полном смысле этого слова. Когда при Гитлере ей показалось, что она достигла необходимой военной мощи, она попыталась претворить эти мечты в жизнь.

Социальный дарвинизм

Дарвиновская теория эволюции вошла в общественное сознание с появлением в 1859 году книги Дарвина «Происхождение видов посредством естественного отбора». Расистские мыслители тут же сообразили, что с ее помощью можно подвести научную базу под их идеи. Из революционного дарвиновского подхода к природе следует, например, в применении к человеку, что жизнь – это постоянная борьба за существование, в которой побеждает и выживает самый приспособленный (самый сильный, самый умный). Этот высший статус постоянно подвергается проверке, он должен защищаться от постоянных атак. Если хорошо вдуматься, дарвинизм провозглашал природу ареной не столько Жизни, сколько Смерти. Согласно одному французскому биологу, «жизнь – это сумма функций, противостоящих смерти».

Однако расовый эгоизм того времени считал дарвинизм решительным, мужественным, почти аристократическим взглядом на жизнь. «Чтобы понять эту одержимость войной в дарвинистской социологии, необходимо осознавать, до какой степени дарвинизм влиял на биологию конца XIX века и как именно это влияние осуществлялось»62. Как указывает Поляков, «еще в 1899 году Макс Нордо заметил, что дарвинизм становится главным авторитетом для милитаристов всех европейских стран: «С распространением теории эволюции появилась возможность прикрыть свое природное варварство именем Дарвина и спустить с цепи свои кровожадные инстинкты – ведь они находятся в соответствии с последним словом науки»… Евангелие силы проповедовалось, прежде всего, в имперской Германии и англосаксонских странах. В последних оно с легкостью сочеталось с германо-арийской идеей, также известной под названием “теория тевтонских истоков”»63. Действительно, некоторые биологи, необязательно англо-саксонского происхождения, ставили британцев рядом с германцами, а порой и выше их, на самую верхушку родового дерева человечества.

Дарвинизм, естественно, считался солидной научной теорией – однако он ею не являлся. Андре Пишо, французский эпистемолог и историк научных идей, в своем эссе «Чистое общество – от Дарвина к Гитлеру» показал, что дарвиновская теория – пусть и основанная на наблюдениях – в действительности не имела научного статуса. Он утверждает, что рассуждения, приводимые в ее поддержку, были заимствованы Дарвином у британских экономистов и социологов, главным образом у Адама Смита, Томаса Мальтуса и Франсуа Гальтона. О том, как именно эволюционируют виды – а в основе этого лежат механизмы происходящих в клетке изменений и мутаций, – Дарвин просто не имел никакого представления.

«Его “Происхождение видов” датируется 1859 годом. Для того чтобы оформиться в качестве научной теории, дарвинизму потребуется еще пятьдесят лет. Его основные положения были сформулированы лишь в 1900—1915 годах, вслед за переоткрытием законов Менделя и началом развития генетики. До 1900 года дарвинизм, не имевший ни сколько-нибудь серьезной теории наследственности, ни теории изменчивости (мутации считались редкими пертурбациями, не имеющими особой важности), был плохо согласующейся с фактами и весьма расплывчатой гипотезой. Единственным пунктом, по которому не было особых споров, являлся естественный отбор… Между 1900 и 1915 годами постепенно развивается генетика… которая хорошо соответствует дарвинизму… Благодаря этому дарвинизм приобрел несколько более научный и убедительный статус. Именно в этой форме, которая в конечном счете обязана лично Дарвину очень немногим, он и дошел до нашего времени»64.

Как бы то ни было, в Европе дарвинизм был принят «на ура». «Немедленно явилась мысль применить эту теорию к обществу и политике». «Лишь только “Происхождение видов” вышло из печати, проницательные мыслители поняли, что влияние этих идей не ограничится новым пониманием истории и эволюции человеческих обществ, даже сами основы морали и политики не смогут уже оставаться прежними… Дарвин, сформулировав принципы борьбы за существование и естественного отбора, не только революционизировал биологию и натурфилософию, он преобразовал саму науку о государстве. Владение этими принципами давало возможность уяснить законы жизни и смерти наций, законы, которые до тех пор не давались философам», – писал Вашер де Ляпуж65. Применение дарвинизма к обществу и политике – хотя сам Дарвин, возможно, и не согласился бы с таким использованием своей теории – называется социальным дарвинизмом.

Согласно социальному дарвинизму, человек – уже не творение Божье: он принадлежал и принадлежит животному царству и является результатом долгой эволюции. Человек – это животное, хотя и высшего типа. В 1751 году Линней первым дал описание трех царств природы: минерального, растительного и животного. Он поместил человека в царство животных, в отряд приматов, вместе с человекообразными обезьянами. Эта идея шокировала общество того времени, все еще пропитанное христианством. Некоторые биологи предлагали ввести четвертое царство специально для человека. В 1809 году Ламарк (а вовсе не Дарвин), идя по пути, указанному Линнеем, заявил о том, что человек произошел от обезьяны. Сам же Дарвин, шокированный логическими следствиями своей системы, ничего не писал по этому вопросу вплоть до 1871 года, когда вышла его работа «Происхождение человека». К тому времени происхождение человека от животных уже давно было логически выведено из его предыдущих тезисов и стало для широкой публики чем-то само собой разумеющимся.

Борьба уже не отдельных индивидов, но групп людей – племен, классов, рас, наций – стала теперь «научно обоснованным» и доказанным феноменом. Его было легко принять хотя бы потому, что история едва ли могла предложить что-либо взамен. Подобно тому как отдельный, лучше приспособленный индивид побеждает слабейшего, так и более сильная группа людей может и должна победить группу более слабую. Этот «закон природы» применим где угодно, и не следовать ему – например, из сострадания позволяя слабейшим выживать и даже размножаться – это все равно, что пытаться противостоять изначальному порядку природы, неважно, установлен он Богом или нет. (Поэтому заниматься евгеникой и, в итоге, устранять предположительно вредных людей, например евреев, – значит следовать логике природы.) Из этих положений, в частности, следует, что посредством эволюции человек никогда не сможет выйти за пределы человека-животного и возвыситься над своими животными характеристиками. В материалистическую эпоху социальный дарвинизм взял верх – какими бы шаткими ни были его научные основы. Он еще здравствует в некоторых своих разновидностях, таких, например, как социобиология. Даже новейшие философы и социологи чувствуют соблазн растворить индивидуум в массе, утверждая, что личность – это всего лишь клетка социального организма.

«В гитлеровской “Майн Кампф” расизм и дарвинизм вступили в симбиоз», – пишет Христиан Центнер66. Теперь нам хорошо известны некоторые источники книги Гитлера. Мы также знаем, что в нацистской Германии она стала евангелием истины и, посредством политической пропаганды, через систему образования и средства массовой информации формировала стиль мышления миллионов. Более того, лежащий в ее основе социальный дарвинизм нашел живой отклик в немецкой мысли того времени.

Нижеследующие цитаты из Гитлера говорят сами за себя. Он пишет в «Майн Кампф»: «Нет сомнений, этот мир однажды станет ужасающей сценой войн за существование внутри самого человечества. В итоге победит лишь инстинкт самосохранения. Перед его всепожирающим пламенем так называемый гуманизм, в действительности являющийся смесью трусливой робости и самообмана, растает, как снег под лучами мартовского солнца. Человек достиг величия в постоянной борьбе. Постоянный мир приведет его к упадку»67. В мае 1942 года Гитлер произнес речь перед 10 тысячами молодых лейтенантов, «его военных наследников» (Генри Пикер приводит ее в конце «Застольных бесед Гитлера»). Он говорит здесь: «Полное глубокого смысла высказывание одного великого философа войны [Клаузевица] гласит, что борьба, то есть война, является породителем всего. И тот, кто наблюдает природу, кто способен видеть вещи такими, как они есть, обнаружит, что это высказывание применимо ко всем живым существам и ко всему происходящему не только на земле, но и далеко за ее пределами. Словно вся вселенная подвластна лишь этому закону: постоянно происходит отбор, в результате чего торжествует более сильный, а слабый погибает. Поэтому некоторые говорят, что природа жестока и безжалостна. Другие же понимают, что природа, поступая так, лишь следует железному логическому закону». Этот урок был хорошо усвоен Гитлером. В одном из своих ночных монологов он сформулирует его немного по-другому: «Нечего жалеть людей, осужденных провидением на гибель… Ни в коем случае нельзя жалеть того, кто лишен необходимой в жизни стойкости»68.

«Жизнь жестока, – размышлял Гитлер глубокой ночью в своей восточной штаб-квартире. – Явиться, существовать, уйти из жизни: всегда и везде это означает убивать. Рожденное должно умереть, от болезни, несчастного случая или войны – разницы нет. Однако те, кто пали в войне, могут утешаться тем, что принесли жертву во имя будущего своего народа». Его логика была проста: «Если меня упрекнут, что в развязанной мною войне погибло сто или двести тысяч, то я могу ответить: из-за того, что я сделал раньше, население Германии увеличилось более чем на полтора-два миллиона. И если я требую принести в жертву десять процентов, в итоге я даю им остающиеся девяносто. Я надеюсь, что через десять лет немцев в мире будет еще на 10—15 миллионов больше – мужчин, женщин, неважно. Я создаю необходимые жизненные условия»69. «Война – это самое обычное, самое естественное. Война есть всегда и везде. Ей нет начала, и мир не наступит вовеки. Война – это жизнь. Война есть в любом состязании, война – это изначальное состояние», – сказал Гитлер Герману Раушнингу и добавил: «Природа жестока – поэтому жестокость позволена и нам»70.

И все же Гитлер не верил в теорию эволюции Дарвина. В хитросплетениях его ума уживались самые противоречивые и абсурдные идеи (то же самое наблюдается и в идеологии под названием «нацизм») – он принимал практические следствия, выводимые популяризаторами Дарвина из дарвинизма, отвергая саму эту теорию. Ведь если Дарвин прав, и все люди произошли от общего предка, как тогда обосновать существование высших и низших рас? При этом сам Дарвин никогда не утверждал, что естественный отбор может привести к созданию высшей расы. Согласно Дарвину, масса живых существ более или менее однородна, и если кто-то лучше приспособлен к данным условиям, то это еще не значит, что он является лучшим в абсолютном смысле. Более того, теория Дарвина применима лишь к индивидуумам, он никогда не пытался приложить ее к социальным организмам; такое применение, в сущности, является искажением исходной теории.

В 1942 году, пролистав книгу о происхождении человеческих рас, Гитлер скажет: «Кто дал нам право усомниться в том, что человек был таким, каким мы видим его сегодня, с начала времен? Да, изучение природы показывает, что в растительном и животном царствах происходят изменения, но нигде вид не делает таких прыжков, какой был бы необходим для появления современного человека из обезьяноподобного предка»71. Его вполне удовлетворяли объяснения, данные в эксцентричной «теории мирового льда» Ганса Гёрбигера. Тот считал, что вселенная является результатом борьбы огня и льда, что солнечная система порождена взрывом некоего большого космического тела, а геологические эпохи объясняются последовательными столкновениями нашей Земли с луноподобными объектами.

Трейчке, Фрич, Геккель

Как следовало ожидать, самомнение германцев достигало пика тогда, когда ход событий возносил их на вершину успеха. История знает два таких случая: при образовании Германского государства в 1871 году и в период ускоренного развития немецкой экономики во времена Вильгельма перед Первой мировой войной.

Выдающимся националистом, представляющим первый период, являлся герр профессор Генрих фон Трейчке (1834—1896). «Он активно действовал и до объединения Германии, но особенно явственно его влияние проявляется в последние декады столетия… Стоя перед битком набитой аудиторией, Трейчке провозглашал свою глубокую веру в моральную силу германцев и в Народ (Volk). Воинственная нота проходила через все его лекции [в Берлинском университете], он словно хотел совершить подвиги, которые из-за глухоты ему не было дано свершить на полях сражений»72.

«Карьера Генриха фон Трейчке отражает рост реакции и расизма в университетской среде», – пишет Джон Вайсс. «Он был любимцем прусской элиты. Кайзер лично назначил его королевским историографом, и без его знаменитой “Немецкой истории XIX века” [в пяти томах, не закончена] не мог обойтись ни один зажиточный дом… Идол немецких студенческих союзов, Трейчке давал профессорское благословение предрассудкам правящего класса. В течение двадцати лет его аудитории заполнялись членами правительства и военными самого высокого ранга, его классы были забиты их сыновьями и будущими учителями, которые, тогда как их сверстники во Франции изучали демократические добродетели, изучали добродетели самодержавия… Своим пронзительным голосом, который практически полная глухота огрубляла еще больше, разливаясь, как древнегреческий демагог, Трейчке превозносил империализм, поносил евреев, нападал на демократию и социализм. Гражданские, утверждал он, не имеют права вмешиваться в утверждение священного бюджета вооруженных сил. Нужно возблагодарить бога войны за то, что в те годы, когда Пруссия объединяла Германию, всеобщего избирательного права еще не было».

Именно здесь создавались и сплавлялись воедино составные элементы немецкого менталитета: прусский национализм и расизм, самовластие, милитаризм, уважение к существующей иерархической пирамиде, безусловное подчинение и чувство долга. Эти элементы подкрепляли националистические амбиции и милитаризм, которым был пропитан сам воздух, которым дышали немцы. Этот дух был настолько силен, что даже левые не смогли противостоять его влиянию в 1914-м, а потом еще раз в 1933-м. Именно он сделал невозможной демократическую республику – просто потому, что демократические принципы были ему непонятны и чужды. «Зачем давать право голоса читателям газет? Есть вопросы, которые под силу решать лишь избранным. Всеобщее среднее образование также вызывало недовольство. Но раз уж этого нельзя избежать, назначьте учителями отставных офицеров, они сумеют развить в душах учеников нужные ценности. Социализм для Трейчке был предательским заговором евреев, феминизм – незаконным отродьем еврейского социализма и еврейских женщин. Феминизм противоречит природе и угрожает патриархальной семье и воинской этике – истокам прусского величия. Как впоследствии будут утверждать нацисты, роль женщины состоит в том, чтобы рождать новых членов расы, заботиться о воинах и быть символом добрых чувств».

«Трейчке критиковал даже Бисмарка за то, что тот не объединил всех германцев в единую имперскую мировую державу (Weltmacht). Народу, наделенному силой завоевывать и поглощать более слабые государства, само небо предписывает делать это. “Смелые народы растут – трусливые погибают”. Трейчке мечтал о дне, когда немецкий флот пойдет вверх по Темзе, а германская армия оккупирует Лондон… Если Австрия и Россия начнут войну, Германия должна поддержать Австрию [что она и сделала в 1914-м, развязав Первую мировую], так как расовый долг требует, чтобы германцы правили “низшими” славянами. В политике все решает сила. Война объединяет нации и воспитывает героизм, тогда как мир уродует личность и приводит к власти пошлые силы коммерции. Дело не в том, что сильный всегда прав, сила и есть право. Трейчке говорил, как мог бы сказать позднее Гитлер: “История – это лишь вечная борьба одной расы с другой”». Джон Вайсс назвал герра профессора «хриплым рупором казармы».

«Огромная популярность грубых упрощений Трейчке – это пример того, как расистская идеология позволяла многим представителям высшего класса Германии сводить комплексные социальные и моральные различия к расовым. Позже они принимали всерьез разглагольствования тех, кто в разгар социальных катастроф проповедовал расовую революцию и войну. Идеи Трейчке были воскрешены правыми радикалами в 1920-х, и он стал одним из немногих писателей XIX века, чьи работы попали в официальный нацистский список книг для обязательного чтения. Цитаты из Трейчке были в тех брошюрах, которые выдавались солдатам рейха во время Второй мировой войны»73.

Теодор Фрич – еще одна влиятельная фигура времен всплеска немецкого национализма в период правления Вильгельма. Он также действовал политическими средствами, но предпочитал тайные пути, поэтому мы уже встречались с ним на этих страницах: именно он основал Germanenorden. Так или иначе, немецкий расизм был практически идентичен антисемитизму – евреи были главным чужеродным телом. Их часто сравнивали с бактериями или вирусами, внедрившимися в живое тело Народа. Ту же роль приписывали и цыганам, но в сравнении с численностью, экономическим и культурным влиянием евреев, они не представляли особой важности.

Фрич, который, «вероятно, являлся самым значительным расистом и антисемитом до Гитлера», был очень способным и продуктивным организатором. Мы помним, что он основал периодическое издание «Der Hammer», что привело к созданию на местах обществ Молота, которые в 1908 году объединились в Reichshammerbund. Чтобы противостоять предполагаемым тайным еврейским махинациям, Фрич, в дополнение к Reichshammerbund, основал такой же тайный Germanenorden, ставший предшественником общества Туле.

Конечно, Трейчке и Фрич были не единственными расистами своего времени. Отклик, который они вызвали, показывает, что они являлись скорее симптомами, чем причинами этих умонастроений, которые нельзя назвать иначе, как «широко распространенными». Сознательными расистами были не только историки и литераторы: одним из самых мощных генераторов расизма в Германии до Первой мировой войны было общество Alldeutsche Verein или Пангерманский союз. Число его членов никогда не превышало четырех тысяч, однако пангерманцы были неким подобием масонов: лишь самые высокопоставленные и влиятельные люди могли вступить в их ряды. Историк Карл Лампрехт, советник канцлера Бетман-Гольвега, был пангерманцем. В это общество входил и знаменитый социолог Макс Вебер. Пангерманцами были Густав Штреземан, будущий министр иностранных дел, Людвиг Шеман, издатель работ Чемберлена, и множество банкиров, промышленников и политиков.

Зеботтендорф назвал Пангерманский союз «самым влиятельным фолькистским обществом предвоенного периода». Если бы он писал сегодня, возможно, он употребил бы термин «лобби». «На примере развития Пангерманского союза видно, как националистические, фолькистские и антисемитские круги объединяли свои усилия. Шло постепенное слияние расистского мышления с антисемитизмом, что находило выражение в националистической расистской политике» (Герман Гилбхард) 74. Помимо того, что они были расистами безо всяких околичностей, пангерманцы стояли за объединение всех немцев в Великую Германскую империю или рейх, которому должны подчиниться все государства, находящиеся в сфере его влияния. «Военные цели» были их любимым детищем, усыновленным политической верхушкой и тандемом Людендорф—Гинденбург. Мы уже видели, что с подписанием Брестского мира эти цели были реализованы на востоке и едва не реализовались на западе, но тут военная фортуна повернулась к Германии спиной.

Еще одним пангерманцем был зоолог Эрнест Геккель (1834—1919). В наши дни его почти не знают за пределами Германии, но в свое время его работы переводились на множество языков и именно он учил немецкую нацию биологии. Тираж его книги Die Welträtsel, «Мировые загадки», за период с 1899 по 1933 год достиг 400 тысяч экземпляров. Геккель был одним из первых сторонников дарвинизма, который он популяризировал в своих работах. Он и сам был заметным ученым, причем разносторонним: помимо биологии и зоологии его исследования охватывали другие дисциплины. Основой его мировоззрения был некий мистический пантеизм, постулирующий единство органического и неорганического царств, управляемых едиными физическими законами. Это позволило ему провести ряд новаторских исследований в пограничной области между жизнью и неживой материей. Он первым предположил, что клетка играет важную роль в вопросах наследственности – однако тогда в распоряжении науки не было инструментов, которые позволили бы ему исследовать этот вопрос более детально.

К нашему повествованию непосредственное отношение имеют теории Геккеля о человеческих расах, а именно, о родственной связи человека и обезьян, а также об иерархической структуре, которая, как он предполагал, существует внутри вида Homo sapiens. «Научное обоснование» этих откровений Геккеля и подобных ему ученых, к которым, затаив дыхание, прислушивались непосвященные, ограничивалось главным образом культурными, политическими и расовыми предрассудками. «Критерии [расовой иерархии Геккеля] были самыми расплывчатыми. Они касались типа волос, цвета кожи, формы черепа и ряда других биологических характеристик [которые впоследствии использовали расистские исследователи из SS-Ahnenerbe]; применялись и другие критерии – интеллектуальные, лингвистические, социальные и т. п. Классификация Геккеля – это таксономическая фантазия»75.

Геккель пришел к выводу, что человечество состоит из тридцати шести рас и делится на двенадцать видов. Он составил генеалогическое дерево человечества, в котором все эти расы и виды были представлены в иерархическом порядке. Удивительно, что Геккель при построении индогерманской генеалогии поместил англосаксов рядом с южными немцами (Hoch-Deutsche) – по уровню развития они оказались чуть выше, чем северные немцы и голландцы. Негритянские же племена едва ли чем-то отличались от «человеко-обезьян». Как и большинство его современников, Геккель считал, что «духовное» различие, разделявшее высших и низших людей, было большим, чем разница между низшими людьми и человекообразными обезьянами.

«Геккель и ему подобные столкнулись бы с серьезными трудностями, попробуй они объяснить, в чем именно состоит эволюционный уровень, в соответствии с которым они классифицируют расы. Но сам этот вопрос просто не приходил им в голову», – пишет Пишо. «В действительности, они строили иерархию цивилизаций и затем переводили эту иерархию в план биологии. Они считали, что цивилизация основана на наследственности, и первенство, присужденное Геккелем германцам и англосаксам, безусловно, базировалось на очевидном преимуществе в индустриальном развитии этих народов. Однако каким бы фантастическим ни был этот «эволюционный уровень», являвшийся критерием иерархического распределения рас, он прекрасно вписывался в контекст идеологии социального дарвинизма того времени – органически присущий ему расизм получал видимость научной обоснованности»76.

Еще один сюрприз эволюционного дерева Геккеля состоит в том, что он, несмотря на то, что сам был убежденным пангерманцем, поместил семитов почти вровень с индо-германцами. Евреев ненавидели и боялись, но ими также тайно восхищались (в том числе и Гитлер) за их способность к выживанию, расовую чистоту и интеллект. Созданный христианством стереотип еврея был «вшит», впечатан в мышление людей. При жизни Геккеля эти привычки немецкого ума стали злобными и агрессивными – дело в том, что сам германский национализм озлобился и приобрел хищные повадки. Даже Трейчке одно время хотел дать евреям шанс влиться в нацию через обращение в христианство. Однако позже он стал воинствующим антисемитом и выдвинул лозунг: «Евреи – наша беда». Этому лозунгу суждена была долгая жизнь в следующих поколениях. По сравнению с ним, Эрнст Геккель держался умереннее.

Гобино и Вашер де Ляпуж

Одним из основателей современного расизма в Германии, впрочем, как и во всей Европе, является французский аристократ Жозеф де Гобино (1816—1882). Некоторые называют его «отцом расистской теории». Его слава зиждется главным образом на «Эссе о неравенстве человеческих рас». Эта фундаментальная работа вышла в четырех томах в 1853—1855 годах и десятилетиями оставалась незамеченной. «Лишь в 1894 году [то есть уже после смерти Гобино] была произведена серьезная попытка привить идеи Гобино в Германии», – пишет Джордж Моссе. «В этом году Людвиг Шеман основал общество Гобино, с тем чтобы отдать должное его имени и возродить его идеи в Германии и во Франции. Французское отделение не встретило достаточной поддержки и зачахло. Германское тоже не было особенно популярным, однако получило горячую поддержку кружка Рихарда Вагнера, куда входил Шеман. Кроме того, Шеман, будучи членом правления пангерманцев, добился того, что расовую теорию поддержала и эта влиятельная консервативная группа. В результате подтвердились его собственные слова: “Лишь Германия способна воспринять Гобино и его идеи”»77.

Версия, предложенная Моссе, нуждается в корректировке. Гобино был высокообразованным человеком и много путешествовал. Согласно Козиме Вагнер, он был принят в кружке ее мужа, Рихарда Вагнера, и «энтузиазм», с которым композитор воспринял его идеи, возместил Гобино равнодушие широкой публики. «Именно благодаря Вагнеру идеи этого француза легли в основу будущего арийского государства. Однако вскоре многие забыли, что истинной причиной того, что Гобино, равно как и Чемберлен, добился известности, был именно хозяин Байрейта»78. Иоахим Кёлер пишет, что общество Гобино, основанное Шеманом, родилось с благословения Козимы. Одним из ее друзей был Генрих Класс, председатель Пангерманского союза, куда входил и Шеман. Так разные нити вновь и вновь приводят нас к байрейтскому кружку, который, похоже, был самым активным тайным обществом, поддерживающим расизм и национализм, а также к богатым, влиятельным и вездесущим пангерманцам, которые, в свою очередь, поддерживали Germanenorden. Без поддержки этих трех силовых центров ничего значительного на расистско-нацоналистической германской сцене произойти не могло. Многим они руководили явно, например, капповским путчем, другое же осуществляли тайно: многочисленные секретные махинации и «физические устранения». Отсюда к Адольфу Гитлеру шла прямая дорога – он должен был стать послушным исполнителем их планов и плясать под их дудку.

Что же нашли они в Гобино, чье имя сейчас почти полностью забыто? Гобино первым «объяснил», что раса является определяющим и направляющим фактором эволюции человечества и что смешение чистой крови с нечистой – причина деградации рас. Его рассуждения предполагали историческое существование некой изначальной расы господ, с кровью, свободной от примесей. Немцам из упомянутых выше обществ с их мышлением, пропитанным фолькистскими идеями, особенно нравилось то, что Гобино был закоренелым реакционером и антимодернистом. Впрочем, он был писателем высокообразованным; оперируя множеством разнообразных аргументов и исторических фактов, он легко придавал своим тезисам правдоподобность. По времени его теории предшествовали дарвиновским – четыре тома «Эссе о неравенстве человеческих рас» вышли до публикации «Происхождения видов».

И все же «Гобино был не биологом, а писателем, и содержание его работы [вышеупомянутое “Эссе”] не вполне соответствует заглавию»79. Это был «дипломат невысокого ранга, который писал романы и эссе», «обеспечив себе прочное место в истории французской литературы такими произведениями, как “Плеяды”, “Сказания Азии”, “История персов” и “Ренессанс”». «Его “Эссе” и книга Дарвина схожи тем, что на них ссылаются куда чаще, чем читают… Расизм Гобино едва ли имел что-то общее с биологическим понятием расы. Его вдохновляла не классификация видов, но скорее некая иерархическая структура общества, даже мирового сообщества, подобная индийской кастовой структуре. Для того чтобы понять эту разновидность расизма, нужно рассматривать ее в контексте арийского мифа, связанного с Индией»80. Согласно Гобино, белая раса, обладающая высокоразвитой цивилизацией, очевидно, стоит выше других; более того, это единственная истинно цивилизованная раса. Черную расу едва ли удастся цивилизовать, а желтая находится где-то посередине.

Гобино, аристократа и ревностного католика, шокировали последствия Французской революции, титанических деяний Наполеона и индустриализации. Принципы Гобино основывались на старом порядке вещей. В этом безбожном веке, высшие идеалы которого – благосостояние и прогресс человечества, он, как и многие другие, чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. Поэтому Гобино был неисправимым пессимистом, а также – как и католическая церковь того времени – «чудовищно реакционным ретроградом».

Ясно, что Гобино никогда не смог бы согласиться с Дарвином. Он был католиком и по необходимости должен был довольствоваться историей об Адаме и Еве – он не мог обращаться к научным аргументам. У него не было никакого объяснения существования высшей расы или нескольких высших рас. Ведь если все чистокровные люди произошли от Адама и Евы, откуда было взяться нечистым загрязнителям?

Гобино, как и многие другие его современники, потерявшие ориентацию в меняющемся мире, не сомневался, что человечество медленно движется к гибели. Это неудивительно, если принять во внимание, какой катастрофой стала Французская революция для представителей старого режима, в особенности для аристократии и церковников – их система ценностей глубоко коренилась в религиозных, социальных и культурных структурах Средневековья. Новые философы-рационалисты больше не принимали слово божье на веру, а некоторые прямо критиковали священное писание или просто смеялись над ним. Но мир, в основу которого легли принципы деистического, атеистического и материалистического модернизма, движется к гибели, поэтому люди, подобные Гобино, были антимодернистами не на жизнь, а на смерть. А если у человека есть глубокие убеждения, он всегда сумеет найти интеллектуальные, философские и «научные» аргументы для того, чтобы прикрыть их наготу.

Гобино не сомневался, что человечество деградирует, становясь аморфной массой животноподобных идиотов, и в конце концов вымрет. Это находится в явном противоречии с идеей создания Третьего рейха, руководимого чистокровной расой господ (Herrenmenschen), – со всем тем, что вдохновляло страну, чествовавшую этого француза как провозвестника нацистского мышления. Может быть, его и чествовали, но не изучали. Для того чтобы питать массовое движение, достаточно лозунгов. Зачастую интеллектуальная база, на которой партия основывает свою программу и оправдывает свои действия, состоит всего лишь из нескольких элементарных идей, кое-как сформулированных и связанных вместе. Нередко эти идеи противоречат друг другу. Хотя человек и является мыслящим существом, мышление само по себе для него тягостно – удивительно, до какой степени люди, даже получившие специальное образование, профессиональные мыслители, просто механически повторяют то, что сказали другие. Основные практические выводы из мировоззрения Гобино были диаметрально противоположны позиции нацистов. Несмотря на это, в своих расистских работах они будут благосклонно на него ссылаться.

Гитлер был «мыслителем-практиком» в том смысле, что из прочитанного он выбирал и запоминал лишь то, что укладывалось в своеобразную структуру его мышления – с тем, чтобы эти мысли были у него под рукой. Он делал это систематически и защищал этот путь обретения знаний в «Майн Кампф». На основании следующего пассажа из этой книги мы можем безошибочно заключить, что он слышал кое-что о Гобино: «Если люди утрачивают природные инстинкты и игнорируют свои обязанности перед Природой, то бесполезно надеяться, что Природа сама это исправит – во всяком случае до тех пор, пока люди не осознают эту потерю. Затем нужно будет восстанавливать утраченное. Но существует серьезная опасность, что люди, уже ослепшие в этом отношении, пойдут и дальше по пути разрушения межрасовых барьеров. В итоге они утратят то лучшее, что у них еще оставалось, и мы придем к однообразной мешанине – именно об этом, кажется, мечтают наши милые утописты. [Здесь Гитлер метит в демократов и социалистов.] Но эта расовая мешанина приведет к тому, что вскоре мир покинут все высшие идеалы. Ведь мы получим огромное стадо. Можно будет заниматься разведением животных, но из этих ублюдков невозможно будет вывести человека, способного стать творцом и основателем цивилизаций. Миссия человечества потерпит крах»81.

Самым главным загрязнителем крови в глазах Гитлера был, разумеется, еврей. («Он отравляет кровь другим, оставляя свою собственную неразбавленной».) В следующем параграфе из «Майн Кампф» – его цитируют особенно часто – слышится отчетливое эхо Гобино: «Если с помощью марксистской веры еврей добьется победы над народами всего мира, его царственным венцом станет гибель этого мира. Пустая Земля, уже без единого человеческого существа на поверхности, вновь будет миллионы лет бессмысленно блуждать в пространстве. Вечная Природа безжалостно мстит за попрание своих законов. И потому я верю, что сегодня я действую согласно плану всемогущего Творца: действуя против евреев, я спасаю творение Господа»82.

Часто наряду с Гобино упоминается имя Вашера де Ляпужа. Как ни странно, Жорж Вашер де Ляпуж тоже был французом, виконтом и не был ученым. Моссе пишет, что «им восхищались в Германии», и это правда. Согласно Брондеру, он был «профессором в университете Монпелье» – а это уже заблуждение: в Монпелье он был помощником библиотекаря, а позже библиотекарем в Рене и Пуатье. Он изучал право, но никогда не был ни адвокатом, ни чиновником. Он предпочитал читать книги, приобрел огромную эрудицию, и его слава «свободного лектора» росла. Он стал автором эссе, таких как «Социальный отбор» (1896), «Фундаментальный закон антропосоциологии» (1897) и «Ариец – его особая роль» (1899).

Как Геккель и Гобино, Вашер де Ляпуж был убежден, что раса является фактором, определяющим развитие человечества и взаимоотношения между человеческими группами. Он тоже создал иерархию людских рас, конечно же, поместив арийцев на вершину. Теперь мы знаем, что вся эта расовая «наука» была крепко привязана к своему времени и опиралась на евроцентристское видение мира в эпоху колониализма. Как ни странно, Вашер де Ляпуж ставит на вершину своей расовой иерархии как «самый арийский народ на земле» не немца, а англосакса. «Британские острова – это почти единственное место, где мы можем видеть физический тип и крепкий характер первых жителей Европы». Пишо отмечает: «В те дни расовая теория могла возвеличивать как германских варваров, так и англосаксов с той же, если не с большей легкостью». И он цитирует Вашера де Ляпужа: «Превосходство янки [арийских корней], англичанина, голландца или скандинава над французом, итальянцем и южноамериканцем следует не только из превосходства расы, но и из превосходства крови»83.

«Фундамент великого будущего Британских островов заложило то, что там никогда не бывали брахицефалы», – вещает Вашер. Именно он привлек внимание ученых, занимавшихся расами, к различию между долихоцефалами – людьми с узкими продолговатыми черепами и брахицефалами – людьми с округлыми черепами. Это еще одна сумасбродная расовая классификация, которая породила кучу идиотской литературы, пестрящей специальными терминами, и привела к множеству страданий и гонений, обрушившихся на жертв расистов. «Главной чертой мышления [Вашера де Ляпужа] была озабоченность формой черепа. Он изучал, насколько долихоцефальной или брахицефальной является та или иная группа людей, и делал это всеми возможными способами. Одним из самых забавных примеров является его исследование связи формы черепа с использованием велосипеда. Он устанавливал эту связь на основании объема соответствующих налогов, которые платит население». Вашер заключил, что к новому изобретению (чем был тогда велосипед) длинные черепа проявляют большой интерес. Округлые же черепа никак на него не реагируют – они невосприимчивы и к любым другим формам прогресса. «Вашер де Ляпуж – автор очень неровный, местами ясный и пророческий, и вдруг опять просто смешной. Самая близкая к истине оценка его творчества состоит в том, что оно представляет собой очень удачную пародию на социобиологические идеи своего времени», – заключает Пишо.

«Абсолютный пессимизм» роднил Вашера с Гобино. Вашер также считал, что «окончательная катастрофа» и «исчезновение вида» неизбежны. Он писал: «Исследуя социальный отбор, неминуемо приходишь к абсолютно пессимистическим выводам. Будущее принадлежит не самому приспособленному, а, в лучшем случае, середняку. По мере развития цивилизации польза от естественного отбора превращается в проклятие человечества… Цивилизация постоянно мигрирует. В настоящее время она достигла европейского запада и северо-запада, но мы уже чувствуем, что жизнь Европы останавливается и что дни нашего мира сочтены. [Освальд Шпенглер уже готовился писать свой “Закат Европы”.] Ни одна раса не сможет устоять перед неотвратимым разложением… Мы являемся свидетелями последней стадии. Она будет продолжаться до тех пор, пока в расе присутствуют активные элементы. Когда эта стадия закончится, останутся лишь пассивные, какими бы длинными ни были их черепа и какими бы светлыми – волосы. Человечество в смятении. Оно находится на пороге длинного периода потрясений, за которым различимо начало распада. Сумма знаний и материальных средств будет расти и дальше, но роста ценности человеческих существ уже не будет. В том светлом будущем, которое утописты сулили грядущим поколениям, будут жить лишь ничтожества, порождающие ничтожества еще большие»84.

Чемберлен и Розенберг

«Я думаю, я не сильно преувеличу, если скажу – я слышал это от многих последователей Гитлера, – что Чемберлен был духовным основателем Третьего рейха»85, – писал опытный журналист Вильям Ширер. Можно цитировать это с какими угодно оговорками, но нельзя усомниться в том, что влияние Хьюстона Чемберлена глубоко проникло в гитлеровскую Германию. Его книга «Основы девятнадцатого столетия» имела там «фантастический успех».

«К 1900 году существовало несколько соперничающих между собой расовых теорий, – пишет Джордж Моссе. – Большая их часть основывалась на аксиоме социального дарвинизма о “выживании самых приспособленных и развивалась, уточняя антропологические критерии”. И их авторы с оптимизмом смотрели на будущий курс мировой истории. Вместо того чтобы размышлять о неизбежности загрязнения рас и закате цивилизации, эти теоретики предпочитали говорить о новой развивающейся расе, которая спасет западную культуру и оставит на всем свой уникальный отпечаток. Самым значительным из них был Хьюстон Стюарт Чемберлен. В противоположность Гобино, Чемберлен занимался анализом цивилизации не потому, что был озабочен ее упадком – напротив, он страстно желал лучшего, более красивого расового будущего».

Как мы уже видели, Чемберлен был биологом по образованию, «особенно интересовавшимся патологией растений, и если бы не проблемы со здоровьем, он мог бы стать настоящим ученым. Вместо этого он стал радикальным мыслителем, слившим свою биологическую образованность с мистической любовью к природе и социальным дарвинизмом, что очень типично для того времени. Это превращение ученого в социального расиста было ускорено его знакомством с работами Рихарда Вагнера… Он снабдил новый романтизм [фолькистский и потому расистский] научной базой, придав его расовым теориям научный пафос и цели»86. Слияние науки и мистицизма – довольно рискованное предприятие, в результате обычно страдает либо наука, либо мистицизм, либо и то и другое.

Согласно Чемберлену, «с одной стороны мы имеем немецкую науку, которая с предельной точностью измерила все то, что существует эмпирически, с другой стороны – немецкую религию, которая открыла перед немецкой душой бесконечные перспективы. В смысле относительной важности религия занимает первое место, так как лишь ей дано измерить истинную глубину сути вещей. И так как она действует в мире идей, она следит за тем, чтобы наука не выходила за положенные ей пределы. В то же время, она использует получаемый наукой эмпирический материал для помощи самой себе. Чемберлен уверял, что человек способен постичь смысл внешнего мира через свое внутреннее “я”, облаченное в мистический германизм»87. Отсюда прямая дорога ведет к официальным заявлениям нацистов (среди которых были и нобелевские лауреаты) о существовании истинной «немецкой науки» в противоположность ложной, «еврейской», олицетворяемой Альбертом Эйнштейном. Логические неувязки и просто бредовые утверждения такого рода не мешали немецким инженерам достичь удивительных высот в изобретательстве и рационализации производства. Это показывает, что работа инженера не нуждается в «идеологической поддержке». Однако именно «немецкая наука» поддерживала и «теорию мирового льда», и «теорию полой земли», и теорию расового превосходства арийцев. Нацизм – это фанатичный иррационализм, вооруженный инженерной технологией.

Хьюстон Чемберлен восхищался Гобино, однако, в противовес пессимизму этого француза, он выдвинул мировоззрение, полное величественного оптимизма. Как и многие его современники, в том числе Ницше, Чемберлен не мог примириться с происхождением человека от обезьяны. Это не помешало ему принять социальный дарвинизм – «что очень типично для радикальных мыслителей». Ведь раса – это пытающаяся воплотиться душа. Для этого ей нужна материальная форма, в которой важна составляющая крови. И поэтому расу можно исправлять, очищать и даже создавать «подходящим смешением кровей»88. Возможность выведения новых пород животных казалась Чемберлену убедительным подтверждением его точки зрения. Чемберлен ушел от проблемы происхождения существующих рас, в том числе арийской или тевтонской. Главное то, что нужную расу можно создать искусственным отбором – точка зрения, которую у него позаимствует Гитлер.

Чемберлен, без сомнения, был провидцем, кем-то вроде рационального расистского мистика. (Ширер сообщает нам, что в процессе написания «Основ» Чемберлен «был одержим одним из своих “демонов”».) Расы – это духовные сущности, и составляющие их клетки-индивидуумы должны им служить и быть одной крови. Отсюда следовало, что расовый эгоизм не мог принять гуманистических и интернационалистических идеалов Просвещения. Другим следствием была святость тела твоей расы, являющейся прямым выражением воли Бога или вселенского Духа, или Природы. Тело расы нужно хранить в чистоте, что означает чистоту крови. Все чуждое и загрязняющее должно быть удалено.

«Чтобы доказать абсолютную природу расы, ее тотальность, вбирающую в себя как внутреннее, так и внешнее, Чемберлен опирался на науку. К концу XIX века, писал он, ни один ученый не может игнорировать тот факт, что внешняя форма, в которую облечен мозг, влияет на эстетические концепции, находящиеся внутри. Ведь всякое здание характеризуется материалами, из которых оно построено; они придают ему внешнюю форму и выражают собой “идеи”, лежащие в основе его создания». Далее Моссе рассказывает нам о том, как некий доктор Бургер-Виллинген создал инструмент, называемый пластометр, которым он «измерял географию человеческого лица и, таким образом, снимал слепок души человека». Разумеется, в результате этих научных измерений оказалось, что именно немцы являются благороднейшей расой на земле, спасителями мира, творцами и носителями высочайшей западной культуры.

«Физически арийцы воплощали германский идеал красоты; евреи же были их полной противоположностью. Символически – и вера в это углублялась со временем – они представляли собой противостояние Бога и дьявола… Бог, так сказать, воплотился в германской расе, а дьявол – в еврейской. Считалось, что чистых рас всего две, а между ними – “хаос народов”, выродившиеся помеси разнообразных рас»89. Ширер пишет: «Чемберлен утверждал, что тевтоны и евреи – это единственные чистые расы, оставшиеся на Западе». Но разве Чемберлен не был антисемитом? «Евреи, – пишет он, – не ниже тевтонов, они лишь отличны от них. Они не лишены своего величия – они осознали священную обязанность человека хранить чистоту расы. И несмотря на это, в своем анализе еврейской расы Чемберлен скатывается к тому самому вульгарному антисемитизму, который он критиковал в других и от которого было недалеко до непристойных карикатур на евреев Юлиуса Штрайхера, которые публиковались в гитлеровские времена. Определенно, немалая часть “философской” базы нацистского антисемитизма напрямую вытекает из этой главы [о евреях в “Основах”]»90. По-видимому, быть германским расистом и не сползти в антисемитизм было невозможно.

Но как же Иисус Христос? Хотя германцев и «плохо крестили», они все же считали себя христианской нацией, в некотором смысле единственными истинными христианами, как поведал об этом миру Мартин Лютер. Но разве Иисус, основатель их веры, не был евреем? Чемберлен утверждал, что нет. В те времена, когда Иисус бродил по Галилее, та была населена нееврейскими племенами. У Христа «большая часть крови была нееврейской». И он добавляет: «Кто утверждает, что Иисус был евреем, тот либо дурак, либо лжец»91. На это нечего возразить, и этот неопровержимый аргумент приводили вслед за Чемберленом бесчисленные немецкие христиане. Сам же он лишь вторил тому, что говорил на этот счет Рихард Вагнер, который, в свою очередь, видимо, опирался на Шопенгауэра и Фихте. Немцы – это не просто чистейшие арийцы, они превосходят другие народы во всех областях, включая религию, и «являются куда более ревностными христианами, чем другие».

Гитлер тоже считал, что Христос не был евреем. «Христос был арийцем, – сказал он в одном из своих вечерних монологов. – Однако Павел извратил его учение, чтобы открыть дорогу темным силам и создать движение, явившееся предшественником большевизма»92. Как далеко могли заходить измышления на эту тему, показывает книга «Немецкий Христос» Макса Брюэра, вышедшая в 1907 году. «Известно, что как раз незадолго до рождения Христа в северной Италии появились армии из Шлезвиг-Гольштейна. Несмотря на их поражение, немецкая кровь не растворилась в римской полностью. Со времен Цезаря в низовьях Рейна римская кровь интенсивно смешивалась с немецкой. Утверждают, что телохранителями Пилата были солдаты из Нижней Германии. В любом случае, во времена, предшествующие рождению Христа, немецкая кровь вновь активизировалась в Галилее. И все, что Христос говорит о перевоплощении, словно вдохновлено кровью, воплотившейся в его теле»93.

Другим почитателем Хьюстона Чемберлена был Альфред Розенберг (1893—1946), прибалтийский немец, бежавший от пожара русской революции и представленный Гитлеру Дитрихом Эккартом. Розенберг, бледный фанатичный интеллектуал, плохо вписывался в грубое и жестокое окружение Гитлера того времени. Его никто не любил, многие ненавидели и даже сам фюрер позже посмеивался над ним. И все же его влияние на Гитлера в ранние мюнхенские годы было более значительным, чем принято считать. «Гитлер был просто очарован Розенбергом», – уверяет Эрнст Ганфштенгль, который считал его «опаснейшим ментором Гитлера»94. Именно Розенберг, ненавидя русских, внушил Гитлеру представления об их низменном характере и привлек его внимание к безбрежным русским просторам, словно ждущим захватчика. Он также постоянно уподоблял большевизм иудаизму.

Все тот же Розенберг, член общества Туле, будучи ярым антисемитом, активно распространял «Протоколы сионских мудрецов» и сотрудничал в нацистской газете «Фёлькишер Беобахтер», где сменил Эккарта на посту главного редактора в 1923 году. Он также издавал многочисленные работы, например, «Протоколы сионских мудрецов и мировая политика». Хотя Гитлер в частных разговорах порой и отзывался о нем язвительно, официально он по-прежнему относился с почтением к вкладу Розенберга в создание интеллектуальной базы национал-социализма, называя его «человеком, в чистоте личных намерений которого я полностью убежден»95. Он сделал Розенберга главным блюстителем национал-социалистической идеологии всего рейха, а позже назначил его генерал-губернатором оккупированных Восточных территорий.

