Глава I

Кто бы мог подумать, что сны бывают такими яркими и живыми. Розамунда исступленно толкает, колотит руками, но, как и положено во сне, не встречает сопротивления. Слепая ярость захлестывает ее. Мир, кажется, сошел с ума: бешено свистит ветер, звезды вихрем мчатся по черному небу, падают с тяжким гулом пугающе близкие волны. И в самом центре грозной круговерти — ненавистное лицо Линди, стремительно летящее в темноту. Всегда такое красивое, сейчас оно искажено страхом и отвратительно. Наконец-то! Розамунда из сна ликует…

Она и проснулась, ликуя, с чувством жестокого, безжалостного восторга. «Я победила! Победила!» — вскрикнула она; впрочем, какое там вскрикнула: еле просипела, превозмогая боль в воспаленном горле. Грохот бушующих волн сжался до тупого постукивания в висках; опаленная звездами тьма обернулась изменчивыми отсветами уличного фонаря на стенах спальни. Пока она спала, наступил вечер.

Ах да, у меня грипп, вспомнила Розамунда. Чего удивляться таким странным снам. Этот шум в голове… Хоть бы на минуту прекратился. Она попыталась сесть… вспомнить… Приподнялась, и сознание отметило, что в постели-то она в постели, но не по-настоящему — просто лежит поверх стеганого одеяла, одетая и продрогшая до костей. Должно быть, свалилась в изнеможении, как управилась с утренними делами, — или это было уже днем?

Интересно, есть ли температура? Оцепенело поразмышляв на эту тему, Розамунда сделала над собой усилие и включила лампу на ночном столике. Яркий свет заставил зажмуриться, но сновидения не прогнал. Даже когда она села в кровати, дикий триумф победы продолжал сотрясать тело, пульсировать в мозгу. Ее снова накрыл горячий вал злого торжества, с которым она наблюдала, как Линди уносит навстречу погибели — красивую, обаятельную, безмятежную. Уносит навсегда.

Вот оно — счастье! Полное, совершенное вознаграждение, неоспоримое и мощное, точно ветер из сна, с воем разметавший волосы…

В следующий миг Розамунда опять едва не провалилась в сон, однако заставила себя открыть глаза и вернуться в реальность, очерченную кругом яркого света. Вынула из футляра градусник, сунула в рот.

Какая температура была у нее днем? Ни малейшего понятия — она даже не помнит, мерила ли ее. Наверное, мерила, иначе градусник не лежал бы тут, под рукой.

Что за тоска, внезапно подумала она, валяться в полном одиночестве и каждые четыре часа мерить себе температуру! Розамунда откинулась на подушки — все равно надо подождать положенные две минуты — и на правах болящей стала себя жалеть. Год назад — даже полгода — все было бы иначе. Год назад Джефри места не находил бы от беспокойства, жалел ее, хлопотал. Еще утром заметил бы, что она нездорова, и забегал, затеял бы восхитительную суету: притащил завтрак в постель, в обеденный перерыв примчался проведать — как она, а вечером приготовил бы что-нибудь вкусненькое и лампу возле кровати накрыл своим старым красным шарфом, чтобы не мешал свет. Именно так все и происходило, когда она болела в прошлый раз. Розамунда помнит, как лежала окутанная розовым светом, с приятным ощущением собственной значимости, точно королева на троне.

Она сморгнула медленные, тяжелые слезы. Голова заныла еще сильнее. Ах, до чего же не хватает Джефри! Нет, не нынешнего Джефри — вежливого, исполнительного, прячущего глаза, а того, прежнего, каким она его знала долгие годы, каким он был до тех пор, пока в соседнем доме не поселилась Линди.

Половина десятого, а его все нет… Бесчувственный! В качестве маленького удовольствия Розамунда позволила себе быть неблагоразумной. Поскольку, конечно, неблагоразумно — ждать, что Джефри примчится, бросив все дела, когда он и не знает о ее болезни.

А почему это он не знает? Следовало бы знать! В Розамунде проснулся капризный ребенок. Она и градусник сосала, как ребенок сосет пустышку — не потому что хочет есть, а чтобы успокоиться. Не должен был он так легко дать себя обмануть, когда утром она делала вид, что чувствует себя превосходно: встала как обычно, начала хлопотать на кухне. Мог бы заметить, что она держится из последних сил, лишь бы не выступить в роли жены-симулянтки, которая прикидывается больной, надеясь жалостью вернуть то, чего уже не в состоянии добиться любовью.

И вообще это несправедливо — она на самом деле больна. Ни о какой симуляции и речи нет. Розамунда все еще кипела, хотя уже меньше. Она вытащила изо рта градусник (будто ее температура могла разрешить все проблемы), сунула его под лампу и принялась вертеть так и сяк, чтобы обозначилась волшебная серебряная нить, маленький серебряный вестник из иного мира… Любит — не любит…

38,8. Розамунда даже обрадовалась. Такая высокая температура отчасти оправдывала… что? Да все: поганое настроение; обиду на Джефри, которому давно полагается быть дома, а его все нет и нет; кошмарный сон про бедную Линди. Ничего себе привиделось: столкнуть Линди с утеса — или что это было? Наверное, все-таки утес, там ведь шумели волны и завывал ветер, — а потом не помнить себя от радости. Ни страха, ни угрызений совести, как было бы в реальной жизни, если б вы неожиданно для себя пристукнули соседку, которую не перевариваете.

Она не переваривает Линди? Так оно и есть. Можно даже сказать — ненавидит. А кто не стал бы — на ее месте? Но вот что мучило особенно сильно: неприязнь никогда не мешала ей видеть многочисленные достоинства соперницы. Линди — забавная и веселая, энергичная и своеобразная. Даже добрая. На свой лад. По временам проявляет чудеса понимания и чуткости. Даже не скажешь, что она нарочно старается обидеть Розамунду или сознательно пытается разрушить ее брак. Вовсе нет. То, что происходит, гораздо тоньше и гораздо труднее поддается описанию. Это просто выражение лица Джефри; едва заметное изменение его голоса, когда он собирается произнести имя Линди; новая привычка бросить первый взгляд на ее дом, а не на свой собственный, когда по вечерам он отпирает ворота.

Как бы там ни было, Линди в этом не виновата. Другая никогда не бывает виновата. Вот какие у Розамунды современные взгляды! Виновата всегда жена, если она настолько перестала нравиться собственному мужу, что он вынужден искать утешения у другой женщины. Уж если кого и ненавидеть за создавшееся положение, то логичнее было бы ненавидеть себя, размышляла Розамунда… И вдруг ею вновь овладело сновидение. Ни малейшей логики в нем не было и быть не могло. В диком его грохоте голос разума звучал тонко, слабо, как щебет канарейки в клетке. Вновь накатило давешнее ощущение смертельной схватки… Сжатые в последнем усилии руки… И радость победы. Каким живым и ярким может сделаться простой сон, когда тебя лихорадит!..

Ну вот наконец и Джефри! Она услышала его торопливые шаги на лестнице. Неужели все-таки догадался, что утром ей нездоровилось?

Дверь распахнулась, Розамунда в неясной надежде приподнялась на кровати. Голова сразу пошла кругом. Это ведь и вправду так, ей не мерещится? На добром, усталом лице мужа — беспокойство и тревога, каких она не могла представить себе даже в самых смелых мечтах. Но похоже, на нее он и не смотрит, — во всяком случае, не замечает, что она лежит в постели.

— Послушай! Розамунда! — в сильном волнении воскликнул он. — Ты не знаешь, что с Линди? Она пропала!

 

Глава II

На самом деле Линди вовсе не была красавицей. В первый раз Розамунда увидела ее возле мебельного фургона — засунув голову внутрь, Линди что-то возбужденно втолковывала возившимся там грузчикам. Коренастая, одета затрапезно. Суматошная женщина, заключила Розамунда. Заметьте себе — «женщина», не «девушка». Именно это слово пришло ей на ум, когда они с Джефри, словно проказливые школьники, исподтишка, но с некоторым смущением подглядывали за прибытием новой соседки. Это уж потом Линди показалась им такой молодой и хорошенькой. Это потом ее дом представился им так красиво и с таким вкусом обставленным. А в день переезда мебель выглядела просто ужасно — жалкая кучка на тротуаре, где яркое июльское солнце безжалостно выставляло напоказ каждое пятнышко, каждую заплату на обивке.

— Школьная училка, — весело предположил Джефри. Они стояли у окна в спальне и дружно, с неприличным любопытством выглядывали из-за краешка шторы. Рука Джефри легко лежала на плече Розамунды. — Школьная училка, набитая передовыми теориями и искренней верой в потенциал молодежи. Из тех, кто до последнего не расстается с иллюзиями — добрыми, стойкими, отменно вскормленными иллюзиями, ладно скроенными и крепко — на века — сшитыми. Интересно, сколько эти иллюзии протянут, обретаясь по соседству с нашим Питером и его дружками?

Они прыснули. В те дни — каких-то шесть месяцев назад — они еще могли вместе смеяться над выходками своего шестнадцатилетнего сына. Им еще не приходило на ум обвинять друг друга, если что-то шло наперекосяк. Вот так они и стояли, словно дети в зоопарке, целиком погрузившись в созерцание громоздкой желто-зеленой кушетки, неуклюже передвигавшейся по тротуару. Грузчикам пришлось завалить ее сначала на один бок, чтобы протащить через небольшие металлические воротца в палисадник, а после на другой — чтобы затолкать через входную дверь, в гулкую неизвестность Соседнего Дома.

— Кошка?

Розамунда ни секунды не сомневалась: Джефри поймет не только ее краткий вопрос, но и все, что под ним подразумевается. По их удачно изобретенной шкале ценностей, кошки — это хорошо. Кошатники гораздо лучше, милее, веселее, чем собачники или обожатели волнистых попугайчиков. Собачники слишком сентиментальны, а попугаечники — что о них сказать? Держать живое существо в клетке — жуть!

Джефри задумчиво поджал губы и, поразмыслив, объявил:

— Никаких кошек!

Розамунда почувствовала, как рука мужа легонько сжала ей плечо — знак одобрения, признательности за полное понимание, которое возводило обмен односложными репликами на высоту, недоступную изощренному красноречию.

— Тем не менее против гитары она возражать не станет, — добавил Джефри, несколько смягчив характеристику новой соседки, только что выданную в нескольких словах. — Ей, может, это и придется не по нраву, но она из гордости не станет скандалить. Что для нас, в общем, одно и то же.

— Даже еще лучше, — заметила Розамунда. — Люди, готовые из гордости терпеть небольшой шум, из гордости же стерпят любой грохот. А с теми, кому в самом деле наплевать, всегда есть риск: вдруг в один прекрасный день шум начнет действовать им на нервы? И тогда держись! Машина?

— Да-а… Пожалуй. Очень может быть.

Машины — это тоже плохо. Почти так же плохо, как не любить кошек. Уйма друзей, разумеется, имела машины, но это был их минус. Джефри и Розамунда часто рассуждали о том, как глупо садиться за руль, когда можно с удовольствием пройтись пешочком или с комфортом проехаться на общественном транспорте, предоставив другим психовать по поводу дорожных пробок и улиц с односторонним движением. А уж как вредно для детей, когда их повсюду возят! Так и ноги могут атрофироваться. Правда, надо признать, что Питер, хотя его дальновидные родители и не заводили машины, в последнее время крайне редко пользовался своими старательно сбереженными конечностями. Почти все прошлые каникулы он провел, валяясь на кровати и почитывая «Джеймса Бонда». Или того хуже — просто валялся, пестуя безрадостные мысли о судьбах мира, чтобы потом мрачно, но с чувством некоторого превосходства поделиться ими с матерью, пока та пытается пересчитать белье из прачечной. Ну почему ее ребенок не похож на тех скрытных подростков, которые никогда ничего родителям не рассказывают? — уныло спрашивала себя Розамунда, решая, является ли жизнь проявлением всеобщей тщеты, и одновременно прикидывая, может ли стирка четырех сорочек стоить 13 фунтов 11 шиллингов и полпенса, и если стоит, то во сколько обошлась каждая?

Впрочем, это, скорее всего, такой возраст. Мысль, что объяснение наверняка в возрасте, поддерживала Розамунду на протяжении всех шестнадцати лет жизни Питера, как некогда вера в Бога поддерживала ее бабушку. Когда имеешь дело с детьми, под рукой всегда должно быть нечто устоявшееся, всеобъемлющее и абсолютно недоказуемое…

Муж пихнул Розамунду в бок и приглушенно фыркнул, привлекая ее внимание к тому, что происходило внизу. На секунду они схватились за руки в пароксизме единодушного неодобрения. У новой соседки не только Не Было Кошки. У нее Была Собака. Мало того. Не просто — собака, а японский хин! Наглый, чистопородный хин, сопя и принюхиваясь, резво семенил по тропинке за хозяйкой.

— Блеск! — прошептал Джефри, в восторге сжимая руку Розамунды.

— Вот будет потеха, когда мы начнем жаловаться на лай! — откликнулась Розамунда, радостно хихикая. — Ш-ш-ш! — она нырнула за занавеску. — Тише! Она нас услышит!

В самом деле, они вели себя до крайности невоспитанно — подглядывали, издевались. Но каким восхитительным, каким простительным становится подобное поведение, когда заодно действуют двое. Кроме того, в этом не было злого умысла. Они и в мыслях ничего против новой соседки не имели — они про нее вообще ничего еще не знали. Хотя свою угадайку затеяли с удовольствием.

— Давай пригласим ее поужинать, — предложила вдруг Розамунда. — У нее небось полный кавардак — электричество не подключено и все такое, а магазины до понедельника закрыты. Пойди позови ее, Джефри, прямо сейчас, пока она бегает туда-сюда. Не придется звонить в дверь или еще что. Мы же не собираемся устраивать ничего серьезного.

Джефри взглянул на часы. Он часто это проделывал, когда его одолевали сомнения, хотя обсуждаемый вопрос, как правило, со временем связан не был.

— Ну, не знаю, — поморщившись, протянул он. — У нас вроде есть дела?

Розамунда легонько его толкнула:

— Прекрасно ты знаешь, нет у нас никаких дел! Мы собирались заняться тем же, чем и всегда по субботам, — сидеть в шезлонгах и рассуждать о том, что ты, может быть, скосишь лужайку.

— Но я обожаю сидеть в шезлонге и рассуждать о том, что, может быть, скошу лужайку, — с надеждой в голосе запротестовал Джефри, однако Розамунда неумолимо продолжала подталкивать его к лестнице.

— Иди, иди. Это будет по-соседски. А заодно мы сможем все про нее разузнать, — приободрила она мужа.

Как только Джефри ушел, она отправилась на кухню — прикинуть, что приготовить вечером для незнакомой гостьи. Что-нибудь холодное, разумеется. В такую погоду каждый предпочтет холодную еду. Во всяком случае, каждый, кто не догадывается, насколько он не прав. Значит, салат. Салат, холодное мясо и компот. Меню так себе, без затей. Но Джефри и Розамунда никогда не устраивали большой возни вокруг гостей. Напротив, обычно Розамунда готовила что-нибудь вкусненькое, только когда они бывали дома одни, даже без Питера. Питер вообще страшно усложнял любой прием пищи своим недавно приобретенным цинизмом по отношению к еде и чудовищным аппетитом (сочетание, чрезвычайно затруднительное для всех заинтересованных лиц). Главное, никогда не знаешь, явится ли он домой к обеду, а если да, то не притащит ли с собой трех-четырех голодных друзей.

Во всяком случае, сегодня он объявил, что вечером его не будет, если, конечно, этому можно верить. Значит, на сына она не рассчитывает. И точка. А если он неожиданно появится — хотя вряд ли можно считать неожиданностью то, что происходит два раза из трех, — пусть сам себе что-нибудь сообразит. Есть в делах нынешних подростков какая-то расхлябанность, подумала Розамунда. В дни ее юности такого не было. В ее время, если они собирались пойти погулять, так уж точно шли. Частенько наплевав на яростные возражения старших. Теперь, когда такого понятия, как родительские возражения, не существует в природе, светская жизнь молодежи страдает беспомощной неопределенностью. У них это в крови — в какой угодно момент готовы перенести или вовсе отменить любую встречу и имеют привычку возвращаться в отчий дом как раз к тому обеду или ужину, который, по расчетам родителей, должны пропустить.

Еще несколько лет назад, когда Питер был голубоглазым, румяным сорванцом, словно сошедшим со страниц книжки про Уильяма, Розамунда была бы не против, останься он на ужин. Даже с удовольствием продемонстрировала бы сына новой бездетной соседке — они с Джефри, как только увидели японского хина, немедленно и безоговорочно заключили, что у нее нет детей. Вне всяких сомнений, настанет день, когда Розамунде снова будет приятно похвастаться Питером — красивым молодым человеком, увлеченным серьезным делом. Пока же она предпочитала гордиться сыном издалека, и чем дальше, тем лучше.

Хлопнула входная дверь, и в кухню, улыбаясь, шагнул Джефри.

— Бросай работу, милая, — объявил он. — Нам не придется утолять голод сей страждущей особы. Она сама намерена утолить наш голод. Хочет, чтобы мы пришли к ней на ужин. Каково, а?

— Но… как же… — От удивления, вызванного таким поворотом событий, Розамунде почему-то захотелось возражать, как будто хлопоты и беспокойство предстояли ей, а не новой соседке. — Да как же она управится? Ей даже еще не всю мебель занесли… Как в такой обстановке можно думать о готовке для гостей? Ей бы самой для себя чего-нибудь наскрести, в первый-то вечер. Потому я и решила ее пригласить.

— Я ей так и сказал. А она только расхохоталась. Начинать, говорит, надо с самого важного, а устроить вечеринку гораздо важнее, чем расставить мебель. И если честно, Розамунда, по-моему, она права. У нее там так забавно — она повсюду свечи расставляет, прямо на ящиках, и цветы там, и все такое. Мы ведь пойдем, да?

— Да, пожалуй. Если ты уверен, что она в самом деле нас ждет. Мне все же кажется, что это куча лишней работы для нее, и в такой день…

«Фу, какая я скучная, — вдруг подумала Розамунда, — никакого воображения, если сравнивать с беззаботной изобретательностью, которая обосновалась за соседней дверью».

— Разумеется, мы пойдем, — добавила она, улыбнувшись. — Звучит очень заманчиво. Может, мне стоит ей помочь?

— Не надо, наверное. Если хочешь, могу ее спросить. Я обещал вернуться и протянуть электрический шнур над стеклянной дверью, чтобы повесить фонарь в саду. У нас, между прочим, тоже надо бы такое устроить. Почему нам это раньше в голову не приходило? Да, кстати, она действительно кое о чем просила. У нас есть ярко-красная ленточка или что-то в этом роде? Она хочет завязать бант Фудзи-горке. Чтобы отметить приезд.

— Фудзи-горке?

Розамунда, разумеется, догадалась, кому принадлежит это нелепое имя. Переспросила не осведомленности ради, а для перестраховки. Потому что в голосе Джефри должна была бы прозвучать насмешка, когда он передавал эту странную просьбу. Они с Джефри всегда потешались над хинами, такая у них привычка. А уж коли дело касается хинов, которым необходимы красные бантики по случаю торжества!..

Но Джефри, к ее ужасу, кажется, не понял. Просто ответил на вопрос.

— Да, Фудзи-горке. Хину, — охотно объяснил он. — Видишь ли, у ее сестры тоже есть хин, по имени Фудзи-яма, и совершенно естественно, что…

Розамунда не собиралась выслушивать эту историю. По крайней мере, когда ее излагают с умильной улыбкой и так простодушно, не понимая, насколько все это глупо, жеманно, по-стародевичьи сентиментально.

Усилием воли она остановила перечисление эпитетов, которые множились у нее в голове. Даже улыбнулась и предложила:

— Пускай она сама мне расскажет. Наверняка она захочет это сделать, а мне будет трудно смеяться в нужных местах, если я заранее все узнаю. Да, придется нам поднапрячься — веселые истории о хинах в таком близком соседстве! Надеюсь, мы приспособимся.

Долю секунды она смеялась в убийственном одиночестве, затем Джефри к ней присоединился. Чуточку слишком поздно и чуточку слишком громко. И за первой шуткой не последовала вторая. Пробормотав что-то вроде «как-никак пообещал…», Джефри поспешно вышел из кухни и из дома. Без ленточки. И эта красная ленточка, которую они не искали, не нашли, которой у них, вероятно, вообще не было, стала первым предметом из тех, что никогда впредь не поминались в их разговорах.

 

Глава III

Обычно Розамунда была благодарным гостем. Обычно она любила встречаться с новыми людьми, рассматривать их дома, слушать рассказы об их жизни, пополнять ими свою богатую коллекцию знакомых или даже друзей.

Но в тот вечер в ней почему-то бродили недобрые чувства. Стоило Розамунде шагнуть из летних сумерек в гулкий, не застланный ковром холл соседнего дома, как в душе она ощетинилась, исполнилась готовности подмечать любой недостаток, любой огрех. Поэтому, когда боковая дверь холла распахнулась и перед глазами предстала сверкающая картина, первым побуждением было с ходу так или иначе забраковать, преуменьшить ее прелесть. За приветливым, танцующим пламенем свечей, за обильным великолепием цветов и листьев — за всей этой декорацией она старалась разглядеть обыкновенный, невзрачный и несоразмерный холл, в точности как их собственный.

Но это было невозможно. Помещение напоминало волшебную пещеру, и все, что тебе оставалось, это отбросить мелкие придирки и поддаться очарованию. Маки, настурции, стелящиеся зеленые ветки обратили в сказочные джунгли то, что на самом деле являлось безобразным сборищем несуразной мебели, сваленной грузчиками как попало. Вон из темного угла выглядывает свернутый в рулон, большой пыльный ковер, но как ловко обвивают его пестрые побеги плюща — ни дать ни взять узорчатая колонна! Каким золотом и багрянцем светится эта ваза с настурциями на поцарапанной поверхности то ли непрезентабельного столика, то ли шкафчика — не разберешь, да и неважно. Цветы и свечи преобразили все вокруг, превратили унылый холл в мир торжества света и красок.

— Линди! Ну, класс! Просто отпад! — воскликнул Джефри. — Правда, Розамунда? Да, надо же вас представить друг другу. Линди, это моя жена Розамунда. Розамунда, познакомься с нашей новой соседкой Линди… э…

Похоже, он уже забыл ее фамилию. А может, и вообще не знал? Может, с самого начала было просто «Линди»? Розамунда уже пожимала руку плотной молодой женщине в широких оранжевых брюках и какой-то черной блузе без рукавов — трудно разглядеть в неверном мерцании свечей.

— Правда, здорово? — Линди энергично трясла руку Розамунды. — Я так рада, что вы пришли! А то такая, знаете, тоска напала, такая усталость, и все выглядит так отвратительно, так «по-переездному», что просто нельзя не устроить вечеринку! С вами такое бывало? Устанешь как собака, и единственное, на что способна, это немедленно закатить шикарную вечеринку?

Нет, с Розамундой такого не бывало. Более того, она и представить не могла, чтобы подобное парадоксальное состояние одолело какую-либо другую женщину. Все это от начала до конца — самое возмутительное притворство! Конечно, вслух ничего такого не скажешь, поэтому Розамунда улыбнулась и сказала, что все очень мило и что Линди просто молодец.

Услышав похвалу, Линди простодушно засмеялась от удовольствия, а затем вдруг тихо и доверительно пояснила:

— По правде говоря, у меня была и другая причина — хотела в первый вечер чуточку подбодрить сестру. Поэтому я особенно рада, что вы смогли ко мне заглянуть. Она, знаете ли, немного расстроена из-за переезда. Это и в лучшие времена угнетает, верно ведь?

— Да, должно быть, так, — согласилась Розамунда, пытаясь вспомнить собственное состояние, когда они приехали сюда несколько лет назад. Была ли она подавлена? Или взволнована? Или просто настолько занята каждую минуту, что любые переживания казались смехотворной и ненужной роскошью? Забылось уже, а вот что там такое с ее сестрой? — Ваша сестра? — осторожно переспросила Розамунда. — Значит, она будет жить с вами?

— Да. Вообще-то это все из-за нее. Понимаете, муж бросил ее, бедняжку, а так как в нашей семье я самая свободная и самостоятельная, то и решила приютить ее на какое-то время. Глупо, по-моему, нам обеим жить поодиночке в крошечных квартирах, тем более что она так тоскует и все такое. Вот я и подумала: так будет лучше. Очень на это надеюсь.

— По-моему, неплохая мысль, — заметила Розамунда, стараясь за хорошими манерами скрыть вульгарное любопытство и в то же время побольше выведать о сестре Линди. — Когда она приедет?

— Да она уже здесь. Наверху. Ей непременно нужно, прежде чем спуститься, «навести порядок» — так она это называет. Она совсем не похожа на меня. По мне, сначала веселье, а порядок потом. — Линди повернулась к Джефри: — Ты согласен, Джеф? Наше дело позаботиться об удовольствиях, а неприятности сами о себе позаботятся!

Держит особую записную книжку для подобных штучек и по мере надобности втискивает их в разговор, с раздражением подумала Розамунда и в ту же секунду поняла, что ей не с кем будет разделить это раздражение и после вечеринки. Потому что Джефри одобрительно фыркнул. Раз так, тогда и Розамунда будет смеяться, даже если это веселье ее прикончит.

Не прикончило. Напротив, мало-помалу настроение у Розамунды улучшилось. К тому времени как они с Линди нарезали салями, огурцы и крутые яйца, натужное веселье первых минут стало вполне искренним. Тем более что Джефри то и дело давал им пригубить белого вина, которое Линди попросила его открыть… парой ножниц вместо штопора, что, естественно, развеселило их еще больше.

— Мы его допьем еще до того, как начнем есть, — с удовлетворением заметила Линди, заглядывая в пустой бокал. — Ну и пусть! Поставим пустую бутылку на стол и обовьем венком из маков — будет напоминать нам о выпитом вине. Бедняга Эйлин, пропускает самое интересное. Ей, правда, все равно. Она вообще не пьет. Куда она, между прочим, запропала?

— Если она взялась распаковывать вещи, на это нужно время, — сказала Розамунда и ужаснулась — говорит как истинная зануда! Будто она целиком на стороне тех, кто сначала разбирает вещи, а уж потом принимается пить белое вино и рассыпать вокруг цветы. — Может, нам пойти ей помочь? — Сообразив, что это еще хуже, Розамунда поспешно рассмеялась и завертела головой по сторонам, прикидывая, чего бы такого по-быстрому отчебучить? Засунуть за ухо цветок мака или опрокинуть в рот остатки вина?

Но ей не пришлось делать ни того ни другого, поскольку в это мгновение их прервал сердитый стук в дверь. Линди на секунду замерла и в притворном ужасе зажала рукой рот:

— Вот те раз! Поглядите, что я натворила! Забаррикадировала собственную сестру! Джеф, ты-то почему мне не растолковал, что, если приткнуть сюда проигрыватель, дверь не откроется? Мужчинам полагается разбираться в таких вещах. — Линди повысила голос: — Эйлин! Прекрати ломиться, перебьешь все. У нас тут один любезный джентльмен, он тебя высвободит…

Джефри уже вскочил на ноги и возился возле двери, устраняя препятствия и попутно опрокидывая подвернувшиеся под руку свечи. В конце концов ему удалось расчистить проход достаточной ширины, чтобы через него в холл протиснулась стройная девушка с пышной прической и широко раскрытыми, встревоженными глазами.

На мгновение Розамунда опешила. Она почему-то все это время представляла себе старшую сестру Линди. С мужем разошлась, любит «наводить порядок», не пьет — невольно представишь себе женщину не первой молодости. Однако эта девушка была не только моложе Линди, она была гораздо симпатичнее ее, во всяком случае, на первый взгляд. У нее была чистая белая кожа и копна мягких светлых волос.

— Давай, глупышка! — крикнула Линди сестре, которая в неверном свете осторожно, пожалуй, слишком осторожно пробиралась через сгрудившуюся между ними мебель. — Иди выпей чего-нибудь. Небось вымоталась, еле дышишь. Выглядишь как привидение. И зачем ты это затеяла?

Как странно, только после этих слов Розамунда заметила, что девушка и в самом деле выглядит как привидение: тонкая белая кожа слишком бледна, в больших глазах нет блеска. Казалось, она не в своей стихии; как рыбка, вытащенная из воды, она была не в состоянии нормально дышать в пестрой, развеселой атмосфере, которую сотворила Линди.

— Выпей, — повторила Линди, плеснув остатки вина в стакан и протянув его сестре.

Удивительно. Разве она сама только что не объясняла им, что сестра не пьет? Забыла что ли? Или надеется уговорить на этот раз?

— Нет, Линди, спасибо. Ты же знаешь… — Девушка отодвинула стакан и вопросительно взглянула на гостей. — Это?..

— Знаю, знаю, — Линди нетерпеливо махнула рукой, — надо бы вас представить. Но по-моему, это такая чепуха — все и так прекрасно знают, кто есть кто. Я тебе все про них доложила. Ведь так? И им все про тебя рассказала. Ну или почти все. Ладно, пожалуйста… Эйлин, это Розамунда Филдинг. Розамунда, это Эйлин Форбс… Довольна? Джеф, мне что, проделать то же самое и с тобой? Или обойдешься?

Из-за пламени свечи она послала ему улыбку. Он в ответ усмехнулся:

— Обойдусь как-нибудь. Сам попробую угадать. Это, наверное, — дайте-ка подумать — это либо твоя сестра Эйлин, либо… твоя сестра Эйлин!

— А вот и нет! Это моя сестра Эйлин! — Линди зашлась в хохоте. — Но знаешь, ты на верном пути, Джеф. Есть несколько Эйлин. И с нами сейчас только одна из них. Другая все еще наверху, мрачно разбирает вещи и, могу поспорить, ухлопает на это всю ночь. А третья… Впрочем, это уже другая история. Правда, Эйлин? — Линди искоса, с веселым вызовом глянула на сестру, но та не откликнулась.

Все равно как метнуть что-нибудь в подушку, подумала Розамунда, заранее знаешь, что не отскочит. Вот и Линди точно знала, что Эйлин непременно откажется от вина и не станет отвечать на подтрунивание. А доброй-то старшую сестрицу, пожалуй, не назовешь! Мысли Розамунды неслись одна за другой. С необъяснимым пылом, даже жадно уцепилась она за возможность отыскать изъян в характере Линди — господи, да ей же нравится выставлять напоказ меланхолию Эйлин рядом с собственной жизнерадостностью!

— Давайте есть! — весело кричала Линди, усаживаясь по-турецки перед импровизированным столом — перевернутым ящиком от шкафа, покрытым скатертью в красно-белую клетку. — Кто допьет стакан Эйлин? Кто вместо нее выпьет за ее здоровье? Раз сама она отказывается?

Рискуя расплескать вино, Линди размахивала стаканом в разные стороны, затем водрузила его на середину стола и старательно, правильным квадратом расставила вокруг четыре свечи.

— Вот так. Это будет приз. Самому находчивому и остроумному, тому, кто быстрее всех прикончит картофельный салат!

Линди смеялась. Все смеялись. В конце концов, это была лишь шутка. Почему же Розамунде показалось, что перед ними, в прозрачной жидкости, отливающей золотом среди свечей, острой льдинкой вспыхнула жестокость? Что это — плод ее въедливого воображения? Или отвергнутый стакан был выставлен на всеобщее обозрение нарочно? Чтобы лишний раз ткнуть пальцем в сторону Эйлин: вот, мол, полюбуйтесь на эту трезвую и занудную девицу!

Что за чушь лезет в голову? Прекрати немедленно! Розамунда рассердилась на себя и на свое воображение: все, что оно ей подсовывает, совершенно безосновательно. Линди просто ведет себя как хорошая хозяйка, старается поддержать компанию. Когда гости едва знают друг друга, волей-неволей приходится выдавать всякие глупости. Вместо того чтобы сидеть тут да наводить критику, Розамунде следовало подыграть ей, помочь чем-то. Хорошо хоть Джефри начал одну из своих смешных историй. Сегодня у него здорово получилось. Сама Розамунда, которая сто раз это слышала, согнулась пополам от хохота. Ужин продолжался. Все весело и беспорядочно тыкали вилками в еду. Даже Эйлин несколько оживилась, чаще улыбалась, стала отзываться на дружелюбные расспросы Джефри. Она как раз начала немного неуверенно рассказывать о своей работе в книжном отделе большого магазина, когда Линди, встав на четвереньки, подобралась к пресловутому стакану с вином и подняла его над головой.

— С превеликим удовольствием, — провозгласила она, — объявляю победителя нашего звездного конкурса на звание самого веселого и остроумного! Высокое жюри за последние двадцать пять минут внимательно изучило все кандидатуры и пришло к единогласному решению, что в этом году титул «Мисс Дома № 22 по улице Лесной Церкви» присуждается миссис Эйлин Форбс!

И тот же стакан был вновь церемонно поставлен перед несчастной девушкой, которую явно передернуло. Розамунда затаила дыхание: Эйлин снова выставляли на посмешище, поскольку ни от кого не могло укрыться, что по части веселья и остроумия ей до Линди как до неба.

Розамунда искоса глянула на Джефри — он-то видит, как Линди вредничает? Не видит. Простодушно, во весь рот улыбается обеим сестрам, а когда Линди в конце своей речи разразилась бешеными аплодисментами, радостно к ней присоединился.

Может, это все из добрых побуждений? Просто шуточка? Бог его знает… Чтобы поддержать Эйлин, Розамунда попыталась снова перевести разговор на книжный отдел.

— Должно быть, это так интересно — помогать людям выбирать книги? — сказала она, обращаясь к смутившейся девушке.

Но Линди ее перебила:

— Точно, и подходит Эйлин как нельзя лучше. Хорошая, спокойная, уважаемая работа, а под конец — пенсия. Наша Эйлин не сотрудница, а мечта отдела кадров! А я — его кошмар! Уверенность в завтрашнем дне — это не для меня, а уж что касается пенсии!..

Она выговорила это слово с таким ужасом, что Джефри покатился со смеху.

— И что же ты делаешь? — поинтересовался он. — Требуешь от потенциальных нанимателей гарантий, что на этой работе пенсия тебе не грозит и что они выгонят тебя без предупреждения, в мгновение ока?

— Примерно так. Ты меня отлично понимаешь, Джеф! — восхищенно заметила Линди. — На самом деле то, что я сейчас делаю, еще более безумно — как свободный художник занимаюсь росписью тканей. Хорошо, что хоть одна из нас нашла себе степенную и осмысленную работу, правда?

Линди бросила на Эйлин одобрительный взгляд, и, как Розамунда ни старалась, она не нашла в этом взгляде ни намека на жалость или презрение. Быть может, она все-таки недооценивает Линди?

Те же сомнения вновь одолели ее, когда чуть позже Линди выудила из мешанины вещей гитару и, устроившись возле распахнутой стеклянной двери, начала тихо перебирать струны в тумане летней ночи. Она рассеянно наигрывала то одну, то другую мелодию, выбирая подходящую из своего обширного репертуара, и наконец остановилась на «Беззаботной любви». Подыгрывая себе, Линди тихо запела.

— Что же вы, ребята? Подпевайте, — кивнула она после первого куплета.

Так они и сделали — Джефри первым, за ним Розамунда. Но не Эйлин. То ли обиделась, то ли не одобряет хорового пения… А может, просто-напросто не умеет петь? Если так, Линди, разумеется, в курсе. Эйлин снова выставили в невыгодном свете.

У Линди оказался чудесный голос. Чистый и звонкий, он раздавался в ночной тиши, как соловьиная трель. Или то была песня хищной птицы?

 

Глава IV

В тот вечер все и началось. Но тогда Розамунда еще не превратилась в ревнивую жену. Она не считала Линди соперницей, да и с чего бы ей так считать? Когда далеко за полночь они вернулись к себе, она не испытывала ничего похожего на ревность. Просто казалось, что ее обобрали: жутко не хватало их привычной болтовни. Ложась спать после вечеринки, они с мужем всегда с наслаждением сплетничали, хихикали над тем или другим гостем или происшествием, сравнивали впечатления от вечера — понравилось или была скучища смертная?

Но в ту ночь Розамунда узнала, что обмен впечатлениями с другим человеком, оказывается, доставляет удовольствие, только если ваши впечатления примерно одинаковы. Строго говоря, это даже не обмен, а дружное злорадство по одному и тому же поводу. Что еще более приятно. Вот, например, как бы они повеселились сегодня, зубоскаля над манерностью Линди, ее неумеренностью и скрытой неприязнью к сестре, если бы Джефри смотрел на поведение соседки теми же глазами. Но его глупое восхищение прекрасной вечеринкой не оставляло ни щелочки, ни лазейки для разговора. Как броня. Во всяком случае, так показалось Розамунде. Разве это разговор, когда в ответ слышишь только: «Да, все было чудесно!» Или: «Да, она удивительно живая!» Или: «Да, нам повезло, что вместо унылых старых Соберсов у нас теперь такие соседи!»

Уж лучше бы остались Соберсы, возмущенно подумала Розамунда, с ними веселее. Хмурые, неприветливые Соберсы, с их вечным нытьем и грызней, с аккуратными рядочками чахлой рассады, которую мистер Соберс неизменно высаживал каждую весну вопреки неизменным же протестам миссис Соберс. Практически каждый вечер можно было завязать увлекательную беседу — начать со слов: «Знаешь, из-за чего на этот раз лаются Соберсы?» — и, потешаясь над этими бедолагами, наслаждаться счастьем собственного брака.

Лежа без сна в ту первую ночь, глядя в открытое окно на тающую луну, Розамунда дико тосковала о Соберсах. Вспоминала сапоги мистера Соберса, которые он никогда не вытирал, возвращаясь в дом из сада; вспоминала родственников миссис Соберс, которым он постоянно грубил… Как было весело! А теперь… Словно долгий захватывающий сериал с катастрофами оборвали на самом интересном месте и заменили дурацкой безоблачной историей, где ни у кого никаких проблем и где, представьте себе, даже имеется японский хин с красной ленточкой… Розамунда так и видела его на обложке глянцевого журнала, в объятиях хорошенькой, благовоспитанной барышни…

— Сестра у нее тоже ничего, — неожиданно донесся до нее голос Джефри. Она было решила, что он уже спит. — Посмирнее, конечно, чем Линди. Более замкнутая. Но хорошая.

— Да, они обе очень хорошие, — как попугай отозвалась Розамунда и порадовалась, что муж не видит ее лица.

Терпеть не могу хороших людей, думала она в бешенстве. Обожаю гадких людей! Гадких, отвратительных, занятных людей. Только они — тема для настоящего разговора, для смеха. Только они, могла бы она добавить, позволяют мне чувствовать собственное превосходство. Но не пускаться же в столь малоприятные размышления посреди ночи… Розамунда прикрыла глаза от бледнеющего сияния ночи и заснула.

В следующий раз она увидела Линди в понедельник утром. Дивное было утро — тихое, золотое, с накатывающими волнами теплого воздуха, самое подходящее для того, чтобы затеять стирку в саду, или сесть под деревом и написать письма, или приняться за штопку. А еще лучше просто улечься на травку и смотреть сквозь зелень листвы в жаркое безмятежное небо. Именно этим Линди и занималась. Увидела, как за забором Розамунда привязывает бельевую веревку, и окликнула:

— Рози! Неужели ты работаешь? В такой денек! Но это же невозможно! Это следует запретить законом! Иди сюда и немедленно выпей кофе глясе!

Это прозвучало приветливо и неподдельно дружелюбно. «Я ей и в самом деле нравлюсь!» — с удивлением подумала Розамунда. Почему она решила, что неприязнь, которая терзала ее прошлой ночью, должна быть взаимной? Розамунда опустила на землю корзину с бельем, забыла минутное раздражение, вызванное этим «Рози», и через штакетник перешагнула в соседний сад.

Кофе глясе оказался сказочно хорош — в высоких тонких стаканах, темно-лиловый, с пухлыми шарами взбитых сливок, соблазнительно выскакивающими на поверхность, стоило размешать напиток. «А вот я ни за что не стала бы так хлопотать ради соседки», — думала Розамунда, и ее грызла совесть. Чтобы загладить вину за это и за все недобрые мысли последних сорока восьми часов, она лезла вон из кожи, проявляя благодарность.

Кроме того, Розамунда умирала от любопытства. Ей хотелось узнать о двух сестрах буквально все: как они жили раньше, как живут сейчас, как собираются жить дальше? Почти бессознательно она сделалась настолько обаятельной и дружелюбной, насколько это необходимо, чтобы другая живая душа выложила перед тобой все свои тайны. Это сработало на удивление легко и быстро. А может быть, Линди и сама играла в ту же игру?

— Бедняга Эйлин… Странная она девочка, — начала Линди, помешивая кофе, мутный от растворившихся сливок. — И хорошенькая, и обаятельная, и все такое. И умница к тому же. Гораздо умнее меня, точно. В смысле, в школе всегда лучше училась. Казалось бы, просто создана для счастливой и успешной жизни…

— А это не так? — с беззастенчивым любопытством поинтересовалась Розамунда. Чего теперь стесняться, раз Линди сама принялась откровенничать.

— Не так. Это удивительно, но что бы Эйлин ни затеяла, результат один — крах. Недостает в ней, что ли, чего-то… Энергии? Живости? Чего-то, что помогает твоей жизни катиться своим чередом. Всего ей приходится добиваться огромными усилиями. И еще большими усилиями удерживать. Например, ее брак. Страшно было смотреть, как она тянет эту лямку!

— Что же случилось? — спросила Розамунда, вполне, впрочем, уверенная, что узнает все и без подсказок. — Ты вроде говорила — они разошлись?

— Точно. И парень-то был неплохой. Такая жалость. — Покручивая в руке стакан, Линди уставилась прямо перед собой в переплетение зеленого и золотого. — Если бы у меня был муж, — внезапно сменила она тему, — и при этом я бы еще и работала, я бы в лепешку разбилась, чтобы он не чувствовал себя виноватым. Я бы, например, исхитрялась приходить домой с работы так, чтобы хватало времени к его возвращению привести в идеальный порядок и квартиру, и себя. Встречала бы его спокойно, без суеты. Мужчины любят, когда жена тиха и спокойна, а не бегает с вытаращенными глазами, торопясь поспеть с ужином. Им нравится думать, что она весь день только и делала, что наводила красоту для их удовольствия.

— Легко сказать! — Розамунда не могла удержаться от возражений. — Попробуй-ка, если целый день торчишь на работе. Немыслимо! Особенно для молоденькой девушки. Ведь твоя сестра, наверное, была совсем юной, когда вышла замуж?

— Кто? Эйлин? Ну нет, не такая уж она молодая, — довольно резко не согласилась Линди. — Это ее детские манеры вводят тебя в заблуждение. Она была взрослой — во всяком случае, я считаю, достаточно взрослой, чтобы соображать, что творит со своей семейной жизнью. Вечер за вечером у них происходило одно и то же: Бэйзил приходит с работы, а его жена как угорелая носится по дому, застилает постели, перебирает фасоль, чистит камины… Словно задалась целью заставить его мучиться угрызениями совести. Роковая ошибка всех женщин — заставлять мужчину чувствовать собственную вину. Это убийственно. Но Эйлин ничего не видела.

— А может, она все прекрасно видела, — горячо возразила Розамунда, — но что, скажи на милость, она могла сделать? Сама я, конечно, не знаю, каково это — совмещать мужа и работу: замуж вышла, работу бросила. Но уверена, это ужасно трудно. Все домашние дела остаются тебе на вечер. И если муж не помогает, разумеется, он должен страдать от угрызений совести. И вот что я тебе скажу — поделом ему! В таких случаях, как этот, он просто обязан помогать.

Линди покачала головой и скептически улыбнулась. Розамунде эта улыбка совсем не понравилась.

