— Тебе надо научиться водить, Джеф! У тебя бы получилось.

Линди с поразительным терпением объясняла, зачем она поменяла скорость именно на этом подъеме, а не на предыдущем. «Отчего это она не выходит из себя, как другие водители? — сердито размышляла Розамунда. — Как ей удается оставаться веселой и невозмутимой среди хаоса воскресного движения? Черепашьим шагом в скопище других машин выбираться из Лондона и одновременно охотно и подробно отвечать на бесконечные дилетантские вопросы Джефри?»

После стольких лет автоненавистничества Джефри неожиданно превратился в возбужденного мальчишку, горящего желанием научиться водить. Вернее, это так предполагается, что мальчишки должны гореть желанием водить. Розамунда, забившись в угол заднего сиденья, криво усмехнулась сама себе. Двое мальчишек, которых она оставила дома на кухне, ничем таким не горели. Они сидели рядышком за столом, неторопливо уничтожая едва початую коробку печенья, и рассуждали о мрачных перспективах мира. В точности как пара грифов, подумалось Розамунде. Кружат над законной добычей, а добыча эта — весь гибнущий свет. Ну ничего, как только выкатятся за ворота на своих великах, им сразу полегчает. Если повезет, они вернутся назад очень и очень не скоро. А может, — чем черт не шутит? — Питер даже останется ночевать у друга. Для разнообразия.

Розамунда почувствовала, что настроение у нее, бог знает по какой причине, улучшается. При том, что на переднем сиденье ее муж и Линди не умолкая болтали о машинах, а вся воскресная поездка к матери была испорчена, и, надо полагать, не в последний раз. Кто знает, быть может, отныне Джефри захочет всегда ездить именно так, на машине Линди. Или, может, захочет купить собственный автомобиль? А в такой дивный денек прогуляться было бы особенно приятно. За последнюю неделю с лица природы сошло печальное выражение, какое проступает в конце лета. Сентябрьские небеса вновь стали тихи и сини. Но, сидя в машине, не услышать тишины, не понюхать, как пахнет скошенное поле. Золотой, ласковый солнечный свет ощущался всего лишь зноем раскаленной металлической крыши автомобиля. И даже не поговорить толком. Во всяком случае, Розамунде. Кто ее услышит из этого дальнего угла?

Правда, она сама его выбрала. По собственному почину предложила Джефри сесть впереди, рядом с Линди. Чтобы помогать разбираться с картой, объяснила Розамунда. Как всегда, она сама определила для себя положение третьего лишнего в их трио, и, значит, ничего унизительного здесь нет. Но выглядит-то все равно унизительно… Когда они садились в машину, Розамунда внезапно обнаружила, что от всего сердца надеется, что соседи еще наслаждаются воскресной дремой и не подглядывают из-за штор. Что они не заметят, как Линди и Джефри дружно устроились на передних сиденьях — точь-в-точь супружеская пара, — а она, будто незамужняя сестра одного из них, юркнула назад.

Но соседи, надо полагать, и так уже болтают. Всякий раз, как Джефри отправляется помочь Линди в саду, за дюжиной окошек добавляют еще один субботний полдень к их длинному списку, понимающе кивают и, хихикая, делают выводы. Если бы только можно было объяснить им, что Розамунда вовсе не покинутая жена; совсем наоборот — у них троих прекрасные дружеские отношения, и она сама открыто поощряет все эти визиты и походы в соседний сад и обратно. Да она своими руками повесила бы на мужнину шею, когда тот идет к Линди, огромную веселенькую открытку со словами: «От Розамунды в подарок», поскольку именно так оно и есть. Вот было бы здорово, если бы соседи об этом знали!

А еще было бы здорово, если бы знала свекровь, подумалось Розамунде, пока они сворачивали на короткую, посыпанную гравием дорожку, ведущую к старому дому Джефри. Дом, как обычно, приветливо поглядывал на них незатейливыми квадратными окнами, тепло светил красными кирпичными стенами. У двери приветственно махал ветвями старый куст жасмина.