Престиж Розенберга, помимо его предполагаемой близости к Гитлеру, прежде всего основывался на внушительном томе «Миф двадцатого столетия», который он опубликовал в 1930 году. Заглавие напоминает книгу Чемберлена «Основы девятнадцатого столетия», и это неспроста – Розенберг действительно хотел написать ее продолжение. «“Миф” Розенберга расходился изданиями в сотни тысяч, – пишет Альберт Шпеер. – В широких кругах эта книга считалась образцовым текстом по партийной идеологии, но Гитлер, во время разговоров за чаем, без обиняков называл ее “ерундой, которую все равно никто не поймет”, написанной “ограниченным прибалтийским немцем, мыслящим в чудовищно сложных терминах”. Действительно, книгу Розенберга читать еще труднее, чем “Майн Кампф”, и “Гитлер удивлялся, что подобная книга могла так хорошо продаваться”»96.

Главный тезис Розенберга понять легко – он немногим отличается от тех, что мы уже встречали выше. История человечества точно так же представлялась ему историей борьбы рас, даже более масштабной, чем у его предшественников. Ему также было очевидно, что нордические арийско-германские народы стоят выше всех других и естественно заслуживают того, чтобы им поклонялись и подчинялись. И вновь Северная Европа – это «колыбель человечества»; ее корни восходят к Атлантиде, это «центр творения» и источник всех культур, в собственном смысле этого слова.

Нордическая раса распространялась по миру в три фазы, тремя волнами. Конечно, источником была уже не Индия и не Ближний Восток, но север Европы. (Можно лишь развести руками от «евроцентризма» этих учителей.) Первой волной были индо-германцы. Расходясь веером по всему миру, они основали классические культуры. Затем, в первые века нашей эры, настал период миграций германских племен, положивший начало всем европейским государствам современности. Третьей волной стала «современная эпоха колонизации», которая стремится охватить весь земной шар97.

Раса священна – конечно, если это нордическая раса; она является прямым выражением воли Творца и ей нужно религиозно поклоняться. Святая земля не в Палестине, она в Германии. Розенберг отстаивал деление мира на народы нордические и семитские, уделяя особое внимание евреям. Он углубил «деление между севером и югом», включив в понятие юга и восточные земли: ненависть этого эмигранта к России не утихала. Нордические расы владели миром в прошлом, им суждено то же и в ближайшем будущем. Их противники – евреи, христиане и большевики, единый враг в трех лицах. Ведь христианство выдумано Павлом из Тарса, оно проповедует любовь к ближнему с тем, чтобы ослабить народы и сделать их легкой добычей евреев. Большевизм же говорит об интернационализме и мировом братстве всех рабочих, что прямо противоречит теории борьбы рас. И разве не евреи стоят во главе всех социалистических и коммунистических революций?

Эти расистские темы нам хорошо знакомы, но теперь это уже часть национал-социалистического учения. С 1933 года они станут официальной доктриной нацистского государства, и Гитлер при первой возможности с предельной полнотой начнет воплощать их в жизнь. Он попытается построить из них нерушимый фундамент тысячелетнего рейха.

Расизм Гитлера

В «Майн Кампф» Гитлер писал: «Бессмысленно пытаться обсуждать вопрос о том, какая раса или расы первоначально были знаменосцами человеческой культуры и потому основателями того, что мы сегодня называем “человечеством”. Гораздо проще разобрать этот вопрос в его приложении к современности. Здесь ответ прост и ясен. Любое проявление человеческой культуры, каждое произведение искусства, все творения науки или техники, которые мы сегодня видим перед собой, практически без исключений являются продуктом творческой силы арийцев»98. Ведь мы уже знаем, что арийцы были «прометеями» человечества. Тем не менее, это довольно странное заявление. Гитлер, главный расист, не считает нужным обсуждать вопрос о том, какие расы были «первыми знаменосцами человеческой культуры». На каком же основании он мог утверждать, что это были арийцы? Или, быть может, для него это утверждение было лишь политическим лозунгом, безосновательной псевдонаучной фантазией?

«Само собой, я понимаю не хуже этих педантов-интеллектуалов, что в научном смысле никаких рас не существует, – сказал однажды Гитлер Герману Раушнингу. – Но я политик, и мне была нужна концепция, с помощью которой я смог бы сломать современный порядок, держащийся на исторических взаимоотношениях, и навязать совершенно новый, антиисторический порядок, снабдив его некоей интеллектуальной поддержкой… Мне нужно освободить мир от его исторического прошлого. Нации – видимые силы нашей истории. Поэтому если моя цель – убрать хаотические рудименты исторического прошлого, потерявшие смысл, я должен суметь расплавить нации и отлить получившуюся материю в новые формы. Для этого я и использую концепцию расы. Она растворяет старое и делает возможным установление новых связей. С идеей нации Франция вынесла революцию за свои границы. С идеей расы национал-социализм произведет свою революцию, которая создаст новый мировой порядок»99. Здесь Гитлер опять видит в расе абстракцию, «концепцию», которой не требуется опоры в реальности – это лишь инструмент для создания нового миропорядка из обломков наций. Кем были эти не названные Раушнингом «интеллектуалы»? Быть может, лингвисты, которые указали на то, что выводить существование некой арийской расы из факта существования общего арийского языка логически ошибочно.

Гитлер же, чего до поры не знали даже самые верные его паладины, лелеял мечту о мировом господстве. У него было лишь несколько лет, чтобы заложить фундамент нового мирового порядка. Именно с этой целью он был послан в гущу немецкого народа, бессознательно подготовленного историей для того, чтобы служить его инструментом. И раз он оказался в этой ситуации, ему надлежало взять на вооружение фолькистские мифы, которыми этот народ объяснял свое право на существование и свое прошлое. Сам же Гитлер, хотя и был великим мечтателем, понимал, насколько иллюзорны и наивны эти легенды и мифы. Он не мог просто отринуть их, ведь его собственное движение считало себя движением фолькистским, а приоткрой он свои заветные мысли – его сочли бы сумасшедшим. Более того, человеку невозможно за краткий отрезок жизни самому сотворить новый миф и создать на его основе политическое движение.

Этим объясняется противоречивое отношение Гитлера к фолькистскому миропониманию: публично он поддерживал его, и в то же время в узком кругу он порой смеялся над ним и даже открыто критиковал некоторые выводимые из него следствия. «Совсем не случайно, составляя детальную программу нового движения, мы исключили слово “фолькистский”. Концепция, которую определяет это слово, не может служить основой движения, так как выводимые из нее практические следствия слишком расплывчаты», – вежливо пишет Гитлер в «Майн Кампф». «Слово «фолькистский» не несет в себе ясно очерченной идеи». И затем более прямо: «Не менее опасны эти полуфолькисты, суетящиеся здесь и там, сочиняющие фантастические проекты, единственной основой которых является какая-нибудь идея фикс [тогда в Германии было немало таких людей, и Гитлер был одним из них]. Быть может, эта идея сама по себе и верна, но, поскольку это лишь изолированная мысль, она абсолютно бесполезна для создания монолитного боевого движения и никоим образом не может служить основой для его организации»100. А именно в такое движение Гитлер хотел превратить немецкий народ: в хорошо организованное, снабженное всем необходимым, идеологически подготовленное орудие для реализации его видения.

Фолькистским лидером нацистов был Генрих Гиммлер. Гиммлер считал свое СС, созданное из лучших представителей и одновременно хранителей народа, воплощением фолькистских идеалов своей юности. Он надеялся однажды заложить СС-государство, основанное на этих идеалах. Гитлер умел прекрасно манипулировать Гиммлером, однако не раз делал его мишенью своего сарказма. Вот один из примеров (из разговора со Шпеером): «Зачем привлекать внимание всего мира к тому, что у нас нет прошлого? Как будто не достаточно того, что римляне возводили великие монументы, в то время как наши предки все еще жили в мазанках! Теперь Гиммлер раскапывает эти глиняные деревни и приходит в восторг от каждого черепка или каменного топора. Единственное, что мы этим доказываем, так это то, что мы бросались каменными топорами и сидели на корточках вокруг костров, когда Греция и Рим уже достигли величайшей степени культуры. О таком прошлом лучше помолчать. Вместо этого Гиммлер создает вокруг шумиху. Должно быть, современных римлян эти открытия очень веселят»101. Они действительно смеялись – и Муссолини громче всех.

Гитлер прекрасно понимал, что знания «педантичных интеллектуалов» о германских племенах не идут в прошлое дальше одного или двух столетий до нашей эры, и что бесчисленные контакты и смешение с другими расами имели место и до того, и после. В основном это расовое смешение происходило в районах, которые тевтонские рыцари постоянно отвоевывали у славян, – население этих территорий подвергалось германизации и христианизации.

Пруссы, практически идентичные современной немецкой нации, изначально были славянским племенем. «Тевтонские рыцари, рыскавшие по балтийскому побережью, убивая всех на своем пути, практически уничтожили местное население. Построив замки, форты и города, они обратили оставшихся жителей в христианство, сделали их крепостными и стали правителями этих земель»102. «Половина территории немецкого рейха первоначально была славянской, – пишет Христиан фон Кроков. – То, что в итоге стало немецкой нацией, образовалось из слияния германских и славянских племен»103. В разговоре с Раушнингом Гитлер упоминал об опасности, которая грозит немецкому народу из-за того, что он содержит в себе слишком высокий процент славянского элемента. Это меняет характер народа, говорил он. «В наших жилах и так слишком много славянской крови. Вас не поражало, что в Германии столько людей на важных государственных постах носят славянские имена?»104

Внешность самого Гитлера, как и большинства немцев, плохо согласовывалась с арийскими нормами. Через австрийский Вальдфиртель, область, из которой он был родом, много раз проходили племена с востока и запада. Неизвестно, кто был его дедом с отцовской стороны. До 1933 года в левой прессе вовсю издевались над его «ярко выраженной неарийской внешностью», в особенности доставалось его мясистому носу105. Пустота арийского мифа Третьего рейха бросалась в глаза, стоило лишь взглянуть на его руководителей: Геринг был толстяком и наркоманом, Геббельс – низкорослым, косолапым и большеголовым, у Гиммлера было монголоидное лицо, у Гесса – густые темные брови и торчащие вперед зубы, Борман же был крепышом с круглым черепом. В самом Гитлере мы не находим ни светлых волос, ни высокого роста, ни крепкого телосложения, ни удлиненного черепа; правда, говорят, у него были голубые глаза. О неарийском внешнем виде вождей ходила масса анекдотов. Многие шутники оказались в концентрационных лагерях.

На практике Народ и раса (Volk und Rasse) были идентичны, и Гитлер следил за тем, чтобы их определения не шли вразрез с его намерениями и не беспокоили бы без нужды фолькистских романтиков. «Раса – это то, чем мы должны стать, во всяком случае, сознательно», – вот одна из самых содержательных формулировок, записанная Генри Пикером в его «Застольных беседах»106. Опять-таки заметно, что Гитлер опускает великое арийско-нордическо-германское прошлое. Кем же были для Гитлера его современники немцы, эта гордость человечества, этот пуп земли? Как ни странно, это «порченый» народ. «Наша порода была так разбавлена примесью чуждых элементов, что евреи, борясь за власть, могут использовать более или менее “космополитические” круги, существующие в нашей среде, круги, вдохновленные пацифистской или интернационалистической идеологией». Мы знаем, что Гитлер соглашался с Гобино: «Разбавление крови и следующий за этим расовый упадок являются единственными реальными причинами гибели древних цивилизаций. Народ никогда не погибает от войн – он гибнет от потери силы к сопротивлению, которая присуща лишь расе с чистой кровью… Арийцы не позаботились о том, чтобы их собственная порода оставалась свободной от примесей, и поэтому потеряли право жить в раю, созданном ими самими».

Немцы, как и всякая другая раса на земле, пренебрегли обязанностью хранить свою кровь в чистоте. «К сожалению, национальное существо Германии не основано на однородном расовом типе. Однако процесс слияния разнородных элементов не зашел еще достаточно далеко, и мы не можем сказать, что появилась новая раса. Тем не менее, тот яд, что вливался в тело народа, в особенности после Тридцатилетней войны, нарушил однородность не только крови, но и души нашей нации. Открытые границы нашей родины, тесная связь с негерманскими чуждыми элементами, жившими вдоль этих границ, и, в особенности, постоянное вливание крови в сам рейх препятствовали полной ассимиляции этих элементов – ведь этот поток шел, не переставая. Из этого плавильного котла не вышла новая раса. Разнородные элементы существовали бок о бок… Кроме нордического типа мы видим восточноевропейский, кроме восточного – балканский, с обоими смешивается западный тип и множество промежуточных гибридов».

В случае любого другого народа эта ситуация должна была бы привести к торжеству полукровки и, в конечном счете, к вымиранию человечества – в полном согласии с идеями Гобино. Однако немцы – разве могло быть иначе? – являются исключением. Гитлер описывает ситуацию так: «С одной стороны, то, что наши расовые элементы не смогли сплавиться воедино и создать единое народное тело, может быть недостатком, с другой – нам повезло, так как, по крайней мере, часть нашей лучшей крови осталась незагрязненной и качество ее расовой чистоты не пострадало». Он не объясняет, как произошло это чудо. «Полная ассимиляция так и не произошла, и польза от этого в том, что даже сейчас внутри организма нашей нации мы имеем большие группы нордического немецкого народа, чья кровь не смешивалась с кровью других рас»107. Эти положения станут основными догматами нацистского государства. Но это лишь фикции – псевдоисторические заявления, состряпанные с тем, чтобы продемонстрировать превосходство Германии как расы, как народа и как нации.

Но если возможность воссоздать германскую расу все еще существует, то сколько времени это может занять? В «Майн Кампф» Гитлер рисует довольно мрачные перспективы этого восстановительного процесса, который, между тем, был главной задачей национал-социалистической организации – ведь от него зависело выполнение всех остальных целей. «Посмотрите на то, что творится с нашим народом, на его ежедневные страдания, которые являются результатом его загрязнения еврейской кровью. Имейте в виду, эта ядовитая примесь может быть извлечена из тела нации лишь в течение столетий, а может быть и никогда. [!] Задумайтесь и над тем, как этот процесс национального распада портит, а в некоторых случаях даже полностью разрушает фундаментальные арийские качества немецкого народа, в результате чего его культурная созидательная сила постепенно слабеет. И есть опасность, во всяком случае, в больших городах, что мы можем скатиться до уровня сегодняшней Южной Италии. Сотни тысяч моих соотечественников смотрят сквозь пальцы на то, как евреи систематически портят кровь нашего народа».

Гитлер написал и следующие слова, которые можно считать кратким сводом всех его идей по расовому вопросу: «И поэтому мы можем принять следующий принцип: всякое смешение рас ведет в итоге к падению получившейся помеси при условии, что высшая прослойка в этой расовой смеси не сумеет сохранить достаточную расовую однородность. Опасность, которая грозит этому гибриду [чем и стал к моменту написания этих слов немецкий народ], может отступить лишь в том случае, если этот высший слой, который скрещивался главным образом внутри себя, отступит от стандартов расовой чистоты и начнет передавать свою кровь гибриду. Этот принцип лежит в основе медленной, но верной регенерации. Весь яд, влившийся в тело нации, может быть постепенно исключен при условии, что чистые элементы расы, не вступавшие в скрещивания, сохранятся. Есть лишь одно священное право, которое в то же время является и святой обязанностью. Это право и обязанность заключаются в следующем: нужно хранить чистоту расовой крови, с тем чтобы сохранились лучшие типы человеческих существ. Таким образом станет возможным более благородное развитие самого человечества… Государство должно сделать институт материнства священным, а смысл этого института состоит в том, чтобы производить на свет существ, подобных Господу, а не монстров, являющихся помесью человека и обезьяны»108.

«Даже если докажут, что арийской расы никогда не существовало, мы желаем, чтобы она появилась в будущем. Для человека действия важно лишь это»109. Это слова не Гитлера, а Хьюстона Чемберлена, и они еще раз показывают, что на Гитлере действительно сходились силовые линии немецкой мысли. Какими бы сухими, абстрактными и скучными ни показались вышеприведенные цитаты, государственная доктрина нацистского государства была выработана именно на их основе. Она была сформулирована в виде директив СС, оправдывала теории и эксперименты нацистской псевдонауки и привела в итоге к грудам трупов, которые бульдозерами зарывали в ямы в Бухенвальде и других лагерях смерти. С точки зрения логики, убеждения Гитлера были полным вздором, но они были действенными и смертоносными. Действенность придала им невротическая гордость народа, а смертоносными их сделало безусловное подчинение «гению», оказавшемуся архангелом Смерти.

 

9. Фолькистское движение

Мы встречали слово «фолькистский» уже не раз и обнаружили, что оно напрямую связано с такими терминами, как раса, народ и нация, хотя и не является их синонимом. Джон Вайсс пишет, что «volkist», так он передает слово völkisch на английском, «является термином, производным от немецкого Volk, народ , и означает племенное кровное родство, причем идея общечеловеческой природы ему совершенно чужда. По силе веры это сродни религии; у фолькистов нет аналогов в других западных народах»110.

В своем известном эссе «Кризис немецкой идеологии» Джордж Моссе уделяет много внимания анализу фолькистского движения. Он пишет: «Volk значит больше, чем просто “народ”. Со времен рождения немецкого романтизма, то есть с конца XVIII века, это слово обозначало единство группы людей с некой трансцендентной “сущностью”. Эта сущность могла называться “природа”, “космос”, “миф”, но в любом случае она сливалась с глубинной природой человека; из нее исходило его творчество, она придавала глубину его чувствам, была источником его индивидуальности и его единения с другими членами Народа (Volk). Главным элементом здесь является связь души человека с его естественным окружением, с “сутью” природы»111.

Герман Гилбхард видит это так: «В глубине идеи фолькизма лежит представление о том, что верховная сущность, Volk, стоит над государством, она предваряет его во времени и превосходит его. В любом случае, священным является лишь Volk, а не государство или общество. Словарь Брокгауза [авторитетный немецкий словарь] определяет концепцию, содержащуюся в слове “фёлькиш”, которая после событий 1918 года стала широко распространенной политической идеей, следующим образом: “Немецкая форма слова “национальный”, причем этому национализму придается смысл, основывающийся на идее расы, что придает ему явно антисемитский характер”».112

Обычно Volk объединяется языком, который многие лингвисты, а также верующие фолькисты считали священным «языком-прародителем», способным если не породить Volk, то, во всяком случае, объединить его. Большинство немецких писателей и философов, упомянутых выше, пели своему языку дифирамбы, а некоторые даже заявляли, что именно на этом языке говорил Адам. Гитлер же утверждал в «Майн Кампф»: «Создает народ или, точнее, расу не язык, а кровь». Как бы то ни было, Великий Германский рейх должен был включить в свои границы все германские или германоязычные народы, будь то голландцы, фламандцы, скандинавы, эльзасцы или швейцарцы. Как мы уже видели, раса, а тем более, кровь – понятия весьма расплывчатые, не менее расплывчатой идеей был и Volk. Но установить, на каком языке говорит та или иная группа людей, легко – на практике именно это и определяло, кто, собственно, войдет в немецкий Volk.

В ходе своей карьеры Гитлер часто жонглировал словами Volk, раса, государство, нация, используя их по вдохновению и наитию. «Слово “фолькистский” не несет в себе четко определенной идеи», – читаем мы в «Майн Кампф». Это «расплывчатая концепция», которую «каждый понимает как ему вздумается». Однако мы знаем, что он не мог обойтись без множества последователей фолькизма – именно оттуда он вербовал своих людей, – а для них эта идея ассоциировалась с прошлым и будущим Германии, с величием ее народа и государства. Поэтому через несколько страниц нам попадается: «Фолькистская концепция этого мира находится в глубоком согласии с волей Природы, поскольку она восстанавливает свободную игру природных сил, ведущих расу путем постоянного взаимообучения к высшему типу. В результате этого лучшая часть человечества овладеет землей, сможет свободно работать в любой области этого мира и даже достичь сфер, лежащих за пределами земли. [?] Все мы чувствуем, что в будущем человечество встретится с проблемами, которые может разрешить лишь высшая раса человеческих существ, раса, которая будет владеть всеми другими народами земли и распоряжаться всеми ресурсами мира».

«По контрасту с Гиммлером, Гитлер был очень скрытным во всем, что касалось его эзотерических и мифологических воззрений, – пишет Рюдигер Зюннер. – Это говорит больше о его тактическом мастерстве, чем о действительном мировоззрении, которое было каким угодно, но не рациональным… Он порой делал выпады против германского культа Гиммлера или оккультных фолькистских организаций, которые ясно показывают, что он осуждал их оторванность от земных реалий. Но он вовсе не нападал на идеи, лежащие в их основе. Помимо этого, Гитлер был очень осмотрителен во всем, что касалось его личных верований, и всегда умел приспособить свои слова к мнениям слушателей. Если же заглянуть в его высказывания глубже, за идеологическим фасадом можно различить мифологический фундамент, без которого эта пресловутая миссия ариев так и осталась бы непонятной. Важную роль во всем этом играли часто встречавшиеся в его изречениях христианские апокалиптические элементы, а также нордические легенды, саги и символы»113.

Несомненно, саги и легенды о германском прошлом всегда завораживали Гитлера, даже в его блеклые венские годы – мы знаем об этом от Августа Кубицека. Возможно, самым значимым элементом его видения и миссии был мифологический мир, созданный Рихардом Вагнером. Сопоставляя друг с другом его нападки на учение фолькизма и одновременно важность для него отдельных элементов этого учения, мы неизбежно приходим к выводу, что в основе этих внешне противоречивых проявлений лежало нечто иное, фундаментальное, о чем он не говорил напрямую – в отношении чего он был «очень скрытен», по словам Зюннера, – нечто крайне важное для понимания Гитлера. Позже мы еще вернемся к этому. На данный момент нам придется удовлетвориться заключением Моссе, что «фолькистские мыслители, по мнению Гитлера, не могли оперативно реагировать на «действительное» развитие политической ситуации… Фактически, их мировоззрение, вместо того чтобы предсказывать возможные направления развития, вело их к оторванности от реальных событий… Именно гений Адольфа Гитлера сумел превратить фолькистов, бегущих от действительности, в дисциплинированную и эффективную политическую организацию»114.

Фолькистский романтизм

О важности фолькистского движения можно судить как по разнообразию форм, с помощью которых оно адаптировалось ко всем аспектам немецкой жизни, так и по числу его сторонников. Это движение было народным, во всех смыслах слова. Оно находило поддержку в долговременной популярности произведений великих романтиков: Гердера, Гёте, Шиллера, Новалиса и других. Великое, по общему мнению, прошлое, глубокая связь с природой заповедных мест и мест доисторических памятников, связь со своей глубинной душой, сливающейся с душой Народа, единение с природными силами, которые в действительности были силами богов, казавшихся давно умершими и забытыми, но в действительности весьма и весьма живыми, – все эти романтические темы вновь стали актуальными и первостепенно важными. Причиной этому был усиливавшийся конфликт с городским образом жизни Запада. Период «нового романтизма» в точности совпадал по времени с великим переворотом и обновлением интеллектуальной жизни Европы, начавшимся примерно в 1880 году.

«Помимо орденов, основанных Листом и Ланцем, словно из-под земли появлялись десятки других эзотерическо-фолькистских групп, заполнивших религиозный и интеллектуальный вакуум… чем-то вроде тайного подпольного движения, – пишет Зюннер. – Вслед за неогерманцами явились независимые религиозные движения, ассоциации вегетарианцев, нудистов, патриотов, а также теософские и антропологические кружки. “Перелетные птицы” (Wandervogel, что можно перевести и как “Птицы перехода (из одного состояния в другое)”) также были составной частью этой массы людей, ищущих смысла. Эти движения постепенно эволюционировали от романтизма и мистического единения с природой ко все более явственному идеологическому радикализму. В результате молодые люди практически безо всякого трения переходили из этих групп в молодежные организации национал-социалистов… Сами названия этих организаций выдают направление их будущего развития». Зюннер приводит несколько примеров: Братство Мидгард [Мидгард – в скандинавской мифологии сад в центре мира], Молодые германцы, Готы, Орден молодых германцев, Нордическое племя, Лига преданности возвышенной жизни, Друзья света, Викинги, Орел и Коршун, Буревестник и тому подобные115.

Все эти группы преданных и, в большинстве своем, молодых людей – нацистское движение тоже называли молодежным – отворачивались от настоящего, стремясь найти утешение в прошлом. Подобные движения были и в других странах, но нигде они не достигали такой массовости и силы. Удивительно, что Германия в период неслыханного экономического и материального развития в своем внутреннем сознании обратилась спиной к современному, прогрессивному миру – она считала себя выше его и не могла с ним отождествиться. Принимая во внимание размах этого своеобразного движения, охватившего целую нацию, которая в недалеком будущем обретет все необходимое для мира и войны, нетрудно увидеть неизбежность столкновения с нациями-соперницами – что и произошло летом 1914 года. Более того, «возвращение к прошлому входит в программу всех националистов, свое политическое будущее они видят в оживлении мифа» (Майкл Лей116). Действительно, несколько предыдущих глав показали нам Германию, которая брала на себя ответственность за будущее этого мира – она должна править им и вести его по верному пути (чего можно было добиться лишь серией вооруженных конфликтов).

Подобные соображения вызвали саркастическое замечание Майкла Бурлейгха, писавшего, что Германия «смело шагала в будущее в поисках призрачного прошлого»117. Фолькер Мёрсбергер, описывая переход Веймара – города Гете, Шиллера и Ницше, символа немецкой культуры – на сторону нацистов, цитирует одного историка, который пишет, что фолькистское движение, достигшее своей кульминации в нацизме, «воссоздавало прошлое, покрытое в коллективной памяти немцев великолепной позолотой»118. Удивительно, как много образованных и культурных интеллектуалов, увлеченных духом Народа, видели в этом, большей частью воображаемом, прошлом земной рай. Между тем в их распоряжении были исторические источники, демонстрировавшие нечто совершенно противоположное. Человеческий вид, неуверенный и запуганный, видит в будущем постоянную угрозу. Настоящее для него – проблема, которую нужно постоянно решать. Лишь прошлое, по мере своего отдаления, все больше покрывается позолотой.

«О средние века, что за благодатное время, когда все изучалось под руководством мастеров!» – восторгался Поль де Лагард119. Можно продолжить за него: когда рыцари в сверкающих латах, в тесноте и постоянном сквозняке своих замков умирали от самых обычных болезней, так как современные методы лечения были неизвестны, а большинство населения были крепостными, влачившими жалкое существование. Особое восхищение молодежи вызывали братства воинствующих монахов, в особенности тамплиеры и тевтонские рыцари – беззаветно посвятившие свою жизнь служению идеалу. Любители старых времен обычно отводят себе самые величественные роли, вдали от смрада гниения, страдания и смерти.

Время викингов прославляли не меньше. Правда, они были не немцами, а датчанами, норвежцами или шведами. Этим бандам грабителей, искателям приключений в длинных челнах их фолькистские почитатели приписали роль завоевателей и распространителей культуры. Действительно, История, вопреки им самим, нашла применение авантюрному духу викингов. Именно они, став франкоговорящими норманнами, выиграли битву при Гастингсе в 1066 году и завоевали Англию. Именно они, поселившись на юге Италии, приняли участие в Первом Крестовом походе под руководством короля Богемунда. А спустившись на юг по великим русским рекам, они торговали в Киеве и даже составили элитную дворцовую гвардию константинопольского императора.

«Немец в исторической действительности – не более чем фикция», – говорит Клаус фон Зее120. Были ли Нибелунги немцами? Брунгильда была «с севера», вероятно, из Исландии, Зигфрид – из Ксантена, сейчас это Нидерланды, добрый король Гюнтер и его рыцари были бургундами, а Кримхильда вышла замуж за гунна Атиллу. Несмотря на это, Nibelungen Treue, легендарная верность Нибелунгов, станет самой прославляемой немецкой добродетелью, а Гиммлер на рукавах своей СС вышьет: Meine Ehre heisst Treue – «Честь значит для меня верность», верность до самой смерти.

Двигаясь по реке времени назад, к истокам основных германских мифов, мы опять приходим к херуску Арминию, знаменитому германцу, уничтожившему в 9 году н.э. три римских легиона. Отношение фолькистов к римлянам оставалось неоднозначным. Без сомнения, эти наследники греческой культуры были цивилизованным народом. С другой стороны, это были «южане», стремившиеся завоевать германцев, которые в этом случае оказались бы отрезанными от своих расовых корней и превратились бы в бастардов со смешанной кровью. Цитируя Фихте: «Если бы римлянам удалось подчинить себе германцев и уничтожить их как нацию [чего им сделать не удалось], тогда все последующее развитие человечества приняло бы другое, вероятно, менее благоприятное направление»121. И разве не римляне позволили еврейскому христианству подорвать свою силу изнутри – упущение, которое привело империю к краху?

Древних греков уважали больше, чем римлян. Не только из-за того, что они никогда не сталкивались с германскими племенами, дело в самой греческой культуре. Оставаясь практичной и беспорочной, она была, очевидно, уровнем выше цивилизации римлян, которые столько заимствовали у греков. Впрочем, греки, равно как и римляне, были германских кровей. Действительно, простейшая логика покажет вам, что раз вся высшая культура изначально происходила от арийцев, то культурные народы – римляне и греки – должны быть арийской крови. А арийский значит то же, что и германский. Гитлер, заимствовавший идеи из фолькистской традиции, когда они его устраивали или когда ничего другого в голову не приходило, был того же мнения. «Под греками он подразумевал дорийцев. Конечно, его точка зрения сформировалась под влиянием теории того времени, согласно которой племя дорийцев, мигрировавшее на территорию Греции с севера, было германского происхождения. Отсюда следовало, что и греческая культура не была по сути средиземноморской»122. «Если нас спросят, кто наши предки, мы всегда должны указывать на греков», – говорил Гитлер123.

Все, что принадлежало этому прошлому – великому, но, увы, фиктивному, – было достойно восхищения фолькистов. Руны, использовавшиеся со II века н.э. до конца средних веков, к которым внимание фолькистов привлек Гвидо фон Лист, активно изучались как символы и священные знаки власти. Самой (бес)славной стала двойная руна «зиг», которую СС носило на лацканах своей формы. Почетное кольцо СС, созданное другом Гиммлера магом Вайстгором, также было покрыто руническими символами. «Ученые, исследующие доисторические времена, в целом согласны с тем, что руны, помимо их фонетической роли и использования на письме, играли и роль символов: их использовали в гадании, бросании жребиев, магических заклинаниях, а также при изготовлении амулетов и талисманов»124. Для последователей фолькистского движения руны стали священным алфавитом, символами посвященных.

Всему, что сохранилось с древних времен, а также всему, предположительно связанному с этими временами, приписывался сакральный смысл. Бывшие священные места, такие как Экстерн Рокс, стали местами паломничества и неоязыческих обрядов. «Гуляя по немецким полям, поросшим вереском, где так остро чувствуется одиночество, ты останавливаешься перед руинами погребений твоих предков. И внезапно ты слышишь шепот, горячие, искренние слова о твоих отцах, о Немец! Эти слова звучат в твоей душе, и ты понимаешь их, понимаешь этот тихий голос жизни, давно прошедшей, но вечно возрождающейся… Имена и картины встают из глубин истории, из мира легенд, и ты вновь прозреваешь их глубинный смысл!» – Зюннер цитирует здесь один фолькистский журнал, Nordland.

«Такие пассажи – не редкость в книгах и периодике Третьего рейха, – продолжает Зюннер. – Речь шла о том, чтобы постепенно заменить христианские молитвы и посещение церкви новой верой и «германскими храмами». СС особенно старались придать древним мегалитическим захоронениям статус «святилищ из камня» и «домов вечности»… Шесть тысяч лет назад, пишет журнал СС Das Schwarze Korps, люди водрузили друг на друга многотонные глыбы, «чтобы поведать потомкам в грядущих веках о своей далекой эпохе и о величии ее народа. Череда наследников древнего величия, величия, передававшегося с кровью от отца к сыну, преемственность нордических вождей от тысячелетия к тысячелетию нашла в этих древних семейных гробницах – чем и являлись эти грандиозные мегалиты севера – свое самое значимое символическое выражение. В незапамятные времена грандиозным напряжением человеческих сил из материалов, рожденных самой землей, предоставленных природой, возводились эти мегалиты, с тем чтобы стоять веками и поведать нам о заре истории – о первых поколениях вождей, руководивших народами».

Эти заявления Зюннер комментирует так: «Даже сегодня о так называемой мегалитической культуре, чьи дольмены, кромлехи и погребальные курганы воздвигались по всей Европе около 4000 лет до н.э., нам известно очень мало. По всей видимости, это памятники цивилизации, которая еще до египетских пирамид владела немалыми техническими и астрономическими знаниями. К этой культуре относятся не только Стоунхендж в Англии и Ньюгрендж в Ирландии, но и сходные мегалитические сооружения в Испании, Португалии и на Мальте. Эксперты до сих пор спорят, сформировалась ли она сначала на северо-востоке Европы, а затем распространялась на запад, или наоборот… Крайне маловероятно, что есть какая-то связь между этими каменными памятниками и ранней историей германских племен»125.

Назад к природе

Природа – это храм; ее красота, гармония и величие позволяют каждому найти связь и с Ним, и со своей сокровенной душой. Природа безвременна и помогает превзойти время. В природе всё является видимым выражением жизненных сил, здесь можно отдохнуть от безумия, искусственности и гнета современных городов. Романтизм был гимном природе, примиряющим человека со страданием и смертью. К природе обратился и не желающий уступить напору современной жизни «новый романтизм». «В нашем поколении многие искали контакта с природой, – писал Альберт Шпеер, выросший в удушливо консервативной семье из верхней прослойки среднего класса. – Это был не просто романтический протест против ограниченности жизни среднего класса. Мы также бежали от требований мира, который становился все сложнее. Мы чувствовали, что окружающий мир вышел из равновесия. На природе, в горах, в долинах рек еще можно было почувствовать гармонию творения. Нас звали дикие горы, прекрасные долины»126.

Иоахим Фест, написавший, помимо биографии Гитлера, и биографию Шпеера, замечает на это: «Любовь к природе оказала на него даже большее влияние [чем романтическая литература]. Горные походы, в которые он ходил со своей будущей женой, путешествия на каноэ были – говорил он позже – видом “блаженства”. Блаженством была простая жизнь в горных хижинах, в домах около реки, блаженство несли часы молчаливой гармонии и красота окружающей природы. Остальной мир был далеко. На горных вершинах он переживал незабываемые моменты, испытывая жалость к “несчастным людям” внизу, под покровом облаков, угнетенным теснотой, шумом и суетой города. Это было характерной чертой “молодежи военной поры”, бегущей от действительности… Такое отвержение реальности было не просто субъективным импульсом, но общим настроением того времени»127.

Девятнадцатый век был веком буржуазии. Идеалы французской и американской революции сменили религиозные верования, но так и не смогли вызвать в своих последователях спонтанной внутренней приверженности. Результатом стала сухая, традиционная мораль, нормы которой постоянно нарушались под воздействием витальных порывов – психологическую специфику того времени прекрасно описывают теории Фрейда. Молодежь страдала от пустоты за фальшивым фасадом буржуазного мира – в Германии больше, чем где бы то ни было: милитаристская иерархическая организация общества придавала здесь даже будничной жизни гротескные черты.

«Поначалу молодежные организации были идиллическими, до некоторой степени ими двигал истинный дух утопии и эмансипации, – пишет Зюннер. – Их рост был вызван кризисом, охватившим семью, школу и церковь. Семейные связи уже не давали близости и единства, способных придать ищущей молодежи цели и идеалы. Молодым людям был нужен энтузиазм, испытания, потрясающие переживания, а этого им не могли дать ни пастор, ни учитель. Именно на этой ничейной земле и образовались ассоциации студентов и другие молодежные объединения, в которые собиралось беспокойное и жадное до впечатлений юношество. Общество Wandervogel было основано в 1904 году – его группы сумеют ответить этим ожиданиям и будут быстро расти. “Походы должны научить нас и видеть, и прозревать”, – таким был один из пунктов их программы. Эмоциональный подъем, который им давала сопричастность к культуре, ландшафту, обычаям и традициям земли их отцов, был главной целью их экскурсий. Они разбивали палаточные лагеря, разводили костры, вместе готовили еду и спали под звездным небом. Древнегерманские празднества воскресали вновь»128.

Фест считает, что это молодежное движение было специфически немецким бунтом против современности. «Требования времени приводили их в ужас, весь их привычный мир летел в пропасть, но они черпали силы в вере во всемирную роль, которую суждено сыграть их стране в будущем – несмотря на то, что та стала единым государством и вышла на мировую политическую арену лишь недавно. Эта роль состояла в особой германской миссии сохранить “культуру”, которой грозит гибель от современной “цивилизации”. Поражение в войне, унижения, которым подверглась Германия, лишь придавали этим убеждениям вселенский масштаб»129. К 1900 году это мировоззрение уже породило «передовые союзы и организации. Особого упоминания заслуживают организации, стремившиеся преобразовать жизнь, которые появлялись повсеместно». В моде было вегетарианство, натуропатия всевозможных форм, нудизм, процветали «натуральные» диеты всех видов. Увлекались астрологией, а также всевозможными оккультными практиками, порожденными теософией, ариософией и антропософией. После Первой мировой войны многие занялись спиритизмом – те, кто лишился близких, искали контакта с павшими братьями, мужьями и сыновьями за границами материального мира. Это движение можно сравнить с тем, что родилось в шестидесятые годы двадцатого века в Америке (New Age). Германский New Age был не менее разнородным, и в него окунались с той же убежденностью.

«Они бунтовали против буржуазного мира и всего связанного с ним: неврозов и претенциозной пошлости, притворства и обмана, напыщенных германских мифов и кадок с пальмами. Они хотели заменить это простотой, любовью к природе, истинным воодушевлением и другими подобными ценностями. Но сами эти понятия показывают, насколько те, кто стоял за них, были далеки от реальности. Во всех обвинениях, которые они бросали миру, не было ни единой рабочей модели нового общества. Порой казалось, что они хотели не столько изменить это ненавистное состояние, сколько выразить свое негодование против него… “Носимый юношескими страстями и безрассудный”, – вот как характеризует самого себя в те далекие годы Шпеер. Это описание подходит и ко всему поколению в целом, и это “блаженство”, как бы глубоко оно ни ощущалось, означало лишь пустую самоудовлетворенность»130.

«Перед Первой мировой войной было уже много таких движений, возмущенных буржуазной ментальностью и самоудовлетворенностью окружающего общества. – замечает Брондер. – В 1914 году конец старого мира был встречен с ликованием. Молодежное движение породило Wandervogel, многие лучшие элементы которого позже вольются в национал-социализм… Основой их идеологии был лозунг “кровь и земля”, а также ненависть ко всякой “цивилизации”, либерализму, гуманизму, пацифизму, социальной демократии и большевизму и вдобавок к иудаизму». После 1918 года в этих молодежных движениях, по словам Брондера, преобладало «фолькистско-антисемитско-пангерманское» мировоззрение. Социал-демократическая Веймарская республика уже не стоила того, чтобы ее защищать. Они стремились противопоставить ее гуманистической ориентации такие ценности, как община, равенство, власть, подчинение и «принцип вождя», пресловутый «Führerprinzip», который станет главной опорой нацизма.

Многие члены молодежных фолькистских союзов пошли на фронт добровольцами и создали «миф Лангемарка» о безусловном подчинении любому приказу и радостном принесении своей жизни в жертву на алтарь отечества. (Лангемарк – название деревеньки во Фландрии, место одного из кровавых сражений Первой мировой.) «Вместо индивидуума – коллектив; группа сливалась с “племенем”, рутинные работы назывались “служением”, всякая деятельность сопровождалась выкрикиванием команд, барабанным боем и воинственными солдатскими или ландскнехтскими песнями. Жизнь в Гитлерюгенде, немецкой армии и в СС не несла новобранцам ничего существенно нового, они уже видели все это в одной из своих молодежных организаций»131.

Чья душа глубже всего связана с «сутью природы»? Конечно, душа сына земли, фермера, крестьянина. С фолькистской точки зрения, крестьянин – это исконный и истинный немец, хранитель традиционного знания, крепче всего связанный с природными силами и находящийся с ними в постоянном взаимообмене. Хвалу крестьянину воздает Освальд Шпенглер на страницах своего «Заката Европы» (Untergang des Abendlandes). В этой книге с исключительной точностью, как в зеркале, отражается надежда и отчаяние времени, которое нас интересует. Крестьянин, пишет Шпенглер, благодаря самой своей жизни и характеру работы «превращается в растение». Его корни в земле, которую он возделывает. «Душа человека открывается душе окружающего ландшафта, образуя новую нить, связующую его с землей, в нем рождаются новые чувства. Враждебная природа превращается в друга. Почва становится Землей-матерью. Череда посева, роста, жатвы, смерти открывает иной вид взаимоотношений. Новая религия становится культом земли, плодородной почвы, и растет вместе с человеком»132.

Книга Шпенглера, написанная во время войны и опубликованная в 1918 году, повлияла на многих молодых людей, пытавшихся найти опору в этом мире после ужасов Лангемарка, Пасчендела, Ипра и Le chemin des dames. Отзывались и те, кто хотел быть вместе со своими братьями в этом жертвенном служении, но был слишком молод, а теперь, среди всеобщей безработицы и беспорядка, был лишен будущего. Даже видавшие виды солдаты Добровольческого корпуса мечтали осесть на земле и стать фермерами. Они бились в Польше и Прибалтике не только для того, чтобы оттеснить большевиков, но и для того, чтобы найти там свой клочок земли, на котором они могли бы трудиться и зажить, наконец, в покое. Этот фактор не потеряет своей важности и позже – Гитлер детально опишет укрепленные фермы, которые он собирался построить на плодородных российских землях для фермеров-воинов, господствующих над массами славянских рабов.

Одним из тех, кто мечтал вместе с другими фолькистами-фермерами, был Генрих Гиммлер. Его попытка вступить в армию под конец войны не увенчалась успехом. Гиммлер был членом Artamanen , ассоциации фолькистского направления, основанной в 1924 году молодыми мужчинами и женщинами, идеалом которых было жить на земле и возделывать ее с прилежанием и усердием подобно тому, как поступали их предки в древние времена. «Эта ассоциация была мне известна по их публикациям еще со времен моего заключения, и я отдался этой работе со всей душой. Это был союз молодых, исполненных фолькистского сознания юношей и девушек из молодежных организаций всех политических партий националистического направления. Они хотели возвратиться к естественной жизни на земле, подальше от нездоровой, поверхностной и безумной городской жизни. Они презирали алкоголь и никотин – вообще все, что вредит здоровому развитию души и тела. Руководимые этими принципами, они стремились вернуться к земле, с которой пришли их предки, вернуться к источнику жизни немецкого народа, к здоровому крестьянскому образу жизни»133.

Эти слова написал, незадолго перед повешением, Рудольф Хёсс, бывший комендант Освенцима. Многие известные нацисты и эсесовцы прошли через опыт дисциплинированной фолькистской жизни в Artamanen, например, Вальтер Дарре, ведущий идеолог СС и министр сельского хозяйства, а также Мартин Борман, который, после полета Гесса в Шотландию, стал личным секретарем Гитлера и одним из самых влиятельных и опасных людей Третьего рейха. Герда, жена Бормана, фанатичная нацистка, писала: «Он [ее муж] делил все народы на три группы: крестьяне, с корнями в земле, кочевники, скитающиеся по степям, и паразиты, живущие коммерцией и торговлей. Представителями крестьян, укоренившихся в земле, являемся мы [немцы], а также японцы и китайцы. Только укоренившиеся в земле люди знают, что такое истинная культура; они знают, что должны защищать наследие своих отцов, что плоды их трудов перейдут к их сыновьям и внукам. Все их бытие вращается вокруг посева и жатвы»134. Так вдохновенно о земледельце могут писать лишь те, кого судьба уберегла от крестьянской жизни – кто не был вынужден непрерывно, год за годом, работать на земле и каждый божий день, с раннего утра до позднего вечера, заботиться о скотине.

Если деревня добра – то город зол; урожай – это дар, который природа дает земле, город же вымучен человеческим умом; «культура» связана с землей и здорова, «цивилизация» же не имеет корней, является искусственным созданием ума и симптомом упадка. Примеры этого дуализма мы в изобилии находим в книге Шпенглера, написанной в духе чистого отрицания. (Для него, как и для Гобино, человечество не имеет цели.) «Каменный колосс, метрополис стоит в конце жизненного пути каждой культуры, – пишет он. – Эта каменная масса возвышается надгробным памятником тому, что “было когда-то”». Города – это ум и ничего кроме ума, без контакта с землей, с живительным чревом природы. «Человек становится “умом”, свободным, похожим на кочевника, но более ограниченным и холодным. “Ум” – это специфически городской способ осознания. Все искусство, вся религия и наука постепенно становятся ментальными, чуждыми земле, непостижимыми для крестьянина, связанного с почвой. Цивилизация – это начало менопаузы народа. Вековые корни бытия иссушаются в каменных массах городов. И этот свободный ум, словно язык пламени, величественно поднимается в небо и испаряется»135.

Опять перед нами мыслитель, считающий мышление признаком упадка и желающий от него избавиться, чтобы вернуться к крестьянскому образу жизни, свободному от тягот рефлексии. Тексты, подобные вышеприведенному, являются симптомами невроза, от которого страдал в то время немецкий народ. Нация, стоящая впереди всего мира по технологическому развитию, не доверяла современности и прогрессу и мечтала о возвращении к раззолоченным ценностям прошлого – прошлого, которого никогда не было. Но те силы, которые создали первое немецкое экономическое чудо и получали от него выгоду, не могли позволить развитию остановиться. Напротив, они объединились, чтобы сделать свою нацию доминирующей и самой преуспевающей в мире. Но и с этой руководящей позиции они пытались воплотить в жизнь видение, которое в сущности было фолькистским. Гордясь своим отличием от тех, кто с головой погружен в материализм и пустой модернизм, они были убеждены в своем превосходстве, превосходстве своей расы, культуры и нации.