— Просто диву даешься, как замужние женщины дружно встают на дыбы, когда речь заходит о работающих женах, — задумчиво проговорила Линди, улыбаясь самой себе. — Работают они сами или не работают — неважно, их первая мысль: «Как тяжело приходится жене!» Такое впечатление, будто они вознамерились вооружиться этой проблемой, как дубиной, и отлупить своих мужей, иными словами — дать выход собственной подсознательной враждебности. «Это несправедливо!» — твердят они, как ребятишки в детской. А по-моему, не о «справедливости» надо думать. Я бы хотела, чтоб мужчина, которого я люблю, нашел дома то, что дорого сердцу любого мужчины — отдых, покой и уют. И уверенность, что единственная забота его жены — ухаживать за ним. Его абсолютно не интересует, что жена весь день работала, и незачем совать ему это в нос, как делает большинство жен.

— Все это очень хорошо, — с возмущением начала было Розамунда, пытаясь вступиться за Эйлин, да и за всех замужних женщин разом, но осеклась: какой смысл спорить с человеком неопытным, совершенно не разбирающимся в практической стороне дела, а с другой стороны, так ловко жонглирующим словами вроде «вина», «подсознательная враждебность»? Таким психологическим жаргоном можно кому угодно рот заткнуть.

Линди между тем предалась воспоминаниям:

— Иногда Эйлин пробовала следовать моим советам. Бывало, всю дорогу домой бегом бежит, чтобы выгадать минутку до прихода Бэйзила. Прилетит вся в мыле, наденет нарядное платье и, едва переведя дух, делает вид, будто вовсе не устала. Не устала! Это было бы смешно, если б не было так грустно. Подобные попытки «не уставать» едва ее не прикончили. Неудивительно, что бедняга Бэйзил не выдержал. Пару раз я пыталась показать Эйлин, как это делается, — как устроить уставшему мужчине славный, неспешный ужин. Она только надувалась. Не любит, когда ей указывают на ошибки.

На Розамунду вновь нахлынула вся давешняя неприязнь к Линди. Она опустила стакан, не в силах сделать ни глотка темного, зловещего напитка. Перед глазами с мрачной отчетливостью рисовались веселенькие вечеринки, которыми Линди, должно быть, приводила сестру в смущение. Свечи, смех, непринужденная атмосфера… И в центре всего этого — Линди, безмятежная и торжествующая, отлично понимающая, что Бэйзил, бестолковый, как все мужчины, ни за что не догадается, скольких усилий на самом деле требуют подобные ужины, что одинокая Линди свободно распоряжается тем самым временем, которое Эйлин приходится тратить на уборку дома и на стирку мужниных сорочек. Эйлин, разумеется, не могла и не хотела открывать мужу глаза. Преданность, робость, гордость — все это помешало бы ей сделать попытку объясниться, оправдаться. Но если бы, паче чаяния, она и попробовала, то все равно победительницей вышла бы Линди, к тому же с еще большим триумфом. Поскольку нет ничего отвратительней жены, которая занудно талдычит, что если бы не одно, да если бы не другое, она бы тоже могла быть милой и приветливой. Чем бы ни оказались эти «одно» и «другое», они жестко бьют по чувству собственного достоинства мужа. Незамужняя и неопытная, Линди, однако, все понимала и умело использовала — как артист, работающий во враждебно настроенной аудитории, которую ему удалось расположить к себе.

Тихое, но грозное рычание в нескольких сантиметрах от нее заставило Розамунду подпрыгнуть от неожиданности. Словно некий дух мщения подслушал ее недобрые мысли и готовился нанести удар. Это ощущение осталось, даже когда вернулась способность соображать и Розамунда поняла, что ее обидчик — всего-навсего очень маленький, очень недоверчивый японский хин. Кто знает, какая древняя, забытая мудрость скрывается за непроницаемым взглядом этих круглых, выпуклых глаз? Неужели собачонка поняла — почувствовала — унюхала, что перед ней враг ее хозяйки?

Розамунда поспешно улыбнулась и протянула руку.

— Хороший песик! — как последняя подлиза, проговорила она и попробовала погладить агрессивно напрягшееся тельце.

Однако неискренняя и неумелая лесть ни к чему не привела. Собака отступила на несколько шажков и залилась пронзительным лаем, противную плоскую морду перекосила почти человеческая ярость.

— Фудзи-горка! Глупая собака, тихо! — любящим голосом сделала замечание Линди, без всякого, впрочем, эффекта. — Просто он тебя еще не знает, — беззаботно пояснила она, стараясь перекричать шум. — На самом деле он прекрасный сторож, даром что крошка. Хины — они такие.

Розамунде показалось, что последние слова — простая в общем-то характеристика — были произнесены с непонятным самодовольством, как будто Линди лично руководила тысячелетней напряженной работой, результатом которой явился Фудзи-горка с его праведным гневом. Пустяковый вроде бы повод, а Розамунду захлестнуло совершенно ненормальное раздражение.

— По мне, так кошки гораздо лучше! — резко бросила она и сама ужаснулась неприкрытой грубости собственного тона.

Но Линди только невозмутимо улыбнулась:

— Ну разумеется. Я как тебя увидела, так сразу и догадалась, что ты любишь кошек.

Это было сказано не всерьез, но Розамунда почувствовала укол, острый и умышленный, хоть и ловко скрытый. Однако, прежде чем она нашлась что ответить, даже прежде чем решила, стоит ли вообще отвечать, их снова прервали. На этот раз — мистер Доусон, сосед Линди с другой стороны сада. Он стоял с секатором в руках среди кустов крупных кремовых роз и восхищенно улыбался. Восхищение, по всей видимости, было вызвано всем сразу: тявкающей собачонкой, гладкими загорелыми ногами Линди в хорошеньких полосатых шортах, высокими запотевшими стаканами на подносе. Все удовольствия летнего загородного утра явились его дружелюбному взору, и Доусон захотел присоединиться, стать частью этого великолепия.

— Здравствуйте! — крикнул он через забор. — Чудесное утро, правда? Какая у вас замечательная собачка.

— А по-моему, жуткая, скандальная псина. — Линди со смехом повернулась к новому человеку, не сомневаясь, что ей возразят. — Надеюсь, он вам не мешает?

— Нет, нет, что вы. Нисколечко. — Доусон подался ближе. — Я собак люблю. У нас раньше тоже была собака. Долго была. Ей почти шестнадцать стукнуло, когда бедолага померла. Жена тогда решила, что ни к чему нам снова заводить щенка. Все равно дети уже выросли, разъехались. Ну вы понимаете…

— Как жалко! — воскликнула Линди с участием. Гораздо более сильным, как показалось Розамунде, чем того требовал случай. Не ясно было, чему именно сочувствует Линди — смерти старой собаки, или несчастью иметь жену, которая не хочет другого щенка, или тому, что выросли и покинули дом твои дети. — Пожалуйста, заходите. Присоединяйтесь к нам, — гостеприимно пригласила она. — У нас тут кофе глясе. Уверена, это то, что нужно, после того как хорошенько потрудишься в саду.

Приглашение привело мистера Доусона в восторг. Он забросил секатор и быстренько, хотя и неуклюже перебрался через забор, разделяющий два участка. В мгновение ока — по крайней мере, так показалось Розамунде — Линди умудрилась мило поприветствовать нового гостя, предложить ему неизвестно откуда взявшийся удобный стул — она вроде никуда не отходила? — и поставить перед ними еще три сверкающих стакана с кофе глясе, увенчанных шапками свежевзбитых сливок. Запасливая девица, с невольным уважением подумала Розамунда. Шутка ли — вот так запросто выдавать на-гора тонны взбитых сливок для каждого, кому вздумается в понедельник, да с утречка пораньше, заскочить к тебе в гости!

Мистер Доусон таял от счастья, его бронзовая от загара лысина и доброе лицо светились радостью и довольством. Солнце поднималось все выше. Откинувшись на спинку стула, Доусон потягивал кофе, а Линди, не спуская с гостя широко распахнутых, заинтересованных и сочувствующих глаз, виртуозно вытягивала из него историю его жизни. При этом она ловко задерживала рассказчика на событиях, в которых он проявил себя мало-мальски достойно, и пропускала все прочие. И снова Розамунда против воли пришла в восхищение. Она-то всегда тешила себя мыслью, что отлично умеет слушать людей. Но как это делает Линди! Пришлось себе признаться, что здесь новая соседка далеко ее переплюнула. За десять лет, что они живут бок о бок с Доусонами, постоянно встречаются и болтают, она не узнала и десятой доли того, что Линди выведала меньше чем за час. Розамунда понятия не имела, что сосед, после того как родились два сына, очень хотел дочку; что мальчишкой он мечтал стать фермером, или садовником, или кем-нибудь в этом роде, но поддался на уговоры родителей, у которых была навязчивая идея насчет безопасности, и пошел в страховщики. По сей день клянет собственное малодушие.

— Особенно в такой день, как сегодня, — признался Доусон, блаженно щурясь в сиянии полуденного солнца. — Как подумаю о свежескошенном сене на лугах, о жаворонках в синем небе, об изгородях, выкрашенных… ну, этим, белым…

— А почему бы вам не переехать в деревню, если так хочется? — участливо спросила Розамунда. — Вы же теперь на пенсии…

Линди повела себя умнее. Линди помалкивала. И до Розамунды дошло — как раз этого говорить не надо было: она вдребезги разбила маленькую хрупкую мечту Доусона.

— А? Да… — Сосед поерзал на стуле, принял менее вольготную позу, соображая, как выпутаться из затруднительного положения, чем защитить стоящую перед мысленным взором ностальгическую картинку от ударов реальных возможностей. — Ну, знаете ли, в моем возрасте… А потом, друзья… Придется ведь расстаться со всеми друзьями. Жене это точно будет не по душе. И не забудьте про Женскую гильдию. Жена обожает Женскую гильдию. Уж столько сил ей отдает, столько сил… Знаете, они ведь собираются ставить спектакль осенью. «Веер леди Уиндермир». И жена будет играть саму леди Уиндермир! А это же главная роль. Самая важная роль в пьесе!

В его голосе звучала неподдельная гордость. Линди быстро подняла глаза:

— Забавно, мне всегда казалось, что эта роль для более молодой женщины. Впрочем, уверена, миссис Доусон прекрасно справится. Не хотите ли еще кофе?

Только Доусон собрался открыть рот, как легкий звук, раздавшийся из соседнего сада, звук, едва различимый для чужого уха, насторожил его, заставил резко выпрямиться на стуле.

— Жена вернулась! — сообщил он, поспешно поднимаясь на ноги. — Побегу, наверно, домой. Надо ей помочь, знаете, долг зовет. Спасибо за чудесный антракт, мисс… э-э…

— Просто Линди. Пожалуйста, зовите меня Линди, — попросила новая соседка, также вставая из-за стола. — И пожалуйста, заходите еще. Когда сможете. И жену приводите. Буду очень рада. Мечтаю поближе познакомиться со своими соседями.

Линди приветливо улыбалась. Трудно вообразить, чтобы кто-то мог держаться более мило, искренне и дружелюбно. Она на самом деле хотела познакомиться с миссис Доусон, просто сгорала от нетерпения.

Тем не менее, лишь только за соседом захлопнулась задняя дверь его дома, — словно это был сигнал, которого она дожидалась, — выражение лица Линди резко переменилось. Она снова села, пододвинулась поближе к Розамунде и разразилась тихой, но страстной тирадой.

— Какой стыд! — вполголоса воскликнула она. — Какой позор! Бедный мужик! Всегда так было?

— Что всегда так было? — не поняла Розамунда. — Ты о Доусонах?

Ее совершенно сбил с толку этот неожиданный взрыв эмоций: только что Линди рассыпалась перед Доусоном в любезностях, а теперь вдруг такое негодование!

— Разумеется, о Доусонах! Вернее — о миссис Доусон. Должно быть, та еще стерва. Ты ее знаешь?

Розамунда ощетинилась:

— Естественно! И никакая она не стерва. Она…

— Ну как же не стерва? Разве ты не видела? Он же до смерти перепугался. Небось все время держал ушки на макушке, потому что я, например, ни звука не слышала. И как только понял, что жена дома, только услыхал, что она вернулась, вскочил как ужаленный! Разве ты не заметила?

— Да все было не так, ты не понимаешь… — запротестовала Розамунда. — Они очень счастливая пара. Он заскочил сюда, потому что не знал, чем заняться, пока она ходит по магазинам. Она вернулась, и он пошел домой. Все очень просто. А потом, думаю, ему хотелось посмотреть, что она принесла на обед. Знаешь, с тех пор как Доусон вышел на пенсию, он сам чаще всего готовит.

Но Линди продолжала настаивать на своем:

— Это тоже ужасно! По-моему, после стольких лет тяжелой работы можно бы дать мужчине на пенсии чуточку отдыха. Ох уж эти женщины, для которых пенсия мужа всего-навсего предлог превратить его в прислугу…

— Но миссис Доусон не такая! И вообще все совсем не так. Он обожает готовить, это его хобби. Вечно выискивает разные экзотические рецепты, пробует и страшно гордится, когда получается вкусно. И она тоже — ходит и всем хвастается, какой он у нее замечательный повар. Мне это ужасно нравится. Она его поддерживает, и это мудро. Другая мужа на кухню бы и не пустила.

— Конечно, тебе это нравится. Но беда в том, Рози, что ты на все смотришь с точки зрения женщины, — заявила Линди покровительственным тоном, который выводил Розамунду из себя. — То есть с точки зрения замужней женщины. А мне иногда кажется, что мы, одинокие женщины, понимаем, что на самом деле чувствует мужчина, лучше, чем вы, замужние. Нам в отличие от вас не застит глаза желание заставить его чувствовать то, что нам нужно. Понимаешь, обычно жена не просто хочет, чтобы ее муж испытывал чувства, которые она для него выбрала, нет, она хочет, чтобы эти чувства разделяли вообще все мужья. Ей так спокойней. Посмотри на себя — с каким жаром ты бросилась доказывать, что Доусон просто счастлив торчать на кухне и готовить обед; что исключительно из-за преданности он подскочил как ошпаренная кошка, когда вернулась жена. Кстати, ты заметила, как тихонечко она вернулась — ни шороха, ни скрипа. Будто застукать его хотела… Ой, Рози, прости! Вы, наверное, дружите? Мне не следовало так расходиться на ее счет. Поговорим о чем-нибудь другом. — Она мило улыбнулась. — Как мне быть с садом? Что посоветуешь? Хочется чего-нибудь этакого, что бы оживило его следующим летом. Может быть, тюльпаны, как думаешь?

— Точно! — процедила сквозь зубы Розамунда, которую новая тема никак не умиротворила. — Тюльпаны, тюльпаны и тюльпаны! Лучше не придумать!

Линди, несколько удивленная таким горячим откликом, бросила на нее быстрый взгляд. Она, разумеется, не знала, что Джефри и Розамунда ненавидели тюльпаны лютой ненавистью. Джефри называл их мерзкими, чопорными уродами; говорил, что эти цветы словно сделаны из пластика. Они единодушно решили, что тюльпанами могут увлекаться только чопорные, неприятные люди, люди без души.

— Да, тюльпаны — это то, что нужно, — повторила Розамунда. — Посади кучу тюльпанов на каждой клумбе. И перед домом тоже.

 

Глава V

— Ты не видела вилы, Розамунда? — крикнул Джефри. — Хочу помочь Линди кое-что перекопать.

Кончался август, была суббота. Розамунда ответила не сразу — соображала. Не где могли быть вилы, это она прекрасно знала — на своем обычном месте в сарае. И Джефри, кстати, это тоже известно. Стало быть, он пришел за другим. Ему, надо понимать, нужно одобрение. Розамунда должна подтвердить, что позволяет ему почти все выходные пропадать у Линди. Она скажет, где вилы, и вроде как поможет в перепланировке соседского сада, вроде как они занимаются этим втроем, а не просто — он и Линди.

— Они в сарае, — откликнулась Розамунда. — Я принесу.

Шагая с вилами в руках по желтеющей, утомленной от долгого лета траве, она никак не могла решить, растрогаться ей или расстроиться — такое облегчение отразилось на лице мужа. С одной стороны, совсем неплохо, что он хочет быть уверен, что она не ревнует и не чувствует себя брошенной; но с другой — как обидно, что он мог так о ней подумать!

«Будто бы я на такое способна!» Розамунда с широкой улыбкой вручила мужу вилы и яростно набросилась на тот крошечный уголок собственной души, где могла угнездиться горечь, пробудившаяся при виде загорелых, налитых мышцами рук ее мужа на службе у другой женщины.

Она, Розамунда, ревнует? Никогда в жизни не опустится она до того, чтобы испытывать — не говоря уж о том, чтоб выставлять напоказ, — подобные эмоции. И, улыбаясь, она в одиночестве вернулась к своим делам — подвязывать вытянувшиеся растения, подравнивать заросшие края газона. По всему видно, лето кончилось: высокая трава уже больше не растет. Пока Розамунда работала, тени стали заметно длиннее. Слабеющее, тронутое осенью солнце медленно клонилось к закату и едва грело ей плечи. Было слышно, как за забором ритмично вонзаются в жирную землю вилы, как поднимается и опускается голос Линди, раздается смех и веселый голос Джефри. А дома у него тоже такой радостный голос? Вскоре Розамунда вернулась в дом и ничего больше не слышала.

Джефри возвратился в седьмом часу вечера, с обветренным, побагровевшим лицом и в заляпанных грязью сапогах. Но Розамунда, как и следует неревнивой жене, лишь улыбнулась и никак не прокомментировала ошметки грязи, цепочкой протянувшиеся через кухню, вдоль холла, вверх по лестнице, в ванную, вниз по лестнице, в гостиную. Она, конечно, ждет, что я начну его за это пилить, злорадно подумала Розамунда. А я не стану, и все тут. Пусть знает!

Ни слова в упрек и глубокая заинтересованность в бурной деятельности по ту сторону забора — вот политика, которую выбрала Розамунда, когда позднее они устроились поболтать в гостиной.

— …Полтонны глины, не меньше! Точно тебе говорю! И у нас не было тачки, так что все до последней крошки мне пришлось перетаскать в ведрах. Господи, что-то будет с моей спиной завтра!..

«А ведь он не жалуется — он хвастается. Сам-то на седьмом небе. Как же — наработался досыта… Нынешним мужчинам редко выпадает возможность физически потрудиться. Почему, интересно, я не захотела перекопать сад?» — сердито размышляла Розамунда. Какая несправедливость — Линди снова, в который раз, оказалась в выигрыше, и только потому, что Розамунде их сад нравится таким как есть: лужайка, заросли вечнозеленых растений, яркие многолетники и одно-единственное, но роскошное, цветущее чуть ли не все лето дерево.

— Что она там планирует устроить? — спросила Розамунда, с надеждой вспомнив о тюльпанах. Вот бы Линди задумала что-нибудь по-настоящему безобразное, что-нибудь такое, над чем Розамунда и Джефри смогли бы из лета в лето, долго и счастливо издеваться, высунувшись из окна.

— Она собирается замостить небольшую площадку посередке, на солнышке, а вокруг насадить пропасть тюльпанов. Как тебе? По-моему, здорово.

— Здорово-то здорово. Но — тюльпаны! — со смехом проговорила Розамунда, вложив в это слово все веселые предубеждения, которые разделяла с Джефри многие годы. В этом месте ему следовало тут же понимающе расхохотаться в ответ.

— А что тут плохого? — спросил он неуверенно. — То есть если все получится, как она хочет? Она думает собрать в кучу самые разные сорта, всевозможных цветов. Алые, желтые, огненные и такие, знаешь, крупные, темно-лиловые, почти черные.

Кто это говорит? Джефри? Нет, Джефри такого не скажет. С воображением у него туговато, да и не в его духе цветистые описания. Это слова Линди. Она вбила ему в голову сей затейливый красочный перечень. Из-за нее Джефри предал их общую ненависть к тюльпанам.

Одна половина Розамунды отлично понимала: все это мелко и смешно. Тюльпаны! Есть о чем беспокоиться! Но вторая половина в это же самое время размышляла о черной измене.

— Звучит шикарно, — услышала Розамунда свой бодрый голос. — У Линди полным-полно замечательных идей. Давай пригласим ее сегодня на ужин?

Боже правый, что она такое говорит? Зачем? А затем, что до смерти боится, что именно это хочет предложить сам Джефри. Она его опередила и, худо-бедно, уберегла от поругания чувство собственного достоинства. И теперь все равно — собирался он предлагать, не собирался. Можно спокойненько выкинуть это из головы и думать, например, что на сегодня Джефри сыт по горло общением с Линди и вовсе не жаждет ее видеть.

Слова Розамунды обрадовали и тронули его.

— Прекрасная мысль! Какая ты у меня умница. — Джефри благодарно поцеловал жену.

Розамунда восприняла этот поцелуй как знак. Знак благодарности за то, что не устроила сцену ревности; за то, что добра к Другой женщине; за то, что она не такая, как прочие жены. Лестный по-своему знак, но он толкает ее на путь, с которого уже не свернуть.

А я возьму и приглашу еще кого-нибудь, утешила себя Розамунда. Лучше всего какую-нибудь супружескую пару. Само присутствие другой жены придаст ей сил; к тому же — ах, какая восхитительная мысль! — другая жена, если правильно ее настроить, может повести себя по отношению к Линди именно так, как об этом мечтает сама Розамунда. «Рано или поздно кто-то должен ей нахамить, но если хорошенько все рассчитать, это окажусь не я».

Придя в ужас от коварства собственных замыслов, — до чего она дошла! — Розамунда поспешила к телефону и позвонила первой подходящей паре, что пришла в голову.

Пурсеры примчались тут же, практически сразу вслед за Линди. Супруги выглядели так, словно только что сбежали из заключения. Подобное выражение лица — радость вперемешку с чувством вины — появляется у некоторых молодых родителей на первых порах и прилипает навечно. Вильям Пурсер, солидный, лысеющий, с самого начала выработал привычку относиться к собственному сыну с чувством глубокого разочарования. Его жену Нору тоже нельзя было назвать легкомысленной, но свою серьезность она старательно прятала за неизменной улыбкой, которая освещала ее озабоченное, увядающее личико. Сын не оправдал и ее надежд, но в отличие от мужа Нора вознамерилась не падать духом, и это весьма утомительное напряжение дурно сказывалось на ее нервах. Вильям, впав в уныние раз и навсегда, хотя бы мог позволить себе расслабиться.

— Ну, как Питер? — первым делом поинтересовалась Нора, когда все уселись за стол и Розамунда поставила перед каждым по тарелке лукового супа. — По-прежнему хорошо учится?

— Неплохо, — ответила Розамунда, сожалея, что большим похвалиться не может: в образовательной гонке Питер демонстрировал неизменно ровные, но крайне посредственные достижения. Если вообще уместно говорить о какой-либо гонке. Во всяком случае, у всех одноклассников Питера оставалась масса свободного времени, чтобы по выходным торчать у школьных ворот, опершись на собственные велосипеды, и с утра до вечера трепаться бог весть о чем. — По правде говоря, нам кажется, что в последнее время он здорово лодырничает, — милосердно добавила Розамунда. Ясно ведь, что Нора полюбопытствовала «Как Питер?» исключительно в надежде услышать, что Питер становится такой же занозой, как ее Нед. Тогда Нора сможет убедить себя — и своего хмурого мужа, — что рано или поздно через это проходят все мальчики, что это временное явление…

И точно — дежурная улыбочка на лице Норы сменилась лучом искренней надежды:

— Да? Правда? В этом возрасте они все такие. (Она исподтишка бросила взгляд на своего упорно молчащего супруга.) Нам стало трудно управляться с Недом, когда ему было примерно столько же. А до этого у него были потрясающие успехи, просто потрясающие… Я иногда думаю, может, этим способным мальчишкам именно так и надо — поболтаться какое-то время без дела, как следует встать на ноги…

Ее муж поднял сердитые глаза от тарелки с супом:

— Ты называешь это «встать на ноги»? Торчит дома, нигде не работает, полдня валяется в кровати…

— Но, Вильям, ты несправедлив! Нед не работает какую-то пару недель. Мальчик…

— Пять недель, — безжалостно поправил отец Неда. — А до этого — в апреле. А упаковкой подарков к Рождеству он занимался только полдня. Если после школы парень проработал в общей сложности всего десять недель, то я…

Горячие дебаты по поводу фактов и дат не прекращались. Розамунда наблюдала за Линди — та с наслаждением смаковала пререкания, как добавочную порцию наваристого супа. И дураку понятно — размышляет на любимую тему: жены и их неизменные промашки. В прилизанной темноволосой головке, должно быть, зреет суровое порицание того, как они сами портят отношения своих мужей с собственными сыновьями. Розамунда вознамерилась прервать этот мыслительный процесс.

— В нашем деле главное — вовремя выставить детей из дома, — бодрым голосом вклинилась она в спор супругов. — Вот Питер, например, отправился сегодня с другом в путешествие на велосипедах. Разве это не счастье? На все выходные, аж до Кентербери, практически без гроша в кармане и без еды. Но им, похоже, и горя мало!

С некоторым раздражением Розамунда услышала горделивые нотки в своем голосе. Она не одобряла мамаш, которые вечно хвастаются физическими успехами сыновей, трудностями, которые те преодолели, и уж тем более не собиралась хвастаться сама. Но это оказалось выше ее сил. Легче было уйти от обсуждения достижений сына в учебе. Нора, очевидно, полагала так же, поскольку незамедлительно ухватилась за эту тему:

— Совершенно верно! В прошлом году Нед провел шесть недель во Франции буквально совсем без денег! Спал под мостами, мыл посуду за кормежку…

— И через две недели воротился домой, — вмешался Вильям, — задолжав почти семьдесят фунтов какой-то американской семье, из жалости оплатившей ему дорогу. И не нуждался он вовсе. Ты, Нора, чушь несешь. У него было сто фунтов в дорожных чеках и…

— Но ведь ему едва исполнилось девятнадцать, — защищалась Нора. — Большинство мальчиков…

— А их Питеру всего шестнадцать! — перебил жену Вильям и бросил на Розамунду подчеркнуто одобрительный взгляд. — Вот тебе настоящий парень с мозгами! Отправиться на велике за сотню миль исключительно из любви к искусству! Эх, если б Нед сотворил что-нибудь такое, хоть раз в жизни…

Розамунда, естественно, бормотала что-то в знак протеста, но ей было приятно. Хотя она прекрасно понимала: добродетели Питера в данном случае сослужили службу очередного камешка в огород злосчастного Неда, а одобрительный взгляд, которым удостоили ее, а не Джефри, даром что тот имеет равные права на одобрение, призван подчеркнуть несостоятельность Норы как матери в сравнении с ней, Розамундой. К тому же, если похвалить Джефри, люди, чего доброго, начнут думать, что отцы тоже имеют какое-то отношение к неудачам сыновей.

— Уж коли парню повезет заполучить мать, у которой с головой все в порядке, — продолжал зудеть Вильям на случай, если до кого-то еще не дошло, — мать, у которой хватит соображения не баловать парня, не потакать любым его прихотям, что ж, тогда он и вырастет смелым и предприимчивым, с охотой к подобным приключениям…

Стук и грохот в прихожей… хлопает входная дверь… с треском распахивается дверь в столовую… и перед ними предстает Питер — соломенный чуб почти завесил глаза, рот от ужаса при виде гостей раскрыт, как у деревенского мальчишки.

— Да просто накушались по горло, — объяснил Питер в ответ на встревоженные расспросы матери. — Устали чертовски еще до того, как добрались до Грейвсенда. И вообще — скукотища…

Розамунда постаралась не выказать охватившего ее глубочайшего уныния. Репутация матери предприимчивого сына, пусть и добытая сомнительным способом, полетела к черту. Мало того, все выходные, долгожданные выходные без Питера, разбиты вдребезги, вокруг одни осколки, словно грохнули полный поднос фарфора, — стоишь в шоке и в первый момент не можешь даже сообразить, что делать. А Питер все торчит в дверях как приклеенный и не спускает глаз со стола, уставленного аппетитной едой, но окруженного страшными гостями. Таким немигающим, опасливым взглядом смотрит на свою миску собака, если суп слишком горячий.

— Пойди найди себе чего-нибудь поесть на кухне, — велела Розамунда сыну с суровой решимостью матери, приведенной в боевую готовность, но не забывшей об обязанностях любезной хозяйки. — Отправляйся, — повторила она, чувствуя, как суровость берет верх над любезностью, поскольку Питер не двинулся с места.

— Здесь Волкер, — заметил он.

Видимо, Питер полагал, что мать догадается: именно эта причина удерживает его в столь неудобном месте.

Розамунда немного откинулась назад вместе со стулом и заглянула за косяк двери. Никаких сомнений — Волкер собственной персоной, кошмарный молчаливый товарищ Питера по велосипедным прогулкам. То есть молчаливый в ее присутствии, а вообще-то он, должно быть, разговаривает, иначе как устраиваются — и тем более отменяются — все их вылазки? Молчит ли парень от застенчивости или от чрезмерной задумчивости, Розамунда не могла взять в толк, да и желания не было. Она взирала на мальчишек с растущим раздражением. Ну почему это Питеру, вдобавок ко всему прочему, обязательно надо выглядеть таким низеньким, сердито думала Розамунда. И без того ростом не вышел, так еще, словно нарочно, голову втянул, плечи опустил, спину сгорбил и стоит, прислонившись к косяку полуоткрытой двери. Левой рукой смущенно поигрывает дверной ручкой и вяло ждет, что мать примет какое-то решение и они смогут свалить куда-нибудь подальше.

— Возьми с собой Волкера и отправляйтесь на кухню вместе. — Розамунда очень старалась сохранить невозмутимый тон и при этом подпустить в голос достаточно строгости, чтобы ребята все-таки убрались из столовой. — Давайте, посмотрите в холодильнике. Идите!

— Ладно. Пошли. — Питер наконец отклеился от двери и исчез в направлении кухни.

Одну жуткую минуту Розамунде казалось, что Волкер не двинулся с места и не собирается двигаться. Но слава богу, все было в порядке — этот тоже исчез. Вот оно — счастье! Дверь за собой, разумеется, закрыть и не подумали. Крикнуть, чтоб вернулись? Да ни за что на свете! Что угодно, только не это. Розамунда встала и потихоньку прикрыла дверь сама, в качестве оправдания захватив на обратной дороге блюдо с буфета. Только после этого она смогла вновь обратить внимание на гостей, которые в это время оживленно обсуждали способ приготовления осьминогов на Сицилии. Линди буквально пребывала на седьмом небе. Как и оба мужчины. Чего не скажешь про Нору, поскольку Линди как раз в эту минуту вынудила ее во всеуслышание признаться, что за все двадцать два года та ни разу не попыталась приготовить мужу осьминога, хотя отлично знала, что это его любимое блюдо. Вильям надулся с видом непонятой индивидуальности.

Розамунда, вполуха следя за общим разговором, ловила звуки, доносящиеся сквозь стену из кухни. Чутким, на грани телепатии, слухом матери — или просто домохозяйки? — через двадцатисантиметровую толщу кирпича и штукатурки она определила, что мальчишки ограничились хлопьями и хлебом с вареньем и что через каких-нибудь пять минут с едой будет покончено. И что тогда? Волкер их покинет или как? «Прошу тебя, Господи, — взмолилась Розамунда, раздавая грушевый компот со сливками, — сделай так, чтобы Волкер не остался у нас ночевать! Боже милостивый, не дай ему остаться!»

 

Глава VI

И все же Волкер остался ночевать. Когда на следующее утро Розамунда, накинув халат и покачиваясь Спросонья, приковыляла на кухню, первое, что она увидела, был Волкер — аккуратно и полностью одетый, он выжидательно сидел за кухонным столом. И это в воскресное утро. В тихом ужасе Розамунда на секунду зажмурилась, смутно надеясь, что он испарится. В воскресное утро, в половине восьмого! Когда она собиралась приготовить чайку себе и Джефри и снова надолго завалиться в кровать. Если этого проклятого мальчишку угораздило-таки остаться у них на ночь, почему, скажите на милость, он не может поваляться в постели подольше, убить на это дело все утро, как другие мальчишки? Розамунда уже без всякой надежды открыла глаза. Ну конечно, вот он. Сидит и смотрит на нее. Кто-то что-то должен сказать, но определенно — не он.

— Привет, — по возможности невозмутимо проговорила Розамунда. — Собираюсь сделать чаю. Хочешь?

— Да, если можно.

Гляди-ка, а парень все-таки говорящий. Пожалуй, она слишком сгустила краски, утверждая, что он вовсе бессловесный. Розамунда налила воды в чайник, зажгла газ и все время чувствовала спиной праздное присутствие незваного гостя. Он что, так и будет сидеть сложа руки?

— Хочешь газету? — бодреньким голосом предложила она. — Думаю, ее уже принесли. Там, на крыльце.

— Спасибо, не надо. — Волкер перевел вежливый, ничего не выражающий взгляд с потолка на лицо хозяйки и, будто исчерпав лимит собственной активности, снова замолчал, вежливо выжидая, что еще скажет Розамунда.

— Чайник сейчас закипит, — в отчаянии заметила она. Волкер никак не отреагировал, и тогда Розамунда добавила: — Может быть, сделаешь себе тост? Мы по воскресеньям всегда безбожно долго спим — завтрак будет еще очень не скоро.

— Ничего, спасибо. Я подожду, — ответил Волкер.

Да уж, придется подождать, мрачно подумала Розамунда, ополаскивая заварочный чайник кипятком. Законы гостеприимства не позволяли ей выместить раздражение на немногословном госте, а потому Розамунда с яростью мысленно набросилась на сына, мирно почивающего наверху, безответственного автора всего этого безобразия. Какого черта он притащил домой это отвратительное бессловесное существо, как кошка приносит дохлую птицу, и свалил на мать непосильную задачу развлекать его? Ну-ка, пусть сам поднимается, сам делает тосты, пусть его воскресное утро будет испорчено. Сам заварил, сам пусть и расхлебывает.

Розамунда подошла к двери и, задрав голову, позвала:

— Питер! — Потом поднялась на площадку и крикнула еще раз: — Питер! Просыпайся! Спускайся немедленно!

Ответом, естественно, была тишина. Розамунда вошла в комнату сына и, схватив его за плечо, как следует потрясла.

— Просыпайся, Питер! Твой друг уже встал и ждет завтрака. Ради всего святого, иди вниз и позаботься о нем!

— Что за шум? — Питер сел в кровати, протирая глаза. И вдруг до него дошла вся дикость предъявленного требования. — Но ведь сегодня воскресенье! — завопил он. — Сегодня мне не нужно вставать в такую рань!

— А вот придется, — с наслаждением откликнулась Розамунда. — У тебя гость. О чем я тебе и толкую — он внизу, на кухне, ждет завтрака. Ты не можешь бросить его одного.

— Почему это? — Питер уставился на мать зеленоватыми, в искорках, глазами, круглыми от удивления. — Волкеру без разницы.

Розамунда застыла как громом пораженная. А ведь верно — Волкеру без разницы. Он небось и неловкости-то никакой не почувствовал во время их, если можно так выразиться, общения на кухне. Это ей было не все равно. Ее смущал сидящий без дела, набравший в рот воды гость. А молодые люди — или пока еще мальчишки? — просто-напросто плюют на подобные переживания. Говорят, когда есть что сказать; шевелятся, когда есть чем заняться. Ежели ничего такого нет, может, поскучают, но — смущаться? Черта с два! Это удел взрослых — или женщин? — или только пожилых людей?

— У тебя, мам, навязчивая идея насчет гостей, — терпеливо проговорил Питер, словно прочел ее мысли. — Брось. Все нормально. Честно. Волкер отличный парень в этом отношении, он и не ждет, что с ним будут носиться.

Это еще мягко сказано, подумала Розамунда, на минуту представив, как кто-то, выбиваясь из сил, пытается носиться с Волкером. Спорить, во всяком случае, было бесполезно: Питер снова решительно засунул голову под одеяло, а снизу доносились бурные призывы чайника, выкипающего, несомненно, под заинтересованным и безмятежным взглядом Волкера.

Линди появилась в одиннадцать, как раз к завтраку. То есть она заскочила к ним в одиннадцать, а Розамунда — следуя курсу, выработанному ею с тех пор, как обнаружилась взаимная симпатия ее мужа и Линди, — пригласила, уговорила ее остаться. Чем сердечнее, приветливее она будет относиться к Линди, тем меньше будет шансов у кого-либо подозревать ее в ревности — так она рассуждала. А если тебя не подозревают, можно считать, ты ничего такого и не совершал, неуверенно размышляла Розамунда, с улыбкой ставя перед Линди тарелку с беконом и грибами. «Может, если я стану ей улыбаться, приглашать к себе, смеяться ее шуткам, подталкивать их с Джефри друг к другу, может, все эти мелочи однажды срастутся в огромный тяжелый ком, который насмерть придавит мою ревность? Или, что более вероятно, если насильно пичкать Джефри ее присутствием, она вскорости надоест ему хуже горькой редьки? Почему я так себя веду?» — Рука Розамунды застыла над кофейником. — Но ведь думать обо всем этом — и значит быть терпимой и добродушной! Это и есть секрет жен без предрассудков?»

— Хочешь еще кофе, Линди? — Розамунда тепло улыбнулась. — Он сегодня крепкий, как ты любишь.

Линди протянула свою чашку, пробормотав слова благодарности, и улыбнулась в ответ. На секунду обе улыбки встретились в воздухе, словно боевые самолеты, и тут же поспешили в укрытие — к Джефри. Обе женщины хором заговорили с ним.

Розамунда:

— Как думаешь, надо позвонить твоей матери — договориться, когда мы приедем?

Линди:

— Расскажи об этой забавной вчерашней паре. О Пурсерах.

Несомненно, слова Линди оказались гораздо более интересными, а улыбка сверкала гораздо ярче. Поэтому со стороны Джефри было только естественно — и вежливо — ответить ей, а не жене.

— Пурсер металлург. Сам он из Манчестера… — охотно и простодушно начал Джефри, как будто именно такую чепуху человек хочет услышать, когда просит рассказать о ком-то.

— …и раньше не был таким угрюмым, — вставила Розамунда, ласково улыбнувшись неумению мужа быстро добираться до сути в подобных разговорах. — Они страшно переживают из-за своего сынка. Хотя, если верить газетам, он, думаю, ничем не хуже остальных.

— Я не заметила ни в ней, ни в нем ничего плохого, — с нажимом произнесла Линди. — На мой взгляд, всему виной…

Неужели она сейчас скажет «общество»? Неужели Линди действительно собирается изречь подобную банальность, и в присутствии Джефри? Розамунда в душе возликовала. Ни один мужчина, как бы сильно он ни был увлечен, не сможет по-прежнему высоко ценить ум и сообразительность женщины, которая готова выдать за собственную идею такое чудовищное клише.

— …матери, — любезно закончила Линди. — Отцы здесь больше роли не играют, по крайней мере в наше время. Жены им не позволяют.

— Как так? — Джефри был заинтригован. Ему всегда доставляли удовольствие дискуссии — неторопливые, размеренные беседы, особенно по выходным. Казалось, он, молодой лентяй, вновь вернулся в студенческие дни.

— Возьмем тех же Пурсеров, — откликнулась Линди. Розамунда, не в пример Джефри, тотчас сообразила, что социологические выкладки насчет матерей — всего лишь заумное начало какой-нибудь гадости о Норе Пурсер. — Вспомните, как она постоянно встает на сторону мальчика против мужа. Это для него самое обидное. Не то, что сын недостойно себя ведет, а то, что жена использует недостойное поведение сына, чтобы возвести барьер между ними. Она и мальчик по одну сторону, отец — по другую. Понимаете?

В словах Линди был здравый смысл, но и несправедливость тоже. Розамунда ухватилась за несправедливость, сознательно раздула ее, превратила в главный предмет спора. И сама неприятно поразилась собственной ловкости.

— А по-моему, все в точности наоборот! — горячо воскликнула она. — Вильям отвратительно вел себя по отношению к Норе. Нарочно при всех корил, что она плохо воспитала сына. Будто сам не имеет к этому никакого отношения!

— Вполне возможно, так оно и есть, — парировала Линди. — Именно об этом я и твержу. Попробуй взглянуть на все с точки зрения мужчины. — Произнося это, она старательно не смотрела в сторону Джефри, словно говорила исключительно с одной Розамундой. — Только подумай: он платит, и платит, и платит в течение восемнадцати, двадцати лет, а что получает взамен? Неудивительно, что порой он взглянет на своего хмурого, бесчувственного сына и скажет себе: вот расхаживают заработанные мной десять тысяч фунтов; семь тысяч вечеров, которые я в свое удовольствие мог бы провести с друзьями; две тысячи приятных, спокойных выходных дней…

Джефри хохотал, точно Линди отмочила роскошную шутку. Поэтому Розамунда постаралась, чтобы ее возражения тоже прозвучали как хорошая шутка:

— Черт возьми, Линди, таким манером кто хочешь что хочешь посчитает! Хоть я, например, гляну на нашего сына и прикину: вот, мол, идут пятьдесят тысяч часов стирки и…

— Подразумевается, что ты стираешь по восемь часов в день! — быстро перебила ее Линди. — Больше смахивает на управление гостиницей, чем на воспитание сына!

Все снова засмеялись. Это Линди рассмешила их своим остроумием; и за Линди осталось последнее слово в их споре — просто потому, что она правильно сосчитала эти проклятые числа. Кстати, так ли уж правильно? Розамунда все еще пыталась в уме помножить полтора на триста шестьдесят пять и на шестнадцать, когда услышала, как Линди вскользь заметила:

— И конечно, когда в семье только один ребенок, ситуация еще обостряется… Нед ведь у них один? — Она вставила вопрос быстро и с абсолютно невинным видом, как бы желая показать — правда, с некоторым запозданием, — будто совсем забыла, что у Джефри и Розамунды один сын.

— Нет, не один! — объявила Розамунда, торжествуя, словно отыграла очко. — У них еще есть дочка, ей почти пятнадцать. Но мы не часто слышим о Саре, потому что с ней никаких проблем. Если не считать, что она сдвинулась на Т. С. Элиоте и сама себе пишет письма от его имени. По-моему, такую малость и проблемой-то считать грех.

Джефри было захохотал, но тут же и осекся, поскольку Линди хотя и улыбалась, но в ее улыбке ощущалось некоторое замешательство, будто Розамунда сморозила какую-то глупость.

— Да, понимаю, это выглядит забавно, — терпеливо начала Линди. Слишком уж терпеливо, как показалось Розамунде. — То есть с точки зрения чужого человека. Но знаешь, эти девичьи увлечения, если присмотреться повнимательней, вовсе не так забавны. Уж я-то знаю, сама младшую сестру растила. И с годами, если вовремя не проходит, это становится совсем не веселым.

И все. Никаких объяснений. И никакой возможности задать вопрос. Внезапно Розамунду охватило бешенство: теперь за сестрой Линди вечно будет тянуться незримый след туманного намека на некую ненормальность. Но прежде чем ее лицо исказилось гневом, прежде чем милую, неревнивую улыбку сменило совсем иное выражение, вышла заминка. Именно в это мгновение хлопнула входная дверь, да так, что стены задрожали и на полках зазвенела посуда. Все вздрогнули. Затем последовал стук двух велосипедов, прыгающих по ступенькам, со скрипом грохнули ворота и в доме вновь воцарилась тишина.

— Это наши десять тысяч фунтов отправились погулять, — весело сообщил Джефри. — Наши две тысячи тихих выходных. Наши…

— И надеюсь, Волкер с ними! — вставила овладевшая собой Розамунда. — Это был такой ужас сегодня утром, ты не представляешь, Линди!.. — И она — очень смешно, как ей самой показалось, — принялась описывать давешнюю встречу на кухне с Волкером.

К концу истории Линди хохотала вместе с Джефри.

— Рози! С тобой просто умора! — заявила Линди. — Правда, Джеф?

Комплимент должен был бы обезоружить Розамунду, однако именно в этот момент до нее дошло, почему ей так ненавистна привычка Линди сокращать их имена. Потому что этим Линди давала понять, что с каждым из них она в более близких отношениях, чем они друг с другом. Как высокопарно и отстраненно прозвучало бы сейчас «Джефри», вставь Розамунда имя мужа в свою следующую реплику, — чего она, разумеется, делать не собиралась. Да и не смогла бы, потому что Линди продолжала:

— Отличная история, Рози, ей-богу. Но если задуматься — парень совершенно не умеет себя вести! Вероятно, его мать свято верит в психологию ребенка — в то, что детей нельзя разочаровывать и все такое?

