Эмоциональные законы вероятностей отличаются от математических. Почти всякий раз, когда возникает угроза какого-либо несчастья и убывают шансы на благоприятный исход, целебная сила разума пробуждает в жертве оптимизм. Очевидно, так случилось и с Джефри, который еще накануне ничего не мог придумать, чтобы объяснить исчезновение Линди на один-единственный вечер, а утром привел дюжину вполне убедительных причин, по которым она не появилась и ночью.

Новость, что Линди все еще не вернулась, сообщила Эйлин, заскочив к ним перед работой. Дверь ей открыл Джефри, и Розамунда из спальни слушала их голоса, которые то повышались, то понижались, словно выводили некую обнадеживающую мелодию, — Джефри и Эйлин соперничали друг с другом, изобретая все новые правдоподобные объяснения. Например, что Линди оставила записку у какого-нибудь легкомысленного соседа, а тот забыл ее передать. Или что она весь вечер пыталась до них дозвониться, но что-то было не в порядке на линии. Или что она застряла на какой-нибудь вечеринке. Они перекидывались предположениями, как искусные игроки мячом, не промахиваясь и не позволяя мячу упасть, до тех пор, пока по обоюдному согласию не посчитали игру оконченной и не убрали мяч в надежное место. То есть пришли к устраивающему обоих заключению, что, несомненно, записка для Джефри лежит в офисе, а для Эйлин — в магазине. Розамунду между тем подрядили присматривать за Фудзи-горкой. Джефри поднялся наверх, бодро покручивая на мизинце ключи от соседнего дома.

— Ты не против? — не спросил, а, скорее, заявил он, настолько был уверен в ее согласии. — Просто пройдись с ним пару раз по дороге, а если к обеду никого еще не будет дома, открой ему банку… этого, как его… словом, собачьей кормежки. Эйлин говорит, он от нее не в восторге, но до возвращения Линди сойдет.

Но она же не вернется, тупо крутилось в голове Розамунды. Мне придется кормить его и завтра. И послезавтра, и послепослезавтра. Всегда. Или до тех пор, пока они не откажутся от собаки. Интересно, скоро ли люди теряют надежду?

— Ну конечно. Я все сделаю, — машинально ответила она, мечтая, чтобы Джефри поскорее ушел и можно было снова забраться в постель. Лежать, дремать, пока не отпустит головная боль и не кончится апатия. Теперь уже, наверное, скоро. Сейчас все говорят о гриппе-однодневке, почему вдруг у нее это должно длиться дольше? Джефри уйдет, и она сходит к Доусонам, попросит приглядеть за псом. Им должно понравиться, особенно если день будет хороший.

День выдался не очень, но туман почти рассеялся, и миссис Доусон охотно приняла на себя собачьи хлопоты. Она без вопросов и спокойно отнеслась к тому, что Линди пару дней не будет. Розамунда вручила ей ключи; еле передвигая ноги, кое-как убралась на кухне и теперь, слава богу, могла заползти под одеяло — кровать она не застилала. Она лежала, закрыв глаза, и размышляла обо всем, чего не сделала: стирка накопилась, ванна не чищена — дел полно. Ничего, подождут до завтра. Завтра ей полегчает. К завтрашнему дню станет ясно, что…

Что станет ясно? Похоже, Розамунда заснула прямо на середине мысли, потому что, когда она открыла глаза, утро закончилось и наступил день. Слабое зимнее солнце подползало к зениту, наполняя неприбранную спальню безжалостно ярким светом.

Надрывался телефон. Розамунда выбралась из постели, сунула ноги в тапочки и уже преодолела половину лестницы, когда навалилась вызванная резким движением дурнота. Пришлось, ухватившись за перила, немного постоять, пока мрак, подступивший к глазам, не разомкнулся. Затем она двинулась дальше. Удивительно, но телефон все звонил, хотя провозилась она, как казалось, целую вечность.

— Да? — прохрипела Розамунда, прижимая трубку к уху. И еще раз: — Алле?

