Она не отречется от своей мечты, никогда. Она поклялась, что вместе с этим мужчиной завершит дело Александра; вместе они снесут парфянскую преграду, мешающую завоеванию мира, и пояс их истории будет скреплен пряжкой, круглой, как мир, прежде чем затеряется в вечности.

Значит, она должна упорствовать, сохранить холодную голову, преисполниться черной энергии. Быть прагматичной и беспощадной. Развить в себе самые темные качества Птолемеев.

И вот не успела еще Октавия родить, как Клеопатра сумела ввести в окружение Антония своих людей. Философ Тимаген предоставил в ее распоряжение одного из своих агентов, Алексу; вторым же, чрезвычайно важным для нее агентом стал некий астролог.

Ибо вовсе не забвение дарила царица Антонию в ту «неподражаемую» александрийскую зиму — вопреки слухам, распространявшимся по Риму и по Италии. Совсем напротив: она привила ему страсть к разгадыванию будущего, страсть, которая оказалась ядом замедленного действия. В Александрии она знакомила его с вавилонскими магами, жрецами, приехавшими из Индии, со всякого рода прорицателями, утверждавшими, будто деяния людей направляются некоей сокровенной силой, с которой бесполезно бороться, но которую можно попытаться понять и использовать наилучшим образом. Тогда Антоний сразу же загорелся, пожелал узнать все о зодиаке и небесных домах; и теперь, когда он вновь начал изображать из себя римлянина, стал, по настоянию Октавиана, верховным жрецом Божественного Юлия и совершал жертвенные обряды, такие же грубые, как во времена Ромула, он по-прежнему втайне увлекался гороскопами — до такой степени, что решил обзавестись личным астрологом.

Ему казалось, что он сам выбрал подходящую кандидатуру; однако совершенно очевидно, что маг этот был ставленником Клеопатры. И не просто шпионом, как Тимаген или Алекса, а, можно сказать, ее правой рукой.

Этот человек досконально знал все слабости римлянина; всякий раз, когда Антоний обращался к нему, астролог говорил, что его, Антония, ждет самое блестящее будущее, но только судьба его шурина пока что неблагоприятно воздействует на его судьбу. И советовал как можно скорее отдалиться от брата жены: «Твой гений боится его гения, сам по себе он высокомерен и кичлив, но вблизи от него впадает в смирение и уныние».

Антоний слушал астролога, но не очень ему верил: с тех пор как он и Октавиан подписали союзнический договор и передали его на хранение в храм Весты, в Риме воцарился мир; они с шурином жили в добром согласии, и последний, как кажется, даже выказывал дружеское расположение к Антонию. Например, часто предлагал ему сыграть в кости, устроить перепелиные или петушиные бои в миниатюрном цирке — как будто они были не лидерами двух кланов, которые только что разделили между собой мир, а скучающими мальчишками, маленькими шалопаями.

Между тем в этих детских играх Антоний почти всегда проигрывал; и хотя он считал для себя делом чести смеяться над своими поражениями, коварные слова мага, видимо, не пропадали втуне, ибо всякий раз, когда Антоний терпел очередную неудачу, он желал немедленно отыграться.

А прорицатель все повторял ему, что он непременно должен расстаться с Октавианом. Повторял с таким постоянством, что еще до наступления зимы, когда один из подчиненных Антонию командиров, Вентидий Басс, выбил-таки парфян из Сирии и Иудеи, Антоний убедил себя, что его судьба и вправду решается на Востоке. И отправился в Афины, откуда собирался начать свое финальное наступление, которое — он был в этом совершенно уверен — сделает его владыкой мира и навсегда заткнет рот Молокососу.

Антоний уехал со своей женой. Маг прожужжал ему все уши о шурине, но пока что опасался говорить, что с той же фатальной неизбежностью, с какой сейчас он покидает Рим, Антоний однажды покинет и Октавию.

* * *

Маг не говорил этого, потому что Антоний ее любил; и Октавия вполне заслуживала любви: она во всех отношениях была подобна жемчужине, которую супруг подарил ей перед первой брачной ночью. Нежная, мягкая, деликатная, она обладала бесконечным терпением и за два месяца совместной жизни превратила своего необузданного мужа в кроткого агнца. Кончились все безобразия, оргии. И при этом Антоний не только не ощущал себя пойманным в ловушку, но, наоборот, казался счастливым. Очевидно, Октавия сразу же затронула самые сокровенные струны его души: угадала, что перед ней, по сути, испуганный ребенок. И ей помогло не знание бог весть каких тайн — нет, она шла своим, спонтанным, естественным путем, путем света. Потому что не знала другого; и потому что сама всегда была такой: лучезарной и полной покоя.