— Понятия не имею, — довольно резко ответила Розамунда. — Со стороны кажется, что подобные штуки играют колоссальную роль в воспитании детей, а на самом деле — ничего подобного. Люди, у которых никогда не было детей, вечно рассуждают о том, что, если оставить в стороне детскую психологию, у тебя не будет абсолютно никаких проблем с дисциплиной. Все гораздо сложнее. Во всяком случае, большинство нынешних гадких подростков, которым сейчас по пятнадцать-шестнадцать лет, в свое время хорошо воспитывались, в твоем понимании. Своими глазами видела, как эти мерзавцы вылупляются из очаровательных, примерных мальчиков. Питер, например, в семь лет был просто ангелочком: разносил гостям пирожные за чаем, в автобусах уступал место пожилым женщинам. И все в том же духе.

Линди смотрела на нее с недоверием. И что самое страшное, Джефри тоже. Неужели память сыграла с ней злую шутку? Говорят, у матерей такое бывает… Или?..

— Да, точно, чем они становятся старше, тем труднее с ними управляться, — говорила Линди. — Этого я не отрицаю. Но это только подтверждает мои слова: как раз в то время, когда отец может и должен оказывать серьезнейшее влияние в смысле дисциплины и прочего, именно в это время мать начинает отсекать его от сына. Возводить барьеры. И до парня ему уже не добраться ни с дисциплиной, ни с чем.

Джефри сидел как-то нехорошо задумавшись. Розамунда судорожно соображала, что бы такое — доброе, вежливое, веселое — сказать в ответ, чтобы заткнуть Линди за пояс. Однако единственное, что пришло на ум, это завести разговор на в общем-то малоинтересную тему, но зато такую, которая хотя бы на некоторое время собьет с прицела точно наведенные прозрения Линди.

— Так мы будем звонить твоей матери или нет? Предупредить, что приедем сегодня? — во второй раз спросила она Джефри.

— Что? А, да, конечно. — Джефри смущенно повернулся к Линди: — Ты прости, но, похоже, сегодня я не смогу взяться за террасу. Совсем из головы выскочило, что мы должны ехать к моей матушке.

— Но мы ведь можем и перенести! — Розамунда изо всех сил старалась освободить своего мужа — ради того, чтобы в этот погожий денек он славно потрудился на пользу Линди. — Прекрасно можем съездить и в следующее воскресенье. Она нас особенно и не ждет…

— Нет, нет, Джеф, ты не должен менять из-за меня свои планы!..

На короткое время между женщинами разгорелась битва двух самопожертвований. Обе говорили разом, и звук высоких голосов наполнил маленькую, залитую солнечным светом кухню. Победила Линди.

— Ну уж если вы в самом деле решили отложить поездку до следующих выходных, — заметила она, — я могла бы вас отвезти. Моя старушка наконец-таки будет на колесах. Во всяком случае, я на это надеюсь. Как вам такое предложение?

Линди переводила с нее на Джефри сверкающий радостью и великодушием взгляд. И даже Розамунда не смогла выискать в предложении скрытого злого умысла. Поскольку Линди никак не могла знать о том, что они с Джефри недолюбливают машины; не могла знать, с каким удовольствием они каждый раз идут пешком от станции через маленький городок, где жила мать Джефри, — мимо церкви, вверх по длинной, почти совсем деревенской дороге, обсаженной по бокам деревьями. Через городок, где до сих пор весной цветет боярышник, где каждый камень, каждые ворота напоминают Джефри о детстве, могут каждую минуту навести его на веселую или грустную историю и даже после стольких лет показать его Розамунде в новом, восхитительно ином свете. Эта прогулка — вторая причина, почему они ездили к матери. И от нее они ни за что бы не отказались.

— А это идея! — с воодушевлением подхватил Джефри. — Хоть разок побережем старые косточки. А, Розамунда? До Эшдина на машине не больше часа, как думаешь, Линди?

Они с Линди пустились в оживленную дискуссию по поводу разных маршрутов, а Розамунда в стороне только улыбалась. «Чтоб она сдохла!» — ясно и отчетливо сказала про себя Розамунда, продолжая улыбаться. И лишь много спустя, когда настало время пристально, с тихим ужасом разглядывать каждый крошечный лоскуток воспоминаний, Розамунда заметила, что тем утром в самый первый раз она столь отчетливо подумала о смерти Линди.

 

Глава VII

— Тебе надо научиться водить, Джеф! У тебя бы получилось.

Линди с поразительным терпением объясняла, зачем она поменяла скорость именно на этом подъеме, а не на предыдущем. «Отчего это она не выходит из себя, как другие водители? — сердито размышляла Розамунда. — Как ей удается оставаться веселой и невозмутимой среди хаоса воскресного движения? Черепашьим шагом в скопище других машин выбираться из Лондона и одновременно охотно и подробно отвечать на бесконечные дилетантские вопросы Джефри?»

После стольких лет автоненавистничества Джефри неожиданно превратился в возбужденного мальчишку, горящего желанием научиться водить. Вернее, это так предполагается, что мальчишки должны гореть желанием водить. Розамунда, забившись в угол заднего сиденья, криво усмехнулась сама себе. Двое мальчишек, которых она оставила дома на кухне, ничем таким не горели. Они сидели рядышком за столом, неторопливо уничтожая едва початую коробку печенья, и рассуждали о мрачных перспективах мира. В точности как пара грифов, подумалось Розамунде. Кружат над законной добычей, а добыча эта — весь гибнущий свет. Ну ничего, как только выкатятся за ворота на своих великах, им сразу полегчает. Если повезет, они вернутся назад очень и очень не скоро. А может, — чем черт не шутит? — Питер даже останется ночевать у друга. Для разнообразия.

Розамунда почувствовала, что настроение у нее, бог знает по какой причине, улучшается. При том, что на переднем сиденье ее муж и Линди не умолкая болтали о машинах, а вся воскресная поездка к матери была испорчена, и, надо полагать, не в последний раз. Кто знает, быть может, отныне Джефри захочет всегда ездить именно так, на машине Линди. Или, может, захочет купить собственный автомобиль? А в такой дивный денек прогуляться было бы особенно приятно. За последнюю неделю с лица природы сошло печальное выражение, какое проступает в конце лета. Сентябрьские небеса вновь стали тихи и сини. Но, сидя в машине, не услышать тишины, не понюхать, как пахнет скошенное поле. Золотой, ласковый солнечный свет ощущался всего лишь зноем раскаленной металлической крыши автомобиля. И даже не поговорить толком. Во всяком случае, Розамунде. Кто ее услышит из этого дальнего угла?

Правда, она сама его выбрала. По собственному почину предложила Джефри сесть впереди, рядом с Линди. Чтобы помогать разбираться с картой, объяснила Розамунда. Как всегда, она сама определила для себя положение третьего лишнего в их трио, и, значит, ничего унизительного здесь нет. Но выглядит-то все равно унизительно… Когда они садились в машину, Розамунда внезапно обнаружила, что от всего сердца надеется, что соседи еще наслаждаются воскресной дремой и не подглядывают из-за штор. Что они не заметят, как Линди и Джефри дружно устроились на передних сиденьях — точь-в-точь супружеская пара, — а она, будто незамужняя сестра одного из них, юркнула назад.

Но соседи, надо полагать, и так уже болтают. Всякий раз, как Джефри отправляется помочь Линди в саду, за дюжиной окошек добавляют еще один субботний полдень к их длинному списку, понимающе кивают и, хихикая, делают выводы. Если бы только можно было объяснить им, что Розамунда вовсе не покинутая жена; совсем наоборот — у них троих прекрасные дружеские отношения, и она сама открыто поощряет все эти визиты и походы в соседний сад и обратно. Да она своими руками повесила бы на мужнину шею, когда тот идет к Линди, огромную веселенькую открытку со словами: «От Розамунды в подарок», поскольку именно так оно и есть. Вот было бы здорово, если бы соседи об этом знали!

А еще было бы здорово, если бы знала свекровь, подумалось Розамунде, пока они сворачивали на короткую, посыпанную гравием дорожку, ведущую к старому дому Джефри. Дом, как обычно, приветливо поглядывал на них незатейливыми квадратными окнами, тепло светил красными кирпичными стенами. У двери приветственно махал ветвями старый куст жасмина.

Подивившись силе собственного нежелания быть замеченной на заднем сиденье, Розамунда неловко выкарабкалась наружу едва ли не до того, как машина остановилась, прошла к передней дверце и, с улыбкой глядя в окно, ждала, пока Джефри и Линди договорятся насчет обратной дороги. Линди с восхитительным тактом дала понять, что совершенно не рассчитывает на приглашение и знакомство со старшей миссис Филдинг. Объявила, что намерена исследовать городок и его окрестности, поглядеть на древние могилы на церковном кладбище… То да се… Заедет за ними к семи часам. И, отмахнувшись от протестов и выражений благодарности, быстро уехала, предоставив им вдвоем дойти до входной двери, совсем как всегда.

Только оно не было как всегда, и, наверное, уже никогда не будет.

Дверь открыла Джесси, старая неприступная служанка миссис Филдинг, в опрятном переднике и наколке. При виде их ее доброе, морщинистое лицо озарилось сдержанной радостью. Джесси «знала свое место» и не нарушала его границ с таким тактом и достоинством, что вы напрочь забывали о том, что в современном мире ее «места» давным-давно уже не существовало. Нишу, которую она занимала последние пятьдесят лет, затопило и унесло водоворотом двадцатого века, и тем не менее Джесси умудрялась по-прежнему занимать ее, эту нишу, как отполированная морем глыба, нечувствительная к ударам волн, неподвижная среди текучих песков.

Хозяйка Джесси была гораздо современней, хотя и на несколько лет старше. Когда Розамунда и Джефри вошли в гостиную, заставленную книжными шкафами красного дерева, миссис Филдинг живо подняла голову от «Археологического журнала греческих исследований», собрала бумаги и тут же завязала оживленный разговор, главным образом с Розамундой.

— Как вы вовремя! — воскликнула она. — Я как раз закончила черновик письма, которое хочу им послать, по поводу находок этого Хенриксена. Тоже мне находки! Как всегда, гадание на кофейной гуще и мошенничество! Подождите-ка… Оно где-то здесь… Я же только что видела… — Миссис Филдинг кое-как нацепила на нос очки в золотой оправе и начала рыться в кипе документов. — Ага, вот!.. — Она вытащила тонкий, как папиросная бумага, сплошь исписанный листок и протянула Розамунде. — Я бы хотела, дорогая, чтобы ты просмотрела и сказала свое мнение. Не слишком ли я энергично выразилась? Как по-твоему?

Разумеется, слишком. Как обычно. Но все равно — сжатые, бескомпромиссные фразы, пыл истинного негодования придавали особую пикантность ее излияниям, почему, вероятно, редакторы высокоумных журналов время от времени их и печатали. С чего вдруг миссис Филдинг вздумалось сделать Розамунду своим доверенным лицом в этих тонких, узкоспециальных материях? Розамунду, которая ни слова не понимала по-гречески и чьи познания о Крите не шли дальше отрывочных воспоминаний о какой-то давней истории между Тезеем и Минотавром. Однако теперь, благодаря многолетним регулярным визитам к свекрови, Розамунда знала гораздо больше, а если порой образования все-таки не хватало, она компенсировала его нехватку чуткостью и вниманием и всегда догадывалась, как именно старая женщина отнесется к данной невразумительной надписи, или ученому постулату, или еще к чему в том же роде. Но главное, миссис Филдинг несказанно восхищала ее: когда ей перевалило уже за шестой десяток, она нашла в себе силы заново выучить язык, с которым не сталкивалась с пятого класса гимназии, и за пятнадцать лет овладела им и всем предметом в такой мере, что могла — пусть не без ошибок — спорить с признанными специалистами.

Джефри — о чем Розамунда была прекрасно осведомлена — считал все это довольно скучным, но как любящий и послушный сын только от души радовался, что жена так хорошо ладит с его строптивой и властной матерью и явно разделяет ее интересы. Он с довольным видом бродил по комнате, брал книжку тут, журнал там. Для Розамунды, склонившейся над письмом рядом со свекровью, знакомые неторопливые движения мужа являлись как бы частью особенной мирной атмосферы этой комнаты, этого дома. Для нее и расшифровка древнегреческих надписей всегда будет лишь частью этой милой, уютной гостиной, где в маленьком камине потрескивает огонь, а щипцы и кочерга сверкают от каждодневной чистки, словно золотые; где каждая деревянная поверхность отполирована до зеркального блеска многолетней, неизменной заботой Джесси.

Ровно в четыре часа Джесси осторожно постучала в дверь и вкатила столик с чайными принадлежностями. «Благодарю вас, мадам», — пробормотала она, установив последнюю чашку возле хозяйки, и повернулась, чтобы уйти. «Спасибо, Джесси», — как требовал обычай, отчеканила миссис Филдинг. Розамунде пришло в голову, что за этой строгой официальностью, должно быть, скрываются теплота и близость гораздо более глубокие, чем те, что напоказ выставляются людьми за пределами этого дома.

На время дворец царя Миноса был отставлен. Воспитание миссис Филдинг категорически не допускало разговоров о делах за столом, поэтому, пока она разливала чай из серебряного чайника и раздавала очаровательные, тончайшего фарфора чашки — последние из старинного рокингемского чайного сервиза, — разговор стал общим, то есть сосредоточился на семейных новостях. Сначала — и очень быстро — поговорили о Питере. Розамунда считала это непосильной задачей — каждые две недели или около того находить нечто новенькое и хоть немного положительное, что можно сказать о Питере, а потому скоренько переключила старушку на кузину Этти и мальчиков. «Мальчики» к этому времени уже успели превратиться в среднего возраста взрослых мужчин, которые то и дело попадали в больницу или выходили оттуда, выдавали дочерей замуж и всякое такое. Так случилось, что Розамунда никогда и никого из этой семейной ветви не встречала. В ее воображении кузина Этти и мальчики встали в ряд с греческими письменами, как некое приложение к бесконечной веренице мирных старомодных чаепитий.

Прежде чем уехать, Розамунда выкроила минутку и заскочила на кухню поболтать с Джесси. Как обычно, в свободные часы воскресного вечера Джесси, напившись чаю, писала письмо в Австралию, одной из своих племянниц. Для старой служанки уже наступили долгие зимние вечера. За плотно задернутыми шторами остывает сентябрьский закат, на выскобленном добела деревянном столе — толстая зеленая скатерть, в глубине тихо ворчит газовая плита, как в давние времена ворчал очаг. Это — гостиная Джесси, и на другую она не согласилась бы. Каждая кастрюлька и сковородка, каждая чашка и тарелка, вымытые и вытертые до блеска, стоят на предназначенных для них местах; каждая рабочая поверхность вымыта, вычищена и готова к завтрашнему дню. На верхней полке буфета выстроились свадебные фотографии всех племянниц Джесси вперемешку с раковинами и безделушками, которые они присылали тетушке с другого края света; в нижних ящиках живет скопившаяся за долгую жизнь коллекция журналов, газетных вырезок, старых писем, а также более полезные мелочи: бечевка, марки и швейные принадлежности. Каждую вещь, даже старую газетную вырезку, Джесси может отыскать мгновенно и с закрытыми глазами.

На секунду Розамунда задержалась в дверях, оглядывая знакомую картину — воплощение неизменной и полной защищенности. Подобное чувство она испытывала только здесь и нигде больше. Разве что очки Джесси, хоть и знакомый предмет, едва уловимым диссонансом выбивались из стройного хора кухонного мирка. Джесси надевала их раз в неделю исключительно в эпистолярных целях, и на ней они до сих пор смахивали на деталь карнавального костюма; так же, как обыкновенные письменные принадлежности: чернила, бумага, промокашка — в этом окружении походили на предметы театральной декорации, не вписывались в общее целое.

Но уже в следующее мгновение Джесси заметила в дверях гостью, сняла очки и снова стала сама собой. Был соблюден непременный коротенький ритуал: Джесси двинулась, словно собираясь почтительно встать, а Розамунда поспешно заставила ее остаться на месте, сама уселась за стол напротив нее и принялась расспрашивать о племянницах. В этот раз Джесси сообщила, что мужа одной из них перевели в ночную смену и это дурно сказалось на его желудке.

— Сырое яйцо, взбитое с молоком, — вот что ему нужно первым делом, как встанет поутру, — заявила Джесси с твердой убежденностью, которая, несомненно, должна была преодолеть тринадцать тысяч километров тверди земной и хляби морской и излечить страждущего. — Я вот как раз пишу ей, что надо бы подержать его на этом две-три недельки, а уж потом можно дать хорошее коричневое яйцо всмятку. Знаете, мисс Розамунда, у них там бывают отменные яйца. Настоящие крупные яйца, только что из-под курицы.

«Мисс Розамунда», возможно, не самое удачное обращение к женщине, которая уже восемнадцать лет как замужем, но давным-давно, после нескольких месяцев неловкости, когда она вообще никак не называла Розамунду, Джесси молча и совершенно самостоятельно решила, что раз «мадам» совершенно не сочетается с «молодым господином Джефри», то единственный выход — данное некорректное обращение. С тех пор и появилась «мисс Розамунда».

— Вот, поглядите-ка. — Джесси вытащила из конверта плотный блестящий кусочек картона. — Она уже прислала мне подарок на день рождения, чуток рановато. Надо думать, почта и все такое, хотела, чтоб уж наверняка… Красота, правда?

Она протянула Розамунде аляповатый календарь, сплошь изукрашенный голубыми и серебряными цветами, среди которых вились голубые и серебряные добрые слова и пожелания.

— Я пока не стану им пользоваться. — Джесси осторожно спрятала календарь в конверт. — Пусть уж новеньким полежит до поры до времени. А по правде, неохота мне со старым расставаться…

— С кем расставаться? — Джефри вошел в кухню и с улыбкой смотрел на них. — О чем это вы, девочки, тут сплетничаете?

Он вроде бы над ними посмеивался, но Розамунда знала: ему по душе то, как она пришлась ко двору в его старом доме. В известном смысле, пожалуй, лучше, чем он сам. Джефри бывал рад, когда она вот так заходила на кухню поболтать со старой Джесси.

— Мы о календаре Джесси, — объяснила Розамунда. — Племянница прислала новый, а ей бы хотелось оставить милый старый домик, только листочки с числами поменять. Правда, Джесси?

Они все взглянули на стену, где висел вырезанный из фанеры домик с нарисованными шторами на окнах и мальвами вдоль стены, а в двери — отверстие, куда вставлялись число и месяц. Насколько помнила Розамунда, он всегда висел здесь, над столом, и короткий стишок, начертанный под крышей домика затейливыми, выцветшими от времени буквами, стал настолько привычным, что она его уже не замечала. В этот вечер она как бы заново увидела его и в первый раз за много лет внимательно перечитала:

Календарь Джесси. Молитва Джесси. В неспешном течении упорядоченной жизни, со стороны такой спокойной и неменяющейся, неужели даже она по временам испытывала душевное волнение, тосковала о покое и тишине? Неужели нежданным бурям случалось терзать и ее душу, и в ее сердце, под опрятным черным платьем с накрахмаленным передником, скрывались смятение и несказанное отчаяние? Не в эти ли мгновения Джесси читала и перечитывала строчки на маленьком деревянном домике и находила обещанный мир?

Внезапно Розамунда почувствовала горячий прилив нежности: она заметила, что Джефри тоже перечитывает стишок, так же медленно и внимательно, как она сама. Без насмешки, без намека на снисходительность. Добрая, ласковая улыбка осветила его лицо — должно быть, к нему пришли те же мысли о верной старой служанке из его детства.

Он тихо проговорил:

— Мне это напоминает Линди. Вот у кого мир в душе. Что бы вокруг ни творилось — дорожные пробки, вечеринки, шум, гам, — она всегда невозмутима и спокойна.

Розамунда могла бы сорвать со стены календарь и швырнуть его в Джефри. Могла бы сама в припадке ярости броситься, рыдая, на пол. Могла бы, придя в себя и вновь обретя дар речи, забросать Джефри кучей доводов. Ей хотелось рявкнуть: «Линди вовсе не спокойна! Она — сплошной комок нервов! И постоянно в жутком напряжении из-за того, что все время притворяется спокойной и веселой. Я это знаю, чувствую!..»

Но вместо этого Розамунда улыбнулась, не сводя глаз с затертых разноцветных букв, которые теперь, казалось, были выведены свежей, алой кровью, и ровным голосом произнесла:

— Да, сегодня таких людей не много.

Мгновение спустя они услышали скрип колес по гравию. Пришло время Линди везти их домой.

 

Глава VIII

Как хирург, выработавший за долгую практику сверхчеловеческую ловкость и чувствительность пальцев, обследует пациента в поисках почти неуловимых симптомов смертельной болезни, так и Розамунда, чьи чувства и способности обострил гнев, изучала лицо Линди, ее позу, все ее поведение, стараясь отыскать малейшие признаки сильного, разъедающего душу напряжения или, по крайней мере, обычного нетерпения.

Потому что Линди, договариваясь заехать за ними в семь, объяснила, что хочет быть дома к восьми. И вот уже двадцать минут восьмого, а она как ни в чем не бывало мило улыбается и внимает страстным речам миссис Филдинг в защиту Эванса и его работы во дворце Миноса. Доброжелательно и умело, никак не хуже самой Розамунды, Линди поддерживала разговор, задавая вопросы, но только те, что показывали ее заинтересованность и не выдавали ее невежества. Ни разу не бросила даже мимолетного взгляда на часы, ни на секунду не позволила интересу в глазах ослабнуть и тем самым дать понять, что она готова закончить разговор. Какой, будь она проклята, непринужденный у нее вид — одна рука на подлокотнике кресла, другая покоится на коленях. Розамунда неотрывно, во все глаза, следила за белыми, с хорошим маникюром пальцами — вот сейчас они начнут теребить шнурок на кресле или сворачивать-разворачивать автобусный билетик; как-нибудь да укажут на хотя бы крошечное беспокойство. Ничего подобного. В конце концов Джефри самому пришлось напомнить им о времени.

— Какая жалость! Но нам и в самом деле, наверное, пора… С вами так интересно, миссис Филдинг, просто не оторваться…

В этот раз Джефри с улыбкой наблюдал за сердечным прощанием матери и Линди, как раньше он смотрел на мать и Розамунду.

— Вы должны приехать еще раз, моя дорогая! Я буду очень рада! — восклицала миссис Филдинг, обращаясь к Линди, когда провожала их до двери. — Ты ведь привезешь ее опять, Джефри?

— Если быть честным, это она нас привезла, — усмехнулся Джефри. — Знаешь, мам, Линди впустила в нашу жизнь машину, мы просто потрясены! Чем черт не шутит, может, в следующий раз подрулим к твоим дверям на собственном «роллсе» и повезем тебя кататься. Как тебе такая перспектива?

— Зависит от того, как ты будешь водить, — осторожно ответила его мать. — Прирожденным механиком я бы тебя не назвала. Особенно после того, как ты уверял, что тот шум в газовой колонке мне только кажется, а она в ту же ночь взорвалась!

— Но, мам, я же не говорил, что «кажется», я говорил…

— Ну хорошо, оставим это, — нетерпеливо перебила миссис Филдинг. — У тебя ведь еще нет машины, так что и спорить не о чем. До свидания, мои дорогие. Надеюсь, вы еще меня навестите. Когда выкроите времечко.

Она стояла в освещенном дверном проеме и махала рукой, пока Линди разворачивала, а затем плавно выводила машину на темную дорогу. Под кронами старых деревьев, под высыпавшими мириадами звезд — в поток машин на магистрали.

Заторы на дороге были еще хуже, чем днем. Вероятно, люди решили воспользоваться последними теплыми деньками и тысячами рванули на побережье, а теперь дружно возвращались назад — усталые, раздраженные, мрачно уставившись злыми глазами в бампер передней машины. Когда ползущие до сих пор машины встали окончательно, некоторые из них принялись отчаянно сигналить, в бессмысленной надежде взывая к чему-то или кому-то. Быть может, к туговатому на ухо Гермесу, богу путешественников? Но он давно покинул землю. Да и кто поставил бы ему это в вину?

А мне кому молиться, спрашивала себя Розамунда, перебирая в уме всех богов, что могла припомнить. Какая богиня присматривает за раздражительными женами, которых запихали в одну полутораметровую коробку с Другой женщиной, пребывающей в ангельском расположении духа и невозмутимом спокойствии? «Дорогая богиня, кто бы ты ни была, — взмолилась Розамунда, — научи, как сделать, чтобы она стала раздражительной и сердитой, но чтобы я тут оказалась ни при чем. Если ты сделаешь это для меня, я, честное слово, принесу тебе в жертву барана или что-нибудь другое. Что захочешь. Лишь бы оно влезло в мою духовку. Только, боюсь, не влезет — и с индюшкой-то каждое Рождество одни мученья. А потом, мясник решит, что я чокнулась — заказываю целого барана… Как у нас все сложно… Неудивительно, что боги покинули землю».

— Давай, сестренка, шевелись! — проорал, высунувшись из окна, мужчина в машине за ними. Он был страшно зол и не переставая жал на клаксон.

Линди выглянула и послала ему обворожительную улыбку:

— Извини, приятель! Ничего не могу поделать. Мы ведь тут все в одной лодке, верно?

Сердитой гримасы как не бывало. Мужчина примирительно улыбнулся. Джефри с восхищением смотрел на Линди.

— Ни одному водителю на всей дороге не удалось бы такое! — в восторге заявил Джефри. — Да, здорово ты влипла, — он махнул рукой в сторону зажавших их со всех сторон, поблескивающих боками машин. — И все из-за нас. Теперь-то мы уж точно к восьми не вернемся. У тебя было что-то важное?

— Да нет, только наша вечеринка, — беспечно откликнулась Линди. — Я собиралась стряпать и все такое. Да ладно. Все равно никто вовремя не придет. Ты так точно опоздаешь! И Рози тоже!

— А я и не знал, что мы приглашены. — В темноте Розамунда не видела лица мужа, но по голосу поняла: улыбается. — Вообще в первый раз об этом слышу.

— Ну, ты же меня знаешь. Сегодня утром придумала и сразу всех обзвонила. Собиралась пригласить вас днем, еще когда мы только выехали, да из головы выскочило. Ничего, сейчас приглашу. Итак, покорнейше прошу прийти ко мне в гости в воскресенье 13 сентября после восьми вечера или сразу, как только объявится сама хозяйка. А лучше давайте-ка начнем прямо сейчас! Переписываю приглашение!

Линди отпустила руль, залезла в бардачок и вытащила небольшую квадратную фляжку и три пластиковых стаканчика.

— Водка, — объяснила она. — Для начала вечеринки сойдет! Джеф, разливай! Ее там, правда, кот наплакал, но нам, чтоб повеселиться, пока здесь торчим, хватит. Ну, мальчики и девочки, поехали! В смысле, вечеринка начинается!

Можно, конечно, — если не бояться прослыть занудой — напомнить, что не следовало бы Линди пить за рулем. Но когда водка была разлита на троих, в каждом стаканчике ее оказалось не больше чем на сантиметр; спиртное в этом количестве вряд ли кому-нибудь навредит, а уж тем более такому уверенному водителю, как Линди. А кроме того, чем отпускать подобные расхолаживающие замечания в присутствии мужа, Розамунда скорее позволит Линди выхлестать целую бутылку. Вот именно, целую бутылку. И смиренно примет свою судьбу. А когда произойдет неминуемая катастрофа, даже не скажет: «Я предупреждала!»

«Я преступница, обыкновенная преступница!» — ужаснулась Розамунда, когда уразумела, что из-за собственной гордыни готова не моргнув глазом приговорить к смерти или увечью дюжину людей.

Что за глупость так мучиться! Линди вовсе не собирается пить целую бутылку водки. А все эти хихоньки да хаханьки с Джефри вовсе не означают, что она пьяна; просто она выдала дерзкое предложение — пригласить на их маленький праздник вспыльчивого водителя задней машины.

— Мне его так жалко, бедолагу, — совсем один в машине, места себе от нетерпения не находит, и обругать-то некого! Он точно обрадуется. И у нас же все-таки вечеринка!

— Но, Линди, душа моя, что, если все вдруг поедут? Что ему тогда делать? Нас всех заберут в полицию, ей-богу! — Джефри было и смешно, и страшновато, и жутко интересно.

— Ерунда! Говорю тебе, мы тут застряли на несколько часов. Я всегда думала, что такие многокилометровые пробки можно было бы прекрасно использовать в общественных целях. Жаль, не хватает у людей предприимчивости, а ведь можно устраивать дискуссии, лекции, развлечения…

Кончилось тем, что они, слава богу, не позвали водителя задней машины, но продолжали, как школьники, веселиться, представляя, как бы это могло произойти. Розамунда готова была закричать. Она страдала не только из-за того, что видела здесь и сейчас. Интуиция с беспощадной уверенностью, от которой перехватывало дыхание, подсказывала ей, что для Линди и Джефри этот случай отныне станет общим воспоминанием. Одним из тех эпизодов, на который они смогут оглянуться и через сорок лет, сказав друг другу: «А помнишь того мужика в машине?..» Отныне всякий раз, когда речь зайдет о водке, Джефри будет искать глазами Линди, чтобы обменяться только им понятными улыбочками. Истории, которые он разделял с Розамундой, наверное, поизносились со временем, надоели. Их стало трудновато припоминать, как день рождения двоюродного брата…

Домой они добрались значительно позже девяти. И Розамунда, когда машина подъехала, увидела, что из каждого окна соседнего дома льется яркий свет. Раздавались звуки музыки, голоса: вечеринка, вероятно, началась без Линди.

— Поняли? — радостно воскликнула бродячая хозяйка. — Нечего было волноваться! Оно и вообще ни к чему. Стоит хозяйке хоть чуточку расслабиться, и вечеринка пойдет сама собой.

Вряд ли это был камешек в огород Розамунды, которая, с тех пор как рядом поселилась Линди, не устраивала никаких вечеринок — ни в расслабленном состоянии, ни в каком другом. И все же слова как-то очень смахивали на снаряды, которыми выпалили в темноту заднего сиденья наугад, небрежно, словно сказав себе: если повезет, хоть один да попадет и причинит ей боль, а нет — не беда, не очень-то и хотелось. Никаких хлопот, дорогая, одно удовольствие…

— Пошли скорей! Мне не терпится попасть на собственную вечеринку! — возбужденно кричала Линди, пока они вылезали из машины. — Вы оба со мной, немедленно.

— Дай нам хоть пару минут, — взмолился Джефри. — Мне же надо переодеться…

— Правильно. А я должна еще посмотреть, вернулся ли Питер, — добавила Розамунда, хотя понятия не имела, почему, собственно, должна. Передышка — вот чего ей хотелось. Чуточку побыть дома, отдохнуть от Линди, не видеть ее рядом с Джефри.

— Ну ладно. Только недолго, — смилостивилась Линди.

Она уже подошла к двери, и Розамунда через два сада наблюдала, как та роется в сумочке в поисках ключа. Но, прежде чем она его отыскала, дверь распахнулась и в ярко осветившемся проеме Розамунда увидела Эйлин, услышала ее приглушенный и возмущенный голос:

— Линди! Как ты могла! Почему так долго? Как ты могла оставить меня одну управляться со всем этим? И именно сегодня! Ты же знала, что Бэйзил может прийти!

 

Глава IX

Так вот в чем секрет «расслабившейся» хозяйки! Линди попросту взвалила прием гостей на плечи сестры, себе же скромно оставила заслуги суперхозяйки, беззаботной и спокойной. Если бы только Джефри слышал…

Но нет. Как на грех — он уже был в доме и не слышал ни слова из сказанного по ту сторону забора. Розамунда медленно последовала за ним, раздумывая, как бы рассказать о случившемся и при этом не выглядеть стервой. В какие жесткие рамки приходится себя загонять, если хочешь оставаться неревнивой женой! И какой делаешься неинтересной. Раньше эта историйка — расскажи ее язвительно или простодушно — по крайней мере рассмешила бы их, развязала веселый треп, который когда-то доставлял им такое удовольствие. А теперь, пока они собирались к Линди, и поговорить вроде было не о чем, разве что обсудить, запирать ли заднюю дверь. Розамунда затеяла спор на эту тему, только чтобы сказать хоть что-нибудь. Отроду с ними такого не бывало…

Когда они появились, вечеринка была в разгаре. Быстро глянув по сторонам, Розамунда определила, что приглашены все соседи до единого. Как ловко сумела Линди сойтись с ними за те три месяца, что живет здесь! Лучше, чем Розамунда за последние десять лет, судя по всем этим знакомым лицам вокруг. То есть, с одной стороны, знакомым, а с другой — нет: лица, которые обычно видишь под шляпами или через садовую ограду, в комнатах выглядят чудно. Как почтальон без формы. И все же общаться было легче с теми, кого Розамунда совершенно не знала, — с бородатыми, артистической внешности мужчинами и непохожими на домохозяек женщинами, явившимися, вероятно, из прежней жизни Линди. Розамунда непроизвольно отдалась движению толпы и вскоре оказалась задвинутой в угол, носом к носу с тонким и бледным молодым человеком, напоминающим поэта, который, однако, сообщил, что он «надстройщик настроек» или что-то в этом роде. Почем знать, может, такая профессия и вправду существует; как бы то ни было, нельзя же без конца переспрашивать. Вот и имя его тоже затерялось в общем гомоне.

Постепенно, когда уши привыкли к шуму, Розамунда разобрала, что он толкует о современной семейной жизни. А еще чуть погодя обнаружила, что без труда слышит все, что он говорит, и, стало быть, больше нет нужды отвечать улыбками и банальностями, равно пригодными как для истории о неверности его жены, так и для повествования о нежной привязанности друг к другу его пожилых родителей.

Выяснилось, что ни то ни другое, так что ее банальности были совершенно не в цвет. Но он, может статься, на них и внимания не обратил.

— Когда просто живешь с девушкой, самое замечательное, — говорил он, — это что никто не суется в вашу личную жизнь и вы сохраняете чувство собственного достоинства. Люди не следят за вашими отношениями так же пристально, как оно бывает, когда вы женаты. Предполагается, что рано или поздно любовники непременно разбегутся, так что и ждать никакого интереса. И всем наплевать, что иногда вы порознь проводите свободное время, что у вас разные пристрастия и разные друзья. Жениться после любовной связи — все равно что перебраться из нормального дома в аквариум. Куда ни взглянешь, в какую сторону ни повернешься, отовсюду на тебя пялятся любопытные глазищи, высматривающие — а подходишь ли ты этой Идеальной жене? Или Идеальному мужу? Для женщины это такой же кошмар, я и не отрицаю.

Розамунде стало смешно.

— Вижу, родственники вас достали. И вашу жену тоже. У вас обоих, наверное, большие дружные семьи?

— Напротив, мы с ней оба сироты. Вернее сказать — каждый из нас. Мы разошлись.

— Вот как? Простите! — Розамунда почувствовала неловкость, однако молодой человек поспешил ее развеять, правда, довольно обескураживающим манером.

— Не глупите! Чего ради вам извиняться? Разве, черт побери, не я сам поднял вопрос? Стал бы я это делать, если бы хотел его обойти?

— Нет, конечно. Просто нас так воспитали…

— Ага! Вот еще одна чушь собачья! — перебил Розамунду заразительно негодующий собеседник. — Все поголовно считают своим долгом быть дьявольски тактичными во всем, что касается брака, будто это смертельная болезнь какая-то, или уродство, или я не знаю что еще. Глазеют, тычут пальцем, перешептываются, но поговорить с тобой об этом — боже упаси! Никому и в голову не придет поинтересоваться: мол, как твоя семейная жизнь, нравится ли? Если б речь шла о новой работе, или о путешествии за границу, или о каком-нибудь интересном событии, уж будьте уверены, все бы выспросили. А тут совсем другое дело — друзья от вас отдаляются. Вы словно оказываетесь на необитаемом острове, совсем одни — только ты и эта молодая женщина. Я не киногерой, мне такое не по душе.

— Ну что ж, вы сами заявили, что не любите, когда соблюдают такт, — заметила Розамунда. — Теперь терпите — скажу, что думаю. По-моему, вы слишком рано сдались. Все, что вы тут описали, довольно скоро проходит. Людям быстро надоедает подглядывать и сплетничать, от вас отвязываются, и вы обретаете сорок-пятьдесят лет мира и покоя. Если это то, что вам нужно.

— И вы в это верите? Людям никогда не надоест подглядывать и сплетничать. Никогда и ни за что. А ваш «мир и покой» означает только то, что вы, в свою очередь, тоже начинаете следить и критиковать и в этом находите утешение. То есть я хотел сказать, не именно вы, а вообще люди, — поспешно и очень по-юношески поправился он.

— Так кто же из нас ведет себя тактично? — улыбнулась Розамунда. — Вы спокойно могли сказать это «именно» про меня, потому что я в точности такая и есть. Я что имею в виду — поначалу окружающим, естественно, интересно: они ведь еще не знают, что это за новенькая пара объявилась по соседству. Но как только они в этом разберутся, тут же перестают любопытничать. То же самое бывает, когда знакомишься с любым новым человеком.

— Ладно, но, во-первых, меня коробит, когда меня ни с того ни с сего принимаются считать всего лишь половиной, вот уж спасибо! Заметьте, после того как я двадцать шесть лет прожил целым и неделимым и меня это больше чем устраивало! А во-вторых, это не дает ответа на мой другой вопрос: почему люди отказываются обсуждать с тобой твою супружескую жизнь? И это не проходит со временем. Вот вы, полагаю, замужем не первый год, но если бы мне вздумалось просто, без обиняков спросить: ну и как, нравится? — вы бы в ужасе пустились наутек. Ведь так?

— Так, — ответила Розамунда и задумалась: а почему, собственно? Из преданности? Трусости? Или просто потому, что это не его ума дело?

Наверное, он прочел на ее лице последнюю мысль, потому что несколько воинственно засмеялся:

— Ага! Видите? А если бы я начал вас расспрашивать, как вам нравится жить в этих местах, — что, между прочим, тоже не моего ума дело — вы бы с дорогой душой меня просветили и у нас завязалась бы дивная беседа: я бы поведал, где сам живу, вы бы поинтересовались, по душе ли мне там… Все было бы чудненько!

— Кстати, а где вы живете? — из вежливости начала было Розамунда, но тут из-за спин и плеч, отгораживающих их угол от остальной комнаты, возникла Линди.

— А, Бэйзил, вот где ты! — возбужденно воскликнула она. — Пошли со мной, будь умницей, тут кое-кто жаждет встречи с тобой!

Линди схватила его за руку и потащила смеющегося и упирающегося Бэйзила в центр толпы, а Розамунда осталась переваривать полученную информацию.

Стало быть, это Бэйзил, бывший муж Эйлин, который, по словам Линди, бросил жену, потому что та изо дня в день пребывала в состоянии хронической усталости и неизменно заставляла его испытывать угрызения совести. Вяжется ли это, хоть как-то, с мнением о браке, которое сейчас высказал сам Бэйзил и которое, по-видимому, основывается на его личном опыте? Рассуждать стройно и логично в таком шуме и сумятице — дохлый номер, но, насколько можно судить, обе версии не очень стыкуются. Хотя и несовместимыми их не назовешь. Ты прекрасно можешь выступать против брака как такового и быть недовольным собственной женой… Внезапно до Розамунды дошло: пока она тут в одиночестве предается размышлениям, кто-нибудь, не дай бог, решит, что ею пренебрегают, — самое страшное на вечеринке. Надо срочно продираться сквозь толпу и отыскивать знакомых.

Комната, в которой прежде, казалось, собрались одни соседи, теперь была битком набита незнакомцами, и они все прибывали и прибывали, словно беженцы после какой-то невообразимой катастрофы — уцелевшие счастливчики, ищущие укрытия под чарами Линди…

А вот и сама Линди, всего в паре метров. Через плечи окружающих Розамунда наблюдала, как Бэйзила подводят к тому, кто «жаждал встречи с ним». Это, оказывается, Эйлин. Что там говорилось, Розамунда не слышала, но видела смущение и испуг на лице девушки и крайнее удивление на лице Бэйзила. И улыбку, сердечную улыбку доброй хозяйки на лице Линди, и ее рот, из которого непрерывным потоком лились оживленные, недоступные уху слова.

Что она там говорит? Почему Эйлин в таком ужасе, а Бэйзил — в таком изумлении? Он что, не знал, что Эйлин будет здесь? Может, и вообще не в курсе, что она здесь живет? Неужели Линди пытается их помирить, столкнув неожиданно лоб в лоб? Детская хитрость. Нет. Линди не так глупа и не так проста. Что бы она ни затеяла, это будет нечто хитроумно и тщательно спланированное. Как карточный фокус — безыскусные, естественные улыбки и жесты увенчаются — сюрприз! сюрприз! — очередным явлением Линди в ореоле славы на чьем-нибудь тусклом фоне. В этот раз, очевидно, роль фона отведена Эйлин.

Но с такого расстояния подробностей все равно не ухватишь. Розамунда двинулась дальше. Она пропихивалась и проталкивалась, пока не добралась до стеклянных дверей в сад, распахнутых в сентябрьскую ночь, все еще по-летнему теплую. В ветвях ракитника «золотой дождь» горел фонарь, подвешенный ее мужем с таким старанием. На траве под фонарем, в относительной тишине и приволье, сидели и стояли небольшие группы гостей.

Розамунда высмотрела Доусонов — в темноте тускло отсвечивали полные, голые руки и небрежно завитые, седоватые кудри миссис Доусон, слышался надтреснутый, но бодрый голос мистера Доусона, вещающего что-то о ястребах-перепелятниках. К кому он обращается — не разглядеть, но сам-то он и его жена ей хорошо знакомы. Розамунда аккуратненько, бочком, втерлась в группу гостей, обменялась с миссис Доусон снисходительной, понимающей улыбкой, означавшей: ох уж эти мужчины и их непостижимая страсть разглагольствовать о конкретных фактах, тогда как в мире столько всего гораздо более увлекательного!

— И я точно знаю, что это был не голубь! — с нажимом убеждал Доусон воображаемого оппонента. Воображаемого, поскольку не мог же он и вправду считать оппонентом свою жену или светловолосую, в пух и прах разодетую даму, которая смотрела на него дружелюбно, но с некоторым беспокойством. — Ястребы-перепелятники не всегда парят. Все считают, что они парят, а они не парят. Они камнем падают под деревья. Просто смешно заявлять, что раз он не парил, то, дескать, это был голубь!

Нарядная дама ничего такого не заявляла и теперь взирала на Доусона не только с беспокойством, но и с обидой. Но напрасно она приняла его слова на свой счет — могла бы догадаться, что для Доусона она всего лишь неполноценная замена группы восхищенно внимающих натуралистов-профессионалов.

— Кое-кто считает, что в городе их не встретишь, но это не так! — Доусон, торжествуя, обвел взглядом слушателей. — Да и можно ли назвать наше местечко городом? Сколько у нас старых вязов… — Он неопределенно повел рукой и вперился поверх крыш мечтательными глазами пригородного жителя, который силой воображения легко мог сровнять с землей акры кирпичных и деревянных оград и узреть первозданную сельскую красоту местности. — Да у нас за теннисным клубом настоящий лес. Там вполне может свить гнездо пара перепелятников. Даже несколько пар.

— Ну разумеется, — неуверенно откликнулась дама.

Ясно — совершенно не знакома с предметом разговора и отчаянно пытается сгладить пробел в познаниях, а потому старательно удерживает внимательное выражение лица и не переставая потягивает джин с лимоном. Розамунде стало жалко Доусона. Что бы такое сказать про ястребов-перепелятников, чтобы его поддержать? Может быть: «Как приятно сознавать, что они у нас живут. Дай бог им здоровья»? Нет, пожалуй, слабовато.

Но Доусон, по счастью, не замечал ущербности своих слушателей. Он оживленно вещал дальше:

— Ведь люди же ничего не видят. Не примечают жизни дикой природы просто потому, что не смотрят по сторонам. Думают, раз они живут на улице, где есть дома и другие люди, то больше тут и существовать нечему. А вы знаете, — он снова с тщетным вызовом обратился к нарядной даме, — что в Лондоне червей больше, чем людей? Можете себе представить?

