Полоса пляжа теперь была пустой. На мгновение из-за дюны показался юный Птолемей, неуклюжий в своей золотой кирасе, которую прежде носил только на парадах. Он с удовлетворением осмотрел труп, потом отдал распоряжение своим солдатам, чтобы они покинули это место и построились напротив войска его сестры.
Ликующая и свирепая, его армия отошла на новые позиции, оставив на песке обезглавленное и совершенно обнаженное тел. На горизонте еще можно было различить римские трирцы, которые, подняв все паруса, трусливо обратились в бегство.
Среди дюн появился какой-то человек. Это был сопровождавший Помпея раб, которому чудом удалось уцелеть. Он подтащил труп к берегу, омыл его морской водой, стянул с плеч свою бедную· рубаку и кое-как обернул ею тело; потом заметил в нескольких, шагах от себя остатки выброшенного на берег баркаса, разломал его на куски, сложил некое подобие погребального костра и сумел его поджечь. Однако плавень горит плохо, и прошел весь следующий день, прежде чем огонь поглотил останки завоевателя.
Занесло ли сюда Помпея случайными ветрами? Или он хотел просить помощи у ребенка-царя, чьим опекуном сенат несколько месяцев назад назначил именно его, Помпея? Ясно одно: после сокрушительного поражения, которое Цезарь нанес ему в Фессалии, Помпея мог спасти только Египет. Помпей ни минуты не сомневался в преданности ему юного Птолемея — впрочем, он давно уже ни в чем не сомневался. Так, при Фарсале, за шесть недель до своей смерти, он был настолько уверен, что победит — имея сорок пять тысяч пехотинцев против двадцати двух тысяч пехотинцев Цезаря и семь тысяч всадников против какой-то жалкой тысячи всадников, которыми обладал его противник, — что, прежде чем переходить в наступление, устроил в своем лагере грандиозный банкет. И тем не менее Цезарь его победил: он убил пятнадцать тысяч помпеянцев, потери же убитыми в его собственных рядах исчислялись, как ни странно, всего двумя сотнями человек. Помпей постыдно бежал; и когда победитель захватил его лагерь, он увидел столы, украшенные свежими цветами, нетронутые блюда, кувшины и бокалы, наполненные вином, — как будто пиршество приготовили для призраков.
Едва ли поколебленный в своем неистощимом самодовольстве и по-прежнему смотревший на мир сквозь прищур своих маленьких поросячьих глаз Помпей посадил свое воинство на корабли и взял курс на Египет; и даже когда уже можно было различить вдали египетскую армию и флот, когда его жена Корнелия заподозрила ловушку и сам он почуял неладное, он все-таки быстро отбросил неуместные сомнения: разве он не был Великим Помпеем, победителем Африки и Востока, полководцем, удостоенным трех триумфов (причем последний из них обозначался как триумф de orbe terrarum, «над всем кругом обитаемых земель»), человеком, который во времена Каталины сумел одним щелчком опрокинуть Римскую республику? Судя по всему, он и сейчас остается владыкой мира, единственным достойным соперником Александра; он оказывает огромную честь Египту, нанося визит своему тринадцатилетнему воспитаннику, который вообще ничем еще себя не проявил, этому юнцу, чей пепел давно бы развеяли по ветру, если бы он, Великий Помпей, по своей щедрости не приютил у себя в доме, не кормил и не ублажал его лишившегося всех прав отца; и пусть этот жалкий царек, к тому же иностранец, только посмел подумать о том, чтобы поднять руку на римлянина…
Однако мальчик-царь даже не потрудился обнажить свой меч: он был фараоном, и для таких дел у него имелось достаточно исполнителей. Его главнокомандующий поступил вполне в духе Лагидов — нанес Помпею удар в спину, рукою наемника. Завершил начатое сам Ахилла, предварительно убедившись, что ему осталось только прикончить умирающего. Наконец, троица сочла, что молодому царю пора возвращаться к его делам, то есть к предстоящей схватке с сестрой. Очевидно, с ней собирались расправиться еще более впечатляющим образом.
