Итак, она погрузилась в океан знаков, такой же округлый, как сам мир. Прежде чем она сможет претендовать на то, что закончила свое образование, ей предстоит пересмотреть тысячи свитков.

Цари, ее предки, требовали, чтобы даже мельчайшая частица универсального знания была представлена здесь; они приобретали книги с такой же жадностью, с какой проливали кровь и охотились за удовольствиями. Ни один властитель, каким бы похотливым и кровожадным он ни был, не отказался от мечты Александра: построить город, который и в духовном, и в материальном плане заключал бы в себе всю грандиозность Вселенной.

Именно эта страсть к книгам — в большей степени, чем что-либо иное, — сделала город неподражаемым. Александрия была буквально набита рукописями: их насчитывалось как минимум полмиллиона, то есть столько же, сколько жителей. В здании, возведенном на границе дворцового участка и города, где свитки хранились в строгом порядке, в соответствии с особой классификацией, для них уже не хватало места. Пришлось построить дополнительное помещение — чуть подальше, на старом акрополе, рядом с храмом воинственного бога Сараписа (бородача, увенчанного короной, наполовину Зевса, наполовину Осириса), который был личным изобретением первого царя династии.

Но здесь, на акрополе, хранится лишь то, что на Востоке считают хламом, рухлядью, — в основном копии или дубликаты. Подлинной Библиотекой, в полном смысле этого слова, по-прежнему осталось «материнское» здание — первое, то, которое расположено внизу, ближе к порту, к гавани.

Перед его колоннадами, воздвигнутыми на большом искусственном холме, строители пожелали воссоздать страну, откуда прибыли книги, — так возникла рукотворная Греция, замкнутая пределами небольшой долины. Склоны холма повторяли в миниатюре отроги Олимпа; кусты и подобие луга служили оживляющим фоном для скульптурных изображений бегущих нимф, пастухов-поэтов и коз, застывших на грудах камней между оливковыми деревцами и настоящими источниками.

Этот маленький парк был посвящен девяти грациозным, но суровым дочерям Мнемозины, богини памяти, — музам, без поддержки которых нечего и пытаться изменить мир. Оказавшись перед лицом этих девяти фей, александрийцы переставали смеяться: прежде чем войти в Библиотеку, полагалось принести клятву музам. Ведь здесь письменные тексты существовали не в виде каких-то бесформенных обрывков с пометками царских администраторов, а в форме βίβλος, «книги», называвшейся тем же словом, что и «папирус», волокнистое растение, которое, после того, как его высушат, спрессуют, отполируют костью или раковиной, становится таким превосходным материалом для нанесения на его поверхность и последующего сохранения выписываемых чернилами знаков.

В самом этом слове чудится нечто сакральное; между прочим, βίβλος (с прописной буквы) обозначает и Книгу книг, Священное Писание иудеев, перевод которого на греческий язык был осуществлен, как говорят, в подземельях Фаросского маяка; точной даты этого события никто уже не помнит, но, несомненно, оно произошло около века назад. Для того чтобы переложить священную книгу на универсальный язык, потребовались усилия семидесяти ученых, которых собрали по приказу Птолемея. Сам царь подсмеивался над Яхве. Но для Лагидов любое знание, любой способ понимания мира являются священными. Несколько позже, когда индийский император направил в Александрию своих посланцев, чтобы они рассказали владыке Египта о Будде, царь их принял и выслушал со вниманием, хотя речь в тот раз шла вовсе не о деньгах, а о просветлении духа.

Вот почему Библиотека напоминает храм. С того момента, как человек переступает через ее порог, входит под колоннады, названные Мусейоном в честь девяти муз, начинает прохаживаться под портиками помещений, где живут и работают астрономы, математики, врачи, географы, писатели (они все получают пищу, кров, пенсии и освобождение от налогов по милости царя), он ощущает как бы сотрясение воздуха. Некая сила замедляет его шаги и в то же время делает их более легкими, по телу пробегает необычная дрожь, подобная той, какую порой можно почувствовать на акрополе, утром, когда стоишь перед статуей бога-воителя и видишь, как первый солнечный луч коснулся золотых губ.