Германская религия

Деление на север и юг – а по сути конфронтация Германии и ее Kultur с гуманистическим духом Западной Европы – глубоко сидело в подсознании немецкого народа. Фактически это деление было идентично противопоставлению римской цивилизации варварскому миру германских племен, которые впоследствии, волна за волной, разливались по всей Европе в первые века нашей эры. Образ жизни, навязанный римской цивилизацией, считался чуждым немецкому народу и его душе. Еще большим насилием казалось обращение немецкого народа в христианство, которое навязали «язычникам» латинизированные правители – римляне стремились интегрировать завоеванные народы, а католическая церковь не шла на компромиссы и обращение зачастую было вопросом жизни или смерти. (Карл Великий умертвил тысячи упрямых саксов за то, что те не желали креститься, и получил прозвание «убийца саксов».) Один немецкий автор говорит так: католическая церковь всегда считалась «инородным телом в духе немецкого народа»136. Вот почему в 1517 году призыв Лютера вызвал такой энтузиазм: немецкий народ уже давно был готов «отбить крепость, которую захватило христианство».

Нет сомнений в том, что язычников крестили мечом. «Как бы мы ни старались посмотреть на это под другим углом, источники вновь и вновь говорят нам об одном: обратить – значит продемонстрировать силу христианского бога. Чудеса, изгнание дьяволов, сжигание храмов и разбивание в куски алтарей и было евангельской вестью»137, – пишет в своей книге «Обращение Европы» Ричард Флетчер. Варварам нужно было доказать, что христианский бог сильнее их богов. Христианский бог мог управлять погодой, исцелять, побеждать в битвах и даровать своим почитателям богатство и здоровое потомство. Святые места язычников, будь то природные или построенные человеческими руками, должны быть разрушены, а вместо них нужно возвести христианские церкви. (Кафедральный собор в Шартре, Нотр-Дам в Париже, Кёльнский собор и собор Святого Петра в Лондоне сооружены на местах бывших языческих храмов.) Все языческие боги были объявлены демонами. «И демоны заставляли людей возводить храмы в свою честь, выставлять там образы или статуи грешников, сооружать себе алтари, на которые изливалась кровь не только животных, но и людей. Помимо этого, много демонов, изгнанных с небес, нашли прибежище в морях, реках, ручьях или лесах; и те, кто не ведают истинного Бога, также воздают им божеские почести и приносят жертвы», – пишет Мартин, епископ города Браги.

Однако смена религии – это сложный и долговременный процесс. «Обращенным» язычникам не объясняли даже элементарных основ нового вероисповедания, поэтому почитание старых богов, что с незапамятных времен управляли их судьбой, втайне продолжалось. Обыденная религия в первую очередь опирается на инстинктивный страх: если ты не исполнишь как следует свои религиозные обязанности, бог накажет тебя, нашлет болезнь на тебя или на твоих родных, лишит разума, заведет в ловушку, поразит нежданной трусостью в битве, сделает так, что тебя убьют, или так, что ты умрешь в постели и не попадешь на небеса воинов, в Валгаллу. Христианский бог должен был доказать, что способен защитить от подобных несчастий, и если новообращенные не были в этом убеждены, они возвращались к своим старым богам, зачастую тайно. «Христианский бог – это бог церкви. Церковь – его крепость. Каждые семь дней его приверженцы должны появляться там и выслушивать то, что он скажет. А потом они возвращаются к своей обычной жизни. Они еще немного посмеются и поглумятся над тем, что сказал им бог-иностранец, но скоро забывают и это. Они вытаскивают из тайников своих старых богов, идут к ведунье или к пастуху, знающим старые добрые заклинания. И живут по десяти заповедям бога своих предков»138.

«Благочестие современного крестьянина старше, чем христианство. Его бог старше любого бога высших религий», – писал Шпенглер139. Гитлер тоже считал, что христианство – это лишь тонкий слой лака на слое старых традиций и верований. Романтизм вновь обратился к природе, к силам, которые германцы почитали столетиями, задолго до того, как их подавило христианство. И теперь «новый романтизм», вооруженный множеством только что переведенных саг и легенд и новыми провидческими интерпретациями – Гвидо фон Лист сделал здесь особенно много, – возвел литературу, которая раньше казалась просто вдохновенной, до статуса священной. Ибо для фолькистского движения было невыносимо сознавать, что их нордическая раса позаимствовала бога другой расы, семитской, и оставалась ему верна. У каждого народа – свой бог, утверждали они, поминая Ницше, который однажды написал, что «расам севера должно быть стыдно – за две тысячи лет они не сумели создать ни одного собственного бога»140.

Немцы-фолькисты нуждались в прямых, индивидуальных переживаниях своей собственной души и бога. Для этого была необходима «религия без догм», без каких-либо посредников между богом и человеком (gottesunmittelbar). Церковь всегда ставила себя между верующим и божеством и даже называла святотатством попытку приблизиться к богу или пережить его напрямую. Такая «религия» – это набор положений веры, которые необходимо принять, «духовность» же – прямое, непосредственное приближение к богу через глубины души или через высшие области сознания. Все истинные мистики следовали тому или иному духовному пути, хоть многие из них и были принуждены склониться перед авторитетом церкви.

Лютер импонировал массам тем, что утверждал, что каждый имеет право напрямую общаться с богом – «каждый сам себе священник». Но он не сумел предотвратить того, что его путь, изначально духовный, также затвердел и стал церковью. Эта церковь в свою очередь разделилась на множество церквей, каждая из которых взяла за основу то или иное индивидуальное духовное переживание. Лютер не был единичным явлением, он скорее был воплощением немецкой традиции – это показывают работы Эберлина из Гюнсберга. Леон Поляков называет его «самым популярным лютеранским пропагандистом 1520—1530 годов». «Древние германцы, согласно этому бывшему францисканцу, были “добрыми и благочестивыми немцами”, христианами в истинном смысле слова. Римские миссионеры, проповедовавшие фальсифицированное и “обрезанное” евангелие, совратили их с пути истинного. Так “немецкий народ из истинной [христианской] веры был обманом обращен в папизм, от изобилия пришел к нищете, от истины ко лжи, от мужественности к женоподобию”. Но Лютер и фон Хуттен, посланные богом, возвращают немцев на верный путь. “Сердце божье радуется, так как истинное христианство расходится из Германии по всему миру”, и причиной тому – выдающиеся качества немецкого народа»141.

Ключевой фигурой этого нового движения, ищущего подлинной духовности, был Юген Дидерихс (1867—1930). Напомню, он был издателем серии переводов древних северных саг и легенд (Sammlung Thule). Дидерихс не только снабжал фолькистское движение переводами первоисточников, он также был мощным центром распространения немецкого мистицизма, приспособленного к новым временам, основывающегося на уникальной европейской мистической традиции (Хадевич, Мейстер Экхарт и Ангелиус Силезиус). Он понимал, что протестантские теологи после Лютера были «пустыми спорщиками», которые не дали развиться вдохновению, привнесенному Лютером. «Я глубоко убежден в том, что должен нацелить мое издательство на то, чтобы углублять религию без догм, и что будущее даст людей, необходимых для осуществления этой цели», – писал он142.

Молодежь нуждалась в «боге в глубине своего сердца», в «Христе внутри нас». «Человек сам добивается своего спасения – вот новая религия», – писал Дидерихс. Совершенно естественно, что они обратились к Мейстеру Экхарту (около 1260—1328), великому немецкому мистику. Сегодня его слова звучат так же живо, как и семьсот лет назад. Если на христианском Западе можно найти образец чистейшего и высочайшего мистицизма, им будет доминиканский приор и магистр Сорбонны, прорвавшийся через все предписания и догмы католической веры, через все религиозные условности и сумевший найти это и стать этим в себе. «Это» уже нельзя было назвать «богом», ибо это было всем, и все было им, включая и растворившееся «я» того, кто имел это переживание. Его слова звучат революционно и сейчас, потому что исходят из самого Истока. «Важнейшим фактом является то, что Мейстер Экхарт для будущего немецкого протестантизма значит больше, чем Лютер», – писал Дидерихс. «Несмотря на то, что прошло четыреста лет, работы – непочатый край: реформация только началась»143.

Нет сомнений, около 1900 года в Германии было и искреннее устремление, и возможность начать истинно духовное движение. К несчастью, германский эгоизм извратил чистейшие намерения и поставил их на службу общему умонастроению нации. Религиозных лидеров, которых ждал Дидерихс, не появилось, да и сам он, в конце концов, заплясал под дудку Крысолова, несущего свастику. Немцы были выше других во всех областях, тем более в вопросах религии и духовности. «Ни в одном народе христианство не проявляет такой творческой силы, как в немцах. Наш народ согбен под бременем материалистической науки, схвачен когтями асоциального еврейства, но все же в глубине немецкого сердца христианский дух остался таким же живым, как и в средние века. Во всяком случае, в Германии он борется с враждебными силами с беспримерным упорством. Ни один народ не дал таких прекрасных «плодов царства божьего», как немцы, ни один народ не сравнился с ним в стремлении вновь и вновь приносить эти плоды… И когда мы осознаем эту гармонию между немецким и христианским духом, которую так явно демонстрирует весь ход истории, разве не вправе мы применить к немцам слова Христа о том, что однажды другой народ [не евреи] займет место избранного? Богатство плодов христианского духа в немецком народе показывает, что само сердце Христа является немецким, что оно – плоть от его плоти, что в нем течет та же кровь»144. «Мы [то есть нацисты] должны провозгласить себя единственными истинными христианами», – пишет Геббельс в дневнике145.

Реформация осталась незавершенной – самым убежденным сторонником этого положения был Артур Динтер, основавший в 1927 году Воинствующую лигу по завершению Реформации. Бесполезно искать его имя в «Энциклопедии национал-социализма» (Enzyklopädie des Nationalsozialismus, 1997), хотя в годы формирования нацизма Динтер и играл важную роль146. Он даже притязал на то, чтобы быть предтечей нацизма, заявляя об этом во всеуслышание. Воинствующий антисемит, он еще в 1914 году в Zirkus Busch в Берлине произнес перед пятью тысячами слушателей речь, полную нападок на евреев. В Мюнхене он подружился с Дитрихом Эккартом, а в Нюрнберге – с Юлиусом Штрайхером и с 1916 по 1921 год вел обширную переписку с Хьюстоном Чемберленом, чьи «Основы» считал откровением.

В Первую мировую войну Динтер был офицером. Его переживания на фронте, видимо, способствовали тому, что его антисемитизм окреп и превратился в фанатичную убежденность. Серьезно раненый, он был демобилизован из армии и решил распространять идеи Чемберлена в художественной форме. «Грех против крови» был написан в 1917 году, напечатан в 1921-м и сразу же стал «феноменальным бестселлером». «В новелле изображен богатый еврей, который насилует невинную немецкую девушку, загрязняя ее кровь. Как фолькист, Динтер верил, что сексуальный контакт арийской женщины с евреем приводит к тому, что она теряет способность производить расово чистое потомство»147, – тема, которую будет мусолить до тошноты Юлиус Штрайхер.

Динтер познакомился с Гитлером через Эккарта и Штрайхера. Одно время он говорил о бывшем капрале с усиками, что тот «является фюрером божьей милостью, что немецкому народу его послало само небо». Динтер станет гауляйтером, то есть фюрером местного значения, в Тюрингии, республике в составе Германии. В свое время Тюрингия была центром революционной активности, теперь же, качнувшись в противоположную сторону, стала рассадником национал-социализма. Динтер, известный своей неистовой ненавистью к евреям, был избран членом парламента Тюрингии в Веймаре. В 1926 году он организовал первый День партии, и нацисты, под холодными взглядами Гете и Шиллера, без стеснения продемонстрировали свои намерения и те зверские методы, которыми они намерены их осуществлять148. Именно на этом Дне партии Гитлер, выйдя из заключения после провала мюнхенского путча, вновь встал у партийного руля, положив конец фракционным раздорам.

Однако Динтер, несмотря на то, что хвалился своими ранними убеждениями и близостью к Гитлеру, был себе на уме. В глубине души он не мог смириться с тем, что богоданным фюрером оказался Гитлер. Разве сам он не был антисемитом задолго до того, как этот австрияк вообще стал интересоваться этим вопросом, разве не знал он Гитлера, когда тот лишь начинал путь наверх, один из многих, который так и остался бы ничем без своих учителей и покровителей?

Когда Людендорф еще был серьезным националистическим кандидатом на лидерство в Германии, Динтер на одном общественном собрании потребовал, чтобы все присутствующие поклялись свергнуть социал-демократическое правительство (что было актом государственной измены) и как один встали за Эриха Людендорфа. Когда же Гитлер вновь укрепил свою власть над партией и стал тщательно дистанцироваться от всех, даже вернейших своих соратников, Динтер, вероятно, понял, куда тот клонит.

Динтер не желал с этим мириться и выразил открытый протест. В конце 1927 года он подал в отставку с поста гауляйтера, а в августе следующего года потребовал, чтобы партия создала комиссию для контроля над Гитлером. В результате Динтера исключат из партии. Несколько месяцев спустя он напишет: «Лишь слепцы, верующие в Гитлера, или те, кто упрямо не желает видеть истину, еще могут сомневаться в том, что партия Гитлера – это партия иезуитов, которые под фолькистским знаменем выполняют задание Рима». Динтер явно знал, что рискует жизнью – людей убивали и за гораздо меньшие проступки, но запугать его было нелегко.

Теперь он стал ревностным христианином, это шло рука об руку с его ненавистью к евреям. Он основывает Geistchristliche Religionsgemeinschaft, что можно перевести как «Религиозное братство христианских интеллектуалов». В 1930 году он назовет Гитлера «сентиментальным мечтателем и болтуном». Будущее фолькистского националистического движения не «в руках Гитлера или полувоенных организаций, оно за немецким молодежным движением с молодыми спартанскими группами. И это судьбоносное движение – смертельный враг западной ментальности». Далее Динтер приводит в качестве примеров Эрнста Юнгера, Отто Штрассера и Эрнста Нейкича. Отто был братом Георга Штрассера, принципиальным социалистом, который, несмотря на свое членство в нацистской партии, создал Гитлеру массу проблем и, в конце концов, порвал с ним. Поставить его в пример – уже достаточная причина, чтобы тебя между делом могли прикончить СА или СС.

Но Динтер пошел еще дальше: при поддержке фракции национал-социалистов, обеспокоенной происходящим в партии, он начал движение протеста, «совесть фолькистской борьбы за свободу». 19 ноября 1932 года был основан Dinter-Bund. Меньше чем через три месяца Гитлер станет канцлером и начнет расправляться со всеми, кто когда-то осмелился встать у него на пути. Однако Динтеру, давно уже исключенному из НСДАП, всего лишь запретят заниматься общественной деятельностью. Странно, что после такого впечатляющего бунта против Гитлера он не попал в концентрационный лагерь или попросту не был убит; мы попытаемся предложить этому объяснение позже. Он умер в 1948 году в возрасте семидесяти двух лет.

Возрожденное христианство, псевдогерманское христианство или чисто германская религия – все это для Гитлера было одинаковой чепухой (quatsch). Он намеревался создать нечто совсем иное, но пока держал это при себе. Однажды, заговорив о религии, он сказал Герману Раушнингу: «Пусть фашизм [он имел в виду Муссолини] мирится с церковью. Я сделаю то же. Почему нет? Это не помешает мне вырвать христианство с корнем… Старый ли, Новый ли Завет, просто слова Иисуса, как предпочитает Хьюстон Стюарт Чемберлен, – все это тот же еврейский обман. Никакой разницы, это нас не освободит. Немецкая церковь, немецкое христианство – это просто бред. Ты либо христианин, либо немец. Невозможно быть обоими разом. Можно выбросить из христианства припадочного Павла. Другие делали это до нас. Можно сделать из Иисуса благородное человеческое существо и отрицать его божественность и посредническую роль. Некоторые делали это и в прошлом, и совсем недавно… Все это не имеет смысла, вам не избавиться от этой ментальности – а важно именно это. Нам нужны свободные люди, которые знают, что Бог находится внутри них, и которые чувствуют его там»149.

Свет Аполлона, безумие Вотана

Мы уже встречались с идеями, которые набирали силу в «новом романтизме» то есть в фолькистском движении. Мы знакомились с новой немецкой историей, почитавшей героев, чьи деяния и идеалы казались достойными подражания; с Родиной, красотами ее природы и со святилищами далеких предков. Неподалеку были и древние боги, еще живые среди людей, близких к земле, – их силы вновь воплощались в молодежи, открывавшей им сердца. И к этим сверхъестественным существам вели не логические теоремы и математические формулы, но пленительные мистерии оккультизма, «науки», основанной на опыте и мудрости.

«Иррациональность этих культов, а также модный в то время “новый романтизм” сделали поразительно большое количество людей восприимчивыми к подобным и даже более странным теориям национального наследия, расы и религии, – пишет Джордж Моссе. – Фактически, оккультизм был просто необходим другому аспекту фолькистского мышления: некоторые мыслители считали его мостом между прошлым и настоящим, переброшенным через тысячу лет забвения. Прошлое – а христианство сделало все возможное, чтобы разрушить его – можно вновь обрести и применить к нуждам настоящего с оккультной помощью. Оккультизм был чашей, удовлетворявшей их жажду, в то же время делая бессмысленными любые попытки ученых-историков представить события прошлого в совершенно ином свете»150.

Николас Гудрик-Кларк в своих «Оккультных корнях нацизма» так объясняет процветание фолькистского оккультизма в те времена: «Широту распространения и сбивающее с толку разнообразие расистского оккультизма во времена республики и Третьего рейха можно было бы назвать всего лишь причудливым продуктом более широкого оккультного движения в Германии тех трудных времен. Конечно, все эти астрологи, маги с их рунами и мистики Эдды были оккультистами, но удовлетвориться этим – значит упустить из виду базовые идеологические и политические мотивы этой особой формы оккультизма. Всех этих мыслителей объединяло их глубокое неприятие современного мира. Немецкая республика казалась им вульгарной и продажной, она символизировала поражение. Пессимисты в культуре, они отводили взгляд от поражений и разочарований настоящего и обращали его ввысь, к арийской культуре мифического прошлого. И астрология, и миф Эдды, и рунические письмена, прочитанные таинственным шепотом или вырезанные в виде странных магических символов, – все это устанавливало сверхъестественную связь с Золотым веком. Это были знаки, предвещавшие новую эру, когда магия, мистическое видение и власть над миром вновь станут достоянием каждого чистокровного немца»151.

Для тех, кто его практиковал, оккультизм был основанным на мудрости методом выявления скрытых законов природы с их последующим использованием для определенных целей. Языческие же обряды служили почти исключительно варварскому самовозвеличиванию, обретению физической силы для покорения других, жажде добыть славу в битве, попасть на небеса воинов и, помимо этого, разжиться чужой собственностью. Католическая церковь, пишет Рюдигер Зюннер в главе «Подъем нового язычества на переломе веков», считала, что культ «демонов» уничтожен, и вдруг с изумлением обнаружила, что демоны оказались бессмертными и вновь со свежими силами стали утверждать свой культ.

«Немецкий утопизм в XIX и начале XX веков почти всегда означал возвращение, в той или иной форме, к дохристианской духовности, – заявляет Ричард Нолл. – В романтическом движении примером был Гете, который предложил заменить сказку о Христе культом Солнца. Романтическое возрождение греческих богов также вело к утопическим мечтам о Германии эллинизма, основанной на лучших, наиболее рациональных и наиболее эстетичных аполлонийских аспектах древней греческой культуры. В 1870-х Ницше и Вагнер дали волю череде утопических фантазий – они переиначивали идеалы и призывали к возвращению к иррациональному, оргиастическому дионисийскому единству воли и ее выражения»152. И Аполлон с поклонением Солнцу, и дионисийская безумная жажда обладания – все это было в фолькистском движении.

Чтобы проиллюстрировать тоску по свету и теплу в Германии того периода, Зюннер пересказывает содержание заметки в фолькистском журнале Die Sonne (Солнце) и поясняет: «Восходящее солнце и приход весны были метафорами, выражавшими неудовлетворенность настоящим и надежду на фундаментальные перемены. В немецком мире что-то разваливалось, что-то засыхало, что-то новое появлялось на свет. Боги, которым молились до сих пор (то есть капитализм и социализм), оказались моральными банкротами». Чистый «принцип удовольствия» не вызывал энтузиазма. Во всех классах и кругах общества чувствовалось желание выйти из-под власти интеллектуализма в любой его форме и окунуться в живое переживание. Люди чувствовали, что цивилизация – это нечто холодное и мрачное153. «В истории едва ли найдется другой такой период, когда люди так много говорили о свете и солнце, – пишет Зюннер. – От этих слов просто пьянели, словно тоскующие по свету заключенные в мрачных казематах».

Руна Зиг, имеющая форму молнии, интерпретировалась как символ солнца и просветления. Гиммлер провозгласил Гитлера «одним из величайших Существ света», которое «карма германского народа» призвала вести «битву против [славянского] Востока». Альфред Розенберг, главный идеолог НСДАП, говорил, что там, где сейчас воздают честь павшим героям и горит «вечный огонь», победил, наконец, «нордически-аполлонийский принцип света». Журналам давали такие названия, как «Путь Света» или «Солнце». Считалось, что в любом мнимом или реальном святом месте Германии существовали древние «места солнечного культа». Люди тосковали по силе этого светящегося небесного тела, надеясь возродиться в его лучах после якобы перенесенных унижений…

Нацисты считали себя единственными наследниками древней религии Солнца, которая, конечно же, должна была появиться на севере – ведь лишь там весеннее возвращение солнца переживается как откровение. Это доказывала свастика и другие спиралевидные изображения, которые находили на скалах и различных культовых объектах со времен Бронзового века. Без долгих размышлений их сочли символами «алтарного» культа Солнца… Гитлерюгенд начал праздновать солнцестояние уже с 1933 года. Начиная с 1935 года подобные празднества устраивались во всех региональных партийных организациях. Порой участники заполняли стотысячные стадионы. Согласно Рейнхарду Гейдриху, фюреру СС, они верили, что таким образом получают энергию из того же источника, что и их далекие предки. Летом 1935 года праздновали даже «солнцестояние рейха» – тогда вдоль Любекской бухты одновременно зажгли восемь тысяч костров. Зимой того же года цепи огней расходились от большого костра на горе Броккен в Гарце, шестью лучами доходя до самых границ государства. Таким образом было создано огромное солнечное колесо размером с рейх…

Artamanen также праздновал солнцестояния. Все переодевались в народные костюмы и под вековыми деревьями организовывались танцы и символические представления. Солнечный культ и здесь считался самым важным средством приведения юношества в контакт с душой предков. Зюннер приводит описание такого празднества из «Книги Wandervogel»: «В тиши собираются они вокруг груды дров. Зажигается смоляной факел… “Восстань, о пламя!” Но вот песня стихает, и настает глубокая тишина. Человек выходит из круга и, обращаясь к огню, говорит об истинном освобождении, об очистительном свете новых идей… Почему после речи и песни пляска вокруг огня напоминает хоровод безумцев, не поймет лишь тот, кто не знает, что юность порой скрывает глубину своих чувств проявлениями ребяческой радости… И как только огонь стихает, все прыгают через горящие угли, словно стараясь показать, что не боятся обжечься»155.

Вакуум, образованный отторжением христианства и разочарованностью в идеалах Просвещения, был заполнен сфабрикованным мифом о немецком прошлом, о прошлом Народа, происхождение которого, а следовательно, и само существование оставались туманными. Эта жалкая попытка вообразить себя высшим народом, в сущности, не имела никакой реальной опоры. То, что Нолл назвал немецким «утопизмом», зачастую было просто защитной реакцией против мук нигилизма. Это объясняет, почему немцы были одновременно очарованы сумерками богов (Götterdämmerung), катастрофическим концом мира, и ницшеанским самоутверждением в этом мире, бессмысленном по своей сути.

«Этот отрыв от действительности выражался и в том, что идеал “солдатского бытия” базировался не на реальном опыте войны с ее грязью, разложением и смертью, он основывался на тщеславных иллюзиях, на мифе о героях-фронтовиках, который распространяло старое поколение, подслащая тем самым горечь понесенного поражения. Wandervogel начали с презрения к смерти, с романтического ореола, которым они окружали поле битвы с «горами трупов»; в итоге они пришли к возвеличиванию удушения, избиения и резни, а затем и к эстетическому облагораживанию насильственной смерти, к упоению от грандиозных катастроф. Это упоение в итоге перерастет все границы и станет невежественно-блаженной дрожью перед Нибелунгами, перед Последним Готом, перед Потерявшимся Отрядом средневековья, перед Лангемарком, Колчаком и идеалом самурая… Все это было не просто выражением псевдоисторического культа героя, это указывает на тенденцию, глубоко укоренившуюся в немецком образовании, готовить молодежь не к жизни, а к смерти. Суть духа этого молодежного движения, вся эта смесь псевдоармейских настроений, самоутверждения и поверхностной метафизики нашла на редкость удачную формулировку в “немецкой троице”, которую один из его членов определил как: “Бог, я и мое оружие”» (Иоахим Фест156).

В фолькистском движении одним из самых популярных произведений искусства была гравюра Альбрехта Дюрера «Рыцарь, Смерть и Дьявол». Лепное украшение, сделанное по ее мотивам, украшало стену над письменным столом Гитлера в его новой берлинской канцелярии157. Средневековый рыцарь, с одной стороны которого – Смерть, а с другой – Дьявол, скачет по кошмарному миру к своему концу, готовый к битве, без надежды на победу. «Немцы склонны верить, что мрачные и суровые идеи имеют моральное превосходство над идеями более ясными и гуманными. Это соответствует их общей склонности к трагической стороне жизни и к необходимости зла в мире», – писал Томас Манн, автор романа «Доктор Фаустус»158.

И так как фолькистский бунт против современного мира обратил молодежь к природе и к старым богам, неизбежно случилось так, что через этих юношей стали искать выход темные витальные жизненные силы. Молодежные ассоциации почти исключительно были тесно спаянными мужскими союзами (Männerbünde), женщины сюда доступа не имели, их презрительно отсылали назад, к условностям и обязанностям буржуазного мира. Если здесь и брали в пример Грецию, это была Спарта, а не Афины. Они пели военные песни, зачастую песни ландскнехтов, этих бродячих наемных солдат, которые, как и в добровольческих отрядах, слушались лишь своего капитана – пока он их кормил и платил им – и которые, несмотря на свои религиозные предрассудки, тоже были нигилистами, марширующими между Смертью и Дьяволом. Главным идеалом фолькистской молодежи стало самопожертвование, приношение своей жизни на алтарь Смерти – что означало в том числе и безусловное подчинение приказу вождя, фюрера. Ожидание великого вождя, который повел бы их к будущему, такому же прекрасному, как и воображаемое прошлое, было в то время широко распространено. Но даже если это будущее окажется еще одним Götterdämmerung (концом света) – что ж, они готовы погибнуть с честью.

Фолькистская молодежь жила в мире реалий, от которых было рукой подать до нацизма. «Национал-социализм – это движение фолькистское», – заявляет Моссе на первых страницах своего фундаментального труда, посвященного анализу фолькизма. Мы знаем, как сдержан был Гитлер на этот счет, и мы сделаем из этого выводы позже. Как бы то ни было, одним из поразительных интуитивных шагов Гитлера было использование фолькистского аспекта нацизма до предела. Та же молодежь, что только что маршировала и пела в Wandervogel и подобных ей организациях, теперь маршировала и пела на митингах НСДАП, сливаясь с нацистским молохом и щеголяя тщательно продуманной униформой.

Часто цитируют Дениса де Рудемона, который после участия в массовом митинге НСДАП в 1936 году писал: «Я думал, что буду участвовать в демонстрации, в политическом слете. Но они отправляли свой культ!» И затем он описывает, как чисто физически на него подействовала – если не сказать, раздавила – сила религиозной веры сорока тысяч присутствующих, вопящих в унисон о своей вере в фюрера и Германию. Французский посол Андре Франсуа-Понсе был на одном из съездов нацистской партии в Нюрнберге; он пишет в том же ключе: «Еще более удивительной, нет, просто неописуемой была атмосфера коллективного энтузиазма, в которой купался весь город: невероятное опьянение, охватившее сотни тысяч мужчин и женщин, романтическая лихорадка, мистический экстаз, нечто вроде священного безумия, обуявшего их всех»159. Пророчество Гейне исполнилось – Тор вновь размахивал молотом.

Вокруг костров, во время походов и священных церемоний, обращаясь к силам святых мест, немецкие юноши слушали соблазнительные голоса, которые нашептывали им даже во сне и подталкивали их истратить свою энергию слепо, не размышляя, ради великого дела, указанного им харизматичным фюрером, этим «Существом света». Эти молодые люди чувствовали, что Вотан – которого иначе называют Один – вновь явился среди них. Этот одноглазый бог в зеленой шапке, предводитель мертвых всадников на дикой охоте – их видят во времена страшных потрясений, когда стонет шторм или когда свет луны делает ночи зловещими. У слова «Wotan» тот же корень, что и у «wut», что означает гнев, ярость.

«Мы должны стать исступленными (berserker) в нашем внутреннем существе и в нашей вере», – пишет Геббельс в своем дневнике и продолжает: «Мы – неистовые безумцы (berserker) новой германской идеи»160. Шпенглер в конце своей знаменитой книги говорит о чем-то похожем: «Раса вновь толкает себя вперед, чистая и неудержимая… И с этого мгновения мы опять можем жить так, как жили герои древности»161. А Рене Алло цитирует австрийского автора Отто Хёфлера, который пишет: «Самым почитаемым богом германских племен был бог демонической одержимости… Вотан – это дикий бог одержимости, божественный мастер экстатического Männerbünde, непредсказуемый бог войны и бури, рун и мертвецов, безумной ярости и черной магии, бог масок и человеческих жертвоприношений»162.

Этот «экстаз», одержимость витальными силами, божественными или животными, не был бегством от действительности, которого ищут сейчас в наркотиках, это была «культовая идентификация» индивидуального и коллективного существования. Когда человек открывается этим силам, он теряет свою обычную индивидуальность и «принимает обязанности, налагаемые на него общиной мертвых-но-вечных». Это переживание, эту связь с доисторической Германией можно было понять только в Третьем рейхе, пишет Клаус фон Зее. Национал-социализм был «движением», направляемым экзистенциально и экстатически. И фон Зее показывает, что в нацистский период слову «фанатик» придавался положительный смысл, оно понималось уже не как «исступленно ревностный», но как «охваченный идеей, энтузиазмом»163.

Это опять подводит нас прямо к Гитлеру, который на страницах «Майн Кампф» вновь и вновь настаивал на «фанатичной» вере в движение национал-социализма и во множестве речей делал слово fanatisch ключевым. Не является истинным нацистом тот, у кого нет веры, Glaube; если ты не фанатик – ты не истинный нацист. Превратить немцев в фанатиков было основной составляющей образования и обучения в рейхе, равно как и целью пропагандистского промывания мозгов, которым руководил Йозеф Геббельс. Увы, эта попытка блестяще удалась, не в последнюю очередь благодаря фолькистской подготовке, кратко описанной выше. Главным был инстинкт, а не интеллектуальные доводы или, как писал Шпенглер, «причинности». Этот откат к животным инстинктам также может служить объяснением жестокости, с которой немцы, граждане одной из самых цивилизованных стран, обходились со своими жертвами.

Для понимания Гитлера центральным является то, что основывая свой Тысячелетний рейх, он постоянно жил в тени возможной катастрофы (Götterdämmerung) – и сознательно старался навлечь ее на Германию, когда стало ясно, что Тысячелетний рейх оказался мертворожденным.

Предположим, ему удалось бы создать свой рейх, какой бы тогда была поддерживающая его идеология, фундамент, смысл всего этого? У Гитлера было что-то на уме, но он никогда не говорил об этом прямо, и это «что-то» нам еще предстоит понять. Совершенно очевидно, это не было возвращением к призрачным золотым временам в фолькистском духе. Он также не собирался строить общество на «научно-методологической» базе. Его мировоззрение было ненаучным, если не сказать иррациональным, а его вдохновения – о чем можно заключить на основании его действий – были религиозными, оккультными или, как говорят многие, демоническими. Гитлер «заявлял, что он служит не освобождению человечества, но его спасению», пишет Фест. Если это так, то можно задать законный вопрос: спасению во имя какого бога?

Шпеер писал о ритуальных действах, проходивших во время съездов нацистской партии в Нюрнберге: «Когда я увидел, что Гитлер таким образом практически канонизирует этот ритуал, я впервые понял, что те слова [Тысячелетний рейх] он понимал буквально. Я всегда думал, что эти построения, процессии и посвящения являются лишь частью расчетливой театрализованной пропаганды. Но тогда я, наконец, понял, что для Гитлера это было подобно ритуалу основания церкви… И я стал подозревать, что он добровольно отказывается от меньшего статуса народного героя ради гораздо большего статуса основателя религии»164. Там были массовые обряды, инициации, произнесение священных клятв, магическая передача силы, хранившейся в Blutfahne – знамени, освященном кровью мучеников, павших в ноябре 1923 года во время мюнхенского путча; были факелы и костры, и продолжительное молчание, и музыка, и песни, и ритмичный звук множества марширующих мужчин. «Партия – это неверная концепция. Я бы предпочел говорить “орден”… Видите ли, наша партия должна стать чем-то схожим: орденом, иерархичным орденом мирских священников… Я раскрою вам тайну: я основываю орден…» Это признание Гитлера (Раушнингу) приоткрывает завесу над самыми глубинными его замыслами.

Что за религию хотел основать Гитлер? «Орден Мертвой Головы» – СС – может навести нас на верный след. Многие гиммлеровские пристрастия были Гитлеру не по вкусу, но фундаментальные идеи, на которых был основан орден «черных рыцарей», были, без сомнения, одобрены, а может быть, и подсказаны или вдохновлены им самим. Эти идеалы были идентичны идеалам фолькистской молодежи: верность, жертвенность, героизм, гордость принадлежности к высшей расе, безусловное подчинение вплоть до готовности пожертвовать жизнью. Они были элитными легионами Смерти, носящими изображение черепа на головных уборах, готовыми «убивать и умирать», не задавая вопросов и не поддаваясь чувствам. Документальные фильмы, показывающие нацистов, орущих свои мантры на партийных съездах, позволяют своими глазами увидеть эффекты furor teutonicus, тевтонского неистовства или экстаза. К пониманию этого также можно приблизиться, посещая те места, где СС отправляли свой культ варварского отмщения, например, руины Орадур-сюр-Глана или пустошь, где когда-то стоял поселок Лидице . Но самыми невероятными следствиями этого языческого безумия являются груды истощенных тел, найденных там, где орден Смерти следовал принципам своей веры до конца.

«Крупномасштабные массовые демонстрации не только укрепляют волю индивида, но и приближают его к движению, помогают создать esprit de corps – чувство солидарности… [Человек] оказывается охвачен силами массового внушения, его питает возбуждение и энтузиазм трех или четырех тысяч других людей, среди которых он находится… Если эти тысячи добились явного успеха и как один подтверждают верность нового учения, тогда в уме этого человека впервые рождаются сомнения в справедливости того, чему он верил до сих пор, и он отдается восторгу, который мы называем массовым внушением. Воля, чаяния и даже сила этой массы людей передаются каждому индивиду. Человек, пришедший на такой митинг с сомнениями и неохотно, покидает его внутренне окрепшим: он стал членом сообщества». Гитлер писал это в 1926 году, во второй части «Майн Кампф», где можно найти и следующее: «Теперь и я смог почувствовать и понять, как легко человек с улицы поддается гипнотической магии этого грандиозного театрального действа»165.

Вот что говорит о впечатлительности «человека с улицы» Пфеффер фон Саломон, бывший в свое время одним из руководителей СА: «Вид большого подразделения дисциплинированных мужчин, единых внешне и внутренне, чей воинственный дух легко увидеть и почувствовать, оказывает глубочайшее воздействие на каждого немца и говорит его сердцу больше, чем любые книги, речи или логика, и языком более убедительным и ясным». В своей биографии Гитлера Фест цитирует следующие его слова: «У нас [немцев] есть другая ценность: наш воинский дух. Он здесь, но погребен под грудой иноземных доктрин и теорий. Великая и мощная партия может выбиваться из сил, пытаясь доказать противоположное, – но неожиданно мимо проходит военный отряд, слышна музыка, и мучимый кошмаром человек сбрасывает с себя сон и присоединяется к колоннам. Так и сегодня. Нашему народу нужно лишь указать верное направление – вы увидите, он замарширует»166.

Презрение к разуму

Фолькистское движение отрицало руководящую роль разума, революционные перемены, принесенные Просвещением, а также новый мир и новую цивилизацию, создаваемую в духе разума. Фолькистская традиция являлась прямой наследницей великого романтического периода, который провозгласил, что разум – это незаконный захватчик власти в человеческой душе и что здоровая народная жизнь должна основываться на традициях, расовых корнях и душе Народа (Volk). Зюннер так описывает общее настроение: «Люди чувствовали, что цивилизация – это нечто холодное и темное… Слышались жалобы на усталость, холод, упадок и тьму, говорили об отвращении к рациональному миру, традиционная религия которого уже была не способна к новым духовным импульсам»167.

И опять можно сослаться на «Закат Европы» Шпенглера, хотя бы потому, что в Германии эту книгу приняли с восторгом, и не только те, кто был явным фолькистом или нацистом. (Нацисты пытались перетянуть Шпенглера на свою сторону, и поначалу он с энтузиазмом приветствовал их появление. Когда же он открыто заявил о своем разочаровании, ему было предписано молчать, что он и делал до своей смерти в 1936 году.) «Французская революция, – писал Шпенглер, – это всего лишь результат рационализма. Династическое чувство находится у западных рас в крови, потому-то они и ненавидят ум. Дело в том, что династия представляет собой историю, она и есть воплощённая история, тогда как ум находится вне времени и антиисторичен… Права человека, свобода и равенство – это пустые слова и абстракции, а не факты».

Мы помним, что Шпенглер воспевал крестьянина и питал презрение к городу, «сделанному из камня и превращающему в камень все живое». Город – это верный знак того, что культура превратилась в цивилизацию и что конец близок. «Вместо мира – город, закуток, куда всасывается вся жизнь страны, тогда как все остальное засыхает. Вместо здорового Народа (Volk), сросшегося с землей, – новые кочевники, паразиты, жители города. Появление прагматичного человека без традиций, без религии, движущегося в бесформенной, расплывающейся массе, умного, бессильного, с глубоко укоренившимся отвращением к крестьянству означает решительный шаг к распаду, к концу»168. Гитлеру тоже случалось критиковать город, но нечасто, например в «Майн Кампф», где он пытается перетянуть на свою сторону пролетариат, «этих порядочных рабочих людей… которые были не способны понять и не поняли полной бесстыдности доктрины, проповеданной им социалистическими агитаторами»169. Но, разумеется, базой его движения были именно города: Мюнхен, «столица движения», Веймар, в котором сидел Динтер, Нюрнберг, контролируемый Штрайхером, Байрейт с Винифред Вагнер, Берлин Геббельса. Именно на улицах городов нацисты будут биться с красными, этими «порядочными, введенными в заблуждение рабочими».

Клаус фон Зее приводит высказывание классического древнеримского автора о том, что германские племена, чувствующие себя комфортно в лесу, избегают городов «словно гробов, покрытых сетями», и что они считают города «бастионами рабства». Насколько же глубоко должно было сидеть в душе немецкого народа это отвращение к городу, если оно сохранилось даже тогда, когда Германия стала главной индустриальной страной мира и была озабочена тем, чтобы это признали другие. Странный парадокс: в то время, когда строились броненосцы и цеппелины, немцы мечтали о традиционной, дающей жизнь «культуре» в противовес презренной, высасывающей насухо «цивилизации». Когда строилась железная дорога Берлин—Багдад, немецкий народ страдал от разочарования в культуре (Kulturpessimismus); а когда весь мир стал использовать их точные инструменты, краски, химикаты, они стали жаловаться на «цивилизационный дискомфорт». Здесь налицо прогрессирующая психологическая аномалия, которая скоро достигнет критической стадии – ведь Германия считала этот раскол в душе нации не угрозой своему здоровью, а источником силы.

«Невротическое отношение Германии к современному миру ограничивало и примитизировало ее перспективу. Немецкие поля, немецкий лес, сверкающие ледяные вершины всегда противопоставлялись городскому ландшафту, ограниченное крестьянское существование – цивилизации метрополиса, культ Вотана – конвейеру, нордическое братство – структуре современного общества. Это было ложное обращение внутрь, убогие мечты о плуге, мече и счастье под липой»170.

Иоахим Фест, написавший вышеприведенные строки, ничуть не преувеличивает, что подтверждает следующая цитата из немецкого автора Эрнста Вейчерта, который в 1949 году (то есть через четыре года после Второй мировой) написал: «Провидцам и истолкователям современности стало ясно, что за последние две сотни лет западный человек совершал самый страшный из всех грехов: грех интеллекта. Интеллект оставил в прошлом божественную милость древности и средневековья с тем, чтобы самому уподобиться Господу. Он покинул магическую землю, где остались примитивные люди… Он посадил на трон ratio (разум), который обитает в сознательном уме и больше нигде, для которого бессознательное – это глупость и источник беспокойств. Но мне кажется, что, когда с плеч тех, кто “знает”, с людей “с ясным разумом”, как тряпка, спадет их роскошная мантия, останутся лишь “бессознательные”. Останутся лишь провидцы, истинные художники, истинные верующие и дети. И они поднимут свои творения к поверхности из глубин земли, куда не достать ни интеллекту, ни математической или химической формуле, ни философской теории, ни логике»171.

Сущность этих умонастроений, лежащих в основе фолькистского движения, раскрывает Иоахим Фест: «Национал-социализм был лишь симптомом болезни, на которую он ясно указал. В сфере политических объединений он являлся самым ярким проявлением интеллектуальной неудовлетворенности, псевдорелигиозной жажды, потребности в вере и стремления укрыться от практической интеллектуальной деятельности в более гостеприимной полутьме поддельных метафизических миров. Эти стремления были в свою очередь пронизаны тоской интеллектуала, замкнутого в своем литературном мире, по единству с массами. Он стремился приобщиться к их жизненной силе, свободной от пут ума, к их близости к природе, а также к их силе и эффективности в истории, о которых говорит миф о Нации. По сути, национал-социализм представлял собой политически организованное презрение к разуму…

Его враждебность разуму была интеллектуальной, и само движение было, по сути, движением интеллектуалов-неудачников, потерявших веру в разум. Прежде всего, именно они и создали тот интеллектуальный фасад, без которого в эпоху науки невозможно было бы завоевать массы мелкой буржуазии – когда даже отрицание разума должно было быть рационально обосновано…

Эти тлетворные культурные и этические критерии были итогом длительного процесса, восходящего к началу XIX века, когда ум отворачивался от самого себя во имя философии жизни, воли к власти, грубого динамического витализма и постоянно отрицал европейскую рационалистическую традицию. Поколения философов, социологов, историков и психологов приложили руку к тому, чтобы “ум – противник души” [название влиятельной книги Людвига Клагеса] был низложен и заменен интуицией, кровью и инстинктом. На пьедестал взошла обычная глупость, что привело к беспрецедентному моральному банкротству и “поражению человечества”…

Это мощное антипросвещение, питаемое романтическими импульсами, было знакомо всей Европе. Достаточно вспомнить имена Карлейля, Сореля и Бергсона, указывающие на основные направления, которым следовало это возвратное движение в истории идей. Но лишь в Германии эта критика сумела стать полномасштабным “разрушением разума”, лишь здесь это было осуществлено с такой мстительной тщательностью»172. Эти проницательные замечания датируются 1963 годом, но ничуть не устарели.

Послушаем теперь, что говорил об этом Раушнингу сам Гитлер: «Мы стоим в конце интеллектуальной эры». «Ум, возвеличивающий сам себя, стал иллюзией жизни. Наша [национал-социалистическая] революция – не только политическая и социальная: мы стоим в начале огромных перемен в моральных концепциях и интеллектуальной ориентации людей. Лишь сейчас, с нашим движением, переходный период, средние века, заканчиваются. Человечество пошло по неверной дороге, но мы кладем этому конец. Законы Ветхого завета больше не действуют… Начинается новая эра магического объяснения мира, объяснения через волю – не через знание.

С истинным существом мира можно вступить в контакт лишь через наплыв чувств, через действие. Мне не нравится Гете, но я готов многое простить ему за одну фразу: «Вначале было Дело». Лишь человек действия осознает истинное существо этого мира. Человек неверно использует интеллект. Интеллект – это не гордость человека, это лишь инструмент, временно необходимый в борьбе за существование. Человек пришел сюда, чтобы действовать. Лишь действуя, он выполняет свое национальное предназначение. Умозрительные натуры, обращенные в прошлое, как, например, религиозные люди, – это мертвецы, которые проглядели смысл жизни. И именно немцам, которые столько купались в мечтах и мыслях, необходимо вновь открыть ту истину, что лишь действие и непрестанное движение могут придать жизни смысл»173.

