ГЛАВА I

На борту «Герцога Бургундского», в Пондишери

Июнь 1754 года

Большие французские парусники, некогда бороздившие восточные моря, изредка перевозили пассажиров, среди которых были полные надежд девушки и мечтающие о славе юноши. И хотя этих людей ничто друг с другом не связывало и они даже не были знакомы, между ними было все же некое сходство. У каждого из них было тайное желание, связанное с загадочной землей, имя которой они шептали в послеполуденный штиль или в ночную бурю, чтобы придать себе смелости. Это имя было Индия, и все они верили, что едут в страну чудес.

Итак, в июне 1754 года, когда жара отравляла жизнь пассажирам и членам экипажа «Герцога Бургундского», по меньшей мере два человека на борту были столь одержимы надеждой, что безропотно сносили неудобства корабельной жизни. Мариан де Шапюзе едва исполнилось семнадцать лет. Год назад, соблазненная и покинутая, она стала вести легкомысленный образ жизни. Только вмешательство Провидения спасло ее от преследований и угроз богатого откупщика, чьему состоянию она нанесла весьма существенный урон. В гавани Иль-де-Франса она вскружила голову одному пожилому офицеру, и он предложил ей то, чего она так страстно желала: безопасное убежище в Пондишери у его знакомой дамы Жанны Карвальо, богатство которой, по его словам, превосходило богатство самих супругов Дюпле, управлявших в то время городом. Через несколько недель любовники должны были встретиться в доме Карвальо, и дальнейшая жизнь представлялась им сплошной вереницей праздников. Впрочем, Мариан де Шапюзе не очень-то дорожила своим старикашкой военным. От Индии она ждала новых чувственных наслаждений, поскольку, по слухам, там и минуты не проходит без удовольствий, а еще — и это было не менее важно — она мечтала об изысканных тканях, благовониях, даже о бриллиантах, если, конечно, их там действительно такое изобилие. Иными словами, она мечтала о райской жизни. Прошло уже два дня, как корабль обогнул Мальдивы, и Мариан все время напряженно вглядывалась в горизонт.

Часы после полудня сегодня, как и всегда, тянулись медленно. Ветер стих. Мариан мало что знала о морской жизни, однако по обвисшим парусам догадалась, что наступил штиль и сейчас, как вчера и позавчера, начнутся эти нудные звуки: шелест волн, скрежет мачт, скрип досок. Вдобавок ко всему, невозможность двигаться вперед теперь, когда они были уже так близки к цели, нервировала пассажиров и между ними постоянно вспыхивали ссоры.

Мариан выглянула из-под своего изящного зонтика и усмехнулась. У двери офицерской каюты она увидела знакомый силуэт — мужчина подавал ей знаки. Его-то она и ждала. Это был Годе, высокопоставленный чиновник французской Ост-Индской компании, ее новый любовник. В Пондишери у него было какое-то важное дело, которое он держал от нее в тайне. Мариан подтрунивала над этим. Когда Годе заявил, что по приезде будет очень занят, она ответила ему вежливой холодной улыбкой, которая успокоила его: она обещала короткое, но приятное развлечение на время пути. Вот уже неделю всякий раз, когда наступал штиль, когда скука или ссора угрожали спокойствию на корабле, когда мутило от запахов прогорклого мяса и затхлой воды, исходившего из бочек, они уединялись, чтобы на грязном матраце матросской койки на какое-то время забыть обо всем, даже о своих индийских планах.

Мариан спустилась по трапу. Ее любовник все рассчитал правильно: в кают-компании никого не было — дежурные заняли свои посты на мостике, остальные собрались в офицерской каюте, чтобы выпить и перекинуться в карты. Стало быть, их встрече никто не помешает. Она подняла парусиновый занавес, отделявший закуток, который служил ей каютой, и только легла на постель, как услышала тяжелые шаги Годе. Мариан закрыла глаза. Она не любила его: в постели он не блистал да к тому же был грубоват. Он не умел «разговаривать», нашептывать те слова, которые продлевают удовольствие, в нем не было той утонченности, которая встречается и у достойных людей, и у выскочек, и у великих соблазнителей. «Однако совсем скоро, — в который раз повторяла Мариан, — совсем уже скоро я буду в Индии. А там ждут и мужчины, и яства; эти серые будни закончатся, стоит только сойти с корабля…» Отдавшись этим мечтаниям, она даже не почувствовала, как любовник сжал ее в объятиях, и покорно позволила ему снять с себя платье.

В то же самое время восемнадцатилетний ученик лоцмана Рене Франсуа Мадек, уроженец Кемпер-Корантена, известный всему экипажу своим неумением подчиняться приказам, — что считается вопиющим недостатком на флоте, — получил задание сделать приборку на корме. В последнее время на корабле, помимо обычной цинги, участились случаи дизентерии; по этой причине следовало обработать все помещения уксусом, и в первую очередь кают-компанию, в которой собирались офицеры и высокопоставленные персоны. Вопреки обыкновению — было ли это оттого, что корабль уже приближался к Индии, или же сказывалась жара, изнурявшая экипаж и пассажиров «Герцога Бургундского» в часы штиля, — ученик лоцмана Мадек не стал противиться приказу и, взяв уксус и губку, пошел защищать добрых завсегдатаев кают-компании от вредоносных миазм. В самом деле, стоит ли напрашиваться на побои, если вот-вот на горизонте появится Пондишери? Еще неделя, — и этот чертов корабль останется в прошлом: матросская жизнь не для него, он сбежит, это решено. Правда, он еще не придумал, как. Ему нужно добыть немного денег и найти на берегу людей, которые согласятся его спрятать. Пока же у него не было ни того, ни другого. Но Мадека это не беспокоило. Море наводило на него ужас, он твердо знал, что ему нужна только Индия. Не задумываясь о том, какая пропасть отделяет его нынешнее незавидное положение от величия мечты о славе, он сбежал по трапу вниз и начал без особого усердия разливать по полу уксусную воду. Из одной каюты до него донеслись какие-то странные звуки. Он приписал их качке и продолжал работать. Отдраив пол в коридоре, Мадек подошел к первой каюте и приподнял занавес.

От увиденного у него остановилось дыхание; перед ним стоял открытый сундук, а в нем на груде кружев и бумаг лежало то, о чем он уже давно мечтал: два пистолета с серебряными рукоятками. Не раздумывая, Мадек сунул их себе под рубашку. Теперь надо было быстро пробраться в трюм: там, среди бочек и парусины, он мог устроить надежный тайник. Заметив толстого мужчину, вынырнувшего из-за занавеса одной из кают, Мадек быстро склонился над своим ведром. Когда мужчина поднялся по трапу, из-за парусинового занавеса появилась девушка. Вид у нее был немного усталый. Судя по изяществу движений и элегантной одежде, происходила она из хорошей семьи; однако ее нельзя было назвать красавицей: на вкус Мадека — слишком худосочна и шея чересчур длинная. Почувствовав, что рядом кто-то есть, девушка вздрогнула и обернулась, застигнув Мадека на месте преступления. Их глаза встретились. Мадек вспомнил, что уже не раз видел ее на корабле, и попытался улыбнуться. Девушка прикусила губу, словно почувствовала себя виноватой. Глядя ему прямо в глаза, она стала поправлять свой шелковый корсаж, подобранный в тон к зеленым глазам, и растрепавшиеся рыжие локоны. Испугавшись, что она может заметить под его рубашкой пистолеты, Мадек схватил ведро с уксусной водой и ринулся по коридору к трюму. Успела ли она увидеть оружие? Спрятав пистолеты, Мадек решил больше об этом не думать. Он постарался унять дрожь и уже через десять минут вернулся на бак, где находились его товарищи: там их развлекал очередной рассказчик тысяча первой истории о сиренах или о спрятанных сокровищах. Ветер возвращался порывами, паруса начали расправляться. Мадек заликовал: каждое дуновение ветра, наполнявшее паруса, приближало его к Индии.

Мариан долго всматривалась в темный узкий коридор, в конце которого исчез матрос. Ее впервые застали врасплох, по крайней мере, на корабле; на суше, с тех пор как она оставила свое гугенотское семейство, у нее было немало любовных приключений, когда приходилось спешно прибирать постель, скрываться за потайными дверями, убегать на рассвете.

Она собралась было тоже пойти по этому длинному коридору, но передумала: стоит ли куда-то идти в такую жару? Да и коридор скорее всего ведет к грязным кубрикам, где живут матросы, — «пьяная матросня», как называл их Годе. Грязные, дурно пахнущие, сквернословящие мужики… Там, внизу, ей нечего было делать. Скрежет поутих. Корабль снова отправился в путь, к индийским берегам.

Мариан вернулась в каюту, решив поваляться до обеда в постели, придавшись своим фантазиям. В конце концов она заснула. Но спустя час ее сладкий сон нарушили чьи-то крики и ругательства. В этом гаме она с удивлением различила голос Годе. Он доносился с юта. «Еще одно развлеченьице, — подумала Мариан. — Надо посмотреть, что там происходит». Приведя в порядок платье, удостоверившись в том, что прическа не сбилась на бок, Мариан поднялась наверх и увидела Годе, капитана и его помощника.

— Бездельник! — орал капитан на помощника. — Вы просто бездельник и негодяй, Лабушардьер, сукин вы сын! Вы не имеете права бить матросов таким образом. Королевский указ запрещает бить моряков тростью! Дней пятнадцать назад я уже напоминал вам об этом! — И он указал на молодого человека в рваной одежде, скорчившегося на полу возле трапа и вытирающего кровь на виске.

— Но это же Мадек, капитан, это Мадек! — усмехнулся Лабушардьер.

— Мадек! — прорычал тот, явно сбитый с толку.

— Да, — вмешался Годе, пытаясь сохранить хладнокровие. — Он украл у меня пистолеты!

— Пистолеты, пистолеты, — не понимая, брюзжал дю Кенуа. — Отдайте-ка мне вашу трость, Лабушардьер, я запрещаю вам бить людей.

И вполне в духе французских офицеров, жестом, не только властным, но и театральным, он выхватил трость, намереваясь швырнуть ее в море. Но Годе, раздувшийся от важности, свойственной директорам Индийской компании, остановил его:

— Мои пистолеты, капитан. Вы что, не слышите?

Тот побледнел, опустил трость и повернулся к Годе:

— Ладно, но сначала поищите их на баке.

Лабушардьер отправился выполнять приказание.

— Позвольте мне заступиться за вашего помощника, — сказал Годе и указал на Мадека. — Этот негодяй уперся и не хочет говорить, где спрятал оружие. Лабушардьер не сдержался и ударил его. Этот матрос настоящая ядовитая змея.

— А вы уверены, что он действительно виноват? Не могли ли ваши пистолеты где-нибудь затеряться?

— Дю Кенуа! Разумеется, вы командуете на этом корабле, но не забывайте, что и я — человек немаленький и вполне отдаю себе отчет в действиях. Управлять Компанией тоже дело не шуточное…

— Конечно, конечно.

— Сегодня утром пистолеты были у меня. Вы это знаете, потому что я просил у вас разрешения пострелять птиц. Ведь вы помните? Это было возле того острова, который мы миновали. Потом я убрал пистолеты в сундук. Вскоре я вернулся в каюту, чтобы взять последнюю пинту бордо, которую приберег на конец путешествия, и тут обнаружил, что пистолетов нет.

— Ваш сундук был заперт?

— Я доверяю пассажирам, господин дю Кенуа. Кто из сотрудников Компании осмелится украсть у меня оружие? Что касается мадемуазель де Шапюзе, то она проводит почти все дни в кают-компании. — Он немного замялся и добавил: — Мы ведь здесь все моряки. Так вот, Лабушардьер утверждает, что поручил Мадеку надраить полы уксусом. Тот увидел, что сундук открыт, и обокрал меня.

Капитан потер лоб. Он весьма скверно себя чувствовал; ему очень хотелось снять парик. Он так устал командовать. По возвращении из плавания он подаст в отставку. С минуту капитан молча разглядывал Мадека, который по-прежнему сидел на корточках, обхватив руками голову. Сколько лет мальчишке? Шестнадцать? Восемнадцать? Симпатичный, а ведь каналья. Со времени отплытия из Лориана он уже доставил немало неприятностей. В разгар торжественного ритуала в честь пересечения экватора, Мадек, воспользовавшись своим костюмом рогатого черта с вилами, умудрился свести счеты с обидчиками: загнал одного из офицеров в бочку с морской водой и не давал ему оттуда выбраться, так что тот едва не захлебнулся. Экватор — зона священного перемирия, и этого негодяя нельзя было наказать. Однако, когда в гавани Иль-де-Франса он вернулся на борт мертвецки пьяным, его высекли в присутствии всей команды. Редкостная наглость: под ударами он продолжал ругаться. И что с ним теперь делать? Еще раз отлупить? Оставалось надеяться, что пистолеты найдутся. А стоящий рядом Годе буквально кипел от злости: он долго в упор смотрел на Мадека, затем, с трудом удержавшись от того, чтобы не пнуть его ногой, переключился на капитана:

— Пора навести порядок, дю Кенуа! Именно из-за такой вот расхлябанности наши корабли терпят неудачи, а англичане преуспевают в торговле более, чем мы. На судах Компании должна быть строжайшая дисциплина. Без нее все эти наглецы чувствуют себя слишком вольготно: жрут, пьют, спят целыми днями, поминают дьявола каждую минуту. Все они болтуны, придурки и пьяницы, которые только и могут, что толковать о своих идиотских суевериях, о колдунах, о сиренах, о Сатане, об оборотнях. Это у них приправа к мясу и салату на ужин…

Вернулся Лабушардьер.

— Мы обыскали все на баке, — объявил помощник капитана. — Пистолетов нет ни в сундуках, ни в койках.

Мариан не осмеливалась подойти ближе, боясь попасться на глаза любовнику. Он сразу же прогнал бы ее, а ей хотелось досмотреть сцену до конца. С верхних ступеней трапа она все прекрасно видела и могла не опасаться, что ее заметят. Сцена была любопытной, даже пикантной, потому что впечатление усиливалось зрелищем страдания. Как хорош этот униженный матрос! У него такие сильные, красивые мышцы, великолепные бедра и плечи, руки, созданные для любви. И как прекрасно его лицо, одновременно мечтательное и волевое, — она хорошо разглядела его, когда он поднял глаза на помощника капитана. Тонкие черты, ясный взгляд: он слишком изящен для моряка. Но его чело уже отмечено страданием: на лбу наметилась морщина, которая становится все явственней, по мере того как нарастает внутреннее напряжение. Казалось, весь он сжался в кулак, пытаясь сдержаться. Его глаза потемнели. От чего? От стыда? От гнева? От желания мести? Или от всего этого вместе? Он был великолепен. Мариан сгорала от желания подойти поближе.

— Так где же пистолеты господина Годе? — спросил капитан.

Мадек не ответил, только еще сильнее стиснул зубы.

— Каналья! — заорал Годе. — Черт тебя побери, либо ты будешь отвечать, либо тебя выпотрошат, как грязную свинью!

Мариан рискнула сделать шаг вперед. Теперь она тоже стояла на юте. Трое мужчин кричали одновременно, парики у них съехали набок, лица были залиты потом. Годе схватил Мадека за ворот, наступил сапогом на его босые ноги и занес руку для удара. И вдруг стало тихо: послышался шорох муслина, шелест платья Мариан, — зеленовато-дымчатое облако мягко приблизилось к мужчинам. Все взгляды обратились к ней. Она раскрыла зонтик и улыбнулась. Годе поспешил ретироваться. Но он не успел сделать и трех шагов. Все произошло так быстро, что никто не понял, как почтенный чиновник Ост-Индской компании оказался на полу, без сознания и с разбитой губой. Стоявший над ним с поднятым кулаком Мадек, казалось, сам был ошарашен. Он весь дрожал. Офицеры схватили его, но у Мадека не было силы сопротивляться — он всю ее вложил в удар. Ветер внезапно усилился. Молодая женщина зябко поежилась, щелкнула зонтиком и ушла в кают-компанию, даже не оглянувшись.

Вопреки заведенным на борту «Герцога Бургундского» порядкам, ужин на этот раз был подан после захода солнца. Мариан очень хотела есть, но не жаловалась. Она знала причину задержки: норовистого матроса следовало примерно наказать, а эта процедура заняла много времени.

Стол был накрыт в офицерской каюте, которая при свечах казалась не такой мрачной, как при свете дня. Расправляясь с поданной ей половинкой каплуна, Мариан исподволь поглядывала на Годе. Его грубое лицо раскраснелось, было заметно, что он много выпил — должно быть, хотел отвлечься от послеобеденного инцидента. Впрочем, он уже вполне пришел в себя: ел с аппетитом и был довольно оживленным. Обычно он своим высокомерием и холодным обращением с окружающими вносил напряжение в любое застолье, а сегодня даже смеялся шуткам офицеров. Мариан объяснила это воздействием вина. Она почувствовала, что Годе, скрытный во всем, что касается его планов в Индии, готов заговорить. Во второй раз за сегодняшний день и, возможно, за всю поездку, — ибо от самого Лориана все дни напролет ей приходилось скучать. Мариан распирало от любопытства.

Матрос убрал тарелки и подал на десерт арак.

— Когда будете отплывать из Пондишери, капитан, велите заковать воришку в кандалы!

Дю Кенуа удивился совету Годе.

— Однако, сударь, ваше оружие еще не нашли. Я приказал бросить виновного в трюм и держать там до прибытия в Индию. Он будет находиться на борту под арестом пятнадцать дней. А потом…

— Потом мне придется заняться делами и будет не до пистолетов. Вы это прекрасно знаете, дю Кенуа. Я считаю, что вы чересчур терпимы. Этого негодяя следовало бы засадить к крысам и не выпускать до возвращения в Лориан.

— Он бы там умер. Между прочим, он вполне здоров, а здоровый матрос — большая редкость. Вы же знаете, как трудно набирать людей во флот.

Годе выпил еще арака. Дю Кенуа хотелось поскорее закончить этот неприятный разговор, подчеркивавший его подчиненное положение, и он обратился к Мариан:

— Скоро мы будем в Индии, и нам придется расстаться с вами, мадемуазель де Шапюзе.

— Увы, господин дю Кенуа.

— Признаюсь, вы для нас загадка. Мы до сих пор не знаем, что вы собираетесь делать в этой стране.

Алкоголь развязывает языки. «Может, пора удовлетворить любопытство офицеров», — подумала Мариан, которая за шесть месяцев с тех пор, как корабль отплыл из Лориана, ни разу не обмолвилась о цели своего путешествия. Что до занятого своими делами Годе, то будущее Мариан его не заботило. Сейчас он, похоже, вообще не слушал.

— У меня… есть родственница в Пондишери, госпожа Карвальо. Она обещала найти для меня подходящую партию в городе. Правда, я в этом немного сомневаюсь. Но ведь я сирота. Это брат заставил меня поехать к ней.

— В Кейптауне вы сказали мне, что едете к отцу, — удивился дю Кенуа. — То же самое сказал ваш брат, когда договаривался, чтобы вас взяли на борт.

— Вы устали, господин дю Кенуа, и путаете меня с кем-то другим, — Мариан заставила себя улыбнуться.

— Суда Компании не часто перевозят столь прекрасных пассажирок, сударыня. Я не мог вас ни с кем спутать.

— Спутали с какой-то другой женщиной из другого путешествия, — с безразличным видом проговорила Мариан, будто не слышала его ответа.

Дю Кенуа решил не настаивать. Он совершил столько плаваний, что уже не был ни в чем уверен.

— Климат в Индии очень тяжелый, — сказал он. — Будьте осторожны. Эта страна подходит не для всех.

— Кому она вообще подходит? — вмешался Годе. — Разве что английским свиньям!

— Тем не менее было бы неплохо, если бы мы сумели их прогнать, — заметил дю Кенуа.

— Пора заканчивать эту войну.

— Но разве Франции не выгодно закрепиться в Индии? Там столько богатств. К тому же это страна мудрецов… Люди там мирные, трудолюбивые и нас любят; говорят, они живут по законам природы!

— Вы никогда не ходили дальше набережной Пондишери, капитан, и слишком увлекаетесь нашими философами, — перебил его Годе. — Единственное, что мы можем делать в Индии, это скупать по низким ценам алмазы, специи и муслин. Чтобы завоевать Индию, надо продолжать войну. А кто будет платить за это? Компания? У нее и без того дела идут скверно! Еще немного — и торговля перестанет приносить прибыль.

— Но ведь Дюпле все-таки ведет войну.

— Дюпле — идиот.

Дю Кенуа аж подпрыгнул от этих слов.

— А говорят, что он ваш друг. И вроде бы вы сами много лет жили в Индии…

— Да, я жил там несколько лет, — смутился Годе, — и знаю, о чем говорю. В Пондишери, в Шандернагоре я часто бывал на рынках, в лавках, посещал банкиров, иногда путешествовал. Янаон, Карикал, Маэ — всего пять факторий. Поверьте, этого вполне хватит, чтобы поставлять во Францию пудру для дам.

— Дюпле… — пробормотал дю Кенуа. — Ходили слухи, что император Индии хочет женить своего сына на его дочери.

— Все может быть. Еще одна глупость. Но времена меняются, дю Кенуа, и теперь мы довольно хорошо знаем эту страну. Это не воображаемый вами рай. Сразу за пределами Пондишери — джунгли. А в них — дикари.

— Но как же все-таки шелка и специи? — решила вставить словечко Мариан. — Разве их мог бы производить какой-нибудь неразвитый народ?

— Они не просто неразвитый, сударыня! Это не народ, а чудовище! — Увидев, что Мариан испугалась, Годе развеселился. — Они калечат собственных детей и посылают их просить подаяние. Они сжигают вдов с останками мужей на погребальных кострах; они продают богачам девственность своих дочерей! К тому же они идолопоклонники! Если они не почитают Магомета, то, значит, поклоняются богам с головой слона или вепря, змеям, коровам, не знаю, кому еще… Их божков даже подсчитать невозможно. Я уже не говорю об их сексуальной распущенности. Индия перещеголяла Рим периода заката империи!

Мариан не могла скрыть разочарования. Во время путешествия она держалась уединенно, желая сохранить в тайне свои мечты. И не сомневалась, что они сбудутся. Когда бывший дружок, мошенник, которому Мариан передала украденные у откупщика драгоценности, предложил отправить ее в Индию, — иначе девушка попала бы в тюрьму, потому что полиция уже шла по следу, — она готова была бежать куда угодно, хоть на остров Мономотапу. А потом, уже во время путешествия, она стала мечтать об Индии, веря в то, что о ней рассказывали в Европе: об утопающих в цветах дворцах, о нагих рабах, напудренных, как лакеи, о танцах и благовониях, короче, об утонченной Индии. И вот теперь Годе пугает ее всякими ужасами!

Он много выпил и говорил без умолку:

— Там не бывает ни генеральных сражений, ни объявления войны, ни, как у нас, солдат, выстроившихся под знаменем. Там только убийства, измены, шпионки-танцовщицы, которые соблазняют противника и закалывают его кинжалом в момент любовного экстаза… Орды несчастных, которые бросаются на других несчастных: почитатели Магомета — на почитателей коров и обезьян, набобы — на раджей. Там никогда нет покоя: всюду интриги, даже в гаремах. Скрытый огонь, который постоянно тлеет под пеплом, обжигает и подтачивает Индию изнутри. Скоро вспыхнет всеобщий пожар. — Он вдруг повернулся к дю Кенуа и зашептал ему как бы по секрету: — Поверьте мне, Дюпле заблуждается. В Индии мы можем только торговать. Следовало бы прекратить эту завоевательную войну.

Мариан побледнела, ее мечты о счастье рассеивались как дым. Она положила руку на запястье Годе, тот вздрогнул, смущенный такой публичной демонстрацией близких отношений.

— А в Пондишери, господин Годе, тоже вспыхнет пожар?

— Нет, сударыня, конечно нет! Пондишери — это французская Индия. Там вам обеспечены спокойствие и благосостояние. Разумеется, при условии, что вы не будете выходить за пределы города. Но ведь вы, кажется, сказали, что ваша родственница — госпожа Жанна Карвальо?

Стало быть, он с самого начала прислушивался к разговору.

— Да, это так.

— Перед вами откроются прекрасные возможности. Это самая богатая и умная женщина в городе. В Компании ее все знают. А какие она устраивает праздники! Городское общество очаровательно, вы быстро найдете себе партию.

— Да, эта женщина очень богата, — подтвердил дю Кенуа. — Даже те, кто не бывали в Пондишери, знают о ней. Ее имя известно от Лориана до Иль-де-Франса. Говорят, она весьма успешно ведет дела. Теперь я понимаю вашу сдержанность, госпожа де Шапюзе.

В душе Мариан опять шевельнулась надежда. Годе осушил последний бокал арака и завершил свою лекцию:

— Индия… Индийские женщины! У них темная кожа, они вставляют драгоценности в нос, но они чудесны, они — единственное чудо в этой жаркой стране. Царицы. А как они искусны в любви! Они вселяют в нас необоримую страсть. Я долго жил в Шандернагоре, в загородной резиденции Дюпле. Возможно, вы сочтете меня экстравагантным, но я не могу не признаться: порой я там испытывал необычайно сильные ощущения. Казалось, будто вместе с запахом цветов вдыхаешь аромат удовольствия.

— Шандернагор, — повторила Мариан. — Шандернагор…

Годе поднялся из-за стола и покачнулся.

— Не мечтайте, сударыня. Название красивое, но это место вам не подходит. Оно слишком удалено от торговых путей и слишком близко к Калькутте, где хозяйничают англичане. Короче, Пондишери вам подходит больше.

Мариан встала и, не попрощавшись, пошла на палубу.

— Шандернагор, — прошептала она.

Небо было чистым. Дул сильный ветер. В тот вечер она пообещала себе, что познает индийский аромат удовольствия, где бы то ни было — в Пондишери, в Шандернагоре или даже во владениях раджей — пусть господин Годе возмущается!

* * *

Корабельный хирург Визаж не присутствовал на ужине. Ему с трудом удалось убедить капитана не бросать провинившегося матроса в трюм.

— Я хотел бы немного понаблюдать за ним, капитан; он не приходит в сознание.

Желая поскорее покончить с неприятным делом, дю Кенуа позволил себя уговорить.

— Но только побыстрее! — проворчал он и ушел.

— Ну как? — спросил врача толстый краснолицый матрос.

Тот не ответил. Склонившись над Мадеком, он отодвинул с его лба каштановую прядь и обследовал рану, полученную от удара тростью. Она не была опасной. Но пациент едва дышал.

— Бедняга… — вздохнул Визаж. — Надо подождать, Боженька.

— Подождать, — повторил Боженька и вернулся к своему занятию, за которым всегда коротал вечера, если не нес вахту: он вырезал фигурки из дерева. У него были очень ловкие руки. В каждой гавани, куда заходил корабль, он умудрялся доставать куски экзотических деревьев и вырезал из них фигурки святых, за что и получил свое прозвище. При этом он и вел себя как святоша: исправно ходил на исповедь и к причастию. Вообще же был он канониром; его жизнь протекала подле мортир и мушкетов, среди пороха, пушек и артиллерийских фитилей. В свои двадцать два года он уже изрядно повидал. Горы изуродованных снарядами тел, реки крови, цинга, кораблекрушения, пожары — все эти лики смерти были ему знакомы. Но Боженька не испытывал ужаса, потому что не представлял для себя другой судьбы, другой «планиды», как он говорил. Неразговорчивый, как большинство моряков, он держался в тени двух своих товарищей, с которыми познакомился на борту «Герцога Бургундского». Он был уверен в их дружбе и, не раздумывая, отдал бы за них жизнь. Этими людьми были хирург Визаж, излечивший его от ожога, который никто больше не брался лечить, и малыш Мадек, как он его называл. Боженька был старше Мадека на четыре года и испытывал к нему чувство, похожее на братскую любовь. Кроме того, ему нравились нахальные выходки юноши; благодаря им он открыл в себе способность злиться на море и на свою службу. Впрочем, на этот раз он не одобрил поступка своего товарища. Украсть пистолеты! Какого черта? Он был уверен, что Мадек виновен. Он догадался об этом по его упрямому взгляду, когда Мадека привязывали к рее.

Потом товарища бросили в море, один раз, второй, третий, а потом приволокли сюда, без сознания, посиневшего, захлебнувшегося. Боженька отложил нож. Визаж опять склонился над Мадеком, разорвал воротник его мокрой грязной рубахи.

— Дыхание восстанавливается, — сказал он и, заметив беспокойный взгляд канонира, добавил: — Ты же знаешь Мадека… Он выкарабкается.

Боженька промолчал и опять занялся деревянной фигуркой. Видя, что не развеял его опасения, Визаж еще раз попытался успокоить его:

— В Пондишери Мадек будет вместе с нами гоняться за индийскими девчонками.

— За индийскими девчонками! — воскликнул Боженька. — Ты не хуже меня знаешь, что ему нужна Индия, а не девчонки! Но мы на флоте и покинуть корабль можем только вперед ногами. Ему придется это понять.

— Ну, это еще неизвестно, — пробормотал Визаж и опять склонился над Мадеком.

Он хорошо знал своего пациента. За девять лет, что Визаж служил на кораблях Компании, — а нынешнее плавание для него пятое, — он редко встречал матросов с таким норовом. Визажу было двадцать пять лет, он был всего на семь лет старше Мадека, но относился к нему, как к сыну. Он помнил его подростком; тогда Визаж только начинал учиться на судового врача. В один сентябрьский день в порту Лориана Мадек поступил на корабль, направлявшийся в Пондишери. Ему было лет тринадцать, может быть четырнадцать, и он так радовался возможности выйти в море. Однако очень скоро его постигло разочарование. Как и всем молодым матросам, Мадеку пришлось испытать побои, издевательства и лишения. Однажды мальчик рассказал Визажу о себе: соблазнившись посулами вербовщиков, он без сожаления покинул отчий дом. Его отец — масон, после окончания коллежа он стал обучать чтению бедняков Кемпера. Визаж заверил Мадека, что отец простит сына за бегство и с радостью примет блудного сына. К Мадеку вернулась надежда. Когда корабль бросил якорь в гавани Пондишери, юношу будто подменили: в течение нескольких дней он сиял от счастья. Потом опять стал молчаливым и агрессивным и до самого Лориана не проронил ни слова. Сойдя на берег, Мадек отправился в Кемпер. Визаж думал, что никогда больше не увидит его, но ошибся. Несмотря на радушный прием отца, Мадек не смог больше жить в родном доме. Бретонская земля стала для него слишком тесной. От скуки он стал учиться верховой езде, взяв лошадь у какого-то дворянчика-соседа. Скудный достаток семьи не позволял юному бретонцу иметь собственного коня, и Мадек украл чистокровного скакуна. На следующий день он вернул коня, но ему все равно грозила тюрьма. Тогда юноша опять отправился в Лориан, к морю, и нанялся на корабль, отплывавший в Индию. Так Визаж снова встретился с ним, уже на борту «Герцога Бургундского».

— Ты все-таки решил стать моряком? — удивился он.

— Мне нужно не море, — сухо ответил Мадек. — Вовсе не море!

За время путешествия он так ничего и не объяснил: замкнулся и молчал. Свободное от корабельных трудов или от очередного наказания время он проводил, слушая разные истории о спрятанных сокровищах, о женщинах-рыбах, о принцессах из дальних стран и о всяких чудесах. Он мог часами молча сидеть, не сводя печальных глаз с рассказчика, и, похоже, мечтал о прекрасном будущем. Заметив это, Визаж понял, что этот парень не такой, как все. Мадек не был создан для флота. Визаж хорошо знал моряков. Он видел их и в здравии, и в болезни, и на смертном одре. Мадек же был совершенно не похож на своих товарищей, его жизнь была полна каких-то химер. Но именно это и восхищало Визажа. И еще его восхищали в этом полумальчишке сила духа, стремление к наслаждениям, жажда нового и, более всего, упорное молчание, за которым угадывались безумные видения и необузданное воображение.

Визаж очнулся от размышлений: Мадек тихо постанывал. Он еще не пришел в сознание, а капитан скоро отужинает и явится проверить, заковали ли провинившегося в цепи.

— Боженька! Надо бы еще арака!

Боженька бросил нож и кусок дерева и пошел в кубрик, где хранился его сундучок. Вскоре он вернулся с тусклой бутылкой в руке.

— Держи, цирюльник, — сказал канонир, протянув бутылку.

Хирург влил вино в рот Мадеку, тот поморщился и закашлялся.

— Ну вот, друг Боженька, думаю, скоро он придет в себя.

Мадек помотал головой. По его телу растекался жар. Он почти ничего не чувствовал, кроме пустоты внутри. Борясь с оцепенением, он попытался вернуться к реальности, опознать двигающиеся рядом с ним силуэты, но ничего не получилось. В какой-то момент ему показалось, что сознание рассыпается на кусочки, и он опять впал в забытье, успев понять только одно: он еще жив. Сквозь сон беспорядочно проносились воспоминания: зеленый вихрь женского платья, оскорбления, выкрикиваемые краснорожим мужчиной, потом порка в трюме, веревки, обдирающие предплечья, фонтан пены, поднявшийся, когда подшкипер приказал сбросить его в море на всю длину связывавшего его троса. Обрывки воспоминаний сменяли друг друга, повторялись все время в одном и том же порядке, путались, потом завертелись перед ним все сразу, как в кошмаре. Он попытался глубоко вздохнуть и чуть не задохнулся. В горле пересохло. Он провел языком по губам, — язык защипало от привкуса соли. И кошмар начался снова. Над ним сомкнулись волны. Он подумал, что умирает. Вздохнуть, дышать, отогнать эту жестокую тяжесть, не захлебнуться в соленой воде. Он опять неровно задышал, и сознание стало постепенно возвращаться.

— Мадек, — прошептал кто-то.

На этот раз он пришел в себя и увидел над собой бутылку арака.

— Дай.

Визаж влил ему в рот спиртное. Юноше все еще было трудно дышать. После первого стакана его стошнило, потом он выпил еще.

— Не пей слишком много, — сказал Визаж.

Но Мадек не слушал. Жизнь возвращалась. Он поглощал напиток большими глотками, не понимая, почему ему так приятен его сладкий, обжигающий вкус. И тут он вспомнил все: пистолеты, человека, который ударил его на глазах у рыжеволосой девушки. А потом трюм, унижение. Он должен отомстить.

Боженька с нежностью посмотрел на друга.

— Я отомщу, — проговорил Мадек. — Я убью его. А потом себя.

Боженька и Визаж не успели ответить. Подошли два офицера, чтобы заковать Мадека в кандалы: до самого Пондишери он должен был оставаться в цепях.

Несмотря на слабость, первую ночь в трюме Мадек провел без сна. Ему не давала покоя впервые пришедшая в голову мысль — мысль о мести. Он решил отнять жизнь у унизившего его человека, кем бы он ни был: он застрелит негодяя из его же собственных пистолетов. Они совсем рядом, здесь, в трюме. Никто не догадался их поискать за грудой гнилых бочек. Мадек был уверен, что еще встретит своего врага. Пондишери невелик. Пусть пятнадцать дней после прибытия придется провести на борту, — ничто не помешает ему исполнить свой замысел позже. Из-за той женщины. Он видел ее сейчас как наяву: заносчивый взгляд, зеленое платье. Она и тот мужчина… Они были вместе, это ясно. Если он не найдет обидчика, то выследит девицу и в конце концов поймает его, как сегодня, в ее постели. По звукам, долетавшим до него сверху, Мадек догадался, что близится рассвет. Корабль шел быстрее, чем в предыдущие дни. Дул сильный ветер, и юноша чувствовал, как вздрагивает корпус корабля, — доброе предзнаменование.

Индия, ветер Индии. Его удивило, что план мести на целую ночь отвлек его от мечты. А ведь при таком ветре корабль скоро достигнет заветных берегов. Мадек чуть было не отказался от мысли о мести. Не для того он пустился в плавание, чтобы пролить кровь жалкого разбогатевшего буржуа (не зная о Годе ничего другого, он именно так представлял себе своего врага), убить его, а потом всю жизнь провести на галерах французской колонии. Этот противный тип его совершенно не интересовал. Но он мешал ему достичь Индии, настоящей Индии, которой не знал никто или почти никто из французов. Мадек только мельком успел ее увидеть. Но этого было достаточно. Воспоминания о ней по-прежнему были необычайно яркими. Это произошло два года назад. То был звездный час. Тогда устроили праздник в честь человека, которого называли Набобом; он был героем из героев, непобедимым воином. К нему направлялась процессия индийских раджей на двухстах слонах: раджи приехали, чтобы принести ему присягу верности, поклясться «священной силой риса и шафрана». На них были расшитые золотом и серебром одежды, тюрбаны с плюмажем. Бриллианты на каждом пальце. Но как бы пышно они ни выглядели, это были побежденные. Дважды побежденные: они только что оставили своих прежних хозяев, англичан. Потому что этот белый человек, которому они теперь несли в дар шелковые платья и ожерелья из жемчугов, человек, который принимал их, восседая в паланкине, инкрустированном слоновой костью, этот человек был французом и звали его Дюпле. Он был знаком с отцом Мадека, несколько лет учился вместе с ним в коллеже.

С мачты своего корабля Мадек видел всю церемонию. Три дня славы, три дня и три ночи неслыханного великолепия. Из бочек народу разливали арак, был устроен фейерверк, и все пели славу набобу Дюпле. «Вот увидите, скоро он возьмет Голконду, — кричали жители Пондишери. — Да, Голконду и все ее бриллианты! Он сломает ее тройные стены, сбросит ее царя и заставит склониться даже Великого Могола!»

На следующий день корабль Мадека отплыл назад в Европу. Страна чудес быстро исчезла из виду, свидание с ней оказалось кратким. Мадек поклялся вернуться, чего бы это ему ни стоило. Вот почему он лежит теперь в трюме, истерзанный побоями, закованный в железо: чтобы приблизиться к источнику этой славы и, может быть, приобщиться к ней. Однако согласно кодексу чести, который Мадек для себя выработал, он не мог отправиться на поиски счастья, не отомстив. Это, конечно, ребячество, но иначе нельзя, потому что в противном случае гнев отравит его новую встречу с Индией.

В ярости он начал стучать кулаком по корпусу корабля. Сейчас «Герцог Бургундский», наверное, уже плывет вдоль индийских берегов, исчезновение которых в морской дали повергло его в уныние два года назад. Ведь за этими песчаными берегами, за окаймляющими их джунглями скрывается целый мир, который ждет его, Мадека. Он был в этом уверен.

 

ГЛАВА II

Годх, полнолуние месяца Джайштха. Год 4855-й Калиюги

Июнь 1754 года

Сарасвати изнывала от жары. Она все время ворочалась на чарпаи из плетеного волоса и боялась, как бы не проснулась Мохини. Потому что вслед за ней проснутся Лакшми и Малика, а за ними — все слуги: и опять начнется бесконечная болтовня и вопросы, на которые придется отвечать, как положено, а жара будет изнурять все сильнее, и до самого рассвета так и не удастся заснуть. А главное, ее не оставляют одну ни на минуту. Несмотря на все страдания, она хотела только этого. Здесь, в сердце зенаны, за ней все время наблюдают женщины, отмечая малейшую тень бессонницы на ее лице, отсутствие улыбки на губах, гадая, жива ли еще любовь к ней Бхавани, полны ли ее ночи счастьем или печалью, не побледнела ли на небосводе ее звезда.

Сарасвати тихонько присела на край чарпаи, поправила чоли, отвела за плечи тяжелую косу. Машинально отметила: «Волосы стали сухими. Надо будет сказать Мохини, чтобы она втерла в них сандаловое масло». Любовь и красота — она заботилась только о них; правда, разве судьба первой не зависит от второй? Сарасвати встала, подобрав голубую прозрачную юбку, и направилась к ажурным дверям зенаны. Чарпаи были расставлены в беспорядке, и приходилось идти очень осторожно, чтобы их не задеть. Она ориентировалась благодаря лунному свету. Через два дня будет полнолуние. Вернется ли Бхавани, чтобы вместе с ней созерцать полную луну? Сарасвати любила луну, ведь луна и любовь неотделимы друг от друга: каждый месяц магический ритуал сияющего светила приобщает влюбленных к небесам, к звездам, ко всей природе. К миропорядку.

Миропорядок, дхарма: дхарма есть долг, и так должно быть. Но должно ли быть так, что Бхавани отдалится от нее и грядущее принесет несчастья? Почему она никак не может вкусить сладость сна?

И дело вовсе не в том, что она не делит ложе с раджей. Они редко спали вместе. Как все другие женщины, Сарасвати жила в зенане, в «женском раю», куда Бхавани приходил как гость. Он часто брал ее с собой на прогулку или на охоту. Не в пример обычаям, распространившимся при других индийских дворах со времен вторжения моголов, годхские раджи придерживались древнейших традиций своей страны, которые не заставляли их прятать жен. И все же большинство женщин довольствовалось жизнью замкнутой и уединенной. Некоторые из них были родом из соседних земель, где девушек учили избегать мужских взглядов; другим же просто нравилось жить в этой части дворца на холме, откуда была видна долина Годха вплоть до самых дальних ее оконечностей, на севере — горы, с которых стекала полноводная река, на юге — большое озеро с островом, на котором стоял загородный дворец. Благословенный Годх — так называли купцы это княжество, где уже много веков царил мир; взметнувшаяся в небо крепость, город с розовыми фасадами и поясом укреплений, а дальше — рисовые плантации и идущие по ним караваны. Спокойный край. Вместе с любовью раджи Сарасвати познала здесь любовь к жизни.

И вот теперь ее мучит страх. Впервые за долгое время в душе Сарасвати царствовала не любовь, а другое чувство. Это очень смущало ее. Детский страх, потаенный, непреодолимый. Ощущение неизбежной угрозы. Опасность нависла над Годхом, а может быть, и над Дели, и над Бенаресом, и над всей Индией, — кто знает? Сарасвати довелось немного попутешествовать; она знала, что жизнь не прекращается за пределами их княжества. И вот теперь там, в конце дорог, притаилось нечто страшное — неизвестное и смертельно опасное зло.

Сарасвати удалось добраться до занавеса на двери так, что ни одна женщина не заметила этого. Она выскользнула на террасу. Мрамор мерцал в лунном свете. Она решила выйти в сад. Там она всегда искала убежище, когда ее охватывала печаль: возле цветочных клумб жизнь казалась приятнее. В детстве, когда Сарасвати жила в Дели, в доме приютившего ее человека, прогулки по саду были для нее, сироты из высшей касты, единственным развлечением. Ведь ее юность и красоту тщательно оберегали, надеясь продать подороже, когда придет время. Потом Сарасвати вышла замуж за Бхавани, и разве могла она лишить себя удовольствия гулять по саду, живя в княжестве, где сады, наряду с охотой, были предметом особой страсти, местом, где годхские раджи забывали о войне?

Сарасвати шла вдоль главного канала. Он разделял поместье на две симметричные части и впадал в бассейн, сделанный в форме правильного шестиугольника, за ним было ее любимое место — чадар — искусственный водопад из белого мрамора, покрытый геометрическими узорами. Он возвышался над нижней террасой, такой же геометрически правильной, как и первая, с такими же бассейнами и резными краями в форме лепестков лотоса. Там были другие чадары, меньшие по размеру или окруженные глубокими нишами. В дни праздников там зажигали свечи и созерцали, как вода искрится в ночи. В этом году муссон запаздывал; вот уже два месяца вода не сбегала по ступеням водопада. Вокруг не было цветов; только высохшая земля и обрамляющий ее мрамор.

— Жара! — вздохнула Сарасвати. — И муссона все нет. Бхавани… Зачем он уехал?

Он сказал, что едет на охоту. Он не желал ее. Такое случилось впервые. Она удивлена. Он ничего не объяснил. Сначала она подумала, что для того, чтобы удержать его, достаточно быть более обольстительной, и она танцевала перед ним так, как он любил: с обнаженной грудью и полуприкрытыми бедрами. Он остался холоден и был как будто чем-то удручен. Потом она плакала и умоляла его. А когда он взял оружие и распорядился, чтобы снарядили слонов, она нежно пропела ему древние стихи:

Месяц джайштха, июнь, неблагоприятный месяц, предшествующий муссону. Вся Северная Индия превращается в пекло. Благословенный Годх не исключение, в это время люди бывают подвержены странным недугам, лекарств от которых не существует; и Сарасвати напрасно пела, танцевала, прикасалась опахалом к шее раджи, — он был непоколебим; он уехал один, подавленный опасениями, омраченный предчувствием зла, ожидающего в конце пути, — перед отъездом он признался ей в этом. С тех пор прошло три дня. Три дня как его нет, три дня как она сидит в зенане, пытаясь хоть как-то отвлечься, три дня как ее постоянно мучит страх, и дело не в том, что муссонные дожди все никак не начнутся. Размышляя, Сарасвати поглаживала камень чадара. Одиночество не приносило облегчения. Наоборот, растравляло душу. Луна уже взошла. Сарасвати встала и направилась к дому. Занавес зенаны, обычно колышущийся под дуновениями ночного ветра, был неподвижен. Сарасвати проскользнула внутрь, подошла к чарпаи, соседнему со своим.

— Мохини!

Коса спящей женщины, свесившаяся с ложа, напоминала змею, висящую на дереве после муссона. Мохини, закутанная в шитый золотом муслин, отозвалась сразу же.

— Сарасвати! — сказала она так, будто не спала, а только дремала.

— Пойдем со мной. Я не могу уснуть. Сделай мне массаж. Давай выйдем на воздух.

Мохини поднялась, подхватила лампу, что горела возле двери, и пошла за Сарасвати. У нее была такая же легкая походка, и юбка колыхалась в такт покачиванию бедер.

Чтобы никого не разбудить, женщины уединились в дальнем конце сада. Мохини поднесла светильник к лицу царицы.

— У тебя тени под глазами, Сарасвати. Стоит ли мучить себя из-за мужчины, который поехал на охоту?

— Разотри меня, Мохини. Я устала. Скоро день, а я так и не уснула.

Она легла на волосяную подстилку, сняла чоли и нижнюю юбку и подобрала косу к шее.

Склонившись над царицей, Мохини стала снимать с нее украшения. Сарасвати не мешала ей. Мохини завидовала ее толстой косе, спадавшей почти до колен, ее стройным ногам и — главное — светлой коже. Почему у Сарасвати такая светлая кожа? Она была похожа на женщин с севера, на девушек с примесью крови моголов, которых можно встретить между Дели и Лахором. И глаза! Тоже светлые, то есть, конечно, черные, но с зеленым ободком, который блестит, когда она смотрит на свет. Необычайно чистые черты, правильные и строгие, ни одной морщинки: настоящая лотосоликая красавица, из тех, о ком поют в вечерних рагах, — они зазвучат, как только придет муссон, а с ним и пора любви. Подумав о дожде, Мохини машинально взглянула на небо и начала массажировать спину царицы.

— Назревает буря, — пробормотала она.

Сарасвати не услышала или притворилась, что не слышит. С тех пор, как она стала матерью, она часто впадала в такое состояние. Это заметили все в зенане. Может быть, причиной ее странной мечтательности было рождение первенца: казалось, вот она здесь, исполненная материнства и плодородной силы, но спустя мгновение отдалялась, замыкалась в своей любви к Бхавани. Создавалось впечатление, что она живет в каком-то таинственном полусне, для того чтобы сохранить свою исключительную красоту.

— Сильнее, Мохини, сильнее, — постанывала Сарасвати.

Мохини вспотела. Она сбросила накидку и усердно продолжала массаж. Кожа Сарасвати сливалась с ее кожей; она видела на ней плоды их общих усилий во имя красоты. Они обе не скупились на такие усилия: например, всего неделю назад она растерла все тело царицы золой, потом удалила волоски во всех, даже в самых интимных, местах, а в новолуние она сделает для царицы маску из глины, чтобы еще лучше смягчить, разгладить ее кожу, подготовить для любви. Мохини закрыла глаза. Ее руки порхали от плеч к бедрам, от затылка к ямке на пояснице царицы. Она знала это тело наизусть, оно вызывало в ней зависть. И все же оно тоже ускользало; казалось, что Сарасвати близко, рядом с тобой, но при этом и где-то далеко, как богиня, высеченная в стене храма, которая улыбается, танцует и призывает; можно прикоснуться к округлостям ее тела, покрывая их священным порошком, но именно в это мгновение она вдруг исчезнет и под рукой останется просто камень; и все-таки если смотреть долго, то волшебство возвращается, стена оживает и излучает странную силу. Такой была Сарасвати, в ней таилась какая-то странная энергия, которая еще не освободилась полностью и обнаружила себя лишь на доли секунды. В свои двадцать девять лет, родив троих сыновей, Мохини могла бы вести себя по отношению к молодой царице как старшая. Однако Сарасвати, которая была на три года моложе, имела над ней превосходство, и вовсе не потому, что была супругой раджи, — ведь и Мохини, ставшая женой близкого родственника Бхавани, не была обделена почестями и вниманием. Все дело было в очаровании царицы — в этой неведомой, молчаливой и неодолимой силе; и, подобно всем остальным, подобно даже самому Бхавани, несмотря на молодость Сарасвати, Мохини преклонялась перед подругой — царица была прекрасна.

Массаж подходил к концу. Мохини трудилась теперь над ладонями Сарасвати, с силой прижимая к ним свои ладони; потом стала разминать пальцы. Сарасвати очнулась; эти чувственные прикосновения всегда волновали ее. Мохини тем временем принялась за стопы: сначала поглаживала, потом похлопывала и наконец занялась пальцами.

— Ты мне делаешь больно!

— Тогда сними обручальное кольцо, а то я не буду массажировать этот палец!

— Ни за что не сниму! Особенно теперь, когда Бхавани уехал.

— Глупышка! Ты что, действительно боишься, что его сожрут тигры или кобры? Такого охотника, как он, который даже тебя научил стрелять из лука?

— Я не охоты боюсь!

Сарасвати сказала это громко, почти крикнула. Мохини замолчала. Массаж вымотал ее. Она вытерла лицо подолом юбки и села на мраморный парапет, окаймлявший сад. Сарасвати вздыхала, лежа на чарпаи. Луна становилась все бледнее, с гор надвигались большие тучи. Приближался рассвет; может быть, завтра или послезавтра пойдет дождь.

Сарасвати повернулась к подруге. Теперь она чувствовала себя лучше. Лицо ее просветлело, и взгляд был нежным, как в тот день, когда она новобрачной вступила в зенану. Именно в это мгновение, когда она казалась по-настоящему близкой, Мохини ее и полюбила, а вскоре стала наперсницей царицы. Мохини знала, что Сарасвати готова рассказать ей о том, что за тревога лишила ее сна, почему она печальна и скучает. Но царицу нельзя было торопить, и Мохини указала пальцем на небо.

— Смотри, скоро рассвет. Знаешь, слуги приготовили хну. Как только взойдет солнце, я тебя искупаю и причешу, а на руках и ногах нарисую самые прекрасные в мире менхади.

Сарасвати тщательно заботилась о своем теле, особенно о ногах, стройных и очень красивых. Это была самая эротичная часть тела. Иногда во время доверительного разговора Мохини любовалась ногами подруги, и та не стеснялась ее взглядов. Мохини представляла себе, какое удовольствие получает раджа, приближая эти ноги к своим глазам и губам, как того требует искусство любви, иногда ей даже казалось, что она слишком хорошо все представляет.

Сарасвати распустила волосы, соскользнула с чарпаи и пристроилась рядом с подругой.

— Мохини, Мохини…

Мохини взглянула на нее и улыбнулась. Ну вот. Сейчас Сарасвати все расскажет.

— Страшно, Мохини, страшно. Я думала, что позабыла страх…

Она уткнулась лицом в складки своей шелковой юбки. Мохини уже шла к зенане.

— Подожди. Я принесу опахало.

— Принеси еще подушки и благовония… И смотри, не разбуди слуг… И Гопала.

Гопал, ее первый сын, родился четыре месяца назад. И теперь Сарасвати могла быть спокойна. Первая жена Бхавани так и не смогла родить за двенадцать лет замужества. Ей было двадцать пять, и последнее время ее никто не видел. Она укрылась в одном из закутков зенаны и появлялась редко. Сарасвати видела ее всего раз, дрожащую, с лихорадочным блеском в глазах, закутанную в шелк с ног до головы.

Вторая жена была намного моложе. Она целыми днями нянчилась со своими четырьмя дочками и лакомилась сладостями. Что касается третьей жены, то Сарасвати нечего было бояться: она была растением. Бхавани очень переживал из-за того, что у него нет сыновей, и боялся, как бы третья жена не навлекла на него еще худшей беды — проклятия числа «три», считавшегося несчастливым. Поэтому, прежде чем взять в жены Сарасвати, он, согласно традиции, сочетался браком с большой декоративной лианой. И тогда к нему пришло счастье: год спустя после свадьбы Сарасвати подарила ему Гопала. С этого дня он уже не смотрел на других женщин и четыре, а то и пять раз в неделю звал к себе Сарасвати. «Это безумие, — говорили обитательницы зенаны. — Он слишком сильно любит ее; так сгорает солома, так налетает весенний дождь, такая любовь долго не продлится». От этой мысли у Сарасвати сжималось горло. Неужели они правы? Но что понимают в любви эти отупевшие от безделья женщины? Что они знают о радже? Его мать давно умерла, сестер у него не было. И все же никто не мог понять, почему он уехал на охоту без нее, один, ведь раньше всегда брал ее с собой, предоставляя ей честь ехать на Царском Слоне.

Мохини вернулась с корзиной и ковром. Она расстелила ковер на земле, разложила на нем подушечки, воскурила благовония. Сарасвати хотела говорить, но не могла решиться. Как произнести те три слога, которые пугают ее с самого отъезда супруга, три слога, звучавших как проклятие, ибо они лишают ее тысячи и одной радости любви?

Это произошло три дня назад, сразу после любовных утех. Сарасвати вспомнила белое ложе, стоявшее под балдахином в глубине сада, шербет, оставленный на голубом с белым фарфоре, павлина, пытавшегося пить из золотого кубка. Все представилось ей очень ясно. На мраморе был расстелен ковер с неярким узором; в течение двух часов они сплетались подобно цветам, а музыкант играл рагу Маливи, ту, что пробуждает любовь после полудня. Много раз он, казалось, воспламенялся таким чувством, что веселая ви на пугалась его страсти, теряла нить своей мелодии и, подобно магу, устрашенному собственными заклинаниями, не решалась сразу возобновить ее. Потом зашло солнце. Раджа нежно ласкал жену, задерживаясь на изгибах шеи, натертых измельченной мятой, — ведь он любил именно этот запах. Внезапно Сарасвати почувствовала, что произошло нечто необычное.

— Ты грустишь, Бхавани.

Он взглянул на небо, муссон все не приходил. Но пара цапель — предвестники скорого дождя — пролетела сквозь тучи.

— Ты грустишь, но не оттого, что ждешь муссона…

Он притянул ее к себе.

— Фиранги, Сарасвати, фиранги…

Три слога, облачко табачного дыма. Так рассеялось послеполуденное волшебство. Три проклятых слога: фиранги, а потом долгий, очень долгий доверительный разговор, такой, какого у нее с ним еще никогда не было. Спустя час он уехал.

— Расслабься же! Очнись, — повторяла Мохини. — Ты меня даже не слушаешь.

Но Сарасвати, наоборот, нервничала все сильнее.

— Мохини, что ты знаешь о фиранги?

— О фиранги? — Мохини опустила опахало. — О каких это? О тех караванщиках, что приходят из Персии?

— Нет. О других.

Мохини не поняла.

— О других? Но ведь ты родилась в Дели, ты их видела и знаешь лучше, чем я.

— В Дели я сидела взаперти и училась танцам и искусству любви.

— Не жалуйся. Тебя же выкупил отец Бхавани, он тебя спас. Ведь это он передал тебя мужу. А не умей ты танцевать, ты его никогда бы не встретила.

— Я принадлежу к высшей касте. Я кшатрийка, как и ты, не хуже тебя! — повысила голос Сарасвати.

Она не любила вспоминать о прошлом: о сиротском детстве, о том, как чудом избежала резни во время войны…

Но быстро взяла себя в руки. Мохини попыталась сгладить неловкость после упоминания о Дели.

— Фиранги… Те, что пришли из-за Черных Вод? Они очень бледные, говорят, рыжеватые. У них волосы посыпаны белым порошком, и они везут гремящее, как гром, оружие. По крайней мере, так говорят.

— Бхавани сказал мне, что они сейчас недалеко отсюда, — прервала ее Сарасвати.

— Так это мучит тебя? Фиранги?.. — рассмеялась Мохини.

— Они пришли из-за моря, Мохини. Из нечистых стран, которые находятся за Черными Водами! Они приезжают на больших кораблях с боками, толстыми, как скорлупа огромных орехов, и глотками, изрыгающими огонь!

— Сарасвати! Но это же всем давно известно! Как они сюда-то приплывут на своих кораблях? Мы же далеко от Черных Вод!

— Пока сюда добираются немногие из них. Но каждый год с караванами их прибывает все больше.

— Они не такие уж и бледные. И не такие уж жестокие.

— А откуда ты знаешь?

— Никогда ни один человек в Индии не боялся фиранги. Что с того, что они приезжают? Они будут, как и другие, покупать у нас ограненные алмазы, специи; а мы взамен возьмем у них зеркала и флаконы с розовой водой. О чем горевать?

— Бхавани говорил другое.

Сарасвати все не решалась довериться Мохини, боялась, что та, как любая другая женщина, перебьет ее вечным увещеванием: «Предоставь мужчинам заниматься мужскими делами». Но на сердце Сарасвати было так тяжело, что она не выдержала:

— Мохан вернулся из Бенареса. Он привез дурные вести.

— Милая моя, брахманы всегда рисуют будущее в черных тонах.

— Он — астролог, Мохини. Он знает.

Мохини промолчала — действительно, что значат ее слово против слова провидца?

— Вести очень плохие, — продолжала Сарасвати. — Он сказал, что есть два вида фиранги, и они ненавидят друг друга. Больше всего тех, что искуснее водят корабли; они носят красные камзолы и осели там, где река Ганга впадает в Черные Воды. Говорят, они постепенно продвигаются в глубь страны и уже заняли всю Бенгалию. А другие фиранги в ярости: они тоже хотели взять Бенгалию и теперь обращаются к раджам, призывают их объединиться с ними против людей в красных камзолах…

— Все раджи подчиняются Великому Моголу. Император прогонит любых фиранги, если они замышляют зло против нас.

— Опомнись, Мохини. Великий Могол теперь ничего не значит. В Дели сейчас сплошные интриги и убийства. Неизвестно еще, кто будет наследником престола.

Мохини закрыла ей рот рукой:

— Замолчи, Сарасвати, замолчи! Ты повторяешь слова мужчины, а они вредны для уст женщины. Ты молода, красива, ты стала матерью; чего тебе еще? Пусть фиранги остаются там, где они есть; забудь о них! Годх будет благословенным, пока жив его раджа, пока живы сыновья его сыновей. Хватит, пусть мужскими делами занимаются мужчины!

Сарасвати вздрогнула и, пристыженная, посмотрела на подругу.

— Хватит, хватит, — повторяла Мохини. — Ну, подними голову. Видишь, солнце уже восходит.

По щеке Сарасвати скатилась слеза, она дотронулась пальчиком до бриллианта, вдетого в ноздрю, и наконец улыбнулась. По серо-голубому небу пронеслась стая цапель. Из зенаны вышли две заспанные девушки-подростка.

— Купаться, быстро купаться, — скомандовала Мохини и, взяв флакон, стала натирать волосы подруги сандаловым маслом. — Позовите музыкантшу, — велела она.

Спустя несколько минут подле них присела маленькая кругленькая женщина с ви ной в руках; она долго смотрела на предгрозовое небо, а потом запела рагу об уехавшем возлюбленном.

— Прошита-патика, — пробормотала Мохини, — царица, покинутая супругом. Ну-ну, вот придет муссон, а с ним и раджа вернется, и тебе опять будет петь рагу о вечерних наслаждениях!

Пока Мохини укладывала ей волосы на затылке, Сарасвати сидела с закрытыми глазами. Она не была уверена, что хорошо поняла объяснения Бхавани. Единственное, что она уяснила, так это то, что живущие вокруг Годха народы, побуждаемые злыми фиранги, вооружаются друг против друга. И особенно воинственен Рагу, младший брат раджи; он никак не может смириться с тем, что не стал наследником. Мохан узнал в Бенаресе, что он замешан в каких-то интригах с фиранги в красных камзолах. Сарасвати хотела сказать об этом Мохини. Тогда подруга поняла бы, что ее страхи обоснованы, что она не зря не смыкает глаз по ночам. Но она остановилась на полуслове, вдруг вспомнив, что Рагу приходится шурином и Мохини. Зачем ее пугать?

Вместе с утром в сад пришел павлин. Его хрупкая красота очень гармонировала с рагой. За мушарабией зашевелились женщины в разноцветных одеждах; все занялись делами. Захныкали дети. Гопал, наверное, тоже. Именно в этот момент Сарасвати вдруг поймала себя на абсурдном ощущении, что спокойствие навсегда уходит из этих мест; зенана, дворец, долина Годха, такие прекрасные и умиротворенные в лучах восходящего солнца, — все они сгинут, отступят перед другим миром, надвигающимся из-за джунглей и гор, наступающим по дорогам со стороны Черных Вод. Пока же все идет своим чередом: скоро придет муссон, и все — растения, животные, люди — все возродится. Возродится любовь. И тут она вспомнила искаженное ненавистью лицо Черной Кали, стоящей в старой часовне дворца, в которую никто не заглядывал с тех пор, как в Годхе воцарился мир. Брахман был очень опечален этим, он говорил, что богиню следует почитать не меньше, чем бога Кришну, ибо «в наше греховное время дух смерти и разрушения не менее необходим, чем любовь к возрождению мира…». Сначала Сарасвати не хотела его слушать. Но что, если Кали, в этот муссон или в следующий, вдруг пожелает вернуться в Годх?..

Принесли лохани и кувшины с водой, слуги откупорили сосуды с благовониями.

— Ты знаешь, что такое война, Мохини?

— В Годхе уже много веков не было войны. Годх — мирное царство. Забудь об этом, забудь о Дели. Ты — женщина, ты — мать. Тебе не следует вспоминать о детстве. К тому же, когда все это произошло, тебе было только три года, ты сама мне говорила.

— Кровь нельзя стереть из памяти. Знаешь, я иногда вижу ее, кровь моей убитой семьи. И афганцев, которые бегали по всему дому, искали, кого бы еще убить. Меня солдаты просто не заметили, они забыли обо мне…

— Дхарма, Сарасвати, дхарма! Старый раджа Годха любил тебя как дочь, он разыскал следы твоего рода, узнал, что ты кшатрийка, как он и его предки, и привел тебя к своему сыну. Помнишь, как ты приехала сюда в праздник Холи и как тебе велели танцевать? Думаешь, все это было случайно? Дхарма, Сарасвати, и перестань жаловаться!

Сарасвати хотела ответить, что Бхавани полюбил бы ее и без помощи отца, будь она даже храмовой танцовщицей, священной проституткой или женщиной из низшей касты. Она отогнала дурные мысли. Мохини права: дела идут своим чередом, пока все спокойно, и надо радоваться счастью, когда оно есть. А счастье было у нее перед глазами: Мохини смеялась, вместе со служанками протягивая ей кувшин для омовения. Сарасвати тоже рассмеялась и подставила спину под струи воды. Она так устала от влажного, предвещавшего бурю воздуха. В одно мгновение все страхи исчезли. Сарасвати рассматривала сквозь струи своих служанок: их одежды, браслеты, груди, выглядывавшие из-под сари, когда девушки наклонялись. Все это свидетельствовало о том, что в Годхе царит мир и эта огромная равнинная страна спокойна и счастлива. Потом женщины начали обтирать ее. Сарасвати охватило блаженство; ее кожу умащивали снадобьем из мятого в молоке овечьего гороха, надушили все изгибы тела, удалили лишние волоски. На соски, с которых вода смыла накладываемую на ночь золотистую краску, маленькими пинцетами нанесли серебристый крем. Потом разными цветами разрисовали пупок; цветочный узор должен был подчеркнуть нижнюю часть живота. Наконец ее причесали, подвели глаза темной краской кхоль и закрепили на лбу, над красным тилаком, золотую симанту, которая пролегла вдоль пробора на голове, показывая незнающим, что она — замужняя женщина. В этот день она выбрала розовую одежду; по тому, как проворно Сарасвати надела юбку и сари, Мохини поняла, что та успокоилась. Она протянула царице браслеты, и тут Сарасвати напомнила ей:

— Мохини… Ты же обещала мне менхади.

— Давай сюда руки и встань под навес, а то жара усиливается.

В течение двух часов, окуная кисточку в коричневую хну, Мохини терпеливо рисовала на кистях и стопах царицы яркие символы безумной любви: павлинов, цветки лотоса, переплетенные ветви мирты. Утро входило в свои права, а с почерневшего неба упали первые капли дождя. Призрак Кали исчез. Наступал сезон любви.

Не было еще и девяти часов, когда дозорный заметил в долине выходящих из джунглей слонов раджи. Менхади уже высохли. Сарасвати глубоко вздохнула по своей вуалью, тряхнула длинной косой и радостно объявила:

— В ожидании давайте вознесем молитву Синеликому Кришне.

Стая цапель пролетела по небу. Откуда они летят? Сарасвати на минуту застыла в молчании. Чего она ждет? И повторила:

— …Синеликому Кришне!

 

ГЛАВА III

Пондишери

Август 1754 года

У Годе на самом деле было множество дел. Он привез с собой приказ о смещении Дюпле, губернатора Пондишери и Индийской фактории, подозреваемого в том, что он ведет войну с англичанами на деньги Компании. Версаль решил продолжать войну, но хотел обеспечить стабильность доходов. Факториям уделялось особое внимание: что бы стало с Францией, если бы ее корабли перестали привозить чай и муслин? Но правительство раздражал Дюпле — человек экстравагантный, дважды вор, настоящий набоб, как выразился министр. И перед Годе стояла задача как можно скорее отправить Дюпле назад в Европу, собрав против него достаточное количество улик и свидетельских показаний. В этом деле он надеялся добиться поддержки иезуитов, которые, как известно, были большими специалистами в такого рода вопросах.

В течение пятнадцати дней Пондишери пребывал в смятении. Дюпле не любили, впрочем, как и его жену, которая вела себя в городе как махарани: строила дворцы и загородные дома, выставляя напоказ свое богатство, презирала всех, на ком было надето меньше бриллиантов, чем на ней самой, и главное — постоянно вмешивалась в дела супруга. Однако Дюпле был отнюдь не единственным белым жителем города, замешанным в разного рода махинациях. Нотариусы, посредники, хозяева ссудных касс, дававшие деньги под заклад, как и простые служащие Компании, — все они в большей или меньшей степени были скомпрометированы и дрожали при мысли о том, что бывший хозяин их выдаст. При этом каждый из них готов был сам его предать, выказав не меньшее рвение, чем то, с каким прежде ему служили. Впрочем, через пятнадцать дней стало ясно, что гнев Компании обрушился только на голову губернатора. Пондишери вздохнул спокойнее. Теперь жизнь возвращалась в привычное русло, и, в соответствии с традициями города удовольствий, это событие решили достойно отметить, устроив бал, причем ни где-нибудь, а во дворце опального губернатора.

Мадека освободили за два дня до этого. Никто из матросов, сидевших с ним в шлюпке и ожидавших новой встречи с Пондишери, не заметил спрятанных у него под рубахой пистолетов. Он сошел на берег в самом мрачном настроении, и потому город не показался ему таким великолепным, как два года назад. Сейчас у него была только одна цель: отыскать своего обидчика. Уже два дня Мадек склонялся по Пондишери, преследуя каждую рыжеволосую женщину, вглядываясь в лица прохожих, но так и не напал на след своего врага. А тот все это время проводил в одном из кабинетов дворца, выискивая ошибки в счетных книгах. К вечеру второго дня Мадека охватила черная тоска. Отметив, что ветер задул в сторону Бенгалии и в порту началось активное движение кораблей, он подумал, что интересующая его парочка отправилась в фактории Бенгалии, Янаона или Шандернагора. Он уже готов был отказаться от преследования, когда его внимание привлек ярко освещенный дворец губернатора. У ограды стояли десятки паланкинов, украшенных пластинками из слоновой кости и маленькими золотыми ананасами; рабы в тюрбанах зажигали факелы. Бал во дворце был в самом разгаре.

Мадек вновь обрел уверенность, дававшую ему силы последние два дня: этот человек здесь, сейчас он выйдет из дворца. Или хотя бы выйдет та девица и укажет дорогу к нему. Мадек решил подождать. Скрипки и флейты наконец умолкли. Музыканты в шелковых ливреях начали выходить из дворца. В огромном зале второго этажа, где стены были инкрустированы золотыми листочками, слуги гасили свечи в канделябрах, задергивали на окнах тяжелые зеленые занавеси. Бал закончился. С минуты на минуту гости должны были появиться на ступенях парадного крыльца и пройти мимо мраморного, украшенного тритонами бассейна. Послышались смех, короткие возгласы, приглушенная нечленораздельная речь — все эти звуки растворялись в ночи, долетая до Черного города, куда их относил ветер, и там смешивались с распевами индусских молитв.

Мадек вздрогнул: из дворца вышли несколько женщин со слегка растрепанными прическами и направились к паланкинам. Их лица и декольте были так густо напудрены, что пот прорезал в слое пудры маленькие бороздки. Мадек задумался: как узнать ту женщину с корабля, ведь все они похожи друг на друга, как гипсовые маски? Ища глазами знакомый мужской силуэт, он опять повернулся к входу во дворец и вдруг увидел ту, которую ждал. Густые рыжие волосы без пудры, изящная фигура, маленькая грудь. Это та самая женщина! И она с кавалером. Попались! Мадек спрятался за пальмой. Наконец-то! Пара медленно шла к ограде. Рядом бежал негритенок с факелом. Мужчина небрежным жестом отослал его; малыш немного потоптался на месте и со всех ног бросился прочь. Мадек ликовал, нащупывая под рубахой пистолеты. Он не будет торопиться, он дождется удобного момента. Пара направлялась к Белому городу, — он уже догадался, — где на улицах обычно темно. Он спрячется там и выстрелит, а потом скроется в Черном городе. Наконец-то он отомстит. От радости Мадек задрожал. Время от времени женщина останавливалась, чтобы поправить платье. Судя по всему, кавалер предпочел бы двигаться побыстрее. Он то и дело наклонялся к ней и шептал что-то на ухо; дама смеялась. Когда они входили в Белый город, он схватил ее руку и принялся целовать. Дама опять рассмеялась и отняла руку. Мужчина не унимался, его пальцы скрылись в складках ее платья. Дама подобрала юбки и бросилась бежать, или скорее притворилась, что хочет убежать.

Они оказались на узкой улочке, по обеим сторонам которой тянулись белые стены. Мужчина ускорил шаг. Мадек тоже заторопился. Несомненно, они уже почти пришли и сейчас остановятся перед тяжелыми деревянными воротами, за которыми скрывается пальмовый сад и дом с террасами и колоннами. Мужчина остановился возле третьих ворот.

— Идите сюда, дорогая, — проворковал он, протягивая молодой женщине руку, чтобы помочь ей перешагнуть через порог.

Голос у него был очень низкий, и это Мадека удивило. Но он, не задумываясь, вытащил пистолеты. Наступил долгожданный момент. Надо было стрелять, пока ворота не закрылись. Но женщина, споткнувшись о подол платья, остановилась перед своим спутником.

Мадек не решился выстрелить. Пара медлила. Мужчина попытался обнять даму и при этом задрал ей юбки. Она отстранилась, подобрала платье и исчезла в саду. Мужчина так и остался стоять на пороге. Одним прыжком Мадек достиг ворот и прицелился.

Противник развернулся неожиданно быстро. Мадек даже не успел выстрелить, — тот уже смял его и, захлопнув ворота, поволок в сад.

Они упали на землю и покатились по траве. Мадек яростно бросился на врага с кулаками, но вдруг железные пальцы стиснули его шею. Тот, кто душил его, обладал огромной силой. Но это не был человек с корабля. Мадек почувствовал, что теряет сознание. Хватка ослабла. Он ощутил на лице чужое жаркое дыхание. Затем последовал град ударов. У Мадека не хватило сил ответить.

— Ну что, будешь грабить?

Незнакомец схватил Мадека за шиворот и втолкнул его в дом, потом в огромный белый зал, освещенный свечами.

Затем он гнал его по длинному коридору, где спали несколько индийцев (те даже не проснулись от шума), по очень крутой лестнице. Наконец, за ними закрылась тяжелая дверь. Мужчина прихватил по дороге масляную лампу и поднес ее к лицу Мадека.

— Ну что? Будешь грабить? — повторил он.

Мадек чувствовал себя уничтоженным. Его оглушило превосходство противника, и дело было не только в силе ударов. Одним взмахом руки этот человек поймал, одолел и унизил его как никогда, и вот он распластан по стене какого-то подвала этим крепким великаном в бархатном полукафтане. Одежда явно стесняла незнакомца. По всему было видно, что он больше привык к открытому воздуху и свежим ветрам; может быть, он моряк или солдат. Его губы растянулись в улыбке, которая была даже не улыбкой, а какой-то сатанинской гримасой, адским изгибом рта. А взгляд! Мадек вздрогнул.

Огромные черные глаза, такие же, как у индийцев, взгляд, впивающийся, откровенно радующийся увиденному в чужих глазах страху.

— Молчишь? А ведь я знаю, что ты не воровать пришел… — В его голосе слышались сила, чувственность и легкий иностранный акцент. — Ты — матросик, который слоняется по улицам!

Было жарко. Казалось, кожа мужчины всеми порами источает влагу; его борода поблескивала в свете лампы. У Мадека было ощущение, что его взвешивают на руке, как звереныша. Мужчина придавил Мадека к стене и ударил коленом в пах. Влажная рука заткнула ему рот, подавив крик. Мадек сполз на пол. Мужчина выпустил его.

— Я скоро тебя навещу. И запомни мое имя… — Голос его зазвучал торжествующе, он был теперь еще более впечатляющим и хриплым: — Меня зовут Угрюм!

* * *

Жанна Карвальо лежала под москитной сеткой и прислушивалась. Она узнала шаги, прозвучавшие после стука каблучков Мариан. Она приподнялась на постели. Шаги — на лестнице. Она не смела дышать. Если Угрюм пройдет мимо ее двери в следующую комнату, комнату Мариан…

Это невозможно. Она же приняла все меры предосторожности. С первого взгляда ей стало ясно, что привело Мариан де Шапюзе в Пондишери. Она поняла бы это, даже если бы не читала записку, которую та ей отдала, даже если бы не знала, что представляет из себя старый негодяй Лестриверде, который прислал к ней эту девушку. Слишком броское платье, слишком смелое декольте. И томная улыбка, можно сказать, призывная… Добропорядочные дамы Пондишери сочли бы ее девицей легкого поведения. Жанну Карвальо подмывало выставить приезжую за дверь. Она прочитала записку и задумалась. Лестриверде был хорошим клиентом, которому она уже долгое время поставляла алмазы. Он обещал скоро приехать. Скоро — значит в течение года, а может быть, и двух лет, если война затянется. А может быть, и никогда. Англичане потопили уже столько кораблей, отплывших с Иль-де-Франса… Но если правда, что Годе приехал ради подписания мира, тогда старый Лестриверде примчится через месяц, а если узнает, что она отказалась принять эту полупроститутку, то вполне может устроить скандал и будет отныне вести дела с людьми Компании… Тогда не более чем через полгода их деловые отношения сойдут на нет. Жанна Карвальо не хотела рисковать. Она еще не была уверена, что любовь Угрюма стоит того, чтобы ради нее пожертвовать делами. И она приняла Мариан, но с одним условием, которое должно было оградить ее сердечные интересы: воздержание вплоть до приезда старого вояки.

— Пондишери невелик, дитя мое. Здесь все всё друг о друге знают. А заправляют в городе иезуиты. У меня хорошая репутация в Пондишери и за его пределами; я заключаю сделки с лучшими агентами Компании. Я согласна принять вас под свою крышу, но при одном условии: никаких галантных историй, никаких ухаживаний, понимаете? Ни интриг, ни ухаживаний.

Молодая женщина покраснела. «А она ранима, — подумала Жанна. — Еще не совсем испорчена. Она будет слушаться меня, но быстро привыкнет к индийской роскоши. А по мне бы лучше, чтобы она поскорее вышла замуж и уехала. Хоть с Лестриверде, хоть с кем-нибудь другим».

Пока же пришлось приютить девушку у себя и жить в постоянном страхе, что Угрюм…

Шаги приближались. Жанна опустила москитную сетку. Главное, чтобы он ничего не знал о ее бессоннице, о ее ожидании, о ее ревности. Она, Жанна Карвальо, которая, получив наследство после смерти мужа, разбогатела на торговле тканями, а потом оставила эту деятельность и переключилась на финансирование всех секретных операций Компании, она, которую все зовут не иначе как «Та Самая Карвальо», она — ревнует? От Лориана до Маэ, от Шандернагора до Карикала нет ни одного агента, который не знал бы ее, хотя у нее не было никакого официального звания. Не звание, а имя шептали те, кому не посчастливилось потерять все свои деньги, купив плохой шелк; ее имя вспоминали проигравшиеся в фараон. Из своего маленького будуара, где она ставила печати на векселя, Жанна управляла факторией; в ее руках была такая власть, какой никогда не было ни у одной женщины в Пондишери, даже у госпожи Дюпле, которая так мечтала перещеголять ее в интригах. Неблагоразумная госпожа Дюпле проиграла. Индийские купцы никогда не любили ее. А вот ее, Карвальо, они уважали, почитали, приезжали из Черного города, чтобы склониться перед ней в ее гостиной, предлагая самую лучшую слоновую кость Декана, самые чистые алмазы Голконды, самые красивые жемчуга и шелка.

Спрятавшись под покрывалом и притворяясь спящей, Жанна соизмеряла силу своей власти со слабостью своего сердца. Вот бы возликовали в Пондишери, если бы узнали, что она умирает от ревности, и из-за кого — из-за жалкого солдафона, который на пять лет моложе ее. То, что она выбрала его в любовники, еще куда ни шло, — каприз богатой женщины. Но любить! А она не могла не признаться себе: хоть ей и удалось ввести в заблуждение всех вокруг, она любила Угрюма страстно и самозабвенно, она была готова разрыдаться при одной мысли о том, что сегодня вечером он, возможно, изменит ей.

Что он там делает? Стоит за дверью и ищет ключ? Или крадется на цыпочках к другой, маленькой, юной, развратной?

Она не могла больше терпеть. Поднявшись, зажгла свечу, смешала в чашке холодный чай с араком. Не успела она допить, как услышала щелчок замка.

— Угрюм!

Это было сильнее ее, она вскрикнула слишком громко; зная при этом, что выведет его из терпения. Она опять спряталась под покрывалом, счастливая оттого, что он здесь, и при этом очень несчастная. Потому что сейчас он начнет орать, и она тоже рассердится или расплачется, а может быть, он опять поколотит ее, обвинив в том, что она не дает ему достаточно денег, будет угрожать, что уйдет, если она не подарит ему несколько двенадцати- или шестнадцатилетних баядерок.

Он зажег свечу в розово-голубом будуаре, находившемся перед ее комнатой, и действительно начал кричать:

— Эй, Та Самая, эй, Карвальо, ты хорошо сосчитала свои рупии?

Она не шевельнулась.

— Ты не спишь! — прорычал он.

На этот раз она не сдержалась:

— Почему ты пришел так поздно?

— Надо было сходить на бал, сударыня!

— На бал! Это когда ко мне должен прийти агент, чтобы продать нам свадебные украшения? К тому же у тебя была спутница! Две женщины для одного — это уже чересчур!

— Вы не всегда так говорили, сударыня!

Теперь он развлекался, разыгрывая перед ней показное уважение, бросая ей это «сударыня», которое она ненавидела. Потом внезапно опять превратился в солдафона, каковым никогда не переставал быть: как если бы она довела его до отчаяния, он швырнул свой камзол с галунами и рубашку с жабо на туалетный столик. Флакон духов из венгерского стекла разбился о паркет. Угрюм расхохотался и раздавил осколки каблуком.

— Угрюм! Ты ведь не в обществе майнцских карабинеров!

Он подошел к постели и отбросил москитную сетку.

— Нет, сударыня, но я и не в обществе французской королевы. А если бы даже вы и были королевой, то вы…

Он вдруг замолчал. Он тоже почувствовал, что в очередной раз разгорается их ритуальная ссора, и решил, что с него хватит. Жанне было сорок пять лет, она была отяжелевшей, неуклюжей, а он любил только юных девочек. У нее помятое лицо, она преждевременно состарилась в этом влажном тропическом климате. Но она богата, и теперь, решив уйти, он хотел любой ценой усыпить ее подозрения. К тому же он устал: целый день подкупал матросов, расхваливал им вольготную жизнь в индийской армии; потом был бал, и он зря потратил время на заигрывание с жеманницей, что живет в соседней комнате, а потом это дерзкое нападение, — было с чего устать, даже ему — немцу Угрюму, а иначе — Вальтеру Рейнхардту. Ему очень хотелось спать: два-три часа сна — и он встанет здоровый и свежий, как раз перед рассветом, и решит судьбу этого мальчишки, там, внизу.

Он сел на постель и попробовал изобразить нежность в голосе, но у него не получилось:

— Жанна…

Он провел своими удивительно длинными руками по густым волосам Жанны Карвальо, единственному, что в ней осталось красивого. Как он и предполагал, она не воспротивилась его прикосновению; по ее телу пробежала дрожь.

— Угрюм, Угрюм…

Он попытался улыбнуться. Он знал, что это не получится: из смеси гнева и смеха у него на губах всегда возникала неуместная ухмылка, а взгляд оставался угрюмым и мрачным, из-за чего он и получил это прозвище.

Жанна тем временем немного успокоилась.

— Итак, сударыня, что вам сказали агенты Дюпле?

— С ним покончено, друг мой, и славно покончено. Годе обнаружил в счетах большую недостачу. Госпожа Дюпле пакует чемоданы: через три недели губернатор отправится в Европу. А там, уж поверь, этого несчастного Дюпле ждет серьезное разбирательство…

— А война? — прервал ее Угрюм.

— С тех пор, как ты живешь под моей крышей, — рассмеялась Жанна, — ты ни о чем другом со мной не разговариваешь. Только о войне.

Он схватил ее за запястья, притянул к себе и тут же оттолкнул на подушку:

— Война вредит делам. Я беспокоюсь о твоих доходах.

Жанна посмотрела на него с изумлением: как можно быть нежным и грубым одновременно? Она начинала терять контроль над собой. Угрюм громко расхохотался: этого он и ожидал. Теперь она расскажет все, что ей известно. Он снова обнял ее.

— Отдохни, — улыбнулась Жанна. — Бездельники, которыми ты командуешь, могут спать спокойно. Англичане подпишут мир не позже чем через месяц.

— Месяц! — воскликнул Угрюм. — Месяц…

Она не заметила тревоги на его лице.

— Да, теперь будет мир, Угрюм. Дела пойдут хорошо, как прежде. Как тогда, когда тебя еще здесь не было.

— Но ты уже и так очень богата! Ты купаешься в бриллиантах, векселях и деньгах, я и сотой доли их не видел.

Жанна закрыла глаза и отдалась тому, что считала его любовью.