Подивившись силе собственного нежелания быть замеченной на заднем сиденье, Розамунда неловко выкарабкалась наружу едва ли не до того, как машина остановилась, прошла к передней дверце и, с улыбкой глядя в окно, ждала, пока Джефри и Линди договорятся насчет обратной дороги. Линди с восхитительным тактом дала понять, что совершенно не рассчитывает на приглашение и знакомство со старшей миссис Филдинг. Объявила, что намерена исследовать городок и его окрестности, поглядеть на древние могилы на церковном кладбище… То да се… Заедет за ними к семи часам. И, отмахнувшись от протестов и выражений благодарности, быстро уехала, предоставив им вдвоем дойти до входной двери, совсем как всегда.

Только оно не было как всегда, и, наверное, уже никогда не будет.

Дверь открыла Джесси, старая неприступная служанка миссис Филдинг, в опрятном переднике и наколке. При виде их ее доброе, морщинистое лицо озарилось сдержанной радостью. Джесси «знала свое место» и не нарушала его границ с таким тактом и достоинством, что вы напрочь забывали о том, что в современном мире ее «места» давным-давно уже не существовало. Нишу, которую она занимала последние пятьдесят лет, затопило и унесло водоворотом двадцатого века, и тем не менее Джесси умудрялась по-прежнему занимать ее, эту нишу, как отполированная морем глыба, нечувствительная к ударам волн, неподвижная среди текучих песков.

Хозяйка Джесси была гораздо современней, хотя и на несколько лет старше. Когда Розамунда и Джефри вошли в гостиную, заставленную книжными шкафами красного дерева, миссис Филдинг живо подняла голову от «Археологического журнала греческих исследований», собрала бумаги и тут же завязала оживленный разговор, главным образом с Розамундой.

— Как вы вовремя! — воскликнула она. — Я как раз закончила черновик письма, которое хочу им послать, по поводу находок этого Хенриксена. Тоже мне находки! Как всегда, гадание на кофейной гуще и мошенничество! Подождите-ка… Оно где-то здесь… Я же только что видела… — Миссис Филдинг кое-как нацепила на нос очки в золотой оправе и начала рыться в кипе документов. — Ага, вот!.. — Она вытащила тонкий, как папиросная бумага, сплошь исписанный листок и протянула Розамунде. — Я бы хотела, дорогая, чтобы ты просмотрела и сказала свое мнение. Не слишком ли я энергично выразилась? Как по-твоему?

Разумеется, слишком. Как обычно. Но все равно — сжатые, бескомпромиссные фразы, пыл истинного негодования придавали особую пикантность ее излияниям, почему, вероятно, редакторы высокоумных журналов время от времени их и печатали. С чего вдруг миссис Филдинг вздумалось сделать Розамунду своим доверенным лицом в этих тонких, узкоспециальных материях? Розамунду, которая ни слова не понимала по-гречески и чьи познания о Крите не шли дальше отрывочных воспоминаний о какой-то давней истории между Тезеем и Минотавром. Однако теперь, благодаря многолетним регулярным визитам к свекрови, Розамунда знала гораздо больше, а если порой образования все-таки не хватало, она компенсировала его нехватку чуткостью и вниманием и всегда догадывалась, как именно старая женщина отнесется к данной невразумительной надписи, или ученому постулату, или еще к чему в том же роде. Но главное, миссис Филдинг несказанно восхищала ее: когда ей перевалило уже за шестой десяток, она нашла в себе силы заново выучить язык, с которым не сталкивалась с пятого класса гимназии, и за пятнадцать лет овладела им и всем предметом в такой мере, что могла — пусть не без ошибок — спорить с признанными специалистами.

Джефри — о чем Розамунда была прекрасно осведомлена — считал все это довольно скучным, но как любящий и послушный сын только от души радовался, что жена так хорошо ладит с его строптивой и властной матерью и явно разделяет ее интересы. Он с довольным видом бродил по комнате, брал книжку тут, журнал там. Для Розамунды, склонившейся над письмом рядом со свекровью, знакомые неторопливые движения мужа являлись как бы частью особенной мирной атмосферы этой комнаты, этого дома. Для нее и расшифровка древнегреческих надписей всегда будет лишь частью этой милой, уютной гостиной, где в маленьком камине потрескивает огонь, а щипцы и кочерга сверкают от каждодневной чистки, словно золотые; где каждая деревянная поверхность отполирована до зеркального блеска многолетней, неизменной заботой Джесси.