Особый путь

Сопоставляя все то, что мы узнали о немецкой истории на дорогах, ведущих к Гитлеру, можно набросать некоторую общую канву, полезную для понимания целого. Первым серьезным контактом немецких племен с соседями по континенту было столкновение с Римом. После того, как они прошли практически по всей Европе и по части Северной Африки, назрела новая конфронтация с Римом, на этот раз связанная с принятием христианской веры. Те германцы, что оккупировали римские земли, перешли в христианство без труда, как показывает история Клодовеча (он же Кловис). Они делали это хотя бы для того, чтобы укрепиться на захваченной территории и повысить свой статус. (Многие стали основателями феодальных родословных деревьев, которые, раскинув ветви, превратились в дворянство голубых кровей, весьма христианское.) Они были движущей силой христианизации тех язычников, что жили на своих исконных землях. Многим немцам нелегко будет простить германскому королю Карлу Великому избиение тысяч упорствующих саксов. Однако Гитлер его простил, и чтобы заставить СС сделать то же самое, Гиммлеру придется издать специальный приказ.

Мы видели, что германский национализм родился в русле «романтического» направления Ренессанса и самым громким голосом в этом хоре был голос Мартина Лютера. Тогда впервые задумались о различии между римско-латино-валлийским югом и арийско-нордическо-германским севером. «Лютер презирал урбанистическую и гуманистическую культуру Возрождения, которая угрожала простому благочестию восхищавшего его крестьянства… Лютер был единственным религиозным реформатором, который осуществлял свои преобразования в националистическом ключе. В своей важнейшей работе “Воззвание к дворянству немецкой нации” он провозгласил, что говорит только с немцами и ради немцев, и призвал немецких принцев взять в свои руки управление церковью и избавиться от разлагающего влияния Рима. Немецкие политики, философы и теологи будут неоднократно цитировать его, интерпретируя его Реформацию как первое великое проявление немецкой души, отвергшей католическое христианство как латинское, антигерманское и космополитическое, как главнейшую, после международного еврейства, угрозу тевтонскому народу»174. В результате таких высказываний Лютера и энтузиазма, с которым они были встречены, Возрождение, распространяясь от Италии к Франции и Англии, лишь едва задело Германию. Возможно, одной из глубочайших причин успеха Гитлера является то, что Германия упустила возможность приобщиться к мировой гуманистической культуре175.

За лютеровской Реформацией последовала серия религиозных войн. Тридцатилетняя война опустошила земли, которые мы сегодня зовем Германией, утомив и истощив их на сотни лет вперед. В результате Германия так и осталась лоскутным одеялом, состоящим из множества княжеств, тогда как в Европе, главным образом под влиянием мыслителей Просвещения, оформлялась новая идея «нации». «Если в Англии и Франции концепции нации и государства имели рационалистически-гуманитарные основы, восходящие к Кальвину, с одной стороны, и к Просвещению – с другой, то в Германии движение романтиков создало из концепций нации и Народа (Volk) священный миф. Именно отвержение Просвещения и мифологизация Народа являются теми специфическими факторами, которые направили Германию на особый путь развития [Sonderentwicklung] с далеко идущими последствиями»176.

Первым эффектом этого специфически немецкого понимания нации, основанного на идеях расы и Народа (Volk), стала реакция на неудержимые наполеоновские завоевания и насильственное утверждение на завоеванных территориях принципов Французской революции. Немцы обратились к тому, что казалось им их истинными истоками, к деревне и воинственным обычаям предков, и создали «прусский дух» и Прусское государство. «Восточная Пруссия, в свое время собранная из залитых кровью и обращенных в христианство территорий Тевтонского ордена, так и не утратила своего феодального характера… Прусские ценности, военные и аристократические, стали священными сначала для немецкой элиты, а потом и для среднего класса. Опять исторические пути Германии и либерального Запада разошлись»177. Пруссия станет ядром государства Бисмарка, первой политической единицей, которую в полном смысле слова можно назвать «немецкой».

Чувство долга и прилежание в работе, внутренне присущие немецкому народу, привели к первому Wirtschaftswunder (экономическому чуду), которое направлялось группой политиков, промышленников, банкиров и военных. Они стали требовать для Германии достойного «места под солнцем» среди других европейских наций, снисходительно посматривавших на нее как на новичка. Изнутри Германия в то время как бы делилась на три части. Первая стремилась сделать из своей страны мировую державу, выразителем этих устремлений был Пангерманский союз. Второй частью было фолькистское движение, которое бежало от современного мира и индустриализации, скрывшись в скорлупе призрачного мира средневековых и доисторических фантазий. И наконец, просыпалась темная масса, четвертое сословие, пролетариат, с которым все больше приходилось считаться и на который традиционные классы посматривали со страхом. Политические интересы этих групп, существовавших внутри Германии, имели мало общего; но порой, в моменты кризиса, их на время сводило вместе чувство принадлежности к высшему народу с особой миссией в мире и для мира. Немцы, пишет Хаффнер, были «народом амбициозным».

Это чувство превосходства подверглось суровой проверке. В 1918 году Германия потерпела неожиданное и потому еще более ошеломляющее поражение, породившее миф об «ударе в спину». Закрепивший победу союзников Версальский договор содержал некоторые «унизительные» пункты, вызвавшие всеобщее возмущение. Надежда на отмщение стала общим стимулом, помогавшим народу самоутвердиться. Немцы черпали силу в особенностях германского характера и обращались к традиционным германским ценностям. То, что немцы – это особый Народ (Volk), способный отстоять свои претензии на мировую гегемонию, будет доказано. Все или ничего. Презренная Веймарская республика – это выкидыш Просвещения, отцами которого были победоносные союзники. Как только найдется лидер, способный соединить и направить разрозненные энергии Народа, его глубинные силы пробудятся и он сможет реализовать свои идеалы – он преобразует мир и наконец займет в нем достойное место.

Джордж Моссе пишет о «существенном отличии Германии от Запада», что часто называют Sonderweg – «особым путем». «Но была ли Германия единственной в своем роде в Европе? – спрашивает он. – В других государствах тоже были движения, сходные с новым романтизмом. Во Франции Баррес и Моррас также призывали к полному обновлению нации, к трансформации, которой должны подвергнуться и метафизические религиозные убеждения, и политическая деятельность. Однако нигде этот импульс не шел так глубоко, как в Германии, и нигде он не приводил к подобным последствиям. Важно подчеркнуть это еще раз, так как в последнее время немецкие историки рады указывать на параллели в развитии Германии и других западных государств. Да, сходство некоторых элементов есть, но специфика нового романтизма в Германии была совсем другой. Новая система ценностей, созданная романтической фолькистской идеологией, гораздо глубже уходила своими корнями в национальную психику»178.

Германия чувствовала, что у нее есть истинные ценности, а не просто ментальные конструкции. Ею руководила божественная душа, а не капризный ум. Ее сила коренилась в исконных ценностях, а не в расслабляющей морали чуждой иудейской веры. В ее жилах текла чистая, не испорченная кровь. Они вовсе не самозванцы; немцы – это избранный народ, герои будущего, окруженные бессильными нациями, жертвами упадочной цивилизации. История уготовила Германии много страданий, та поздно вышла на мировую сцену, но она претендует на достойное, даже выдающееся место, оно назначено ей самой судьбой и следует по праву. Ее окружают соперники, пытающиеся перекрыть ей линии снабжения, задушить ее индустрию и уморить народ голодом. Но Германия, не побежденная на полях сражений, поднимется вновь, сильная, как никогда, и Третий рейх станет реализацией ее целей. Люди довершат то, что было предначертано Богом.

 

10. Еврейский вопрос

Стереотип еврея

В предыдущих главах мы уже бегло ознакомились с антисемитским аспектом фолькистского движения: быть фолькистом значило быть расистом, по крайней мере, до некоторой степени, в Германии же расизм был, по существу, синонимом антисемитизма. Целью фолькистского движения было восстановление здоровья тела Народа (Volk), а это можно сделать, лишь удалив из него все чужеродные элементы, действующие как обессиливающие паразиты или болезнетворные бактерии. Такой «санитарный» подход был довольно обычным в истории всех крепко спаянных групп, обществ и наций. В большей части Европы евреи оказались под подозрением и стали жертвами христиан, забывших о том, что сами, во времена зарождения христианства и почти по тем же самым мотивам подвергались преследованиям римлян: их бросали на растерзание львам, распинали, а император Нерон использовал их в качестве факелов.

«Антисемитизм стал главной движущей силой распространения фолькистского движения, – пишет Джордж Моссе. – Те, кого привлекал антисемитизм, без труда принимали базовые фолькистские идеи. Те же, кто уже входил в это движение, легко соглашались с расистскими антисемитскими заповедями… Гитлер был антисемитом, и дело здесь не в беспринципности и не в конформизме. Его антисемитизм был глубоко прочувствованным убеждением, опиравшимся на все фолькистское мировоззрение. Да, его миропонимание и общая духовная предрасположенность базировались на вере в иррациональную космологию, жизненные силы и мистику природы. Над всем этим можно смеяться, называть это мировоззрением сумасшедшего, но антисемитизм Гитлера был, тем не менее, реальным»179. С этим можно согласиться, и все же следует добавить, что гитлеровский антисемитизм был радикальнейшей версией его самой агрессивной фолькистской разновидности. Таких разновидностей было много, целый спектр – от возможности уважительного сосуществования до уверенности в необходимости полного избавления от евреев какими угодно средствами. И все же до сих пор остается спорным вопрос, задумывался ли вообще кто-нибудь до Гитлера о возможности их физического уничтожения.

Фолькистское движение, особенно в лице своих молодежных организаций, стало мощным инструментом распространения антисемитизма в Германии. Формирующиеся умы молодежи с готовностью впитывали эти идеи. Создание стереотипа «чужака» – будь это враг или просто «не такой, как мы» – это пропагандистский прием, использовавшийся с незапамятных времен. Стереотип еврея, созданный фолькистами, позаимствует пропагандистская машина Третьего рейха. «Еврей лишен души и всех добродетелей, он не способен поступать этично, так как иудаизм – это окаменелая приверженность еврейскому закону. Что за разительный контраст с немецкой душой, восприемницей природных таинств, проникнутой единством с космосом, стремящейся постичь великие деяния предков, укоренившейся в природе, почве, пейзаже!..

Постепенно этот стереотип начал действовать. С позиций религиозных и этических стали задаваться вопросом: а можно ли считать еврея человеком, раз у него нет настоящей души? В аспекте социологическом и экономическом говорили о дьявольском заговоре евреев по захвату власти над всем миром гоев… В целой серии романов еврейские персонажи оказывались лишенными всех человеческих черт и, как правило, плохо кончали, становясь жертвами своей жажды власти. Приписывая еврею низменные стремления, из него делали воплощение зла, для усиления эффекта обращая внимание прежде всего на его внешний вид. Считалось, что принадлежность к определенной расе полностью описывает индивида. В соответствии с этим, физические качества евреев противопоставлялись немецким идеалам красоты. Скрюченная фигура на коротких ножках, полнота, выражающая жадность и чувственность, и, конечно, “еврейский нос” составляли низменную противоположность эстетически пропорциональной фигуре нордического человека. Сказать по правде, эти стереотипы были в ходу уже в XVI—XVII столетиях, но тогда они не играли решающей роли. Еврея в те ранние времена рисовали скорее в комичном, хотя и несколько уродливом, свете, тогда как для фолькистов он стал угрозой – он держал немцев в реальной кабале.

Этот расовый стереотип приписывал еврею столько гротескных качеств, что по сути тот перестал быть человеком», – заключает Моссе180. Обесчеловечивание других является необходимым условием того, чтобы «высший человек» спокойно управлялся с ними и не задавал себе лишних вопросов. «Иные» перестают быть людьми, они становятся чем-то низким, презренным и бросовым, ими можно распоряжаться как вздумается и избавляться от них без каких-либо угрызений совести. (Франц Штангл, бывший комендант лагеря уничтожения Треблинка, называл прибывавших эшелонами евреев «грузами» .) Человек обладает удивительной способностью превращать себе подобных в предметы или просто в ничто.

«Грузы»

Литература о нацизме изобилует примерами таких высказываний. Например, в биографии известных женщин-нацисток, Анна-Мария Зигмунд приводит слова отца Герды Борман: «Еврей – не человек. Это агент разложения. Грибок, атакуя гнилое дерево, селится там и разрушает ткани. Так и еврей, воспользовавшись огромными потерями и упадком Германии в результате Тридцатилетней войны, пробрался внутрь немецкого народа и начал свою разрушительную работу». Вальтер Бух, этот самый отец, председатель комиссии по расследованию внутренних нарушений в НСДАП, «без устали проповедовал это своим детям». Другой пример, приведенный тем же автором: медики в Дахау проводили серию экспериментов, чтобы определить реакцию человека на резкие перемены давления на больших высотах. «Некоторое время велись эксперименты на животных. Но они противоречили национал-социалистическим законам об охране животных – их прекратили, когда лично вмешался “главный егерь” маршал Геринг. Пришлось использовать людей»181.

Гитлер, еще один любитель животных, в одном из своих монологов, выражая отвращение к охоте, сказал: «Клянусь, никогда в жизни я не причиню боли маленькому зайчику». А Гиммлер в речи, обращенной к своим черным Капитанам Смерти, хвалился, что немцы – это «единственный народ на земле, порядочно относящийся к животным». Поэтому им надлежит хорошо относиться к русским «человекообразным животным». Правда, он только что сказал о них следующее: «Если при сооружении противотанкового рва десять тысяч русских женщин свалятся – или не свалятся – от истощения, мне это безразлично, при условии, что ров для Германии будет готов в срок… Другие народы могут жить в довольстве или дохнуть с голоду – меня это касается лишь в том смысле, что нашей культуре нужны рабы. Ни в каком другом отношении меня это не интересует»182.

Евгений Фишер, доктор-нацист, работавший главным образом с детьми, в 1939 году писал: «Когда народ тем или иным способом стремится сохранить свою природу, он должен отбросить чуждые расовые элементы. Если же те уже пробрались в народное тело, их надлежит выявить и уничтожить. Еврей – это именно такой чужак. Если он пытается пробраться внутрь, его нужно отогнать. Это самозащита. Говоря так, я вовсе не хочу представить евреев низшими существами, какими являются, например, негры. Не стоит недооценивать нашего величайшего врага. Но чтобы сохранить наследственное богатство моего народа, я буду бороться с евреями всеми доступными мне средствами, не останавливаясь ни перед чем». Когда Франца Клейна, еще одного нацистского доктора, участвовавшего в программе эвтаназии, спросили, как ему удавалось совмещать клятву Гиппократа с деятельностью в Освенциме, он ответил: «Конечно, я доктор и моя цель – сохранять жизнь. Из уважения к жизни человека я удалю из его тела воспалившийся аппендикс. Евреи – это гангренозный аппендикс в теле человечества»183.

«Еврей – тоже человек, никто никогда в этом не сомневался, – говорил саркастичный Йозеф Геббельс. – Но ведь и блоха – животное, правда, не из приятных. И раз блоха – животное не из приятных, ни наши обязанности, ни наша совесть не предписывают нам защищать ее и заботиться о ней, с тем чтобы она окрепла и стала еще пуще кусать и мучить нас. Наша задача – обезвредить ее»184. А в 1942 году все тот же Генрих Гиммлер напоминал своим войскам: «С биологической точки зрения он [еврей] кажется полностью нормальным. У него есть руки, ноги и что-то вроде мозга. У него есть глаза и рот. Но в действительности это совсем иное существо, это чудовище. Оно лишь выглядит человеком. Его лицо похоже на человеческое, но ум его еще хуже, чем у животного. Внутри этой твари бушует чудовищный хаос, жуткое стремление к разрушению, примитивные желания и ни с чем несравнимое зло. Это просто нечеловек»185.

Параллельно с трансформацией еврейского стереотипа, новую жизнь получили старые злобные сплетни о краже Святых Даров, отравлении источников, колодцев и о похищениях и убийствах христианских детей. «В Германии, Франции и Австрийской империи легенда о ритуальных убийствах была на слуху. Ее периодически воскрешали; в особенности этому способствовали интеллектуалы, порой поднимавшие шумиху, выраставшую до размеров народного движения. Только в Австрийской империи между 1867 и 1914 годами было не менее двенадцати судебных процессов о ритуальных убийствах… Для народных масс эти суды и суета вокруг них были ясными доказательствами еврейского заговора против христиан»186. Ненависть к евреям была так сильна в сознании немецкого народа, что в Мюнхене, этих «Афинах на Изаре», Рудольф фон Зеботтендорф мог угрожать комиссару полиции погромом, который он якобы способен устроить, просто схватив любого еврея и протащив его по улицам, крича, что тот украл Святые Дары187.

Евреи были уродливы, грязны, воняли специфической foetor judaicus (иудейской вонью, которая, согласно некоторым источникам, исчезала в момент крещения), а также были сексуальными извращенцами. Страх того, что чистая арийская раса путем половых контактов будет загрязнена евреями, стал настоящей манией. Ланц фон Либенфельс печатал изображения пышных голых женщин, чистокровных, но слабовольных и похотливых, которых насилуют обезьяноподобные монстры. Гитлер в «Майн Кампф» писал о черноволосом еврейчике, который часами выжидает возможности обесчестить ничего не подозревающую немецкую девушку, загрязнив ее кровь и уведя ее от Народа. В своих ранних речах он вновь и вновь вдалбливал это слушателям. Он говорил, что сутенеры, «торговцы девушками», все без исключения являются евреями. Еврей подавался как угроза немецкой «порядочности», угроза стремлениям восстановить чистоту расы. Раса означает размножение, размножение означает секс, а секс пробуждает природные инстинкты, порою низменные. Это подтверждала Der Sturmer, широко читаемая газета, которую издавал Юлиус Штрайхер. Гитлеру нравилось ее полупорнографическое содержание, и он поддерживал Штрайхера, нацистского руководителя в Нюрнберге, пока это было возможно. Этот мрачный сексуальный компонент нацистского антисемитизма, несомненно, усиливал жестокость обращения с евреями.

Другая важная черта стереотипа еврея – это его отношение к деньгам. Еврейский банкир, процентщик, ростовщик, скупец вошел в пословицу в нескольких европейских языках. «Биржевой маклер, толстый банкир – вот образы евреев, тиражируемые в популярной литературе. Особым символом капиталистического кошмара, навязанного немецкому народу евреями, стала биржа. Она была центром их системы власти, и именно туда, заявляли фолькистские мыслители, направит свой основной удар мировая революция, чтобы свергнуть этих чужекровных властителей денег… Но массовая антисемитская пропаганда сделала еще один шаг вперед: она слила вместе образы еврея, жаждущего денег, и еврея, вожделеющего арийских женщин. Результатом стала картинка, широко использовавшаяся в пропаганде: жирный еврейский банкир, ласкающий блондинку, сидящую у него на коленях»188.

Леон Поляков в своей «Истории антисемитизма» показывает, каким образом в ходе европейской истории денежные обороты остались единственной формой деятельности, которой еще могли заниматься евреи, их спасательным кругом. Именно поэтому они относились к деньгам как к чему-то «священному, источнику всей жизни. Как-то незаметно оказалось так, что за каждый шаг, за каждое действие повседневной жизни еврей был обязан платить налог. Он должен был платить за приход и уход, за покупку и продажу, за право на общую молитву, за женитьбу, за родившегося ребенка, даже за мертвеца, уносимого на кладбище. Без денег еврейская община была обречена… В этом, и только в этом смысле поверхностному наблюдателю может показаться, что еврей был главным проводником “капиталистической ментальности”». Поляков также отмечает, что далеко не все евреи были Ротшильдами: «большинство было мелкими заимодавцами, старьевщиками, которые перебивались со дня на день и жили в постоянном страхе и непрекращающейся нищете»189.

«Без христианства нет антисемитизма»

Традиционные антисемитские умонастроения, широко распространенные не только в Германии, но и в Европе в целом, стали результатом исторического процесса, восходящего к жизни и смерти Иисуса Христа и тесно связанного с христианством. В Европе, где христианство стало главным элементом культуры, отношение к евреям базировалось на предположении, что они отказались признать Христа мессией и убили его. Об этом говорится в Новом Завете, в книге священной, следовательно – это несомненная истина. В книге «Происхождение Сатаны» Элен Пагелс прослеживает, как авторы канонических евангелий – Марк, Лука, Матфей и Иоанн – постепенно становятся все более враждебными по отношению к евреям. В этом они шли по стопам Павла из Тарса, который сам был иудеем, но обратился в христианство и последовательно преобразовывал иудейскую секту последователей Христа в потенциально всеобщую (catholic) религию, уже не ориентированную на какой-то определенный народ, его обычаи и верования.

Пагелс показывает, как авторы евангелий – писавшие через одно-два поколения после событий, о которых они якобы рассказывают как очевидцы, – мало-помалу снимают с римлян ответственность за распятие Христа и перекладывают ее на евреев. Грозный наместник Иудеи Пилат «от евангелия к евангелию становится все мягче… Чем больше отдаляются от авторов описываемые события, тем симпатичнее он выглядит». С исторической точки зрения Понтий Пилат, видимо, был таким же безжалостным чиновником, как и любой другой римский наместник или проконсул. «Марк изображает его милостивым, и это увеличивает вину еврейских руководителей, поддерживая ту точку зрения, что именно евреи, а не римляне были главной движущей силой, приведшей к распятию Христа». Согласно Матфею, Пилат умыл руки, чтобы показать свою невиновность в кровопролитии. В тот самый момент «еврейские лидеры и “весь народ” признали свою коллективную ответственность и произнесли слова, которые впоследствии превратились в проклятие им всем и всему их потомству: “Пусть его кровь будет на нас и наших детях!”»190.

Иуда Искариот, который выдал Иисуса властям и который будет рассматриваться позже как типичный представитель еврейского народа, был, согласно евангелию, одержим дьяволом, вселившимся в него перед тем, как он совершил это гнусное деяние. Через некоторое время эта одержимость дьяволом будет перенесена на весь еврейский народ в целом. «Хотя Иуда и не выделяется в евангелиях своим особым еврейством (все апостолы, по крайней мере, номинально, были евреями), особая папская булла еще в пятом веке сделала эту идентификацию официальной… Неофициально же элементы евангельской истории об Иуде создали – или помогли созданию – самых гнусных еврейских стереотипов: его предательство произошло из-за денег (он продал Иисуса властям за тридцать сребреников), он был алчным казнокрадом (в евангелии от Иоанна он прикарманивал деньги, собранные учениками для бедных), а главное, он был бесчестным, коварным предателем, улыбающимся негодяем, целующим Иисуса и одновременно наносящим ему удар в спину»191.

«Почти две тысячи лет, – пишет Пагелс, – многие христиане считали само собой разумеющимся, что евреи убили Христа, что римляне были их невольными инструментами и что ответственность за это несут не только непосредственные участники тех событий, но, как настаивает Матфей, все их потомство. Несмотря на противоречащие этому высказывания Иисуса, бесчисленные множества христиан, слушая евангельские истории, веками учились отождествлять евреев-христопродавцев с силами зла. И грамотные и неграмотные, слушая библейские истории или глядя на изображения в церквях, безусловно признавали их религиозную значимость и историческую правдивость… И так как христиане, читавшие евангелия, разумеется, отождествляли себя с учениками Христа, то своих противников – евреев, язычников или еретиков – они на протяжении почти двух тысяч лет отождествляли с силами зла и, следовательно, с Сатаной»192.

Это сказано весьма деликатно. Хиям Маккоби, литературовед, получивший образование в Оксфорде и ставший историком религии, в разговоре с Роном Розенбаумом выскажет ту же самую мысль резче: «Христиане говорят, что холокост – это выражение зла человеческой природы. Это не зло человеческой природы. Это зло христианства… Гитлер был воспитан в ненависти к евреям, в особенности в ненависти к евреям как к народу дьявола. Он потерял христианскую веру, но сохранил ненависть к евреям как к дьявольскому народу… В холокосте я виню не Германию. Я виню христианство»193.

Антиеврейская точка зрения, принятая авторами евангелий, вскоре была усвоена и апробирована так называемыми отцами Церкви, которые превратили ее в церковную доктрину, обязательную к принятию на протяжении последующих веков. Ориген (ок. 185—254 н.э.) писал: «И посему мы можем утверждать с абсолютной уверенностью, что евреям никогда не вернуться к прежнему состоянию, так как они совершили гнуснейшее преступление – замыслили заговор против спасителя человечества… И потому было необходимо, чтобы город, где страдал Иисус, был разрушен до основания, и евреи были изгнаны из домов своих, и другие [то есть христиане] призваны Богом к благому избранничеству». Григорий Нисский проповедовал примерно в то же время в истинно христианском духе: «Убийцы господа, умертвители пророков, восставшие против Бога ненавистники его, они искажают Закон, не приемлют благодати и отвергают веру своих отцов. Приспешники дьявола, змеиная раса, доносчики, клеветники, с умом затуманенным, фарисейская закваска, синедрион демонов, проклятые, презренные, побиватели камнями, враги всего прекрасного…» А из златых уст Иоанна Златоуста излились следующие слова: «Синагога – это бордель и театр, вертеп разбойников и логово диких зверей… Живущие для чрева своего, со ртами постоянно разинутыми, в похоти и обжорстве евреи подобны козлам и свиньям…»194

Крестовые походы и Черная Смерть

Хотя в ходе своей удивительной истории евреи никогда не были в безопасности, их особенно не донимали до призыва к первому крестовому походу, провозглашенному Урбаном II в 1095 году. С неожиданным рвением тысячи западноевропейских бедняков оставили то немногое, что имели, последовав за людьми типа Питера Отшельника в надежде обрести либо счастье, либо полный желудок, вышли за пределы окрестных лесов, являвшихся естественными границами их маленького и невежественного мирка. Эти орды, фанатичные в своем невежестве и потому опасные, действовали независимо от организованного похода королей и принцев. Они грабили и резали, чтобы выжить. Пронесся слух, что герцог Годфри Бульонский, один из руководителей крестового похода, поклялся отплатить евреям за пролитую кровь Христа. «Не было недостатка в проповедниках, подстрекавших к избиению евреев, не дожидаясь битвы с сарацинами». Логика была проста: разве не евреи убили сына Божьего? Разве не из их среды выйдет антихрист? Зачем тогда идти на восток убивать сарацинов, оставляя это дьявольское отродье в целости? Первых евреев убили в Руане, на северо-западе Франции, и иудейские общины этого района послали предупреждение своим братьям в Германии, так как «крестоносцы», по всей видимости, собирались двинуться вверх по Рейну к центру Европы. «Но общины рейнской долины, хорошо обосновавшиеся, богатые, добившиеся особого статуса, не приняли это предупреждение всерьез»195. Они об этом пожалеют.

В Германии первыми жертвами стали евреи из Шрейпера, затем пришла очередь Вормса, Майнца и нескольких деревень, где евреи попытались укрыться. Главным подстрекателем к убийствам был немецкий виконт Эмихо фон Лайзинген, «дворянин с подпорченной репутацией и разбойник», по словам одних, «человек очень благородный и могучий», говорят другие. «Вюрцбургский епископ собрал тела убитых евреев. Пальцы. Ступни. Руки. Отрезанные головы. Он помазал эти кровавые останки елеем и закопал в своем саду, ибо выполнение долга – в природе человеческой. «Иерусалимские паломники» виконта Эмихо пошли вверх по Рейну к Кёльну. Здесь, как и в других местах, иудеи бежали, пытались скрыться или изменить внешность. Те, кто были пойманы и не захотели принять «свет этого мира», были убиты, их синагоги были разрушены и сожжены»196. А орды шли вперед с песнями об Иерусалиме, со множеством прочувствованных «аллилуйя», грабя и разрушая, оставляя за собой след иудейской крови в Меце, Трире, Регенсбурге, Бамберге, Праге, Нитре…

Вместо того чтобы согласиться принять крещение, что спасло бы им жизни, немецкие евреи сперва убивали своих близких, а потом кончали с собой. «Этот убил своего младшего брата, тот – своих родителей, жену и детей. Все чистосердечно склонялись перед божественным вердиктом [об их смерти], поручая свои души всевышнему и взывая: «Услышь, Израиль, вечный наш Бог, вечный Единый!» Поляков считает эти убийства евреев крестоносцами «важнейшим моментом» в истории иудеев. Тем летом 1096 года родилась традиция героического и абсолютного противостояния меньшинства подавляющему большинству. Это меньшинство было готово отдать свои жизни «во славу Имени» – традиция, ставшая примером для следующих поколений197.

С тех пор на евреев была открыта охота, которую могла начать любая толпа, легковерная, возбудимая, ищущая козлов отпущения и добычи. «Походят на животных больше, чем сами животные, / все евреи, в этом нет сомнений. / Их страшно ненавидят, и я тоже… / И Бог их ненавидит, / и каждый должен ненавидеть их», – говорит летописец. Евреям теперь предписывалось носить особый знак – желтую метку, звезду Давида или, как в Германии – согласно предписанию IV Латеранского собора 1215 года – желтую коническую шляпу. «В странах, где христиане одеты так же, как евреи и сарацины, имеют место отношения между христианами и еврейскими или сарацинскими женщинами, и наоборот. С тем чтобы в будущем преступники не могли ссылаться на незнание, мы постановляем, что отныне все евреи, мужчины и женщины, будут носить особую одежду, что, впрочем, предписывал еще Моисей»198.

Поляков рассказывает об одном из страшнейших погромов в германском городишке Рёттинген, где евреев в 1298 году неожиданно обвинили в осквернении гостии (Тела Христова). Некий Риндфлайш повел против них толпу и убил и сжег всех до единого. Но Риндфлайш, этот «палач евреев», как его назвали впоследствии, не остановился на этом. Он повел свои толпы евреененавистников по разным местам, нападая на евреев и убивая их, щадя лишь тех, кто соглашался креститься. Волна убийств прокатилась по Франконии и Баварии и оставила десятки тысяч жертв. «Новым здесь было то, что за предположительное преступление одного или нескольких евреев отвечали все евреи страны… Пользуясь современным языком, можно сказать, что это был первый (не считая похода крестоносцев) случай “геноцида” евреев в христианской Европе»199.

Следующая фаза в нашем все более мрачном повествовании открывается Черной Смертью, которая в течение трех лет (1347—1350 годы) свирепствовала в Европе, уничтожив, по меньшей мере, треть населения. Многие историки соглашаются с тем, что это была одна из самых низших точек в европейской истории, а один называет это время «веком Дьявола». «В городах заболевали тысячами. Почти все заболевшие умирали, так как не было ни заботы, ни помощи. По утрам их тела находили у дверей домов, где они умерли ночью. Дошло до того, что о телах умерших заботились меньше, чем сейчас о трупах самых презренных животных», – пишет Джованни Боккаччо. Но люди задавались вопросами: что это за напасть и откуда пришла она? Послана ли она богом или дьяволом? Но разве не известно, кто на земле является агентами сатаны? И козлов отпущения нашли – евреи! Они останутся в этой роли на долгие века.

В Страсбурге две тысячи евреев сожгли на их собственном кладбище, а их имущество разделили между жителями. Этому примеру последовали Кольмар, затем Вормс, Оппенгейм, Франкфурт, Эрфурт, Кёльн, Ганновер… Затем на сцене появились флагелланты, организованные группы фанатиков. Они шествовали из одного местечка в другое, публично избивая себя бичами и шиповатыми ремнями, пока плоть не начинала отделяться от костей. Они молили Господа сжалиться над этим грешным миром и призывали к общему покаянию, так как конец близится… А так как конец света означал предварительный приход антихриста, евреи объявлялись вне закона. Зачастую их начинали убивать сразу же по окончании благочестивых упражнений флагеллантов.

«Со второй половины XIV века, – пишет Поляков, – ненависть к евреям достигла такой силы, что мы безоговорочно можем сказать: именно в то время произошла кристаллизация антисемитизма в его классической форме. Позже это вызовет замечание Эразма: “Если ненависть к евреям – признак истинного христианина, то все мы истинные христиане”… В некоторых странах евреев уже не было [они были изгнаны из Англии, Испании и Франции] – тогда их изобретали. Чем меньше христианское население сталкивалось с евреем в обыденной жизни, тем больше ему не давал покоя его призрак, о котором говорила литература, на которого они глазели в церкви, который осмеивался в детских играх и театральных мистериях… В Англии и Франции евреев будут презирать не меньше, чем в Германии и Италии. Интенсивность этих чувств, по всей видимости, зависит от среды, из которой произрастает народная культура. В германских странах эти чувства острее, чем в латинских. Все шло к тому, что Германия станет одной из самых антисемитских стран в мире»200.

Антисемит Лютер

Затем пришла Реформация, а с ней и гигантская фигура Мартина Лютера, чья тень лежит на всей последующей германской истории. В предыдущей главе мы упоминали его как предтечу национализма; здесь мы поговорим о его влиянии на чувство, неразрывно связанное с национализмом – на расизм, который в этом случае проявляется, прежде всего, как антисемитизм. «Верно, поначалу евреи приветствовали Реформацию, так как это разделяло их врагов, – пишет Поль Джонсон. – Верно и то, что в поисках поддержки своего нового толкования Библии и отвержения папских прав Лютер в первую очередь обратился к евреям. В памфлете 1523 года, озаглавленном «По поводу того факта, что Христос был рожден евреем», он проводил мысль, что теперь ничто не мешает евреям принять Христа, и наивно ожидал их массового обращения в христианство. Когда же те ответили, что Талмуд толкует Библию лучше, чем он, Лютер, и в свою очередь призвали его обратиться в их веру, он сперва заклеймил их за упрямство, а позже, в 1543 году, набросился на них с яростью. Его памфлет “О евреях и о лжи еврейской”, напечатанный в Виттенберге, можно назвать первой работой в современном антисемитском духе, гигантским шагом вперед по дороге к холокосту»201.

Антисемитизм стал навязчивой идеей Лютера, как и все то, что якобы служило делу его жизни. Он стал «автором брызжущих ядом крикливых антисемитских работ», целой их серии. К примеру, он писал: «О, как любят евреи книгу Эсфири, которая так чудно согласуется с их кровожадной, мстительной, убийственной жадностью и злопамятностью. Никогда солнце не осветит народа более кровожадного и мстительного, который считает себя народом избранным, а потому обязанным душить и убивать язычников»202. Или: «Конечно, мне, проклятому гою, не понять, откуда у евреев столько сноровки. Но вот что приходит мне в голову: когда Иуда Искариот повесился, то все его внутренности вывалились наружу. Наверное, евреи послали своих слуг с серебряными блюдами и золотыми сосудами собрать иудову мочу и другие богатства, а затем пили и ели его потроха. Этим они так заострили свой взгляд, что сумели найти в Писаниях смысл, которого не нашли ни Матфей, ни даже сам Исайя, не говоря уже о других проклятых гоях»203.

«Что же нам, христианам, делать с этим проклятым убогим народом – евреями?» – спрашивает Лютер. У него был готов ответ: их школы и синагоги должны быть сожжены, их дома сровнены с землей, все их молитвенники и Талмуды должны быть конфискованы, так как они полны идолопоклонства, лжи, проклятий и святотатства. Их рабби следует запретить преподавать под страхом смерти. Евреи не должны свободно разгуливать по улицам. Нужно запретить их заимодавство, а все золото и серебро отобрать. Молодых и сильных евреев обоего пола нужно заставить работать в поте лица – они должны возвратить все деньги, которые выманили обманом у немцев. Потом их нужно изгнать из страны204. Несколько авторов, упоминающих об этой программе, напоминают читателям о том, что назвавший Лютера «мощным врагом евреев» Гитлер как раз ее-то и будет осуществлять. Правда, он добавит в нее один пункт собственного изобретения, немыслимый для других – во всяком случае, в таком буквальном толковании. «Историческая связь между антииудаизмом Лютера и антисемитизмом национал-социалистов очевидна»205.

«Лютер был расистом чистой воды, – утверждает Джон Вайсс. – Его вовсе не беспокоило то, что его ненависть к евреям отрицает способность Христа искупить грехи всего человечества. Для него еврей просто не был человеком. Как позже будут заявлять “немецкие христиане” из нацистов: искупление людских грехов Христом на евреев не распространяется»206. «Легко проследить генеалогическую линию, ведущую от Мартина Лютера к Адольфу Гитлеру. Обоих, и Лютера, и Гитлера, преследовал один и тот же кошмар – вселенная, полная евреев. “Знай, христианин, – писал Лютер, – что после Дьявола у тебя нет врага более жестокого, ядовитого и опасного, чем истинный иудей”. Сам Гитлер в ранней беседе с Дитрихом Эккартом утверждал, что Лютер поздний, антисемитский и есть настоящий Лютер. Придя к власти, нацисты обратились за поддержкой к авторитету Лютера, и его антисемитские работы вновь стали популярны. Нет сомнений, что сходство между ранними нападками Лютера на евреев и современным расистским антисемитизмом и даже гитлеровской расовой политикой не случайно. Все они принадлежат одной и той же исторической традиции» (Люси Давидович207).

Лютер со всеми своими достоинствами и не менее заметными недостатками кажется воплощением немецкого характера. Себастьян Хаффнер находит, что он «практически персонифицирует немецкий характер», а Томас Манн считает его «гигантской инкарнацией немецкой сущности». В нем были и утонченность, и широта интересов, и глубокая образованность Возрождения; его вдохновенное использование немецкого слова практически заново создало немецкий язык; у него было влечение к музыке, он любил играть в кругу семьи. Здесь было и его признание за человеком права использовать свой разум, и отказ принимать то, что кажется ошибочным, и готовность биться за автономию разума в жизни индивида. Был также и духовный импульс, исходящий из самой души и требовавший свободы индивидуального развития. Однако в том же самом человеке была и грубость, без сомнения, соответствовавшая общему состоянию умов того времени, зачастую опускавшаяся до хамства и непристойности. В мире, созданном «этим немецким пророком нордической религии» (Моссе), было больше докучного дьявольского присутствия, чем утешительной милости божьей. И несколько Лютеровских лилий чистой духовности выросли на куче компоста из психологических конфликтов и отчаяния. Германия, откликнувшаяся на призыв Адольфа Гитлера, страдала от тех же противоречий, разрывавших ее на части.

Больше терпимости

Какое же отношение к евреям преобладало на следующей стадии европейской истории, во времена Просвещения? Принципом Просвещения было радикальное сомнение во всех истинах и догмах, которые раньше считались непререкаемыми – их вновь ставили под вопрос. Из-за открытия новых земель и новых народов вопросов становилось все больше. Уверенность в безусловной справедливости религиозных и политических догм уже сильно пошатнулась из-за жестоких религиозных войн, которые вели между собой государства, казавшиеся цивилизованными. Более того, наука изменила взгляд человека на космос и, следовательно, на создателя этого космоса. Галилей открыл новые небесные тела, система Коперника давно стала общепризнанной, а из законов Ньютона следовала структура Вселенной, едва ли согласующаяся с библейской историей творения. При этом ученые, подобные Ричарду Саймону, показали, что Библия, если ее анализировать филологическими методами как любой другой документ, оказывается гораздо менее связным творением, чем можно было бы ожидать от слова Божьего.

Англия, родина Просвещения, была образцом терпимости. Такие мыслители, как Джон Толанд, Джон Локк и Дэвид Юм стали гордостью ее культуры. Они пытались дойти до окончательных выводов, к которым может привести этот просвещающий, но так часто заблуждающийся человеческий разум. Во Франции мы встречаем Пьера Бейля (1647—1706), «великого апостола терпимости», который в эти не слишком терпимые времена бежал в Голландию, которая тогда была приютом всех свободных умов. Его «Исторический и критический словарь», составленный в Роттердаме, «до сих пор остается одним из самых впечатляющих документов, обличающих бесстыдные поступки человека и путаницу в его уме». Его «Рассуждение о терпимости», с другой стороны, задавало тон беспристрастному подходу к вещам и людям.

Здесь нам предоставляется случай поговорить об одном философе-просветителе, о Мари-Франсуа Аруэ, то есть о Вольтере. Странно, что этот человек, один из самых заметных борцов за свободу, равенство и братство, был также «злобным антисемитом» (Вайсс). В его «Философском словаре» легко можно встретить множество колкостей, направленных против евреев. Например: «Евреи, наши учителя и враги, которым мы верим и которых ненавидим», или: «Евреи обращаются с историей и старыми преданиями так же, как их старьевщики со старой одеждой: они выворачивают их наизнанку и потом продают по самой высокой цене»208. Английский редактор и издатель «Словаря» пытается защитить своего автора: «Такие обороты обычны у Вольтера и питают легенду о его антисемитизме… Не то чтобы он не любил евреев по “расовым причинам”, он не любил их просто потому, что это народ Ветхого Завета и предтеча христианства». Довольно странный повод не любить кого-либо209.

«И поэтому я спрашиваю, господа, чего требуют для себя французские протестанты и другие люди, не являющиеся католиками? – Свободы и равенства прав. Теперь я прошу за изгнанный из Азии народ, который постоянно в дороге, постоянно вне закона, который постоянно преследуют вот уже более восемнадцати столетий, за народ, который принял бы наши обычаи и манеры, если бы мы включили его в тело государства теми же, общими для всех, законами, и который мы не можем попрекать его моралью, так как она является результатом нашего собственного варварства и тех унижений, которым мы его незаслуженно подвергли!»210 Вот как во времена Революции во Французской Национальной Ассамблее говорил один из депутатов. Евреи, не без некоторого противодействия, были уравнены в правах 27 сентября 1791 года. Наполеон построил свой «Наполеоновский кодекс» (1804 год) на идее, что все граждане равны перед законом. Он вводил его в употребление на всех завоеванных им землях, разрушая вековые традиции и давая народам возможность впервые вкусить свободы и равенства. Как и у всякого нового напитка, у равенства был странный вкус, и некоторые его отвергли. Лишь постепенно, по мере того как накатывались и откатывались волны революций XIX века, оставившие свой след во всех европейских странах, идеалы Французской революции утверждались в умах и на политической практике. Гитлер и нацизм, вышедшие из среды, которая так и осталась противником этих идей, предприняли последнюю решающую попытку отвергнуть и уничтожить их.

«Евреи – наша беда»

«Еврей остается евреем и в Германии, и в любой другой стране. Нам никогда не изменить этой расы, даже если бы она жила среди других народов веками», – говорит «Справочник Гитлерюгенда», изданный в 1937 году211. Это утверждение, часть доктрины, усвоенной этими всегда готовыми на подвиг героями, выглядит абсурдно, если поместить ее в контекст остальных нацистских верований. Разве раса не вопрос крови и разве кровь не меняется постоянно – в худшую или в лучшую сторону, смешиваясь с кровью других типов? Если же такая перемена невозможна, то как же Гитлер с Гиммлером собирались возвысить германскую расу, постепенно очищая ее кровь? И как тогда был бы возможен «грех против крови» через сексуальные отношения с презренной еврейской расой и с другими недочеловеками?

Фихте был «философом немецкой освободительной войны против Наполеона», мы уже встречали его в этом качестве. Его знаменитое «Обращение к немецкой нации» (1808 год) было написано еще тогда, когда французские войска стояли в Берлине. В этом обращении он одним из первых сказал, что, если погибнет Германия, вслед за ней погибнет и все человечество. «Фихте называли отцом немецкого национализма. Его также можно назвать и отцом немецкого антисемитизма. Его прославление немецкой нации шло рука об руку с нападками на евреев. В 1793 году он возражал против планов уравнивания в правах всех граждан, характеризуя евреев как государство в государстве, подтачивающее немецкую нацию. Еврейские идеи так же отвратительны, как и французские. Единственный метод, который заставил бы его примириться с уравниванием евреев в правах, был следующим: “в одну ночь отрубить всем им головы и заменить новыми, без единой еврейской мысли внутри”»212.

Люси Давидович считает, что со времен Наполеона освобождение евреев шло циклами, тесно связанными с успехами Германии на внешнем и на внутреннем фронте, сопровождающимися нарастающими волнами националистических чувств. Каждый шаг немецких евреев на пути к свободе всякий раз вызывал все большую антисемитскую реакцию. «Чем сильнее было стремление к национальному единству, тем острее вставал еврейский вопрос», – замечает Джордж Моссе. Одной из важнейших фокусных точек этих циклов стало, разумеется, объединение Германии фон Бисмарком в 1871 году. Начиная с этого времени атаки на евреев перестают быть выражением личного мнения или общетеоретическими рассуждениями по расовому вопросу, они воспринимаются как необходимые действия по защите национального благосостояния. И серьезность этих атак была прямо пропорциональна серьезности идей немцев о своей собственной ценности как Народа и о той роли, которую этому Народу суждено сыграть в судьбах мира. «Чужеродное тело» еврейства, хотя и представляло собой меньшинство в один процент населения, считалось весьма опасным для здоровья Народа. При этом оно было удобно в качестве козла отпущения всех проблем этой страны, внутренне глубоко разделенной и переживавшей глубокий психологический кризис.

На евреев проецировалось все то, чем реакционная Германия быть не желала или делала вид, что не желает быть, а также то, чем она в действительности была, но быть не хотела. Евреи ассоциировались с наступающим новым миром, тогда как реакционная Германия продолжала смотреть внутрь себя, что было не так уж плохо, или назад, что было куда хуже. Тем временем Германия превращалась в одну из самых индустриально развитых стран мира. Это все больше расщепляло ее сознание, делало ее все шизофреничнее, а евреев – все виновнее. И то, что евреи были умны, а некоторые – весьма заметны, подливало масла в огонь.