Она уже поняла, что ответа не будет, ничего не будет, кроме тишины, едва прерываемой дыханием, но на всякий случай повторила: «Алле?» И тут же услышала щелчок: на том конце положили трубку.

Отчасти сама виновата — следовало, как положено, назвать свой номер, или сказать «Розамунда Филдинг у аппарата», или «Говорите громче», что-нибудь в этом роде, а она ничем не помогла таинственному абоненту.

Ну и ладно. Ничего она не хочет слышать, — во всяком случае, пока так раскалывается голова. Даже про Линди ничего не хочет слышать — ни что та вернулась, ни что не вернулась. В любом случае пришлось бы вставать, одеваться, что-то предпринимать… В ее теперешнем состоянии катастрофой стало бы вообще какое угодно известие — например, что угольщик готов немедленно доставить полтонны угля или что старая добрая подружка приехала в Лондон на денек и собирается зайти на обед… Розамунда положила трубку и с облегчением вернулась наверх.

В тот день телефон принимался звонить еще дважды, а может, трижды. Сквозь сон Розамунде мерещилось его треньканье, но каждый раз не столь настойчивое, чтобы заставить ее подняться. Оно только вплеталось в ее неспокойные сны, смешиваясь с головной болью и слабостью. Казалось, это головная боль снова и снова наполняет весь дом безжалостным звоном. Если бы она то и дело не трезвонила там, внизу, а просто сидела в голове, было бы не так больно.

Наконец все стихло. Розамунда крепко, без сновидений, заснула, а когда проснулась, сразу почувствовала, что выздоравливает. Боль почти пропала, сознание прояснилось, и без всякого градусника было понятно, что температуры у нее нет.

За окнами снова вечерело; она снова проспала весь день, до темноты. Но все же не так долго, как вчера, — было всего полшестого. Целый час до возвращения Джефри. И Питер появится не раньше — у него сегодня музыкальная репетиция. Раз ей уже лучше, нужно поднапрячься и хорошенько подготовиться к их приходу, сообразить что-нибудь вкусное на ужин, даром что дома шаром покати — она же два дня в магазин не выходила.

Напряженно размышляя о таких вещах, как яйца, готовые супы и рис, Розамунда быстро, хотя и слегка трясущимися руками, оделась и под конец вновь столкнулась с таинственной загадкой грязных туфель. Сейчас, спеша взяться за стряпню, она видела в них скорее досадную неприятность, чем загадку. Как некстати! Некогда с ними возиться. Она отшвырнула туфли в сторону и торопливо принялась искать другую пару. Комната пребывала в жутком состоянии — а ведь Розамунда всего-то два дня не занималась уборкой! Повсюду обувь и одежда. Вот и пальто ее по непонятной причине валяется на полу возле кровати — и, насколько помнится, валяется уже второй день.

Сил у нее теперь достаточно, можно и о пальто позаботиться. Розамунда наклонилась поднять его и обнаружила, что пальто совсем мокрое. Да, мокрое и все в грязи… Но она не успела как следует удивиться, поскольку уже в следующее мгновение эта чертовщина была напрочь вытеснена из ее головы новой находкой, настолько поразительной, что Розамунда, вытаращив глаза, принуждена была снова беспомощно опуститься на край кровати. Когда она приподняла пальто и слегка его встряхнула, чтобы расправить, на пол со стуком упал какой-то довольно крупный предмет и остался лежать — неподвижный, необъяснимый.

Сумка Линди.

Новенькая, алая, блестящая — такой Розамунда видела ее в последний раз… «Купила себе на Рождество! — словоохотливо объясняла Линди только в прошлое воскресенье, с гордостью демонстрируя все замысловатые застежки и кармашки. — Это именно то, о чем я мечтала. Не могла же я ее оставить и дожидаться, пока кто-нибудь догадается купить ее для меня. Им бы и в голову не пришло, а я бы, бедняжка, все ждала!.. Сначала хотела купить ее для Эйлин, а потом подумала — нет, Эйлин больше понравится простая, коричневая, под ее костюм. Верно, Эйлин?»