* * *
Но Клеопатра так и не увидела неприятельской атаки; благодаря шпионам, которых она, следуя примеру Флейтиста, заслала в войско брата и в александрийский дворец, она очень скоро поняла, почему: после Фарсала Цезарь бросился в погоню за Помпеем; он снарядил небольшой флот, на кораблях которого разместил три тысячи двести легионеров и восемьсот всадников, и теперь со дня на день должен был появиться в александрийском порту. Это будет очень важный визит: и потому, прежде чем переходить в решающее наступление, трио предпочитало дождаться прибытия высокого гостя.
Приближение Цезаря и было единственной причиной, побудившей трех интриганов, которыми на сей раз верховодил Феодот, убить Помпея. Когда стало известно, что Цезарь спешит в Египет, члены тройственной группировки перессорились между собой; один склонялся к тому, чтобы встать на сторону Цезаря и отказать Помпею в пристанище; другой, напротив, считал, что они многим обязаны Помпею и потому должны устроить ему торжественную встречу.
Феодот, вероятно, решил, что ему представился шанс увековечить в истории свой риторический гений; во всяком случае, он использовал весь арсенал имевшихся у него в запасе стилистических средств — сбалансированную композицию, метафоры, синекдохи — и, несомненно, опьяненный собственным красноречием, долго и искусно доказывал евнуху, Ахилле и малолетнему царю, что, если они примут Помпея, Цезарь станет их смертельным врагом, если же выпроводят, Помпей им отомстит.
По мнению Феодота, у них был только один выход: заманить Помпея в ловушку и убить; тогда они задешево обеспечат себе благодарность Цезаря и впоследствии смогут легко убедить его признать независимость Египта. Разумеется, придется убрать Клеопатру — и тогда выигрыш будет у них в кармане.
Три его оппонента, казалось, заколебались; и тогда Феодот, осознав, что уже близок к цели, сделал паузу и завершил свою речь эффектной фразой: «Мертвец не кусается». Эта формула и решила дело; все тотчас согласились устроить Помпею западню.
Когда Клеопатра об этом узнала, к ней вернулась надежда. От отца она слышала достаточно рассказов о Цезаре, чтобы понять: он останется верным старой политике Волчицы и всегда будет с подозрением относиться к Египту — даже если молодой царь поднесет ему на блюде (в буквальном смысле слова) голову Помпея.
Конечно, человек, который вскоре обогнет Фаросский маяк, всегда был заклятым врагом всего семейства Лагидов. Но кто сейчас в первую очередь символизирует это семейство? Ее брат и три его прислужника, которые разыгрывают из себя министров. Разумеется, ее собственное положение тоже достаточно двусмысленно: еще совсем недавно она поддерживала Помпея, отправила ему корабли и продовольствие. Однако законы политики подобны законам войны, политические альянсы тоже распадаются в один миг; не Цезаря этому учить: уж он-то без зазрения совести предавал друзей, с которыми его связывала тридцатилетняя дружба, — начиная с Красса и кончая тем несчастным, чье обезглавленное тело только что догорело на берегу моря. Значит, у нее в запасе по крайней мере еще одна партия.
Она еще раз сыграет ва-банк. А пока ей опять придется ждать и, по возможности, избегать сражения. Так она и поступила. Но не повернула назад. А просто спокойно наблюдала, как армия противника блокирует дорогу к Александрии, и, во второй раз в жизни, положилась на двух своих самых надежных союзников — терпение и случай.
* * *
Вначале события развивались в точном соответствии с придуманным ею сценарием: евнух и Феодот предоставили Ахилле и мальчику-царю держать оборону среди песков, а сами отбыли в Золотой город, захватив с собой кувшин с рассолом, в котором мариновалась голова Помпея, чтобы поднести ее Цезарю в знак своей доброй воли — как неопровержимое доказательство гибели его соперника.
У них не было причин беспокоиться о сохранности этого зловещего консервированного фрукта, ибо они собирались приложить к нему перстень главнокомандующего, с печатью, изображающей льва с мечом, — ею Помпей скреплял все свои послания.