* * *

Подобных качеств Клеопатра никогда не имела. И при одном упоминании имени Октавии впадала в ярость — хотя бы уже потому, что эти звуки напоминали ей о брате Октавии, человеке, который узурпировал права ее старшего сына, да к тому же теперь чеканил монету, которая прославляла его как императора Цезаря…

Император — этот трус, который пускается наутек, едва завидев тень вражеского копья? И он еще осмеливается прибавлять к этому титулу имя Цезаря — хотя сам искушен лишь в вероломстве и приобрел могущество только благодаря глупости своих врагов…

Горькое время для Клеопатры: раненая гордость, отвращение ко всему, вопросы и сомнения, которые всю ночь лезут в голову и не дают спать. И худшая из пыток: ощущение, что проходят недели и месяцы, а жизнь остается пустой и бесполезной. Сердце ожесточилось, увяло — в нем поселился спрут ревности.

Но что она может против Октавии? Когда была жива Фульвия, ей, Клеопатре, не составляло труда казаться царицей наслаждений; однако новая жена Антония — ее ровесница и, по всеобщему мнению, кладезь всех совершенств. «Чудо, а не женщина», — так говорят все, кто общался с Октавией, очарованные ее чистой, типично римской красотой, белизной ее кожи, гармоничностью ее облика, в которой усматривают знак божественного благословения; ничего этого у Клеопатры нет; бесполезно обманывать себя: она — всего лишь маленькая смуглая азиатка, проворная и энергичная, умеющая одеваться и пользоваться духами…

И все-таки Октавия — женщина, никакая не богиня; а значит, сколь умна и красива она бы ни была, у нее обязательно рано или поздно должно обнаружиться какое-то слабое место.

Нужно вести войну на истощение, как бывает при осаде города. Положиться на время; и на помощь звездочета, который все еще ходит за Антонием по пятам: в сущности, этот ее агент даже лучше троянского коня…

* * *

Ждать придется очень долго, царица это знает; ей потребуются терпение, бесконечное упорство: римлянка, хотя и привыкла ко всем благам цивилизации, превосходно переносит свое «изгнание» и, как кажется, нисколько не страдает от того, что живет вдали от семьи, от матрон, воспитанных так же, как она. Она даже умеет превратить свою повседневность в праздник: взять, хотя бы, тот день, когда Антонию, только что прибывшему в Афины, взбрело в голову одеться на греческий манер и выступить в качестве арбитра на поэтических состязаниях. Она не стала его отговаривать, совсем напротив, еще подзадоривала; а чуть позже сама увлеклась идеей нового праздника, который ее муж придумал для афинян: когда Антоний решил предстать перед ними в образе Диониса, он попросил, чтобы Октавия сопровождала его, наряженная Афиной… Она так и сделала; и народ ликовал.

Клеопатру эта новость опечалила еще больше, чем все остальные: как могли греки позволить дурачить себя подобным маскарадом — ведь весь мир знает, что именно она, царица Египта, научила Антония тому, что значит божественная чета; и точно так же все знают, что произошло между ней и Антонием после ее великолепного прибытия в порт Тарса. И нет никого, кто бы не знал, что после их священного совокупления боги благословили ее столь редким знаком своей милости: у нее родилась двойня, мальчик и девочка…

Тогда как другая женщина, несмотря на все усилия Антония, сумела произвести на свет только девочку, жалкого сосунка женского пола — вместо Спасителя мира, которого обещали римлянам всякие шарлатаны и горе-прорицатели…

Но бесполезно даже мечтать о том, что Антонию когда-нибудь наскучит его римлянка: Октавия не хуже, чем сама Клеопатра, умеет вести изысканные беседы, знает, в какие моменты лучше молчать и в какие говорить. Наконец, она страстно влюблена в Восток, как и Антоний. Впрочем, она любит все, что любит он. То есть, иными словами, любит его. А он — он тоже ее любит.

