Как Розамунда и боялась, первая же поездка на машине Линди совершенно изменила привычный распорядок выходных дней. Поначалу Линди еще оправдывала свои настойчивые предложения отвезти их к матери Джефри тем, что ей, дескать, самой до зарезу нужно попасть именно в это место и именно в это воскресенье. Но постепенно вымышленные предлоги — если они были вымышленными — отошли в сторону и автопутешествия к матери Джефри стали в порядке вещей. А чуть погодя в порядке вещей стало, что Линди проводила с ними весь этот день, — миссис Филдинг воспылала к ней горячей любовью и неизменно уговаривала заглянуть в гости.

Так что примерно раз в две недели Розамунда, Джефри и Линди вместе уезжали на машине, вместе проводили день у миссис Филдинг и вместе возвращались вечером домой, точь-в-точь как если бы Линди была членом семьи — дочерью, сестрой или еще кем. Женой Джефри, например.

Осень шла своим чередом — неторопливая, золотая, с яркими, идущими на убыль днями. Привычка выезжать с Линди мало-помалу распространилась и на промежуточные воскресенья, те воскресенья, которые раньше они проводили раз и навсегда установившимся образом: поздно вставали, бесцельно слонялись по дому, по очереди читали друг другу интересные или забавные заметки из газет (по воскресеньям газеты приходят в неимоверном количестве, осилить каждую из них от начала до конца выше человеческих сил). День лениво клонился к вечеру, и газеты потихоньку расползались по всему дому, придавая ему удивительно уютный вид. Теперь все не так. Розамунду уже тошнило от этого бесконечного, безоблачного бабьего лета, или как там оно называется. Воскресенье за воскресеньем просыпаешься, за окном тихое туманное утро, но за туманом чувствуется намек на золотой свет, он растет, растет и в десять часов взрывается ослепительным блеском солнца.

И вместе с солнцем является Линди — помашет рукой из-за ограды, или заглянет в кухонное окошко, или просунет голову во входную дверь — и бодрым голосом кричит: «Что за чудесный денек! Не поехать ли нам куда-нибудь?» А вскоре это «Не поехать ли нам?» исчезло и вместо него появилось «Куда поедем?» — такими неизбежными и регулярными стали их прогулки. И начинался оживленный, голова к голове, военный совет над картой: куда ехать, на сколько времени, брать еду с собой или перекусить в пабе? Розамунда заставляла себя принимать участие в этих дискуссиях — а как же! ведь ее мнением непременно интересовались, но ни разу ей не удалось предложить что-нибудь хоть вполовину столь же увлекательное, как маршруты Линди. Воображения не хватало. Оно, ее воображение, пребывало в иных местах, далеко от жизнерадостных посулов утра, в мрачных краях, где небо навсегда затянули тучи и где бесконечно идет дождь, дождь, дождь.

На самом деле никаких дождей не было, всю долгую осень, — во всяком случае, так казалось Розамунде. Неделю за неделей они разъезжали по узким, залитым солнечными лучами дорогам; устраивали пикники на пожелтевшей, сухой и теплой траве; бархатным полднем собирали позднюю ежевику, И ни разу не пошел дождь.

Эйлин никогда с ними не ездила. Линди на первых же порах отмела саму эту идею, небрежно бросив: «Ей это неинтересно». Фудзи-горка между тем ездил, хотя ему тоже было неинтересно. Его всегда сажали на заднее сиденье, рядом с Розамундой, и велели быть хорошей собакой, что, надо думать в соответствии с буквой закона, он и делал. То есть больше не осмеливался рычать на Розамунду или бешено лаять при виде ее. Нет, он забивался в самый дальний угол кожаного сиденья и не спускал с нее круглых, выпуклых глаз, в которых читались неприязнь и подозрительность. Изредка и нехотя она пыталась завязать дружбу, но пес надменно отодвигался еще дальше в облюбованный угол, и его сопение едва заметно усиливалось. Никаких угроз, просто намек. Если же Розамунда неизвестно почему продолжала настаивать и предлагала ему оставшийся от пикника кусочек курицы или мяса, он его брал, секунд тридцать держал в зубах, а потом не спеша, демонстративно, все время глядя ей в лицо, осторожно выплевывал на сиденье.

В конце концов Розамунда оставила попытки наладить отношения с Фудзи-горкой. Они молча сидели в разных углах машины, и взаимная неприязнь была настолько сильна, что даже некоторым образом объединяла их. Товарищи по вражде, они вместе слушали веселый треп на переднем сиденье, обмениваясь по временам недобрыми, подозрительными взглядами, когда кто-нибудь из них невзначай шевелился.

Но с Джефри Фудзи-горка был само очарование. Как только они устраивались на травке, чтобы перекусить, пес кубарем выкатывался из машины и мчался к Джефри, клал ему на колени передние лапы и не мигая, с обожанием во взоре провожал каждый глоток приемного хозяина. Из рук Джефри он готов был принять и простой кусок хлеба с горчицей. Линди и Джефри покатывались со смеху, когда Горка это проделывал; поддразнивали друг друга по поводу растущей привязанности пса и затевали с ним идиотские игры. Вставали на колени на некотором расстоянии друг от друга (Фудзи-горка посередине) и разом звали его — к кому первому подбежит. И кого бы он ни выбирал, как угрюмо замечала Розамунда, следовал одинаковый взрыв веселья. Иногда она пробовала присоединиться, шутливо выступая в роли врага Фудзи-горки, но каждый раз обнаруживалось, что шутка не вышла и что она только всем мешает.