Через четыре дня, как и сообщали соглядатаи Клеопатры, тридцать пять галер, на которых Цезарь собирался преследовать своего врага, вошли в Большой порт Александрии. На набережной их уже давно ожидала группа встречающих, что было заранее согласовано с евнухом. Процессия двинулась к кораблям; во главе ее вышагивал Феодот со своим полусгнившим подношением — этой чести он удостоился по праву, ибо идея злодеяния принадлежала ему. Подойдя к краю пристани, он сел в лодку, доплыл до триремы, на борту которой находился Цезарь, и без лишних слов передал императору голову его врага.
К величайшему удивлению Феодота, Цезарь не вынес этого зрелища. Он отвернулся и заплакал. Феодот хотел ему что-то объяснить и протянул перстень. Несмотря на свои слезы, Цезарь заметил, как что-то сверкнуло меж пальцев ритора, и выхватил кольцо.
Этот внезапный грубый жест после не менее странного потока эмоций показывает, насколько император был вне себя. Но ведь в конце концов, рассуждали потом люди, Цезарь столько лет пытался уничтожить Помпея; разве, увидев его мертвым, он не должен был обрадоваться тому, что теперь надежно защищен от Случая, единственной иррациональной силы, чью власть над людьми он признавал; тому, что какой-то глупец избавил его, Гая Юлия Цезаря, от необходимости совершить грязное дело — пролить кровь самого великого из римлян?
Говорить так — значит не понимать, какие чары таятся в ненависти, и забывать о том, что эта страсть Цезаря, которой он отдал столько дней и ночей, внезапно лишилась своего объекта. Одного этого с лихвой хватило бы, чтобы он потерял свое легендарное хладнокровие, тем более что мертвую голову злейшего врага ему поднесли неожиданно; и что в ту же секунду он должен был осознать: он обязан своей победой не кровавой, но честной битве, а тому, что более всего презирал в человеческой натуре, — животной тупости и подлости.
А ведь голова с искаженным судорогой лицом, оказавшаяся в руках у Феодота, была не просто головой воина, которого он, Цезарь, яростно преследовал с тех пор, как перешел Рубикон, — это была голова мужчины, чью жену он недавно соблазнил. И более того, голова супруга, которого двенадцать лет назад он сам выбрал для своей единственной дочери, Юлии, так сильно любимой им и еще более обожаемой Помпеем, — для этой замечательной женщины, всю жизнь разрывавшейся между отцом и мужем и умершей в двадцать девять лет неудачными родами (мальчик ее тоже погиб). Именно над ее мертвым телом впервые вспыхнула война между двумя мужчинами, ибо Цезарь, в то время уже одержимый мистико-династическими идеями, заставил своего зятя и соперника захоронить ее прах в священной земле Марсова поля, тогда как Помпей хотел оставить урну у себя.
Это о ней, своей единственной дочери, и о своем умершем внуке плакал Цезарь, когда отвел взгляд от головы, уже начавшей испускать зловоние, несмотря на пропитавший ее соляной раствор. Радость и страдание неразрывно слились в его душе; и только такие мелкие подлецы, как евнух и Феодот, могли воображать, будто, узрев их чудовищный подарок, Цезарь от радости пустится в пляс на палубе триремы. Сформировавшийся под влиянием самых утонченных философских систем, которые учили отстраненности от мира, и, с другой стороны, под влиянием жестоких реалий войны; развращенный хитросплетениями политики, но черпавший новые силы и новую молодость в превратностях походной жизни, которая вела его от Галлии к Германии, и еще дальше, к варварам острова Британия, Цезарь в свои пятьдесят три года был человеком, чьи эмоции отличались не примитивностью, а наоборот, чрезвычайной сложностью, бесконечным разнообразием проявлений. Он уже узнал столько вещей — разве что не успел увидеть весь мир, не предчувствовал собственной судьбы. Именно этого он ждал от Египта: инструмента, который поможет ему завершить свой земной круг. Он огибал Фаросский маяк с тем же волнующим чувством ожидания, какое испытал в утро Фарсальской битвы, — и все это лишь для того, чтобы, едва причалив к берегу, увидеть полусгнившую голову, страшный символ украденной у него победы.
Однако его замешательство длилось недолго; внезапно перестав плакать, Цезарь резким движением выхватил перстень из руки Феодота: ему показалась нестерпимой сама мысль, что холуй иностранного царька будет, играя этим кольцом, хвастаться своим участием в подлом убийстве величайшего из римлян.
