Их было трое, этих маленьких змей. Они были одинаково ядовиты, но имели разные амплуа; и в этом смысле, следует признать, превосходно дополняли друг друга. Самым хитрым из них был тот, кто хотел стать первым министром, — евнух, Потин, то есть «Желанный» (трудно вообразить более нелепое имя для человека, напрочь лишенного объекта этого самого «желания»). Второй был военным экспертом или притворялся таковым и являл собой своего рода суррогат Ахилла (его и звали Ахиллой); а третий, лучший краснобай при дворе, по имени Феодот, то есть «Жертва богу», превосходил вредоносностью двух других — он получил образование ритора, мог переспорить кого угодно и сам получал наслаждение от своих бесконечных витиеватых фраз.

Феодота назначили воспитателем будущего наследника. Он вертел своим подопечным как хотел. Это было нетрудно: все наследственные пороки Лагидов, казалось, сконцентрировались в последнем мужском отпрыске семьи. Стоило лишь шепнуть царевичу какую-нибудь гадость о сестре, — например, что Клеопатра мечтает править единовластно (что, в сущности, не было неправдой), или что она желает смерти своего отца (совершенная ложь), или что не собирается выполнять условия отцовского завещания (это мнение ничем не подтверждалось, но, с другой стороны, и не было абсолютно неистинным), — как этот мальчишка, в котором уже проявлялась предрасположенность к самодовольному эгоизму и коварству, начинал демонстрировать безграничную любовь к трем своим приближенным.

Из трех его советчиков евнух представлял наибольшую опасность. Он добился, чтобы ему присвоили пышный титул «отец-кормилец Ребенка», а это означало, что с того дня, когда Флейтист испустит дух, именно он будет вершить закон. Потому что в случае, если новый фараон окажется слишком юным, чтобы осуществлять власть, по обычаю следовало (даже если рядом с ним будет Клеопатра, его сестра-супруга, вполне способная его заменить) назначить регентский совет, задача которого — охранять его права вплоть до совершеннолетия. Было вполне очевидно, что евнух возглавит этот совет. И Клеопатре придется с ним считаться — перспектива, которая совсем ее не прельщала.

Ибо Флейтист, чье состояние неуклонно ухудшалось, уже давно полагался во всех делах на свою дочь. Она получила титул царицы. Считалось, что Клеопатра и ее отец правят Египтом совместно, однако фактически вся власть была сосредоточена в ее руках. Она терпеть не могла придворных; ее собственное окружение составляли люди из Мусейона и Библиотеки, среди которых были самые знаменитые ученые того времени — врач Диоскорид и астроном Сосиген; и по мере того как проходили недели, мысль о том, что однажды ей придется разделить власть с евнухом и двумя его приспешниками, становилась для нее все более невыносимой. Со всем пылом своих восемнадцати лет она хотела и дальше принимать решения и править страной единовластно. И очень скоро уже не могла скрывать своего отвращения к Желанному. Как, впрочем, и он — своего отвращения к ней.

* * *

Честолюбие против честолюбия: так началась война между пылкой принцессой царских кровей и хитрым карьеристом, чье происхождение вообще неизвестно. Впрочем, очевидно, что ненависть Клеопатры к евнуху проистекала не из ее презрения к телу кастрата: при восточных дворах таким людям, наоборот, всегда особенно доверяли. В тех странах, где судьба народов находится в руках потомственных вельмож, где политика напрямую зависит от адюльтеров и инцестов в царской семье, традиционно считалось, что евнухи, не способные обрюхатить царевну или царицу, не подвержены искушению свергнуть законного царя, поскольку сами они не в состоянии иметь потомства, которому могли бы передать узурпированную власть.

Этот вывод, мягко говоря, довольно легковесен; и вообще, Птолемеи, похоже, не слишком доверяли евнухам: если последние и получали должность первого министра, то не более чем на год. Иногда, правда, если министр вел себя безупречно, его мандат продлевали. Клеопатра сама, в последние месяцы жизни Флейтиста, выбрала себе в помощники евнуха.