Можно ли в этой странной вибрации воздуха усмотреть, как полагают некоторые, указание на то, что знание само по себе целительно? Наверное — если вспомнить о том, что многие обитатели Дома книг являются жрецами Сараписа и что, как говорят, на лужайках этого парка, где по повелению царей разводят разных животных, змеи, тоже охваченные священной дрожью, теряют свой яд.

И все же никто не заблуждается в главном: вовсе не музам обязана Александрия удивительным кипением интеллектуальной жизни, которое продолжается вот уже три столетия, соперничая со славой порта. Оно тоже — дар моря.

Большую часть рукописей привезли сюда на кораблях. Не обошлось, конечно, без кораблекрушений; бессчетное число свитков ушло на дно, затерялось среди обломков кораблей, черепков амфор, сломанных раковин, трухи, осыпавшейся со старых якорей, — столько историй, которые не будут иметь истории, забытых, хотя цари Александрии так отчаянно, так лихорадочно боролись с забвением.

Плотину против небытия — вот что хотели они воздвигнуть из этих груд книг. Маяк более мощный, чем тот монументальный факел, что освещает ночной залив со стадвадцатиметровой высоты. Светоч мысли, непрерывно питающий сам себя. И им это удалось, они одержали блистательную победу: прошло три века, а ученые, поэты, мыслители, сменяя друг друга, все еще сидят над александрийскими манускриптами.

Они — да, но царевна! Она так молода, и уже эта увлеченность… Ее будто что-то подстегивает. Что же — само время или римская угроза, которая все явственнее маячит на рубежах страны? Или, может быть, энтузиазм первых царей Александрии, неожиданно возродившийся в этой маленькой женщине? Стоит посмотреть, как она учится, как она впитывает все, подобно губке, и ничего не забывает. А эта манера, которую она так быстро приобрела, этот легкий и терпеливый жест библиофила — правой рукой, будто играя, вращать валик, на который накручен папирусный рулон, а левой разворачивать свиток, одновременно расшифровывая нескончаемые колонки знаков (их приходится расшифровывать, потому что очень часто между словами нет ни пробелов, ни знаков препинания)!

Но ее ничто не пугает, эту девчонку. Сейчас она хочет изучать языки — все языки, даже самые непонятные: языки пустыни, персидский, еврейский, арабский, набатейский и абиссинский, парфянский. И египетский — это ее последний конек.

За всю историю семьи, насчитывающую уже восемь поколений, она — первая царевна, которую никогда не видят во дворце. Чем она только интересуется? — ворчат сбитые с толку придворные. Все египтяне — бандиты; каждый раз, когда мы слышим об уличном ограблении, виновным оказывается какой-нибудь феллах. И после этого опускаться до изучения их языка, под предлогом, что язык каждого народа выдает его желания, его наиболее тщательно оберегаемые секреты… Наверняка это просто очередная причуда Флейтиста — только он мог вбить в голову своей дочке подобную мысль. И потом, кто-то ведь слышал, как царь, посмотрев на нее своим хитрым и вместе с тем разочарованным взглядом, проронил слова: «Продолжай, ты молода; а я, если бы я раньше знал…»

Ну и времена! Золотые рудники Нубии иссякли, и никогда прежде столько прохвостов не шлялось по дорогам. Гонимые нуждой, они расхищают последние запасы зерна из храмовых амбаров. Крестьянам же, которые работают на земле, не остается ничего иного, как только утешаться неизменными формулами: все образуется; еще несколько месяцев, и их бедам придет конец, вернется благоденствие; им облегчат повинности и понизят налоги.

Но как можно полагаться на жрецов и сборщиков налогов, если они сами уже не верят тому, что говорят? Да и монеты, которые они копят в своих сундуках, отлиты не из серебра, как в те дни, когда Флейтист вернулся в Египет, а на две трети из бронзы. Нет смысла обманывать себя: перспектива катастрофы уже не просто возможна, а весьма вероятна; несомненно, начало крушения страны — вопрос нескольких месяцев.

Падет ли Александрия, как Иерусалим, под ударами Помпея? Трехмесячная осада, двенадцать тысяч убитых евреев, груды трупов на плитах Храма… Рим проглотил всю Иудею за один раз.