Ровно в четыре часа Джесси осторожно постучала в дверь и вкатила столик с чайными принадлежностями. «Благодарю вас, мадам», — пробормотала она, установив последнюю чашку возле хозяйки, и повернулась, чтобы уйти. «Спасибо, Джесси», — как требовал обычай, отчеканила миссис Филдинг. Розамунде пришло в голову, что за этой строгой официальностью, должно быть, скрываются теплота и близость гораздо более глубокие, чем те, что напоказ выставляются людьми за пределами этого дома.

На время дворец царя Миноса был отставлен. Воспитание миссис Филдинг категорически не допускало разговоров о делах за столом, поэтому, пока она разливала чай из серебряного чайника и раздавала очаровательные, тончайшего фарфора чашки — последние из старинного рокингемского чайного сервиза, — разговор стал общим, то есть сосредоточился на семейных новостях. Сначала — и очень быстро — поговорили о Питере. Розамунда считала это непосильной задачей — каждые две недели или около того находить нечто новенькое и хоть немного положительное, что можно сказать о Питере, а потому скоренько переключила старушку на кузину Этти и мальчиков. «Мальчики» к этому времени уже успели превратиться в среднего возраста взрослых мужчин, которые то и дело попадали в больницу или выходили оттуда, выдавали дочерей замуж и всякое такое. Так случилось, что Розамунда никогда и никого из этой семейной ветви не встречала. В ее воображении кузина Этти и мальчики встали в ряд с греческими письменами, как некое приложение к бесконечной веренице мирных старомодных чаепитий.

Прежде чем уехать, Розамунда выкроила минутку и заскочила на кухню поболтать с Джесси. Как обычно, в свободные часы воскресного вечера Джесси, напившись чаю, писала письмо в Австралию, одной из своих племянниц. Для старой служанки уже наступили долгие зимние вечера. За плотно задернутыми шторами остывает сентябрьский закат, на выскобленном добела деревянном столе — толстая зеленая скатерть, в глубине тихо ворчит газовая плита, как в давние времена ворчал очаг. Это — гостиная Джесси, и на другую она не согласилась бы. Каждая кастрюлька и сковородка, каждая чашка и тарелка, вымытые и вытертые до блеска, стоят на предназначенных для них местах; каждая рабочая поверхность вымыта, вычищена и готова к завтрашнему дню. На верхней полке буфета выстроились свадебные фотографии всех племянниц Джесси вперемешку с раковинами и безделушками, которые они присылали тетушке с другого края света; в нижних ящиках живет скопившаяся за долгую жизнь коллекция журналов, газетных вырезок, старых писем, а также более полезные мелочи: бечевка, марки и швейные принадлежности. Каждую вещь, даже старую газетную вырезку, Джесси может отыскать мгновенно и с закрытыми глазами.

На секунду Розамунда задержалась в дверях, оглядывая знакомую картину — воплощение неизменной и полной защищенности. Подобное чувство она испытывала только здесь и нигде больше. Разве что очки Джесси, хоть и знакомый предмет, едва уловимым диссонансом выбивались из стройного хора кухонного мирка. Джесси надевала их раз в неделю исключительно в эпистолярных целях, и на ней они до сих пор смахивали на деталь карнавального костюма; так же, как обыкновенные письменные принадлежности: чернила, бумага, промокашка — в этом окружении походили на предметы театральной декорации, не вписывались в общее целое.

Но уже в следующее мгновение Джесси заметила в дверях гостью, сняла очки и снова стала сама собой. Был соблюден непременный коротенький ритуал: Джесси двинулась, словно собираясь почтительно встать, а Розамунда поспешно заставила ее остаться на месте, сама уселась за стол напротив нее и принялась расспрашивать о племянницах. В этот раз Джесси сообщила, что мужа одной из них перевели в ночную смену и это дурно сказалось на его желудке.

— Сырое яйцо, взбитое с молоком, — вот что ему нужно первым делом, как встанет поутру, — заявила Джесси с твердой убежденностью, которая, несомненно, должна была преодолеть тринадцать тысяч километров тверди земной и хляби морской и излечить страждущего. — Я вот как раз пишу ей, что надо бы подержать его на этом две-три недельки, а уж потом можно дать хорошее коричневое яйцо всмятку. Знаете, мисс Розамунда, у них там бывают отменные яйца. Настоящие крупные яйца, только что из-под курицы.