Откуда он это взял? Вернее, откуда это взял автор той статьи, что попалась на глаза Доусону? Неужели городские власти платят какому-нибудь доброхоту, чтобы он считал червяков? Или, может, университеты дают на это гранты? На какие удивительные занятия, оказывается, при желании можно тратить свое время. Доусон между тем явно ждал соответствующей реакции на свое драматическое заявление. «Правда? Что вы говорите!» — было недостаточно.

— По-моему, это просто замечательно! — внесла свою лепту Розамунда. — Я хочу сказать — когда видишь толпу людей на Оксфорд-стрит, читаешь про бурный рост народонаселения и все такое, невольно утешаешься, узнав, что и у червяков то же самое. Чувствуешь себя частью природы.

Доусон остался не вполне удовлетворенным. Очевидно, несмотря на все старания, Розамунде не удалось взять верный тон. И тут вмешалась миссис Доусон.

— Гарольда всегда привлекала деревня, — спокойным голосом заметила она, словно это служило неким оправданием всего разговора, включая лепту Розамунды. — Когда он был помоложе, и вовсе подумывал поселиться там. Правда, дорогой?

— Подумывал! Да я всегда мечтал об этом! Всегда. Сама знаешь. Хотел стать фермером. Но жизнь поставила передо мной другие задачи, пришлось смириться с тем, что подсолнуховые поля не для меня. — Он вздохнул.

— Если бы ты стал фермером, то очень скоро эти подсолнухи сидели бы у тебя в печенках, — все так же спокойно возразила его жена. — Со всеми фермерами так. — Ее, очевидно, нисколько не смутила коротенькая, но горячая речь мужа, хотя «другие задачи», разрушившие его мечту, разумеется, были не чем иным, как самой миссис Доусон и двумя ее сыновьями. — Тебе не кажется, что становится прохладно, дорогой? — Миссис Доусон выразительно передернула голыми плечами. — Как думаешь, не вернуться ли нам в дом?

— Конечно, дорогая! — В ту же секунду Доусон — сама предупредительность! — подхватил жену под локоть и повел ее через газон к ярко освещенному дому.

И только тогда Розамунда заметила Линди, которая наблюдала за ними, стоя у раскрытых стеклянных дверей. Может, она, из соображений радушия, просто решила взглянуть — как там в саду ее гости? достаточно ли у них выпивки и закусок? Розамунда, однако, предпочла другое объяснение: «Вон она, снова следит за нами, как Большой Брат. Небось хочет застукать чью-нибудь жену, когда та примется ворчать на мужа, или поведет себя как собственница, или еще что. Верно, думает, что миссис Доусон вовсе и не озябла, а тащит мужа в дом, чтобы увести от скучной блондинки, которой о ястребах-перепелятниках и двух слов не связать! Завтра же поутру заявится к нам и именно так и скажет. А я должна буду поить ее кофе и кормить печеньем, пока она распинается. А потом она скажет: как ужасно, что жена не дала Доусону стать фермером. А когда я скажу, что он только рад этому, что на самом деле ему больше нравится жизнь со всеми удобствами, Линди скажет… она скажет…»

Придумать, каким сбивающим с толку замечанием Линди с улыбочкой заткнет ей рот в этом завтрашнем споре, Розамунде не удавалось. К тому времени она уже окончательно забыла, что спор этот происходит лишь в ее воображении. И решительно не желала допускать, что Линди, скорее всего, вообще не слышала ни слова из того, о чем Доусоны говорили на лужайке.

И все потому, что после сегодняшней поездки к свекрови могущество и хитрость Линди выросли в глазах Розамунды до невероятных размеров — никто и ничто не в состоянии избегнуть ее сетей. Кто знает, может, именно в эту минуту Линди мысленно делает заметку: Розамунда и Джефри, как пришли на вечеринку, не обмолвились друг с другом ни словом. Если же найти Джефри и заговорить, это тоже будет отмечено — как проявление инстинкта собственницы. Взять да уйти пораньше — о чем Розамунда, кстати, сейчас мечтает — сочтут ревнивой выходкой. Если же, напротив, она решит остаться до победного конца, то — исключительно чтобы следить за мужем… чтобы не дать ему слишком уж веселиться в компании с другими женщинами…

Вдруг мысли Розамунды вернулись к мужу Эйлин. Теперь весь их разговор в начале вечера приобрел новый смысл. Когда Бэйзил жаловался, что люди постоянно высматривали в его семейной жизни симптомы разрыва, не подразумевал ли он под «людьми» Линди? Или злокозненная бдительность свояченицы так отравила ему жизнь, что он и вправду начал подозревать в соглядатайстве целый свет? Розамунда легко представила, как внимательная Линди сидит в маленькой квартирке новобрачных и все подмечает: поцеловал ли Бэйзил жену сразу, как вошел, или сначала проглядел письма на столике в прихожей; выбежала ли Эйлин из кухни встретить его…

Она как вампир! — с ожесточением подумала Розамунда. — Живет ошибками чужих браков… высасывает из них живые соки и оставляет пустую, высохшую оболочку того, что прежде было теплыми отношениями. И при этом сама замуж не хочет!»

Или хочет? Хочет? Ей нужен Бэйзил?.. Джефри?..

Теперь главное — убраться с этой кошмарной вечеринки незамеченной. Розамунда, не поднимая глаз, протолкалась через гостиную, через холл, вышла на крыльцо, и тут ей показалось, что она слышит, как наверху плачет Эйлин.

Ерунда, конечно. Не могла она слышать. Даже если Эйлин и плакала. Слишком шумно вокруг. И все же она унесла воображаемый звук с собой, как охапку хвороста, чтобы подбросить в огонь собственной ненависти, когда окажется в благословенном одиночестве, в четырех стенах своего тихого дома.

 

Глава X

Как Розамунда и боялась, первая же поездка на машине Линди совершенно изменила привычный распорядок выходных дней. Поначалу Линди еще оправдывала свои настойчивые предложения отвезти их к матери Джефри тем, что ей, дескать, самой до зарезу нужно попасть именно в это место и именно в это воскресенье. Но постепенно вымышленные предлоги — если они были вымышленными — отошли в сторону и автопутешествия к матери Джефри стали в порядке вещей. А чуть погодя в порядке вещей стало, что Линди проводила с ними весь этот день, — миссис Филдинг воспылала к ней горячей любовью и неизменно уговаривала заглянуть в гости.

Так что примерно раз в две недели Розамунда, Джефри и Линди вместе уезжали на машине, вместе проводили день у миссис Филдинг и вместе возвращались вечером домой, точь-в-точь как если бы Линди была членом семьи — дочерью, сестрой или еще кем. Женой Джефри, например.

Осень шла своим чередом — неторопливая, золотая, с яркими, идущими на убыль днями. Привычка выезжать с Линди мало-помалу распространилась и на промежуточные воскресенья, те воскресенья, которые раньше они проводили раз и навсегда установившимся образом: поздно вставали, бесцельно слонялись по дому, по очереди читали друг другу интересные или забавные заметки из газет (по воскресеньям газеты приходят в неимоверном количестве, осилить каждую из них от начала до конца выше человеческих сил). День лениво клонился к вечеру, и газеты потихоньку расползались по всему дому, придавая ему удивительно уютный вид. Теперь все не так. Розамунду уже тошнило от этого бесконечного, безоблачного бабьего лета, или как там оно называется. Воскресенье за воскресеньем просыпаешься, за окном тихое туманное утро, но за туманом чувствуется намек на золотой свет, он растет, растет и в десять часов взрывается ослепительным блеском солнца.

И вместе с солнцем является Линди — помашет рукой из-за ограды, или заглянет в кухонное окошко, или просунет голову во входную дверь — и бодрым голосом кричит: «Что за чудесный денек! Не поехать ли нам куда-нибудь?» А вскоре это «Не поехать ли нам?» исчезло и вместо него появилось «Куда поедем?» — такими неизбежными и регулярными стали их прогулки. И начинался оживленный, голова к голове, военный совет над картой: куда ехать, на сколько времени, брать еду с собой или перекусить в пабе? Розамунда заставляла себя принимать участие в этих дискуссиях — а как же! ведь ее мнением непременно интересовались, но ни разу ей не удалось предложить что-нибудь хоть вполовину столь же увлекательное, как маршруты Линди. Воображения не хватало. Оно, ее воображение, пребывало в иных местах, далеко от жизнерадостных посулов утра, в мрачных краях, где небо навсегда затянули тучи и где бесконечно идет дождь, дождь, дождь.

На самом деле никаких дождей не было, всю долгую осень, — во всяком случае, так казалось Розамунде. Неделю за неделей они разъезжали по узким, залитым солнечными лучами дорогам; устраивали пикники на пожелтевшей, сухой и теплой траве; бархатным полднем собирали позднюю ежевику, И ни разу не пошел дождь.

Эйлин никогда с ними не ездила. Линди на первых же порах отмела саму эту идею, небрежно бросив: «Ей это неинтересно». Фудзи-горка между тем ездил, хотя ему тоже было неинтересно. Его всегда сажали на заднее сиденье, рядом с Розамундой, и велели быть хорошей собакой, что, надо думать в соответствии с буквой закона, он и делал. То есть больше не осмеливался рычать на Розамунду или бешено лаять при виде ее. Нет, он забивался в самый дальний угол кожаного сиденья и не спускал с нее круглых, выпуклых глаз, в которых читались неприязнь и подозрительность. Изредка и нехотя она пыталась завязать дружбу, но пес надменно отодвигался еще дальше в облюбованный угол, и его сопение едва заметно усиливалось. Никаких угроз, просто намек. Если же Розамунда неизвестно почему продолжала настаивать и предлагала ему оставшийся от пикника кусочек курицы или мяса, он его брал, секунд тридцать держал в зубах, а потом не спеша, демонстративно, все время глядя ей в лицо, осторожно выплевывал на сиденье.

В конце концов Розамунда оставила попытки наладить отношения с Фудзи-горкой. Они молча сидели в разных углах машины, и взаимная неприязнь была настолько сильна, что даже некоторым образом объединяла их. Товарищи по вражде, они вместе слушали веселый треп на переднем сиденье, обмениваясь по временам недобрыми, подозрительными взглядами, когда кто-нибудь из них невзначай шевелился.

Но с Джефри Фудзи-горка был само очарование. Как только они устраивались на травке, чтобы перекусить, пес кубарем выкатывался из машины и мчался к Джефри, клал ему на колени передние лапы и не мигая, с обожанием во взоре провожал каждый глоток приемного хозяина. Из рук Джефри он готов был принять и простой кусок хлеба с горчицей. Линди и Джефри покатывались со смеху, когда Горка это проделывал; поддразнивали друг друга по поводу растущей привязанности пса и затевали с ним идиотские игры. Вставали на колени на некотором расстоянии друг от друга (Фудзи-горка посередине) и разом звали его — к кому первому подбежит. И кого бы он ни выбирал, как угрюмо замечала Розамунда, следовал одинаковый взрыв веселья. Иногда она пробовала присоединиться, шутливо выступая в роли врага Фудзи-горки, но каждый раз обнаруживалось, что шутка не вышла и что она только всем мешает.

Не то чтобы двое других намекали на это. Нет, ни словом, ни полусловом. Они оба были очень добры и изо всех сил старались вести себя как ни в чем не бывало. Но Розамунда сама знала, что весь блеск, все ее остроумие иссякли. Той искры, что некогда неприметно, сама собой пробегала между ней и Джефри, больше не существовало. Розамунда усвоила первый горький урок, через который с болью проходят все терпимые и терпеливые жены, решившие вернуть себе мужа без сцен и упреков, просто оставаясь милой и веселой, как прежде. Оказывается, быть милой и веселой в одиночку нельзя; это можно делать только в ответ на что-то, а если это «что-то» отсутствует, ты со своей веселостью и приветливостью начинаешь выглядеть весьма странно, как если бы играла в теннис, когда по другую сторону сетки никого нет. У зрителей глаза бы на лоб полезли. Остается только прекратить игру и скучать в сторонке, в то время как на соседнем корте Другая женщина отбивает все мячи — или пропускает их, но хотя бы играет. А твой муж смотрит и думает: «И моя жена когда-то так играла. Почему она разучилась, почему стала такой неловкой и скучной?»

Замечает ли Джефри, что она стала неловкой и скучной? Иногда он вроде бы как-то озадаченно глядит на нее. Гадает, что с ней такое? Почему перестала быть веселым товарищем? Или уже считает, что она всегда такой и была, что его воспоминания о ней как о яркой, интересной личности — всего лишь иллюзия?

Линди нас доконала, бесстрастно констатировала Розамунда в один из безоблачных октябрьских дней. Она не совращала Джефри, ни разу даже не поцеловала, а наш брак угробила. И конечно, прекрасно это знает. А Джефри знает?

Сощурившись от лучей низкого солнца, Розамунда разглядывала лицо мужа — бронзовое от загара, довольное. Быть может, пока он только замечает, что с Линди ему гораздо веселее и интересней, чем без нее; а может, считает, что и Розамунде так же весело, — в конце концов, она приложила немало стараний, чтобы все так и думали. Вот он. Сидит, радуется мягкому осеннему свету и ни о чем не догадывается. Не подозревает, что они живут в городе-призраке, чьи некогда прекрасные дома лежат в развалинах, а улицы зияют страшными провалами. Розамунда едва сдержалась, чтобы не закричать: да оглянись же вокруг!.. оглянись!..

А потом возращение домой — не к себе домой, нет: у них вошло в обычай после прогулок заходить к Линди выпить чего-нибудь перед обедом, посидеть в ее восхитительной гостиной (надо же быть такому, чтобы именно в это время комната, освещенная заходящим солнцем, выглядела лучше всего!), поболтать о том, как замечательно прошел день. Розамунда всегда по мере сил поддерживала общий разговор, но мысли ее были заняты другим. Она во что бы то ни стало хотела отыскать в этой прелестной комнате какой-нибудь страшный изъян, какой-нибудь отвратительный признак вульгарности или безвкусицы. Все напрасно. По временам комната была не прибрана, но и в таком виде — очаровательна: лоскут ткани, над которой работала Линди, свешивался со стула; разноцветные мотки шерсти ждали, пока их разберут; целая рощица комнатных растений собралась на подносе для поливки. Повсюду картины, яркие ткани, цветы. Беззастенчиво, один за другим, Розамунда рассматривала каждый предмет обстановки, с тоской припоминая, каким грязноватым, потрепанным, неприглядным он появился в день переезда. Почему бы ему снова не стать таким же? И почему бы Линди снова не стать той унылой низенькой женщиной, что заглядывала в фургон? Розамунда мечтала о том давнем дне, как путник в пустыне мечтает о глотке воды.

Наконец осени все надоело и она обернулась зимой. Темень и туманы изменили характер воскресных путешествий, но не отменили их. Теперь троица ходила по музеям и художественным галереям, осматривала старинные здания. Постепенно Розамунде стало ясно, что так будет всегда.

Она окончательно осознала это как-то вечером, промозглым туманным вечером в начале декабря. Тонкий ледяной туман полз по тротуарам, медленно спускался с низкого, серого, как одеяло, лондонского неба. В такой вечер люди бегут домой, уткнув подбородки в воротники и шарфы, мечтая о приветливой, светлой и теплой комнате. Похожей на комнату Линди. И почему, интересно, мужчине должна прискучить мысль о том, что его ждет такая комната? И с какой стати такие невинные и благотворные взаимоотношения должны прерваться? Все это время Розамунда, оказывается, подсознательно ждала кульминации событий, некой развязки. Но теперь сомнений не было: никогда ничего подобного не произойдет; ей вечно придется терпеть это существование втроем.

Как странно, что к фатальному заключению Розамунда пришла именно в тот вечер. Потому что, хотя она этого и не знала, развязка была близка.

 

Глава XI

Проснувшись на следующее утро, Розамунда еще не поняла, что подхватила грипп; должны были пройти еще сутки, чтобы признаки болезни стали очевидны. Все, что она знала, — это что провела беспокойную, почти бессонную ночь, что совершенно не отдохнула и теперь чувствует себя отвратительно. Тревожило смутное ожидание беды. Но все это, конечно, объясняется тем, как она мучилась в последнее время. Будильник отзвенел, а Розамунда все лежала: страшно не хотелось браться за дела. Как представишь: вставать, готовить завтрак, прибирать в доме… Немыслимо. Потом вспомнила, что сегодня утром они пьют кофе у Норы, и почему-то стало совсем тошно. Хотя обычно Розамунде ужасно нравились их посиделки, нравилось перемывать соседские косточки и «вентилировать» проблемы. Неважно, что первой это придумала Линди. Уже через несколько дней после переезда в их район Линди удивилась тому, что местные хозяйки не собираются вместе. «Но ведь буквально все давным-давно устраивают такие встречи, — недоумевала она. — Это так весело и такой хороший способ познакомиться со всеми соседями… а привязанные к дому молодые матери могут побеседовать о чем-нибудь полезном и интересном».

Разумеется, она оказалась абсолютно права: на посиделках действительно было весело, и они отвечали всем поставленным Линди задачам. На первую встречу, назначенную в ее прелестной гостиной, привалила целая толпа. Робкие домоседки и бойкие, самоуверенные дамы — пришли все. Для затравки хозяйка произнесла коротенькую забавную речь о своей поездке в Америку три года назад, что, естественно, повлекло за собой оживленную дискуссию о пороках состоятельного общества — восхитительная тема для обсуждения в окружении роскоши. Договорились по очереди встречаться друг у друга каждые две недели. Великолепная идея, если бы не одна загвоздка: наготовив гору изысканных закусок, Линди с самого начала так задрала планку, что остальные хозяйки недоумевали — то ли продолжать в том же духе, то ли, рискуя показаться жадными, устраивать застолье поскромнее. Розамунда, когда очередь дошла до нее, набралась храбрости, вознамерилась это дело поломать и решительно подала гостьям только кофе с печеньем. Облегчение, которое при виде незамысловатого угощения отразилось на каждом лице, заставило ее опрометчиво поверить, что отныне их приемы будут проходить на вполне доступном уровне.

Но практически сразу стандарты вновь поползли вверх. Следующая после Розамунды хозяйка выставила печенье и блюдо лепешек, которые, как она объяснила извиняющимся тоном, ей «вдруг захотелось испечь». Другая без всяких извинений поставила на стол печенье, лепешки и огромный шоколадный торт. Еще одна — печенье, сдобные булочки, тарталетки с сыром и меренги. Процесс вышел из-под контроля и покатился лавиной. Сэндвичи, салаты, оливки, колбаски на шпажках, полдюжины видов торта — вот с чем предстояло соперничать Норе. Неудивительно, что когда она сразу после завтрака в отчаянии позвонила Розамунде, то говорила об этих размножающихся с бешеной скоростью деликатесах, словно они были наступающей вражеской армией, а ее дом — осажденной крепостью.

— …И я подумала, что если еще подать фруктовый торт, то тогда, наверное, хватит, — тараторила Нора. — За лепешки я, разумеется, примусь в последнюю очередь, прямо перед началом, чтобы были горячими. Но я только сейчас поставила в духовку пирожки с мясом и теперь точно не успеваю с миндальным печеньем — для него же нужна абсолютно холодная духовка. До десяти часов за него и не возьмешься, и думать нечего! Боже мой, Розамунда, как по-твоему, если я просто сбегаю в магазин и куплю готовый торт? Что обо мне подумают?

На этом драматическом месте Нора сделала паузу — достаточно долгую, чтобы Розамунда прониклась ужасом, но не настолько, чтобы успела ответить.

— Это такой кошмар, — убитым голосом продолжала Нора. — После того, что нам устроила Рода! Пять видов торта — помнишь? — и все домашние! И заливные креветки, и…

— Ну так пусть Рода и победит, — предложила Розамунда. — В конце концов, кто-то же должен выйти победителем. Угости нас одним печеньем. Кому нужна такая прорва еды с утра пораньше! Это просто смешно!

— Знаю, знаю! Но что я могу поделать? — причитала Нора. — Ой! Горит!..

Трубку на другом конце бросили. Розамунда, ободренная мыслью о пяти разных тортах, которые не ей предстоит напечь, энергично принялась за домашние дела, и у нее еще осталось полно времени, чтобы добраться до Норы своим ходом, не дожидаясь приглашения Линди подвезти ее на машине. Почему бесконечные мелкие услуги Линди вызывали такое отвращение? Когда рядом был Джефри, еще куда ни шло — можно было думать, что она старается и ради него; но когда его нет — о чем думать? Что на самом деле означали все эти одолжения, сдобренные изрядной долей скрытого ехидства? Кто-нибудь более снисходительный, чем Розамунда, несомненно сказал бы: лает, да не кусает. Слабенькое утешение — именно «лай» постоянно звенит у тебя в ушах.

Хотя Розамунда и вышла из дома пораньше, первой в гостиной Норы все равно оказалась Линди. Она удобно расположилась в одном из покрытых кретоновыми чехлами кресел и прямо-таки излучала обаяние. Слушая, как Линди расхваливает Норины картины, ее обои, ее ореховый торт с глазурью и вид из ее окна, никто бы не догадался, что гостья считает хозяйку сварливой женой и эгоистичной, несведущей матерью. Хотя, конечно, особого противоречия тут нет, напомнила себе Розамунда, тысячи сварливых жен живут в чудесных домах…

— Чего это ты так на меня уставилась?

Линди хихикнула, словно вопрос был задан в шутку. Но у Розамунды возникло странное чувство, что шуткой здесь и не пахнет; что слова, сорвавшиеся с губ Линди, вызваны внезапным замешательством, с которым ей удалось совладать. Но какого рода замешательством? И как так Розамунда на нее уставилась? Беглый взгляд в зеркало над камином, естественно, обнаружил только то, что всегда отражают зеркала: сосредоточенное, оценивающее выражение лица, с которым человек обычно взирает на самого себя.

Поэтому Розамунда тоже засмеялась:

— Просто удивилась, как это ты меня обскакала. Пока шла, не заметила, чтобы ты меня обгоняла. Или ты на машине?

— Да, на машине. — Линди все еще пристально ее разглядывала. И вдруг, когда Нора на минуту вышла из комнаты, быстро спросила: — Ты вчера вечером видела Бэйзила?

От неожиданности Розамунда опешила. Она не встречала Бэйзила несколько недель, можно сказать, уже и забыла о его существовании.

— Нет. А что? Он хотел зайти?

— Да нет. Я так спросила. — Кажется, Линди не собиралась давать никаких разъяснений. — Может, он звонил или еще что?

— Да с какой стати? Мы с ним едва знакомы. Я и встречала-то его всего раз, тогда, у тебя на вечеринке…

— Но в тот раз ты, кажется, познакомилась с ним довольно близко. Вы с ним болтали не переставая, я видела. Как он тебе? Расскажи.

Линди с выражением напряженного внимания подалась вперед, и что-то вдруг неуловимо изменилось в их отношениях, словно власть перешла от одной к другой. На мгновение у Розамунды даже голова закружилась — будто земля под ними задрожала. Стены комнаты поплыли перед глазами, ей стало дурно, по телу пробежал озноб. Это, конечно, начинался грипп. Но приступ быстро прошел, и Розамунда услышала свой голос:

— Да ведь это давненько было… Но, помнится, он мне показался довольно забавным. Да, точно, он мне понравился. Хотя, конечно, парень импульсивный…

Она была настороже. Не оставляло неприятное предчувствие: все, что она скажет на эту тему, так или иначе будет использовано против нее, вернее, против Эйлин. Правда, каким именно хитроумным образом, Розамунда не представляла. Но больше ей ничего сказать и не удалось, поскольку в комнату вернулась Нора, с очередным блюдом — упрямица пропустила мимо ушей все советы Розамунды — и с новыми гостьями. В суматохе приветствий, восклицаний и вопросов приватный разговор стал невозможным.

Следующие полчаса были посвящены угощению. Одна половина компании набросилась на него с наслаждением, легкомысленно забыв и о собственной фигуре, и о будущих ужасах кулинарной гонки; члены другой половины состязались друг с другом в сложнейшем искусстве выразить восторг и восхищение каждым видом пирогов и плюшек, ни съев ни единого кусочка.

Церемония подошла к концу, и озабоченное личико Норы просветлело, когда она обвела взглядом доказательства бесспорной победы: горы остатков и объедков, которые, как уцелевшие в бою солдаты умело развернутой армии, свидетельствовали о гении полководца. Началась дискуссия.

Началась как обычно — кто-то принялся рассказывать о каком-то путешествии, но уже через несколько минут все, включая рассказчицу, наперебой говорили о своих детях, сражаясь, как ораторы в Гайд-парке, за внимание аудитории.

Победили, конечно, матери подростков. У мамочек грудничков и малышей ясельного возраста в данном сражении не было ни единого шанса. Ибо обтрепались, поблекли за последние годы такие вещи, как приучение к горшку, свободное кормление, ревность ко второму ребенку — все те вопросы, что совсем недавно заполняли страницы газет и журналов, потрясали общество — от профессоров центральных клиник до робких молодых мамаш в благотворительной больничке. Прежде первостепенно важные, сегодня эти вопросы вновь задвинуты в узенький мир детской, откуда они так загадочно возникли. Обращайтесь к здравому смыслу, говорят нынче молодым мамам. Краткий час их славы миновал.

Иное дело — матери подростков. Им не предлагают такой скучищи, как здравый смысл. Слава (хоть и дурная) их сорванцов невольно сказалась и на них; ничем до сих пор не примечательные домохозяйки нежданно-негаданно оказались в центре всеобщего внимания и почитания (хоть и отраженного).

Так и получилось, что Розамунда, Нора и живая, очень молодо выглядящая брюнетка по имени Карлотта вышли в бесспорные звезды маленькой компании — исключительно благодаря тому, что каждая была обладательницей одного-двух удивительных созданий, о которых ежедневно пишутся статьи, произносятся речи, читаются лекции. Розамунда пребывала в этом качестве уже около трех лет, и оно ей еще не приелось. «А у нас есть!» — горделиво произносила она, словно Питер — яйцо Фаберже или система охранной сигнализации, которая легко превращается в журнальный столик. Тотчас же все внимание устремлялось на нее, и непосвященные уважительно задавали ей уйму серьезнейших вопросов. И неважно, что именно отвечала Розамунда: любые ее слова выслушивались с благоговейным изумлением, как в старину — истории путешественников. Ей внимали, как отважному первопроходцу, только что вернувшемуся из неизведанных и опасных краев. Ну что? Как? — спрашивали люди, округляя глаза.

Но сегодня незаслуженная слава не пролилась на душу обычным бальзамом — с некоторых пор Питер начал представляться Розамунде не просто неудобством, а проблемой. Не то чтобы он как-то сильно переменился. Он не сделался более ленивым или более непредсказуемым и вел себя не хуже, чем всегда; просто он и его выходки стали больше значить. Семейное счастье потихоньку утекало, а Питер, с его грехами, оставался торчать острой скалой прямо посередке некогда спокойной солнечной лагуны — ни поверх проплыть, ни вокруг обойти. Джефри наверняка тоже чувствовал перемену — его отношения с сыном ухудшались прямо на глазах. Нет, он не делал сыну замечаний чаще или строже, чем раньше. Если на то пошло, Джефри стал даже менее требователен. Но когда он все-таки выговаривал Питеру, то делал это без прежней решимости, уныло и раздраженно. «Как будто его раздражает, что приходится разбираться с проказами нашего парня, — думала Розамунда. — Вообще семья раздражает. Или как будто кто-то указал ему на наши недостатки, которых раньше, когда мы были счастливы, он не замечал. Видать, обзавелся хорошим учителем — отменно натаскивает на недостатки домашних».

Оттого-то выступление у Розамунды в то утро получилось мрачноватым. Как, впрочем, и у Норы. Нора, как обладательница самого трудного в их компании ребенка, если и позволяла себе радоваться престижному положению, то совсем чуть-чуть и ненадолго. Проступки Неда всегда вызывали значительный интерес и сочувствие к его матери, а могли бы вызывать и более сильный отклик, когда бы не постоянная привычка Норы оправдывать любые выходки сына и страшно нервничать по поводу каждой из них. Это здорово озадачивало и заставляло сомневаться: в каком случае сочувствие уместно, а в каком — послужит лишь поводом для лихорадочных оправданий и объяснений.

Затем слово взяла Карлотта. Здесь, как водится, никаких проблем, все тот же рассказ об успехах, непрерывная цепь которых, на зависть и удивление подруг, началась еще во времена противоестественно нормальных беременностей Карлотты, когда ее и тошнило-то меньше других, и детей-то она рожала крупнее, и управлялась с этим быстрее и легче, чем можно вообразить. Послушать, как она про это рассказывает, так дети всего-навсего побочный продукт процесса, не более чем случайный приз, призванный отметить ее выдающиеся материнские способности. Все время невольно ждешь, когда же что-нибудь пойдет не так, но у Карлотты все и всегда исключительно «так». И вот теперь первый из ее «побочных продуктов» с блеском и с наградой по физике заканчивал пятый класс — к вящей славе своей матушки.

— Мне, конечно, особенно приятно, что он неплохо справился, — объясняла Карлотта. (Ох уж эта «скромность» мамаш успешных сыновей!) — Потому что все твердили: дети, мол, будут страдать, когда ты начнешь работать. Дескать, будут расти без материнской ласки, станут недисциплинированными, а я замучаюсь рваться между домом и работой. А между тем у ребят все не так уж плохо. Да и я, по-моему, не выгляжу очень уж замученной по сравнению с моими сверстницами. А?

Она отлично знала, что выглядит по меньшей мере лет на десять моложе каждой из них, слишком молодо для матери шестиклассника; тем не менее все в который раз дружно ей подыграли, заявив в один голос, что она действительно ну очень молодо выглядит. А куда денешься? Играть надо по правилам, независимо от того, какие карты выкладывают партнеры, иначе что будет, когда придет твой черед?

Розамунда бросила взгляд на Линди, которая до сих пор молчала. Неужели в кои-то веки чувствует себя не у дел? Ведь она-то явилась без единой проблемки в запасе — хотя бы такой, как «малыш, не желающий есть шпинат». Сегодня, правда, эта тема уже вышла из моды, но несколько лет назад была настоящим хитом.

Однако Линди сидела со своим обычным благодушным и самодовольным видом — ни скуки, ни растерянности. Напротив, к досаде Розамунды, она смотрела на все происходящее с заинтересованным выражением стороннего наблюдателя, превратив, таким образом, бесспорный недостаток в явное свое преимущество.

И даже не потрудилась его использовать. На глазах Розамунды Линди начала собираться — взяла сумку, перчатки.

— Ужасно неловко, но мне пора, — поднимаясь, обратилась она к Норе. — Не надо меня провожать, я сама уйду. Не хочу вам мешать.

Нора, также вставая, разразилась тайфунчиком взволнованных протестов. Ах, неужели Линди должна идти? Ведь еще только половина первого!

— Правда, Линди, останься, — начала уговаривать Карлотта. — Ты ведь сама себе хозяйка, можешь работать когда захочешь. Не то что мы, несчастные.

Линди улыбнулась:

— Так-то оно так, но дело не в работе. Я обещала одной старой деревенской леди кое-что напечатать. Старушка — прелесть, и столько энергии! Как следует за семьдесят, а она затеяла написать книгу по археологии — хочет доказать, что Эванс абсолютно прав в отношении Кноса. Если вам это что-то говорит… — извиняющимся тоном добавила она, обращаясь ко всей компании. — Я и сама ничего в этом не смыслила, пока с ней не познакомилась; а она так рассказывает — заслушаешься… Ну все, мне на самом деле пора. Обещала ей сегодня завезти готовый материал… Всем — пока!

Улыбаясь, раскланиваясь, Линди в сопровождении Норы вышла в холл. Минуту спустя хлопнула входная дверь.

Руки-ноги у Розамунды тряслись. По спине пробегали, сменяя друг друга, то жар, то холод. Должно быть, она побледнела.

Значит, это Линди, а не Розамунда будет помогать свекрови с новой книгой! А ей о будущей книге и слова не сказали. После стольких лет помощи, поддержки и сопереживания этот замечательный замысел от нее утаили! А может, и того хуже… может, миссис Филдинг просто не удосужилась рассказать ей — так увлеклась обсуждением с новой помощницей, что и не вспомнила о Розамунде. Конечно, в прошлое воскресенье Розамунда не была у свекрови, Джефри и Линди ездили одни, но существует же почта, телефон… И вообще, такие планы не рождаются в пять минут, миссис Филдинг наверняка обдумывала его несколько недель.

Почему это довольно незначительное происшествие отозвалось в душе Розамунды такой непереносимой болью? Самой страшной за все это время? Не потому ли, что удар застиг ее врасплох, обрушился как гром среди ясного неба и с той стороны, откуда она его совсем не ждала? Какая б ни была к тому причина, но Розамунду окатило волной такой жгучей, неприкрытой ревности, что перехватило дыхание. Свекровь, Джесси, старый добрый дом — теперь они принадлежат Линди. Одного Джефри ей мало.

Вернувшись домой, Розамунда обнаружила на столике в холле записку от Джефри — наверное, заскочил в обеденный перерыв, не застал ее и черкнул несколько слов. «Буду поздно. С ужином не жди. Целую, Джеф».

Не «Джефри» — «Джеф».

Все теперь принадлежит Линди.

 

Глава XII

— Линди пропала!

Плохо соображая, Розамунда села на краешек кровати и уставилась на мужа. О чем это он? На одну безумную секунду исчезновение Линди представилось более чем естественным — ведь во сне Розамунда убила ее. Как же она после этого может снова появиться?

— Не смотри так растерянно, дорогая! — нетерпеливо воскликнул Джефри. (За последние недели это «дорогая» незаметно изменилось — теперь вместо прежней нежности в обращении звучало старательно подавляемое раздражение.) Просто ответь: ты знаешь, где она?

Розамунду лихорадило. Лицо горит, затылок ноет. Никак не сосредоточиться. Надо постараться, а то он уже начинает сердиться и нервничать. Странно: в голове у нее сумбур, слов его она почти не понимает, а его чувства — как на ладони.

— Нет… я ее не видела, — выговорила она наконец, и в ушах зазвенело от слабости: таких это потребовало усилий.

Но ответ только повлек за собой новые вопросы:

— Совсем? Весь день? Она тебе не говорила, куда собирается? Не звонила? Не заходила?

Розамунда дивилась не столько непомерному беспокойству Джефри, сколько тому, что оно странным образом не казалось ей непомерным. А ведь, наверное, должно было бы? Линди — взрослая женщина, спокойно может не возвращаться домой и до половины десятого вечера без всяких объяснений.

Голова потихоньку прояснялась. Розамунда уже была в состоянии здраво оценить ситуацию и увидеть всю необоснованность мужниных треволнений.

— Нет, не звонила и не заходила. Да и чего ради? Надо думать, пошла к друзьям или еще куда.

— Но она же говорила… она мне сказала… Ну, не знаю. Может, ты и права. Может, в самом деле зря я поднял шум? — Джефри, очевидно, старался взять себя в руки. — Просто я подхожу, а дом весь темный, отопление не включено, псинка лает-надрывается… Меня как громом поразило… Раньше-то никогда такого не было.

Он просто сам не свой. Отчасти его можно понять, хотя, конечно, логики в его поведении абсолютно никакой. И для нее самой дом Линди невольно ассоциировался с теплом, ярким светом, уютом. Пожалуй, и ей, при всей ее неприязни к Линди, стало бы жутковато, найди она дом таким, как описал Джефри. Что уж говорить о нем! Надо быть рассудительной и постараться его успокоить.

— По-моему, не стоит так волноваться. Она скоро вернется. Слушай, можно же спросить Эйлин! — Удивительно, как это Розамунда раньше не додумалась. — Эйлин должна что-нибудь знать.

— Да нет. Ее и дома-то нету — еще в конце недели уехала к какой-то подружке. Хотя подожди-ка… Можно же ей позвонить? А? Вдруг Линди с ней связывалась…

Он бросился вниз, оставив дверь в спальню нараспашку, через минуту из холла до Розамунды донесся его голос:

— Алле? Да. Да, верно, Эйлин Форбс. Да, если вам не трудно. Спасибо. — Последовала долгая пауза. — Эйлин! Как здорово, что я тебя поймал! Послушай, ты не знаешь, где Линди? Она собиралась заскочить ко мне на работу… (Как интересно. Розамунда впервые об этом слышала. Впрочем, теперь чего уж.) …но так и не появилась. И дома ее нет… Там заперто и темно… Что? Нет, не знаю. Просто сказала, что хочет о чем-то поговорить. И машину не брала, она так и стоит у дома… Да я и сам об этом думал, но туман не такой уж сильный, и вообще, судя по всему, проясняется. В любом случае она могла бы мне позвонить или приехать на метро. На нее это так не похоже.

Снова длинная пауза, во время которой Джефри отвечал только: «Да… Да…», Розамунда сбилась со счета этих «да». С каждым разом голос становился все более тревожным и недоумевающим.

— Да. Да, знаю. Меня это тоже беспокоит. Раньше она никогда не оставляла его так надолго — в темноте, в холоде. Когда я туда заходил, он лаял как нанятой.

Снова молчание. И снова голос Джефри:

— Да, мне бы тоже этого хотелось, но я не спросил ее. Что теперь поделаешь? А потом, она, может, и не могла объяснить всего по телефону. Коли так хотела поговорить со мной не дома, значит, явно дело секретное. И очень срочное. Мне даже показалось, что она напугана… Потому я так и беспокоюсь…

Еще несколько обрывочных фраз, и трубку положили. Джефри медленно поднялся наверх.

— Ну что, слышала? — бросил он. — Не много оно нам помогло…

Розамунду тронуло это «нам». Он в самом деле считает, что она тоже беспокоится о Линди?

— Я только тебя слышала, — заметила Розамунда. — А что говорит Эйлин? Есть у нее какие-нибудь идеи?

— Не особенно. Хотя ей тоже все это кажется странным — не в характере Линди. Но Эйлин сегодня возвращается домой, говорит, что уже выходила, когда я позвонил. Часа через два будет здесь. Может, чего-нибудь придумает… или, даст бог, Линди к этому времени сама объявится…

При мысли об этом его голос смягчился, потеплел. Удивительное дело, до чего Розамунду растрогали его переживания, даром что причина их была ей ненавистна. Стараясь не обращать внимания на головокружение и жуткую головную боль, которая одолевала при малейшем движении, Розамунда встала на ноги. Главное, чтобы Джефри не заметил, что она лежала. Не хватало еще навязываться ему со своими болячками именно сейчас, когда он так нервничает из-за Линди. Брошенные жены-неврастенички как раз так и поступают.

— Давай прямо сейчас сходим к Линди, глянем — что да как, — предложила Розамунда.

Превозмогая стук в висках, выпрямилась, в глазах тут же потемнело, комната начала куда-то проваливаться… «Все, сейчас грохнусь в обморок…» Нет, пронесло. Свет постепенно вернулся, выплыло лицо Джефри. Одной ногой Розамунда начала нащупывать под кроватью туфли, готовая тут же привести в исполнение собственное предложение.

— Линди могла оставить сестре записку, — промямлила она первое, что пришло на ум.

— Да я уже смотрел — ничего, — уныло проговорил Джефри и чуть погодя добавил: — А вообще, чем черт не шутит… Я ведь только мимоходом глянул. Может, что и просмотрел. Пойди ты, Розамунда, а? Ты лучше знаешь, что искать. А обоим сразу нам не стоит уходить — вдруг она позвонит?

И снова Розамунда была тронута: Джефри смотрит на нее как на товарища по общей беде, к тому же как на авторитетного товарища — сказал же он, что она лучше знает, что искать. От этого даже чуть полегчало — меньше кружится голова и сил прибавилось, почти как у человека, который легко может пересечь комнату и спуститься по лестнице. Она наконец нашарила туфли и не глядя сунула в них ноги — боялась привлечь к своим действиям мужнино внимание. Впрочем, зря опасалась: он все еще хмурился в глубокой задумчивости.

— А как я войду? У тебя есть ключ? — спросила она, вполне готовая отправиться в путь-дорогу. — Или ты не запер дверь?

— Она сама и оставила дверь незапертой! — На мгновение тревогу на его лице сменила добрая, любящая улыбка. — Ты же знаешь, какая она — доверчивая и беспечная.

«Говорит так, будто она еще жива!» — пронеслась у Розамунды безумная мысль. Но уже в следующий миг рассудок и здравый смысл возобладали и она отогнала от себя то страшное, что стояло за этой мыслью. Вместо этого она приготовилась дать отпор привычной волне гнева, которая непременно должна была последовать за этим возмутительным «доверчивая и беспечная».

Но — ничего. Быть может, лихорадка отняла у Розамунды все силы и она просто не способна на сильные переживания? Нет, то, что она чувствует, не походит на слабость, скорее наоборот. А что же она чувствует? Странное, небывалое ощущение собственной силы? Словно теперь Розамунда может позволить себе быть великодушной к Линди, потому что в рукаве у Розамунды припрятана некая зловещая козырная карта?..

Что за дикие штучки выкидывает сегодня ее сознание! Надо полагать, я брежу, не без гордости подумала Розамунда. Температура, наверное, подскочила. 39, не меньше. Или даже 40? Померить бы. Просто из любопытства. Но не на глазах же у Джефри, который ждет не дождется, когда она отправится к Линди… Осторожненько, но все время стараясь, чтобы это не выглядело необычно, Розамунда начала преодолевать крутые ступеньки лестницы.

Как и говорил Джефри, задняя стеклянная дверь открылась, стоило нажать на ручку. Розамунда замерла на пороге чернильно-темной комнаты и целую минуту, не двигаясь, принюхивалась к знакомым запахам дома: влажная жирная земля недавно политых комнатных растений, полироль для мебели и этот диковинный, тонкий аромат, который мог принадлежать чему угодно, от дорогого шоколада до свежих цветов, и присутствовал неизменно.

Темень висела вокруг, зябкая, но странным образом защищающая от воображаемой опасности. Двигаться не хотелось. Проще было оставаться на месте и обдумывать — с идиотической прилежностью, в мельчайших деталях — элементарные действия, которые следовало предпринять. На ощупь пробраться к противоположной двери. Найти выключатель. Включить свет. Поискать возле телефона — на камине — на столике в холле — везде, куда Линди могла засунуть записку, чтобы сестра увидела, когда вернется.

И на сегодня мы больше нигде не имеем права искать, мелькнуло в голове Розамунды. Понятное дело, завтра или через день, если Линди все еще не объявится, мы станем шарить в письменном столе, читать ее письма, перебирать бумаги, чтобы найти хоть какие-то зацепки. Черт! Опять! Опять она про то же! Откуда такая уверенность, что Линди на самом деле пропала? Что вообще случилось? Линди по какой-то причине не явилась на условленную встречу. Этого что — достаточно, чтобы предполагать всякие кошмары?

«Наверное, я еще до конца не проснулась, — сказала себе Розамунда. — Надо что-то делать, двигаться. И выкинуть из головы дурацкие мысли». Медленно, осторожно, придерживаясь то одной, то другой рукой за выступающие из темноты, нераспознаваемые части мебели, Розамунда двинулась через комнату, замершую в полной тишине. Ее не нарушали ни шаги, приглушенные ковром, ни дыхание, которое Розамунда то и дело задерживала.

Вдруг взрыв оглушительных, не поддающихся описанию звуков заставил ее застыть, задохнувшись от ужаса. Но уже секунду спустя ужас рассыпался. Осталось лишь гулко колотящееся в груди сердце и нервный смех. Темнота наполнилась бешеным лаем, который рикошетом отскакивал от стен и несся, казалось, отовсюду, так что Розамунда не знала, куда поставить ногу, чтобы не споткнуться о голосистого маленького неприятеля.