Его звали Гефестион — это все, что мы о нем знаем. Он, несомненно, продолжил дело Флейтиста и посвящал молодую царицу в дворцовые интриги, а также учил ее управлять страной. Он, как и все александрийцы, не мог не знать, что, как только Флейтист умрет, разразится война между Клеопатрой и Желанным — за последние три столетия под портиками Александрии происходили десятки таких войн. Борьба, как обычно, закончится лишь тогда, когда оба противника полностью исчерпают возможности своего воображения по изобретению всяческих вероломных интриг. Закончится уничтожением царицы или евнуха, потому что для побежденного нет места среди живых — его уделом может быть только смерть, только кровь.

* * *

Гефестион ли объяснил царице — когда Флейтист уже мучился в агонии, — что она может на время парализовать регентский совет, если немедленно возьмет под свой контроль все, что имеет отношение к смерти ее отца? Во всяком случае, похоже, Клеопатра скрывала факт кончины Флейтиста в течение если не недель, то, по крайней мере, нескольких дней. Вероятно, чтобы контролировать события, она заранее запретила посторонним входить в царские апартаменты. Очевидно одно: по чьей-то подсказке или самостоятельно, но она твердо решила пресекать всякие попытки учреждения регентского совета.

Чтобы добиться этого, она готова была использовать любые средства; пример отца и пример сестры, Береники, показали ей, что единственной истинной опорой любой власти является не группа приверженцев, не деньги, не армия и тем более не муж, а только народ. Не позволять другим навязывать ей свою волю, всегда принимать решения, издавать декреты, организовывать управление, полагаясь только на собственный разум, — вот к чему она стремилась; но она также была полна решимости не предпринимать ничего, не обеспечив себе предварительно поддержку своей страны. Александрия, несмотря на все ее усилия, относилась к ней с откровенной враждебностью. Ну что ж, Александрия — еще не весь Египет.

Она ждала благоприятного случая. И он представился очень быстро, причем о лучшем нельзя было и мечтать: в городе Гермонтисе умер священный бык.

* * *

Его называли Бухие; малейшее его движение — то, как он лизал руку посетителя, как ел или отказывался есть лакомства, которые ему приносили, — позволяло предсказывать будущее. Ибо в нем, как говорили, воплотилась душа Амона-Ра, династического бога фараонов. Вот почему’, когда такой бык умирал, его надо было безотлагательно заменить другим. Жрецы лихорадочно прочесывали сельскую округу; обойдя множество полей, заглядывая по пути во все стойла, они наконец отыскали животное, пятна на шкуре которого указывали на то, что бог избрал именно его плоть в качестве нового прибежища для своей бессмертной души. Только этот бык мог открывать тайны будущего, охранять посевы; его следовало как можно скорее доставить в храм, где отныне ему предстояло жить.

Это будет великий праздник; на глазах вельмож и взбудораженной толпы пестрого быка поднимут на борт священной барки. Его украсят десятками амулетов, на шею наденут венки из благоуханных цветов. Во все время его медленного плавания по Нилу и еще долго после того, как его торжественно введут в священную ограду, будут звучать многочасовые литании, нескончаемые молитвы. На земле будут чертить магические рисунки и над этими таинственными узорами воскуривать благовония, от которых кружится голова. Этот ритуал был таким длинным и непонятным, что Птолемеи никогда не участвовали в нем лично, а посылали своих представителей — каких-нибудь усердных придворных.

Но Клеопатра решила сама возглавить праздничные торжества. До нее никто этого не делал, а кроме того, фараон, как было официально объявлено, находился при смерти. Однако она увидела несомненную параллель между судьбой царства и судьбами священных быков: точно так же, как дух бога покидал тело умершего животного, чтобы тотчас воплотиться в другое тело, молодое и энергичное, не менее божественная душа агонизирующего фараона готовилась к тому, чтобы воплотиться в его преемнике, то есть в ней.

Это произойдет уже скоро. Когда-нибудь она будет править вместе со своим братом. Но сперва, в течение некоторого времени, одна. Ее брат еще слишком юн, да и царь пока не умер. Времени впереди много.