Значит, ночами, перед тем как уснуть в ее объятиях, Антоний рассказывает ей о том, что узнал в Александрии, повторяет ей фразы самой Клеопатры — о чудесах, коими соблазняла его царица, о странах, обильных золотом, которые простираются по ту сторону степей, о жемчужных реках, сбегающих с гор Индии; он обещает победить парфян, чтобы окутать ее шелками — теми самыми шелками, которые так любил срывать с Клеопатры в прежние, пьяные александрийские ночи…

Нет, их союз невозможен: Октавия — женщина разумная, разумная во всем. У нее есть чувство меры, она всегда обдумывает свои поступки, правильно оценивает вещи. А ни одной женщине еще никогда не удавалось изменить мужчину — по крайней мере надолго. Даже если римлянка сумела на мгновение открыть перед беспокойной душой Антония врата умиротворения, предложив ему вместо алкоголя свою нежность — этот мед, которого ему никогда прежде не доводилось отведать, — все равно, он не создан для счастья. Ибо жажда безмерного, желание во всем нарушать все формы и границы (короче говоря, его безумие) не могли перестать цреследовать его только потому, что он встретил обаятельную женщину. И даже если в данный момент он кажется разумным и рассудительным, это не более чем очередная проходная роль; ибо есть всего лишь одна роль, которая всегда ему соответствовала: та, которую он играл в Александрии, та, которую считает своей и царица, — роль Неподражаемого.

Но этого Антоний не может сказать другой женщине. Она — римлянка, к тому же сестра Октавия. Он не посмеет. И как раз в этом заключается слабое место их союза: в том, что он не все может с ней разделить. В молчании, в страхе. В сгустке темного хаоса, который, несмотря на сияющее лицо Октавии и на яркое афинское солнце, сохранился в его душе.

Сюда и следует вбивать клин. Этим займется астролог.

А сейчас, этой бесполезной ночью, нужно заставить спрута ревности сложить щупальца. Затаиться в молчании, стать маленьким. Незаметным, но готовым в любое мгновение нанести удар. Потому что пощады, как всегда, не будет. Другая женщина от него не уйдет.

* * *

А Антоний ничего не видит. Ни того, что готовится на Востоке, ни того, что происходит на Западе. И маг ничего ему не говорит — оставил римлянина в его ослеплении.

В первую зиму своего пребывания в Афинах Антоний так и не смог выступить в поход против парфян, Октавиан призвал его на помощь: последний оставшийся в живых сын Помпея, обосновавшись на Сицилии, не переставал донимать его своими вылазками, и он был вынужден попросить зятя срочно прибыть в Брундизий. Октавиан, терзаемый болезненным страхом перед переворотом, прежде чем явиться на свидание, которое сам назначил, хотел в точности узнать, сколько воинов будут сопровождать его соперника. Поэтому сам он пока окопался где-то в стороне, а в порту собрал чудовищное количество военного снаряжения — все, что ему удалось найти.

Антоний, не застав Октавиана на месте, был взбешен, но, хотя и с трудом, сдержал свои эмоции. Однако следующей ночью, когда он спал в палатке, на часового, который ее охранял, напал волк. В лагере никто не услышал шума; хищник сожрал несчастного солдата чуть ли не целиком — нетронутым осталось только его лицо.

Мы не знаем, приехал ли в Брундизий и астролог, но, во всяком случае, очевидно, что Антоний не забыл его предостережения: на следующее утро, обнаружив следы ночной драмы, он решил убраться отсюда подобру-поздорову, не дожидаясь Октавиана. Он вернулся в Афины, где опять занялся своим планом наступления на парфян.

И с этого момента удача вновь начала ему улыбаться, еще прежде, чем он успел отдать хоть одно распоряжение своим солдатам: 9 Июля, ровно через пятнадцать лет (день в день) после ужасного поражения, которое нанесли Риму парфяне, Вентидию Бассу удалось убить их царя. Тысячи вражеских солдат были уничтожены, остальные обратились в бегство и откатились за Евфрат.

Антоний сказал себе, что это новый благоприятный знак. И нет никакого сомнения в том, что астролог с ним согласился.

Через месяц Антоний приехал к своему блестящему офицеру в Месопотамию, захватил всю добычу, какую мог, а потом вернулся в Афины и отправил Вентидия в Рим, чтобы тот получил почести, подобающие триумфатору.

Удивительный жест: Антоний сам мог бы собрать все лавры, как, несомненно, поступил бы на его месте Цезарь. Однако из-за своего возрастающего страха перед Октавианом он от этого воздержался. Не понимая, что все больше отдаляется от центра власти.

И что это фатально и незаметно сближает его с Клеопатрой. Даже Октавиан что-то такое учуял и начал вмешиваться в восточные дела.