— Мы будем счастливы, Угрюм, мы будем счастливы…

На ней была рубашка из белого муслина, из тех, что как раз вошли в моду в Пондишери, рубашка очень тонкая и прозрачная… Вид ее тела утвердил его в решении. Он уедет. Шесть месяцев рядом с этой банкиршей — более чем достаточно. Конечно, когда он только приехал, то с удовольствием вкушал подле нее радость роскоши и покоя. Простой дезертир, каким он тогда был, мог довольствоваться этим, — ведь ему пришлось бежать после того, как он совершил несколько преступлений в армии пфальцграфа. С тех пор его горизонт расширился. Пусть эта женщина добилась, чтобы Дюпле назначил его командиром небольшого отряда, но продолжать жить с ней, при том, что она на пять лет старше его, — это было бы смешно. Тем более что поведение Карвальо стало настораживать: внезапные и потому подозрительные вспышки нежности, слезы по утрам, меланхолическое настроение, стоит ему пренебречь любовным долгом. И это еще не самое худшее. Худшее было впереди. Мир…

Жанна заснула. А он подошел к окну.

Несчастная! Наступит мир, и она думает, что вернутся времена, когда дела шли хорошо, а ведь в действительности все будет как раз наоборот. Как только подпишут соглашение, англичане наверняка укрепят свои позиции в Бенгалии и со свойственным им лицемерием начнут прибирать к рукам всю Индию. Самое ее сердце. Индию дворцов, плодородных равнин, купающихся в золоте махараджей. Угрюм уяснил себе все это из разговоров с торговцами, потому что теперь уже вполне прилично говорил по-тамильски. Там, далеко, есть горы, полные сокровищ, которые можно завоевать, сказочные города, которые можно разграбить. Надо успеть туда раньше англичан. Прийти в северные равнины с армией, с пушками. Продать себя царям, набобам, махараджам, чтобы потом было легче ограбить их. Что до этого города удовольствий, то пусть он живет своей жизнью. Продажа танцовщиц, завербованных в тамильских деревнях, мошенничество в кассах Компании, балы, партии в триктрак, лишение девственности под присмотром сводниц-матерей, публичные торги при заключении браков, которые всегда заканчиваются изменой, вполне допускаемой, если она обоюдна… Морская полуреспублика белых — Пондишери будет и дальше катиться по этому пути — до первого английского пушечного выстрела, до своего конца. Все это не интересовало Угрюма, потому что он стремился к пороку, к настоящему большому пороку, к похищениям, гаремам, рабам, пыткам, крови, танцам обнаженных дев. Везение без меры, женщины без счета, смертельный риск каждый день. И свежий ветер войны. За всем этим надо было отправиться на Север. Он вернулся к постели, приподнял москитную сетку и долго смотрел на горло Жанны. У него дрожали руки; уже год его тянуло к преступлению. Он сдержался. Еще несколько месяцев, и его желание исполнится. Он уже набрал людей, у него уже есть пушки, принадлежащие отряду, которым он командует. Он получил солдатское жалованье и ему прикомандировали офицера — какого-то дю Пуэ. Все это его не беспокоило: как только новобранцы привыкнут к Индии, месяцев через двенадцать-четырнадцать, он сбежит вместе с лучшими из них. И тогда все цари Индии окажутся в его власти…

Угрюм задул свечу. Единственное, что его пока удерживает — именно из-за этого он все еще делит ложе с Жанной Карвальо, — это недостаток денег, чтобы завоевать свою страну изобилия, чтобы подкупить людей, прежде чем пуститься с ними в пустыни или джунгли, чтобы набрать сипаев, чтобы соблазнять царьков, чтобы заказать новые пушки, чтобы купить десяток хороших слонов. Надо встать и, как в предыдущие ночи, пойти поискать, где Карвальо хранит рупии и бриллианты. Тут он подумал о подвале, который часто и понапрасну обшаривал, и вспомнил о запертом там матросике. Славный парнишка, с хорошо развитыми мышцами и весь прямо огонь. Пройдет пара лет, и он, может быть, станет грозным завоевателем. Но сейчас он еще нескладный дурень, разнузданный, глупый щенок. Надо наставить его на путь истинный, приучить к хитрости, к дисциплине. Заставить его страдать, чтобы он привык ко злу. Он отведет его к своим новобранцам. А утром отдаст на суд своего закона. Угрюм стал размышлять о средствах, которые помогут разговорить этого многообещающего, но чересчур молчаливого новичка. Он долгое время колебался между раскаленной добела кочергой и плетью, вымоченной в воде с перцем и лимонным соком, и, решив положиться на настроение момента, позволил себе три часа сна, по прошествии которых проснулся в точно назначенное себе время.

Рассвет еще не наступил, когда Мадек оказался полностью во власти Угрюма.

* * *

— Когда мы отправимся? — спросил Мадек, когда Угрюм развязал ему кисти рук.

— Ишь заторопился! Воевать уметь надо.

— Я умею!

— Еще рано, рано…

Глаза Мадека лихорадочно заблестели, как тогда, когда боль заставила его говорить. Он ненавидел этого человека; но при этом пошел бы за ним куда угодно. С той минуты, как он сломался под пыткой, между ними установилось нечто вроде странного союза, тайное и необъяснимое взаимопонимание; этот человек победил его, он пробудил в нем нечто дремавшее: жажду странствий, жажду происшествий в пути, жажду войны, жажду приключений. Сегодня утром, когда Мадек это понял, детство окончательно покинуло его.

— У тебя правда нет мест в кавалерии? — отважился спросить он.

Вместо ответа Угрюм снова взял лежавшую на углях кочергу и помахал ею перед носом Мадека. Тот отступил на шаг. Угрюм разразился своим жестоким, громким, хриплым смехом, эхом отдававшимся в подвале.

— Так когда же? — пробормотал Мадек. — Когда же?

Угрюм отложил кочергу.

— Через пятнадцать дней. В полночь. Жди в таверне «Бездомная Мария», это рядом с портом. А вот тебе на жизнь до тех пор. — Он вынул из кармана кошель с рупиями. — И помалкивай! Не забывай, что ты удрал с флота. Не доверяй никому.

Левой рукой Угрюм, как вчера, сдавил ему горло. Мадек едва дышал. Угрюм опять рассмеялся, чуть тише на этот раз, как если бы шутка ему надоела, и, отпустив мальчишку, показал на дверь.

Угрюм отвернулся. Мадек попытался еще раз взглянуть ему в лицо, ища хоть какой-то поддержки, улыбки, может быть. Но тот не шевельнулся.

— Проваливай!

Сжимаясь от боли, Мадек поплелся вверх по лестнице. Его подошвы, к которым Угрюм дважды приложил кочергу, горели. Идти было больно, он почти хромал. Он проковылял через белый зал, потом через вестибюль и пришел в себя, только выйдя во двор.

Наступил рассвет, голубой и уже жаркий, как все рассветы в Индии. В углу сада, рядом с тем местом, где они отчаянно боролись накануне, заспанные слуги перебирали зерно. Они взглянули на него с безразличным видом. Ворота были открыты. Мадек поспешил выйти на улицу, добежал до широкой дороги, остановился у пальмы и долго не мог отдышаться. Боль была жуткой. Наконец он совладал с собой и вдруг вспомнил о пистолетах, которые потерял во время драки. Они остались где-то в саду. Теперь, после того как Угрюм отпустил его, страх потихоньку отступал. В нем даже поднимался дух противоречия. Он решил сейчас же вернуться и уже хотел было войти в сад, когда вдруг на втором этаже, на террасе, увидел силуэт Угрюма. Он только сейчас понял, каких огромных, почти чудовищных размеров этот человек. Мадеку показалось, что он опять слышит его смех, и он со всех ног бросился наутек.

На углу улицы он остановился. Он был один. Один и как будто под хмельком. Он долго вдыхал аромат жасмина и ветивера, поднимавшийся из ближних садов; к этим запахам примешивался запах кари. «Аромат Индии», — подумал он и почувствовал, как в душе рождается что-то вроде поэтического настроения. Это длилось недолго. Мадек никак не мог выбрать между страхом перед Угрюмом и мечтой об Индии. В конце концов он решил отложить на будущее свои мечты о приключениях, что несомненно свидетельствовало о здравом смысле, и пошел тратить рупии в первый же подвернувшийся публичный дом.

* * *

Угрюм стоял на террасе лицом к восходящему солнцу и улыбался. Потому что он только что без предупреждения приоткрыл дверь в будуар Жанны и увидел, как она прячет бриллианты в тайник, который он искал уже несколько месяцев: оказалось, что это маленький инкрустированный слоновой костью сундучок, искусно замаскированный среди настенных украшений подле флаконов с розовой водой и баночек с пудрой.

Итак, стоит ему захотеть, и он станет обладателем всех драгоценностей, которыми Та Самая Карвальо торгует во имя увеличения своего богатства и во имя гибели высокомерных правителей Пондишери. Его удивило, что сундучок такой маленький. Но все равно. Он будет терпеливо ждать; однажды, вернувшись из экспедиции, он как-нибудь явится к ней, усыпит ее подозрительность, проверит, не увеличился ли клад. Ждать придется месяцев шесть — восемь. Не больше. На севере можно многого добиться.

Пора было возвращаться к Жанне. «Шесть — восемь месяцев», — повторил он про себя и вспомнил о маленьком матросике. За такое время из него не сделаешь настоящего воина. Тем хуже. Его можно будет бросить. Одним человеком больше, одним меньше… И кто знает, может быть, судьба когда-нибудь вновь приведет его к Угрюму. Гигант остановился возле комнаты Жанны и прислушался к звукам, доносившимся из соседней комнаты, где жила жеманница, не пожелавшая иметь с ним дела.

Он пожал плечами, потоптался перед дверью Той Самой Карвальо, постарался выразить на своем лице нежность и постучал.

* * *

Две недели, отделявшие Мадека от дезертирства, то есть две недели перед отплытием корабля, он слонялся по порту. Пока он гнал от себя мысли о бегстве. Угрюм оказался щедрым. Денег, которые он дал, хватило с избытком и на арак, и на дюжину продажных юбок и сари. Однажды Боженька и Визаж встретили Мадека, когда он возвращался из притона, и подивились переменам, произошедшим с их товарищем.

Вместо ответа на их вопросы Мадек подтолкнул им навстречу шедшую рядом с ним баядерку.

— Видать, выиграл по-крупному, — проворчал Боженька и, довольный, принялся ощупывать нежданный подарок. На том и успокоились.

На самом деле Мадек все никак не мог принять решение. Он мог остаться в Индии, заплатив за это дезертирством. Разве жизнь матроса в иерархической системе французского флота чего-нибудь стоит? А как же вопрос чести? Он долго колебался и все-таки вернулся на борт «Герцога Бургундского». Корабль должен был отплыть на следующий день на рассвете. А Мадека ждал Угрюм… В темноте он быстро собрал все, что ему было нужно: две рубашки, штаны, — их он положит себе на голову, когда поплывет, — и веревку, чтобы спуститься с борта. Притаившись в темноте и глядя на тусклые огни Пондишери, он снова и снова спрашивал себя, почему в последний момент пошел за товарищами на судно. Боялся окончательно порвать с прошлым? Но ведь оба раза, покидая Бретань, он чувствовал, что обретает свободу. Но эйфория проходила через несколько часов плавания. Однако именно такие моменты разжигали его мечты о том, чтобы в мире объявилось десять тысяч Китаев и миллион Америк, и тогда можно будет вновь и вновь утолять жажду новых впечатлений. Правда, на этот раз речь шла о полном разрыве. О разлуке без надежды на возвращение. Отныне невидимая нить морского пути уже не будет связывать его с прошлой жизнью, с Кемпером, с его болотами, льняными полями, вкусным сливочным маслом и вечерним колокольным звоном.

На колокольне иезуитов пробило девять. Теперь или никогда. Что победит: страх перед будущим или стремление к головокружительным приключениям? Наступил момент выбора. И ему стало ясно: он изменит морю. Морю, а не Угрюму. Тот сказал: «В полночь в „Бездомной Марии“». Но дождется ли он его? Ведь надо еще преодолеть целых два лье вплавь, не попасться акулам и не разбиться о прибрежные скалы… Умереть. Умереть или обрести Индию. Это было прекрасно!

Мадек вышел из укрытия, разделся, пристроил на голову сверток со своим тряпьем, привязал веревку к краю борта, проверил надежность узлов и спустил ее вниз. Затем скользнул по ней в воду. Море было неспокойно. Сначала Мадек плыл довольно быстро, потом сбавил скорость. Следовало бы обернуться, бросить прощальный взгляд на корабль, на его сигнальные огни, но он удержал себя от этого. Больше не думать. Ни о чем: ни об акулах, ни о скалах. Надо плыть.

Испытать удачу. И завоевать Индию. Судьба ждет его в двух милях отсюда.

Он плыл четыре часа. Несколько раз едва не терял сознание. Когда боролся с прибоем у прибрежной песчаной гряды и отбил себе все бока, он попытался представить себе лицо Смерти. Здесь она не могла явиться такой, как в Бретани: насмешливым скелетом с косой, охраняющим врата Холодного Ада. В таких жарких странах умереть скорее означало успокоиться, слиться, забыться. Как ни странно, эта мрачная мысль придала Мадеку новые силы; он сумел обогнуть скалу и вскоре выбрался из воды. Песок был еще горячим. Ему захотелось прямо здесь свернуться калачиком и заснуть. Ночная Индия еще более коварная, чем при свете дня, сулила ему теплую колыбель, полную нежности и ароматов. Мадек вдруг подумал, что французское выражение partir dans l’Inde, «отправиться в Индию», очень отличается от банального aller a'la Chine, «поехать в Китай», или aux Ame'riques, «в Америку». Он тоже поддался желанию отправиться в Индию и только теперь задумался: а не было ли это ловушкой или, может быть, результатом колдовства. Он постарался взять себя в руки. Если он сейчас остановится, если упадет на песок, приключений больше не будет. Надо идти на встречу с Угрюмом, чего бы это ни стоило. Течение отнесло Мадека в сторону от города. Дорога к таверне «Бездомная Мария» предстояла дальняя; надо было пробраться в Пондишери, пройти через Черный город, обойдя центр со стороны суши. Но это было к лучшему: так он меньше рискует привлечь внимание.

Если, конечно, дойдет. У него дрожали колени. В ушах стучало, горло пересохло от соленой воды. Он сделал еще несколько шагов по песку, сверток с одеждой напомнил ему о том, что теперь он беглец. Ему показалось смешным, что он идет вот так, голый, со свертком на голове, как последний кули в Пондишери. И поскольку только гордость и мечта еще заставляли его идти вперед, он быстро оделся, пересек песчаную полосу и углубился в поля, окружающие город. Опаснее всего было проходить мимо Границы, живой изгороди из акаций, пальм, кокосовых деревьев и алоэ, образовывавшей вокруг Пондишери нечто вроде городской стены. Но уверенность в том, что наступил мир, была теперь столь сильна, что нигде не выставляли даже стражу. Два или три раза Мадек различал в темноте какие-то смутные силуэты. Он затаился, но никто не приблизился к нему. Наверняка это были воры-индийцы. Он отделался испугом и клочком ткани, выдранным из рубашки. Но самое трудное было впереди. Он подошел к границе Черного города, называвшегося так потому, что там жили индийцы. Полиция Пондишери внимательно наблюдала за этими местами, и главное было не нарваться на патрули. По счастью, Мадек умел узнавать полицейских издалека: их набирали исключительно из малабарских крестьян, здоровенных и сильных грубиянов, родом с западного побережья полуострова, которые считали, что им все дозволено, раз они носят знак лилии на портупее.

Пробило два часа. Жизнь в Черном городе еще не замерла. При свете ламп, наполненных чистым сливочным маслом, индийцы продолжали сновать возле прилавков. Время от времени откуда-то долетали музыка или сильный запах кари и масалы. Казалось, никто не обращает на Мадека ни малейшего внимания. Он беспрепятственно миновал канал, отделявший индийский квартал от Белого города. Лабиринты улиц сменились прямыми, как струны, проспектами, обрамленными высокими белыми стенами с запертыми воротами: здесь было бы трудно спрятаться в случае нежелательной встречи. Мадек ускорил шаг. Он приближался к знакомому ему кабацкому кварталу. Здесь кипела другая жизнь, шумная и беспокойная. Маленькие белые домишки с оштукатуренными стенами контрастировали с мощной красной крепостью и великолепным морским портом.

Дворец Дюпле и колокольня иезуитской церкви придавали местности величественный вид во французском вкусе: престиж, разум, расчет. Открыв для себя такой пустынный Пондишери, незащищенный в этой ветреной ночи, Мадек понял, что не любит его. От того впечатления, которое ослепило его во время первого приезда, осталось только одно чудо: морской порт, ворота Индии. Об этом можно было мечтать, вернувшись в серые ландшафты Кемпера: гигантские ворота наподобие театральных декораций, похожие на замок, к которому стремятся корабли по пенистым волнам. Эти ворота, в отличие от фасадов других монументальных зданий, не порождали разумных упований на спокойную, богатую жизнь. Они призывали к безумству, к разгулу страсти и сильным ощущениям, подобным тем, что влекли Мадека к таверне «Бездомная Мария», несмотря на усталость. Эти ворота приведут его в другой мир, возможно, похожий на сказку, в мир, где простые матросы попадают на удивительный остров с дворцами-лабиринтами, с тайнами, которые предстоит разгадать, с соблазнительными женщинами, которых потом им придется покинуть.

Уставший за день от развлечений Пондишери спокойно спал. Служащие Компании давно пересчитали проигранные или выигранные в игорных домах рупии, допили арак, а в комнатах прекрасных креолок ветер играл занавесками и москитными сетками. Казалось, даже кабацкий квартал погрузился в сон.

«Угрюм, Угрюм. Дождался ли он меня?» Мадека охватил ужас. Он бросился бежать. Таверна находилась в конце улицы. Мадек был уверен, что Угрюм уже ушел. В отчаянии он буквально обрушился на чернеющую во тьме дверь заведения. И с удивлением обнаружил, что она легко открылась. Пошатываясь, он вошел в просторный зал, освещенный свечами. На земле на циновках лежали люди. Среди них Мадек различил двух женщин. В этот миг перед ним вырос монолит — это какой-то мужчина поднялся с циновки.

— Угрюм! — с облегчением воскликнул Мадек.

Вокруг стали просыпаться люди, простые, как и он, матросы, с морщинистыми лицами и в лохмотьях.

Угрюм схватил его за ворот, встряхнул и припечатал к стене.

— Струсил, — сказал он. — Испугался!

Мадек покраснел и кивнул. Он хорошо помнил хватку Угрюма.

— Струсил! — опять прорычал тот.

Мадек осмелился поднять глаза и вызывающе ответить на взгляд Угрюма. Волосы у того растрепались; без бархатного камзола и кружевного жабо он уже не выглядел так импозантно, как в прошлый раз; впрочем, силы у него не убавилось, она, пожалуй, проявлялась теперь в еще более грубой форме.

В углу поднялась женщина, разгладила на себе голубую вышитую гладью рубашку. Это была хозяйка таверны.

— Бедный мальчик! — сказала она.

— Заткнись! — отмахнулся от нее Угрюм и, схватив Мадека за плечи, толкнул к двери: — В путь!

 

ГЛАВА IV

От Махабалипурама до болот Бенгалии

Апрель — декабрь 1758 года

Первые четыре года солдатской службы Мадек был почти счастлив. А между тем вокруг него стремительно развивались события, прямо-таки исторические. Совершая разведывательные вылазки, упражняясь в стрельбе, он постепенно знакомился с Индией и так же постепенно взрослел. Через несколько месяцев после начала службы Угрюм внезапно исчез.

Он увел с собой изрядную часть отряда, и Мадек остался под командованием шевалье дю Пуэ, ветерана индийских походов, который сумел быстро вытеснить из сердца юноши прежнего командира, хотя по натуре был совершенно другим человеком. Даже четыре года спустя Мадек ясно помнил то майское утро, когда обнаружилось бегство Угрюма: пустые конюшни, следы лошадиных копыт на песке, указывающие на то, что беглецы ушли на северо-запад, в сторону джунглей, бешенство дю Пуэ при виде свидетельств измены. Тогда Мадек почувствовал себя осиротевшим. Тайный союз, заключенный в ночь пытки, соединил двоих мужчин узами, подобными тем, что связывают отца и сына. Угрюм научил его всему тому, что сам знал о войне. Командуя драгунами — черными всадниками, как их называли, — Угрюм показал Мадеку, как заставить лошадь в нужный момент встать на дыбы и тем самым обеспечить себе преимущество первого сабельного удара, — он называл это «лезть на кручу». Объяснил, как вести себя в джунглях, наблюдая за передвижениями противника, как строить солдат для атаки. По правде говоря, все это были обычные занятия, позволявшие убить время: настоящая война все не начиналась. Лишь однажды им пришлось участвовать в бою. И тогда Угрюм нанес Мадеку жестокую обиду — отдал его в пехоту под командованием дю Пуэ. Прошло три года, но дю Пуэ по-прежнему держал юношу в рядовых, хотя тот уже много раз доказал, что превосходит в военном деле своих товарищей.

И вот теперь, в начале декабря 1758 года, уставившись на высыхающие после муссона лужи, Мадек признался себе, что регулярная армия не для него. Он часто ловил себя на том, что думает об Угрюме, и недоумевал, почему тот бросил его здесь, на побережье Индии, где он обречен прозябать в бездействии. Непонятно было, идет ли война или заключен мир. Разразившийся два года назад в Европе конфликт между Англией и Францией, казалось, не торопился перенестись в Индию. Так продолжалось до тех пор, пока англичане не нанесли французам сокрушительный удар. Английские войска под командованием Клайва взяли Шандернагор и за один день разрушили город.

Шандернагор… Последний оплот Франции в Бенгалии, которая в те времена представлялась европейцам сказочно богатым краем, эльдорадо, где текут молочные реки с кисельными берегами. Расположенный на одном из притоков Ганга, недалеко от Калькутты, Шандернагор был единственной крепостью, способной противостоять английскому могуществу. Однако французы легкомысленно пренебрегли возможностями, которые предоставляла им крепость, и город пал. И вот тогда Франция вдруг очнулась ото сна и решила воевать. Она послала в Пондишери человека решительного и жестокого, как Клайв, — маршала де Лалли-Толландаля, ирландского якобита, героя битвы при Фонтенуа. Он командовал экспедиционным корпусом и обладал множеством редкостных качеств. Поскольку никто уже не понимал, в чьих руках находится власть, и армия бросалась то в одну, то в другую сторону, получая противоречивые приказы постоянно сменяющих друг друга командующих, Мадек вместе с другими солдатами радостно приветствовал приезд де Лалли. Наконец-то они будут по-настоящему завоевывать Индию! Лалли атаковал английскую факторию в Мадрасе и без труда ее захватил. Мадек ликовал. По такому случаю маршал решил устроить смотр батальону, в котором он служил. Кроме Угрюма, никто еще не производил на Мадека такого яркого впечатления: маршал оказался человеком импульсивным и жестким, зато изрекал божественно простые истины, которые так нравятся, когда тебе двадцать два года: выгнать англичан из Индии и приструнить служащих Компании, ведь все они жулики; что касается местных жителей, черных и остальных, то с ними не стоит считаться — среди них не бывает честных людей.

Первое время маршал пользовался исключительной популярностью и старательно поддерживал ее: когда кто-то из членов Совета Пондишери заявил, что готов пролить всю свою кровь на службе королю, Лалли спросил, хватит ли ее у него, чтобы изготовить кровяную колбасу для солдат. Такие прямолинейность и рвение импонировали солдатам, и Мадек не был исключением. Но однажды дю Пуэ заставил юношу спуститься с облаков.

— Маршал шагает быстро, слишком быстро… А Восток не торопится.

Вот увидишь, скоро он потребует с раджей налоги, не произнеся должного приветствия, забыв о розовой воде, поклонах и изысканной вежливости. И тогда Индия его возненавидит.

— Индия возненавидит?

— Вот увидишь, увидишь… Подожди немного.

Дю Пуэ не стал больше распространяться на эту тему; однако, как он и предвидел, ветер переменился. Взяв Мадрас, Лалли был вынужден его оставить: какой-то местный царь отказался платить дань. Раджа уперся, несмотря на пушки маршала. Лалли тоже заупрямился: громил храмы, разбивал идолов, заставлял брахманов таскать пушки. Тогда Мадек понял. Он как бы очнулся от сна: простые истины Лалли означали карательные методы. То, что Клайву удалось благодаря численному превосходству английских войск, французским отрядам было не под силу. Теперь Мадек понял, почему до приезда Лалли солдат предостерегали от жестокого обращения с местным населением и пресекали любые попытки мародерства, обычного в европейских армиях. Сокрушая идолов, французы восстанавливали против себя всех индийцев, и те переходили на сторону англичан, считая их меньшим злом. Англичане же воспользовались тем, что Лалли позволил себе передышку, и опять овладели Мадрасом. Получив новые стены и укрепления, город стал неприступным. Французы оказались втянуты в бесперспективную осаду. Пришлось повернуть назад. Обезумев от ярости, Лалли сжег первый попавшийся на пути индийский город, и этот подвиг тоже не остался незамеченным. Охваченный бешенством, он отдавал самые нелепые приказы, вызвал из Декана легендарного генерала де Бюсси, который все еще держал в подчинении богатейших набобов от Голконды до северных болот. Каждый промах Лалли возбуждал к нему ненависть; поползли слухи о том, что он-де раздавал солдатам кокосовое молоко вместо арака, что велел привязать к жерлам пушек батальон сипаев, показавшихся ему нерадивыми. Его обзывали Нероном, Домицианом. В дни праздников ему приходилось платить жителям Пондишери, чтобы услышать от них «Виват!». Он же, в свою очередь, считал их шутами гороховыми, обзывал добропорядочных дам колонии шлюхами, а их мужей содомитами, что, впрочем, было не далеко от правды.

В это время какие-то брахманы-фанатики стали распространять в Черном городе странные слухи, и среди населения поднялся ропот.

* * *

Таково было положение дел, когда новый приказ Лалли положил конец колебаниям. Армия находилась тогда в пустынной местности под названием Махабалипурам. Малек запомнил его на всю жизнь, ибо именно там начался его долгий путь вглубь Индии. Вот уже пятнадцать дней французские войска стояли лагерем среди дюн на берегу Бенгальского залива. Это был необычный берег. Много веков назад неведомые правители, память о которых уже стерлась, пожелали построить здесь порт. Отсюда они посылали корабли к пределам Азии. Но однажды их династия угасла, а вскоре умер и их город. От него остались только старый маяк да десяток храмов, вырезанных из древнего гранита, полузасыпанных наступающими песками. Это место казалось символом бегущего времени, лагуной, отягощенной полузабытым прошлым, но еще не созревшей для грядущего. На рассвете ее вид действовал на Мадека завораживающе.

Он проснулся от голода. Небо начало светлеть, и Мадек наблюдал, как с первыми лучами солнца просыпается Индия. Она вновь позвала его туда, в неведомый мир, который он, босоногий солдат нищей армии, искал уже четыре года. Белый свет отражался в воде, один за другим выступали из тьмы храмы, обнажая детали своих фасадов: процессии апсар и божественных музыкантов, вереницы священных слонов, буйволов, высеченных из гранита. Индия древних богов восставала из мертвых дюн, вновь гордо гляделась в море, хотя века и морская соль подточили стены ее храмов. Местные жители совершали в них жертвоприношения. Останавливаясь перед изваяниями богинь, изображенных с обнаженной грудью, тонкой талией и широкими бедрами, они с нежностью и почтением обводили их детородные органы каким-то красным порошком.

Язычники, идолопоклонники… Мадек вспомнил, что говорил ему дю Пуэ обо всех этих богах. Вишну, Брахма, Шива, Парвати, Лакшми, Ганеша, Кришна, Кали… Магические, пугающие, звучащие подобно заклинаниям слова заполняли собой его ночи. Чувственные образы обнаженных богинь мучили его, приводили в растерянность, заставляли мечтать о женском теле, которого, увы, не было рядом. «Идолопоклонники! — говорил дю Пуэ. — Берегись, все они колдуны. На их алтарях, помимо цветов и фимиамов, иногда бывает и кровь. Человеческая кровь. Тут не обходится без дьявола». Мадек мало что знал о религии: страсти, грехи, крестные ходы, придорожные распятия, псалмы. В Бретани он видел в часовнях изображения полураздетых девственниц, иные из них являли миру три, а то и шесть грудей; со свода какой-нибудь церкви извивающиеся сирены бросали на него похотливые взгляды. Однако ему никогда не приходилось наблюдать в священном месте столь откровенной разнузданности; и все-таки это бесстыдство не отталкивало, а со временем стало казаться очень значительным.

Над Бенгальским заливом взошло солнце. Лагерь проснулся, и возобновилась монотонная жизнь, завязшая в песках, как древние храмы. Мадек ходил от святилища к святилищу, пытаясь разглядеть, что там происходит. Иностранцам запрещалось входить в храмы. В глубине ниши ему удалось рассмотреть изваяние бога с короной на голове. Разведя руки в стороны, бог танцевал перед черным каменным фаллосом. Потом внимание Мадека привлекли тамильские девушки, пришедшие поклониться божеству. Судя по всему, они совершали обряд, связанный с деторождением. Подняв сари и раздвинув ноги, девушки садились на каменный фаллос так, как будто могли совокупляться с ним, как со своим возлюбленным. Это зрелище так взволновало Мадека, что он ринулся обратно, в лагерь. И снова нищета, убожество, усталость; линялые палатки, драные униформы, сушившиеся на ветру, десять пушек, перевернутые котлы…

Языческая Индия. Вот где красота!.. Там, в джунглях, где исчез Угрюм, наверняка есть женщины, похожие на тех, что изображены в храмах, сладострастные и великолепные. Подле них жизнь кажется вдвойне прекрасной; об этом Мадек мечтал еще в детстве. Жить в полную силу, идти напролом, по примеру великих, и на войне, и в любви.

Зазвучал рожок. Быстро проглотив утреннюю похлебку, они опять займутся муштрой. В грязной униформе, с ружьем на плече и всем снаряжением за спиной, как всегда, босиком. Мадек поплелся к походной кухне и вдруг увидел бегущих к лагерю часового и какого-то солдата, вероятно, прибывшего из Пондишери, потому что он-то, в отличие от них, был обут. Заспанный дю Пуэ вышел из палатки, обменялся парой слов с солдатом и заорал:

— Сбор! Трубите сбор!

Мадек подошел ближе.

— Сбор?

— Да! — вопил дю Пуэ. — Война! Завтра отправляемся в Бенгалию!

— В Бенгалию, — Мадек повторил это слово с благоговением, будто это было имя бога.

Он обернулся и посмотрел на море. Наконец-то война. Теперь уже настоящая. На следующий день, как и было объявлено, перед древними храмами бросило якорь множество кораблей. Отряд Мадека погрузился на фрегат «Бристоль», отбитый у англичан местными пиратами; война так подгоняла, что не нашлось времени на переименование судна. Сидя на носу лодки, которая везла его к кораблю, Мадек с удивлением ощутил радость при виде рей и вант. И хотя впереди его ждало сражение, корабль опять казался предвестником счастья…

Лодка миновала прибрежную песчаную гряду. Приблизились забытые звуки: скрипы, стуки, хлопание парусов. Солдаты, расталкивая друг друга, торопились первыми подняться на борт. Мадек обернулся, бросил последний взгляд на храмы на берегу. В лучах полуденного солнца они казались золотыми. Взметнувшиеся ввысь скалы на мгновение скрыли их из вида; когда корабль взмыл на волне, они на секунду вновь появились как воплощение вечно возрождающегося мира. Мадек чувствовал, что тоже возрождается. Четырехлетняя армейская жизнь нагнала на него тоску. Но теперь в нем вновь пробудилась скрытая сила и поманила к какой-то далекой и покуда неясной цели.

На борту «Бристоля» его ожидал первый сюрприз. Фрегат прибыл с острова Бурбон, где взял на борт подкрепление. Едва Мадек ступил на палубу, как среди раскрасневшихся от солнца и спиртного лиц, радостно приветствовавших вновь прибывших, узнал Боженьку и Визажа.

«Иногда время, как змея, заглатывает собственный хвост», — сказал он себе, и мир показался ему прекрасным; впервые в жизни он благословлял морскую удачу, ванты, паруса, сирену на носу корабля. Он бросился в объятия Визажа. Почему Визажа, а не Боженьки? Наверное, потому, что тот был намного старше его, ему уже исполнилось тридцать, и его радость была менее сдержанной. Мадек поставил ружье в стойку на палубе. Друзья стиснули друг друга в объятиях.

— Мадек! Так ты выкарабкался…

На глаза Визажа навернулись слезы; Мадек прочел в них нечто большее, чем сострадание. Похоже, в душе друга поселилась грусть, его глаза запали, каштановые волосы поредели.

— А ты, цирюльник, все на посту?

— Видишь, Мадек, куда нас завела война.

— Долой англичан, Мадек! — перебил его Боженька. — Нас, моряков, позвали на подмогу. Смерть проклятым англосаксам!

Боженька не изменился. Он был в восторге. Все такой же толстый, такой же рыжий. Казалось, что форма на нем вот-вот лопнет: его живот был похож на бочку с порохом перед взрывом.

— Долой англичан! Пушки к бою! — орал Боженька, изображая руками, как он нацеливает пушку.

Мадек расхохотался и повернулся к Визажу. Тот смотрел на них молча и как-то отстраненно. Почему он грустит в такой замечательный день? Почему у него темные круги под глазами, а руки, которые только что обнимали его с такой любовью, бессильно повисли?

У Мадека не было времени на раздумья, Боженька засыпал его вопросами: что, все пехотинцы в индийской армии ходят босиком? а жалованье ему платили? знают ли о его бегстве? Мадек принялся рассказывать, и это продлилось до ночи. А ведь раньше друзья порой не могли добиться от него и двух слов. Мадек расположился посередине бака, на месте, предназначенном для рассказчиков легенд. «Бристоль» шел к Бенгалии, подгоняемый юго-восточным ветром. Мадек говорил о залитых водой рисовых полях, об осаде Мадраса, о жалованьи, которое ему задолжали за восемнадцать месяцев, о радостях мелких побед, о следовавших за ними грабежах, о девчонках, которых распластывали прямо в их домах на земляном полу, а потом возили в обозе для ублажения солдат. Он не стал объяснять, почему бежал, ничего не сказал об Угрюме и его исчезновении в джунглях. Но друзья больше ни о чем и не расспрашивали. Их давний союз, переживший и штормы и штили, восстановлен, — этого было достаточно.

— Долой англичан! — не переставал вопить Боженька. — Мы опять возьмем Мадрас, Масулипатам и всю Индию!

Мадек снова начинал рассказывать, пел дифирамбы своей армии, индийским солдатам, сипаям, которых, по его мнению, следовало бы набирать в большем количестве.

— Вот увидишь, Визаж, Индия завоюется сама собой. Они сражаются, как боги. Надо видеть их поступь, их большие тюрбаны, серебряные пластинки на голове вместо каски. Они обматывают свое тело муслином, причем в столько слоев, что ткань выдерживает удар сабли. И они ни о чем не просят: глиняный кувшин на боку, бидон с кокосовым молоком, и все они идут в бой!

Визаж больше не слушал. Он поднялся, подошел к носу корабля, долго смотрел на звезды, такие яркие в это время над Бенгальским заливом. Вокруг было тихо. Корабли буквально скользили по воде. Вахтенных клонило ко сну, и стоит ли их тормошить? Такая тишина обычно наступает перед катастрофой. Покой на корабле означает, что дьявол бродит по морю. На этот раз дело обстоит еще хуже. На борту «Бристоля» поселилась смерть. Фрегат везет не рулоны муслина и не пудру, чтобы оживить уснувшие чувства Европы. Корабль нагружен пушками, бочками с порохом, он ощетинился штыками. Визаж ходил взад и вперед по палубе. Повсюду ружья. Их вид угнетал его все сильнее и сильнее. Что будет с Мадеком? Теперь и он станет пушечным мясом… Визаж не мог радоваться, как Мадек и Боженька. Он молчал, потому что не знал, как объяснить ликующим солдатам, что Индия скоро превратится в страшную бойню, что его, хирурга-цирюльника, взяли в армию для того, чтобы отрезать раздробленные ноги, обрабатывать раны, из-за которых может начаться гангрена, молоть всякий вздор, помогающий спокойно умирать всем этим солдатам удачи, насильно завербованным и погруженным на корабль смерти. Глядя на океан, Визаж ощущал груз своих тридцати лет. А ведь он, беспомощный свидетель надвигающейся резни, оказался здесь по своей воле. Никто не заставлял его, отпрыска почтенной нантской семьи, покинуть семинарию и отправиться вслед за каким-то мелким дворянчиком с Иль-де-Франса, долго расхваливавшим ему жизнь в тропиках. Достигнув берегов Африки, он пожалел о своем поступке, но было уже слишком поздно. Уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как он свернул на том перекрестке судьбы. Он решил стать хирургом. От своего семинаристского прошлого он сохранил сострадание к несчастным, к трагической судьбе черных рабов, к взбунтовавшемуся малышу Мадеку… Но Визаж более не веровал: Библия, святые слова позабылись. В этом мире не было ничего по-на-стоящему доброго, разве что молодость, но она уже прошла, а человеческая ненависть отнимала у него одного товарища за другим.

Когда-то ему казался бездарным мир, в котором с тринадцати-четырнадцати лет в твоей жизни все уже предопределено: сын сапожника становится сапожником, сын скрипача — музыкантом. И чего ради некоторые люди восстают против привычного порядка вещей, как восставал Мадек, как восставал он сам? Зачем все эти миражи дальних островов, путешествия, приключения? Персия, Мартиника, Индия, Перу. Смуглые девушки, мешки пиастров, мошенничество, кинжалы. И еще — война. Он вздохнул и вернулся к товарищам. На баке сильно пахло араком. Кто-то запел:

Мадек играл в карты и весело смеялся. На его лицо упал свет лампы, и Визаж прочел в нем напряженное ожидание и вздрогнул. Потому что он, Визаж, тоже ждал. Возможно, ждал чуда, которое избавит его от мрачного настроения. Но разве чудеса еще случаются? Он подошел к одному моряку, попросил составить ему партию и сел рядом с Мадеком. Он был уверен, что разгадал его, он чувствовал его состояние так, что, даже не прикасаясь, ощущал, какая у того нежная кожа. Жизнь такая короткая.

От отчаяния Визаж проиграл подряд пять партий.

* * *

Задача «Бристоля» состояла в том, чтобы высадить войска в Масулипатаме, возле французской крепости, стоявшей среди болот Бенгалии и давно уже осажденной англичанами. Однако, когда корабль вошел в гавань, оказалось, что форт сдался, над ним развевался английский флаг. Первая мысль Визажа была о Мадеке. Он боялся, что тот умрет от отчаяния. Ведь у него украли сражение! Если бы Мадека ограбили, избили, бросили нагишом на главной площади Пондишери на глазах у горделивых красоток, он и то не был бы так потрясен.

Было решено плыть дальше на север. Англичане вот уже год хозяйничали в Шандернагоре, но они еще не завладели всей Бенгалией, и между бесконечными дюнами, тянущимися до самой дельты Ганга, кое-где еще оставались небольшие французские фактории, какие-то наспех укрепленные форты, в которых время от времени происходил обмен тканями и специями. Решение оказалось мудрым. Впрочем, о возвращении в Пондишери нечего было и думать: только что начавшийся юго-восточный муссон, который обычно продолжается с апреля по декабрь, сам гнал корабли к Бенгалии, не оставляя им возможности следовать другим курсом. Потому командующий дю Кэ остановил свой выбор на небольшом форте, принадлежавшем Индийской компании, таком удаленном, что даже имя его было неизвестно. Там солдаты построили саманные казармы с соломенными крышами, поблизости устроили арсенал, чтобы в сносных условиях хранить артиллерию и запасы пороха. Правда, при этом им пришлось вступить в настоящее сражение с кобрами, которых на территории форта оказалось великое множество.

Мадек не переставал злиться и громко возмущался тем, что их не ведут в бой. Он все не мог понять, что причиной задержки является неспособность командования Индийской армией к реальным действиям. Он любил дю Пуэ, он уважал армию и потому все неприятности относил на счет злого рока. Когда же наконец стало известно, что в штабе разработан новый план, Мадек пришел в восторг, а его энтузиазм перешел всякие границы. Масулипатам можно было отбить, заручившись поддержкой правящего раджи, которому, похоже, начало надоедать присутствие англичан. Командующий написал радже изысканнейшее послание. Магия стиля и обещанные выгоды сделали свое дело — раджа явился во французский лагерь. Его встретили с помпой, выстроив перед ним весь личный состав. Раджа был польщен таким приемом и согласился следовать за французами, куда бы они ни пожелали.

Через несколько дней командующий вновь обратился к радже. Поскольку запасы провизии таяли и было ясно, что продуктов не хватит, если придется ждать, покуда ветер изменит направление, дю Кэ попросил у раджи риса для солдат и жемчуга для покупки пороха. Раджа пообещал все выполнить. Настроение в лагере поднялось. Мадек воспрял духом и даже стал принимать участие в охотах и карточных играх. Только Визаж по-прежнему был молчалив.

Прошла неделя, другая, а раджа так и не выполнил обещание. Тогда командующий обратился к радже в третий раз. Как утверждал присутствовавший при их беседе Боженька, раджа несомненно почувствовал угрозу. А на следующую ночь он сбежал. Через день раджа отдал приказ всем крестьянам покинуть свои дома. Теперь французы остались вообще без провизии: фруктов, риса, овощей, ничего этого больше не было, значит, пришла пора начинать сражение.

«Предатель раджа» стоял лагерем у подножия горы. Прежде чем открыть огонь, командующий решил отдать дань традиции цивилизованных людей и послал ему с волонтерами последнее предупреждение. К всеобщему удивлению, несмотря на нацеленные на его лагерь пушки, раджа не проявил никакой враждебности. Обе стороны выдвинули требования. Раджа хотел, чтобы на равном расстоянии от обоих лагерей поставили шатры, где он мог бы встречаться с командующим, при этом оговорил количественный состав свиты. Такие переговоры могли окончиться миром. Мадека включили в состав эскорта командующего. Но он так устал от проволочек, видя в них лишь нерешительность и трусость, что добился от самого дю Кэ разрешения остаться в лагере. Командующий обожал утонченные дипломатические ритуалы и не счел для себя неудобным обойтись без этого импульсивного гренадера. Дю Кэ собирался отправиться на рассвете, но раджа отложил начало встречи до наступления ночи. На следующее утро четверо насмерть перепуганных солдат принесли в лагерь ужасную весть: командующий и его свита попали в ловушку. Их перебили индийские копьеносцы, оставив в живых только дю Кэ, которого увезли в горы. Пойманные в джунглях индийцы сказали под пыткой, что его оставили умирать во рву, наполненном экскрементами и открытом для змей и насекомых.

Лагерь охватила паника. К этому времени появилось еще одно индийское войско и отрезало путь к морю и кораблю. Теперь угроза голода стала неизбежной. Тогда солдаты отправились грабить. Ночью и днем они лазали по холмам и захватывали скот и зерно, а чтобы пробиться назад в лагерь, были вынуждены сражаться с индийцами. Мадек, подстрекаемый отчаянием и пустым желудком, отличился в нескольких таких вылазках. За это его произвели в сержанты и поставили во главе сотни сипаев, покорных местных уроженцев, которых французы переманили от прежнего хозяина, соблазнив дешевыми побрякушками и европейскими скобяными изделиями. Отряд этот был плохо обучен и не готов к военным действиям. Впрочем, Мадек, которому льстила роль командира, радовался возможности удовлетворить свое честолюбие. С лета до осени, под проливным дождем, он каждый день поставлял в лагерь провизию, воюя ночью не менее успешно, чем днем. Наконец, ценой неимоверных усилий, французам удалось оттеснить войско раджи и, погрузив пушки на лодки, вернуться к морю. «Бристоль» стоял на прежнем месте. Другие английские корабли, задержанные супротивным ветром, еще не подошли. Был декабрь, поэтому следовало торопиться, ведь муссон должен был вот-вот изменить направление и погнать корабли в сторону Пондишери. Дю Пуэ отдал приказ о погрузке. Половина французского войска, по большей части офицеры, уже поднялась на борт, когда на горизонте появился английский парус. Раздумывать было некогда, «Бристоль» сразу же отплыл.

Визаж, Боженька, Мадек с его сипаями и еще пятьдесят солдат остались на берегу. Похоже, судьба решила сыграть с ними злую шутку. У них не было иного выхода, кроме как попытаться вернуться в Пондишери по суше, и маленькое войско двинулось в горы. По счастью, в их распоряжении оказалось несколько пушек и буйволов, чтобы их тащить. Переправляясь через встретившуюся на пути реку, они увидели на другом берегу маленький полуразрушенный храм. Визаж напомнил товарищам, что нынче Рождество. Все перекрестились и спели несколько псалмов; все, кроме Мадека, который не сводил глаз с каменной статуи возле храма на противоположном берегу. Это была обнаженная девушка, улыбающаяся своему возлюбленному и, казалось, приглашающая идущего через горы путника разделить с ними несказанные радости.

 

ГЛАВА V

Пондишери

Декабрь 1758-го — август 1759 года

Поздний южно-индийский муссон постепенно ослабевал, и весь Пондишери занялся подготовкой к празднествам. В Черном городе собирались отмечать мааду-понгол, праздник в честь будущих урожаев зерновых. В середине декабря раздался предпраздничный рокот гонгов и барабанов, однако на этот раз он звучал не особенно весело. В Белом городе готовились к Рождеству, причем весьма своеобразно. За три месяца до этого у торговцев был скуплен весь сатин до последнего локтя, и местные портные день и ночь надрывались на работе: они укладывали складки жабо, пришивали рюши, подрезали оборки и выкраивали декольте, бесстыдство которых ужасало их самих. В это время по Черному городу бродили устрашающие слухи, их передавали шепотом от пагод к прачечным, от ткацких мастерских к лавкам менял, но никто не осмеливался перенести их через канал, разделявший два города, чтобы пересказать белым. Речь шла о предзнаменованиях, предвестиях, божественных словах. Дело в том, что боги, принадлежащие роду Брахмы, избрали Пондишери местом свершения вселенской казни во имя обновления нашего несовершенного мира в эту тяжкую эру Калиюги!

Жанна Карвальо чувствовала, что происходит нечто странное. Она сидела в будуаре с закрытыми ставнями и никак не могла заставить себя сосредоточиться на делах. После исчезновения Угрюма она жила как сомнамбула. Приобретенная за многие годы ловкость все еще обеспечивала ей успех в финансовых операциях. Но теперь это не доставляло ей удовольствия; она продолжала заниматься спекуляциями только по той причине, которую ей каждое утро являло зеркало: мешки под глазами, оплывающее жиром лицо и тело, измученный взгляд, руки, дрожащие иногда без всякого повода… Арак окончательно заменил ей чай.

Даже сегодня, после весьма обильного завтрака, состоявшего из рагу, кари, паштета, шоколада и конфитюра из плодов манго, она ощутила удовольствие от еды только после трех больших стаканов спиртного; терпкий сладкий вкус успокоил ее. Прежде чем заснуть, она взглянула на висевший на стене портрет Угрюма. Жанна пробормотала его имя, простерла руки в пустоту, и на глазах ее выступили слезы. Потом ее сознание совсем помутнело, и она впала в прострацию, отдавшись призраку любви. После полудня, как всегда, наступило тяжелое пробуждение, когда чувства притуплены, но старая рана готова открыться и привести к очередному приступу отчаяния. Жанна поднялась, дотащилась до будуара и остановилась перед туалетным столиком. Она схватила флакон с розовой водой и опрокинула его на кружевной платочек. Больше половины фиоли пролилось на паркет: так часто случалось, она уже давно заметила, что теряет координацию движений. Жанна не стала наводить порядок. Увидев в зеркале отечное лицо, она отвернулась. Это неправда. Это стекло лжет. Вот сейчас она велит прийти Мариан, заставит ее посмотреть в зеркало, и милая крошка тоже увидит, как увядает ее юность.

— Скверное зеркало, скверное зеркало, — пробормотала Жанна и отошла к окну, все еще держа платочек и флакон с серебряной сканью.

Она не сразу заметила служанку, сидевшую спиной к свету у опущенных штор и продолжавшую махать огромной пальмовой ветвью, увитой ветивером и служившей опахалом. Луч солнца, проникнув в просвет между шторами, сверкнул на флаконе. Жанна зажмурилась. Наконец она проснулась окончательно. Где арак? Она лихорадочно смочила лицо розовой водой, поправила прическу и приказала на тамильском языке:

— Спустись вниз. Оставь пальму. Я хочу…

Служанка уже поняла. Она подхватила полы сари, скользнула по натертому паркету и исчезла на лестнице. Жанна стала мерить шагами две комнаты своей спальни, пытаясь сдержать дрожь. Раньше она иногда чувствовала подобное возбуждение перед заключением серьезной сделки. Теперь же дрожала в ожидании момента, когда сможет заполнить пустоту внутри себя жидкостью из белой бутылки, напитком, способным подарить обманчивую радость.

Так продолжалось уже три года. Три года, за которые она ни разу не расплакалась при людях, всегда держалась уверенно и непринужденно; богатая, умная женщина, она была такой и для малышки Мариан, которая все еще не вышла замуж и по-прежнему жила в ее доме. Три года одиноких страданий, молчаливого безволия, затуманенного алкоголем полусонного состояния. Разве можно жаловаться на человека, который, она ведь знала это с самого начала, даже не собирался хранить ей верность? Он обокрал ее и сбежал… Она давно предчувствовала это. Он стал слишком спокоен, слишком мягок, стал чаще приходить к ней из своего отряда. Однажды она специально оставила почти на виду несколько весьма посредственных камней. В течение месяцев, приводя в исполнение свою хитрость, она постоянно пополняла поддельный клад. Ей тоже доставляло удовольствие обманывать его. Это был ее способ удерживать его подле себя, обладать им во всех смыслах этого слова. В глубине души она продолжала надеяться: может, все это не зря, он останется, он по-настоящему полюбит ее…

Ничего из этого не вышло. Майским утром она проснулась одна под своей москитной сеткой; как она и предполагала, тайник с малоценными бриллиантами был пуст. Как ни странно, в то утро она от души хохотала. Там, где она прячет свои лучшие камни, их никто не найдет. Угрюм получил от нее все, кроме этой части ее жизни, ее богатства, которое она никому не отдаст. Горькая победа. С того вечера жизнь ее поблекла. Жанна почувствовала себя опустошенной, омертвевшей, измотанной. Теперь среди флаконов с благовониями у нее всегда стояло несколько бутылок с араком.

Никто в Пондишери не удивлялся ее внезапному одиночеству. А она даже не пыталась узнать, куда уехал Угрюм. Может быть, в джунгли к раджам. Она предпочитала не знать: Индия интересовала ее лишь постольку, поскольку к ней стекались сокровища ее недр и ремесел, она не выезжала за пределы Черного города, а самым дальним ее поместьем был Уголок Цирцеи у дороги, ведущей в Мадрас.

Служанка все не возвращалась. Жанна села на низкий диван из красного дерева, инкрустированного ракушками, подарок одного агента, которого она избавила от гнева Годе, — но почти сразу встала. Ее нетерпение росло. Она подошла к окну, отодвинула штору. Черный город тоже пробуждался после полуденного отдыха. Опять забили барабаны. «Да, — подумала Жанна, — опять пришло благодатное время, праздник понгол. Скоро в порт прибудут новые корабли, а на них свеженькие парнишки, — таких нежных юнцов я раньше брала в любовники…» По ее лицу опять потекли слезы. Служанка все не приходила. Жанна выбежала на лестничную площадку и позвала.

Никто не ответил.

Жанна задумалась. Может, девчонка что-то не правильно поняла? Она не помнила, как зовут служанку. У нее их было около двадцати, и говорили они по меньшей мере на трех языках: на тамили, телугу и малаям. Она даже не очень хорошо помнила, что сказала служанке. Жанна снова стала ее звать, переходя с одного языка на другой. Никто так и не ответил.

Неожиданно открылась соседняя дверь.

— Жанна… Жанна, дорогая моя. Что с вами?

Это была Мариан, отдохнувшая, свежая, обворожительная в зеленой бархатной кофте и юбке из белого органди.

— Служанки, — сухо ответила Жанна. — Эти черные из-за праздника все с ума сходят! Из-за этой музыки в Черном городе…

Жанна оперлась на кованые перила и покачнулась. Мариан поддержала ее.

— Вам нехорошо, Жанна. Подождите.

Она сбегала в свою комнату и вернулась со стаканом.

Жанна хотела отказаться. Но не смогла — этот терпкий запах, этот сладкий вкус… Она выпила залпом и облегченно вздохнула.

— В наше время на слуг нельзя рассчитывать, — пролепетала Мариан. — Я и так ничего не понимаю, когда они что-нибудь рассказывают, а в последние дни они просто в лихорадке.

Жанна не слушала. Кровь ударила ей в лицо. Значит, Мариан обо всем догадывается. Более того, она такая же, она любит арак! Жанна выпрямилась и оправила на себе белье. Спиртное! Может быть, им обеим оно нужно, чтобы развеять скуку. Мариан ведь тоже находит сейчас развлечение только в араке. Ей уже двадцать два года, она все еще не замужем, а ее красота скоро поблекнет. Вообще-то Мариан сама в этом виновата. Но теперь нельзя терять время. Арак привел Жанну в чувство, она уже владела собой и решила поделиться с Мариан своим беспокойством.

— Пойдемте в мою комнату, дитя мое. Мне нужно с вами поговорить.

— Но… Позвольте мне сначала переодеться, я даже не причесана. Сегодня так жарко.

Ее кофта действительно была расстегнута и обнажала маленькую грудь, но она не спешила прикрыться.

— Неважно. Зайдите.

Теперь голос Жанны вновь обрел твердость: она говорила резко, приказывала, почти как служанке. Мариан подчинилась. Та Самая Карвальо указала ей на диван, сама села на кровать.

— Я буду говорить откровенно, потерпите, Мариан. Четыре года назад я приняла вас без особого желания, но за это время мы научились хорошо понимать друг друга. И это стало для меня большим утешением… Особенно после того, как…

Мариан подняла глаза, уставилась на штору.

— Ладно, — продолжала Жанна. — Мы довольны друг другом, вы меня ни капли не стесняете. Вот уже три года вы ждете, или притворяетесь, что ждете, старика Лестриверде. Повторяю, Мариан, давайте говорить откровенно. И вы, и я, мы обе прекрасно знаем, что он не приедет. Он застрял на Иль-де-Франсе. Может быть, его задержала прекрасная креолка, может, серьезные дела, а может быть, он умер… У нас ведь нет о нем никаких известий.

— Знаю, — вздохнула Мариан, — знаю. Идет война, вот уже год, как он не пишет, я все еще не замужем, дела идут все хуже. Как много хлопот я вам доставляю…

— Вот об этом и речь. Вам пора решиться.

— Но все здесь…

— Скачут от любовницы к любовнице, это правда. Но здесь тоже женятся. У вас всегда было достаточно мужчин, и будет достаточно. Мне на это наплевать. Любовь помогает делам.

— Но вам раньше не нравилось, что я кокетничаю.

— Тогда у меня были на это причины. Впрочем, я все же предоставила вам возможность заниматься любовными интрижками, как вам заблагорассудится. Однако, дорогая, поймите, молодость не вечна. Ваше счастье, что вы не рожали. Вы вполне сможете найти себе мужа, который всю жизнь будет поддерживать вас, эдакого добрячка, смирного и богатого. Сейчас вы очаровательны. Но у вас мало времени… Итак, вас пора выдать замуж.

Мариан изобразила полное равнодушие.

— Здесь нет никого, за кого я могла бы выйти замуж. В Пондишери одни старикашки да солдафоны.

— Дождитесь других кораблей, дорогая. С попутным ветром сюда прибудут молодые люди, они примут вас за креолку, они будут богаты, они будут всю жизнь исполнять ваши капризы.

— Вы думаете, они захотят взять с собой такую девицу, как я?

— А кто об этом говорит? Они могут и здесь остаться. Некоторые остаются и женятся. Посмотрите на Кержанов. Дворяне, настоящие, у них земли в Бретани.

— В Бретани… — Мариан пожала плечами и откинулась на спинку дивана.

Минут пять она молчала, время от времени потягивалась, как кошка, вздыхала, поправляла рыжие локоны, опять вздыхала, поглаживала грудь.

Полуприкрыв глаза, Жанна наблюдала за ней. Она призналась себе, что впервые ее не тяготит женское общество, что Мариан — симпатичная собеседница, с которой легко найти общий язык. Разумеется, ее нельзя назвать подругой — Жанна не очень ей доверяла. Скорее, обе женщины просто наблюдали друг за другом и о многом догадывались: например, о пристрастии к спиртному… За четыре года они ни разу не поругались. Мариан искала лишь удовольствий. Она легко меняла любовников, была молчалива, сдержанна. Иногда приносила какие-нибудь украшения и отдавала их Жанне в уплату за проживание. Одевалась на свои деньги и весьма роскошно. Она выглядела вполне довольной, счастливой, а скуку пыталась заглушить разными способами в зависимости от настроения: чашечкой шоколада, новым платьем, послеобеденным отдыхом, массажем, который ей делали служанки-тамилки. Воздушная, легкая женщина, которую, казалось, ничто не задевало, не ранило, даже любовники. Они приходили и уходили, не оставляя в ее сердце следа. Мариан прекрасно исполняла свою роль в комедии любви: отказывая одному, отдавалась другому, в зависимости от обстоятельств была то молчалива, то говорлива. Она виртуозно меняла маски: с одними мужчинами была стыдливой, с другими — надменной. На праздниках она блистала. Ее добивались, но это никогда не приводило к скандалам; ее бросали, но она не пролила ни слезинки. «Это все, должно быть, Европа, — думала Жанна Карвальо, — такая изящная легкость, такое деликатное тщеславие». Сама она рано вышла замуж и рано овдовела, а потом закружилась в заботах и даже не помышляла о чем-либо подобном. А теперь было поздно — ее красота уже поблекла.

— Послушайтесь моего совета, Мариан. Не дожидайтесь, пока уйдет молодость, выходите замуж, выходите замуж…

Мариан опять потянулась, похлопала ресницами.

Жанна любовалась ею и завидовала. Чудесное безразличие, экономное расходование улыбок. Изящный стан, свежая кожа под пудрой, румянами и мушками. На балах эта женщина казалась легкомысленной и беззаботной, но в глубине души, несомненно, была тверда.

— Я ведь когда-то любила, Жанна, — заговорила наконец Мариан. — Но это время ушло. Дайте же мне еще поразвлечься. Любовники, Жанна, как игральные карты: ими пользуются, а когда выигрывают, бросают и требуют новых. Я всегда выигрываю! Тебя берут, тебя оберегают какое-то время, сколько положено, потом тебя бросают, и это не приносит страданий: как поется в песенке, piacere senza репа, — удовольствие, Жанна, удовольствие без страданий…

Та Самая Карвальо вздрогнула. Мариан осмелилась ее поучать? Не намекает ли она на Угрюма? Неужели она угадала, где ее слабое место? Мариан заметила страх в глазах Жанны и протянула ей серебряную баночку с листьями бетеля.

— Ладно. Не будем больше говорить о замужестве. Я обещаю, что подумаю об этом после понгола.

Они молча жевали бетель, размышляя каждая о своем. Первое время бетель вызывал у Мариан отвращение, но в конце концов она признала вкусовые достоинства этого растения, а красный сок, окрашивающий губы и зубы, стал казаться ей, как и другим женщинам, почти обязательным дополнением к макияжу. Губы становились кроваво красными, более соблазнительными, они притягивали к себе чужие губы, чужие поцелуи.

Мариан, полуприкрыв глаза, мечтала о новом платье из купленной накануне желтой с зеленым мадрасской ткани, о кружевах, которые очень к нему подойдут.

Брошенная пальмовая ветвь напомнила Жанне о служанке.

Она до сих пор не вернулась! Прошло уже столько времени!

Мариан лениво потянулась.

— Это все понгол, Жанна, я же вам говорила. Она просто не в себе, как все эти чернокожие.

— Нет, нет, такого еще не бывало. Пойду вниз, поищу ее.

Набросив на плечи домашнее платье из розового сатина и сунув ноги в золоченые шлепанцы, Жанна, шаркая по паркету, отправилась на нижний этаж. Спустившись не более чем до середины лестницы, она остолбенела от удивления и схватилась за перила: две распростертые на полу служанки методично и жалобно повторяли имя, услышав которое Жанна чуть не упала в обморок. Мариамалле, богиня оспы. По словам служанок, ее видели в городе час назад.

Опасность вернула Жанне Карвальо хладнокровие. Она расспросила служанок и приказала никуда не отлучаться. Затем поднялась в свою комнату, надела юбки и корсеты, попросила Мариан помочь ей зашнуроваться и вернулась в гостиную. Такой госпожу ее не видели со времени отъезда Угрюма. Жанна так преобразилась, что Мариан рядом с ней в своем неглиже стала казаться бледной и невзрачной. Произошедшее с Жанной превращение даже испугало ее. Мариан тоже быстро оделась и спустилась в гостиную.

— Жанна, что происходит? Что вам сказали эти чумные служанки?

— Вернитесь к себе в комнату, Мариан; я буду занята, — повелительным тоном сказала Жанна и повернулась к слуге-метису.

Мариан понимала по-тамильски: Жанна посылала за старым Анандой Рангапилле, старшиной торговцев Черного города, бывшим агентом Дюпле, который вел дела с Компанией.

— Дорогая, я же попросила вас вернуться к себе, — опять обратилась к ней Жанна.

Мариан не заставила себя уговаривать; чем слушать, как они будут шушукаться, лучше поваляться в постели под москитной сеткой и провести остаток дня, жуя пирожные и вспоминая Францию и тех прекрасных молодых людей, без которых она здесь ужасно скучает.

Старый Ананда пришел не сразу. Целый час Жанна Карвальо просидела в гостиной, не в силах унять дрожь. Служанки говорили о явлении богини, об эпидемии оспы, которая распространяется по городу. Жанна знала, что боги не являются по таким ничтожным поводам. За этим стояло большее зло, которое наверняка угрожает делам; именно поэтому ей нужно было встретиться с Анандой, он один мог объяснить, что означают эти базарные слухи. Две недели назад, торгуясь с купцами — речь шла то ли о северных шелках, то ли о кашмирских покрывалах, — она уже точно не помнила, — Жанна почувствовала, что среди них назревает молчаливый заговор. Она ощущала на своей спине их тяжелые, полные страха взгляды, но в конце концов убедила себя, что ничего странного в этом нет. Такова уж Индия: спокойная и беспокойная одновременно, бесстрастная, но полная тайных страданий.

Теперь, ожидая Ананду, она упрекала себя за слепоту, проклинала свою страсть, которая притупила ее интуицию, способность видеть людей насквозь и анализировать происходящее. Жанна нервно повертела в руках музыкальную шкатулку, потом побренчала на клавесине и, встав у окна, стала высматривать, не мелькнет ли в саду за кустами жасмина и лианами фигура старого торговца. Потом она опять села и попыталась успокоиться; ей была знакома восточная медлительность, она и сама при необходимости прибегала к ней. Ананду пришлось побеспокоить в час послеобеденного отдыха, его пришлось упрашивать, а он небось отговаривается: мол, должен сейчас же идти в свою лавку, где торгуют орехами ареки, или притворяется уставшим. Ему лень покидать свой дом в Черном городе, где все, подобно ему самому, было франко-индийским, от колонн на фасаде в романском стиле до двойных бюро, инкрустированных слоновой костью.

Чем бы был Пондишери без Ананды? Хотя Жанна порой спорила с ним из-за условий торговых сделок, она относилась к нему почти с нежностью, ощущала некое с ним родство. И все-таки он был индийцем, язычником, идолопоклонником, как называли их в то время французы. Хитрец Ананда, которому в этом месяце исполнилось шестьдесят, казалось, торговал испокон века. Он начал с того, что продавал орехи ареки, потом стал официальным агентом Компании, но каждый день являлся в старую лавку, продолжая торговать все теми же плодами; на самом деле это был его наблюдательный пост, откуда он следил за тем, что происходит на рынке. По тому только, кто приходит к меняле, Ананда угадывал, каковы цена на бриллианты и качество муслина. А Жанна, чтобы успешно вести дела, должна быть в курсе всего, что происходит в городе, и Ананда, бывший агент Дюпле, — единственный, кто может пересказать ей все слухи.

Со двора донесся скрип, шелест листьев, шорох опахал и волочащейся по земле одежды. Наконец-то! Жанна вскочила. Но нет. Нужно остаться на месте, встретить его, сидя в кресле, подложив подушечку под ноги, как царица. Ведь Ананда всего лишь индиец. Старик вошел и начал совершать поклоны. Та Самая Карвальо прервала это светское выражение почтения и указала ему на ротанговое кресло, в котором, — она знала, — ему будет неуютно, потому что он привык сидеть либо на корточках, либо вытянув перед собой ноги. Ананда пристроился в кресле, бросив Жанне понимающий взгляд, который ее успокоил. Значит, он будет говорить. Сколько же времени они не виделись? Восемь месяцев, десять, со времени осады Мадраса, когда все боялись, что англичане уничтожат урожай? Она не могла вспомнить. Но это и неважно. Она сразу перешла к делу:

— Ананда, я хочу знать, что говорит Мариамалле, когда появляется в городе.

Жанна говорила по-тамильски. Ананда был удивлен. Он привык говорить с европейцами на их языке и владел французским в совершенстве.

Старик опустил глаза и уставился на свои расшитые серебряными нитями туфли. Этим он дал понять, что она коснулась вопроса деликатного и даже опасного. Жанна ждала. Наконец Ананда поднял голову и произнес:

— Мариамалле, мемсахиб, говорит то же, что и всегда, когда является людям.

Он улыбнулся и вздохнул. Он стесненно чувствовал себя в кресле, в котором одежда плотно стягивала тело, поэтому ему нелегко было сосредоточиться на разговоре. Рано или поздно он не выдержит и захочет пересесть на ковер. Тогда-то он и заговорит.

— Ананда, ты прекрасно понимаешь, что я не знаю, о чем говорят твои боги и богини.

— Со мной происходит то же самое, мемсахиб. Я всегда прошу растолковать мне, что говорят твои отцы-иезуиты во время мессы. Но они не так честны, как наши брахманы, ведь тайны, которые вы поверяете им на исповеди, порой становятся известны в моей лавке в Черном городе.

Жанна насторожилась. Она знала, что индийцы не любят иезуитов, ведь те приказали снести пагоду в печальные времена господства мадам Дюпле. И то, что Ананда упомянул их в самом начале дипломатической игры, означало, что брахманы открыто объявляют войну. Должно быть, они уже призывают к насилию. Она постаралась скрыть волнение:

— Ананда… Ты не сможешь убедить меня в том, что Мариамалле говорила об отцах-иезуитах!

Ананда пригладил пальцами усы и ничего не ответил. «Жди», — сказала себе Жанна. Она была самой терпеливой женщиной в городе, и именно за это старый торговец ее уважал. Жанна сделала вид, что смотрит в окно, в сад. Время от времени ее взгляд возвращался к Ананде. На его лбу выступил пот. Порой, забывая о приличествующей ему сдержанности, он вытирал его тыльной стороной руки. Она поняла, что постепенно одерживает верх. И он действительно заговорил:

— Мариамалле, мемсахиб, пророчит грустные вещи.

— Я догадываюсь, Ананда, что богиня оспы не может быть веселой.

Ананда помрачнел.

— Мемсахиб… Сейчас понгол, ты же знаешь, и на базаре должно быть веселье, потому что солнце вернулось в наши края.

— Разве его нет, этого веселья? Ведь барабаны бьют весь день напролет.

— Не верь барабанам, мемсахиб.

— Правда? Неужели дела так плохи?

— В Пондишери пришло несчастье, и в Черный город, и в Белый. Так говорят брахманы. — Он смотрел Жанне прямо в глаза. — Ты ослепла в последнее время, мемсахиб, совсем ослепла… Раньше ты такою не была. Помнишь, как хорошо мы вместе вели дела, когда царило благоденствие и на наших улицах танцевала богиня Лакшми?

— Не будем говорить об этом, торговец. Прошлого больше нет. Я спрашиваю тебя о настоящем.

— Ты ослепла, — повторил Ананда, — как и все твои люди. Пондишери ожидает несчастье! Когда я веду дела с Компанией, никто больше не относится ко мне с уважением, агенты грызутся между собой. Мы теряем деньги, индийцы дрожат от страха, стонут и плачут, как жители проклятых городов, описанных в наших священных книгах, как те, кто день и ночь должны были приносить в жертву богам своих сыновей…

— Ананда! Мы говорим не об этом…

— Не об этом, мемсахиб, — перебил он ее. — Потому что со времени отъезда Дюпле ваши агенты все беззастенчивее обкрадывают индийцев и вот уже месяц, как заставляют женщин и девушек отдавать им свои украшения, — это для войны с англичанами, говорят они, потому-де, что у губернатора не хватает на нее денег.

— Но война далеко! И она скоро закончится!

— Нет, мемсахиб. Мариамалле пришла предостеречь нас, послав в Черный город оспу. Люди из Франции и Англии принесли сюда скверну и беспорядок, и богиня наказывает нас за то, что мы вам подчинились.

— Если англичане возьмут Пондишери, Ананда, ни ты, ни твой народ не станете счастливее.

— Для богини нет различия между французами и англичанами.

Ананда оставил свою обычную вежливость. Жанна заподозрила худшее. Восстание индийских царей, покорившихся Франции? Но Ананда, который уже давно сотрудничал с Компанией, вряд ли знает об этом. Ему не доверяют.

Значит, это все-таки брахманы. Страх. Ужас, пришедший из глубины храмов, ужас, чье лицо она впервые увидела десять лет назад, когда Пондишери был осажден. Тысячи богатых и нищих бежали тогда по дорогам, охваченные безумием; они метались от храма к храму, молясь и испрашивая прощения у усмехающихся или равнодушных статуй богов-разрушителей, Шивы, Кали, Дурги… Многие так и не вернулись назад. Но на этот раз ужас поселился в сердцах людей, когда война была далеко. Здесь она даже не подавала признаков жизни, да и агенты воровали не больше обычного.

Жанна смотрела на Ананду и размышляла: был ли и он тогда среди обезумевших от страха паломников? Да, несомненно. Как несомненно и то, что он не осмеливается дать волю своему страху в присутствии белого человека, тем более в присутствии женщины.

Жанна распорядилась подать чай, потом отослала служанку и сама налила напиток в фарфоровые чашки. Ананда пил чай, как гурман, глядя на чашку с отрешенным видом. Правой рукой он начал приглаживать складки одежды. Жанна поняла, что он не желает продолжать разговор. Удерживать его было бы неприлично, поскольку он всем своим видом показывал, что ему больше нечего сказать. Жанна теребила кружевную салфетку, пытаясь что-то придумать, чтобы не дать ему уйти. Ананда поставил чашку на стол. Они встретились взглядом. На этот раз ему не удалось притвориться.

— Ананда, богиня что-то сказала, и ты повторишь для меня ее песню. Слышишь? — Жанна произнесла это так, будто метнула копье, подавшись всем телом вперед и резко выбросив в сторону гостя руку. В глазах Ананды стоял ужас. Именно этого Жанна и хотела добиться. Европейцы никогда не говорили с индийцами об их религии; если они не игнорировали ее намеренно, то презирали и насмехались над ней. Старый торговец смотрел на Жанну как на демона. Сейчас он либо бросится бежать со всех ног, и это будет конец их взаимопониманию, либо, побежденный, потрясенный силой ее интуиции, заговорит. Он заговорил, вернее, сначала забормотал. Она не сразу разобрала слова:

— …Это не Мариамалле, мемсахиб. Конечно, в городе есть оспа и богиня иногда является женщинам во время месячных. Но теперь пришла другая, и она говорила с брахманами, а это хуже, мемсахиб. Горе нам, потому что это была Радьяфе, четвертая дочь Солнца; три месяца назад ее видели в воротах храма, у нее четыре головы, четыре носа, восемь рук, восемь глаз и восемь ушей…

Ананда говорил все уверенней и громче. Наконец его голос зазвучал торжественно и величественно. Его жесты стали как прежде естественными, парчовое платье больше не стесняло его. Дух пророчества завладел торговцем всецело. Он встал на колени на ковре. Жанна забеспокоилась. Ей никогда еще не приходилось видеть такого; Индия в облике безумного старика из Черного города вдруг вторглась в ее уютную роскошную гостиную.

Ананда говорил нараспев:

— …Слышишь, мемсахиб, это была Радьяфе, которая не являлась уже несколько столетий! Дурной знак, мемсахиб, горе нам… Ибо уши у нее были большие, губы — отвислые, а брови — нахмуренные. Из глаз ее изливался огонь, а из ноздрей шел дым; у нее было две ноги. Она явилась на слоне, что предвещает войну между народами. Она погружалась в сок лиловой мальвы, что предвещает проклятье человеческому роду. Она была в черной одежде. Она натерлась рыжей камедью вместо сандала, а это предвещает несчастье замужним женщинам. На ней были украшения из кошачьего глаза, что предвещает несчастье всем ювелирам, а также медникам, потому что в руке у нее был котелок. Те, кто крепко спит, утратят сон, потому что на шее у нее была гирлянда жасмина. Горе пастухам, ибо она пила молоко! Горе тем, кто болен оспой, потому что она ела плод манго! Горе тем, кто торгует золотом, потому что она была прикрыта великолепным желтым зонтом! Горе баядеркам, ибо она явилась в пятницу!

Для воскурения она высекла искру из камня, который находят в желудках быков, а это означает, что малым детям угрожает опасность. Горе людям, пришедшим из-за Черных Вод, ибо у нее было в руке копье! Горе всему роду человеческому, потому что, прежде чем исчезнуть, она с изумлением посмотрела в сторону Запада и превратилась в мужчину…

Ананда обхватил голову руками и замолчал.

Они долго сидели, не говоря ни слова; он продолжал стоять на коленях с закрытыми глазами, ждал, что скажет Жанна.

Она размышляла, машинально теребя волан на платье.

— Теперь я знаю достаточно, Ананда, — наконец произнесла Жанна.

Надо перевести разговор в другое русло. Надо притвориться, не дрожать, сохранять хладнокровие. Надо стать Той Самой Карвальо, какой ее знают деловые партнеры. Жанна постаралась представить только что сказанное как прелюдию к дальнейшей беседе.

— Мы ведь всего лишь обменялись приветствиями, не правда ли, Ананда, мы поговорили о том, как поживают дети. А наш старый друг, торговец бетелем, — он по-прежнему прячет в кладовке дорогие шелка? А дочь торговца розовой водой действительно такая злая, как о ней говорят?

Потрясенный ее хладнокровием Ананда снова превратился во франко-индийского агента. Целый час они обсуждали цены на муслин и сапфиры, поставки шафрана, договаривались о том, сколько зеркал надо будет привезти для раджей. После этого Жанна отпустила торговца.

Чтобы подчеркнуть свое уважение к ней, Ананда попрощался по-французски: его губы коснулись ее руки. Их взгляды еще раз встретились, на мгновение, короткое, как вспышка молнии. Жанна тщетно искала в глазах Ананды опровержение своим мыслям. Он отвернулся и, шурша золотой парчой, вышел из комнаты. Жанна изо всех сил вцепилась в край стола, пытаясь подавить желание выпить арака. Сейчас нельзя. Голова должна быть ясной. Десять лет назад ей ведь удалось пережить осаду и спастись. Правда, она тогда овдовела. Если Та Самая Карвальо поддастся страху, что станет с Белым городом, который совсем размяк от удовольствий и интриг? Надо держаться: в глазах Ананды она, не устрашившись его откровений, восстала против ужасов Черного города, против извечной одержимости Индии. Нужно, чтобы Белый город оставался спокойным. Для этого она пригласит всех колонистов в свой загородный дом и устроит большой праздник.

* * *

В тот же вечер Жанна Карвальо разослала приглашения. Спустя два дня все, включая нового губернатора, господина Лейри, сообщили, что принимают приглашение. Надо было срочно развлечь скучающий местный бомонд, пока страх не застиг его врасплох. Праздник был назначен на следующую субботу с тем расчетом, чтобы гости успели вернуться к воскресной утренней мессе. Перспектива провести целый день в своем поместье Уголок Цирцеи успокоила Жанну. Вначале она целых три лье будет наслаждаться путешествием в паланкине: приподняв расшитую золотом шелковую занавеску, созерцать ветвистые кокосовые пальмы, деревушки, храмы, пруды, шумные речки, возле которых всегда снуют женщины. Она понимала, что это будет всего лишь передышка. Но сейчас ей хотелось получить удовольствие от Индии, погруженной в свои повседневные занятия: прачки, стирающие сари в ручье, лавочники, пересчитывающие кулечки с бетелем, крестьяне, выращивающие рис, и даже полунагие нищие на пыльных дорогах. Все это на несколько часов успокоит ее, усыпит своей иллюзией.

«Иллюзия, майя! — как иногда говорил Ананда, указывая на небо в момент заключения важной сделки. — Майя, мемсахиб, мы здесь лишь временно, и в этом мире все — лишь видимость».

— Майя, — повторила Жанна, выходя из дома. — Ну и пусть! Иллюзия это или нет, но провести прекрасное утро, возлежа на подушках в паланкине, — это роскошь, которой не следует пренебрегать. И думать, что шелк и жемчуг, шафран и рубины и впредь будут стекаться потоками в прекрасный Пондишери. А там, в конце пути, ее ждет поместье Уголок Цирцеи — настоящий город удовольствий. И кто знает, может, эти чары будут длиться целую вечность…

Кортеж продвигался медленно. Для такого путешествия обычный портшез не годился, поэтому Жанна велела приготовить паланкин из черного дерева, украшенный резными цветами и серебряными ананасами. Его несли шестеро слуг-индийцев, впереди шагал слуга с зонтом, позади — шестеро других носильщиков, которые должны были сменить первых, когда те устанут. Последними маршировали двенадцать крестьян, вооруженных палками, на случай, если, проходя через базарную площадь, придется прокладывать путь в толпе. При таком обилии знаков власти и особого положения каждому будет ясно, что в паланкине находится очень знатная особа, и можно будет беспрепятственно миновать Черный город.

Рядом с Жанной, на ложе, подремывала Мариан. Скоро она проснется: на перекрестке Звезды другие паланкины и повозки выстроятся за паланкином Жанны. И тогда зазвучат трубы, загрохочут барабаны, которые всегда сопровождают кортежи европейцев в Черном городе. Потом они услышат разноголосицу базара, и наконец — танцующие под аккомпанемент ви ны и трещоток баядерки проводят, как положено, их из города. Неужели после этого Мариан останется равнодушной к чудесам Индии? Вот уже четыре года ее интересуют только ткани, поставляемые в фактории индийскими торговцами: бакка, салампури, джинджира, аллега, ситтамура. В каком еще шелке или муслине она предстанет перед гостями сегодня на балу?

Носильщики повернули на север. Значит, скоро они окажутся за пределами Белого города. Жанна приподняла край занавески и залюбовалась разноцветными шапками мальв, украшающих беседки в садах.

Неужели кто-то способен нарушить этот мир? Все здесь дышит спокойствием и надежностью: мощная крепость с подвалами, полными оружия, купленного на золото и серебро Компании; казармы; на стенах между Британским бастионом и бастионом Дофина пушки, нацеленные на врага; госпиталь, пакгаузы, кладовые, дворец губернатора, церкви, морской порт. Мирный Пондишери с белыми стенами и охристыми крепостными укреплениями нежится в лучах восходящего солнца. Спокойный, надежный Пондишери. Индийцы ошибаются. Город удовольствий не так уж хрупок. Жанна высунулась из окна паланкина, чтобы убедиться, что крестьяне, нанятые для доставки провизии, вовремя присоединились к кортежу. Она удовлетворенно улыбнулась, увидев человек двадцать с корзинами и маленькими медными подносами на головах, в корзинах были фрукты, мясо и пироги. Другие слуги суетились подле быков, груженных мешками. Итак, все в порядке. Жители Черного города, видевшие кортеж, были свидетелями этого порядка. Пусть они больше не думают о богинях несчастий, о Кали, Радьяфе, Мариамалле; сегодня им явилась Лакшми, богиня изобилия, она вернулась, чтобы божественным танцем благословить тех, кто ей предан. И пусть брахманы хорошенько это запомнят.

Жанна хотела было опустить занавеску, как вдруг заметила на крыше одного из домов огромный венок с лиловыми мальвами. Она несколько раз зажмурилась. Жители Черного города жертвуют цветы мальвы Мариамалле, чтобы отвратить ее гнев. Правда, французы всегда посмеивались над местными суевериями… Но может быть, опасность действительно велика? Жанна увидела второй венок, потом третий, потом целый ряд… Вся улица была увешана венками. Ее охватило уныние, и она опустила шелковую занавеску. Значит, страх индийцев прошел сквозь стены Белого города. В других домах слуги тоже рыдали, голосили и тряслись от страха. Они наплели венков и молились. Теперь Жанна поняла, почему все так быстро откликнулись на ее приглашение. Та Самая Карвальо не боялась. Говорили, что у нее мужской характер, ведь она никогда не обнаруживала слабости на людях. Ну, что ж, сегодня вечером в Уголке Цирцеи, когда придет время мадригалов и галантных ухаживаний, все европейцы забудут о Мариамалле и о мрачных пророчествах. Они примут участие в этой комедии. Всем своим видом будут демонстрировать спокойствие: дорогой мой, не обращайте внимание на суеверия прислуги, смотрите, какая чудесная ночь, послушайте, как дивно играют скрипки, а какие плечики у мадемуазель де…

Жанна развернула веер. Солнце стояло высоко, и шелковые занавески уже не защищали от жары. Кортеж находился теперь неподалеку от перекрестка Звезды. К нему присоединилось несколько экипажей.

Нужно держаться. Играть в открытую. Вырвать зло с корнем. Но в чем зло? Вчера на свадебной церемонии, на которой присутствовал губернатор, у одной дамы загорелась вуаль. Собравшиеся замерли в ужасе. Что это? Предзнаменование? Под рев труб кортеж перешел по мосту через канал. Черный город совсем рядом.

Наконец Мариан проснулась. Она надула губы, поправила локоны и развернула веер. Удивленно посмотрела на Жанну и сказала нежным и томным голосом:

— Ну, развлеките же меня…

— Делайте, как я, дитя мое. Наблюдайте за нашими индусами.

— Если я подниму занавеску, солнце растопит мои румяна… Лучше расскажите, что нам подадут на праздничный ужин.

Продолжая из-за занавески наблюдать за индийцами, Жанна стала перечислять блюда:

— …Голубиный паштет с гарниром из ветчины и артишокового сердечка, утку с каперсами и анчоусами, один пирог из гуайявы, другой с имбирем, миндальное печенье, пралине… насколько помню, это все, и, конечно, рагу и кари.

— Жанна, надо быть поосторожнее с кари. Говорят, специи отбивают запах яда. За последние дни в Белом городе умерли два или три человека, и никто не знает, от чего.

— Будет вам, Мариан, не верьте этим детским россказням. Я родилась здесь, вы же знаете, и никогда ни во что такое не верила. Кому, в конце концов, может быть выгодна наша смерть?

— Я не люблю индийцев.

— А кто говорит о том, что их надо любить? Поймите, они как собаки, они нападают только на трусов, на тех, кто дрожит при их виде. Мы хозяева этой страны. Даже Ананда сказал мне: «Без вас они ничего не могут; они как шелковая нить, которая благоухает только потому, что прикасается к цветам». Ограбить или отравить кого-нибудь из нас они, конечно, могут. Но бороться они не умеют и на восстание не способны. Пусть себе выращивают специи на полях и делают ткани.