Итак, Клеопатра спускалась вниз по течению Нила в священной барке, сопровождая молодого быка; она принимала дань уважения от пораженных ее присутствием восхищенных толп, не показывая своей усталости, выслушивала литании жрецов, пьянела от запаха дымящихся благовоний. В результате за один день — в точности как ее бабка, которая воспользовалась рождением быка Аписа, чтобы заставить всех признать наследником фараона своего новорожденного сына, отцом которого был ее дядя Пузырь, — Клеопатра сумела подтвердить законность своих прав на престол. Ибо одним лишь фактом своего присутствия на церемонии, этим театральным жестом, она ободрила египтян, показав им, что в мире ничего не изменилось, что у них по-прежнему есть царь — или царица — как посредник, передающий людям энергию богов. Все уверились, что, пока она будет управлять страной, порядок вещей останется таким же, каким его много веков назад описали древние на своем священном языке: будут небо, укрепленное на четырех опорах; земля, прочно стоящая на своих фундаментах; солнце для того, чтобы светить днем, и луна, чтобы светить ночью; разливы Нила, происходящие в четко установленные сроки, и поля, оплодотворяемые этими разливами; Сириус, владыка звезд, Осирис-Орион, все прочие звезды на их местах и Ра — отныне и до конца времен.

Тем не менее для жрецов остался неясным один вопрос: кто же все-таки станет фараоном? Сама Клеопатра предусмотрительно предпочла не давать на данный вопрос однозначного ответа; об этом свидетельствует надпись, которую она повелела выгравировать, чтобы увековечить торжественное событие: «Царица, госпожа Обеих земель, Богиня, любящая своего отца, сопровождала Священного Быка в его плавании в барке Амона до Гермонтиса…» Нигде в этой надписи не упоминаются ни Флейтист, ни тем более ее брат. Далее текст становится еще более двусмысленным, ибо Клеопатре приписывается царский титул, и при этом невозможно понять, хотели ли жрецы таким образом подчеркнуть, что на церемонии умирающего Флейтиста представляла его дочь, или же предполагалось, что молодая царица, по причине ухудшившегося состояния ее отца, уже правит единовластно — в ожидании того гипотетического момента, когда она вступит в священный брак со своим братом.

Однако это двусмысленное положение, хотя и было удобным, не могло продолжаться вечно. Да, конечно, царица очень умело обыграла возглавляемое евнухом трио на том поле — я имею в виду территорию, где жили коренные египтяне, — которое совершенно ускользнуло от их внимания. Они, бесспорно, восприняли это как оскорбление. Но Клеопатра не могла бесконечно отодвигать тот день, когда Флейтист умрет или когда о его смерти будет официально объявлено, — а после похорон неизбежно встанет вопрос о наследовании. Она одержала победу в первом туре; более того, ее положение давало ей возможность самой выбирать оружие, ибо она держала в своих руках бразды правления. Да и стоило ли их у нее отбирать? Рано или поздно она сама совершит промах: так бывает со всеми, даже самыми хитрыми людьми, которые внезапно оказываются у кормила верховной власти. И такой случай трое ее врагов не упустят — как сама царица не упустила благоприятную возможность, которую открыла перед ней смерть священного быка.

* * *

Мы не знаем, когда именно Флейтист умер — или, точнее, когда Клеопатра решила обнародовать факт его смерти. Возможно, это произошло в мае или в июне, когда в городе началась жара.

До Рима новость дошла в начале августа. Там продолжали с чрезвычайным вниманием следить за тем, что происходит в Египте, но в письме Цицерона, содержащем упоминание об этом событии, ничего не говорится о волнениях в Александрии. А между тем осведомитель Цицерона был одним из самых информированных в этом плане людей — он, кажется, принадлежал к числу убийц послов Береники. Очевидно, Клеопатра действовала очень энергично: были соблюдены все ритуалы и правила, кортеж плакальщиц сопровождал саркофаг до гробницы, там царя похоронили, украсив обряд благовониями, цветами и молитвами, в самый подходящий момент для того, чтобы обеспечить мирную преемственность власти. А когда она вернулась во дворец, ей, наверное, пришлось, как учил ее отец, искать окольные пути, прибегать к уверткам, притворяться и бесконечно отодвигать сроки, заверяя всех, что она выйдет замуж за своего брата в надлежащее время, и при этом искусно избегать ловушек, которые наверняка расставляли ей ее враги. Как бы то ни было, регентский совет не только не приступил к работе, но даже не был назначен. Как ей это удалось, непонятно. Нам остается лишь констатировать факт: в течение целого года Клеопатра оставалась распорядительницей игры.