Для того чтобы понять атмосферу того времени, необходимо привести несколько цитат. Именно тогда в хорошо структурированном, но психологически нездоровом германском обществе антисемитизм впервые сформировался как организованная сила. Известный востоковед Поль де Лагард, который стал “святым покровителем всех фолькистских антисемитов”, напечатал в 1878 году свои «Немецкие эссе». Он был убежден, что его современники евреи «потеряли всякую связь с древними иудеями; они окаменели, прекрасный пример иссохшего духа. Теперь сущностью иудаизма стал фарисейский фундаментализм, основывающийся на буквальном следовании закону. И так как такой стерильный подход к религии несовместим с полным жизни мистицизмом, он никогда не сможет соединиться с живой и развивающейся немецкой религией. Поэтому еврею никогда не стать немцем…

Лагард приписывал еврейству заговорщические планы. Ведь отсутствие истинной религии означает обращение ко злу, подмену направленной внутрь веры материальными желаниями. По всей видимости, Лагард верил, что евреи практикуют ритуальные убийства, и даже заявлял, что Талмуд и его заповеди делают из евреев серьезных противников в неизбежной борьбе за власть. Поэтому к еврейскому вопросу нельзя подходить с позиций терпимости. Напротив, его можно свести к моральному противоборству: в конце концов, победит либо еврейский, либо “истинно” немецкий образ жизни… Еврей стал воплощением зла. Быть может, Лагарду было не чуждо человеколюбие, но оно несовместимо с его призывом уничтожать евреев, как бацилл»213. Этой метафоре была суждена долгая жизнь. Еще раз следует напомнить, что такого рода тексты публиковались и цитировались не только нацистами, но всеми антисемитскими организациями, а в донацистской Германии их было хоть пруд пруди.

«Антисемитская лига», первая организация, носящее такое откровенное имя, была основана в 1879 году. Евгений Дюринг, философ и экономист, напечатал в 1880 году свою работу «Еврейский вопрос как вопрос расовый, моральный и экономический», заявляя при этом, что он первым проанализировал этот вопрос в «расовых» терминах. «Для Дюринга евреи были “антирасой”, отделенной от всего человечества. На нее не может повлиять ни ассимиляция, ни обращение в христианство, так как фундаментальная природа евреев зла и изменить ее невозможно. Он разделял тезис Вагнера о том, что христианская традиция является продуктом “иудейского ориентализма” и поэтому те, кто упрямо цепляется за христианство, не могут в действительности противостоять евреям или защитить “нордическую традицию”»214. «Лишь нордические боги могут привести немецкий народ к победе, ибо лишь нордическая религия способна противостоять еврейской инфильтрации. Согласно Дюрингу, силы еврейского материализма и старого германизма уже выстроились в боевой порядок. Благодаря расовой силе, внутренне присущей немцам, они восторжествуют над вторгшимися чужаками. Так готовые формулы фолькистской мысли стали оружием в руках немецкого антисемитизма»215.

«1880 год был годом водораздела, – пишет Давидович, – и началом антисемитской кампании, длившейся почти двадцать лет. Словно все тихие струи предрассудков слились в один мощный поток ненависти, затопивший страну. Это началось в конце 1879 года, когда Генрих фон Трейчке, национал-либерал и влиятельный профессор истории Берлинского университета, начал печатать в редактируемом им “Прусском ежегоднике” (Preussische Jahrbücher) серию статей по еврейскому вопросу. “Даже в высокообразованных кругах, даже среди тех, кого возмутили бы идеи, отдающие шовинизмом или религиозной нетерпимостью, раздалось как эхо: Die Juden sind unser Unglück! (Евреи – наша беда!). Эта фраза вновь и вновь отзовется в Германии в следующих поколениях. Генрих Класс, ведущий антисемит [и руководитель Пангерманского союза], спустя поколение напишет: «к моему двадцатилетию эта фраза стала частью моей души и тела и очень существенно повлияла на всю мою политическую работу”. Статьи Трейчке выходили в форме памфлетов и придавали антисемитскому движению вес и профессиональный авторитет. Трейчке, по словам антисемитов, выражал мысли “тысяч, а может быть, и миллионов своих соотечественников”»216. Поляков называет Трейчке le maître a penser (властителем дум) всей немецкой националистической молодежи. В этом качестве мы уже познакомились с ним в одной из предыдущих глав.

Объективности ради нужно отметить, что антиеврейские работы Трейчке вызвали волну возражений. Его самым заметным оппонентом был великий латинист Теодор Моммзен. Он с тревогой говорил о том, что Трейчке придал антисемитизму респектабельность, а это приведет к эскалации конфликта. «До конца своих дней Моммзен боролся против германского шовинизма и расизма и против «этих националистических идиотов, которые хотят заменить всеобщего Адама Адамом-немцем и наделить его всеми богатствами человеческого духа». Прямо или косвенно, эти дискуссии пополняли набор расхожих идей, и «антисемитизм интегрировался в буржуазный образ жизни. Множились антисемитские движения и партии, созывались международные конференции (Дрезден – 1882 год, Чемниц – 1883 год), многочисленные студенческие организации принимали решения об исключении евреев из своих рядов…»217

Теодор Фрич, который в нашем повествовании уже появлялся в роли основателя Hammerbund и Germanenorden, стал «осью антисемитского движения. Он объединял его как политический организатор, издатель и писатель с первых робких шагов в 1880 гг. до прихода Гитлера к власти». (Фрич умер в 1933 году.) Джордж Моссе пишет о нем: «Расовый стереотип придал еврею столько гротескных черт, что тот потерял всякое человеческое подобие… В “Огненных шарах” (1881 год) Фрич прямо отрицает, что евреи являются людьми. Он заявляет здесь, что Бог сотворил еврея как барьер между человеком и обезьяной. Нацистская пропаганда позаимствует у него эту мысль. В 1931 году один из нацистских докладчиков будет утверждать, что ненордический человек занимает в природе промежуточную ступень. Его нельзя назвать человеком в собственном смысле – он сохраняет общие черты с обезьянами»218.

В Австрии, стране еще более антисемитской, чем Германия, где Георг фон Шёнерер и Карл Люгер произвели глубокое впечатление на Ади, в 1889 году был основан Antisemitenbund (Антисемитский союз). В следующем году была рождена германская Антисемитская народная партия (Antisemitische Volkspartei), которая получила на выборах 48 тысяч голосов, а тремя годами позже – 260 тысяч. «Фактически, антисемитизм стал главным инструментом распространения фолькистского движения. Те, кого главным образом привлекал антисемитизм, принимали основные фолькистские идеи без труда, те же, кто уже входил в это движение, с легкостью восприняли концепции антисемитского расизма»219.

В 1890 году Герман Алвардт издал книгу «Отчаянная борьба между арийскими народами и иудаизмом». «Алвардт утверждал, что народ, сумевший избавиться от евреев, высвобождает силы для своего материального развития и тем самым становится способным к господству над миром. Для него, как и для романтических защитников Народа, евреи были Мефистофелями мировой истории. Когда имеешь дело с евреями, утверждал он, христианское милосердие ни к чему… Было ли это призывом к насилию? Конечно! Но как только дело доходило до конкретного обсуждения способов, какими эта цель может быть достигнута, он проявлял нерешительность, довольно типичную для того времени. При написании конкретной программы Алвардт призывал лишь к введению строжайших ограничений, к изданию декрета, провозглашающего евреев иностранцами на немецкой земле, и к исключению их из всех областей немецкой жизни и культуры. Он также предлагал депортировать всех евреев за пределы Европы, отдав награбленные ими богатства германскому народу. Любопытно то, что это почти буквально совпадает с национал-социалистскими проектами решения еврейского вопроса…

Программа Алвардта в главных чертах предваряла программу нацистов, ибо они тоже демонстрировали двойственность подхода к еврейскому вопросу. С одной стороны, были фанатики, которые утверждали, что “окончательное решение” должно быть достигнуто на пути полного совпадения идеологических предписаний и практических действий и что депортировать евреев в отдаленные области – значит уходить от проблемы. С другой стороны, имелись такие функционеры и партийные лидеры, которые стремились любой ценой способствовать еврейской эмиграции… Безжалостная жестокость, прославляемая в фолькистской идеологии, и практические следствия, сделанные из этого нацистами, в конце концов овладели умами лидеров Германии. Истребление стало реальным фактом, а не просто риторической фигурой, употребляемой для разжигания страстей»220.

Эти примеры ясно показывают основное направление развития германского антисемитизма к концу XIX века. Книга Хьюстона Чемберлена «Основы девятнадцатого столетия», высокочтимая «библия расизма», подытожившая все это, вышла в 1899 году. «Убежденный в том, что источником всех великих творений была, в конечном счете, тевтонская кровь, Чемберлен считал, что единственным недостатком древних племен была их неспособность уничтожить всех своих соседей. Он писал, что эта ошибка должна быть исправлена, а также, применяя учение Дарвина, нужно заняться выведением высших человеческих типов. Какими бы жесткими ни были необходимые меры, арийскую кровь необходимо очистить, высвобождая ее воинский дух и творческую силу.

Самый сильный враг – это еврей. Другие расы – просто низшие, евреи же это нечто противоестественное. Эта необычайно зловредная расовая сила была создана в результате смешения народов на Ближнем Востоке и последовавших затем тысячелетий близкородственных браков… Евреи знают, что Германия – это их последнее препятствие. В других местах они подчинили себе цивилизацию путем иудаизации идей Просвещения, идей, проповедующих космополитизм, отвергающих существование расы и отрицающих необходимость хранить верность своей крови. Однако раса Лютера, если ее очистить от зловредных примесей, не уступит в борьбе расе процентщиков. Чемберлен, любимец консервативных интеллектуалов, писал о будущем, осуществлением которого займется Гитлер: о смертельной расовой битве с евреями»221.

В этом контексте необходимо упомянуть о расовом экстремизме большинства университетских профессоров, учителей средних школ и их учеников. Помимо прочего, это объясняет, почему в Первую мировую войну молодые люди целыми толпами шли добровольцами на фронт, почему нацистам был открыт доступ в университеты и почему стало возможным противопоставлять «германскую науку» «науке еврейской». «В других западных странах не было ничего подобного. С 1890 по 1914 год поколение, которому было суждено поддержать нацистов, считало превосходство германской расы прописной истиной. В воспоминаниях австрийских и немецких евреев часто встречаются упоминания о бесчисленных притеснениях, которым они подвергались в школе со стороны учителей, этих карликовых тиранов, духовных борцов за германскую душу, навязывавших в классе дисциплину армейского барака. Хотя в Германии миллионы людей придерживались либеральных и социалистических взглядов, с этими идеями невозможно было познакомиться в школе. Учителя-евреи могли бы попытаться противостоять этой тенденции, но из четырех тысяч назначений на учительские вакансии в период с 1875 по 1895 год на евреев пришлось лишь сорок. Во всей Пруссии никогда не было больше двенадцати учителей-евреев»222.

Большинство Burschenschaften, студенческих корпораций, ввели в свои хартии «арийский параграф» об исключении евреев. Вследствие этого «знаменитые элитные дуэльные сообщества» также отказались допускать в свои ряды евреев: «так как у них нет чести, им нечего защищать». Эта любопытная студенческая традиция – дуэли – была средством доказать свою мужественность. Студент не был стопроцентным мужчиной, если на его лице не было шрама, доказывающего стойкость перед лицом возможной смерти. (Дуэлянты умирали лишь в результате несчастных случаев, что происходило довольно редко.) «Братства, такие как “Аполло”, каждое со своим Gasthaus, пивным погребом, с отличительными цветными шляпами и ленточками, с их дуэльными матчами с противоборствующими обществами были сосредоточием студенческой жизни. В то же время в них проходила инициация, обряд посвящения в мужчины. Сама дуэль была не столько проверкой умения владеть оружием, сколько испытанием, которое нужно было пройти, не морщась, а зашивание раны было дополнительным тестом на умение владеть собой. Пиво пили в том же духе (пока оно не начинало сочиться изо всех пор), истошно горланя при этом песни о «рыцарях и великанах, о благородстве, чести и вине»223.

Этот портрет крепнущего перед Первой мировой войной антисемитизма будет неполон, если не упомянуть Рихарда Вагнера (1813—1883), одного из самых могущественных проводников антиеврейских чувств. Как композитор, он оказал феноменальное влияние не только в Германии, но и по всей Европе, в особенности во Франции. Но, как это часто бывает, человеческие черты творца не всегда соответствуют величию его творений. Исключительное качество музыки Вагнера невозможно ставить под сомнение – Леон Поляков называет его «медиумом XIX века». Однако как человек он был предельно эгоистичен, неистов, злопамятен, а порой просто отвратителен.

Ему удалось в одиночку придать жизнь и краски национальному мифу Германии: он воссоздал легенду о Нибелунгах, изобразив в переворачивающей душу музыке мир и силы нордических богов, а также их гибель (Götterdämmerung). Он также сыграл решающую роль в интеграции христианских мифов в комплекс идей об особой роли германского народа, ответственного за судьбу всего человечества. «Парсифаль», «священный шедевр Байрейта», величайшее творение Вагнера, над которым он работал на протяжении четверти века, обычно интерпретируется как символическая пьеса о чистоте крови, этом «Святом Граале» Германии. Вагнер также превратил Христа «в национального супергероя», а Байрейт – в «заповедник фолькистского движения» (Кёхлер).

Это сосуществование нордической и христианской религий, типичное для Германии того времени, является одной из самых удивительных ее черт, симптомом интеллектуальной непоследовательности, бессвязности мышления и раздвоения личности. «Высший бог германцев [Вотан] совсем не обязательно должен уступить место христианскому богу, – пишет Вагнер. – Его легко можно отождествить с ним. Достаточно лишь убрать те несущественные атрибуты, что придавали ему разные народы в соответствии со своим характером, землей и климатом… Этот изначальный уникальный национальный бог, от которого произошла раса, вовсе не был оставлен и забыт: в нем увидели убедительную аналогию с Христом, сыном Божьим. Он также умер, был оплакан и отомщен, как мы сейчас мстим евреям за Христа. Преданность и вера с легкостью была перенесена на Христа, ведь народ узнавал в нем своего исконного Бога»224.

«Герои Вагнера и его музыка вдохновляли немецкие армии с 1914 по 1918 год и во времена несчастий и жертв даже больше, чем во время триумфа»225. Это описание еще лучше подходит к немецким армиям времен Второй мировой, так как ими руководил вагнерианец Адольф Гитлер, позаботившийся о том, чтобы его будущие солдаты воспитывались на этой музыке – она звучала на всех важных государственных или политических торжествах. Гитлер сделал из Вагнера официального композитора Третьего рейха; живые композиторы, такие как Рихард Штраус, находились в его тени. Причина в том, что музыка Вагнера играла в жизни Гитлера очень важную роль. Со времен жизни в Линце Гитлер купался в его музыке, слушал его оперы невероятное количество раз и прочитал все печатные работы Вагнера.

Как подтверждают многочисленные свидетели, он знал музыку Вагнера наизусть и мог насвистывать ее в совершенстве. Нескольких вагнеровских аккордов было достаточно, чтобы в любых обстоятельствах успокоить его – он словно впадал в транс. «Эта музыка оказывала на него просто физическое воздействие, – говорит Эрнст Ганфштенгль, – она стала частью самого существа Гитлера»226. Гитлер однажды сказал: «Когда я слушаю Вагнера, я словно слышу изначальные ритмы мира»227. Гитлер никогда не скрывал, чем он обязан Вагнеру. Его благодарность выразилась в том, что он взял Байрейт и вагнеровское наследие под свою опеку – как рассказывает Бригитта Хаман в своей книге Winidred Wagner, oder Hitlers Bayreuth («Винифред Вагнер, или Байрейт Гитлера»).

Искусство Вагнера помогало и распространению его крепчавшего с годами антисемитизма. Вагнер провозгласил однажды: «Я считаю, что еврейская раса является прирожденным врагом чистого человечества и всего благородного в нем. Нет никаких сомнений в том, что она разрушает Германию, и я, возможно, последний немец, еще способный бросить вызов иудаизму, который уже заправляет всем»228. И еще: «Если человечество погибнет – не жалко. Но если оно погибнет из-за евреев – это позор»229. Иоахим Кёлер говорит прямо: «У Вагнера не отнять этого права: он был первым человеком в немецкой истории, активно способствовавшим своими письменными работами приходу времен «исчезновения» евреев»230.

Ассимиляция

И однако, как ни удивительно слышать об этом после всего прочитанного, евреи чувствовали себя в Германии как дома. Вальтер Ратенау, олицетворение немецкого еврея, провозгласит: «Я немец еврейского происхождения. Мой народ – немецкий народ, моя родина – Германия, моя религия – это религия Германии, стоящая выше всех других религий»231. Профессор Хайнц Морал, после того как по расовым соображениям был уволен из университета, покончил с собой. В предсмертном письме к декану факультета он писал: «Я еврей, и я никогда этого не скрывал. Но все мое мировоззрение является немецким и я гордился тем, что был немцем с иудейской религией». Согласно Гюнтеру Рохрморзеру, «ни в одной другой стране не был достигнут такой удачный симбиоз между коренными жителями и евреями, как в Германии. И одним из самых непостижимых и трагичных совпадений является то, что холокост случился именно здесь, в стране, достигшей такого тесного интеллектуального и философского сотрудничества между евреями и немцами»232. Христиан фон Кроков также пишет: «Едва ли в какой другой стране евреи чувствовали себя патриотами в той же степени, как в Германии, нигде их культурный вклад не был столь весомым»233.

Виктор Клемперер, еврей, профессор французской литературы, запишет в 1939 году в дневнике: «До 1933 года, как минимум в течение ста лет, немецкие евреи были просто немцами и никем больше. Доказательством тому служат тысячи и тысячи тех, кто является евреями лишь наполовину или на четверть, «лица с еврейскими предками» и так далее. Это показывает, что немцы и евреи жили без особых трений и работали вместе в каждой области немецкой жизни. И антисемитизм, которого всегда хватало, не является доказательством противного, ведь трения между немцами и евреями и вполовину не были так серьезны, как, например, между протестантами и католиками, между работодателями и рабочими, между, скажем, восточными пруссаками и южными баварцами, между жителями долины Рейна и берлинцами. Немецкие евреи были частью немецкой нации точно так же, как французские – французской и так далее. Они играли свою роль в жизни Германии и ни в коем случае не были в тягость целому. Да, эта роль редко была ролью рабочего, еще реже – крестьянина. Они были главным образом интеллектуалами и образованными людьми. Но они были и остаются немцами, хотя сейчас уже больше и не хотят ими быть»234.

Фактом остается то, что евреи, «крайне разнородная община», были тесно вовлечены в жизнь Германии. Сами трудности, с которыми сталкивались нацисты в попытках удалить их, иллюстрируют степень их «интеграции» и «ассимиляции». Подозревают, что даже у Вагнера, Гитлера, Розенберга и Гейдриха в жилах имелась еврейская кровь (в случае Гитлера это, видимо, так никогда и не будет выяснено наверняка). Эмиль Морис, Альбрехт Хаусхофер, Ерхард Милх и другие видные нацистские фигуры были частично евреями. Эмиля Мориса, шофера Гитлера, любовника его племянницы Гели Раубаль, отъявленного уличного скандалиста из СА, одного из основателей СС, Гитлеру пришлось объявить «почетным арийцем». Он был единственным членом СС, удостоившимся этой чести235.

Кроме того, что вообще значит быть наполовину, на четверть, на одну шестнадцатую евреем – или представителем какой угодно другой расы? Где в человеке эта доля находится? Лишь сейчас ученые пытаются искать это в генах вместе с другими чертами физической наследственности, корни которых уходят в далекое прошлое. Германские племена бессчетное число раз смешивались с другими племенами, что, конечно, было известно всем антропологам. Проблема евреев была в том, что они как народ сохраняли религиозную идентичность, и эта религия требовала от них отдельного от других существования в те времена, когда, вообще говоря, народы и так неохотно смешивались с другими на своей территории. Нацисты, и прежде всего Гитлер, всегда заявляли, что их расовая чистка не имеет отношения к религии, это вопрос «очищения крови». Но доказательства того, что человек принадлежит к еврейской расе, брались главным образом из религиозных реестров и подобных документов. Это касалось и тех, кто обратился в католичество, протестантство или стал неверующим.

Еврейская угроза

«Численно евреи были ничтожным меньшинством и никогда не превышали одного процента населения. Эти немногие, однако, стремились осесть в Берлине. В 1671 году там жило 50 еврейских семей, к 1800 году это число выросло до 3322, в 1900 году их было 92 тысячи, а в 1925 году был достигнут пик в 173 тысячи (во Франкфурте, где жила вторая по размеру еврейская община, их было 29 тысяч – в шесть раз меньше)». Но даже во время этого роста численности евреи никогда не составляли более пяти процентов населения Берлина. Правда, они сумели занять некоторые очень важные и престижные посты и были на виду. Они были невероятно влиятельны в коммерции и господствовали в таких гигантских банках, как Дойче, Дрезднер и Дармштадтер, а также владели огромными универсальными магазинами, например Вертхайм, Тиец и Кауфхаус Израиль. Евреям принадлежали самые значительные газетные концерны и даже, в определенном смысле, сама эффектная берлинская культура двадцатых годов – культура, в которой доминировали такие личности, как Макс Рейнхардт, Бруно Вальтер и Альберт Эйнштейн, была еврейской культурой. «Для евреев, естественно, это было предметом гордости, и не один еврейский писатель той эпохи отметил, что из всех Нобелевских премий, полученных немцами в первой четверти века, четвертая часть была получена немецкими евреями. [После 1933 года из Германии эмигрируют двадцать евреев – лауреатов Нобелевской премии.] Однако многие неевреи, даже те, кто решительно утверждал, что не имеют ничего общего с антисемитизмом, видели в этом расцвете еврейской жизни силу чуждую и смутно угрожающую»236.

Читая о нацизме и холокосте, неожиданно обнаруживаешь, что в книгах для рядового читателя почти ничего не говорится о самом еврейском народе, его характере, деятельности, как сейчас, так и в давние времена. Много книг или глав из книг посвящены попыткам анализировать и объяснить холокост, во всяком случае, уделить достойное внимание этому чудовищному событию, но его жертвы остаются для читателя практически неведомыми. Даже Иоахим Фест, самый проницательный автор, если говорить о характеристике Гитлера или о войне, едва касается этой темы. Лишь несколько современных авторов, например Майкл Бурлейгх и Джон Вайсс, действительно стараются понять, кем же в действительности были немецкие евреи, как они жили и, самое важное, насколько вескими были те обвинения, на основании которых их истязали и убивали.

Правда ли, что евреи были одним связным, монолитным телом, стремящимся осуществить свою четкую расовую цель? И правда ли, что для этого они сосредоточили в своих руках деньги всего мира и пытались посадить на трон Разум, обоготворить его, ослабляя и разрушая тем самым все традиционные ценности? Это утверждал Гитлер. Он также говорил, что социализм и коммунизм, дети Просвещения, являются, очевидно, их инструментами, равно как и капитализм в придачу с так называемым «прогрессом» – все это создано для того, чтобы поработить мир, раздробить его и привести к гибели. Евреи пробрались на высшие посты с тем, чтобы прибрать к рукам власть в Германии и превратить ее в одну из своих мировых колоний. Они спровоцировали Первую мировую войну, но не рисковали своей шкурой в окопах, а вместо этого делали карьеру и обогащались, используя создавшуюся ситуацию. В конечном счете они попытаются овладеть всем миром и править им по праву избранного народа. Тогда на трон взойдет антихрист, и мир погибнет.

«Еврей» – кто это?

«В нацистском языке “евреем” назывался некий тип, под который подпадали любые евреи, будь то с востока или с запада, мужчины или женщины, мирские или религиозные, ассимилированные, неассимилированные, буржуазия и пролетариат. Согласно нацистской идеологии, даже крещеные евреи несли клеймо существ низшего типа крови. Евреи считались полной противоположностью немецких «арийцев», это была антираса, по природе своей разрушительная и паразитическая, инструмент распада»237. Эти слова Роберта Вистрича подтверждает Поляков: «“Евреи” и “иудаизм” – и это нужно повторять опять и опять – были просто словами; реальные люди, стоящие за ними, были настолько различны, что, пожалуй, их единственным общим качеством было то, что они не являлись христианами»238.

Подавляющее большинство немецких евреев было ашкеназами с севера или запада Европы. По своим верованиям и стилю жизни они очень отличались от сефардов, выходцев из Испании или Португалии, – те жили главным образом на европейском юге. При этом немецкая еврейская община подразделялась на ортодоксальных евреев, строго следующих букве Закона, и на верующих не столь строго и даже скептиков. При этом были и отступники, которые обратились в католицизм или протестантство и крестились. Были и евреи-атеисты, не верующие ни в какого бога, разве что в абстрактного бога Спинозы или пассивного бога философов-просветителей. Другая линия, разделявшая еврейскую общину, проходила между «ассимиляционистами» и сепаратистами, последние были главным образом ортодоксами. Это деление отражало разницу во взглядах на интеграцию евреев в окружающее их общество. Для первых она была желательна, для вторых – достойна презрения. При этом были еще и сионисты, появившиеся относительно недавно, для которых решить еврейский вопрос значило покинуть европейские страны и вернуться назад в Иерусалим.

В каких же политических движениях участвовали евреи? Юридически они были теперь равноправными гражданами Германии, но на их выбор неизбежно влияло прошлое их народа. Реакционное крыло было несогласно с тем, что евреев уравняли в правах, правые партии также не приветствовали участие евреев в своей работе и одна за другой вводили в свои уставы «арийский параграф». Таким образом, большинство евреев, участвовавших в политическом процессе, оказалось в либеральных партиях центра, а радикальные отступники сместились влево и присоединились к социалистам и коммунистам. На этот выбор также повлияло разделение еврейской общины на богатых, зажиточных и бедняков. Лишь немногие были Ротшильдами, Баллинсами и Витгенштейнами, многие занимались торговлей вразнос или мелкими займами. Между этими слоями находился уважаемый средний класс – адвокаты, врачи, журналисты и служащие.

Одним из самых заметных различий, деливших немецких евреев на группы, было различие между евреями «ассимилированными» и Ostjuden, теми, кто недавно приехал с востока. Большинство чувствовало себя в Германии как дома и считало ее своим отечеством. Они хорошо приспособились к окружающей культуре, чувствовали себя комфортно, более того, они были готовы отдать свою жизнь за эту страну. Они женились и выходили замуж за немцев и в большинстве случаев были неотличимы от них – карикатурный стереотип редко совпадал с чертами реальных людей.

Ostjuden, однако, были другими. Эти беженцы из Восточной Европы, главным образом из России, выходцы из общин отсталых и ортодоксальных, «зачастую были безработными, полностью потерявшимися в послевоенных потрясениях и революциях Восточной Европы. Более того, в культурном смысле они были аутсайдерами, а для ксенофобов служили удобной мишенью для обвинений в экономическом паразитизме. В Веймарской республике они составляли примерно пятую часть всего еврейского населения. Те, кто был “ассимилирован” и хорошо влился в немецкое общество, склонны были считать, что возрождающийся антисемитизм направлен главным образом или даже исключительно против пришельцев с востока. Это был самообман с трагическими последствиями»239. Интегрировавшиеся евреи презирали Ostjuden – ходивших в черных кафтанах, с растрепанными бородами, в больших шляпах и со странными прическами – и считали, что те ставят под угрозу обретенную ими безопасность.

Поток ашкеназов с востока в Австрию и Германию, а затем десятками тысяч – в США, был вызван серией погромов, прокатившихся по России после событий 1903 года в Кишиневе (столица Бессарабии, где 45 процентов жителей были евреями). Враждебные чувства против евреев достигли высшей точки на святой неделе перед Пасхой – во многих местах убийцам Христа было даже запрещено появляться на публике. Было ясно: вот-вот произойдет взрыв, но официальные лица не сделали ничего, чтобы это предотвратить. В результате многие поверили, что случившегося хотел сам царь. Многих евреев убили, еще большее число было ранено, их дома разграбили. Неожиданностью для российских официальных лиц оказалась буря международных протестов, вызванная погромами в «отсталой, варварской России», где многие еще верили, что «евреи перерезают горло русским детям и пьют их кровь». Приводя число жертв русских погромов того времени – 47, 110 или 810, – Поляков замечает: «Невольно взгрустнешь о прошлом, когда убийство 810 евреев вызывало немедленный международный протест»240. После холокоста мы привыкли считать тысячами, сотнями тысяч и миллионами – наши души огрубели.

Еврейская раса?

Существовала ли когда-нибудь на свете раса, которую можно было бы назвать еврейской? Согласно Андре Пишо, к которому мы вновь обращаемся за разъяснениями, однозначного ответа не было даже во времена Вашера де Ляпужа. Когда, следуя пути, указанному Дарвином, создавались первые генеалогические деревья человечества, евреи порой оказывались на самой вершине вместе с арийцами. При этом, как мы уже видели, эти деревья зачастую росли не из фактов, обретенных научным методом, а из почвы, сдобренной необузданной фантазией и культурными предрассудками. Пишо называет их романами.

«Охарактеризовать еврейскую расу, несмотря на то, что в 1860 годах Геккель признал ее существование, было бы непросто», – пишет Пишо. То, что действительно имело место, так это восточноевропейские еврейские общины, изолировавшиеся от остального населения, вступающие в браки лишь между собой и порождавшие «устойчивые генетические группы». Позже расистские ученые ошибочно сочтут эти признаки достаточными условиями существования расы. Однако евреи «веками смешивались с другими европейскими народами» и были, безусловно, «хорошо интегрированы» в немецкое общество.

Вашер де Ляпуж в существование еврейской расы не верил. «В итоге евреи оказываются не расой, а национальностью, главной общей характеристикой которой является религия и особая психология – результат небольшой ханаанейской примеси. Да, они рассеяны среди других народов и порой действительно являются для них тяжелым бременем, но в антропологическом смысле расы израильтян не существует… Преследования, которым они стали подвергаться повсюду, постепенно удалили из их среды явно выделявшиеся элементы – вместо пресловутой вездесущности евреев перед нами лишь еще один, и довольно любопытный, пример социального отбора». Следовательно, общность народа, называемого «евреи», основана на «психологической конвергенции», а не на физиологических или таксономических чертах. Быть евреем – по Вашеру де Ляпужу – значит принадлежать некоторой группе с «еврейской ментальностью», которая является результатом религии и традиции.

Пишо говорит в заключение: «Понятие расы – еврейской или любой другой – никогда не имело того субстанционального статуса, которым его наделяли историки». Это означает, что идея «расы» не имеет под собой научной основы. Но как раз потому, что строгого определения этого понятия не было, евреев могли называть расой, «хотя в их случае не было никакого ясно определенного биологического критерия. Считали ли эту квази-расу низшей? Не совсем так. Она была, скорее, «нежелательной». Вашер де Ляпуж, хотя и является антисемитом, не считает евреев низшей расой. Скорее, он рассматривает их в качестве модели для создания новой аристократии естественными или евгеническими методами». И здесь Пишо приводит слова Гитлера, которые тот продиктовал Борману в берлинском бункере в один из своих последних дней: «Еврей – по сути чужак, и еврейская раса – это прежде всего общность ума, сформированного веками преследований, которым они подвергались»241. Есть несколько свидетельств того, что Гитлер против воли восхищался евреями, прежде всего из-за несгибаемого духа их народа и замечательного интеллекта. Но это тайное восхищение лишь подливало масла в огонь его яростной, сумасшедшей ненависти.

Деньги

В первые десятилетия XX века в Германии еще была очень влиятельна средневековая система гильдий, и каждый желающий заняться каким-либо ремеслом вынужден был с этим считаться. Например, Эмиль Морис, человек с еврейскими корнями, личный шофер Гитлера, поначалу был подмастерьем и зарабатывал на жизнь починкой часов. Затем он делал то же самое уже в собственном магазине и в итоге стал часовых дел мастером. Порой Гитлер заказывал у него золотые часы для подарков в особых случаях242.

Устойчивость этого средневекового обычая в обществе, которое на поверхности выглядит современным, – это симптом, знакомый нам по нескольким последним главам. Средневековые привычки оставались частью менталитета среднего класса, и это стало причиной его отсталости, в то время как ускоренное промышленное развитие определяло условия жизни низших классов. Уважительное отношение к традиционным ремеслам соответствовало устаревшему отношению к деньгам: в идеях капитала и процента чувствовалась угроза. Рождались теории, подобные теориям Готфрида Федера, который ратовал за то, чтобы мир вернулся к некоему подобию бартерной экономики. Евреев тесно связывали с мировым капитализмом. Подозревали даже, что они управляют развитием капиталистической системы по всему миру. И если что-то и было синонимом еврея – так это деньги.

И между тем, евреи не всегда были «народом денег». «В Египте и на Ближнем Востоке они главным образом занимались сельским хозяйством; в других местах их основной деятельностью были разнообразные ремесла, в частности изготовление и окрашивание тканей, которое кое-где они практически монополизировали. Но они также были ювелирами, стеклодувами, изготовляли бронзу и железо». Апостол Павел делал палатки, а Барух Спиноза зарабатывал на жизнь полировкой линз. «Некоторые были простыми рабочими, другие жили торговлей или занимались гуманитарными науками. И все же, как справедливо замечает историк Дж. Жустер, “ни один античный автор не делает из них типичных торговцев. Нигде не встретишь отождествления евреев с торговлей, несмотря на то, что несколько столетий спустя это станет общим местом”.

Евреи также имели репутацию хороших профессиональных солдат, они сражались и охраняли границы римской империи. Евреи были и администраторами, порой очень высокого ранга. В имперской иерархии среди евреев были и всадники, и сенаторы, и легаты, и даже преторы. К этому можно добавить и то, что евреи, жившие в диаспоре, как правило, употребляли язык и носили одежду той провинции, где жили. Это значит, что с лингвистической и культурной точек зрения евреи были “ассимилированы” – они даже придавали своим именам латинскую или греческую форму. Из всего этого можно заключить, что они вовсе не страдали от какой-то особой враждебности, и ничто, кроме религии, не выделяло их из мозаичной массы народов, населявших Римскую империю»243.

Ассоциация евреев с деньгами, видимо, была результатом того, что их уподобляли Иуде Искариоту с его тридцатью серебрениками. «В первые столетия христианства миф о еврейской расе жадных паразитов добавлял силу мифу о евреях – убийцах бога. По мере ослабления римского влияния, католическое духовенство набирало силу и все больше ограничивало деятельность евреев. Это создавало основу для бесконечных спекуляций о якобы приверженности евреев к обману в мелкой торговле, посредничестве и ростовщичестве, а также упреков в том, что они не желают ассимилироваться, предпочитая паразитические и непродуктивные коммерческие виды деятельности, с тем чтобы захватить в свои руки местную и международную торговлю и вредить честным христианам… На евреев нападали за их якобы нежелание заниматься продуктивной деятельностью – история христианства изобиловала пророчествами, создавшими условия для своего собственного осуществления. Дело в том, что к этому евреев вынудила именно враждебность христиан. Вплоть до XVIII века, за редкими исключениями, они были вынуждены заниматься самыми низшими, самыми презираемыми и наименее прибыльными видами коммерции» (Джон Вайсс244).

Еврейские торговцы пришли в Европу «по пятам римских легионов». Они снабжали легионеров предметами роскоши, любопытными вещицами и вносили какое-то разнообразие в тяжелую жизнь этих профессиональных вояк. «Первые еврейские поселенцы в Европе были международными торговцами, поставлявшими продукты с Ближнего Востока, из Индии, Китая и Испании. Вдоль главных европейских торговых путей и в городских центрах вскоре выросли небольшие процветающие еврейские общины. К IX веку европейские евреи достигли значительных успехов в международной торговле, и слова “еврей” и “купец” стали почти синонимами. Наряду с христианскими “торговыми народами” – греками, сирийцами и итальянцами – евреи были предвестниками наступающего нового общества… Вплоть до наших времен богатство некоторых заметных членов еврейской общины вызывало “праведный гнев”, однако существование не менее богатых торговцев-христиан воспринималось спокойно»245.

По мере того как положение евреев становилось все менее устойчивым, или, пользуясь современной терминологией, с ростом антиеврейской дискриминации у них оставалось все меньше выбора. «Изгнанные из других профессий, евреи вынуждены были оставаться в торговле. Им, как и другим купцам, было сподручно давать деньги в долг, так как они обладали ликвидным капиталом. Евреи никогда не доминировали на денежном рынке, хотя бы потому, что их было мало, но они преобладали в некоторых районах, в особенности там, где крестьяне не имели возможности занимать у христиан, вкладывавших деньги в дела более прибыльные… Большая часть кредитных операций в Европе фактически осуществлялась клерикальными и монашескими организациями [например, тамплиерами], а также мирскими торговыми группами: ломбардцами, сицилийцами, греками, венецианцами – всё это христиане. Да и сам Ватикан был известен своей изощренной кредитной деятельностью». Можно вспомнить, что иудаизм, так же как христианство и ислам, осуждал грех ростовщичества. «Известны жалобы на христиан, требующих большие проценты, чем евреи, – ростовщичество было проблемой и там, где никаких евреев не было»246. Начиная с этого времени, жалобы на евреев обретают более-менее стандартную форму, их проступки изобретаются или преувеличиваются, причем одновременно с этим закрывают глаза на проступки христиан, в особенности в делах, касающихся денег.

Для евреев – этому их научила история – деньги были спасательным кругом и поэтому обрели священный ореол. Но это вовсе не значит, что они были центром всего их существования или что евреи были координированной мировой силой, контролирующей все денежные потоки и, следовательно, вершителями судеб мира. Конечно, они были человеческими существами со всеми людскими добродетелями и пороками. Однако большая часть тех общих черт, что выделяла их из общей массы в странах, подобных Германии, была навязана им прошлым. При этом, несмотря на разветвленные связи между общинами, они никогда не были координированной мировой силой. Одна из причин этого в том, что, будучи народом интеллектуальным, они были слишком индивидуалистичны и слишком отличались друг от друга. «Вопреки антисемитским мифам можно утверждать, – заключает Джон Вайсс, – что немецкая экономика была бы практически той же самой, даже если бы никаких евреев в Германии не было». И еще: «На тот момент евреи не представляли – и не представляли никогда – угрозы Германии. Разве что в антисемитских мифах»247.

Ум

«Интеллект – смертный грех евреев», – сказал некий Фридрих Генц. Действительно, евреев всегда считали умным народом, отчего их боялись и ненавидели. Сам Гитлер писал в «Майн Кампф»: «Умственные способности еврея оттачивались тысячелетиями. Сегодня еврея считают “умным”, и в некотором смысле он сотни лет таким и был. Однако его умственные способности не являются результатом внутреннего развития, они оформились в процессе усвоения наглядных уроков, которые он получал от других… Так как евреи никогда не имели собственной цивилизации, они всегда заимствовали основу для своей интеллектуальной работы у других. Ум еврея всегда развивался через использование готовых культурных достижений, которые он находил в своем окружении».

Представление о том, что ум еврея сух, стерилен, неспособен к творчеству и паразитирует на жизненной силе и творчестве других, было стереотипом. «Еврейский интеллект никогда не будет творить, он будет лишь разрушать, – писал Гитлер. – В течение нескольких лет евреи будут прилагать усилия к уничтожению всех, кто воплощает в себе интеллект нации. Лишая народ его естественных вождей, они готовят ему рабскую судьбу и вечное иго»248. Скорее, это намеревался делать он сам и ему подобные – Сталин и Пол Пот.

Леон Поляков пишет в своей «Истории антисемитизма»: «Можно сказать, что еврейская история началась в 586 году до н.э. в Вавилонии [где были пленены два оставшихся иудейских племени] … Именно там была рождена нерушимая верность Сиону, искоренены последние остатки идолопоклонства, а Пятикнижие обрело свою законченную форму. И, что особенно важно, изгнанники извлекли там уроки из своей истории, им удалось придать смысл всем ее перипетиям и твердо уверовать в этот смысл. Именно там они обрели историческую память о том, что они евреи».

В Вавилонии большинство евреев было земледельцами. Изучая этот период, понимаешь, «до какой степени мудрецы Израиля ценили ручной труд. В то время он был занятием большинства и ставился много выше торговли». Именно в Вавилонии Талмуд был кодифицирован в окончательной форме, и если там есть пункт, не вызывающий разногласий, так это, согласно Полякову, «абсолютное главенство образования. Как выразительно сказано в одном тексте: “Весь мир держится дыханием ученых”. В другом месте утверждается, что лишь вид учителя с учениками еще может отвратить от этого мира гнев божий. С тех времен и до сего дня еврейское обучение является обязательным, бесплатным и всеобщим»249.

Много столетий спустя, когда «спасительные деньги» стали для еврея «драгоценностью, без которой было невозможно выжить во враждебном и завистливом мире», «внутренний мир учения стал таким же необходимым противовесом. Рабби веками ставили изучение Закона превыше всех земных благ, но никогда еще этому предписанию не следовали с таким истовым рвением. Евреи на севере Франции и в Германии погрузились в Талмуд воистину с маниакальным усердием, они беспрестанно, день и ночь разбирали его в синагогах. В одном тексте говорится: блаженны заучившиеся до смерти. Так сформировалась знаменитая еврейская двойственность: с одной стороны, деньгам придавалось слишком много значения, так как без денег можно было погибнуть или подвергнуться изгнанию, с другой стороны, слишком высоко ценимые деньги становились объектом презрения, и первое место отдавалось другим ценностям». Так развивался ум и высокая культура народа, «который читал тысячелетиями». «Раввины беспрестанно утверждали, что с учением ничто не сравнится и что помочь бедным детям получить образование – это самое благочестивое деяние, превосходящее даже сооружение синагоги»250.

Как только евреи получили равные права и возможность (относительную) свободно выбирать свой жизненный путь, их интеллектуальные способности стали очевидными для всех, в особенности в области высшего образования. «Относительное количество студентов-евреев было высоким, – пишет Джон Вайсс о последних десятилетиях XIX века. – На 100 тысяч мужчин каждого вероисповедания в Пруссии на католиков приходилось 33 студента, на протестантов – 58, а на иудеев – 519. В 1885 году один из восьми берлинских студентов был евреем, хотя те составляли меньше одного процента населения страны. В Вене диспропорция еще больше бросалась в глаза. Отчасти это было естественной реакцией на дискриминацию. Студенты, происходившие из высшего класса, обладали связями, средний класс мог выбиться в люди, опираясь на способности, но иудей-мужчина, чтобы избежать дискриминации, должен был культивировать высочайшее профессиональное мастерство: образование означало свободу… Евреи предпочитали изучать юриспруденцию и медицину, так как карьерный рост здесь не зависел от организационной дискриминации. Но это также означало, что в этих областях они конкурировали с немцами, которые не могли рассчитывать на семейные связи и боялись стать пролетариатом с образованием. Поэтому юристов и медиков было непропорционально много в нацистской элите – именно они были самыми радикальными расистами как в Австрии, так и в Германии. В западных странах университетское образование обычно означало меньший уровень расизма и консерватизма, в Германии же наоборот: для карьерного роста было необходимо подчеркивать свою расовую принадлежность и отождествляться с интересами правящего класса…»

Неудивительно, что евреев обычно ассоциировали с Просвещением, с подъемом разума в Европе, хотя они и не имели никакого отношения к идеям, сформулированным философами-просветителями. Напротив, как мы уже заметили, некоторые философы-просветители, например, Вольтер и Даламбер, были язвительными антисемитами. Но именно Просвещение подготовило Французскую революцию, а значит, и уравнивание евреев в правах. В «Наполеоновском кодексе» им придавался равный с другими народами статус – Наполеон вводил его во всех завоеванных им странах. С тех самых времен евреев стали отождествлять с «французским духом», несмотря на то, что в самой Франции им яростно противостояли националисты и правые католики, а их раввины решительно осуждали французский деизм и атеизм. И все же большинство ассимилированных евреев видело в идеях свободы и равенства дорогу к собственной свободе, возможность, которой их народ до тех пор был лишен. В политике их можно было найти в середине политического спектра, среди либералов. А некоторые, более прогрессивно или революционно настроенные, вступали в ряды социалистов и коммунистов.

Социалисты и коммунисты

Хотя слово «социалистическая» и входило в название партии национал-социалистов, Гитлер понимал его в особом смысле. Оно употреблялось главным образом для того, чтобы привлечь рабочих – что являлось целью общества Туле, когда оно поручило Антону Дрекслеру и Карлу Харреру сформировать партию. Гитлер умел жонглировать словами и концепциями. Например, его «истинная демократия», которую он называл также «немецкой демократией», означала иерархическое общество, организованное на «принципе фюрера», что, конечно, было не демократией, а прямой ее противоположностью. Точно так же «социализм» не означал для него подъем четвертого сословия в борьбе с буржуазным обществом с целью более справедливого распределения общественного богатства – он означал полную интеграцию в тело Народа, убивающую всякую индивидуальность.

В действительности Гитлер – великий вождь, художник и гений – глубоко презирал рабочих, скрывая это лишь тогда, когда хотел привлечь их в свою партию или когда ему был необходим их вклад в подготовку Германии к войне. Для него рабочие были частью пресловутой «тупоголовой массы». Истинные социалисты – такие как молодой Геббельс или братья Штрассеры – скоро столкнулись с тем, что Гитлер думал по этому поводу в действительности. Не пройдет и нескольких недель после прихода Гитлера к власти, как партии социалистов, коммунистов и профсоюзы также поймут это.

Социализм, а также коммунизм (и капитализм!) были изобретены евреями для захвата власти над миром, поэтому те, кто знает истину, должны всеми силами с ними бороться. «Мой социализм – это нечто отличное от марксизма, – говорил Гитлер Герману Раушнингу. – Мой социализм – это не классовая борьба, это порядок. Кто представляет себе социализм как восстание и движение самих масс, тот не является национал-социалистом. Революция – это не представление, которое устраивают массы. Революция – это тяжелая работа. Массы видят шаги лишь тогда, когда они уже сделаны, но какая чудовищная работа необходима для того, чтобы сделать хоть один шаг вперед, это выше их понимания – так оно и должно быть… Национал-социализм – это то, чем был бы марксизм, избавься он от этой абсурдной, искусственной связи с демократическим порядком»251.