Мариан ничего на это не ответила. Она не любила спорить и решила еще вздремнуть, предвкушая удовольствия, ожидающие ее в Уголке Цирцеи.

Жанна откинулась на подушках и подвязала занавески шнурками так, чтобы больше не приходилось каждый раз приподниматься, если захочется выглянуть на улицу. Вокруг было много народа: как говорят в Пондишери, маковому зернышку негде упасть. С восходом солнца вся Индия отправлялась на базар. Толкотня у торговых лавок свидетельствовала о том, что в городе вовсю бурлит жизнь. Индийцы радовались каждому новому дню. Земля, вода, небо, солнце, крики животных, запах мочи и пота, аромат растоптанных цветов, красные плевки разжеванного бетеля, совершаемые посреди улицы омовения — все это была Индия.

Хотя барабаны и трубы заранее возвещали о движении кортежа, носильщикам с трудом удавалось пробираться сквозь толпу. Жанна продолжала наблюдать за происходящим. Ее поражала невозмутимость. Жанна вглядывалась в лица индийцев, пыталась прочитать их мысли. У каждого на лбу был какой-нибудь рисунок, указывающий на принадлежность к той или иной секте, и в центре лба — шафрановая точка. Вскоре Жанна перестала различать что бы то ни было, кроме этой отметины. Теперь она представлялась ей символом некоего знания, в котором ей отказано. Жанна вспомнила, как в детстве донимала вопросами свою индийскую кормилицу, пытаясь понять, в чем смысл священного знака тилак. Кормилица сказала, что он оберегает самую важную часть головы: именно в этом месте Создатель Брахма коснулся лица первого существа, чтобы вселить в него сознание. Но сейчас Жанне казалось, что это знак дьявола, символ того, что иезуиты называют «индийским безумием»: благодаря точке на лбу создавалось впечатление, будто неподвижный взгляд индийцев устремлен в бездну лишенного разума абсолюта. С тех пор, как Угрюм покинул ее, Жанна долгими бессонными ночами, когда вдруг наплывали знакомые запахи, напоминающие об исчезнувшем возлюбленном, мучилась одним и тем же вопросом: а что, если «индийское безумие», просочившись через зияющую бездну, которую она не может заполнить никакими развлечениями и удовольствиями, проникло и в ее душу? От этих мыслей у нее шумело в ушах, и она с трудом отгоняла наваждение, убеждая себя в том, что причина его — в соседстве индийских божеств.

Пот струился по ее щекам и шее; она опустила занавеску, глубоко вздохнула и, сжав голову ладонями, закрыла глаза. Хватит смотреть на эти лица, надо успокоиться. По шуму и запахам она легко могла определить, где они находятся: в квартале ткачей пахло чесаным хлопком; вокруг маслобоен стоял тяжелый, прогорклый запах; сладковатый аромат окутывал квартал, где торгуют араком, — этот запах пробудил в ней желание выпить. Из кузнечной лавки доносился грохот; у текстильных лавок бранились женщины. Жанну затошнило, когда они проходили мимо кожевенных мастерских. Вокруг гнездились пахнущие гнилью корыта и убогие лачуги. Это окраина города.

Разве можно здесь что-нибудь изменить? Индия состоит из мельчайших частиц, сотен каст. Священные законы Варнашастры запрещают что-либо изменять. Ткачи Пондишери не смешивались с ткачами, пришедшими из других мест; менялы не женили своих сыновей на дочерях чеканщиков монеты; и за все сокровища Голконды давильщик хлопка не притронулся бы к еде, приготовленной для торговца кораллами: дхарма, дхарма, мировой порядок, мемсахиб! Да, мы будем верны своей касте, за что после смерти будем причислены к более высокой! «Дхарма! — сказала про себя Жанна. — Дхарма — вот и все объяснение. При приближении паланкина индийцы изображают невозмутимость, но в городе поселился страх, потому что, по словам богини, дхарма осквернена, и мы — причина бедствия, мы, белые, которые приехали из нечистых земель, переплыли через Черные Воды». Запахи кожевенного квартала рассеялись. Они приближались к воротам Черного города, расположенным напротив редутов и колючей живой изгороди на Границе города. Там их должны были приветствовать танцующие баядерки. Жанна удивилась, не услышав музыкальной прелюдии к зрелищу. До нее доносились шум, крики и причитания. Они находились теперь в двух шагах от храма Кришны. Жанна подумала, что там, должно быть, проходит погребальная церемония. Она прислушалась. Нет, это не похороны: смерть всегда сопровождается звуками труб (до-си, до-си) и маленьких барабанчиков, в которые бьют идущие перед носилками с телом покойного. К тому же не чувствуется запаха благовоний. Жанна выглянула из паланкина и вздрогнула.

— Господи! Жанна, какой ужас!

Жанна тоже наклонилась к окну. На берегу священного пруда, покрытого цветущими ирисами и розовыми лотосами, лежала огромная бесформенная серая туша. Жанна побледнела:

— Венкатачалам…

Она узнала это животное по необычной длине ног: Венкатачалам, парадный слон Дюпле, его любимый слон. Перед отъездом он поручил заботиться о нем брахманам храма Кришны. Жанна дала знак носильщикам остановиться. При звуке ее голоса один человек из толпы обернулся и поспешил к паланкину. Это был Ананда.

— Мемсахиб! Я же вам говорил! Горе, горе нам! Буря опустошит сад, который был до сих пор нашим миром! Этой ночью Венкатачалам отправился в обитель Ямы…

Услышав последнее слово, Жанна прикрыла глаза и сжала рукоятку зонтика. Яма, бог смерти, первый из людей, познавший кончину, владыка Загробного мира, рая на горе Меру, где он ожидает души умерших, судит их и посылает назад на землю в том облике и в те условия жизни, каких они заслужили. После отъезда Дюпле жрецы сделали из Венкатачалама священное животное; они вполне могли отравить его, чтобы посеять панику.

Ананда нервно приглаживал усы, его смуглое лицо приобрело землистый оттенок. Несмотря на протесты Мариан, Жанна настояла на том, чтобы подойти к животному. Нанятые крестьяне прокладывали ей дорогу в толпе. Вокруг стоял сильный трупный запах; от него стало бы дурно даже самым закаленным солдатам. Но она, не дрогнув, пошла вперед.

Черные трещины, образовавшиеся в шкуре Венкатачалама, уже кишели насекомыми. Его окоченевший хобот протухал в грязной воде священного пруда. От былого великолепия остались лишь синие и красные рисунки, которыми жрецы украсили его голову и бивни после отъезда Дюпле. Сегодня вечером хищные птицы устроят в его честь торжество, если брахманы не примут более мудрого решения — немедленно сжечь труп. В прошлое ушли золотые и серебряные попоны, шелковые кисти, погонщики в тюрбанах. Парад окончен. Рядом с этой поверженной, уже разлагающейся тушей животного умирала и частица самого Пондишери. Ананда простерся перед Жанной Карвальо. Она прошла мимо, не удостоив его взглядом. Жанна вернулась к паланкину и приказала испуганным носильщикам и слугам покинуть город как можно скорее. Она посмотрела в лицо Мариан, ища успокоения в ее обычном равнодушии. Но та, вопреки обыкновению, была очень взволнована, не сводила глаз со своего веера, судорожно теребила рукой корсаж. Жанна отвернулась.

Вскоре они оказались за пределами города. Постепенно вернулось спокойствие, а с ним и красота мира.

Они миновали зеленые рисовые поля, песчаные дороги, сады, где росли всевозможные плодовые деревья: и европейские, и американские, — их привозили суда Компании. Кортеж приближался к райскому Уголку Цирцеи. Пройдя лье, носильщики сменились. Жанна воспользовалась заминкой, чтобы взглянуть на город издалека: на красные и белые здания среди пальм, на крыши пагод. Море вот уже две недели было спокойным, небо — ясным и чистым; на горизонте виднелись лодки, плывущие к острову, поросшему кокосовыми деревьями.

В эту минуту Жанна Карвальо отдала бы весь Пондишери за глоток арака. В паланкине не было спиртного; она велела новым носильщикам поторопиться, и еще до полудня они добрались до Уголка Цирцеи.

* * *

Праздник медленно растворялся в наступающем вечере. Бал должен был начаться ближе к ночи.

— Целый час, — вздыхала Мариан, — еще целый час бродить по саду между опустевших столов со стаканами, полными нагретого солнцем лимонада, и китайскими салфетками, с которых слуги-индийцы подбирают едва надкушенные пирожки.

Эту вечность надо было чем-то заполнить, например, побродить под изящными деревьями топа, как здесь называют парки, полюбоваться своим отражением в бассейнах, пережить малоубедительные ухаживания гостей Жанны.

Теперь, когда отблески солнца побледнели на муаровых платьях, день стал казаться бесконечно длинным. Разве на этом балу может быть что-то новое? Увы, Мариан слишком хорошо знала общество Пондишери: почти всегда одни и те же люди, одни и те же игры, напудренные лица и парики, сапфиры на пальцах вместо рубинов, которыми хвастались в прошлый раз, золотая парча вместо серебристого шелка, в котором щеголяли на предыдущем празднике. Пондишери не хватает фантазии, подумала Мариан. Французский стиль, блеск, темперамент — все это выродилось, на всем лежит печать усталости, какой-то странной болезненности. Может быть, стоит подумать о том, чтобы отправиться в другие края? Но как? Ведь и она попала в сети колонии, погрязла в этом механическом повторении, в удовольствиях и спекуляциях. Донесшийся издалека стук копыт прервал ее размышления. Наконец что-то новенькое…

Она не могла сдержать любопытства, выбежала на посыпанную песком аллею, осененную тонкими листьями филао, и свернула за угол, туда, где проходила дорога. Вскоре из темноты появилась карета, позолоченная и украшенная французским гербом. Скрипя колесами по песку, она остановилась на холме. Подбежали лакеи-метисы в ливреях из белого муслина, отогнули подножку, распахнули дверь.

Это приехал губернатор де Лейри, назначенный вместо Дюпле, — эдакая раскрашенная карикатура, вся в лентах и орденах. Больше всего губернатора заботила собственная импозантность, внешний вид, в котором главная роль отводилась парикам. Он даже изобрел метод разглаживания морщин на лице, натягивая кожу на затылке. Правда, хранил этот метод в тайне. Де Лейри раздражал всех своим высокомерным и церемонным поведением, и приглашали его исключительно из приличий. Мариан лихорадочно искала способ избежать общения с этим несносным человеком, когда вдруг за его спиной при свете факела появилась фигура, которую она поначалу приняла за молоденькую женщину. Бледное лицо, нежные розовые щеки, блестящие холодной голубизной глаза и довольно жесткая улыбка. Мариан приподнялась на цыпочки, чтобы получше разглядеть, но тут лакеи вдруг расступились, и она поняла, что это очаровательное существо — мужчина, но мужчина необычайно изящный, стройный, легкий, грациозный, облаченный в белый с золотом костюм. Он подошел к крыльцу, держась чуть позади губернатора, — поведение деликатное и одновременно достойное принца. Мариан пошла было следом, но остановилась как зачарованная. В дверном проеме освещенная факелами появилась Жанна. Сцена напоминала китайский театр теней. Мужчина склонился к ручке, дама сделала реверанс, ночная бабочка заплясала в окне гостиной.

Это было и впрямь что-то новенькое. Мариан затрепетала. Ей захотелось стать героиней волшебной сказки: чтобы в эту минуту заиграли скрипки, начался бал, объявили менуэт, или павану, или чакону, или пассакалью, — неважно что, но только чтобы начали танцевать, чтобы ее заметили, чтобы она смогла блеснуть, чтобы ее, наконец, пригласили.

Мариан тоже вошла в гостиную, и ее появление там никому не показалось неуместным. Спустя пять минут ее уже представляли незнакомцу.

— Виконт де Сен-Любен, — сказал губернатор.

— Сен-Любен, — пробормотала Мариан и покраснела.

Это имя так подходило молодому человеку; может быть, даже слишком подходило. Как и его внешность, имя было необычным, изящным, с легким намеком на фривольность, Мариан это обожала. Оправив платье, она сделала глубокий вдох, чтобы привлечь внимание к своему декольте…

— Мадам…

Он склонился к ее руке, коснулся губами бриллиантов на пальцах; это длилось чуть дольше, чем того требовали приличия. Мариан поняла, что понравилась. Они обменялись ничего не значащими любезностями, потом Сен-Любен проводил ее к столу и предложил отведать голубиного паштета и варенья из гуайявы.

Ночь скользила по парку среди пальм. Кто-то из агентов Компании сел за спинет, Жанна Карвальо кликнула скрипачей.

Словно по молчаливому соглашению, Сен-Любен пригласил на первый танец другую даму, а Мариан закружилась с другим кавалером, но взгляд, брошенный невзначай из-за плеча партнера, обмен многозначительными улыбками свидетельствовали о том, что между ними установилось взаимопонимание заговорщиков. Так продолжалось на протяжении трех танцев. Уже разгоряченные, они наконец встретились в менуэте. Их руки соединились, и оба отметили, что это приятно. Мариан не поднимала глаз, чтобы скрыть чувство, которое Сен-Любен не мог не распознать; зато она смогла украдкой рассмотреть фигуру партнера, задержав взгляд на бедрах, узких и округлых одновременно, таких же, как у амуров-андрогинов, которые украшали ниши в зале. Через час они уже желали друг друга настолько, что могли отбросить всякие церемонии; наблюдавшие за ними гости вскоре утратили интерес: тем временем образовались и другие пары, и все ожидали лишь искры искусственно раздуваемого огня, чтобы незаметно удалиться в комнаты и будуары, которых, слава богу, в этом царстве сумасбродства Жанны было предостаточно.

Сен-Любен и Мариан как самые нетерпеливые уже спускались в сад. Очарование партнера побудило Мариан прибегнуть к более долгой и утонченной игре, чем обычно. Она вспомнила об оранжерее, просторном здании, расположенном позади парка у края дороги; в нем обычно отдыхали путешественники, утомленные долгим паломничеством в Бенарес или Рамешварам. Оранжерея была окружена стеной деревьев, корни которых достигали под землей берега пруда. Благодаря соседству с ним, воздух всегда был свежим. Мариан здесь уже бывала. В первое свое посещение она с удивлением обнаружила в столь удаленном от Европы месте множество маленьких слепящих белизной комнат с готическими сводами, похожих на монастырские кельи, разве что размером побольше. Она предложила Сен-Любену отправиться в оранжерею, пообещав, что там ему не придется скучать. При этом она спросила, умеет ли он защищаться от змей, которые могли испортить самое лучшее приключение; ведь он успел шепнуть ей, что находится в Пондишери всего семь дней; он прибыл с Иль-де-Франса, где дожидался попутного ветра, чтобы добраться до Индии. Кто он и что здесь ищет? Мариан решила отложить расспросы на потом, и она надеялась, что это «потом» наступит не скоро. Спустя полчаса юбки и расшнурованный корсет Мариан упали на пол у ложа в индийском стиле, и все прошло как нельзя лучше.

Предчувствие сбылось: ощущения были восхитительными, длительными, разнообразными и упоительными — именно на это она и надеялась. Скука прошла, страхи, явившиеся из Черного города, исчезли. Забылись листья лиловой мальвы, Мариамалле и несчастный слон. Молодой человек, казалось, тоже был удовлетворен; он трижды ходил на приступ и неизменно одерживал победу. Впрочем, Мариан не уступала ему в темпераменте. Обнаженное тело Сен-Любена излучало мужественность, но вместе с тем было изящным и хрупким; в нем было что-то от ребенка или от женщины: нежная кожа только усиливала возбуждение Мариан. Потом пришло время отдыха и беседы: ах! какая великолепная погода в это время года; мадам, вы обратили внимание, как красиво было море нынче утром? здесь настоящий земной рай; я здесь уже четыре года, друг мой, и уже сыта этим раем…

— Откуда вы приехали, дорогая, чтобы четыре года сидеть в этой маленькой фактории? И это с такой-то симпатичной мордашкой? — спросил Сен-Любен. — Только не говорите, что вы родственница Жанны Карвальо, я не поверю!

— Вы угадали.

Она говорила тихо, она шептала, пряча глаза под прядями волос.

— Будем откровенны. Вы — искательница приключений? — Сен-Любен сделал акцент на последние слова.

— Искательница приключений, — повторила Мариан так, будто эти два слова приобрели и для нее особый смысл.

— И вы сидите здесь, в Пондишери. Вы скучаете! Окажись вы во Франции, развлекались бы в волю, не правда ли?

Мариан покраснела. Со времени знакомства с Жанной никто не намекал на ее прошлое.

— Вам ведь этого так не хватает! Признайтесь же, красотка!

— Красотка! Это слово кажется мне неуместным!

Он взял ее за подбородок.

— Да ладно уж, помолчи. Мы с тобой стоим друг друга.

Она еще больше покраснела, почувствовала это и рассердилась. Итак, удовольствие грозит неприятностями. Она надеялась, что он не заметил ее смущения, притворилась беспечной и расхохоталась, тряхнув волосами, — знала: не многие из мужчин могли перед этим устоять.

— Ты видишь души насквозь!

— Это моя профессия.

— Твоя профессия?

— Оставим это, — он снова перешел на светский тон. — Вы хороши собой, очаровательны. Не задерживайтесь в Пондишери.

— Почему? И куда мне следует отправиться?

— В Мадрас, дорогая.

— К англичанам? — удивилась она.

— Да, в Мадрас. Там мы и встретимся. Потому что вы действительно очаровательны, мадам, вы не из тех, от кого отказываются.

«Ошибаетесь», — чуть было не сказала она, вспомнив, как быстро угасла ее первая любовь, и что именно это заставило ее искать приключений. Сейчас ей потребовался весь ее актерский арсенал: нужно казаться спокойной, даже равнодушной, нужно быть хитрой и обворожительной.

Он снова привлек ее к себе.

— В Мадрас, говорю я вам, в Мадрас!

— Но вы же француз, — прошептала она, испытывая наслаждение от его прикосновений…

— Француз… Я бы сказал, случайный француз.

Сен-Любен повернул Мариан на чарпаи и стал любоваться ее телом. Она расслабилась. Этот человек не переставал ее удивлять. Он так молод, ему лет двадцать, не больше. И он не лгал, он действительно француз. Его светские манеры не оставляли никакого сомнения: Париж и Пондишери научили Мариан разбираться в людях. Сен-Любен лег рядом.

— Поговорим откровенно, мадам, вы мне нужны. Но вы должны поклясться, что сохраните все в тайне.

Эти слова сопровождались столь нежными поцелуями, что Мариан готова была выдержать самые страшные пытки инквизиции, лишь бы любовь этого молодого человека продлилась как можно дольше. И она поклялась.

— Хорошо, — улыбнулся Сен-Любен. — Дела в Индии идут скверно, мадам, вы не можете этого не знать. Я… скажем так, я тайный и чрезвычайный посол короля Франции. Наш морской министр, который предложил ему мою кандидатуру, поручил мне изучить положение дел в Пондишери. Годе ничего не понимает в политике; его донесения подробны, как жизнеописание Александра Македонского. Я же должен выяснить, что замышляют англичане против наших факторий. Так что мне придется поехать в Мадрас…

— Но чем же я могу вам помочь? — спросила Мариан.

— Официально я считаюсь протеже маркизы де Помпадур, она якобы послала меня сюда учиться коммерции. Никто не знает о моей миссии… Увы! Министр не позаботился о моем кошельке. Впрочем, было бы неосторожно приехать сюда с сундуками, набитыми экю. К сожалению, новый губернатор болван и ничего не смыслит в войне. Он должен оставаться в неведении относительно истинной цели моего приезда, поэтому я не могу попросить у него ни су.

— Война! И вы тоже говорите о войне… Сейчас вы начнете рассказывать мне о злоупотреблениях Компании, запугивать гневом брахманов…

— Вовсе нет. После отъезда Дюпле с Компанией покончено, мадам, она доживает последние дни: это птица, потерявшая крыло, она не может лететь на одном; несмотря на все усилия, она погибнет. Агенты Компании мечтают о войне. Но они не понимают, что потеряют фактории гораздо раньше, чем наша дурацкая армия сдаст свои позиции. А офицеры?.. Все они мечтают стать торговцами, чтобы набить карманы!

— Ну, это все городские сплетни, Пондишери всегда был таким.

— Да, мадам, но не тогда, когда ему грозит осада. И брахманы об этом знают. Они хорошо осведомлены. Больше всего ценят покой: предпочитают сидеть, нежели ходить; лежать, нежели сидеть; спать, нежели бодрствовать, и быть скорее мертвыми, чем живыми. Но нарушьте их покой, лишите их паствы и денег… и они моментально выйдут из оцепенения!

— Это в Париже вас так хорошо информировали об индийских делах?

— Я космополит, мадам; я везде свой.

Взгляд его голубых глаз стал жестким. Наступило молчание.

Мариан размышляла, почему они так быстро заключили между собой союз заговорщиков. Они и вправду стоят друг друга. Оба искатели приключений и удовольствий, оба обладают талантом обольщения и верят в удачу. Возможно, что оба способны на воровство. Давно ли сама она не крадет? Давно ли ограничивалась тем, что обирала тех, кого соблазняла в постели? Но лучше не думать об этом. Это все прошлое. А Сен-Любен — это настоящее, он здесь, рядом.

Сен-Любен — это имя поначалу ей так понравилось, а теперь казалось ненастоящим. Он явно из тех плебеев, которые придумывают себе изящное имя, эфемерное, как они сами. Человек, обладающий шармом, но достаточно дерзкий, чтобы бросить вызов богам, несомненно, художник, чьим шедевром является его собственная жизнь. Она чуть не вздохнула, но вовремя подавила меланхолическое настроение. Piacere senza репа, удовольствие без страданий… С этим ей уже приходилось сталкиваться. Она вспомнила, как ее совратил за кулисами парижского театра первый любовник. Потом он заставлял ее участвовать во всех его проделках. Ее желали, ее обменивали, она легко переходила от одного к другому, восхищенная блеском золотой молодежи своего века, века, величие которого угасало здесь, на индийских берегах. Эти люди, как и Сен-Любен, называвшие себя космополитами, были настоящими негодяями во всем — и в любви, и в делах. Они оставляли женщин так же легко, как счета в тавернах, жульничали в игре, в постели, в политике, горстями раздаривали жемчуга, а на следующий день оказывались в тюрьме, потом сбегали оттуда и исчезали, прежде надув двух-трех других жуликов, менее изворотливых, чем они сами. Мариан спрятала лицо под волосами. Этот Сен-Любен так похож на ее первого мужчину, того, что любил ее три недели в Париже, пока у него были деньги и пока был праздник. Он был молод, хорош собой и эфемерен, как этот, который явился неизвестно откуда и исчезнет неизвестно куда. Ей уже приходилось страдать, и сейчас она вдруг почувствовала знакомую боль. Она вспомнила свой девиз: piacere senza репа и поднялась на ложе.

— Тебе нужны деньги?

— Да. Для войны.

— Для войны, — повторила Мариан; не очень-то она в этом уверена. Он наверняка знает, что она живет у Жанны и что та очень богата, об этом говорит весь Пондишери. Что ж, есть способ привязать к себе этого человека: она, Мариан, станет орудием в его интригах.

— Если вам нужны деньги, господин де Сен-Любен, то вам следовало соблазнить другую. Вы ошиблись адресом.

— Да, дорогая, так представьте меня Той Самой Карвальо.

— Она жестока, когда речь идет о делах, имейте это в виду.

— Конечно. А когда речь идет о любви?

— В любви, сударь, вам не повезет, потому что она все никак не оправится от удара: четыре года назад ее бросил один подонок-солдат. Она теперь тоскует по его благосклонности и, как говорят, по его кулакам. Впрочем, вы талантливы, вы можете рискнуть: это будет настоящее приключение, уверяю вас. У нее верное и нежное сердце. Думаю, что с тех пор под полог ее постели не проникла даже тень мужчины.

— Тогда давайте заключим соглашение, дорогая: в ближайшие три ночи вы поможете мне пробраться под этот полог, а потом будете дарить мне счастье, иногда совершая со мной тайные прогулки. Потому что вы мне достаточно сильно нравитесь.

Щеки Мариан порозовели. Меньшего она и не ожидала. Как забавно это «вы мне достаточно сильно нравитесь»! И сколько оно обещает! Но Мариан сделала вид, что колеблется. Сен-Любен прошептал ей кое-что на ушко. Его дерзость развеселила ее — намеки были слишком прозрачны. Сен-Любен обнял ее за талию и заставил принять другую позу, довольно бесстыдную.

— И не забывайте, мадам, мы встретимся потом в Мадрасе! У англичан!

Еще ни один мужчина не разжигал в ней своими ласками такую страсть. Ради этого Мариан готова была бросить вызов всему свету, все равно — англичанам или гуронам.

* * *

Прошло несколько недель; позабыв слухи о войне, Пондишери обсуждал лишь одну новость: Та Самая Карвальо вновь обзавелась любовником. Счастливым избранником стал очаровательный молодой человек. Он был моложе ее лет на тридцать, а звали его шевалье де Сен-Любен. Многие недоумевали, почему он предпочел стареющую банкиршу юной Мариан, жившей с ней под одной крышей. Впрочем, Мариан была занята. Раз в неделю она посещала Уголок Цирцеи, откуда уезжала спустя два часа раскрасневшаяся и похорошевшая. По счастью, Пондишери не заинтересовался виновником этого превращения. Ему было достаточно наблюдать превращения, происходящие с другой женщиной. Никому и в голову не приходило, что Сен-Любен ублажает сразу обеих, ведь в Уголок Цирцеи он каждый раз являлся в новом обличье, подкупал сторожа и почти маниакально соблюдал всяческие предосторожности.

У Жанны не было дурных предчувствий; она вновь познала счастье. Опьянение араком смешалось с опьянением любовью. Она снабжала своего любовника деньгами, он же изо всех сил старался не давать ей повода для подозрений. При его изворотливости это было нетрудно. Между тем он внимательно следил за тем, что происходит на театре военных действий. И однажды сказал Мариан, что обеспокоен: Англия выигрывает одно сражение за другим, противник может скоро войти в город. Надо бежать из Пондишери; прощайте, господа министр, губернатор и французский король. Но прежде они с Мариан должны отыскать тайник, в котором Жанна хранит свои сокровища. В Мадрасе им не придется скрывать свои отношения, и они смогут предаваться там идеальной любви.

Поначалу сомневавшаяся Мариан в конце концов позволила себя убедить. Она догадалась, что ее возлюбленный — английский шпион. То, что он каждую ночь делил ложе с Жанной, пробуждало в ней ревность: иногда она просыпалась от поднятого ими в спальне шума. Свидания в оранжерее требовали конспирации и сопровождались постоянным страхом, что их обнаружат. Сен-Любен приезжал туда уже утомленный; их шалости потеряли былую пикантность. Поэтому идея о бегстве из города удовольствий, давно наводившего на нее скуку, понравилась Мариан. Она уже воображала себя обладательницей капитала, скопленного Жанной Карвальо за двадцать лет. Главное — покинуть Пондишери до прихода англичан. «Дело не терпит отлагательств», — твердил Сен-Любен. И действительно, каждый день в город возвращались остатки разбитых отрядов. Солдаты были в оборванной форме, со сбитыми в кровь ногами, изможденные лишениями и форсированными маршами. А однажды вечером в порту Пондишери бросил якорь фрегат «Бристоль». По словам прибывшего на нем некоего дю Пуэ, он потерял всех своих солдат. Ветер не позволил забрать этих несчастных с берегов Бенгалии на корабль. Им пришлось уйти в глубь джунглей, и здравый смысл подсказывал, что они уже никогда не вернутся.

Эта новость сильно взбудоражила факторию; поддерживаемое брахманами беспокойство росло с каждым днем; кормилицы-индианки отказывались кормить белых детей, а у европеек не хватало молока; часто случались пожары; по улицам Черного города бродили кающиеся, они вопили и секли себя бичами; урожай погибал на корню; торговля пошла на спад. «Агония может длиться долго, — судачили на базаре. — Полгода, а то и год. Но что такое год в сравнении с жизнью богов, дхарма, друг мой торговец пальмовым маслом, дхарма, дорогой сосед резчик по кораллам. В обители Ямы всех нас будут судить по нашим прошлым поступкам, так давайте в первую очередь думать о том, чтобы не оскверниться, если мы хотим в следующей жизни быть счастливее».

Только два человека радовались и были полны надежд. Это Мариан де Шапюзе и шевалье де Сен-Любен. Большую часть времени они были заняты тем, что разрабатывали хитроумные планы поиска тайника, в котором Жанна Карвальо прятала свои сокровища.

 

ГЛАВА VI

Поход в Годх

Рождество 1759-го — январь 1760 года

Боженька, Мадек и Визаж не могли отметить ни Новый год, ни Рождество, ни Сочельник. Стоило им переправиться через первую же реку, как они попали в другое измерение. Все дни были похожи один на другой: после заката солнца — передышка, с рассветом — снова в поход, и так месяц за месяцем. Перед ними лежала Индия, она завладела ими, но они еще не осознали ее внутренних ритмов, не прочувствовали ее мертвых сезонов и праздничных дней. Они затерялись в лесах и плыли в незнакомом потоке времени; они считали дни, но не ощущали разницы между ними: джунгли, водопады, перевалы, пыльные плато; летняя жара, потом сплошные дожди. И опять горы, реки, еще более стремительные, чем те, которые встречались раньше, спутавшиеся сети лиан, болота, и опять плато. В Пондишери, назад в Пондишери! Надо вернуть себе славу, чего бы это ни стоило. Надо убраться подальше от кишащих англичанами берегов. Сипаи говорили, что в центре страны есть дороги, где никогда не ступала нога фиранги в красных камзолах. Говорили также, что еще во времена генерала Бюсси французы оказали тамошним царям поддержку, поэтому на тех дорогах им ничего не угрожает, разве что нападение разбойников, но ведь их можно встретить, и путешествуя по Европе. И наши герои вновь отправлялись в горы, поднимаясь все выше и выше, от одной вершины к другой, и, казалось, это будет длиться бесконечно. Сипаи называли эти горы гхата, то есть лестницами.

Уже много месяцев отряд упорно шел на запад. Когда солдаты преодолевали очередную вершину и перед ними вновь открылся горизонт, Мадек жадно искал глазами тот благословенный путь, ту главную артерию Индии, которая приведет его назад к набережным Пондишери, но не за тем, чтобы вернуться в Европу — существует ли она еще вообще? — а для того, чтобы вновь отправиться в поход и снискать славу. Предательство раджи он воспринял как личное оскорбление. Гордость придавала Мадеку силы и заставляла идти вперед. Он добьется богатства и почестей. Под его началом четыреста солдат, правда, пока нет коня. И если он тащился через простирающиеся до самого горизонта леса, которые не пройдешь и за целую жизнь, то только потому, что надеялся когда-нибудь проехать на параде верхом, в золоченом мундире завоевателя.

В джунглях им попадались племена нагих совсем не пугливых людей, которые поклонялись огню и рубили деревья каменными топорами. Каждую ночь солдаты засыпали под вой гиен. А однажды они целых четыре дня шли по следу старого одинокого слона, искавшего место, куда приходят умирать его сородичи. Это оказалось болото у подножия небольшой горы. Едва добравшись до него, слон рухнул в топь, среди скелетов и бивней других слонов, и испустил дух.

Хотя каждый день приносил Мадеку необычные впечатления, воспоминания о них быстро рассеивались. Потому что главным было другое. Подобно Ланселоту и Парцифалю из древних легенд, он искал среди этих рек и камней нечто вроде индийского Грааля и воображал даруемые им бесконечные блага, хотя толком не представлял себе, как он должен выглядеть. Неожиданные приключения и встречи с чудовищами казались ему, как и древним героям, испытаниями на пути к цели. И Мадек упорно шел вперед. Впрочем, как Боженька, Визаж и все другие солдаты. Так продолжалось до того дня, когда они вышли наконец на дорогу, точнее на перепутье, и остолбенели. У костра сидели люди в таких же, как у них, лохмотьях. Это оказались французы, уцелевшие после нападения англичан на факторию Янаон и тоже бежавшие в горы. Соотечественники бросились друг другу в объятия.

Только один человек не сдвинулся с места.

— Надо идти дальше, джунгли — очень опасны, — рявкнул он, когда прошли первые минуты радости.

— А ты кто такой, чтобы нами командовать? — огрызнулся Мадек.

— Меня зовут Мартин-Лев, солдатик! Мартин-Лев, потому что иногда я рычу! — расхохотался он.

Визаж начал опасаться потасовки, из которой Мадек вряд ли вышел бы победителем, потому что его противник был намного сильнее, но Мадек тоже рассмеялся. Мартин-Лев был ему чем-то симпатичен: смуглый великан, вспыльчивый, но отходчивый, он носил знаки отличия офицеров французской армии. И при этом он — тоже! — был всего лишь искателем приключений.

— Куда вы направляетесь? — спросил Мадек.

— Мы едем на север, чтобы поступить на службу к какому-нибудь местному царьку.

— Вы с ума сошли, — вмешался Визаж. — Хотите дезертировать в тот момент, когда нация так в вас нуждается!

Мартин-Лев почувствовал в Визаже ровню: по манере говорить, по возрасту, может быть по происхождению. Спустя десять минут было решено разбить общий лагерь. Всю ночь они просидели у костра. Мартин-Лев рассказал, как англичане осадили французскую факторию Янаон. Силы были неравны. Ему удалось уйти вместе со своими людьми и орудиями; уже много недель они скитались по Декану. Земля здесь скудная, местные царьки, мусульмане-фанатики, настроены против французов. Поэтому надо идти на север: тамошние раджи-индусы более лояльны к французам. К тому же рано или поздно придется вступить в войну с англичанами, угрожающими Бенгалии. Следовательно, чужеземных солдат, умеющих хорошо воевать, они примут как дар богов.

— Вы не сможете пересечь Декан, — говорил Мартин-Лев. — Посмотрите на себя: одеты в лохмотья, оружия у вас мало, нет ни лошадей, ни одного боевого слона! Набобам юга после нашего поражения доверять опасно. Они в два счета с вами справятся.

— А Пондишери? Разве мы не можем вернуться туда? — спросил Мадек.

— Вернуться в Пондишери мы можем лишь вооруженными до зубов. Для этого нужны деньги. Давайте объединимся и пойдем на север. Наверняка там найдется раджа, который никак не может собрать налоги или боится англичан. Мы предложим ему взять нас на службу, да, нанять нас, наши пушки, наших людей, наши шпаги… А выполнив свою задачу и набив карманы рупиями, мы вернемся в Пондишери. Слово драгуна, отказаться от самоубийства и дезертировать — это не одно и то же.

Визаж согласился. Боженька и Мадек колебались, но через три дня переговоров сдались. Тогда лагерь свернули, и все опять двинулись в путь, теперь на север. И опять — джунгли, пальмы, рисовые поля… Время замерло. Каждый переход длился вечность. Однако теперь им встречались люди с более светлой кожей, говорящие на неизвестном языке. Мадек был поражен, услышав от них слова, сходные с бретонскими: кто бы мог подумать! Солдаты упорно шли вперед, мечтая увидеть северные дворцы из белого мрамора и миролюбивых раджей в роскошных одеждах.

В деревнях французов приветствовали по-разному: «Шив-шив», «Рам-рам», «Криш-криш», в зависимости от того, какому божеству поклонялись — Шиве, Раме или Кришне. Они не чувствовали враждебности, им охотно продадут рис. Индия показывала им и другое лицо. Иногда в самых труднодоступных местах они встречали бродячих проповедников, которые носили с собой в узелке маленькие раскрашенные деревянные храмы. Проповедник одну за другой открывал дверцы такого храма, и перед восхищенными взглядами солдат представали юные и сильные боги, аватары более ранних богов; за последней дверцей была ниша, в которой находились три улыбающихся бога — Вишну, Рама и Кришна. Солдаты — и белые, и сипаи — как зачарованные смотрели сцены божественной эпопеи: превращения, искупления, возрождения, соития. Мадек всегда оказывался в первом ряду. Ему, как и Боженьке, очень нравились эти картинки, намалеванные яркими красками на лакированном черном дереве, и он вспоминал времена своего детства, когда бретонские проповедники ходили по приморским деревням и рассказывали местным жителям другие истории: о человеке, творившем чудеса. Мадек плохо понимал здешних проповедников, но постепенно стал узнавать Ганешу, пузатого и улыбающегося бога-слона, и Кришну, у которого была голубая кожа и которого всегда окружали три прекрасные обнаженные женщины. Когда проповедник закрывал одну за другой дверцы храма, солдаты выпивали по стакану воды и отправлялись дальше.

Каждый из них по-своему рисовал себе, что раджа примет его во дворце, вроде замков кемперских феодалов, только более чистом и не таком унылом. Раджа подарит ему белого слона; потом Мадек, подняв саблю над головой, примет командование его войском и будет наводить страх на жестоких индийцев и проклятых англо-саксов.

Трудности похода сплотили четверых мужчин, правда, Визаж больше сблизился с Мартином-Львом, а Боженьке было интереснее с Мадеком. Между тем каждый день приносил новые испытания: то нужно было преодолеть зловонное болото, то уничтожить семейство кобр, которых сипаи отказывались убивать. Из-за нехватки воды и пищи между солдатами часто возникали ссоры. Многие умирали от лихорадки; некоторые были так измучены болезнью и истощены, что сами пускали себе пулю в лоб. Иногда во время переправы через реку кого-нибудь из солдат уносило течением, а потом в тихой заводи жертву сжирали крокодилы. Но ничто из этих бедствий не могло сравниться со странными выходками сипаев. Часть из них присоединилась к «божественным безумцам» — скитавшимся по дорогам обнаженным пилигримам. А иногда, вдруг остановившись у входа в храм, сипаи простирались на земле и из последних сил наносили себе смертельный удар, или сразу умирали, без звука, сложив руки для молитвы, с открытыми глазами. В отличие от Мадека, обуреваемого жаждой славы, эти люди, затерявшись в вечной смене жизней, спешили достичь совершенного состояния, в котором уже не испытываешь никаких желаний.

Жара сменялась проливными дождями. Размокшие дороги не позволяли идти вперед. Грязь, змеи, речные долины, пыль; еще один новый язык — хинди. Мадек легко освоил его, поскольку каждый день приходилось торговаться, покупая воду, зерно и овощи. «Вчера» и «завтра» звучат на этом языке одинаково, как и «позавчера» и «послезавтра». Казалось, что такого понятия, как время, здесь не существовало. Как далеки Махабалипурам и тот рассвет в дюнах! Теперь Мадек часто вспоминал свое безалаберное детство, его сердце бродяги тосковало по серым небесам Бретани. И все же сейчас он находился ближе, чем когда-либо, к сердцу Индии. Он наслаждался и жарой, и пальмами, и приключениями, благо болезни пока обходили его стороной: ни кровавых поносов, ни малейшего расстройства. Он шел через ядовитые болота, через холерные и чумные деревни и оставался здоровым, в то время как другие умирали. Индия его приняла. Но ему было неспокойно: Мадека опять одолевала тоска. Впрочем, как и Боженьку — он прочитал это в его глазах. Продвигаясь все дальше на север, они отмечали, что здешние храмы разительно отличаются от тех, что встречались на побережье — в виде пирамид и колесниц. Теперь это были высеченные из камня святилища в форме сахарной головы. Они обследовали несколько таких храмов, заброшенных в джунглях. Когда свет факела вырывал из темноты гранитные изваяния круглобедрых богинь или фаллоса, Мадек видел в этих изображениях подтверждение интуитивной веры в то, что здесь, в Индии, жизнь сильнее, природа необоримей женщины, возможно, искусней в любви. Достаточно было взглянуть на джунгли, частью которых являлись эти храмы: если где-то они прерывались пыльной долиной, то лишь для того, чтобы через три лье опять возобновиться, опять явить миру толстые стволы и наполненные соком лианы.

В деревнях их встречали ватаги чумазых ребятишек, которые смотрели на светлокожих солдат и пушки с изумлением и благоговением, как на божества, и все время норовили их потрогать. Сипаи умирали один за другим, волы тоже, — они устали тащить орудия. Солдаты насиловали встречавшихся им на берегах рек одиноких девушек, а баядерки отдавались им за несколько зернышек риса. Наконец через десять месяцев этого трагического похода отряд пришел в каменистую холмистую местность.

Стоял январь, сезон засухи. Ночи были ясными и холодными. Поговаривали, что в этих краях много разбойников, дакайтов, охотников за головами, последователей Черной Кали. То ли им было что есть, то ли французская плоть показалась нечистой, но, к счастью, они так и не появились. Это пустынная безлюдная земля; солдат охватило отчаяние. Только Мартин-Лев сохранял присутствие духа; он неплохо знал карту Индии и уверял, что они достигли Раджпутаны. И действительно, однажды на рассвете с каменистого холма им открылась огромная цветущая долина, которую рассекала спокойная, величественная река. На ее берегах лежал город, обнесенный стеной из красной глины, за которой теснились дома с террасами и розовыми фасадами. В самом центре на скале возвышалась крепость. К западу от города находилось озеро с островом, на котором стоял роскошный мраморный дворец. Мартин-Лев узнал этот город — он читал о нем в одной из книг о путешествиях. Это Годх.

Солдаты зачарованно смотрели на женщин, несущих к реке стирать разноцветные холсты, на крестьян, работавших на полях, на пастухов, гнавших животных на пастбища. Какая тишина, какой покой! В этот момент Индия окончательно покорила Мадека. Он не смог бы описать свое состояние. Ему казалось, что нет такого французского слова, которое подошло бы для обозначения той части души, которую его не научили понимать ни на королевском флоте, ни в армии. Он порылся в памяти, и на ум пришли бретонские: karantez — любовь, karantez ar galon — сердечная любовь, karantez ar c'horf — телесная любовь и даже orged — страсть, безумие; почему бы и нет?

На фоне зеленых пастбищ розовато-охристый Годх был ослепительно прекрасен. Казалось, здесь обитает счастье.

Karantez. Это и есть настоящая жизнь.

 

ГЛАВА VII

Годх. Месяц Магха 4861 года Калиюги

Январь — март 1760 года

Они спустились в долину.

— Пушки вперед! — скомандовал Мадек.

Солдаты как-то инстинктивно построились, понимая, что отряд должен вступить в город в боевом порядке. Ведь для индийцев сила ассоциируется с великолепием. А они одеты в лохмотья, у них нет ни коней, ни слонов, ни музыкантов. И осталось их не так много: двести пятьдесят и около сотни отощавших европейцев в помятых треуголках, с истрепанными золотыми галунами. Они не смогли бы произвести впечатление даже на самого мелкого царька. Разве что пушки… Мадек заметил, что сипаи почитают их почти так же, как своих богов-разрушителей. Может быть, именно эти орудия заинтересуют здешних владык? Ведь, по словам Мартина-Льва, они кшатрии, воины, принадлежащие к высшей касте. Сипаи до блеска натерли пушки порошком, секрет изготовления которого держали в тайне, у первого же источника отмыли волов и отполировали им рога; на первом же лугу сплели венки из цветов и надели их животным на шеи. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с парадными шествиями в Пондишери. Тем не менее отряд привлек к себе внимание, и чем ближе он подходил к крепости, тем больше становилась толпа вокруг. Сначала это были женщины, тащившие корзины с коровьим навозом, мешки риса или голых ребятишек. Несмотря на тяжелую ношу, двигались они очень легко, словно в медленном танце, когда ничто не сковывает движений. По словам сипаев, так танцевал Шива Натараджи, задавая ритм Творению. При приближении белых женщины останавливались как вкопанные, боясь шелохнуться. Недалеко от города их окружили дети; а последний лье до Годха отряд шел в сопровождении гомонящей словно птицы толпы. Самое большое впечатление на индийцев произвели белые люди. Они гладили их по лицу, без стеснения расстегивали рубахи и дивились бледности кожи. Мартин-Лев поначалу опасался, как бы индийцы не накинулись на них, ведь они явились из-за Черных Вод. Но постепенно успокоился и, подобно Мадеку, положился на волю случая.

Любопытная толпа замедлила продвижение французов. Им потребовалось более трех часов на преодоление последнего лье, отделявшего их от Годха. Городские стены были сложены из камней и красной глины. По разным сторонам света располагались семь ворот, причем одни предназначались для воды: через них из города вытекала река. Городские укрепления были монументальными, но ветхими. В некоторых местах стена дала трещину.

— Как они обороняют такую длинную стену? — недоумевал Боженька. — Для этого нужно тысяч двадцать лучников! Как ты думаешь, Мадек, где они прячутся? Может быть, там, в крепости?

Действительно, издалека Годх производил впечатление спокойного и сильного города, а на самом деле был беззащитным. Ни бойниц, ни бастионов; из-за рыхлого материала стены не выдержат огня английских пушек. Крепость тоже не годилась для войны. Она стояла на вершине скалистого утеса и была изолирована от города; а венчавший ее мраморный дворец, своими линиями повторявший прихотливые изгибы утеса, придавал ей хрупкий, почти смешной вид. Мадек же мечтал о белых дворцах со сторожевыми башнями, рвами, подъемными мостами, опускающимися решетками, линиями бастионов: об эдаком индийском варианте бретонского замка. А тут он увидел мраморные арабески, ажурную резьбу, колоннады, изящные павильоны, каменное кружево, фривольные башенки, легкие мушарабии. По мнению Мадека, на скале следовало разместить настоящую мощную крепость.

Наконец они дошли до ворот Годха. В этом месте стена вздувалась двумя массивными башнями. Зажатые между ними высоченные ворота были сделаны из кедрового дерева, обитого гвоздями, и украшены гирляндами и нарисованными цветами. В базарный день ворота оставались открытыми; их охранял отряд стражников, вооруженных копьями.

Нечего было и думать о том, чтобы войти в город, не преподнеся его радже залога дружбы, — так индийцы именовали подарок. Мартин-Лев повернулся к Мадеку:

— Ты говоришь на их языке, так объясни им: мы встанем лагерем у стен и подождем, пока раджа примет нас. Надо бы послать ему подарок… — Он обвел взглядом свое войско и повторил: — Да, подарок…

Кроме ружей, у солдат не было ничего ценного.

— Давай подарим пушку! — предложил Мадек.

Это предложение привело всех в замешательство. Пушки были самой большой ценностью отряда. Сколько усилий потребовалось для того, чтобы тащить одиннадцать орудий через весь Декан, переправлять через реки, каждый раз опасаясь: не унесет ли их течением, выдержат ли канаты?! В горах приходилось обходить каждую скалу, каждое нагромождение камней. А в пустынях постоянно беспокоиться — хватит ли фуража и воды для буйволов.

Тем не менее было ясно, что одну придется все-таки подарить. Может быть, это будет напрасная жертва. Но Индия требовала этого: чтобы тебя приняли благосклонно, ты должен отдать то, чем очень дорожишь, даже то, с помощью чего заставляешь себя уважать.

— Пусть будет пушка! — согласился Мартин-Лев и послал Мадека к стражникам вести переговоры.

Начальник стражи в огромном белом тюрбане ждал у ворот со спокойным и слегка ироничным видом. Мадек повернулся к одному из сипаев и приказал:

— Выведи вперед Адскую Глотку!

Сипай ударил буйвола шестом. У французов перехватило дыхание: Адскую Глотку, самую лучшую из пушек, отлитую из чистой шведской бронзы, пушку, которую они с таким трудом спасли во время передряги с раджей-изменником. А что, если годхский раджа, как и царек с побережья, окажется предателем? Но было уже поздно, потому что упряжка достигла ворот того места, где стояли стражники. Мадек встал рядом с пушкой; сначала он отсалютовал на французский манер, потом поклонился по-индийски, сложив руки на животе и отвесив поясной поклон: он видел, как это делал дю Пуэ в Южной Индии. Потом он распрямился и крикнул:

— Назар!

Начальник стражников не шелохнулся; однако его взгляд перестал быть презрительным. Его явно раздирало любопытство: что это за человек со светлой кожей, который, похоже, знает его язык.

— Назар, — повторил Мадек. — Назар — твоему господину, твоему радже, ему в подарок эта глотка, которая изрыгает гром, подобно богу Индре.

Мадек машинально повторил слова, которыми сипаи называли пушки, не имея ни малейшего представления об этом боге, изрыгающем громы и молнии. Он опять вопросительно посмотрел на начальника стражников. Тот по-прежнему молчал. Мадека это стало раздражать. Сейчас его товарищи забеспокоятся, может быть, усомнятся в его способностях переводчика. По правде говоря, он и сам не был уверен в этих способностях; ведь от холма к холму, от долины к долине индийский язык изменялся до неузнаваемости. До сих пор Мадек приспосабливался с легкостью: с восьмилетнего возраста отец постоянно заставлял его говорить то на бретонском, то на французском, а в Бретани, как и здесь, от области к области язык меняется порой так, что люди не могут друг друга понять. Мадек в последний раз обратился к стражнику, тщательно выговаривая слова:

— Чаукидар, назар, назар твоему радже…

Лицо индийца наконец оживилось. Он что-то сказал на хинди, но так быстро, что Мадек не успел понять. Десять стражников вышли вперед, и через несколько минут Мадек увидел, как они покатили пушку по главной улице, ведущей в крепость.

— Теперь парвана, — сказал Мадек, — парвана, чтобы мы могли встать лагерем под стенами в ожидании твоего господина.

Он уже устал и просто нанизывал слова друг на друга: что до выражения вежливости, то, не зная, насколько важным является этот начальник, Мадек предпочитал не расточать слова, допускающие коварные интерпретации. Парвана — и хватит; наверняка обычай везде одинаков: чужаки должны испросить разрешения войти в город, даже если речь идет только о том, чтобы поставить палатки на пару дней.

Стражник указал на заросли баньянов неподалеку.

— Соблаговолите стать лагерем на расстоянии четырех косое отсюда, возле Водяных Ворот.

Мадек уставился на него в удивлении. Четыре коса — это не далеко, около полулье. Но больше обрадовало другое: такой вежливый ответ был признаком уважения. Стало быть, пушки произвели впечатление. Мадек перевел своим весь разговор. Те поклонились стражнику и двинулись прочь, чтобы разбить лагерь там, где им разрешили остановиться. Мадек не осмелился спросить, когда их представят радже. За время перехода через Декан он привык к тому, что в Индии все течет медленно; он догадывался, что на подобный вопрос ему ответили бы: каль — и при этом самым вялым тоном. Каль — это завтра, послезавтра, вчера, какая разница, подождите, чужестранцы, жизнь коротка, но каждому из нас предстоит еще столько перерождений!

И он промолчал. Надо подождать.

Спустя два часа солдаты поставили палатки на берегу. Это было весьма красивое место, напротив Водяных Ворот, выпускавших из города ту самую реку, которую они увидели еще с плато, когда спускались с горы; несмотря на засуху, река была полноводной. Подкрепившись рисом и купленными у проходивших мимо крестьян овощами, французы стали наблюдать за городскими воротами.

К концу дня всех начал одолевать сон. Из Годха никто так и не пришел. Промаршировав столько дней без отдыха и остановившись не перед естественным препятствием, а перед большой стеной, которая не выдержала бы пушечного выстрела, солдаты почувствовали себя совершенно обессиленными.

Вдруг вдали появились люди пустыни. Все они были покрыты пылью, впрочем, как и их верблюды. Видимо, ужасная жара временно изгнала их из привычных песчаных и соленых степей. Впереди шли женщины: танцующая армия плиссированных юбок цвета шафрана, окантованных внизу красными и серебристыми шнурами. Казалось, по дороге ползет длинный, колышущийся шарф. Они были бедны; гораздо беднее живущих в окрестностях города крестьян, но с ног до головы обвешаны украшениями: в носу — кольца, на руках и ногах — несколько десятков браслетов, на шее — монисты с бубенчиками. «Цыгане», — подумал Мадек. Это зрелище надменной бедности, высокомерие, с которым они несли на себе дорожную пыль, вызывающий вид женщин, вышагивающих перед отрядом, — напомнило ему тех, кого в Кемпере называли пришлыми, или людьми издалека; они приходили на площадь в праздничные дни и показывали разные фокусы. Оставив своих задремавших товарищей, Мадек подошел поближе. Пришельцы уже обживали новое место, раскладывали костры, набирали воду в реке. Один старик установил ширму и стал доставать из большого тюка занавески и кукол. Вокруг него столпились городские дети. Они были очень возбуждены: два развлечения в один день бывают не часто. Но человек с куклами утихомирил их одним движением руки. Приближался вечер. Голос старика взмыл вверх, к краснеющему небу. Его речь была жесткой, даже отрывистой; это был еще один диалект, с призвуком камней и ракушек; но Мадек притерпелся к нему с первой же фразы; голос старика завораживал:

— Вот я и пришел, я, сказочник. Сейчас я поведаю вам одну историю! Я ловил рыбку в океане, куда впадают сказочные реки. Быль это или небылица? И то и другое вместе. Вы уж сами распутывайте!

Тут он исчез за ширмой, и появились куклы. Зрители замерли в ожидании. Мадек старался не упустить ни малейшей детали спектакля. Сцена за сценой — перед ним разворачивалась индийская жизнь: женщины в разноцветных сари с длинными косами, с тилаком на лбу, с традиционными украшениями замужних — в виде распустившегося цветка на конце косы; бродячие баядерки — кукла великолепно изображала их покачивающуюся походку и изящные движения; потом появился заклинатель змей с ужасной коброй, которая качалась в воздухе, разворачивалась, извивалась, а затем кольцами свивалась в корзине, как это делают кобры на рыночных площадях. Восхищенные и в то же время напуганные дети вопили во все горло. Наконец появилась старая торговка, жадная и глупая, которая ссорилась с покупателем и вызывала всеобщий смех. И напоследок рядом с птицей мечты на сцене появилась прекрасная царица, томная и меланхоличная.

— Она прекрасна, как бутон лотоса, — говорил старик-кукольник. — У нее лебединый стан, а тело ее источает аромат сандала. Но как бы красива она ни была, она не столь прекрасна, как владычица Годха, что живет вместе с раджей там, наверху.

Мадек навострил уши. Он не был уверен, что правильно понял. Он впервые слышал, чтобы в Индии восхваляли красоту царицы.

Может быть, она действительно очень красива, раз сказочник утверждает, будто она прекраснее, чем героиня легенды. Задумавшись, Мадек немного отвлекся от сюжета. Это была история влюбленной богини. Появилась кукла, выкрашенная в синий цвет, — непременный Кришна, который усадил грустную царицу на качели и нашептывал ей слова любви. Спектакль закончился, когда уже садилось солнце. Кукольник быстро свернул свой театр, однако дети не расходились.

— …А теперь я ухожу, я, сказочник, рассказавший вам историю, которую я выловил в океане, куда впадают сказочные реки! Быль это или небылица? И то и другое вместе. Вы уж сами распутывайте.

Мадек вернулся в свою палатку. Последние лучи еще скользили по скале, на которой стояла крепость. Ему показалось, что он видит там движущиеся огоньки светильников. Может быть, там, наверху, за мраморными стенами, лотосоликая красавица тоже созерцала наступающую ночь. Но как можно сравнивать темнокожую индийскую женщину с розовым лотосом? Как сказал сказочник? Аромат сандала, лебединый стан… Быль это или небыль? Это уж тебе распутывать, Мадек! Он долго, почти до головокружения всматривался в исчезающий во тьме дворец. На небе зажглись звезды…

Следующие дни прошли на редкость спокойно. Измотанные походом французы спали день и ночь напролет. Любопытство горожан понемногу улеглось, цыгане ушли в сторону джунглей, и вокруг лагеря стало пустынно. Лишь один человек в Годхе все никак не мог успокоиться, — это был раджа. Получив назар, поднесенный людьми, пришедшими из-за Черных Вод, он призвал к себе Мохана, своего астролога, брахмана из брахманов, который умел вопрошать звезды. Но момент оказался неблагоприятным; прежде чем астролог сможет удалиться в обсерваторию, чтобы прочитать по звездам приказ богов, следовало ждать целых три ночи.

Сегодняшнее утро было решающим. Первые лучи солнца еще не проникли в щель между занавесями, когда Бхавани встал, раздраженно отшвырнув полдюжины подушечек и думочек, разбросанных на его чарпаи и не сумевших усладить его отдых. Ни мягкая перина, ни даже расшитое жемчугом изголовье, предназначенное для того, чтобы отогнать от него лихую судьбу, не смогли его успокоить. Он несколько раз вставал и вглядывался в плоские геометрические формы обсерватории. Ему ничего не удавалось увидеть, и он снова засыпал беспокойным сном, из которого его вырвал теперь первый же намек на дневной свет.

Какое-то время он стоял, прижавшись лбом к занавесу, еще с закрытыми глазами, отдаляя то мгновение, когда ему опять придется стать господином, раджей благословенного Годха. У дверей неподвижно стояли стражники; они не привыкли видеть своего господина в таком настроении, свидетельствующем о слабости духа. Несмотря на заботы, которые уже несколько месяцев омрачали его жизнь, каждое утро он уделял некоторое время своему туалету, чтобы явиться людям во всей красоте и силе. Он, раджа Годха, Сурьяванси, Сын Солнца.

Но в это утро он чувствовал себя слабым. Он даже не мог заставить себя отодвинуть занавес от окна. Голубка, севшая на балюстраду, белая кошка, бегущая по галерее, длинноносый слуга — все это было бы знаком несчастья. Первое, на чем ты остановишь взгляд в час рассвета, — это знак из знаков, знамение из знамений, потому что солнце, даруя свет глазам, в то же мгновение освещает и душу, указывает ей на опасности, на препятствия, которых следует избегать, а иногда предупреждает о смерти. Бхавани собрался с духом. Сын Солнца не должен бояться откровений своего отца. Он выглянул в окно, надеясь увидеть внизу, в долине, слона или, еще лучше, попугая на дереве, ящерицу, бегущую по камням.

Все было тихо и неподвижно. Мир еще не проснулся. Только разносчики воды шли в полутьме с медными лоханями к реке. Понемногу в неясном свете стали проявляться семь священных ворот, зубчатые стены, прямые углы улиц, проложенных согласно древним традициям архитектуры Раджпутаны. Они предписывали, чтобы все земные города походили на небесный град бога Индры. Везде должны быть порядок и гармония. Городские кварталы еще не были окутаны сумерками, а дворец на вершине горы уже купался в утренних лучах, и это было справедливо, — разве цари Годха не рождены от Солнца?

Бхавани поискал взглядом лагерь фиранги и легко различил потрепанные палатки и плохо затушенные костры. Он отвернулся от окна, вздохнул и разозлился. Что могут принести ему эти люди? Что предвещает их назар? Огнедышащее жерло, изрыгающее смерть. Он знал, что такие существуют; кое-кто из соседей видел их при дворе Великого Могола. Но Годх не стремится к войне. Разве применение этих орудий не означает нарушение договора, заключенного с богами много веков назад? И как без дрожи бросить эти огненные глотки против противника во время битвы? Ведь тогда на поле боя будет сплошной хаос и месиво.

Новизна не отпугивала его; напротив: если мир меняется, следует меняться вместе с ним; но в данном случае нельзя было решиться на что бы то ни было, не учтя всех знамений, не убедившись, что изменившийся порядок вещей соответствует мировому порядку. Если бы эти фиранги явились со стороны Северных Ворот, знамение было бы ему ясно и в его сердце царил бы мир: все, что приходит с Гималаев, благословенно. Но они пришли с юга, со стороны Хава Пол, Ворот Ветра. Не святотатцы ли эти чужестранцы, ведь они посмели пересечь Черные Воды?

Он снова раздвинул занавеси. Было уже достаточно светло, и стала видна обсерватория. Она стояла на ровной площадке; это была очень странная конструкция, заказанная его отцом самому знаменитому астрологу его времени, ученику махараджи Джаи Сингха. Старый раджа Годха потребовал, чтобы ему построили такую же обсерваторию, как в Дели, Джайпуре, Удджайне, Бенаресе, которые прославленный мастер воздвиг, чтобы рассчитать точку несчастья, в которой находилось человечество после нашествия моголов, и предсказывать ближайшее будущее. Измерительные приборы представляли собой огромные геометрические формы из камня, окрашенного в красный, белый и черный цвета; здесь были лестницы, тупые углы, совершенные окружности, обращенные к солнцу и звездам. В это утро Бхавани в который раз отметил: линии гномонов и градуированных дуг кажутся такими грубыми в сравнении с легкой, изящной архитектурой домов, в которых он любил жить. «Холодное отражение совершенства, — подумал он, — совершенства Брахмана, безупречной запредельности, о которой говорит Мохан», и повторил священный стих:

— Вселенная — чистое сознание, где все есть Брахман, вечный, неразрушимый…

Он припомнил другие слова брахмана: «Раджа, пришествие фиранги предсказали звезды, зачем же беспокоиться? Разве твою и их жизнь можно сравнить с четырьмя миллионами тремястами двадцатью тысячами лет существования мира, из которых уже три миллиона восемьсот девяносто семь тысяч лет длятся несчастья».

Бхавани не стал его слушать.

— Пойди взгляни на звезды, Мохан, я хочу этого.

Скоро, как только утро сотрет последние следы бледной луны и запоздавших звезд, он будет знать правду. Внезапно занавес выскользнул из его руки. Он поостерегся подхватить его левой рукой: сегодня, более чем когда-либо, важен любой жест. Нужно хорошо начать день! Он громко щелкнул пальцами, как это обычно делают цари. Резная дверь отворилась, и в покои раджи вошла целая толпа слуг. Начался долгий ритуал утреннего омовения. Слуги раздвинули занавеси, и солнечный свет пролился на мрамор. Зачем тревожиться? Все вокруг дышит божественным спокойствием, как во время сна Вишну на змее Ананте, когда Вселенную еще омывал океан неосознанного. Все возвещает о приходе весны; в долине уже зацвели мальвы. Он скользнул взглядом по галереям зенаны. За мушарабиями двигались женские силуэты. Он представил себе обнаженное тело Сарасвати и вдруг вспомнил, что не приходил к ней с тех пор, как явились фиранги, то есть уже четыре дня, целую вечность.

Он повернулся к слугам и строго сказал:

— Как только придет астролог, приведите его ко мне.

Потом его взгляд опять устремился в долину Годха. В его душе звучала молитва, такая страстная, что его сердце могло вот-вот разорваться. Он просил, чтобы будущее, каким бы оно ни было, пощадило хотя бы Сарасвати, которая — клянусь Брахмой! — несомненно, самое совершенное существо в этом мире. Потому что он, Бхавани, Сын Солнца и раджа Годха, любит ее больше всего на свете.

* * *

Он лег на низкий диван. Один из слуг раздел господина и начал натирать его кожу смесью из растительного масла, крупчатой муки и благовоний, которая сразу же высыхала. Тело раджи являлось миру, как из раковины, гладкое и обновленное. Астролог стоял в углу комнаты. Пока процедура не окончена, он не должен подходить к радже. Хотя Бхавани и Сын Солнца, а следовательно, все нечистоты, смываемые с его тела, не являются грязью, статус брахмана не позволял Мохану приближаться, во всяком случае в первые минуты омовения. Что касается раджи, то боязнь услышать правду мешала ему говорить. Тишину в мраморной комнате нарушало лишь позвякивание флаконов и баночек с мазями.

Вошли двое слуг с серебряным рукомойником. Раджа поднялся с дивана и склонился над медной лоханью. Розовая вода, стекая по его мускулистой спине, немного успокоила его. Он снова лег на диван. Один из слуг подал ему палочки нима на свежем банановом листе. Сегодня он жевал их как-то нервозно. Очищающий зубы сок потек по подбородку, и, опережая движение слуги, раджа раздраженно вытер лицо тыльной стороной ладони. Сидя на корточках в закутке, брахман ждал, невозмутимо глядя на разостланный на полу ковер.

— Мохан, — пробормотал Бхавани.

Течение его мыслей прервал очередной слуга. Вооружившись подковообразным металлическим скребком, он стал счищать с языка раджи накопившийся за ночь налет. Услышав, что его господин разговаривает сам с собой, он от изумления чуть было не выронил инструмент, но благодаря своей ловкости не сплоховал; за любой промах, даже допущенный из-за нервозности самого раджи, слуга мог подвергнуться порке. Он был достаточно опытен и, почувствовав, что господин не в духе, быстро завершил процедуру чистки языка, подобно своему предшественнику, который расчесал радже ресницы и крошечным инструментом удалил с его век образовавшуюся после сна пленку.

Разрываясь между двумя желаниями — узнать будущее и начать день по всем правилам — Бхавани решил молчать, пока ему не сделают массаж. Ему казалось, что сидящий в углу брахман одобрит его поведение. Поэтому он кликнул цирюльника, который тщательно удалил волоски с его тела и нанес над треугольником пола красную вертикальную линию, положенную женатому мужчине. Теперь мог приблизиться массажист. Тот, обхватив руками его голову, попеременно стискивал и отпускал виски и после каждого сжатия дважды хлопал в ладоши, чтобы отогнать злых духов. Потом расстелил салфетку на животе и груди господина и стал разминать его тело ногами; после этого окунул пальцы в смесь горячих масел, горчицы, шафрана и сандала и промассировал его с головы до ног. В полумраке мускулистое тело раджи сверкало, как золотая статуя. Массажист окинул его довольно критическим взглядом: раджа все еще слишком худощав, недостаточно массивен для властелина. Но это придет с возрастом, благодаря праздникам и сладостям. У Бхавани и без этого есть знаки, отличающие избранника богов: почти серые глаза, кожа светлее, чем обычно бывает у индийцев, светлые прядки в волосах, как у всех сыновей Солнца, — достойный потомок раджпутских завоевателей, которые родились некогда из Огня и, расселившись по всей Индии, изгнали демонов и возродили страну.

Последние процедуры не потребовали много времени. Радже закруглили ногти, потом умастили и уложили усы. Каждый срезанный кусочек ногтя, каждый волосок заботливо складывали в специальную шкатулку из слоновой кости: эти собранные за его жизнь «отходы» должны быть сожжены вместе с телом после смерти раджи. Слуги понимали, что господин ждет не дождется, когда закончится ритуал; они ускорили процедуры, но при этом не пропустили ни одного почтительного поклона, ни на секунду не утратили своей изящной ловкости. Только последний из пришедших не торопился.

Это был старик с морщинистым лицом. Во время процедур он оставался подле Мохана. Теперь он подошел, достал из небольшого мешочка на поясе маленькую золотую лопаточку и стал прикладывать ее к телу раджи. Как и Мохан, он тоже был брахманом и исполнял обязанности врача, поскольку занятия астрологией не позволяли его коллеге посвятить себя аюрведе, науке о жизни и способах ее поддержания. Своим священным орудием он закрывал поры кожи, расширившиеся во время процедур; таким образом он на двадцать четыре часа защищал тело раджи от злых духов. Движением руки раджа дал понять, что не будет есть, пока не поговорит с астрологом.

Слуги видели его нетерпение. С быстротой молнии исчезли все лохани, флаконы и горшочки с кремом; остался только слуга, помогающий господину одеваться.

— Мохан, скажи мне скорее, чего хотят звезды!

Брахман поднялся.

— Звезды, господин, не диктуют нам своей воли. Они только рассказывают то, что изначально заложено в Брахмане, — проговорил он с улыбкой.

«Знает и молчит! — подумал Бхавани. — Все брахманы одинаково высокомерны, даже по отношению к таким могущественным кшатриям, как я». Брахман продолжал улыбаться, а раджа понял, что собеседник видит его плохо сдерживаемую ярость и даже хочет разжечь ее. Бхавани сделал ему знак подойти и указал на лежащий перед ним кашмирский ковер, брахман присел на корточки. Пока раджу одевали, Мохан хранил молчание, он ждал, когда раджа проявит нетерпение. Но тот решил не поддаваться. Он спокойно позволил надеть на себя облегающие желто-красные штаны и прозрачное позолоченное платье. Слуги помогли ему надеть пояс, на котором висели два кинжала с рукоятями из гималайского нефрита и сабля в красном бархатном чехле. Потом наступил черед украшений; раджа должен производить достойное впечатление.

Бхавани надел кольца и ожерелья, принял из рук слуги тюрбан с султаном и сам водрузил его на голову.

— Зеркало!

Он поправил унизанный бриллиантами султан, и камни засверкали. Весьма удовлетворенный, Бхавани подумал, что теперь он похож на Кришну, своего любимого бога. Он протянул Мохану миску с бетелем и сел перед ним на корточки на ковре. Но брахман продолжал упорно молчать.

— Не думай, что я слабее тебя, брахман. Взгляни на большой бриллиант, что у меня на лбу. Это третий глаз, и он, возможно, не хуже тебя читает будущее! Как и я, этот бриллиант — кшатрий, мой блеск подобен его блеску, моя же слава не меньше его блеска!

Раджа горделиво любовался собой, глядя в зеркало.

— Берегись, раджа… Твой блеск, отраженный в этом стекле, может ослепить тебя.

Бхавани вздрогнул; где грань между предостережением и насмешкой? Когда надеваешь украшения из бриллиантов, не следует рассматривать свое отражение в зеркале, чтобы не утратить царскую власть. Но ведь здесь только что опустили шторы! Мохан просто хочет поставить его на место как кшатрия, представителя касты более низкой, чем брахманская. Все брахманы похожи друг на друга, все они невыносимы, все гордятся своим знанием и своей кастой!

Бхавани подавил в себе раздражение. Мохан, невысокий, сухощавый человек лет пятидесяти, разносторонне одаренный, знаменитый астролог, выдающийся дипломат, один из самых искусных врачей, всегда вызывал у него восхищение. Несмотря на высокое положение при дворе, Мохан носил традиционную одежду представителей своей профессии — шафрановую ткань, обернутую вокруг талии, священные шнуры вместо перевязи, и волосы собирал на темени в узел. А ведь, подобно многим другим придворным, поддавшимся влиянию могольской роскоши, он мог бы водрузить на голову пышный тюрбан и одеться в расшитое жемчугом платье. У Мохана был один идеал: чистота, — но, в отличие от других брахманов, она не мешала ему участвовать в делах этого, низкого, мира. Свое положение в Годхе он объяснял в первую очередь статусом брахмана, то есть дважды рожденного: первое рождение — приход в этот мир, второе — посвящение. Кроме того, он выполнял наказ отца раджи — поддерживать традиции маленького княжества в том виде, в каком они существовали до того, как Индию завоевали моголы. Правда, кое-что у завоевателей все же позаимствовали: архитектуру, сады, одежды, — то, что не могло осквернить чистоту религиозных ритуалов. Именно благодаря давнему сотрудничеству раджей с людьми знания, для которых религия вовсе не означала уход от мира, Годх смог оставаться городом, одновременно традиционным и современным, живущим будущим, но питающимся плодами прошлого. Одним словом, городом, единственным в своем роде. Для чужестранцев Годх был чуть ли не единственным в Индии местом, где раджа не прятал от людей своих жен. На первый взгляд, незначительная деталь. И вместе с тем это не так; Бхавани понимал это лучше, чем те, кто придерживались противоположной традиции; однако он понимал и опасность этой традиции, понимал с того дня, как его околдовала красота Сарасвати. Женщины, не скрывающие под покрывалами свои лица, имеющие право выходить из зенаны или жить в ней без унизительного надзора евнухов, являлись своего рода символом Годха — города свободного во всех смыслах этого слова, города с открытым лицом, независимого, вольного и мирного.

Раджа вдруг почувствовал на себе иронический взгляд брахмана. В нем вновь поднялось раздражение.

— Властью любви! Властью меча! Говори же, брахман.

Это была священная формула царских приказов. Мохан не мог больше уклоняться от ответа.

— Звезды, как и мир, в котором мы живем, спешат к своему концу, мой господин.

— Да, я это знаю не хуже тебя, все это записано в священных текстах — Ведах и Упанишадах. Не для того я просил тебя не спать всю ночь, чтобы слушать то, что я знаю с детства. Я хочу знать, что говорят звезды. — И робко добавил: — И что они мне советуют.

Он был вынужден признать силу жреца. Без его познаний в астрологии Бхавани мог бы потерять свою власть. Как управлять народом, без помощи посредника между смертным миром и бессмертной вселенной Брахмана, Высшей Сущности? Ведь астролог — один из немногих избранных, кто носит в себе его частицу.

Мохан ликовал:

— Успокойся, раджа, я не собирался предлагать тебе паломничества к звездам. Для того чтобы узнать божественную истину, тебе не придется вести свой народ на покаяние к священным источникам, озерам и святилищам. В отличие от многих других индийских княжеств, народ Годха вполне здоров, развращенность императоров-моголов не заразила его… Ему не нужно совершать обряды очищения.

Он замолчал и стал водить пальцем по узорам на ковре.

— Говори!

— Каждый поступок в нашей жизни — лишь этап на пути долгого совершенствования. В данный момент, господин, ты должен опасаться сапфиров.

— Сапфиров?

Бхавани лихорадочно осмотрел свои кольца, схватил зеркало, чтобы убедиться, не затесался ли зловредный камень среди бриллиантов на его султане. Но нет, все было в порядке. Он не мог сдержать гнева:

— Брахман, я велел тебе прийти, чтобы спросить тебя, можно ли мне без осквернения допустить до себя пришедших фиранги, а ты мне говоришь то, что мне известно со времени смерти моего отца! Никогда, ни разу с тех самых пор, как болезнь желудка унесла его в могилу и ты открыл мне тайны этого неблагоприятного камня, я не надевал сапфиров и не позволял носить их в моем присутствии.

— Любая вещь в этом мире имеет две стороны, раджа. Сапфир может быть неблагоприятным для одного, а для другого — благоприятным.

— Властью любви! Властью меча! Хватит! Говори же!

Мохан терпеть не мог гнева раджи. Он должен привести его к смирению. Дхарма, варнический долг, без исполнения которого осквернился бы миропорядок. Кроме того, он старше раджи и именно он совершил в свое время обряд посвящения этого маленького кипящего гневом господинчика.

— Сдержи свои страсти, раджа! Мне подобает аюрведа, наука жизни. Тебе — наука войны, дханурведа. А Сарасвати — гандхарваведа, наука музыкальных ритмов. У каждого своя каста, варна, свой цвет и своя судьба, своя часть познания. Так замолчи же, чти свою дхарму. Лучше послушай меня и надень свое жемчужное ожерелье, чтобы жемчуг вместе с потом впитал твое дурное настроение.

Бхавани подчинился. Мохан продолжал:

— Я уже говорил тебе, раджа, ты слишком торопишься. С того момента, как я вошел в эту комнату, ты ждешь, что я открою тебе будущее. Будущее таково, как и все остальное: не плохое и не хорошее, скорее даже плохое, раз мы живем в эпоху Калиюги. Ты веришь, что я могу все прочитать по звездам, и желаешь, чтобы я сказал тебе, как себя вести. Ты еще слаб. Ты еще не достаточно силен, несмотря на бриллиант на твоем лбу.

Брахман назвал его по имени, и раджа почувствовал, что опять стал ребенком, что вновь находится на уроке, как тогда, когда они целый день напролет читали наизусть священные стихи Вед. Привычный к таким долгим рецитациям Мохан даже в обычных разговорах сохранял необыкновенную музыкальность низкого голоса. Казалось, он распевает гимны в честь древних святынь. Бхавани стало стыдно; как глупо он увлекся! Устами Мохана говорит Брахман.

— Будущее приходит таким, каким захочет, Бхавани. Я различаю лишь туманные знамения. Даже заметив признак враждебности в оппозиции планет, я, как и ты, не могу предугадать ход вещей.

Бхавани нервно теребил нити жемчуга на груди.

— Прости меня, Мохан. С тех пор, как фиранги появились у ворот Годха, а может быть, еще раньше — с тех пор, как ты рассказал мне о чужестранцах, пришедших из-за Черных Вод, я потерял покой. Теперь, когда они поднесли мне назар, я должен на что-то решиться, а я не знаю, что делать. Прошу тебя, помоги мне. Говори!

Астролог смотрел на него и молчал. Бхавани понял: он отослал слуг, которые постоянно находились в комнате, ожидая его приказаний. Когда те вышли, жрец приблизился к радже и заговорил почти шепотом; стражники тоже не должны были его слышать.

— В эту ночь, раджа, я принес свои мысли на алтаре Брахмана, Царя Царей, Того, на чьем пути, — ты знаешь об этом не хуже меня, — орбиты небесных тел всего лишь листки, а лазурный скакун Солнца — всего лишь песчинка в Сокровищнице Наивеличайшего…

Отчаяние Бхавани только усилилось; напыщенный слог, в который брахманы облекают свои мысли, раздражал его до крайности. Но недавний урок покорности пошел впрок; он промолчал.

Мохан отметил под глазами раджи большие темные круги.

— Выслушай меня спокойно, — снова заговорил он. — Знай, что в давние времени фиранги уже приходили на нашу землю; о тех временах теперь никто и не помнит. Этих фиранги звали Дарий Перс и Александр Грек. Знай также, что они как пришли, так и ушли, оставив нам немного от своего искусства и своих наук, ничтожные мелочи в сравнении с тем, что мы открывали здесь. Потом они возвратились на Запад и из века в век пели нам славу… Мать-Индия не меняется, раджа. Те, кто в нее приезжают, — всего лишь гости; они какое-то время волнуют ее пространства и вновь уходят. Нам остается лишь брать у фиранги то, что у них есть лучшего!

— Но лет пять назад ты говорил мне, что из-за Черных Вод придут две группы фиранги и что они начнут драться друг с другом на наших землях.

— Это верно; они ненавидят друг друга, как мангусты и кобры. Одни из них носят красные камзолы; они явились с маленького острова, затерянного в северной части Черных Вод, и говорят на языке, из которого брахманы Бенареса объяснили мне несколько слов. У них, как и у тех, что стоят лагерем у наших ворот, есть огненные глотки, пушки, как они их называют.

— Как?

— Пушки. Неважно. Ибо вот что говорят звезды. Мы только что вошли в знак Козерога, и планета войны находится на асцеденте. Следовательно, те фиранги, что стоят у твоих ворот, принесли тебе справедливую и добрую войну. Когда она начнется, я не знаю. Но не забывай, что ты — кшатрий, сын Солнца, и что твой главный долг — сохранить независимость, даже если она будет стоить тебе жизни.

— Значит, я должен погибнуть в этой войне?

— Этого звезды мне не говорили. Я только повторяю, что тебе следует опасаться сапфиров.

— А Сарасвати? А мой сын? Что говорят звезды о них?

— Они тоже находятся под знаком воинственной планеты.

— Это невозможно, по крайней мере в отношении Сарасвати. В ней все — Шукра, любовь и чувственность.

— Если бы было так, раджа, я ни за что не посоветовал бы твоему отцу дать ее тебе в жены, ведь любовь — соперник Солнца! Именно я велел ему узнать тайну ее рождения; я не был уверен, что она кшатрийка, а не простая баядерка. Тогда-то мы и узнали, что она из хорошей семьи, а кроме того, и это редчайшее качество, она находится под защитой Царя Кобр. Как сейчас помню, я сверился с небом, это была очень ясная ночь; все предсказания были благоприятны: Солнце достигло своей самой сильной позиции, а это означает, что она — Путрабхава, женщина, рождающая сыновей, и у нее будут дети, слава, всеобщее уважение…

— Да, — пробормотал Бхавани, — это правда.

— Годх, свобода Годха, — повторил Мохан. — Прими этих фиранги. И не прячь от них свою супругу.

— Я так и собирался сделать. Замкнутость зенаны хороша для мусульман, а я полностью доверяю Сарасвати. Она необычная женщина.

— Ты прав.

Брахман задумался на мгновение, потом сказал:

— Главное, сделай ей побыстрее второго сына!

— Ее чрево сухо уже пять лет!

— Чрево молодой женщины, которая родила в пятнадцать лет, не может оставаться сухим, когда ей исполняется двадцать. И сам ты, едва достигнув тридцати, силен и полон энергии. Разве вторая жена не родила тебе недавно еще одну дочь? Раджа, это твое сердце хворает, а не чрево Сарасвати: ты очень обеспокоен, поэтому природа, как ты ни стараешься, не дает тебе потомства от той, которую ты любишь.

— Чего же я боюсь?

— Своего брата. Младшего брата, который сбежал на Восток на следующий день после смерти отца.

— Я — раджа по праву.

— Не считай себя умнее других. Зависть твоего брата Рагу известна всем. Именно поэтому тебя так удручает и тревожит появление фиранги: стоит Рагу набрать хорошую армию из этих заморских воинов и вторгнуться в твое княжество, — ты погиб. Если, конечно, не предпримешь упреждающих мер и тоже не будешь обладать оружием и людьми из-за Черных Вод. И если не родишь много крепких и смелых сыновей, чтобы сделать свою власть несокрушимой даже в то время, когда, согласно Дхарме, силы покинут тебя. Сделай сына Сарасвати; в ней есть сила и воинственность, и ей покровительствует Царь Кобр.

Мохан прикрыл глаза и поправил складки своей шафрановой юбки. Разговор закончился. Раджа простерся перед ним.

— Иди помолись, — сказал брахман.

— Я сейчас же пойду молиться Кришне.

— Война и войско скорее относятся к Кали. А ты пренебрегаешь ею со времени своей женитьбы.

— Брахман, оставь меня молиться Кришне, который благословил мою любовь…

Раджа засмеялся. Мохан вернул ему прежнюю уверенность в себе. Он встал и подошел к окну, чтобы взглянуть на долину Годха, Тигровую крепость и охранявшие ее ущелья, на лагерь фиранги. Бхавани, со своим бриллиантовым султаном, в позолоченных одеждах, свежий после утреннего туалета, излучал сияние.

Он щелкнул пальцами и, когда появился слуга, приказал:

— Позови начальника стражи!

Спустя несколько минут тот стоял перед своим господином.

— Пусть приготовят парчовое платье для начальника фиранги! Пусть им дадут все необходимое: пищу и достойную одежду. И пусть их торжественно проведут через весь город. Властью меча! Да будет так, согласно моей воле!

Сидевший на ковре брахман не смог подавить улыбку. Звезды были правы. И в том, что Бхавани упорно верит, будто Сарасвати рождена под знаком любви, и в том, что оба они продолжают в первую очередь почитать Кришну! Властью меча! Звезды, несомненно, управляют раджей, хотя он этого не чувствует: он ведь не произнес сейчас первой части ритуального восклицания годхских раджей: властью любви…

Размышляя над этим, брахман перестал улыбаться. Он ведь тоже не все сказал Бхавани, умолчал малую часть из того, что прочел по звездам, находясь в своей обсерватории Янтар-Мантар. Он ни за что не сказал бы ему этого, не сказал бы и Сарасвати: ей слишком рано знать. Ни один астролог, как бы сведущ он ни был, не сумел бы предсказать, как именно произойдет то, что он узнал, следя за движением звезд. Вместе с тем еще в полночь Мохан ясно увидел в тенях лунного света на Янтар-Мантаре, что воинственная планета во всей своей силе вошла в астральный дом, управляющий судьбой царицы. И нежная Сарасвати, которая все еще думает только о любви, скоро станет тем, кем считают ее звезды: воительницей.

* * *

Солнце стояло в зените, когда у Ворот Ветров поднялся шум. Мадек и Мартин-Лев вскочили на ноги. Они не могли не узнать этой пронзительной монотонной музыки: слава, триумф, почести, — вот что она означала; ожидание закончилось. Все смешалось в приближающемся шуме: струны, трубы, раковины, барабаны; это был тяжелый и торжественный ритм пышных индийских церемоний, дополняемый гулом толпы. В облаках красной пыли французы, как ни старались, смогли разглядеть только отряд в шитых битью тюрбанах и несколько следовавших за ним слонов с раскрашенными бивнями; это зрелище больше походило на мираж.