Что она почувствовала, когда оказалась одна на троне, в восемнадцать лет, без поддержки столь любимого ею отца, под постоянной угрозой заговора, который наверняка готовили три неутомимых интригана? Мы этого никогда не узнаем. Единственный намек на ее тогдашние страдания — монеты, которые чеканились по ее указу через много лет после смерти Флейтиста, когда она сама уже приближалась к концу своей жизни: на них можно прочитать, рядом с датой ее собственного восшествия на престол, годы правления ее отца; значит, до самого конца она продолжала помнить о нем, вдохновляться им. Наверное, на следующий день после его кончины все это уже было: непроходящая боль, сублимированная отношением к отцу как к идеалу, которому следует подражать. И в самом деле, жизненный путь Флейтиста, который умер в своей постели как абсолютный владыка своего царства и своего дворца, после тридцати одного года особенно неспокойного правления, представлял собой поучительный пример политической эквилибристики и непотопляемости. От отца — просто наблюдая за его действиями — Клеопатра научилась почти всему, что имеет отношение к власти: как удерживать ее в руках даже в периоды худших кризисов, как вновь вернуть себе трон, если все-таки его потеряешь, как выигрывать время, как лгать, льстить, торговаться. И еще Флейтист ее научил никогда не отчаиваться, если тебя принимают за дурака, а наоборот, извлекать из этого выгоду, и жестоко бороться с врагами, даже если они — твоя плоть и кровь. И тому, что необходимо уйти из жизни, как уходят с банкета — оставаясь хозяином своей судьбы, урегулировав вопрос о наследниках и отведав всех удовольствий этого мира.

При всем том боль, которую испытывала осиротевшая юная царица, наверняка была не такой острой, как хотели бы думать многие сентиментальные люди; тем более что, с детства лишенная матери, пережившая изгнание, трагический конец двух своих старших сестер, разделявшая в течение четырех лет все унижения, которые выпали на долю Флейтиста, Клеопатра знала, что значит пройти полный круг страдания. У нее было время, чтобы подготовиться к одиночеству — этому обычному спутнику абсолютной власти. Наконец, вся Александрия — от греческих кварталов до домов иудеев, от пригородов, населенных египтянами, до дворца — с незапамятных времен виртуозно владела наивысшим из всех искусств, искусством умирать. Город был буквально усеян многочисленными некрополями; эти «самые густонаселенные поселения», как со спокойной покорностью судьбе называли их египетские простолюдины, часто непосредственно примыкали к жилым кварталам. Да и в том месте, где выросла сама Клеопатра, мавзолеи умерших царей располагались вперемешку с другими постройками — вспомним хотя бы о гробнице Александра, о набальзамированном теле великого завоевателя, которое прекрасно можно было разглядеть сквозь стекло. Как все цари из династии Лагидов, Флейтист начал строить для себя последнее пристанище с первых лет своего правления; согласно тогдашним представлениям, его жизнь должна была продолжаться и в гробнице. Там его окружали, как было принято, все его любимые вещи: может быть, флейта, дионисийские маски… В его гробницу часто приходили, чтобы устроить пиршество, выпить вина, которое растворяет печаль и, опьяняя, создает иллюзию, будто царь все еще присутствует в этом мире, разделяет удовольствие своих гостей, ждет новых наслаждений. И потом, разве его любимый бог, Дионис Освободитель, не обещал своим адептам, что разорвет для них цепи смерти?

Итак, кончина Флейтиста не должна была внушать его дочери ощущение, что время остановилось. Дыхание веков, пульсация мира продолжались. Рождалась новая эпоха, ее эпоха, такая же пламенная, какой была она сама. Правда, в городе по-прежнему поговаривали об оракулах, шепотом распространяли все тот же предательский слух, будто гибель Александрии уже не за горами, будто время греческих царей близится к завершению. Но царица ни на миг этому не верила. Наступающая эпоха казалась ей юной, новой, скроенной по ее подобию. И ей мнилось, что такой эта эпоха и останется.