Не то чтобы двое других намекали на это. Нет, ни словом, ни полусловом. Они оба были очень добры и изо всех сил старались вести себя как ни в чем не бывало. Но Розамунда сама знала, что весь блеск, все ее остроумие иссякли. Той искры, что некогда неприметно, сама собой пробегала между ней и Джефри, больше не существовало. Розамунда усвоила первый горький урок, через который с болью проходят все терпимые и терпеливые жены, решившие вернуть себе мужа без сцен и упреков, просто оставаясь милой и веселой, как прежде. Оказывается, быть милой и веселой в одиночку нельзя; это можно делать только в ответ на что-то, а если это «что-то» отсутствует, ты со своей веселостью и приветливостью начинаешь выглядеть весьма странно, как если бы играла в теннис, когда по другую сторону сетки никого нет. У зрителей глаза бы на лоб полезли. Остается только прекратить игру и скучать в сторонке, в то время как на соседнем корте Другая женщина отбивает все мячи — или пропускает их, но хотя бы играет. А твой муж смотрит и думает: «И моя жена когда-то так играла. Почему она разучилась, почему стала такой неловкой и скучной?»

Замечает ли Джефри, что она стала неловкой и скучной? Иногда он вроде бы как-то озадаченно глядит на нее. Гадает, что с ней такое? Почему перестала быть веселым товарищем? Или уже считает, что она всегда такой и была, что его воспоминания о ней как о яркой, интересной личности — всего лишь иллюзия?

Линди нас доконала, бесстрастно констатировала Розамунда в один из безоблачных октябрьских дней. Она не совращала Джефри, ни разу даже не поцеловала, а наш брак угробила. И конечно, прекрасно это знает. А Джефри знает?

Сощурившись от лучей низкого солнца, Розамунда разглядывала лицо мужа — бронзовое от загара, довольное. Быть может, пока он только замечает, что с Линди ему гораздо веселее и интересней, чем без нее; а может, считает, что и Розамунде так же весело, — в конце концов, она приложила немало стараний, чтобы все так и думали. Вот он. Сидит, радуется мягкому осеннему свету и ни о чем не догадывается. Не подозревает, что они живут в городе-призраке, чьи некогда прекрасные дома лежат в развалинах, а улицы зияют страшными провалами. Розамунда едва сдержалась, чтобы не закричать: да оглянись же вокруг!.. оглянись!..

А потом возращение домой — не к себе домой, нет: у них вошло в обычай после прогулок заходить к Линди выпить чего-нибудь перед обедом, посидеть в ее восхитительной гостиной (надо же быть такому, чтобы именно в это время комната, освещенная заходящим солнцем, выглядела лучше всего!), поболтать о том, как замечательно прошел день. Розамунда всегда по мере сил поддерживала общий разговор, но мысли ее были заняты другим. Она во что бы то ни стало хотела отыскать в этой прелестной комнате какой-нибудь страшный изъян, какой-нибудь отвратительный признак вульгарности или безвкусицы. Все напрасно. По временам комната была не прибрана, но и в таком виде — очаровательна: лоскут ткани, над которой работала Линди, свешивался со стула; разноцветные мотки шерсти ждали, пока их разберут; целая рощица комнатных растений собралась на подносе для поливки. Повсюду картины, яркие ткани, цветы. Беззастенчиво, один за другим, Розамунда рассматривала каждый предмет обстановки, с тоской припоминая, каким грязноватым, потрепанным, неприглядным он появился в день переезда. Почему бы ему снова не стать таким же? И почему бы Линди снова не стать той унылой низенькой женщиной, что заглядывала в фургон? Розамунда мечтала о том давнем дне, как путник в пустыне мечтает о глотке воды.

Наконец осени все надоело и она обернулась зимой. Темень и туманы изменили характер воскресных путешествий, но не отменили их. Теперь троица ходила по музеям и художественным галереям, осматривала старинные здания. Постепенно Розамунде стало ясно, что так будет всегда.

Она окончательно осознала это как-то вечером, промозглым туманным вечером в начале декабря. Тонкий ледяной туман полз по тротуарам, медленно спускался с низкого, серого, как одеяло, лондонского неба. В такой вечер люди бегут домой, уткнув подбородки в воротники и шарфы, мечтая о приветливой, светлой и теплой комнате. Похожей на комнату Линди. И почему, интересно, мужчине должна прискучить мысль о том, что его ждет такая комната? И с какой стати такие невинные и благотворные взаимоотношения должны прерваться? Все это время Розамунда, оказывается, подсознательно ждала кульминации событий, некой развязки. Но теперь сомнений не было: никогда ничего подобного не произойдет; ей вечно придется терпеть это существование втроем.

Как странно, что к фатальному заключению Розамунда пришла именно в тот вечер. Потому что, хотя она этого и не знала, развязка была близка.