Итак, Индия шла им навстречу. Она соблаговолила спуститься из крепости, где скрывалась последние четыре дня, и ее медлительное многоцветное шествие напоминало то, что садху Декана называли даршан, явление благословенного существа, которое встречается порой путнику, миновавшему тысячи косов. К французам приближался неизведанный, волшебный мир. До сих пор привычная, повседневная Индия скрывала от их глаз другую, ту, о которой они мечтали. Теперь же она поднимает свое покрывало, и уже сегодня они попытаются заглянуть под него.

Музыка звучала все громче. Французы застыли, словно боясь спугнуть свою радость. Ведь весь вчерашний день их не покидала тревога.

— Индия никогда не торопится, — все время повторял Мартин-Лев. — Но три дня — это уже чересчур. Они не поняли нашего назара.

— Может быть, надо было добавить сандал или бетель, — предположил Мадек. Боженька с ним согласился.

Молчаливый Визаж, и тот не удержался от замечания:

— Эти люди сделаны из другого теста. Вещи для них не имеют никакой ценности, для них важнее всего знамения судьбы…

— Знамения, черт подери! — пробормотал Мартин-Лев.

Остаток вечера они провели, строя разного рода фантазии и предположения, но ни один из четверых так и не признался, что именно его пугает: а пугало индийское безразличие, эта странная сила инерции, которая, задерживая на месяцы, а то и на годы, могла погасить даже самые пылкие стремления.

Но вот чудо свершилось: Индия спустилась к ним из Годха. Первым очнулся Мадек:

— Мартин-Лев, прикажи отряду построиться!

Приказы следовали один за другим. Труднее всего было заставить повиноваться сипаев: вид слонов вскружил им голову. Они вопили, прыгали от радости, со слезами на глазах возносили и благодарили богов индуистского пантеона. Мадек пригрозил, пообещал угостить хлыстом, и постепенно они успокоились. Кортеж находился уже в нескольких шагах от них. Полуденное солнце сильно припекало. Мадек собрался с духом. Надо сохранять достойный вид несмотря ни на что. Несмотря на босые ноги, несмотря на драную одежду. В нем заговорила извечная гордыня бедняка. Мадек повторял себе, что и в лохмотьях он остается сержантом и при этом он — единственный командир сипаев. Процессия остановилась. Музыка смолкла, наступила тишина. Облако дорожной пыли постепенно оседало на землю. От толпы индийцев отделился грузный мужчина в парчовом тюрбане с султаном, украшенным драгоценными камнями. Он склонился перед четырьмя командирами французов, произнес приличествующие приветствия и громким голосом объявил:

— Хал'ат! — И протянул перед собой парчовое платье, похожее на то, в которое был одет сам.

Боженька, Визаж и Мартин-Лев прекрасно поняли, кому именно предназначается подарок.

Мадек вышел вперед.

— Хал'ат для нас, для фиранги?

— Хал'ат для твоего начальника.

Мадек покраснел. Его, стало быть, не принимают за начальника. Впрочем, он и не был таковым, как переход через Декан не был настоящим походом. В отсутствие сражений четверо мужчин разделили власть согласно своим знаниям и функциям: Боженька командовал пушками, Визаж занимался врачеванием, Мартин-Лев намечал маршрут, Мадек заботился о провианте. Все решения принимались сообща.

Мадек перевел. Четверо друзей переглянулись. Их трудно было отличить друг от друга: лохмотья и нищета уравняла всех.

— Мартин-Лев, — сказал Визаж, — ты ведь командовал драгунами!

— Да, был капитаном, но у меня больше нет коня.

— Нужен начальник, а у тебя есть звание, — напомнил Мадек.

— Да ну его к черту!

Мадек обернулся к человеку в тюрбане с султаном:

— Вот мой начальник.

Индиец выступил вперед, встал на колени и положил платье к ногам Мартина-Льва.

— Мой господин, раджа Годха и Сын Солнца, просит тебя вместе с твоей свитой идти за мной во дворец в крепости.

Пока он говорил, индийские солдаты успели сгрузить со спин слонов огромные тюки.

— …Пусть твои люди освежатся и приоденутся; когда будете готовы, вы сможете под нашей охраной вступить в благословенный Годх, город радующихся, который не уступает по красоте жилищу Индры. Я сказал, как приказал Сын Солнца, который велел мне это властью любви и властью меча!

Сбитый с толку потоком велеречивых фраз, Мадек понял только, что их приглашают во дворец. Он перевел. Мартин-Лев не переставал изумляться. Он покраснел, но, стараясь сохранять величественный вид, слегка откинул голову назад. Индийские солдаты развязали тюки и достали из них одежду и тюрбан с султаном, который их предводитель церемонно поднес Мартину-Льву.

— Мадек, — пробормотал тот. — Спроси его, что я должен делать… Я не собираюсь одеваться как на карнавал!

— Боюсь, придется… Старик Дюпле раньше тоже так одевался!

Затем принесли ларцы. Индиец пояснил:

— Шариф, вот благовония, ткани, туфли для твоего войска.

Шариф, благородный воин; Мадек всего месяц назад выучил это слово, когда они встретили на дороге отшельника, попросившего милостыню и принявшего их за чужеземных принцев. Такое обращение воодушевило его.

— Нет никаких сомнений, Мартин-Лев; на твой назар раджа Годха отвечает дарами. Это означает, что он согласен принять тебя в своем городе. Нужно переодеться и идти за его людьми.

Мартин-Лев вздохнул.

— Между прочим, — улыбнулся Визаж, — именно ты уговорил нас предложить свои услуги кому-нибудь из северных царьков, о которых ты же нарассказывал нам всяких чудес!..

Мартину-Льву не понравилась его ирония, он продолжал ворчать.

Позже ни один из французов уже не мог ясно вспомнить, как они разобрали платья и тюрбаны, как спустя несколько минут очутились на спинах слонов, как кортеж вошел в город через Тройные Ворота; солнце слишком сильно припекало голову, а радость притупляла чувства. Запах сжигаемого сандала, музыка, всеобщее ликование, летящие под ноги цветы… От всего этого голова шла кругом.

Мадек почувствовал на себе чей-то тяжелый, давящий взгляд, и ему показалось, что это взгляд женщины. Абсурд, наваждение… Наверное, это от усталости и жары, от громкой музыки и сильных запахов.

* * *

Годх, изысканный, розовый Годх… Все в нем казалось соразмерным и гармоничным. Спокойный, мягкий, полный воздуха город. Даже скромные домики на окраине поражали своим изяществом. Это была Индия в миниатюре, замкнутая Вселенная.

— Вот, благородный фиранги, — обратился вельможный индус к Мартину-Льву, — ты в Годхе, равном своими дворцами и несметными богатствами граду Арамати, жилищу Индры…

«Опять Индра! — подумал Мадек. — В этой стране все, что поражает или ужасает, принадлежит Индре…»

В центре города, у подножия скалы, на которой стояла крепость, обитали богатые купцы и чиновники. Здания здесь были величественные, многоэтажные, обрамленные кружевом балконов.

Кортеж ступил на крутую наклонную дорогу, ведущую во дворец. Ликующая толпа осталась позади.

Мадек посмотрел вверх, на крепость: в этом замкнутом и безмятежном мире юношу больше всего привлекала самая его сердцевина. Двойной пояс зубчатых стен, массивные розовые ворота, как в городе; легкие стрельчатые арки, украшенные каменными цветами. Теперь вдоль всей дороги стояли вооруженные копьями стражники. Внезапно Мадека охватил страх: вдруг они и здесь столкнуться с предательством? Но отступать было поздно. От второй линии укреплений отделился большой отряд солдат и окружил кортеж. Погонщики остановили слонов перед мраморным балконом, украшавшим ворота крепости.

Мадек хотел окликнуть Мартина-Льва, но тут вновь зазвучали трубы и цимбалы и заглушили его голос. Один за другим слоны проходили перед балконом, одетый в кольчугу солдат открывал низкую дверцу паланкина, и его пассажир благополучно покидал спину животного. Мартину-Льву не понадобился переводчик, чтобы понять, что от него требуется. Вельможный индус с важным видом проследовал вместе с ним через строй солдат, и они вошли в ворота. Цепь стражников сомкнулась за их спинами. Мадек вздрогнул: нет, этого не может быть, не затем он поднимался на эту гору, полный надежды и желания, чтобы быть остановленным здесь, перед последней стеной, отделяющей его от мраморного дворца. Красный от гнева, он приподнялся в своем паланкине.

— Мартин-Лев! Мартин-Лев! Вернись!

От ярости он даже забыл о Боженьке и Визаже. Стоя в паланкине, он топал ногами по шелковым подушкам. Он схватил одну из подушечек, запустил ею вниз и вцепился в погонщика:

— Спустите меня, спустите меня немедленно!

Он вопил во все горло. Музыканты невозмутимо продолжали трубить в фанфары. Погонщик с растерянным видом пытался ему что-то сказать, но Мадек ничего не понял.

— Да спустите же меня!

Тут он почувствовал, как мощная волна прокатилась у него под ногами. Паланкин закачался, как корабль в бушующем море. У Мадека перехватило дыхание. Вокруг слона поднялась суматоха, все слилось в общем крике. Солдаты прижались к стене, музыканты разбежались и спрятались за воротами. Слон затрубил.

— Замолчи, чужестранец, — погонщик схватил палку и стал бить зверя по бокам, громко произнося какие-то слова. С каждым ударом паланкин содрогался. Слон взбунтовался. От его морщинистой шкуры исходил жуткий запах. Наконец погонщику удалось успокоить слона. Он поднял украшенный павлиньими перьями хобот и подошел к маленькой конструкции, служившей для ссаживания пассажиров.

Мадек спрыгнул на землю и оказался в окружении солдат; в руке он сжимал пистолет. Слон прошел мимо. Подъехавшие Боженька и Визаж посмотрели на Мадека с сожалением, как смотрят на дураков. Он хотел заговорить с ними, но стражники втолкнули его во двор крепости. Вновь зазвучала музыка, будто ничего и не произошло. Звеня кольчугами и мечами, стражники подталкивали Мадека вперед. Впереди появился яркий свет. За спинами солдат Мадеку никак не удавалось разглядеть, что это такое. И вдруг его перестали подталкивать и оставили одного. Все вокруг сияло белизной. Но это была мягкая, молочная белизна, перламутровая, почти прозрачная. Мадек замер. В полуденном свете взметнулись струи воды, перед ним был сад, а в глубине его — длинная галерея с колоннами в форме лотосов. Она вела к огромному золотому солнцу, в центре которого сидел мужчина, поглаживающий молодую лань. Трон. Царь, господин. Раджа.

Мадек не осмеливался двинуться с места. К нему приблизился какой-то человек.

— Добро пожаловать, благородный фиранги! — склонился он перед Мадеком. — Бхавани Сингх, Сын Солнца и раджа Годха, просит тебя следовать за мной в Диван-и-Ам, где он примет тебя.

Диван-и-Ам… Этого слова Мадек не знал. Он попросил повторить. Слово «диван» вызывало у него совершенно неподходящие ассоциации: бретонцы называли так пшеничные всходы. Какая тут может быть связь?

— Ты знаешь наш язык, благородный фиранги?

— Пока не достаточно хорошо, чтобы понимать все. А что такое Диван?

— Это здесь. Сын Солнца готов выслушать тебя в присутствии всей своей свиты; после этого он решит, как ему следует вести себя с твоим начальником.

«Комната Совета», — понял Мадек. И удивился: зачем в таком месте такая мягкость, свежесть, великолепие? Эти цветы, фонтаны, клумбы… Мадек полагал, что власть — это строгость и суровость, как на флоте. Крепко запирающиеся кабинеты, занавеси, драпировки, решетки, жалюзи. А здесь красивый двор, огромные окна, открывающиеся навстречу голубому небу; повсюду бархатные балдахины, мелодичные звуки. Если бы не огромное золотое солнце на мраморном пьедестале, он бы подумал, что этот сад принадлежит юной принцессе.

— Меня тоже зовут Диван, — сказал его новый провожатый. — После раджи я здесь первый человек. Серебряный муж, первый слуга царя…

В нескольких шагах от трона провожатый дал Мадеку знак остановиться и поклониться. Прежде чем склониться перед царем, Мадек успел разглядеть Мартина-Льва, расположившегося на шелковом ковре у ног раджи. Вслед за Мадеком ввели Боженьку и Визажа.

Сидевший перед диском солнца молодой мужчина в золоченой одежде улыбнулся. Должно быть, ему лет тридцать. Но какой же он холеный! Есть чему позавидовать!

— Как твое имя? — спросил он. Голос у него приятный, спокойный.

— Мадек.

— Мадек-джи, мне сказали, что ты знаешь наш язык!

Мадек-джи! К его имени добавили слог, который на хинди является признаком уважения. Господин Мадек. Это ему-то, переодетому голодранцу, напялившему дорогое платье и тюрбан. Мадек позабыл все свои страхи. Когда Визаж и Боженька подошли ближе, Мадек взял на себя привычную роль переводчика.

Два часа пролетели незаметно. А между тем они говорили о пушках. Раджа попросил французов сделать для него такие же огненные глотки и обучить его солдат управляться с ними. За это он посулил им огромную сумму денег, показавшуюся четверым мужчинам настоящим богатством.

— Ты уверен, что все правильно понял, Мадек? — растерянно спросил Мартин-Лев. — Он не предлагает нам поступить к нему на службу?

Мадек тоже был разочарован.

— Мы же не можем сами предложить это. Надо подождать.

— Да, но, похоже, он уже сказал все, что хотел.

И действительно, Бхавани поднялся с подушек и стал отдавать слугам приказы. Кругом забегали слуги. Принесли наргиле, чаши с шербетом и вареньями. Французы от души наслаждались новыми ощущениями: вареный лимон, розовый ласси, маленькие плоды манго, поджаренные в прозрачном меду…

— Не ешь левой рукой, — предупредил Мадек. — Это считается дурным знамением.

Раджа ни к чему не притрагивался. Мартин-Лев вдруг подумал, что все эти сладости просто средство задержать их у себя. Солнце клонилось к закату. Он отодвинул от себя наргиле.

— Мадек, а наши люди?

— Да, пора возвращаться, — нехотя согласился тот, вспомнив о драных палатках, о необходимости таскать воду, о комарах и змеях.

Раджа угадал его мысли.

— Знай, Мадек-джи, вы мои гости. Если хотите, можете поселиться во дворце и жить так, как живу я.

— А наши люди?

— Они тоже могут жить здесь, вместе со стражей. Крепость большая, места хватит для всех солдат.

Мадек перевел. По лицу Боженьки сразу стало понятно, как он счастлив. Даже Визаж не удержался от вздоха облегчения. Только Мартин-Лев был озадачен.

— Я не могу принять это предложение, не получив от него залога дружбы!

Бхавани предвидел и это.

— Что мог бы я предложить твоему начальнику в доказательство моей доброй воли? — спросил раджа Мадека.

Мартин-Лев не знал, что ответить; ни он, ни Мадек понятия не имели, что принято делать в таких случаях. Бхавани взял инициативу в свои руки.

— Я дам каждому из вас по две женщины, а твоему начальнику трех. И двух молодых слонов. Вы довольны?

— Мартин-Лев, не соглашайся сразу. Поторгуйся, — посоветовал Визаж.

Через полчаса раджа Годха даровал им еще по трое слуг, Мартин-Лев как начальник получил пятерых. Однако выпросить больше слонов французам так и не удалось.

Боженьке поручили вернуться в отряд и приказать сворачивать лагерь. Все уладилось.

— Пройдемте в Диван-и-Хас! — пригласил Бхавани и в сопровождении своей лани, не отходившей от него в течение переговоров, повел их во второй двор. Мрамор. Сады, фонтаны, распахнутые окна, коридор, потом еще один двор и галереи с колоннами. Каждый новый сад внутреннего двора казался красивее предыдущего. Водопады, пирамидки, изящные купола, плиты из разноцветного мрамора: то невиданный фасад, то невероятное украшение.

Наступал вечер, за окнами сгущались сумерки. Мадек шел вперед как зачарованный. Ему казалось, что феи перенесли его в одну из старых матросских сказок. Он весь превратился в зрение. Потолки, с встроенными в них маленькими зеркалами, стены, выложенные китайским фарфором. Наконец-то он добрался до внутренней Индии. Он видел чудеса не во сне, а наяву. Об этом свидетельствовали и зыбкие тени наступающего вечера, и следы полива на цветах, и отпечатки ног на песчаных дорожках, и церемонный павлин, подбирающий брошенные ему крошки, и вздрагивающая лань.

Бхавани остановился у входа в последний дворик и обернулся:

— Вот это Диван-и-Хас.

— Я думаю, это место, где раджа принимает гостей, — объяснил Мадек.

Дворик оказался более скромным, чем предыдущий, но при этом более изящным.

— Райская Река, — раджа указал на небольшой канал с кристально чистой водой.

Полудрагоценные камни в мраморных стенах, парчовые балдахины, ковры, мозаики из золота и серебра, — все это создавало ощущение легкости; тело казалось здесь невесомым, но не утратило чувств, и какие оно переживало ощущения!..

Раджа уселся на бархатное покрывало с бахромой, указав гостям на подушки. Слуги опять принесли наргиле и шербет. Опять воскурили сандал, зажгли светильники. Зазвучала приятная музыка. Сидящая в уголке женщина играла на инструменте, напоминающем мандолину. Ритм стал ускоряться, звуки становились громче. Мадек почувствовал, как сильно он устал, и отложил наргиле.

Услышав голос раджи, он машинально перевел, тихо, будто для самого себя:

— Радуга.

Из-за невидимой дверцы появился невысокий стройный силуэт. Сначала было видно лишь великолепное голубое сари, расшитое золотой нитью. Это была танцовщица. Ее руки порхали на фоне вечернего неба, указывая на фантастических животных, на звезды, а может быть, на какого-то бога. Ее босые ноги, украшенные браслетами с колокольчиками, отбивали ритм, задаваемый музыкантшей.

Глядя на ее покачивающиеся бедра и толстую косу, змеей извивающуюся по спине, Мадек с ужасом понял, что его благостное настроение улетучивается. У него началось головокружение.

Танцовщица вошла в круг света факелов, и раджа с нежностью произнес:

— Сарасвати…

Это была какая-то дьявольщина. В неровном свете потрескивающих светильников Мадек увидел лицо красавицы. Оно показалось ему знакомым. Где же он видел эти чистые черты, эти улыбающиеся миндалевидные глаза, эти чувственные губы, которые дразнят и обещают столько радости?

Обещают? Он сошел с ума. Эта женщина принадлежит радже. Головокружение. Танец, покачивание бедер, обнаженная грудь под голубым чоли. Наргиле, сандал. Головокружение, головокружение…

Он потерял сознание.

* * *

Мадек приподнял голову и улыбнулся; он узнал голос Мартина-Льва, который звал его из такой же, как у него самого, лодки. Гребцы слаженно орудовали веслами, сделанными в форме лепестков лотоса. Это был божественный час: зимнее утро, в котором чувствуется приближение лета. В воде озера отражалось синее небо. Мадек опять откинулся на подушки. Он полностью отдался неизведанной им прежде радости: жить, жить с удовольствием, думая только об удовольствиях. Каждое мгновение приносило новые услады. Сегодня это будет охота. Лодка раджи и лодка царицы, отплывшие первыми, уже достигли берега, где ожидал кортеж со слонами. Мартин-Лев опять позвал его. Мадек не ответил. Ему было слишком хорошо. Платье и штаны индийского покроя больше не стесняли его, он научился изящно носить тюрбан. Правда, где-то в глубине души затаилась тревога. Но нет, неправда. Просто он был слишком счастлив.

Эта неделя, которую они провели во дворце на озере, окончательно поставила его на ноги. Тогда же, придя в себя после обморока, он обнаружил, что лежит на чарпаи. Над ним склонился брахман:

— Не бойся, я — человек аюрведы. — Он протянул ему шнур из золотой и серебряной нитей, на котором сверкал рубин. — Привяжи его к запястью, чтобы он оберегал тебя, чтобы защищал.

Мадек не знал, что ответить; он не мог найти слов и беспокойно заворочался на чарпаи. Брахман положил ему на лоб руку:

— Обрети тишину внутри себя и вслушайся в эту тишину. Прислушайся к Единому, который говорит с тобой, ведь в твоей груди заключена вся вечность. Я — Мохан, астролог раджи. Следуй моим советам. Выпей. — Он протянул Мадеку кубок.

— Скажи, что это за снадобье! — вмешался Визаж.

По грубому тону брахман догадался, что Визаж ему не доверяет.

— Я тоже аюрведа, — сказал хирург, ткнув указательным пальцем себе в грудь. — Аюрведа!

Мохан обернулся к Мадеку:

— Доверься мне. Я растворил в этой жидкости сожженные драгоценные камни, которые излечат тебя. Я, брахман, забочусь о тебе, как будто ты раджа.

Мадек сделал все, что ему велели. Потом Мохан дал ему густой и пахучий бульон, который Мадек выпил залпом. Визаж больше не возражал. В конце концов, он же не разбирался ни в камнях, ни в травах, растущих в Индии. В любом случае, здешние снадобья не могли быть хуже, чем лекарства из аптек Компании, к которым он всегда относился с долей скептицизма. Дробленый агат брахмана стоил змеиного порошка, змеиной крови, растворенной в слезе, и всех этих толченых мокриц, которых подсовывают больным морякам.

— Поддерживай внутри себя тишину, — повторил брахман, — твои силы истощены из-за того, что ты слишком напряжен. Услышь в себе тишину вечности.

Под действием этого монотонного увещевания Мадек заснул и проспал часов десять. Когда он проснулся, жрец сообщил ему, что раджа в знак дружбы предлагает французам пожить во дворце на озере, чтобы они могли восстановить свои силы после долгого путешествия. Если они пожелают, можно отправиться на охоту в соседние горы.

Поначалу французы отнеслись к предложению недоверчиво. «Еще одна проволочка!» — ворчал Марин-Лев. Мадек тоже был обеспокоен; его удивляла эта Индия, которая удовольствиями оттягивает наступление момента, когда речь пойдет о войне, о солдатах и пушках. Но кто смог бы противиться всем этим многочисленным и разнообразным способам получать наслаждение? Наслаждения же им предлагали каждодневно: массаж, изысканные блюда, ароматические ванны, — впрочем, от последней процедуры они попытались уклониться; им не понравилась идея избавиться от корки грязи, которая, как они думали, защищает кожу от отрицательного воздействия окружающей среды. Тогда им объяснили, что их могут принять за людей нечистой касты; проворство слуг сделало остальное, и после этого они, как и индийцы, принимали ванну каждый день.

Дворец на озере сулил несказанные удовольствия. Они приняли приглашение и на следующий же день покинули крепость. На этот раз путешествие на слонах и вопли толпы показались французам обычными. Они окончательно успокоились, раджа был прав. Вернее, не раджа, а брахман, без которого, похоже, не принималось ни одно решение; этот человек угадывал все. Сам же всегда появлялся неожиданно, как, например, в тот вечер, когда Мадек потерял сознание.

Как бы то ни было, пребывание в загородном дворце означало возможность хорошо отдохнуть. После лабиринтов крепости, ее уголков и закоулков, коридоров и поворотов, где все говорило о хитроумии и изощренности, они вдруг оказались в простом здании, выходящем окнами на воду. Они жили там в мире и спокойствии; по утрам их будили приходившие на берег прачки: тогда озеро оживало, начинало дышать в ритме ударов валька; священные крокодилы тихо плавали среди кувшинок. Мадек вставал рано и бродил по беломраморным галереям. Из-за розовых мушарабий иногда доносился тихий смех, звуки ситара, которые говорили о присутствии женщин. Возможно, среди них была и та танцовщица со странным именем Сарасвати, Радуга. Вот уже неделю он не видел ее, да и сам раджа не принимал их, а только улыбаясь приветствовал издали:

— Хорошенько готовьтесь к охоте!

Время от времени Мадек, как и его товарищи, приказывал привести из зенаны одну из девушек, полученных в подарок от раджи. Эти постоянные упражнения убедили его в том, что он абсолютно здоров. Но как только девушка уходила, к нему возвращался благоухающий и танцующий силуэт, который в тот вечер заставил его потерять сознание. Он гнал от себя этот образ, старался забыть это имя. Но у него ничего не получалось. Возможно, на охоте он опять увидит ее, может быть, даже приблизится к ней.

Лодка Мадека подплыла к маленькой пристани на берегу; больше вокруг не было никаких сооружений, кроме террас, устроенных для садов. От пристани начиналась дорога, вдоль которой выстроились слоны в парчовых накидках и с паланкинами, напоминающими маленькие дворцы. Но Мадек даже не удостоил их взгляда. Он видел перед собой лишь существо в голубой юбке и чоли, обшитом по краю золотой нитью, — невысокую, стройную женщину, обратившую взгляд к восходящему солнцу. Он мысленно повторил ее имя: Сарасвати.

Мадек всегда видел ее только в голубом. В цвете отплытия из гавани. В цвете многообещающего моря. В цвете любви, в которой он ничего еще не понимал, но предчувствовал ее, угадывал в томных движениях раджи, ведущего свою юную жену к слону. Когда Мадек сошел на пристань, его встретил Диван, не без удовольствия отметивший, что этот фиранги выглядит в индийской одежде уже не таким неуклюжим, как в первый день. Утром Мадеку принесли великолепную саблю с нефритовой рукоятью и изогнутым лезвием, но он настоял на том, чтобы взять с собой пару пистолетов, которые сохранил со времени походов по Южной Индии. В них не было никакого проку: ведь только раджа имел право охотиться. Но Мадек упорствовал, и капризного фиранги оставили в покое.

Вслед за Мадеком на пристань сошли Мартин-Лев, Боженька и Визаж. Раджа подошел к Мадеку и попросил перевести его товарищам, как они проведут этот день.

— Мы отправляемся в Багхдада, — сказал раджа.

— В Царство Тигров, — перевел Мадек.

— Это дикое, но очень красивое место, — продолжал раджа. — Там есть горы, озеро, леса. Замечательное место для уединения.

Мадек удивился. Молодой царь, правящий богатым мирным городом, ищет уединения? Одиночество всегда было уделом бедняков, сельская местность — убежищем несчастных. Самым важным в жизни Мадек считал наслаждение, а понятия «радость» и «праздник» связывались в первую очередь с Компанией и с так называемым нашим городом, то есть Пондишери. Неужели раджа страдает?

— Ты поедешь рядом со мной на первом слоне, — говорил Бхавани Мадеку. — Мы побеседуем о Годхе, и я объясню тебе, как будет проходить охота. Во время остановки, которую мы сделаем у храма Шивы и Великой Богини, ты перескажешь все эго своему господину, и он сменит тебя на спине моего слона. А потом я убью Тигра! Тигра, понимаешь?

Мадек впервые увидел на лице раджи жестокую усмешку. «Вкус крови, — подумал он. — Притягательность страдания». У кого он уже видел такое выражение лица? Ах, да, Угрюм, конечно же Угрюм, который, подобно молнии, прорезал небосвод его жизни и бросил его в песках Пондишери. Он скорее всего давно погиб. Мадек отогнал прочь это воспоминание.

В нескольких словах Мадек описал своим спутникам распорядок дня. Он почувствовал, что Мартин-Лев завидует преимуществам, которые он получал как переводчик. Впрочем, Мартин-Лев займет почетное место в тот момент, когда охота начнется по-настоящему.

По лестнице, приставленной к боку слона, раджа поднялся в паланкин, где его уже ждала Сарасвати, потом дал знак Мадеку взобраться к ним. Когда все расселись, он велел погонщику отправляться.

— Намасте, — сказала царица Мадеку и соединила ладони на груди в приветственном жесте. Мадек поприветствовал ее таким же образом.

— Клянусь мечом, сегодня я желаю встретить тигров, — сказал Бхавани.

— Я думал, что ваша религия запрещает вам убивать, — заметил Мадек. — Вы с таким почтением относитесь к священным животным, например к крокодилам в озере.

Бхавани взглянул на него с чувством собственного превосходства.

— Только раджа имеет право охотиться, поскольку он кшатрий и Сын Солнца! В теле тигра скрывается демон; в нем воплощается враг царя. И потому, фиранги, только я имею право охотиться. Это дхарма!

Мадек изо всех сил старался понять, что такое «дхарма»: правило, доблесть, долг… Дхармой объяснялось все, от обычных законов до исключений из них. Он никак не мог разобраться. Сарасвати улыбкой подтвердила слова раджи. Она вся блистала драгоценностями. Какая красавица! Дуги ее бровей мягко приподняты, ровные зубки ослепляют белизной, губы, красные от бетеля, притягивают взгляд. Мадек казался себе жалким и убогим. А ведь на нем было шелковое платье и тюрбан с султаном, таким же великолепным, как у Дивана. Но рядом с владычицей Годха он чувствовал себя оборванцем из Кемпере. Теперь он понял, почему сказочник, показывавший марионеток, не назвал ее имени и не стал описывать словами. Все в этой женщине было невыразимо.

Мадеку хотелось, чтобы она заговорила. Кроме приветствия она не произнесла ни слова. Он не успел запомнить, как звучит ее голос. Он отвернулся, чтобы не выдать взглядом, что творится в его душе.

— Восхитительная весна, — сказал Бхавани. — Слышите, как поет соловей? Красота наполняет мое сердце, меня уносит поток возвышенной радости…

Он почти пел, и Мадек не очень-то вникал в смысл его слов. Бхавани часто начинал разговор на важную тему с подобного речитатива. Может быть, это какой-нибудь священный гимн. Он ждал, что будет дальше.

— Мадек-джи, в такие минуты я сомневаюсь в том, что будет война. Но я знаю, что война записана в законе Дхармы. Астролог Мохан постоянно повторяет мне: разрушитель Шива же важен, как созидатель Брахма и охранитель Вишну, которого я особо почитаю в его восьмой инкарнации, в образе Кришны, Синеликого. Но мой город Годх — дитя войны. Теперь, когда я нахожусь вдали от него, я чувствую это особенно сильно. Ты не знаешь легенды об основании моего города, я расскажу ее тебе, чтобы ты передал ее своему начальнику. Давным-давно, в те времена, которые нельзя определить, один из моих предков, Сын Солнца, как и я, пришел в долину Годха, в то место, где река вытекает из ущелья. Там он встретил отшельника, склонился перед ним, как положено по обычаю, и мудрец сказал ему: «О принц из рода Сурьяванси, приди в эту землю и построй на этой скале большую крепость. Устрой здесь свое жилище, Сын Солнца, ибо оно простоит тысячу лет и будет трижды разграблено; когда это произойдет в третий раз, оно обратится в пыль, но возродится для вечности в образе женщины». — Бхавани помолчал, мечтательно вздохнул и продолжил: — Понимаешь, Мадек-джи, испокон веков мы, раджи Годха, живем в страхе войны. За прошедшие столетия Годх уже дважды был разграблен, но он поднялся, как это и предсказал отшельник. Мы жили в мире, очень долго жили в мире и спокойствии, у нас процветала торговля… Мы разучились воевать, мои предки и я, и предки моих предков. Но третье разграбление уже не за горами. И мне нужны вы, люди, пришедшие из-за Черных Вод! — Раджа бросил взгляд на улыбающуюся Сарасвати, и выражение его лица смягчилось. — К счастью, боги даровали мне сына!

Он избегал взгляда Мадека и сосредоточился на дороге, по которой шел слон. Они добрались уже до середины горного склона. Время от времени дорогу перебегали то дикие павлины, то стайки белок. Потом появилась пятнистая олениха, за ней — антилопа, кабан. Раджа не шелохнулся.

— Почему вы не охотитесь на эту дичь, ее здесь видимо-невидимо? — осмелился спросить Мадек.

— Сегодня я хочу охотиться на тигров! — ответил раджа. — Охота на мелкую дичь меня не интересует. Я желаю убить тигра, такого же царственного и одинокого, как я сам, тигра, который заставляет молчать всех вокруг себя! До его царства мы еще не дошли. Терпение!

Мадек замолчал. Слон взбирался все выше. Вскоре они оказались на покрытой мхом площадке, окруженной пальмами. Здесь Мадек увидел два одинаковых храма, оставшихся, возможно, от какого-то древнего города, потому что вокруг были разбросаны гранитные глыбы. Погонщики остановили слонов; пассажиры спустились на землю. Мадек был удивлен: несмотря на царившее вокруг запустение, оба святилища выглядели ухоженными. Они не были раскрашены, как храмы в долине, и муссоны стерли кое-где их древние формы, однако их вид свидетельствовал, что здания постоянно подновлялись. Их устремленные ввысь купола потешались над буйством джунглей, их фризы на серых фасадах заставляли забыть о том, что они вырезаны из камня: множество лиц с застывшими улыбками, одновременно благосклонными и безразличными.

«Такая же улыбка у Сарасвати», — подумал Мадек. Царица направилась к одному из храмов. С того места, где он стоял, Мадек различил в глубине святилища округлые формы статуи с обнаженной грудью. Богиня склонила голову набок; из ее прически, как и у Сарасвати, выбилось несколько прядок. Она также улыбалась. Но у Мадека было ощущение, что этот мягкий взгляд в любую минуту может стать ужасающим. Сарасвати подошла к статуе и положила к ее ногам дары. В сумраке храма ее сари казалось неестественно голубым.

Бхавани вошел в другое святилище. Это был храм Солнца. Вход в него представлял собой монументальные ворота. Бог Солнца Сурья с двумя цветками лотоса в руках возвышался над изображенными на столбах ворот богами Тримурти: Брахмой, Вишну и Шивой. Бхавани стал молиться. За ним вошел Диван, потом еще несколько вельмож. Начался священный речитатив, от которого до Мадека долетал только слог: Ом. Ом. Ом. Мадек ничего не понимал. Этот звук убаюкивал его. Он впал в странное состояние. Это не было головокружение. В голове его как бы открылось отверстие, и в него хлынул поток священной энергии. Речитатив закончился. Мадек услышал шелест шелка за спиной и вздрогнул. Он узнал бы этот шорох среди всех других звуков. Это была она, она вышла из храма и подошла к Бхавани.

Они сели на слонов и отправились дальше. Мадек ехал теперь вместе с Диваном и испытывал от этого некоторое облегчение. Своим изобилием здешняя природа оглушала и смущала его. Царица тоже смущала: своей ослепительной улыбкой, сверкающей в носу искрой бриллианта, трепещущей под чоли грудью. Интересно, сколько ей лет? Восемнадцать, двадцать? И уже мать.

На вершине горы джунгли расступались. Воздух там был более свежий, почти холодный. Мадек видел, как Сарасвати закуталась в кашмирские шали. Кортеж спустился на плато. Миновал болотистую местность, в которой гнездились тысячи птиц.

— Они прилетают с Гималаев, — сказал Мадеку толстый Диван. — Здесь проводят зиму. — Потом он указал на чащу и воскликнул: — Багхдада! Царство Тигров!

Слоны пошли быстрее. Раджа приготовил лук и стрелы. Растительность становилась все гуще. Слоны вспугнули несколько антилоп и стай диких кошек. Мадек насторожился. Внезапно джунгли затрепетали. Обезьяны закричали, как бы предупреждая друг друга об опасности, потом вдруг разом замолчали. Павлины взлетели на верхушки деревьев. У самой тропы замерла лань, насторожила уши, потом умчалась прочь. В лесу воцарилась тишина.

— Тигр недалеко, — прошептал Диван. — Смотри, джунгли ждут его.

Люди были начеку. Слоны замедлили шаг.

— Наверное, он у водопада, — сказал Диван. — Тигры обожают воду.

— У водопада?

— Да, это возле охотничьего павильона, где мы проведем ночь.

Мадек понял, почему индийцы так пристально смотрят на тропу. Ветви над ней так переплелись, что почти не пропускали солнечные лучи. Мадек машинально посмотрел наверх и чуть не вскрикнул. Там, на ветке, как раз перед слоном раджи, сидел тигр, неподвижный и величественный. Гибкий, готовый к прыжку. Он занес бархатную лапу и выпустил когти. Мадек никогда не видел тигра так близко.

Скорее! Рука рванулась к поясу. Пистолет. Слон раджи продолжал идти вперед. Ни Бхавани, ни Сарасвати, ни погонщики не чувствовали опасности. Неужели они ничего не видят?! И даже слон никак не реагирует…

Тишина. Сарасвати склонилась к радже. По телу дикой кошки прошла волна дрожи. Наконец слон замедлил шаг.

Все произошло очень быстро. Зверь, срезанный пулей в прыжке, рухнул на паланкин. Подушки, кусочки дерева, бархатный балдахин — все покатилось вниз. Царский слон метнулся в джунгли, второй, в испуге, бросился за ним. Только окрики и удары погонщика заставили их остановиться.

— Сарасвати! — завопил Мадек.

Это было первое слово, прозвучавшее после вечности молчания. Надо было скорее слезть со слона. Мадек отвязал постромки, поддерживавшие ковер в паланкине и, как по вантам, соскользнул по ним на землю. Сарасвати. Он был рядом.

Подбежали слуги. Диван орал и размахивал руками, сидя на своем слоне. Мадек никак не мог прийти в себя. Сарасвати открыла глаза, удивленно посмотрела на Мадека и повернулась к радже:

— Ты ранен?

Он не ответил. Его правый рукав был в крови.

— Бхавани… Бхавани!

— Ничего страшного, — спокойно сказал он и закатал рукав. Увидев впившийся в руку осколок дерева, повторил: — Ничего страшного. Как ты, моя лотосоликая красавица?

Вот это самообладание; Мадек остолбенел.

— Бхавани, Бхавани, жизнь моя…

— Где зверь? — обратился раджа к Мадеку. — Что произошло?

Мадек показал ему свой пистолет и кивнул на разбросанные кругом куски дерева. Объяснений не потребовалось; раджа все понял: паланкин развалился под весом тигра. Сарасвати упала первой. Покрывала и подушки защитили ее. А раджа принял удар посильнее. Тигр полоснул его когтями по спине. Одежда раджи была изодрана в клочья. Но больше всего досталось погонщику: туша животного обрушилась именно на него. Он лежал без сознания, как и Мартин-Лев, свалившийся на другую сторону дороги.

— Визаж! Визаж! — закричал Мадек.

Хирург растолкал толпу слуг и придворных:

— Им нужна помощь!

— А человек аюрведы? — спросил Визаж.

Раджа состроил гримасу:

— Брахманам запрещено участвовать в охоте.

— Мой друг хороший лекарь, — сказал Мадек. — Позвольте ему осмотреть вашу руку.

Мадек боялся, что ему ответят презрительным отказом, улыбкой превосходства. К его великому удивлению, Бхавани согласился.

— Твое оружие, чужеземец, спасло мне жизнь; руки чужестранца могут коснуться меня.

Он сказал это решительным тоном.

Визаж осмотрел рану. Кусок деревянного каркаса паланкина глубоко вонзился в плоть. По счастью, Визаж никогда не расставался с маленькой сумкой, в которой лежали лезвия и два-три пинцета. Он ловко вытащил осколок дерева, при этом раджа не издал ни звука. Его дыхание было спокойным.

— Теперь мне нужны мази и притирания, чтобы уменьшить боль и предотвратить гангрену, — сказал Визаж. — Думаю, что нам следует вернуться в Годх.

Мадек перевел.

— Властью меча! Только не в Годх! — воскликнул раджа. — Мы проведем ночь в охотничьем павильоне, как и предполагали. Диван, прикажи слугам собрать в джунглях целебные травы.

Невероятное хладнокровие. Визаж был ошеломлен. На кораблях подобный героизм был явлением обычным. Служба на флоте опасна, и люди постепенно привыкают к страданиям и смерти. Но этот молодой царь, такой спокойный, невозмутимый перед любым испытанием и, казалось бы, так увлеченный своими развлечениями… Практическая медицина часто заставляет удивляться новому, и Визаж в который раз спросил себя, не привлекает ли его в ней именно это, а вовсе не чувство удовлетворения, которое испытываешь, когда удается избавить человека от страданий.

Лежа на подушке, которую слуги подложили ему под спину, Бхавани созерцал убитого тигра. Пуля попала прямо в голову зверя.

— Поднесите его ко мне. — Когда его приказание выполнили, раджа стал гладить здоровой рукой еще теплую шерсть. — Мадек-джи, ты понял теперь, что такое тигр? Охота на тигра?..

Мадек не ответил, он тоже не мог отвести глаз от зверя. Ему даже не верилось, что он мертв; все произошло так быстро и закончилось удивленным взглядом царицы.

— Тигр, — повторил Бхавани. — Угрожающий тебе враг! И слон, который даже не почувствовал его… Так не бывает. Понимаешь, Мадек-джи, это предзнаменование!

— Предзнаменование?

— Поедем. Мы вернемся к этому в охотничьем павильоне. Я поеду на слоне Дивана; со мной поедут начальник фиранги и его человек аюрведы. Мадек-джи, ты поедешь на другом слоне вместе с Диваном и прекрасной Сарасвати. Властью меча! И погрузите тигра на моего слона!

— Достойный Сын Солнца, — воскликнул Диван, — воплощение воинственной силы, что правит Вселенной, Сурьяванси, я приветствую твою мощь.

Он простерся перед царем. Бхавани прошел мимо, не удостоив его взглядом. Кортеж двинулся в путь. Слон шел весьма живым аллюром. Мадека прижимало то к дряблому боку Дивана, то к гибкому телу Сарасвати. Он не знал, чего опасаться больше. Он был напряжен до предела. Поездка превратилась в пытку. Однако вскоре лианы раздвинулись и между деревьями заголубело небо. Они вышли на большую опушку. Перед ними на берегу пруда стоял золотой павильон, легкий и нелепый, как дворец Годха; и тем не менее он великолепно вписывался в окружающую дикую природу.

Раджа приказал остановиться. Ему протянули лестницу, чтобы он мог спуститься на землю. Вооруженные камышовыми метлами слуги побежали к павильону и поспешно смели в сторону опавшую листву и испражнения животных. Другие принесли ковры и подушки. Раджа не стал садиться. Он подождал, пока все соберутся вокруг него. У вельмож был мрачный вид.

— Мадек-джи…

Мадек держался немного позади других. Его смутило, что раджа обратился к нему. Сарасвати стояла рядом с супругом.

— Мадек-джи, подойди сюда.

Мадек подчинился. Раджа снял свой тюрбан и открепил от него бриллиант.

— Возьми этот камень. Это мой третий глаз. Теперь он будет твоим, потому что он руководил сегодня тобой, а не мной.

Мадек опешил. Он убил какого-то несчастного тигра, и за это ему предлагают огромный бриллиант чистой воды, возможно, более совершенный, чем те, что набобы дарили Дюпле!

— Но я спасал не только вас, но и себя.

— Нет, ведь тигр напал именно на меня. В этом звере прятался мой враг, и ты убил его. Кроме того, ты спас Сарасвати, прекраснейшую из прекрасных, Нур Махал, избранницу моего гарема. Властью меча, я приказываю тебе взять этот бриллиант.

Мадек не двинулся с места. Все вокруг молчали. Когда молчание стало почти невыносимым, мягкий и спокойный голос сказал:

— Если вы отказываетесь взять во имя меча, примите его во имя любви!

Сарасвати сложила руки на груди, как бы говоря «намасте», и опустила глаза. Мадек взял бриллиант и простерся у ног раджи.

— Посмотри на этот камень, — сказал Бхавани. — Это — безупречный шестиконечный бриллиант с тонкими и ровными гранями, его оттенки прекрасны, он легок и озаряет пространство огнем радуги… — Голос раджи ослабел. Он боролся с болью. Но продолжал: — Ваджра! Знай, что это слово божественно! Ваджра, первый из драгоценных камней, алмаз может разрезать что угодно, но его разрезать ничем нельзя. Он может только разрубить сам себя. Тому, кто носит его, он дает силу победителя, делает его хозяином всех земель, дарует детей, богатство, зерно, благосостояние, скот, бесконечное счастье…

Раджа упал на подушки. По небу пролетела стая кричащих уток. Сарасвати осталась стоять, ее глаза встретились с глазами Мадека. Тот сжимал в кулаке драгоценный камень. Когда-то, в казармах и на бивуаках, он целыми ночами мечтал о сокровищах Индии. И вот одно из них у него в руках. Он опустил глаза, пытаясь скрыть свои чувства. Сарасвати оставалась далекой, даже когда находилась в двух шагах от него. В тот момент, когда на него наконец посыпались сокровища Индии, ему больше всего хотелось, чтобы в его руках оказалась она.

Он открывал для себя одну за другой разные Индии, и наконец нашел эту женщину. Сарасвати. Вот настоящая Индия.

Наступил вечер. Раджа увел Сарасвати в открытую комнату с бассейном. В воздухе витал аромат жареных чапати и чечевичного соуса. Раздался крик гиены; Сарасвати вздрогнула и чуть не опрокинула светильник и стоявшую возле нее маленькую жаровню.

— Ты боишься?

Бхавани подхватил лампу и поднес ее к лицу царицы.

— Я боюсь за тебя. Эта рана…

— Мне больше не больно; меня не беспокоит ни рука, ни спина. Смола лакового дерева смыла кровь с моих ран. Ты же знаешь: нет лучшего поставщика лекарств, чем сад природы; двое слуг, которые пошли в джунгли, взрезали дерево, и через шесть часов под действием божественного сока мои раны закроются.

Сарасвати поправила тюрбан на голове раджи. Вместо огромного бриллианта, подаренного Мадеку, он прикрепил к нему бриллиант поменьше, который обычно носил вместе с жемчужным ожерельем.

— Я послал гонца в Годх, чтобы посоветоваться с Моханом; завтра мы встретим его во дворце на озере, и он привезет еще более чистый бриллиант, который сам выберет у лучших ювелиров города. Еще он должен составить гороскоп фиранги Мадека, но не знаю, как у него это получится, потому что фиранги не смог сказать мне точную дату своего рождения; если я правильно понял, он не привык рассчитывать время по луне, как это делаем мы.

— Не зная его гороскопа, ты не можешь долго держать подле себя человека, наделенного такими силами, — сказала Сарасвати. — Что, если его сила обернется против тебя?

Царь взял жену за руку и посмотрел ей в глаза. Она была явно испугана. Казалось, она пытается убедить себя в том, что говорит. Ее голос дрожал. Она не боялась фиранги Мадека, а если и боялась, то это не было связано с судьбой Годха. Что-то в ней ускользало от понимания раджи. Но ведь именно из-за этого непонятного, необъяснимого нечто он и любил ее больше всех женщин своего гарема.

— Довольно! Ты просто трусиха. Завтра мы вернемся в Годх и выслушаем Мохана. — Он взял с блюда орех бетеля, завернутый в свежий лист: — На, возьми это лакомство! И помолчи… Ты просто ребенок, который боится кобры, несмотря на то что вокруг дома рассыпан гравий!

— Не забывай, что кобры защищают меня и мне нечего их бояться!

Она притворилась рассерженной. Бхавани подумал, что это прелюдия к любовной игре. Он подтолкнул ее к бассейну, придвинул лампу и жаровню. Лицо Сарасвати отразилось в воде. Он нагнулся и поцеловал ее отражение. Это был «поцелуй-объяснение». Несмотря на ранение, в нем росло желание. Она раскусила орех бетеля, пожевала лист и наконец осмелилась сказать:

— Ты приведешь царство к беде, Бхавани. Ты не умеешь беречь себя.

— Раджаякшма! Да, я приведу царство к беде, но это потому, что я влюблен так же, как был влюблен царь Луны, когда он добивался коровы Рохини, и, подобно ему, я согласен на то, чтобы желание иссушило меня!

Сарасвати посмотрела на него удивленно. Она давно не видела раджу таким веселым. Он взял ее ступни и поцеловал их.

— Не забывай о законе, царица! Любое движение, которое делает один из любовников, должно быть возвращено ему другим, поцелуй за поцелуй, ласка за ласку, удар за удар.

— У тебя вся спина располосована когтями, и рука…

Он снова поцеловал ее, развязал пояс чоли, раздвинул складки юбки.

— Я хочу видеть твой храм Камы! — Бхавани придвинул лампу.

Стоящие в двух шагах слуги улыбнулись, в их взгляде светилось любопытство. Сидя лицом друг к другу, супруги приняли позу молока и воды, в которой любовники, когда их тела соединяются, не ощущают больше ни боли, ни ран. Сарасвати махнула рукой слугам, чтобы те подложили ей под спину подушку и распустили волосы.

Увидев, как ей распускают прическу, Бхавани воскликнул:

— Ты сейчас похожа на маленькую рыбку, которая, украсив себя, выскакивает из озера и спешит на свидание с большим крокодилом!

Слуги поднялись. Он задержал их. Ему хотелось поделиться с ними своим восхищением, сказать им, как дорога ему Сарасвати, показать красоту царицы, отдающейся все возрастающему желанию.

— Смотрите, слуги, эта женщина — Падмини. На десять миллионов женщин только одна такая. Ее пот пахнет мускусом, пчелы должны лететь на нее, как на мед. У нее маленькая йони, открывающаяся, как тайна, и я чувствую влагу ее любви, благоухающую, подобно только что раскрывшейся лилии. Женщина-лотос…

Он замолчал. Сарасвати почувствовала, как в ее нагую грудь вонзились его длинные ногти. Завтра утром в зеркале она увидит прекрасные отметины, которые будут напоминать ей о любви мужа в его отсутствие; восхитительные знаки, носящие великолепные имена: «листки голубого лотоса», «лапка павлина», а если они такие, как сейчас, когда он покусывает изгибы ее тела, оставляя на них след в виде маленьких точечек, — это «разорванное облако». Она высвободилась из его объятий, чтобы вернуть их ему, вернуть это «разорванное облако», — пусть он тоже вспоминает о ней утром! Потом они снова приняли позу молока и воды.

— Сегодня я хочу от тебя сына!

Она не расслышала. Пхра! Пхут! Сут, плат! На каждый удар она отзывалась соответствующим звуком, воркуя, озвучивая их любовь, подражая щебету перепелки и крикам павлина.

— Я хочу сына!

На этот раз она поняла и обхватила ногами его бедра.

— Да, да, вот я!

Их дыхания слились. Такая нежность! Без малейшего усилия она приняла позу супруги Индры, ту, что дарует детей. Сарасвати легла на грудь Бхавани; она больше не чувствовала висящих на ней нитей жемчуга; внутри нее, в основании спины, пробуждалась змея Кундалини, божественная энергия, дух творения, она поднималась в ней, пробуждала все ее тело.

— Я хочу еще одного сына.

Это было последнее, что произнес раджа, и они расслабились, забывшись друг в друге, не чувствуя сами себя…

Сарасвати проснулась на рассвете. Бхавани еще спал, завернувшись в покрывала. Он казался ей далеким, каким-то отсутствующим, похожим на Вишну, погруженного в сон на спине змея, олицетворяющего Вечность.

«Почему он хочет сына?» — подумала Сарасвати и устыдилась этой мысли. Она — женщина и должна стать матерью многих сыновей: дхарма. Как каждая индийская женщина, будь то неприкасаемая или брахманка. Но ее чрево сухо уже почти шесть лет! Она вспомнила об испытанном накануне наслаждении. Удалось ли ей приблизиться к совершенству Камы? А это счастье, когда они, вместе с раджей, казалось, достигли вечности, подобно изначальной божественной паре супругов, Шиве, и Шакти, слившихся настолько, что они не ощущали времени и стали одним целым, — не означает ли оно, что у нее появится прекрасный ребенок?

Время. Одно целое. Но ведь время никуда не делось, а целого не возникло. Бхавани спал отдельно от нее; что виделось ему в этом сне: войны и пушки, завистливый брат, сын, которого он хочет родить? И какие кошмары, какие желания не дают спать фиранги, особенно этому Мадеку, у которого такие светлые глаза и такое подозрительное оружие — пистолет? Имеют ли чужестранцы, прибывшие из-за нечистых вод, такое же право на ту частицу абсолютного, которую дарует блаженство?

Ей вдруг стало не по себе, захотелось погрузиться в полумрак храма Кришны, в аромат возжигаемых благовоний, в ритуал подношения цветов, в молитву.

Она смотрела на спящего раджу. Время от времени он вздрагивал: если бы эти движения совпадали с катаклизмами в этом мире, можно было бы сказать, что это Вишну вздрагивает во сне. Что толку думать теперь о Годхе, если фиранги уже пришли и нарушили его спокойствие? Вчерашнее предзнаменование в образе тигра, например… Как назвать это вздрагивание, этот трепет жизни? Время раздоров, время поиска горизонтов, время ожидания и тайной враждебности. Ушли в прошлое ритмы зимы, муссона, караванов и дождей; потому что явился фиранги Мадек со своими товарищами и посеял смятение.

Правда, в нем тоже есть искра любви. Но эта лихорадочность, эта беспрерывная подвижность, это неумение тихо дышать, это беспокойство, передающееся людям и предметам… Фиранги, чужестранец, новый человек. Этот человек думает только о завтрашнем дне, а не о настоящем мгновении.

«О Кундалини, змея Вечности, твоя кожа потрескалась и сморщилась, а я, Сарасвати, я попала в разлом времен».

Бхавани вздрогнул. Это его раны. Она поправила сползшее покрывало. Ветер принес в бассейн маленький голубой цветок, увядающий в лучах восходящего солнца. Он несколько секунд продержался на поверхности, а потом затерялся в водопаде. Мгновение ушло и больше никогда не вернется. Как и вчерашние мгновения: блаженство вдвоем с раджей и та минута, когда она необдуманно сказала фиранги Мадеку: «Во имя любви».

Тут она поняла, какую безумную ставку сделал Бхавани и почему он одобрил ее действия, когда она заставила Мадека принять бриллиант. Раджа хотел войти в новый мир чужестранцев, в мир, ориентированный на будущее; но при этом он сохранил часть непреходящего, которое унаследовал от предков, уважение к закону Индии, к дхарме, и ее он должен передать своим бесчисленным сыновьям. Дхарма: стало быть, у нее будет сын, если этого пожелают боги. И вечное колесо космического закона будет по-прежнему вращаться; но теперь здесь, в этом мире, будет действовать и другая сила, зов которой она прочла в глазах фиранги. Они, казалось, хотели сказать: «Разве не пьянит желание изменить в этом мире хотя бы какую-то малость?»

Но как же все-таки тяжело в это утро быть женщиной, ощущать силу порядка вещей и их бесконечного круговращения и при этом знать, — хотя, возможно, лишь могущественные имеют право на это знание, — знать, что теперь придется считаться с новым миром и со всеобщностью необратимого. Когда раджа проснулся, она подарила ему первый поцелуй в губы, думая о другом. Она испытала радость от мысли о том, что теперь придется, наверное, жить вместе с фиранги, которых она так боялась в былые времена, когда бушевал муссон, а ей было шестнадцать лет.

Они почти сразу же отправились в Годх. На обратном пути сделали остановку во дворце на озере.

— Когда мы будем в Годхе? — спросил Мадек Дивана.

— Каль, Мадек-джи, каль, — ответил тот натужным голосом.

Опять неопределенность: то ли завтра, то ли через два дня, или на той неделе, а может быть, и никогда. Никто из французов не возражал. Они были готовы весь день отдыхать и потягивать цветочные и сахарные настойки. Только Мадек не находил себе места.

Астролог прибыл на следующее утро. В сопровождении двух стражников он вошел в комнату фиранги медленным церемониальным шагом. Остолбеневший Мадек выронил из рук бутылку настойки. Сейчас что-то произойдет.

— Намасте!

— Намасте.

Этот приветственный жест уже был знаком французам. Мадек предложил брахману разбросанные по полу подушки.

— Благодарю, я не стану садиться. То, что я должен вам сказать, не требует многих слов. — Маленький худощавый брахман казался почти бестелесным. — Мадек-джи, раджа делает вам новое предложение. Согласитесь ли вы остаться в Годхе на время, необходимое для того, чтобы создать здесь такую же армию, как у фиранги? Нужно не только набрать армию, но и командовать людьми, многому их научить. Раджа хорошо заплатит за это.

Мадек перевел. Было ясно, что они согласятся. Ничего другого брахман и не ожидал. Боженька покраснел от удовольствия, с лица Визажа исчезло скептическое выражение, Мартин-Лев ликовал.

— Скажи ему, что я не могу дать ответ сразу.

Ожидание было обязательным ритуалом при любых переговорах: брахман ничуть не удивился, когда Мадек повторил эту фразу на хинди.

— Поторопитесь, — все же посоветовал астролог. — Раджа нетерпелив. Сегодня вечером на озере будет праздник. Он ожидает ответа через час.

Он поклонился и вышел из комнаты.

— Наконец! Наконец! — вскричал Мартин-Лев. — Я же вам говорил…

Мадек подошел к окну. Он долго смотрел на спокойную гладь озера. Наступала весна. Было уже почти жарко. Скоро земля иссохнет до такой степени, что начнет трескаться, и вплоть до муссона вокруг будет царить адское пекло. Адское, да, адское: оно уже жгло его изнутри. Он не может здесь остаться. Как им объяснить? Они подумают, что он бросает их из-за того, что получил бриллиант.

— Мадек, теперь ты видишь, что я был прав?

— Мартин-Лев, я здесь не останусь. Я хочу отдать радже его бриллиант и вернуться в Пондишери.

Визаж вышел из состояния засахаренного оцепенения.

— Да ты дурак, дурак, совершенно ненормальный!

— Оставьте меня в покое. Это место не для меня. Я хочу вернуться на юг, во французскую армию. Тем более что мы так и решили. Я уеду раньше вас, только и всего.

— Один? А твои люди, которые только сейчас начали приходить в себя? Ты свихнулся. Почему тебе вдруг так не терпится?

— Оставьте меня в покое. Я все равно не останусь.

— Он свободен, Визаж, как любой из нас, — сказал Мартин-Лев. — Придется теперь и нам учить язык индийцев.

Через час брахман вернулся. Сообщая ему о решении своих товарищей, Мадек замешкался, не зная, как сказать о своем. Но астролог опередил его:

— А ты? Ты уезжаешь?

Мадек остолбенел. Как он догадался?

— Я… Я прошу разрешения раджи отбыть на юг вместе с моими людьми. Пусть он возьмет назад бриллиант, который мне подарил, — я его недостоин.

— Мадек-джи, ты все объяснишь ему сам сегодня вечером, после праздника.

Невозмутимый брахман поклонился и отправился в покои раджи.

* * *

На озере осталось только несколько ярко освещенных лодок. Кое-где свет факелов вырывал из темноты брошенные в воду гирлянды цветов.

Праздник завершился. Значит, пора. Бхавани чуть отодвинул занавес, чтобы взглянуть на фиранги. Пора.

— Дождись конца, самого конца праздника, — сказал ему астролог. — Пусть они наедятся до отвала. Пусть их околдуют танцовщицы. Пусть искусственный огонь, взлетающий из лодок, усладит их жажду великолепия.

— А фиранги Мадек? — спросил раджа. — Что предсказывают звезды? Он действительно уедет?

— Я уже объяснял тебе, что иногда звезды молчат. Сейчас я говорю с тобой языком осторожной и хитроумной старости, а не языком брахманов.

— Но почему он желает уехать? Как удержать его?

— Имей терпение, раджа. Никто и никогда не отказывался от слона, чтобы пересесть на осла. Не пытайся удержать его. Не забывай, что другие-то останутся. А он вернется.

— Но когда? Когда?

Брахман вздохнул. Печаль раджи подавляла его, даже его.

— Когда же? — повторил Бхавани. — Мохан, не упрекай меня за нетерпение. Просто, Мадек нравится мне больше других фиранги. Он спас меня, и… хотя он явился из-за Черных Вод, мне кажется, между нами есть какая-то связь. Может быть, я встречал его в прошлой жизни.

— Не говори вздор. Этот человек — чужестранец. Тебе могут пригодиться только его опыт и сила его мышц.

— Почему он хочет вернуть мне бриллиант?

— Из гордости. Он не хочет уехать, оставив впечатление, будто только и дожидался от тебя подарка. Пусть отдаст его; но, приняв камень обратно, веди себя хитро, если хочешь, чтобы он вернулся. Поговорим-ка лучше о твоем новом бриллианте: ты видел его, он больше, чем предыдущий. Огранивший его ювелир заверил меня, что он чище прежнего, его сила больше.

— Да, да, — рассеянно проговорил Бхавани. Теперь он уже думал о празднике. Астролог исчез.

Весь вечер раджа думал о том, что скажет Мадеку, когда останется с ним наедине. Вопреки обыкновению, он не пошел в зенану, удовольствовавшись тем, что велел Сарасвати переодеться в свое лучшее сари и надеть ожерелья из бриллиантов и жемчуга, которые он подарил ей после рождения сына. Сегодня его не тянуло к утехам любви; боль в спине и руке не утихала. К набережной дворца причалила последняя лодка. Бхавани щелкнул пальцами и, когда появились стражники, приказал:

— Немедленно приведите сюда фиранги Мадека. Факелы унесите. Я скажу, когда они потребуются.

Когда Мадека вели по темному коридору, он удивился, почему у стражников нет факелов. Еще больше он удивился, когда вошел в комнату, в которой находился раджа. Ее освещала только маленькая жаровня, в свете которой он различил лицо Бхавани; тот возлежал на голом полу.

Значит, это тайная аудиенция? По спине пробежала дрожь. Ему хотят помешать уехать. Он хотел заговорить; Бхавани перебил его на первом же слове:

— Итак, Мадек-джи, ты принял решение: ты хочешь вернуться к своим соотечественникам?

— Позвольте мне это. Освободите меня от всех обязательств по отношению к вам, прошу вас; вот камень, который вы мне подарили.

Мадек простерся перед раджей и протянул ему бриллиант.

Раджа взял его руку в свою. Рука Бхавани была мягкой, нежной, и Мадек покраснел — у него-то ладони шершавые, жесткие, огрубевшие на войне. У Сарасвати кожа, наверное, еще нежнее.

— Мадек-джи, я не буду спрашивать, почему ты уезжаешь. Ты спас мне жизнь; и я благодарен тебе за это. Я дам тебе свиту и продовольствие, чтобы ты мог вернуться к своим. И я согласен взять назад этот камень. — Раджа отпустил руку Мадека, сжал камень в своей ладони и продолжал: — Но знай, что он будет ждать тебя здесь. Знай, что Годх, отражающийся в его гранях, всегда будет ждать твоего возвращения. Бриллианты тоже живут, они живут внутренней, могущественной жизнью, полной тайн и мудрости. Этот камень принадлежит тебе, и я надеюсь, что он даст мне возможность еще раз увидеть тебя в этих стенах.

Раджа повернулся налево, хлопнул в ладоши:

— Стража! Принести факелы!

Внезапно комната осветилась. Все вокруг заблестело. Постепенно глаза Мадека привыкли к свету. На стене он увидел великолепного павлина, выложенного из драгоценных камней: аметист, сердолик, бирюза, халцедон, лазурит, и все это в обрамлении золота. Рядом с этим павлином раджа в золотом платье казался убого одетым.

— Мадек-джи, это — единственное чудо здешнего дворца удовольствий. Когда придет завоеватель, он разобьет мрамор, вырубит сады и вырвет камни. — Раджа обернулся к стражникам: — Оставьте факелы и уходите.

Они остались вдвоем.

— Я не стану задерживать тебя, Мадек. Не бойся. — Раджа взял факел. — Посмотри, вот под этой лапой. Посмотри рядом.

— Кто-то украл один камень.

— Нет. Ты ошибаешься, его там никогда не было. Посмотри, нажми пальцем.

Скрип, потом щелчок. Раджа поднес факел поближе:

— Смотри.

Под лапой павлина из-под мрамора выдвинулся ящичек, тайник.

— Видишь, Мадек, он пуст.

— Я не понимаю.

— Я же говорил тебе: Годх пережил два разграбления; когда нападут в третий раз, он падет. Как только я узнаю, что нам угрожает враг, я прикажу перенести сюда городскую сокровищницу. Когда город падет, дворец на озере тоже будет разграблен; грабители выломают все камни из этого павлина, но ни за что не догадаются, что у его ног хранятся сказочные сокровища.

— Зачем вы говорите мне это?

— Я боюсь того времени, которое должно наступить, Мадек-джи. Вернешься ли ты когда-нибудь? Даже мой астролог ничего об этом не знает. Но если ты вернешься, то одно из двух: либо Годх все еще будет стоять, прекрасный и спокойный, каким ты его видел, либо он станет рабом, умрет, погибнет, будет разграблен. — Раджа положил бриллиант Мадека в тайник, повернул камешек в стене, и ящичек закрылся. — В первом случае, Мадек, здесь буду я, или мой сын, или сын моего сына. Твой бриллиант тоже будет здесь, в тайнике, он будет ждать тебя. Если же Годха не станет, — тогда приходи сюда, забери все камни, которые здесь найдешь, и отомсти за нас. Вот мой прощальный подарок тебе в знак дружбы. Никто, кроме Мохана, не знает о существовании этого тайника, даже Сарасвати.

Даже Сарасвати…

Мадек простерся перед раджей. Он правильно делает, что уезжает. Но как бы он хотел объяснить, что уезжает по одной лишь причине: чтобы не слышать больше, как чужие губы произносят эти четыре слога, в которых для него соединились весь высший смысл миропорядка и вся его абсурдность.

 

ГЛАВА VIII

Возвращение в Пондишери

Март — декабрь 1760 года

Обратный путь лежал через джунгли, бурные реки, горы, перевалы, огромные пыльные плато; на этот раз все было проще. Раджа подарил ему коня, маленького афганского скакуна, нервного, быстрого, и благодаря ему первые недели путешествия показались не столь тяжкими. Жара усиливалась, сипаи начали дезертировать. Они находились в самом сердце Декана, когда конь вдруг околел после сильного поноса. Мадеку опять пришлось идти пешком. Его люди чувствовали, что их начальник в отчаянии. Мадек возвращался после поисков Грааля, без Грааля; но ему пришлось увидеть и испытать все: встретить Деву Озера и повидать полные опасностей дворцы. Деканские сказители, которых он иногда слушал, донесли до него и другие истории: в глубине джунглей живет маг — хранитель сокровищ, Царь Царей Кобр, он держит в пасти чистейшей воды бриллиант. «Великая радость, вечное благословение осенят того, кто увидит Царя Царей Кобр!»

В джунглях Годха Мадеку, которого теперь называют Мадек-джи, оборванцу из Кемпер-Корантена, довелось увидеть нечто еще более прекрасное: на одно мгновение он привлек к себе удивленный взгляд индийской царицы. И вот теперь из абсурдного побуждения и с тяжелым как никогда сердцем он повернулся к этому взгляду спиной.

Стараясь забыть о своих страданиях, Мадек стал упорно вникать во все мелочи. По счастью, у него почти не было свободного времени: то надо было найти место для привала, то добыть воды, то вести переговоры о продовольствии — забот хватало. Чтобы отвлечься от своей любви, Мадек решил выучить первые сто числительных языка хинди, последовательность слогов которых не подчинялась никакому правилу. Теперь торговцам не удавалось его перехитрить и продать продукты подороже. После двух месяцев похода Мадек вдруг поймал себя на том, что говорит исключительно в повелительном наклонении. Однако из пяти его форм он теперь исключал те рафинированные придворные способы выражения, какими пользуются раджи Годха. Он произносил только короткие приказы, произносил их громко и быстро, почти пренебрежительно. Вместе с тем он любил сипаев, оставшихся с ним после первого похода. После того как его конь околел, последний барьер, отделявший его от них, исчез; ведь рядом не было других фиранги. Но разве можно было кому-нибудь объяснить, что творится в его душе?! Достаточно того, что он настоял на отъезде. Прощаясь, товарищи предрекали ему несчастья. Но он уперся и отказался даже взять две пушки, которые они были готовы ему отдать. Он был рад, что так решил. Огненные глотки задерживали бы его, а он торопился. Индия вокруг него была спокойна, странно спокойна. Полученные от раджи деньги иногда помогали развязать чужие языки, открывали ему тайные пути, но пока он не мог понять, что за гроза назревает. Мадек верил, что в Пондишери он избавится от воспоминаний: скорее вернуться к рисовым полям, к крепостным стенам европейской постройки, к мачтам фрегатов на горизонте, неважно к чему, даже к колокольням церквей и сутанам иезуитов, проходящих под стенами Белого города. И постепенно мечты стали превращаться в честолюбивые планы. Еще в те времена, когда они окапывались, защищаясь от раджи-изменника, дю Пуэ пообещал представить его Лалли. Мадек снова стал мечтать о французской славе. Стать гренадером. Громить англичан. Запах пороха. Крепости, которые они непременно возьмут.

Они не дошли до Пондишери каких-нибудь ста лье, когда он узнал, что один из самых важных французских бастионов только что пал. За время его отсутствия англичане вытеснили французов со всех их позиций в Индии. О Бенгалии речь уже не шла, оттуда его соотечественники были практически изгнаны. На западе противник удерживал Сурат. Оставалось только взять Пондишери, и вся Индия оказалась бы в руках англичан.

Услышав эту новость, последние сорок сипаев, остававшихся с Мадеком, исчезли в джунглях.

Он осмотрел свою одежду, которая превратилась в лохмотья, посмотрел на босые, истертые дорогами ноги. И хотя дальнейшее движение вперед явно походило на стремление навстречу катастрофе, Мадек все же решил дойти до конца и вскоре появился в таком виде у ворот Пондишери. Город на удивление хорошо охранялся. Мадек объяснил, кто он и откуда пришел. После выяснения всех обстоятельств было установлено, что уроженец Кемпера Рене Мадек, служивший сержантом в отряде шевалье дю Пуэ, — единственный, кто спасся в ужасном сражении, когда отряд этого мужественного воина столкнулся с предательством недостойного индийского царька. Мадек не упомянул о посещении Годха и о судьбе своих товарищей. Ему позволили войти в город и даже доставили во дворец губернатора, где он попытался разыскать дю Пуэ. На него посмотрели с безразличным и несколько меланхоличным видом и после долгого молчания наконец объяснили, что шевалье давно погиб: был завален землей в результате взрыва пороховой бочки. Ряды бюрократов в конторе коменданта заметно поредели. В воздухе чувствовались одновременно напряжение и бездействие, которые насторожили бы любого канцеляриста. Не будучи таковым, Мадек стал добиваться, чтобы его принял маршал де Лалли, которому, как он объяснил, шевалье дю Пуэ собирался его представить и, возможно, даже успел что-то о нем сказать, прежде чем ему снесло голову взрывом пороховой бочки. На него посмотрели так же грустно, опять долго молчали, а потом, окунув перо в чернильницу и черкнув пару строк на пергаменте, наконец ответили: «Проходите, сержант, вы можете поговорить с господином маршалом. Но имейте в виду, что он вспыльчив и выгоняет из своего кабинета всех, кто ему надоедает, будь то его собственный адъютант или даже губернатор города господин де Лейри. Было бы странно, если бы он сохранял спокойствие, ведь он проигрывает сражение за сражением, а добрые граждане этого города расклеивают направленные против него листовки чуть ли не на стенах его собственной спальни!»

В полузаброшенном дворце, подле которого он когда-то выслеживал Годе, Мадек без труда нашел кабинет маршала, двери которого больше не охранялись.

Его приняли. Маршал очень нервничал, но не бился в истерике. Мадека это немного успокоило, и он решительно пошел к своей цели. У скорого на руку и жестокого Лалли Мадек попросил офицерского назначения в армию, отрекомендовавшись от имени дю Пуэ, о котором, по счастью, маршал вспоминал с чувством благодарности, поскольку его смерть в столь отдаленном месте позволила ему избежать необходимости утруждать себя устроением похорон.

— Кадетом в артиллерию, — объявил Лалли и плюнул в окно.

— Нет, — ответил Мадек, — я хочу в кавалерию.

Удивленный Лалли проглотил слюну, отказавшись от второго плевка, и сказал:

— Бретонец, упрямый баран! Мне нужны такие люди, как ты. Иди в свою кавалерию. Конным гренадером! И помоги мне как следует отлупить англичан.

Спустя час Мадек узнал, что англичане атакуют ближайшие населенные пункты и намереваются нанести последний удар по городу удовольствий.

* * *

Спустя неделю англичане уже стояли под стенами Пондишери. Приказы из губернаторского дворца звучали категорично: не допускать паники среди населения. Пора было бы уже предупредить его, но тут как раз раздались первые пушечные выстрелы. Впрочем, Лалли не сомневался в своей армии; он был уверен, что сможет отбросить противника. И фактория сохраняла спокойствие, хотя Черный город впал в великое отчаяние.

Ананда Рангапилле умирал, и Жанна Карвальо решилась нанести ему визит вежливости.

— Пондишери погиб, — простонал Ананда. — Нам конец, мемсахиб, я ведь предупреждал тебя, пока еще было время!

Жанна не стала задерживаться. Зачем долго оставаться в доме черномазого неудачника и выслушивать его бессмысленный бред, когда дома ее ждет возлюбленный, великолепный Сен-Любен? Счастье находилось здесь, совсем рядом. К тому же разодетый в муслин агент уверял ее, что в Белом городе нет ни малейших признаков беспокойства. «Ну и хорошо, устроим еще один праздник, — сказала себе Жанна, — конечно, это будет праздник лишь наполовину: продовольствия осталось не так уж много, а Уголок Цирцеи отрезан англичанами. Но неважно, маленький концерт, сегодня же вечером, на свежем воздухе, гости из колонии…»

Она вернулась домой радостная. Скорее, скорее; приготовить праздник на сегодняшний вечер, послать приглашения. А потом: прическа, перо в волосах, новое платье, — она будет великолепна, она будет готова к его приходу. Вся жизнь Жанны была всего лишь долгой прелюдией к любви. Новые фасоны платьев, пудра, духи, украшения, и все это лишь для того, чтобы молодые и нежные руки одним движением разрушили созданный ею порядок. Она сразу же поднялась наверх. Раскрасневшаяся Мариан как раз выходила из своей комнаты, поправляя юбку. Жанна погладила ее по рыжей головке:

— Не беспокойтесь, моя дорогая. Я была у Ананды; он бредит. Это он распространял в городе все эти кошмарные слухи; а теперь лежит в лихорадке, отупел от ярости, говорит, что умирает; вы же знаете, что он собирался еще продавать орехи и заключать новые сделки о сапфирах!

Мариан бросила на нее испуганный взгляд.

— Успокойтесь! Придите в себя! Сегодня вечером я приглашаю колонию послушать музыку! Мне уже пришлось пережить блокаду, и это было похуже, чем нынешние англичане, которые только и умеют, что отрезать уши крестьянам за то, что те снабжают нас рисом. Тогда нас обстреливали пулями и бомбами; видели бы вы мадам Дюпле, когда она забилась в мой погреб, спрятав бриллианты за корсаж! В то время англичане не были ослаблены лихорадкой, как сейчас. Неужели вы думаете, что они смогут что-то делать в этой стране, которую совершенно не знают?

Мариан расслабилась и улыбнулась. «Хорошенькая, — подумала Карвальо, — но скоро увянет».

Мариан вернулась в свою комнату. А Жанна привела себя в порядок, потом спустилась вниз, отдала приказания, послала приглашения, обругала слуг. Сен-Любен появился в полдень, как всегда, легкий и воздушный, но вскоре снова ушел. В четыре часа, сразу после сиесты, настало время музыки. Сен-Любен должен был вот-вот прийти. Пока музыканты настраивали инструменты, Жанна окинула взглядом присутствующих. Пришли все. Все, кто остался. Все, кто еще верил в Пондишери. Она снова предложила каждому бокал оранжада, розеточку с вареньем. Певица пробовала голос. Концерт должен был вот-вот начаться.

Жанна не стала садиться. Она стояла, опершись о дверной косяк, чтобы иметь возможность сразу поприветствовать своего возлюбленного, когда он вернется. Он предупредил ее: «Я задержусь, не беспокойся. Небольшое секретное совещание у губернатора; главное, никому не проболтайся».

Потом он поднялся наверх. Она пошла за ним и смотрела, как он переодевается. Долго ли еще будет принадлежать ей это полудетское тело, эта нежная, слегка покрытая пушком кожа, эти изящные округлые ягодицы? Он был слишком красив, этот любовник-ребенок, который внезапно явился сюда, наполнил собой ее жизнь и неожиданно излечил ее от всех недугов: от страстной любви к Угрюму, от мыслей о не-состоявшемся материнстве. Слишком красив, да. Надолго ли? Но она умела считать только рупии. А не годы. И Сен-Любен тоже исчез, растаял в момент, когда на город пролился первый послеполуденный ливень.

Она еще раз внимательно оглядела сад, никого не увидела и вздохнула. Заиграла музыка, живая, бодрящая. «Выглядеть веселой, главное выглядеть веселой!» — говорила себе. Скрипачи надрывались, создавая радостное настроение. К сожалению, пудра не смогла полностью скрыть смуглый оттенок их кожи, а ошибки в исполнении свидетельствовали о том, что они учились музыке в задних комнатах богатых домов здесь, в фактории. Но ничего, успокаивала себя Жанна, надо еще немного потерпеть; море скоро вновь будет свободно для французских судов, и они доставят сюда из Европы учителей танцев и целые ящики модных партитур. Только очень унылые души могут подумать, что Париж бросит свои фактории на произвол судьбы!

Одного из таких нытиков она видела сейчас в коридоре, где он расписывал грядущие несчастья какой-то молодой женщине:

— Вы уже слышали, что французские буржуа начинают возмущаться? С последним кораблем я получил письмо от господина Вольтера, и знаете, что он мне пишет? Что война в Индии — это драка между лавочниками за муслин и цветные ткани и что единственный смысл долгих и утомительных путешествий, которые предпринимает наша молодежь, чтобы оказаться в фактории, состоит в том, чтобы люди перестали воспринимать всю землю как свою деревню! Что, наконец, европейским народам не следует заставлять переселяемых ими в Индию несчастных терпеть невзгоды, даже десятую часть которых невозможно описать в Энциклопедии.

— Будьте любезны, замолчите, — вмешалась Жанна. — Кажется, вы пришли сюда слушать музыку, а не сеять страх среди моих гостей.

В ответ гость, мелкий служащий Компании, указал на подносы с чаем и сказал:

— Скоро, мадам Карвальо, Лалли заставит вас продать эту прекрасную серебряную посуду, чтобы было чем заплатить солдатам…

— Ну и пусть, — не сдавалась Жанна. — А вы лучше поезжайте искать счастья у кафров на Мадагаскаре.

— А вам, мадам, если вы хотите сохранить хотя бы часть ваших денег и продолжать заключать сделки в Индии, вам надо ехать в Мадрас.

Жанна щелкнула его веером по носу и вернулась к своему наблюдательному посту у окна.

Эти люди не понимают, что такое настоящее счастье; агенты Компании — обыкновенные невезучие дворянчики, ищущие богатства, они гнуснее грязных неприкасаемых. Хорошо, что есть Сен-Любен, который умеет облегчить тяжесть жизни, даже во время войны и муссона. Певица запела арию. Грозящая буря не позволяла присутствующим наслаждаться музыкой. Даже румяна на лицах не могли скрыть страх. Как будто война способна противостоять любви! Они уже забыли о том, что составляло основу счастья Пондишери и всегда спасало город от надменных, скучных англичан: его безудержное стремление к удовольствиям. Та Самая Карвальо еще раз обвела взглядом гостей. Ее интуитивная догадка подтвердилась: ни одна мужская рука не тянулась к оборкам юбки сидящей рядом дамы, ни одно декольте не манило к груди убийственной мушкой. Идиоты. А Мариан? Мариан. Ее нигде не было. Ну, конечно, ей некому помочь надеть платье. Как Жанна могла забыть о ней? Все из-за своего счастья, которое переполняло ее, в то время когда все в городе шло прахом. С появлением в ее доме Сен-Любена жизнь стала легкой, игристой, такой, каким был он сам. А Мариан? Она только и думает, что об украшениях, узких платьях и пудре. У нее все время скучающее лицо. Жанна забеспокоилась — странно, что Мариан до сих пор нет. Жанна взбежала по лестнице и остановилась перед дверью ее комнаты.

— Мариан! Мариан…

Никто не ответил.

Малышка, должно быть, заснула. Сейчас так жарко. Жанна посмотрела в зеркало, чтобы убедиться, что ее прическа в порядке. Надо добавить пудры и положить еще румян на щеки, а потом пойти разбудить Мариан. Жанна толкнула дверь своей комнаты и подошла к туалетному столику, на котором стояли флаконы с фиоли и духами. Еще один взгляд в зеркало, последний штрих, прежде чем она пойдет будить Мариан.

Уходя, Жанна взглянула на свой секретер из розового дерева. К ее удивлению, дверца оказалась открытой. Что такое? Неужели сломался замок? Его надо срочно заменить. Правда, все ценное лежит в другом, надежном, месте. Все самое ценное — это десять маленьких мешочков с драгоценными камнями. Даже Угрюм не смог их отыскать. Он, должно быть, искал в подвале, на кухне, за мешками риса и специй. А она зарыла их в горшке на веранде, где росло апельсиновое дерево. В первый понедельник каждого месяца Та Самая Карвальо подлечивала свое дерево и проверяла, на месте ли камни.

Жанна вернулась к соседней двери.

— Мариан…

Она нажала на ручку. Комната была пуста, постель неубрана. Неубрана — не то слово! Смятые покрывала, изорванная москитная сетка, следы румян на подушке и этот назойливый запах, такой знакомый. Это запах пудры. Ее пудры. Она открыла шкаф, — там был порядок, по крайней мере, на первый взгляд: платья, белье, нижние юбки. Она перерыла тряпки, выдвинула все ящички. Украшений нигде не было. Сбежала! Удрала!

У Жанны зашумело в голове. Впервые за долгое время захотелось выпить арака. Она прислонилась спиной к шкафу, постаралась взять себя в руки.

Слуги, такие ленивые сегодня утром… Мариан, которую она вспугнула, вернувшись из Черного города. Он конечно же был там, конечно, Сен-Любен был в этой постели, под этой москитной сеткой. Тогда Мариан испугалась и сбежала; она не спустилась к завтраку, а ведь она любит вкусно поесть, а Жанна даже ничего не заподозрила. Обжора. Тем хуже для нее. Мариан хотела украсть у нее мальчика, но просчиталась; потому что в полдень, когда Мариан, наверное, уже обещала себя кому-нибудь в порту, чтобы получить билет на корабль, Сен-Любен вернулся домой, к Той Самой Карвальо, не такой молодой, зато самой могущественной, богатой, самой искушенной из женщин фактории.

Жанна вспомнила о секретере и побежала в свою комнату. Его взломали. Что же она, ослепла, что сразу не поняла этого?! Она выдвинула ящички: все было перевернуто, векселя, долговые расписки. Ничего такого, что можно было бы продать. Малышка осталась ни с чем. Надо проверить горшок с апельсиновым деревом на веранде. Жанна поспешно спустилась по лестнице. Музыканты сделали паузу между двумя пьесами. Она застыла, не опустив ногу на самую нижнюю ступеньку. В тишине она услышала доносящийся из сада шелест листьев, чьи-то шаги.

Он, это может быть только он. Она права. Сен-Любен возвращается, он всегда возвращается. Эта обжора ничего для него не значит. Вновь зазвучала музыка. Певица запела меланхолическую арию. Разве Жанна не просила петь сегодня только веселые песни?

Жанна направилась в зал. Здесь собрались все влиятельные лица колонии, они сидели в плетеных креслах, жевали бетель. Они становились похожи на индийцев; перестали заботиться о своей одежде. Спущенные чулки на ногах у мужчин, небрежный макияж на лицах женщин свидетельствовали о безволии и апатии. Сейчас она скроется за занавесом вместе с Сен-Любеном, и они будут вместе насмехаться над этими унылыми физиономиями, напоминающими гипсовые маски.