Клеопатра начала издавать декреты об амнистиях, организовывала праздники, делала все, чтобы убедить своих подданных в наступлении добрых времен и в том, что она — гарант их будущего благополучия. Личность ее брата по-прежнему оставалась где-то на заднем плане, его имя даже не упоминалось в документах. Пока что трио, возглавляемое евнухом, ничего не предпринимало: Клеопатра, как правило, заботилась о сохранении неопределенности своего статуса; было очевидно, что она хочет выиграть время, править единолично, пока ее брат не повзрослеет, не потребует своей доли наследства и места в ее постели. Что же они могли сделать? Она вела свою игру превосходно, особенно если учесть ее юный возраст. Взять хотя бы ее решение о девальвации монеты как минимум на тридцать процентов (после того, как еще при жизни Флейтиста была произведена девальвация на двадцать пять процентов) — эта реформа быстро принесла первые плоды. А кроме того, царица приказала, чтобы на этих монетах — впервые за всю историю династии Лагидов — выгравировали обозначение точной стоимости металла; поэтому каждый был обязан принимать их по официальной стоимости, и это оказалось очень выгодным для царской казны, которая начала пополняться. Клеопатра так гордилась этой мерой, что велела чеканить на реверсе монет, на лицевой стороне которых изображался рог изобилия как символ ее политической программы, свой собственный профиль — без какого бы то ни было намека на существование маленького Птолемея. Ни одна из тигриц, которыми славилась семья Лагидов, начиная со Шкваржи и кончая Береникой, не отваживалась на подобную дерзость.

И никто ей не возражал. Да и как можно было бы поднять мятеж? Страна пребывала в спокойствии; армия, которая в прошлом так часто возводила на трон и свергала с трона владык Египта, оставалась верной Клеопатре. Кроме того, римлянин Габиний, сразу же после восстановления власти Флейтиста, сделал царю подарок: оставил ему свой отряд отборных наемников, германцев и галлов, — с тем чтобы они, как сперва предполагалось, подавляли возможные выражения недовольства против агентов фиска. Оказавшись в роскошной Александрии, эти иноземные солдаты быстро забыли римскую дисциплину, обзавелись женами местного происхождения, обрюхатили их и уже не желали жить где-либо еще, кроме как в щедром на удовольствия Золотом городе. В случае малейшей тревоги царица вполне могла положиться на них: тому, кто захотел бы восстать против нее, сперва пришлось бы иметь дело с ними.

И тем не менее именно эти наемники в самый неожиданный момент невольно сыграли на руку пресловутому трио. В то время царица была занята укреплением своей власти во дворце и на всей территории Египта, а потому ничуть не интересовалась тем, что происходит за пределами ее границ, и вообще еще не понимала, что в силу некоего противоестественного стечения обстоятельств события, случающиеся в Риме, неизбежно находят свое завершение на берегах Нила. Она, наверное, только рассмеялась (своим прославленным в веках смехом), когда узнала, что парфяне, ободренные тем сокрушающим поражением, которое недавно нанесли Крассу, вторглись в Сирию и что новый наместник этой провинции, некий солдафон по имени Бибул, в прошлом один из самых ревностных сторонников идеи превращения Египта в римскую провинцию, теперь дрожит от страха, видя, как его легионы падают под ударами парфян, и обращается к ней, Клеопатре, за помощью.

Бибул, при всем его скудоумии, наверное, отдавал себе отчет в том, что договориться с царицей будет нелегко, и потому направил к ней в качестве послов двух своих сыновей. Действительно, добиться того, чего он хотел, было непросто: он просил отправить на сирийскую границу отряд наемников, в свое время оставленный в Египте Габинием. Можно было побиться об заклад, что Клеопатра ему откажет; что же касается самих солдат, то они отнюдь не горели желанием вновь, после безудержных удовольствий Александрии, окунуться в суровую и грубую жизнь воинов Римской Волчицы.

Враждебность александрийцев ко всему римскому достигла такого накала, что слух о прибытии двух сыновей Бибула распространился мгновенно. О цели их приезда тоже стало известно, и наемники пришли в возбуждение. Однако властность царицы произвела на них впечатление: восставать они не собирались. Они сделали лучше — убили двух римских юношей.

Клеопатра оказалась в тупиковой ситуации: наемники подчинялись ей, а ее связывали с Римом союзнические отношения, официальным же главой этого государства оставался Помпей, которому она была обязана своим троном и своей нынешней независимостью; ей, следовательно, надлежало покарать виновных. Но это неизбежно навлекло бы на нее гнев александрийцев, которые помнили, что Бибул в свое время хотел положить конец независимости Египта.