Однако все обошлось. Фудзи-горка, чьи способности в определенных областях не намного уступали талантам его хозяйки, исхитрился продемонстрировать отчаянную ярость и одновременно предпринять благоразумные меры предосторожности, чтобы на него не наступили. Так что Розамунде удалось преодолеть оставшиеся полкомнаты и включить свет, ни разу не коснувшись пса. Когда она, ободренная вспыхнувшим светом, повернулась к нему лицом, разъяренное создание немного утихомирилось. Пес все еще лаял, но уже не так исступленно. Розамунда шагнула к нему и с показным дружелюбием протянула руку. Фудзи-горка отступил, он уже не лаял, а громко рычал. А немного погодя слышалось только сварливое ворчание, которым он частенько удостаивал ее и раньше.

Горка все еще смотрел на Розамунду весьма подозрительно, и не без оснований. Не отставая ни на шаг, он проследовал за ней от двери к телефону, от телефона к камину, от камина к столику в холле. Потерпев неудачу в каждом из этих мест, оба разом глянули друг на друга, словно спрашивая: теперь что?

Попробовать заглянуть на кухню? Очень разумно оставить записку на кухонном столе, где ее наверняка заметят. Розамунда, сопровождаемая сердитым маленьким охранником, именно туда и направилась. Но без толку — записки не было. На плите ничего не варилось, ничего не разморажилось. Стало быть, нельзя предположить, что повариха отлучилась на минутку и не успела вернуться. Вокруг чистота и порядок, но не та стерильная чистота, которая свидетельствует о том, что хозяйка покинула дом надолго. После продолжительного и вдумчивого осмотра Розамунда и Фудзи-горка вышли из кухни и снова остановились в холле, чтобы поразмыслить.

Не подняться ли наверх? Розамунда припомнила, что временами, когда Питер слишком уж задерживался, она пришпиливала ему записки на подушку — напомнить, чтоб переменил рубашку или сходил к зубному. Вдруг у Линди и ее сестры такая же привычка?

Розамунда повернулась к лестнице.

Она-то полагала, что уже видела все, на что способен Фудзи-горка в качестве сторожевой собаки. Как бы не так! То, с чем она уже познакомилась и что могла вообразить, ни в какое сравнение не шло с тем припадком неистового бешенства, который, едва она шагнула в сторону лестницы, мгновенно охватил пса.

Махонькое тельце во власти нешуточных страстей — именно это сочетание заставило Розамунду остановиться. Духу не хватило сломить столь доблестную оборону, пусть и в миниатюре, — крошечный Гораций, в одиночку защищающий свой мост. Да, по правде, и страшновато — оказаться лицом к лицу с такой яростью. Интересно, с чего это он так разошелся? Что там такое наверху, что он намерен охранять от нее ценой собственной жизни?

Внезапно Розамунда поняла, что слишком устала, чтобы беспокоиться и дальше. И у нее слишком болит голова. Да и какой смысл? Скоро вернется Эйлин, поднимется и посмотрит; в конце концов, в любой момент может появиться сама Линди. Из-за чего они затеяли весь этот шум? С каждой минутой Розамунде становилось все труднее и труднее это вспомнить.

 

Глава XIII

Когда она воротилась домой, Джефри мерил шагами гостиную. С надеждой поднял на нее глаза:

— Ну что? Нашла что-нибудь?

— Нет. Ничего. Впрочем, может быть, наверху что-то есть, но я не смогла туда попасть — Фудзи-горка не пустил. Принялся рычать и лаять как сумасшедший, когда я хотела было подняться. Ну я и не пошла.

Джефри коротко улыбнулся, особенно не вникая.

— Понятно…

Он перестал бегать по комнате, нахмурился и медленно опустился на диван, чтобы сидя хорошенько подумать.

— Мне вот что пришло в голову, — сказал он. — Может, произошла какая-то путаница со временем? Это бы все объяснило. Правда, я очень четко ей сказал, что сегодня работаю допоздна и смогу встретиться с ней только после восьми… Интересно, она из дома мне звонила? Ты говоришь, целый день ее не видела? Ни утром, ни позже? И не слышала, как она выходила?

Снова стук в висках и приступ тошнотворной головной боли при малейшей попытке сосредоточиться. Видела ли она Линди? Ну разумеется, видела — в гостях у Норы… Но это, кажется, было вчера, не сегодня?.. Мысли разлетались в разные стороны, словно под порывом сильного ветра. Когда проспишь полдня, в голове такая каша…

— Сегодня ведь вторник? — спросила она Джефри и, увидев выражение его лица, поспешно добавила: — Прости, пожалуйста, я несу чушь. Почему-то страшно хочется спать…

На его озабоченном лице появилось что-то вроде отчуждения и обиды. Еще бы — он себе места от беспокойства не находит, а ей, видите ли, спать хочется. Она сама своим нелепым оправданием погубила объединившее их на короткое время и такое трогательное чувство товарищества.

— Да, сегодня вторник. — Джефри снова сделался сухим и терпеливым. — Пожалуйста, постарайся хоть чем-нибудь помочь, дорогая. Не может быть, чтобы тебе так уж хотелось спать. Сейчас всего половина одиннадцатого.

— Да, ты прав. Прости. Дай мне немножко подумать. Я сегодня столько всяких дел переделала, мне нужно вспомнить…

Каких дел? Она вообще что-нибудь делала? Конечно, делала — мыла посуду после завтрака, прибирала дом, собиралась к Норе… Нет, это было вчера, в понедельник; надо наконец это запомнить. Ну значит, сегодня она занималась чем-то другим… Что она обычно делает по вторникам?

Магазины? Нет, сегодня по магазинам она не ходила. Вроде бы… Точно, не ходила. Она начала припоминать: был такой густой туман, а у нее болело горло… Вот что она делала весь день — болела.

Так Джефри и сказать? Ни за что на свете! Особенно сейчас, когда он, такой холодный и категоричный, требует от нее фактов. Только фактов, голых фактов, которые могли бы ему помочь разыскать Линди. «Не найти ему ее!» — злорадно шипел внутри Розамунды противный голосок. Удивительным образом борьба с этим голоском придала ей сил, вернула ясность мыслей.

— На улицу я сегодня не выходила, — уверенно проговорила Розамунда, и это, по крайней мере, было правдой. — Возилась целый день в доме — мыла, убирала, то да се…

Она подошла к камину и опустилась в кресло напротив мужа. Боже, какое блаженство — она сидит! Наконец-то. Сейчас бы закрыть глаза… Но надо держаться.

Она заметила, как Джефри окинул глазами ее вытянутые ноги.

— Ты что, и в саду искала? — удивился он.

Розамунда испуганно проследила за его взглядом. Ее почти новые черные лодочки были сплошь заляпаны грязью — толстым слоем полузасохшей грязи, с прилипшими к ней травинками. В голове, словно приступ внезапной боли, появилось мучительное ощущение… чего-то. Мелькнуло и исчезло прежде, чем Розамунда успела осознать, что это было, оставив ее в не меньшем изумлении, чем Джефри. Вместе с ним она озадаченно уставилась на туфли.

— Нет, не искала. — Розамунда была совершенно сбита с толку. — Только прошла по боковой дорожке и по бетону возле стеклянной двери. Понятия не имею, где меня угораздило так вывозиться.

Она с недоумением взирала на испачканные туфли до тех пор, пока они не стали казаться ей чужими. Туфли то увеличивались в размере, то сжимались, то уплывали куда-то далеко, то снова плавно возвращались на ее ноги. Вот именно — на ее ноги. Нельзя забывать, чьи это ноги шлепали по неведомой грязи неизвестно куда. Но она уже так долго молчит — что подумает Джефри?..

Однако это продолжалось, должно быть, не дольше пары секунд. Когда Розамунда взглянула на мужа, он больше не смотрел на ее ноги, махнул рукой на эту загадку.

— Ну что же, — он поднес к глазам часы, прикидывая, что делать дальше, — Эйлин скоро будет здесь… Она говорила — через час или около того…

Джефри встал, подошел к окну и, небрежно откинув в сторону плотную штору, замер на долгую минуту.

— Туман определенно рассеивается, — объявил он через плечо. — Если ее где-то задержал туман, то теперь путь свободен…

Розамунде и с противоположного конца комнаты было видно, с какой пытливой дотошностью он вглядывается в темноту, словно хочет силой вырвать из нее знакомый силуэт; как внутри него зреет радость долгожданной встречи, рука готова взлететь в приветственном жесте, а сам он — рвануться к входной двери…

Надо бы ему сказать, подумала Розамунда. Не дело заставлять его так ждать и надеяться… И в то же мгновение до нее дошла вся абсурдность этой мысли. Ей же нечего сказать. Ей известно не больше, чем ему, — даже меньше, потому что это не она, а он последним видел Линди, последним с ней говорил.

— Это точно она тебе звонила? — услышала Розамунда свой вопрос и сама поразилась — что за чушь лезет в голову?

Джефри резко повернулся в ее сторону:

— Ты о чем? Кто же еще это мог быть?

Хорошо ему спрашивать. Розамунда и сама хотела бы знать, о чем это она. Но теперь деваться некуда — надо сочинить что-нибудь мало-мальски подходящее или же откровенно признаться, что она не в себе из-за жара, и покончить с этим. Она представила скрытое раздражение, с которым Джефри встретит эту новость, его мучительно неловкие попытки проявить сочувствие и озабоченность по поводу этого довеска (или, скорее, помехи) к его тревогам. Нет, ни за что.

— Кто еще это мог быть? — повторил он.

— Ну, я подумала… — Розамунда лихорадочно соображала. — Мне только что пришло в голову: допустим, Эйлин. Все-таки они сестры, и голоса по телефону у них очень похожи. Допустим, это она хотела с тобой о чем-то посоветоваться, позвонила, решила, что ты узнал ее по голосу, и не удосужилась назваться. Могло такое быть? Ей же наверняка есть о чем посоветоваться. Бэйзил и все такое.

На какую-то секунду Джефри дал себя увлечь столь дикой идеей. Но ее слабые места были слишком очевидны и слишком бросались в глаза.

— Почему же она так прямо и не сказала, когда я ей только что звонил? Разумеется, это была не она! Не говоря уже о том, что она тоже не пришла… Нет, это объяснение совершенно никуда не годится!

Да, не годится. Вполне заслуженная нахлобучка — если слова встревоженного человека можно считать нахлобучкой. Розамунда умолкла, поглубже забралась в кресло и скорее почувствовала, чем увидела, что Джефри вернулся на свой наблюдательный пост у окна.

Должно быть, она ненадолго задремала, потому что в следующее мгновение у нее перед глазами оказалась Эйлин. Она стояла в центре комнаты, на светлых волосах поблескивали капли тумана, черты лица от холода заострились. Видимо, она только что вошла, так как все еще была в плаще, застегнутом на все пуговицы, от нее так и веяло улицей. Но они с Джефри уже о чем-то толковали, очень горячо и, как показалось Розамунде, оба разом.

— Нет, правда, Джефри, мне на самом деле ровным счетом ничего не известно! — уверяла Эйлин. — Она мне не говорила, что собирается тебе звонить или встречаться с тобой, вообще ничего. Понятия не имею, что бы все это значило.

— А она не говорила, что ее что-то тревожит? Я хочу сказать — независимо от того, хотела она со мной посоветоваться или нет, могла она из-за чего-то волноваться?

Короткая пауза. Эйлин чуть натянуто хихикнула:

— Разве можно хоть о ком-нибудь сказать, что ему не из-за чего волноваться? Все, что я могу сказать, это что я не знаю ни о какой особой причине для беспокойства.

Эйлин точно оправдывалась. С таким же видом она выслушивала Линди, когда та подтрунивала над ее аккуратностью или трезвостью. А еще было заметно, что ей неловко стоять вот так, не сняв плаща, словно она собирается уйти в любую минуту. Розамунда поднялась:

— Присядь, Эйлин. Джефри, возьми, пожалуйста, у нее плащ.

Когда все снова расселись, Розамунда с извинениями поведала Эйлин, как сегодня вечером вломилась к ним в дом.

— Правда, надо сказать, Фудзи-горка занял круговую оборону и не дал мне особенно разгуляться. Не хотела бы я оказаться на месте грабителя в вашем доме, Эйлин! Знаешь, он ведь не позволил мне и шагу ступить на лестницу. Можно подумать, вы там храните драгоценности короны!

В глазах Эйлин промелькнул испуг.

— Да, он у нас такой. Терпит чужих, только когда они ведут себя тихо, сидят там, где он привык их видеть, — объяснила она. — Если же они делают что-то, по его мнению, необычное — например, ты поднимаешься наверх, — тогда держись. Ты ведь ни разу не была у нас наверху, вот он и… А между прочим, зачем ты хотела туда подняться? Что ты думала там найти?

Тон Эйлин переменился, теперь она говорила почти резко. Розамунда, смутившись, объяснила насчет подушки и записки.

— Ах, вот в чем дело. Понятно. — Эйлин смягчилась. — Нет, Линди никогда бы не оставила записку на подушке. Начать с того, что она бы ее даже не написала. Ей бы и в голову не пришло, что я стану волноваться только потому, что ее нет дома. Мы уходим и приходим когда нам вздумается.

— Ты, значит, не переживаешь? — быстро спросил Джефри. — По телефону мне так не показалось. Но если Линди частенько такое выкидывает…

— Не в том дело… — Эйлин стиснула на коленях озябшие руки, как будто хотела подбодрить себя, и взглянула Джефри прямо в лицо. — Ты только спросил, не знаю ли я причину, заставившую Линди забеспокоиться. Я сказала, что не знаю. Но когда ты поймал меня по телефону у Молли, ты не говорил, что Линди обеспокоена. Ты сказал, она напугана. И больше ты об этом ни словом не обмолвился. Это правда?

Джефри смотрел на Эйлин с некоторым удивлением. Сейчас в ней странным образом сочетались робость и агрессия.

— В общем — да, — ответил он. — Само собой — правда! Возможно, я и не говорил об этом в тех же самых выражениях, но это потому… словом, я подумал, естественно, что… — Под осуждающим взглядом Эйлин он запнулся и заговорил снова: — Давай не будем спорить из-за мелочей. Начнем с самого начала. Ты знаешь, чего могла испугаться Линди?

Долго, очень долго, или Розамунде так только показалось, Эйлин молча не спускала глаз с лица Джефри. А еще Розамунде показалось, что по какой-то причине Эйлин для этого разговора пришлось собрать всю свою храбрость, всю до последней капли, выискивая ее по самым дальним закоулкам души. И все равно Эйлин отчаянно страшится, что даже всей ее храбрости не хватит совершить то, что она задумала.

— Нет, я не знаю, — твердо ответила она Джефри. — А ты?

Теперь Джефри в упор смотрел на Эйлин, но та не дрогнула.

— Есть что-то еще. Ты мне не все сказал, ведь так? — настаивала она.

— Эта девица ясновидящая! — воскликнул Джефри, пытаясь, без особого, впрочем, успеха, смягчить неловкость. — В самом деле, есть кое-что. Я не рассказывал — и тебе тоже (взгляд в сторону Розамунды), — потому что это какая-то ерунда. Ей-богу. Хотя тогда мне это не понравилось. Через некоторое время после звонка Линди — я еще был на работе, почти все уже ушли, по вторникам я один сижу допоздна, — ну так вот, снова зазвонил телефон. Телефонистка, естественно, тоже уже ушла, я сам взял трубку и…

— И это опять была Линди? — нетерпеливо подсказала Эйлин. Она подалась вперед.

— Нет. Там не было никого. Совсем никого.

— Никто ничего не сказал?

— Ни слова. Я кричал «Алле! Алле!», «Говорите!», и — ничего… Лишь какие-то странные звуки — ну, будто кто-то не умеет пользоваться телефоном-автоматом… А потом трубку на том конце бросили, и на этом все закончилось.

— Думаю, это действительно был кто-то, не умеющий пользоваться автоматом. — Эйлин с готовностью ухватилась за это предположение. — Такое часто бывает, особенно с тех пор, как появились эти новые автоматы с разными кнопками и опускать теперь надо не один пенс, а три. У многих просто нервов не хватает… Но не у Линди, конечно. Это точно была не она.

— Пожалуй, ты права. Сейчас мне и самому кажется, что все так просто и было. Но в тот момент — не знаю, как объяснить, — я чувствовал, что с тем, кто звонил, произошло что-то страшное и он мучительно пытается пробиться ко мне. Будь у меня воображение побогаче, сказал бы, что было в этом что-то почти на уровне телепатии — какой-то безмолвный SOS от одной живой души к другой. Но вообще, конечно, все это бред. А дальше — время идет, Линди нет… Прихожу сюда — в доме темно, пусто… И тут оно все разом на меня навалилось…

— А что ты теперь думаешь? — спросила Эйлин, не сводя глаз с Джефри.

Несколько секунд они оба пристально вглядывались друг другу в лицо, словно хотели отыскать некий ключ к разгадке или знак. Они сами не знали — что.

Джефри пожал плечами, улыбнулся.

— По-моему, мы все чересчур распсиховались, — заявил он. — Это, конечно, моя вина. Сам не пойму, с чего вдруг устроил такой переполох? Уверен, Линди с минуты на минуту вернется и все объяснит. А пока предлагаю выпить и отправиться спать. Эйлин, тебе чего налить? Шерри или джину? — И Джефри двинулся к буфету. У него явно выскочило из головы, что Эйлин не пьет.

А она не стала напоминать. Просто усмехнулась, немного смущенно, и сразу стала похожа на уставшую школьницу с темными кругами под глазами.

— Нет, спасибо. Не хочется. Мне уже пора.

Эйлин встала, и Розамунда, полуживая от головной боли, не стала ее удерживать. Все равно им больше нечего сказать. Чем дольше обсуждать эту проблему, тем запутанней и ничтожней она становится. Розамунда выбралась из кресла и пошла проводить Эйлин. И не заметила, как при каждом шаге с ее туфель отваливались ошметки подсохшей грязи. Более того, вернувшись в комнату и увидев цепочку темных лепешек и комочков, протянувшуюся через всю гостиную, она долго соображала — что бы это такое могло быть.

 

Глава XIV

Эмоциональные законы вероятностей отличаются от математических. Почти всякий раз, когда возникает угроза какого-либо несчастья и убывают шансы на благоприятный исход, целебная сила разума пробуждает в жертве оптимизм. Очевидно, так случилось и с Джефри, который еще накануне ничего не мог придумать, чтобы объяснить исчезновение Линди на один-единственный вечер, а утром привел дюжину вполне убедительных причин, по которым она не появилась и ночью.

Новость, что Линди все еще не вернулась, сообщила Эйлин, заскочив к ним перед работой. Дверь ей открыл Джефри, и Розамунда из спальни слушала их голоса, которые то повышались, то понижались, словно выводили некую обнадеживающую мелодию, — Джефри и Эйлин соперничали друг с другом, изобретая все новые правдоподобные объяснения. Например, что Линди оставила записку у какого-нибудь легкомысленного соседа, а тот забыл ее передать. Или что она весь вечер пыталась до них дозвониться, но что-то было не в порядке на линии. Или что она застряла на какой-нибудь вечеринке. Они перекидывались предположениями, как искусные игроки мячом, не промахиваясь и не позволяя мячу упасть, до тех пор, пока по обоюдному согласию не посчитали игру оконченной и не убрали мяч в надежное место. То есть пришли к устраивающему обоих заключению, что, несомненно, записка для Джефри лежит в офисе, а для Эйлин — в магазине. Розамунду между тем подрядили присматривать за Фудзи-горкой. Джефри поднялся наверх, бодро покручивая на мизинце ключи от соседнего дома.

— Ты не против? — не спросил, а, скорее, заявил он, настолько был уверен в ее согласии. — Просто пройдись с ним пару раз по дороге, а если к обеду никого еще не будет дома, открой ему банку… этого, как его… словом, собачьей кормежки. Эйлин говорит, он от нее не в восторге, но до возвращения Линди сойдет.

Но она же не вернется, тупо крутилось в голове Розамунды. Мне придется кормить его и завтра. И послезавтра, и послепослезавтра. Всегда. Или до тех пор, пока они не откажутся от собаки. Интересно, скоро ли люди теряют надежду?

— Ну конечно. Я все сделаю, — машинально ответила она, мечтая, чтобы Джефри поскорее ушел и можно было снова забраться в постель. Лежать, дремать, пока не отпустит головная боль и не кончится апатия. Теперь уже, наверное, скоро. Сейчас все говорят о гриппе-однодневке, почему вдруг у нее это должно длиться дольше? Джефри уйдет, и она сходит к Доусонам, попросит приглядеть за псом. Им должно понравиться, особенно если день будет хороший.

День выдался не очень, но туман почти рассеялся, и миссис Доусон охотно приняла на себя собачьи хлопоты. Она без вопросов и спокойно отнеслась к тому, что Линди пару дней не будет. Розамунда вручила ей ключи; еле передвигая ноги, кое-как убралась на кухне и теперь, слава богу, могла заползти под одеяло — кровать она не застилала. Она лежала, закрыв глаза, и размышляла обо всем, чего не сделала: стирка накопилась, ванна не чищена — дел полно. Ничего, подождут до завтра. Завтра ей полегчает. К завтрашнему дню станет ясно, что…

Что станет ясно? Похоже, Розамунда заснула прямо на середине мысли, потому что, когда она открыла глаза, утро закончилось и наступил день. Слабое зимнее солнце подползало к зениту, наполняя неприбранную спальню безжалостно ярким светом.

Надрывался телефон. Розамунда выбралась из постели, сунула ноги в тапочки и уже преодолела половину лестницы, когда навалилась вызванная резким движением дурнота. Пришлось, ухватившись за перила, немного постоять, пока мрак, подступивший к глазам, не разомкнулся. Затем она двинулась дальше. Удивительно, но телефон все звонил, хотя провозилась она, как казалось, целую вечность.

— Да? — прохрипела Розамунда, прижимая трубку к уху. И еще раз: — Алле?

Она уже поняла, что ответа не будет, ничего не будет, кроме тишины, едва прерываемой дыханием, но на всякий случай повторила: «Алле?» И тут же услышала щелчок: на том конце положили трубку.

Отчасти сама виновата — следовало, как положено, назвать свой номер, или сказать «Розамунда Филдинг у аппарата», или «Говорите громче», что-нибудь в этом роде, а она ничем не помогла таинственному абоненту.

Ну и ладно. Ничего она не хочет слышать, — во всяком случае, пока так раскалывается голова. Даже про Линди ничего не хочет слышать — ни что та вернулась, ни что не вернулась. В любом случае пришлось бы вставать, одеваться, что-то предпринимать… В ее теперешнем состоянии катастрофой стало бы вообще какое угодно известие — например, что угольщик готов немедленно доставить полтонны угля или что старая добрая подружка приехала в Лондон на денек и собирается зайти на обед… Розамунда положила трубку и с облегчением вернулась наверх.

В тот день телефон принимался звонить еще дважды, а может, трижды. Сквозь сон Розамунде мерещилось его треньканье, но каждый раз не столь настойчивое, чтобы заставить ее подняться. Оно только вплеталось в ее неспокойные сны, смешиваясь с головной болью и слабостью. Казалось, это головная боль снова и снова наполняет весь дом безжалостным звоном. Если бы она то и дело не трезвонила там, внизу, а просто сидела в голове, было бы не так больно.

Наконец все стихло. Розамунда крепко, без сновидений, заснула, а когда проснулась, сразу почувствовала, что выздоравливает. Боль почти пропала, сознание прояснилось, и без всякого градусника было понятно, что температуры у нее нет.

За окнами снова вечерело; она снова проспала весь день, до темноты. Но все же не так долго, как вчера, — было всего полшестого. Целый час до возвращения Джефри. И Питер появится не раньше — у него сегодня музыкальная репетиция. Раз ей уже лучше, нужно поднапрячься и хорошенько подготовиться к их приходу, сообразить что-нибудь вкусное на ужин, даром что дома шаром покати — она же два дня в магазин не выходила.

Напряженно размышляя о таких вещах, как яйца, готовые супы и рис, Розамунда быстро, хотя и слегка трясущимися руками, оделась и под конец вновь столкнулась с таинственной загадкой грязных туфель. Сейчас, спеша взяться за стряпню, она видела в них скорее досадную неприятность, чем загадку. Как некстати! Некогда с ними возиться. Она отшвырнула туфли в сторону и торопливо принялась искать другую пару. Комната пребывала в жутком состоянии — а ведь Розамунда всего-то два дня не занималась уборкой! Повсюду обувь и одежда. Вот и пальто ее по непонятной причине валяется на полу возле кровати — и, насколько помнится, валяется уже второй день.

Сил у нее теперь достаточно, можно и о пальто позаботиться. Розамунда наклонилась поднять его и обнаружила, что пальто совсем мокрое. Да, мокрое и все в грязи… Но она не успела как следует удивиться, поскольку уже в следующее мгновение эта чертовщина была напрочь вытеснена из ее головы новой находкой, настолько поразительной, что Розамунда, вытаращив глаза, принуждена была снова беспомощно опуститься на край кровати. Когда она приподняла пальто и слегка его встряхнула, чтобы расправить, на пол со стуком упал какой-то довольно крупный предмет и остался лежать — неподвижный, необъяснимый.

Сумка Линди.

Новенькая, алая, блестящая — такой Розамунда видела ее в последний раз… «Купила себе на Рождество! — словоохотливо объясняла Линди только в прошлое воскресенье, с гордостью демонстрируя все замысловатые застежки и кармашки. — Это именно то, о чем я мечтала. Не могла же я ее оставить и дожидаться, пока кто-нибудь догадается купить ее для меня. Им бы и в голову не пришло, а я бы, бедняжка, все ждала!.. Сначала хотела купить ее для Эйлин, а потом подумала — нет, Эйлин больше понравится простая, коричневая, под ее костюм. Верно, Эйлин?»

Розамунда сидела, тупо уставившись на сумку, и ей казалось, что Линди здесь, в комнате, разговаривает с ней, так отчетливо всплыла в памяти недавняя сцена. Но Линди нет, она пропала, а здесь ее шикарная новая сумка, только уже не новая. Теперь она измятая, побитая и поцарапанная, ручка наполовину оторвана, золотые пряжки потускнели. Словно с воскресенья прошло три года, а не три дня…

Дурацкий стишок крутился в голове, мешая сосредоточиться. Значит, так: Линди украли злые духи, а Розамунда спала очарованным сном. Как Спящая красавица. А что? Объяснение не хуже других. А иначе как новехонькая, только-только увидевшая свет сумочка могла в одно мгновение превратиться в обтерханную суму? Ладно, призовем на помощь здравый смысл. Розамунда подняла свою находку и принялась внимательно изучать.

Нет, эти ссадины и царапины оставили не долгие, загадочно промелькнувшие в одночасье годы; это свидетельство какого-то страшного и внезапного бедствия. Сумку волочили по земле, крутили, тянули сквозь колючий кустарник, швыряли на острые камни… Такие травмы она могла заработать, если бы летела вверх тормашками с какого-то крутого каменистого обрыва, зажатая в руке своей хозяйки…

В голове оглушительно щелкнуло. В памяти с неотвратимой отчетливостью вспыхнул недавний сон. Почему вдруг именно в тот день, когда Линди пропала, Розамунде приснилось — и так выпукло, ярко, — что она столкнула Линди со скалы? И что означает грязь на туфлях? И пальто? А теперь еще и сумка? Розамунда медленно открыла сумку и заглянула внутрь, сама толком не зная, что ожидает найти.

Нет, пожалуй, знает, чего ждет, — вернее, на что надеется. Надеется — почему? с какой стати? — что сумка пуста; выпотрошенная, ненужная оболочка, которая, как все в этом непостижимом деле, не даст никаких объяснений. Обнаружить в ней то, чем обычно бывают набиты женские сумки, — расческу, пудреницу, чековую книжку, читательский билет, несколько аккуратно сложенных фунтовых купюр, засунутых во внутренний кармашек, — найти все это стало бы для Розамунды ужасным подтверждением ее полуосознанных страхов.

Потому что тогда с Линди точно случилось какое-то несчастье. Не может же она почти два дня обретаться где-то без денег, без чековой книжки, вообще без ничего? Ни в гостинице заночевать, ни поесть, ни до друзей добраться — билет-то купить не на что. Ни одна женщина ни за каким делом — добрым или злым, стоящим или дурацким — не выйдет за порог без сумки.

Нет, само собой, Линди вчера отправилась из дома с сумкой — новенькой, яркой и блестящей; но кто принес ее назад — мокрую и побитую — и небрежно швырнул на пол в спальне Розамунды? И снова в ушах у Розамунды засвистел ветер из сновидения, загрохотали невидимые волны. Припомнилось ликование, с которым она вглядывалась в белое лицо Линди, уносящееся навстречу гибели. В душе — ни жалости, ни раскаяния…

А вдруг это не сон? Вчера у нее была температура. Могла она днем подскочить так, что Розамунда впала в бредовое состояние? А если — да, может ли человек в бреду заманить своего заклятого врага на безлюдную скалу, столкнуть его оттуда и вернуться домой без малейших воспоминаний о содеянном, чтоб только во сне это и увидеть?

Даже если это возможно, все равно остается сотня нестыковок. Розамунда принялась перебирать их одну за другой, пытаясь унять всколыхнувшийся в душе ужас. Прежде всего, доехать отсюда до побережья совсем не так просто — два часа, это самое малое, на поезде. И сначала еще надо узнать расписание поездов, добраться до станции, купить билет — а если у тебя жар до бреда, сможешь ли ты осилить все эти требующие определенной сосредоточенности действия? Кроме того, поезд ведь не привезет тебя прямым ходом на вершину безлюдной, подходящей для убийства скалы. Он тебя доставит на станцию, что на окраине какого-нибудь курортного местечка. Пришлось бы отыскать автобус, проделать на нем весь путь через незнакомый город, вдоль бесконечных улиц с летними домиками и пансионами, найти дорогу к скалам, если таковые здесь имеются, выбрать среди них одну, чтоб не была заставлена кабинками для переодевания, павильонами или еще чем другим. И все это в кромешной тьме, с подгибающимися от слабости коленками и кругами перед глазами — в горячке и бреду иначе и быть не может. И — главная неувязка — все это время Линди должна была бы покорно тащиться за тобой, без всяких объяснений. «Видишь ли, мне нужно найти скалу, чтобы по-тихому тебя столкнуть». Этим вряд ли кого заманишь.

Нет, не реально.

И тем не менее, реально или нет, вот они: сумка, грязные туфли, пальто. Безмолвные, беспощадные, неуязвимые для аргументов. Им бесполезно доказывать, что все это не реально…

На мгновение в душу закралась нехитрая и очень соблазнительная мысль. В конце концов, Розамунда сильнее этих немых обвинителей — хотя бы потому, что она живая, а они нет. Все, что от нее требуется, это просто-напросто вымыть и хорошенько наваксить туфли; повесить пальто, чтоб как следует высохло, а потом пройтись по нему щеткой; сумку Линди доставить туда, где ей и место, — в дом Линди. И все. Никаких загадок, не над чем ломать голову.

Более ответственная часть Розамунды твердила, что это стало бы «злонамеренным искажением фактов» и «наглым сокрытием улик». Но ведь это совсем не так! Она всего-навсего приведет все в порядок. И больше ничего. Розамунда вдруг догадалась, как некоторым лгунам и мошенникам удается сохранить самоуважение — искренне сохранить. Они ни с кем не хитрят и ни от чего не спасаются, просто убеждают себя, что ничего такого не делали.

Но прежде чем она собралась последовать этой страусиной политике — или отказаться от нее, — раздался звонок в дверь, что привело Розамунду в состояние полной паники. Не соображая, что делает, она засунула сумку в шкаф, с глаз долой, и помчалась вниз.

Трудно сказать, почему у нее тряслись поджилки, когда она открывала дверь. Кого она боялась увидеть? Полицейского с ордером на ее арест? Дух отмщения Линди, полупрозрачный, в лязгающих цепях? Не удивительно, что Карлотта слегка отступила и вытаращила глаза:

— Силы небесные! Ты что, больна?

— Нет, не думаю. То есть, думаю, у меня был грипп, но я уже почти выздоровела… Теперь я в порядке. Проходи, пожалуйста. У нас тут, правда, разгром…

Розамунда несла первое, что придет в голову, стараясь тем временем успокоиться. И когда они с Карлоттой уселись в гостиной, ее лицо снова приняло нормальное выражение, или почти нормальное.

— Спасибо. — Карлотта с удовольствием плюхнулась в мягкое кресло, которое Розамунда ей пододвинула. — Я вообще на минутку — надо назад, к моему выводку. — Говоря о своем семействе, Карлотта всегда употребляла подобные полушутливые выражения — вроде бы у нее не четверо ребят, а гораздо больше, и все они гораздо младше, чем на самом деле: эдакая толпа неразличимых карапузов, дергающих за юбки Мать. — У меня поручение от твоего мужа. Он нервничает — целый день не может до тебя дозвониться. В результате позвонил нам.

— А зачем? Что случилось?

Наверняка что-нибудь насчет Линди. Сейчас любое известие — и то, что она нашлась, и что не нашлась — вселяло одинаковый ужас.

Карлотта вскинула удивленные глаза:

— Случилось? По-моему, ничего. Просто он хотел тебе передать, что сегодня придет поздно. Вот и все. Он такой внимательный, твой Джефри. Большинство мужей вообще не стали бы звонить, им бы и в голову не пришло побеспокоиться. Но у тебя, однако же, и видок! Это все грипп? Тяжко тебе пришлось?

Розамунда вроде твердо решила не говорить ни одной живой душе, каково ей было эти два дня, но неожиданное проявление сочувствия ее сломило. На самом деле главное, чтобы не узнал Джефри, а что плохого в том, чтобы поплакаться Карлотте? И потом, чем еще объяснить собственный кошмарный вид?

— Да, тяжеленько, — призналась Розамунда. — Это тот самый грипп-однодневка, который сейчас ходит, только у меня он затянулся на два дня. Прошлой ночью температура была 38,8, — добавила она, воодушевляясь рассказом.

Карлотта подалась вперед, озабоченно хмурясь. Можно было бы предположить, что ее заботит здоровье соседки, но Розамунда знала, что это не так. Карлотта разрывалась между двумя в равной мере дорогими для нее, но, к сожалению, противоположными образами: женщины, которая никогда не болеет, и женщины, у которой была температура выше, чем у кого-нибудь и когда-нибудь, и уж гораздо выше, чем жалкие 38,8 Розамунды. Второй образ победил со значительным преимуществом, и вскоре Розамунда внимала захватывающему описанию эпидемии кори, которая поразила дом Карлотты пять лет назад. С утра до ночи и с ночи до утра, с температурой 40,6, Карлотта не покладая рук ухаживала за «целой кучей детей», без всякой помощи. А как же муж? С мужем дело обстояло странно: не то чтобы он мало помогал Карлотте или не помогал вовсе, эгоистично переложив все на хрупкие женские плечи, он просто не фигурировал в рассказе. Хотя, конечно, все это время обретался где-то в доме.

Розамунда слушала эту увлекательную историю и вдруг сообразила — вот же прекрасный шанс получить информацию из первых рук!

— А ты не впадала время от времени в бредовое состояние, при такой-то высокой температуре? — ловко ввернула она. — Не замечала за собой, что делаешь всякие глупости, про все забываешь, словом, что-нибудь такое?

Вопрос привел Карлотту в восторг, по лицу было видно. Но она не стала отвечать на него сразу, нет, сначала она с наслаждением так и сяк покрутила его в уме, посмаковала, словно знаток — хорошее вино.

— Что тебе сказать… Сейчас я иногда думаю, что так оно и было. В ту ночь, когда Джереми стало совсем худо — температура почти 39, а у меня, помнится, за 40 перевалила, — он, бедняжка, все пить просил. И каждый раз, когда я спускалась на кухню, было такое чудное ощущение, что я туда плыву — не иду, а плыву вниз по лестнице, через холл… — Карлотта в качестве иллюстрации легонько помахала руками, будто плывет; в широко открытых темных глазах читалось восхищение поразительной женщиной Карлоттой.

— А не было такого: тебе кажется, ты принесла ему пить, а на самом деле нет, тебе это только приснилось? — продолжала настаивать Розамунда, твердо решившая выжать из Карлотты все до капли.

— Никогда! — Карлотта даже слегка оскорбилась. — Нет, я ни разу не подвела моего малыша, хотя самой было тошно. Каким-то образом мне удавалось оставаться на ногах, держать все под контролем — им ведь всем нужно было внимание, постоянно. За всю ночь не присела ни на минуту… Доктор потом сказал: это чудо, что я не умерла тогда, крутиться целый день и всю ночь с такой температурой! Он сказал, что ни о чем подобном никогда не слышал!..

Розамунда тоже. Разговор продолжался, хотя цели у обеих собеседниц были заведомо разные: Розамунда рассчитывала выведать специфические подробности, Карлотта же вознамерилась сделать главным предметом разговора собственный героизм. В итоге все, что Розамунда смогла уяснить, сводилось к следующему: очень высокая температура несомненно может заставить некоторых людей потерять присутствие духа и творить всякие глупости, но никогда она не может оказать подобного действия на Карлотту. Последовавшее подробное перечисление замечательных качеств Карлотты, которыми объяснялся сей удивительный факт, свело на нет всякую надежду вытянуть из нее хоть что-нибудь еще. В конце концов зов «выводка» (возможно, в сочетании с крепнущей уверенностью, что Розамунда вовсе не собирается приглашать ее на ужин) вынудил Карлотту отбыть восвояси.

 

Глава XV

Закрыв дверь за Карлоттой, Розамунда медленно вернулась в гостиную. А ведь получается, что остаток вечера она проведет в одиночестве. Джефри сказал, что придет поздно, это значит — очень поздно, иначе он не стал бы затевать такой возни со звонками и поручениями. И Питера до сих пор нет, вероятно, закатился куда-нибудь с кучей друзей сразу после репетиции. Скоро позвонит — или не позвонит, — чтобы сообщить, что вернется — или не вернется — к ужину, что потом собирается еще куда-то, а может, и не собирается. В том, что касается Питера, никакой уверенности нет и быть не может.

Розамунду перспектива побыть одной даже обрадовала. Начать с того, что теперь не нужно ломать голову по поводу риса и прочей ерунды. Если захочет, может просто пойти лечь в постель и проваляться весь вечер.

Но, удивительное дело, ложиться не хотелось. Напротив, ее охватило возбуждение, беспокойная жажда деятельности. Прежде всего — выбраться из этого дома. Вон отсюда — прочь от гнетущей тайны туфель и проклятой сумки Линди, от бесконечных телефонных звонков — пусть она на них и не отвечала — и от ее собственных бесполезных, тягостных размышлений. Она отправится на прогулку, вот что она сделает, а ко времени ее возвращения все, может быть, само уладится и станет по-старому.

Да, но куда пойти? Какая это глупость — гулять в одиночестве, не сравнить с вечерними променадами, которые они с Джефри раньше так любили. Розамунда нерешительно топталась на верхней ступеньке крыльца с идиотским ощущением, что из каждого окна на нее пялятся любопытные глаза. Идет гулять? Одна? А где же, спрашивается, ее муж? Воображаемые пересуды сновали вверх-вниз по темной улице — как зимние летучие мыши. На самом деле зимних летучих мышей не бывает, это летние создания и давно заснули на зиму, на все время долгих промозглых ночей.

Брр… Розамунда уже было шагнула назад в дом, но тут ее осенило.

Фудзи-горка. Вот отличный предлог для прогулки. Раз Эйлин, судя по темным окнам, еще не вернулась, прямой долг Розамунды — вывести пса погулять. То есть если он соизволит пойти с ней: кто знает, до чего может дойти их взаимная неприязнь.

Но нет, не таков был Фудзи-горка, чтобы позволить неприязни встать на пути его удовольствий. После целого дня в одиночестве, слегка скрашенном двумя коротенькими вылазками с миссис Доусон и банкой каких-то собачьих деликатесов, до которых, как заметила Розамунда, он и не дотронулся, Фудзи-горка милостиво дозволил пристегнуть поводок к ошейнику и сопроводить себя в декабрьскую мглу.

Медленно шли они по пустынным улицам. Теперь, вдали от постели, Розамунда поняла — возвращение сил и энергии оказалось иллюзией. Снова болит голова, просто раскалывается, и она уже устала. Далеко идти не стоит — только до железнодорожного моста за крикетной площадкой. А оттуда по лестнице, до огороженной дорожки вдоль путей, и — домой. Там нет машин, можно будет пустить Фудзи-горку побегать.

— Добрый вечер!

Незнакомый мужской голос из темноты заставил Розамунду подскочить: она никого не заметила поблизости.

— Добрый вечер, — настороженно ответила она, дергая Фудзи-горку за поводок, чтобы вместе пройти мимо незнакомца без задержки и с достоинством. Однако Фудзи-горка обнаружил в кирпичной стенке какой-то особенно духовитый угол и решительно не желал с ними разлучаться, пока не нанюхается всласть. Оставалось только стоять и ждать.

— Ведь это вы? — осведомился голос.

Довольно-таки бесполезный вопрос. Несколько секунд оба старательно пытались разглядеть в темноте лица друг друга. Знакомый голос… Розамунда рылась в памяти. И это лицо она уже где-то видела, бледное, угловатое юношеское лицо.

— Бэйзил! — воскликнула она. — Я вас сразу не узнала. Как поживаете? Вы к Ли…

Но Линди нет дома. Линди, может быть, в этот самый момент уже мертва. Розамунда в растерянности не знала, как закончить опрометчиво начатое предложение.

— Можно сказать — разузнать насчет Линди, — подсказал Бэйзил. — Слыхал, тут целый бенц. Эйлин поведала. Оказывается, она у нас храбрая девчушка. — Он удивленно покачал головой. — Думал, после того как мы с ней последний раз перегрызлись, она уж никогда больше не позвонит, ни за какой надобностью — кишка тонка. Она всегда была такой трусишкой, после каждой нашей стычки первый шаг всегда приходилось делать мне… Она вроде как повзрослела без…

Очевидно, Бэйзил мог бесконечно развивать эту несущественную и неуместную в данный момент тему, поэтому Розамунда безжалостно вернула его к сути дела:

— Да, мы все страшно беспокоимся о Линди. Никто представить не может, что случилось. У вас никаких новостей? Эйлин что-нибудь узнала?

— Не-а. Я так, на всякий случай, думал, может, есть нужда в сильных мужских руках или еще что. Может, чем помочь… — нерешительно закончил он.

Розамунда находила эти непредсказуемые переходы от развязности к почти детской неуверенности страшно трогательными. Понятно, почему Эйлин влюбилась в Бэйзила и почему не смогла с ним жить.

— По-моему, вы много чем можете помочь, — заверила его Розамунда. — Для начала — морально поддержать Эйлин. А потом, если Линди так и не появится, кто-то рано или поздно должен сообщить в полицию.

Она произнесла эти слова и тут же почувствовала неожиданный укол страха. На Бэйзила они, должно быть, произвели то же впечатление — он вздрогнул:

— В полицию? Зачем? Вы что, думаете?..

— Нет, конечно нет. — Кой черт дернул ее за язык. — Я просто хотела сказать, что если она по-прежнему не даст о себе знать… ну, мы же должны будем что-то предпринять.

Бэйзил, насупив брови, изучал поблескивающий под ногами асфальт. Вид у него был такой, словно в голове у него в эту минуту роилось множество запутанных мыслей и он их сортировал, разбирал, приводил в порядок, прежде чем отважиться снова заговорить.

Наконец он прервал молчание:

— Миссис Филдинг, думаю, нам с вами надо все обсудить до того, как я увижусь с Эйлин. Можно я вас немножко провожу? Расскажите все, что знаете. У вас же такое выгодное положение — прямо за забором.

Розамунда была не против, но после того, как она тщательно отсеяла собственные потаенные тревоги, мало что осталось рассказывать. Тогда она сама начала задавать вопросы:

— Скажите, вы ведь знаете Линди гораздо дольше нас, она что, такой человек, который походя способен совершать подобные безответственные поступки? Взять и исчезнуть ради смеха, потому что левая нога захотела? Спрашиваю, потому что это идея моего мужа. Он говорит, раз она сама такая беззаботная и невозмутимая, то, наверное, считает, что и все остальные точно такие же. Ей, может, он говорит, и в голову не пришло, что мы будем с ума сходить.