Она подбежала к двери. Он должен быть уже здесь. Перед ней стоял худощавый молодой человек, похожий на того, кого она ждала, только очень загорелый. Значит, он провел много дней на дорогах под палящим солнцем. Какие у него красивые, ясные глаза…

Она улыбнулась, но на ее ресницах блестели слезы.

— Сен-Любен…

— Мадам… Англичане, пушки…

— Ты что, с ума сошел, как все эти сластолюбцы, которых я пригласила слушать музыку?

— Мадам… я — сержант Мадек, меня послал маршал де Лалли. Я должен предупредить вас… Англичане…

Она схватила его за руку и потащила в салон. В этот момент мелодия звучала истинно патетически. Но вдруг голос певицы оборвался.

— Гром, — сказал кто-то из гостей. — Наконец-то муссон!

Все посмотрели в окно. Послышались новые раскаты, второй, третий, четвертый.

— Англичане!

Началась суматоха. Дамы путались в юбках и шалях. Парики съехали набок. Скрипки и арфы полетели к черту. В секунду раскололись гипсовые маски. Через минуту в доме уже никого не было.

— Куда это они? Куда они? — повторяла Жанна Карвальо, цепляясь за руку молодого человека.

— Мой конь! — кричал Мадек. — Они его украдут! Мой конь! Пустите меня!

Не слыша его слов, она продолжала твердить:

— Пойдем, любовь моя, пойдем взглянуть на мои камни, и ты поймешь, что Пондишери не может погибнуть. Пондишери будет жить, жить… Ты же знаешь, я уже однажды пережила осаду.

И она мягко подталкивала его к веранде, удивляясь только тому, что могло случиться с ее прекрасным мальчиком, раз его кожа стала вдруг такой бронзовой, такой загорелой, такой похожей на кожу Угрюма, который бросил ее много лет назад. Она остановилась на пороге; это имя всплыло из самой глубины ее души, имя и боль. Она вздрогнула.

— Угрюм… Угрюм, ты не Угрюм, ведь правда? Ты ведь меня не бросил?

Молодой человек тоже вздрогнул. Но почему его рука такая шершавая?

— Смотри! Горшок с апельсиновым деревом!

Она присела рядом с ним. В стороны полетели комья земли. Мадек застыл на месте, пораженный видом женщины в кружевах и бальном платье, которая, как кролик, рылась в сырой земле. Вдали опять ухнула пушка.

Вдруг она завыла. Она дорылась до дна горшка и теперь царапала глину, ломая ногти.

— Он меня обокрал! Обокрал! Обокрал… У меня больше ничего нет. Сен-Любен!

Она с корнем вырвала апельсиновое дерево, схватила ротанговое кресло, швырнула его в окно веранды.

— Сен-Любен! Угрюм, Сен-Любен! Угрюм, Угрюм…

Мадек ничего не понимал в происходящем. Между двумя взрывами разлетающихся стекол он успел заметить, что убегающие гости не обратили внимание на его коня, или, может быть, не посмели его украсть. Он облегченно вздохнул. Эта женщина сумасшедшая. Она повисла у него на руке, но ему надо уходить.

— Я исполнил свой долг, мадам! — оттолкнул он ее.

Его и вправду ждали срочные дела. Он бегом пересек сад и прыгнул в седло. И все же эта странная сцена задела его, пробудила неясные воспоминания; и он пообещал себе вернуться, если не помешают превратности войны.

* * *

Осада Пондишери длилась уже два месяца. Все это время Мадека не покидала мысль о том, что его жизнь подходит к концу. Но дело было не в тяготах осады, а в имени, которое произнесла сумасшедшая женщина в тот вечер, когда впервые заговорили английские пушки. Угрюм: этот образ мерцал в его памяти подобно детскому сну, мимолетный и призрачный. «Все вернулось к началу, — подумал он, — от Угрюма я вернулся к Угрюму».

Подходы к морю были блокированы, по суше тоже некуда было отступать. Пондишери превратился в мышеловку. Офицеры получали полфунта риса, солдаты и младшие чины, в том числе и Мадек, — по четыре унции; в ожидании того времени, когда придется жарить кобр и жевать собственные ремни, они поделили между собой последние зерна. У Мадека было тяжело на душе. Порой возникало желание вернуться в странный дом, на котором, как ему казалось, замкнулся круг его земного пути, когда в устах сумасшедшей прозвучало имя Угрюма. Но на это не было времени. Однажды, проходя мимо этого дома, он увидел на деревьях куски тканей, во дворе порубленную топором дорогую мебель из розового дерева. Ветер гонял по земле обрывки пергамента. Он прошел мимо. Должно быть, дом Угрюма, как он мысленно называл это место, разграбили.

В последнем припадке героизма, вполне соответствующем его импульсивной натуре, маршал де Лалли решил послать кавалерию на прорыв осады в районе дороги, идущей из Пондишери в Мадрас, и поручить ей добыть продовольствие. В тот же вечер был назначен сбор всех кавалерийских частей у святилища Кришны.

Дождь начал стихать. Однако со стороны моря надвигались огромные черные тучи. Добравшись до пруда Кришны, Мадек придержал коня и осмотрелся. Черный город против Белого города; весь Пондишери простирался у его ног. Несколько лодок виднелось у песчаной косы, но в порту не осталось ни одного фрегата. Город удовольствий вымирал. Как ему могло прийти в голову, что здесь — Индия? Свет постепенно тускнел, тени сгущались. Мадек обернулся к храму Кришны. Он был пуст, как и весь Черный город, как базар, который индийцы покинули еще до того, как начался голод. Только на ступеньках храма он различил несколько распростертых фигур. Все те же нищие, вечные отбросы общества, или, может быть, божественные безумцы, которые во времена катастроф собираются у священных ворот, чтобы дождаться следующего перевоплощения.

«Им не долго осталось ждать, — подумал Мадек. — Ведь вместе с дождями грядет новая напасть: эпидемия. В такое время года грязная вода выходит из берегов священного пруда и достигает подножья храма, становится источником заразы». Он дал шпоры коню, но тут увидел красивую немолодую темноволосую женщину с непокрытой головой. Ее высокомерный вид и безупречная осанка показались ему знакомыми. Это была европейка, та самая сумасшедшая! Она наклонилась, взяла на руки индийского ребенка и закричала:

— Угрюм!..

Она спустилась по ступенькам, подошла к грязной воде и собиралась идти по ней дальше.

Мадек видел только ребенка: это была девочка, лет пяти-шести; она же умрет от голода! Что поделаешь? У него не было ничего, что он мог бы ей дать, к тому же он должен уезжать. Дхарма, сказал он, вспомнив Годх; и вдруг понял, почему индийцы не допускают европейцев в свои храмы. Между ними и фиранги есть глубинная несовместимость. Взять хотя бы эту европейку, которая цепляется за жизнь, хотя это уже бесполезно, вместо того чтобы тихо ожидать смерти, отдавшись воле Бога. Однако у белой женщины было столько нежности, столько сострадания к ребенку. Жанна Карвальо застыла, войдя в воду по пояс; она разглядывала девочку и ласково гладила ее по лицу. Впервые за долгое время Мадек испытал чувство восхищения. Но вот руки женщины задрожали, остановились на шее девочки, и тут пальцы сомкнулись. Мадек узнал эту безжалостную хватку. Удавка. И при этом высоко поднятая голова, исполненная достоинства прямая осанка. Она заворожила его. Очнувшись, Мадек бросился в пруд. Безумная продолжала сжимать горло ребенка. С каждым шагом он увязал в иле; продвинуться вперед не удавалось. Наконец, торжественным жестом великосветской дамы, объявляющей открытие бала, Жанна Карвальо бросила ребенка в воду и улыбнулась Мадеку:

— Угрюм… нет, я ошиблась, я все время ошибаюсь; мой бедный, мой маленький Сен-Любен!

Мадек ничего не понимал. Он опять поскользнулся, но ему удалось вытащить ребенка из воды. Он поднял ее повыше, грязная вода доходила ему до плеч. Девочка не дышала.

Он вернулся к коню. У него не было ничего, во что можно было бы завернуть труп. Он положил его у края дороги, прыгнул в седло и помчался прочь. Сумасшедшая, конечно, бросится за ним, но не сможет его догнать. Он не стал оборачиваться. Он проскакал мимо последних хижин, отделявших его от стены, и тут ему пришла в голову абсурдная мысль: ничто не вернулось к началу, ведь он уезжает из Пондишери. Может быть, теперь начнется другая жизнь. Сколько ему еще осталось? День, две недели, четыре месяца? Этого он не знал. «Неважно, сколько ты проживешь, — сказал когда-то садху, которого Мадек встретил во время странствий. — Важно лишь, чиста ли твоя жизнь!»

Он вспомнил труп девочки. Он впервые видел мертвого ребенка. К горлу подступила тошнота. Нет, в этом нет никакой чистоты. И была ли она когда-нибудь? А Годх? А Сарасвати? Не замарал ли он и их своими желаниями, своим честолюбием фиранги? Он чуть не расплакался. Начался ливень. Он опаздывал. Его отряд пойдет навстречу огню. Возможно, навстречу славе. Он будет жить. Пусть Пондишери умирает без него.

Французы сопротивлялись еще три недели. 16 января 1761 года Пондишери сдался. У ворот стояли четыре тысячи англичан и десять тысяч сипаев, в городе оставалось только триста черных солдат и семьсот французов. Пришлось сжигать груды трупов, среди которых было обнаружено тело европейки лет пятидесяти, одетой в шелковое платье и шитые золотом туфли. Маршала де Лалли препроводили в Мадрас, где он сидел в тюрьме, ожидая отправки в Англию. Из-за его ирландского происхождения, несмотря на болезнь, с ним обращались очень жестоко.

Английская фактория Мадрас немного оживилась после приезда очаровательного шпиона шевалье Сен-Любена и его восхитительной незаконной супруги, по слухам, гугенотки. Этот умный молодой человек вскоре стал любимцем здешнего общества. Дамы были без ума от него. А вот любовница шевалье померкла в глазах окружающих после того, как устроила ему несколько публичных сцен, которые выставили напоказ ее ревность, и однажды юный француз вдруг растворился в воздухе, а Мадрас вернулся к своей обычной скуке.

Совет фактории отдал двум офицерам, французским гугенотам Дюпре и Пиго, перешедшим на службу к английскому королю, приказ стереть Пондишери с лица земли, что они добросовестно и сделали. Последних обитателей выгнали на улицу, а иезуитам предложили читать проповеди где-нибудь в другом месте. Спустя несколько дней от города осталась лишь куча камней, пара рухнувших колоколен и развалины губернаторского дворца, в которых быстро разрослись колючки и поселились змеи.

Отряд Мадека, продвижению которого к Мадрасу помешали дожди, укрылся в крепости со странным названием Жинжи. Французский флаг продержался над ней еще три месяца. Потом ее осадили объединенные силы противника, и крепость пришлось сдать. Мадек попал в плен и был отведен в Мадрас вместе со своими товарищами по оружию. Там их бросили в темницу, из которой можно было выйти, лишь перейдя на службу к англичанам.

В то же самое время в Париже, по обычаю, принятому во французской политике, герцог де Шуазель внезапно изменил свои взгляды на противоположные и стал размышлять об условиях мирного договора между Францией и Англией. Основной философский смысл этих условий он изложил в следующем замечании: «Следует отдать англичанам все, даже Канаду. Бросить все, но сохранить индийские фактории».

 

ГЛАВА IX

Из Мадраса к дельте Ганга

Апрель — сентябрь 1761 года

Французская Индия умерла. Пленных солдат, офицеров и волонтеров заключили в тюрьму. Людей в камерах было как сельдей в бочке. По мнению мадрасского командования, их следовало окончательно сломить, чтобы принудить к повиновению. Всякий раз, когда у дверей камеры появлялись тюремщики в красных мундирах, Мадека захлестывала волна гнева. Всякий раз, когда они входили в камеру, ему хотелось издать древний бретонский воинский клич: «Торребенн!» — и разбить голову этим проклятым саксам! Но он молчал. Его мучения были сильнее, чем просто доставшаяся от предков ненависть. С цепями на ногах, голодный или полуголодный, в лохмотьях, прикрывающих униженную плоть, — что смог бы он сделать англичанам?

После отчаяния первых дней, когда узники выли, бились головой о стены, тщетно молили о пощаде, наступила тишина: прострация, тупое молчание, временами нарушаемое чьим-нибудь предсмертным хрипом. Крепкие парни умерли первыми; остальные, более хилые и тщедушные, упорно выживали. Мадек, хрупкий и выносливый, принадлежал к последним. За неимением риса, который англичане намеренно не выдавали регулярно, он поддерживал свои силы злобой и мечтой о мести. Чтобы выжить, он постоянно думал о своем позоре, о поражении Франции, о том, что теперь Индия для нее потеряна. Но он-то, Рене Мадек, оказался еще более обделен судьбой. Только что зачисленный в конные гренадеры, он обречен теперь умирать от ярости и бессилия на вонючем полу английской тюрьмы. Да плевать он хотел на Французскую Индию! Разве когда-нибудь, за исключением периода правления Дюпле, она стремилась к величию? А вот его, Мадека, индийский раджа называл «Мадек-джи», восхищался его силой, вложил ему в руку бесценный камень. Неужели ему суждено после всего этого сдохнуть здесь, среди пленных, взятых этими свиньями-англичанами? В куче пленных — эти три слова наиболее точно, по его мнению, подходили для описания позора. Зачем он отказался остаться в Годхе, где он мог бы «пробить себе дорогу» — так, за неимением более подходящих слов, Мадек выражал свое понимание честолюбия. Дорога славы стала жертвой безрассудства, и теперь он отделен от нее двойным рядом английских штыков.

По истечении шестидесяти дней заключения мадрасское командование решило, что те сто пятьдесят французов, которые, несмотря на жестокое обращение, остались в живых, могут им для чего-нибудь пригодиться. Лондон желал завершить завоевание Бенгалии. Поэтому французам предложили выбор: либо, сохранив верность родине, остаться в темнице и умереть, поскольку кормить их больше никто не будет, либо согласиться надеть красные мундиры Его Величества короля Георга, у которого были большие планы в отношении Индии.

Им дали один вечер на размышление. Треть заключенных решилась героически умереть. Другие две трети без колебаний согласились на предложение, что, надо признать, вполне соответствовало чувству самосохранения. Мадек принадлежал к последним. Еще до того, как открылись двери тюрьмы, он как-то само собой оказался во главе группы заключенных, которые предпочли жизнь. Он обратился к товарищам с такой пылкой речью, что те сразу же пообещали ему дезертировать при первой возможности и бороться за освобождение Индии от ига проклятых англосаксов.

Собравшись на солнечном мадрасском берегу, французы, перешедшие на сторону Англии, ожидали своего командира. Как им сказали — их соотечественника. Товарищи Мадека единодушно решили, что он не может быть никем иным, кроме как гугенотом, из тех, кто разрушили Пондишери. Мадрас, это тропический прихвостень ереси, колониальное убежище нечестивцев, вызывал ярость офицеров, которые еще не успели простить себе то, что предпочли надеть британские тряпки, а не умереть смертью героев. Мадек их не слушал; у него было свое успокоение для души: он знал, что дезертирует. Вместе с тем он не мог не понимать, что такая возможность представится не скоро. Через несколько часов их погрузят на корабль и повезут в Калькутту. А там он опять окажется в английской ловушке: маневры, муштра, стрельбы, и так до тех пор, когда надо будет идти в бой. Только тогда, возможно, удастся смыться, но придется ждать подходящего момента. Время, время… Обмануть англичан на английский манер.

Был полдень. Жара стояла невыносимая, а рядом — ни одной кокосовой пальмы, чтобы укрыться в тени. Солдаты опустились на песок; плотная ткань мундира предохраняла их от ожога. Мадек вспомнил свое любимое занятие: он стал набирать в ладони песок и пропускать его между пальцев. Но теперь он уже не мечтал, как когда-то, а размышлял. Ему почти двадцать пять лет; он все время в армии, и это надолго: изменился ли он со времени службы у шевалье дю Пуэ? Новая форма, пара прямых, негнущихся, сапог, сшитых на английской мануфактуре И чуть меньше надежды, чем раньше. С минуту он смотрел на море, потом повернулся к городу. Мадрас удивительно напоминал Пондишери. Такое же абсурдное место: огромная прибрежная зона, песчаная гряда, стены, форты, Белый город, Черный город, специи, базар и пальмы. Но при этом англичане все-таки победили.

Почему? По какой тайной причине? Мадек не переставал задавать себе этот вопрос с того дня, как попал в плен. Он рассмотрел стены, казармы, административные здания. На первый взгляд, ничто здесь не отличалось от французской фактории. И все же, эта холодность, эта результативность действий. Нечто ледяное, бросающееся в глаза на фоне синего тропического неба. Тут он вспомнил Пондишери, который больше не существовал. Морской порт, бравада, великолепие, стремление к удовольствиям: там и умерла Французская Индия.

Здесь ничего такого не было. Открыв Эдем Южных морей, англичане построили в нем такие же суровые стены. Бездушные камни, не ведающие красоты, собранные вместе лишь для того, чтобы защищать собой нищих бухгалтеров и педантичных интендантов. А Калькутта? Мадек уже начал мечтать о путешествии, когда увидел на краю песчаного берега облачко пыли. Это всадники. Солдаты поднялись. Наверняка это их командир.

Мадеку с его места было плохо видно. Когда пыль начала оседать, он различил несколько фигур в красных мундирах, спрыгнувших с коней. Офицеры. Они о чем-то говорили, успокаивали коней, разгоряченных галопом под полуденным солнцем. Мадек прищурился. Нет, он не ошибся: что-то в одном из них напомнило ему о Годхе. Это все солнце. Конечно же солнце; под ним сверкали эполеты английских офицеров, у которых всегда наготове какое-нибудь ругательство: Goddamn, Rascal, или еще By Jove. Самоуверенные и циничные англичане. Один из офицеров отделился от группы и обратился к солдатам по-французски:

— Пошли! Пора на корабль! Имейте в виду, что теперь вы солдаты в британской армии и обязаны полностью и безоговорочно мне подчиняться. Тому, кто не будет этого делать, снесут голову перед строем!

«Мартин-Лев!» — чуть не закричал Мадек. Крик застыл у него на губах. Бывший товарищ тоже узнал его: он немного замешкался, а затем продолжил говорить с тем же апломбом. Мартин-Лев, только теперь без бороды времен скитаний по Декану; Мартин-Лев, только уже не в индийском платье, которое он получил в Годхе и которое своей просторностью скрашивало грузность его фигуры. Мадек понял, почему узнал его не сразу: из-за выправки, принятой среди белых: живот был подтянут, спина прямая, линии икр подчеркнуты новеньким бархатом. Настоящий английский завоеватель. В остальном же он не изменился: все та же самодовольная властность, тот же раскатистый голос, те же красные щеки. В полуденной тишине Мартин-Лев спокойно завершал свою инспекцию. Никто не произнес ни слова. В какое-то мгновение их взгляды встретились: тут воспоминания о Годхе ожили вновь, и Мадеку показалось, что его товарищ вздрогнул.

— Пошли! На корабль! — повторил Мартин-Лев. — Спускайте на воду эти лодки!

Солдаты поспешили выполнять приказание. Мадек шел чуть медленнее других. Он сгорал от нетерпения расспросить Мартина-Льва; но как найти повод?

Годх, Мартин-Лев… Он уже не думал, что когда-нибудь встретится с ними. С ними, то есть еще и с Визажем, с Боженькой, с раджей, с дворцом, с Девой Озера, Сарасвати. Странно, но Мартин-Лев как бы заключал в себе частицу ее. Мадек подобрал еще горсть песка, дал ему просыпаться между пальцев. Частицу ее, царицы, песчинку, или, лучше сказать, блестку слюды, ведь в его воспоминании все переливалось, блестело, может быть, слишком сильно, так что ослепляло, как солнце в полдень. Мадек даже позабыл о своем английском мундире, которого только что так устыдился; теперь он думал лишь о том, как найти повод расспросить нового командира, не нарушив при этом армейских порядков, а главное — не показав, какие тайные страдания мучают его душу.

* * *

Плавно покачиваясь на спокойных водах, английский фрегат «Несравненный» поднимался вверх по руслу Ганга. Стоя на баке, Мадек и Мартин-Лев смотрели, как мимо проплывают берега, заросшие неистребимыми влажными джунглями. Местами, там, где находилось высохшее русло притока, стена растительности прерывалась; когда-то река изменила течение и оставила позади себя длинные, полные грязи канавы, болота, покуда не поглощенные джунглями. Вокруг стоял странный запах затхлой сырости с гнилью, запах тяжелый, означавший одновременно и жизнь и смерть.

— Бенгалия вредна для здоровья, — сказал Мартин-Лев.

Мадек молчал. С той первой ночи после отплытия, после того как он потребовал у Мартина-Льва объяснений, почему тот покинул Годх, они уже не расставались. Однако Мадек еще не получил ответа на самый главный вопрос. Ни тот, ни другой не смели упомянуть имя Сарасвати, как если бы ее судьба одинаково беспокоила их обоих. Потому между ними вдруг устанавливалось странное молчание, изредка прерываемое банальными замечаниями, комментариями по поводу окружающих видов, полувопросами.

— Да, Бенгалия вредна для здоровья, — рассеянно повторил Мадек глухим голосом, прозвучавшим грустным и мечтательным эхом слов Мартина-Льва. — Слава Богу, совсем как на кораблях Компании.

Но думал он совсем о другом. Мадек знал, что Бенгалия — огромный резервуар свирепствующих и дремлющих болезней, но это его не пугало. С того момента, когда корабль вошел в дельту Хугли, его не оставляло странное чувство. Нечто вроде опьянения. Оно длилось по несколько минут, а иногда даже часами, и дарило покой, который смягчал его одержимость Годхом.

Бенгалия. На берегах реки находилось Эльдорадо, скрытое в джунглях. Эта страна, название которой он услышал в детстве в Кемпере, всегда представлялась ему чем-то легким, нематериальным, неосязаемым, как золотистое сари. Во время службы во флоте товарищи пытались разубедить его в этом и рассказывали о том, как медленно умирают матросы, оставшиеся в индийских факториях. Но теперь он открыл для себя правду: Индия не была ни раем его детских мечтаний, ни адом, как ему говорили. Нет, она была захватывающей, мучительной реальностью, подобной этому запаху, который пропитал собой все, даже снасти фрегата. Тяжелая земля, насквозь пропитанная водой, земля-река. Земля, таящая силу.

Ганга. Река приводила его в восторг. Только попав в армию, он узнал, что Ганга — женщина. Ганга — независимая царица в стране рек-богов. Сколько девушек с таким именем встречалось ему на дорогах? Сколько брахманов приносили в Пондишери ее воду в глиняных горшочках, привязанных к палке? Их можно было издалека узнать по странному снаряжению: еще более исхудалые, чем садху, питавшиеся только выдавленным из риса соком, они приставали к прохожим, и Мадек иногда слушал, что они говорят: «Возьми, возьми же воды Ганги, драгоценной жидкости, которая очищает людей и питает все реки и океаны мира. Возьми священной воды, источник которой всегда будет недоступен смертным, возьми и ступай с миром…» И вот теперь Ганга перед ним. Он ничего не знал о ней, кроме того, что цари Махабалипурама велели высечь ее изображение на стенах своих храмов: богиня-змея, ее раскручивающиеся книзу кольца изображали нисхождение на Землю благотворной воды.

Облокотившись о перила, Мартин-Лев размышлял:

— И эти джунгли называют индийским раем!..

— Мы пока еще только в дельте, — отозвался Мадек.

— Знаю, я видел карты; за Калькуттой лежит плодородная равнина, которая простирается до Гималаев. Англичане выиграют войну против набоба Бенгалии и заберут себе все. Все, понимаешь, Мадек? Чай, шелк, рис, опий, селитру. Бенгальские купцы будут торговать с ними так же, как раньше торговали с нами, или с португальцами, или с голландцами. А потом англичане захватят и все дороги, те, что ведут в счастливую Аравию, в желтую Азию, в Тибет, в Татарию, в Китай! Мадрасские торговцы рассказывали, что бенгальцы послали своих агентов в Персию, на Красное море, на Суматру, в Кантон. Из страха, что их приберут к рукам англичане и подчинят своему закону… А они все заберут, вот увидишь. — Лак, камедь, благовония, табак, камфару, мускус, индиго, сандал, имбирь, корицу…

Он пьянел от слов. И вправду, Индия — хранилище всяческих редких изысков, всего, что только можно придумать. Но время погони за специями кончилось, и Мартин-Лев понимал это. Если Бенгалия пробудила в европейцах новые вкусы, то их теперь придется удовлетворять.

— Ты прекрасно знаешь, что англичане и голландцы сжигают запасы перца, и только для того, чтобы цена на него не упала, — прервал его Мадек. — Англия не удовлетворится торговлей в Индии. Для нее это новая территория. Потому-то ты и пошел к ним на службу. Они тебя прибрали к рукам, как ты говоришь, они подчинили тебя!

Мартин-Лев покраснел, совсем как в ту ночь, когда они сцепились впервые.

— Я все сказал.

Мадек пожал плечами. В какой-то степени все это правда. Чего ради к этому возвращаться? В ночь отъезда Мартин-Лев рассказал, как Боженька отлил пушки и как вместе с Визажем он пытался обучать людей по европейским правилам. Они потерпели полное поражение. «Я вам не дрессировщик дикарей. Эти люди вообще не умеют подчиняться приказам». Он попросил у раджи разрешения уехать, и им позволили. Царь светился какой-то таинственной радостью. Не поинтересовавшись ее причинами, четверо мужчин отправились на юг, с карманами, набитыми золотыми рупиями.

Уже находясь в глубине Декана, они узнали о падении Пондишери и гибели Французской Индии. Боженька и Визаж решили вернуться на север. Им нравился индийский образ жизни. Они надеялись найти другого царя и предложить ему свои услуги. Но Мартин-Лев предпочел англичан. На этом месте его рассказ оборвался. Он был воодушевлен тем взаимопониманием между ними, которое родилось в Годхе. Мадек перестал расспрашивать, положил руку на плечо Мартина-Льва, простил его. Они выпили вместе несколько пинт арака. А как теперь говорить по душам? То, что может быть сказано ночью, при свете сигнальных огней, не повторить при ясном голубом свете бенгальского утра. Мадека не волновали причины, по которым уехали его товарищи. Его интересовал Годх, раджа, Сарасвати.

Внезапно корабль остановился; путь преграждала песчаная отмель. Пришлось спустить паруса; матросы стали промерять глубину реки.

— Смотри, какой плотный ил! — воскликнул Мартин-Лев. — Похоже на скалу из водных растений.

— Если эти собаки-англичане действительно лучшие моряки в мире, то почему они так удивляются, когда вдруг напарываются на мель? Чуть что — боевая тревога. У них что, нет карт Ганги? — спросил Мадек.

— Отмели постоянно меняют место. После каждого муссона карты надо было бы переделывать. Мне говорили, что не проходит и месяца, чтобы не потонул какой-нибудь корабль. А несчастным, которые потерпели бы крушение здесь, не оставалось бы ничего другого, как идти в джунгли, где их сожрут тигры. Невероятное количество тигров! Не так давно корабль, везший негров из Мозамбика, застрял около берега. Зверюги сожрали их всех, кроме троих или четверых. А еще есть моги, пираты Ганга, банды беглых рабов, которыми командуют португальские монахи-расстриги; если удерешь от тигров, то попадешься в руки им! И если не примкнешь к ним, они тебя убьют.

— Англичане вроде бы не пираты, а предложили мне такой же выбор, — огрызнулся Мадек.

Это было сильнее его. Что-то заставляло его провоцировать товарища. На этот раз Мартин-Лев не спасовал. С почти британской холодностью и иронией он ответил с улыбкой:

— Мир изменился. Индия скоро станет английской. Но если ты жалеешь, что остался жив, вот перед тобой Ганг, он ждет тебя, как и голодные тигры.

Фрегат вновь двинулся в путь; джунгли продолжали являть взгляду переплетения пальм и лиан.

— Тогда, в Годхе, мы были равны, Мартин-Лев, — сказал Мадек. — И ты ни за что не стал бы говорить со мной в таком тоне.

— А почему же ты уехал первым?

Мадек не ответил.

— Мы — настоящие солдаты, — продолжал Мартин-Лев. — Наше место в великой армии. А не среди дикарей!

— А Боженька? А Визаж? — взорвался Мадек. — Они выбрали Индию, а ты — этих свиней-англичан!

— Замолчи! — Он подошел поближе и зашептал: — Сейчас они наверняка в том единственном отряде, который теперь существует в Индии.

— В отряде?

— Да, так сейчас называют армию наемников. Времена изменились, Мадек. Сейчас не время зарабатывать рупии, отливая пушки для первого попавшегося царька. Вот-вот начнется война, настоящая, великая война. Индийские набобы созывают к себе наемников из всех стран; они поставили во главе их некоего Угроонга, ужасного человека, невероятно жестокого… Никто не знает, откуда он взялся. Может быть, он афганец, раз ему так нравятся пытки. Боженька и Визаж поддались на его посулы. Но я не желаю иметь с этим ничего общего. Я предпочитаю настоящую армию.

— Угроонг… Странное имя, — сказал Мадек. — Похоже на индийское, но это не хинди. — Вдруг он замолчал, задумался. — Так вот почему твоим англичанам так нужны солдаты! Они тоже боятся этого Угроонга. Рано или поздно они и нас пошлют воевать против его армии. Против Боженьки, против Визажа!

Мадек не посмел признаться, что тогда он дезертирует.

Мартин-Лев помрачнел; он внимательно смотрел на реку.

Уже много раз ему казалось, что вдали маячит квадратный парус индийского корабля, но это была всего лишь буйная поросль лиан. Им удалось обогнуть еще одну мель, потом река изогнулась в излучине. На обоих берегах Мадек увидел две большие крепости, окруженные рвами. В бойницах несметное количество пушек и мортир.

— Бадж-Бадж, — объявил Мартин-Лев.

— Эти пушки стреляют на сто пятьдесят — триста туазов, — сказал Мадек. — А если пальнуть несколькими бомбами… Через сильный направленный огонь просто невозможно прорваться, тем более на такой опасной реке. А она хорошо охраняется, их Калькутта!

— Не хочу быть на стороне побежденных! Десять, пятнадцать лет назад мы еще могли победить. Надо было разрушить до основания Калькутту, построить на ее месте такую крепость; расширить и защитить Шандернагор.

Шандернагор! Мадек совсем забыл о нем. Существует ли он еще? Фрегат «Несравненный» отсалютовал крепости. Мадек опустил глаза. Он не желал этого видеть. Может быть, ему тоже следовало избрать смерть? Мартин-Лев слегка коснулся его локтем, потом Мадек почувствовал его руку на своем плече.

— Не злись на меня. Мы с тобой оба искатели приключений. У каждого своя дорога. А случайные дороги то пересекаются, то расходятся, и их тысячи.

Он почти шептал. Он был взволнован. Мадек почувствовал себя беззащитным, но понял, что его любят. Он вновь открыл глаза; пушки еще стреляли. И тогда он рискнул попросить:

— Расскажи мне о Годхе!

— Годх… Годх…

Мартин-Лев пожал плечами и затеребил золоченые шнуры на мундире. Мадек смотрел на него в упор. Почему бы и не сказать? Наконец он решился:

— Годх… Но что такое Годх в огромной Индии? Мне потребовалось два месяца, чтобы добраться до Мадраса! Мы им больше не были нужны, уверяю тебя. Раджа сиял все последние три недели.

— Приехали какие-нибудь путешественники?

— Насколько я знаю, нет. Но что-то произошло, что — не знаю. Ты же знаешь, какая сложная жизнь у них во дворце, всякие тайны, интриги. Единственное, что я заметил, так это то, что они развеселились, когда царица, четвертая жена, перестала появляться на людях. Один из слуг сказал, что она беременна, и потому, согласно закону, нечиста. Ее не выпускают из зенаны. К ней имели право входить только женщины из неприкасаемых. Как ни странно, они все были от этого в восторге. Я никогда их толком не понимал. Вот и все, что я могу рассказать о Годхе, мой дорогой Мадек. Эй, смотри-ка, там, у берега, гавиал, гавиал!

— Гхарвийал, — поправил Мадек. Он никогда их не видел, но слышал, что они существуют, слышал в Годхе, тогда, в день охоты. Кортеж ожидал царскую чету, которая молилась в храмах. И среди множества животных, высеченных на камнях святилища, Мадек заметил странное существо, длинную ящерицу с глазами навыкате и острой мордочкой. «Крокодил?» — спросил он погонщика. «Нет, благородный фиранги, это Гхарвийал, священный зверь Вишну, Хозяин Вод. Он никогда не причинит тебе зла; но и ты не делай ему зла, если встретишь его на священных берегах Ганги, потому что в глубине своего чрева он хранит сокровища тех, кто умер чистыми, брахманов и младенцев!»

Животное вынырнуло из воды, вытянуло мордочку в сторону грязного берега. У него было раздутое брюхо. Чтобы больше не думать о Годхе, Мадек попробовал представить себе сокровища, которые находятся в этом брюхе. Зверек-сейф. Это не так уж и глупо. Разве сама Индия — это не огромная сокровищница Вселенной?

Бенгалия, замо к этого сейфа. Как это он раньше не понял? Правда, он не особо прислушивался к тому, что говорят торговцы. Во время странствий на кораблях Компании он мечтал лишь о воинской славе. Теперь же ему стало ясно, что одно не может существовать без другого, и он впервые осознал размеры катастрофы. Потому что и Годх был частью катастрофы. В ткацких мастерских создавались парчовые ткани, которые грузили на караваны вместе с индиго и рисом; и они шли именно сюда, в Бенгалию, на склад товаров всей Индии, даже всей Азии. Годх, чьи ювелиры обрабатывали камни Голконды, золото, прибывающее из Америки через Мадрид, Лиссабон или Амстердам. Годх, который ничего не боится и который, радуясь скорому рождению принца, позволил уйти единственным людям, способным его защитить. Может ли быть, чтобы Индия обезумела так же, как Франция?

Паруса вновь заполоскались на ветру. Прилив заканчивался. Гавиал, привлеченный мелкой рыбешкой, которую отливная волна оставила в лужицах, исчез в грязной воде. Фрегат едва заметно начал двигаться. Было еще рано. Наступила тишина, скорее затишье: прежде чем сменить направление движения, вода задремала, как в озере, осеняемая спокойным запахом водных растений и чуть заметным трепетанием джунглей.

— Калькутта, — пробормотал Мартин-Лев, погрузившись в свои воспоминания. — Калькутта… Еще тридцать лье; еще два прилива, мы прибудем туда завтра.

Мадек полуприкрыл глаза и не ответил. Всеми силами души он призывал мираж. Сказку. Однажды какой-то моряк рассказал ему о матросе, который «стал в Индии принцем» и встретил на берегу Ганга прекрасную принцессу, плывущую на золотом фрегате с серебряными мачтами. Мадек помнил историю только в общих чертах; помнил эпизод, когда принцесса дала матросу выпить напиток «совершенной любви» и велела ему всю жизнь «нести большую вахту» в ее постели. Наконец ему вспомнилось начало сказки: «Это было во времена, когда в Индии больше не было войны…» Да, но его история куда грустнее: в Индии опять начинается война, принцесса далеко, она недоступна, замужем, к тому же беременна и скорее всего сейчас уже во второй раз стала матерью. Последняя мысль привела его в отчаяние; он даже пожелал, чтобы Сарасвати умерла, настолько невыносима была мысль о том, что она вновь стала матерью и родила ребенка, который, по всей вероятности, был зачат тогда, когда все они жили во дворце раджи. Но он признался себе, что независимо от материнства его возлюбленной и от его собственных клятв мести англосаксам, он бы отдал все свои мечты о военной славе за то, чтобы нести хоть «малую вахту» на чарпаи Сарасвати. Он отмел эту мысль и решил сосредоточиться на другом. Весь остаток пути он расспрашивал Мартина-Льва о монастырях, которые, по слухам, были основаны в фактории Бирнагора. Говорили, что они радуют сердце всех христиан Бенгалии. Мартин-Лев удивился столь неожиданному интересу к тривиальной реальности. Но не заподозрил, что его друг пытается отвлечь себя разговором, чтобы не крутиться в заколдованном круге собственных страданий, которые день ото дня становились все нестерпимее.

 

ГЛАВА X

Годы 4861-й и 4862-й Калиюги. Двадцать проклятых лун с месяца Чайтра по месяц Кортика

С апреля 1760-го по октябрь 1761 года

Мадек ошибся — город Годх вовсе не благоденствовал, а медленно приближался к закату, уготованному ему судьбой. Безумный восторг народа, узнавшего о беременности четвертой супруги раджи — что предвещало плодородие, ибо в ее чреве, шесть лет остававшемся бесплодным, внезапно зародилась жизнь, — длился не долго. Из зенаны, где она жила взаперти, доходили слухи о том, что царица больна и что уже несколько раз ребенок чуть было не покинул ее чрево.

Сарасвати страдала от странного недуга. Все началось вполне обычно, со смены настроения — от радости до меланхолии. Это не было связано с пребыванием вдали от Бхавани: дхарма, таков закон. А он к тому же постоянно напоминал о себе, посылая ей гостинцы — пирожные, благовония с нежнейшим запахом, венки полевых цветов. Однажды, узнав, что Сарасвати хочется мяса, он срочно послал слуг в квартал неприкасаемых, чтобы купить его. И все же Сарасвати изнывала от слабости и апатии.

— Ты родилась под несчастливой звездой! — повторяла ей Ганга, сводная сестра раджи, забеременевшая почти одновременно с ней от раджи соседнего с Годхом княжества, который ее бросил. — Тебе все время везет, а ты только и знаешь, что изводить себя. Мохини права: ты не видишь счастья, которое у тебя перед глазами, и этим рано или поздно накличешь на себя несчастье!

Сарасвати не слушала. Она молча смотрела, как угасает солнце за цветными стеклами зенаны. Голова у нее раскалывалась, в горле было неприятное ощущение: в ее чреве рос ребенок, но ей казалось, что это больная плоть, что это — круглое, трепещущее чудовище, совершенно чуждое ей самой. Она не осмеливалась никому об этом сказать, даже Мохини. «Глупости, глупости, — сказала бы та, — вздор, Сарасвати, ты должна радоваться! Астролог даже не стал спрашивать у звезд, мальчика ты носишь или девочку, а твой супруг в восторге, и его любовь растет так же, как твой живот! Все это девчоночьи страхи и фантазии, и когда ты повзрослеешь, моя дорогая?»

И Сарасвати, хорошо зная, каким будет ответ, молчала, но упорно искала причину своего недуга. Поначалу она все списывала на погоду: «Сейчас май, — говорила она себе, — скоро начнутся дожди. Радость весны угасла, ясные дни, подобные тем, в которые мы зачали ребенка, ушли. Повсюду лишь пыль да жара, ужасное время для беременной женщины. Но ответь мне, о Кришна, когда, в какой проклятый день случилось так, что из моей души ушел покой, благодаря которому мои душа и тело пребывали в гармоничном созвучии, подобно ситару и тамбурину?» Проснувшись однажды утром, она подумала, что нашла ответ. Ей только что снился сон. Она видела себя на охоте, как в тот день, когда их сопровождали фиранги. Как обычно, она восседала на слоне. Она обернулась к тому, кто ехал рядом с ней. Но это был не Бхавани, а белый человек, красивый и чистый. Мадек-джи.

«Где раджа?» — спросила она… «Он очень далеко, госпожа, и мы будем воевать!»

«Ужас! — подумала Сарасвати, проснувшись. — Он говорил мне это с улыбкой, этот фиранги, а я, я тоже улыбалась».

Чтобы отогнать сон и не думать о дурном предзнаменовании, она схватила простыню и спрятала в ней лицо. Но тревога не ушла. Потому что она узнала фиранги Мадека, его глаза, ясные, как небо Годха перед дождем, и то, как неумело и нараспев он произносил слова на хинди. Так это Мадек. Все началось после того, как он уехал. Может быть, он увез с собой секрет радости? Сарасвати никогда не вмешивалась в дела Годха, но на этот раз она все-таки поинтересовалась, а где другие фиранги. Ей ответили, что они тоже покинули город: отлили пушки, а потом разошлись в разные стороны: одни отправились на север, к Гималаям, другие — на плато, за которым лежат Черные Воды. Хандра, отступившая на несколько дней, вернулась.

В этот раз муссон пришел раньше, чем обычно. Все окружавшие царицу женщины вздохнули с облегчением: «Ах! Наконец-то можно дышать! Прекрасный дождь! А какое облегчение для тебя, Сарасвати! Вот, возьми подушку, и еще одну — под шею, а эту — под ноги. Ну, почему ты такая грустная? Хочешь алтейного корня? Или имбирного молока? Или орехов?» Она принимала заботливо предложенные чаши и подносы с лакомствами, улыбалась, пыталась заставить свои глаза лгать. Однажды, кажется, это было в июле, — да, точно: из-за муссона в окно не видно было дворца на озере, — так вот, однажды зенана заволновалась. Об этом свидетельствовали топот босых ног по мраморному полу, звяканье роняемых украшений, тревожный шепоток:

— Первая супруга раджи, царица, первая супруга…

— Замолчите! — прикрикнула Сарасвати. — Я — любимая жена, избранная, предпочтенная. Ничто не сможет лишить меня любви Бхавани.

— Конечно нет, — ответила Мохини. — Но первой супруге удалось залучить раджу на свой чарпаи. Это случилось нынче ночью. Мне рассказали служанки.

— Но она же бесплодна! — рассмеялась Сарасвати. — Вы все дурочки!

— Во всяком случае, ей как-то удалось убедить раджу в обратном, потому что он возлег на чарпаи и принял позу единения, позу коровы, а это означает, что он желает от нее ребенка.

— А поцелуи? А укусы? — спрашивала Сарасвати, заставляя себя улыбаться.

— О поцелуях я ничего не слышала, — ответила Мохини, — но с другой стороны, и ты можешь сама в этом убедиться, у первой супруги остался на щеке коралловый след укуса. Она с ума сходит от радости.

— Бедненькая! Скоро она опять загрустит…

— Не думаю. С того дня, как первая супруга узнала, что ты беременна, она стала обращаться ко всем гуру, каких только можно найти в долине и в джунглях. Раньше она совсем не выходила, а тут стала бродить по дорогам, просить богов, пить какие-то диковинные настойки из трав. Впрочем, ты ее видела, а теперь она насмехается над тобой.

— Мы всегда старались реже встречаться.

— Сарасвати… Ты забываешь! Тебя ослепляет любовь!

— Но на что ты намекаешь?

— Вчера… Ну вчера… Ты же видела ее! Она прикоснулась к тебе!

Сарасвати отвернулась, продолжая улыбаться. Она побледнела.

— Да, она коснулась меня… Да, Мохини… Но она же бесплодна! Плодовитость моего тела не может перейти к ней, Мохини!

— Пытаешься убедить себя, что не сделала ошибки? Говорю же тебе, она была у всех гуру, она совершила паломничество.

Сарасвати приподнялась, медленно провела рукой по оконной решетке, потом села и стала жевать лист бетеля. С тех пор, как она забеременела, женщины зенаны, желавшие ребенка, часто старались прикоснуться к ней, дотронуться, чтобы перенять часть ее плодоносной силы. Вчера, слушая музыку, она с удивлением увидела, что первая супруга раджи вышла из своих покоев. Сарасвати быстро успокоила себя. «Радость, даруемая тамбурином и ви ной, прекрасна, — сказала она себе, — их мелодия оживляет душу, согласно божественному закону Брахмана, музыка примиряет самые мрачные существа. И я теперь тоже опять почувствую вкус к жизни».

И потому, когда рука первой супруги раджи коснулась ее груди, Сарасвати не дрогнула, — так сильно было ее желание вновь обрести покой.

— Да, Мохини, она коснулась меня, но это было мгновение. Одна капля, упав в пустыню, не породит в ней джунгли. Но даже если первая супруга забеременеет, она может родить девочку; а если родит сына… Все равно Гопал — перворожденный сын Бхавани!

— У первой супруги жестокое сердце и недобрая душа, Сарасвати. То, что она не смогла родить от раджи сына, ожесточило ее, она ненавидит своего мужа. Чтобы отомстить ему и тебе, она готова заключить союз с любым, кто вам завидует… После смерти старого раджи она общалась с братом Бхавани, а теперь, говорят, она посылает ему вести. Вспомни, как они смотрели друг на друга; между ними нет кровных уз, но они как брат и сестра, которых роднят алчность и злоба. — Мохини немного помолчала, а потом добавила: — Ты такая юная, такая красивая, царица… А она… ей уже скоро тридцать лет! И она советовалась с гуру! Она узнала от него страшные тайны!

— Вздор!

— Она зачастила к жрецам Кали!

— Кали-разрушительница покровительствует беременным женщинам.

— Не обольщайся.

Мохини поднялась и, прежде чем исчезнуть за занавесом, прошептала:

— Раджа любит тебя, можешь не сомневаться. Но будь настороже!

Прошло пять недель. Сарасвати старалась забыть предостережения Мохини. Разве не естественно, что во время ее беременности раджа приходит к другим женам, раз он не может быть со своей избранницей? Ливень, низкие тучи. Сарасвати весь день просидела у окна. Время от времени лучик света озарял туманное озеро, горы и джунгли. Ее первенец, семилетний Гопал, играл в войну, сидя на полу зенаны.

«Тот, которого я ношу сейчас, не будет похож на него», — постоянно думала царица.

Она была уверена, что родится сын. Недавно это подтвердил астролог. Шепотки в зенане прекратились.

А потом наступил день пяти животворящих кушаний. В то утро, как когда-то во время своей первой беременности, Сарасвати надела ритуальный наряд. Она была на пятом месяце. О первой супруге больше никто не упоминал. Наступил торжественный час. Предстоял праздник в честь того, кто обитает в ее чреве. Однако Сарасвати чувствовала себя плохо — живот болел, ее постоянно тошнило. Тем не менее она решила украсить себя лучше, чем обычно; хотя ей нельзя было носить яркие ткани и драгоценности, можно было только вплести в волосы простые цветы. Сарасвати постаралась придать лицу спокойное выражение. Она подошла к решетке зенаны, вернее до нее доплелась. В комнате было темно, и никто этого не заметил. Она услышала доносящиеся из-за занавеса священные слова брахмана:

— Ныне, Сарасвати, сердце твоего сына уже оформилось, и в нем рождаются сознание, понимание и чувствительность. Почти же его радостно пятью животворящими кушаньями…

Открылась дверь, и вошел раджа с чашей, в которой были смешаны сахар, масло, мед, свежее и кислое молоко.

— Это наш второй ребенок, Сарасвати, — нежно проговорил он. — Потому я не могу повторить обряд симантоннаяны и разделить твои волосы пробором счастья. А я бы с удовольствием сделал это еще раз…

Наконец-то пришло успокоение. Сарасвати больше не страдала. Она внезапно ощутила легкость и приписала все свои страдания отсутствию Бхавани.

«Я не признавалась себе в этом, но ревновала, — подумала она. — Как же я была права, что не усомнилась в нем!»

Она улыбнулась; впервые за долгое время улыбка не была притворной. Она вернулась на свой чарпаи, неся свое чрево как символ славы, и проспала несколько часов.

Ее разбудил ветер. Он колыхал занавес на окне; солнце, внезапно появившееся из-за туч, осветило ее лицо, и Сарасвати резко вскочила. Все ее тело покрылось потом. Она позвала служанку и приказала принести воды, но тут ее полусонный взгляд остановился на мраморном полу. Она не сразу поняла, что это. Перед ней лежал предмет, напоминающий куклу, слепленную из рисового теста.

Вместо сари на ней была белая тряпка. Сарасвати подумала, что какая-нибудь девочка, должно быть, зашла в комнату и забыла здесь свою игрушку.

«Белая, — подумала она. — Цвет траура — на кукле? Какие странные эти малышки…»

Солнечный луч упал на куклу. Казалось, вспыхнула молния. И тут Сарасвати завопила: на нижней части живота куклы блестела рукоять золотого кинжала, пронзившего и ткань, и тесто.

В тот же вечер позвали брахмана. Дитя пыталось уйти из чрева царицы, и потребовалось много часов молиться, чтобы заставить его остаться, несмотря на упорство демона-похитителя, насланного рисовой куклой.

* * *

Опять начались страдания, и продолжались они долгие недели. Никто не мог бы поручиться ни за жизнь Сарасвати, ни за жизнь ребенка, которого она носила под сердцем. В зенану пришла печаль. Незадолго до Дивали, праздника огней, в конце осени юная Ганга раньше срока родила тщедушную девочку, и ее супруг даже не приехал поздравить ее, настолько он был занят своими баядерками. Несмотря на собственные напасти, Сарасвати старалась утешить ее. Впрочем, она не могла не признать, что утешает не только подругу, но и себя. Вернется ли к ней Бхавани после того, как она родит? А если у нее родится чудовище? Покуда все шло неплохо. Ее живот стал огромным, она почти не могла двигаться. Но роды начались за две недели до срока, в первые дни Маргаширша. Позвали старую Ситу, дворцовую повитуху, которая помогала рожать всем женам. Едва войдя в отведенную для родов комнату, повитуха поняла, что сегодня ей, как и Сарасвати, предстоит тяжелое испытание. Боли все усиливались, но ребенок не появлялся. Сарасвати стонала. Повитуха взяла ее за руки и стала растирать их.

— Потерпи, госпожа, потерпи.

Сарасвати почувствовала сильную схватку и покорно отдалась ей, забылась в ней. И опять жалобно застонала.

— Тихо, госпожа, тихо…

Боль чуть уменьшилась.

— Сита, Сита, сейчас все совсем не так, как было, когда я рожала в первый раз.

— Каждый раз кажется, что теперь хуже, чем было в первый раз, красавица моя! Ну, ну… Второго сына всегда рожать легче. Твое тело просто создано для исполнения женского долга. Твой ребенок пройдет сквозь тебя, как река проходит через Годх. Повернись-ка, я помассирую тебя, пока опять не начались схватки.

Она помогла Сарасвати приподняться на чарпаи. У Ситы были очень нежные руки; это удивляло Сарасвати, ведь Сита была стара. Но эти женщины из касты наи, помогая десяткам других женщин справиться с родами, сохраняли в себе частичку вечной молодости, столько новых жизней прошло через их руки, столько первых криков новорожденных слышали их уши… А ведь они часто встречались и со смертью, роженицы заливали их своей кровью, многих младенцев приходилось силком втаскивать в этот мир, но некоторые из них не увидели света дня. Эти женщины были не от мира сего. Ну а сегодня эти руки примут новую жизнь или новую смерть? Прежде чем повернуться и подставить Сите спину, Сарасвати посмотрела ей прямо в глаза:

— Скажи, повитуха, ты не боишься?

— Что ты, госпожа, разве я не помогла тебе спокойно родить Гопала?

— Так долго, слишком долго… Я уже несколько часов лежу здесь, и живот болит…

— Ты еще маленькая! Нетерпеливая, слишком нетерпеливая.

— Ты мне столько раз говорила, что второго рожать легче.

Сита попыталась улыбнуться; она хотела что-то сказать, но царица закрыла ей рот рукой:

— Молчи, повитуха! Я знаю, что ты лжешь. Я ведь чувствую боль и знаю, что никогда еще так не мучилась. Ребенок во мне страдает, и мне предстоит пытка!

— Дхарма, царица!

— Дхарма, — со вздохом повторила Сарасвати.

Она легла на бок, и Сита начала поглаживать ее спину. На короткое мгновение Сарасвати задремала, потом вдруг оттолкнула руку повитухи и приподнялась на чарпаи.

— Сита, прошу тебя, беги, позови брахмана, я чувствую, что возвращается демон-похититель! Вот он, скачущий в ночи, ракшас!

Повитуха задрожала.

— Успокойся, госпожа, успокойся. Боль слишком сильная и становится еще сильнее, от нее у тебя видения, иногда так бывает.

Сарасвати задыхалась:

— Похититель, говорю тебе, похититель, как в тот раз, когда подбросили куклу.

Морщинистое лицо Ситы побледнело. Раз царица говорит, что узнала демона, лицо которого уже однажды видела, значит, это правда. Ракшас. Это конечно же Наирта. Или Пападевата, который приходил четыре месяца назад; он хочет задержать ребенка в чреве матери, задушить его, помешать ему увидеть свет.

Скорее за брахманом. За человеком аюрведы. Сита взяла маленькую лампу, горевшую у изножья чарпаи, поправила складки своего сари:

— Подожди минуту.

Обезумевшая от боли Сарасвати упала на подушки и закрыла глаза… Вся зенана ждала новостей. Никто не входил в темную комнату, где лежала роженица, но все прислушивались к вздохам, доносившимся из-за мушарабии, к стонам, долетавшим из-за штор. Женщины вспоминали, как сами некогда сходили с ума от боли, просвещали девочек. Обычно какая-нибудь морщинистая старуха начинала рассказывать истории о боге-похитителе и в ночной тишине звучал только ее монотонный голос. Как бы ни протекали роды, легко или с осложнениями, они всегда были праздником для остальных женщин, ведь это было единственное событие, по поводу которого зенане было позволено совершать священный ритуал. Он всегда завершался гимном Дхарме, независимо от того, рождался ли ребенок живым или мертвым, была ли это девочка или мальчик, был ли новорожденный красивым или уродливым, здоровым или хилым.

«Дхарма! Дхарма!» — повторяла Сарасвати, пытаясь превозмочь боль. А за занавесом, отделившись от нечистоты, поражающей тело роженицы, женщины следили за каждым ее вздохом, улавливали каждый ее крик. Сарасвати была не одна. Все женщины зенаны, подруги или враги, нежно любящие или яро ненавидящие, окружали ее, доведя до предела остроту своих чувств. А где-то в глубине коридоров она слышала, как шлепают по каменному полу ноги старой Ситы.

Новые схватки, еще сильнее прежних, скрутили ее. Крик, вопль зверя, пронзенного стрелами.

— Похититель, — пробормотала царица и опять задышала тяжело и надсадно.

Зенана затихла. И Сарасвати осталась одна. Вокруг царило ледяное молчание. Прежде чем потерять сознание, Сарасвати успела различить в темноте дрожащий огонек масляной лампы и тощую фигуру, согнувшуюся за занавесом, которая, казалось, готова была пренебречь нечистотой комнаты, где рожала царица.

Брахман пришел так быстро, как только мог. Прежде чем войти в нечистую комнату роженицы, он помолился богам, попросив не наказывать его за предстоящее приближение к нечистому. Это была всего лишь формальность: закон позволял человеку аюрведы помогать роженицам, просто после этого нужно было выполнить все очистительные ритуалы, чтобы не осквернилось достоинство брахмана. Увидев Сарасвати, он подавил дрожь. Сита упала у подножья чарпаи, съежилась, не зная, что делать.

— Повитуха!

Она обхватила голову руками:

— Все кончено, брахман, все кончено.

— Нет, — твердо сказал монах и указал на пакет, который принес с собой. — Это травы. Разложи их вокруг нее! Так… Теперь я буду читать мантры.

Повитуха послушно обежала комнату и положила каждую травку, каждый цветок на предписанное им место.

— Прежде чем я начну произносить заклинания, подожги подле ее чрева кожу черной змеи.

Брахман протянул ей черную шкурку, и Сита бросила ее в огонь лампы.

— Скоро взойдет солнце, — сказал брахман. — Я должен закончить до зари, ибо она благоприятствует смерти. Дай мне сому.

Он приблизился к чарпаи. До восхода оставался час. Время, казалось, колебалось, зависнув между тьмой и светом. Из зенаны не доносилось больше ни одного вздоха. Брахман начал нараспев читать мантры.

— Внемли мне, о женщина, вот сома, напиток бессмертия! Вот бог огня и бог-конь. Да придут они в этот дом, да будет их пребывание здесь благотворно. Вот сома, напиток бессмертия, извлеченный из вод, да сделает она твое дитя легким и подвижным, да освободит она его из твоего чрева! О женщина, вот благие божества, Ананда, Павана, Арка и Ваваса, вот все духи, что защищают тайные воды; разорваны путы, сковывавшие коней, разорваны солнечные лучи. Освободись от страха, о дитя, явись, явись скорее!

Сарасвати застонала.

— …На священной горе стоит богиня Сураса. На ее лодыжках нанизаны кольца, помогающие беременной женщине рожать. Аим! Хрим! О богиня! Ты, счастливо увенчанная! — Брахман достал из складок его дхоти какое-то растение, оторвал один листок и начертал на нем знак. — Царица, вот растение адхака, облегчающее роды!

Сарасвати больше не издавала ни звука. Брахман положил листок на постель, вид у него был удрученный. Он повернулся к повитухе:

— Советовала ли ты ей во время беременности молиться каждую субботу богу-обезьяне Хануману?

— Да, она это делала… — пробормотала Сита. — Дхарма! Дхарма! Похититель оказался сильнее, брахман.

— Нет! Эта женщина еще борется с демоном. Жизнь в ней не угасла. Сарасвати — воительница.

— Что ты говоришь?

— Воительница, — повторил Мохан.

Сита не поняла. Но она видела, что брахман говорит это самому себе.

— …Воительница, — опять пробормотал он.

Фигура за занавесом содрогнулась.

* * *

Когда взошло солнце, раздался крик новорожденного. Но повитуха нахмурилась:

— Девочка не выжила.

Брахман улыбнулся:

— Да… Но ее сын будет жить!

В свете разгорающегося дня Сарасвати открыла глаза:

— Ребенок умер?

— Первый ребенок! — ответила Сита. — Только первый!

Сарасвати тряхнула головой.

— Это были близнецы, — продолжала повитуха. — Близнецы! Поэтому тебе и было так больно!

— Близнецы, — повторила Сарасвати. — У меня остался сын?

— Погоди, погоди, моя красавица. Для него еще столько нужно сделать!

Сарасвати увидела Мохана.

— Ты спас меня. Ты спас моего сына.

— Похититель побежден, царица.

— Да, но девочка умерла. Где она?

— Ее унесли к реке; ее нельзя было оставлять здесь. Но не скорби о ней: ее душа была чиста, так же чиста, как душа брахмана, и она скоро возродится. Дхарма!

— Дхарма! — повторила Сарасвати.

Обитатели зенаны опять засуетились. Нынче утром будет много разговоров. Вопли повитухи разбудили всех. Судя по звяканью кувшинов и тазов, все совершали большое омовение.

— Тебя благословили боги, царица, знай это! Поверь человеку аюрведы: когда рождаются близнецы, мальчик и девочка, обычно умирает мальчик, если боги решают погубить одного ребенка.

— Дхарма, дхарма… Покажи мне моего сына.

— Какая ты нетерпеливая! — воскликнула Сита. — Значит, к тебе быстро возвращается жизнь! На, посмотри на своего сына, его смазали золотым порошком, медом и маслом! И отпусти брахмана, он должен составить гороскоп. Ну вот! А теперь я должна омыть младенца водой с кардамоном.

— Ему уже дали пососать золотую ложечку?

— Конечно, госпожа. Не успел он расправить легкие, как амброзия коснулась его губ.

— Бхавани…

Сарасвати видела все как в тумане, но она узнала раджу, появившегося в глубине комнаты.

— Сын… Так у меня сын!

Ребенок заплакал; Сита передала его отцу.

— Сын мой, — воскликнул раджа, — я желаю тебе мудрости! Пусть тебя никогда не покидает мведа, да сопутствуют тебе процветание, долголетие, ум, сила и защита богов!

Сарасвати улыбнулась и закрыла глаза. Она победила. Бхавани был здесь, сияющий, тихо нашептывающий на ухо ребенку священные слова. Еще две недели, вплоть до ее второго омовения, Бхавани не подойдет к ней, не сможет даже коснуться ее, но она была счастлива: она дважды выполнила свой долг женщины. Она попросила дать ей ребенка.

— Вот ведь нетерпеливая, — ворчала Сита. — Говорю же тебе, с ним все в порядке!

— Он прекрасен, как солнце. У него твой цвет кожи… — сказал Бхавани.

Он действительно был бледным и таким легким! Сарасвати приласкала его.

— Он не очень слабенький, Сита? Смотри, какой он бледный.

— У женщин Севера рождаются дети со светлой кожей. Посмотри на его глаза!

Они были не такими, как у Гопала. Более светлые, более ясные, в них можно было сразу узнать взгляд его матери.

— Я думаю, он будет спокойным. Спокойным и мечтательным… Такие глаза… Но какое имя ему следует дать?

— Брахман еще не закончил составление гороскопа. Надо подождать, пока он скажет нам первую букву, — ответил Бхавани.

— И послать кого-нибудь захоронить пуповину, — добавила повитуха.

Раджа бросил на нее торжествующий взгляд и ушел. Вдруг Сита задрожала. Она лихорадочно обшарила комнату взглядом, потом стала переворачивать все находящиеся в ней предметы.

— Что случилось? — спросила Сарасвати.

Сита не ответила. Она еще два или три раза передвинула тазы.

— Этого не может быть, госпожа, этого не может быть…

— О чем ты? Позови ко мне служанок; ты устала, я тоже. Поди поешь и выспись!

Сита опустилась перед царицей на колени:

— Прости меня, госпожа, прости меня… Похититель охотился не за твоим ребенком, или, скорее, похитительница…

— Похитительница? О чем ты?

— Охотились за твоей силой, госпожа. Пуповину украли…

* * *

Мохини, как сумасшедшая, мчалась по длинным коридорам зенаны. Задохнувшись, она остановилась на пороге комнаты Сарасвати.

— Должна ли я рассказать ей? Она, наверное, так утомлена…

Она не заметила, что думает вслух. Перед ней вдруг появился Мохан.

— Мохини, если ты знаешь что-то такое, что поможет отогнать зло, то нужно рассказать.

Мохини от неожиданности вздрогнула.

— Так ты усилишь защиту, Мохан?

— Похитители могут напасть еще раз!

— Похитители… Или похитительницы?

— Говори, я приказываю. Но не царице. Иди сюда. Она спит. — Брахман подтолкнул Мохини в угол. — Первая супруга, не так ли?

— Как ты догадался?

— Мохини, я угадываю, что думают звезды, боги, люди, звери, даже растения. Что бы стало с нашим миром в эру Калиюги, если бы не осталось на земле существ, способных предчувствовать?

— Женщины тоже иногда предчувствуют, — сказала Мохини. — Я уже давно подозревала. Но то, что произошло теперь… Это такой ужас, такой ужас! Нет, я даже представить себе такого не могла. Я думала, что это какая-нибудь сумасшедшая неприкасаемая, что такие преступления могут совершать только женщины низких каст!

— Ненависть поражает и брахманов, и кшатриев, Мохини.

— Мохан! Я еще не пришла в себя. Этот запах… Я не могу больше! Она даже не пряталась, представляешь? Она все приготовила сама.

— Ни одна служанка, даже самая злобная, не согласилась бы сделать это. Но успокойся. Время от времени такое случается. Уже два или три раза в Годхе бывало, что ревнующая женщина крала и съедала пуповину сына своей соперницы. Первая супруга думает, что это вернет ей плодоносную силу, и может статься, так и случится. Видишь ли, Мохини, брахман, дух чист, вечен и неизменен. Боги же уже загрязнены преходящими поступками, их могущество может проявляться и в жестокости. Кали, как и Кришна, не лишена страсти. И это хорошо.

Мохини пожала плечами.

— А теперь успокойся, — продолжал брахман. — Ни слова Сарасвати. Пусть ей скажут, что повитуха ошиблась, что она забыла, как я позвал служанку, что ритуал был выполнен, как положено. Первая супруга на время успокоится; она теперь будет думать только о том, как бы еще раз залучить раджу на свой чарпаи, а я сделаю так, что он не останется равнодушным. Тем временем Сарасвати и ее сын наберутся сил. Иди поторопи служанок, пусть ей принесут кувшин имбирного молока, пирожки со жженым сахаром и миндалем. Успокойся, Мохини.

Молодая женщина, еще не оправившаяся от волнения, не смогла улыбнуться в ответ. Она поправила складки своего сари и тихо сказала:

— Я успокоилась. Я буду молиться Кришне.

— Это мудрое решение, Мохини.

Она пошла прочь по коридору, и вид у нее был разгневанный.

«В эту ночь луна еще останется полной, — подумал брахман. — Я пойду в Янтар-Мантар».

Чистая формальность. Он знал, что звезды подтвердят расчеты, сделанные в час рождения. Сатрубхава — вот астрологический дом этого ребенка. Сатрубхава: препятствия, болезни, несчастья, враги — так говорят книги, и их слова неоспоримы. Какое из этих бедствий выбрать? Как предсказать? Как посметь объявить о несчастье, о худшем из всех, потому что звезда новорожденного находится в самой мадхья бхаве — наиболее активной точке пагубного дома? Чтобы сказать об этом, нужно сначала определить судьбу его матери, которая остается туманной уже несколько месяцев, с тех пор как приехали фиранги. Единственное, что он смог установить, — это то, что в Сарасвати постоянно пребывает дух войны. И именно поэтому Мохан, человек знаний и молитв, не мог не относиться с любовью к этой юной матери, которая почти еще ничего не знала о жизни.

* * *

Вот уже двадцать месяцев брахман пребывал в неуверенности. Царица еще не успела отпраздновать свое выздоровление после родов, когда подле ее сына, лежавшего на разложенных на мраморе подушках, появилась королевская кобра внушительных размеров. Она не тронула ребенка. Сарасвати запретила убивать ее; она увидела в этом доброе предзнаменование:

— Когда я была ребенком, меня тоже оберегала королевская кобра! Когда Дели захватили враги, я спаслась в числе немногих. Этому ребенку не повредит ни железо, ни огонь…

И Сарасвати взяла младенца на руки, не слушая ничьих советов и удивляясь лишь тому, что у него такая бледная кожа и удивительно светлые глаза.

— Ты ничего не говоришь, брахман, ты, который знает все о людях и зверях?

— Большие кобры происходят из царских семей, и они, несомненно, узнают подобных себе, — ответил Мохан. — В далекие времена, в начале мира, они были хозяевами всего. Миропорядку было угодно, чтобы люди лишили их власти. Но не забывай, Сарасвати, несмотря на поражение, змеи до сих пор мечтают вернуть себе власть. Вместе с тем они сохраняют в сердце разум и иногда щадят слабых. Кто может познать непроницаемую душу змей?

— Ты умеешь интересно рассказывать, Мохан! — улыбнулась Сарасвати.

Мохан старался выглядеть спокойным, но при этом все время продолжал думать, как могло случиться, что кобра столь огромных размеров проникла в женские покои? Сады пропалывали, чтобы там не росла медуница, вокруг дома каждый день насыпали гравий, который лучше любой стены преграждает путь любым рептилиям. «Если это первая супруга раджи принесла кобру, значит, она безнадежно глупа: ведь все, включая раджу, усмотрели в этом благое предзнаменование. Дхарма, дхарма, хоть бы звезды ошиблись!» — бормотал Мохан, понимая, что никакой ошибки быть не может.

Вскоре по городу разнесся тревожный слух. Прибывшие из Бенгалии купцы сообщили, что брат раджи Рагу собрал там войско, вооруженное новым оружием, полученным от фиранги.

Это случилось осенью, в начале сезона дождей. Муссон был хорошим, крестьяне приносили налоговым чиновникам достойную десятину. Диван объявил, что Годх пребывает в благоденствии, а Бхавани по-прежнему пребывает в радости, которая снизошла на него после рождения второго сына. Только Мохан беспокоился. Он велел потихоньку расспросить караванщиков.

— Правда ли, что брат раджи обратился к набобу Бенгалии за помощью, чтобы отвоевать свои права и имущество? — спрашивали его посланники.

— Вы ошибаетесь, — ответили им. — Он предложил свое войско и оружие фиранги в красных камзолах! Тем фиранги, что завоевали Бенгалию!

Мохан был ошеломлен. Он не сомневался, что рано или поздно, может быть, через несколько лет, если так решат боги, этот предатель Рагу явится в Годх. Конечно, фиранги в красных камзолах придется для этого проникнуть в глубь Индии, миновать Бенарес и идти к Дели, к Раджупуту. Это было вполне вероятно. В любом случае, положение Рагу, видимо, было весьма плачевным, раз он решил продаться более сильному хозяину, пусть и нечистому. Итак, значит, как и было предсказано, их ожидает война. Ни джунгли, ни пустыни, ни муссоны ее не предотвратят.

Но пока все было спокойно. «Несчастью тоже нужно время, чтобы наступить», — подумал Мохан, чаще, чем обычно, поднимавший глаза к узким окнам зенаны. Там, наверху, жизнь вернулась в привычное русло: обед, музыка, массаж. Материнство сделало царицу еще более красивой. Едва она выполнила обряды очищения, положенные после родов, Бхавани устремился к ее чарпаи. Тем не менее первая супруга не унывала. Она часто выходила из своих покоев с непринужденно веселым видом, который вызывал у Мохана отвращение. Он понимал, что она узнала от купцов последние новости и грядущие несчастья обрадовали ее! Но он не стал говорить об этом радже: тот может разгневаться, применить силу против своего брата и первой супруги, может проявить поспешность, куда более губительную, чем их заговор. Что за интриги плетет Рагу, как он рассчитывает осуществить нападение, какой путь выберет — этого брахман не знал. Поговорка гласит: охотясь на тигра, сразу нанеси смертельный удар, раненый зверь опаснее всего. И Мохан решил оставить в покое первую супругу.

Однажды осенним утром страшный крик пронесся по коридорам зенаны. В этот день Годх был залит солнечным светом, дворец на озере сверкал, как драгоценный камень.

— Вот и начались несчастья, — сказал Мохан, — и люби после этого ясные дни!

Он подбежал к заплаканным служанкам; они указали ему, как он и ожидал, на сыновей Сарасвати. Мальчики бились в страшных конвульсиях, на губах у них выступала зеленая пена, они стонали, как перед смертью.

— О божественные матери, защитите по-матерински этих детей! — начал заклинать Мохан. — О дружественные божества, быстрые, как мысль, с лицами кошек, слонов и тигров, с шафрановыми глазами, с взъерошенной шерстью, с черной шерстью, с белой шерстью, вы, пожирающие лимфу и костный мозг, вы, однорукие, одноногие, одноглазые, вы, сеющие ужас, опьяненные, яростные! Божественные матери, защитите по-матерински этих детей!

Десять, пятнадцать раз повторял брахман мантры, а Сарасвати раскачивалась в ритме священных слов. После семнадцатого повторения дети затихли. Гопал успокоился первым. Его черты разгладились, он открыл глаза, улыбнулся и сказал несколько слов. Он выжил.

Младший брат, более слабый, в то же мгновение умер.

— Он был таким бледным, — сказал Мохан и взял трупик, чтобы отнести его к реке.

— Клянусь мечом! — воскликнул раджа, узнав об этом. — У нас еще будут другие сыновья! Сарасвати молода и здорова. Еще не наступит последнее зимнее полнолуние, как она вновь понесет! Судя по всему, мой первенец очень силен, раз победил демонов-похитителей. Смотри же, Мохан, Годх благословенный пребывает в мире.

— Должно быть, это твоя супруга сильна, раз она спасла своего первого сына из рук похитителей, — поправил его брахман. — Что до Годха…

Он не договорил: царь уже опять слушал музыкантов. Мохан вышел из крепости. Прежде чем бросить завернутое в белую материю тело в реку, он долго смотрел на тенистое место, где два года назад разбили свой лагерь фиранги. И тут вдруг ему стал ясен гороскоп царской четы. Он годами не мог прочесть их судьбу, потому что отказывался отделить их друг от друга. Но теперь он понял: судьба Бхавани была неразрывно связана с Годхом, а судьба Сарасвати, подобно реке, вытекающей из города, устремлялась к другим землям.

 

ГЛАВА XI

Калькутта

15 октября 1761 года

В октябре 1761 года Калькутта, несомненно, была самым уродливым городом из всех, которые когда-либо строили английские мореплаватели. Каждый раз покидая монастырь в Бирнагоре, где он часто позволял себе отдыхать от скучных обязанностей члена Совета Бенгалии, Уоррен Гастингс был вынужден признавать этот факт, хотя и сам был англичанином…

Монастырский колокол пробил пять часов. Над Гангом поднималось солнце; его лучи осветили лес мачт на реке — фрегаты, корветы, баржи, боты, бригантины (по меньшей мере пятьсот судов стояли на якоре), огромные стволы деревьев, сплавляемых из Непала, и снующие вокруг них индийские лодки с квадратными парусами. Ганг похож на дорогу, вернее, на водный караванный путь. Прежде чем опустить занавеску, закрывавшую узкое окно кельи, Уоррен Гастингс представил себе другие караваны, те, что видел на площади в Касимбазаре, в городе, где начиналась его карьера. Повозки с зерном и рисом, тысячи быков, запах пота людей и животных, крики лотошников, праздник. В тех краях торговали радостно. Так почему же Англия, придя на эти берега, чтобы утолить свой торговый голод, построила здесь такой уродливый город?

В дверь кельи постучали; он узнал приглушенный голос настоятельницы.

— Мистер Гастингс! Не засыпайте! Вам пора ехать; мои постояльцы скоро проснутся!

Теперь, когда время отдыха закончилось и он больше не нуждался в услугах настоятельницы, сиплый голос матери Марии показался ему особенно неприятным. Вдобавок ко всему, ее отвратительный португальский акцент ничуть не уменьшился; несмотря на частые приезды Гастингса в монастырь, настоятельница упорно продолжала уродовать английский язык.

Он опустил занавеску, обернулся и открыл дверь.

— Вместо того, чтобы скулить под дверью, принесите-ка мне лучше зеркало.

Мать Мария достала из складок своих юбок маленькое зеркальце.

— Так вы недовольны, мистер Гастингс? У вас такое дурное настроение? Раньше этого не случалось…

В ее голосе слышалась почти мольба, толстые щеки задрожали. Еще одно слово, и она расплачется.

— Да нет же, мать Мария, я, как всегда, в восторге, — прервал ее Гастингс. — Юная монашенка, которая следит за состоянием здоровья и воспитанием ваших подопечных, просто замечательна, как и вы сами. Я в восторге, в полном восторге. — Он схватил ее пухлую руку, в которой она держала крупные четки. — Говорю вам, я в восторге, — улыбаясь, повторил он.

И это была правда. Пристраивая парик на свои уже седеющие волосы, он мысленно перечислил все удовольствия, которые ему были предложены в эту ночь. Вполне достаточно, чтобы спокойно прожить пятнадцать дней, а то и три недели. Как обычно, получив несколько монет, мать Мария повела его от одной кельи к другой. У каждой двери она останавливалась, тихонько приоткрывала маленькое окошечко, и Уоррен Гастингс спокойно созерцал то, что происходило в келье, не будучи при этом увиденным сам. Потом он переходил к следующей келье, мысленно благословляя божественную смекалку настоятельницы, которая здесь, на берегах Бенгалии, приютила в своей обители несколько прелестных созданий, умеющих отвлекать европейцев от повседневных забот. Эти господа, по большей части агенты, могли выбрать монахиню по своему вкусу: тут были и христианки, и мусульманки, и даже индуски. За то, чтобы провести с ней ночь, они выкладывали кругленькую сумму. Эти деньги настоятельница тратила на богоугодное дело — обустройство и украшение церкви. Клиенты проводили одну ночь с монашкой по выбору, и именно эти напоминающие шабаш резвые игры Уоррен Гастингс любил созерцать. У каждой двери его ждал сюрприз, потому что настоятельница Бирнагора давала убежище затворницам всех вероисповеданий и всех цветов кожи, и каждая из них, лежа на одинаковых монастырских постелях, предлагала посетителю телосложение, опыт и талант, которые самым приятным образом подтверждали теорию о том, что каждый народ гениален по-своему. Уоррен развлекался от души. Иногда, в зависимости от ситуации, мать Мария могла соединить прекрасную дочь Индии с беззубым голландцем; позже Гастингс обнаруживал ее в объятиях молодого, бойкого англичанина. Наблюдая, он отмечал интересные варианты, воздавал должное манере и искусству как настоящий ценитель. Сам же он при этом никогда не приближался к юным созданиям: ходили слухи, что все они немного не в себе и что мать Мария смогла добиться от них полного раскрепощения, приставив к монашенкам смыслящего в своем деле аптекаря.

Но не эти соображения останавливали Гастингса. Скорее, само место обуздывало его желания. Слишком много распятий, кропильниц и изображений скорбящей Богоматери в барочном стиле; они напоминали ему, что он находится в священном месте, и именно это, делая более пикантным наблюдение за монашками, не позволяло ему зайти слишком далеко: ощущение беспредельности греха. Уоррен Гастингс умыл лицо розовой водой и с удовлетворением убедился в том, что на нем не отразились ночные мерзости: несмотря на длинную вертикальную морщину на лбу, которая появилась после смерти жены и еще больше удлиняла его тонкие и изящные черты, добавляя при этом облику немного суровости, выглядел он вполне свежо. Теперь можно возвращаться в Калькутту. Разгладив тыльной стороной ладони складку на помявшемся во время сна сюртуке, он почтительно поцеловал настоятельнице руку и зашагал по галерее, огибавшей церковные хоры.

Ему надо пройти одно лье, и сейчас уже пять часов, он должен встретиться с Рамом, молодым бенгальским банкиром, на углу армянского квартала, чтобы узнать последние новости об индийских интригах. Придется поторопиться. Однако нечто, весьма похожее на равнодушие к делам, удерживало его здесь: в саду было так хорошо, и воздух казался почти свежим. Едва спустившись с крыльца, он посмотрел в сторону Ганга, на Калькутту, жуткую, тронутую гнильцой уродину, пристроившуюся на берегу реки. Мысли о службе навевали на него грусть и тоску. Ему хотелось унести с собой немного свежести Бирнагора. Воспоминания о полученном этой ночью удовольствии от странного и приятного зрелища, разбередили его душу. Это было то ли в восьмой, то ли в девятой келье. Через открытое окошечко он увидел совершенно белую кожу, великолепное тело, сильное и изящное, которое поначалу принял за тело послушницы. Однако вскоре он с изумлением осознал, что видит молодого человека, который, грациозно отвернув голову, позволил разглядеть лицо своей партнерши: это была переодетая монашкой супруга инженера, построившего укрепления Калькутты, одна из самых красивых европеек в Бенгалии. Тут матушка Мария быстро закрыла смотровое окошечко.

— Мистер Гастингс, я вас умоляю, молчите… Мистер Гастингс! Я обещаю, что в следующий раз не возьму с вас денег…

Очаровательное и неожиданное зрелище. Уоррен Гастингс спускался к берегу Ганга в приподнятом настроении. В некоторой степени это объяснялось возможностью вновь посетить Бирнагор, не открывая кошелек; он пробыл тринадцать лет на службе английской Ост-Индской Компании, и эта служба не могла не выработать у него привычку к строгой экономии. Но вдобавок к этому он узнал новость, которая расширит список достаточно однообразных возможностей, предоставляемых Бирнагором: этот случай нельзя было рассматривать как обычный светский адюльтер, это было нечто лучшее; впервые в жизни Уоррен был охвачен весьма необычным чувством. Его взволновала красота мужчины. Однако с каждым шагом он приближался к Калькутте, поэтому надо было на время вытеснить из памяти воспоминание об этом замечательном открытии, мешавшее сосредоточиться на делах.

* * *

Несмотря на молодость — ему было не более двадцати трех, двадцати четырех лет, — Рам был одним из наиболее удачливых банкиров бенгальской касты сахукаров. Гастингс назначил ему встречу на грязной улице армянского квартала, чтобы тот рассказал ему о волнениях, происходивших в северных провинциях. За беспечные воспоминания об удовольствиях прошедшей ночи в Бирнагоре Гастингс заплатил тем, что, торопясь, забрызгал грязью ботинки и чулки. Хотя началась засуха, Калькутта была не чище Лондона. Зловонные потоки текли по извилистым улочкам города, проникая даже в английский квартал, где, впрочем, никто и не поддерживал чистоту. Он миновал его почти бегом, стараясь не смотреть на вызывавшие уныние здания. Неровные ряды домов, некое подобие скверно мощеной площади, где повсюду среди камней пробиваются дикие травы, набережная — блеклое отражение европейских портов: Лондона, Петербурга, Нанта или Амстердама.

Короче, Уоррен предпочитал всему этому беспорядок армянского квартала, очарование его деревянных домов с небезопасными, нависающими друг над другом этажами, даже саму грязь его переулков, по которым потоком текли испражнения людей и животных. Он с удовольствием ловил взглядом в глубине лавок молчаливые, бледные и хитроватые физиономии местных торгашей, склонившихся над своими весами или над прилавками. А мысль о том, что он может заблудиться в месте, где обосновались самые ловкие пройдохи Востока, даже забавляла его. В этом квартале Уоррен Гастингс и назначал встречи молодому бенгальцу. По крайней мере, ему было приятно думать, что эти встречи конфиденциальны; в глубине же души он, конечно, осознавал, что его треуголка и английский костюм не могут остаться незамеченными. Но с другой стороны, никто не догадывался об истинном характере его взаимоотношений с Рамом. Это не были ни торговые переговоры, ни тайные деловые сношения, обычные для агентов Ост-Индской Компании. Поэтому предвкушение каждой такой встречи порождало у Уоррена Гастингса какое-то странное, несколько извращенное самодовольство. Стал бы он ради этого пачкать в грязи свои шелковые чулки!

Рам ждал его, прислонясь к стене деревянного дома, стоявшего на углу индийского и армянского кварталов. Его взгляд, как всегда, был затуманен. Уоррен не раз задавался вопросом, не объясняется ли это пристрастием к опию, столь распространенным среди его клиентов; но ему никогда не удавалось уловить характерный запах, исходящий от любителей этого зелья. Гастингс тронул Рама за плечо и поприветствовал по-индийски. Тот не пошевелился. Уоррен повторил приветствие.

— Рам, дорогой, многоуважаемый Рам, благослови меня от имени твоего божества…

То ли в шутку, то ли всерьез, но Рам никогда не выходил из оцепенения до тех пор, пока Гастингс не упомянет имени богини, чьим верным слугой он себя провозгласил. Гастингс знал это и из лести не сразу произносил имя богини. Он уяснил, что к сути дела надо переходить не спеша, убедив прежде индийца, как высоко он ценит сообщаемые им сведения. Однако сегодня он сократил «протокольную» часть, потому что очень спешил.

— Рам… Прошу тебя, пусть Кали благословит меня.

— Кали благословляет тебя, — со вздохом ответил индиец. — Пошли!

Вторая часть встречи Гастингсу нравилась больше. Рам говорил тихим, сдавленным голосом. Он подтолкнул его ко входу в тихий, засаженный пальмами дворик, где их никто не мог увидеть. Они же через дырку в стене двора могли видеть храм Кали, богини Калькутты.

Видеть так, чтобы тебя не видели, — это Гастингсу тоже доставляло удовольствие. Правда, его мало интересовали индийцы, приходившие почтить свою могущественную покровительницу. Его интересовала сама Кали. Сквозь ветви лианы ему видны были ее черное тело, облитое кровью, благовонные палочки и цветы вокруг статуи. Настоящий Дьявол. Находясь от него поблизости, он чувствовал себя героем, совершающим подвиг во имя Англии.

Мужчины уселись прямо на землю. Рам мягко пожал англичанину руку, как принято у индусов. Уоррен терпеть не мог его прикосновений: фу! какая темная, непристойная кожа…

— Будь осторожен, чужестранец, как бы богиня не нанесла удар твоей расе, чтобы утолить жажду мщения!