Флейтист качает головой, убаюкивает себя надеждами. Твердит дочери, что у него, в отличие от евреев, есть золото; по его мнению, чтобы спасти Египет, достаточно польстить самолюбию Помпея, удовлетворить его алчность. Царь решает послать римлянину восемь тысяч всадников, чтобы помочь ему раздавить последних мятежников. И маленький подарок в придачу: огромную корону из золота.

* * *

Пришел день, и всадники отправились в путь через пустыню на своих великолепных конях, вместе с послом, который вез роскошный подарок. Что будет дальше, мог предсказать каждый: дары преподнесут римлянину, с обязательными в таких случаях изъявлениями преданности; между двумя формулами вежливости посол намекнет, что было бы очень любезно со стороны Помпея признать, наконец, легитимность египетского царя и убедить его друзей в сенате забыть о завещаниях Пузыря и Сына потаскухи; Помпей примет корону, не проронив ни слова, с легкой улыбкой удовлетворения, которая никогда не сходит с его лица — разве только в бою.

Однако все прекрасно знают, что он ничего не сделает, не произнесет ни словечка, чтобы защитить Флейтиста. Помпей сейчас, как никогда, близок к исполнению своей мечты: стать единовластным владыкой Востока и Запада. Чтобы достичь этой цели, ему остается лишь справиться с двумя другими римлянами. Но это будет непросто: первый из них, Марк Лициний Красе, которого называют Богатеем, столь же богат, сколь жаден, почему и получил такое прозвище; большую часть своего состояния он нажил во времена проскрипций. В приспешниках у него числится некий странный тип, военачальник Гай Юлий Цезарь — щеголь, но при этом сухарь; циник, гораздо более хитрый, чем двое других, прекрасно умеющий прятать свою игру до того момента, пока не сочтет нужным раскрыть свои планы. Цезарь скоро о них заявит, причем совершенно хладнокровно, не боясь высоких слов: он, оказывается, собирается повторить достижения Александра.

* * *

Неподражаемый город, узнав эту новость, буквально сотрясался от смеха: еще один! Что касается Помпея, то он, по крайней мере, не только разгромил парфян, но и завоевал добрую часть Востока. Но этот Цезарь, чем может он похвастаться? Тем, что в отрочестве был «маргариткой» царя Вифинии? Что велел распять на крестах банду пиратов? Что развелся со своей женой, потому что она оказалась замешанной в скандале и он боялся, как бы это не испортило его карьеру? Что заявил, как только его назначили великим понтификом, о своем неверии в загробную жизнь? Что любит красивых рабов? Что спит с женами своих друзей и своих врагов? Что соблазнил жену Помпея, а потом жену Красса и тем не менее сохранил хорошие отношения с обоими мужьями? Что, заботясь о своей внешности, чешется, когда чувствует зуд в голове — уже наполовину лысой, — одним пальцем? Что нашел для себя единственного цирюльника в Риме, умеющего брить клиента, не царапая ему кожу? Что ограбил несколько племен на западе Испании и потом повсюду рассказывал, будто видел Океан, задешево зарабатывая себе триумф? Грязная эпикурейская свинья! Он весь опутан долгами, а ведь ему почти сорок. Александр к тому времени, когда дошел до крайней границы мира, уже купался в золоте, и ему не было тридцати…

Юная царевна тоже смеялась бы вместе с жителями Александрии, смеялась бы во весь рот, показывая свои зубки, если бы сухое имя этого наглеца не звучало как имя самой смерти каждый раз, когда его произносил ее отец. В Риме, говорил Флейтист, у их страны нет худшего врага, чем Цезарь. Ведь именно Цезарь, вместе со вторым стервятником, Крассом, дважды хладнокровно предлагал сенату аннексировать Египет без всяких судебных исков.