Однако, с точки зрения Клеопатры, к ней обратился за помощью не Бибул, а само Римское государство. Римское государство и, главное, Помпей, этот благородный человек, всегда защищавший ее и ее отца от александрийцев, которые, напротив, никогда ее не любили.

И она поставила на Рим, а не на Александрию, подобно тому, как еще при жизни Флейтиста поставила на провинциальный Египет и разыграла эту партию в своей всегдашней манере: хладнокровно, без лишних эмоций. Очень быстро она отыскала убийц двух римлян и направила их в Сирию с надежным эскортом, закованных в цепи, чтобы подчеркнуть свое возмущение по поводу совершенного ими преступления. Она все-таки не выполнила просьбу Бибула, решила приберечь наемников для себя. И тем не менее поступок означал, что она позволила себе удовольствие, о котором давно мечтала: бросила вызов жителям Александрии. Для нее это был способ отмстить за отца, показать его врагам, что, несмотря на их интриги и злые насмешки, она всегда будет поступать так, как пожелает, потому что у нее есть другая, настоящая опора: земледельцы и жрецы Египта, которым она сумела внушить надежду, уже приносящую первые благие плоды.

К несчастью, она поступила так, не приняв во внимание хитросплетения римской политики. Бибул, этот недоверчивый латинянин, очевидно, понимал, что ее решение по злосчастному делу наемников может иметь в Египте неконтролируемые последствия. Он предпочел предоставить Клеопатре самой разбираться с ее врагами, отказался от права лично наказать убийц своих сыновей и передал это дело на суд сената.

Александрийцы уже не находили достаточно сильных слов, чтобы выразить свое возмущение царицей: она, как и ее отец, — содержанка Рима; и именно в Италии решаются судьбы их страны, даже когда речь идет о самом дорогом — об их безопасности, об их армии.

Трио ликовало: наконец-то им представился подходящий случай. Но они поначалу действовали очень осторожно, почти незаметно: царица, даже когда ее позиции пошатнулись, оставалась сильным противником. Во всяком случае, никаких попыток отстранить ее от власти силой не предпринималось. Однако очень скоро после совершенного ею промаха Клеопатра была вынуждена пойти на учреждение регентского совета. Его возглавил, как она и предвидела, евнух, помощниками которого стали Ахилла и неизбежный Феодот, мастер нескончаемых цветистых речей. Признав опекунство этих троих, она должна была также признать, что отныне будет делить власть со своим малолетним братом, согласится — в соответствии с завещанием отца — уступить первое место этому брату и в надлежащий момент стать его женой.

Ей все еще позволяли время от времени принимать важные решения; например, она вела переговоры с сыном Помпея, который приехал просить от имени своего отца продовольствие и корабли: Цезарь, вопреки всем ожиданиям, выгнал старшего Помпея из Рима и теперь преследовал его на Балканах. Клеопатра тут же отправила Помпею шестьдесят судов, груженных зерном, и пятьсот наемников. На сей раз солдаты не роптали. В этом, несомненно, сыграла свою роль позиция регентского совета; мнения трех опекунов и самой царицы в данном случае совпали, ибо основывались на одной и той же иллюзии: что Помпей остается абсолютным и неизменным хозяином Рима, а также гарантом независимости Египта. И даже когда в редкие моменты просветлений эта троица и сама царица вспоминали, что ничто в нашем мире не вечно, начиная с империй и их владык, сколь бы могущественными они ни казались, все равно верх брал типичный для греков фатализм, странная смесь завороженности трагедией и любви к простым радостям жизни. В такие минуты они, следуя устоявшейся привычке, обращались к Тюхе, Владычице судеб, приносили ей жертвы и молились у подножия ее статуй, а потом выходили из храма умиротворенными, повторяя себе, как это делали все жители Александрии, что жизнь коротка, удовольствия недолговечны и что наслаждения надо ловить на лету, а дальше будет видно.

Развиваясь таким образом — от ослепления к вероломству, от предательства к интриге, — война между царицей и тремя мошенниками могла бы продолжаться очень долго, если бы страну, впервые за долгие годы, не постигло худшее из возможных бедствий: засуха.