Розамунда сидела, тупо уставившись на сумку, и ей казалось, что Линди здесь, в комнате, разговаривает с ней, так отчетливо всплыла в памяти недавняя сцена. Но Линди нет, она пропала, а здесь ее шикарная новая сумка, только уже не новая. Теперь она измятая, побитая и поцарапанная, ручка наполовину оторвана, золотые пряжки потускнели. Словно с воскресенья прошло три года, а не три дня…

Дурацкий стишок крутился в голове, мешая сосредоточиться. Значит, так: Линди украли злые духи, а Розамунда спала очарованным сном. Как Спящая красавица. А что? Объяснение не хуже других. А иначе как новехонькая, только-только увидевшая свет сумочка могла в одно мгновение превратиться в обтерханную суму? Ладно, призовем на помощь здравый смысл. Розамунда подняла свою находку и принялась внимательно изучать.

Нет, эти ссадины и царапины оставили не долгие, загадочно промелькнувшие в одночасье годы; это свидетельство какого-то страшного и внезапного бедствия. Сумку волочили по земле, крутили, тянули сквозь колючий кустарник, швыряли на острые камни… Такие травмы она могла заработать, если бы летела вверх тормашками с какого-то крутого каменистого обрыва, зажатая в руке своей хозяйки…

В голове оглушительно щелкнуло. В памяти с неотвратимой отчетливостью вспыхнул недавний сон. Почему вдруг именно в тот день, когда Линди пропала, Розамунде приснилось — и так выпукло, ярко, — что она столкнула Линди со скалы? И что означает грязь на туфлях? И пальто? А теперь еще и сумка? Розамунда медленно открыла сумку и заглянула внутрь, сама толком не зная, что ожидает найти.

Нет, пожалуй, знает, чего ждет, — вернее, на что надеется. Надеется — почему? с какой стати? — что сумка пуста; выпотрошенная, ненужная оболочка, которая, как все в этом непостижимом деле, не даст никаких объяснений. Обнаружить в ней то, чем обычно бывают набиты женские сумки, — расческу, пудреницу, чековую книжку, читательский билет, несколько аккуратно сложенных фунтовых купюр, засунутых во внутренний кармашек, — найти все это стало бы для Розамунды ужасным подтверждением ее полуосознанных страхов.

Потому что тогда с Линди точно случилось какое-то несчастье. Не может же она почти два дня обретаться где-то без денег, без чековой книжки, вообще без ничего? Ни в гостинице заночевать, ни поесть, ни до друзей добраться — билет-то купить не на что. Ни одна женщина ни за каким делом — добрым или злым, стоящим или дурацким — не выйдет за порог без сумки.

Нет, само собой, Линди вчера отправилась из дома с сумкой — новенькой, яркой и блестящей; но кто принес ее назад — мокрую и побитую — и небрежно швырнул на пол в спальне Розамунды? И снова в ушах у Розамунды засвистел ветер из сновидения, загрохотали невидимые волны. Припомнилось ликование, с которым она вглядывалась в белое лицо Линди, уносящееся навстречу гибели. В душе — ни жалости, ни раскаяния…

А вдруг это не сон? Вчера у нее была температура. Могла она днем подскочить так, что Розамунда впала в бредовое состояние? А если — да, может ли человек в бреду заманить своего заклятого врага на безлюдную скалу, столкнуть его оттуда и вернуться домой без малейших воспоминаний о содеянном, чтоб только во сне это и увидеть?

Даже если это возможно, все равно остается сотня нестыковок. Розамунда принялась перебирать их одну за другой, пытаясь унять всколыхнувшийся в душе ужас. Прежде всего, доехать отсюда до побережья совсем не так просто — два часа, это самое малое, на поезде. И сначала еще надо узнать расписание поездов, добраться до станции, купить билет — а если у тебя жар до бреда, сможешь ли ты осилить все эти требующие определенной сосредоточенности действия? Кроме того, поезд ведь не привезет тебя прямым ходом на вершину безлюдной, подходящей для убийства скалы. Он тебя доставит на станцию, что на окраине какого-нибудь курортного местечка. Пришлось бы отыскать автобус, проделать на нем весь путь через незнакомый город, вдоль бесконечных улиц с летними домиками и пансионами, найти дорогу к скалам, если таковые здесь имеются, выбрать среди них одну, чтоб не была заставлена кабинками для переодевания, павильонами или еще чем другим. И все это в кромешной тьме, с подгибающимися от слабости коленками и кругами перед глазами — в горячке и бреду иначе и быть не может. И — главная неувязка — все это время Линди должна была бы покорно тащиться за тобой, без всяких объяснений. «Видишь ли, мне нужно найти скалу, чтобы по-тихому тебя столкнуть». Этим вряд ли кого заманишь.