Конрад Хайден, непосредственный свидетель и участник описываемых нами событий, в своей биографии Гитлера пишет: «Нельзя отрицать того, что процент евреев в руководстве социалистических партий на европейском континенте был относительно высоким. Интеллектуалы буржуазной эры еще не открыли для себя рабочих, и если рабочим в руководители был нужен человек с университетским образованием, оставались только евреи, которые, быть может, и желали бы стать правительственными чиновниками или судьями, но ни в Германии, ни в Австрии, ни в России это было невозможно. Однако несмотря на то, что многие лидеры социалистов были евреями, лишь немногие евреи были социалистами. Назвать всю массу современного еврейства социалистической, тем более, революционной – это просто глупый пропагандистский анекдот. Воображаемый еврей, описанный в “Протоколах сионских мудрецов”, якобы хочет подчинить своей воле нации путем революционного восстания масс. Реальный же еврей из Италии, Германии или Франции, чтобы стать социалистом и пойти к рабочим, должен был прежде всего восстать против своей семьи и своего класса…

Еврейский социалист, как правило, оставлял религию своих отцов, а значит, становился ревностным последователем “религии прав человека”. Такому идеалисту, непрактичному даже в выборе собственной карьеры, зачастую оказывались не по силам испытания практической политики – его отметали в сторону более крепкие, не такие сентиментальные лидеры, пришедшие из нееврейской среды. Исторический пример такой смены социалистических лидеров дает Советская Россия в период с 1926 по 1937 год, когда еврейское в большинстве своем руководство революционного периода (Троцкий, Зиновьев, Каменев) было сметено с дороги преимущественно нееврейской группой (Сталин, Ворошилов и им подобные)»252.

В Германии и Австрии «сотни тысяч» представителей правящего класса верили в угрозу «иудео-большевизма», в особенности потому, что после Первой мировой войны новые правительства «возглавили социалисты, а их всегда считали еврейским фронтом», – пишет Джон Вайсс253. Страх революции был главным образом следствием революции в России – о ней ходили самые жуткие, зачастую обоснованные слухи. Более того, большевистские вожди сами провозгласили, что их революция – это революция мировая, а Германия – ее следующая цель. К тому же марксистские лидеры давно считали идеальной страной для пролетарской революции именно Германию, никто и не думал об отсталой аграрной России.

«Большевистская пропаганда провозгласила, что грядет завоевание Германии силами международного пролетариата. Это должно было стать решающим шагом к мировой революции. Тайная активность советских агентов, постоянные волнения, советская революция в Баварии, Рурское восстание в 1920-м, а в следующем году – бунты в центральной Германии, восстания в Гамбурге, а затем в Саксонии и Тюрингии – все говорило о реальности угрозы перманентной революции, исходящей от Советского режима»254. (Фест не упоминает здесь восстание Спартаковцев в Берлине под руководством Розы Люксембург и Карла Либкнехта, возможно, потому, что им не руководили из Москвы напрямую.) «Эта угроза, – пишет Фест, – была ведущей темой в Гитлеровских речах раннего периода». В условиях постоянных волнений в Германии и непосредственного, болезненного опыта революции в Мюнхене Гитлеру не составляло труда «заводить» аудиторию, сдабривая при этом свои речи острым антисемитским соусом.

Каковы же действительные факты, какова была численность еврейского руководства социалистических и коммунистических движений и революций? «Публика, возбужденная потоком памфлетов, подчеркивающих наличие евреев в большевистском руководстве, не знала, что их было там лишь 7 процентов, и это при том, что евреи составляли 12 процентов прослойки, откуда приходили большевистские лидеры… В период с 1900 по 1920 год число евреев, выбравших революцию, никогда не превышало числа евреев, бежавших из России. В 1920 году наибольший процент национальных меньшинств в большевистском руководстве составляли россияне немецкого происхождения, следом шли евреи, грузины и армяне. Эта информация не вписывается в расовые стереотипы… Подавляющее большинство политически активных евреев поддерживало меньшевиков [умеренных социалистов], которые отвергали большевистскую диктатуру и боролись за демократическую Россию. Немецкие социал-демократы, включая самых радикальных, таких как Роза Люксембург, также боялись успеха большевиков. Лишь во время Гражданской войны, когда встал выбор между царизмом и Лениным, многие молодые евреи выбрали большевиков – при этом они были атеистами, иначе в партию было не вступить» (Джон Вайсс255). Общее число евреев, убитых на Украине белыми с 1918 по 1920 год превышало 60 тысяч.

Бесспорно, сразу после войны во главе Социалистической республики в Мюнхене и рабочих советов стояли евреи, в большинстве своем приезжие. Нацистская пропаганда годами пугала ими народ. Хаос, созданный этими левыми дилетантами, а также преступления, совершенные ими, предоставят неистощимый набор аргументов витийствующему Гитлеру. Разумеется, он ни разу не упомянет, что среди оплакивавших еврея Курта Эйснера был и он сам, с красной повязкой на рукаве.

Принимая все это во внимание, довольно иронично выглядит тот факт, что еврей Карл Маркс, любимая мишень Гитлеровской антисемитской риторики, сам всю жизнь был антисемитом. «Карл Маркс, архетип предполагаемого еврейского рабочего лидера, вышел из крещеной еврейской семьи, и его отношение к иудаизму можно охарактеризовать лишь как антисемитизм. Дело в том, что под евреями он понимал антисоциалистические или аполитичные иудейские массы, к которым он, как настоящий социалист, питал холодное презрение»256. В 1843 году он написал памфлет «Еврейский вопрос», в котором нападает на иудеев с не меньшей яростью, чем Гитлер. «В чем основа еврейской религии? – Практическая нужда, эгоизм… Деньги – вот ревнивый бог Израиля, перед которым должны отступить все иные боги… Банковский билет – вот истинный бог евреев… Еврейский Закон, в котором нет ни принципов, ни разума, – это всего лишь религиозная карикатура на мораль… Социальное освобождение евреев означает лишь социальное освобождение иудейской общины…» И так далее. Леон Поляков сухо замечает: «Заметно, что он употребляет термин “еврейский” лишь по отношению к другим и никогда по отношению к себе»257.

Фронтовики

Ни один момент в истории не дает такого ясного представления о еврейской дилемме, как самое начало Первой мировой войны. Рост антиеврейских настроений следовал по восходящей кривой неистовствующего германского национализма. Однако именно в то время евреи дали неопровержимые доказательства своей любви к Германии, отдавая свои жизни за эту страну. И независимо от всех аргументов «за» и «против», их вклад в Первую мировую войну останется памятником тому, чем могла бы стать Германия, если бы фюрер не раззадорил и не спустил с цепи иррациональные и эгоцентричные чувства своего Народа.

«Когда началась Первая мировая война, евреи, как и другие граждане Германии, были охвачены патриотическими чувствами. Они стекались на призывные пункты с тем же бараньим энтузиазмом. В армию вступило около 100 тысяч евреев (каждый шестой, считая женщин и детей). Из них 80 тысяч побывали в траншеях на передовой, 35 тысяч получили награды за храбрость, 12 тысяч были убиты. “Евреи были патологическими патриотами, – говорит рабби Принц. – Мой отец воевал, а дед был ранен в 1866 году в войне с австрийцами. Он необыкновенно гордился этим… Еврейское население в Германии составляло только полпроцента. Еврейские потери в войне – три процента”»258.

Несмотря на все это, вклад евреев в национальное дело Германии не получил справедливой оценки, напротив, их обвиняли в предательстве. «Евреи сражались на обеих сторонах фронта, однако считались одним народом, поэтому они подвергались большой опасности. Газетчики в стане союзников обвиняли их в симпатиях к деспотизму и предательстве либеральных принципов, немцы же – в тайной предрасположенности к союзникам, так как евреи считались либералами. В действительности же, еврейские общины поддерживали, как могли, воинские усилия тех стран, где жили… Немецкие евреи надеялись, что их жертвы в войне убедят всех в их патриотизме. И действительно, поначалу – во имя национального единства – немецкий антисемитизм приумолк», – пишет Джон Вайсс.

Однако «скоро расизм стал даже сильнее, чем до войны, причем эти чувства подогревались немецкой армией. Когда евреев стали обвинять в бездействии, генеральный штаб запросил сведения о числе евреев на фронте. Полученные данные не были опубликованы, так как оказалось, что число евреев, павших в сражениях, в точности соответствовало проценту потерь городского населения и было чуть меньше средних данных по стране (крестьяне страдали больше всего). Если же принять во внимание общий уровень образованности и профессиональных навыков, необходимых для выполнения тыловых задач, евреев погибло больше, чем можно было бы ожидать. Почти половина тех, кто служил, получила награды. В армии, известной своим презрительным отношением к евреям, эти награды должны были быть заслужены вдвойне. Антисемитские чувства на фронте были так сильны, что еврейских офицеров порой удивляло, что их приказания исполнялись»259. (Офицер, представивший капрала Гитлера к Железному кресту 1-й степени, был евреем.)

Марбургский профессор философии Герман Коген писал в 1916 году: «Как немцы, мы хотим быть евреями, но как евреи – немцами». Ему казалось, он видит, как в исторической перспективе немцы и евреи сливаются воедино. «С этой точки зрения, – пишет Дитрих Брондер, – евреи при всех обстоятельствах, даже в гитлеровских армиях, выказывали себя немецкими солдатами. И они не уступали ни в чем своим товарищам-неевреям, несмотря на то, что их часто оскорбляли, как, например, в клеветническом памфлете, распространявшемся в 1919 году на улицах Берлина: “Они везде, куда ни глянь, но в окопах – ни одного!”».

«Когда во время Первой мировой войны одна антисемитская газета напечатала провокационную статью, обещая премию в тысячу марок любому, кто сможет указать хотя бы одну мать-еврейку с тремя сыновьями, пробывшими на фронте хотя бы три недели, рабби Фронд-Ганновер назвал двадцать матерей, выполнивших это условие, только из его общины, и он мог назвать семьи, где на фронте было по семь и по восемь сыновей», – пишет Дитрих Брондер. Затем он рассказывает об участии евреев в войнах Германии и об их наградах. В Первой мировой войне было награждено 35 тысяч евреев, из которых тысяча – Железным крестом 1-й степени и 17 тысяч – Железным крестом 2-й степени, 23 тысячи получили повышения, 2 тысячи стали офицерами. 10 тысяч евреев вступили в армию добровольцами. Национальная ассоциация еврейских фронтовиков, основанная в 1919 году, насчитывала 35 тысяч членов. «В октябре 1933 года, когда Гитлер уже взял всю власть в свои руки, они еще хотели «в духе истинной воинской дисциплины стоять за Германию до последнего», но в 1939 году их разогнали. В 1941 году евреям запретили носить воинские награды. А с 1942 года для евреев-ветеранов перестали делать исключение, их наравне с другими посылали в Терезин и Освенцим»260.

Всемирный заговор

Одним из самых распространенных обвинений против «международного еврейства» было обвинение в заговоре: евреи собираются овладеть миром, чтобы эксплуатировать его, при этом и правые, либеральные и капиталистические, и левые, социалистические и коммунистические движения используются для достижения цели «избранного народа», которому их бог обещал власть над землей. Здесь нелишне заметить, что подобные замыслы приписывались не только евреям. С гораздо большими основаниями их можно было приписать большевизму, который открыто провозгласил своей целью совершение мировой революции; стремление же Советского Союза к мировому господству станет основным мотивом истории XX века. Католическая церковь веками работала для того, чтобы действительно стать всемирной. Более того, в предыдущей главе было показано, что целью самого Адольфа Гитлера было завоевание всего мира для арийской расы господ. Именно это звало его на борьбу с мнимым всемирным еврейским заговором, о котором трубили пресловутые памфлеты наподобие «Протоколов сионских мудрецов», но которые так никогда и не смогли подкрепить свои обвинения доказательствами. «Этот тезис о мировом еврейском заговоре, о направляемом из некоего центра, то есть о расово обусловленном, методично осуществляемом завоевании мира евреями настолько абсурден, что лишь очень ограниченный, болезненный ум и соответственно окостеневшая душа может принять эту очевидную фальсификацию всерьез» (Кристиан Центнер261).

Согласно Роберту Джексону, одному из главных обвинителей на Нюрнбергском процессе в 1946 году, в Германии евреев «было так мало, что они были беспомощны, но все же достаточно для того, чтобы их можно было сделать пугалом». Имеются бесчисленные документы, говорящие о садистских наклонностях штурмовиков и молодежи из Гитлерюгенда, которые могли унизить и избить любого еврея, разгромить его магазин, и все это без какой-либо попытки сопротивления с его стороны. Войдя во вкус, они были готовы на большее. До сих пор поражает тот факт, что еврейские толпы сотнями тысяч безропотно шли, «как агнцы на заклание». Рауль Гильберг объясняет это так: «В диаспоре евреи всегда были в меньшинстве и жили в постоянной опасности, но они усвоили, что могут умилостивить и задобрить своих врагов и тем самым отвести грозу и избежать гибели. Это был урок длиной в две тысячи лет. Евреи не могли неожиданно переключиться, [когда их руководители поняли], что современная индустрия убийства действительно способна уничтожить всех евреев Европы»262. «Простой истиной является то, что еврейская прослойка была слабой, уязвимой и никогда не вынашивала агрессивных замыслов против Германии», – пишет Роберт Вистрич263.

Леон Поляков ищет причины этой безропотности и находит ее истоки в средних веках, когда после резни, устроенной крестоносцами в Вормсе, Майнце и других местах, «мученичество стало чем-то вроде обычая… Каждая новая жертва христиан становилась воином, павшим во славу Имени; погибшему часто давался титул “кадош” (святой), происходило нечто вроде канонизации… Убийство родителями своих детей [чтобы предотвратить их крещение или их убийство христианами] стало интерпретироваться в свете жертвоприношения Авраама, а история патриарха и его сына, под именем “акеда” (жертвоприношение Исаака), стала символом еврейского мученичества»264.

Тем не менее, это «расхожее клише, утверждение о том, что евреи не противились своим убийцам и просто шли, “как скот на бойню”, не является ни точным, ни заслуженным… Эта безоговорочная критика их поведения упускает из виду то, до какой степени нацисты скрывали истинные цели своей еврейской политики. Они сознательно поддерживали ложные надежды на то, что уступчивость и труд могут стать для евреев спасением», – пишет Вистрич.

И он продолжает: «Выражение “как скот на бойню” также упускает из виду тот факт, что сама идея полного физического уничтожения была настолько беспрецедентна, что большинству евреев (и неевреев) она просто могла казаться плодом больного воображения. Также забывают о том, до какой степени евреи в гетто были истощены и деморализованы, отрезаны от мира. Недооценивают и устрашающий эффект коллективных наказаний, которые нацисты применяли при малейшем признаке сопротивления. Понимание того, что месть будет ужасающей, отбивало охоту к вооруженному сопротивлению по всей Европе. Военнопленные союзники и сотни тысяч русских пленных бунтовали крайне редко, несмотря на то, что их караулила горстка охранников. Однако против них редко выдвигают обвинения в пассивности. С ними, между тем, не обращались так бесчеловечно, как с евреями в гетто и в нацистских лагерях.

На евреев порой охотились, как на диких зверей. Другие народы не переживали ничего подобного. Ситуацию ухудшало то, что их окружение – во всяком случае, в Восточной Европе – зачастую было враждебным и антисемитским. Даже если им удалось бы бежать, еврейские мужчины были обрезаны, часто отличались характерными чертами лица, бородами, типичной одеждой. Несмотря на все эти препятствия, евреи все же восставали – в гетто Варшавы и Белостока, в лагерях смерти Треблинк, Собибор и Освенцим. Если им удавалось бежать от своих мучителей, они присоединялись к партизанам»265. Вооруженные восстания произошли, по крайней мере, в «двадцати гетто Восточной Европы». Самым известным является Варшавское восстание с 19 апреля по 5 мая 1943 года, когда тысяча евреев, вооруженных легким огнестрельным оружием, гранатами и бутылками с зажигательной смесью, противостояла трем тысячам элитных солдат СС с крупнокалиберными пулеметами, гаубицами, броневиками и артиллерией, к которым позже присоединились танки и бомбардировщики.

Решающим же аргументом, снимающим с евреев подозрения в захвате власти над миром, является нежелание правительств (якобы находившихся под еврейским влиянием) впустить в свои страны евреев, пытавшихся бежать из Германии после гитлеровского переворота. «Еврейская мировая мощь оказалась довольно бессильной», – замечает Конрад Хайден266. А Роберт Вистрич пишет: «Даже американское еврейство, ставшее к 1939 году богатейшей, значительнейшей и сильнейшей еврейской общиной в мире, было далеко от того, чтобы быть организованным лобби послевоенной эпохи, активным, дисциплинированным, сплоченным и способным направлять международную политику США. Напротив, в нем было так мало единства и уверенности в своих силах, оно было так запугано подъемом американского антисемитизма в период депрессии, что не сумело противостоять драконовским иммиграционным законам – и это решило судьбу европейских евреев. Почти то же самое можно сказать и о сравнительно малочисленной британской общине, хотя там отдельным евреям и удалось занять заметное место в жизни страны во время затишья между мировыми войнами»267.

Вопрос, почему евреям, народу с религией божественного откровения, выпала такая роковая и трагическая судьба, для стороннего наблюдателя остается без ответа.

Война и холокост

«Что касается евреев, то в этом вопросе Гитлер останется тверд, – пишет в своих воспоминаниях посол Франсуа-Понсе. – Он как-то сказал мне, что, на его взгляд, проблему можно было бы решить, собрав всех евреев мира на одном острове, скажем, на Мадагаскаре. Однако в действительности он считает, что единственным удовлетворительным решением проблемы будет лишь их полное уничтожение. Их нужно уничтожить как врагов арийской расы, виновников всех страданий Германии и остального мира. По существу, именно эта тайная мысль – полное уничтожение евреев – и вдохновляет все то, что делает он сам и его партия»268. Британский историк Ян Кершоу подтверждает слова французского посла: «Что касается Гитлера, то его основная идея – уничтожение евреев – оставалась неизменной с 1919 года, как бы ни менялись при этом непосредственные тактические соображения. Он обнажил свои намерения на съезде гауляйтеров партии в апреле 1937 года. Тогда, продолжая еврейскую тему, он сказал: “Я не бросаюсь в бой очертя голову. Если я хочу сражаться, я не говорю: «Сражайся!» Вместо этого я говорю: «Я хочу уничтожить тебя!» И теперь пусть моя ловкость поможет мне загнать тебя в угол, где ты окажешься беспомощным. И тогда ты получишь нож в сердце”».269

Все изучавшие жизнь Гитлера сходятся в том, что его отношение к евреям с 1919 года до самой смерти осталось неизменным. За день до самоубийства он удалился с одной из своих секретарш, Траудл Юнге, в отдельную комнату и объявил, что продиктует политическое завещание. Юнге надеялась услышать нечто, чего еще не слышал никто. «Наконец-то произойдет то, чего мы ждали все эти дни: объяснение происшедшего, исповедь, признание. Быть может, признание вины или оправдание. В этом последнем документе Третьего рейха будет сказана правда, поведанная человеком, которому уже нечего терять. Но мои ожидания не оправдались. Отстраненно, почти механически, фюрер произносил вещи, которые были уже давно известны мне, немецкому народу и всему миру»270. В последнем предложении своего завещания Гитлер предписывал назначенному им новому руководству страны «строго выполнять расовые законы и беспощадно бороться против отравителя народов, мирового еврейства».

В своем письме к Адольфу Глемичу по поводу евреев, написанному по просьбе капитана Майра в 1919 году – двадцатью пятью годами ранее, – Гитлер уже настаивал на необходимости «удалить евреев». Как мы видели в первых главах этой книги, ненависть Гитлера к евреям была феноменом, появившимся внезапно, и к этому имеет отношение его ментор Дитрих Эккарт. Возможно, именно он и разжег ее. Едва ли могло быть совпадением то, что капрал без будущего вступает в контакт с Немецкой рабочей партией, организованной по инициативе общества Туле, как раз тогда, когда начальник вежливо просит его изложить свое мнение по еврейскому вопросу для просвещения коллеги по армейской пропаганде.

Путь развития гитлеровского антисемитизма легко проследить: это ежедневные поучения Эккарта, «духовного отца нацизма» (Вистрич), это чтение и заучивание наизусть антисемитской литературы, из которой один только «Катехизис антисемитизма» (Antisemiten-Katechismus) снабдит его 650 страницами ссылок, это и его беседы с Альфредом Розенбергом, распространителем «Протоколов сионских мудрецов» и теоретиком антисемитизма. Почти через год после письма к Глемичу Гитлер произнес речь: «Почему мы антисемиты?». Здесь он развернул перед своей восторженной аудиторией план, остававшийся неизменным до самого конца его жизни, – разве что «окончательное решение» не называлось своим истинным именем, но, вероятно, подразумевалось. Вселенские масштабы столкновения ариев и евреев присутствуют во всем, что он когда-либо говорил или писал по этому вопросу, в том числе и в «Майн Кампф». «И если еврею с помощью марксистской веры удастся завоевать народы мира, его царственным венцом будет погребальный венок человечества, гибель этого мира… И сегодня я верю, что действую согласно воле всемогущего творца: защищаясь от еврея, я сохраняю творение господа»271.

Гитлер умел говорить о мире – став канцлером, он стал известен в Германии и за ее пределами под именем «мирный канцлер», хоть и стал готовиться к войне немедленно, как только занял этот пост. Точно так же он знал, как умерять свои нападки на евреев и даже полностью воздерживаться от них тогда, когда того требовала политическая ситуация. Например, так было в хаотические, суматошные времена беспрестанных выборов в период, непосредственно предшествующий его «законному» приходу к власти. Но как только он достиг цели, он начал осуществлять свою программу, начиная с пункта номер один: война против евреев.

Все началось с бойкота еврейских магазинов, объявленного через несколько недель после Machtergreifung, захвата власти, за которым последовало поэтапное удушение еврейской общины. Постепенно евреи потеряли статус личностей, оказались вне закона, на положении хуже парий. Им еще позволялось жить, но едва-едва. Когда немцы поняли, что Гитлер и его коричневорубашечники действительно собираются делать то, о чем говорили, протестовать было уже поздно. Нюрнбергские законы окончательно закрепили то, что национал-социализм обещал евреям с самого своего зарождения. Исполнение этих обещаний неумолимо приближалось.

30 января 1939 года, во время торжественного празднования Machtergreifung, Гитлер произнес слова, которые Люси Давидович назвала «объявлением войны евреям». В действительности же это был смертный приговор – война евреям была объявлена за много лет до этого. К тому моменту Гитлер решил вторгнуться в Восточную Европу и понял, что военные действия могут стать идеальным прикрытием для решения проблемы евреев путем их физического уничтожения. «В своей жизни я часто бывал пророком и надо мной часто смеялись. В годы борьбы за власть смеялись над моим утверждением, что однажды я стану главой немецкого государства и одновременно вождем Народа и что тогда, помимо прочего, я решу еврейскую проблему. В первую очередь смеялись евреи. Думается, этот веселый смех сейчас застрял в их глотках. Сегодня я опять буду пророчествовать: если международному еврейству внутри и вовне Европы опять удастся ввергнуть народы в войну, результатом этой войны будет не большевизация земли с последующей победой еврейства, результатом будет уничтожение еврейской расы в Европе».

Одобрительные крики аудитории, раздавшиеся в ответ на эту угрозу – все это записано на пленку, – были оглушающими. Ликовала толпа в Кролл Опере, ликовали те, кто стоял у репродукторов на улицах городов и деревень или сидел у своих Volksempfänger (дешевая модель приемника, созданная специально для распространения нацистской пропаганды). Они не понимали того, что в действительности крылось за этими лживыми фразами. Правда, в Германии большинство уже перестало здраво мыслить, да это и не разрешалось. А здравомыслящему человеку было бы ясно, что евреям никогда не приходило в голову шутить над подъемом национал-социализма (хоть они и надеялись, что гроза пройдет стороной, и пытались убедить себя в том, что реальной опасности нет), что евреи не желали войны и что большевизм и иудаизм не идентичны.

Идея Гитлера состояла в том, чтобы объединить ведение войны с «окончательным решением» еврейской проблемы. На это указала Люси Давидович, заметившая, что каждый раз, когда Гитлер напоминал слушателям о своей угрозе 30 января 1939 года, он думал, что сделал это 30 сентября – в день вторжения в Польшу в самом начале Второй мировой войны. Война должна была стать дымовой завесой для осуществления тайного и по-человечески немыслимого плана. Как нацисты, так и обыватели постоянно говорили об «уничтожении», но это едва ли принималось всерьез. Евреев подозревали во всех грехах, над ними смеялись, издевались, порой били, но мысль о том, чтобы действительно убить кого-либо из них, не говоря уже об уничтожении всех поголовно, по-видимому, просто не приходила в головы. Конечно, «идеология смерти», распространившаяся в Германии, впоследствии серьезно способствовала реализации этой идеи. «Окончательное решение выросло на почве, подготовленной традиционным антисемитизмом и параноидальными иллюзиями, охватившими Германию после Первой мировой войны, а необходимым его условием стало появление Гитлера и национал-социалистского движения. Без Гитлера, харизматического лидера, считавшего уничтожение евреев своей миссией, “окончательного решения” не было бы. Без устойчивой самоуверенной антисемитской традиции (она помогала немцам добиться ясности в вопросе, кто же такие они сами) у Гитлера не было бы почвы, где он смог бы взрастить свою организацию и распространять пропаганду…

Антисемитизм был в центре системы верований Гитлера, его центральным политическим мотивом. Он верил, что является спасителем немецкого народа, способным уничтожить евреев, воплощавших в его глазах адские силы. Когда он говорил или писал о своей “святой миссии”, он использовал терминологию, свойственную милленаризму, вплоть до буквальной передачи выражения «тысячелетнее царство» словами “Тысячелетний рейх”. Мало того, он говорил о посвящении, спасении, искуплении, воскресении и божьей воле. В своих фантазиях он видел убийство евреев велением божественного провидения, а самого себя – избранным инструментом для его исполнения»272.

Неписаный приказ

«Великий план [уничтожения евреев] был в голове Гитлера, – пишет Давидович. – Он не разъяснял его в виде конкретной стратегии. Ничто не записывалось. (29 апреля 1937 года он советовал руководителям НСДАП: “Все, что можно обсудить устно, никогда не должно документироваться, никогда!”) Он даже возвел свои методы сохранения тайны в стратегический принцип: как можно меньшее количество людей должно узнавать как можно меньше и как можно позже»273.

«Принимая во внимание структуру руководства нацистской Германии, можно уверенно утверждать, что операция таких масштабов, требующая огромных человеческих и материальных ресурсов – уничтожение миллионов людей по всей Европе, – была возможна лишь при согласии человека на самом верху, где сходились все нити», – пишет Петер Лонгерих в своей книге Der unbeschriebene Befehl («Неписаный приказ») о личной ответственности Гитлера. Он утверждает, что эту ответственность можно доказать, анализируя его многочисленные высказывания, а также разговоры с генералами, с группами людей режима, личные беседы. Гитлер старался, говорит Лонгерих, не давать прямых указаний, но создать «определенный климат», в котором исполнительные органы знали бы, что любая радикализация политики по отношению к евреям будет одобрена высшим руководством. Помимо этого, «Гитлер с глазу на глаз давал прямые устные приказы к началу отдельных операций по систематическому массовому уничтожению евреев»274.

То, что Лонгерих точно описывает ситуацию, подтверждают многочисленные свидетели, лично вовлеченные в этот исторический процесс. Альберт Шпеер говорил: «Ничто более или менее значимое не только не могло происходить без ведома Гитлера – это не могло происходить без его прямых указаний». И он повторяет слова Рудольфа Гесса: «Все важные решения Гитлер принимал лично»275. Кершоу цитирует Генриха Гиммлера: «Все, что я делаю, известно фюреру»276. Криста Шрёдер, одна из секретарш Гитлера, в послевоенном интервью восклицает: «Разумеется, Гитлер знал! Не только знал – это были его идеи, его указания!» И затем она рассказывает, как шокирован был Гиммлер, получив однажды от Гитлера настоящий приказ277. «Когда он не давал прямых приказов или инструкций, – пишет Роберт Геллатели, – всю иерархическую структуру полиции, юрисдикции и личного состава СС сверху донизу вдохновляли его идеи, его исполненные ненавистью речи и личные пожелания»278.

В чем была причина одержимости Гитлера евреями, которые словно «жили у него в голове»? «Я не знаю. Никто не знает. Никто даже не начал понимать этого», – с отчаянием сказал Алан Буллок после многолетних исследований279. «Причина Гитлеровского антисемитизма, несмотря на множество известных нам деталей, пока не нашла удовлетворительного объяснения», – сдержанно говорит историк Вернер Мазер280. А Иоахим Фест выражает это так: «Видимо, нам уже не понять глубинной основы его все возрастающей ненависти к евреям, ненависти, которая не угасала буквально до последних часов его жизни». «Он восторгался евреями, – говорит Фест. – Их расовая исключительность и чистота казались ему достойными восхищения не меньше, чем их чувство избранности, несгибаемость и ум. В сущности, он видел в них что-то вроде сверхлюдей со знаком минус. В одном из застольных разговоров он заявил, что даже германская нация с относительно чистой кровью стоит ниже их: если поместить в Швецию 5 тысяч евреев, они очень скоро займут все руководящие посты»281.

Загадка Гитлеровской ненависти к евреям тесно связана с «его видением апокалипсического конфликта между арийцами и евреями» – к этому заключению мы пришли, анализируя «Майн Кампф». «Это была его собственная манихейская версия конфликта между богом и дьяволом, между Христом и Антихристом». Если у этой тайны и есть разгадка, ее нужно искать в загадочных событиях во время «превращения», когда в 1919 году, под влиянием капитана Майра и Дитриха Эккарта, Гитлер неожиданно становится экспертом в вопросах антисемитизма и очень интересным человеком, заслуживающим того, чтобы его поставили на позицию, с которой он мог начать завоевание Германии и воплощение в жизнь своего видения и миссии. Это может объяснить и то, каким образом конец уже был запрограммирован в начале: почему, диктуя завещание, в еврейском вопросе он все еще был тем же, кем стал тем летом в Мюнхене.

«Его идеология, план, которым он руководствовался, был доступен всем и одновременно оставался тайной для каждого». У Тревор-Ропера сложилось сходное впечатление – он писал о «стенах, воздвигнутых фюрером вокруг своих убеждений, за которые не проникал ничей взгляд. Быть может, там ничего и не было – лишь гигантское упорство ослепленного духа, приносящего все в жертву своему эгоизму, почитавшему лишь самого себя?»282 (Но может ли это быть ответом на вопрос о причинах величайшего и трагичнейшего события в истории человечества? Всего лишь эго, почитавшее само себя?) Джон Лукач находит, что «Гитлер был очень скрытен, быть может, не менее скрытен, чем Сталин», и приводит его слова: «Вам никогда не раскрыть моих мыслей и намерений»283. «Чем выше ты находился, тем меньше знал», – поведал Гитте Серени Шпеер284. В дополнение к этим словам Шпеера можно привести подборку цитат из дневников Геббельса, показывающих, что «царя пропаганды» ставили в известность о некоторых важнейших решениях лишь постфактум.

«Гитлер никогда не открывал тайну своей миссии, – пишет Иоахим Кёхлер в своей книге Hitlers Wagner (стр. 20). – Суть его послания так и не была расшифрована (стр. 21) … Борьба с евреями была его крайне личным и крайне важным убеждением, которое не подлежало обсуждениям или объяснениям (стр. 98) … Он знал, что с политической стороны его невозможно атаковать, так как он скрывал свои цели в мистической тьме… Гитлера невозможно было описать или объяснить, и он остается таким и до сего дня (стр. 193) … В чем была сущность его личной истины, не знал никто… Гитлер был не политиком, который разрабатывает программу, а потом объясняет народу свои действия, – он был спасителем, посвященным тайного культа, который поставил перед собой задачу освободить мир от евреев… В действительности, немцам и не нужно было ничего знать, достаточно было веровать (стр. 334—335) … Совершенно очевидно, он держал в тайне то, во что верил с “гранитной” непоколебимостью (стр. 336) … “Когда мы уничтожим эту чуму [то есть евреев], – пророчествовал Гитлер во время похода на Москву, – мы сделаем для человечества то, что наши люди на фронте пока не способны понять”. Это также означало то, что эти люди не знали, ради чего они убивали и погибали сами. Вокруг ликовали, не зная почему. Они были в восторге, когда им сказали, какова ставка, они верили в его непогрешимость, потому что он требовал от них этой веры. Его успехи оправдывали его действия, его цели оправдывали все средства (стр. 337) … Гитлер никогда, ни единым словом не выдал, что планирует величайшее аутодафе в истории человечества (стр. 410)».

 

11. Германия в поиске

Поиски смысла

Проведенный выше анализ немецкой ментальности, подводящий нас непосредственно к Гитлеру, будет неполным, если мы не сумеем показать, что даже за безумством национального эгоизма, за историческими и культурными чудачествами, за отрицанием всего, что ассоциировалось с «современностью», стояло некое искреннее устремление, искреннее искание. Да, в конечном счете победили извращенные иллюзии, но трагедия заключалась в том, что даже в тяжелейшие годы великие культурные и духовные ценности Германии были по-прежнему живы, но были подавлены некими силами. Мы видели, как эти силы становились все более могущественными, и нам еще предстоит понять их природу.

В книге Дж. П. Стерна «Гитлер: фюрер и народ» одна из глав, описывающая развитие Германии вплоть до Третьего рейха, называется «Общество, тоскующее по запредельному». Здесь он пишет: «Теперь немцы ищут ответа именно религиозного, то есть тотального и абсолютного, предмета веры, а не благоразумных размышлений. И так как они ищут вещи единой, “тотальной”, их “идеализм” может показаться совершенно несовместимым с преследованием материальных целей. Да, они искали не ответа, а спасения, однако не в смысле подмены их материальных интересов чем-то потусторонним, а в смысле оправдания и сакрализации этих интересов»285.

«Многие умы во времена Веймарской республики искали “третий путь”, отличный от капитализма и марксизма, – пишет Джордж Моссе. – И раньше, в годы предшествующие Первой мировой войне, люди задавались сходными вопросами – быть может, скорее в умозрительном, чем в практическом плане, но не менее серьезно. Вне всякого сомнения, поиск практически осуществимого “третьего пути” был важнейшей частью фолькистских исканий… Разочарованные в реальном мире, немецкие мыслители искали возможности вывести Народ из ограничений времени. Они были полны решимости освободить его от оков материалистической цивилизации, навязанной государством, которое было совершенно слепо к духовным нуждам Народа. В послевоенное время проблема “третьего пути” вновь выходит на первый план… Повсюду в Европе это стремление отыскать “третий путь” использовалось фашизмом… Какой бы ни была предложенная сторонниками “третьего пути” альтернатива, ее основы всегда были метафизическими. В 1920-е годы интеллектуалы считали грядущую германскую революцию прежде всего революцией духовной…

Мёллер ван дер Брюк в своей знаменитой работе “Третий рейх” (которую он поначалу хотел назвать “Третий путь”) писал, что Германия – это “новая нация”, отличная от перезрелых «старых наций», нация с особой судьбой. Это страна будущего, которая пока не смогла развить свои особенности и реализовать свое истинное величие. Ван дер Брюк провозгласил, что главное, чего до сих пор не хватало, что было причиной недавних поражений [1918 года], – это отсутствие милленаристского идеала . Он утверждал, что “новая” Германия должна вдохновляться идеалами германского прошлого и мыслью о будущем величии, что нужно оживить и приспособить к современным условиям традиции средневекового мессианства. Необходимо расстаться с современным материализмом, современным обществом и современной наукой, германская душа должна подняться ввысь и идти свободными путями Духа… Ван дер Брюк стоял за революцию истинно духовную»286.

«Либеральным и миролюбивым буржуа, воспитанным в духе европейского рационализма, фашисты… противопоставили культ чувств, эмоций, силы, долга, самопожертвования, культ героических добродетелей, – пишет Зев Штернелл. – Фашизм расцветает в атмосфере новой послевоенной этики, зародившейся накануне войны: страстного желания служить, культа силы, приказа и повиновения, коллективной веры и самоотречения. Фашизм – это приключение и, как и у Сореля, “действие и ничего кроме действия”… То, что в первую декаду XX столетия являлось всего лишь теоретическим аспектом социального дарвинизма, после войны для поколения, пережившего окопную бойню, стало реальным опытом и идеалом поведения. Бывшие военные считали, что на них возложена духовная миссия передать этот уникальный опыт всему обществу, запечатлеть в его сознании героические добродетели воина, а именно дисциплину, самопожертвование, самоотречение и чувство боевого братства»287.

Если наложить друг на друга перечисленные Штернеллом характеристики, получится нечто вроде фоторобота идеального характера среднего немца рассматриваемого нами периода. Немец нуждается в порядке, дисциплине и повиновении. Ему свойственна верность и самопожертвование. «В этой нации инстинкт законопочитания и повиновения укоренился очень глубоко, – пишет Фест. – Ей нужен или упорядоченный мир, или ей вообще не нужно этого мира… Ум немца безусловно признает принципы порядка, дисциплины и самоограничения… Гитлер умел манипулировать этими моделями поведения для реализации своих целей, для достижения господства. Именно поэтому он создал культ повиновения фюреру и организовывал эти полувоенные демонстрации, чья геометрическая точность построений была убежищем от хаоса, которого боялись все до единого»288.

«С самого детства в нас воспитывали восприимчивость к этим идеям, – пишет в свое оправдание Альберт Шпеер. – Наши убеждения базировались на Obrigkeitsstaat, на государстве авторитарном, но не тоталитарном – на Германской империи. Кроме того, мы впитали эти принципы в военное время, когда авторитарный характер государства усилился еще более. Быть может, это прошлое готовило нас, как солдат, к мировоззрению, с которым мы встретились в гитлеровской системе. Строгий общественный порядок был у нас в крови; либерализм Веймарской республики казался чем-то подозрительным, мягкотелым и крайне нежелательным»289.

«Более того, многие нацисты вышли из семей, порядки в которых основывались на строгих правилах кадетских училищ. Гитлеру очень помогли эти особенности авторитарной системы образования»290. Исполненные патриотизма, суровые авторитарные учителя подготовили «молодежь Лангемарка» к окопам Первой мировой. Такие учителя, а также пособляющие им отцы-солдафоны встречаются в биографии практически любого немца времен Второй мировой войны, будь то Гитлер, Борман, Шпеер, Геббельс, кто угодно. Это была «нация, которую буквально выдрессировали почитать эти качества… Подчинение властям было внутренне присуще немцам как до Гитлера, так и после его прихода». Прусская традиция, слепого повиновения (Kadavergehorsam) была еще очень сильна. И пословица сержантов-строевиков: «Пусть лошадь думает, у нее голова большая» не теряла своей актуальности.

Куда могла пойти молодежь с характером, созданным по этому шаблону, не способная принять ни обветшалых предписаний религиозного догматизма, ни современного мира, которого она не понимала и боялась? Что могло утолить ее жажду порядка, подчинения, самопожертвования, а главное, жажду идеала, цели, ради которых стоило жить и умереть? Херуски Арминия и другие древнегерманские племена не могли предложить ничего, что можно было бы назвать «духовным» хотя бы с натяжкой. А у древних греков, высокочтимых создателей культуры и искусства, можно было найти лишь произвольность своенравного мира Гомера или трагичность человеческой судьбы Софокла. И все же истинную духовность, удовлетворявшую всем критериям, можно было обнаружить там, где ее искали великие Романтики и куда по их стопам устремился новый романтизм – в (идеализированном) Средневековье. Поэтому в воображении молодых людей – будь то в поездах, в химических лабораториях, в банках или часовых мастерских – царили монашеские ордена. Главным образом, ордена воинствующие.

На всех перепутьях фолькистской мысли Германии мы встречаемся с Тамплиерами или Тевтонскими рыцарями. Ланц фон Либенфельс уже в двенадцать лет мечтал стать тамплиером и в итоге основал Орден новых тамплиеров. Вступавшие в него клялись сражаться за окончательную победу светловолосых арийцев над недочеловеками-чандалами. Поэт Стефан Георге, «назначивший себя хранителем духовного и культурного будущего Германии», собрал вокруг себя кружок молодых людей, которые должны были стать не только эзотерическими посвященными, но и мистическими воинами, «солдатами духа» в духовном крестовом походе. В этом смысле они были наследниками рыцарей из его стихотворения «Тамплиеры». Конечно, под этим словом Георге подразумевал нечто весьма отличное от ариософских Новых тамплиеров Либенфельса»291. Часто утверждают, что Гиммлер, создавая свой Черный орден, пытался подражать тамплиерам или иезуитам, которые фактически были воинами католической церкви, сражавшимися с Реформацией. Сам Гитлер поведал однажды Раушнингу: «Скажу вам по секрету: я основываю орден». Главные элитные школы «его» молодежи были расположены в трех «орденсбургах» : в Крёссинсее, Зонтхофене и Фогельзанге. Даже обычный Гитлерюгенд, в который вступали все немецкие дети с шести лет, с гордостью следовал идеалам военного ордена.

Традиции самоотверженного поведения базировались, главным образом, на прусском прошлом. Дисциплина, уважение к военным чинам, честь мундира, прищелкивание каблуками, энергичная отдача чести, выкрикивание приказов и безжалостная муштра были так же обычны в XX веке, как и при Фридрихе II. Но то, что для большинства «новых романтиков» было лишь фантазией, с началом Первой мировой войны стало суровой реальностью. Идеалам слепого подчинения, безусловной дисциплины и самопожертвования следовали ежедневно. У тех, кто выжил, эти идеалы вошли в плоть и кровь. На смену тамплиерам и тевтонским рыцарям пришел рыцарь Дюрера, скачущий к неведомой судьбе между Дьяволом и Смертью. Его небом было блеклое небо нигилизма, расцвеченное облаками какой-нибудь возвышенной мечты или вовсе пустое. Несломленные в битве немецкие солдаты вернулись домой и стали членами Добровольческого корпуса. Здесь они маршировали бок о бок с молодыми людьми, сожалевшими, что родились слишком поздно для прошедшей войны. Эти солдаты удачи, ландскнехты, потерявшие идеалы, но сохранившие привычки, служили примером поколению «перелетных птиц». И никто не сможет использовать их стремление к служению и заполнить пустоту их сердец лучше Адольфа Гитлера. Он построит из них свой Орден новых тамплиеров для защиты «Святого Грааля чистой крови».

Водораздел 1880 года

Здесь нужно еще раз уделить внимание важным изменениям в европейской культуре, предвестникам грядущих потрясений XX века. Точкой отсчета здесь является 1880 год. Важность этого времени – один автор назвал эти годы Zeitbruch 1880, разрывом или стыком времен, подобным Achsenzeite (осевому времени, времени великих перемен Карла Ясперса), – еще не получила общего признания в официальной истории. «В такие времена ощущается страшная боль, и страдание становится невыносимым. Все ждут спасителя, распятые видны повсюду. Быть может, этот мир стоит на краю гибели? Возможно, мы пришли к концу, к смерти истощенного человечества, и впереди лишь последние конвульсии. Но возможно и то, что мы стоим в самом начале, и впереди – рождение нового человека»292. Искания Ренессанса, столетнее владычество интеллекта в век Разума подточили основы древней христианской веры и заложили основы чего-то иного. Обломки веры прошлого распадались, однако Разум не мог сказать, что придет ей на смену.

Мы видели ранее, что Джордж Моссе писал о «поиске практически осуществимого “третьего пути” – главной проблеме фолькистских исканий». Он говорил, что этот «третий путь» должен был стать альтернативой капитализму и марксизму. В этом пункте с ним нельзя согласиться – третий путь, который искало фолькистское движение, а вместе с ним и все те, кто пережил боль и неуверенность в период с 1880 по 1914 год, должен был не просто стать альтернативой капитализму и марксизму, но чем-то большим. С одной стороны, он должен был дать что-то взамен разрушенной веры христианского прошлого, с другой – защитить от неведомого грядущего, включая капитализм, марксизм, а также всесокрушающую индустриализацию и урбанизацию, разрушавшую все привычные традиции. Перемены – это то, чего человеческие существа, ограниченные и уязвимые, боятся больше всего.

Временное владычество тирана-разума, которому, впрочем, в Германии всегда не доверяли, не удовлетворило, если не сказать, разочаровало фолькистски настроенных и сходных им по духу людей. Им нужны были учения или практики, которые могли бы удовлетворить нужды всего человека в целом. Не хлебом единым жив человек, точно так же он не может жить и одним интеллектом. В нем есть миры витальных сил, импульсов, желаний; есть и физическое тело, его голод, нужда в движении, сексуальном удовлетворении, в здоровье; в центре же всего существа – душа, то место, где человек чувствует связь с душой народа, с природой, с Богом. Догматические ответы, которые давала религия, не могли удовлетворить поколение, наследовавшее критическим мыслителям Возрождения и Просвещения, не говоря уже о Мартине Лютере, который настаивал на праве каждого человека на непосредственный контакт с Богом и на необходимости личной веры для спасения, а также на том, что религиозные организации не должны вмешиваться во все это.

Теософское движение Е. П. Блаватской, основанное в 1875 году в Америке, мгновенно перенеслось в Европу и в Индию и было воспринято как откровение. (Первое немецкое отделение открылось уже в 1884 году.) Наконец-то появилось учение, которое, как указано в одной из предшествующих глав, обращалось ко всем частям человеческого существа, которое говорило, что Бог находится внутри человека, что с ним можно вступить в контакт и даже отождествиться, и которое положило конец страху вечного адского проклятия. Теософия предложила практическую духовную программу, дала объяснение прошлому человека, сопоставимое с аналогичными взглядами других религий, и даже нашла место для научных теорий и открытий.