— Ваш муж так считает? Он что, в самом деле купился на все это? Нет, без дураков?

Что он имеет в виду? Очень уж смахивает на собственное мнение Розамунды о характере Линди. Хорошо бы он уточнил…

— Так в действительности она не такая? Вся эта беспечность и беззаботность — только наигрыш? Ох, послушать меня, так она законченная лицемерка!

— Точно. Потому что именно так вы о ней и думаете. Да это неважно. Кто такой, в конечном счете, лицемер? Человек, который прикидывается, что обладает всевозможными добрыми чувствами, каковых у него отроду не водилось. А что такому человеку делать, спрошу я вас? Ну нет у него этих чувств! Разве он в этом виноват? Что ж теперь поделаешь? Ну-ка, скажите — что?

Разумеется, Розамунда не стала ему отвечать, поскольку было совершенно ясно, что он сам намерен ей сказать. Она промолчала, и Бэйзил, как и следовало ожидать, продолжил:

— Лицемеры, как их называют, это просто люди, которые честно пытаются компенсировать собственную эмоциональную неполноценность. Они подбирают для истинного чувства самую лучшую замену, какую только могут найти. Разве это грешно? Разве грешен слепец, когда учится вести себя, как все нормальные люди, и развивает в себе всевозможные чувства, заменяющие ему зрение? Грешен ли калека, если…

Вновь красноречие Бэйзила унесло их далеко от первоначальной темы разговора. Розамунда перебила его:

— И все же скажите — из того, что вы знаете о ней, — могла ли она просто так исчезнуть? Такое в ее характере?

Углубившись в размышления, Бэйзил все замедлял и замедлял шаг.

— Вы, наверное, не представляете, какой трудный вопрос задали. И то, что я знаю ее уже довольно долго, только усложняет его…

Он почти остановился, и Розамунда вместе с ним. Фудзи-горка осуждающе вздохнул и тоже притормозил.

— Что бы вы сказали, — неожиданно выпалил Бэйзил, — если бы узнали, что несколько лет назад Линди была совсем, совсем другой? Невзрачной. Старомодной. Стеснительной. Никуда не ходила, ничем не занималась.

— Очень удивилась бы. Потому что сейчас она ну очень привлекательна.

— Да? — Ответ был так нарочито уклончив, что Розамунда вопросительно взглянула на Бэйзила. — На лицах некоторых старых женщин, — Бэйзила явно снова повело в сторону, — можно заметить следы былой красоты. На лице Линди, если присмотреться, видны следы былой простоты.

Розамунда не знала, что и сказать. Откровения Бэйзила — если это действительно были откровения, а не просто голословные догадки несколько самоуверенного молодого человека — сразили ее наповал. Каких-нибудь сорок восемь часов назад она бы встретила их с восторгом, как желанное подтверждение ее собственного убеждения, что обаяние Линди, ее общительность — всего лишь часть хорошо разыгранной пьесы. Сейчас, когда Линди пропала и тень этого события укрыла их всех, слова Бэйзила, естественно, не могли доставить той прежней чистой радости. Но отчего Розамунду охватило такое смутное, странное чувство? Они с Бэйзилом как раз дошли до моста через железнодорожные пути, Розамунда смотрела через парапет на станционные огни, расплывающиеся в тумане, и ее трясло. Бэйзил все говорил, теперь он рассказывал, как в студенческие годы впервые познакомился с Линди, какой замкнутой, робкой она тогда была. С каждым предложением страх в Розамунде нарастал. Но почему? Почему рассказ о переменчивом характере Линди казался таким зловещим, преисполненным такого необъяснимого ужаса? Будто где-то глубоко в сознании пробуждались леденящие воспоминания. С каждым словом, которое произносил Бэйзил, с каждой промелькнувшей секундой со дна души все выше поднималось нечто пугающее, прокладывая путь сквозь толщу забвения… неумолимо ближе, ближе… Розамунду колотила крупная дрожь. Казалось, дрожь эта передалась асфальту под их ногами, и он вибрировал в такт ее страху.

— Мост дрожит! — вскрикнула она. Слова вырвались невольно — в невыносимом остром предчувствии близкого разоблачения, нарастающего ужаса…

— Разумеется, поезд подходит. — Бэйзил удивленно взглянул на Розамунду, озадаченный ее тоном.

— Ну конечно! Какая я глупая!

Розамунда даже заставила себя хихикнуть, и в то же мгновение рев поезда захлестнул ее с головы до ног — грохот, искры… и поезд прошел… а вместе с ним прошло и страшное чувство нависшего над ней разоблачения. С души словно свалился тяжкий камень — воспоминание, каким бы оно ни было, отползло прочь и заскользило — ниже, ниже — назад в глубину, из которой выплыло.

— Давайте не пойдем вдоль путей, вернемся по дороге, — попросила Розамунда, стараясь сдержать дрожь в голосе. — Так быстрее.

— Да? Ну пошли. — Бэйзил охотно повернул назад.

Слава богу, он не стал расспрашивать, с чего это она вдруг передумала, ему, очевидно, было абсолютно безразлично. Да она бы и не смогла ему объяснить — и себе, между прочим, тоже. Просто ее охватывал жуткий, необъяснимый страх при одной мысли, что придется спускаться по лестнице и идти по этой узкой, обнесенной забором тропке, которая вела к шоссе.

Домой они шагали гораздо быстрее и, как по уговору, болтали обо всяких пустяках. Только оказавшись у ворот Розамунды, они вновь заговорили о том, что, собственно, послужило причиной для появления Бэйзила.

— О господи! Похоже, Эйлин до сих пор нет. — Розамунда подняла глаза на чернеющие окна соседнего дома. — Что будете делать? Можно подождать у нас.

— Да нет… Большое спасибо. Вы так добры, но я лучше подожду у них. Хочу быть там, когда Эйлин вернется… Ну, вы понимаете.

Розамунда вручила Бэйзилу ключи и Фудзи-горку, шагнула в темноту своего дома и закрыла за собой дверь.

 

Глава XVI

Снова звонил телефон. Пока Розамунда закрывала входную дверь и пробиралась в темноте к выключателю, она успела убедить себя, что это Джефри, а потом — что это не Джефри. Она не знала, сколько уже времени надрывался телефон, но, должно быть, порядочно, поскольку, когда она наконец схватила трубку, он умолк. Нет, это все-таки Джефри! Сегодня он что-то уж очень жаждет с ней связаться! Может, что случилось? Какие-нибудь новости о Линди, плохие или хорошие? Из-за этого он задерживается? И Эйлин тоже опаздывает — вдруг они оба что-то узнали? Несомненно, телефон потому и трезвонил весь день: или тот, или другая, или они оба пытались сообщить Розамунде эти новости. Если бы она успела как следует проснуться и ответить хотя бы на один звонок! Она поднялась наверх и улеглась в постель с твердым намерением тотчас вскочить по первому зову телефона, как бы ни хотелось спать.

Да она еще и не заснет, наверное: времени всего-то без четверти десять. Но, оказавшись в постели, Розамунда обнаружила, что три принятые таблетки аспирина не только притупили головную боль. От них все тело налилось дремотой, особенно глаза… Буквы в библиотечной книжке, которую она взяла с собой в постель, плясали, и не было никакой возможности разобрать, где же она остановилась в прошлый раз. Ведь она точно уже начала ее читать, два или три дня назад, так куда подевалось нужное место? Загадка. И ведь самый обыкновенный роман, значительным никак не назовешь, а всем известно: чем значительнее книга, тем труднее найти место, где читаешь. Даже героев не вспомнить — Эвелин, например, мужчина или женщина? Вся книга, кажется, посвящена Эвелин и его… нет, ее противной матери. «Смешно, ничегошеньки не помню».

Ужасно хочется спать, в этом все дело; но засыпать никак нельзя — пропустишь звонок. Телефон, строго сказала себе Розамунда, закрывая глаза, не в силах больше противиться сну… Я должна проснуться, если снова зазвонит телефон…

Но разбудил ее не телефон. Неизвестно, сколько времени она провела в чутком, беспокойном сне, когда почувствовала на себе чей-то взгляд. Не то чтобы она вдруг осознала это. Ощущения, что она проснулась из-за какого-то звука или движения, не было; присутствовала лишь растущая уверенность, что на нее смотрят. Поначалу это не показалось ей странным. Сон почти отступил, задержавшись лишь на самом краешке сознания, и чужой взгляд воспринимался как одно из явлений привычного мира, близкого и недостижимого, на рубеже сна и действительности. Розамунда вполне понимала, что сама находится в этом привычном мире — лежит на кровати, рядом горит лампа, освещая ее лицо с крепко закрытыми глазами. Наблюдающему хорошо видно. Он наклонился почти вплотную, безмолвно, с напряженным вниманием всматривается в ее лицо. Розамунда знает — и это совсем не удивляет ее, — что он уже долго так стоит. Несколько минут? Секунд? Долей секунды? Разве можно измерить долгое, долгое время, которое проходит от одного сновидения до другого по извилистым дорогам сна?

И вдруг Розамунда в ужасе проснулась. Что это было? Чье-то резкое движение, внезапный звук… Она разом оторвала голову от подушки, библиотечная книжка шлепнулась на пол; стряхнув остатки кошмара, Розамунда судорожно вцепилась в сползающее одеяло. Сна ни в одном глазу. Обвела комнату настороженным взглядом. Никого нет.

А был ли кто? Каждой косточкой, каждой клеточкой тела Розамунда знала — был; но разум, как всегда готовый усердно разыскивать сомнения там, где их и в помине нет, тут же пустился в рассуждения на тему обманчивой природы кошмаров. Хотя, строго говоря, это не было кошмаром, потому что до тех пор, пока не проснулась, никакого страха она не чувствовала. Потрясение, ужас, вихрь сомнений — все пришло только с пробуждением.

Быть может, это Джефри? Не хотел ее будить? Нет, она нутром чуяла, что это не Джефри, и ее вечно сомневающемуся разуму пришлось с этим согласиться. Женщина, прожившая восемнадцать лет замужем, ни за что и ни с чем не спутает звуки, которые производит ее муж, когда старается не разбудить ее. И это точно был не Питер. Он бы не стал разыскивать ее тут, если, конечно, дело не касалось бы чего-нибудь действительно важного — например, вопроса, можно ли ему доесть сосиски и остатки яблочного пирога. Но и в этом случае он не вышел бы деликатно, на цыпочках, а всенепременно вытянул из матери нужный ответ.

Который час? Розамунда взглянула на ручные часики и с удивлением обнаружила, что всего без двадцати пяти одиннадцать. А казалось бы, так долго спала и столько всего произошло с тех пор, как в последний раз смотрела на них и было четверть одиннадцатого. Приободрившись при мысли, что пока не очень поздно и никто на всей улице, конечно же, еще не ложился, Розамунда встала, надела халат и тапочки и приготовилась обыскать дом.

Ничего. Никого. Четыре комнаты наверху, три внизу — потребовалось не много времени, чтобы убедиться, что все они пусты и пребывают практически в том виде, в каком она их оставила. Только гораздо более придирчивая хозяйка, чем Розамунда, могла бы с уверенностью утверждать, что эта стопка растрепанных журналов не лежала на табурете у пианино и раньше; что пара перчаток и старый шарф Питера не вывалились из своего обычного хранилища — шкафа в прихожей — не давным-давно; что нижний ящик письменного стола Джефри не был открыт еще вчера.

Розамунда пожала плечами. Страх не может существовать сам по себе. При полном отсутствии подтверждающих улик ему остается лишь растаять. За окнами прошумели веселые молодые голоса — девчачьи и мальчишечьи. Соседи, живущие через два дома, провожали разговорчивых и неторопливых друзей, у которых никак не заводилась машина. Кругом нее люди, бодрствующие и дружелюбные. Глупо продолжать трястись от страха. Осмотрительности Розамунды хватило на то, чтобы запереть заднюю дверь, что обычно не делалось в отсутствие Питера, поскольку он почти всегда забывал взять ключ и начинал ломиться в дом посреди ночи, — но тут уж ничего не поделаешь. Совершив этот акт предосторожности, она почувствовала себя в полной безопасности и настолько успокоилась, что, когда вернулась в спальню, не заметила там никаких изменений. Улеглась в постель и приготовилась заснуть, так и не поняв, что кое-что произошло.

 

Глава XVII

Розамунда понятия не имела, в котором часу Джефри пришел домой. Утром, когда она проснулась, он уже встал и оделся. Услышав, что она шевелится, отошел от окна и присел на край постели.

— Почему ты мне не сказала, что Линди позавчера собиралась поехать к моей матери? — спросил он очень серьезно и с недоумением взглянул на Розамунду. — Я же все время спрашивал, знаешь ли ты, что она делала?

— Позавчера?..

Розамунда села, тупо моргая и пытаясь собраться с мыслями. «И не смотри на меня так», — чуть было не добавила она, но разве можно его винить, если каждый раз, когда он что-нибудь спросит, она сидит как дура и толку от нее никакого? Как будто нарочно хочет помешать и притормозить все его попытки разрешить эту несчастную тайну.

— Прости… я просто стараюсь разобраться в днях. Она ездила к матери в понедельник, это я знаю — помню, она еще ушла от Норы пораньше, чтобы что-то допечатать до отъезда. Но ты же об этом знаешь, Джефри! Ты видел ее в тот же самый вечер! Это было до того, как все…

— Нет, Розамунда. — Никогда, ни разу за всю их семейную жизнь он не говорил с ней таким тоном. — Нет, в тот день она не ездила, был слишком густой туман. Она мне сказала, что ей пришлось позвонить матери и все отменить. Но она мне ничего не говорила о вторнике.

— И мне тоже, — довольно сердито заметила Розамунда. — Я и не знала про то, что она отменила понедельник. Это ты, как погляжу, в курсе всех событий, и гораздо больше, чем я!

— Розамунда! — Теперь в его голосе звучало больше ужаса, чем упрека. — Бога ради, объясни, что происходит? Вчера после работы я ездил к матери — они ведь с Линди в последнее время часто встречались, я и подумал: может, Линди как-нибудь ненароком обмолвилась о своих планах. Ну вот и поехал. И знаешь, что говорит мать? — Он пристально, в отчаянии смотрел в лицо Розамунды, словно не обвинял, а искал утешения. — Она говорит, что ты — ты звонила ей днем во вторник и сказала, что Линди не сможет приехать, а ты сможешь. Прямо сейчас уже, мол, выходишь…

— Я звонила?!

Глубокое удивление, прозвучавшее в голосе Розамунды, было абсолютно искренним — и лицо Джефри осветилось проблеском надежды. Он безумно желал, чтобы его убедили, что его подозрения — каковы бы они ни были — необоснованны. Порывисто подавшись вперед, Джефри словно заклинал: убеди меня! Как угодно, только убеди!

— Так ты не звонила? Это была не ты!

— Само собой! Но мать меня удивляет! Так запутаться в телефонных звонках, на нее это не похоже! И потом, пора бы уже, кажется, запомнить мой голос, за двадцать-то без малого лет!

— Значит, ты вообще не звонила? Ни насчет следующего воскресенья, ни зачем еще? Может, она просто что-то не расслышала?

Джефри распахнул перед ней все лазейки, какие только мог придумать, буквально упрашивая, умоляя воспользоваться любой из них. Но Розамунда могла лишь сказать правду, какой она ей представлялась:

— Нет, я ей не звонила. Незачем было звонить. Но должна же она была догадаться, когда я не приехала… Или ты хочешь сказать, что Линди?..

— Ну да. В том-то все и дело. Никто из вас не появился. — Джефри посерьезнел на секунду, затем опять взял нарочито оптимистический тон. — Мать вообще не волновалась, решила, что снова туман виноват. Хотя считает, что можно было бы позвонить и предупредить ее.

— А та, что выдавала себя за меня, об этом не побеспокоилась, а? — ребячливо поинтересовалась Розамунда. — А надо было бы, раз уж заварила всю эту кашу.

Поначалу ее ребячливость неприятно резанула каждого. Уж очень ситуация неподходящая. Но мгновение спустя оба дружно ухватились за эту ребячливость обеими руками, как за спасательный трос, брошенный им на глубину, где они беспомощно барахтались.

— Эта особа просто не умеет себя вести, вот что! — ухмыльнулся Джефри.

— В следующий раз я потребую рекомендации! — откликнулась Розамунда, и жуткий момент миновал.

Хотя с чего бы вдруг ему миновать, совершенно не ясно. Ничто не решено, не выяснено, не доказано. Тайна какой была, такой и осталась. Но они вдруг решили: «Все в порядке!» — и значит, все в порядке. Так они сильны вместе, даже сейчас.

После завтрака, когда Питер и Джефри разошлись по своим делам, Розамунда снова уселась на кухне, оперлась локтями на стол и, положив подбородок на переплетенные пальцы, вперила взгляд — поверх хлебных крошек, мармелада и тарелок с остатками бекона — в холодную мглу, которая сгущалась над их жизнью.

Загадка становилась все непонятнее. То, что сегодня утром им с Джефри удалось выскользнуть из-под ее надвигающейся тени, ничего не значит — в следующий раз может и не получиться. С каждым часом, что Линди не возвращается, тень будет мрачнеть, начнет наваливаться на них все быстрее, все неумолимее.

Нет, все должно быть в порядке! Розамунда просто не тот человек, чтобы совершить такое, с температурой или без. Чудной сон — чистое совпадение, а что касается прочих улик — слишком они необъяснимы, чтобы хоть что-то доказывать.

А история с телефонным звонком свекрови? Ее как присобачить, если такое вообще возможно, ко всему этому странному, непостижимому делу?

Допустим — только допустим, — что это правда. Допустим, в тот день Розамунда в самом деле отправилась в Эшден — вместо Линди. Или как и Линди. Допустим, они отправились вместе. И вот они ехали, ехали, но совсем не в Эшден, а дальше — мимо городов и деревень, вперед — вдоль заваленных мокрым снегом тропинок, пролетая по блестящим шоссе, дальше, дальше, поднимаясь на обнаженные холмы и спускаясь с них, и наконец приехали к морю…

Сидя в одиночестве на своей неприбранной кухне, Розамунда едва не расхохоталась. Не было этого. Ничего не было. Не говоря уж о прочих бессмыслицах, машина Линди как стояла перед воротами, когда начался этот бедлам, так и сейчас там стоит. Что бы ни произошло в тот пропащий день, машина Линди в этом не участвовала.

Тогда поезд? Предположим, из-за тумана они поехали на поезде? Если туман расстроил поездку в понедельник, он с тем же успехом мог сорвать ее и во вторник, потому что был таким же густым, как и накануне. Ну хорошо, они, стало быть, отправились на поезде. В Эшдене не сошли, а покатили дальше по застывшей от холода сельской местности, с остановками на каждой станции, с пересадкой в Кентербери или где-то еще, и снова вперед сквозь…

Ну да, сквозь туман! Фу ты черт! От внезапного озарения перехватило дух и закружилась голова. Вот оно, доказательство, исчерпывающее и окончательное, что ее сон никак не может основываться на реальных событиях. Потому что откуда, скажите на милость, в сырую, туманную декабрьскую ночь мог взяться бешеный ветер? И каким образом — в такую-то погоду — она могла видеть звезды, ослепительно яркие, крупные звезды, мчащиеся по черному небу? А если эти детали сна — явно чушь собачья, с какой стати принимать на веру все остальное? Прилив глубокой радости, надежды и убежденности в своей правоте охватил Розамунду, она вскочила со стула, убрала со стола и с жаром принялась за мытье посуды.

Только когда внизу все дела были закончены и она уже собралась подняться наверх, чтобы заправить постели, Розамунда вновь почувствовала неясное беспокойство. Потому что наверху, куда вели Розамунду домашние обязанности, по-прежнему лежала потрепанная сумка Линди, впопыхах засунутая с глаз долой в шкаф. И грязные туфли, и пальто. Они-то не сон. Если она, Розамунда, не приложила руку к исчезновению Линди, тогда что, черт возьми, происходит? Стоя перед лестницей и со страхом глядя на нее, как пловец на ледяную воду, Розамунда попыталась соорудить некую теорию, которая объяснила бы эти диковинные вещественные доказательства. Фантастическую теорию, разумеется; это ясно как божий день. Значит, так: предположим, кто-то задумал убить Линди, но чтобы обвинили в этом Розамунду. Тогда, прежде чем приступить к делу, преступник мог нацепить ее пальто и туфли, чтобы отпечатки ног и всякие там следы, которые обнаружат возле тела, были бы ее, Розамунды. Потом он (или она?) подкинул сумку к Розамунде в спальню, чтобы полицейские, когда их вызовут, первым делом наткнулись на нее, а после для какого-то замысловатого алиби, прикинувшись Розамундой, позвонил миссис Филдинг. И вот тут главная нестыковка. Миссис Филдинг не дура, она бы нипочем не спутала голос Розамунды с чьим-то еще.

Интересно, а кто в тот день взял трубку — сама миссис Филдинг или Джесси? Как точно выразился Джефри? Он только предположил или определенно утверждал, что Розамунда будто бы говорила именно с матерью, не с Джесси? Но Джесси тоже отлично знает ее голос… А может, Джесси, сама того не ведая, оказалась втянута в этот головоломный заговор? Взять хоть этих ее австралийских родственников — когда у человека родственники в Австралии, возможным кажется практически все. Что, если у Линди есть дядюшка-миллионер? Эти дядюшки вечно умирают в Австралии и оставляют свои деньги неизвестным родственникам на другом конце света. И предположим, негодяй-племянник, который рассчитывал получить дядюшкины миллионы, женат на одной из племянниц Джесси, вот эта парочка и заявилась в Англию, чтобы заставить Джесси притвориться, что Розамунда звонила, а иначе, мол, ее обожаемой хозяйке грозит страшная опасность…

Нет, эдак, пожалуй, можно далеко зайти. Лучше всего, наверное, бросить попытки найти какое-то разумное объяснение, а поступить так, как хотелось прошлой ночью, — выкинуть к черту эти улики, которые уже в печенках сидят. Все равно от них никакого толку — никуда они не ведут, ничего не объясняют. Преисполнившись решимости, Розамунда поднялась по лестнице, быстро пересекла спальню и подошла к шкафу.

Пальто лежало там, где она его оставила, туфли тоже, но сумка испарилась.

Как безумная, Розамунда кинулась переворачивать содержимое шкафа, рыться в темной глубине ящиков, выкидывая на пол как попало обувь и одежду. «Она должна быть здесь, — повторяла Розамунда, уже зная, что сумки нет. — Если только не завалилась к самой стенке шкафа… под этот ящик… за ту коробку…»

Прошло полных пять минут, прежде чем она прекратила поиски; пять минут, в течение которых она не столько старалась отыскать сумку — она знала, что это бесполезно, — сколько тянула время, чтобы защитить себя от очевидного: раз она не находит сумки, значит, ее нашел Джефри.

Нашел и, не сказав ни слова, забрал.

 

Глава XVIII

Но Джефри ни за что бы так не поступил! Не успев проникнуться ужасом от сделанного открытия, Розамунда уже выставила против него целую армию, завербованную из свойств характера и привычек мужа. Джефри не скрытный человек, его и сдержанным-то не назовешь. Если бы он наткнулся на сумку в шкафу, он бы тут же дал знать об этом во весь голос: «Что за черт!» И мгновенно посыпались бы вопросы: как она сюда попала, да в курсе ли Розамунда?.. Все его изумление в ту же минуту обрушилось бы на жену. Он бы никогда не унес сумку украдкой, не сказав ни слова, не дав возможности объясниться.

А если он побоялся, что она не сможет ничего объяснить? Как сегодня утром, когда речь зашла о телефонном звонке его матери? В таком состоянии разве не мог он, не задавая лишних вопросов, сам придумать какое-то объяснение — быстро-быстро, прежде чем станет больно, вроде как когда макнешь палец в кипяток? А потом, движимый тем же сильнейшим страусиным инстинктом, что и она, разве не мог он просто взять и избавиться от сумки?..

Нет. Даже опасаясь за нее, Джефри на такое не пойдет… во всяком случае, тот Джефри, которого она знает, Значит, сумку забрал кто-то другой. Кто-то… Кто угодно… И тотчас загадка в целом представилась Розамунде настолько расплывчатой и безбрежной, что не стоило и пытаться ее разгадывать. Ни малейшей надежды отыскать объяснение нет. Сумка исчезла, это главное. Оставалось только надеяться, что она исчезла навсегда. Чтобы и думать о ней забыть. И обо всех остальных уликах тоже…

Живо схватив в охапку пальто и туфли, Розамунда оттащила их в сад и принялась деловито счищать с них грязь. Благо она уже высохла и сама отваливалась кусками. Отвердевшие ошметки с легким стуком сыпались на дорожку. Скоро они исчезнут без следа, навсегда смешавшись с грязью лондонского сада. Еще один дождь или просто сырая зимняя ночь — и можно считать, ничего и не было. Розамунда убрала хорошенько начищенные туфли, повесила на свое место чистое сухое пальто и — смешно сказать — почувствовала глубокое удовлетворение, словно этими простыми действиями ей удалось повернуть время вспять и воротиться в тот день, когда ничего еще не произошло; при условии, конечно, что Линди на самом деле никуда не пропадала.

Она так живо себе это представила, что, когда раздался телефонный звонок, сняла трубку в полной уверенности, что услышит голос Линди. Когда же не услышала, ей потребовалось некоторое время, чтобы сначала узнать, чей же это голос, а потом — чтобы понять, что голос толкует вовсе не о том, чем в данную минуту забита голова Розамунды, а — как это обычно бывает с голосами — исключительно о своих собственных делах.

— Значит, я могу забежать около пяти? — пищал далеко в трубке детский голосок Норы. Розамунда старалась и все никак не могла переключиться со своих мыслей и проблем на проблемы Норы. — Меня все это страшно беспокоит, — продолжал голос. — Я непременно должна с тобой поговорить до того, как вернется Вильям.

— Ну конечно. Да. Да, я с удовольствием с тобой поболтаю… да, приходи, когда сможешь… нет, конечно, я не занята.

Успокаивая Нору, Розамунда одновременно пыталась сообразить — что бы такое могло означать «все это»? Уж точно не пропажа Линди. Для Норы «все это», скорее всего, имеет отношение к Неду, но что именно на сей раз натворил парень? И должна ли была знать об этом она?

Очевидно, должна. Нора, появившись у нее днем, была явно огорчена — даже немного обижена — тем, что Розамунда еще не ознакомилась с последним выпуском «саги о Неде». Однако обида была мгновенно забыта, как только Нора с явным удовольствием и облегчением пустилась рассказывать историю с самого начала. Наклонившись вперед в кресле, она нервно сжимала в руках чашку с чаем.

Нед ушел из дома — в шестой раз, насколько помнит Розамунда, — с родителями не посоветовался, и с тех пор от него никаких известий.

— Но он и раньше такое выкидывал, — попыталась утешить Нору Розамунда. — И ничего с ним не случалось. А что не пишет, так мальчишки никогда не пишут — они этого терпеть не могут. По-моему, пора тебе перестать за него волноваться и позволить ему идти своей дорогой.

Абсолютно бесполезный совет: как будто у Норы есть хоть одно реальное средство не позволить этого. Тем не менее слова Розамунды ее несколько успокоили, она уже не с такой силой стискивала чашку и ухитрилась сделать несколько судорожных глотков.

— Да, ты, наверное, права, Розамунда. Я пытаюсь, я честно пытаюсь так себя и вести, правда. Но в этот раз дело не только в том, что он сбежал. Уж и не знаю, как тебе сказать… — Нора нервно оглядела комнату, словно опасаясь скрытых микрофонов, затем понизила голос: — Понимаешь, самое ужасное, что он, когда уходил, вытащил у меня из сумки восемьдесят фунтов! Не представляю, что будет, если Вильям об этом узнает…

— Боже, Нора! Какой кошмар! — Розамунда лихорадочно искала слова для сочувствия. — А ты уверена, что это он взял? Сама ты не могла их как-нибудь потерять?

Нора покачала головой:

— Нет. Знаю только — до обеда они там были, а через час пропали… и он пропал! Я сразу же обнаружила пропажу; ты не думай, что я тебе раньше не говорила, потому что сама не знала. В тот же день, как он ушел, знала, просто не хотела тебе рассказывать прямо там, на платформе, при всем народе, да ты к тому же была с подругой… Не хочу, чтоб другие были в курсе. Тебе-то я могу все сказать, ты болтать не станешь. И можешь понять, каково мне, — у тебя у самой сын.

Розамунде не очень понравился намек: мол, если у нее есть Питер, то ей, стало быть, хорошо известно, что переживает мать, когда у нее из сумки крадут деньги; но бедняжка Нора пребывала в таких расстроенных чувствах, что ожидать от нее тактичности не приходилось. Кроме того, Нора произнесла нечто такое, в чем следовало незамедлительно разобраться.

— Что ты имеешь в виду — «не хотела говорить прямо на платформе»? На какой платформе? Когда?

Удивление, с которым Нора уставилась на нее, на мгновение стерло с ее лица выражение тревоги.

— Ну как же — на железнодорожной платформе. Разве не помнишь? Я еще выясняла насчет поездов до Брайтона, как раз в тот день, когда ушел Нед. Ты должна помнить.

— Но когда это было? В какой день? — Розамунда усиленно рылась в памяти, но тщетно — никаких воспоминаний. — В какой день?

— Я же говорю — в тот день, когда Нед уехал, — чуть нетерпеливо повторила Нора. — Когда я с вами обеими разговаривала, я уже знала, что он взял деньги, но мне не хотелось…

— Ну да, да, понятно! — в отчаянии перебила Розамунда. — Но когда именно это было? На этой неделе? На прошлой?..

— И у тебя тоже такое чувство? — с облегчением воскликнула Нора, словно наконец отыскала родную душу. — Просто не верится — правда? — что прошло всего три дня, как он уехал! Кажется, что уже несколько месяцев… Я все-таки очень боюсь, что он уехал в Брайтон. Не могу отделаться от этой мысли.

— Да что такого ужасного в Брайтоне? — Розамунда позволила себе на минуту отвлечься. — Почему бы ему не поехать в Брайтон?

— Все ты прекрасно знаешь. «Алые сердечки», алкоголь — вот что. И разные девицы… — политично объяснила Нора. — Разве Брайтон не этим славен?

— Этого где хочешь хватает, — заметила Розамунда. — Не удивлюсь, если окажется, что Лондон еще почище Брайтона. Тут главное, с кем поведешься…

— Вот именно! — горестно воскликнула Нора. — У него в Брайтоне есть компания, точно есть! Поэтому я и старалась выяснить, помнит ли кассир, как Нед покупал билет… Я так боюсь… Если он поедет туда, добром это не кончится!

Если Нед действительно стащил у матери деньги, то добром это не кончится скорее для брайтонской компании, подумала Розамунда, но промолчала — матери такое никак не скажешь. И потом, что ей за дело до компании. Розамунде хотелось вернуть разговор к загадке, которая ее мучила.

— Значит, ты встретила меня на станции во вторник? — спросила она. — Я что, ждала поезда?

Спросила и тут же поняла, какой, должно быть, идиоткой выглядит. От неминуемого позора ее спас только благословенный эгоцентризм, свойственный человеческому существу, пребывающему в сильном волнении.

— Ждала поезда? — рассеянно повторила Нора. — Не знаю, я не думала о поездах. Я не собираюсь ехать за Недом в Брайтон, даже если он там. По-моему, это было бы неразумно, как считаешь? Он бы тут же вообразил, что за ним гонятся, преследуют… — И продолжила с ревностной гордостью запоздалого неофита: — Говорят, когда мальчик крадет, то на самом деле он крадет любовь, а вовсе не деньги.

Розамунда сильно подозревала, что в случае с Недом это были именно деньги, особенно если он намеревался жить на них в Брайтоне, не утруждая себя работой. Но вслух она ничего такого не сказала, поскольку Нора вроде бы находила в данной теории определенное утешение. Вместо этого Розамунда предположила:

— А может, в душе он считает, что всего-навсего одолжил деньги, и после собирается их вернуть. Тогда это вообще не воровство, в обычном смысле — не воровство.

Лицо Норы просветлело.

— Верно! Не воровство! И знаешь, если в конце концов у него и не получится их вернуть, это все равно нельзя считать воровством, потому что тогда он не думал, что ворует…

Бедняга Нора. Защищает свой мирок с одержимостью загнанной в угол зверюшки, заранее готовясь противостоять любой возможной напасти. Теперь она легко сможет перенести то, что Нед, по всей вероятности, никогда не вернет деньги.

Или все не так? Розамунда с тревогой смотрела на Нору. Та стойко прихлебывала остывший чай, но по ее щекам текли медленные слезы. Она никогда прежде не видела, чтобы Нора плакала; как многие робкие и беспокойные люди, постоянно толкующие о собственных невзгодах, Нора глубоко прятала свои истинные чувства.

— Нора, не надо! Все уладится, вот увидишь! — воскликнула огорченная Розамунда. — Правда, уладится! Нед в душе хороший парень, я в этом уверена… Просто такой возраст… Уйма мальчишек проходит через это… Он вернется!

От всего сердца желая утешить Нору, она без умолку сыпала оптимистическими банальностями, которыми обычно грешила сама Нора и за которые Розамунда ее слегка презирала, но сейчас они почему-то не действовали.

— Он вернется как миленький! — горько согласилась Нора. — В этом я как раз не сомневаюсь! Как ты не поймешь — в этом-то вся и беда! На самом деле меня не пугает, что он будет вытворять в Брайтоне: ни «алые сердечки», ни девицы, ни поездки в пьяном виде на угнанных машинах — ничего. Я уже дошла до той точки, когда мне все безразлично. Единственное, чего я страшусь сейчас, это что через три дня он снова будет здесь, в доме, с той же скукой и тем же нежеланием хоть чем-нибудь заняться… Будет весь день слоняться из угла в угол, клянчить деньги, грубить отцу, заставлять нас все время ссориться из-за него… Никогда мы с Вильямом больше не будем счастливы, никогда! Этот малый висит у нас на шее как свинцовая гиря, мы прикованы к нему до конца наших дней! Это наш пожизненный приговор! Он никогда не уберется, я знаю, и никогда не найдет чем заняться. Будет вечно торчать дома, доставляя нам только горе. И они еще рассуждают о том, что родители — собственники! Нет, это безнадежно, безнадежно…

Не в силах больше сдерживаться, Нора разразилась бурными рыданиями, но прежде, не глядя, поставила на пол чашку, чтобы не мешала.

— Может быть, он уже дома! — рыдала она, уткнувшись в громадный носовой платок. — Если бы ты знала, какой ужас на меня наводит один вид чемодана в прихожей, и рюкзака, и магнитофона, — он всегда забирает с собой все свое барахло, будто навсегда уходит, и всякий раз, еще неделя не кончится, а каждая проклятая вещь снова здесь… И Вильям снова бесится, а мы как раз только начали более или менее ладить… и вся эта стирка… и никогда не уберет за собой после завтрака!..

В дверь резко позвонили, и Нора в панике оборвала поток жалоб на полуслове. Она высунула из платка мокрое от слез лицо и с ужасом вытаращилась на Розамунду.

— Неужели уже шесть? — выдохнула она дрожащим шепотом.

— Да, около того. — Розамунда, вставая, глянула на каминные часы. — Не волнуйся, кто бы там ни был, сюда я их не пущу…

— Но это Вильям! — пролепетала Нора тем же потрясенным шепотом. — Он должен зайти за мной в шесть… Я и не заметила… Вроде всего несколько минут!..

— Ах, так…

Снова, более настойчиво, зазвонил звонок. Без малейшего представления, как себя вести дальше, Розамунда открыла дверь, за которой, как и следовало ожидать, стоял Вильям — хмурый и неприветливый, как всегда.

— Нора готова? — коротко бросил он и шагнул в прихожую, твердо уверенный, что его пригласят зайти.

Розамунде ничего больше и не оставалось, хотя в гостиной, не помня себя от страха, сжалась Нора. С другой стороны, Вильяму не повредит хоть раз застать жену в слезах, а не преисполненную неизменным оптимизмом. Оптимизм хорошая вещь, но не стоит постоянно тыкать в него носом другого человека.

И Розамунда повела Вильяма — очень медленно, насколько могла, — через прихожую, а когда тянуть дольше было уже невозможно, распахнула дверь в гостиную, чтобы представить его глазам рыдающую жену.

— А, Вильям. Ты как раз вовремя.

К изумлению Розамунды — чуть не к ужасу, — на лице Норы не наблюдалось абсолютно никаких следов слез. На губах сияет всегдашняя жизнерадостная улыбочка, а покрасневшие глаза спрятаны за спешно нацепленными на нос очками для чтения, в которых — оттого, что Нора нервно крутит головой, — то и дело отражается свет, так что заметить красноречивые круги под глазами совершенно невозможно.

— Я уже иду, Вильям. — Нора резко поднялась, наклонилась за платком… изобразила, будто ищет что-то на каминной полке… что угодно, только бы не показать лица.

Вильям мрачно наблюдал за ней.

— От парня что-нибудь есть? — отрывисто поинтересовался он, стоя в дверном проеме и не делая ни шага в комнату.

Нора отвела глаза… метнулась за перчатками.

— Нет, сегодня что-то еще нет, — оживленно откликнулась она, точно до сих пор они с каждой почтой получали нежные сыновние письма. — Завтра наверняка придет… Думаю, он звонил, и даже несколько раз, а меня дома не было…

— Ты спятила, — кратко прокомментировал ее муж. — Ты что, в самом деле считаешь, что парень расстанется с одним-двумя пенсами из своих драгоценных запасов, ради того чтобы успокоить родителей? У него небось ни гроша не осталось.

— Нед такой бережливый! — горячо затараторила Нора, и с каждым словом жизнерадостная улыбка на ее губах становилась все шире, пока нежный ротик совсем не перекосило. — Должно быть, отказывает себе во всем… экономит… пока не получил работу. Наверняка потому так и сорвался — услышал о каком-то месте…

Вильям мрачно хмыкнул:

— Ну еще бы!.. А я так думаю, прослышал о каком-нибудь месте здесь и перепугался, что кто-то заставит на него согласиться! Да, Нора, тут ты попала в точку: узнать, что есть работа, — этого вполне достаточно, чтобы наш парень пустился в бега! Никаких сомнений!

— Ты несправедлив, Вильям! — запричитала Нора. — Я уверена, Нед хочет работать! Просто у нас так трудно найти что-то подходящее. Поэтому он и отправился поискать где-нибудь еще… И очень, кстати, разумно…

Терпеть дольше эту мучительную улыбочку не было никаких сил, как, впрочем, и тягостное страдание, все явственнее проступающее на лице Вильяма. Не думая о последствиях, Розамунда встряла в разговор.

— Нора безумно переживает из-за Неда, — решительно и твердо обратилась она к Вильяму. — Она боится, что он никогда не найдет работу, никогда ничего не добьется, никогда не станет самостоятельным. Она только что чуть не час рыдала из-за всего этого, прямо перед твоим приходом. Сними очки, Нора. Пусть он посмотрит.

Ну все, теперь они ей этой выходки никогда не простят. Вон как глядят на нее, будто она их ударила.

Вдруг Вильям в три шага пересек комнату и сдернул с жены очки.

— Боже правый! — Он не сводил взгляда с ее красных, опухших глаз. — Нора… ты переживаешь? Да, так оно и есть.

Он говорил, словно не веря самому себе, как человек, перед которым мелькнул луч надежды. Затем с непривычной заботливостью собрал раскиданные пожитки жены и взял ее под руку.

— Пошли. Ни к чему опаздывать, этим делу не поможешь, — грубовато пробормотал он и потянул жену к выходу.

Но со своего места Розамунда видела: когда он опускал взгляд на маленькую обеспокоенную женщину у себя под боком, в глазах его все еще стояло удивление, словно взволнованная, заплаканная, осунувшаяся жена была бесценным даром, который он и не рассчитывал заполучить.

— Не переживай, старушка, — услышала Розамунда его смущенный голос, когда пара, пройдя через небольшие металлические ворота, двинулась в темноту, — парень в конце концов выпутается. Он пробьется, вот увидишь!

И даже на таком расстоянии Розамунда слышала в его голосе нотки радости: еще с трудом веря в это, Вильям обнаружил, что в кои-то веки и у него появился шанс стать оптимистом, утешителем.

 

Глава XIX

Едва Пурсеры скрылись из виду, миновав пятно света от ближайшего уличного фонаря, как снова стукнули ворота и по лестнице скачками взбежал Питер, по обыкновению без пальто, несмотря на зимнюю холодрыгу, но излучая непривычную энергию.

— Привет, мам! — весело поздоровался он. — Только что столкнулся на дороге с двумя старыми воронами. Опять у нас тут каркали?

— Если тебя интересует, заходили ли к нам мистер и миссис Пурсер, — ворчливо поправила сына Розамунда, — то ответ — да, заходили. (Вообще-то ужасно хотелось прямо сейчас выложить новости насчет очередной выходки Неда, однако ради приличия следовало повозмущаться еще хотя бы пару минут.) Скажешь ведь такое — старые вороны! Да моя мать убила бы меня на месте, если бы я посмела так отозваться о ее друзьях! — Розамунда постаралась изобразить праведный гнев.

Вся беда в том, что Питер всегда и по отношению ко всему непробиваемо добродушен. Это совершенно обезоруживает. Вот и сейчас он искренне не понял, что его ткнули носом.

— По-любому, слава богу, что они не остались ужинать, — заметил он, рухнув в кресло. — У меня они вызывают одно желание — открыть газ и навсегда избавить их от всех бед. А у тебя?

Даже и это обезоруживало — такая безмятежная уверенность, что в столь негостеприимном желании они — он и Розамунда — едины.

— Какие вообще делишки в «Обители Горя»?

Он закинул вопрос с самым равнодушным видом, будто в действительности все это не заслуживает его драгоценного внимания, но Розамунда прекрасно знала, что ему доставляет несказанное удовольствие слушать сплетни о соседях. Разумеется, те, которые она считала допустимым ему поведать. Это тоже ужасно умиляло, и удержаться не было никакой возможности.

— Да все как всегда, — вскользь бросила Розамунда. — Сними ноги с ковра, Питер, вот умница, а то ты просто втираешь в него грязь… Обычная история. Нед опять ушел из дома.

— Вот и молодец! — рассеянно пробормотал Питер.

Он не особенно любил Неда, — пожалуй, как следует и не знал его, и уж точно понятия не имел о его делах и образе мыслей, а стало быть, не мог по-настоящему судить, хорошо это или плохо для Неда — уйти из дома. «Вот и молодец!» выскочило у него автоматически, поскольку молодежь всегда должна выступать заодно против взрослых — или, по крайней мере, заявлять об этом. Реальная жизнь — совсем другое дело, и каждому разумному молодому человеку это хорошо известно.

— Вильям и Нора, естественно, страшно переживают, — продолжала Розамунда, слегка подпустив строгости в ответ на это «Вот и молодец!». — Боятся, что он мог уехать в Брайтон и спутаться там с хулиганьем и наркоманами, бог знает с кем еще.

— Вот и молодец! — как попугай повторил Питер и затем, сообразив, о чем речь, добавил: — Уехал в Брайтон? Тогда он, как пить дать, замешан в этом убийстве на железной дороге. Вот старые вороны переполошатся!

Питер веселился, и, можно бы сказать, довольно безобидно, если бы его слова были обычной чепухой, как он сам, естественно, и считал. Но что-то — она еще не собралась с мыслями, чтобы сообразить, что именно, — мелькнуло в ее теперь постоянно встревоженном сознании, и Розамунда резко дернула сына:

— В каком убийстве?

Питер удивленно поднял глаза:

— В каком? Да не знаю я. Честно. Просто все говорят об убийстве. Во всяком случае, они нашли тело, где-то на путях, на Южной дороге. Не на брайтонской ветке, я это так сказал, для интересу, раз уж Нед туда смылся. Вообще-то это случилось на эшденской линии, как к бабуле ехать. Хотя я сейчас прикинул, в Брайтон так тоже можно попасть. Если сделать примерно эдак двадцать пересадок…

— Кто тебе сказал? Откуда ты это взял?