Нет, не реально.

И тем не менее, реально или нет, вот они: сумка, грязные туфли, пальто. Безмолвные, беспощадные, неуязвимые для аргументов. Им бесполезно доказывать, что все это не реально…

На мгновение в душу закралась нехитрая и очень соблазнительная мысль. В конце концов, Розамунда сильнее этих немых обвинителей — хотя бы потому, что она живая, а они нет. Все, что от нее требуется, это просто-напросто вымыть и хорошенько наваксить туфли; повесить пальто, чтоб как следует высохло, а потом пройтись по нему щеткой; сумку Линди доставить туда, где ей и место, — в дом Линди. И все. Никаких загадок, не над чем ломать голову.

Более ответственная часть Розамунды твердила, что это стало бы «злонамеренным искажением фактов» и «наглым сокрытием улик». Но ведь это совсем не так! Она всего-навсего приведет все в порядок. И больше ничего. Розамунда вдруг догадалась, как некоторым лгунам и мошенникам удается сохранить самоуважение — искренне сохранить. Они ни с кем не хитрят и ни от чего не спасаются, просто убеждают себя, что ничего такого не делали.

Но прежде чем она собралась последовать этой страусиной политике — или отказаться от нее, — раздался звонок в дверь, что привело Розамунду в состояние полной паники. Не соображая, что делает, она засунула сумку в шкаф, с глаз долой, и помчалась вниз.

Трудно сказать, почему у нее тряслись поджилки, когда она открывала дверь. Кого она боялась увидеть? Полицейского с ордером на ее арест? Дух отмщения Линди, полупрозрачный, в лязгающих цепях? Не удивительно, что Карлотта слегка отступила и вытаращила глаза:

— Силы небесные! Ты что, больна?

— Нет, не думаю. То есть, думаю, у меня был грипп, но я уже почти выздоровела… Теперь я в порядке. Проходи, пожалуйста. У нас тут, правда, разгром…

Розамунда несла первое, что придет в голову, стараясь тем временем успокоиться. И когда они с Карлоттой уселись в гостиной, ее лицо снова приняло нормальное выражение, или почти нормальное.

— Спасибо. — Карлотта с удовольствием плюхнулась в мягкое кресло, которое Розамунда ей пододвинула. — Я вообще на минутку — надо назад, к моему выводку. — Говоря о своем семействе, Карлотта всегда употребляла подобные полушутливые выражения — вроде бы у нее не четверо ребят, а гораздо больше, и все они гораздо младше, чем на самом деле: эдакая толпа неразличимых карапузов, дергающих за юбки Мать. — У меня поручение от твоего мужа. Он нервничает — целый день не может до тебя дозвониться. В результате позвонил нам.

— А зачем? Что случилось?

Наверняка что-нибудь насчет Линди. Сейчас любое известие — и то, что она нашлась, и что не нашлась — вселяло одинаковый ужас.

Карлотта вскинула удивленные глаза:

— Случилось? По-моему, ничего. Просто он хотел тебе передать, что сегодня придет поздно. Вот и все. Он такой внимательный, твой Джефри. Большинство мужей вообще не стали бы звонить, им бы и в голову не пришло побеспокоиться. Но у тебя, однако же, и видок! Это все грипп? Тяжко тебе пришлось?