— Ты говоришь мне это при каждой встрече. Какие новости с Севера, из провинции Ауд?

— Люди Севера перестали поклоняться нашим богам, сахиб. Многие их храмы заброшены, и в них нет ни одной статуи бога, которой приносились бы жертвоприношения. Но, подобно бенгальцам, они начинают вас ненавидеть.

Рам лихорадочно сжал в руке висевшие у него на груди обереги — кожаные, расшитые золотом мешочки с порошком из высушенных змей или скорпионов.

— Вы, бенгальцы, нас ненавидите? Но мы ведь так давно работаем вместе!

— У тебя плохая память, чужестранец, а ведь ты старше меня! Мы помогали вам золотом, потому что банкиры всегда на стороне того, кто сильнее. С тех пор, как твой бывший начальник Клайв победил нашего набоба в битве при Плесси, мы принадлежим вам. Пять лет, нет, уже шесть… Но все это время агенты твоей Компании грабят нового набоба, которого вы поставили над нами.

— Жалование наших агентов невелико; для того чтобы заинтересовать их работой, приходится позволять им немножко работать на себя. Рам, ты же сам торговец и не можешь этого не понять. Тебе и твоей семье выгодно торговать с нами!

Уоррен разозлился: как этот молодой индиец осмелился его поучать… Но не дал волю эмоциям. А тот тем временем продолжал, и Гастингс не мог не признать, что Рам во многом прав.

— Вы зашли слишком далеко, сахиб. До того как вы здесь появились, наши цари облагали Индию таможенными налогами и дорожными пошлинами, это поддерживало нашу торговлю и обогащало нас. Когда вы стали хозяевами Бенгалии, вы объявили, что свободны от каких бы то ни было таможенных обязательств и дорожных пошлин.

— Но ведь есть дастак! — перебил его Гастингс.

— Дастак! — криво усмехнулся Рам. — Но этот паспорт получают все ваши агенты! Теперь достаточно вывесить на корабле британский флаг, и он станет недоступен для сборщиков налогов! По Гангу проплывают сотни груженых нашими богатствами кораблей, которые уходят в Черные Воды, и мы не можем этому помешать. Повторяю, сахиб! Будьте осторожны. Потому что банкиры Бенгалии в ярости оттого, что золото вытекает из Индии, как кровь из шеи заколотой жертвы.

Он указал пальцем на святилище, где верующие распростерлись перед статуей богини. Послышался визг, и молящиеся встали на колени. Это принесли в жертву козленка; все благоговейно смотрели, как кровь растекается у ног черной богини.

— Мы уже достаточно для вас сделали, — вновь заговорил Рам.

— Но какое отношение имеет ко всему этому Север, земли набоба Ауда, — спросил Гастингс, с трудом выговаривая слова, хотя бенгальским он владел в совершенстве.

Рам не сводил глаз со статуи Кали. Он явно не хотел отвечать. Уоррен взбесился. А ведь он предупреждал своих коллег из Ост-Индской Компании! Два месяца назад на заседании Совета Бенгалии он выступил с пылкой речью:

— Давайте не совершать ошибок, которые погубили Францию. Агенты Компании наносят урон частной торговле, они ущемляют интересы индийских финансистов. Надо положить конец злоупотреблениям, иначе мы восстановим их против себя…

Гастингс тогда никого не убедил. Он никогда не был силен в красноречии. А Рам по-прежнему молчал, и это могло длиться часами. Но было ясно, что его мучит какая-то тайна; у него есть что рассказать Гастингсу. Может, он намекнет или осторожно даст совет? С помощью Рама Гастингс и банк Бенгалии плели интриги, чтобы предотвратить предательство союзников. Англичанин начал раздраженно оттирать грязь с чулок. «Надо попытаться угадать. Если нет, я больше ничего не узнаю».

— Рам!

Индус даже не вздрогнул.

— Рам! Зачем ты ездил к набобу Ауда? Скажи мне, скажи… Ты ездил повидаться с Всемирными банкирами, да? С братьями Джагарсетх, которые уехали из Раджпутаны? Ты встречался там с ними?

Рам повернулся к Гастингсу. Его взгляд уже не был туманным и непроницаемым, как минуту назад. Он смотрел на Гастингса, как побежденный зверек. Англичанин правильно истолковал этот взгляд. Он угадал. Теперь надо его дожать.

— Набобу Ауда нужны деньги, чтобы вести войну, да? И если братья Джагарсетх поселятся у него, он сможет привлечь их капитал на военные нужды. Но против кого набоб Ауда собирается воевать?

Уоррен был уверен, что теперь Рам ответит.

— Против вас, сахиб! Война, против вас война! Все индийцы встанут против фиранги. Набоб Ауда обещал восстановить набоба Бенгалии во всех правах; но на самом деле он больше всего хочет выгнать вас отсюда. За ним стоит Великий Могол.

— Великий Могол! — расхохотался Уоррен. — Могол! Но он теперь ничто! Разбитый царек, засевший в своем гареме в Дели. И то благодаря тому, что афганцы позволили ему вернуться в собственный город, а евнухи не устроили против него заговор… Могол, тоже мне!

— Да, Могол, сахиб, Великий Могол, Властелин Мира, живое напоминание о великом прошлом. Под его знаменем люди будут чувствовать себя в безопасности, как под зонтом, защищающим от солнца! Он — потомок Тамерлана, Бабура, Аурангзеба!

— Рам, ты шутишь. Он же мусульманин. Потомок захватчиков.

— Могол не вывозит нашего золота за Черные Воды.

— Так, значит, банкиры восстали и братья Джагарсетх тоже… — сказал Гастингс.

Рам промолчал.

Да, дело приняло серьезный оборот, размышлял Гастингс. Что могут противопоставить англичане сорвавшейся с цепи орде варваров? С самого начала их политика состояла в том, чтобы избегать столкновений. Сражение при Плесси, которое им дал бенгальский набоб, не шло ни в какое сравнение с теми конфликтами, которые раздирали Европу. Клайв одержал победу только благодаря тому, что умел наносить удар внезапно. А английская Компания терпеливо и исподволь подтачивала власть бенгальского набоба. Уоррену и в голову не могло прийти, что этот конфликт с финансистами может зайти так далеко. Выходит, англичане угодили таки в ловушку своей ненасытной алчности, которая погубила французов? Нет, это преувеличение. Бенгальцы склонны к страхам и преувеличениям. Рам заблуждается или пытается ввести в заблуждение его.

— Индийцы не ладят между собой, Рам. А у Могола нет авторитета.

— Чтобы наше золото осталось у нас, сахиб, мы, индийцы, готовы на все. И набобы мусульманских провинций и раджи-индусы. Они ведь тоже живут за счет таможенных сборов и налогов. Джаты, раджпуты — все начинают беспокоиться. Не забывай, что Всемирные банкиры родом из Раджпутаны, где сходятся все торговые пути Индии, ведущие в Аравию, в Кашмир, в Тибет. Вспомни о Черной Яме.

Рам опять уставился на статую Кали. Черная Яма… Уоррен понял намек, но пока не знал, как избежать этого. Шесть лет назад, как раз перед битвой при Плесси, бывший набоб Бенгалии поднял восстание и захватил Калькутту. Сто сорок шесть англичан были взяты в плен и брошены в амбар, где набоб оставил их умирать от жары и жажды. Он выпустил оттуда только одну молодую женщину, показавшуюся ему достойной его гарема. Впоследствии в память об этой трагедии в городе воздвигли несколько обелисков. По счастливой случайности, Уоррена тогда задержали дела в одной из соседних крепостей, хотя он очень торопился в Калькутту. В тот день он поверил, что судьба бережет его. Но достаточно было произнести страшные слова: «Черная Яма», чтобы все его тело содрогнулось от страха.

— До этого не дойдет.

— Нет, сахиб! Но пусть твои люди вспомнят, кто сдал им набоба Бенгалии: один из наших, сахукар Ормизунд. Клайв пообещал ему четвертую часть драгоценных камней набоба, пять процентов его сокровищ. Но твои люди оставили сокровища себе. На прошлой неделе Ормизунда нашли забившимся в угол в своем дворце: он узнал, что Клайв больше никогда не вернется со своего далекого острова, а он так на это надеялся. Ормизунд сошел с ума. Саньяси тоже угрожают.

Решительно, Рам сегодня не щадил Гастингса.

— Саньяси! — ухмыльнулся Уоррен. — Ну конечно же мы осквернили космический порядок! Но тогда и ты будешь их жертвой, Рам, ведь ты встретился со мной у храма Кали! Ты осквернил богиню общением с фиранги!

— Я знаю. Меня не минует ритуальный нож саньяси, если они двинутся в поход. Я — торговец, они — воины-кшатрии и хотят избавить Бенгалию от торговцев. Дхарма! Но я тебя предупредил.

— Рам, давай говорить открыто; ты меня предупредил, и я тебе благодарен. Я подозревал, что в один прекрасный день Всемирные банкиры нас предадут. Но пусть они знают: войну они проиграют. Даже если отрежут нам путь в Африку, к Красному морю, в Кашмир, к Суматре. Потому что есть одна вещь, которую они никогда не научатся делать лучше нас: воевать. Воевать так, как воюем мы. Пушками. Штыками. Строем, боевым порядком. Мы сильнее.

— Возможно, что уже нет.

Рам потрогал ожерелье на шее, потом амулеты. Еще одна загадка. Уоррен чувствовал себя уставшим. Умиротворение, обретенное в Бирнагоре, исчезло. Он перевел взгляд на статую Кали. Жертвователь ушел, у ног богини осталась большая лужа крови, засыхающая под палящим солнце среди цветочных венков. Впервые за долгое время Гастингсу захотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Он вспомнил Англию, с загонами для скота, влажные луга, свой уютный домик в Оксфордшире…

— Rascal! Rascal! — выругался он. — Ну, объясни мне тогда, что же теперь мешает нам, англичанам, быть самыми сильными!

Рам медленно поднялся на ноги, наклонился к Гастингсу и прошептал ему на ухо:

— Угроонг, сахиб… и его авантюристы.

* * *

Уоррен Гастингс шел домой в подавленном состоянии; он не сводил глаз с заросших травой мостовых, его лоб перерезала большая вертикальная морщина. Некоторое время он блуждал среди нагромождения домов. Наконец вышел на маленькую площадь, на которой снимал серенькое двухэтажное здание, очень дорогое, находящееся неподалеку от хижины из бамбука и соломы, которая служила конторой англиканской церкви, и обелиска, сделанного в весьма дурном вкусе в память о мучениках Черной Ямы. Вид памятника привел его в еще большее уныние. В душе Гастингса бурлили самые разные чувства. Никто ничего не подозревает. Его коллеги проводят сейчас время либо со своими любовницами, либо за счетными книгами; что до служанок Уоррена, которые с тех пор, как он овдовел, были его единственными спутницами, то их безразличие могло сравниться лишь с их красотой, они даже не вздрогнули, когда их хозяин появился на пороге.

— Чаю, — велел он и прошел мимо, не взглянув на них. Поднимаясь по лестнице, добавил: — В кабинет!

Они мгновенно бросились выполнять приказание, опустив глаза и шелестя складками юбок.

Он прилег на постель и попытался успокоиться. Однако из этого ничего не вышло. Лучше уж взяться за работу. Гастингс спустился в кабинет. Чай был уже подан. Он положил руку на фарфоровый чайник. Ему нравилось ощущение от этого прикосновения. Под его ладонью посмеивались и резвились глупые чудища и утонченные дамы. Откуда у него этот китайский сервиз? Уоррен уже не помнил. С тех пор, как он поселился в Бенгалии, через его руки прошло столько редкостных вещиц! Азия, подобно кораблю, терпела крушение, и все, что у нее было ценного, волны приносили в Калькутту в английские магазины. Надолго ли? Однажды некий сахукар сказал ему на рынке в Касимбазаре: «Фиранги, ты молод! Если хочешь добиться здесь успеха, не забывай, что жизнь индуса — это всего лишь минута терпения, затерянная среди тридцати трех миллионов перерождений». Гастингсу всегда хватало терпения. Работа, молчание, сдержанность. Но успеха пока не видно, а ему уже тридцать лет… У него не было ощущения того, что ему предстоят еще тридцать три миллиона перерождений. Весть о том, что Индия скоро восстанет, вернула его в подавленное состояние. Индия и авантюристы, искатели приключений. И это странное, ужасающее имя Угроонг… Он погладил остывающий чайник и налил себе чая. Напиток был золотистого, почти оранжевого цвета, именно такой чай он и любил. Чай дает силу: ни в душный муссон, ни в засуху он не позволял себе никаких других напитков. И его не брала ни одна напасть: ни чума, ни дизентерия, ни холера, ни одна из лихорадок, которые терпеливо вынашивали бенгальские джунгли. И это в самой Калькутте, которую называли индийской Голгофой. Он еще помнил ужасный 1757 год, когда эпидемия унесла три четверти всех агентов Компании. Несколько месяцев кошмара. После первого же ливня на кладбище всплыли трупы. Тогда погибли его жена и двое детей. А он выдержал. Потом от лихорадки умер каждый десятый член Совета Ост-Индской Компании. Благодаря хорошему здоровью Уоррен нежданно получил повышение по службе, и было непонятно, надо ли видеть в этом перст судьбы или результат действия его любимого напитка.

Он вздохнул. Его ждали счетные книги. Ему, как чистокровному англичанину, True-Born Englishman, следовало добровольно и сознательно погрузиться в эту скуку. Он кликнул служанку, и та, как обычно, сразу же явилась.

— Сядь здесь. Будешь наливать мне чай, пока я буду работать.

Она села на корточки на пол; он стал разглядывать ее. Она была худой и высокой, как некоторые бенгалки, которые работали в Бирнагоре на мать Марию. Послушная, молчаливая, невозмутимая. Красивое животное. Как и о других, он о ней ничего не знал, не смог бы вспомнить, как звучит ее голос, помнил на ощупь только ее тело, которое время от времени тискал, если была охота. Он не хотел от этих служанок ничего, кроме присутствия в доме, внимательного и безразличного одновременно, а также абсолютного молчания, даже и в том случае, когда он внезапно шел на приступ, и тогда, когда бежал прочь, стыдясь, что согрешил. Он взял большую связку листов пергамента. Векселя, описи магазинов, счета за шелк, заказы на товар от торговцев из далекого Сити. Чего бы он ни отдал, чтобы быть одним из них и пировать, поглощая устрицы, или ухлестывать за самыми красивыми шлюхами Лондона! Он снова подумал, что его жизнь началась весьма неудачно: стоило ли родиться Гастингсом, благородным и умным, чтобы из-за безмозглого опекуна стать ревностным сотрудником Компании… Свою мать он не помнил, она умерла вскоре после его рождения; потом отец пропал где-то в Америке. Получив прекрасное образование, он мог быть удостоен стипендии в университете: Оксфорд, латынь, греческий, древнееврейский, история и философия — вот это ему было по душе. Но тут явился жадный опекун, которому не терпелось от него избавиться. «Ост-Индская Компания, мой мальчик, торговля, вот призвание чистокровного англичанина, true-born Englishman, если у него нет ни замка, ни семьи, ни земли!» Сухой смех опекуна до сих пор звучал в ушах. Презрение. Он поклялся отомстить. Но прошло уже пятнадцать лет с того дня, как он приехал в Индию, пятнадцать лет бумажной возни, счетов, разного рода хитростей. Пятнадцать лет жизни вполсилы, когда вокруг все время происходит что-то важное: Индия, огромная, бурлящая, напряженная, о которой он ничего толком не знает; и еще — все моря мира, по которым снуют пираты и исследователи в поисках сокровищ, настоящих дикарей или потерянного рая. Ничего. Ничего из этого он не знал. Ничего не пробовал, ничего не имел. Служанка налила ему вторую чашку чая. Он все никак не мог взяться за работу. На полках в его кабинете, среди кип регистрационных книг, сверкало несколько кожаных переплетов. Его взгляд медленно заскользил по корешкам. Он все еще был во власти мечты. Университет или приключения — надо было выбирать либо то, либо другое, либо дышащие спокойствием деревянные стены оксфордской библиотеки, либо безумие морских бурь. Но только не эта жаркая и грязная Калькутта. Здесь он плесневел, как стены во время муссона. Уоррен Гастингс открыл регистрационную книгу, взял перо. Он уже собирался окунуть его в чернильницу, но остановился. Его глаза не могли оторваться от последних пяти корешков на полке. Полное собрание сочинений Даниеля Дефо. Он читал и перечитывал их. Он знал их наизусть, но каждый раз получал удовольствие. «История полковника Жака», «который родился благородным, в течение двадцати лет занимался воровством, был пять раз женат на четырех потаскухах, отправился на войну, где проявил мужество и получил повышение, и, ведя за границей честную жизнь, решил умереть в генеральском чине»… А вот «радости и горести знаменитой Молль Флендерс, которая родилась в Ньюгейтской тюрьме и в течение своей шестидесятилетней бурной жизни (не считая детского возраста) была двенадцать лет содержанкой, пять раз выходила замуж (причем один раз за своего брата), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии»…

Уоррен вздохнул, должно быть, слишком шумно, потому что служанка вышла из оцепенения и остановила на нем почти удивленный взгляд.

— Налей мне чаю.

Это была третья чашка. А он все не брался за работу. Авантюристы, искатели приключений. Ну, нет. Их время прошло. Ост-Индская Компания давно отказалась от своего первого названия: «Компания торговцев — искателей приключений». Наступила эпоха безопасности и организации. Пройдет еще немного времени, и все корабли будут застрахованы, больше не останется сумасшедших торговцев, которые вкладывали бы деньги «наудачу», получая в десять раз больше вложенного, если корабль возвратится, и, теряя все, если он утонет. Сумасшедшие, сумасшедшие! Дефо ведь тоже был одержимым: гений, но обманщик и сумасшедший, как все литераторы. Уоррен Гастингс обмакнул перо в чернила. Маленькая бенгалка больше не смотрела на него, и он вздохнул с облегчением. Знала бы она, эта очаровательная служанка, что только что помогла ему преодолеть самое ужасное искушение, какое только может испытать торговый человек! Ведь он, Уоррен Гастингс, чистокровный английский дворянин, пусть и разорившийся, чуть было не решил забросить свои счета и деловые письма ради того, чтобы погрузиться в историю в высшей степени предосудительных приключений полковника Жака! Черт побери! И это в тот момент, когда ему стало известно, что великим планам британской нации угрожает опасность! Взволнованный Уоррен Гастингс выпил подряд три лишние чашки чая и попросил своего экзотического ангела-хранителя принести ему еще одну. В течение четырех часов он тщательно выводил цифры, не чувствуя ни малейшей усталости. Когда наступило время приема, ему даже показалось, что он наконец обрел спокойную ясность мыслей. Хотя желание взять в руки книгу о полковнике Жаке и Молль Флендерс еще не оставило его, Уоррен Гастингс был убежден, что в его посредственном существовании в Английской Индии когда-нибудь наступит звездный час и ему предложат проект, соответствующий его талантам. Победить Индию. Принудить, подавить, организовать. Но — помилосердствуйте! — все это безо всяких авантюр!

И кто знает, может быть, именно ему это удастся? Он станет деловым человеком новой Индии, из которой будут навсегда изгнаны джентльмены удачи и все Угроонги, какие только есть на земле.

* * *

Для европейцев, живших в Калькутте и ее окрестностях, 15 октября было большим праздником. Этот день означал начало сухого сезона и окончание мучений, связанных с муссонными лихорадками. У англичан из высшего общества вошло в привычку собираться в этот день на ассамблею и поздравлять друг друга с тем, что опасности сезона дождей миновали. Сначала они подсчитывали, сколько человек умерло и сколько осталось в живых, потом, горестно вздохнув, переходили к накрытому столу, чтобы достойно отпраздновать окончание бедствий. В этот день они допускали в свой круг всех живущих поблизости европейцев, будь то приезжие из голландской фактории, из датских поселений или даже, — факт в высшей степени знаменательный для послевоенного времени, — тех немногих, кто пережил осаду Шандернагора. Поэтому утреннее посещение бирнагорской обители было для Уоррена Гастингса прелюдией к празднику; встреча с Рамом не смогла испортить ему настроение. По счастью, ему удалось подавить тревогу, вызванную откровениями индуса. И теперь, полный новых честолюбивых замыслов, он бодро шагал к месту торжественной трапезы.

Она должна была состояться в большом двухэтажном здании, сером и сыром, как все в Калькутте в это время года; волны Ганга в периоды разлива почти лизали его фундамент. Прежде чем пройти через сад, Уоррен бросил взгляд на предместья на другом берегу, где росли вперемешку индийские и европейские породы деревьев и трав. Издалека казалось, что там царит мир и покой, присущий английским сельским пейзажам. Воспоминание о влажных лугах и уютных домиках снова разбередили душу, и Уоррену пришлось призвать на помощь всю свою решимость, чтобы уверенно войти в клуб. Он, должно быть, немного опоздал. Уже с порога до него донеслись голоса и позвякивание посуды. Он бросил фальшиво приветливую улыбку слуге-европейцу в ливрее и прошел в центральный коридор, украшенный мраморными статуями на античный манер. Голоса зазвучали громче. Ох уж эти торговцы! По хихиканью и звукам отрыжки, которые доносились из столовой, Уоррен угадал, что сейчас увидит перед собой раскрасневшиеся от алкоголя лица. Всегда внимательный к своему внешнему виду, хотя его элегантность не выходила за рамки предписанного уставом, Уоррен бросил взгляд в единственное зеркало, украшавшее коридор. Дело в том, что среди присутствующих могли оказаться какие-нибудь назойливые европейки, а они обычно приводили его в смущение; ведь его честолюбие требовало, быть блистательным во всем. Отражение в зеркале не очень его обнадежило. Парик, как это частенько случалось, съехал набок. Почему волосы такие непокорные? Так и норовят подпортить изнутри внешний вид. Он обругал себя уродом и вошел.

«Да поможет мне Бог, пусть мое происхождение и знание Индии восполнят отсутствие красоты», — подумал он, открыв дверь.

— Гастингс! Наконец-то, мы вас уже не ждали!

Уоррен остановился, пристально посмотрел на говорившего.

— Наконец-то, Гастингс, — повторил тот, — вы опоздали, друг мой, о чем-то замечтались!

Это был один из тех побагровевших от вина торговцев, о которых он только что подумал. Уоррен сразу его узнал. Это был Ботсон, как и он, член Совета Бенгалии; они терпеть не могли друг друга. Уоррену были противны грубые манеры Ботсона, но еще в большей степени — его примитивные взгляды на Индию. Что до его соперника, то он завидовал Гастингсу как более образованному, более элегантному человеку, обладающему аскетическим терпением, — все эти качества крайне редко встречались под небом Бенгалии.

— Вы проводите над счетами слишком много времени, мистер Гастингс! — поддержал Ботсона сидевший рядом с ним голландец. — Я не имею ничего против того, чтобы ваша легендарная склонность к воздержанию сделала вас самым неуступчивым человеком в этой проклятой стране, но во всем надо знать меру… Посмотрите, какой у нас прекрасный банкет!

Уоррен Гастингс поклонился присутствующим. На первый взгляд ничего особенного — обычный английский праздник. Голландец не отставал:

— Пойдемте, пойдемте со мной!

Он нашел ему стул и указал на место прямо напротив ненавистного Ботсона. По счастью, неподалеку сидел президент Совета Бенгалии Вантиссар. Если потребуется, он, пожалуй, придет на помощь. Уоррен почтительно поприветствовал его. Тем временем голландский купец расхваливал закуски:

— Только взгляните на эти восхитительные кушанья, мистер Гастингс! Вы, видно, совсем не гурман, если не торопитесь на такой праздник.

Этот не замолчит! А его отвратительный, почти немецкий, континентальный акцент! А грубый голос! Иностранцам не хватает изящества. Уоррен сел и опять оглядел стол. Разнообразные кари, чапати по-индийски. Но, видимо, в ознаменование победы над Францией, появились и некоторые новшества. Каждый раз, когда Англии удавалось обойти Францию, она с извращенным удовольствием аннексировала у противника не только территории, но и кое-что из сферы удовольствий. В этом году завоевания распространились и на кулинарию. Уоррен от радости раздул ноздри, когда лакей поднес ему на блюде крутые яйца, политые розовой водой, в духе последней парижской моды. В качестве приправы к бараньему рагу подали не надоевшие ему специи, а соус из ирисов, и еще один — с мускусом. Он с вожделением наполнил свою фарфоровую тарелку.

— Ах, как мне нравятся запахи специй! — пробормотал он. — Эти — лучшие в Индии.

Тонкий запах соусов успокоил его. Прежде чем отправить в рот первый кусочек, он сделал глубокий вдох. Настоящее счастье. Наконец-то ему удалось улизнуть от сырых, знойных запахов, которыми пропитана вся индийская жизнь, от кухонь до погребов, от комнат до корабельных трюмов. Индия была для него не столько пейзажем, сколько запахом. Стойким, тухлым и сильным. Сегодня соусы с мускусом и ирисами спасли его от этого запаха; но ведь эти ароматы тоже были порождены Индией; впрочем, пришлось подождать, пока Парижу надоедят прежние удовольствия и он изобретет новые, такие как те, что ему подали сейчас на фарфоровых тарелках. Он с аппетитом съел два яйца, политых розовой водой.

— Ну, друг мой, вот таким мы вас любим! Немножко гурманом. Забудьте же хотя бы ненадолго о ваших несчастьях, — подбодрил его Вантиссар.

Уоррен мысленно обругал его. Как будто можно скорбеть о жене и детях в стране, где они гибнут сотнями. Как будто истинный гурман это тот, кто способен заглотить груду рагу и выпить несколько пинт вина… Но не стоит придираться! Уоррена вдруг охватило чувство собственного превосходства — все считали его человеком сдержанным, усердным, почти аскетичным. Никто и не догадывался о его тайных, полных вожделения посещениях Бирнагора. Полуприкрыв глаза и наслаждаясь вкусом ирисового соуса, он в душе ликовал от того, что и сам способен оценить все величие своего лицемерия. Сидевший напротив него Ботсон молчал. Его лицо раскраснелось сильнее, чем обычно. Бутылки и вправду опустошались очень быстро. Бордо, мадера, коньяк — устроители не поскупились. Мало того, каждый из присутствующих запивал крепкие напитки пивом, а согласно традиции, после каждой перемены блюд следовало выпить полбокала вишневой настойки.

— Знаете, Гастингс, жаль, что вы до сих пор еще не встретили юную красавицу, которая смогла бы излечить вашу меланхолию, — опять заговорил Вантиссар. — После падения Шандернагора все прекрасные французские креолки сбежали из Индии и отправились искать счастья на Иль-де-Франс или на Амирантские острова. Увы! Эти дамы не в нашем вкусе. Приходится выбирать: либо семейное согласие, либо одиночество холостяка!

Уоррен побледнел. Не раскрыли ли его тайну? Но ведь он так щедро платил матери Марии…

— Я вас не понимаю.

— Вы грустный человек, Гастингс, постоянно в меланхолии. Вам надо поскорее жениться. Одинокий мужчина с вашим темпераментом, в отличие от остальных, не сможет долго сопротивляться пагубной жаре здешнего климата. Или заведите себе каких-нибудь подружек. Здесь есть вполне здоровые и весьма очаровательные индианки!

Уоррен вздохнул с облегчением. Привычка к притворству позволила ему скрыть это, и он ответил почти сразу:

— Я ищу не красоту, а созвучие душ.

— Дорогой мой, милый Уоррен… Ни один из сотрудников Ост-Индской Компании, которых я когда-либо брал на работу, не сбивал меня с толку так, как вы. Думаешь, что встретил делового человека, а он оказывается поэтом!

— Я уверен, мистер Гастингс вовсе не таков, каким вы его представляете, — вмешался Ботсон.

Уоррен так и предполагал: долгое молчание соперника — лишь коварный ход. Тот основательно напился. Гастингс приготовился к худшему. Ботсон говорил как всегда язвительно; его голос охрип от усердного возлияния.

— Он скорее напоминает тех индийских набобов, которые отказываются платить налоги, ссылаясь на бедность, но при этом купаются в роскоши в своих дворцах и крепостях…

— Объяснитесь, Ботсон, потому что, боюсь, в ваших словах кроется нечто оскорбительное!

На этот раз Уоррен не побледнел.

— Конечно, конечно, — закивал Ботсон. — Но не подумайте, что я вас оскорбляю. Вы высокомерно бедны, терпеливо добродетельны. Вы ждете своего часа. И… — Пока что Ботсон владел собой; но его озлобление было очевидно. — Вы приняли сторону Индии. Вы играете в свою игру, а не в игры Компании. Как Клайв, который уехал из Бенгалии с полными карманами бриллиантов стоимостью в десятки тысяч ливров!

— Попробуйте доказать, что я коплю бриллианты! А может быть, вам напомнить суммы, которые Компания вымогала у индийцев? Восемьсот тысяч фунтов стерлингов взято у бывшего набоба Бенгалии, это не считая других доходов. Семь миллионов двести семьдесят одна тысяча шестьсот шестьдесят шесть рупий, ни больше ни меньше, семьсот сундуков, которые увезли на ста кораблях. Помните, мистер Ботсон? Прекрасное зрелище представлял собой Ганг: развернутые знамена и оркестр впереди! Может, напомнить вам, что вы пообещали передать пять процентов банкиру, убедившему набоба сдаться? Ормизунд! Ормизунд! Говорит ли вам что-нибудь это имя, Ботсон? Ормизунд сошел с ума из-за того, что ему не заплатили за предательство. Разве утверждать, что английская нация не удержится в Индии, если не будет вести себя лояльно по отношению к ней, значит защищать Индию? Разве вы не боитесь, Ботсон, что Индия предпочтет стать нашим врагом, нежели нашей рабыней?

— Гастингс, у вас хорошая память на цифры. И все же я утверждаю, что вы поддерживаете с индийскими банкирами, скажем так, неоднозначные отношения. Не очень-то вы преданы нашему общего делу, если встречаетесь с людьми из касты сахукаров, которая распространена по всей Азии.

«Черт побери! — подумал Гастингс. — Он меня видел, он за мной шпионит, он знает, с кем я встречаюсь. В этом городе больше любопытных, чем в самом захолустном округе Оксфордшира».

— А вам, Ботсон, удается заниматься торговлей и обходиться без индийских банкиров? Насколько мне известно, наши друзья с фондовой биржи покуда не претендуют на абсолютное влияние в этой стране!

Тот скривился в улыбке:

— Гастингс, вы же знаете, что они наши конкуренты, а не союзники. Даже их жены, сидя в гаремах, спекулируют на ценах на шелк и хлопок. Кроме того, мне сказали, что они собираются обосноваться в Москве! В Москве! Вы понимаете? Святая Русь! Два или три года назад один из этих проклятых банкиров умудрился помереть там, и конечно же его следовало сжечь, как положено по их варварскому закону. Но это еще не все: его жена пожелала сделать сати, сгореть живьем на погребальном костре мужа. А ведь православные считают это грехом. И что вы думаете, — продолжал Ботсон, взывая к вниманию всех присутствующих, — царь это разрешил, учитывая всемогущество этих банкиров, и на московской площади, посреди льдов, они устроили такой же здоровенный костер, как в нашем городе, где полно мулатов!

— Господа, прошу вас, успокойтесь, — вмешался Вантиссар. — Скоро у нас будет заседание Совета Бенгалии. Это не подходящее место для обсуждения наших внутренних проблем.

Он укоризненно посмотрел на обоих. Уоррен был зол на себя. Гнев заставил его забыть о сдержанности, которую он всегда считал правилом. Теперь все иностранцы с любопытством наблюдали за спорщиками. А сидевший рядом с Ботсоном голландский купец просто ликовал:

— Вот вы какие, господа англичане! В праздничный день затеваете склоки, как лавочники, а про нас постоянно говорите, что мы-де паршивые торговцы, которые только и думают, что о золоте и специях…

Он тоже изрядно выпил. Все происходящее вокруг приобрело гротесковый оттенок. Уоррену еще более, чем когда либо, захотелось покончить со всем этим раз и навсегда. Надо поскорее выпить чаю. Потискать одну, двух, трех служанок. Вернуться в Бирнагор. А почему бы и нет, ведь теперь у него там неограниченный кредит? Но нельзя же уйти сразу. Сейчас только пять часов вечера. Это время выбрали исключительно в подражание Лондону. Именно в этот час толстые торговцы из Сити покидают Фондовую биржу, чтобы отвлечься от дел, слегка перекусить и пообщаться со своими разодетыми в шелка легкомысленными супругами, без которых, по их мнению, заработанные на спекуляциях деньги не имели бы вожделенного блеска. Здесь присутствовали такие же милые дамы. Правда, среди гостей Уоррен не увидел восхитительной голландки, жены инженера Вагнера, швейцарца по происхождению, построившего крепостные стены, той, которую застал нынче ночью в развратной обители. Сам Вагнер почти ничего не ел и, судя по меланхоличному выражению его бледного лица, был чем-то весьма озабочен. Может быть, он уже знает о случившемся с ним этой ночью несчастье, о существовании этого юнца? «Ах! — воскликнул про себя Уоррен. — Какое божественное у него тело! До чего изящна фигура! Но почему же дама не пришла на праздник 15 октября?»

Вспомнив сцену, свидетелем которой он был прошлой ночью, Уоррен подумал, что она, должно быть, сильно утомлена. Тем не менее это не могло послужить веской причиной не прийти на банкет единоверцев, хотя бы для того, чтобы позволить англичанам, среди которых мало кто мог похвастаться внешностью своей подруги жизни, полюбоваться своей персоной. Среди супруг агентов Ост-Индской Компании Уоррен и вправду не мог бы назвать ни одной, которая была бы способна возбудить его желание, даже если бы он увидел ее в стенах Бирнагора. Их лица были обезображены муссоном и, вне всякого сомнения, неумеренным пристрастием к коньяку и вишневой настойке. Чем, интересно, заполнена жизнь калькуттских дам? Не будут же они, как Уоррен, изнывать от скуки над своими бумагами. Что им остается? Скучные постели да пересуды, вот, наверное, и все, да еще поджимать губки, прежде чем изречь что-нибудь насмешливое, и выставлять напоказ смелые декольте, которым не хватает ни вкуса, ни соблазнительности. Даже в самые жаркие дни июня они остаются такими же холодными, как камни лондонских набережных.

Лакеи принесли новые блюда: перепелок, маринованных в сладком коричном соусе, жареного молочного поросенка в цветочном соусе, издававшем странный запах. «Пачули!» — завопила часть собравшихся за столом. «Нет! — кричала другая. — Это мирра». Расправляясь с перепелкой, Уоррен искоса наблюдал за меланхоличным швейцарцем. Похоже, его действительно что-то терзает, он едва прикасается к еде. Уоррен заметил, что всякий раз, когда его спрашивали, как продвигаются дела, он вздрагивал. Движимый любопытством и желанием избежать очередного повода для ссоры, Уоррен весь остаток вечера посвятил наблюдению за швейцарцем. Когда праздник подошел к концу — мужчины уже либо дремали в креслах, либо блевали, либо распевали вместе с женами песни на манер лондонских докеров, — инженер встал и быстро вышел, что было похоже на побег. Уоррен двинулся следом, никто не обратил на них внимания. На калькуттских улицах было очень темно, и долго шпионить не пришлось. Тем не менее нервозное поведение инженера — он временами останавливался, прижимался головой к стене, начинал причитать и рыться в карманах сюртука, — убедило Уоррена в том, что этот человек удручен не только той изменой очаровательной супруги.

Как всегда, Уоррен Гастингс попал в точку. Спустя три дня он узнал, что швейцарский инженер отплыл на отдаленный тихоокеанский архипелаг, где надеется найти средство против своего несчастья. За месяц до того он встретил на набережной Калькутты некоего весьма красивого молодого француза-гугенота, который приехал неизвестно откуда и назвался эффектным именем Сен-Любен. Инженер часто встречался с ним, ввел в свой дом, представил супруге. Не прошло и недели, как тот соблазнил даму, или, как утверждали злые языки, дама сама соблазнила его, потому что сам он не был похож на человека, способного надолго к кому-нибудь привязаться. Как ни странно, эта супружеская катастрофа послужила поводом для чрезвычайного заседания Совета Бенгалии: прежде чем отплыть на необитаемый остров, господин Вагнер написал Вантиссару, что, помимо его супруги, шевалье де Сен-Любен украл у него план калькуттской крепости, второй по надежности цитадели в Бенгалии после Бадж-Баджа. По всеобщему мнению, лицемерные любовники отбыли в Голландию, откуда смогут перебраться во Францию, и никто не сомневался в том, что Морской министр Версаля согласится заплатить любую сумму за бесценный документ, чтобы взять реванш за разгром Пондишери.

 

ГЛАВА XII

Калькутта

20 октября 1761 года

— Господа, положение очень серьезное, — объявил Вантиссар, закончив чтение письма членам Совета. — Теперь план нашей крепости в руках врагов. Независимо от того, подпишем мы мирный договор с Францией или нет, наша безопасность будет под угрозой, потому что у нас нет средств ни для того, чтобы перестраивать оборонные сооружения, ни для того, чтобы укрепить аванпост в Бадж-Бадже.

— Но мы теперь одни в Индии, — вмешался Ботсон. — Ни какой иностранный корабль, и тем более флот, не сможет пройти мимо Бадж-Баджа. Давайте не будем делать из этой истории трагедию.

Уоррен молчал. Он не мог сослаться на то, что узнал от Рама. Возможно, Вантиссар или какой-нибудь другой член Совета знал бы, как это сделать; но, во всяком случае официально, никто не уполномочивал Гастингса получать секретные сведения от индийцев. Если сейчас он признается в этом, Ботсон наверняка воспользуется случаем, чтобы возобновить их недавнюю стычку по поводу банкиров. Уоррен был в замешательстве. Каждый из членов Совета должен был по очереди высказаться. Наконец наступил его черед, а он не знал, что говорить.

— Гастингс! Гастингс… Вы опять размечтались!

Уоррен подскочил. Выходит, они думают, что он размышляет о чем-то, что не имеет отношения к обсуждению! Почему за ним закрепилась репутация мечтателя и чуть ли не легкомысленного человека, ведь он олицетворяет собой расчетливость и серьезность?

— Гастингс! — снова обратился к нему Вантиссар. — Мы ждем, что вы выскажите свое мнение.

Уоррен начал импровизировать:

— Господин президент, я ограничусь простым замечанием, которое, тем не менее, может показаться вам нелепым. Почему бы нашим врагам, кем бы они ни были, не нанести нам удар изнутри, а не извне? В конце концов, грозную славу Бадж-Баджа признают все торговцы, и вряд ли кто-нибудь рискнет помериться силой огня с цитаделью, которая закрывает путь по Гангу. Но если на нас нападут с севера или с запада…

— Вы по-прежнему находитесь в плену своих поэтических мечтаний, — проскрипел Ботсон. — Каким это образом, по-вашему, на нас нападут с запада? Для этого пришлось бы пройти через весь полуостров! Но сначала до него надо добраться! Ведь в наших руках Гуджарат, его столица Сурат, и главное — Бомбей, порт на Инде. Его торговцы преданы нам. Они предоставляют нам столько денег, сколько мы хотим. Даже парсы, с которыми так трудно вести дела, не захотят выставить нас за дверь: им никогда не найти клиентов лучше нас! Ладно, Гастингс, не предсказывайте нам нашествий татарских лам или дикарей из Гималаев!

Уоррен молчал. Он ждал, когда заговорит Вантиссар, и тот не заставил себя ждать.

— Наши враги, возможно, уже в Индии, — сказал президент.

Все члены Совета уставились на него в изумлении. Гастингс счел необходимым изобразить такое же удивление, а Бот-сон даже побледнел.

— Из наших самых отдаленных контор я получаю весьма тревожные известия, — продолжал президент. — Мусульмане и индусы, традиционно враждующие между собой, собираются объединиться, чтобы восстановить в правах бывшего набоба Бенгалии.

— Они ни черта не понимают в войне! — усмехнулся Ботсон.

— Это верно. И вы имели бы основания улыбаться, если бы среди них не было некоего Угроонга.

— Угроонг! Но это же чушь! — вмешался Спенсер, бывший бакалейщик, перешедший на службу в Компанию, человек оптимистичный, жизнерадостный эпикуреец; ничто не могло надолго расстроить его с тех пор, как случай спас его, как и Уоррена, от гибели в Черной Яме. — Вот уже три месяца, как говорят об этом Угроонге, — сказал он. — Я уверен, что это просто выдумка. Эти черномазые бенгальцы хотят посеять среди нас страх. К тому же хороший повод взвинтить процентные ставки. Расспросите-ка тех, кто говорил вам об этом Угроонге: они его даже никогда не видели! Но мы же англичане, черт возьми, мы же не будем верить в подобные глупости!

— У меня есть основания считать, что это не глупости, — мрачно и сдержанно заявил Вантиссар.

Ботсон, пытаясь скрыть волнение, достал из кармана фарфоровую табакерку и стал нюхать табак.

— У меня также есть основания считать, что этот Угроонг — европеец, возможно француз. В любом случае, он поведет эти войска так, как это делают европейцы. Пушки, генеральные сражения! Пушки, говорю вам, пушки, барабаны и трубы… Индийцам трудно к этому привыкнуть, но, судя по последним сообщениям, они начинают приспосабливаться.

— Эти макаки… — пробормотал Ботсон.

Вантиссар сделал вид, что не расслышал.

— Но вот что хуже всего. И что абсолютно достоверно, потому что остальное — это просто вывод наших агентов, а вы знаете не хуже меня, что наши агенты еще не добрались до глубин Индии; все сведения, которыми они располагают, получены от их осведомителей, ярмарочных торговцев, которые знают только караванные пути, а это не самые надежные источники. Но при этом точно известно, что индийцы четко различают два вида фиранги, как они говорят: французов и нас, англичан. Мы больше не можем продолжать давить на них. Если они объединяться с французами, если французы возглавят их…

— Господин президент, — перебил Гастингс, — позвольте мне напомнить вам, что я никогда не одобрял титула «король Французский», который мы добавляем в корреспонденции к имени Его Величества короля Георга. Рано или поздно индийцы узнают, что мы воспользовались этим титулом, чтобы обмануть их. Титулом времен Столетней войны! В Индии еще остались французские торговцы, которые говорят на хинди и персидском, и они могут легко им все объяснить.

— Гастингс, давайте рассуждать сугубо практически, — вмешался Спенсер. — Индийцы не разбираются в таких тонкостях. Нам удобно пользоваться этим титулом, как и портретом французского короля, который находится в кабинете господина президента. И знаете, что говорят ваши дорогие индийцы, прослышав об этом портрете? Что Людовик XV, черт бы его побрал вместе с его бабами, у нас в плену! Людовик XV, стало быть, в Калькутте! Вот так эти дикари понимают политику! Поверьте, если они в конце концов узнают, что мы с французами живем, как кошка с собакой, это их не сильно опечалит…

— Если только эти французы не убедят их прийти на помощь и освободить их короля! — уточнил Гастингс.

Это внешне безобидное замечание произвело более ошеломляющее действие, чем мрачные заявления Вантиссара. Тон, каким Гастингс произнес эти слова, зловещая улыбка на его лице оказались весомее аргументов людей, которые еще не привыкли к тому, что цинизм может принимать обличив юмора. Каждый почувствовал себя в опасности. Уоррен подавил усмешку и с удовольствием наблюдал за компаньонами. Многие из них приспособились к Индии только благодаря своей мании накопительства! Например Спенсер. Сейчас этот жизнерадостный Спенсер смертельно побледнел. Вот и конец контрабанде бриллиантов в Англию…

При мысли о том, что, выйдя с заседания Совета, бывший бакалейщик отправит на первом же корабле своего поверенного со всеми своими бриллиантами, Уоррен возликовал.

— У Калькутты нет укреплений, — продолжал он. — Нас защищает только крепость, план которой сегодня исчез.

— Надеюсь, вы не собираетесь советовать нам укреплять сам город, — перебил его Ботсон. — Калькутта неподходящее место для обороны. Не будем же мы прятаться за стенами саманных домиков, как это сделал Великий Могол в Дели, в своей игрушечной крепости!

Уоррен не слушал его и продолжал говорить; ему доставляло огромное удовольствие бередить раны коллег; с каждым словом его удовольствие росло, как и ужас присутствующих.

— Ходят слухи, что богатые индийцы, чьи интересы связаны с нашими, нанимают себе на ночь охрану, частных чаукидаров, как их называют. А наши собственные чаукидары спят на углу улицы, вместо того чтобы стоять на посту под нашими окнами. Они спят, господа, они спят! А другие бодрствуют. Вы еще не слыхали о саньяси?

— Вы всегда боялись индусов, Гастингс, их богов, всей их чертовщины! Теперь вот душители Кали! Они всегда грозят проклятиями всем, кто прибывает в страну.

— Александр Великий умер в Индии, — ответил Гастингс, в душе потешаясь над Ботсоном.

— И Тамерлан, и Бабур, и Аурангзеб, и Шах-Джахан, и все другие варвары-завоеватели. Но их потомки до сих пор правят в этой стране. По-моему, они прекрасно прижились в Индии! Ладно, Гастингс, на этот раз победа за нами. Я уже начинаю подозревать, что вы поклоняетесь этой несчастной Кали. Вы похожи на зловещего пророка. Но вы же образованный человек, Гастингс. Вспомните, что в Индии почитают еще и юную, прекрасную Сарасвати, богиню искусств и познания! Развеселитесь хоть немного, черт возьми!

— Ботсон, Ботсон! — остановил его Вантиссар. — Нам нужно думать о конкретных вещах. Лондон требует от нас отчета; и Индия так далека, что посланные нами предложения станут решениями, которые будут определять дальнейшую судьбу Англии. Тот, кто владеет Бенгалией, держит в руках всю Индию, а тот, кто владеет Индией, держит в руках Аравию, острова Яву и Суматру, половину Азии, всю сеть ее торговых путей. Лондон больше не может обходиться без Бенгалии!

Похоже, никого из присутствующих, кроме Вантиссара, не заботили проблемы о Лондоне. Вместе с тем Уоррену стало ясно, что у каждого члена Совета есть свой интерес в Бенгалии.

— Самое главное — удержать банкиров на нашей стороне, — объявил Спенсер таким тоном, как будто вынес приговор.

— Но банкиры Калькутты и так на нашей стороне! — завопил Ботсон. — А я еще не видел, чтобы они когда-нибудь стреляли из пушек!

— Ваши слова явно опережают ваши мысли, — заметил Гастингс. — Мы же знаем, что вы сведущий человек! Ничто в Индии не происходит без участия банкиров; в Древней Греции еще до рождения Перикла сахукары заключали сделки. Но вынужден согласиться, дорогой Ботсон, в одном вопросе вы правы. Слишком много рассуждая о банкирах, мы забыли о джагирдарах.

— Объяснитесь, Гастингс, — попросил Вантиссар. — Я не понимаю, какое отношение джагирдары имеют к нашему обсуждению. Напоминаю вам: речь идет о том, чтобы вступить в конфликт с индийцами из-за земель набоба Бенгалии.

Уоррен вздохнул. Тугодумы, как же медленно до них все доходит. Даже до Вантиссара — развлекается тем, что изображает из себя арбитра, а сам заставляет коллег принимать решения, которые не в состоянии принять сам. Индия тоже медлительна, но уж если она зашевелится… Уоррен подумал о бесконечном ожидании муссона, когда целыми неделями над землей висит свинцовое небо, а люди и животные сходят с ума от жары. Потом в течение дня стягиваются тучи, надвигается буря, словно предвещая конец света. А что, если и война надвигается как муссон?

Коллеги опять подумают, что он замечтался. Сейчас его окликнут. Пора высказаться:

— Да, джагирдары, это же очевидно. Великий Могол предоставил им право взимать земельный налог с некоторых округов; это называется джагир, не так ли? Предположим, что Могол, или его набобы, или раджи станут, по лени или из уважения, передавать джагир иностранцам, французам, наконец, просто авантюристам… Таким образом те сразу оттянут на себя большую часть индийских богатств. Для этого нашим врагам не придется даже прилагать усилия, чтобы уговорить индийцев. Все золото, которое они получают от продажи Ост-Индской Компании тканей, индиго, специй, уж не знаю, чего еще, само по себе окажется у них в кармане! А если вспомнить, что джагирдары, с согласия купцов и банкиров, держат под контролем всю Индию, начиная с торговли солью до передвижения караванов с пшеницей и зерном… — Уоррен минуту помолчал, его щеки раскраснелись. Затем продолжил: — Представим себе на секунду, что этот Угроонг, о котором вы говорите, или какой-нибудь другой безумный кондотьер, наложит руку на один или несколько таких джагиров… Индийская сталь — одна из лучших в мире; создать новую, модернизированную армию нетрудно. Прибавим к этому фанатизм божественных безумцев и всяких саньяси, — и вот вам уже война, мой дорогой Ботсон, война против Компании, и те несколько раджей, враждующих со своими семьями, которых мы перетягиваем на свою сторону, нас уже не спасут! Не думаю, что у нас есть повод веселиться.

— Тогда надо напасть первыми, — ответил не желающий сдаваться Ботсон. — Напасть сейчас же, господин президент, и задавить в зародыше всю эту индийскую сволочь, которая сговаривается против нас с остатками французских солдат!

— Правильно, атаковать их, атаковать, это единственный выход, — завопили члены Совета.

— Для этого нам придется дождаться благоприятного момента, — сказал Вантиссар. — Я вполне разделяю ваше мнение, но пока никто не объявлял нам войны и наши сведения весьма туманны. Подождем, пока ситуация прояснится.

Президент взял перо и окунул его в чернильницу. Теперь, в конце октября, уже не было жарко, но его лоб был покрыт испариной. Казалось, он испытал некоторое облегчение.

— Наконец, господа, мы пришли к ясному и обоснованному решению, которое делает честь нашей нации! Твердость, спокойствие, хладнокровие — всех этих качеств недоставало нашим соседям из Шандернагора, и именно поэтому они теряют свои колонии!

Уоррен понял, что должен вмешаться.

— Я не согласен.

— Как?! — воскликнул Вантиссар. — Давайте наконец успокоимся, Гастингс! Можно подумать, что вам нравится сеять раздор среди нас! Вы — отличный агент Ост-Индской Компании, с этим никто не спорит. Но что касается всего остального, ради бога, избавьте нас от ваших выходок! Лучше направьте вашу энергию на коллекционирование миниатюр или приложите ваши византийские таланты к изучению персидских рукописей. Умоляю вас!

Члены Совета внезапно утратили свой чопорный вид и расхохотались. Они действительно не могли понять, почему агент Компании предпочитает скупать у индийцев миниатюры, а не алмазы и бриллианты. Над Гастингсом подтрунивали за то, что он переводит индийские легенды, судя по рисункам, весьма фривольные.

Вантиссар пожалел о том, что дал волю раздражению.

— В общем, дорогой мой Уоррен, я благодарен за то, что вы напомнили мне детали частной торговли и убедили меня в том, что следует ограничить злоупотребление властью со стороны некоторых из наших агентов.

Ботсон побледнел.

— Господин президент… Большинство членов Совета с этим не согласно. Всем агентам Компании приходится вести торговлю с учетом собственной выгоды, чтобы компенсировать неудобства здешней жизни и скудость получаемого жалования. И один только Гастингс считает их ворами.

— Знаю, Ботсон. И тем не менее я подпишу этот меморандум.

— Вы нас предаете.

Вантиссар не ответил.

— Вы предаете Ост-Индскую Компанию!

— Хватит, Ботсон! Все вы высказали свое мнение. В том, что касается войны, со мной согласны все. А это и есть самое главное: сохранить для нас Бенгалию, сохранить Индию!

— Извините, господин президент, но эти два решения противоречат друг другу, — опять вмешался Уоррен. Все тем же бесстрастным тоном, абсолютно не смущаясь ироничных реплик присутствующих, он продолжал говорить дерзости: — Я напомню, как мы добились победы в Бенгалии. Смирением, господа, не забывайте об этом. Вспомните, как представился Великому Моголу один из наших первых директоров: «Смиреннейший прах у ног твоих, Джон Расселл, управляющий Ост-Индской Компанией». Горе нам, если мы впадем в самодовольство!

— И что же нам посоветует наша прекрасная Кассандра? — усмехнулся Ботсон.

Уоррен повернулся к Вантиссару:

— Нам следует принудить Индию к повиновению, иначе она недолго будет нас бояться. Но этого не добиться блестящей военной победой, тем более если авантюристы, весь этот сброд, искатели приключений, начнут исподтишка возбуждать индийцев. Следует просто разделить индийцев. И это не так трудно сделать. Натравим один народ на другой. Маратхов на раджпутов. Мусульман на индусов Декана или Бенгалии, какая разница? У нас большой выбор! Индия представляет собой мозаику: надо разъединить составляющие ее кусочки. Мы будем играть наверняка: мы можем опереться на нашу репутацию во всем мире. Мир — это деревня, господа, деревня, центральная площадь которой — океан. От Балтийского моря до берегов Тихого океана, индийский путь — наиболее универсальный; поэтому мы не можем позволить себе ослабить позиции в Бенгалии. Если же мы поступим иначе, господин Ботсон и господин Спенсер, то вам не видать ни органди, ни гиней, ни les chittes, ни муслина, ни масулипатамских шалей, ни прозрачных тканей, ни перкали… И главное, — добавил он, искоса взглянув на Ботсона, которого подозревал в тех же махинациях, что и Спенсера, — главное: конец контрабандной торговле бриллиантами в Лондоне!

— Вы меня оскорбляете, сударь!

— Нет, Ботсон, — спокойно ответил Уоррен. — Я просто полагаю, что невозможно одновременно вести большую войну в Индии, поддерживать положение в ней Ост-Индской Компании и сколачивать огромные состояния!

Спокойный тон Уоррена, а возможно, также неприятные ощущения, вызванные долгим воздержанием от алкоголя, привели Ботсона в исступление. Он вскочил и закатил Уоррену пощечину. Такого в истории Ост-Индской Компании еще не было.

— Господа! — вскочил Вантиссар.

Уоррен тоже поднялся со своего места и, покачнувшись, ухватился за спинку стула. Стоящий напротив него, раскрасневшийся Ботсон взял из табакерки новую понюшку, продемонстрировав тем самым свое презрение к оппоненту.

— Мы уладим это дело, как положено джентльменам, — медленно произнес Уоррен. — Не забывайте, что я из рода Гастингсов.

— Нет, Гастингс! Я запрещаю вам это! — крикнул Вантиссар. — Совет, так же, как и я, единодушно осуждает безобразную выходку вашего противника. Выйдите вон, Ботсон. Гастингс, слышите, я официально запрещаю вам ему отвечать. Осуждения Совета вполне достаточно, чтобы поставить его на место!

Ботсон подчинился, изобразив полное равнодушие.

Уоррен снова сел. Дать отпор. Сохранить самообладание. Как ни странно, он больше не думал о себе. Он положил ладони на стол. Руки не дрожали. Прикосновение к гладкому, лакированному красному дереву успокоило его; он опять почувствовал запах Индии, гнилостный и тяжелый от специй. «Уже октябрь. В Англии идут дожди, стоят туманы, листья падают на зеленую траву, — думал он, не замечая сочувственных взглядов коллег. — Почему Индия разжигает среди европейцев такие необузданные страсти? Порядок, покой, здравомыслие — все терпит здесь поражение».

Уоррену захотелось встать и уйти, крикнув напоследок: «Я возвращаюсь в Лондон, я больше не работаю на Компанию!» Но подобное заявление было бы совершенно легкомысленным. Он знал, что не сможет вернуться в Англию раньше, чем через три-четыре года, ведь ему нужно заработать на приданое для сестры. Поэтому придется соблюдать правила Компании. Надо набраться терпения и ждать.

Именно в эти минуты тишины, когда члены Совета постепенно обретали хладнокровие и вместе с Вантиссаром готовились облечь в форму официального предложения идею о войне и запрете частной торговли, Уоррен Гастингс принял решение, которое должно было изменить судьбу Индии, и даже самой Англии.

Придет время, и он вернется в Лондон. Наверняка, в Оксфорде или еще где-нибудь для него найдется место преподавателя персидского языка, или философии, или даже истории, какая разница? Там он будет спокойно ждать своего часа, когда судьба даст ему возможность вернуться в Индию, имея в руках всю полноту власти.

 

ГЛАВА XIII

Калькутта — Буксар

Март — апрель 1763 года

Наступил 1763 год. На следующий день после карнавала Совет Бенгалии, тешась сознанием собственной решительности, отдал приказ о наступлении на северных набобов, угрожавших интересам Англии.

За несколько дней до этого, 10 февраля, победа Англии над Францией была подтверждена подписанием Парижского мирного договора. В Калькутте о нем еще не знали, но сообщения прибывших из Лондона курьеров позволяли предположить, какие именно соглашения будут достигнуты: Франция уступит своей сопернице Канаду и все зависимые от нее территории, Сенегал, кроме острова Горе, Гренаду, без Гренадин, и, наконец, все свои владения в Индии, за исключением пяти факторий. Политика сохранения островов, поставляющих сахар, одержала верх над всеми другими соображениями; поля сахарного тростника на Антильских островах предпочли безмерным пространствам Индостана; что до факторий, то их решили сохранить, уступив желаниям крупных торговцев Лориана, Нанта и Бордо, а также элегантной публики, помешанной на шелках и муслине. Однако версальские дипломаты не знали, или притворялись, будто не знают, что фактории Янаон, Карикал и Маэ — всего лишь бесформенные постройки, в спешке нагроможденные на сонных песчаных берегах, а Шандернагор благополучно обветшал под натиском бенгальских лиан и сырости. Разбитый ревматизмом, погрязший в долгах и постоянно преследуемый финансистами Компании, Дюпле, утратив вместе с властью и доверие, остался не у дел и доживал последние дни. Что до Пондишери, то всем уже было известно, что этот некогда прекрасный город превратился в груду развалин, заросших кустарником и населенных змеями.

Тем не менее англичан не покидала тревога. И в Лондоне, и в Калькутте опасались, что пережитое в Индии унижение рано или поздно заставит французов, оглушенных поражением, но не забывших дней своей славы, попытаться взять реванш и отвоевать землю, которую они потеряли. Англичане подозревали, что Шуазель тайно плетет какую-то интригу; и история с похищением плана крепости только подтвердила их опасения. Английский министр не мог не подписать договор, потому что должен был успокоить сограждан, уставших от войн в колониях и от войн вообще. Известный подстрекатель Вольтер неожиданно выразил англичанам своего рода поддержку своими остротами о снежных полях Канады и о том, что Индия «годна лишь на то, чтобы провоцировать великие войны и припудривать нос нашим возлюбленным». Но философия отходила на второй план; заразившемуся оспой королю Людовику XV жить оставалось недолго. Кто знает, может быть, вскоре на трон взойдет государь, более заинтересованный в колониальных завоеваниях? Так что следовало быть настороже. Весной 1763 года самым мудрым решением было как можно скорее подавить возмущение набобов, которое могло нанести урон процветанию английской торговли, а в результате — могуществу британской короны.

Оставаясь членом Совета Бенгалии, Уоррен Гастингс разделял это мнение. Надо было быть идиотом, чтобы не подписать решение о выступлении против набобов. Последние два года из глубин Индии приходили все более тревожные известия. Угроонг, одно имя которого вселяло ужас, привлек на свою сторону всех воинственных джентльменов удачи. Англичанам же удалось объединить под своими знаменами только жалкую кучку интриганов. Набоб Бенгалии больше не сдерживал гнева по поводу того, что английские суда увозят его сокровища в нечистые земли, лежащие по другую сторону Черных Вод. Он поднял восстание, и Угроонг сразу же к нему присоединился. Другой набоб, Шуджа-уд-Доуле, единоличный правитель богатой провинции Ауд, также вступил в войну и даже похвалялся, что восстановит былое могущество Великого Могола, которого временные несчастья заставили покинуть Дели и искать у него убежище. Судя по всему, индийцы успели забыть о том, что два года назад тот же самый Угроонг не побоялся проявить неуважение к Великому Моголу, напав на Агру во главе джатов. Ему показалось мало разграбить сокровищницу императора моголов, взять красную крепость и разорить ее дворцы. Он явился в Тадж-Махал, великолепный беломраморный мавзолей, где покоились император Джехан-шах и его супруга Мумтаз-Махал. В ярости от того, что ему не удалось отколупать драгоценные камни, украшающие гробницу, он разломал серебряные ворота. Его ярость и желание устрашить население повели его еще дальше: в тихую долину, где полтора века назад самый чтимый из императоров, Акбар, приказал похоронить себя в огромном бело-красном мавзолее. Не удовлетворившись разрушением его минаретов, Угроонг привел орду своих солдат прямо в погребальный зал, находящийся глубоко под землей. И там, при свете факелов, он собственными руками сорвал мраморную плиту с гроба императора. Никто толком не знал, что произошло потом; случайно уцелевшие охранники мавзолея рассказывали только, что Угроонг дико рычал и вопил от ненависти и восторга. От усопшего императора остались только отсеченные кисти рук и несколько разбросанных по полу позвонков. Останки Акбара унесли разъяренные солдаты и раскидали их по всему полю. К утешению англичан, бриллиант Кох-и-Нур («Гора Света») задолго до этого был перенесен из гробницы, в которой европейские путешественники видели его сто пятьдесят лет назад, в более надежное место. Видимо, исчезновение знаменитого камня и вызвало такую ярость солдат. Каждый месяц до Калькутты доходили слухи о грабежах и насилии. Больше ждать было нельзя; надо было нанести удар. Англичане решили предпринять крупномасштабную экспедицию на северо-запад Бенгалии, в княжество Ауд, где под командованием Угроонга объединились двое мятежных раджей.

Одним мартовским утром сержант Рене Мадек, уже два года служивший в английской армии под началом капитана Мартина-Льва, узнал, что его отряд отправляется на границу Бенгалии, чтобы уничтожить злостного преступника Угроонга, прозванного также Луной Индии. Командующий войсками майор Адамс выступил перед солдатами с весьма яркой эмоциональной речью, в которой он бичевал индийское варварство, угрожающее спокойной торговле. Этому варварству, сказал майор, следует нанести смертельный удар и показать, что мы еще не утратили свою силу.

Сражения ждали уже много месяцев. Командование приберегало отряд Мадека на тот случай, если набоб не захочет уступить. Свежие, хорошо обученные войска должны были нанести ему внезапный удар. Англичане недооценили набоба Бенгалии. Касим Али Хан считал себя намного сильнее британцев и отказался подчиниться. С мая по июль он вел с ними войну на свой манер, захватывая обозы с провиантом и отставших солдат, подстрекая торговцев к изменам. Англичане старались избежать серьезного лобового столкновения, которое могло вызвать неприятные толки в Европе и послужить причиной очередных конфликтов с соседями. Долгое время война, в прямом и в переносном смысле, топталась на месте, поскольку каждый из противников желал вымотать другого.

Между тем в одной стычке, когда погиб каждый десятый солдат из 84-го отряда Ост-Индской Компании, британские офицеры заметили, что противник применяет тактику штыковой атаки при поддержке артиллерии, обслуживали которую белые солдаты. Что касается конницы, то теперь ее нельзя было назвать недисциплинированной индийской ордой. Она была выстроена в боевом порядке и подчинялась таинственному командиру, прятавшему лицо под странной треуголкой, представлявшей собой помесь тюрбана индийского набоба и головного убора французского офицера. Услышав его имя, Мадек и Мартин-Лев вздрогнули. Угроонг… Значит, скоро наступит день, когда с ним придется столкнуться лицом к лицу. Однако обстоятельства складывались против англичан: у них было не больше семи тысяч солдат, включая французов; индийцы же, как говорили, могли выставить около пятидесяти тысяч человек. В июле пришло сообщение, что набоб Бенгалии, которого Угроонг убедил в том, что Всемирные банкиры, братья Джагарсетх, составили против него заговор с англичанами, велел арестовать их, забыв всякую осторожность и элементарный здравый смысл; ведь они постоянно защищали интересы Индии и позволяли себе лишь незначительные сделки, принятые среди банкиров. Их власть была огромна. Все деньги Бенгалии проходили через их руки; к ним стекались налоги, они чеканили монету, устанавливали курс рупии, их влияние распространялось даже на Аравию и Зондские острова. Несомненно, они пытались сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, и вели дела и с набобами и с фиранги. Но Угроонг, которому они отказали в займе, решил отомстить и прибрать к рукам их богатства; поэтому он убедил набоба в том, что они предатели. По крайней мере, так рассказывали эту историю свидетели преступления, перепуганные евнухи и полумертвые от страха солдаты, успевшие удрать из дворца набоба. Они говорили, что Угроонг заманил банкиров в Патну, столицу набоба, заковали в кандалы. Джагарсетх предложили в обмен на свою жизнь сорок миллионов рупий. Набоб отказался и предоставил Угроонгу право их казнить. Банкиры спокойно выслушали приговор и попросили Угроонга казнить их по мусульманскому обычаю, то есть обезглавить саблей. Угроонг презрительно рассмеялся и приказал им встать к стене. Он вытащил пистолеты и начал стрелять: один выстрел по ногам, один — в плечо, один — в бедро; банкиры корчились на полу, а Угроонг громко хохотал… Казнь длилась не меньше часа. Банкиры умоляли прикончить их. Угроонг приставлял пистолет к виску несчастного, но в последний момент передумывал и снова заходился от хохота. Спасшихся индийцев допросили. Но даже под пыткой они не могли сказать, как выглядит Угроонг и из какой страны он родом. Единственное, что удалось узнать, так это то, что он похож на оскалившуюся богиню Кали.

Эти и подобные слухи мало тревожили Мадека. Каждый день командир его отряда заявлял, что они вот-вот вступят в бой с этим чудовищем. И, хотя Мадек был уверен, что это сражение станет настоящей мясорубкой, он ждал его как спасения. «Завтра или послезавтра я умру», — думал он и надеялся, что смерть будет быстрой, красивой и геройской. Ради этого он был готов в одиночку броситься на Угроонга. Мысли о побеге и о Годхе теперь даже не приходили ему в голову. И вот однажды в самый разгар сезона дождей, когда Мадек и Мартин-Лев играли в карты, в их палатку вошел майор Адамс.

— Я ищу вас повсюду, капитан Мартин! Соберите своих людей! На этот раз решено. Мы выступаем в полдень, слышите? И повара, и конюхи, и французские солдаты! Раздайте запас оружия и амуниции.

— А что произошло?

Майор сообщил ужасную новость. Угроонг захватил в плен двести пятьдесят англичан, в том числе сорок офицеров, и пригнал их в столицу набоба Патну. Касим Али Хан, не насытившийся кровью банкиров, приказал казнить англичан. Угроонг колебался, явно рассчитывая получить за них выкуп. Но набоб разгневался, пригрозил, что отрубит ему голову, если он сейчас же не подчинится. Тогда Угроонг направился во внутренний двор, где ужинали англичане.

— Я уверен, что этот человек — европеец, — говорил майор Адамс. — Надо быть начеку. Он знает наши обычаи. Он окликнул солдат на языке, «похожем на ваш», сказали мне индийцы. Пленники подумали, что он хочет их спасти; он велел, чтобы французы, итальянцы, немцы и португальцы отошли от англичан. Они хором ответили, что все они англичане. Тогда Угроонг стал в них стрелять. Они вооружились стульями, столами, бутылками, блюдами, стараясь защититься, но были убиты все до одного, а раненых прикончили штыками. Хватит! С этим варваром пора кончать.

— Как он выглядит, этот человек? — прервал майора Мадек, нарушив субординацию.

Адамс и Мартин-Лев озадаченно уставились на него.

— Как выглядит Угроонг? — повторил Мадек. Он был спокоен, в его словах не прозвучало и намека на дерзость.

— А вы чересчур любопытны для бывшего французского пленного! Я ведь могу и не отвечать вам, — сказал майор. — Но поскольку вы отправляетесь в бой, сделаю исключение, если это поможет укрепить ваше сердце. Говорят, что он красивый мужчина, загорелый, как местные жители, но кожа у него светлее. Он одет, как индиец, но на голове носит треуголку, как мы. Поэтому никому из наших еще ни разу не удалось рассмотреть его лицо; он всегда надвигает треуголку низко на глаза. Обычно он руководит операциями издалека, особое внимание уделяет артиллерии. Приближается к противнику только тогда, когда выиграл сражение, чтобы добить раненых на поле боя. — Майор Адамс помолчал и усмехнулся: — Достаточно, сержант Мадек? Да не бледнейте вы так. Я поставлю вас в первую шеренгу, чтобы вы ничего не упустили из виду. И навострите уши: Угроонг хохочет после каждого пушечного выстрела, он прославился этим на всю Индию! — Майор повернулся к Мартину-Льву: — Вы должны быть готовы через час.

Офицеры отдали друг другу честь. Мартин-Лев посмотрел на Мадека. Тот действительно был бледен.

Сражение началось после полудня на большом плато с красной землей, вокруг которого простирались зеленые рисовые поля. Это место называлось Буксар. От этой баталии, которая закрепила власть англичан над Бенгалией и позволила Мадеку проявить себя в качестве командира, у него остались весьма туманные воспоминания, что несомненно объяснялось стремительностью атаки. Он хорошо помнил только самое начало: он украл коня. В то мгновение, когда они выступали навстречу чудовищу, — он решил, что Угроонг похож на сказочное чудовище, — Мадек понял, что придать великолепие происходящему можно только, имея боевого коня. И тут он бросил вызов майору Адамсу. Дело в том, что боевой дух французского отряда и сипаев оказался не на высоте. Некоторых даже охватил ужас при мысли первыми встретиться лицом к лицу с войском Угроонга. И вот когда раздался сигнал о выступлении, Мадек явился на украденном коне с таким дерзким выражением лица, за которое, как он полагал, он заслуживал либо немедленной смерти, либо снисхождения. Поскольку ставкой в битве было владение Бенгалией, майор Адамс не стал тратить время и порох на какого-то несчастного французского сержанта, который должен был находиться в первой шеренге, и, не моргнув глазом, отдал приказ: «В атаку!» Мадек поднял коня на дыбы и увидел армию противника: развернутые знамена, лес копий, украшенные золотом боевые слоны. На мгновение Мадек засомневался, что действительно находится на войне. Первый же пушечный залп вернул его к реальности. Справа впереди него отряд белых пошел в штыковую атаку. Стоявшие на этом фланге англичане уступали им в численности и начали откатываться назад. Передняя линия уже была прорвана, за первой линией атакующих в штыки показалась орущая толпа в тюрбанах. Английские пушки ответили, но более редкими залпами. Артиллеристы бежали от слонов противника, оставив орудия.

Нет! Только не поражение! Мадек забыл об Англии, о красной униформе, он даже не пытался узнать, кто эти белые люди. Он думал только об Угроонге, этом зверюге, пьянеющем от крови, который совершает чудовищные поступки и ради которого он украл этого благородного коня. Угроонг… В душе Мадека поднялась волна ненависти. Ярость, желание мести, бешенство — вот что рождало в нем имя Угроонг. Со всех сторон слышались вопли, начиналось беспорядочное отступление, только один Мадек шел вперед — на ужасный хохот монстра. На мгновение пушки умолкли. Мадек воспользовался этим, чтобы закричать, чтобы собрать своих. Десять или двадцать всадников сгруппировались вокруг него. Потом еще несколько, потом десятки, а он все кричал по-английски и по-французски какие-то слова, которых позже вспомнить не мог. В его памяти запечатлелось только то, что спустя час линия фронта была восстановлена вдоль границы хлопкового поля, вдали от грязных рисовых полей. Они окружили артиллерию Угроонга и атаковали ее; вокруг лежали трупы белых солдат, изрешеченных пулями и проткнутых штыками. В припадке бешенства Мадек не обращал внимания на груды мертвых. И именно это бешенство было причиной того, что спустя несколько месяцев он не смог восстановить в памяти никакой ясной, цельной картины сражения. Только один момент он помнил хорошо: когда артиллерия оказалась в его руках. Возобновились залпы английских орудий. Пехота противника разбежалась. Два боевых слона, оставшихся без погонщиков, бродили по полю битвы, их парчовые попоны были измазаны кровью. Победа перешла в другой лагерь. Еще две или три стычки с упорно сопротивляющимися группами всадников — и бой будет окончен.

Мадек, во главе англичан, бросился на эту горстку людей. Помимо ружья у него была теперь сабля из прекрасной британской стали, которую он взял у погибшего офицера. Впереди Мадек увидел треуголку. Черную треуголку, обшитую золотой нитью и бархатом, с укрепленным посередине бриллиантом, как на тюрбане раджей. Ее обладатель упорно не поднимал головы, но Мадек чувствовал его взгляд, упрямый, скрытый, мрачный.

Это тот, кто ему нужен! До него оставалось не больше десятка шагов. Еще один рывок, и он будет в его руках. Поднимет ли он глаза, чтобы встретить смерть?

И опять послышался хохот, хриплый и властный, глубокий, мощный и надменный. Человек в черной треуголке заставил лошадь уклониться от атаки Мадека и поскакал прочь. Мадек бросился в погоню; его конь был резвее лошади противника, и он быстро нагнал его около пагоды, на белой стене которой танцевало прекрасное голубое божество. Черная лошадь врага на секунду замедлила шаг у стен храма, споткнулась о трупы. Мадек поднял саблю. Противник больше не смеялся. Мадек слышал только его дыхание, казалось, он загнан сильнее, чем его лошадь. Она опять споткнулась, потом рванула вперед. Но клинок Мадека успел сбить треуголку, она упала на землю, ткнулась в посеревший труп молодого изрубленного мечами сипая. Пока Мадек смотрел на треуголку, Угроонг умчался в рисовые поля и исчез из вида.

Сражение было выиграно. Англия сохранила за собой Бенгалию. Мадек спрыгнул с коня и подобрал шляпу. Бриллиант с нее исчез.

Вечером Мадек не смог рассказать майору ничего вразумительного. Он все вертел в руках треуголку и молчал. Наконец майор Адамс отстал, приказав выдать Мадеку двойную порцию арака в благодарность за то, что тот взял на себя инициативу в бою. Мадек не заставил себя упрашивать и выпил арак. Когда алкоголь согрел грудь, в мозгу всплыло давнее воспоминание: белый дом с пальмовым садом, погреб в конце коридора. Блестящие черные глаза, высокие дуги бровей, кривая усмешка, наводящая ужас. Такая была только у одного человека. Все стало понятно: и ограбление Тадж-Махала, и убийство Всемирных банкиров, и пытки английских пленников, и смех, и пристрастие к крови. Угроонг… Угрюм!

* * *

Два дня Мадек предавался воспоминаниям о Пондишери. По правде сказать, они были весьма туманны; в конце концов он оставил это занятие и обратился к проблемам материальным. Он привел себя в порядок, почистил форму и бодрым шагом отправился к майору Адамсу требовать жалование, не выплаченное за двадцать два месяца.

Тот ему отказал, причем в таком высокомерном тоне, который не мог вызвать ничего, кроме злости и раздражения. В глазах товарищей, и англичан и французов, Мадек был героем, охотником на дикарей, укротителем монстров. Но майор Адамс решил поставить на место этого молодого честолюбивого сержанта. Он понимал, что это будет нелегко, потому что французский рекрут принял свою популярность с возмутительным апломбом. Майор предвидел худшее.

Мадек опять пришел, и майор опять ему отказал, сопроводив на этот раз отказ легкой улыбкой. Дело в том, что он только что отослал в Совет Бенгалии рапорт о победе при Буксаре, заслугу которой приписал исключительно своей персоне. Кто поверит какому-то французскому солдату? Стоит только приказать, и его привяжут к жерлу пушки, как это принято в индийской армии в случае неповиновения. Но он не станет этого делать, он избавится от сержанта Мадека осторожно. Теперь, когда опасность миновала, Угроонг потерпел поражение, набоб ударился в бега, Бенгалия осталась в руках англичан, граница цивилизованного мира находится здесь, в Буксаре. А дальше, увы, еще Индия, огромное чрево, готовое поглотить самые энергичные стремления Европы. Поэтому, чтобы уничтожить Мадека, надо послать его туда. И майор Адамс не мог сдержать довольной улыбки, когда уязвленный отказом Мадек объявил:

— Нет жалования — нет солдат, майор Адамс!

На следующий день, услышав, как трубят общий сбор и стучат копыта лошадей, Адамс и не подумал выйти из своей палатки. Двумястами пятидесятью французами меньше, какая разница, раз он держит в руках Бенгалию! Он усмехнулся, услышав приказания Мадека:

— Тащите пушки!

— Быков не осталось! — ответили солдаты.

— Английские свиньи! Они спрятали их. Ладно, потащим их на ремнях!

Майор Адамс очень развеселился, когда, выйдя из палатки, увидел, как французские солдаты по четыре впрягаются в пушки и, надрываясь, тащат их по дороге. Но ему стало не до смеха, когда некоторые из его людей пошли следом за Мадеком. Тогда он послал вдогонку мятежникам нескольких офицеров с кошельками полными денег. Всяческими посулами они добились того, что часть из сбежавших соотечественников согласилась вернуться; французы же остались глухи к их уговорам. Наконец Мадеку надоел этот офицерский эскорт и, чтобы от него избавиться, он скомандовал «К бою!». Подобная решительность заставила англичан ретироваться.

В двух лье от Буксара Мадек сделал остановку. Нужно выбрать командира. Согласно обычаю, принятому среди искателей приключений, выбирали всем сходом, после чего все должны были поклясться, что будут подчиняться начальнику, как генералу. Все единодушно избрали Мадека. Но радость от обретенной свободы омрачало одно обстоятельство: Мартин-Лев остался с англичанами. За многие месяцы он привык к британским порядкам. Когда во время последнего дежурства Мадек рассказал ему о своих планах, Мартин-Лев нахмурился:

— После такой блестящей победы глупо буянить из-за того, что тебе не выплатили жалование. Англичане скоро дадут тебе все, чего ты хочешь: чин, почести, богатство. Потерпи немного… Подожди, пока мы вернемся в Калькутту.

— Англичанам я не нужен. По их мнению, сражение выиграл майор Адамс. И по моей вине Бенгалия теперь у них в руках.

— По твоей вине! Но у тебя не было выбора!

— Мы выполнили свой долг по отношению к англичанам, Мартин-Лев. Теперь они опять наши враги.

— Ты с ума сошел! Пора заканчивать эти войны! Индия становится английской, и Англия принесет ей мир. Да, мир и процветание!

— Ты стал одним из них, Мартин-Лев, давно уже стал одним из них.

Больше они не сказали друг другу ни слова, не похлопали друг друга по плечу, не попрощались. Но при свете гаснущего костра Мадек увидел, как опустились плечи его товарища; он вдруг заметил, что этот великан, которого он встретил в горах Декана, за это время ссутулился, исхудал, его жизнерадостность поблекла. Ему и впрямь уже нечего было сказать, потому что теперь Мартин-Лев мечтал уже не о сражениях, а о совсем другом: он видел себя банкиром, процветающим администратором. Разве можно на него за это сердиться? Мадек плеснул в костер воды из ведра и вернулся в палатку, чтобы провести там свою последнюю ночь под английскими знаменами.

Теперь он был свободен. Свободен и одинок. Сидя на коне, он осматривал окрестности. Лучи восходящего солнца скользили по верхушкам пальм, по рисовым полям, по благодатной земле, где росли удивительные растения. Мадек решил идти вдоль реки. Он снова ринулся на поиски приключений, будучи теперь наделен высшей властью. Но теперь он один. Времена, когда четверо друзей были равноправными командирами, когда вели беседы под баньяном, уже никогда не вернутся. А вернется ли Годх? Теперь он понимал, что его судьба тесно связана с этим княжеством, и мысленно делил всю свою жизнь на до и после.

Солдаты Мадека проявляли нетерпение; кони били копытами. Один лицом к лицу с Индией. Это не так уж страшно. Но что именно он будет теперь искать? Самого себя, свою любовь? Сейчас его менее, чем когда-либо, интересовала Европа. Ему больше были по душе эти джунгли, войны, страшные боги, чем белые завоеватели, обещавшие спокойствие, порядок и процветание. Идти вперед, скакать галопом в легком опьянении, но — навстречу какой тайне, навстречу каким глубинам сущего? Он не мог бы ответить; это было безумие, но следовало идти туда, куда оно звало.

— Куда мы идем? — крикнул один из солдат.

— Форсированным маршем до первого же города! — приказал Мадек. — Строго на запад!

Он сказал «на запад» не случайно, а потому что знал, что именно там лежит исконная Индия. И Годх тоже, розовый и спокойный, он тоже находится там.

Мадек пришпорил коня:

— Кто меня любит, за мной!

Маленькая армия двинулась в путь. На следующий день она добралась до странного города, города храмов и мертвых, населенного скелетоподобными йогами и астрологами. В нем повсюду звучали божественные гимны, а улицами служили длинные дорожки, которые заканчивались не менее длинными лестницами, спускавшимися прямо в огромную реку. Мадек узнал эту реку: это был Ганг. Что до самого города, блаженного и полного прокаженных, города, который явился солдатам на рассвете, сверкая в лучах восходящего солнца и всполохах первых погребальных костров, то он не мог быть ничем иным, как городом Шивы, священной Варанаси, или, как его называли европейцы, древним Бенаресом.

 

ГЛАВА XIV

Бенарес. Месяц Ашвина 4864 года Калиюги

Октябрь 1763 года

Раджа Бенареса был невысоким сухощавым человеком и этим отличался от всех других правителей Индии. Он жил на левом берегу реки в старом дворце несколько неправильной формы и не покидал своих апартаментов с тех пор, как английская чума опустошила Бенгалию. И раз уж он соизволил явиться в свой Диван-и-Ам, то, должно быть, произошло нечто невероятное. Еще более странным — отчего министры терялись в догадках, — было то, что раджа сам решил принять прибывших фиранги, как только узнал, что они вошли в город. Мадек стоял у входа в храм и наблюдал, как йог сосредоточенно медитировал, когда к нему подошли стражники из охраны раджи и передали приказ явиться во дворец. Мадек даже вздрогнул от неожиданности, потому что давно уже не слышал официального, изысканного языка сановников; он сразу понял, что это приглашение, от которого нельзя отказаться. Проходя через бесчисленные дворы, где жевали жвачку невозмутимые слоны, потом по столь же бесчисленным коридорам и галереям и, наконец, через анфилады залов, ведущих в зал Дивана, он даже мгновение подумал, что вернулся в Годх.

Раджа ждал, сидя на груде шитых золотом подушек в окружении придворных и слуг с пальмовыми опахалами. На лице не было и тени усталости; он держался очень прямо и казался погруженным в свои мысли, что не смутило Мадека, ибо он нашел в нем сходство с факирами, которых видел на улице. Раджа произнес краткое приветствие, движением руки отвел наргиле, которое ему поднес услужливый слуга, и спросил:

— Откуда ты пришел, фиранги?

Он говорил глухим голосом и не переставая теребил какой-то непонятный предмет; поначалу Мадек не обратил на него внимания. Это было нечто вроде раскрашенного деревянного тигра, склонившегося над жертвой. Сначала Мадек подумал, что это — статуэтка какого-то божества из разряда тех, какими индийцы любят себя окружать. Однако, приглядевшись, различил на жертве треуголку, красный камзол и голубые кюлоты, ту самую униформу, которую он получил на службе у англичан и которую еще не успел снять. Тогда он понял причину столь срочного вызова во дворец раджи и, глядя на то, как тигр пожирает тело европейца, испугался, что и его ждет не лучшая участь.

— Ты не отвечаешь, фиранги? Но стражи сказали мне, что ты прекрасно понимаешь наш язык. Ты не новичок в этой стране. Кто ты? Куда ты направляешься?