«Мисс Розамунда», возможно, не самое удачное обращение к женщине, которая уже восемнадцать лет как замужем, но давным-давно, после нескольких месяцев неловкости, когда она вообще никак не называла Розамунду, Джесси молча и совершенно самостоятельно решила, что раз «мадам» совершенно не сочетается с «молодым господином Джефри», то единственный выход — данное некорректное обращение. С тех пор и появилась «мисс Розамунда».

— Вот, поглядите-ка. — Джесси вытащила из конверта плотный блестящий кусочек картона. — Она уже прислала мне подарок на день рождения, чуток рановато. Надо думать, почта и все такое, хотела, чтоб уж наверняка… Красота, правда?

Она протянула Розамунде аляповатый календарь, сплошь изукрашенный голубыми и серебряными цветами, среди которых вились голубые и серебряные добрые слова и пожелания.

— Я пока не стану им пользоваться. — Джесси осторожно спрятала календарь в конверт. — Пусть уж новеньким полежит до поры до времени. А по правде, неохота мне со старым расставаться…

— С кем расставаться? — Джефри вошел в кухню и с улыбкой смотрел на них. — О чем это вы, девочки, тут сплетничаете?

Он вроде бы над ними посмеивался, но Розамунда знала: ему по душе то, как она пришлась ко двору в его старом доме. В известном смысле, пожалуй, лучше, чем он сам. Джефри бывал рад, когда она вот так заходила на кухню поболтать со старой Джесси.

— Мы о календаре Джесси, — объяснила Розамунда. — Племянница прислала новый, а ей бы хотелось оставить милый старый домик, только листочки с числами поменять. Правда, Джесси?

Они все взглянули на стену, где висел вырезанный из фанеры домик с нарисованными шторами на окнах и мальвами вдоль стены, а в двери — отверстие, куда вставлялись число и месяц. Насколько помнила Розамунда, он всегда висел здесь, над столом, и короткий стишок, начертанный под крышей домика затейливыми, выцветшими от времени буквами, стал настолько привычным, что она его уже не замечала. В этот вечер она как бы заново увидела его и в первый раз за много лет внимательно перечитала:

Календарь Джесси. Молитва Джесси. В неспешном течении упорядоченной жизни, со стороны такой спокойной и неменяющейся, неужели даже она по временам испытывала душевное волнение, тосковала о покое и тишине? Неужели нежданным бурям случалось терзать и ее душу, и в ее сердце, под опрятным черным платьем с накрахмаленным передником, скрывались смятение и несказанное отчаяние? Не в эти ли мгновения Джесси читала и перечитывала строчки на маленьком деревянном домике и находила обещанный мир?

Внезапно Розамунда почувствовала горячий прилив нежности: она заметила, что Джефри тоже перечитывает стишок, так же медленно и внимательно, как она сама. Без насмешки, без намека на снисходительность. Добрая, ласковая улыбка осветила его лицо — должно быть, к нему пришли те же мысли о верной старой служанке из его детства.

Он тихо проговорил:

— Мне это напоминает Линди. Вот у кого мир в душе. Что бы вокруг ни творилось — дорожные пробки, вечеринки, шум, гам, — она всегда невозмутима и спокойна.

Розамунда могла бы сорвать со стены календарь и швырнуть его в Джефри. Могла бы сама в припадке ярости броситься, рыдая, на пол. Могла бы, придя в себя и вновь обретя дар речи, забросать Джефри кучей доводов. Ей хотелось рявкнуть: «Линди вовсе не спокойна! Она — сплошной комок нервов! И постоянно в жутком напряжении из-за того, что все время притворяется спокойной и веселой. Я это знаю, чувствую!..»

Но вместо этого Розамунда улыбнулась, не сводя глаз с затертых разноцветных букв, которые теперь, казалось, были выведены свежей, алой кровью, и ровным голосом произнесла:

— Да, сегодня таких людей не много.

Мгновение спустя они услышали скрип колес по гравию. Пришло время Линди везти их домой.