Розамунда старалась говорить спокойно. Надо собрать эту головоломку, не выдавая собственного смятения. Слава богу, эта молодежь так погружена в себя, — как и все, если быть честной…

— Да ты сама в расписании посмотри… Ах, ты про убийство? В школе слышал.

— Но кто, кто конкретно тебе рассказал?..

— Ребята в школе, — добродушно повторил Питер, не давая себе труда удивиться: с чего это его мать решила проявить такой нетипичный интерес именно к данной новости? — Вчера у нас об этом много болтали — два парня заявили, что своими глазами видели тело. Женщину. Лежала на насыпи возле рельсов.

— А почему они решили, что она мертва? — Розамунда чувствовала, что пора бы уже и прекратить допытываться, но не могла остановиться.

Питер с жалостью посмотрел на мать:

— Ну не загорала же она в кромешной темноте в славный декабрьский вечерок? И потом, они же видели. Говорят, прямо к ней подошли. Пробовали разбудить. Нет, она точно сыграла в ящик. Когда будем ужинать?

— Скоро. Кто, говоришь, ее нашел? Твои приятели?

— Не-а. Четвероклассники. Да зачем тебе все это, мам? — Питер наконец созрел для некоторого протеста. — Ты что, поверила, что я это всерьез про Неда? Да я пошутил!

— Конечно, дорогой, ты пошутил! — поспешила успокоить его Розамунда. — Просто… ну, мне просто интересно, вот и все. Всякому было бы интересно, а тем более это случилось по дороге к бабушке. Может, уже и в газетах есть? Про убийства всегда пишут.

— Вряд ли. Я ничего такого не видел. Это же произошло всего два или три дня назад. Наверное, в местной газетке появится к воскресенью. А в бабулиной газете, может, уже напечатали, ты ее спроси. Или Джесси. Она небось лучше разбирается в убийствах, чем бабуля.

Дальше вести следствие невозможно. Питер и так уже слегка озадачен ее настойчивостью и озадачится еще больше, если она вовремя не бросит своих расспросов. Кроме того, уже ясно, что спрашивать больше не о чем. Все части пазла у нее в руках. Все, что теперь нужно, — это несколько минут покоя и уединения, и головоломка будет собрана. Покой — чтобы не запутаться; уединение — чтобы никто не видел ее лица и тех изменений, что с ним произойдут, когда начнет вырисоваться картинка и приятное лицо обыкновенной домохозяйки превратится в искаженную ужасом маску.

А может, это изменение уже произошло? Что за губы только что улыбались Питеру, что за голос велел ему отправляться к себе наверх и попытаться сделать до ужина хоть часть домашнего задания? Странно, даже жутковато, что Питер не замечает в ней никаких перемен. Послушался, поворчав и покопавшись ровно столько, сколько всегда, как будто бы с ним толкует родная мать, а никакая не убийца.

Как могло вырваться это слово? Розамунда набросилась на него, как если бы это был реальный противник, вышвырнула из мыслей, из сознания. И, как загнанный в угол зверь, приготовилась без колебаний принять тяжкий гнет скопившихся против нее улик.

Потому что ее сон и исчезновение Линди перестали быть простым совпадением. И в найденной сумке и грязных туфлях загадки больше не было. А было вот что — она в самом деле ездила в Эшден в тот злополучный вторник. И в самом деле звонила свекрови, потому как сказала же Нора, что видела Розамунду на платформе «с подругой». И нечего прикидываться раздосадованной из-за того, что не удалось выведать у Норы подробности — с кем она ее видела, на какой платформе, в какое время. Ответы известны. Подруга — Линди, платформа — в сторону Эшдена, время — днем во вторник.

А теперь тело возле путей… До чего ж она была уверена еще сегодня утром, что туман никак не стыкуется с ветром и звездами из сна! Успокоила себя мыслью, что в такую ночь и на вершине скалы ветра нет и звезд не увидишь. Какие скалы?! Какие звезды?! Рокот моря — это громыхание мчащегося поезда, оглушившее, когда распахнулась дверь, и дикий ветер с ревом ворвался в купе, и замелькали перед глазами мириады искр и огней, и одно легкое движение руки, почти незаметный толчок… Большего и не требовалось. Если захватить жертву врасплох, много сил не нужно…

Какое-то смутное и страшное воспоминание на долю секунды вспыхнуло в сознании и пропало, оставив после себя дрожь во всем теле и жуткую, как от сокрушительного удара, головную боль.

Внутри все одеревенело, застыло. Она едва заметила, как вернулся Джефри, как, оторвавшись от домашнего задания, спустился Питер. Машинально подала им рагу, пюре и яблочный пирог. О чем говорили за ужином — хоть режьте, не вспомнить; а ведь, должно быть, о каких-то обыденных вещах, и она тоже принимала участие, поскольку ни муж, ни сын не бросали на нее недоумевающих взглядов и не спрашивали — в чем дело?

О чем они оба думают? Интересно ли им, о чем думает она, когда неслышно двигается по кухне, меняет тарелки, ставит перед ними еду? Никогда прежде Розамунда не чувствовала такого одиночества, словно она незаметно перенеслась в какой-то богом забытый угол, в страну, куда за ней никто не последует, потому что границы закрыты.

Но долго в таком состоянии не побудешь — грязная посуда и все остальное не дадут. Когда последний стакан был вымыт и убран на полку, а полотенце повешено на крючок, Розамунда, к собственному удивлению, обнаружила, что снова общается с Джефри — натянуто и невесело, но странным образом по-доброму. Когда они вышли из кухни и направились в гостиную, Джефри обернулся к ней и начал:

— Я, наверное… — И замолк. — Просмотрю газету, — закончил он себе под нос; но оба знали, что, по старой привычке, он собирался сказать.

«Заскочу на пару минут к Линди» — вот слова, которые он проглотил. Безысходность захлестнула их обоих, одновременно. Казалось, в эту минуту унылая тишина соседнего дома вползла и в их дом; тишина, загадка, внезапная пустота поселилась в жизни каждого из них.

Да, и в жизни Розамунды тоже. Потому что, заглянув в глаза мужа, она поняла: изничтожение Другой женщины — это еще не конец ревности, скорее наоборот, поскольку там, где нет поля битвы, нет и надежды на победу. Арена зарастает пылью и паутиной, мертвый ветер прошлого не приносит ни надежды, ни торжества; только тоска в душе, и ты больше не можешь бороться.

Должно быть, муж прочел на лице Розамунды это отчаяние, потому что быстрым движением схватил и сжал ее руку.

— Ты тоже любила ее, Розамунда! — воскликнул он, и на минуту они остановились в дверях кухни. «Ты любила ее» — в первый раз Джефри говорил так, будто в душе понимал, что Линди мертва.

Сердце Розамунды должно было бы зайтись от чувства вины — ей следовало бы возненавидеть себя за то, что выслушивает слова утешения, такие незаслуженные, так не по адресу высказанные. Ничего похожего. Утешение казалось вполне уместным, а мгновение общего горя — законченным, как уже сформированный кристалл, и неуязвимым. И не имело значения, что каждый из них совершил, чувствовал или не чувствовал; не имели значения ни злодеяния, ни добродетели, ни ложь, ни правда. И когда этот миг пролетел и Джефри, устроившись в большом кресле, с несчастным видом уткнулся в газету, Розамунда все-таки не ощутила вины (лишь с внезапной и предельной отчетливостью осознала тщетность своего поступка) — в душе у нее царила пустота. Как я могла совершить такое, спрашивала она себя, совершить бесцельно и безрезультатно? Я и тогда должна была понимать, как понимаю сейчас, — единственное, к чему может привести смерть Линди, даже с моей эгоистичной точки зрения, это ощущение пустоты и потери. Ее смерть не вернет мне Джефри, а только обездолит его, разорит его душу. Теперь у него не останется ничего и для меня. Пусть он никогда и не узнает о моей причастности, она все равно будет стоять стеной между нами, заслоняя солнце, без которого нашему браку не цвести. Если бы Линди была жива, его любовь — привязанность — к ней тысячу раз могла бы умереть естественной смертью. За месяцы или годы нашлась бы тысяча причин, и он бы разочаровался в Линди. Ревность могла бы многому научить меня. Все мы вышли бы из этих событий обогащенными, умудренными. А теперь его чувства к ней застынут, как в янтаре, во всей их полноте, неподвластные ни времени, ни скуке, ни людскому непостоянству…

Нет! Не круглая же я дура! Розамунда сама поразилась выводу, к которому привели ее размышления. Нет чтобы подумать: я не злодейка! Или: я не кровопийца! А именно: я не дура.

Я точно не дура. Но надо еще сообразить, что это за «я». Если в тот странный, пропащий день я бредила — себя не помнила — что угодно, — можно ли сказать, что это была настоящая я? Говорят ведь, что когда человеком руководит подсознание, то на передний план выходят первобытные инстинкты и страсти, с которыми в нормальном состоянии он успешно справляется?

А при каких условиях подсознание берет верх? Всякий скажет: самые идеальные условия — это когда месяцами подавляешь ревность; месяцами улыбаешься, скрывая черную ненависть в сердце; месяцами глотаешь горькие, обидные слова и через силу выдаешь дружелюбные речи… Да это практически история болезни!..

Несколько долгих мрачных минут поднимающий голову ужас боролся с тем, что Розамунде хотелось считать здравым смыслом. Одно за другим вырастали перед ней события последних месяцев — угольно-черные и четкие, как силуэты, на смутном фоне сознания. Минуты, когда она смертельно ненавидела Линди, — и заставляла себя весело и дружески болтать с ней. Минуты, когда в душе мечтала о гибели Линди, — и заставляла себя улыбаться… Все эти загнанные в подсознание чувства, эта ложь — могли они в конце концов вырваться?.. И в этом случае мог ли ее испуганный разум под тяжестью вины и страха вычеркнуть из памяти наивысший момент ее ненависти?

Всякий скажет, что мог, несомненно мог. Всякий скажет, что амнезия — последнее средство, к которому неизменно прибегает организм, когда чувство вины становится непереносимым.

Розамунда дорого бы дала за то, чтобы в эту самую минуту в дверь позвонила какая-нибудь из знакомых дурочек, Карлотта например. Или Нора — зашла бы, начала щебетать о торможении, о комплексе вины и тому подобном. Кто-нибудь такой, кто несколькими пылкими фразами в этом роде легко может убедить, что психология — полная ерунда.

 

Глава XX

Однако человек, в самом деле позвонивший в дверь около девяти вечера, оказался не психологом-любителем, с которым можно было в свое удовольствие потрепаться о скрытых влечениях. Совсем наоборот. Это был Волкер.

— Он наверху, делает уроки, — сразу сказала Розамунда, любезно избавляя гостя от утомительной необходимости открывать рот и спрашивать про Питера.

Волкер молча, бочком шмыгнул мимо нее и, будто перехитрил вражеского часового, рванул по лестнице в комнату Питера. Послышался голос сына — он удивился и обрадовался; дверь захлопнулась, и стало тихо.

Слишком тихо, смертельно тихо. И некуда — это в целом-то доме! — податься. Ни в гостиную, потому что там, словно обвинение, в воздухе висит горькое молчание мужа; ни в спальню, потому что спать еще рано; ни на кухню, потому что посуда вымыта и делать там нечего.

Гонимая тишиной, Розамунда принялась размышлять: а не сходить ли к соседям, в темный дом, где больше нет Линди? А может, он уже и не темный? Может, Эйлин вернулась? Она говорила, что вечером, сразу после работы, хочет зайти к какой-то престарелой родственнице — вдруг той что-нибудь известно про то, куда подевалась Линди. Но Эйлин могла и передумать. Или родственница могла уйти из дома, вообще уехать куда-нибудь. На худой конец — на самый худой, — в доме есть Фудзи-горка, который начнет сердито лаять, нарушая тяжелую тишину, будет требовать, чтобы его повели гулять. Все лучше, чем ничего.

Да, гораздо лучше. И здорово ободряет, потому как не может же убийца выгуливать собаку — брести себе потихоньку по заснеженным тропинкам… здороваться с соседями, останавливаться поболтать с одним, справляться о здоровье другого… обмениваться добродушными улыбками по поводу Фудзи-горки, которому непременно надо подтаскивать ее чуть не к каждому фонарю. И соседи поведут себя иначе, если она убийца. Они все поймут по ее лицу и, не отдавая себе отчета, что именно они видят… будут поспешно проходить мимо, буркнув что-нибудь в ответ на ее приветствия, постараются незаметно проскользнуть по другой стороне улицы, начнут перешептываться за ее спиной… Да, прогулка с Фудзи-горкой станет проверкой, она докажет, что все в порядке.

Рисуя себе эту воображаемую прогулку, которая должна была так легко и безошибочно доказать ее невиновность, Розамунда совершенно забыла, что вообще-то собиралась посмотреть, не вернулась ли Эйлин. Поэтому у нее едва не оборвалось сердце, когда, выйдя из ворот, она увидела свет в комнате Эйлин на втором этаже.

Ну и отлично. На это она с самого начала и рассчитывала. Теперь осталось только пройти по дорожке и позвонить в дверь.

Но ее почему-то трясло, и было жутко стыдно — как будто ее заставили напялить нелепый маскарадный костюм и пройтись в таком виде по улице. Растерянная, она стояла в темном саду, и ей казалось, что она здесь совсем чужая и нет у нее права идти по дорожке, звонить в дверь. Такое чувство бывает, когда вернешься куда-нибудь через много лет и гадаешь, узнают ли тебя…

Одну страшную секунду так и было — Эйлин не узнала. Ее пустой взгляд подтвердил все вымышленные или реальные страхи, которые бродили в душе Розамунды весь вечер. Но почти тут же выражение лица Эйлин переменилось — или, точнее, Розамунда поняла, что оно означает всего лишь разочарование.

— Ах! Розамунда… Как мило. — Невооруженным глазом было видно, как Эйлин приноравливается к новой, неожиданной для себя ситуации. — Заходи, пожалуйста.

Тон был не очень радостный, но Розамунда все равно приняла выданное без особого энтузиазма приглашение. Однако, как только хозяйка и гостья оказались по ту сторону входной двери, Эйлин стала чуть более радушной. Смирившись с чувством обманутого ожидания, она, несомненно, смекнула, что все лучше быть с Розамундой, чем сидеть одной.

— Пойдем ко мне, — позвала она. — У меня там обогреватель. Как-то не хочется открывать гостиную, когда… то есть…

Какая чепуха — на мгновение Розамунда приняла смущение Эйлин за укор: как будто Эйлин ставила ей в вину ледяное запустение гостиной. Чистой воды ерунда, конечно… Розамунда поторопилась рассеять неловкость, вызванную оборванной фразой Эйлин и собственным опрометчивым толкованием ее слов:

— Само собой. Зачем нам гостиная? По мне, так жить и спать в одной комнате ужасно удобно — так уютно, и вечером не надо отправляться в холодную спальню. Есть новости?

В ее интересе не было ни капли лицемерия, даром что она знала (и не собиралась ни с кем делиться) гораздо больше того, что могла сообщить Эйлин. И все же Розамунде хотелось услышать «новости» от нее, — так ребенок хочет послушать перед сном сказку, хоть бы и самую пустяковую, чтобы не оставаться один на один с долгой, темной ночью.

— Нет, никаких. Но сегодня у меня странным образом появилась какая-то надежда, — сказала Эйлин, усаживая удивленную ее словами Розамунду в единственное в этой небольшой комнате кресло и включая обогреватель на максимальную мощность. — Понимаешь, тети Мин дома не оказалось и… Хочешь какао или, может быть, чаю? — перебила себя Эйлин, вдруг вспомнив, об обязанностях хозяйки и смутившись от собственной неловкости.

Обычно этими делами — и так умело — занималась Линди. По голосу было слышно, до чего Эйлин не хочется прерывать рассказ в самом начале, идти на кухню, возиться с чашками-блюдцами… Розамунде тоже этого не хотелось. Поэтому она поспешно от всего отказалась, и Эйлин, с облегчением вздохнув, продолжила:

— Я, конечно, ни на что и не надеялась — мы с тетей Мин лет сто не виделись. Но когда я ушла, стояла и ждала автобуса, мне в голову вдруг пришла одна идея, до которой никто из нас не додумался. Чем больше я думаю, тем вероятней мне это кажется. Я просто воспрянула! Хотя, пожалуй… не знаю… тебя это нисколько не ободрит… Может, не стоит и говорить… не хочу тебя расстраивать…

Она смущенно хихикнула и вопросительно взглянула на Розамунду. Розамунда почувствовала раздражение. Когда люди пускаются в подобного рода предисловия, они вовсе не собираются щадить ваши чувства, они просто хотят снять с себя ответственность за причиненную боль.

— Давай! Выкладывай! — довольно резко бросила Розамунда. — Все равно не будет хуже, чем…

Эйлин, конечно, не полагается знать, хуже чего не будет.

— Да! Правильно! Я так и думала, что ты так отнесешься! — воскликнула Эйлин, слишком уж легко успокоившись. — Дело вот в чем. Линди очень нравился… нравится твой муж… Ну ты знаешь, да?

— У меня мелькала такая мысль, — сухо согласилась Розамунда. — Что дальше?

— Ты не подумай — в хорошем смысле, — взволнованно затараторила Эйлин. — Я хочу сказать, ей бы и в голову не пришло разбивать дружную семью, ничего такого…

— В самом деле? — не удержалась от сарказма Розамунда. Она не хотела, слова сорвались с губ сами собой.

Эйлин, торопясь, продолжила:

— Вот я и подумала — сама я уже довольно давно знаю о ее симпатии. Когда живешь рядом, невольно все замечаешь. Но я не знала, в курсе ли ты, даже не знала, догадывается ли твой муж. Линди ведь так здорово умеет скрывать свои чувства. И у меня не было уверенности, что она правильно истолковывает его к ней отношение… то есть он ведь такой добряк, иногда мне казалось, что Линди просто принимает его доброту за… Словом, именно из-за этого, когда он меня в тот вечер спросил, был ли у Линди повод нервничать, я не знала, что ответить. Не могла же я ему про все это рассказать — вдруг он ни о чем не догадывается. Но она, разумеется, нервничала. Иначе и быть не могло — что она к нему чувствует, что он к ней испытывает? А потом, когда он сказал, что у нее был испуганный голос… я сама до смерти перепугалась, когда это услышала… Начала воображать всякие страсти-мордасти. — Она неуверенно глянула на Розамунду. — А теперь мне сдается, все гораздо проще, чем мы думали. Просто Линди, наверное, испугалась, что дело зашло слишком… В общем, она решила, что единственный способ не доводить все до крайности — исчезнуть. Вот так, как она сделала, — никого не предупредив, не оставив адреса. Чтоб самой в себе разобраться. Может, так оно и было?

Эйлин смотрела на нее широко распахнутыми, как у ребенка, глазами, полными сомнения и надежды. Перед этой юностью и наивностью Розамунда почувствовала себя старой и мудрой, носительницей тайного знания. А Эйлин — просто жалкая маленькая дурочка. Надо бы как-нибудь помягче развеять ее иллюзии.

Но, едва открыв рот, Розамунда поняла, что помягче не получится.

— Думаю, Линди с самого начала прекрасно разбиралась в собственных чувствах, — ровным голосом произнесла она. — Она точно знала, чего хочет. И как этого добиться.

Эйлин наконец учуяла враждебность.

— Нет, ты несправедлива к Линди! — выкрикнула она. — Как все! Все думают, она отчаянная кокетка, охотница за чужими мужьями и все такое. Ничего похожего! Как раз наоборот!

Розамунда припомнила, как недавно на что-то в этом роде намекал Бэйзил. На минуту ее ожесточение сменилось любопытством.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она так же, как спрашивала Бэйзила. — Что все это напускное, эти манеры femme fatale?

— Нет, не напускное! — Эйлин, ощетинившись, бросилась на защиту сестры. — Последние несколько лет она изо всех сил работала над собой, старалась стать более привлекательной. Что в этом плохого? — Она с вызовом глянула на Розамунду, хотя та и слова не вымолвила. — Так или иначе это делают все женщины!

— Да, конечно, — мягко согласилась Розамунда. — Естественно. Мы все так поступаем. Просто — если говорить о Линди — слишком уж она выкладывалась, отдыха себе не давала. И непонятно, чего ради так надрывалась. Я бы сказала, она и без того достаточно привлекательна.

— Это верно, — поспешила сказать Эйлин. — Но видишь ли, ты не знаешь, какой она была раньше, а то бы ты лучше поняла. Знала бы ты, видела бы ее пять лет назад. Хочешь верь, хочешь нет, но она выглядела зрелой женщиной. Правда. И я это замечала, и мои школьные подружки тоже. Они к ней относились так, будто она одна из мам. Она была ужасно стеснительная — я это теперь поняла — и никуда не ходила. И ухажеров у нее не было, и одеваться не умела, и я не помню, чтобы она хоть когда накрасилась или сделала какую-нибудь прическу. Ничего. Но она не виновата — это я тоже поняла, — у нее не было возможности. Ей ведь пришлось растить меня, когда умерли наши родители… И она невольно начала себя вести как взрослая женщина, так и не успев стать по-настоящему молодой! Теперь понимаешь?

— Да, конечно.

Розамунда ответила автоматически. В тот миг она была далека от понимания. В ней закипала совершенно неожиданная ярость от нового взгляда на характер Линди. «Как это в ее духе! — в бешенстве размышляла Розамунда. — Украла моего мужа, а теперь ее за это надо еще и пожалеть! Я должна испытывать жалость к бедненькой застенчивой простушке, которой пришлось так тяжко потрудиться, чтобы стать достаточно привлекательной и суметь разрушить мою семью! Я, видите ли, должна восхищаться ее мужеством! Понимать, через что она прошла! Не буду! Не буду, и все тут! Не желаю понимать, никогда! И если я уже ее не убила, то, черт меня возьми, сделаю это, как только она попадется мне на глаза! И никаких подсознательных фокусов — на этот раз я получу удовольствие по полной программе!»

Могут ли подобные мысли прийти в голову настоящей убийце? Определенно нет! Тем не менее Розамунда ужаснулась необузданности собственных эмоций — поводу они точно не соответствовали. Она самым тщательным образом проанализировала свои чувства и обнаружила, что их всплеск далеко не в последнюю очередь вызван смехотворным ощущением, будто Линди нарочно погубила свою юность, дабы проступок Розамунды (в смысле — убийство Линди) выглядел еще более гадким. Абсурдность этих переживаний — размышлениями их едва ли можно назвать — отрезвила ее; Розамунда постаралась худо-бедно справиться с собой. На помощь пришло естественное любопытство.

— С чего вдруг Линди решила измениться? — поинтересовалась она.

— Ну как же ты не понимаешь! Как только я слезла с ее шеи, как только она перестала чувствовать себя ответственной за меня, вот тогда-то у нее наконец и появился шанс пожить так, как живут молодые! Но ей к тому времени уже перевалило за тридцать, в этом возрасте просто так молодым не станешь — этому надо учиться. Я так радовалась, глядя, как она пробует экспериментировать с волосами, с разной губной помадой, как учится быть занятной, остроумной и говорить о вещах, которые интересуют мужчин. Я так хорошо понимала, что все это для нее значит! А больше никто не понимал, даже Бэйзил… Ах!..

Дверь распахнулась, и Эйлин на полуслове осеклась с таким видом, что вот сейчас сорвется с места и с распростертыми объятиями бросится через всю комнату. И странно было, что ничего такого не произошло, — как она сидела на диване, так и сидит, прямая и напряженная.

— Привет, Бэйзил, — едва слышно пролепетала она.

Он тоже неподвижно стоял в дверях и просто смотрел на нее. Интересно, подумала Розамунда, а он сам догадывается о собственной силе? И интересно, что ей-то делать в данной ситуации? Уйти прямо сейчас и оставить их наедине?

— Приятно увидеть вас здесь, миссис Филдинг, — вежливо произнес Бэйзил.

— Розамунда, не уходи, пожалуйста! — очень искренне прошептала Эйлин.

Розамунда колебалась. Может статься, своим присутствием она действительно поможет: вроде как буфер, призванный смягчить удар первого соприкосновения, которое, даже если они его искали, непременно должно было доставить и ей, и ему столько же смущения, сколько и радости.

— Я рад, что Эйлин нашла себе подружку, — заявил Бэйзил, войдя наконец в комнату. — Расскажите-ка, о чем вы тут болтали. По-моему, о чем-то захватывающем. По-моему, обо мне! — Он нетерпеливо переводил взгляд с одной на другую, как самонадеянный мальчишка, и Розамунда едва не рассмеялась.

— Мы говорили… Эйлин говорила, что никто из нас по-настоящему не понимал Линди и что…

— Не говорила я! Нет! — Эйлин так переполошилась, что Розамунда подивилась — что она сказала не так? — Я только сказала, — Эйлин старательно подбирала слова, — что, может быть, нам не стоит слишком волноваться из-за Линди, то есть из-за того, что она пропала. Я просто говорила, что, мне кажется, Линди могла сбежать, потому что поняла, что влюбилась в мужа Розамунды…

— Чушь собачья! — Вся робость Бэйзила улетучилась, он уселся верхом на плетеный стульчик, обнял его спинку, с превеликой радостью восстанавливая исключительное право мужа опровергать все, что ни скажет Эйлин. — Линди никогда никого не любила и не полюбит, и я абсолютно уверен, что муж миссис Филдинг не влюблен в Линди! Вы ведь не думали, что он на самом деле ее любит? — Он повернулся к Розамунде.

— Ну… я…

— Нет, конечно, она ему нравится, — продолжал Бэйзил с самоуверенным видом знатока, что в данном случае скорее умиляло, чем раздражало. — Как и многим мужчинам. А кому, скажите, не понравится, когда с тобой носятся, льстят тебе? Но по-настоящему она их нисколько не привлекает. И сама это знает. Вот и старается — льстит, резвится. Все — имитация. Как я вам рассказывал, это «веселье» началось недавно. Оно не в ее природе, потому как от природы она — чучело гороховое. Ну, я рассказывал.

— Нет, не чучело! Просто пока она заботилась обо мне, у нее не было возможности…

— Брось, Эйлин! «Не было возможности»! Не существует такой штуки! Девушке, которая умеет нравиться, не помешает и младшая сестренка на шее! Ты сама посуди. Линди этого не умела и до сих пор не умеет, хотя, надо отдать ей должное, здорово научилась ломать комедию. Но то, что и ты на это купилась, — просто ни в какие ворота!.. Когда дело касается Линди, все твое чувство юмора куда-то девается и ты превращаешься в жуткую маленькую зануду! Знаешь, вот этого я никогда не мог ей простить. Ничего не имел против фишек старушки Линди — этих ее дурацких вечеринок, свечек и прочей ерунды. Ради бога, думал, пусть себе забавляется, если так хочется. Но когда дошло до того, что мне начали запрещать подсмеиваться над ней или говорить что-то, что могло подпортить миленькую маску, которую она на себя нацепила… А потом еще стоять и слушать, как она несет всякую чушь о тебе, — да, Эйлин, сама знаешь, так оно и было, — а ты безропотно это все глотаешь…

— Ничего подобного! То есть… да! — Эйлин запуталась было в своих протестах, но храбро пустилась дальше: — Во всяком случае, я старалась, потому что прекрасно знала, что она это не всерьез. Просто хочет придать себе уверенности. И история с Джефри — это то же самое. Для нее это ужасно важно — важнее ничего в жизни не было. Она просто хочет убедиться, что может заставить полюбить себя, что сама может влюбиться. Ей необходимо знать…

— Как вам это нравится, миссис Филдинг? Вашего мужа прописали Линди, как бутылку микстуры! Но я бы не стал волноваться. Как я сказал, я знаю, что он не влюблен в нее…

— А я говорю — влюблен! — не сдавалась Эйлин. — Не говоря уже о прочем, всем известно, что мужчины без конца влюбляются в один и тот же тип женщин. А Розамунда и Линди страшно похожи.

— Я? — От изумления Розамунда и возмутиться не смогла. — Каким же это образом?

Прежде чем ответить, Эйлин прилежно оглядела ее:

— Не то чтобы внешностью, но… Начать с того, что вы обе ужасно гордые; на что угодно пойдете, лишь бы не признать собственной слабости. И вы обе можете вдруг выдать необычные, остроумные, ядовитые идеи — или нет, скорее никогда нельзя сказать, о чем каждая из вас на самом деле думает. Вы обе прирожденные заговорщицы, и обе скорее умрете, чем предстанете в невыгодном свете… Видишь, я не закрываю глаза на недостатки Линди! — Теперь она обращалась не к Розамунде, а к Бэйзилу, ухватившись за подвернувшуюся возможность завершить давний спор. — И не всегда смотрю на нее сквозь розовые очки!..

Лицо Бэйзила смягчилось. Внезапно наклонившись вперед, он взял Эйлин за руку.

— Эх, надо же было тебе сказать такое именно сейчас, как раз когда я начал понимать, что за эти-то розовые очки я тебя и люблю! Вот бы еще ты почаще смотрела сквозь них и на меня тоже! А еще я люблю твою преданность, и всегда любил, хоть она меня дьявольски раздражает…

Вот теперь самое время исчезнуть, решила Розамунда. Вся неловкость между помирившимися супругами — если, конечно, они окончательно помирились — растаяла в споре, — способ, очевидно, хорошо знакомый им обоим.

Розамунда медленно вернулась в свой неестественно тихий дом. Трудно сказать, что тревожило ее сейчас больше — то, что она может оказаться убийцей, или то, что Эйлин права и она на самом деле «страшно похожа на Линди».

 

Глава XXI

— Да, кстати, мам, — крикнул с крыльца Питер, отправляясь на следующее утро в школу, — вчера звонили наши из Эшдена. Хотят, чтоб ты заехала.

Розамунда прилетела с кухни, вытирая руки посудным полотенцем. Поймала сына у ворот.

— Зачем? Когда? Почему ты раньше не сказал?!

— Я тебе сейчас говорю, — нетерпеливо заметил Питер, выводя велосипед за ворота.

— Подожди, Питер, расскажи толком. Что именно сказала бабушка? У них что-то случилось?

— Не знаю. — Одна нога Питера уже стояла на педали. — Волкер подходил к телефону. Я так понял, что это была не бабуля, а Джесси или кто-то еще. В общем, они хотят, чтоб ты приехала поскорее. Волкер говорит, вроде они были немного не в себе. Но я бы не стал психовать, мам. Ты же знаешь, как Волкер любит делать из мухи слона.

На мгновение Розамунда отвлеклась от главного вопроса и попыталась каким-то образом установить связь между тем Волкером, которого знала она, и тем, который был хорошо знаком Питеру, но, как всегда, безуспешно. Питер и его велосипед, сросшиеся в единый организм, уже отчалили от родного дома и влились в утренний поток машин, а Розамунда осталась в меру своих сил разбираться с этим новым поворотом.

Разумеется, она поедет в Эшден, первым же поездом, и выяснит, что там стряслось. В голове закрутились мысли, но не тревожные, а самые что ни на есть обычные. Поездка займет целый день, значит, надо что-то оставить Джефри и Питеру на ужин и написать записку, куда она укатила. Еще записку посыльному из прачечной, мойщику окон и этому мастеру, который уже шесть недель никак не придет посмотреть бойлер и непременно заявится сегодня. Да, и сказать Эйлин, что сегодня зайти покормить Фудзи-горку не получится, пусть поищет кого-нибудь другого. Если повезет, можно еще успеть застать ее дома.

Не успела. Дверь открыл Бэйзил в темно-красном шелковом халате, очень довольный собой и с очень хозяйским видом. Он внимательно выслушал Розамунду, сложности с Фудзи-горкой оставил без внимания, но сразу предложил отвезти ее в Эшден.

— Мне надо встретиться с одним парнем в Рочестере, — объяснил он. — Ваш Эшден как раз по дороге, а для меня даже хорошо прибыть пораньше — будет шанс сориентироваться на местности, прежде чем приниматься за дела.

Чем, собственно, занимается Бэйзил, Розамунда так до сих пор и не знала — каждый раз забывала спросить. Может, тогда она правильно разобрала и он действительно «надстройщик настроек», и, может, «надстройщики настроек» должны обедать с парнями в Рочестере, всяко бывает. В любом случае сейчас не время выяснять. Пока Бэйзил одевался, она в очередной раз перепоручила заботу о Фудзи-горке любезным Доусонам.

В десять часов они уже катили на маленькой, фырчащей машине Бэйзила, и всю дорогу он говорил только о ней. Бэйзил был молод, и машина (пусть и ценой-то в каких-то триста фунтов) олицетворяла для него статус и собственную значимость. Ну да бог с ним, пускай самозабвенно, со смаком живописует все машинкины неисправности и как ему удалось с ними сладить, а Розамунда подумает о своем. За утренней суматохой у нее совсем выскочило из головы, что, может быть, она — убийца; сейчас, когда они неслись по хорошо знакомой местности, эта мысль представлялась совершенно смехотворной. Голос Бэйзила успокоительно журчал о смене сцепления или чего-то другого, и Розамунда заново принялась разбираться в своем положении.

На одну коротенькую, но крайне неприятную секунду тяжесть и неохватность накопившихся против нее улик повергли ее в тошнотворный ужас, который так не подходил к солнечному утру… и почти сразу сама эта неохватность предстала перед ней как вызов, как способ проверить свою готовность противостоять обстоятельствам. Найти в себе силы и не поддаться громаде неоспоримых фактов — это знак выздоровления, духовного исцеления. А принятие неопровержимых фактов — своего рода болезнь, от которой она, благодарение Господу, быстро излечивается — не без помощи яркого зимнего солнца. В борьбе один на один с очевидным ей здорово помогали серая юбка и шикарные черные туфли. Убийцы так не одеваются; и не оставляют мужьям и сыновьям холодных ужинов; и их не заботит прачечная и кормление соседской собаки… Все это так не вяжется, что непременно должно существовать другое объяснение. Даже история про австралийского дядюшку-миллионера выглядит более правдоподобно… Правда, к этой истории еще надо как-то присобачить Нору и всех остальных, в том числе четвероклассников из школы Питера, которые утверждают, будто видели мертвое тело у железной дороги. Все эти персонажи, в отдельности и скопом, вознамерились с помощью изощренной лжи свалить вину на Розамунду! Ну допустим, мальчишек можно подкупить или убедить, что, соврав про труп, они спасают родину; но как быть с Норой? Слишком уж она сердобольна, чтобы впутываться в такое дело, и слишком бестолкова — непременно начнет не так врать и не тем людям. Впрочем, может, так оно и было; может, она вовсе и не Розамунде должна была врать? Хотя погодите-ка — что, если наследник австралийских миллионов — Нед, а никакой не племянник-негодяй, женившийся на племяннице Джесси? Сейчас Розамунда совершенно не помнит, каким таким образом племянница Джесси оказывалась втянутой в злосчастную историю. Да и Бэйзил уже во второй раз спрашивает: «Верно ведь?» Самое время уделить немного внимания ему.

А он хотел, чтобы Розамунда прислушалась к звукам, производимым его машиной, к неисчислимому количеству необыкновенно замечательных звуков, каждый из которых о чем-то ему говорил, — но для уха Розамунды они все были абсолютно одинаковыми. Бэйзил вел себя в точности как молодая мамаша, которая радостно демонстрирует успехи своего чада, едва начавшего учиться говорить, и пребывает в счастливом заблуждении, что и все остальные отнесутся к этому лепету как к речи.

Они выехали из дома под яркими солнечными лучами, но к тому времени, как Бэйзил высадил Розамунду возле дома свекрови, стало ясно — снова будет туман. Солнце еще сияло, но уже сквозь дымку; скоро в сгущающемся мраке оно превратится в серебряный диск, а затем и вовсе пропадет.

Розамунда зябко передернула плечами. Было сыро и с каждой минутой холодало. Она пролетела по короткой дорожке, мимо вечнозеленых кустарников и, торопливо позвонив в знакомую старую дверь, услышала, как Джесси сразу, но неспешно двинулась через холл.

— Ах, мисс Розамунда! Приятно вас видеть! — Старая служанка обрадовалась даже больше, чем всегда, и Розамунда сердечно откликнулась:

— Я тоже очень рада тебя видеть, Джесси. Как поживаешь?

— Спасибо, хорошо, мисс Розамунда. А вы, мисс… — Она выдержала паузу, пристально вглядываясь в лицо Розамунды. — Что-то вы не слишком хорошо выглядите, мисс Розамунда, прямо сказать — совсем нехорошо выглядите. Вы что, хворали в последнее время?

Розамунде от участливости Джесси стало не по себе. Конечно, никакой женщине не понравится услышать, что она плохо выглядит, но Розамунде это замечание не просто показалось нелестным — оно почему-то расстроило ее. Пожалуй, и немножко испугало… во всяком случае, свело на нет привычные умиротворение и радость от приезда сюда.

— Со мной все в порядке, Джесси, спасибо, — отмахнулась она. — Погрипповала немножко в начале недели, но сейчас все прошло.

— Стало быть, это был грипп, мисс Розамунда? — На лице Джесси по непонятной причине отразилось великое облегчение. — Вот, значит, почему вы так и не появились в прошлый вторник, когда звонили. А мы-то с миссис Филдинг ломали голову… Но вот что странно, мисс Розамунда, стоило вам позвонить и сказать, что приедете вы, а не та… другая, меня прям сразу как стукнуло — не будет этого, думаю. Вот хоть убейте меня — не будет. И вообще, думаю, странно все это… Но знаете, мисс Розамунда, миссис Филдинг переживала, когда никто не приехал — ни вы, ни та, другая. А я ей говорю: у меня, мол, с самого начала такое чувство, что этим все и кончится.

Розамунда чуть не бросилась старушке на шею. «Та, другая» — какое замечательное, сдержанное, величавое неодобрение заключалось в этом обозначении! Только сейчас Розамунда осознала, до какой степени боялась, что это давно уже «мисс Линди». Добрая верная Джесси, как могла она заподозрить ее в таком вероломстве?

Из гостиной появилась старшая миссис Филдинг.

— Ну вот и ты, Розамунда! — воскликнула она. — Как там, подмораживает? Заходи скорей, дорогая, погрейся. Джесси, кофе, пожалуйста, на двоих. Крепкого и горячего.

— Слушаю, мадам. Благодарю вас, мадам. — Джесси растаяла в направлении кухни, и вскоре Розамунда и ее свекровь, устроившись по обеим сторонам камина, где жарко горели дрова, потягивали кофе и беседовали о книге миссис Филдинг.

— Знаешь, дорогая, она мне так помогла, твоя подруга Линди. И надо же было ей уехать вот так, никого не предупредив, и как раз когда я начала приводить в порядок записи о Первом периоде. Такая жалость. Конечно, молодежь нынче занятая. Все мчитесь куда-то… Надеюсь, Линди скоро вернется. У меня, видишь ли, уже готов список литературы, и вторая часть на подходе — хоть сейчас печатай. Как ты понимаешь, не окончательный вариант, но это такое подспорье — работать с напечатанным текстом, даже если это всего лишь черновые наброски.

— Само собой. Но, мама, почему вы не попросили меня? Я ведь тоже умею печатать.

Розамунда старалась говорить небрежно, не показывая, до чего она обижена.

Миссис Филдинг удивленно взглянула на нее:

— Но, дорогая моя, конечно, я бы обратилась к тебе, но тебя же не было дома. А потом твоя подруга Линди рассказала, как ты занята и что освободишься только после Рождества…

— Она так сказала? От моего имени?

— Ну да, да, — с некоторым нетерпением проговорила миссис Филдинг, — но все это ровным счетом ничего не значит, дорогая. Я же знаю, сколько у тебя забот, как у всех молодых. Мне же нужно было только, чтобы кто-то сделал эту работу, все равно кто. А Линди оказалась очень толковой и такой милой. Но какая досада, что ей необходимо было уехать именно сейчас.

— Но… она же совсем в этом не разбирается! — выпалила Розамунда, не в силах удержать ревнивые нотки в голосе. — То есть не знает греческого, ничего не знает!

— Как и ты, дорогая, — невозмутимо парировала миссис Филдинг. — Но это же не помешало тебе все эти годы оказывать мне бесценнейшую помощь? Линди делала для меня то же самое — сноровка у нее такая же, как у тебя. Вероятно, поэтому вы с ней такие добрые подруги — сходство взглядов, единомыслие. Прекрасная основа для дружбы…

— Может быть, — сдержанно ответила Розамунда, наклонившись, чтобы подбросить в огонь щепку и спрятать лицо.

Опять ей говорят о том, что они с Линди похожи! Бред! Просто Линди хитрая, может разыграть целое представление ради собственных интересов. Но ведь и она, Розамунда, тоже! Чем, скажите на милость, она занималась все последние месяцы? Но это другое. Одно дело — всячески скрывать от мужа, что ревнуешь, и совсем иное — прикидываться перед старушкой добренькой и услужливой, когда на самом деле ты коварная, двуличная баба…

Прикидываться? Страшные сомнения одолели Розамунду. С чего она взяла, что Линди притворялась? Что, если она в самом деле добрый, услужливый человек, только остра на язык? Сколько всевозможных мелких услуг она им оказала — и не счесть, если, конечно, вы достаточно простодушны, чтобы воспринимать их именно так; что касается острого языка — на это тоже можно смотреть по-разному. Оглядываясь назад, Розамунда припомнила с дюжину случаев, когда замечания Линди можно было истолковать и так и эдак — либо принять их доброжелательность за чистую монету, либо посчитать колкостью и насмешкой. Розамунда всегда шла по второму пути, но, быть может, это только ее ревнивое воображение? Неужели это так?

Вновь Розамунду захлестнула волна безрассудного гнева, как будто Линди нарочно была добрейшей души человеком, исключительно для того, чтобы Розамунда, убив ее, ощутила себя последней тварью. И вновь Розамунда поняла — но не прочувствовала — абсурдность этого гнева. Полную абсурдность, потому что, во-первых, Линди она не убивала, а во-вторых, Линди не была ни доброй, ни милой. Нет, не была. И незачем ворошить прошлое в поисках фактов и доказательств, раскладывать по полочкам слова-перевертыши. Достаточно одной интуиции…

— …Так если ты не возражаешь, дорогая, и раз уж ты здесь, я бы хотела заняться вот этой последней страницей. Старая печатная машинка Джефри наверху, в кладовке, ты знаешь где. Будь добра, сходи за ней, и мы до обеда поработаем.

— Конечно, мама. С удовольствием.

Ход ее мыслей был нарушен, но Розамунда этому только обрадовалась: в последнее время мысли у нее только и делали, что без толку кружили на одном месте. Кроме того, она была в восторге, что ее вновь призвали на службу, — почем знать, быть может, это и есть то срочное дело, из-за которого свекровь звонила вчера вечером! Таща вниз по лестнице древнюю машинку, Розамунда улыбнулась пылкому нетерпению старушки — честолюбивая затея не дает ей покоя.

— Как хорошо, что вы меня позвали, — сказала Розамунда, пристраивая неуклюжую махину на полированном столе. — А то у меня было такое, знаете, жуткое чувство, будто получила отставку и пропускаю все самое интересное!

— Позвала тебя? — Миссис Филдинг непонимающе подняла глаза. — Тебе незачем ждать, пока тебя позовут, Розамунда, и ты это прекрасно знаешь, дорогая; я всегда рада тебя видеть. Очень рада, что ты приехала, и особенно рада — что сегодня, потому что теперь Джесси успокоится. Во всяком случае, я на это надеюсь. Последнее время она что-то о тебе тревожится, ума не приложу отчего. Вбила в голову, что у тебя какие-то неприятности, несчастье — не знаю. Мне иногда кажется, Джесси начинает чудить, но я, конечно, молчу, не хочу ее огорчать. Словом, она волнуется, интересуется, все ли у тебя в порядке, несет всякую чушь. Все ведь хорошо, дорогая? — Она бросила на Розамунду быстрый, проницательный взгляд и снова зашуршала бумагами. — Ты бы, конечно, со мной поделилась, если что, правда? Не то чтобы от меня была какая-то польза, в старости становишься эгоистичной, но я всегда на твоей стороне.

Услышать такие слова из уст не склонной к сантиментам женщины было необыкновенно трогательно. На Розамунду снизошло успокоение.