Цезарь хочет завладеть Александрией, завладеть Нилом с его сокровищами, он сделает все, чтобы их получить, постоянно повторяет Флейтист дочери. Если мы не будем проявлять бдительность, он добьется своего, его амбиции не имеют пределов, с этой птицей нужно держать ухо востро. Он, эта бестия, феноменально образован, даже с избытком: знает все эллинские науки и искусства, хитрости и приемы; способен не хуже грека притворяться и льстить, лавировать и прибегать к уверткам. Ему удается одурачивать даже плебеев — а между тем он прирожденный аристократ, хотя и невероятно ловкий. Он карьерист, для него все средства хороши — женщины, мужчины, но прежде всего деньги. Он еще хуже Помпея: потому что когда имеешь дело с Помпеем, то всегда, хотя он и жаден, остается некое поле для маневрирования — благодаря его безграничному тщеславию. Тогда как с Цезарем ничего сделать нельзя. Пытаясь угодить ему, ты просто теряешь время. Он с холодной улыбкой выслушивает лесть, потом протягивает лапу, чтобы получить что-то существенное, и подмазывать эту лапу можно до бесконечности — нужного результата все равно не дождешься.

* * *

Когда отец в своих неизменных жалобах доходил до этого пункта, Клеопатра взвивалась на дыбы, как необъезженная лошадка, от переполнявшей ее черной энергии, что нередко бывает с девочками ее возраста. В один миг она превращалась в Электру, Ифигению, Кассандру, Антигону — во всех мятежных героинь, которых знала по книгам. Чтобы Египет достался этим сквалыгам — да никогда! И потом, кажется, они такие уроды… Во всяком случае, так говорят евреи, бежавшие сюда из Иерусалима, — каких только гримас они не строят, чтобы изобразить Помпея, его вялый подбородок, его поросячьи глазки. Она сама никогда не видала римлян, но хорошо представляет себе этих грязных свиней. Для них нет места в Египте.

Да только как разделаться с ними? Время торопит, но вместе с тем оно будто остановилось. Вечный город, по-видимому, пока не намерен объявлять войну Неподражаемому городу. А Флейтист, со своей стороны, не имеет средств, чтобы набрать армию, которая сможет гарантировать безопасность его государства.

Иногда царь, в своем смятении, начинает как бы грезить вслух: а что, если римляне, наконец, передерутся друг с другом? У этого разбойника Цезаря слишком длинные зубы, он не захочет долго делить власть с Крассом и тем более с Помпеем, которого считает просто старым хрычом. При первом же удобном случае — будь то бунт плебеев, восстание рабов или даже небольшой хорошо подготовленный заговор — он наверняка захочет их уничтожить. Тогда Рим войдет в состояние кризиса и маленькую Италию будут сотрясать конвульсии гораздо более страшные, нежели те дворцовые перевороты, которые время от времени нарушают покой александрийцев.

Используй ожидание против ожидания, без конца повторяет Флейтист своей третьей дочке. Хитрость против хитрости. И, главное, знание против знания. Учись — не для того, чтобы убежать от своего времени, а чтобы его обмануть. Чтобы уметь защитить себя, когда придет подходящий момент. А если представится случай — и перейти в наступление.

Клеопатра подчиняется его воле. Ей даже не нужно прилагать для этого никаких усилий, достаточно просто отдаться на волю течения, которое ее несет. Это течение — ее кровь, кровь Лагидов. И ее тайная мечта: стать царицей; произнесенное по-гречески слово βασίλισσα, «царица», похоже на струящийся шелк.

И сейчас, как во времена первых Птолемеев, книги — единственная плотина против небытия. Единственный надежный оплот уверенности в распадающемся на части мире. А также единственный инструмент, позволяющий восстановить этот мир. Единственный горизонт, единственная мечта, единственный шанс взлететь. Единственная возможность остаться свободной в городе, которому с каждым днем все больше угрожает опасность лишиться всякой свободы.

* * *

Клеопатра Великолепная и Береника даже не подозревали, что для их младшей сестры Библиотека стала своего рода военной машиной — во всяком случае, никто во дворце не пытался воспрепятствовать девочке утолять ее ненасытный книжный голод. Может быть, эти две жадные до власти вампирши, наблюдая, как она целыми днями разматывает длинные папирусные свитки, в конце концов решили, что имеют дело с кроткой овечкой, которая безропотно позволит себя зарезать при первой семейной ссоре.

А между тем в это самое время, очень спокойно, малышка вооружалась для того, чтобы их уничтожить. Пока она неутомимо разворачивала манускрипты, формировался и набирал силу ее живой ум, ее молодая мысль.