Розамунда вроде твердо решила не говорить ни одной живой душе, каково ей было эти два дня, но неожиданное проявление сочувствия ее сломило. На самом деле главное, чтобы не узнал Джефри, а что плохого в том, чтобы поплакаться Карлотте? И потом, чем еще объяснить собственный кошмарный вид?

— Да, тяжеленько, — призналась Розамунда. — Это тот самый грипп-однодневка, который сейчас ходит, только у меня он затянулся на два дня. Прошлой ночью температура была 38,8, — добавила она, воодушевляясь рассказом.

Карлотта подалась вперед, озабоченно хмурясь. Можно было бы предположить, что ее заботит здоровье соседки, но Розамунда знала, что это не так. Карлотта разрывалась между двумя в равной мере дорогими для нее, но, к сожалению, противоположными образами: женщины, которая никогда не болеет, и женщины, у которой была температура выше, чем у кого-нибудь и когда-нибудь, и уж гораздо выше, чем жалкие 38,8 Розамунды. Второй образ победил со значительным преимуществом, и вскоре Розамунда внимала захватывающему описанию эпидемии кори, которая поразила дом Карлотты пять лет назад. С утра до ночи и с ночи до утра, с температурой 40,6, Карлотта не покладая рук ухаживала за «целой кучей детей», без всякой помощи. А как же муж? С мужем дело обстояло странно: не то чтобы он мало помогал Карлотте или не помогал вовсе, эгоистично переложив все на хрупкие женские плечи, он просто не фигурировал в рассказе. Хотя, конечно, все это время обретался где-то в доме.

Розамунда слушала эту увлекательную историю и вдруг сообразила — вот же прекрасный шанс получить информацию из первых рук!

— А ты не впадала время от времени в бредовое состояние, при такой-то высокой температуре? — ловко ввернула она. — Не замечала за собой, что делаешь всякие глупости, про все забываешь, словом, что-нибудь такое?

Вопрос привел Карлотту в восторг, по лицу было видно. Но она не стала отвечать на него сразу, нет, сначала она с наслаждением так и сяк покрутила его в уме, посмаковала, словно знаток — хорошее вино.

— Что тебе сказать… Сейчас я иногда думаю, что так оно и было. В ту ночь, когда Джереми стало совсем худо — температура почти 39, а у меня, помнится, за 40 перевалила, — он, бедняжка, все пить просил. И каждый раз, когда я спускалась на кухню, было такое чудное ощущение, что я туда плыву — не иду, а плыву вниз по лестнице, через холл… — Карлотта в качестве иллюстрации легонько помахала руками, будто плывет; в широко открытых темных глазах читалось восхищение поразительной женщиной Карлоттой.

— А не было такого: тебе кажется, ты принесла ему пить, а на самом деле нет, тебе это только приснилось? — продолжала настаивать Розамунда, твердо решившая выжать из Карлотты все до капли.

— Никогда! — Карлотта даже слегка оскорбилась. — Нет, я ни разу не подвела моего малыша, хотя самой было тошно. Каким-то образом мне удавалось оставаться на ногах, держать все под контролем — им ведь всем нужно было внимание, постоянно. За всю ночь не присела ни на минуту… Доктор потом сказал: это чудо, что я не умерла тогда, крутиться целый день и всю ночь с такой температурой! Он сказал, что ни о чем подобном никогда не слышал!..

Розамунда тоже. Разговор продолжался, хотя цели у обеих собеседниц были заведомо разные: Розамунда рассчитывала выведать специфические подробности, Карлотта же вознамерилась сделать главным предметом разговора собственный героизм. В итоге все, что Розамунда смогла уяснить, сводилось к следующему: очень высокая температура несомненно может заставить некоторых людей потерять присутствие духа и творить всякие глупости, но никогда она не может оказать подобного действия на Карлотту. Последовавшее подробное перечисление замечательных качеств Карлотты, которыми объяснялся сей удивительный факт, свело на нет всякую надежду вытянуть из нее хоть что-нибудь еще. В конце концов зов «выводка» (возможно, в сочетании с крепнущей уверенностью, что Розамунда вовсе не собирается приглашать ее на ужин) вынудил Карлотту отбыть восвояси.