«Теософия пронеслась по Европе как ураган, ее эффект сравним лишь с эффектом Вагнера или Ницше. Возможно, Вагнер и создал собственную религию, но тогда не многие в Европе это понимали. Теософия, напротив, объявила, что является полностью развитой и структурированной религией – или, скорее, окончательным и высшим синтезом всех религий, всеохватной и всеобъясняющей сверхрелигией будущего. Своим существованием она угрожала всем другим религиям, что вызвало в их стане серьезное беспокойство. Теософия, провозгласившая, что основывается на “эзотерическом буддизме” и иерархии “тайных учителей”, обладающая универсальным охватом, создала комплексную схему, способную включить в себя все другие верования»293.

Одновременно с теософией вновь возродился оккультизм – исследование реалий, недоступных обычным органам чувств. Человек – существо комплексное, и оккультизм, как и религия, всегда интересовал его. Практика обоих, по сути, идентична. Церковь, проклинающая оккультизм, использует магические формулы для претворения хлеба и вина в плоть и кровь своего Бога – впрочем, лишь «великие» религии отмежевываются от оккультных практик. Если определить духовность как истинную сущность всякой религии, как религию без догм, тогда всякая духовность необходимо будет оккультной. Однако духовным является далеко не всякий оккультизм.

Оккультизм всегда был частью европейской культуры, но его часто загонял в подполье нетерпимый европейский темперамент, и ему так и не удалось достичь зрелости. («Большей частью европейский оккультизм славится толстыми трактатами и ничтожными результатами – по контрасту с оккультизмом на Востоке, который базируется на строжайшей дисциплине, тщательных умственных и физических упражнениях и постоянном руководстве учителя или “гуру”» (Петер Левенда294).) Как ни странно, век Разума в Европе был одним из самых оживленных оккультных времен. «Ни один исторический период не может похвастаться таким количеством удачливых спиритов, магов, шарлатанов и им подобных, как время, которое обычно называют эпохой разума и просвещения… Со времен Просвещения теневая сторона разума становится необычайно привлекательной; по всей видимости, это было необходимо для того, чтобы сбалансировать резко выраженную рациональность буржуазного периода»295. Начиная с 1880 года – линии разлома между двумя мирами – оккультизм вновь выходит на первый план.

Если посмотреть на это глазами того времени, такой поворот событий покажется очень естественным. Генри Герц только что обнаружил электромагнитные волны, Вильгельм Рентген открыл свои лучи. Гульемо Маркони, используя невидимые волны, послал первые сообщения, а Генри Беккерель, за которым последовали Мари и Пьер Кюри, открыл первые элементы, излучающие энергию без всяких видимых причин. Как раз тогда, когда ведущие ученые провозгласили, что наука дошла до своих естественных пределов – осталось заполнить лишь несколько белых пятен, – физика вырвалась из трехмерного мира в мир релятивистский и квантовый. Почти тогда же Фридрих Ницше писал в своих работах о «воле к власти», «сверхчеловеке» и «переоценке всех ценностей». Работы Ницше и его почитателя Генри Бергсона, создавшего философию потока сознания и «жизненного порыва» (elan vital), поведут человечество из крепости позитивизма новыми путями витализма к Зигмунду Фрейду. Импрессионизм в 1880 году уже достиг своего расцвета и начал раскалываться на другие художественные школы. По его пятам шел символизм Бодлера, Рембо, Верлена, Малларме и Валери, которые сейчас стоят, как статуи богов, у входа в мир модернизма.

«Может быть, дело лишь в случайности произвольной выборки, – пишет Эрик Хобсбаум в своей книге “Эпоха империи: 1875—1914”, – но и теория квантов Планка, и переоткрытие законов Менделя, и “Logische Untersuchungen” (“Логические исследования”) Гуссерля, и “Интерпретация сновидений” Фрейда и сезановский “Натюрморт с луковицами” датируются 1900 годом… Это совпадение во времени коренных нововведений в различных областях все же поразительно». Несколькими страницами позже он походя заметит: «Мы склонны недооценивать моду на оккультизм, колдовство, магию, парапсихологию (которыми занимались некоторые ведущие британские интеллектуалы), а также на различные версии восточного мистицизма и восточных религий, охватившую пограничные области западной культуры»296. Мы, его читатели, этой повальной «моды» не проглядим, ведь она была частью той, еще не получившей названия революции на разломе истории, которая приведет к опустошительному землетрясению Первой мировой.

Видимое и невидимое

Признаком хаоса в западной ментальности, якобы научной и материалистической, является то, что оккультизм по-прежнему остается чем-то подозрительным, в то время как миллионы без вопросов принимают оккультные церемонии собственных церквей, а тысячи представителей социальной элиты являются практикующими масонами. То же недоверчивое отношение преобладает и среди профессиональных историков. «Я изучал историю и психологию в Мюнхенском университете и через несколько лет стал доктором философии, – пишет Петер Орцеховски. – В ходе исследований мне стало ясно, что история, как простая передача фактов, не способна объяснить исторические события. Это в особенности справедливо, когда речь идет об истории Третьего рейха… Существует множество цитат, указывающих на то, что Гитлер задумывал национал-социализм как религию. До сих пор ни один историк не сделал из этого серьезных выводов. Религия национал-социализма для рационального, аналитического ума представляется слишком невразумительной и потому не заслуживающей рассмотрения. Эта религия, по всей видимости, так глубоко погружена в оккультное, что историк не может изучать ее без того, чтобы коллеги не заподозрили в оккультизме его самого»297.

«Иррационализм в его разнообразных проявлениях является одним из фундаментальных фактов любого общества, даже самого “развитого”, – пишет Детлев Розе. – Либерализм и Просвещение, полагая, что человеческие действия направляются исключительно интеллектом, всего лишь принимают желаемое за действительное. Тот, кто отказывается согласиться с тем, что интеллектуальные концепции, мировоззрение и позывы к действию также обусловлены иррациональными силами, упускает из виду один из первоэлементов жизненных реалий»298. Николас Гудрик-Кларк в своей общепризнанной работе «Оккультные корни нацизма» выражает ту же мысль немного осторожнее: «Для историков, которых готовили в университетах исключительно к работе с конкретными событиями, причинами, рациональными целями, этот мрачный мир фантазий может показаться нереальным. Они будут настаивать на том, что политические и исторические перемены совершаются лишь ради достижения реальных материальных целей. Как бы то ни было, фантазии могут достичь причинного статуса, если они организованы в систему верований, ценностей и восприняты социальными группами. Фантазии также являются важным симптомом грядущих культурных перемен или политических акций»299.

Все зависит от того, что считать «фантазиями», способными достичь причинного статуса. Можно даже резонно спросить, а определялись ли вообще действия людей чем-либо еще, кроме фантазий? То, что в современном мире не может быть классифицировано как «научный факт», можно назвать «фантазией». В таком случае все человечество на протяжении всей известной истории, за исключением примерно двух последних столетий, жило в мире фантазий, и можно только дивиться, как ему удалось добраться до эры научного реализма, в которой мы оказались сейчас. Как ни странно, это та же самая эра, когда Санта Клаус достиг международной известности, вновь зажигаются Олимпийские огни, люди продолжают участвовать в магических церковных церемониях, миллионы оплакивают смерть набитой деньгами британской принцессы, кинозвезды после кончины почитаются как святые, а материалистически мыслящие специалисты пишут целые библиотеки о Юнге и Фрейде. При этом убийства во имя фантазий происходят как ни в чем не бывало.

Поразительным примером избирательного подхода к фактам при описании исторических событий является так называемый «опыт вне тела» Альберта Шпеера, архитектора Гитлера, «его любимого министра и одного из возможных преемников».

В январе 1944 года Шпеер попал в госпиталь с серьезной инфекцией колена и легких. Время было не самое удачное: Геринг, всегда стремящийся ко все большей власти, интриговал против него и пытался добиться, чтобы Шпеер попал у Гитлера в опалу, для чего он использовал зловещего Мартина Бормана. Когда состояние Шпеера стало критическим, тот был помещен в оборудованный по последнему слову техники партийный госпиталь в Хохенлихен, неподалеку от Берлина. Этим медицинским учреждением руководил доктор Карл Гебхардт, группенфюрер СС и личный врач Гиммлера. Согласно Шпееру, Гиммлер дал Гербхардту указание устранить его. В своей знаменитой книге «Внутри Третьего рейха» Шпеер пишет: «Врачи подготовили мою жену к худшему. Но несмотря на этот пессимизм, я чувствовал необыкновенную эйфорию. Маленькая комната расширилась до размеров роскошного зала. Обычный шкаф, на который я пялился в течение трех недель, превратился в великолепный выставочный экспонат, выложенный редкими сортами древесины. Подвешенный между жизнью и смертью, я испытывал счастье, какое мне редко доводилось ощущать»300.

Из беседы Шпеера с Гиттой Серени мы узнаем, что же произошло в действительности: он, очень амбициозный, очень материалистичный и очень здравомыслящий архитектор, властный министр нацистской верхушки, получил опыт сознания вне тела! Серени воспроизводит беседу так. «Никогда в моей жизни я не был так счастлив», – сказал Шпеер. По его словам, он был «наверху» и глядел вниз на самого себя, лежащего на кровати. «Я видел все очень четко. Врачи и медсестры парили, и Маргарет [его жена] выглядела мягкой и тонкой, ее лицо было маленьким и бледным… То, что делали профессор Кох и медсестры, – продолжает Шпеер, – казалось мне молчаливым танцем. Комната была такой красивой… – он улыбнулся своему воспоминанию. – Я был там не один, там были еще фигуры в белом и в сером, и музыка… А потом кто-то произнес: “Не сейчас”. Я понял, они хотят сказать, что мне нужно возвращаться, и я сказал, что не хочу. Но мне дали понять, что я должен, мое время еще не пришло. Не знаю, как описать, что я почувствовал тогда. Это не было просто печалью или разочарованием – это было длительное чувство потери… До сего дня я считаю, что в те часы я испытывал такие вещи, которые, насколько я себя знаю, я не мог ни видеть, ни слышать, ни выразить. Могу сказать вам одно: с того времени я перестал бояться смерти. Я уверен, что это будет великолепно».

Почему же он не написал об этом в своих мемуарах? Шпеер отвечает: «Ну, считается, что я человек сверхрациональный, понимаете, пишущий авторитетнейшую книгу об этих ужасных временах, ставших историей. Как вы думаете, что сказали бы читатели, если бы в середине книги я заявил, что уверен – и уверен до сих пор, – что в ту ночь я умер и вновь вернулся к жизни? Представляете, как повеселились бы критики?»301 Именно из этих или подобных соображений важнейшие переживания исключаются из «официальной» истории, которая подобна слою холодного пепла над расплавленной магмой действительности.

Как мы уже видели, человеческое существо, с нематериалистической точки зрения, по определению является оккультным, так как состоит главным образом из частей, которые обычные органы чувств воспринять не способны. Оно оккультно хотя бы потому, что большая часть его деятельности – мысли, чувства, импульсы, сновидения – является «оккультной», скрытой. То, что оккультизм так часто использовался всевозможными мошенниками и шарлатанами, не меняет справедливости сказанного. Индивидуальная жизнь – это большей частью оккультное переживание, более того, основы современного научного и материалистического мира пропитаны оккультизмом. Мы уже упоминали о магической составляющей Возрождения. Наитие, приведшее Декарта к переоценке основ западной философии, пришло к нему в трех сновидениях. Огюст Конт, теоретик позитивизма, создал новую религию человечества. Мысль Ницше, ориентированная главным образом на «этот» мир, исходит из и возвращается к положениям, не являющимся материалистическими. А развитие теоретической физики в течение последних ста лет привело к появлению «мифа материи».

В предшествующем абзаце мы обошли вниманием Исаака Ньютона. Благодаря прошедшему в 1936 году в Сотби аукциону «ученые впервые имели возможность оценить глубину и широту магических интересов Ньютона, – пишут Майкл Байгент и Ричард Лейгх. – Это оказалось поразительным открытием. Первым комментатором, опубликовавшим работы, которые до того времени замалчивались, был Джон Мэйнард Кейнс. Он пришел к заключению, что “глубочайшие интересы Ньютона были оккультными, эзотерическими и семантическими…” Согласно Кейнсу, “Ньютон не был первенцем века разума, он был последним из магов…” Пользуясь словами другого комментатора: “Можно уверенно утверждать, что алхимические идеи Ньютона так прочно покоились на базовых принципах, что он никогда не сомневался в истинности их главных положений. В каком-то смысле, вся его карьера, начиная с 1675 года, была одной долгой попыткой объединить алхимию с механической философией”»302.

Николас Гудрик-Кларк назвал вторую главу своего труда об оккультных корнях нацизма «Оккультное возрождение в Германии в 1880—1910 годах». Он пишет об этом периоде следующее: «Оккультное учение старалось подчеркнуть тесную и глубокую связь человека и космоса в терминах “сущностного” соответствия микрокосма и макрокосма. При этом оно старалось противостоять материалистической науке, которая делает упор на феномены осязаемые и измеряемые, но пренебрегает невидимыми качествами, относящимися к духу и эмоциям. Эти новые “метафизические” науки давали человеку целостный взгляд на себя и на мир. Они давали ему чувство участия во всеохватном осмысленном миропорядке и с помощью предсказаний будущего позволяли планировать поступки в соответствии с этим миропорядком»303.

Гудрик-Кларк набрасывает картину быстрого распространения оккультизма в Германии. Он упоминает об издании в Лейпциге двенадцатитомной «Эзотерической библиотеки» (1898—1900), а также о выходе тридцатитомной серии «Теософских работ» в Веймаре (1894—1896). В 1906 году в Лейпциге было основано Теософское издательство, в результате чего появилась «целая волна оккультных журналов». Опираясь на свои данные, Гудрик-Кларк заключает, что новый пик выхода оккультной литературы приходился на период с 1906 по 1912 год. Расцвет оккультного движения в Германии окажет заметное влияние на немецкое население Австрии. «Импульс исходил главным образом из Германии: как Лист, так и Ланц черпали свое знание теософии из германских источников… Теософию в Вене после 1900 года можно описать как квазиинтеллектуальную сектантскую религиозную доктрину, импортированную из Германии и распространяющуюся среди людей, шатких в своих религиозных убеждениях, но тяготеющих к религиозному мировоззрению»304. Мы знаем, что Ланц и Лист вернут свой долг Германии сторицей, став непосредственными вдохновителями Germanenorden и нацизма.

Неудивительно, что трагические события Первой мировой войны – такого эффекта можно ожидать от всякого великого кризиса – породили новую волну интереса к оккультизму. В послевоенный период, пишет Ульрих Линзе, «многие психологически предрасположенные люди окунулись в вещи оккультные и мистические и оказались крайне восприимчивыми к различного рода внушениям. Хорошо известно, что сразу после войны появилось огромное количество гипнотизеров, магнетизеров, телепатов и им подобных. Они устраивали публичные выступления и демонстрировали свои “мистические” и целительские способности в ходе тщательно организованных шоу»305. Германский кризис затянулся на годы: после унизительного поражения последовали левые и правые революции, затем гиперинфляция. Это было время Терезы Ньюман со стигматами, спирита Вайсенберга Чёрча и знаменитого мага и шоумена Хануссена. В 1925 году масоны в Германии достигли абсолютного пика своей численности, насчитывая 82 194 брата в 632 ложах306. Нацизм тоже был частью общего поиска новых мощных, если не сказать чудесных, ценностей.

«Спасители являлись повсюду, – вспоминает Себастьян Хаффнер, – длинноволосые, во власяницах, провозглашавшие, что посланы Богом для спасения мира. Самым удачливым из них был некий Хауссер: он печатал плакаты, проводил массовые собрания и имел множество последователей в Берлине. Его мюнхенским аналогом, согласно газетам, был некий Гитлер, который, правда, отличался от своего берлинского соперника возбуждающей грубостью речей и побивал все рекорды вульгарности дутыми угрозами и неприкрытым садизмом. Гитлер хотел установить тысячелетнее царство, уничтожив всех евреев, тогда как некий Ламберти из Тюрингии хотел сделать это с помощью народных танцев, пения и игр. У каждого спасителя был свой стиль. Никто и ничто не вызывало удивления, люди давно забыли, что значит удивляться»307.

«В немецком уме есть сильная иррациональная составляющая, – пишет Йохен Кирхгоф, – и он чувствует свое превосходство над западноевропейским рационализмом… С позиций этого ума декартовское clarté (ментальная ясность) кажется плоской, искусственной… У немецкого ума есть давняя склонность к запредельному, глубинному в бытии. Это соответствует немецкой увлеченности вещами духовными, эзотерическими, сверхчувственными, оккультными, а также магией и всякого рода тайными обществами… В немецкой философии всегда есть что-то от мистицизма, от Мейстера Экхарта и Якоба Бёме. Западные европейцы склонны считать немецкий иррационализм близким к демонизму, к общению с мертвыми. За всем этим они чувствовали сползание в средневековье, к “тевтонскому варварству”… Это соответствует уровню “позавчерашнего дня” в немецкой ментальности, “древней основе неврозов”, “тайной связи германской природы с демоническим”, как говорит об этом Томас Манн, видящий здесь один из источников национал-социализма…»308

Живые и мертвые

В рассматриваемые нами годы самой распространенной формой оккультизма (не считая астрологии) был спиритизм. С незапамятных времен спиритизм, в самых разнообразных формах, был способом вступить в контакт с незримыми мирами и невидимыми существами, которыми, как предполагается, эти миры населены; он играет немаловажную роль в легендах и мифах всего мира. Сегодня спиритизм называют «ченнелингом», но, в сущности, это одна и та же оккультная практика. В настоящее время легко отнестись к контактам с мертвыми с пренебрежением, однако это ведет к недооценке серьезности спиритического движения, завоевавшего Америку и Европу к концу девятнадцатого века. Это движение появилось в США, и начало ему положил полтергейст сестер Фокс в 1848 году. Спиритизм мгновенно превратился во всеобщую манию, что подготовило почву для Теософского общества, семена которого будут посеяны Блаватской и Олкоттом в 1875 году. Стоит напомнить, что как Просвещение, так и спиритизм с теософией зародились в англосаксонских странах, известных своим реализмом и прагматизмом.

Последователи спиритизма считали его ни больше ни меньше как новой религией. «Вопрос о будущей жизни, надежда на то, что смерть – это еще не конец, так глубоко коренятся в людях, что это невозможно оставить без ответа»309. «Люди, жаждущие просветления и руководства, собираются в так называемый “кружок”. Их больше не удовлетворяют ни церковные церемонии, ни воскресная проповедь, которая превратилась в пустые звуки, не затрагивающие душ. Их живому духу нужна реальная пища»310. Спиритизм, очевидно, был составной частью процесса расставания со средневековым прошлым и перехода к новым временам.

«В шестидесятые-семидесятые годы девятнадцатого века множество спиритических групп стали устраивать свои собрания по воскресеньям, как альтернативу христианской службе. Здесь были лекции, молитвы и проповеди, которые читали медиумы в трансе, а также пение хором (существовали даже спиритические песенники). Эти спиритические организации смело называли себя “церквами”. Однако при этом считалось, что новая вера должна быть свободной от догм и застывших откровений, поддаваться проверке опытом и основываться на общепонятных естественных феноменах»311. Священника заменял медиум. «Причастность к спиритизму давала образованным людям ощущение того, что они стоят на границе между христианским откровением и опытным знанием материалистической науки. В этом смысле спиритизм был самой передовой наукой той эпохи, верившей в прогресс. После открытия электричества, телеграфа и рентгеновских лучей идея материи как конкретной реальности стала постепенно исчезать. Казалось очень правдоподобным, что и сверхчувственный мир скоро будет доступен экспериментальным исследованиям. Был открыт путь к созданию “трансцендентальной спиритической науки”»312.

Какие же ответы давал спиритизм тем, кого в первую очередь беспокоила проблема собственной смерти и смерти родных и близких, а значит и проблема смысла жизни? «Ответ спиритизма состоял в том, что наши близкие по-прежнему живут в “промежуточном мире”, продолжая там развитие собственных душ, что они незримо присутствуют среди нас, принимают активное участие в нашей жизни и с ними в любой момент можно вступить в контакт. Таким образом, как отдельная личность, так и круг родных и близких продолжали существовать и после смерти. Спиритизм в некотором роде восстал против идей, господствовавших в то время, отстаивая свое понимание смерти, в котором нет места скорби – ведь смерть не уничтожает ни саму личность, ни ее связь с другими»313.

Действительно, спиритизм считал себя наукой или, как минимум, областью исследований, которые в итоге приведут к созданию новой науки, где должное внимание будет уделено нематериальному. Ведь именно оно может оказаться основой, в которой коренится материальное. Спиритизмом интересовались известные ученые, например астроном Камиль Фламмарион, физиолог Шарль Рише, психолог Жан Пиаже и физик и химик Вильям Крукс (а также писатели Виктор Гюго и Артур Конан Дойл). Главной целью было придать идеям о бессмертии и перевоплощении души статус экспериментально установленных фактов, а не догматов веры. «Оккультизм, – говорил исследователь Карл дю Прель, – это всего лишь неизвестная пока естественная наука. Он и станет естественной наукой будущего».

Спиритические сеансы проводились в узком кругу, во главе обычно стоял медиум. Были медиумы говорящие, их голосом говорил дух, были пишущие, которые предоставляли свою кисть в распоряжение духа, который передавал сообщения, были и те, кто получал послания через движения стола или другого объекта, пользуясь специальным условленным наперед кодом. Были медиумы-целители, были те, кто рисовал, сочинял и играл музыку и даже танцевал. Медиумами в большинстве своем были женщины, «удивительные жрицы». «Спиритизм, по крайней мере отчасти, был феминистской религией. Известно, что в США новую веру основали сестры Фокс. Несмотря на то, что теоретиками спиритизма в основном были мужчины – Эндрю Дэвис, Алан Кардек, Александр Аксаков и другие, – подавляющим большинством медиумов, входящих в транс, были женщины. Они доминировали в спиритических кружках»314. Следовательно, спиритизм сыграл важную роль на первых стадиях феминистского бунта, одной из главных социальных перемен последнего времени. Ульриху Линсе женщины-жрицы новых церквей напоминали пророчиц апокалиптических движений прошлого. В 1871 году Артюр Рембо писал: «Когда кончится бесконечное рабство женщины и она будет жить сама и для себя… она тоже станет поэтом!» Под «поэтом» Рембо подразумевал высшее состояние, доступное человеку. «Женщина свершит открытия в неизведанном!»315

Линсе также указывает на «очевидную связь между современным авангардным искусством и оккультизмом». Истинное, вдохновенное искусство является, в конечном счете, оккультным процессом. Феномен творчества всегда будет камнем преткновения при попытках распространить позитивистский подход на все области человеческой деятельности. В чем источник искусства? Где находится то, что поэт и композитор слышат, а художник видит? Если душа – это галлюцинация, а сознание – иллюзия, бессильно следующая физиологическим процессам, происходящим в мозге, ни о каком вдохновении не может быть и речи, ему нет объяснения. Величайшие творения человечества в этом случае оказываются чем-то вроде безумия материи.

В своем эссе о влиянии спиритизма на Василия Кандинского (1866—1944), Марион Аккерман показывает, как глубоко воздействовали на художника оккультные движения в его окружении, особенно в период его жизни в Мюнхене. «Несколько теорий, предполагающие существование четвертого измерения, выдвигались начиная с 1870 года и широко дискутировались в популяризаторской литературе; к 1900 году эти идеи глубоко проникли в общественное сознание, равно как и связь этого четвертого измерения с миром духов… Еще до Первой мировой войны концепция четвертого измерения оказывала влияние на художников. Кубисты, футуристы, лучисты и супрематисты верили, что способны сделать это четвертое измерение видимым»316.

Феномен «нью-эйдж» к 1900 году был таким же разномастным, как и тот, что начал свое шествие по миру с середины шестидесятых годов XX века. Он был, как мы указали ранее, тесно связан с различными направлениями в фолькистском движении. Теософия, спиритизм и вообще оккультизм всякого рода процветал обычно в той же самой среде, где можно было встретить вегетарианство, реформистские центры, холизм, гомеопатию, натуропатию, магнетическое целительство, движения «назад, к природе», нудизм и ориентализм. В нацизме можно найти заметные следы всего этого.

В целом развитие оккультизма в Германии шло параллельно с индустриализацией, так что «почти ни в одной другой стране не вызывали столько духов, не совершали столько чудес, не излечивали столько болезней и не составляли столько гороскопов, как в Германии в период, предшествовавший Третьему рейху». Сами спириты были разных пород: оккультисты обыкновенные, новые психологисты, анимисты, спиритуалисты англосаксонской школы, последователи Дэвиса, Кардека, психисты, теософы, неооккультисты, ксенологисты и многие другие, в том числе и спириты-христиане. «Все с завистью смотрели на Францию, – замечает Линсе. – Там, во всяком случае внешне, все спириты были едины – все были последователями Алана Кардека». Кардек (1804—1869) утверждал, что взял себе имя галльского друида, которым был две тысячи лет назад. Его настоящее имя – Ипполит Ривайль. В 1857 году он написал «Книгу духов», которая будет бесконечно переиздаваться, а в следующем году начал публикацию «Духовного обозрения». Вскоре число его последователей будет исчисляться миллионами, а самого его будут звать «папой спиритизма».

Главными центрами спиритизма в Германии были Берлин, Лейпциг с его активным издательством Verlag O. Mutze и, конечно, Мюнхен, в особенности красочный район под названием Швабинг, где по улицам расхаживали практически все знаменитости и чудаки того времени. На Тюркенштрассе и Шеллингштрассе или около университета можно было встретить поэтов Райнера Марию Рильке и Стефана Георге, писателя Томаса Манна, российского коммунистического вождя Льва Троцкого, художников из «Синего всадника», группы, в которую входил Кандинский, и многих других, в том числе персонажей из первых глав этой книги.

Рудольф Гесс прошел практически через все оккультные увлечения. Его наставником в обществе Туле был оккультист и известный астролог Рудольф фон Зеботтендорф. Само Туле было подразделением Germanenorden, множество членов которого, так же как и один из его основателей Филипп Штауфф, были спиритами. Более того, общество Туле было секретной организацией, специально основанной для того, чтобы изучать и распространять фолькистские, националистические и оккультные науки. Дэвид Клэй Лардж пишет, что целью «магических ритуалов» было установление связи современных нордических людей с их предками, с тем чтобы узнать тайны, которые помогут немцам XX столетия основать новую расу господ317. Так же как и доктор Гутберлет с его «астральным маятником», множество разноперых оккультистов присаживались на шесток штаб-квартиры Туле, наведываясь в отель Vier Jahreszeiten на Максимилианштрассе.

Известно, что Генрих Гиммлер был спиритом. Его биограф Питер Падфилд упоминает о том, что около 1923 года Гиммлер читал книгу Der Spiritismus, которая, как писал он сам в дневнике, «впервые дала ему возможность поверить в спиритизм»318. Как рассказывает Питер Левенда: «В большом зале за круглым столом [в Вевельсбурге] Гиммлер и его двенадцать обергруппенфюреров занимались установлением контактов с душами древних тевтонов и другими спиритическими упражнениями»319. Хайнц Хёхне в своей книге об СС пишет: «Гиммлер постоянно вступал в контакт с великими людьми прошлого. Он верил, что имел способность призывать их и общаться с ними, впрочем, говорил он Керстену, лишь с душами тех, кто умер сотни лет назад. Он часто говорил, что в полусне ему является король Генрих Птицелов (875—936) и дает ценные советы. Гиммлер зачастую начинал свою речь словами: «В данной ситуации король Генрих поступил бы так». Он был так одержим этим своим королем, что в конце концов стал считать себя его воплощением.

Когда нацисты пришли к власти, оккультизм во всех его формах был запрещен, а многие практикующие были брошены в концентрационные лагеря. Гиммлер говорил астрологу Вильгельму Вуффу, которого под конец войны попросили работать для него: «Мне очень жаль, что пришлось посадить вас в тюрьму, но я просто был вынужден [несомненно, по приказу Гитлера] положить конец открытой практике астрологии… В национал-социалистическом государстве астрология должна быть privilegium singulorum [исключительной привилегией немногих]. Это не для широких масс… Дело в том, что астрология как доктрина, доступная каждому, диаметрально противоположна нашему мировоззрению… Учение, которое равно применимо к неграм, индийцам, китайцам и арийцам, грубо противоречит нашей идее о расовой душе»320.

В ожидании Годо

Существенным компонентом немецких исканий была вера в появление великого человека, который в час унижения и неуверенности ободрит немецкий Народ и поведет его к славе. «Это было время пророков и поэтов-провидцев, – пишет Джордж Моссе. – Тогда казалось, что лишь харизматичный лидер сможет положить конец болезни интеллектуалов. Поэтому интеллигенция ждала героического вождя, который станет ее избавителем». Еще раз стоит сказать, что «самым ярким образом такого лидера» стал рыцарь Дюрера, который «в ужасающей компании Смерти и Дьявола, но все же спокойный и полный надежд, скачет к святому Граалю немецкого будущего»321.

Мы знаем о «сильном свыше» – этот термин Гвидо фон Лист позаимствовал в Эдде из «Прорицания Вёльвы» (Völuspá), и он стал популярен в фолькистской среде. Приход «сильного» обычно ассоциировали с Фридрихом Барбароссой, который спит в горе Кифхаузер и должен проснуться в судьбоносный для Германии час. «“Сильный свыше” стало расхожей фразой, и впоследствии Лист употреблял ее в связи с тысячелетним царством. Некто с очевидными сверхчеловеческими способностями прекратит все людские раздоры и путаницу и установит вечный порядок. Этот божественный диктатор был особенно привлекателен для тех, кого пугала неопределенность будущего в индустриальном обществе. Лист страстно желал прихода такого вождя, который принесет с собой мир, полный определенности, что создаст необходимые социально-политические условия для наступления тысячелетнего царства Народа»322.

«В послевоенные годы многие тосковали по вождю (Fuhrer), который был бы суровым, но в то же время мудрым, кто установил бы порядок, заставил людей подчиняться дисциплине и положил бы конец многопартийной системе. Он должен был уметь взять бразды правления в свои руки и удержать их», – пишет Себастьян Хаффнер, добавляя: «Гитлер был воплощением мечты многих немцев»323.

Германия ожидала вождя, но кто станет этим вождем? Генрих Класс, председатель пангерманцев, в свою влиятельную книгу «Если бы я был императором», вышедшую незадолго до войны, включил главу под названием «В ожидании лидера». Там он писал, что отборный отряд нетерпеливых бойцов готов «с энтузиазмом последовать за вождем. Но он все не приходит!» Однако он ободряет читателей: «Терпение! Терпение! Он не заставит себя долго ждать… Вождь, явившись среди нас, с удивлением увидит, сколько у него преданных бойцов и как эти бескорыстные бесценные люди верны ему. Есть ли еще кто-то, кто не слышал призыва вождя? Если так, то пусть этот клич раздастся еще громче, чтобы его услышал каждый!»324

«Вся Германия ждет одного человека» (Карл Шворм). Для большинства Адольф Гитлер этим человеком не был. Многие скорее признали бы спасителем либо низложенного императора Вильгельма II, либо одного из князей, отрекшихся от престола в ноябре 1918 года. Целью баварского путча, который подготавливали «три фона» из конституционного правительства и который Гитлер пытался перетянуть на себя, было восстановление монархии в пользу наследного принца Руппрехта. Другим кандидатом в вожди-диктаторы был сам Класс, а также Гугенберг и фон Шеект. Впрочем, самой серьезной фигурой, в особенности в 1924—1925 годы, когда Гитлер оказался не у дел, был Эрих Людендорф, которого подзадоривала его будущая жена Матильда фон Кемнитц. Для всех них главной целью было восстановление империи. Даже берлинский «Клуб баронов», который практически привел Гитлера к власти, надеялся в удобный момент вызвать Вильгельма из Голландии – именно подобные ожидания были причиной того, что Пауля фон Бенекендорфа фон Гинденбурга прозвали эрзац-кайзер, что можно перевести как «наместник императора». В те времена среди людей, отмеченных судьбой, Гитлер был лишь одним из многих, порой почти забытым, списанным со счетов, – его всегда недооценивали.

Когда в начале 1920 года Гесс впервые услышал выступление Гитлера, он был ошеломлен. Он улыбался, уставившись в пространство, и шептал: «der Mann! der Mann!» («Это он! Это он!») Позже его жена рассказывала: «Он словно стал новым человеком, живым, светящимся, куда девалась подавленность и молчаливость. С ним случилось что-то совершенно новое, что-то потрясающее». Немного спустя один богатый южноамериканец предоставил Мюнхенскому университету денежную сумму в качестве приза в конкурсе на лучшее эссе «Каким должен быть будущий лидер, который вновь сумеет повести Германию к величию?». Для Гесса этот долгожданный лидер больше не был неизвестным лицом, у него было имя: Адольф Гитлер. Он слышал «его» громовержущий, завораживающий голос, он говорил с «ним», он знал – это был «сильный свыше».

Гесс принял участие в конкурсе и победил. В частности, он писал: «Ради национального спасения этот диктатор не постесняется использовать оружие своего противника: демагогию, лозунги, уличные парады и тому подобное. Если вся власть испарилась, возродить ее сможет лишь человек, за которым стоит народ. Так было в случае Муссолини. И чем глубже корни этого диктатора в массах, тем лучше он сумеет работать с народной психологией, тем меньше недоверия вызовет он среди рабочих, тем больше сторонников найдет он среди этих энергичных людей. Но сам он не имеет ничего общего с массой – как и все великие люди, он очень индивидуален… Если необходимо, он не остановится перед кровопролитием. Великие вопросы всегда решались железом и кровью. А вопрос, стоящий перед нами сейчас, таков: поднимемся ли мы вновь или будем уничтожены… Чтобы достичь цели, он готов пожертвовать своими самыми близкими друзьями… Этот законодатель очень суров… И настанет день, когда мы увидим новую Великую Германию, вобравшую в свои границы всех, у кого немецкая кровь…»325

Человеком, впервые провозгласившим Гитлера фюрером, был Дитрих Эккарт. После знакомства с Гитлером в своем журнале «Простым немецким» 5 декабря 1919 года он напечатал стихотворение, названное «Терпение» (Geduld). Здесь он говорил, что ожидаемый неведомый лидер кому-то уже известен, несмотря на то, что он по-прежнему «некто безымянный, кого все чувствуют, но никто не видит». Он выжидает, «герой, в ком вся наша опора». Терпение, терпение, он здесь и скоро объявит себя. Нужно сказать, что Эккарт напечатал это стихотворение еще раз – 25 августа 1921 года в «Фёлькишер Беобахтер», газете НСДАП (он был ее редактором). Это случилось после того, как Гитлер ультимативно потребовал и, не без помощи Эккарта, получил диктаторские полномочия в партии.

Позже Генрих Гиммлер скажет: «Гитлер пришел к нам в разгар наших бедствий, когда у немецкого народа уже не было будущего. Он – одно из Существ Света, которые всегда являются среди немцев, когда те находятся в глубочайшей физической, умственной или духовной нужде. Гете был таким в сфере ума, Бисмарк – в политике, но фюрер является им во всех сферах: политической, культурной и военной. Кармой германского народа ему суждено вести войну с Востоком для спасения всего немецкого в мире. Одно из величайших Существ Света воплотилось в нем»326. Гиммлер позаимствовал этот термин у Хьюстона Чемберлена – тот провозгласил Гитлера Существом Света после личной встречи с ним в 1923 году.

Уже под конец войны, 31 декабря 1944 года, другой верный гитлеровский паладин, министр пропаганды Йозеф Геббельс, все еще описывал своего вождя так: «Он – величайший из всех, кто делает сегодня историю, и он на голову выше остальных по силе предвидения будущего. [В то время русские войска уже глубоко продвинулись на территорию Германии, а союзники стояли у ее западных границ.] Он превосходит их не только гением и политическим инстинктом, но также знанием, характером и силой воли… Свои дни и большую часть бессонных ночей он проводит в кругу близких и ближайших соратников, но даже среди них он остается в ледяном одиночестве гения, победоносно возвышаясь над всем и над всеми. Никогда с губ его не слетало слово лжи или низости. Он – сама Истина. Достаточно просто быть около него, чтобы физически чувствовать, какую он излучает силу, как он могуч и сколько энергии придает другим. От него исходит непрерывный поток веры и силы воли, несущий нас к величию»327.

Эти обороты речи характерны для времен расцвета гитлеровского мифа. В час величайшей нужды великий человек вновь дарован Германии, он ведет народ к его предначертанной судьбе, к славе, к овладению миром. Этот великий человек – гений и провидец, герой и победитель драконов нашего времени, тот, кто воплощает вековые мечты, пророк и мистический спаситель народа, одаренный магическими силами для выполнения своей миссии. «Слова фюрера заменяют молитву, утреннее нацистское построение – мессу. Изображение Гитлера на фоне свастики заменяет Христа на кресте. Вместо Старого и Нового Заветов – “Майн Кампф” и “Миф двадцатого столетия”. Вместо религиозных процессий – марши со свастикой в качестве мистического символа, вместо благотворительных христианских организаций, созданных по личной инициативе, – государственные Winterhilfe [помощь бедным, особенно зимой], выполняющие роль “церкви действия”. “Божественная миссия” фюрера, по-видимому, была не просто трюком для обожествления режима и безграничного расширения его власти, она была чем-то большим – есть достоверные указания на то, что Гитлер считал себя мессией»328.

Гитлер считался посредником между Народом и Богом, пишет Шольдт. «Торжественно проходит он / в молчании сквозь свою коричневую армию, / как священник, который благословляет / прорастающие семена». Однако Гитлер – это не просто священник, он – спаситель, посланный Богом, исполнитель и инструмент божественного вмешательства. «Фюрер приказал – значит, это воля Бога». В стихотворении, обращенном к [покойной] матери Гитлера, есть строчка: «Ты дала нашему народу спасителя»329. Во многих домах можно было увидеть алтари, посвященные Гитлеру как божеству. Люди, чьей руки он коснулся, не мыли ее неделями и почитались в своих деревнях за святых. Паломники, бывшие в Оберзальцберге, хранили как драгоценность камешки, на которые ему случалось наступать. Розы, улицы, церковные колокола, деревни и дети назывались и переименовывались в его честь, Рейхсканцелярии в Берлине приходилось неоднократно вмешиваться, чтобы отделять великое от смешного.

Сам Гитлер способствовал тому, чтобы превратить свою невероятную популярность в восхваление, почитание и обожествление. «В особенности во время речей, обращенных к старым борцам, после минуты молчания в память павших он часто впадал в совершенно экстатический тон. Загадочными фразами он словно мистически причащал их. Наконец лучи прожекторов опускались на середину арены, и флаги, мундиры и музыкальные инструменты сияли багрянцем, золотом и серебром. Я всегда чувствовал, – кричал он в 1937 году, – что человек, пока он жив, должен стремиться к тем, кто помог ему создать свою жизнь. А чем была бы моя жизнь безо всех вас? То, что вы нашли меня, поверили в меня так давно, придало новый смысл вашим жизням, поставило перед вами новую задачу. То, что я нашел вас, сделало возможными мою жизнь и мою борьбу!

Годом ранее, на таком же собрании он выкрикивал: “И разве мы не переживаем сейчас вновь то чудо, что свело нас вместе! Когда-то давно вы услышали чей-то голос. Ваши сердца отозвались, и вы пошли за этим голосом. Годами вы шли за ним, но даже не видели, кому он принадлежит; вы просто слышали голос, и вы шли. И встречаясь здесь, мы все исполнены трепета от этой встречи. Не каждый из вас может видеть меня, и я вижу не каждого. Но я чувствую вас, а вы чувствуете меня! Именно вера в наш народ сделала нас, лилипутов, великанами, сделала нас, бедняков, богачами и из сомневающихся, разочарованных, беспокойных людей сделала храбрецов и героев. Она дала нам, заблудшим, возможность видеть, и она спаяла нас воедино”»330.

Немецкие дети, стоя на коленях у своих кроваток, молились: «Я складываю ладони и преклоняю голову, / и думаю об Адольфе Гитлере, / который дает нам работу и хлеб / и помогает нам в каждой нужде». Звезду на верхушке елки заменили светящейся свастикой. И самой задушевной рождественской песней была следующая: «Тихая ночь, святая ночь. / Все спят, на посту лишь один: / Адольф Гитлер хранит судьбу Германии. / Он ведет нас к величию, славе и счастью»331.

За пределы человека

Водоворот перемен порождал замешательство и неуверенность. И все же тоска по смыслу, который мог бы придать значимость этой жизни, сопровождалась предчувствием, что новый золотой век на подходе, что создается новый мир. На «стыке истории», около 1880 года, мыслители, поэты и художники, восприимчивые к духу времени, выражали идею о новом человеческом существе и даже говорили о необходимости его появления. Предчувствие высшего существа, способного создать новые ценности и новый мир, является одним из самых разительных признаков фундаментальных исторических перемен.

Самым проницательным интерпретатором этих поворотных времен является Фридрих Ницше (1844—1900). Многие его прозрения оказались столь проникновенными, что вдохновляли многих философов на протяжении XX века и до сего дня. Читая авторов, комментирующих Ницше, часто удивляешься, до какой степени его личность воспринимается в отрыве от Германии, где он вырос, общие черты которой мы набросали в предыдущих главах. Это прямо противоречит одному из основных положений мышления самого Ницше – «перспективизму», согласно которому каждое событие и каждое существо определяется условиями и зависит от обстоятельств, в которых оно появляется и живет. Всякий человек понимается в исторической перспективе.

Неудивительно, что в работах Ницше мы встречаемся с основными темами фолькистского мышления – одни он подтверждает, другие осуждает. Его знаменитая фраза о том, что «бог мертв», означает – это часто понимают неверно, – что образ христианского бога перестал быть приемлемым на Западе. Это значит, как пишет Ницше в своей «Веселой науке», что «вера в христианского бога вышла из доверия». «Это величайшее событие современности», – писал он в 1882 году. Ницше считал «христианскую концепцию бога самой порочной из всех, что появлялись на земле», главным образом потому, что реализация жизненных целей переносилась из этого земного мира в фиктивный загробный. Для Ницше смерть христианского бога являлась «кардинальным событием новейшей истории и современного мира, призраком, стоящим за каждой его значительной мыслью»332. Фундаментальный смысл этих утверждений в том, что европейское средневековье с его христианской цивилизацией подошло к концу.

Мыслитель и критик религии, морали и ценностей, установленных в прошлом, но сейчас распадающихся, Ницше не мог пройти мимо Просвещения, которое возводило разум в абсолют. В целом он очень уважал философов-просветителей, зная на собственном опыте, как сложно сформулировать едва зарождающуюся мысль и затем биться за свои убеждения на интеллектуальных полях сражений. «За малейший шаг на пути к свободному мышлению, свободному формированию характера приходится сражаться и платить за это пытками моральными и физическими». Он сам страдал от постоянных головных болей, трудностей со зрением и прогрессивного паралича. «Перемены требовали бесчисленных жертв… Ни за что не приходилось платить дороже, чем за тот кусочек разума и чувства свободы, которыми мы так гордимся сейчас»333. Ницше также особо выделял Францию и отмечал ее «культурное превосходство в Европе», противопоставляя ей то, что называл немецкой отсталостью, тяжеловесностью и поверхностностью.

Ницше не принимал автократии или монополии разума. Он неоднократно язвительно нападал на Сократа, мыслителя, несущего, согласно Ницше, ответственность за культ ума в европейской цивилизации. Самодовлеющая мысль казалась ему смертельной болезнью, и Аполлону, богу света и ясности, он противопоставлял целостность Диониса с бешенством его вакханалий. Сократовское мышление, писал Ницше, является истоком христианской морали, то есть слабости и разложения в самих корнях европейской цивилизации, что является причиной ее упадка и неизбежной гибели. (Освальда Шпенглера, автора «Заката Европы», назовут «попугаем Ницше».) Первопроходец Ницше считал себя инкарнацией бога Диониса, который пришел сражаться с тенью, оставленной мертвым христианским богом. Как его Заратустра, он принес новое «евангелие» сверхчеловека.

С точки зрения Ницше, ум был частью целого, состоящего из жизненных сил, сплетенных вместе в «волю к власти». Здесь он совершил роковую ошибку – ибо и ум, и жизнь, и материя являются частью чего-то большего, охватывающего целое. Ницше стал святым покровителем витализма, движения, которое включало в себя все формы фашизма и, в частности, нацизм. Как говорит об этом Дж. П. Стерн, согласно Ницше, «жизни невозможно дать определение: определить ее значило бы подчинить ее собственному слуге, разуму. Из этой логической шарады вышли самые скандальные следствия. Ницше она досталась в наследство от Шопенгауэра, затем за нее ухватится Альфред Розенберг, в двадцатые годы она перейдет к Эрнсту Юнгеру, а в начале тридцатых – к Готфриду Бенну и ко многим другим влиятельным немецким авторам»334.

Ницше глубоко презирал массы, один из новых социальных феноменов того времени. По всей видимости, для него важнейшей составляющей общества оставалась буржуазия, «третье сословие», которая была движущей силой Просвещения и Французской революции. Он так и не смог разглядеть за ней подъем четвертого сословия, пролетариата. Социализм, марксизм и их массы были вне круга его интересов. Он был прожженным индивидуалистом и считал овладение собой и «преодоление себя» средствами, преобразующими человека в высшее существо. Именно так этот мир можно сделать оправданным, завершенным эстетическим феноменом. «Нападая на модную идею прогресса, он утверждал, что “целью человечества” должны быть его “высшие представители”, которые вновь и вновь появляются в разные эпохи»335. Дело в том, что в одном видении, которое пришло к Ницше в швейцарских горах Энгадина, ему открылось, что все вещи вечно случаются вновь абсолютно тем же самым образом. Как ни странно, это наполняло его чем-то вроде мистического восторга. Ценность Ницше, однако, лежит не в логической связности его философской системы. Он и не претендовал на нее, напротив, эту связность он от всего сердца презирал. Его ценность – в глубине его прозрений, которые звучат живо и актуально и по сей день.