Тут требуется большое упорство, даже если есть желание учиться. Слова, стихи, формулы, цифры приходится повторять бессчетное число раз, здесь царит богиня Память, все надо запоминать наизусть, нельзя ни ошибиться, ни даже засомневаться. Наставник, которого отец выбрал для дочери, назначив его одновременно хранителем Библиотеки, безжалостно отмечает каждую ошибку, тем самым болезненно раня самолюбие ученицы. Он также объясняет ей, что знающий человек не должен выставлять напоказ свои знания; что образованность весома лишь тогда, когда притворяется, будто не стоила никаких усилий, когда напоминает воздушный хоровод внутри совершенного круга знания — хоровод, который начинается и заканчивается в этих стенах.

Сюда попадает все, здесь есть все — достаточно протянуть руку. Все сильное и красивое, что когда-либо написали люди; все простое и хитроумное, что они придумали;, все печальное, веселое, сладостное, неистовое, странное, удивительное, тревожное, что явилось плодом их воображения. Одиссей и Медея, Сапфо и Ясон; мудрость, которая превращает удовольствие в систему, и та мудрость, которая пытается прогнать печаль; Платон и Аристотель, стенания трагедий, хрупкие мелодии пасторалей и вольные шутки комедий — вплоть до сальностей самых гнусных порнографических романов, которые тоже хранятся здесь и так же тщательно каталогизированы, как все остальные книги. Под одним из этих фронтонов Евклид обдумывал свою геометрическую теорию; прогуливаясь под этой колоннадой, кто-то начал разрабатывать, опираясь на карты неба, разумную календарную систему, в которой год состоит из трехсот шестидесяти пяти дней и каждый четвертый год является високосным, — и уже больше не случается таких глупостей, что, например, праздник урожая приходится на время сева. Читать, чтобы действовать. Первый ученый, который был назначен хранителем Библиотеки, войдя в нее, сказал, что у книг больше мужества, чем у придворных, потому что они, книги, говорят царям правду. Тем же, у кого нет оружия — или пока нет, — они дают силу, с помощью которой можно изменить жизнь.

Вот почему из всех рукописей девчонка предпочитает те, которые были вдохновлены Клио — музой, чье имя слышится в собственном имени маленькой царевны. Книги по истории — универсальное оружие, которое позволит ей стать Клеопатрой, единственной среди других Клеопатр, чье имя не затеряется в длинном списке женщин, деливших трон с фараонами. В эти лихорадочные часы, когда детство потихоньку уходит от нее, она ищет нечто гораздо более простое, чем то, о чем может подумать поверхностный наблюдатель: модели для подражания.

* * *

Дело в том, что Библиотека заменила мать для этой девочки, у которой был только отец. Встречи с образами легенд становились моментами напряженных переживаний, когда Клеопатра как бы снова и снова рождалась, обретая свою подлинную сущность. Героиням мифов — Прекрасной Елене, бежавшей на край мира со своим красавцем Парисом в те времена, когда Фарос был всего лишь безвестным островком, населенным тюленями, даже Ариадне, чья кровь, как любил повторять Флейтист, текла в его жилах (ибо после того, как ее бросил Тесей, на ней женился Дионис), — Клеопатра, несомненно, предпочитала героинь из плоти и крови, которые боролись за реальную власть: за трон, за возможность вести войны, захватывать добычу, управлять народом, вводить новые законы. Кроме судьбы Аспазии, куртизанки, ловко скользнувшей в постель к Периклу, какой еще путь оставался для женщины, мечтавшей изменить мир, если не путь к трону? История Египта знала немало ярких примеров активной деятельности цариц — вспомним хотя бы Хатшепсут, Тийу и Нефертити. Однако ко времени, о котором мы говорим, память о них, как и их гробницы, затерялась в песках. Клеопатра, должно быть, ничего об этих правительницах не знала — или знала очень мало, — хотя по поручению первых Птолемеев местный жрец, Манефон, изложил на греческом языке многовековую историю фараоновских династий. Как бы то ни было, Клеопатра, хотя и не представляла в точности древнеегипетскую концепцию власти, суть ее чувствовала, ибо это ощущение передалось ей через предков: Птолемеи, как и другие фараоны, были убеждены, что власть есть эманация божественности; божественность же манифестирует себя людям только через человеческую пару, мужчину и женщину, которые являются мужем и женой, или братом и сестрой, или тем и другим одновременно. Править должны двое — двое смогут более эффективно передавать людям, земле, жизни энергию богов.