Мадек с трудом припомнил придворный хинди.

— О высокочтимый раджа, будь уверен, что я не принадлежу к твоим врагам.

— Ты носишь их одежду!

— Мы бежали от людей в красных камзолах, раджа. Мы не одни из них.

— Бежали в тот момент, когда они завладели всей Бенгалией?

Раджа улыбнулся и нежно погладил тигра.

— Нас силой забрали в их армию, высокочтимый раджа. Мы поклялись, что убежим при первой же возможности. И эта возможность представилась два дня назад в Буксаре.

— Ты говоришь правду, фиранги? Я хорошо знаю лживость людей, пришедших из-за Черных Вод! Вы всегда прикидываетесь смиренными, чтобы обмануть нас. «Продай мне перец, продай мне шелк, я всего лишь песчинка у ног твоих, я приехал сюда только затем, чтобы торговать, и припадаю лбом к земле…» А теперь эти так называемые мирные торговцы захватили наши земли!

— Я говорю правду, раджа!

— Хм… хмммм, — пробормотал тот. Он немного помолчал, а потом заговорил потеплевшим голосом: — Как не поверить тебе? Ты вошел в святой город с невинностью ребенка.

Мадек покраснел.

— Теперь скажи, куда направляешься.

— Я иду на запад.

Раджа положил деревянного тигра на подушку.

— И что ты намереваешься найти на западе?

— Я немного знаю эту страну. Я хочу предложить свои услуги индийским царям.

Раджа снова улыбнулся.

— А наши восточные земли тебе, выходит, не нравятся? Разве ты не знаешь, что Бенарес — самый святой город в Индии? Люди мечтают о том, чтобы их путь окончился на берегах города Шивы! Вы странные люди, раз бесцельно слоняетесь по миру! Но я полагаю, у тебя есть цель.

Мадек молчал.

— Деньги?

Мадек не ответил.

— Вы, фиранги, бродите от раджи к набобу, от набоба к радже подобно тому, как садху ходят от одного храма к другому!

Раджа повернулся к балкону Диван-и-Ама и указал на реку:

— Садху рано или поздно приходят умирать в Бенарес, отрешаются от груза своих жизней, и их очистившийся прах сливается с водами Ганга. Вы же, фиранги, бродите по дорогам с одной лишь целью — продать себя подороже!

— Откуда ты знаешь, раджа, что я продаюсь? — ответил Мадек. — Это ведь ты послал за мной. Чего ты от меня хочешь?

Раджа прикрыл глаза и, казалось, задремал.

— Ты торопишься, как и другие.

— Другие?

Раджа открыл глаза.

— На запад, ты хочешь идти на запад… Тебе это не удастся, юный фиранги! У тебя нет денег и слишком мало людей.

— Я умею воевать!

— Ты хороший воин, согласен. Сильный и ладно сложенный. Ты любишь оружие. Возможно, ты ищешь славы. Но Индия не та страна, что приносит славу!

— Ну и пусть!

— Против голода нельзя воевать. В этом году муссон был не очень-то плодоносный. Риса мало, скот умирает, на дорогах бесчинствуют разбойники. Только богатый человек, имеющий могущественную армию, может пройти через провинции на Запад. В Раджпутану, ведь ты туда стремишься, не правда ли?

— Возможно, — ответил Мадек.

У него возникло ощущение, что он разговаривает с дьяволом: этот человек видел его насквозь.

— Ты торопишься, слишком торопишься, как все фиранги. В тебе слишком много желаний, слишком много страсти. Хорошо. Теперь поговорим откровенно.

Мадек не осмеливался вытереть пот со лба, боясь показать этому старцу, насколько его утомила эта беседа. Раджа опять угадал его мысли:

— Сядь. Возьми подушку.

Мадек услышал за спиной шепот придворных. Очевидно, они не ожидали, что этому иностранцу так быстро будут оказаны знаки благоволения.

— Фиранги, Индия больна, сильно больна, ты это и сам знаешь. — Теперь раджа говорил тихо и очень быстро, будто не хотел, чтобы министры и придворные расслышали его слова. — Я раджа Бенареса, но я не боюсь за свой город, самый священный из всех городов в мире. Отсюда исходит и сюда возвращается любая мудрость. Многие владыки мира хотели овладеть Бенаресом, но никто не смог его захватить! Татары и арабы грабили наши храмы, уродовали статуи наших богов, но Бенарес все стоит. Кто может изменить священный ход вещей? Смотри, фиранги, это тяжелый город…

Он указал на балкон. Внизу была видна толпа, торопливо спускающаяся по лестницам для омовения в реке, полумесяцем обрамляющей город; в утреннем воздухе поднимался дым костров. Иногда ветер доносил до зала Дивана терпкий запах сжигаемой плоти.

— Он тяжелый! — повторил раджа. — Знай, фиранги, что когда Брахма создал мир, небо, как самая легкая его часть, воспарило вверх, а Бенарес, как самая тяжелая, опустился сюда, на Землю. Он тяжелый… Я не боюсь англичан. Мой город с начала времен ткет самую прекрасную парчу во вселенной, и уже целую вечность он продает ее во всех уголках мира. Что касается меня, я больше ничего не жду от этой преходящей жизни.

— Тогда почему ты хочешь задержать меня, ведь я только прохожу через твой город? Я хочу идти на запад и пойду! Ты мне в этом не помешаешь!

— Юность, нетерпеливая юность! Ты познаешь счастье иллюзии, которое ищешь! Майя, майя, все в этом мире майя. Но не торопись…

— У меня мало времени, — сказал Мадек. — Мои люди голодны и хотят пить. Они месяцами не получали жалованья от англичан. Мы должны найти кого-то, кто возьмет нас на службу. Я знаю на западе людей, которые возьмут нас.

— Повторяю тебе, что ты не сможешь пройти через провинции, которые ведут на запад. А ты нужен нам здесь.

Мадек удивленно взглянул на него:

— Я думал, ты безразличен к этому миру, высокочтимый раджа!

— Конечно. В этом мире все эфемерно; подобно стеблям травы и насекомым, целые империи рождаются и исчезают без следа. Но я не допущу, чтобы люди в красных камзолах запачкали воды священной Ганги. Ганга маа ки джай! Слава матери Ганге! Ради этого я готов даже обратиться к мусульманским набобам, хотя они в своих пустых храмах поклоняются только одному богу.

— У набобов есть Угроонг, чтобы защищать их!

— Так ты тоже знаешь об Угроонге? — сощурился раджа. — Как же тщетна слава…

— Не так уж и тщетна, раз его имя известно даже в Калькутте!

— Нет, фиранги, слава тщетна! Англичане разбили Угроонга, и он сбежал, этот человек, который целых десять лет заставлял дрожать всю Индию! Сбежал человек, который грабил гробницы, убивал банкиров! Он не смог пережить поражения, он собрал своих людей, свои сокровища, своих женщин и уехал.

— Уехал? Куда?

— Слон ищет реку, когда ему хочется пить, фиранги, — рассмеялся раджа. — Жадный человек идет туда, где есть реки золота и серебра. Угроонг отправился на запад. Он-то сумеет пройти через равнины, на которых нельзя найти ни зернышка, потому что он богат и силен. Тебе же придется подождать. Дхарма! Ты поможешь мне!

Ошеломленный Мадек не знал, что ответить.

— …Ты останешься всего на несколько месяцев, пока не придет следующий муссон. Времена сейчас неспокойные, налоги не поступают. Ты поможешь мне собрать их. И часть возьмешь себе. Набобы будут тебе за это благодарны. Они — мои друзья, несмотря на их нечистую религию. Один из них очень богат. У него живет Великий Могол. Для тебя это редкая возможность, подумай! То, что ты поможешь нам собрать с крестьян, не получат твои враги англичане. А ты получишь из этого свою долю, создашь себе маленькую армию и отправишься на запад искать свое иллюзорное счастье.

— Я ищу не иллюзорного счастья, — вздохнул Мадек.

— Ты стремишься удовлетворить свои желания и потому становишься жертвой майи, фиранги, как и все тебе подобные. Если бы я был мудрецом, я постарался бы излечить тебя от этого, но это не моя задача, ведь я раджа: я должен в первую очередь думать о своем народе. К тому же человека, охваченного желанием, остановить нельзя! Но не забывай, что даже великие цари умирают, океаны высыхают, Полярная звезда меняет свое место на небе, даже боги оставляют свои древние обиталища. Посмотри на эти костры под балконом, возвышающиеся на мрачных платформах бога смерти Ямы, посмотри на сверкающие в пламени черепа. — Он сжал руку Мадека. — Ты ведь соберешь мне налоги, правда? Я доверю тебе мой джагир и напишу моему соседу набобу Шуджа-уд-Доуле, чтобы он поступил так же. Ответь же мне!

— И ты отпустишь меня, когда придет следующий муссон?

— Фиранги! Ну и варвар же ты! Твои глаза все время устремлены в будущее!

— Я хочу иметь гарантию свободы!

— Хорошо, я дам ее тебе; ею будет другой фиранги, вроде тебя, пришедший в Индию много лет назад. Это человек моего возраста, мудрец, святой из твоей страны. Чего тебе еще надо? Он сможет говорить с тобой, давать тебе советы. Ты ведь поверишь человеку в черном платье?

— Священник?

— Да, фиранги! Он тоже хочет уйти на запад. Ваши интересы совпадают. Когда у тебя будут деньги и люди, ты сможешь ехать и проводишь его. Ну, теперь ты мне веришь?

— Я хочу поговорить со священником.

— Ты поговоришь с ним. Сегодня же вечером.

Тут, к великому изумлению своих министров, раджа Бенареса наклонился к Мадеку и прошептал ему несколько слов на ухо. Потом он обернулся к присутствующим и успокоил их:

— Мы договорились! Принесите шербет, ласси, фрукты и наргиле!

Он опять наклонился к своему гостю:

— Как твое имя, юный фиранги?

— Меня зовут Мадек, — ответил тот громко и ясно, но его лицо выражало беспокойство.

* * *

Мадека вновь повели по каменным лестницам, гхатам, как их называют индийцы; к нему присоединились его товарищи; потом они перебрались на другой берег реки в источенных червями баркасах и разбили лагерь в роще манговых деревьев на правом берегу, в том месте, которое определил им раджа. День прошел спокойно. Мадек раздал солдатам триста пятьдесят рупий, которые забрал у мертвых солдат в Буксаре, и радовался, глядя, как «его» люди, — ведь они действительно были «его» людьми, — лакомились свежими фруктами и жареным козленком. На другом берегу в полдень заполыхали костры, толпы людей спускались по гхатам для ритуального омовения. Наконец солнце зашло. Наступил назначенный час. Дым от погребальных костров побледнел; казалось, даже запах от них стал мягче. Как и было договорено, за Мадеком приплыла лодка.

— Я поеду один! — предупредил он своих, стараясь скрыть тревогу.

— А ты не боишься сгинуть где-нибудь в этом незнакомом городе? — спросил молодой сержант, спасшийся вместе с Мадеком из мадрасской тюрьмы. — Что, если священник — просто выдумка раджи?

— Я не испугался Угроонга, — ответил Мадек. — Почему же ты считаешь, что я буду бояться индийцев или какого-то священника? — И сел в лодку.

Мадек сказал правду: он не боялся. Но он терпеть не мог священников. Он плохо знал их. Он догадывался, что они подчиняются дисциплине и иерархии, вроде тех, что он видел в армии; но он не знал их тайн. Кого он увидит при встрече? Капуцина, одетого в рясу из грубой шерсти, с сандалиями на босу ногу? Аббата в черной сутане с накрахмаленным белым воротником? Напудренного кюре? Или какого-нибудь корабельного священника, который ругается и клянется всеми морскими дьяволами? Теперь эта история о человеке в черном платье казалась ему все более и более странной. Для Мадека христианство кончалось за пределами Пондишери. В Калькутте была построена англиканская церковь, но Мадек не видел, чтобы кто-нибудь входил туда, разве что в пасхальное утро. Сам он о Боге вспоминал редко. Он знал несколько латинских слов, которые машинально повторял, вставая утром и ложась спать вечером, а также накануне сражений. Они звучали так же странно, как и недавно выученные слова хинди. Даже ругательства, такие как французское foutredieu или английское goddam, давно уже выражали только гнев, а не желание оскорбить небеса, ведь Индия на каждом шагу являла ему все новые и новые божества. Уж не насмешка ли судьбы эта нежданная встреча с Богом в лице его представителя здесь, в самом сердце Бенареса, посреди этой неистовой святости, которую он не мог понять?

Доплыв до середины реки, перевозчик заговорил. Мадек уже было подумал, что тот немой, и глубоко задумался, беспечно сидя в лодке под колышущимся навесом. В воде мерцали спутанные гирлянды цветов, ореховая скорлупа, наполненная приношениями и покуда не поглощенная рекой, время от времени появлялись трупы. Доносившееся из Бенареса пение смешивалось с шелестом волн и плеском весел; бесконечный псалом, мягкая, укачивающая призрачная мелодия. Может быть, это и есть забвение, спокойствие, предчувствие небытия? Втайне Мадек надеялся, что ему открылась тайна.

— Меня зовут Бхагирата, — сказал перевозчик. — Знаешь, что значит Бхагирата?

Мадек покачал головой, и тот объяснил ему, что носит имя благочестивого аскета, жившего в начале времен и добившегося от Брахмы нисхождения на землю прекрасной Ганги тогда, когда она еще не была рекой. И пока они плыли к гхатам, Бхагирата рассказал Мадеку, как Ганга, дочь царя гор по имени Гималайя, спустилась на землю и как Шива поймал ее непроницаемой шапкой своих волос, и миллионы лет она оставалась в них пленницей, как в лабиринте. Они добрались до берега.

— Ах, фиранги, — вздохнул перевозчик, привязывая лодку к кольцу на набережной. — У прекрасной Ганги было столько приключений, что всей моей жизни не хватило бы, чтобы их рассказать!

Пораженный рассказом Мадек забыл о своей тревоге. В Индии действительно есть нечто странное, раз самый убогий бедняк может рассказывать истории о богах не менее изящно, чем раджа. Мадек улыбнулся; обрадованный его признательностью Бхагирата тоже улыбнулся.

— Я должен отвести тебя на место встречи. Ступай за мной, но смотри не потеряйся в толпе! — сказал он и стал быстро подниматься по ступеням гхаты.

Ганга май ки джай! Слава матери Ганге… Теперь Мадек понял слова раджи. Стоящий на берегу потока, вернее сказать реки, потому что Ганга — существо женского пола, Бенарес представлял собой гимн богине, в котором слова и жесты объединились в молитве. Не обращая внимания на светлую кожу Мадека, на его костюм фиранги, индийцы торопились к священной воде. Войдя в нее по грудь, они совершали один и тот же ритуал: набирали немного воды в руку и, подняв ее к солнцу, лили воду себе на голову, потом пили. В этот момент они были абсолютно отрешенными, особенно женщины в облегающих мокрых сари. В толпе каждый был сам по себе, лицом к лицу с божеством. Каждый вступал в магическое общение с ним, даруемое священной водой. Зная, что им придется заночевать прямо на гхатах, люди готовили чапати, наполняли маслом лампы. Мадек еще никогда не чувствовал себя в Индии настолько чужим. Раджа был прав: он думал только о будущем, а не о вечности.

— Почему здесь столько народу? — спросил он.

— Разве ты не знаешь, фиранги, что Бенарес — город Шивы? Здесь он жил, когда принял человеческий облик. Это не просто город. Это его высшее и тайное святилище. Тот, кто умрет здесь, будь он брахман, или кшатрий, или торговец, или неприкасаемый, или варвар, мужчина или женщина, червь, птица или муравей, примет облик Шивы; ибо Шива дает всем без исключения существам возможность переправиться через Океан Перерождений! Здесь, в водах Ганги, ослабевшая душа вновь обретает силу и побеждает все страдания. В Бенаресе все священно, даже слова!

И действительно, это был храм под открытым небом. Таракамантра, молитва, многократно повторяемая для освобождения души, хоровое пение священных текстов, шуршание четок. Бенарес молился на все голоса, от спокойного усердия до отчаянного крика. И повсюду, на каждом перекрестке повторялось имя Ганги, и священный слог Ом, Ом, который Мадек впервые услышал еще в храмах Годха. Казалось, этот слог с тех самых пор и не переставал звучать в его ушах.

— Ты здесь на небесах! — сказал провожатый.

Ом, ом, ом… Вокруг бурлили толпы слепых, изможденных, хромых. Некоторые полностью ушли в себя, словно убаюканные движением толпы. В единении с богом каждый, как и в воде, пребывал в одиночестве, сам по себе. Но при этом кожа людей соприкасалась, взгляды блуждали, раскрашенные лбы были похожи друг на друга — на них были нарисованы порошком или золой магические знаки.

Некоторые сцены казались такими поразительными, что заставляли Мадека остановиться. Процессия скелетообразных садху с царственным видом вышагивала под огромными зонтами из пальмовых веток. Какой-то человек катался в пыли, воплями возвещая о своей страстной любви к богу. Другой размахивал топором, изъявляя решимость публично изуродовать себя во искупление грехов. Брызнула кровь, и рука упала на землю. Мадек отшатнулся.

— Пошли, — сказал провожатый. — Не смотри, фиранги. Наши боги чужды тебе. А люди, что калечат себя, на самом деле не угодны Шиве, хотя думают они иначе. Неугодны, как и капалики, которые питаются человеческой плотью и экскрементами.

Мадек задрожал. Он, который не боялся войны, вдруг испугался Бенареса. Это был панический ужас. Он вглядывался в лица, пытался понять. В детстве ему приходилось видеть среди паломников слепых и парализованных, таких же, как здесь, и они тоже просили воды ради исцеления, но то была чистая вода из маленького фонтанчика, огороженного цепями, там не было этого безумия, там не было такой толпы. Сюда же стеклось все зло Индии, здесь Индия доходила до крайности.

Однако худшее было впереди. У подножия храма пришлось перешагивать через умирающих. Бхагирата шел быстро. Мадек споткнулся о чье-то тело, покрытое трупными пятнами. Это была женщина очень молодая, ее слипшиеся волосы мокли в грязной жиже.

— Сарасвати, — пробормотал Мадек.

Как давно он не произносил это имя? Жива ли она еще? Ему стало дурно. Она, дочь Индии, наверняка тоже мечтала приехать умирать в этот адский город, которого он не понимает и никогда не поймет. Он склонился над мертвой. Завтра от этих великолепных волос останется только пепел, который Ганга унесет в океан. И Сарасвати, возможно, уже стала пеплом, растворившимся в водах Ганги.

Провожатый улыбался. Мадек произнес ее имя слишком громко.

— Что ты сказал? Ты говорил о богине Сарасвати?

— Богине?

— Ах, да! Ты не знаешь наших богов. Сарасвати — это река, как и Ганга, но река невидимая, подземная, духовная река познания, впадающая в Гангу выше по течению от Бенареса, там же, где впадает в Гангу еще одна священная река, прекрасная Джамна…

Когда он говорил, его лицо осветилось счастьем, глаза блестели. Казалось, он сплетает легенды в гирлянды. Вдруг он остановился.

— Мы пришли, фиранги, — прошептал Бхагирата.

Они стояли на небольшой площади, окруженной домами из красного песчаника.

По извилистой тропинке к ним приближалась группа прокаженных. Страдальчески разевая рты, они протягивали к Мадеку руки, прося на пропитание. Удивительно, но в этот момент он испытал чувство, почти стертое годами, прожитыми в Индии: жалость. Он порылся в кармане и, достав несколько рупий, бросил их в чью-то руку.

— Не надо! — крикнул Бхагирата.

Но прокаженные уже с воплями накинулись на Мадека. Бхагирата упал на землю и исчез под грудой лохмотьев. Двое прокаженных сцепились из-за денег, остальные прижали Мадека к стене дома и стали обшаривать его. Вдруг Мадек почувствовал, что его схватили за плечо и поднимают вверх. Крики прекратились. Его втащили в окно, которое сразу же захлопнулось.

* * *

— Он мертв, сын мой. Они задушили его, или затоптали, какая разница! Здесь это часто случается. Видишь, он не двигается. В любом случае опасно сейчас выходить на улицу. Прокаженные еще бродят где-то рядом.

— Я думал, священники обязаны давать последнее утешение умирающим. — Мадек еще не пришел в себя после случившегося и ему претило то, что его спас священник.

— Я думал, что ты лучше знаешь Индию, — ответил человек в черном. — Сначала ты неосмотрительно подаешь милостыню прокаженным. Потом удивляешься равнодушию воина христова к идолопоклонникам! Я исповедую только обратившихся, сын мой, а их здесь немного.

— Тогда чем ты занимаешься в этой стране?

— Сын мой, Господь ведет к истине непрямыми путями! Еще далеко то время, когда индийцы будут толпиться в наших церквах. Нам придется сначала обрести благоволение могущественных.

— На мой взгляд, раджа Бенареса далек от того, чтобы принять христианство! — сказал Мадек, вытирая лоб рукой.

Отец Вендель внимательно посмотрел на своего гостя. Солдат. Наверняка из бедных; он, должно быть, ничего не знает о власти земной. Зато умеет воевать. Приятная внешность, живой взгляд, сильный, смелый. С ним можно иметь дело.

— Иди сюда. Ты, должно быть, хочешь пить.

Мадек не мог отойти от окна. Распластанный на земле Бхагирата был мертв. А всего четверть часа назад он рассказывал чудесные истории об индийских богах…

— Иди же сюда, сын мой! Неприкасаемые уберут тело. Он отправился в свой рай идолопоклонников. Иди сюда.

Священник говорил очень убедительно, вкрадчивым голосом. Мягким, слишком мягким, подумал Мадек. В конце концов, самое трудное позади, раз человек в черной одежде действительно существует. Мадек успокоился. Он прошел вслед за священником в соседнюю комнату, сел на лакированную молитвенную скамеечку. На белой стене висело огромное золотое распятие.

— Меня послал к вам раджа, — начал Мадек.

— Знаю, знаю… Выпей немного.

Священник налил в стакан немного ласси и протянул Мадеку.

Двое молодых слуг ждали у двери.

— Правда, они хорошо вышколены? — указывал на них пальцем священник.

Поняв, что речь идет о них, слуги вытянулись по струнке, испуганно глядя на белых, словно плохо выдрессированные животные.

— Они из дворца. Подарок раджи. Можешь говорить спокойно, они не понимают нашего языка. Хочешь чапати?

Он протянул Мадеку галету, держа ее на индийский манер меж двух пальцев. Мадек не смог скрыть любопытства:

— Вы живете так, как они?

— Сын мой, а каким образом, по-твоему, священник может уклониться от здешних обычаев?

— Не знаю, — растерянно проговорил Мадек.

— Мы, иезуиты, даже считаем своим религиозным долгом принимать обычаи страны, в которой сеем семена истинной веры, — сказал священник.

Мадек вздрогнул. Иезуит; о таких он еще не слыхал. Или слыхал очень давно… Он изучал собеседника, стараясь понять, из какого теста тот сделан. Несомненно, это был человек церкви: говорит на полутонах, голос — ни низкий, ни фальцет, бледное лицо, свидетельствующее о том, что он проводит больше времени в помещениях, нежели на индийском солнце. Изящные, ухоженные руки. И наконец, серые глаза, выражение которых вполне соответствует пристойному лицемерию. Только одно отличало его от аббатов, которых Мадеку уже приходилось встречать: он не был жирным. На его худосочной фигуре сутана висела мешком. Из этого Мадек заключил, что орден иезуитов требует от своих членов воздержания в пище.

— Откуда ты? Где ты родился? — спросил священник.

— Давайте обойдемся без вопросов, — предложил Мадек. — Я ведь тоже ничего о вас не знаю!

Он усвоил эту привычку еще на корабле. Откровенность часто порождала там пересуды, а он давно уже не доверял священникам, видя в них позеров и притворщиков. Возможно, его новый знакомый не лучше тех, кого он знавал раньше.

— Сын мой, жаль, что ты не доверяешь честному человеку, члену Общества Иисуса! Мы скитаемся по свету, от Бразилии до Китая, и несем Слово Божье! Наши коллежи принесли славу Европе!

Коллеж. Это слово окончательно освежило память Мадека: его отец когда-то говорил ему об иезуитах. Он жалел, что у него недостаточно денег, чтобы послать сыновей учиться у них; сам он учился у иезуитов года два в 1720-х вместе с молодым Дюпле. Кемпер, Дюпле, иезуиты, Индия: оказывается, именно в том коллеже, именно тогда определилась его судьба.

— Скажи мне свое имя.

Мадек обращался к священнику на «ты». Это была намеренная провокация, и означала она следующее: «Мы теперь в Индии, и, стало быть, мы равны».

Тот смущенно согласился на эти условия:

— Вендель. Отец Вендель.

Мадек почувствовал, что священник у него в руках, и чуть не рассмеялся; первый раз в жизни он насмехался над священником, и к тому же над священником, спасшим ему жизнь. Видимо, тот не привык к такому простому обращению. Но сгибать спину умел: стал скромным, медоточивым, сладкоголосым.

— Любезный сын мой, у нас с вами общий друг: раджа Бенареса. Вы приняли его предложение?

— А ты, отец Вендель? — спросил Мадек.

— У меня не было выбора, сын мой. Мой покровитель недавно уехал, а я сейчас не могу вернуться в Агру, чтобы восстановить основанное моими братьями заведение.

— В Агру? Почему именно в Агру?

— Это древняя столица Великих Моголов, сын мой. Совсем рядом с Дели. Там есть очень старые христианские общины, созданные два столетия назад, во времена короля Генриха. Эти общины весьма приближены к Великому Моголу, а мы, иезуиты, должны обратить именно Могола, во имя славы Божией!

— Давай говорить откровенно, иезуит. Меня мало интересует, к чему ты стремишься, но ты европеец и католик, так же, как и я. Мы застряли в Бенаресе, и тебе нужно найти кого-нибудь, кто проводил бы тебя, так?

— Конечно, конечно.

— Ты мне заплатишь?

— Сын мой, я всего лишь простой воин Христов. Выгода, которую принесут тебе мое присутствие и моя помощь, не имеет цены и не исчисляется в деньгах. Блаженны нищие, ибо они познают Бога!

— А тот… твой… бывший покровитель… — прервал его Мадек. — Ты платил ему за услуги? Потому что я не слышал о других католических священниках в Индии и сильно удивился бы, если бы индусы или магометане стали за рупии принимать твое царствие небесное!

— Мой бывший покровитель идет нынче по опасной дороге, сын мой, но за него надо молиться, ибо я знаю, что он вернется к истинному Богу! Пути неба…

— Вернется? — опять перебил его Мадек. — Так он не из наших?

— Конечно, сын мой, он из наших. Он одевается, как индиец, и лицо у него потемнело, но он — европеец.

Мадек сразу же догадался, о ком идет речь.

— Как иезуит, как ты, священник, мог сдружиться к таким зверем?

— Угрюм такая же Божья тварь, как и ты.

Угрюм. Стало быть, история повторяется. Неужели ему суждено всю жизнь ходить по следам этого человека?

— Угрюм бросил тебя?

— Он уехал на запад, чтобы поправить свои дела на службе у раджей. У него не было времени заехать за мной. Что значит бедный священник, если надо спасать пушки! И он прав. Бог не спешит.

— Хотел бы я знать, какое отношение к Богу имеет Угрюм, — усмехнулся Мадек.

— Все дело в Моголе.

— Но Могол — мусульманин!

— Подумай: Угрюм спасет Могола от англичан, а мы, иезуиты, сможем тогда привести его и его народ к истинной вере. А индусы последуют его примеру.

— И раджа Бенареса знает о твоих замыслах? — с иронией спросил Мадек.

— Раджа Бенареса знает, что я враг англичан. Моя задача — не допустить, чтобы губительные идеи кальвинизма распространились в Индии. — Иезуит помолчал и добавил: — Достаточно ли тебе этого, сын мой, чтобы поверить мне?

— Достаточно.

— Тогда поговорим немного о тебе!

Он зажег небольшую масляную лампу. Комната была большая, но с низким потолком; здесь царила монашеская строгость. В течение четырех часов они обсуждали условия соглашения и договорились отправиться в путь перед муссоном, когда налоги уже будут собраны. Мадек взял с иезуита обещание не вмешиваться в его дела и покорно дожидаться дня отъезда. Отец Вендель поклялся на Евангелии, что будет вести прежний образ жизни и иногда посещать дворец раджи.

Во время беседы Мадек узнал некоторые подробности из жизни священника. Посланный в Индию несколько десятков лет назад, он начал с того, что обращал язычников в Гоа, потом судьба привела его в Агру, где он и встретил Угрюма, в самый разгар грабежа. По причинам, которые он отказался назвать, священник последовал за ним. Вместе с тем он не испытывал к нему столь сильных дружеских чувств, чтобы сопровождать его на поле битвы, и во время военной кампании жил у раджи Бенареса, который, по его утверждению, высоко ценил его таланты ботаника и врача. Мадек усомнился в этом: он заметил, что подле раджи, как и в Годхе, находится человек аюрведы. Судя по похотливым взглядам, которые иезуит порой бросал на бедра своих молодых слуг, Мадек заподозрил, что таланты священника относятся к совершенно другой области. Впрочем, ему было все равно; если ему ничего не угрожало физически, он обычно не обращал внимания на человеческие странности. К тому же он устал. Поэтому попросил иезуита дать ему на ночь чарпаи и показать место, где он может спокойно выспаться. Эта милость была ему оказана: отец Мендель несомненно решил, что следует бережно обращаться со столь буйной энергией, либо почувствовал, что Мадек — не подходящий объект для его страстей. На рассвете Мадек вернулся в свой лагерь. На гхатах уже горели первые костры.

По счастью, он не встретил по дороге ни одного прокаженного и без труда нашел другого перевозчика. Он долго смотрел в воды Ганги, розовеющие в лучах зари. Стало быть, выше по течению в нее впадает невидимая река, которая носит имя его тайной возлюбленной. В эту минуту он пожалел о Бхагирате. Он хотел бы, чтобы его провожатый был жив и еще раз рассказал ему о чуде: Сарасвати, оказывается, богиня, живая и вечная одновременно, она никогда не умрет; в какой-то момент, подобно магической реке, она исчезла из виду, но он вновь встретит ее, увидит, может быть, даже прикоснется. Почувствовав прилив сил от такого предчувствия, Мадек решил как можно скорее собрать нужную сумму денег и отправиться в Годх, чтобы предложить ему такую военную мощь, какую индийцы еще не знали. То, что царица остается вдали от него, было не так уж важно. Он хотел, чтобы она увидела его в лучах славы, тогда они наконец станут равны друг другу.

 

ГЛАВА XV

Агра

Март 1764 года

Все складывалось ко всеобщему удовольствию. Маленькая армия выглядела великолепно, пугала местных жителей, и налоги благополучно поступали. В первый же месяц Мадек занял деньги у банкиров Бенареса и велел отлить пушки в литейных мастерских при базаре. После второго похода он вернул долг и набрал тысячу сипаев. Он мог бы остаться еще на несколько месяцев, но боялся, что тогда поход придется на самую жару в мае и июне. До славы было еще далеко. Но он был уверен в том, что сможет без осложнений пересечь западные равнины, и горел нетерпением отправиться в путь. Иезуит разделял его желание. «Агра, Агра! — постоянно повторял он. — Ах, Мадек, когда ты увидишь Тадж-Махал!» Ожидание сблизило их. Они без стеснения говорили друг другу «ты», Вендель перестал называть Мадека слащавым «сын мой», а Мадек перестал испытывать к священнику неприязнь.

Наконец пришел день, когда они смогли отправиться в путь. Бенарес по-прежнему спокойно сжигал своих мертвых на гхатах, а его раджа, набив до отказа свои сундуки собранными налогами, избрал себе вместо человека в черном другого фаворита.

Путешествие было долгим. Голод усеивал дороги костями животных. Время от времени они встречали толпы изможденных крестьян или натыкались на разбойников, которые исчезали после первых же ружейных залпов. Мадек заранее закупил провизию, и они не страдали от ее нехватки. Только жажда уже несколько дней мучила солдат, потому что эти равнины последний муссон обошел стороной. Они не дошли до Дели, столицы Великого Могола, на которого, как говорили, нельзя было положиться, и свернули на юг. И вот однажды, мартовским утром, выйдя на равнину, у величественной и спокойной реки они встретились с чудом, о котором им рассказывал иезуит, — они увидели ослепительный купол Тадж-Махала и великолепные мраморные минареты. С этого момента Мадек не мог смотреть ни на что другое. Солдаты требовали сделать остановку, просили пить, кони тоже устали, но Мадек шел вперед, не слыша вздохов вокруг себя. Он даже не обратил внимания на развалины города и Красную крепость. Воздушный, молочно-белый Тадж, казалось, парит между небом и землей, как описываемые в сказках дворцы фей. Мадек боялся, как бы он не растаял в голубом небе.

— Знаешь, — говорил иезуит, вытирая пот со лба, — его построил Джехан-шах в память о своей любимой супруге. Ее звали Мумтаз-Махал, она умерла во время родов, рожая ему четырнадцатого ребенка. Император был безутешен. Двадцать лет, Мадек! Слышишь? Двадцать лет строили Тадж-Махал. Сюда свозили все самое лучшее, что есть в Азии: цейлонские камни, иранский мрамор, рубины Голконды, тибетский нефрит, сердолик из…

Мадек не слушал. Они находились в пригороде Агры. На какое-то мгновение купола Тадж-Махала исчезли из его поля зрения. Мадек пришпорил коня. У него кружилась голова. Чем ближе он подъезжал, тем дальше казался ему Тадж-Махал и реальнее возможность того, что он вот-вот растворится в воздухе. Теперь он понял, почему это видение так привлекает его, так восхищает, как не восхищало ничто, кроме Годха. Это было мертвое место, гробница, мавзолей, и вместе с тем это было место любви. В этой торжественной и изящной архитектуре он видел воплощение единственного жизненного урока, который успел затвердить: жизнь коротка, и лишь любовь может спасти ее. Он видел перед собой образ такой же страсти, как та, что мучила его самого: любовь к тому, кого нет рядом. Любовь, которая терзала его болью с того самого дня, как он уехал из Годха, но она же очистила его, как очищают пост или паломничество. И он летел навстречу Тадж-Махалу, как будто озаренный свыше, он стремился к куполам и минаретам, ибо в них он узнавал ту же меланхолическую и нежную силу, которая с того мгновения, как он сбежал от англичан, постоянно вела его в Годх, к его владычице, встречу с которой он в глубине души уже предчувствовал.

Иезуит догнал его. Сидя на коне, он продолжал исполнять роль гида.

— Двадцать лет, двадцать тысяч строителей, но император не желал остановиться; он начал строить на реке мост, который должен был соединить мавзолей его супруги с его собственным мавзолеем, таким же, только из черного мрамора. Уже начали искать мрамор и драгоценные камни, построили опоры моста. Но сын императора сверг отца. Джехан-шах окончил свои дни в тюрьме Красной крепости, его единственным утешением был вид из окна на гробницу возлюбленной.

На этот раз Мадек слушал внимательно. Он представил себе стареющего императора, который остаток жизни провел в темнице, глядя на купола Таджа. Любовь, любовь к тому, кого нет рядом, вот в чем все дело. Мадек хотел раскрыть тайну этого чуда. Купол мавзолея исчез из вида, заслоненный парком, огромным садом, похожим на те, что он видел в Годхе, только раз в сто больше. За исключением водоемов, территория была не ухожена. На заросших аллеях теперь играли обезьяны. В зарослях порхали попугаи. В центре ансамбля находился длинный узкий пруд, вода из которого поступала на все клумбы. Мадек остановился, привязал коня к стволу дерева и пошел дальше пешком. Журчание воды в чадарах, мраморные каскады водопадов — все напоминало ему Годх. Он первым поднялся на террасу, ведущую к гробнице. Здесь в тени дремали индийцы, по большей части мусульмане; стражники, нищие — все было так знакомо… Мадек раздал несколько монеток и вошел внутрь.

У входа по-прежнему лежали груды серебра, оставшиеся от гигантских ворот. Мадек мог бы вспомнить о бесчинствах Угрюма, о бессильной ярости, с которой он крушил тяжелые плиты и украшенные драгоценностями фризы. Но он не мог сейчас думать об Угрюме. Это место, казалось, было неподвластно истории, даже самым жестоким ее пароксизмам. Гранат, сердолик, порфир, изумруды, лазурит, рубины, сапфиры, нефрит и мрамор: иезуит не солгал. Это был шатер, раковина, воздушный дворец, но при этом он был выстроен из самого твердого, самого тяжелого камня.

Следом за Мадеком вошли солдаты. Он постарался затеряться в извилистой галерее, которая огибала центр здания. В каждом зале чувствовалось движение свежего воздуха. Умереть здесь. И почить в мире. Его рука долго ласкала вырезанный из мрамора ирис; он завидовал Джехан-шаху и его супруге. При жизни их окружали слава и могущество. Смерть только возвысила их до вечности, подняла в этом взлетающем вверх драгоценном камне к небесам Индии.

Мадек глубоко вздохнул. Здесь хотелось ничего не знать и не чувствовать. Но жара, запахи, звуки Индии не отпускали, не позволяли забыться.

Мадек услышал шаги солдат и назидательный голос отца Венделя. Он спустился в сад и отвязал коня. Долго смотрел на отражение купола в пруду, стараясь сохранить в памяти это волшебное место. Но оно уже ускользало, и он почувствовал, что сейчас заплачет. Тогда он вскочил в седло и повернулся спиной к мавзолею. Вскоре его нагнали солдаты. Они были голодны и хотели пить. Однако в их изможденных лицах появилось нечто новое, мечтательное, как после хмельной ночи.

Отец Вендель чуть заметно улыбался, и вид у него был хитроватый. Он сгорал от нетерпения, но видя, что мысли Мадека где-то далеко, ждал, пока тот придет в себя, чтобы обсудить с ним план, который лелеял с самого начала путешествия. Он не успел сказать и десяти слов. Он даже не успел предложить остановиться именно в Агре, где его должна была принять католическая община и представить императору, когда Мадек жестко перебил его:

— Нет, иезуит! Нет. Я не собираюсь участвовать в твоих интригах. Я солдат. Я люблю свежий воздух и вольный ветер, люблю Индию, ее дороги, джунгли и даже пыль. Твои дела меня не интересуют.

— Но Великий Могол — единственная надежда Французской Индии! — нервно потирая руки, воскликнул святой отец.

— Я не создан для интриг, иезуит.

— Ты же христианин! Судьба миллионов душ зависит от того, победим мы или нет. Мы, католики, находимся в Агре уже сто пятьдесят лет. Сто пятьдесят лет мы пытаемся подчинить своему влиянию императора Индии. Наконец такая возможность представилась. Здесь, в Агре, у нас есть церковь, коллеж, библиотека. Благодаря мне Могол даже взял под свое покровительство одну из христианских семей. Такого еще никогда не было, Мадек. Он осыпал милостями старшую дочь этого семейства, очаровательное дитя, которое нам скоро предстоит выдать замуж. Твоя судьба здесь, Мадек, здесь, рядом с нами! Ты должен жить среди таких, как ты, среди христиан. Они богаты, миролюбивы, любезны. Ты сможешь найти хорошую партию и жениться. Окажи нам поддержку своим оружием. Отсюда, из сердца Индии, Франция может начать свое возрождение. Индийская Франция, сильная, мужественная, поддерживаемая Моголом.

— Могол в ссылке, он мечется между раджами и набобами.

— Могол вернется в свой город, если у него будет сильная армия. Собери ее, и ты будешь ею командовать. Тогда вся слава достанется тебе! Мадек, тебе нет равных среди воинов!

Отец Вендель так увлекся лестью, что забылся и уткнулся лбом в грудь Мадека. Это вызвало у последнего легкое отвращение.

— Слушай, иезуит, пожалуйста, никаких сантиментов! — с насмешкой оттолкнул он священника. — У меня другие дела. Я пообещал довезти тебя до Агры. Я сдержал слово, чего ты еще хочешь?

Иезуит был раздосадован.

— Наши дороги здесь расходятся, — продолжал Мадек. — Я должен выполнить свой долг перед одним раджей. Боюсь, как бы в его княжестве не началась война. А тебе я больше не нужен; ты снова увидишься с Угрюмом.

— Угрюма здесь нет, Мадек. Он тоже исчез в глубинах Индии.

— Откуда ты знаешь? Мы же еще не вошли в Агру. Мы еще не поговорили ни с одним торговцем или гонцом!

— Перед сражением в Буксаре мы с ним договорились. Если он проиграет битву и ему придется бежать, он поступит на службу к джатам и вон на той крепости поднимет черный штандарт с золотой бахромой. Если штандарта не будет, значит, он уехал куда-то в другое место и я должен ждать его в миссии иезуитов.

Мадек посмотрел туда, куда указал святой отец. За рощей виднелись крепостные стены, но ни солдат, ни пушек он на них не заметил.

— Я выполнил свое обещание, — повторил Мадек. — Меня призывает другой долг.

— А что это за раджа, которого ты так любишь? — хитро сощурив глаза, спросил иезуит.

— Ты не знаешь его. Он живет в небольшой провинции на границе Раджпутаны. Благодатная земля, окруженная горами и великолепно возделанная. У него очень красивый дворец, охотничий дом, огромное озеро.

— Его подданные обрабатывают и продают алмазы, не правда ли?

— Ты его знаешь?

— Иезуит должен хорошо знать страну, в которой собирается распространять слово Христово. Так ты говоришь о радже Годха? Скажи «нет», если я не угадал.

— Угадал, — ответил ошеломленный Мадек.

— Я уже однажды спас тебе жизнь, Мадек. Послушайся же меня еще раз. Не ходи в Годх.

— Это почему? — покраснел Мадек.

— Не ходи в Годх. Эта страна принесет тебе вред.

— Вред? Ты что, сдурел, иезуит? Я только что из Бенгалии, где люди мрут, как мухи! Годх самое здоровое место в Индии, какое я только знаю. Хорошая вода, сухие поля, счастливый, сытый народ.

— Я говорю не об этом вреде, Мадек. Там происходят скверные вещи. Эти люди — дети Раджпутаны, гордые воины, они не признают ни хозяев, ни государей.

— Я обязан исполнить перед ними свой долг.

— По отношению к идолопоклонникам не может быть никакого долга!

Мадек покраснел еще сильнее. Он не понимал, почему иезуит так упорствует.

— Эти идолопоклонники сердечнее и добрее, чем большинство христиан. И равнодушны к благам этого мира!

Иезуит побледнел.

— Мадек! Ты же погибнешь, ты погубишь свою душу!

— Оставь мою душу в покое!

— Язычники! Они же язычники, идолопоклонники! Горе тебе, Мадек, если ты попадешь под их влияние! Вспомни, что стало с евреями, когда они стали почитать золотого тельца! Сокровища раджи — это тщета, Мадек, а наша жизнь — прах!

— Замолчи, иезуит!

— Язычники носят в себе дьявола, алчность, разврат и сладострастие! Их жены — распутницы и собаки, их чрево доступно любым мерзостям, more diabolico et sodomico…

Мадек не понимал по латыни, но злобный тон иезуита не оставлял никаких сомнений в отношении смысла произнесенного оскорбления.

— Собака! Сам ты собака, дьявол и содомит! Думаешь, я не видел твоих темных делишек в Бенаресе? Собака!

Мадек схватил иезуита за ворот сутаны и приставил к его животу пистолет. Этот жаркий спор привлек внимание солдат.

— Посмотрите на этого поганого священника, посмотрите, как он бледнеет и трясется, когда ему говорят правду! — крикнул Мадек.

Солдаты расхохотались. Мадек выпустил иезуита, и тот упал на траву.

— Уходи! Уходи отсюда, сейчас же уходи из лагеря, катись в свой коллеж и сам женись на своих миленьких христианочках!

Отец Вендель поднялся, не спеша отряхнул сутану и сказал:

— Да простит тебя Господь, сын мой. Ты гоняешься за химерами, и это может погубить тебя. Но если ты уцелеешь, то знай, я буду здесь. Ты вернешься сюда.

Мадек пожал плечами и повернулся к нему спиной. Он больше не слушал.

Иезуит отвязал своего коня и взобрался в седло. Осеняя себя крестным знамением, он продолжал кликушествовать:

— Ты еще вернешься сюда, раненым, измученным, больным. Старым. Да-да! Старым! Старым, если не мертвым!

Голос иезуита становился тише. Мадек уходил от него все дальше, весело напевая, как будто немного выпил.

 

ГЛАВА XVI

Годх. Канун праздника Холи и сам праздник Холи

Светлая половина месяца Пхалгун 4865 года Калиюги (март 1764 года)

Сарасвати вплела в гирлянду последний принесенный из сада цветок. Это был белый, едва начавший розоветь, бутон. Она специально приберегла его напоследок, чтобы он, подобно драгоценности, украсил центральную часть венка.

— Весна возвращается, Мохини.

— Какое счастье! — отозвалась подруга, погладив свой округлившийся живот.

— Счастье для тебя, ведь каждый день приближает тебя к родам! Рождение ребенка весной — радость на целый год.

— Не грусти, царица. Придет и твой черед, и ты снова станешь матерью.

Сарасвати проверила гирлянду на прочность и отложила ее на небольшую подушку.

— Все! Подарок для Кришны готов! — Она вздохнула и добавила: — Мое чрево сухо, Мохини, бесплодно уже четыре года, как чрево первой супруги раджи. Столь же сухо, как пустыни, лежащие по ту сторону джунглей. Моя молодость уходит…

Мохини не посмела ответить. В последнее время их беседы сводились к таким вот монологам Сарасвати, печальным, но спокойным. В каком мире она сейчас пребывает?

Порой в ее глазах вспыхивал огонь, который раньше Мохини видела только у мужчин — вернувшихся с охоты воинов или озаренных садху. Действительно, время повлияло на облик Сарасвати. Под глазами появились синеватые тени, тонкие морщинки легли вокруг губ. Но никогда еще Сарасвати не была так красива. Это был расцвет истинной красоты, а не сияние юности в ореоле славы. Голос ее стал тверже, движения — увереннее, в ней чувствовалась скрытая внутренняя сила, пока еще не нашедшая выхода. Мохини подметила, что в том возрасте, когда обычные женщины, включая и ее саму, начинают увядать, блекнуть, терять изящество после нескольких родов или в результате колдовских чар, Сарасвати становилась совершеннее. Конечно, ее груди и бедра уже не были такими упругими, — Мохини обратила на это внимание, когда делала царице массаж, зато линии стали более плавными, мягкими. Глубокая бороздка между грудями, маленькие пухлые подушечки на бедрах — все это гармонировало с ее возрастом, который был преддверием зрелости. Дхарма! Возраст увядания, возраст сдержанности, уже почти двадцать шесть…

— Двадцать шесть лет, мне уже почти двадцать шесть лет, — сказала Сарасвати, будто угадав мысли подруги. — Моя молодость уходит.

Она посмотрелась в зеркальце. Это лицо, этот бурный расцвет: вот что спасает Сарасвати от действия времени. Мохини заподозрила, что за этим стоит чудо, исполненное красоты и боли.

— Чувства распустившегося цветка сильнее чувств бутона, госпожа! — проговорила Мохини.

— Сколько у меня осталось времени? Сколько? Скоро раджа вступит в возраст, когда мужчины предпочитают окружать себя девочками, едва надевшими сари для взрослых. Чем больше серебрятся волосы у мужчин, тем сильнее их тянет к едва оформившимся грудям, к тонким ножкам и плоским животам!

Сарасвати положила зеркальце на ковер.

— Раджа мечтает не о женщинах, царица. Он мечтает только о садах.

— О садах и о войнах.

— Дхарма, Сарасвати. Если его брат нападет, как он грозился, придется защищаться.

Они долго молчали. Сарасвати перекладывала цветы на ковре.

— Война… Я не боюсь войны. Я уже видела ее ребенком. А Годх подобен алмазу. Его невозможно разрушить. Чего мне бояться? Мой сын Гопал красив и силен, ему десять лет, и вот весна возвращается. Завтра раджа пришлет за мной, чтобы отпраздновать Холи на берегу озера, в садах. Пойдем, Мохини, пойдем в сад слушать музыку и играть с попугаями.

Мохини рассмеялась.

— В последние недели у тебя так часто меняется настроение, Сарасвати! То ты угрюма, как небо во время муссона, а мгновение спустя улыбаешься и опять становишься такой же прекрасной, как цветок лотоса!

— Пойдем, Мохини, — Сарасвати помогла подруге подняться. — Пойдем, мне хочется поскорее присоединиться к остальным.

И она побежала в сад. Но это было похоже на бегство: удовольствия, музыка, и не надо больше вопросов. Присутствие Мохини стало докучать ей. Впрочем, как и все обитательницы зенаны. Да и она сама теперь себе не нравилась. Сегодня утром Сарасвати задумалась, не становится ли она похожей на этих стареющих женщин?

А ведь произошла вполне банальная вещь: четырнадцатилетнюю Парвати собираются выдать замуж за двоюродного брата Бхавани. Согласно обычаю, к ней пришли повитухи, чтобы предсказать, будет ли она счастливой супругой, сможет ли благополучно родить сына; в честь такого случая ее торжественно искупали в ванне.

Как и все женщины, Сарасвати тоже пришла посмотреть на девушку. И внезапно почувствовала, что завидует, смертельно завидует этим юным формам, каких у нее уже никогда не будет. Тогда, не стесняясь, Сарасвати настояла на своем праве сделать невесте массаж.

Пока малышка стонала от наслаждения, Сарасвати любовалась изгибами ее тела, словно пыталась ухватить хотя бы частичку этой зеленой юности, удержать ее для себя, ощутить новые силы.

Вечером, увлекая Мохини в сад, Сарасвати позвала и Парвати. Она положила руку на плечо девушки и почувствовала себя сильной. Странное, новое ощущение. Сила прибывала как молоко после родов. Мохини ушла отдыхать, унеся свой живот и свои вопросы.

Вечер был волшебный. В клетке прыгал попугай; принесли наргиле, в чашах подали маленькие бисквиты. В курильнице тлел сандал. Однако все понимали, что спокойствие будет недолгим, что Годх находится на грани войны. На базаре говорят, что брат Бхавани подходит к границам, что он ведет с собой новую армию. Эту новость обсуждали все женщины зенаны, за исключением малышки Парвати: та только и думала что о своем суженом, которого никогда не видела, и о первой ночи, когда он лишит ее девственности. Бедная Парвати. Она и не догадывается, что на следующее утро ее новоиспеченный супруг, вероятнее всего, скажет ей «до свидания», возьмет оружие и взгромоздится на боевого слона. Ведь недаром Бхавани приказал поторопиться со свадьбой. Война. Сарасвати была к ней готова. Под аккомпанемент ви ны одна из женщин пела рагу о свадхинапатике, супруге, вечно любимой ее господином. В цветнике, под бархатным навесом, юная принцесса, вышедшая замуж в прошлом году, рисовала портрет своего супруга.

Женщины улыбались. Завтра будет великий праздник Холи, возможно, последняя передышка перед войной. Сарасвати сняла руку с плеча Парвати.

— Пора спать, малышка. Будущей супруге нужно как следует отдохнуть.

Девочка послушно отправилась под мраморные своды павильона, где уже зажигали лампы. Сарасвати тоже поднялась и пошла в зенану. На галерее она остановилась и долго, покуда солнце не скрылось за горизонтом, смотрела на черные горы, обрамляющие северную дорогу.

На следующий день с первыми лучами солнца во дворце началась праздничная суета.

— Краски готовы? А разбрызгиватели? Вы не забыли о разбрызгивателях?

Голосок Сарасвати слышался то в одном, то в другом конце зенаны.

— Поспешите! Слоны уже ждут у ворот, они станут беспокоиться, если будут долго ждать под балдахинами. Пошли! Пошли!

— Ты сегодня ожила! — улыбнулась Мохини, отдыхавшая на своем чарпаи.

— Не завидуй нам, Мохини, я оставляю тебе мою служанку, пусть она тебя побалует! Сита тоже останется во дворце, чтобы помочь тебе, если дитя вдруг решит явиться на свет.

— Еще слишком рано… Но я очень устала. Поверь, у меня нет ни малейшего желания ехать с вами на праздник. Я просто удивляюсь, что ты так возбуждена!

Сарасвати нахмурила брови. Ее лицо вновь стало холодным. Она наклонилась к чарпаи и пожала Мохини руку:

— Отдыхай.

Мохини закрыла глаза:

— Не беспокойся. Праздник будет великолепным. А я пока посплю.

Но Сарасвати уже ушла. Что за радость несла ее, придавала ей легкость, делала взбалмошной и счастливой? Она скоро встретится с Бхавани во дворце на озере. А потом состоится грандиозный парад слонов, люди будут обливать друг друга подкрашенной водой, женщины будут срывать с мужчин одежды, хлестать их плетью, празднуя таким образом возвращение весны. Через несколько дней возродится жизнь, поэтому сейчас надо лить воду и краски повсюду, чтобы природа сделала то же самое и в грядущий сезон муссона не скупилась на дожди. В прошлом году летом было много бурь, но мало ливней. Говорят, в северных провинциях вообще не было дождей и некоторые долины превратились в пустыни. За что же боги наказывают людей так сурово, лишая воды? В этом году нужно устроить щедрый, изобильный праздник Холи. Пусть мир вновь обретет надежду и жизнь, пусть растения дают плоды, пусть молоко священных коров будет жирным и питательным, пусть рисовые поля зеленеют, пусть мужчины задирают девушкам юбки и к осени народится много здоровых мальчишек.

Бхавани ждал царицу подле слона.

— Намасте!

— Намасте…

Сегодня праздник; они улыбнулись друг другу. Раджа сиял в золотой парче и тюрбане. Месяцы ожидания войны изнурили его, он очень похудел.

— Ты прекрасна, Сарасвати, ты очаровательна, как новая луна! Но ты не спешила! Твой сын прибыл раньше тебя!

Гопал уже влез на слона, он тоже был одет в шитую золотом одежду и тюрбан.

— Дети так любят праздники! Они более расторопны, чем мы, женщины.

— Разве праздник Холи не радует тебя?

— Конечно, радует… Но мой туалет требует много времени.

Бхавани поймал пальцами ее серьгу.

— А радже нужно немного времени, чтобы привести его в беспорядок…

Сарасвати сделала вид, что смутилась; ей не нравились эти публичные объяснения, особенно в присутствии толстого Дивана, который, хрипя от одышки, бросал на нее похотливые взгляды. Однако из-под опущенных ресниц она наблюдала за раджей, ища в его глазах тот блеск, который подтвердил бы, что он не притворяется, что его желание неподдельно. От его прикосновения к уху она почувствовала слабость. Она подняла глаза, готовая встретить его полный желания взгляд.

Да, он любит ее, это несомненно. А она? Любит ли она его как раньше, душой и телом?

Один из слонов начал нервно бить ногой по земле.

— Отправляемся! — приказал раджа.

Бхавани, его сын и Диван должны были ехать на первом слоне. Сарасвати направилась ко второму, на котором должна была ехать вместе со второй супругой раджи, почти засахарившейся от сладостей. Та уже сидела под балдахином. Погонщик прокричал несколько слов, слон подошел к платформе, и Сарасвати взобралась на свое место. Легкий ветерок, голубое мартовское небо. День обещал быть хорошим. Слон раджи открывал шествие, перед ним шла когорта солдат, вооруженных копьями и большими опахалами. За ним следовал слон Сарасвати, вокруг которого собрались маленькие баядерки и музыканты, а далее — все придворные на слонах.

С каждым шагом животного Сарасвати чувствовала, что на нее давит мягкое и бесформенное тело второй жены, которая счастливо улыбалась в ожидании праздничного пирога. Каждый год во время Холи устраивалось такое шествие. Но сегодня для Сарасвати это было испытанием. Потому что в памяти всплыла другая процессия слонов: это было на охоте, когда произошел несчастный случай, после которого ночью были зачаты двое так быстро умерших детей, оказавшихся хрупкими, как птенчики. А она, их мать, все еще жива, все еще влюблена в жизнь. Поднявшееся в душе смятение не было связано с Бхавани. Может быть, эти дети умерли из-за фиранги? Нет. Тот человек не мог принести несчастья. Что же на самом деле означала та ночь в охотничьем павильоне? В последнее время Сарасвати часто размышляла о наставлениях гуру, который привел ее к старому радже, когда ей едва пошел пятнадцатый год. Из всего того, чему он ее когда-то учил, она обычно вспоминала лишь те, что касались искусства любви. Но ведь он сказал тогда: «Есть много видов влечения, Сарасвати. Спонтанное влечение, когда двое стремятся друг к другу из симпатии и взаимного расположения, и по рождению они равны друг другу. Пылкое влечение, когда влюбленные не прилагают усилий к тому, чтобы соединиться. Иллюзорное влечение, когда один из двоих во все время любовных встреч представляет себя в объятиях другого человека, того, кого любит по-настоящему».

Слон тяжело спускался по склону. Приближался Годх, и уже были слышны крики толпы. Уровень реки у Водяных ворот был низковат для этого времени года.

— Кришна, о Кришна, защити этот город и пошли нам хороший муссон…

О чем еще молиться? Может быть, о своем сыне, который едет впереди на царском слоне? О Бхавани? Она некоторое время внимательно смотрела на них — как они похожи!

На повороте ее сильно качнуло и она задела вторую супругу. Сарасвати извинилась. Та вздохнула и тихо хихикнула.

Сарасвати отвернулась. Она не чувствовала неприязни ко второй супруге, но после соприкосновения с этой рыхлой плотью, утомленной жизнью в зенане, внезапно поняла, что больше не хочет такой судьбы. Пока она еще красивая, крепкая, страстная. Но надолго ли? Зенана убьет ее, причем будет это делать медленно, и смерть ее будет дряблой. А она хотела насыщенной жизни, свежего воздуха, сильного ветра; она больше не боится крови, войны, трагедии. Прошлое вдруг показалось ничтожным. Годы, целые годы, муссон за муссоном она соперничала со своими подругами, целыми днями рассматривала себя в зеркале: зачем? Быть самой красивой, той, кому больше всего завидуют? А что дал ей взамен Бхавани, кроме телесного удовольствия и уверенности в том, что она победила? Даже материнство, рождение Гопала она восприняла как собственную победу. Смерть близнецов, знак, данный богами, непонятное предупреждение. И вдруг все прояснилось! Все началось с приезда фиранги. Того фиранги. Того, который еще вернется, да, еще вернется в Годх, откуда ему и не следовало уезжать. Ее судьба совсем иная. Она не будет жить в зенане! В этой тюрьме для женщин, в ожидании любви среди зеркал и постелей.

Нечистые мысли! Сарасвати попыталась отогнать их. Грязные фантазии, ужас души, рискнувшей выпасть из миропорядка, из его гармонии, и поставить под угрозу грядущий муссон. Дхарма, Сарасвати, дхарма! В этот священный день твоя душа нечиста, ты что, хочешь погубить свою семью?

Но уверенность, неодолимая, беспокоящая и чарующая одновременно, крепла с каждым шагом слона: «Я любила Бхавани страстно, а теперь испытываю лишь спокойное желание. И будет счастьем, если к нам на чарпаи не примешается образ другого».

Процессия вошла в Годх, миновала купеческий квартал с высокими розовыми домами. Сарасвати обернулась. Вторая супруга задремала. Сарасвати перевела взгляд на дворец, отыскала галерею, откуда целыми днями, вернее годами, смотрела на равнину. Это место до сегодняшнего дня было для нее оплотом надежности, а теперь показалось ничтожным. Хуже того: фантастичным, нереальным как сон. Зенана осталась позади.

Еще накануне она с ужасом думала о будущем. Теперь это казалось ей смешным. Потому что ее взгляд обратился к равнине, к спускавшейся с гор извилистой дороге. И сегодня, в праздник Холи, Сарасвати увидела там то, чего ждала: желтое облако пыли. Те, кто привык наблюдать за равниной и ожидать угрозы, по одному виду этих облаков безошибочно могли определить: в Годх идут люди из-за Черных Вод.

* * *

У ног Мадека рокотала река. Они уже три дня шли на этот звук. Вода заполняла не больше четверти обычного русла, об этом свидетельствовали полосы высохшего тростника, отмечавшие высоту половодья. Перевалив через горы, служившие естественной границей страны и спустившись с перевала, Мадек испытал огромную радость при виде этого желтого потока. Там, наверху, он узнал в маленьком, но стремительном ручейке, затерянном в пустыне среди камней, реку Годха. Как ему это удалось? По ее несколько злобному урчанию? По охристой земле, которую она несет с собой? Или по красному западному солнцу, к которому она стремится, преодолевая горные перевалы? Этого Мадек не знал. Воспоминание о Годхе было таким ярким, что лучше любого компаса позволяло ему распознать приметы этой земли: воду, небо, камни и — даже запах дикого жасмина и мальвы.

И вот Годх снова лежит у его ног. С севера он выглядит симметричным: ворота расположены на равных расстояниях друг от друга, река пересекает город, проходя через его центр и разрезая его на две части, как плод, где нетронутой косточкой является крепость. Среди башенок и галерей Мадек пытался различить какое-нибудь знакомое ему место. Диван-и-Хас. Или окна комнаты, в которой он ночевал. Но не смог. Годх оставался открытым и отстраненным, присутствующим и отсутствующим одновременно. «Как и она», — подумал Мадек, и ему стало не по себе. Он обернулся к своей маленькой армии. Солдаты были все в пыли. Перед ними тяжело шагали два боевых слона, которых он купил в Агре после того, как прогнал иезуита. На них ушел последний кошель с рупиями, потому что Мадек сказал тогда солдатам:

— Давайте подумаем. Либо мы останемся без слонов, а без них не обходится ни одна большая армия в Индии, либо мы будем есть поменьше.

Солдаты единодушно, хотя и не без сожаления, согласились на уменьшение дневной порции кари, потому что прочли в глазах Мадека честолюбивое вожделение, а они знали, что именно честолюбие заставляет его идти вперед. Итак, они повели с собой слонов. Несколько сипаев, которых они переманили по дороге, постарались придать животным торжественный вид, отполировав им бивни, нарисовав на лбу яркие знаки и надев на спины расшитые попоны. Но переход через горы изрядно слонов пообтрепал. Мадек стиснул зубы: он сам этого хотел, и ему пришлось выбирать что лучше: немного задержаться и явиться в полном великолепии или сразу идти в Годх, но при этом выглядеть бедным. Слонов, несмотря на их усталый и замызганный вид, вывели вперед. За ними решили катить пушки. Однако, даже если предположить, что пушки произведут на жителей Годха такое же впечатление, как в первый раз, этого все-таки было недостаточно.

Мадек попытался стряхнуть пыль со своей одежды. Напрасный труд. С каждым шагом конь поднимал новые клубы пыли. После Бенареса Мадек оделся на индийский лад: в парчовое платье и шаровары. Во время похода, если грозила опасность, он надевал кольчугу и шлем, и вполне нравился себе в таком виде. Но в какой одежде следует явиться в Годх? В европейском платье, как в первый раз, а это значит: в английской форме и в лохмотьях, учитывая состояние его последней амуниции? Или в чуждой ему индийской одежде? Но в ней он рискует показаться смешным тем людям, которые, возможно, любили его только потому, что он — фиранги.

— Поеду в индийском, — пробормотал он и повернулся к солдатам. — Видите рощу на юге, там, где река выходит из города? Там мы стояли лагерем в первый раз. Мы поедем сейчас туда и приведем себя в порядок. Если положение дел в этой стране не изменилось, то раджа тотчас примет нас!

— Слушай, Мадек, — крикнул один из всадников. — В этом городе все что-то уж очень возбуждены… Посмотри, какие толпы на улицах!

Мадек посмотрел в сторону города.

— Должно быть, у них праздник. Они ведь почитают стольких богов! У индусов все время праздники.

— Как знать?

Действительно, с того места, на котором они стояли, можно было увидеть только водоворот разноцветной толпы. Движение ее казалось замедленным, но различить его направление и смысл было невозможно.

— Вперед! — крикнул Мадек. — Поспешим! Там, внизу, нам дадут еды и питья!

Последние слова произвели свое обычное действие: они удвоили пыл солдат. Слоны пошли первыми, за ними — быки, тянувшие пушки. Потом всадники, с трудом сдерживавшие встававших на дыбы коней, затем восемьсот пехотинцев.

Войско двигалось так быстро, что, когда достигло ворот Годха, не было еще и девяти часов.

Там творилось что-то невероятное. Держа в руках огромные разбрызгиватели, мужчины старались облить подкрашенной водой любую женщину, которая попадалась им на пути, а женщины развлекались тем, что срывали с мужчин набедренные повязки и стегали их по бедрам маленькими метелками, причем сила удара не оставляла сомнений даже с расстояния в десяток футов.

Остолбеневший Мадек приказал остановиться. Теперь толпа выплеснулась за пределы города.

Он ни до кого не мог докричаться. Вокруг царила настоящая какофония: вопли толпы смешивались с грохотом барабанов. (Тут были тамтамы, огромные барабаны, и даже бубны — такие инструменты в Европе можно увидеть у бродячих цыган.) Женщины дули в длинные трубы и рожки.

Мадек растерялся. Он ждал, что его заметят, что ему окажут прием, неважно какой, лишь бы его узнали. Миновав последние рисовые поля, он вполне успокоился и был готов к чему угодно, даже к смерти, потому что знал: Сарасвати здесь, она жива, и все идет своим чередом. Он боялся, что нескоро увидит ее; сначала будут взаимные приветствия, долгое хождение по садам и галереям, поднимающиеся одна за другой занавеси, целование ковра у ног раджи, вручение подарков. Он приготовил хороший назар: в Бенаресе купил пару гнедых в память об афганских скакунах, которых раджа подарил ему перед отъездом, два мешочка жемчуга и, наконец, недавно отлитую пушку. Так что Мадек мечтал о спокойном ожидании под сенью манговых деревьев, о невозмутимой процессии придворных во главе с Диваном, о слонах, может быть об охоте. Иногда он с ужасом думал о возможных несчастьях: о войне, о том, что теперь в Годхе другой раджа, о том, что Сарасвати больна или заключена в темницу… Но он не мог предвидеть праздник, который показался ему худшим из зол: его, Мадека, вернувшегося в Годх чужестранца, никто не заметил!

Он был в бешенстве. Словно желая разозлить его еще больше, кто-то из индийцев пустил в него струю подкрашенной воды. Парчовое платье, с которого Мадек умудрился отряхнуть пыль, было теперь заляпано красными пятнами. Поглощенные своими сражениями жители Годха не обращали на французов ни малейшего внимания; погонщики выстроили боевых слонов вдоль берега реки, а сами присоединились к общему веселью. Их примеру последовали сипаи, не желавшие упустить такой возможности.

Французы ничего не понимали.

— Вернитесь в строй! — заорал Мадек. — Вернитесь в строй, не то я вам всем головы поотрываю!

Но тут опять пронзительно зазвучали трубы, и вдруг толпа расступилась. Один за другим умолкли барабаны. Женщины вновь обрели обычный целомудренный вид. Но на Мадека по-прежнему никто не смотрел. Мало этого, все повернулись к нему спиной, устремив глаза на ближайшие ворота.

Зазвучала другая музыка. Мадек сразу же узнал ее. Парадный выезд. Торжественное появление раджи, спускающегося в город, на равнину. Музыканты, слуги с огромными опахалами, баядерки, вереница слонов, разукрашенных, как божества в храме.

Мадек едва успел стереть последние капли красной краски со своей одежды. Раджа заметил его. Когда он поравнялся с Мадеком, слоны замедлили шаг и процессия остановилась. Толпа обернулась. Со спины второго слона раздалось восклицание:

— Мадек-джи!

Сарасвати приподнялась в своем паланкине.

Мадек узнал ее голос, однако не мог увидеть царицу, потому что огромный паланкин первого слона загораживал весь кортеж.

— Мадек-джи… — тихо повторила она.

— Мадек-джи… — сказал раджа. — Ты спас нас!

Мадек спрыгнул с коня и простерся на земле.

— Раджа! Я вернулся вместе с моей скромной армией, которую я предлагаю тебе!

Раджа рассматривал пушки, пехотинцев, боевых слонов.

— Откуда ты приехал, Мадек-джи? С севера? Ты прошел через земли, которые высохли от жажды и растрескались?

Мадек испугался: что, если раджа сердит на него? Что, если он догадался?

— Да, я иду с севера, высокочтимый господин. Я недавно был в Бенгалии, фиранги в красных камзолах два года держали меня в плену.

— Фиранги в красных камзолах… — повторил раджа, минуту помолчал и спросил недоверчиво: — Так ты вернулся?

Мадек поднял глаза. Их взгляды встретились. Ни тот ни другой не забыли их общей тайны, комнаты с павлином, бриллианта и заключенного ими договора. Мадеку было довольно одного взгляда. Лицо Бхавани прояснилось:

— Ты не изменился. Встань.

Мадек поднялся с колен, стряхнул пыль с одежды и подошел к слону.

— Прими меня в своем городе вместе с моей армией!

— Мадек, ты не останешься в городе, пока я праздную Холи. Следуй за мной! Сегодня священный карнавал весны. Сегодня вся природа радуется, а мы веселимся, чтобы через три месяца она даровала нам хороший муссон. Следуй за мной на озеро. Я велел разбить на восточном берегу новые сады, и сейчас мы впервые посетим их. Твои солдаты станут лагерем на берегу, тебя же мы примем во дворце. Властью меча!

Мадек опять простерся на земле, чтобы подтвердить свое согласие, потом снова взглянул на Бхавани. Теперь он заметил произошедшую в нем перемену: раджа исхудал и казался хрупким. Когда-то круглые щеки и свежее лицо раджи свидетельствовали о беззаботной жизни. Теперь же в его глазах читалась душевная рана. Лицо изрезали глубокие морщины. Но какую силу излучал он в своем тюрбане с плюмажем! И какая неизменная доброта светилась в его глазах! Короче говоря, он просто постарел. А она? Мадек ведь только слышал ее голос. Ему стало стыдно. Когда-то он спас жизнь этих двоих людей, спас одним удачным выстрелом, только и всего. Этот раджа и его супруга признательны ему за это, как умеют быть признательны индийцы. А он, Мадек, придумал себе сказку, какую-то невероятную химеру, которая заставила его мчаться по горам и долам, чтобы найти здесь — что? Небольшой розовый город в маленькой, находящейся под угрозой стране, дружески расположенного и охваченного беспокойством раджу, живущего среди своих богов, праздников и ритуалов, недоступных пониманию иностранцев, даже таких, как Мадек… Раджа что-то крикнул погонщику, и тот дал сигнал к отправлению. Слон раджи чуть вздрогнул, когда возобновился танец баядерок. Мадек отошел в сторону.

— Мы едем за ними! — крикнул он солдатам. — Разобьем лагерь на берегу озера.

Царский слон удалялся, а мимо теперь проходил второй слон. Поначалу Мадек не увидел ничего, кроме бесформенной груды розового муслина, над которой возвышалось улыбающееся, толстое, отчаянно накрашенное лицо. Нет, это не может быть она, она не могла превратиться в эту колышущуюся массу, она не могла измениться так сильно, ведь прошло не так уж много времени. Слон проходил как раз мимо Мадека, который уже начал разглядывать третье животное; этот вскрик, этот голос, не мог же он быть фантазией. Его толкнул какой-то музыкант, две баядерки коснулись нагими бедрами. Слон прошел мимо.

— Сарасвати.

Синее, расшитое золотом сари. Неподражаемый поворот головы, покрытая блестками вуаль, которую она держала возле губ жестом, полным бесконечного целомудрия. Так она здесь, живая, великолепная, такая же прекрасная, как в день их первой встречи, эта женщина, к которой он стремился долгие месяцы, та, чье лицо рисовалось ему на горизонте среди выжженных равнин, зеленых, влажных джунглей, полей сражения и в саду Таджа. Она здесь! Независимая и царственная. Другая женщина, восседавшая на подушках с той стороны, с которой стоял Мадек, просто загородила ее; Сарасвати же, должно быть, видела его и поэтому теперь повернулась в его сторону с тенью улыбки на устах, как будто хотела сказать: «Я знаю…»

Он успокоился. Успокоился, но не удовлетворился. Потому что кортеж уже удалялся и, если бы не едва заметное движение царицы в его сторону, он увидел бы ее только сейчас, стоя в толпе танцовщиц: ее загорелую прямую спину, синеву и золото чоли и летящие покрывала, истинный образ страдания, приведшего его в Годх. Сарасвати, или любовь к тому, кого нет рядом, любовь, которая открылась и была отвергнута.

В тот день Сарасвати больше не видела фиранги. В садах он держался в отдалении, как того требовали в подобных обстоятельствах приличия. Было бы трудно предположить, что чужестранец станет участвовать в праздничных действах, ведь он рассказывал, что поклоняется другим богам, вернее одному Богу, какому-то несчастному, которого замучили, прибив к двум кускам дерева. Вместе с тем что-то подсказывало ей, что этот фиранги не такой, как другие. У него есть какой-то тайный дар, он подходит индийской земле; и поэтому, думала Сарасвати, никто из придворных Годха не удивился бы, если бы он вдруг тоже взял разбрызгиватель и начал обливать женщин водой.

Но вместо этого он сел на край чадара и просидел там целый день. В конце праздника раджа предложил ему осмотреть новый парк.

— Мои годы прибавляются, — сказал он Мадеку. — У меня есть сын, который заменит меня, когда моя жизнь подойдет к концу. Но люди увековечивают себя не только в потомстве. Им надлежит строить. Я не люблю больших строений из камня, которые воздвигают наши императоры, пришедшие с севера магометане; они не понимают тщетности здешних усилий и ничего не желают знать о вечном цикле перерождений. Нет, нет, это мне не нравится… — Он говорил тихо и как будто доверительно. — Единственное, что они изобрели хорошего, так это сады. Сады, Мадек-джи, понимаешь?

Мадек никогда не задумывался об этом и вопросительно посмотрел на Бхавани.

— Посмотри, Мадек-джи, на этот лист лотоса.

В пруду плавали только стебли и листья. Видимо, цветы сорвали разыгравшиеся женщины. В лучах солнца капли воды на листьях переливались всеми цветами радуги.

— Посмотри, Мадек-джи, — продолжал раджа, — вот символ нашей жизни. Сад живет и умирает в зависимости от времени года, он расцветает или высыхает согласно закону солнца и дождей.

Мадек молча слушал, стараясь понять поэтический хинди Бхавани.

— Видишь ли, Мадек-джи, война близка, и, может быть, я погибну, так и не увидев, как мой сын наденет на себя оружие раджпутских воинов. Еще сегодня утром я не мог в это поверить. Но я понял это, когда увидел тебя.

— Раджа! Я не принес тебе войну! — перебил его Мадек.

— Помнишь ли ты о договоре, который мы заключили в комнате с павлином?

— Раджа… Разве я мог об этом забыть?!

— Ты бы не вернулся, Мадек, если бы победил твой народ.

Мадек растерялся. Возможно, раджа прав. Но ведь дело еще и в царице. В Сарасвати. Как ему сказать об этом?

Раджа взял его за руку.

— Ты бы не вернулся, потому что слава дерзка, она портит всех людей. Но ты, ты остался чист.

— Поражение, тюрьма, люди в красных камзолах тоже могли меня испортить!

— Нет. Только не тебя.

Раджа щелкнул пальцами, и из зарослей сразу же выскочили слуги.

— Балдахин. Подушки. Сандал. Шербет и ласси!

Мадек закрыл глаза. Значит, раджа обо всем догадался.

Хуже того, он хочет использовать его глупое увлечение химерами, неспособность предпринять что-либо значительное, не придумав себе чудовищ, которых следует победить, невероятных далеких цариц, которых надо совратить. Раджа молчал. Похоже, он задумался. Им принесли подушки. Четверо слуг в нарядных ливреях разбили паланкин.

— Тень… — пробормотал Бхавани. — Как хороша тень. Это привилегия богатых. А крестьяне трудятся весь день под солнцем и в пыли. Но когда объявляют войну, владыке тоже приходится все это терпеть, чтобы защитить свое царство. Вот почему я разбил сад. Чтобы отдохнуть перед тем, как придется страдать. Этого здесь не понял никто, даже Диван. Он думает, будто я развлекаюсь фантазиями о садах, потому что верю в мир, как верили мои предки, которые разбивали сады после того, как окончилась великая битва, залившая Годх кровью. Дураки! Дураки и слепцы, все эти люди, которые меня окружают!

— А астролог? — осмелился спросить Мадек.

— Астролог… Астролог молится в уединении в джунглях. Я ожидаю его возвращения. Отведай лучше этого шербета.

Мадек понял намек — не будем касаться государственных дел. Он протянул руку к стакану с холодным сиропом. Бхавани склонился к чадару и долго держал руку в воде.

— Вода бежит недостаточно быстро, — сказал наконец он. — Резервуары не заполнились во время последнего муссона. Ах, Мадек-джи, пусть твое возвращение принесет нам силу и плодородие. Моя первая жена всегда была бесплодна, вторая упорно рожает девочек, да и время ее уже миновало. Что до Сарасвати…

У Мадека задрожала рука.

— Ходили слухи, что ее околдовали. Четыре года назад она родила близнецов. Они умерли, один за другим, как будто по воле магии. И с тех пор она тоже бесплодна. У меня один сын, только один сын, которому придется защищать мои земли… Этого недостаточно.

Мадек залпом проглотил шербет.

— Мне придется взять еще одну жену.

Он говорил спокойным и отстраненным тоном, как будто речь шла о такой мелочи, как создание нового сада или замене парадного слона.

— Но как жениться на женщине, если не пылаешь к ней страстью? Красота этой стройной девушки подобна пруду, в который упало мое сердце! Но мне пора решиться, потому что Годх не сможет устоять, если у меня не будет сыновей-воинов. Даже Кришна занимался любовью с пастушками, но его супруга Радха не покинула его и никогда не переставала любить его.

Мадек был ошеломлен. «Что меня ждет? — думал он, глядя на раджу. — Что он пытается мне сказать? Он меня разгадал, но я-то никак не могу уловить его мысли».

Его размышления прервал подошедший Диван, над которым трое слуг держали огромный желтый зонт.

— Высокочтимый раджа, — сказал Диван, простершись перед Бхавани. — Во дворец явился человек с севера. Он просит, чтобы ты принял его.

— Сегодня я никого не буду принимать. Ты же знаешь. Зачем же ты явился отвлекать меня от беседы?

— Это алхимик, о высокочтимый раджа. Он говорит, что умеет делать золото.

— Алхимик? — повторил раджа, поглаживая усы. — Алхимик… — Брахмана сейчас здесь нет. Иди и скажи этому человеку, чтобы он подождал до завтра. Пусть разобьет лагерь на берегу. Я не могу принять его, пока Мохан не посмотрит на звезды.

Диван повернулся, чтобы идти.

— Как! — вмешался Мадек. — Ты принимаешь меня во дворце на озере, не узнав, что говорят звезды, меня, фиранги, а этого человека, который делает золото, твоего соотечественника, ты заставляешь оставаться за воротами, как моих солдат!

Бхавани улыбнулся.

— Я не знаю этого человека. Эти полумаги являются сюда каждую неделю. Я встречусь с ним только из любопытства.

Он опять задумался, а когда вновь заговорил, солнца уже садилось. Раджа кликнул слуг и велел принести опахала.

— Наступили трудные времена, Мадек-джи. Скоро весна утратит свою свежесть. Праздник Холи завершился, и завтра опять начнутся заботы.

— Война… — пробормотал Мадек.

Освещение менялось, и вместе с ним менялся вид садовых террас. Они представляли собой земляные насыпи, окруженные розовыми стенами. Вода, накачиваемая из озера искусным, скрытым за деревьями механизмом, стекала по каналу с террасы на террасу, проходя через чадары и фонтаны. Раджа и Мадек сидели у фонтана в самом верхнем саду. Жара начала спадать. Мадек с интересом рассматривал симметрично расположенные клумбы, вырезанные на мраморе звезды, ромбы, шестиугольники; деревья, водопады и весенние цветы смягчали то, что могло бы показаться излишней геометричностью и подчеркнутым совершенством. «Да, этот сад говорит об эфемерности мира и о его возрождении, — думал Мадек. — Но создан ли я для него?» Он все еще оставался под впечатлением от Тадж-Махала, сад и мавзолей которого, напротив, были для него символом вечной любви, преодолевшей страдания и смерть.

— Война… Ты никогда не рассказывал мне о своих врагах, раджа. Неужели тебе угрожают люди в красных камзолах? Я думал, они заняты войной в Бенгалии.

— Пора рассказать тебе, Мадек-джи. У меня есть брат, который мне очень завидует. Он моложе меня всего на десять месяцев. Когда я пришел к власти после смерти отца, он уехал на север и поступил на службу к Моголу, потому что не мог захватить Годх в одиночку. С тех пор я его не видел. Но я все время слышу о нем. Говорят, что он теперь служит людям в красных камзолах, что научился воевать по их правилам, что они хорошо заплатили ему. Должно быть, сейчас он идет сюда вместе с другими фиранги, которых привлекли наши рисовые поля и драгоценные камни. Но я не знаю, верить ли тому, кто рассказал мне все это. Он человек без роду и племени, и, возможно, его тоже привлекают лишь бриллианты Годха.

— Торговцы часто лгут, или ошибаются, — подтвердил Мадек.

Раджа рассмеялся.

— Да! Но этот человек не торговец, и ты, должно быть, хорошо знаешь его имя, ведь оно прогремело по всей Индии! Три месяца назад он обосновался на границе Декана и тех ущелий, в которых живут дакоиты. Похоже, он сокращает число разбойничьих шаек, присоединяя их к своему войску. Именно поэтому я не принял от него ни одного подарка. Разбойники в моих землях! Я не позволю им погубить Годх! — В его глазах сверкнул гнев. — Ты прекрасно знаешь его имя, Мадек.

— Если он не взял тебя дружбой, то завладеет силой.

Ни тот ни другой, будто из суеверия, не посмели произнести это страшное имя.

— Я знаю, — ответил Бхавани. — Но колесо жизни не всегда поворачивается так, как ожидают люди. Смотри: вода течет на чадар все слабее. Вода слабеет… Я еще никогда не видел такой сухой весны. Хватит ли нам воды, чтобы дотянуть до следующего муссона? В Индии, Мадек, вода решает все, даже исход войны. Лев покидает логово, когда лес высыхает.

— Что ты хочешь сказать?

— Оставим это.

Раджа резко встал и потянулся. Мадек заметил, что у него дрожат руки. В этот момент послышались шуршание ткани, смех и детский лепет.

— А вот и они, — сказал раджа, и эти слова объяснили, почему он внезапно прервал разговор.

* * *

Родители поиграли с ребенком, приласкали его, а потом сказали: «Малыш Гопал, пора идти в дом, солнце уже заходит, а у вас грязные руки. Стоило ли надевать на вас такое красивое платье для праздника и такой блестящий султан, если вы его весь растрепали!..» Гопал смеялся вместе с родителями, а сидевший в углу фиранги был мрачен. «Мадек-джи, — прошептала со вздохом царица, когда раджа выпустил ее из объятий и взял малыша за руку. — Мадек-джи…»

— Красавица моя, — сказал Бхавани, — уже взошла луна, она полная, и я вижу вокруг нее ореол. «Лучше бы другой сказал мне эти слова. Может быть, когда-нибудь так и будет. Пусть это наступит как можно скорее!»