«До сих пор все твари создавали что-то выходящее за пределы их самих, неужели ты хочешь стать откатывающейся волной этого великого прилива и вернуться к животному, вместо того чтобы превзойти человека? Что такое обезьяна в сравнении с человеком? – Объект насмешек или горький стыд. Тем же самым будет человек для сверхчеловека»336. Без сомнения, Ницше знал Дарвина. Вальтер Кауфман даже говорит, что «молодой Ницше был пробужден Дарвином из своего догматического [протестантского] сна». Однако несмотря на то, что Ницше признавал, что естественное состояние организма можно превзойти, он был «последовательным противником» дарвиновских идей, так как теория Дарвина была теорией случая, чисел, чистой материи и не оставляла места для решительного индивидуализма, для усилия по превосхождению себя и для воли к власти. «Лишь человек, индивидуум расставляет здесь ценности… Единственный категорический императив, которому должен следовать человек, есть императив его внутреннего потенциала. Чем он может стать, то и должно задавать ему направление, стать целью его непрерывных усилий, его воли»337. Эволюция по Ницше, во всяком случае для человеческих существ, была вопросом индивида, стремящегося к величию, а не рас, борющихся между собой за краткий миг господства на Земле.

Еще одной существенной связью Ницше с периодом, в котором он жил, были его взаимоотношения с Рихардом Вагнером. «Внутренне он был так связан с Вагнером, что разлука могла привести к глубокому кризису», – пишет Карл Плетч338. Когда Вагнер умер, Ницше написал в письме: «Вагнер был самым целостным человеком из всех, кого я когда-либо знал». Его музыка «проникала в самое существо его слушателей и преобразовывала их изнутри. Ничто в истории музыки не обладало такой смелостью композиции, такой провидческой точностью и эффективностью передачи силы и сути человеческого Machtgefühl [чувства власти]. Музыка Вагнера была выдающимся стихийным воплощением воли» (Лесли Чемберлен339).

Однако Ницше порвал с Вагнером, когда тот стал слишком reichsdeutsch, то есть слишком признанным и радующимся этой своей популярности у националистической и консервативной германской элиты, которая в те годы, после победы над Францией в 1871 году и образования Германии, купалась в чувствах гордости и превосходства. «“Немецкий” стало аргументом, “Deutschland, Deutschland über alles” – принципом, тевтоны – носителями “морального мирового порядка”, – возмущенно писал Ницше. – У нас теперь есть история, которая reichsdeutsch, боюсь даже, антисемитская… как только господину фон Трейчке не совестно»340. Заразный антисемитизм Вагнера был еще одним элементом, нетерпимым для Ницше. Он был убежден, что смешение рас благотворно для человечества и гордился своим анти-антисемитизмом.

Именно на этом фоне оформилась идея Ницше о сверхчеловеке. Стоит заметить, что его комментаторы, начиная с Вальтера Кауфмана, осознали, что «сверхчеловек» является неточным переводом слова Übermensch и скорее вводит в заблуждение. Под сверхчеловеком можно понять нечто вроде разросшегося человеческого существа, тогда как Übermensch ясно указывает на существо за пределами нынешнего человека, не раздутого, а качественно иного, находящегося на другом уровне. Кауфман и другие используют термин «overman» , что является буквальным переводом Übermensch. Филип Новак, которого слово «сверхчеловек» явно раздражает, все же использует его наряду с выражением «высший человек». Осознание этих нюансов может предотвратить неверное понимание этого слова, обозначаемой им идеи и идеала. Оно, с легкой руки Ницше, появится практически во всех произведениях того периода, когда мир сделал решительный поворот в направлении, быть может, иного и лучшего будущего.

«Сверхчеловек – будущее мира», – говорил Ницше. «Я научу вас сверхчеловеку, – говорил его Заратустра. – Человек – это то, что нужно превзойти… Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, канат над пропастью… Это великий полдень: человек стоит в середине пути между животным и сверхчеловеком… Все боги мертвы, да здравствует сверхчеловек!» В «Генеалогии морали» он пишет: «Этот человек будущего освободит нас не только от идеала, царствующего ныне, но и от того, что неизбежно вырастет из него, – от великой тошноты, от воли к небытию, от нигилизма. Это колокол полдня и великого решения, высвобождающего волю и вновь указывающего ей цель на земле, это надежда человека, это антихрист и антинигилист, это победитель Бога и победитель небытия – настанет день, и он придет»341.

Каким именно существом был бы сверхчеловек Ницше? Стерн свел вместе основные черты его характера, используя книгу «Так говорил Заратустра»: «Сверхчеловек открыт миру и его превратностям. Он верит в других и верит в случай. В нем основные пороки, такие как похоть, жажда власти и эгоизм, преобразуются в положительные качества. Он влюблен в землю, в свою судьбу, в свою жизнь, и он готов пожертвовать этой жизнью ради тех, кто открыт миру и его превратностям… Основываясь на положении о безбожности мира, сверхчеловек воплощает в себе напряженную свободную человеческую волю к власти и руководствуется псевдорелигиозным законом о “вечном возвращении”»342. Увы, это едва ли далеко продвинет нас в понимании сверхчеловека. Вообразить существо, которое превосходит тебя самого, – трудно, почти невозможно. Некоторое приближение к этой идее можно найти в образах, которые люди создали, думая о своих богах и других сверхъестественных существах. Сам Ницше порой проецировал на себя существо, подобное Заратустре, а в момент острейшего кризиса – нечто подобное тому, что он принимал за бога Диониса. Но попытка превзойти ум для человеческих существ опасна. В тех, кто не отступает, она должна либо привести к состоянию сознания, о котором рассказывают великие йоги, либо – если что-то пойдет не так – к сумасшествию.

Идеал Ницше отражал прозрения и чаяния своего времени, а Германия рвалась как к культурному, так и к национальному превосходству. Произошло неизбежное: националистическое движение присвоило себе его идеал и приспособило его для своих целей – под сверхчеловеком стали понимать дарвинистского арийца. Это полностью противоречило идеям Ницше. Но из его работ можно было легко надергать цитат, по видимости, подтверждающих фолькистские убеждения.

Главным виновником этого «отмывания мысли» была его сестра Элизабет. В 1885 году она, к негодованию Ницше, вышла замуж за воинствующего антисемита Бернхарда Фостера и последовала за ним в Парагвай основывать тевтонскую колонию Новая Германия. Целью этой колонии, одного из многих утопических поселений того времени, было предохранить хотя бы горстку немцев от расового смешения, чтобы раса сумела выжить в чистейших своих представителях и чтобы с их помощью ее можно было восстановить в будущем. Из-за внутренних раздоров эта колония скоро развалилась, но некоторые потомки все еще живут там, где она когда-то существовала. В 1934 году Элизабет встретила рейхсканцлера Гитлера в архивах Ницше в Веймаре, вскинув руку в образцовом нацистском приветствии, и предложила ему сняться на фоне бюста Ницше, что должно было символизировать философскую преемственность нацизма.

Сверхчеловек Ницше не был единственным типом нового существа, ожидаемого в Германии. Существовал, например, «арио-германский богочеловек» Гвидо фон Листа. Этот богочеловек якобы являлся прямым наследником длинной линии «потомков солнечного короля», восходящей к Атлантиде, – его называли Арманен. Жители Атлантиды были божественной расой, и череда хранителей их тайного знания не прерывалась с тех древних времен. Эти хранители должны вновь объявить о себе сегодня. Они и станут создателями будущего – Лист «считал арио-германского богочеловека высшей точкой вселенского развития»343.

Николас Гудрик-Кларк пишет: «Миф о тайной элите не новость в европейской идеологии. В эпоху, последовавшую за Просвещением, это было вечной темой оккультизма. По сути, это было попыткой восстановить определенность и очевидность религиозной ортодоксии в контексте узкого сектантского направления… Тайная элита окружает своих видимых представителей ореолом непререкаемого авторитета. Именно так воображаемые короли-священники прошлого придавали весомость претензиям Листа на тайное знание и особую власть. В то же время якобы существующие Armanеnschaft (потомки Арманен) дают адептам основание предположить, что золотой век не за горами, что Германия и Австрия соединятся в едином теократическом пангерманском государстве, в котором негерманские элементы не будут играть никакой роли. Через тридцать пять лет это станет определяющим принципом внешней политики Третьего рейха»344.

Дитрих Эккарт был начитан и, конечно, знаком с публикациями Листа (что подтверждает Ральф Ройт в своей биографии Гитлера). Эти знания, а также многое другое он передал своему австрийскому ученику. У нас также есть свидетельство мюнхенского библиотекаря о том, что Гитлер брал читать книги Листа, а Бригитта Хаман упоминает несколько случаев, когда Гитлер использовал листовскую терминологию345. Интересен, однако, следующий факт: «В библиотеке Гитлера, частично дошедшей до нас, есть книга Тагора о национализме, с посвящением по случаю дня рождения: “Господину Адольфу Гитлеру, моему дорогому арманистскому брату, Б. Штайнингер”». «Это может указывать на то, что Гитлер имел контакты с секретной организацией, связанной с Листом», – полагает Хаман и добавляет: «Слово “арманист” можно понимать и буквально – тогда это будет означать высокий статус Гитлера в “тевтонской” иерархии»346.

Арийский богочеловек Йорга Ланца фон Либенфельса напоминает сверхчеловеческий идеал Листа. Мы помним, как Ланц изображал завоевание земного шара этими высшими существами: «Подавляя и искореняя примитивных людей и недочеловеков, высшая героическая раса восстанет из могилы расового смешения и упадка и начнет восхождение к божественному человечеству, к бессмертию и божественности в самом корне, в расе, – писал Ланц. – Тогда породистые светловолосые боги пройдут по земле: расы вновь разделились, препятствия устранены. Тогда на земле настанет царство небесное. И светловолосые боги будут знать, кого благодарить за это небесное состояние: боги и богини с солнцем в волосах и небесной голубизной в глазах, вечно здоровые и вечно молодые, воздадут хвалу Великой Матери, которая столько страдала за них»347. В предыдущих главах мы видели, что Ланц планировал создать орден, очень напоминавший возникший позже СС, одной из целей которого было уничтожение недочеловеков.

Другим автором, провозглашавшим приход сверхчеловека, был Карл Май, любимый писатель Гитлера. В книге Хаман мы обнаруживаем, что Май, к тому времени семидесятилетний и очень известный, читал в Вене 22 мая 1912 года лекцию под названием «Ввысь, к царству Благородного человека» (если так можно перевести его Edelmensch). Зал, который мог вместить три тысячи человек, был полностью забит. Май был протестантом, но интересовался, тем не менее, Востоком, оккультизмом и магическими способностями человека. «Даже истинно великого писателя не встретили бы с большим шумом и энтузиазмом, – писал репортер. – Май всегда стремится к вершинам, к свободному духовному царству высшего человека. Он называет себя то душой, то каплей в океане, то духовным авиатором… В том, что он говорит, самым замечательным является его серьезность, настоящий патетический энтузиазм, напоминающий энтузиазм религиозный». Карл Май воплотил свой сверхчеловеческий идеал в образах старины Шаттерхенда, символе немецкого превосходства над другими расами в действии, и Виннету из племени апачей, который был «шедевром» немецкого иммигранта профессора Клекихпетра. Молодой Гитлер, в ту пору потерянный, одинокий молодой человек из мужского общежития, присутствовал на лекции Мая и, согласно анонимному свидетельству, проявил «бесконечный энтузиазм»348.

Швабинг

«В районе Мюнхена под названием Швабинг в ту пору можно было встретиться с самыми разнообразными группами: теософы, мистики, гностики, даосы, маздеисты, буддисты, необуддисты, сионисты, профсоюзники, большевики и пацифисты – все пытались толковать историю и вербовали учеников», – пишет Петер Орцеховски. Однако этот список не полон: там были еще антропософы, спириты и черные маги – всех не перечесть349. Кроме того, Орцеховски упоминает лишь философские, религиозные и оккультные группы, тогда как в Швабинге с ними соседствовали писатели, поэты и художники – порой величайшие фигуры того времени. Эта цветистая смесь, исследующая все возможности человеческого духа во всевозможных направлениях, дала некоторым исследователям повод назвать Швабинг «богемным» местечком. Это так же неверно, как называть Дитриха Эккарта смешным полусумасшедшим поэтишкой. Конечно, в Швабинге была представлена вся богемная фауна, но главное то, что он, так же как Монмартр и Аскона, был одним из центров европейской культуры, где вырабатывалось будущее и проверялось на прочность прошлое.

Эти времена «благоприятствовали религиям, пророкам, гуру и спасителям, заявлявшим, что они способны несколькими простыми истинами установить в этом хаотическом мире порядок»350. Подобные типажи попадались и в Швабинге, например Рудольф Паннвитц, чья книга «Германское учение» была написана как пророчество и как хартия будущей религии новой Европы. Он был «пророком гиперборейцев» и заполнил более четырехсот страниц предостережениями, приказами и проповедями. Все они начинались словами «Дух бога вашего говорит так». Эта новая религия должна была содержать в себе и знание, и любовь всех предшествующих религий. Был еще Людвиг Дерлетх, «швабингский пророк», который собирался очистить и реформировать церковь и создать новую теократию, которую он лично и возглавил бы. Он хотел вдохнуть жизнь в воинственное, героическое христианство и оживить в этом упадочном мире исконные христианские ценности. Его элитные христианские войска, приняв клятву бедности, безбрачия и преданности, действовали бы по примеру суфийского Ордена убийц, Иезуитов, или Тамплиеров. Они вели бы священную войну против толпы, против демократических установлений современного мира, против национального государства, рыночной экономики и против оторвавшейся от своих корней христианской церкви. Конечной целью легионов Дерлетха было завоевание Европы, овладение всем миром и установление глобальной диктатуры351.

Был и Космический кружок или Космисты, которые назывались также Безмерные. Это была маленькая, но заметная группа. Космисты, согласно Дэвиду Клэю Ларджу, хотели омолодить окостеневший и слишком «умный» современный мир через возрождение язычества. У них мы опять находим, несмотря на всевозможные отличия, черты, общие для всех: отвержение индустриализирующегося современного мира, неприятие либерального рационализма, парламентской демократии и ортодоксального христианства. Они имели склонность к мистицизму и оккультизму. Они хотели достичь высших состояний сознания путем проникновения в скрытые, темные части человеческой личности и выбрали себе в учителя Фридриха Ницше, Зигмунда Фрейда, Карла Юнга и Йоханна Бакхофена. Тот, кто сумеет пройти этими опасными путями, станет сверхчеловеком нового типа. Усилия космистов, пишет Лардж, представляли собой «любопытную смесь абсолютизма, культа героя, жажды великих решений и готовности к жертве во имя фундаментального очищения и спасения». Вспоминая полвека спустя о своем кратком знакомстве с ними, Томас Манн сказал, что корни немецкой катастрофы лежали в подобных кругах, пронизанных всепоглощающим чувством собственного превосходства352.

В Швабинге спиритические сеансы были обычным делом. Изучая эту среду через некоторых ее представителей, «можно ощутить ее особую атмосферу», а именно «живой религиозный интерес, но при этом крайнюю критичность по отношению к учениям традиционных церквей и поиск контакта с чем-то божественным с помощью мистических и оккультных вдохновений», – пишет Хильдегард Шателье. В своей работе – посвященной жизни мюнхенского поэта Ганса фон Гумпенберга, который уже в 1885 году написал пьесу «Спириты» и скрупулезно записывал указания своего духа-руководителя Гебена, – Шателье вновь демонстрирует присущее тому времени осознание необходимости нового поворота, а также волю к преодолению унаследованного от Просвещения голого рационализма для того, чтобы суметь прийти к новым религиозным формам. Главное – это единство всего существующего. «Бог – это чистый дух. Но так как материя существует, это его творение тоже требует божественного совершенства». Единство всего существующего подразумевает также «непрерывность между всеми формами жизни. Тогда мир представляет собой систему, состоящую из множества уровней, в которой имеется неразрывная связь между духами, человеческими существами, животными, растениями и материей. Жизнь со смертью не прекращается, так как после смерти душа продолжает эволюционировать на других, высших уровнях бытия. Земля и человечество являются частями космического целого»353.

То, что Гумпенберг записывал под диктовку своего духа-руководителя, практически является классикой жанра. Спиритические сеансы Космического кружка были куда неистовее. Они граничили с демоническим, а порой и переступали эти границы. Это не значит, что космисты были чокнутыми недоумками. Карл Вольфскехль был видным профессором немецкой литературы в Мюнхене и в Гейдельберге (где одним из его почитателей был Геббельс). Альфред Щюлер был распространителем идей Ницше, сдобренных пряностями своего собственного приготовления, и завсегдатаем салона Брукманов, где бывал Рильке и другие знаменитости (скоро среди них окажется и Адольф Гитлер). А Людвиг Клагес (позже он присоединится к нацистам) напишет книгу «Ум – противник души», интересную и по сей день. Поэт Стефан Георге в свой мюнхенский период тоже установит с космистами связь, едва не оказавшуюся для него роковой.

Щюлер, увлеченный черной магией, постоянно искал спиритических медиумов, которые, думалось ему, совершат новый прорыв в проявлении космических сил, которые пока еще подавлены инерцией патриархальных, рационалистических и капиталистических традиций. С этой целью он попытался склонить к сотрудничеству душу Стефана Георге, к тому времени уже известного поэта. Дело происходило на «римском» банкете: все участники были одеты и пытались вести себя как древние римляне. Этот ужин проходил в доме Щюлера и, в конце концов, вылился в спиритический сеанс. Во время сеанса Георге возбуждался все больше и больше и вел себя так, словно в него вселился дух. Позже он признает, что долго страдал от последствий «ядовитой магии этого ночного сеанса». Георге удалось отойти от космистов, и он основал свою собственную группу Круг Георге.

«То ли демон, то ли бог»

Об этом кружке напишет Петер Ашхайм: «Georgekreis [группа Георге] был кругом учеников и посвященных, сектой без формального или обязывающего статуса, абсолютным центром которой был их учитель. Несмотря на то, что в ближнем кругу всегда происходили небольшие изменения, число членов никогда не превышало сорока. Несмотря на небольшую численность, этот кружок стал образцом культурной элиты и оказал огромное влияние на авангардистскую поэзию, литературоведение и историю»354. Действительно, этот кружок обладал всеми признаками секты или культа. Когда люди впервые сталкивались с ним, это переживалось как решающее, поворотное событие в жизни, новое рождение. Выбор учеников в любом случае оставался за учителем, который вел себя совершенно как гуру. Тот, кто желал пройти инициацию, должен был выдержать испытания, а вступление закреплялось священной клятвой. Некоторые избранные получали от учителя новые имена. Лишь он знал, кто в действительности входит в кружок, а кто – нет.

Центром всего этого был Стефан Георге (1868—1933), широко известный поэт, слава которого в те дни превосходила славу Райнера Марии Рильке. «Говорили, что все молодые немцы двадцатых годов находились под влиянием Стефана Георге – даже те, кто никогда не слышал его имени и не прочел ни одной его строки»355.

Из его слов, произнесенных ненавязчиво, тихо,

Исходила захватывающая сила и соблазн;

Он заставляет самый воздух вращаться вокруг тебя,

Он может убить тебя, даже не дотронувшись 356 .

Действительно, некоторые считали Георге богом, другие – дьяволом. Один признавался, что в «присутствии Георге понял, наконец, что такое божественное». Другой «получил впечатление страшной, демонической силы природы, потрясающей мир»357. «В нем видели величайшего поэта современности… и одновременно его почитали пророком и магом, великим “гуру” и оракулом, стоящим во главе интеллектуальной элиты, посвященных мира культуры, которые “трепетали перед ним” словно перед первосвященником. В Берлине, Мюнхене, Гейдельберге он руководил кружком самой умной, открытой и динамичной германской молодежи. В них он видел надежду страны. Он был источником таинственных изречений, публиковал загадочные стихи, ставшие культурным маяком для целого поколения»358.

Джордж Моссе обрисовывает Стефана Георге так: «Он серьезно верил в свою роль поэта-провидца, глашатая перемен. Ему казалось, что поэзия – это лучшее средство для изображения трагичности этих времен, чьи страдания может облегчить лишь сила и решимость вождя. Поэзия идет к самой сути вещей и в то же время не связана никакой конкретной политической программой. И главное, поэт не ограничен кажущейся фатальностью материалистических, исторических или экономических условий. Он находится над ними. Он напрямую чувствует пульс нации. С этой точки зрения поэт, естественно, должен выступить вперед и стать пророком современности»359.

В круге Георге не было места женщинам, это был Männerbund, исключительная территория мужчин. По этой причине, а также потому, что он объявил «святым» одного мальчика, Георге и его учеников заподозрили в гомосексуализме. Однако некоторые исследователи его жизни решительно отвергают это обвинение. Узы мужской дружбы были совершенно нормальными для членов кружка, глубоко связанных со своей эпохой. Как и другие, они противостояли современности, интеллектуальности и демократии масс. Другим типичным зловещим элементом культа Георге были «фантазии о всемогуществе и желание смерти, игравшие среди них столь важную роль». Учитывая число самоубийств и безвременных смертей среди членов кружка, «исследователь едва может удержаться от соблазна говорить о неудержимом стремлении к смерти» в их среде360. В те дни тамплиеры и госпитальеры скакали рядом со Смертью и Дьяволом, подобно рыцарю на гравюре Дюрера.

«Георге подчеркивал необходимость элитарного руководства – что не исключало появления единичного вождя. Вместо образа одинокого рыцаря Георге отстаивал концепцию ордена, подобного тамплиерам или крестоносцам. В нем было сильно стремление к переменам, он искренне верил, что решение в конце концов будет найдено. Грядущий век должен стать веком элиты, а не масс. Он станет эпохой, когда великие личности будут преобразовывать общество и культуру. Для Георге эти новые люди одновременно были и божественными, и мужественными, а также обладали необычайной силой воли… Его ученики, настроенные так же, как и он сам, составляли ядро этой элиты» (Джордж Моссе361). Они воплощали истинную душу Германии. Он называл эту истинную душу «тайная Германия» (das geheime Deutschland).

Клаус фон Штауффенберг

Во времена крайностей рождаются исключительные личности, способные эти крайности соединить. И в нашей истории Стефан Георге был бы всего лишь одним из многих исключительных немцев, возвышавшихся над массами, если бы из его кружка не вышел Клаус Шенк фон Штауффенберг (1907—1944), главная пружина в покушении на Гитлера 20 июля 1944 года. «Моим учителем был величайший поэт этой эпохи», – гордо говорил он. На это дерзкое предприятие, которое могло стоить ему жизни, Штауффенберга вдохновляли идеалы Георге. Когда его поставили к стенке, последними его словами были: «Es lebe das geheime Deutschland!» («Да здравствует тайная Германия!») – Германия величия, а не убийства, разрушения и смерти.

В 1924 году, через год после того, как в кружок вошли два его брата, Клаус фон Штауффенберг встретился с Георге. «Эта встреча и сформировавшиеся взаимоотношения станут одним из самых значительных переживаний его юности. Это произошло в годы становления личности, и это задаст направление его развития, сформирует его ценности, поведение – в конечном счете, все его мировоззрение»362. Клаус обладал всеми чертами идеального ученика Георге: он был аристократом и очень хорошо сознавал свой статус; он был высоким красавцем, очень похожим на прекрасную статую Рыцаря из Бамберга, стоящую в кафедральном соборе его родного города; он был умен, талантлив и отличался исключительной силой воли.

Для самого Георге и его учеников поэзия была не занятным времяпрепровождением, а чем-то гораздо большим. Поэзия была средством переживания реальности во всей ее полноте, а также средством обретения знания и силы. «Поэт должен не заменить политического лидера, он должен его подготовить, – писал Вольфшкель, входивший в кружок Георге. – Он должен привести в гармонию душу Германии со вселенской волей, проявляющейся через него. Он должен благословить ее второе замужество и подготовить к рассвету, когда молодежь нового отечества вновь почувствует пламенное единство при звоне своего некогда глубоко закопанного оружия». В лозунге «поэт как вождь» выразилась не столько претензия круга Георге на политическое руководство, сколько его миссия, состоявшая в руководстве будущим Вождем363.

Ученики Георге «должны были стать хранителями будущего Германии, исключительными, элитными кадрами, тщательно воспитанными и подготовленными для лидерства. Воспитание и подготовку этих кадров Георге считал своей священной обязанностью, миссией, исполнением своего долга перед Германией. И не только перед Германией: это был его долг перед человечеством в целом, перед жизнью духа, перед вселенной, богами и любыми сущностями или принципами, управляющими ее развитием»364.

Его ученики должны были быть мистическими воинами, солдатами духа, участниками духовного крестового похода. В этом отношении они были наследниками рыцарей из поэмы Георге «Тамплиеры» (из которой взят эпиграф к этой главе). Само собой разумеется, они не имели ничего общего с Новыми тамплиерами Ланца фон Либенфельса. Они должны были быть подобны средневековым возвышенным духовным воинам, готовым пожертвовать всем ради своих идеалов и для защиты других. «Современные тамплиеры, собравшиеся вокруг Георге, были для него особым типом знати, аристократией духа. Такую аристократию за несколько лет до этого превозносил Ницше, а Д. Г. Лоренс – несколькими годами позже… Первоначальный смысл слов “тайная Германия” – в указании на благородство этих людей, на источники их вдохновения и на то, чего они должны были достичь… Георге, в отличие от Ницше, не удалился в одиночество; сущностью его метода было создание тайной империи для прихода нового рейха… Это была программа воспитания элиты, доведенная до предела элитарности. Тайная Германия была клубом, в котором новых членов избирали, и для этого их обучали, одного за другим»365.

Клаус фон Штауффенберг решил служить отечеству в вооруженных силах. Один из его подчиненных позже вспоминал: «Меня очень впечатлила личность Штауффенберга. Он казался мне идеалом офицера… Это был человек, обладающий природным авторитетом». В широких кругах его считали «самым блестящим и многообещающим молодым офицером вермахта… Один из его коллег заметил: “Меня поражало, до какой степени офицеры, превосходящие его по рангу, чувствовали его естественное превосходство и подчинялись ему”. С точки зрения одного из его командиров, он был “единственным в Германии гениальным штабным офицером”. Гейнц Гудериан, вдохновитель моторизации военных действий, архитектор бронетанковых формаций и блицкрига, вскоре стал считать Штауффенберга самым вероятным кандидатом на пост главы генерального штаба»366.

Затем канцлером Германии стал Адольф Гитлер. «Георге всегда провозглашал, что политика враждебна искусству и – в широком смысле – враждебна жизни духа и самой сущности человечества. Однако его отношение к нацистам казалось противоречивым, и несколько членов его кружка поддержали новую власть… В конце концов Георге отвернулся от нового режима… Неодобрение Георге, порой двусмысленно выраженное, не мешало нацистам превозносить его как своего духовного предшественника. Они пытались сделать с ним то же, что и с Ницше – включить в свою идеологию»367.

Национал-социализм возродил германский рейх, принес ему величие, он вел к новому миру и новому человеку, став осуществлением ожиданий Вождя, возмещением несправедливостей, якобы совершенных морально и культурно отсталыми победителями 1918 года, он демонстрировал могущество и силу воли, его ритуалы и музыка отзывались в немецкой душе. У него было все для того, чтобы прельстить консервативную, националистическую и традиционалистскую Германию, в том числе и идеалистов, на которых эти вещи действовали сильнее, чем они сами готовы были себе признаться. Гитлер мастерски вел свое революционное движение так, чтобы максимально использовать эти составляющие немецкой ментальности. Противостоять магии этого соблазнителя сумели немногие.

«Так удалось обмануть целое поколение молодых мужчин и женщин, которые поддались этому с такой легкостью и готовностью, что сегодня это может показаться одновременно и необъяснимым, и постыдным. Однако если бы эволюция нацизма была иной, если бы не было ни войны, ни холокоста, он был бы довольно привлекателен даже сегодня, и не только для хулиганов и бритоголовых, но и для начитанных, вдумчивых, хорошо образованных людей, а также для тех, кто имеет склонность к искусству… Немало будущих заговорщиков… чувствовали, что нашли в национал-социализме элементы, которые они готовы были поддержать. Подобные чувства были и у некоторых членов кружка Стефана Георге». Клаус фон Штауффенберг позже скажет: «Гитлер умеет высказывать некоторые базовые истинные идеи, способные вести к духовному возрождению. Поэтому он может обольстить некоторые благородные и идеалистичные души». Согласно одному из его друзей, Штауффенберг «был взволнован магнетизмом, который излучал этот человек, его страстностью, которая неожиданно делала осуществимым то, что в том затхлом мире казалось невозможным… В начале Штауффенберг был впечатлен достижениями Гитлера… Но к тому времени, когда я встретился с ним, он уже был глубоко встревожен происходящим»368.

Прозрение приходило постепенно. Железный кулак тоталитаризма, грубое и методичное подавление евреев, непрекращающийся поток бесстыдной пропаганды, темная сторона Гитлера и его верных рыцарей, заносчивость и жестокость СС, атмосфера подозрения и страха – для тех, кому удалось сохранить хоть каплю здравомыслия, все это выглядело все более и более зловещим. Каждый новый шаг режима делал это яснее. В 1934 году в «ночь длинных ножей» было обезглавлено СА. А в 1938-м состоялось то, что нацистские юмористы назвали Kristallnacht, «хрустальная ночь», – в действительности же это был самый большой погром в истории современной Германии. Штауффенберг был «подавлен».

В 1941 году в Африке Штауффенберг получил тяжелейшие ранения, когда штурмовой самолет с бреющего полета расстрелял его машину. «Его нашли почти без сознания около перевернутого, сгоревшего и пробитого снарядами автомобиля. Его ранения были ужасающими. В левый глаз попала пуля, правый тоже серьезно пострадал. Ему практически отстрелило правое предплечье, а на левой руке он потерял два пальца. Серьезно ранено колено, спина и ноги утыканы шрапнелью… Пока с ним работали хирурги, он наотрез отказывался от всевозможных обезболивающих, анестезирующих, успокаивающих лекарств и от снотворного. Даже в докладе Гестапо с восхищением говорится о силе воли, с которой он пошел к выздоровлению… Своему дяде, посетившему его в госпитале, он по секрету сказал, что то, что он выжил, не было случайностью. Его жизнь, как бы искалечена она ни была, сохранена для какой-то особой цели, некоего предопределения»369.

Штауффенберг пришел к убеждению, что Гитлер должен умереть, как бы это ни противоречило моральным принципам, кодексу чести и его собственной клятве в верности Гитлеру, которую он принес как офицер. «Я знаю, тот, кто будет действовать, войдет в историю Германии как предатель; но тот, кто будет бездействовать, станет предателем своей собственной совести. Если бы я не сделал ничего, чтобы остановить эту бессмысленную бойню, я никогда не смог бы смотреть в глаза вдовам и сиротам военного времени». Ведь речь шла уже не о нескольких сотнях людей, которые не устраивали Гитлера, не о нескольких тысячах пойманных наудачу евреев – речь шла о сотнях тысяч солдат Германии и других наций и о систематическом геноциде. Штауффенберг как офицер генерального штаба не мог об этом не знать, даже если он и не знал всего. «Штауффенберг был главной фигурой в заговоре, источником направляющей силы и решимости».

Передают, что генерал Хеннинг фон Тресков, один из главных заговорщиков, говорил: «Покушение должно быть осуществлено любой ценой. Если даже все окончится неудачей, нужно попытаться захватить власть в Берлине. Главное сейчас – не столько достижение практических целей переворота, сколько само его осуществление. Мы должны доказать миру и истории, что у людей, участвовавших в сопротивлении, хватило смелости на этот решительный шаг. В сравнении с этим все остальное не имеет значения»370. С момента захвата власти Гитлером 30 января 1933 года всякий, кто вставал у него на пути, рисковал жизнью. Еще за неделю до этой даты Гитлера можно было бы выбросить на свалку истории, но с того дня судьба Германии была решена.

Сколько раз покушались на Гитлера? Уилл Бертхолд написал книгу «Die 42 Attentate auf Adolf Hitler» («Сорок два покушения на Гитлера»). Другие говорят, что их было больше сорока шести. Однако Гитлер пережил их все, порой самым чудесным образом, словно что-то предупреждало или защищало его. Покушение Штауффенберга обошлось ему дороже, чем признавали официально, – с тех пор его здоровье стало быстро ухудшаться. После встречи с Гитлером Геббельс записал, что тот «полон решимости дать всем кровавый урок» – несколько недель после покушения «он почти все время проводил, планируя месть»371. По особому приказу Гитлера один фельдмаршал и несколько высокопоставленных генералов были удавлены фортепианными струнами вместо веревок – они должны были умирать медленно. Все это было отснято на пленку, и Гитлер мог любоваться картинами казни на своей вилле в Зальцберге. Убийства других заговорщиков, сообщников, подозреваемых в сообщничестве и членов их семей продолжались до самого конца войны; в общей сложности погибло более 5000 человек.

Общественное мнение Германии, не говоря уже о пропагандистской машине Геббельса, единогласно осудило покушение. Тресков, как и Штауффенберг, предвидел эту реакцию и на следующий день после провала покушения сказал: «Теперь они все набросятся на нас с проклятиями. Но я убежден, больше чем когда-либо, что мы поступили правильно. Я верю, что Гитлер – закоренелый враг не только Германии, но и всего мира… Моральная ценность человека проявляется лишь там, где он готов отдать жизнь за свои убеждения… Бог обещал не уничтожать Содом, если там найдется хоть десяток достойных людей. Я надеюсь, что из-за нас он пощадит Германию». «Согласно некоторым свидетельствам, – пишут Майкл Байгент и Ричард Лейгх, – генерал-майор Хеннинг фон Тресков, выйдя из своей штаб-квартиры, пошел к линии фронта и там застрелился. Согласно другим источникам, он просто вышел из укрытия и среди артиллерийских разрывов пошел по направлению к ничейной земле между немцами и русскими»372.

Впоследствии заговорщиков вновь и вновь обвиняли в предательстве отечества в трудный для него час и в нарушении воинской клятвы, принесенной лично Адольфу Гитлеру. При этом редко упоминают о том, что никогда раньше такая клятва не приносилась определенному лицу, что она была дана под давлением, что все это было организовано второпях на следующий же день после смерти президента фон Гинденбурга, и каждый отказавшийся дорого заплатил бы за это. Забывают и то, что писал в «Майн Кампф» сам Гитлер: «Государство может требовать уважения к себе и к своей власти до тех пор, пока эта власть используется в интересах нации или, по крайней мере, не в ущерб этим интересам. Авторитет государства не может быть самоцелью, иначе любая тирания оказалась бы священной и неприкосновенной. Если правительство использует инструменты власти, находящиеся в его руках, с тем чтобы вести народ к гибели, тогда бунт становится не только правом, но и обязанностью всякого гражданина. На вопрос о том, создалась ли такая ситуация, нельзя ответить ученой диссертацией. Вопрос решает лишь использование силы и конечный успех»373. В заключение стоит добавить, что цену клятвы можно сравнить с чудовищными и бесчеловечными деяниями, лежащими на совести того человека и режима, которым она была принесена.

«За эти девять месяцев – с момента покушения 20 июля 1944 года до окончания войны в Европе – людские потери были огромны… В целом погибло больше, чем за предшествующие четыре года и одиннадцать месяцев войны. Эта статистика дает представление о том, какова была ставка в заговоре Штауффенберга. Умри Гитлер 20 июля 1944 года, потери во Второй мировой войне были бы в два раза меньше» (Байгент и Лейгх374).

Высший и низший выбор

Немецкое стремление к новому целостному духовному опыту было неподдельным и искренним. Традиционные религии всегда переносили исполнение надежд в мир иной, но человек интуитивно чувствует, что если Бог – это не просто симулякр над облаками, а что-то большее, то и земля и человеческая жизнь должны иметь какой-то смысл. В те времена ошеломляющих перемен ждали появления нового мира и нового, высшего человеческого существа. Просвещение задало все возможные вопросы, но лишь немногие из данных им ответов заслуживали доверия. Люди чувствовали, как сдвигаются тектонические плиты несомненных религиозных и философских фактов. Результатом этого была серия землетрясений – одна революция за другой, одна война за другой – и чувство нестабильности, потери ориентации, страха. Рушились привычные структуры иерархического общества, а социальные феномены, дотоле неведомые – в особенности активность нищих человеческих масс, – поднимались на поверхность и казались первобытными и угрожающими. Современный мир срывал людей с насиженных мест и сгонял их в городские агломерации, принуждая к близким, прямым и порой сбивающим с толку взаимоотношениям.

«Возрождение мистического духа на рубеже веков» стремилось к чему-то такому, чего не могли дать ни церкви, ни философы: к чувству полной реализации как во внешней, так и во внутренней жизни, к чему-то настоящему, не импортированному из других культур и уж во всяком случае не навязанному. «Немецкий народ всегда воспринимал [католическую церковь] как что-то инородное, выражая таким образом отвращение к павловско-августинскому христианству бога-отца Иеговы». Нацистский автор говорит об этом так: «Германия не нуждалась в восточных символах. На земле, породившей около 1300 года немецкий мистицизм, чувствовалось, что вера в ревнивого бога Яхве – это притворство и безумие»375.

Последняя большая фаза развития глобального христианства, протестантизм, подошла к концу. Чувствовалась необходимость «решительно отвергнуть еврейские трансцендентные рассуждения и одновременно разорвать связь между немецким умом и теологией откровения». При этом ожидали, что новая религия будет «глубочайшей внутренней немецкой религией без примеси иудаизма, без посредников и без дуализма». Все это можно было найти в Мейстере Экхарте и мистиках Рейнланда и Фландрии, представлявших собой уникальный, удивительный западный феномен. «Нет сомнений, стремиться изменить современное состояние дел, извращенное в своей сердцевине, и обрести религию, приспособленную к нашему видению мира, можно лишь в направлении, в котором шел Экхарт»376.

Мейстер Экхарт (1260—1328) был монахом доминиканского ордена. Не таким, как часто воображают средневековых монахов: отшельником, постоянно погруженным во внутреннее созерцание Бога. Он много путешествовал, стал магистром теологии в Сорбонне и даже дважды был «magister actu regеns» (главой кафедры теологии) – «в те времена исключительная честь, ставившая его на один уровень с Фомой Аквинским». Он также был облечен полномочиями некоторых высших должностей своего ордена. Примером Экхарту служил Альберт Великий, еще одна выдающаяся фигура средневековья. Экхарту были близки вершины мистического опыта, которые, в более широком контексте, породили светила, подобные Хайдевичу и Дитриху фон Фрайбургу. Его переживания, выраженные не только на латинском, но и на его родном верхненемецком, своей непосредственностью, чистотой и полнотой близки переживаниям величайших мистиков Востока.

Удивительно, что Экхарт, доминиканский приор и преподаватель, мог учить, что Бога нужно искать в сердце, что он – это не ментальная концепция, но прямой, подавляющий и невыразимый опыт, что «искра» души – это сам Бог, и тот, кто может полностью жить в ней, и есть Бог во времени, в пространстве и за их пределами. Он учил, что в божественном все противоположности сплавляются вместе и исчезают в великом единстве, что божественна любая вещь, проявленная в мире, но Всевышний является полностью самим собой и без всякого проявления. Ученый магистр теологии, должно быть, всерьез воспринял тексты, которые изучал, и в своем прозрении вышел за их пределы к прямому опыту, при этом по-прежнему оставаясь реалистом, видящим божественное присутствие в любой вещи и одновременно вовлеченным во множество разнородных занятий377. Он едва не был осужден за ересь, чего не избежали некоторые его мистические утверждения.

Мейстер Экхарт стал одним из символов «тоски по якобы интегральной культуре средних веков… Старые романтики стремились к знанию и универсальному гуманизму, они оживляли свое знание, так как пытались не только “думать” свои идеи, но и жить ими. Той же дорогой пойдут и новые романтики [главным образом, фолькистское движение], возвращаясь к непосредственности, оригинальности, художественности и радости жизни людей времен Парацельса и Дюрера» (Юстус Ульбрихт378). Главным покровителем этого движения был издатель Юген Дидерихс. С этой ключевой фигурой мы уже встречались, обсуждая возрождение немецких мифов, легенд и новую немецкую религию. Дидерихс, впрочем, вовсе не собирался застревать в прошлом. Напротив, он пытался как можно больше сделать для великого будущего.

В одном из его писем можно найти следующее: «Не верьте, я не считаю новый романтизм целью всякого развития… Но почему бы ему не принять участие в развитии современного человека? А именно, вместе с мистицизмом… Наш протестантизм очень отличался бы от того, что мы имеем сегодня, не будь наши теологи после смерти Лютера такими склочными болванами… Я глубоко убежден, что и я сам, и мое издательство должны идти в направлении углубления религии без догм и что грядущий период, всего вероятнее, даст людей, необходимых для этого. Я считаю, что появление таких фигур, как Толстой, Юген Шмитт и Эмерсон, является началом движения в этом направлении. В этот список, разумеется, следует добавить Мейстера Экхарта»379. Как нам рассказывает Ульбрихт, в самом начале XX века ошеломленные и потерянные интеллектуалы искали божественное присутствие в своем сердце. В культурной среде того времени на эту идею их могли натолкнуть лишь мистики, подобные Мейстеру Экхарту, Генриху Сеусе и Иоганну Таулеру. «Таким образом, ренессанс мистицизма на рубеже веков является в действительности еще одной главой в истории религии немецких интеллектуалов, их стремления достичь освобождения своими силами. “Человек сам спасает себя – вот новая религия”, – пишет в своей записной книжке молодой книгопродавец Дидерихс; чтение Ницше явно не прошло для него даром. Заметны и его страдания из-за “смерти Бога”. Впрочем, эта “смерть” воспринималась его поколением как возможность религиозного освобождения…

После десяти лет работы по созданию новой религии в проспекте “Книги для религиозного развития” Дидерихс подводил итоги своим усилиям в этом направлении. Он стремился высвободить религиозные силы, окаменевшие в ходе истории в результате слепого наследования готовых церковных форм. Он хотел вновь привести их в прямой контакт с жизнью современности… В том же проспекте можно прочесть: “Необходимо еще раз подчеркнуть, что Мейстер Экхарт для будущего развития немецкой религии значит даже больше, чем Лютер для протестантизма”. Дидерихс также писал: “Несмотря на прошедшие 400 лет [с начала Лютеровской реформации], работа только началась”»380. Здесь он имеет в виду не только протестантизм: речь идет об общем чувстве банкротства традиционных религий и о стремлении к новому миру и новому человеку, который должен, наконец, стать оправданием сотворения Богом жизни на земле и всеискупающим ее венцом.

Фраза о том, что Германия не нуждается «в восточных религиозных символах и вере в ревнивого бога Яхве», взята из «Мифа двадцатого века» Альфреда Розенберга. Читатель помнит, что Розенберг был официальным главным идеологом и надзирателем за идеологией в нацистском рейхе. (Неофициально, но исключительно эффективно этой работой занимался сам Адольф Гитлер, именно он и следил за надзирателем.) Как мы уже видели, согласно Розенбергу, Германии была необходима «религия без иудейства, без посредников, без дуализма: глубочайшая внутренняя немецкая религия. И основателем ее является Мейстер Экхарт» . В этой цитате особое беспокойство вызывает слово «немецкая». Нет сомнений, Мейстер Экхарт был немецкого происхождения, хотя в 1300 году слово «Германия» означало нечто совсем иное, чем сегодня. Но можно ли его, одного из ведущих членов международного доминиканского ордена, преподавателя парижской Сорбонны и, прежде всего, католика, с полным правом называть немецким мистиком? А если посмотреть с другого угла: можно ли втиснуть в германские рамки его целостную реализацию божественного? Великий мистик средневековья тоже был ассимилирован господствующей идеологией (gleichgeschaltet), то есть интегрирован в псевдокультуру нацистского молоха. «В этом немецком мистике впервые в истории и полностью сознательно – хотя и в одеждах того времени – появляется новый, возрожденный германский человек»381.

Даже Юген Дидерихс не устоял перед нацистскими чарами и посулами великого будущего. Незадолго до смерти он читал лекции для Kampfbund für deutsche Kultur (Боевого отряда немецкой культуры) Розенберга. Плоды нацизма были чудовищны, но его зарождение и рост сами по себе были трагедией. Каким бы ни было его содержание и гитлеровская сердцевина, нацизм стал пробным камнем и конечным результатом развития не только Германии, но и всего западного мира в целом. Догматические религии в общем не оправдали ожиданий, возникла мучительная тоска по «истинной религии», по духовности, которая смогла бы вовлечь в работу все части человеческого существа в этой земной жизни, которая оказалась бы, наконец, достойной полной самоотдачи, полного самопожертвования, в ходе практики которой вера могла бы постепенно вылиться в живую Истину.

Именно это стремление стояло за такими странными на первый взгляд сектами, как Тайная Германия Георге, именно в этом был смысл прозрения Ницше о сверхлюдях, «детях полудня». Перед Германией в описываемый нами период стоял выбор: либо преодолеть нынешнее состояние человека, совершая (трудное) усилие по продвижению к великому завтра, либо (что много легче) повернуться к прошлому, к старым богам, зачисляя даже выразителей иной, более чистой возможности, например Экхарта, в пантеон прошлого. Германия была поставлена перед выбором в гнетущих обстоятельствах. Она держала в своих руках судьбы мира.

Германия пошла по легкому пути.