На всем протяжении династии Лагидов не было недостатка в царицах, которые превосходно вписывались в эту древнюю традицию и, чтобы удержать свое высокое положение, проявляли чудеса терпения и дерзости. Начиная с неутомимой Арсинои, жены и сестры Птолемея II, которой удалось добиться изгнания первой супруги своего брата и которая после того почти десять лет делила с ним престол; она пользовалась небывалым почетом, ей воздвигали статуи, посвящали поэмы, ее открыто почитали как покровительницу моряков, наконец, она была обожествлена при жизни — и все это продолжалось до того дня, когда она скончалась от тривиального несварения желудка.

Что, впрочем, не нанесло ущерба ее божественному культу: спустя три века александрийцы все еще почитали ее как земное воплощение Исиды. Она, блистательная, вдохновляла всех последующих правителей; и еще юная Клеопатра поняла из книг, что если цари-Лагиды были изнеженными, то женщины из царской семьи, напротив, всегда отличались твердым характером — и в конце концов породили этот ужасный стальной клинок, Клеопатру-Супругу, самую холодную, самую царственную из всех, в совершенстве владевшую политической игрой, вопреки непристойному прозвищу «Шкваржа», которым наградили ее александрийцы.

Чего стоит хотя бы первый нанесенный ею удар: девочка-подросток, обрюхаченная своим дядей Пузырем и только что разрешившаяся от бремени, узнала, что в один день с ее сыном родился черный теленок с белыми отметинами на лбу, шее и боках, с наростом под языком. По словам жрецов, упомянутые знаки неопровержимо указывали на то, что теленок является реинкарнацией Аписа, священного быка, существующего с начала мира. Эта малышка, ставшая матерью в тринадцать лет, сумела воспользоваться благоприятным случаем, заручилась энергичной поддержкой египетских жрецов и заставила дядю-любовника немедленно признать ребенка своим сыном: разве совпадение во времени двух рождений не было знаком того, что младенец, как и теленок, связан с богом Птахом, творцом всего мира и, в частности, Египта? А значит, у него гораздо больше прав на престол, чем у детей Пузыря, родившихся от ее матери.

Ее детородный орган против детородного органа ее матери: так она одержала свою первую победу. А на следующий год одержала вторую: Пузырь женился на ней, она стала законной царицей. Ей тогда еще не было пятнадцати лет.

Несомненно, эта Клеопатра понимала, что такое власть. И, как и Арсиное, ей хватило ума, чтобы опереться на Египет — тысячелетний Египет жрецов и храмов. Ибо Клеопатра-Супруга, как и ее славная прародительница, выдавала себя за новую Исиду, но в то же время добилась того, чтобы ее почитали и греки: последние видели в ней Афродиту, Кибелу, Деметру — все известные им воплощения любви, плодородия, женственности. А в конце жизни, когда она уже овдовела и упорно воевала с собственным сыном, ей хватило дерзости, чтобы провозгласить себя единственной госпожой Египта и принять экстравагантный титул: «Хор-женщина, Владычица Обеих земель, Могучий бык». Иными словами: женщина и мужчина, царь и царица, бог и богиня в одном лице — как Хатшепсут, которая жила за пятнадцать веков до нее и приказывала изображать себя в мужском облачении.

С тех пор прошло полвека, но память о Клеопатре-Супруге осталась на удивление живой, яркой — и в греческих тавернах, и в покоях царского дворца. Несмотря на свою необузданность и жестокость, эта женщина в сознании потомков являет собой сияющую противоположность мрачной фигуре Пузыря; она — своего рода женская ипостась Александра, и, между прочим, именно она поддерживала культ давно умершего завоевателя.

И хотя Клеопатра-Супруга не завоевывала новых территорий, она сумела в ожесточенной борьбе добиться места рядом с царем, а потом защищала свое высокое положение с упорством истинной воительницы; по общему мнению, если бы эта женщина с железной хваткой не была уничтожена собственными детьми, она закончила бы свои дни единовластной царицей, новой Исидой на египетском троне, — подобно македонскому полководцу, который правил Азией как новый Дионис.