* * *
Несмотря на то, что сама она в тот момент находилась далеко от Цезаря и вообще всегда относилась к нему с сильным предубеждением, Клеопатра все это сразу поняла. Потому что не только получала информацию обо всех, даже самых незначительных, событиях в Александрии, но и анализировала, расшифровывала эти события, тщательно взвешивала текущее соотношение сил и не позволяла себе пустых домыслов. Цезарь плакал над головой Помпея: очень хорошо, значит, он цивилизованный человек. Как и она сама. Следовательно, придет день, когда они смогут поговорить.
И вот в пустыне, где она ждала войны, которая все не начиналась, Клеопатра стала думать о том, когда придет этот день. Без эмоций — как всегда, когда производила расчеты. И она написала Цезарю, вероятно, чтобы предложить ему встречу. Это был мастерский ход.
Между тем несмотря на свой удивительный дар предвидения, она даже на миг не могла вообразить, что Цезарь, едва его трирема причалит к берегу, одним ударом опрокинет весь ее сценарий. Позволил ли он себе опьяниться этим волшебным моментом, радостью от того, что наконец ступил на землю, страстно любимую им еще со времен юности, что воочию видит Маяк, Библиотеку, Мусейон, рога изобилия, которые украшают каждый фронтон Александрии, как бы намекая, что она — не только интеллектуальная столица мира, но и богатейший из всех известных городов? Или, оказавшись в местах, которые были так похожи на пышные театральные декорации, он не смог побороть головокружительное искушение превратить свой выход на эту сцену в незабываемое зрелище? Или захотел немедленно показать евнуху и царю-мальчишке, что им, осмелившимся поднять руку на Помпея, понадобится куда больше смелости, чтобы атаковать его? Во всяком случае, в его вызывающем поведении ничто не напоминало обычную сдержанность Цезаря, свойственное ему удивительное понимание людей и ситуаций. Потому что, не соблюдая никаких приличий, он вступил в город как римский консул, находящийся на территории Рима: перед ним шли двенадцать ликторов, а за ним — его легионеры. Он направился прямиком к царскому дворцу и там обосновался.
Обосновался вместе со своим оружием и багажом, как законный владелец, даже не попытавшись как-то объяснить это вторжение ребенку-царю или евнуху, не сказав им ни единой любезности. В общем, как хозяин города, чуть ли не как владыка Египта. И, главное, как человек, которого облекла властью Римская республика. В том, как он завладел дворцом, ощущалось нечто гораздо более серьезное, чем простое нахальство. Эта была та же надменная целеустремленность, что впервые обнаружилась два года назад, когда он перешел Рубикон и объявил гражданскую войну. Можно было подумать, что и теперь им движет тогдашняя непреодолимая одержимость; что и теперь он обернется к солдатам и крикнет им, как крикнул тогда: «Вперед, куда зовут нас знаменья богов и несправедливость противников! Жребий брошен».
Ибо то, что происходило здесь, когда он поселился среди колоссов древних фараонов, было началом осуществления его давней мечты об универсальной монархии. Благодаря сокровищам Египта и исключительному географическому положению этой страны, позволявшему превратить ее в идеальную базу для новых войн на Востоке, Цезарь мог теперь завершить завоевание мира и единовластно править им, то есть воплотить в жизнь несбывшуюся мечту Александра. Помпей умер, и ничто более не мешало ему осуществить это желание, которое он вынашивал с двадцати лет и во имя которого, тридцать два года спустя, развязал гражданскую войну.
И проект этот не вмещался в тесные рамки политических амбиций, но имел грандиозные контуры утопии. То, к чему стремился Цезарь — после многих десятилетий споров на Форуме и скитаний по неисследованным землям, — было реализацией идеи единства Рима. Он хотел поместить Рим в центр умиротворенного им, Цезарем, мира, охватывающего все обитаемые земли — от Британии до Парфянской империи, от Германии до самой отдаленной границы африканских пустынь. И сделать Рим гарантом гармонического развития универсума, основав династию, опирающуюся на божественное право, которая будет существовать на протяжении многих веков. Абсолютную империю. Египет был для него только неизбежной стадией, одним из этапов, которые предстояло пройти этому вечно спешащему человеку.