В результате отношения между Афинами и Римом неуклонно ухудшались; и не нужно было быть магом, чтобы понять: Октавия скоро совершит ошибку. Ошибку, обусловленную лучшими ее качествами — миролюбием и добротой.

* * *

Подходящий для этого случай представился в конце второй зимы. Октавиан, которого атаковал в морском сражении последний непотопляемый отпрыск Помпея, потерял часть флота и без зазрения совести потребовал, чтобы Антоний одолжил ему свои суда.

Октавия, снова беременная, умоляла мужа согласиться. Антоний в конце концов дал себя уговорить: несносные парфяне вторглись в Армению; эта новая ситуация, а также изучение архивов Цезаря подвели его к странному выводу — чтобы окончательно разгромить врага, ему требуются еще двадцать тысяч солдат. Предложение шурина показалось ему желанной возможностью обменять часть своих кораблей, в которых он не особенно нуждался, на итальянские легионы.

Но Октавиан не стал дожидаться его решения. Он заставил свои верфи работать день и ночь и отремонтировал достаточно галер, чтобы отразить любую атаку сына Помпея; и когда Антоний, в сопровождении жены, прибыл в Брундизий, где должно было состояться это второе свидание, Октавиана не только не оказалось на месте, но даже вход в порт был перекрыт.

Антоний решил порвать все отношения с шурином, а пока, в ожидании дальнейших событий, его триста судов стали на якорь в Тарентском заливе. Но в дело вновь вмешалась его неутомимая жена, которая на сей раз принялась уговаривать Октавиана: «Я самая счастливая из женщин, не дай же мне стать самой несчастной! Теперь все взоры с надеждою обращены на меня — сестру одного императора и супругу другого. Но если зло восторжествует и дело дойдет до войны, кому из вас двоих суждено победить, а кому остаться побежденным, — еще неизвестно, я же буду несчастна в любом случае».

Октавиан несколько смягчился; и молодой женщине, путем многократных обращений к ним обоим, а также воздействия на Агриппу и Мецената, удалось-таки добиться компромисса, который стал то ли апогеем трагедии, то ли кульминацией фарса: соперники условились встретиться на борту простой барки, одни, без всякого эскорта; и там, в море, вдали от суеты, без свидетелей, они должны были попытаться понять друг друга.

Встреча прошла в полном соответствии со сценарием: обменявшись любезностями, они продлили срок действия предыдущего соглашений о разделе мира и договорились, что Антоний предоставит Октавиану сто судов, а взамен получит от своего соперника двадцать тысяч легионеров.

Антоний, человек прямодушный и бесхитростный, немедленно выполнил свое обещание и передал Октавиану все корабли; тогда как последний из двадцати тысяч солдат, обещанных зятю, прислал только тысячу, поклявшись всеми богами, что остальных отправит позже.

Антоний же, все еще находившийся под влиянием своего мага, так торопился выйти в море, что предпочел поверить клятве Октавиана. И сразу же взял курс на Афины, по-прежнему сопровождаемый женой. Однако в порту Корфу супруги расстались. Может быть, Октавия, изнуренная беременностью, тяготами морского плавания, попытками примирить мужа и брата, которые отняли у нее столько дней и ночей, внезапно заболела? Или между ней и Антонием произошла ссора, а прорицатель вовремя подлил масла в огонь? Или ее усталость, приступы тошноты вдруг сделали для Антония непереносимым ее присутствие? Или они поспешно решили, что она больше поможет мужу, если поедет к брату, попытается умерить его раздражение, чем если будет прозябать в тени Антония в Афинах?..

В текстах нет ни одной зацепки, которая позволила бы ответить на эти вопросы; возможно, как это часто бывает, все перечисленные причины сыграли свою роль. Или еще проще: Октавия почувствовала, что атмосфера вокруг нее накаляется, и предпочла уложить свой багаж. Как бы то ни было, но с конца весны она и Антоний уже не живут вместе. Октавия — в Риме, готовится к родам; а он, в Афинах, по-прежнему грезит о завоевании парфянского царства. В конце лета он уже в Сирии, в Антиохии. И вдруг — резко, без всяких объяснений, не слушая возражений офицеров, — отдает одному из своих эмиссаров приказ отправиться в Александрию и доставить к нему Клеопатру, немедленно.

Царица готова броситься к нему бегом. На этот раз — никаких мизансцен, никаких задержек с отъездом; ей не нужны ни наряды, ни показная роскошь; она еще раз превосходно сыграла свою партию — и выиграла, сорвала весь банк. Три года она ждала этого мгновения.