* * *

Быть женщиной и сравняться с Александром… Эта мечта не такая бессмысленная, как может показаться: книги сохранили еще одну историю, напоминающую исполненную борьбы жизнь Клеопатры-Супруги, — эпопею Семирамиды-Ассириянки, которая, убив своего супруга-царя, основала город Вавилон и устроила в нем висячие сады, завоевала всю Азию от Египта до Инда и правила своим царством более сорока лет, а потом вознеслась на небо, приняв облик голубки. Ее судьба, конечно, обросла вымышленными подробностями, легендами, которые слагались на протяжении восьми веков; однако эта царица, как и Александр, действительно существовала — ее звали Шаммурамат. Подобно свету погасшей звезды, сияющему еще тысячи лет после ее гибели, память о Семирамиде, как и память о Клеопатре-Супруге, живет в Александрии и питает миф, смутный, но все более обольстительный: надежду на появление царицы-спасительницы, сильной, воинственной, пылкой, многоплодной, но в то же время дарующей утешение; на появление новой Божественной Матери, которая принесет измученным людям долгожданные блага — поднимет из руин мир и, осыпая своих подданных благодеяниями, заставит их забыть все прошлые печали.

* * *

Каждую ночь огни Маяка отбрасывали подвижные тени на огромную статую Исиды, воздвигнутую у кромки моря. В такие минуты, великолепные и тревожные, Клеопатра предавалась своим мечтам. Шум прибоя, это неустанное биение пульса, которое задавало ритм всем ее занятиям, увлекал ее к еще более широким горизонтам, она видела себя облаченной, подобно богине, в платье из белого льна, а вокруг стояли жрецы, одетые в черное.

Ей, как и Исиде, нравятся корабли и дети, и она ничего не боится — ни болезней, ни войны, ни любви, ни смерти, ни солнца, ни островов, ни бурь, ни бездн. Она тоже сумеет найти куски расчлененного тела Египта |И будет терпеливо, преданно собирать это тело, а потом его оживит. И здесь, в столице Памяти, она начнет строить будущее, как строил его Александр; пусть у нее нет его голубых глаз и волос цвета солнца, зато в нее, женщину, перелилась его сила.

Случались и лунные ночи, когда украшавшие дворец колоссы внезапно выступали из мрака, словно заблудившиеся нагие пловцы, и когда можно было подумать — как уверяли иноземные гости, — будто ты ступаешь по дорожкам из света, настолько ярко блестели под ногами мраморные плиты. Да, она выбрала роль, которую хочет сыграть в этих сверкающих белых декорациях, только для этого, как повторяет отец, придется проявить предусмотрительность и упорство.

Она еще не завершила свое плавание по океану книг, но что-то новое начало властно звать ее — возможно, это был город, неисчерпаемая и заразительная энергия Александрии, которая никогда не иссякала, даже ночью: как только рабочие кончали ремонтировать днища судов и ковать якоря, становились слышны крики менял, мелких и крупных торговцев.

И всегда какой-нибудь парусник огибал остров с Маяком, и неумолчно вздыхала и бурлила вода, накатываясь на песок, и, наконец, всегда присутствовал этот запах, который никакие ветры не в силах были прогнать, — запах рыбьей чешуи, и оливкового масла, и выброшенных на берег осьминогов.

Греческая концепция мира здесь обрела форму города, неподражаемого города; великая книга моря обвенчалась с морем книг; Вселенная будет греческой, в том нет никакого сомнения. Она будет говорить по-гречески, жить, как живут греки.

* * *

И потом, тут хранилось Тело, в двух шагах от Библиотеки, — талисман города, Александр, спящий, как сказочный принц, в своем стеклянном гробу; набальзамированное тело, вечно нетленное; тело из сновидения и тело, в котором воплотилась мечта, ибо, согласно пророчеству, Вселенная будет принадлежать хранителю этих останков.

Тело было собственностью ее отца: уже одно это давало основания для надежды. Когда-нибудь оно будет принадлежать ей. И она никогда, ни при каких условиях не допустит, чтобы оно досталось шакалам — римлянам.

Среди многих языков, звучавших в тогдашней Вавилонской башне, Александрии, был только один, который Клеопатра не хотела учить: латынь.