— Я знаю, мама, — признательно сказала она. — Но все действительно хорошо. Никаких особых неприятностей. Просто мы переживали из-за Линди…

— И только-то! — Миссис Филдинг с облегчением вздохнула. — Ну, тогда все в порядке. А Линди, несомненно, скоро вернется. Такая милая девушка, и тем более что у нее есть куда возвращаться, хотя жаль, отчасти, что она никогда не была замужем. Впрочем, ей лучше знать, а замужество означает конец свободы для женщины, в наши дни тоже, и ничего тут не поделаешь. Как ты знаешь, Розамунда, я обожала отца Джефри, никто не пролил больше слез, чем я, когда он скончался, и все же я бы не хотела вновь оказаться замужем, ни за какие коврижки. Ну что же, дорогая, взгляни-ка на эту страницу — вот с этого места. А затем есть еще пара абзацев из предисловия, которые я могла бы привести в порядок, пока ты здесь…

Присутствие Розамунды и ее мастерство машинистки оказали самое благотворное воздействие, и в результате пара абзацев превратилась в несколько полноценных страниц ин-кварто. Они трудились, не прерываясь, до часу, когда негромкий звон гонга церемонно призвал их отведать телячьих котлеток с картофельным пюре и брюссельской капустой, за которыми последовал бисквитный пудинг с патокой. Как многие женщины ее поколения, миссис Филдинг навсегда сохранила горячую детскую любовь ко всякого рода пудингам; в данной конкретной обстановке они пришлись по вкусу и Розамунде.

После обеда они вернулись к работе и так увлеклись, что не заметили, как начали сгущаться ранние зимние сумерки. Джесси вкатила в комнату позвякивающий столик, задернула шторы и разожгла в камине дрова, от которых в трубу полетели искры. Стало тепло и уютно.

На секунду Розамунда вспомнила, что для нее эта надежная, милая сердцу, уютная комната — лишь временное пристанище. Скоро, очень скоро ей придется выйти в спускающийся туман и сырость, от которых сейчас их ловко отгородили мягко прошуршавшие шторы. Ну и ладно. Еще есть часа два, так надо насладиться по полной программе покоем и защитой этого маленького рая.

После чая Розамунда, как водится, заглянула на кухню, к Джесси, уселась за стол и приготовилась слушать традиционные рассказы про племянниц Джесси. Все как всегда — ворчит плита, на прибранной кухне чисто и тепло, освободившаяся от дел Джесси вкушает покой.

И все же что-то не так. Первые подозрения возникли у Розамунды, когда оказалось, что Джесси — впервые за все времена — нечего рассказать об австралийских племянницах. Розамунда пробовала и так и этак, спрашивала то про одну, то про другую… про ту, у которой муж работает в вечернюю смену… про ту, у которой сын-отличник, всегда впереди всего класса… про ту, которой должны были делать рентген, чтобы выяснить, не двойня ли у нее, но и это не вызвало ответного интереса. В чем дело? Джесси больна?

— Вам нездоровится, мисс Розамунда? — к великому удивлению Розамунды, вдруг выпалила Джесси. И сразу, испугавшись собственной бесцеремонности, бросилась извиняться: — Вы уж простите мою вольность, но вид у вас негодящий, совсем негодящий. Квелый у вас вид.

Она все о том же, с чего бы это? Пусть так оно и есть, зачем без конца твердить одно и то же? От участия старой служанки Розамунда пришла в сильнейшее раздражение… и вдруг до нее дошло, что никакое это не раздражение, а страх. Что, собственно, Джесси подразумевает под туманными околичностями «неважно» и «квелый»? Что у Розамунды действительно болезненный вид? Или она хочет сказать… она почувствовала?..

— Я здорова, Джесси… У тебя новая фотография со свадьбы Квини? — Под предлогом, будто хочет поближе рассмотреть фотографию, Розамунда встала и украдкой принялась изучать себя в зеркале, которое стояло на той же полке, что и снимок.

«Как я выгляжу — больной, бледной, как выглядят люди после гриппа? Или Джесси заметила кое-что другое? Выражение вины… страха? Загнанный, затравленный взгляд новоявленного убийцы?» Быть может, Джесси догадывается о том, что случилось в тот жуткий вторник… в тот день, когда, как предполагается, Розамунда договорилась приехать сюда, но так и не удосужилась явиться? Когда вместо этого валялась дома в постели и видела дикие сны?.. Или когда все же сделала вылазку на улицу, в туман?

Что знает Джесси? О чем подозревает, что предполагает? И что из известного ей осмелится когда-либо облечь в сдержанные, почтительные слова, которыми только и умеет изъясняться?

Розамунда вглядывалась в мутное зеркало, пытаясь найти в отражении то, что видела Джесси, догадаться о том, что угадала Джесси; и чем дольше она всматривалась в собственные глаза, тем чуднее, бессмысленнее они казались — как слово, которое много раз перечитываешь. Круглые, пустые, мертвые, ничего не выражающие глаза куклы… а теперь еще, оттого что она так таращится, все в них двоится… вновь возвращается головная боль. Розамунда отвернулась от зеркала, потерла глаза.

— Очень хорошенькая, — отозвалась она о Квини, даже не взглянув на фотографию, и вернулась на место.

Джесси по-прежнему не спускала с нее недоумевающих глаз.

— Я так думаю, вам не следует слишком засиживаться у нас, мисс Розамунда, — тревожно проговорила она. — Нехорошая ночь. Совсем нехорошая. — Она раздвинула кухонные занавески и заглянула в щелку. — Ну и туманище…

Целую минуту она не отрываясь разглядывала плотную, как серое одеяло, пелену тумана, а когда повернулась, Розамунде показалось, что в чертах старого строгого лица отразилось нечто до сих пор невиданное — выражение страха.

— По-моему, вам уже пора домой, мисс Розамунда, — повторила старая служанка почтительно, но с затаенной настойчивостью. — Право слово, пора! Может, и не мое это дело — говорить так, но уж больно не нравится мне этот туман…

— А, вот ты где, Розамунда! — В дверь просунула голову миссис Филдинг. — Если ты не против, дорогая, я бы хотела чуть-чуть переделать тот абзац о щитах. Только сместить акценты, и все, минутное дело. Видишь ли, не хочу, чтобы складывалось впечатление, будто я ставлю под сомнение лишь одну новую хронологию…

Потребовалось несколько минут, точнее — два с половиной часа, считая короткий перерыв на яйцо в мешочек и кофе с молоком, которые составляли каждодневный ужин миссис Филдинг. Когда они закончили, Розамунда с ужасом обнаружила, что уже почти половина девятого.

— Все, я побежала! — воскликнула она. — Если пропущу девятичасовой поезд, следующего придется ждать целую вечность. Я бы с удовольствием еще посидела, но никак не могу…

— Пустяки! Я вызову тебе такси, дорогая, — заявила миссис Филдинг со спокойной уверенностью человека, которому не надо покидать дом, но после пяти минут безуспешных попыток дозвониться вынуждена была признать, что в этот туманный вечер такси не раздобыть. — В таком городе, как наш, могли бы наладить эту службу и получше! — кипела праведным гневом миссис Филдинг, пытаясь частично переложить свою вину в том, что Розамунда задержалась, на чужие плечи. — Ничего, дорогая, вечерние поезда всегда опаздывают. Пойдешь побыстрее и успеешь.

 

Глава XXII

Как раз быстрая ходьба и вызвала у Розамунды первый приступ дурных предчувствий. Во всяком случае, так она убеждала себя, торопливо шагая по пустынной дороге и прислушиваясь к дроби собственных шагов — единственному звуку, не приглушенному туманом. Если бы этот звук был размеренным, спокойным и уверенным, ей бы и в голову не пришло ничего плохого. Ощущение, что ее преследуют, возникло исключительно из-за поспешного цокота ее собственных шпилек.

Бред, конечно; никто ее не преследует. Дважды она замирала как вкопанная посередине пустой дороги — тишина, никого и ничего, только бесшумно разливаются волны белесого тумана, стирая цвета и звуки, все плотнее окутывая ее мягкими, зловещими объятиями.

Ну почему, скажите на милость, «зловещими»? Разумеется, из-за странных, несвойственных Джесси намеков. Мать абсолютно права — Джесси точно чудит; все равно жалко, что их разговор прервали и Джесси не успела объяснить, что, собственно, у нее на уме.

Розамунда летела, стараясь не обращать внимания на облегчение, которое доставляла мысль, что скоро она, слава богу, окажется на Главной улице. Там, сквозь ставни закрытых магазинов, пробивается, пусть и неяркий, свет; взад и вперед ходят люди, натыкаются друг на друга в молочном месиве и смущенно смеются.

Но и Главная улица была почти безлюдна. Редкие шаги, приближающиеся и затухающие вдали, постукивали так же торопливо и неспокойно, как ее собственные. «Добрый вечер!» — раздавались в серой мгле голоса невидимых прохожих; в такую ночь взаимная поддержка особенно приятна. Вскоре далекий свисток поезда дал знать, что Розамунда уже почти добралась до угла Станционного проезда.

Но почему сердце в груди колотится так гулко и тяжко, как от внезапного испуга? Почему так непреодолимо тянет припуститься бегом и бежать, бежать… быстрее, быстрее… прочь, прочь, как мчишься во сне? Прочь от чего? От себя самой — от чувства вины? Значит, это правда, что в основе страха лежит боязнь самого себя, собственных побуждений? Значит, страх, подобного которому она прежде никогда не испытывала, на самом деле — древний, хорошо знакомый страх: так первобытный человек переживал вину за пролитую кровь? И сейчас в окутанном туманом городке двадцатого века ее преследуют древнегреческие фурии, мстительницы? Преследуют за убийство Линди? Чем еще, как ни тягостным чувством вины, — и никуда от него не деться — можно объяснить омерзительный, переполняющий душу ужас, для которого реальной причины нет?

Если она в самом деле убила Линди, то, наверное, так и должна себя чувствовать, и, может быть, до конца дней своих. Будут идти годы, и со временем она начнет забывать, но не надолго. На час, на два? На целый день? А затем вновь больная совесть погонит ее сквозь дни и ночи. И так вечно.

Или, может, ее гонитель не совесть, а нечто более странное, более непостижимое? Вдруг это дух Линди бредет туманными улицами по ее следам — невидимый, неумолимый, уверенный в своей победе, как при жизни была уверена Линди? Дух Линди маячил сегодня вечером за окном Джесси, напуская на них из тумана тревогу, и страх, и жуткие предчувствия?

Как легко поверить в такую чепуху, стоит лишь разок ослабить бдительность! Усилием воли Розамунда заставила себя пойти размеренно и спокойно, потому как знала — только так она может быть уверена, что не бросится в безумной панике вперед. Она прислушивалась к ровному звуку шагов и говорила себе: все в порядке; слышишь, как она идет, совершенно спокойная, совсем не испуганная женщина. Цок, цок, цок ее ног, ног, ног, дальше, дальше и дальше, это не может продолжаться вечно, скоро она окажется на станции, сядет в поезд, поедет к дому…

Но, когда она попала на станцию, девятичасовой поезд уже ушел. Розамунда нашла нечто почти успокоительное в торжественности, с которой заспанный кассир объявил, что следующий поезд придет не раньше чем через полтора часа, что это очень медленный поезд и прибудет он в Лондон только после полуночи. Хоть какое-то человеческое общение. Идиотский, беспричинный страх начал утихать. Когда кассир скрылся в том углу кассы, который всегда спрятан от глаз пассажиров, Розамунде ужасно захотелось, чтобы он вернулся, пусть бы даже сообщил, что до пяти утра поездов вообще не ожидается, а зал ожидания в десять часов будет закрыт, согласно правилам, и ей придется сидеть всю ночь на платформе.

Но он не вернулся, ничего такого не сказал. Розамунда пробралась в пустой, полутемный зал ожидания и села на корточки, прижавшись к догоревшей печке, словно пытаясь забрать у нее остатки воспоминаний о былом тепле. Холод — это бы еще ничего, не страшны и желтоватые щупальца тумана, которые медленно выползают из-под двери и сворачиваются в кольца, будто тоже безнадежно ищут тепла… Но запах!

Удивительно, что он так действовал на нее, самый обыкновенный запах железнодорожной станции — сырости, копоти, масла. Слов нет, запах малоприятный, но ведь и не пугающий? Нет, и пугающий тоже, причем странным образом. Теперь, когда она сидела на станции, бессмысленная паника, терзавшая ее несколько минут назад, прошла, но на смену явился тяжелый, неопределимый ужас, и сутью его, самой сердцевиной был этот запах. Страх и запах плыли вокруг нее, лениво сплетаясь и расплетаясь; как дымом, наполняли легкие, чувства… и постепенно Розамунда начала понимать, что такое с ней уже было.

Когда? Где? Воспоминания накатывали приступами дурноты, но ухватить их никак не удавалось. Вскоре Розамунда притерпелась к запаху и его власть над ней поубавилась. Начавшие было всплывать воспоминания снова ушли в глубину и пропали.

Должно быть, она задремала, потому что в следующий миг, очнувшись от дьявольски запутанного, суматошного сна, увидела поезд, который только что замер у платформы. В судорожной спешке, с колотящимся после внезапного пробуждения сердцем, Розамунда схватила в охапку вещи, бросилась на платформу и вскочила в поджидавший поезд.

Но вообще-то можно было и не спешить. Не произошло ровным счетом ничего. Ну разумеется, это же медленный поезд, как ехидно предрек кассир. Он еще бесконечно долго стоял не двигаясь. Раз или два где-то впереди хлопнула дверь купе, кондуктор крикнул: «Порядок!» — и снова наступила тишина.

Наверное, Розамунда — единственный пассажир. Жутковатое ощущение. Немного погодя она встала и прошлась туда-сюда по коридору — посмотреть, есть ли кто в других купе, но они все были пусты. Во всяком случае, в ее вагоне пусты, а топать через весь поезд, только чтобы проверить, есть там кто-нибудь или нет, показалось слишком глупым. Поэтому Розамунда вернулась на прежнее место и уставилась в окно на безлюдную, тускло освещенную платформу, ожидая дальнейших событий. Вероятно, задержка как-то связана с туманом, но это почему-то действует на нервы, особенно когда кругом так тихо. Хоть бы железнодорожники, что ли, пошвыряли чемоданы в свой вагон, поорали бы друг на друга, как это обычно случается на остановках.

Нелепость, конечно, но она почувствовала облегчение, когда все-таки увидела еще одного пассажира. Помахивая чемоданом, он семенил вдоль платформы с предельной скоростью, на какую были способны его коротенькие немолодые ноги. Розамунде стоило огромного труда тут же не начать стучать и радостно махать ему в окно. После отчаянной борьбы с дверью через одну от двери Розамунды — он, очевидно, как раньше она сама, воображал, что поезд вот-вот тронется, — пассажир с натугой открыл купе и ввалился внутрь.

Здесь он, должно быть, пережил сильное разочарование, поскольку поезд остался неподвижным. По-видимому, ему стало так же тоскливо и одиноко, как Розамунде, потому что минуту спустя он появился с того конца коридора, робко заглянул в ее купе, после чего вошел, забился в самый дальний угол и спрятался за газетой.

Розамунда от всего сердца сочувствовала своему молчаливому соседу, соорудившему из газеты баррикаду. Он намеренно выбрал единственное в поезде населенное купе, а затем также намеренно отгородился от всех возможных контактов. Ему явно было нужно то же, что и ей, — успокоиться, зная, что рядом есть люди, но не утруждать себя разговорами. «Какой милый старичок!» — думала Розамунда, хотя единственное, что она видела, — это темные, хорошо отутюженные брюки и пару черных, начищенных башмаков.

Поезд, который все это время словно вежливо дожидался, пока пассажир устроится, теперь с пыхтением и скрежетом дрогнул и начал медленно набирать скорость. И Розамунда прониклась еще большей благодарностью к молчаливому соседу.

Потому что снова вернулся страх. Вернулся со стуком колес… Он нарастал, бился, множился… Розамунда едва не закричала. Каково было бы остаться в пустом поезде один на один с этим страхом — и вообразить такого не осмелишься. Она впилась глазами в пару респектабельных ног, в такие надежные, сверкающие башмаки и ждала, когда пройдет приступ ужаса, как будто это физическая боль.

И он прошел. Поезд, достигший нужной ему скорости, размеренно покачиваясь тащился сквозь туман. Розамунда перевела дух и даже подумала — не достать ли книжку. Не читать, конечно, для этого ее мысли слишком заняты, но сам вид печатных строчек так ободряет. И потом, это успокоит соседа. Вдруг он рискнет высунуться из-за газеты и посмотреть на нее. Ужасно будет, если он увидит, что Розамунда сидит без дела, и, испугавшись, что она скажет что-нибудь, сбежит из купе.

Вскоре поезд снова начал замедлять ход — он добрел до еще одной маленькой сельской станции. И к собственному ужасу, Розамунда увидела, что ее милый старичок складывает газету. Да, вот берет шляпу… перчатки… тянется за чемоданом… Боже милостивый, он выходит!

Розамунда насилу могла поверить в кошмар происходящего. Она готова была рухнуть перед старичком на колени, на грязный, засыпанный окурками пол, и просить, умолять остаться. Но нет; воспитание (пропади оно пропадом!) требовало, чтобы она чинно, с постной физиономией сидела в своем углу и только вежливо улыбалась, когда он, бормоча «Прошу прощения», пробирался мимо нее. Вот он открывает дверь… закрывает ее за собой… мелкими нескладными шажками удаляется и растворяется в тумане.

Одна. Поезд, качнувшись, пустился дальше, и тут же страх внутри нее ожил, стал расти, набирать силу, поднимаясь из желудка к сердцу, заволакивая содрогающийся в смятении разум. Поезд пошел быстрее, скрежеща и громыхая на стыках… исступленно загудел, словно взвыли демоны в аду. И тут Розамунда вспомнила все.

Да, все: вплоть до чудовищного удара по голове, напрочь отшибшего память о том вторнике.

 

Глава XXIII

Вторник. Тот вторник, когда Розамунду свалил грипп. Середина дня… нет, раньше… Скрип задней двери вывел ее из лихорадочной дремоты.

— Рози! — донесся веселый, хорошо знакомый голос. — Рози, ты дома?

Ох уж эти добрососедские отношения — можно заявиться в дом без предупреждения. Они, впрочем, тоже себе это позволяли. Розамунда запахнула халат и, сжавшись, как загнанный зверь, ждала, что будет дальше. Если не отвечать, может, Линди уйдет?

— Ро-о-зи!

Настойчивый голос был уже у лестницы. Еще немного — и ступеньки заскрипят под проворными ногами. Чем дать застукать себя в постели, лучше уж самой спуститься.

— А, привет! Еще не встала? Или тебе нездоровится, бедняжке?

Линди оглядела ее с головы до ног. Розамунде почудилось, что ее жалостливый тон относится к обоим предположениям: что Розамунда распустеха — день на дворе, а она все в постели валяется; и что она немолодая, квелая тетка, вечно страдающая всякими хворями.

— Нет, что ты! Просто ванну принимала, — соврала Розамунда и почувствовала, как температура в знак протеста подскочила. — Я в порядке.

— Ну и отлично. Я просто хотела попросить — передай, пожалуйста, Джефри, пусть не переживает за мать, сегодня я к ним заеду. Вчера не вышло, и он боялся, что мать расстроится — она ведь так рассчитывает на меня, но в такой туман я просто не смогла.

«Рассчитывает на меня»! Можно подумать, это она невестка! При всей своей болезненной слабости и апатии Розамунда разозлилась.

— Не беспокойся, — ледяным тоном проговорила она. — Я сегодня еду. Как раз начала собираться.

До этого момента у нее и в мыслях не было ничего подобного, но стоило словам выскочить, как Розамунда поняла, что именно так она и поступит.

— Да?.. — Одну восхитительную секунду Линди пребывала в полной растерянности. Затем ее взгляд приобрел какое-то диковинное, чуть ли не коварное выражение. — Понятно. И как же ты поедешь?

— Поездом, само собой, — процедила Розамунда. — Как я это делала почти двадцать лет, пока не подвернулась ты со своей машиной.

В нормальном состоянии она бы нипочем не позволила себе так недвусмысленно демонстрировать собственную неприязнь, но от повышенной температуры в сочетании с гневом она не то чтобы была не в себе, а просто вела себя чуточку безответственно. Довольно приятное ощущение, как будто находишься в легком подпитии.

— Ах, так. — Линди смотрела на нее со странной задумчивостью. — Ну что ж, тогда я пошла.

Линди попрощалась. Задняя дверь за ней захлопнулась. Откуда же такое чувство, будто на самом деле она не ушла? Будто в любую минуту может вернуться, крикнуть снизу что-нибудь веселое и злое? Розамунда кинулась собираться в дорогу с лихорадочной, почти вороватой поспешностью. Прямо перед выходом ей пришло в голову, что неплохо бы позвонить свекрови и предупредить, что вместо Линди приедет она, Розамунда.

К телефону подошла Джесси, и Розамунда осипшим, нервным голосом (нервным от страха, что Линди каким-то образом может ее подслушать) наспех объяснила перемену планов — точнее, констатировала, поскольку объяснений никаких не было. Джесси, понятное дело, несколько удивилась, но это ничего, дайте только добраться до места, а там уж Розамунда что-нибудь придумает.

Тогда она еще не знала, что до места ей добраться не доведется.

Воспоминания о следующем часе — или около того — смазаны. Она помнит, что, когда вышла из дома, короткий декабрьский день уже угасал. Розамунда торопливо шла по мокрым, темнеющим улицам и вдруг услышала шаги за спиной.

Да, это была Линди, стремительная и решительная, с кучей оправданий: она, мол, должна отвезти миссис Филдинг отпечатанные записи… а туман все еще слишком силен, чтобы ехать на машине… и она подумала, как будет здорово прокатиться на поезде с Розамундой…

Насколько Розамунда помнит, она с грехом пополам отвечала, в меру вежливо… Они дошли до станции… и там, да, там встретили Нору, как позже Нора и утверждала, слушали ее горькие жалобы на Неда. Потом подошел поезд до Эшдена. И следующее, что Розамунда отчетливо припоминает, — они с Линди сидят в пустом вагоне друг напротив друга и спорят. Нет, ссорятся, да так, как прежде никогда себе не позволяли.

С чего все началось? То ли Розамунда в горячечном легкомыслии потеряла самообладание? То ли Линди, хорошенько рассчитав, спровоцировала ссору ради собственных целей? Что бы то ни было, они сидели и швыряли друг в друга резкими словами, стараясь перекричать стук колес.

— Я так и знала, что в конце концов ты до этого докатишься! — торжествующе надсаживалась Линди. — Как только увидела тебя сегодня в этом халате, так сразу и поняла — решила, как все ревнивые жены, прикинуться больной? Последний выход, да? Думаешь, придет Джефри домой, пожалеет тебя, устыдится, что был невнимателен…

Именно этого Розамунда твердо решила не делать, как только сообразила, что заболела. Удивительно, как Линди попала в точку.

— Что за чушь! Сказано тебе — я собиралась уходить. И с чего вдруг мне понадобится, чтобы Джефри меня жалел? Неужели ты вообразила, что я ревную? К тебе?

В последнее слово она постаралась вложить все презрение, на какое была способна, чтобы унизить Линди, но без толку. Жалостливого смешка Линди она не услышала из-за рева поезда, но ошибиться не могла.

— Ревнуешь? Еще как ревнуешь! Да ты из-за ревности ополоумела! Невооруженным глазом было видно, как ты все это время играла терпимую жену; позволяла Джефри пропадать у меня; постоянно приглашала меня к себе; делала вид, что я твоя лучшая подруга. Это же старый как мир способ! Все ревнивые жены им пользуются — и каждая уверена, что она первая до него додумалась! В точности как ты…

Правда сказанного вселяла ужас.

— Чушь! — повторила Розамунда и сама почувствовала, что прозвучало это слабовато. — Никогда в жизни не ревновала. Спроси Джефри…

— Ах, Джефри!.. Бедный Джефри! До мужчины такие штучки всегда в последнюю очередь доходят, уж поверь мне. Я просто выхожу из себя — сатанею оттого, что приходится стоять рядышком и наблюдать, как он принимает все за чистую монету и думает, что за терпимая у него жена и как он должен быть ей благодарен и, не дай бог, ничем не обидеть! Но больше я не намерена стоять и смотреть! Я найду способ показать ему, какова ты на самом деле. Ревнивая, злобная собственница! Точь-в-точь как другие жены! Сегодня вечером я с ним поговорю… Открою ему глаза!..

— А я расскажу ему, какая на самом деле ты! — крикнула Розамунда. Лихорадка и гнев огнем разливались по телу, давая ощущение необыкновенной свободы и бесцеремонности. — Я сатанею оттого, что он принимает за чистую монету тебя! Я расскажу ему, что безмятежность и веселье, которые ты на себя напускаешь, всего-навсего маска. Я покажу ему — докажу, что под ней скрывается неврастеничка, одержимая и ревнивая. Да, это ты ревнуешь! Вот отчего ты льстишь мужьям и критикуешь жен — знаешь, что сама не можешь сделать мужчину счастливым, и лезешь вон из кожи, чтобы доказать, что никто не может…

Жар, прихлынувший к лицу, стал невыносим. Розамунда живо поднялась, открыла окно и высунулась наружу. Блаженство. Прохладный влажный воздух обдувает пылающее лицо. Слова Линди о том, что ревность ее очевидна, попали прямо в цель. И очень больно. В бешенстве Розамунда только надеялась, что она своим ответом тоже не промазала.

Нет, не промазала.

Все еще выглядывая в окно, Розамунда поначалу не заметила руки, которая осторожно протянулась из-за ее спины… а когда увидела и поняла, что та поворачивает ручку двери, было уже поздно. Розамунда попыталась с силой оттолкнуть Линди, но защелка замка уже отошла, и в результате она только быстрее вылетела в распахнувшуюся дверь. Не почувствовала ни удара, ни толчка — будто все это во сне… и вот ее уже несет прочь от поезда, но, странное дело, — никаких особых ощущений, даже ощущения стремительного движения. Сколько это длилось? Полсекунды, не больше. Она не падала, нет, она парила, абсолютно свободная, а мимо звездной спиралью мчались искры и огни поезда. Но не страх испытывала Розамунда в это странное, бесплотное мгновение; скорее торжество, восторг, восхитительное ощущение победы. Душа ликовала: «Я победила! Победила! Теперь наконец Джефри узнает, что она дурная, злая! Узнает, что она убийца!» Перед глазами мелькнуло белое лицо Линди — она все выглядывала из уносящегося прочь поезда; нет, не Розамунда, а она, Линди, летела навстречу гибели.

Секунду, полсекунды Розамунда плыла бесплотным торжествующим духом; затем, как некое темное чудище, из тумана вынырнула земля и набросилась на нее.

Должно быть, прошло несколько часов, прежде чем она очнулась среди зарослей кустарника, на густой траве возле путей.

Теперь, когда Розамунда сумела оживить свою память, снова сидя в поезде, с грохотом несущемся сквозь ночной туман, она вдруг ощутила такое облегчение, что закрыла глаза и откинулась на спинку скамьи, наслаждаясь душевным и телесным покоем, на который уж почти перестала надеяться. Теперь все понятно: нелады с памятью, исчезновение Линди — все. После подобной выходки Линди ничего не оставалось как исчезнуть, по крайней мере на какое-то время. А у Розамунды от падения, вероятно, приключилось сотрясение мозга, отсюда и временная потеря памяти, и дикие головные боли, гораздо более сильные, чем можно ожидать от небольшой простуды. Ей бы и догадаться, да не было сил как следует подумать.

И загадочные приступы тошнотворного страха, которые в последнее время мучили ее, — вовсе не признаки подсознательного чувства вины. Это просто ее нервы и тело вспоминали падение с поезда и снова переживали шок. Потому что каждый раз их выбивал из колеи звук поезда — звук, или вид, или запах. Вот причина ее необъяснимого ужаса в тот вечер, когда они с Бэйзилом подошли к железнодорожному мосту и она вообразила, что это от его слов или его присутствия у нее трясутся поджилки.

Про грязные туфли и пальто теперь тоже все понятно; и про истрепанную сумку Линди. Надо думать, Розамунда непроизвольно схватилась за нее в последний момент как за соломинку, а Линди в пылу борьбы или испугавшись, что ее саму вытащат, выпустила сумку из рук. Вот, наверное, почему ее промелькнувшее в вагоне лицо было искажено страхом: Линди мигом сообразила, что сумка, найденная возле тела Розамунды, — это улика, от которой ей не открутиться.

О чем, интересно, думала Линди в тот момент и позже? Никаких сомнений — она хотела убить Розамунду. И когда, интересно, она поняла, что попытка не удалась? Чистое везение, что Розамунда приземлилась на траву в кустах, — в любом другом месте это была бы верная смерть.

И чем Линди занялась, когда наконец слезла с поезда? Розамунда поставила себя на ее место, попыталась мыслить и рассуждать, как мыслила бы и рассуждала Линди. Вышло удивительно легко.

Первым делом она, само собой, постарается представить все как несчастный случай — чтобы додуматься до этого, большого ума не нужно. Наврать, что ее вообще не было в поезде, нельзя: Нора ее видела. Тогда что лучше — заявить, что несчастье случилось на ее глазах, или что она ничего не видела? Не видела, конечно. Потому что если б видела, то должна была дернуть стоп-кран. Проще всего сказать, что Розамунда вышла в коридор и что только какое-то время спустя Линди начала беспокоиться, почему та не возвращается.

И что тогда? А тогда в Эшдене, сойдя с поезда, надо на месте разыграть удивление по поводу того, что Розамунда не сошла вместе с ней. И продемонстрировать должную озабоченность ее исчезновением.

Кому продемонстрировать? Без зрителей или слушателей это представление не имело бы никакого смысла. При том что Линди определенно не стала бы привлекать внимания работников станции, чтобы они не пустились на поиски, пока она не заполучит сумку-обличительницу. Стало быть, на этом этапе было бы хорошо позвонить Джефри, дать ему понять, что кое-что случилось и что она, Линди, очень этим обеспокоена. Но не говорить, что именно произошло, потому что она еще не придумала подходящей истории. Позже она сумеет объяснить туманность своих слов тем, что, дескать, была совершенно сбита с толку… представить не могла, что стряслось… не хотела без причины волновать его и т. д. и т. п.

Необходимая степень тревоги с ее стороны, таким образом, установлена, и теперь она может сосредоточиться на добывании сумки. Сколько на это ушло времени? Как далеко от Эшдена произошел «несчастный случай»? Отправилась Линди пешком — идти-то, может, далеко, несколько миль? Или поехала на неспешном деревенском автобусе? А может, дерзнула взять такси до какого-нибудь местечка поблизости, рискуя быть узнанной таксистом в том случае, если дело дойдет до полицейского расследования?

Как бы там ни было, времени на это потребовалась пропасть, и, когда она добралась до места, Розамунда уже очухалась и ушла, машинально сжимая сумку в руке. Сейчас Розамунда смутно припомнила, как брела, спотыкаясь, по кочковатой местности… Темень, путающиеся мысли… огни… телефонная будка… Словно во сне попыталась дозвониться до Джефри — очень нужны были его утешение и поддержка. Значит, это с ней и ни с кем другим у него возникла телепатическая связь по телефону! Ужасно приятно. А потом она, наверное, двинулась знакомой дорогой домой — такой знакомой, что могла бы проделать ее с закрытыми глазами.

А Линди после долгих лихорадочных поисков вдоль железнодорожной насыпи обнаружила, что жертва и предательская сумка исчезли. И смекнула, что либо Розамунда осталась жива, либо ее тело уже нашли. В обоих случаях никакой надежды на выигрыш после совершенного преступления у нее не оставалось.

Нет, кое-какая надежда все же была. Только все зависело от того, что Розамунда — если жива — помнит о случившемся. Линди, вероятно, очень надеялась, что после удара и перенесенного шока Розамунда не вспомнит вообще ничего — как оно, кстати, и случилось, — по крайней мере в ближайшие несколько дней. Или же рассчитывала, что даже если Розамунда и запомнила само падение из поезда, то в смятении не заметила, что причиной его была Линди. И тогда все еще может сойти за несчастный случай.

Но необходимо знать точно. Как она станет выяснять? Будет звонить в дом до тех пор, пока не услышит в трубке голос Розамунды… а потом будет звонить, чтобы засечь момент, когда в доме никого нет и, значит, можно пробраться туда и забрать вожделенную сумку. И все это время она, по всей вероятности, ломала голову — как узнать, что помнит Розамунда, о чем уже разболтала? Газеты молчали, и каждый прошедший день, вероятно, добавлял Линди крупицу уверенности. В конце концов, когда риск разоблачения сойдет на нет, она, может, осмелеет настолько, что вернется — присматривающаяся, настороженная, вооруженная какой-нибудь умной историей, скрупулезно подогнанной под любые открывшиеся факты. О, у Линди ума хватит. Можно не сомневаться — она вывернется, особенно в глазах того, кто с радостью готов верить в лучшее, как, например, Джефри.

И все пойдет по-старому? Возможно ли это? Ведь Линди знает… Глубокими темными ночами — даже если никто никогда не обмолвится ни словом — она будет гадать, знает ли Розамунда… Отныне к ее ненависти добавится еще и страх. Совсем не обязательно быть шантажистом, чтобы вызывать подобного рода страх. Достаточно оказаться в положении, когда вы можете стать шантажистом.

Но на самом деле все гораздо проще. Теперь, когда Розамунда все вспомнила, она отправится прямо домой, обо всем расскажет Джефри, и вместе они решат, что делать — если вообще что-то делать. По большому счету, это уже не имеет значения. Джефри узнает, а это смертельный удар по надеждам Линди. Ей останется только исчезнуть навсегда — уехать за границу, что-нибудь такое. Может, она так и поступила…

Какой-то звук, неясное движение заставили Розамунду поднять глаза. В коридоре кто-то стоял… к окну купе прижалось лицо. Лицо Линди.

 

Глава XXIV

B[глаза встретились, но Линди не шевельнулась. «Старается угадать по моему виду, что я знаю, что помню», — спокойно, безо всякой опаски подумала Розамунда. То, что не она виновна в преступлении, по-прежнему переполняло ее душу безмерным облегчением, не оставляя места другим чувствам. Она даже улыбнулась белому, застывшему лицу с глупой признательностью за то, что оно, а не ее собственное лицо должно вечно нести след убийства.

Линди медленно отодвинула дверь купе, вошла и с нарочитой старательностью прикрыла за собой дверь. Теперь Розамунда видела — на ее лице нет и следа вины, на нем выражение подозрительного торжества. И вовсе оно не бледное, как сначала показалось сквозь стекло; это мертвенный электрический свет и клочья желтого тумана, пробравшиеся из ночной тьмы, вводят в заблуждение. Розамунда и сама, должно быть, выглядит так же…

— Вот мы и встретились! — с расстановкой проговорила Линди, не сводя глаз с Розамунды, и села напротив. — Ну как ты?

После падения с поезда? После гриппа? Нарочно выражается так неопределенно — прощупывает, что мне известно. А я не скажу! — решила Розамунда. И не потому, что начала догадываться о какой-то опасности, угрожающей ей в данной ситуации, а просто из-за детского удовлетворения — в кои-то веки она поставила Линди в неловкое положение, а не наоборот.

— Хорошо, спасибо, — сдержанно ответила она. — А как ты? Где ты была все это время?

Линди пропустила вопрос мимо ушей.

— А выглядишь неважно, — гнула она свое. — И Джесси тоже так считает. Право, Рози, пора тебе серьезнее относиться к своему здоровью, в твоем-то возрасте…

Какая наглость! Розамунда задохнулась от возмущения (знакомое чувство!), и вся ее решимость держать Линди в неведении вмиг испарилась.

— Мне это нравится! После того, как ты сама!..

Она осеклась, но было уже поздно. Окончание фразы, не произнесенное, но очевидное, повисло между ними. Розамунда поняла, что выдала себя с головой. Теперь Линди известно, что она знает; что она помнит. Но что это она толковала о Джесси? Подслушивала тогда под кухонным окном? Как пить дать подслушивала, и под окном гостиной тоже. Дурой была бы, если бы не воспользовалась такой возможностью, а может, и сама ее искала. И уразумела, что раз об этом не сказано ни слова, значит, ни миссис Филдинг, ни Джесси слыхом не слыхивали о том, что Розамунда вывалилась из поезда, случайно или как еще. А сделала ли она из этого вывод, что Джефри тоже ничего не слышал? Что ж, пусть погадает!

— Чудная ты, Рози, скрытная, — жалостливо покачала головой Линди. — Любая другая после такого несчастного случая бросилась бы домой, всем бы его расписала. Мужу-то уж во всяком случае! Джефри удивится, когда услышит обо всем от меня первой, и через столько дней! Или, быть может, он к такому привык? Ты, верно, всегда такая? На мой взгляд, очень странные отношения для мужа и жены…

— Да я бы сразу рассказала Джефри — если бы память не отшибло! — воскликнула Розамунда. — Но, когда пришла в себя, я ничегошеньки не помнила — когда получишь по башке, всегда так. Вспоминаешь только через несколько дней…

И лишь сейчас, увидев, как в свете голой электрической лампочки глаза Линди загорелись желтым победным огнем, Розамунда догадалась, с какой легкостью та заманила ее в ловушку и, сыграв на ее детской гордости, вырвала неосторожные признания.

Потому что Розамунда практически созналась, что до сих пор не изобличила Линди. Теперь наконец Розамунда отчетливо осознала, как важно для Линди, чтобы она, Розамунда, никогда не доехала до дома. Однажды Линди уже попыталась ее убить; второй раз будет легче…

Но что, собственно, Линди может сделать? Само собой, второй раз высовываться из окна в туман и темноту она не собирается, застать ее врасплох Линди не удастся. Главное — сидеть где сидишь… к окну ни под каким предлогом не подходить, вообще не вставать с места… и тогда ничего не случится. Не будут же они ехать вечно. Минут через тридцать окажутся в Лондоне. Надо только сидеть как пришитая, и пусть Линди делает что хочет. Если сможет.

Но Линди тоже просто сидела. Она замолчала, на ее губах змеилась улыбочка. Розамунда с беспокойством поглядывала на эту улыбку, как на маленький блестящий кинжал. О чем она думает, что замышляет?

— Думаешь, я собираюсь тебя убить? — неожиданно спросила Линди с удивительным презрением в голосе. — Так знай — не собираюсь. Никогда ничего не планирую заранее. Всегда действую по наитию. В тот раз ты меня так разозлила…

Неужели? Розамунда припомнила несколько незначительных эпизодов из совсем недавнего прошлого. Судя по ним, Линди уже тогда все планировала или, во всяком случае, выжидала именно такого удобного случая. Странный допрос, который она учинила Розамунде в гостях у Норы… Хорошо продуманные насмешки, которые — весьма предсказуемо! — побудили Розамунду сломя голову ринуться в Эшден… да еще с температурой, что, по всей вероятности, должно было послужить неплохим объяснением «несчастного случая».

Но теперь-то это не имеет значения. Чего ради Линди так настойчиво опровергает, что поступала преднамеренно? Так или иначе, какая разница? Спланирована попытка убийства или нет — теперь неважно и к делу не относится.

Разве что к ее самоуважению. Даже сейчас, когда над ней сгустились тучи и нависла угроза полного разоблачения, для Линди гораздо важнее сохранить образ страстной, импульсивной натуры, чем искать выход из тупика.

«И для меня было бы так же», — промелькнула мысль у Розамунды. Эта легкая тень сочувствия заставила ее чуть ослабить бдительность.

Ну и что? Линди по-прежнему сидела не двигаясь, а минуты между тем текли. Но все та же улыбка кривила ей губы; и Линди сохраняла вид какой-то неуместной уверенности. Это что, тоже часть представления?

— А кроме того, — сказала вдруг Линди, будто после ее последних слов и не было никакой паузы, — кое-что не понравится тебе куда больше, чем убийство…

Одним скорым движением (импульсивна до последнего?) она вскочила и распахнула дверь. В купе ворвалась туманная мгла.

Ловушка? Такая непривычно нелепая? Неужели Линди рассчитывает, что она бросится закрывать дверь? Розамунда вцепилась в сиденье. Сидеть, и тогда ничего не случится… Вдруг она заметила, что Линди тянет стоп-кран.

— И лишь твое слово против моего! — крикнула Линди, и торжество озарило все ее лицо. Она стояла и абсолютно спокойно ждала, когда поезд затормозит.

Только тут Розамунда уяснила смысл происходящего. Как только поезд пойдет достаточно медленно, Линди без всякого риска расшибиться выпрыгнет из поезда. Ее найдут лежащей на насыпи и услышат драматический рассказ о том, как Розамунда ее столкнула. И тогда — после слов Линди, как оно теперь получится, — каким бледным, неправдоподобным, высосанным из пальца покажется описание прошлого вторника, сделанное самой Розамундой.

Или Розамунду нарочно наводят на эти мысли… на самом деле это еще одна западня… хитрый способ заставить ее встать и подойти к двери? Нет… верна первая догадка… Линди и впрямь готовится прыгнуть… вот сейчас… поезд сбавил ход… медленнее… еще медленнее…

И вдруг на лице Линди появилось выражение, какого Розамунде видеть еще не доводилось. Поезд действительно тормозил, как Линди и рассчитывала… но только потому, что подошел к станции.

Как femme fatale Линди была почти убедительна. Как убийца — великолепна. Но подходящего образа для этой норой ситуации она не заготовила. Когда обозленный кондуктор потребовал ответа, зачем она дернула стоп-кран, Линди выглядела в точности как в тот день, когда Розамунда впервые увидела ее возле мебельного фургона: суетливая, невзрачная, низенькая женщина.

Блестящий фасад разбился вдребезги; смотреть на осколки было неприятно — как товарищ по ремеслу, Розамунда с грустью наблюдала за гибелью столь впечатляющего произведения искусства.

После того как Линди уехала за границу, что произошло практически сразу, не имело смысла предавать дело огласке. Джефри и Розамунда условились об этом с самого начала. Не стоило даже сообщать всю правду Эйлин. Оба видели, что у нее и без того забот хватает: Эйлин склеивала свой брак. В такой все еще хрупкой семейной обстановке нельзя было рассчитывать, что она возьмет на себя Фудзи-горку. Какое-то время, пока в доме не появились новые хозяева, Розамунде пришлось навещать и кормить пса. Вскоре она решила, что удобнее и проще приводить его к себе, чем носить еду к нему. Но даже после этого миновал целый месяц, прежде чем она до конца поняла, что теперь хозяева хина — они. Шло время, и Фудзи-горка все сильнее привязывался к Джефри, но по-прежнему проявлял сдержанное презрение к Розамунде.

Впрочем, это не имело значения, поскольку Джефри и Розамунда очень скоро научились думать, что лучшие из хинов всегда обожают своего хозяина и ни во что не ставят хозяйку. Такая у них появилась новая привычка.

 

Ревность — дикое и первобытное чувство. Стоит допустить в душу хотя бы ее тень, как ревность быстро отравит вашу жизнь и сделает ее невыносимой. Именно это испытала на себе героиня романа Розамунда. Она была счастлива: любящие муж и сын, жизнь без треволнений. Но однажды в соседний дом въезжает новая жилица, и все меняется. Некрасивая, коренастая, нелепая. И тем не менее эта заурядная женщина становится всеобщей любимицей. Все вокруг, включая мужа, только о ней и говорят. Лишь Розамунда ревнует к соседке и стыдится этого чувства, которое прежде было ей неведомо. Ведь Линди такая милая и открытая… Но все не так просто.

Селия Фремлин прекрасно описала, как крошечный червячок ревности может разрастись до размеров огромного и свирепого монстра, который в одночасье разрушит мирную и счастливую жизнь.

New York Herald Tribune

Селия Фремлин — воистину Джейн Остен нашего времени. Она блестяще соединила остроумную и тонкую комедию нравов с напряженным психологическим триллером.

New York Times

ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ

СОВРЕМЕННЫЙ ВЗГЛЯД НА ВЕЧНЫЕ ЦЕННОСТИ

PHANTON PRESS

Эксмо

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.