* * *
Стремительность Цезаря ввергла александрийцев в состояние ступора; может быть, не только их, но и Клеопатру, которая, находясь в пустыне и продолжая ждать от него какого-нибудь знака, еще не поняла, что они оба скроены по одной мерке.
Но она-то была парализована в своих песках, тогда как жители Александрии имели полную возможность показать этому римлянину, что они о нем думают. И их ответных действий не пришлось долго ждать. Уже через несколько часов после описанных событий армия малолетнего царя пришла в состояние возбуждения, а вслед за ней — и все население города. Волнения стали вспыхивать повсюду, во всех кварталах. На людей Цезаря нападали без всякого предупреждения, их убивали десятками, на сей раз даже не затрудняя себя поисками таких предлогов, как, скажем, дохлая кошка. В довершение всех бед задул северный ветер. А ведь старые моряки клялись, что его не будет по крайней мере в ближайшие два месяца. Теперь всякая возможность отступления по морю была для римлян исключена.
Александрия стала для Цезаря гигантской мышеловкой. Менее чем за неделю этот победитель Галлии, легендарный стратег Фарсальской битвы, человек, превосходивший разумом всех своих политических и военных противников, угодил в ловушку, в которую на протяжении последнего столетия не попадали даже самые тупоголовые посланцы Рима.
Цезарь, по своему обыкновению, отреагировал на катастрофу хладнокровно: он вызвал к себе молодого царя и евнуха (велев им пройти на дворцовую территорию с восточной стороны), приказал им расформировать их армию и потребовал безотлагательно доставить ему деньги, которые Лагиды все еще были должны Габинию за восстановление власти Флейтиста. Евнух отнекивался, сколько мог, и в конце концов, совсем отчаявшись, попытался убедить Цезаря, что для того, несомненно, будет лучше убраться куда-нибудь в другое место, например, в Рим, где в связи со смертью Помпея наверняка возникнут всякие сложности. Цезарь, который специально оставил в Риме Антония, чтобы держать ситуацию под контролем, даже ему не ответил. Он не проявил никакой гибкости и лишь еще раз повторил свои требования.
Началась война нервов. Евнух приказал выдать солдатам Цезаря самый черствый хлеб. Легионеры стали протестовать. Кастрат им объяснил, что они должны быть довольны и этим, раз едят чужое. Потом, уверенный в том, что новый инцидент не только произведет впечатление на юного Птолемея, но и получит огласку во всем городе, велел подавать фараону еду в жалкой глиняной и деревянной посуде, объяснив мальчику, что на его легендарные столовые сервизы из литого золота наложил руку Цезарь (что, возможно, было правдой).
Очень скоро идея мятежа охватила все умы. Цезарь почувствовал, что ситуация обострилась, и, пока она не стала безнадежной, проявил инициативу, которую ждала Клеопатра: ответил согласием на ее предложение о встрече.
Царица все еще находилась в болотах Палестины, путь в Египет блокировала армия ее брата, а курсировавший вдоль берега египетский флот не давал ей выйти в море. Ей, однако, все-таки удалось проскользнуть незамеченной между неприятельскими судами. В александрийской бухте она перешла на борт рыболовецкого судна, капитана которого подкупила. Она приблизилась к порту глубокой ночью. Ей оставалось преодолеть еще два препятствия, прежде чем она достигнет цели: миновать Маяк с его охранниками, которые очень бдительно наблюдали за всеми передвижениями в порту, и затем — караульных Цезаря. Первых она подкупила, вторых же просто одурачила.
Если все источники сходятся в том, что молодая царица вернулась в Александрию с помощью какой-то хитрой уловки, то относительно самого «инструмента», который позволил ей беспрепятственно миновать римский караульный пост, предлагаются разные версии: мы не знаем, что именно выбрала Клеопатра в качестве маскировочного средства — чехол для постельных принадлежностей, пакет со всяким тряпьем, походную палатку или один из тех ковров, которыми торговала. Во всяком случае, именно под видом какого-то небрежно упакованного груза Клеопатру доставили в покои, где жил Цезарь, и положили к ногам человека, который хотел стать царем.