Они вернулись к причалу на озере. Там фиранги разместил свои войска и преподнес свой назар при свете факелов. «Он не смотрит на меня, — думала царица. — Он не видит меня так же, как Кришна не видел пастушек после того, как появилась Радха. Ах! Кришна, Кришна, Синеликий, верни мне дыхание, которое ты отнял у меня. Змей беспокойства точит мое сердце, и я похожа на птицу чатаку, которая постоянно кричит, ожидая, когда ей достанется капля воды. Но ни слова не слетает с моих губ. Я — женщина, о Кришна, и я сошла с ума».

Минуту спустя она уже ругала себя за эту молитву, потому что фиранги указал Бхавани на мешочки с жемчугом, и они оба расхохотались, не обратив на нее никакого внимания, будто она была ночной бабочкой или одной из тех людей низшей касты, которые подметали сейчас дорожки в саду после праздника.

Они сели в лодку. Дворец на озере мерцал в ночной тьме. Потом был пир в открытых галереях над водой, и слуги запускали бенгальские огни. Для начала весны было слишком душно. «Муссон будет сильным», — думала Сарасвати, отгоняя от лица насекомых, которые обычно появляются в мае, когда природа готовится к большим бурям.

— Эй, служанки, пошевеливайтесь! — крикнула она уставшей прислуге. — Вы слишком медлительны сегодня и опахалами машете еле-еле, как евнухи. Ваш день еще не закончился, вам еще нужно искупать меня и подготовить к ночи!

Она понимала, что вредничает. Ее раздражали долгие беседы царя с чужестранцем; потом они так же долго молчали, просто улыбались и смотрели друг другу в глаза, не обращая на нее внимания. И ее окончательно довело до отчаяния то, что раджа даже не попросил ее танцевать. Может быть, он считает, что она уже стара для того, чтобы очаровать этого чужестранца, как других гостей? Он любит этого человека, это ясно. Тогда почему не почтить его так, как следует? Раджа больше не интересуется ею, он теперь думает только о своих садах и о войне, и все из-за того, что она не может родить ему еще одного ребенка.

Ей и в голову не пришло, что он, возможно, ревнует. С того момента, когда фиранги вновь появился перед ней, ее мучило лишь одно: почему он не обращает на нее внимания. Она, в совершенстве владевшая искусством обольщения, постигшая все уловки тела и души, которые позволяют удержать мужчину, вдруг почувствовала себя несчастной и попросила разрешения идти спать.

Бхавани вздрогнул, но не стал возражать.

— Я скоро приду к тебе. Мне еще надо поговорить с Мадеком-джи.

Она вышла с высокомерным видом, не ответив на провожающие ее взгляды мужчин.

— Эй, служанки! — крикнула Сарасвати, вернувшись в свои покои. Она потребовала большую ванну с теплой розовой водой, а затем велела сделать ей массаж — нежно, еще нежнее; наконец нервозность и недовольство прошли, в ней стало созревать желание.

Именно в этот момент вошел Бхавани.

— Жарко, — сказал он служанкам. — Оставьте нас одних и вынесите на террасу постель с подушками. Зажгите светильники.

Она лежала на массажном чарпаи, ожидая лишь его знака.

Он сел на край плетеного матраса и поднял с пола разбросанные украшения: нитки жемчуга, звонкие ножные браслеты, золотые и серебряные кольца, бриллиантовую нить для лба.

— Позволь мне украсить тебя.

Он протянул ей зеркало.

— Смотри: я украшаю тебя для любви. Под жемчугами и бриллиантами ты все равно остаешься нагой!

Она удивленно смотрела в зеркало, а он продолжал:

— Разве можно не воспламениться желанием, глядя на эту женщину? Истинная Падмини, сияющая, как фантастический цветок, с нежным взглядом газели, с грудями, похожими на две перевернутые золотые чаши; линии ее ягханы так чисты, ее йони — таинственна и изысканна…

Он засмеялся, взял ее на руки и отнес на постель, устроенную на террасе. А она подумала: «Чужестранец никогда не смог бы сказать мне такие слова, предваряющие желание, но, возможно, у людей, пришедших из-за Черных Вод, существуют другие слова, более возбуждающие, которые тоже могут заставить лоно содрогнуться, а йони открыться».

Она расправила волосы на спине. Он взял стопы ее ног и указал ей на небо над террасой:

— Видишь, я же сказал тебе, что луна окружена ореолом. Пусть она изольет на нас амброзию любви! Служанка, отгоняй насекомых, летящих с воды!

Он снял с царицы покрывало и крепко обнял ее.

— Я принес укропное молочко.

— Ты думаешь, оно понадобится? — пробормотала Сарасвати и отпила из его бокала.

Жемчуг дрожал в ее ушах. Пхра! Пхут! Сут! Плат! И колесо любви завертелось. Возбуждающие поцелуи, легкие укусы: поцелуй-прикосновение, «равный» поцелуй, «наклонный» поцелуй; царапины «полумесяц», «коготь тигра», «листок голубого лотоса»; «щебет перепелки», «плач», «воркование кукушки»… Они были готовы испробовать все позы — от объятий плюща до карабкания на дерево. Но как они ни старались соблюдать правила Камасутры, им пришлось прекратить игру, потому что желание возросло слишком быстро. Бхавани торопился достичь аупариштаки; под безумными движениями его языка Сарасвати испытала оргазм первой.

— Вы победили меня! Я, в свою очередь, хочу просить у вас пощады…

И она стала ласкать его всеми возможными способами. «Приди же в эту ночь, — шептал Бхавани, стараясь продлить ее радость, — приди, моя возлюбленная, ибо дни проходят! Завтра ты, я и наша юность — все уйдет». И Сарасвати улыбалась, счастливая в этом преходящем мире. Потом он заснул, а Сарасвати лежала спокойная и удовлетворенная, ее тело наконец насытилось единением в результате иллюзорного влечения. Во время любовной игры, как и на протяжении всего этого священного дня, она не переставала молиться Кришне. И уже после первых укусов и поцелуев бог явился ей позади Бхавани, во всей своей синеликой славе. Только при этом — зачем скрывать это от себя теперь, когда раджа спит и их окружает глубокая ночь, — прекрасный Кришна был похож на фиранги…

* * *

Раджа проснулся с первым чириканьем воробьев. Вода в озере слегка порозовела. Он посмотрел на гаснущие на другом берегу костры лагеря фиранги, потом на террасы и на свой сад. Чтобы довершить торжественное открытие сада, следовало бы позволить себе еще одно удовольствие: бой двух любимых слонов, двух огромных животных, специально обученных для войны; для них он велел приготовить отдельную террасу, самую нижнюю, на уровне берега. Там не стали сажать деревья и делать газоны. Эта территория была разделена на две равные части стеной, доходившей слонам до груди. Достаточно было раззадорить их ударами пик и криками, чтобы в них проснулся инстинкт джунглей и начался бой.

Чаще всего одно из животных погибало. Так зачем же в это утро желать смерти любимых слонов? Бхавани предпочел не думать об этом. Его сейчас больше занимало лицо царицы — она показалась ему далекой и чужой, какой он ее еще никогда не видел. Разумеется, сон, растворяя сущности в энергии Брахмана, лишает их обычных человеческих качеств: они замыкаются в самих себе, и в эту замкнутость не может проникнуть даже любовь. Но любит ли она его по-прежнему? Его Сарасвати, в распахнутой юбке, с обнаженной грудью, устремленной к вершинам сладострастия. Ему захотелось еще раз овладеть ею, разбудить, взять ее силой, избить, может быть даже убить. Но она была слишком прекрасна для того, чтобы умереть. И тогда радже не осталось ничего другого, как занять себя зрелищем крови слонов.

День обещал быть жарким. Он вернулся в свои покои, утренний воздух разбудил слуг и потребовал ванну. Он отдавал приказы шепотом. Ему хотелось уйти одному. Одному, значит, без обычного сопровождения, без Дивана, без придворных, только с двумя или тремя слугами, которые позаботятся о деталях его маленьких удовольствий. Издалека донесся трубный рев слонов. Он улыбнулся: значит, его приказ выполнен — ночью животных привели из дворца Годха. Скоро появятся погонщики. Царская ладья уже стояла у пристани. Бхавани прыгнул в лодку. Он проплыл мимо террасы, на которой спала Сарасвати, прикрытая заботливой служанкой прозрачным муслином. Он решил не смотреть в эту сторону. Спустя несколько минут он сошел на берег, и сонные погонщики потянули животных в сторону террасы, отведенной для боя.

Первый слон был огромным зверем с длинными ногами, обычно ласковый, он свирепел от одного укола пикой. Бхавани любил его из-за тонких, сильно закрученных бивней, которые он приказал выкрасить золотой краской. Его противник ни в малейшей степени не претендовал на элегантность; он был массивен, силен, послушен, казался равнодушным ко всему, кроме приказов раджи, который баловал его разными лакомствами. Его раджа тоже любил, но по совершенно другой причине: он ценил в нем хрупкость, скрывающуюся под толстой серой кожей, его уязвимость.

— Умрешь ли ты сегодня, мой большой слон, сытый и довольный, как бог Ганеша? Умрешь ли ты нынешним утром?

Раджа уже собирался было дать сигнал к началу боя, когда у входа на террасу появился человек в одежде из золотой парчи.

— Кто это? — спросил раджа одного из слуг.

— Алхимик, — ответил тот приглушенным голосом.

— Алхимик? Здесь, в такой час?

Он протянул руку к маленькой сумке с бетелем, висящей у него на поясе, и вздрогнул.

— А ты-то кто такой? Тебя не было со мной в лодке! — А эти? — обернулся он. — Я привез с собой только троих слуг.

Человек улыбнулся.

— Бой слонов может плохо кончиться, раджа. Когда твоя четвертая супруга увидела, что ты уезжаешь, она приказала нам сопровождать тебя.

— Четвертая супруга…

Стало быть, она не спала. Она беспокоится о нем. Она за него боится. Может быть, даже ревнует. Божественная женщина. Ухищрения любовной стратегии неисчерпаемы! Он засмеялся; ему вдруг стало весело. И расхотелось смотреть на бой слонов. Они опять стали ему дороги. Возможно, они пригодятся ему на войне.

— Так, значит, это алхимик.

Человек в золотой одежде приблизился, опустив глаза и спрятав руки в складках одежды.

— Какое же чудо ты собираешься предложить мне, шарлатан?

— Золото, господин! Я могу все превращать в золото. Камни, цветы, пыль.

— А человеческую плоть? — съязвил Бхавани.

— Человеческую плоть… — пробормотал тот.

Их перебил резкий звук. Это был звук военного рожка фиранги. «Мадек-джи уже проснулся», — подумал раджа и повернулся в сторону озера. Он был прав. К берегу пристала еще одна лодка, но Мадека в ней не было. Раджа поискал его взглядом и, когда увидел, крикнул слуге:

— Поди позови фиранги!

Но тот не двинулся с места.

— Поди позови фиранги, говорю я тебе! — повторил раджа и замахнулся на него.

Но строптивца опередил другой слуга — маленький пугливый мальчишка со всех ног бросился к Мадеку, будто угроза раджи относилась к нему.

Разгневанный непокорством слуги и тем, что это унизило его в глазах чужого человека, Бхавани повернулся к алхимику.

— Ты делаешь золото? Хорошо, оно нужно мне немедленно!

— Ты мне не веришь, раджа, ведь так?

— Нет, я тебе верю… Я только удивлен, почему, желая продемонстрировать свои таланты, ты обратился к владыке такого маленького княжества, а не к Моголу.

— Посмотри на мое платье, — сказал алхимик. — Вчера это был обычный хлопок.

— Ничего не выйдет. Я всегда ношу одежду из золотой парчи и потому не нуждаюсь в твоих услугах!

— Да, но твой пояс сделан из шафранового хлопка.

— Верно, — усмехнулся раджа и подставил ему живот.

Мадек находился у нижних террас сада, когда какой-то мальчишка вдруг схватил его за рукав и стал тянуть назад, что-то бормоча. Он посмотрел в сторону парка: человек в золотой одежде что-то говорил радже. Может, это посланник, который принес дурные вести? Мадек хотел было расспросить мальчишку, что происходит, но тут раздался жуткий крик. Он опять посмотрел наверх.

Слишком поздно. Как же он не догадался? Почему не побежал туда, на террасу? Раджа с кинжалом в животе корчился на земле. Мадек бросился к нему. Каждый уступ, отделявший его от места трагедии, казался ему огромной горой. Слоны тревожно затрубили, послышались вопли, стоны и хрипы. Чтобы попасть на самую верхнюю террасу, надо было преодолеть довольно крутую лестницу; пока же, поднимая голову, Мадек почему-то вспомнил слова раджи: «Полет покрывал, Мадек-джи, наш сад напоминает полет покрывал храмовых танцовщиц: мы видим только конец танца, объект нашего желания, поднимающуюся и опускающуюся в ритме танца йони; но сколько покрывал нужно снять, чтобы насладиться формой, скрывающейся под последним из них. Однако нам так и не удастся ее уловить, ибо в это мгновение исчезает сама танцовщица. Наши сады такие же. Нужно подниматься и подниматься с террасы на террасу, пока не дойдешь до последнего фонтана. Снизу ты видишь только его и думаешь, что место отдыха близко. Но на самом деле ты очень далеко от него. Сколько еще уступов нужно преодолеть…»

Сколько уступов нужно преодолеть… Мадеку казалось, что ноги его налились свинцом. Пот струился по его лицу. Кошмар, настоящий кошмар. Эта адская ночь продолжается, ночь, когда он в отчаянии кусал себе кулаки, лежа на чарпаи во дворце, не в силах справиться с желанием и болью. Наконец, последний пролет лестницы позади, и его взору предстала жуткая сцена. Распростертый на земле раджа, лужа крови, рядом еще несколько окровавленных тел и человек в золотой одежде с изуродованным до неузнаваемости лицом.

— Бхавани.

Он впервые произнес имя раджи, произнес так, как его произносила Сарасвати.

Он склонился над телом. Раджа был еще жив.

— Бхавани…

— Защити ее… Мой сын… Он еще слишком мал… Защити Годх.

Мадек весь задрожал. Ему были хорошо знакомы эти отрешенность и детская наивность. Он узнал смерть.

— …Возьми мой султан… — шептал Бхавани. — Я передаю тебе власть до совершеннолетия моего сына… Мою власть… Властью мужества и меча!

— Раджа, они мне не поверят!

— Они тебе поверят… из-за султана, из-за Сарасвати… Возьми султан. — Он сказал еще что-то на языке, которого Мадек не понимал, и устремил взгляд к небу. — Властью мужества и меча!.. Властью могущественной любви…

Раджа Годха умер.

Дрожа как в лихорадке, Мадек спрятал султан в складках своей одежды. Надо было во всем разобраться. Раджа не сумел защититься. Его кинжал остался в ножнах. Должно быть, он упал на землю после первого удара. Но убийца, этот маг в золотой одежде, тоже был мертв. Мадек склонился над окровавленным телом. Убийце проломили голову. Челюсть была раздроблена, глаза вылезли из орбит, как у животного на скотобойне. Опознать его было невозможно. На руке сверкал огромный сапфир, но Мадек не посмел до него дотронуться.

Он почувствовал опасность. Чуть слышный шорох. Шуршание гравия и песка. Он резко обернулся. Молнией сверкнуло лезвие. Мадек успел выстрелить. Песок опять обагрился кровью.

— Пощады, пощады! — закричал кто-то.

Мадек увидел выбегающих из слоновьего вольера пятерых слуг, в желтых тюрбанах, какие носили во дворце раджи.

— Пощады, пощады, пощади нас! — вопили они хором.

— Встаньте там! — заорал Мадек, указав в сторону стены. — Постройтесь друг за другом или я сейчас сверну вам головы!

Они повиновались. Но Мадек был уверен, что они вооружены, как и тот, кто внезапно напал на него. У каждого из них наверняка спрятан в дхоти кинжал. Пока он держит их под контролем, но стоит ему на секунду отвлечься, они набросятся на него. Держась на безопасном расстоянии, Мадек направил на них дуло пистолета и вытащил саблю. Он окинул взглядом равнину, ожидая увидеть знак, облачко пыли, скачущего всадника, любое подозрительное движение, которое означало бы опасность. Но — ничего. Ни со стороны города, ни со стороны джунглей, ни со стороны гор. Все было спокойно. Почему же? Ведь крики и выстрел были слышны далеко вокруг.

Если это дворцовый переворот, то почему эти так называемые слуги прикончили алхимика? И почему бросились на него, Мадека? И куда делся этот запуганный мальчишка, который тянул его за рукав? Мадек осмотрелся. Медлить больше нельзя. При первой же оплошности с его стороны, эти люди нападут на него. Тот, которому он прострелил голову, еще хрипел, но Мадек задушил в себе жалость. Время остановилось, и он спрашивал себя, не прелюдия ли это его собственной смерти… Вдруг вдали взметнулись клубы пыли. Это его люди! А на озере появились лодки — десять, двадцать лодок, украшенных гирляндами в честь Холи, — и люди, возбужденные, кричащие, размахивающие копьями. Наконец-то! Слуги, застывшие под дулом его пистолета, задрожали. Задрожал и Мадек. В первой лодке стояла Сарасвати, божественная, такая, какой он ее еще никогда не видел. Она взошла на террасу, спокойная, царственная в сопровождении солдат. Одним взглядом она охватила всю сцену, узнала мертвых. Очень медленно подошла к телу раджи, присела на корточки и долго смотрела ему в лицо. Потом приказала закрыть ему глаза.

— Мадек-джи, вели обыскать парк! — тихо проговорила она.

Он не двигался, стоял как зачарованный. Как?! Ни крика, ни слез, никакого намека на нежные чувства, одни только ритуальные жесты! И как прекрасна, как поразительно прекрасна и спокойна, как гладь озера! «У этой женщины нет сердца», — подумал он и повернулся к солдатам, чтобы отдать распоряжения. Она наклонилась над алхимиком, долго разглядывала его изуродованное лицо. Казалось, она наслаждается видом обнаженных костей, налитых кровью глаз, размозженного черепа.

— Понятно, — сказала она.

— Понятно? — удивился Мадек.

Она не ответила и повернулась к высокому, худощавому человеку, в котором Мадек узнал начальника стражи.

— Пошли гонца во дворец. Пусть никто не выходит оттуда в ближайшие три часа. Я запрещаю сообщать о случившемся в Годх. Никто не выйдет отсюда, пока парк не будет обыскан. Властью меча!

Она говорила так твердо и уверенно, что даже начальник стражи остолбенел. Этот нежный голос, еще сохраняющий чувственные вибрации, произносил слова, свойственные мужчинам, слова силы, слова власти. И было ясно, что они предвещают кровопролитие.

— Пусть этих людей подвергнут пытке! Я хочу все знать, и я узнаю!

Слуги, взятые в кольцо копьями, больше не дрожали. Они ждали, тупо уставившись в стену сада.

— Пытайте их, сейчас же!

Солдаты связали пленников. Разожгли огонь, накалили на нем наконечники копий. Пленники даже не содрогнулись.

— Изображают из себя смелых! — презрительно сказала Сарасвати. — Принесите-ка мне ящичек с красными муравьями и для начала отрубите руку вот этому, — указала она на одного из пленников.

Мадек кликнул своих людей и спустился с ними в парк. Там они обнаружили еще двоих слуг, которые поспешно снимали с себя ливреи, и привели их на террасу. Там уже было все готово для пыток. Стражник отрубил руку одному из пленников, но тот даже не вскрикнул.

— Вот муравьи, — торжествующе крикнул появившийся на лестнице стражник. Он простерся у ног царицы и подал ей большой металлический ящик.

— Хорошо! — улыбнулась Сарасвати.

Начальник стражи подошел к искалеченному пленнику и бросил муравьев на кровоточащую культю. Мадека затошнило. Огромные рыжие насекомые жадно набросились на раненую плоть и стали пожирать ее. Пленник, до этого казавшийся ко всему безучастным, завопил.

— Пощадите! Пощадите! — закричали остальные.

— Бросьте этого человека к слонам, — приказала Сарасвати. Ее лицо оставалось спокойным. В нем не было и следа злорадства или жажды мщения. Когда вопящего калеку унесли, Сарасвати подошла к его товарищам:

— Ну, говорите…

Какой нежный, чувственный голос!.. И вместе с тем какое хладнокровие!.. В каждом слове, в каждом жесте Мадек видел новые доказательства того, что он любим.

— Алхимика послал брат раджи, — пробормотал один из пленников.

— Брат раджи, царица! — подхватил другой. — И первая супруга… Но клянусь, она не хотела убивать твоего мужа!

— А кого? — Сарасвати говорила сдержанным, почти вежливым тоном. В этот момент из слоновника донесся жуткий крик. — Я казнила предателя, — пояснила Сарасвати и продолжила допрос.

— Алхимик предал нас!..

— Замолчи, — прервал товарища высокий юноша, который отчаянно пытался противостоять вопрошающему взгляду царицы.

— Думаешь, он тебя послушается? — рассмеялась она. — Стража! Разденьте его и воткните горячее копье в пах!

— Сарасвати! — не выдержал Мадек, но постарался взять себя в руки: — Госпожа… Немного терпения! Вот этот хочет что-то сказать.

— Мадек-джи, я не люблю наглецов, — в ее голосе впервые появились гневные нотки. — Высеките его до крови и посадите на него муравьев, а потом бросьте к слонам!

— Мы должны были убить твоего сына, царица, — затараторил первый пленник. — Мы из дворца, царица, ты же узнала нас? Мы, наши родственники, наши предки, мы все преданно служили семье раджи. Но первая супруга так страдала!

— До такой степени, что решила убить раджу, — усмехнулась Сарасвати.

— Она этого не хотела, она хотела убить только твоего сына.

Сарасвати бросила беспокойный взгляд в сторону летнего дворца.

— Я уже отдал приказ, — шепнул начальник стражи, перехвативший ее взгляд.

— Продолжай, — кивнула Сарасвати пленнику. — Говори же!

— Алхимик собрал нас сегодня в саду и сказал, что убедит раджу позвать сына, чтобы они вместе посмотрели, как разные вещи превращаются в золото. Он велел нам держаться поблизости. Когда мы увидели, что алхимик убил твоего мужа, мы бросились на него, убили и изуродовали его. Так велела первая супруга. Потом мы убили слуг, которые сопровождали раджу. Вот тогда и пришел фиранги.

— Ты хотел убить и его, мерзавец, я видела! За это ты тоже умрешь, умрешь!

— Госпожа! — попытался вмешаться Мадек, но она его не слушала.

— Как звали этого алхимика?

— Мы не знали его имени.

— Ах, ты его не знаешь? Напустите на него муравьев! Мадек-джи!

Тот вздрогнул.

— Когда убили раджу, тебя здесь не было, не так ли? Ты не видел лица этого человека?

— Нет. Я был на берегу, когда какой-то маленький мальчик догнал меня и стал объяснять, что я должен прийти сюда. Но я не знаю, где он сейчас.

— Подойди сюда, — сказала Сарасвати забившемуся в угол террасы малышу. Когда тот подошел, она ласково взяла его за подбородок и спросила: — А ты? Ты видел?

— Да, — пробормотал ребенок.

— Как ты попал сюда?

— Раджа взял меня с собой сегодня утром, чтобы заставить слонов начать бой.

— Это правда, — подтвердил начальник стражи.

— Тогда расскажи мне, как выглядел этот маг.

Мальчик немного замялся.

— Он не из наших, госпожа.

— Не из наших? Это как? — она удивленно подняла брови.

— Его лицо было раскрашено, как статуя Кришны в день праздника.

— Мадек-джи, — сказала Сарасвати, склонившись над трупом, — ты чужеземец и воин, ты не боишься осквернить себя прикосновением к мертвецу? Расстегни на нем одежду!

Мадек стал развязывать пояс золоченого платья. Царица не отрываясь следила за ним, и это нервировало его. Наконец ему удалось раздвинуть края тяжелой ткани. Под платьем оказалось тело белого человека.

— Это англичанин, — пробормотал Мадек.

— Англичанин? Какое странное слово ты произнес! Англичанин…

— Один из фиранги в красных камзолах, госпожа.

Он не знал, как объяснить. Сарасвати рассмеялась.

— А как ты можешь отличить фиранги англичанин от человека из твоей страны, Мадек? Он такой же белый, как ты!

Мадек покраснел.

— У него рыжие волосы… И потом кожа светлее моей. У него, наверное, зеленые или голубые глаза.

— У тебя тоже голубые глаза.

Он не смог ответить и протянул ей султан раджи. «На этом мое приключение и закончится, — подумал он, — она возьмет султан и отошлет меня прочь». Она действительно взяла его и радостно воскликнула:

— Он передал тебе власть!

Именно в этот момент явился Диван:

— Царица! Ты сошла с ума!

Она смерила его гневным взглядом.

— Откуда ты знаешь, что фиранги не сорвал султан с тюрбана раджи, что у него не было сообщников? — Он указал на труп алхимика: — Убийца ведь тоже был фиранги!

Он хотел было обнажить кинжал, но Сарасвати остановила его:

— Нет.

— Госпожа, вы утратили осторожность! Вы слишком доверчивы!

— Берегись, Диван! Если ты еще раз посмеешь усомниться в правдивости слов этого человека, тебя бросят под ноги слонам!

Диван рассыпался в извинениях.

Как ни странно, случившееся возвысило Мадека в глазах окружающих. И это благодаря женщине! Раньше ему и в голову не могло такое прийти. Неужели она действительно любит его, простого солдата, сбежавшего от англичан? Но, может быть, он ошибается? Может быть, он неправильно истолковал ее слова, потому что не знаком с тонкостями индийского языка? Странное было ощущение: неужели они вместе и они равны? И это в стране, где существует такая сложная иерархия: брахманы, неприкасаемые, воины, касты, подкасты! Мадек думал, что, передавая ему султан, раджа просто прощался с ним таким образом. Он не осмелился повторить Сарасвати слова ее мужа, но она поняла все, как только он протянул ей султан.

— Оставь султан себе, Мадек. Он — твоя власть. Мой сын нуждается в твоей защите.

Итак, она приняла решение раджи, причем приняла с радостью, которая передалась и Мадеку: госпожа Годха признала его ровней себе.

* * *

Мадек занял место в паланкине раджи, рядом с Сарасвати. За царским слоном следовала колесница, на которой покоилось спеленутое саваном тело Бхавани. За колесницей шла стража летнего дворца, за ней — солдаты Мадека, шествие замыкали быки, тянувшие пушки. Сарасвати приняла меры, чтобы известие о трагедии не достигло Годха до ее прибытия в город. Она приказала усыпать тело раджи цветами, так чтобы скрыть его от глаз посторонних. Крестьяне, работавшие на полях, с удивлением наблюдали за движением странной процессии.

— Воды не хватит, — тихо сказала Сарасвати, раскрыв веер.

К полудню кортеж подошел к воротам города. Она оглянулась, бросила последний взгляд на дворец на озере и нахмурилась.

— Астролог… Он не посоветовался с астрологом, — пробормотала она.

Мадеку показалось, что она вот-вот заплачет. Ее губы чуть заметно дрожали. Но она постаралась взять себя в руки, успокоиться. Взгляд ее стал вызывающе-надменным. Откуда у нее столько силы? Та ли это хрупкая молодая женщина, ради которой он преодолевал горы и пустыни? Да, она похожа на ту… Правда, она чуть-чуть пополнела, формы ее округлились, а вот губы теперь очерчены тверже. Мадеку опять стало страшно. Захотелось бежать, скакать прочь во весь опор. Но куда? К иезуиту в Агру? Он вспомнил предостережение священника: «Эта страна опасна». Опасна. Человек в черной рясе был прав. Ночью Мадек не сомкнул глаз. Он разрывался между дружеским чувством к радже и неодолимой силой, которая влекла его к Сарасвати. И вот настало утро, и все изменилось: раджа умер, а он, Мадек, сидит рядом с царицей, которую он так желал все эти месяцы, и она говорит с ним, как с равным.

«Это продлится недолго, — вздохнул Мадек. — У меня не хватит смелости сбежать; значит, придется умереть!»

Умереть в Годхе!

Кортеж остановился.

— Уже… — прошептал он.

— Что ты сказал? — спросила царица.

«Вот мы и приехали, теперь-то все и начнется!» — подумал он.

Она опять нахмурилось. Мадек подал ей руку, чтобы помочь сойти вниз, но она отказалась.

— Держите слона! — крикнула она погонщику.

Слон тяжелым шагом подошел к стене и замер. Сарасвати спустилась к колеснице, посмотрела вверх, на балконы. В это время дня солнце ослепляло и было плохо видно. Солдаты и пушки прибыли следом и тоже выстроились у стены. Во дворце ничто не шелохнулось, он казался пустым, необитаемым. Странная, давящая тишина… Они подождали. Инстинктивно Мадек встал рядом с Сарасвати. Его плечо коснулось ее плеча, его рука коснулась ее обнаженной талии. Он не вздрогнул, казалось, не обратил внимания. Она стала ближе.

Наконец в окне зенаны появилась женщина в праздничной одежде из золотого муслина, она отодвинула занавес и стала рассматривать прибывших. Ее лицо было плохо видно, но вдруг она громко расхохоталась, как гиена, и ее узнали.

— Первая супруга! Первая супруга, это твоих рук дело! — воскликнула Сарасвати и приподняла саван. Гирлянды цветов упали на землю, и тогда раздался громкий стон, крик, в нем были и ужас, и досада, и отчаяние.

Сарасвати отказалась вернуться в зенану, заявив, что присутствие первой супруги для нее невыносимо. Все были удивлены: нет ничего проще, как убить соперницу — насыпать немного толченого амлаза в чай или послать ночью в зенану сочувствующего стражника, или подать стакан воды с ядом, или нанести удар кинжалом. Все поняли бы, откуда пришла смерть, но никто и не воспротивился бы: дхарма! Первая супруга хотела убить ребенка Сарасвати; заговор провалился, убийца ошибся, дхарма, дхарма; так что она заслуживает смерти; четвертая супруга могла бы даже не позволить ей получить последнее вдовье утешение, совершить ритуал сати, взойти на погребальный костер раджи! Вопреки ожиданиям Сарасвати сохранила сопернице жизнь.

Целую ночь она совещалась с астрологом у подножия трона, на котором Бхавани обычно принимал посетителей. Она отослала Дивана к его маленьким рабыням, и даже подарила ему трех новых, поговаривали, что одна из них все еще была девицей. Диван, о слабостях которого было всем известно, поблагодарил Сарасвати за нежданные милости в час траура и поспешно удалился.

Астролог одобрил все, что она сделала. Мадек же помрачнел. Приказы, совещания, возражения брахмана, шушуканье, суетливые слуги, мгновенно выполнявшие любое ее желание. Мадек был больше не нужен, он чувствовал это. Но решил подождать до вечера. Он сидел на подушке в углу Диван-и-Ама, не зная, радоваться ли своему тайному счастью или, напротив, возмущаться тем, что его никто не замечает. Солнце еще не успело уйти за горизонт, как мелодичный голос царицы положил конец его размышлениям. Ее просили вернуться во дворец, и он, подавленный одиночеством, тоже ушел в мраморную комнату с окнами, выходящими в долину, в комнату, где на этот раз его не ожидали служанки. А он бы, пожалуй, готов был утолить свое желание с первой попавшейся женщиной и убедить себя в том, что Сарасвати к нему равнодушна. Его охватила ярость, но усталость оказалась сильнее; он лег и почти сразу заснул. На рассвете его разбудил слуга:

— Похороны, сахиб…

Позже он с трудом мог вспомнить, как присоединился к процессии, в которой никто не обращал на него никакого внимания, как проходила сама церемония, вплоть до того момента, когда его чуть не стошнило. Все это время он пребывал в некоем полусне, полумрак раннего утра сыграл в этом не последнюю роль. Вместе с другими Мадек шел по улицам города, поднимался на берег реки, где был разложен погребальный костер. Ему помешали подойти поближе из страха, как бы нечистота фиранги не осквернила останки. Он остался на небольшом холме, откуда наблюдал за происходящим. Сомкнутые ряды женщин в белых одеждах перед погребальным костром — вот и все, что осталось в его памяти. И конечно же Сарасвати, самая прекрасная из всех. Царица прижимала к себе сына, прикрывая его складками своих юбок. Брахман подал ребенку несколько блюд с рисом, Гопал расставил их рядом с телом. Потом ему дали факел, но он не знал, что с ним делать, и спросил мать. Она наклонилась к нему, указала пальцем на тело его отца, завернутое в шафрановый саван. Гопал поднес факел к костру. Пламя занялось мгновенно. «Вот и все», — подумал Мадек.

Вдруг среди женщин началось какое-то движение. Они, словно склеившись друг с другом, двинулись вперед. Мадек подумал, что они готовятся к нападению. Он угадал. Эта белая масса, эта скрытая под траурными сари сила стала сзади напирать на царицу, толкая ее в спину. Сарасвати покачнулась. Мадек испугался, что сейчас она упадет в костер. Но нет, она удержалась, она сопротивлялась, упиралась из всех сил, отказываясь от смерти, которой от нее ждали, от женской смерти. Одна за другой, как бы побежденные, белые фигуры вернулись на свои места. Сарасвати была бледна. Но она победила.

Тогда от толпы отделилась тощая, сутуловатая женщина. Мадек сразу же узнал первую супругу раджи. У края костра было сделано небольшое углубление, и она спокойно направилась прямо к нему, ее голова была накрыта кашмирской шалью и украшена драгоценностями. Ей подали воды, она отпила глоток и пожевала лист бетеля. Потом села в углубление, и ее накрыли досками. Женщины начали кричать, Мадек не смог бы сказать, от радости или от ужаса. Время от времени дым склонялся до земли, и тогда он мог видеть Сарасвати и ее сына. Когда костер догорел, к останкам подошел какой-то человек, вооруженный маленьким блестящим молотком, чтобы разбить череп раджи, освободить его душу и дать ей возможность вернуться к Единому и Неизменному Брахману. Это было уже выше сил Мадека. Он повернулся и побежал в сторону крепости. Едва он вернулся в крепость, как ему передали, что царица хочет встретиться с ним у погребального костра перед наступлением ночи.

* * *

Блуждая по погребальному полю, Мадек не мог представить себе более зловещего места. Разорванные, затоптанные гирлянды, зерна риса, разбитые плошки с жертвоприношениями, дымящийся костер, запах горелой плоти, смешавшийся с запахом сандала. Вечер не принес свежести. Мадек подошел к реке. Уровень воды в ней заметно понизился. Он перевел взгляд на долину, и ему показалось, что она высыхает.

Скоро и он высохнет от любви к этой капризной и непредсказуемой царице, живущей в похожем на нее мире, то нежном, то жестоком. И зачем ей понадобилось это свидание? Разве нет более неотложных дел? Надо послать людей прочесать дороги провинции, осмотреть границы, надо удвоить стражу во дворце, чтобы избежать нового заговора, надо расспросить звезды. Едва став вдовой, она зовет его сюда, на поле, где сожгли останки ее мужа!

Хрупкая, хрупкая и сильная Сарасвати. Он не понимал ее и от этого любил еще больше. Мадек поднял с земли полуобгоревшее полено и вспомнил, как царицу толкали к костру с телом Бхавани! Какое удивительное хладнокровие!

Солнце спустилось еще ниже; он подумал, что она не придет, и стал затаптывать обугленный обрубок дерева. Она не придет, она просто смеется надо мной, она хочет посмотреть, как я унижаюсь ради нее, она следит за мной сверху, из крепости, и смеется, она смеется. Он уже собрался уходить, когда увидел ее на дороге.

Наконец она пришла, ее покрывала трепетали в лучах заходящего солнца. Она была одета в красное муслиновое сари, ее можно было принять за крестьянку. Подойдя к Мадеку, она отвела с лица покрывало, расстелила ткань на земле и поставила на нее маленькую корзинку и три лампы.

— Иди сюда! — сказала Сарасвати и зажгла лампы.

Он не смел двинуться с места.

— Иди сюда!

— Госпожа… Ты одна. Разве ты не боишься, что и тебя убьют?

— Меня не убьют. Ляг.

Он не двинулся.

— Чего ты ждешь от меня?

Она взглянула на него с удивлением:

— А ты, разве ты ждешь от меня не того же, чего жду от тебя я?

Это могло быть ловушкой. Он опять отказался сесть рядом с ней на подстилку.

— Я немного знаю обычаи твоей страны. Вдова, индийская вдова проклята; несчастье тому, кого она изберет, несчастье тому, кто за ней последует.

— Я отказалась от сати, Мадек. Я собираюсь жить долго и счастливо!

Теперь она говорила с вызовом, как говорят с противником, как говорят, когда ведут людей в бой. Тогда он вспомнил утреннюю церемонию, вспомнил, как толкали ее женщины, как она сопротивлялась их давлению.

— Мадек, я так решила, как только увидела труп Бхавани, знай это. Проклятие не для меня. Оно больше подходит для первой супруги. В конце концов она и выполнила свой долг первой жены, последовала за умершим. Что до меня, то я решила жить. У меня есть сын. Во дворце нет мужчины. Я сама буду мужчиной. Я дочь Раджпутаны, я кшатрийка!

— А Диван? А астролог?

— Диван — просто изнеженный старик, — улыбнулась она. — Что до астрологов, то надо быть фиранги, как ты, чтобы не понимать, что это ученые, а не люди действия.

— Так я нужен тебе?

Она склонила голову сначала на одну сторону, потом на другую, и украшения, которые она снова надела после утренней церемонии, тихо звякнули.

— Нужен мне, нужен мне… Я не понимаю, что ты хочешь сказать. — Она приблизила свое лицо к его: — Давай помолчим, Мадек-джи.

Он удивился тому, как она восстановила дистанцию между ними, сказав это «Мадек-джи». Еще одно полено догорело, и она вдруг нахмурилась. Он опустил глаза. Тут все казалось знаками, все говорило на языке, который он был не в силах расшифровать. Но как попросить разъяснений? Наступило волшебное, хрупкое мгновение, и он боялся разрушить его. А ведь многого он еще не понял: чужестранец, белый, как и он сам, который убил раджу, сати первой супруги; женщины, которые толкали Сарасвати, и главное — ее отказ от костра; тайна этой величавой царицы, спокойной и холодной в своем трауре.

Холодной? Нет, холодной она не была. Или больше не была. Ибо она протянула к нему руки, сложила их вместе в жесте приветствия или молитвы:

— Мадек!

— Сарасвати…

— Есть два вида любви, — прошептала она. — Любовь свакийя, которая есть законный союз, и любовь паракийя, которая не получает одобрения остальных. Мадек-джи, наша любовь — паракийя, но от этого она не менее прекрасна.

— Свакийя… паракийя… — повторил Мадек, садясь рядом с ней на землю.

Он избегал прикосновения к расстеленной ею ткани. Он понимал, что с минуты на минуту перестанет сопротивляться, но старался по возможности отдалить это мгновение. Он поднял кусочек обугленного дерева, и его пальцы почувствовали все еще сохраняющееся тепло. Он дрожал.

— Не говори мне о любви!

— Пути любви необычны, Мадек. Если ты желаешь любви, отдай ей все свои помыслы. Обезумевшая от музыки газель бросает вызов смерти и решается войти в охотничий павильон, где играет ви на. Бабочка, влюбленная в свет, жертвует своим телом, превращая любовь в пламя. На закате пчела оказывается пленницей цветка, который смыкает лепестки, и ты сам видел, как птица чакор, охваченная страстью к луне, поедает раскаленные угли. — Ее голос становился все нежнее; она гладила его по рукам, по лицу, по волосам. — Глупцы, бегущие от женщин, пожинают только горькие плоды! Впрочем, никто не может сопротивляться Каме, богу любви. Скорее горы вплавь пересекут океан, нежели люди смогут обуздать свои чувства. И даже Брахма не смеет противиться тому, что предпринимает охваченная страстью женщина.

Он оттолкнул ее:

— Что ты хочешь сказать? Что я здесь твой пленник и должен умереть ради твоих желаний, как эти несчастные слуги, которых подвергли пытке?

Слова застряли у него в горле. Он не успел закончить фразу, как гнев уступил место отчаянию. Сейчас она, конечно, встанет, опять примет царственный и властный вид, соберет все эти ткани, унизит его в последний раз; и он умрет, так и не овладев ею. Овладеть! Но можно ли действительно овладеть такой женщиной? Удалось ли самому Бхавани хоть однажды подчинить, унизить, подавить ее?

«Она уйдет», — сказал он себе, и у него на глазах появились слезы. К его великому удивлению, Сарасвати продолжала ласкать его; ее восхитительные руки задержались на его шее.

— Пути судьбы странны… Когда-то давно так сказал мой гуру, отдавая меня старому радже Годха. «Возможно, он пожелает сделать тебя своей супругой, и этому надо будет подчиниться. Но он стар, он скоро умрет. Тогда в день, когда для тебя наступит траур, — сказал он, — разорви цепи условностей. В тебе есть сила, Сарасвати, ты — ваджрапани, ты должна отдать эту силу мужчине, которого полюбишь. Ни в коем случае не делай сати, такие вещи хороши для слабых женщин. А ты — носительница энергии». И все это время, пока я смотрела только на Бхавани, я ничего из этого не понимала; если бы он умер раньше, я последовала бы за ним на костер, как первая жена. Мой гуру был прав: женщины зенаны изнежены и боязливы. Они хотели бросить меня в костер, потому что знали, что я хочу жить. Жить ради Гопала… Ради Годха. Ради самой себя.

— Я видел. Как у тебя хватило сил сопротивляться?

Он тоже стал гладить ее лицо.

— Мадек, знай, я вернулась издалека. Когда я родила близнецов, я чуть не умерла. Эти женщины наслали на меня ракшасов. Я выстояла. Мои дети умерли, но я выстояла.

Ракшасов… Еще одно слово, которое Мадек не понял, но не стал спрашивать, что оно означает. Его больше беспокоило сегодняшнее нападение на похоронах.

— А сегодня утром? Чего они хотели?

— Неважно. Я буду жить, им меня не убить. Дхарма! Что должно было случиться, случилось. Что должно еще случиться, случится, и…

— И?

Она склонилась к нему, расстегнула пуговицы его платья, расстегнула пояс.

— И то, что происходит сейчас, тоже должно произойти.

И она рассмеялась.

«Ом! Ом», — многократно повторила царица, а потом произнесла еще какие-то слова, которых он не понял. Мадек открыл глаза, нежно обнял ее, снял с ее груди красный муслин и вопросительно взглянул в лицо. Ее черты изменились. Они стали спокойнее и нежнее, чем обычно. А голос продолжал ворковать:

— Сокровище лотоса, Мадек!

Ее ресницы задрожали, потом она задремала. Сокровище лотоса; на этот раз он понял…

— Майтхуна, — шептала она ему все время. — Я чувствую, что мы сможем познать его. Знаешь ли ты, что мы всегда воздвигаем храм на месте, где мужчина и женщина познали майтхуну?

Он смеялся, не думая больше о том, что они лежат на поле погребальных костров.

— Хорошо, мы познаем его.

И он целовал ее тело, от глаз до того места, которое она назвала лотосом. Она все еще дремала; на небе появились звезды. День окончился. От реки повеяло прохладой. Не слыша шорохов индийской ночи, воя бродячих собак и визга шакалов, он держал ее в объятиях, и ему было приятно прислушиваться к ее спокойному дыханию. В ушах у него стучало.

Наконец она проснулась.

— Придвинься к лампе, чтобы я еще раз посмотрела на тебя!

Он покраснел. Он не привык к подобным осмотрам. Вместе с тем, когда с них упали последние одежды и он потянулся к ней, она смутила его внезапной властностью: она схватила его за запястья, остановила и заставила сидеть перед ней, просто сидеть, а сама продолжала массировать и ласкать его.

Удивление сменилось раздражением: чего она ждет от него? Она рискует подавить его желание, если будет продолжать жеманиться. У индийских женщин, которых ему приходилось встречать до сих пор, не было таких привычек; хотя, сказать по правде, он никогда не пробовал с ними ничего другого, либо насиловал, либо брал любовь за деньги. Прошло несколько минут, и он начал понимать. Его сила не только не уменьшилась, а, похоже, стала нарастать. Это было очень странно. А Сарасвати все говорила, потом останавливалась, чтобы изменить положение бедра, повернуть лодыжку, погладить его. Он не сопротивлялся; в ее движениях он видел не уверенность опытной женщины, а возвышенное вдохновение художницы. Он вспомнил тот вечер, когда она впервые появилась перед ним в образе танцовщицы. Он часто спрашивал себя, у кого она научилась этим изящным акробатическим движениям. Теперь он знал ответ: у любви, конечно же у любви.

— Ты не смотришь на мои ноги, — сказала она ему с грустным видом. — Посмотри, посмотри на прекрасные менхади, которые я нарисовала для тебя, хотя вдове это не положено.

Он поднял лампу и стал рассматривать нарисованные кисточкой знаки; и вдруг понял — она почти в изнеможении.

— Чувствуешь, Мадек, чувствуешь, как змея Кундалини поднимается в тебе и проникает в твою душу?

Она начала стонать, или кричать, или петь, он уже не помнил. К тому же он немного устал. Устал, насытился, успокоился.

Сарасвати продолжала изучать его тело.

— Какая у тебя белая кожа… Даже твоя рука, загоревшая на солнце, бледнее, чем кожа на моих бедрах. А почему ты не носишь украшений? Ты не носишь амулета своего самого любимого бога?

— У меня нет самого любимого бога.

— Нет? Но ведь без амулета он не сможет защищать тебя.

— Оставим это.

— Ты прав. У нас хватит времени.

— Времени для чего?

— Ты мне расскажешь о Черных Водах, — ответила она и поднялась с земли.

Мадек тоже встал. Она подобрала с земли красный муслин, который оказался слегка порван, но она умудрилась обернуть его вокруг тела так, что это не было заметно. Она не попрощалась. Он не хотел смотреть, как она одевается, он отвернулся; по тому как позвякивали украшения, по шороху ткани он понял, что она удаляется от него.

— Мадек…

Она хотела что-то сказать, но передумала. Легкая, спокойная, она повернулась и пошла мимо кострищ.

Мадеку показалось, что к ней кто-то подбежал, и поспешил следом. Она оттолкнула его.

— Это охрана.

Сарасвати вновь превратилась во владычицу Годха и теперь с царственным видом шествовала к своему дворцу.

Весь остаток ночи Мадек бродил по погребальному полю. Теперь он слышал шакалов и собак. Время от времени подбирал еще теплую головешку и со вздохом бросал ее. Он опять не находил себе места. Радость сменилась отчаянием. Он опять чувствовал себя покинутым. Этот мир по-прежнему ускользал от него. И он мечтал растаять, забыться, заснуть, может быть умереть. В следующее мгновение ему вспоминалась улыбка царицы, и опять хотелось жить. Все эти противоречивые страсти изнурили его, но он уже научился любить это место.

Под утро Мадек отправился в свой лагерь. Он перешел через реку, разбудил дремавшего часового и потребовал себе палатку. Прежде чем войти в нее, он посмотрел в сторону Годха. Небо начинало голубеть, луна бледнела. В утренних сумерках он различил жесткие грани Янтар-Мантара, но, конечно, не заметил на его вершине силуэт человека. Это был Мохан, брахман-астролог. Всю ночь он спрашивал звезды и плакал. И повторял: «Дхарма, дхарма… Потому что так должно быть!»

 

ГЛАВА XVII

Годх. Месяцы Байсакх, Джайштха и Асадха того же года

Апрель, май, июнь 1764 года

Весна прошла, как сон. Она слишком рано увяла, сломленная жарой. Лотосы на прудах пожухли; сами пруды превратились в соленые лужи. И с гор дул сильный ветер, горячий ветер, мучительный, несущий тучи пыли; ветер, который можно было назвать соленым, — так он обжигал кожу. Назревал муссон. Крестьяне, гнущие спины на своих полях, садху, бродящие по дорогам, прачки на берегу озера, изнеженные придворные во дворце — все думали только об одном: «А вдруг муссон не придет?..» — «Нет, такого не может быть.

Для этого дхарма должна быть слишком сильно осквернена…» И они с тревогой смотрели на небо, где уже не летали птицы. В садах зенаны павлины засыпали, а попугаи поубивали друг друга. Иногда какая-нибудь юная девушка брала в руки ви ну и начинала петь рагу времени, предшествующему муссону, повествующую о кобре, прячущейся в трубе, или о тигре, засыпающем в собственной тени. Но вскоре она умолкала, потому что усталость была сильнее всего.

Дворец Годха погрузился в сон, но это был сон неглубокий, беспокойный, сон чующего опасность зверя. Если дхарма осквернена… Тогда взгляд скользил в ту часть Диван-и-Ама, где, вопреки всем обычаям, сидела живая Сарасвати, а ее сын Гопал прятался в складках ее белого сари. Она опять надела траур, и все остальные делали вид, что не знают о красном муслине и о свидании на погребальном поле. Подкупленные стражники сразу же проговорились; несколько монет, щедро розданных неприкасаемым, охраняющим поле погребальных костров, за их молчание, на которое, впрочем, царица и не рассчитывала, не возымели своего действия. Реакция не заставила себя ждать. На следующий же день, когда она вернулась с реки, где Гопал, согласно обычаю, разбил над водой урну с прахом своего отца, служанки подали ей горьковатое ласси. Она все-таки выпила его до дна, и даже улыбалась, и даже попросила налить еще. А потом протянула бокал первому, кто вошел. Им оказался Диван. Он задрожал и что-то залепетал: мол, его позвали женщины, мол, одна из них должна вот-вот родить, и если это будет сын…

— Пей, — повторила царица. — Пей, старый, грязный, толстый тюфяк, твоя плоть уже наполовину сгнила, и даже шакалы не позарились бы на нее!

Не было никакого сомнения — она подписала Дивану смертный приговор.

— От тебя никогда не было толку; женщины истощили тебя, так отдохни же и выпей вместе с нами.

Некоторые из присутствующих были шокированы, но не участью Дивана, а смелостью царицы; все уставились на ее лицо, которое побледнело лишь на минуту и постепенно обретало свой обычный цвет.

В конце концов Диван взял бокал ласси.

— Пей до дна, — прошептала царица.

Министр выпил не больше двух глотков, побледнел и упал к ногам Мадека. Его смерть была мучительной; несколько минут он извивался на полу, держась руками за огромный живот. Сидя на подушках, Сарасвати бесстрастно наблюдала за агонией; затем, видимо, сочтя это зрелище недостаточно привлекательным, она приказала стражникам уволочь это огромное брюхо. Таким образом, Диван был устранен без суда и следствия. При мысли о том, что Сарасвати пила тот же напиток, Мадек пришел в ужас.

— Надо позвать астролога! Быстро, человека аюрведы сюда, быстро!

— Я здесь, — отозвался брахман. — Успокойся, Мадек-джи, никого больше не надо звать.

— Неужели нельзя ничего сделать?

— Смотри, Мадек-джи: она обладает силой.

Все придворные простерлись перед царицей.

— Она победила, — продолжал Мохан. — Даже яд отступил.

Потом Мадек размышлял о том, что же тогда произошло.

И Диван, и царица пили ласси, налитое из одного и того же сосуда, и Сарасвати не могла не знать этого, раз она со злорадством протянула бокал министру. Ее наверняка предупредили, и брахман снабдил ее противоядием. Мадек несколько раз пытался прояснить эту тайну, но царица каждый раз уклонялась от ответа, словно речь шла о какой-то мелочи. Впрочем, они редко оставались наедине; каждый раз, когда она звала его в Диван-и-Ам, при их беседе присутствовал астролог. Сарасвати вела себя так, будто между ними ничего не было. Мадек не знал, что и думать. Почему эта женщина, которую он держал в объятьях, ведет себя как чужая. Может быть, она получает удовольствие от его ревности? Однако через какое-то время Мадек заметил, что брахман медитирует и не прислушивается к их разговору. Тогда он познал еще один вид наслаждения. Наслаждения от беседы.

Целых три месяца, за небольшим исключением случаев, когда Сарасвати принимала послов или Мадеку приходилось отлучаться по долгу службы, они провели в долгих беседах, которые прерывались только на время игры с Гопалом или на час музыки. Они не касались друг друга, а когда пришлось повесить вторые шторы, чтобы задержать солнечные лучи, они и видеть друг друга стали довольно плохо. Но при этом у обоих было ощущение необычайной близости. В этой любви, начало которой было столь лаконичным, после превратилось в болтовню, порой весьма многословную. Они не касались друг друга. Вела игру Сарасвати; казалось, теперь она отказывает ему в близости своего тела, но не из-за приступа целомудрия, а скорее потому, что ожидает какого-то события. Впрочем, Мадек не представлял себе, как он будет обнимать ее здесь, где за ними наблюдают столько любопытных глаз, хотя знал, что после того, как царица победила яд, в этом не было бы никакого риска. И все-таки он ни на что не отваживался и на ни что не жаловался; они заключили молчаливое соглашение — не упоминать о своей страсти до некоторого времени, которое, возможно, как-то было связано с началом дождей. Но беседуя, они продолжали заниматься любовью; на смену танцу тел пришли голос и взгляды.

Гопал, не отходивший больше от матери, иногда затевал шумные игры, капризно требовал то одного, то другого. Слуги тотчас выполняли все его желания, и Сарасвати ненадолго отвлекалась от беседы.

Больше всего ее интересовал мир «по ту сторону Черных Вод». Однажды она весь вечер донимала Мадека вопросами о европейских женщинах. Он сказал, что у них белая кожа, как у него, «даже еще белее, потому что они боятся солнца». Сарасвати побледнела от зависти.

— А у меня, стало быть, черная? — спросила она тоном, который не допускал ответа «да».

— Не совсем, — ответил Мадек, не почувствовав надвигающейся грозы.

Испуганный брахман прервал свою медитацию. Сарасвати дрожала от гнева, но через минуту опять стала железной женщиной. Мадек пытался исправить положение:

— В моей стране у всех белая кожа. Даже у простолюдинок, но это не мешает им быть некрасивыми.

Он запутался. Она смотрела на него с иронией:

— Правда? Объясни.

— Красота не имеет никакого отношения к цвету кожи. В моей стране нет женщин, которые могли бы сравниться с тобой в изяществе, хоть у них и белая кожа!

— Хоть у них и белая кожа!

Она громко расхохоталась, а он не мог понять, над чем она смеется.

— К какой касте ты принадлежишь?

Варна, она сказала варна, что значит «цвет, положение».

— У нас нет каст. У нас есть сословия.

— Значит, ты воин, кшатрий, как и я!

Он не посмел возразить. С тех пор, как Мадек попал в Индию, он научился уважать брахманов, не доверять воинам, опасаться хитрых торговцев, с презрением пользоваться услугами людей, называемых шудрами, прислуги. Первыми индийцами, с которыми он столкнулся в Пондишери, были неприкасаемые. Христиане легко набирали новообращенных из их среды. Со временем Мадек перенял некоторые предрассудки индийцев и старался держаться подальше от неприкасаемых.

— Ты — кшатрий! — повторила царица.

Во Франции это означало бы «дворянин», а дворянином он никогда не был! Он даже ненавидел тех, кто носит шпагу! Но выходит, общество может оценивать человека по его достоинствам; раджа Годха ценил в Мадеке лишь то, что он смог ему показать: храбрость, прямоту, умение воевать; и в какой-то мере именно благодаря этим достоинствам он смог узнать Сарасвати, смог обладать ею. Вместе с тем он понимал, что это скорее исключение из правила, и, несомненно, связано оно с тем, что он — фиранги. Обычно в Индии различают людей по их джати, по рождению, так обстоит дело и в Европе. Но разница в том, что, если француз, по простоте своей, видит только голубую кровь, буржуа и духовенство, индиец различает тонкие нюансы между торговцем рисом и торговцем бетелем или орехами, не путает чистильщика отхожих мест с прачкой или с тем, кто сжигает экскременты, и уж тем более с хранителем срезанных ногтей раджи. Кто же он теперь на самом деле, он, Рене Мадек из Кемпер-Корантена? В Индии его уважают, потому что о нем ничего не известно и у него есть пушки. Но окажись он опять по ту сторону Черных Вод, что бы с ним стало? Он был чужестранцем в Индии, но понимал теперь, что стал таковым и для Европы. Он ведь прожил в Индии дольше, чем в своей родной стране, где и знал-то всего два города: Лориан и Кемпер, да несколько лье прибрежной полосы.

— А что вы там делаете в сезон дождей?

Она постоянно прерывала его размышления и возвращалась к этому вопросу. Ему было очень трудно объяснить ей, что в Европе четыре времени года, она отказывалась верить и упрямо спрашивала:

— А муссон? Выходит, год у вас никогда не кончается?

— Нет, наш год кончается, — ответил Мадек. — Но не с сезоном дождей. Дождей у нас всегда много, и луга всегда зеленеют. Но зато у нас треть года стоит холод, такой холод, какого у вас здесь никогда не бывает, разве что в горах. И становится темно. Это длится несколько месяцев.

— Но когда же начинается ваш год?

— Наступает день, когда мы празднуем рождение нашего бога. Мы знаем, что с этого дня солнце будет подниматься все выше и выше над горизонтом и скоро опять станет согревать нас. Тогда и начинается новый год.

— А Холи? Вы празднуете Холи?

— У нас есть нечто похожее. Но ты же знаешь, что у нас с вами разные боги.

Она покачала головой.

— Всего один бог! Единственный бог, у которого к тому же было всего одно воплощение. Какая у вас, должно быть, грустная жизнь! Разве тебе не нравятся наши боги, которые перевоплощаются из аватары в аватару, и наши священные животные?

— Мы не имеем права поклоняться животным.

— Ну и глупец же ты! Тебя не интересует даже Ганеша, который дарует удачу? Ты прошел столько дорог и не веришь, что тебя охранял Ганеша, что это он дважды приводил тебя сюда?

Он не посмел ответить. Ганеша был богом, о котором он знал не больше, чем о других. И мог ли он утверждать, что никогда не молился ему, когда его отряду угрожало нападение разбойников или когда он сомневался, по какой дороге идти?

— Мне не нравится твой странный мир, в котором мучают садху! — заявила царица. — История Христа поразила ее: — Как, вы его пытали?! И у вас даже нет божественных безумцев?!

Божественные безумцы, божественные безумцы? Мадек порылся в памяти. Она была права. На дорогах своего детства ему приходилась встречать только нищих. Их тяжелый остановившийся взгляд напоминал взгляд садху; но ведь они не были святыми людьми, если она это имеет в виду. Впрочем, он знал о религии только самые банальные вещи да помнил немного латынь корабельных священников. Тогда он покачал головой:

— Нет, у нас нет божественных безумцев.

А она повторила:

— Мне не нравится твой странный мир! Послушай-ка лучше наши истории!

Однако она не рассказывала ему о приключениях своих богов. Может быть, потому, что это были вещи священные, которые не следовало доверять ушам фиранги, даже Мадеку. Она предпочитала истории из океана, в который впадают реки сказок. Многие из них он уже слышал от бродячих сказочников. Тем не менее, как когда-то на корабле, он готов был снова и снова погружаться в этот удивительный мир! Тогда Гопал переставал играть, и они втроем отправлялись на далекий архипелаг Царя попугаев на поиски Золотого Города или в пустыню, где находится священное озеро, а в нем спрятан Хрустальный Лотос. Как ни странно, эти сказки весьма походили на те, что рассказывают на кораблях, на истории о блужданиях по морю среди заколдованных островов, или о чудесных городах, расположенных в джунглях или на дне океана, о томящихся в заточении принцессах и даже о Царе-Рыбаке, хранящем множество тайн. Иногда Мадек перехватывал инициативу и начинал рассказывать об удивительных приключениях, о прекрасных морских сиренах и о скитающихся принцах. Вечером Сарасвати призывала десять служанок и завершала беседу неизменными словами: «Завтра на рассвете я буду молиться Кришне Синеликому!» Таким образом, она давала Мадеку понять, что ему пора вернуться в свой лагерь, к заботам о солдатах. Сколько еще продлится это странное счастье, думал он.

Однажды утром — это было в конце мая или в начале июня, Мадек не мог точно сказать, потому что жил теперь по месяцам индийского календаря, — он как обычно пришел во дворец. Жара стояла невыносимая, но Сарасвати потребовала, чтобы окно в галерее оставили незанавешенным, надеясь увидеть какой-то знак. Наконец он появился.

— Смотри! Небо становится свинцовым. Я думаю, скоро начнется муссон.

— Еще слишком рано, госпожа, — сказал брахман.

— Слишком рано! Тогда у наших врагов еще есть время, чтобы начать войну…

— Только безумец может начать войну перед муссоном! — воскликнул Мадек.

— Но ведь брат Бхавани и есть безумец! — усмехнулась она. — К тому же его друзья англичане…

— Я знаю англичан. Они никогда не начинают войну перед муссоном.

— Мадек, достаточно, чтобы объединились два небольших безумия, и из них вырастет большое. — Она повернулась к Мохану: — Значит, для муссона слишком рано, а для войны слишком поздно…

Брахман промолчал.

Мадек подошел к окну и отодвинул штору. Долина Годха высохла настолько, что стала серой. Вдруг он вздрогнул.

— К вам кто-то едет в гости, царица! — Мадек сказал это тоном воина, готового немедленно идти в атаку.

— Может быть, это враги? — проговорила она, стараясь сохранить спокойствие.

На склоне горы, с которой Мадек и его товарищи впервые увидели Годх, появилось облако пыли. Оно было совсем маленьким, такое мог поднять только небольшой отряд всадников.

— Подождем, подождем, — пробормотал Мадек. — Это может оказаться хитростью.

Он не боялся нападения. Его люди контролировали подступы к городу, у них был приказ не пропускать ни одного вооруженного человека, кроме торговцев, известных жителям Годха, да и кто другой стал бы путешествовать в это немилосердное время! Царица тоже подошла к окну. Он случайно задел рукой ее обнаженную талию и едва удержался, чтобы не обнять Сарасвати. Она ничего не заметила, или притворилась, что не заметила. Один из дозорных, охранявших ворота Годха, со всех ног бежал вверх по склону, но он не казался растерянным.

— Это посольство, — вздохнула Сарасвати и опять села на подушку.

— Будь осторожна, госпожа, — прошептал Мадек. — Будь осторожна! Вспомни об алхимике.

— Это был белый. А белые не могут соперничать с нами в хитрости.

Вскоре в комнату вошел начальник стражи:

— Госпожа, к нам едет посольство.

— Хорошо. Откуда оно?

— У этих людей черное знамя, обшитое золотом.

Сарасвати повернулась к брахману:

— Мохан, кому принадлежит черное знамя, обшитое золотом?

— Не может быть! — выдохнул Мадек.

— Ты больше боишься его знамени, чем его армии? — улыбнулся брахман. — Насколько я знаю, он не входит в число наших врагов.

Брахман не дал ему возможности произнести роковое имя. Стараясь унять дрожь, Мадек принялся жевать бетель. Он чувствовал на себе взгляд Мохана и старался не смотреть в его сторону.

Астролог был прав: Угрюм не был врагом. Он сражался против англичан. Но при Буксаре Мадек воевал на их стороне. А что, если Угрюм узнал его во время их стычки? Мадек постарался взять себя в руки. Со дня их первой встречи в Пондишери прошло много лет. У Угрюма было такое необычное лицо, что оно не могло не врезаться в память. Но вряд ли сам он помнил юного матроса, которого взял с свой отряд, а потом бросил в песках.

«Если Угрюм несет сюда войну, я его убью. И если надо будет, умру вслед за ним, — решил Мадек. — Но зато не увижу Годх разрушенным». Он опять отодвинул штору. Отряд всадников под черно-золотым знаменем спускался в долину. И Мадек вдруг понял, почувствовал, что Годху не избежать войны. Теперь это вопрос нескольких дней. Если только не помешает муссон…

* * *

Сарасвати решила созвать дорбар, ассамблею самых знатных жителей Годха. Всех родственников, союзников и вассалов старого раджи пригласили на следующий день в Диван-и-Ам. Сарасвати вела себя так, будто занималась государственными делами с начала времен. Она потребовала, чтобы солдаты Мадека расположились в крепости, дабы не мешать послам разбить лагерь, где они смогут ожидать традиционного приема.

Мадек долго не мог сомкнуть глаз, такая вокруг была суматоха. Незадолго до рассвета все наконец заснули, наступила тишина. Но она показалась ему тревожной. Он все думал о Сарасвати, о том, что она одновременно близка и недоступна. Едва Мадека сморил сон, как его покой нарушил слуга: Сарасвати хотела увидеться с ним до дорбара. Он повиновался, но был сильно разозлен.

Он вошел в Диван-и-Ам и увидел ее, стоящую у окна.

— Входи. Посмотри!

В город вошел посольский кортеж, но ее интересовало другое. Она указала Мадеку туда, где собрались приглашенные на дорбар.

— Это они хотели убить меня и, возможно, вложили оружие в руку алхимика. Гнусные змеи, лишенные яда! Но я сыграю им на флейте!

— Будь осторожна, как бы они опять не захотели тебя укусить!

— Мадек-джи! Ты ведь воин. Не то что они! Мир делает мужчин изнеженными, а Годх уже долго живет в мире. Посмотри на эти бесформенные туши; разве они смогут влезть в доспехи своих предков? Их руки задрожат, когда надо будет поднять меч. Все, даже наши слоны, забыли, что такое война!

— Так ты собираешься воевать? — спросил Мадек и накрыл ее руку своей.

Она не отняла руку. Но, может быть, это жест для индийской женщины ничего не значит?

— Война… То, что должно произойти, произошло. То, что еще должно случиться…

— Случится. Ты мне это уже говорила, госпожа; но тогда я думал, что ты предсказываешь мне счастье!

— Ты нетерпелив, Мадек, слишком нетерпелив! Счастье подвергается огранке, как алмаз; для этого нужно время. Только избавленный от пустой породы и сверкающий бриллиант освещает себя собственным светом. Немного забот не повредят будущим радостям.

— Забот! Ты называешь войну заботой!

— А кто говорит о войне?

Она отошла от окна и опустилась на подушки. «Властительница». Да, это слово подходило ей больше всего. Она правила.

У Мадека отлегло от сердца. Она вернула ему надежду, посулила маленький кусочек будущего, мечту о ночи любви.

— Я хочу, чтобы ты присутствовал на дорбаре! — сказала царица.

Он указал ей на свою белую кожу.

— Фиранги! А я и забыла. Тогда встань за занавесом.

Он понял, что она ничего не забыла, а просто хотела проверить, готов ли он участвовать в государственных делах, использовать свое влияние на нее, чтобы добиться власти, которая станет важной частью его жизни, и управлять Годхом. Когда слуги возвестили о скором прибытии посольства, она занялась подготовкой к приему, причем ее распоряжения свидетельствовали о тонком знании обычаев. Откуда у нее все это, если она всю жизнь провела в зенане или в тени раджи? В тени… Но так ли это? И брахман, который упорно молчит, — не становится ли он более разговорчивым, когда Мадек уходит? В крепости опять началась суета. На площадь перед дворцом вывели слонов и украсили их парчовыми попонами. В Диван-и-Аме слуги возжигали благовония, Сарасвати вручала придворным жемчужные ожерелья. Всеобщее состояние нервозного возбуждения передалось и Мадеку, но он не мог понять, чем оно вызвано — радостью или страхом.

Зазвучала музыка. Мадек спрятался за занавесом. Но прошло еще немало времени, прежде чем появились послы. «Интересно, о чем она сейчас думает?» — спрашивал себя Мадек. Разве мысли этой женщины можно угадать? Мадек чуть не заплакал от обиды. Беседы с ним были для нее всего лишь приятным времяпрепровождением. Фиранги! Фиранги в качестве любовника. Он был для нее таким же развлечением, как лани для раджи. В это мгновение Мадеку захотелось убить ее. Ударить кинжалом из-за занавеса. Он погладил лезвие и тут услышал голос царицы:

— Добро пожаловать во дворец Годха!

Последовали традиционные приветствия и обмен подарками. Открыв одну из коробочек, Сарасвати рассмеялась и воскликнула:

— Этот подарок не для меня!.. Обычно такое украшение женщине дарит супруг после рождения первенца.

— Кто знает, высокочтимая царица, может быть, у нашего хозяина есть основания чествовать тебя подобным же образом.

— Объяснись, — сухо сказала Сарасвати. — И расскажи мне о твоем хозяине. Угроонг, не так ли? Чего он от меня хочет?

— К твоей провинции приближаются чужеземцы.

— Какие чужеземцы?

— Фиранги в красных камзолах. — Посланник долго ждал реакции на свои слова, но ее не последовало. Тогда он продолжил: — Их задержала жара; они потеряли людей. Но их армия по-прежнему сильна и у них есть пушки.

— Их отбросят горцы.

— Нет, высокочтимая царица, потому что они набрали сипаев, тысячи сипаев, а брат высокочтимого покойного раджи Годха…

— …Командует ими. Я знаю. Поторопись, посланник! Ты не сказал мне ничего такого, чего я бы уже не знала. Боюсь, ты напрасно теряешь время. Скажи мне прямо, кто твой хозяин и чего он хочет, иначе я сейчас же отошлю тебя в долину!

Теперь голос посланника стал глухим, как будто сдавленным. Мадек понял тактику Сарасвати: если гость был ей неприятен или не говорил сразу, что ему нужно, она незаметным движением давала слугам понять, чтобы они перестали обмахивать его опахалом. Несчастный не сразу замечал это; он что-то бормотал, вытирал себе лоб, а когда слуги вновь начинали махать пальмовыми ветвями, но неритмично и неаккуратно, пытка продолжалась, и так до тех пор, пока уставший от духоты разозленный посетитель не удалялся, и либо просьба так и застревала у него в горле, либо он проглатывал свою жалобу.

У этого посла, видимо, была важная миссия. Он заговорил почти сразу:

— Угроонгу подчинены почти все земли на Западе. Он официальный хозяин большей части этих земель. В других у него есть джагиры, доверенные ему раджами. Его власть простирается вплоть до Агры. Засуха только помогла его войскам. Там, где крестьянин умирает, солдат занимает землю, царица.

— Почему же он не сдерживает англичан?

— Англичане идут с севера, по другим дорогам.

«Они идут по той же дороге, что и я, — подумал Мадек. — Сейчас они, наверное, дошли до пустыни, это она их задержала».

— Мой хозяин узнал о заговоре против твоего супруга.

— В этой стране новости распространяются быстро.

— Не смейся, царица. У него есть серьезное предложение. Ты всего лишь женщина, и скоро перед тобой предстанет огромное войско.

— Никто не начинает войну перед муссоном.

— Это верно. Но после дождей…

Наступило долгое молчание.

— Я не так безоружна, как ты думаешь. И не так одинока.

Мадек вздрогнул. Но посланник не обратил внимания на эти слова.

— Мой хозяин могуществен. Великий Могол называет его Луной Индии.

— Ах вот как! — воскликнула Сарасвати, как будто это произвело на нее впечатление. — Великий Могол… Так император больше не скитается по чужим землям?

— Угроонг пообещал ему, что он скоро вернется в Дели.

— Луна Индии… Что только люди не скрывают за неясными словами! Слова против слов, посол, все это мелочи. А вот драгоценность, которую ты мне преподнес, — это не мелочь.

— Царица, высокочтимая царица, позволь мне перейти к цели моего визита.

По голосу посланника Мадек догадался, что тот уже с трудом терпит духоту, потому что слуги опять перестали обмахивать его опахалами.

— Ты вдова. В этой стране женщины приносят несчастье, если они потеряли мужа. Несмотря на это, мой хозяин хочет жениться на тебе. Ты будешь могущественна, богата, почитаема.

На минуту воцарилась тишина, потом Сарасвати громко расхохоталась:

— Угроонг! Но ведь он же фиранги!

При этих словах у Мадека чуть не остановилось сердце. Как в тумане слушал он, что она ответит.

— Фиранги! Луна Индии! Возможно. Но ведь он один из тех разбойников, которые шатаются по Индии с тех пор, как Великий Могол превратился в изнеженного старца! Угроонг… А знаешь ли ты, посланник, что убийца раджи тоже был фиранги? Почему я должна верить, что и Угроонг не прячет оружия за пазухой? Ты можешь дать мне гарантии?

Посланник промолчал, он явно опешил. В глазах Сарасвати появилась дикость, жестокость. Мадек видел ее такой после похорон раджи. По бездонной тишине, установившейся в зале после ее слов, он угадал, что выражение ее лица напугало гостя.

— Ты вдова, царица, — наконец заговорил посол. — Годх слаб, несмотря на его драгоценности.

— Забери-ка это! — Она захлопнула коробочку и бросила ее на пол. — У меня есть сын. Он защитит меня.

— Подумай хорошенько, высокочтимая царица. Он еще очень молод!

Мадек почувствовал, что вдоль занавеса медленно двигается какой-то человек. Он осторожно отогнул край ткани и увидел брахмана, который стоял, странным образом сложив руки. Сарасвати не упустила ни одного его жеста. Затем ее взгляд вновь обратился к послу.

— Такие решения не принимаются за один день, — сказала она с очаровательной улыбкой.

— Тогда я приеду еще раз… Только когда?

— Дождемся окончания сезона дождей. Властью меча!

— Пусть будет так, — поклонился посол. Его свита простерлась перед царицей. Один из этих людей показался Мадеку знакомым. Когда этот человек поднял голову, Мадек узнал его черты и от неожиданности отдернул руку от занавеса. Да, он постарел, и, похоже, один глаз у него ослеп, но это был, несомненно, Визаж.

Возможность поговорить с ним представилась только вечером, во время праздника, устроенного в честь посла. Визаж уединился в саду, он сидел на мраморном парапете и с тоской глядел на слабую струйку фонтана. Казалось, он ждал, что Мадек подойдет к нему.

Пробираясь среди расположившихся на подушках придворных, Мадек размышлял, насколько можно быть откровенным со своим другом, поймет ли тот его. Слишком много было сомнений. У выхода в сад он немного помедлил. Вот она, встреча без радости…

Визаж и Мадек холодно пожали друг другу руки. С первого взгляда обоим стало ясно, что в прошлом каждого из них были крутые повороты, о которых не хотелось рассказывать. Визаж сказал, что потерял один глаз в Бенгалии. Мадек вздрогнул, подумав, что это могло быть при Буксаре, и предпочел не развивать эту тему, чтобы не пришлось лгать.

— А Боженька? — спросил он.

— Боженька там, с ним… Он командует артиллерией. Отлил десятки отличных пушек.

— Кто сказал тебе, что я здесь?

— Я этого не знал. Никто этого не знает. Угрюм вызнал у своих банкиров-шпионов об убийстве раджи и о заговоре против царицы.

— Ему что, нужна супруга, невосприимчивая к яду?

— Эта история наделала много шума! Некоторые индийцы считают ее богиней!

— Богиней…

Мадек был огорчен. До этой минуты он думал, что Годх изолирован от остального мира, и именно за это любил его. Ему и в голову не приходило, что княжество лежит на пересечении дорог, на пересечении сплетен и легенд.

— Только подойдя к городу, мы узнали от крестьян, что здесь стоят лагерем фиранги. Я подумал, что это твой город.

— Почему? — перебил Мадек.

— Я знал, что ты сюда вернешься.

Он положил на плечо Мадеку руку, как бывало прежде, еще на корабле. Мадек не знал, как быть; ему захотелось оттолкнуть руку товарища, настолько неуместным показалось это прикосновение: оба они были одеты по-индийски, в платье, которое при воспоминании о прошлом начинало казаться маскарадным.

— Я постарел, Визаж. И жизнь изменилась.

— Я знаю. Я тоже постарел. Волосы под этим тюрбаном — седые.

— Жизнь изменилась… — повторил Мадек.

— Посол испугался, когда узнал о присутствии здесь фиранги, — продолжал Визаж. — Этот изнеженный негодяй-индиец только и умеет, что лгать и хитрить. Угрюм любит таких.

— Он что, с ума сошел?

— Они служат ему. К тому же их легко обмануть, когда они трясутся от страха. Я так и поступил. Я сказал ему, что ты — один из наших, что я тебя знаю. Теперь шпиончики, должно быть, уже подтвердили ему это.

Жара становилась все невыносимее. У Мадека было одно желание: вернуться к своим солдатам, в лагерь, глотнуть арака, забыться сном. Но прежде он должен был узнать от Визажа нечто очень важное, а для этого надо было раскрыться самому, что было особенно трудно.

Визаж вывел его из затруднения.

— У Угрюма плохи дела, Мадек!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты что, забыл, что я врач? Именно из-за этого он легко допустил меня к себе. Он очень могуществен… Посол не врал!

— Стало быть, дела у него не так уж плохи.

— Только я об этом знаю. Это я его крашу, чтобы он появлялся везде с копной черных волос, которые приводят в восхищение европейские войска. Ему уже под пятьдесят, Мадек. Он истощен женщинами, вином и опиумом. В отличие от индийцев, он не смог вовремя остановиться. Он не может спать. Я изъездил все джунгли в поисках гуру, которые владеют тайной сна. Некоторые из них согласились приехать к нему. И сразу уехали, оставив какие-то странные порошки, которые действуют от силы пару дней и чаще всего действуют плохо. Он чахнет.

— И сколько ему осталось?

— Трудно сказать. У него удивительная сила духа. А эти индийцы иногда дают ему и хорошие лекарства. Сказать по правде, я не знаю, что с ним. Но я вижу, что его организм сдает.

— Тогда зачем ему нужна эта женитьба?

— У него болезнь властителей, Мадек, болезнь стареющих командиров. Он хочет пережить легенду о себе. Он с трудом перенес свое поражение в Бенгалии. Ему нужна женщина.

— Разве у него нет сына?

— Есть! Но он ненавидит его. Его сын — метис, и он считает его слабаком. Ему нужна женщина, женщина его типа, его индийская копия, красивая, изящная, царственная. И сильная… А ведь все говорят, что эта женщина обладает силой!

— Индийцы — идиоты.

Он не верил в то, что сказал, но все его существо противилось этому слову «сила», которое отдаляло от него Сарасвати больше, чем все его собственные недостатки. Сила, богиня, — так сказал Визаж. «Но это не о ней, — захотелось ему крикнуть, — не о ней, ведь она из плоти и крови, я держал ее в объятьях, я ласкал ее. Никто не ласкает силу. Никто не обнимает богинь». Ему вдруг вспомнились индийские сказки о том, как бедняки в гордыне своей делили ложе с божествами. И стало нестерпимо больно; ведь он и сам несколько лет назад смотрел на Сарасвати как на богиню, священный фетиш, а его любовь была порождена лишь эфемерным образом.

— Мадек, выслушай меня внимательно; я знаю, что ты не сразу меня поймешь. Но нам надо сказать друг другу совсем немного.

— Давай, давай, говори! — в гневе крикнул Мадек.

— Он не коснется ее. Но нужно, чтобы он на ней женился. Это ее единственный шанс. Она у него в руках.

— Нет, Визаж!

— Не обманывай себя, Мадек. Угрюм предвидел отказ царицы. Ему нужно, чтобы она оказалась в его власти. Он хотел добиться ее согласия, прежде чем применить силу. Посол солгал. Подумай еще раз; если хочешь, я сделаю так, что ты будешь командовать войском сипаев и никто ничего не узнает.

— Джаэ, — прошипел Мадек на хинди.

Джаэ: пошел вон отсюда; этим словом человек выражает другому свое полное презрение. Визаж так и понял, но все равно настаивал.

— Не обманывай себя. Англичане уже пересекли северную пустыню, они нападут до муссона.

Мадек повернулся к нему спиной и ушел.

Он провел кошмарную ночь. Он упрекал себя за грубое обращение с Визажем, за брошенное ему оскорбление; но он не мог смириться с тем, что тот, пусть лишь намеком, позволил себе упомянуть о его чувствах к царице. Мадек вспомнил их жизнь на корабле, их первый приезд сюда. Визаж не мог солгать. Он по-прежнему был его другом. Мадек так и не сомкнул глаз. Утром он пошел к царице на прием. Но она, как будто желая помучить его, в этот день перенесла прием на более позднее время. Два скрещенных копья преградили ему доступ в Диван-и-Ам. Мадек был в бешенстве. Наконец она согласилась его принять. После обычного приветствия он сразу перешел к делу:

— Надо проверить дороги, царица. Северные дороги.

— Посол сказал, что враг не нападет до окончания сезона дождей! А они еще даже не начались!

— Позволь мне проверить дороги.

— Нет ничего более жестокого, чем покинуть ту, которая тебя любит, при приближении муссона, — нахмурилась Сарасвати.

Столько дней, столько месяцев он не слышал от нее признаний! Нужно было сказать о своем отъезде, чтобы наконец с ее уст слетели эти слова. Она произнесла их так серьезно, так убежденно и так грустно.

— А разве ты сама не покинула меня?

— Нет.

— Я хочу поехать ради твоего благополучия. Ради спокойствия Годха. Меня не будет только несколько дней. Я вернусь перед первыми ливнями.

Она молчала.

— Я буду здесь до того, как начнется дождь, — повторил Мадек.

Она посмотрела на свинцовое небо, на стаи цапель, летевшие сквозь тучи.

— Я должен поехать, Сарасвати.

Услышав свое имя, она вздрогнула. «Значит, она меня любит», — подумал Мадек и решил, что патрулирование вообще — то не имеет смысла. На она уже ответила:

— Дхарма! Тогда поезжай…

— А что ты будешь делать в это время?

Она взяла фисташку с серебряного блюда и вздохнула:

— Конечно же буду слушать музыку. В такое время года…

— Я скоро вернусь.

— Если так, уезжай быстрее! Тогда скорее вернешься…

Он не смел поверить. Она опять стала обычной женщиной, и это только для него одного, может быть, еще для брахмана, который разглаживал складки своего дхоти. «И на него действует муссон, — подумал Мадек, — он стал менее спокойным. Да здравствуют дожди!»

Он поклонился царице и исчез в полумраке дворца.

* * *

Не прошло и дня после отъезда Мадека, как начался первый дождь.

— Поднимите шторы! — крикнула Сарасвати, услышав раскаты грома. — Я хочу видеть муссон…

Стоявший рядом с ней Гопал захлопал в ладоши:

— Муссон, муссон!

— Я знала, что он скоро придет, — пробормотала царица. — Я знала…

Но это оказался просто сильный ливень, который быстро закончился, и небо прояснилось. И все-таки воздух посвежел. Долина сразу зазеленела. Пыль исчезла. Во всех уголках дворца проснулись звуки. Казалось, его обитатели очнулись от летаргического сна. «Я жива, я жива, я буду жить, — повторяла про себя Сарасвати. — Я буду жить, и мой сын тоже. Сколько времени должно еще пройти, прежде чем он сможет взять в руки меч? Четыре года? Пять лет? Но я дождусь, я буду ждать столько, сколько нужно!»

И она потребовала ванну, позвала служанок, чтобы они сделали ей массаж, принесли зеркала и притирания. Она заняла этим добрую половину служанок зенаны, не без некоторого злорадства думая о том, что «женщины наверху», как она их называла, рассвирепеют оттого, что им придется обойтись без обычной прислуги. Она больше не думала о своих давних подругах: ни о Мохини, которая родила сына на следующий день после убийства раджи, ни о маленькой Парвати, которую до сих пор не выдали замуж и которая, по слухам, вся истомилась. Она не думала больше ни о ком, кроме Гопала и конечно же Мадека. Фиранги по-прежнему занимал ее сердце. «Я тоже томлюсь, изнываю, — думала она, прислушиваясь к болтовне служанок. — На что вообще может жаловаться эта девочка, еще не познавшая радостей любви? А вот я оплакиваю ушедшее счастье, которое почти держала в руках». За тяжелыми занавесями Диван-и-Ама, где она устроила свое жилище, чтобы быть уверенной в собственной безопасности и сразу же увидеть приближающихся убийц, если они осмелятся вновь появиться, она создала для себя новый мир, более обширный, более свободный. Но иногда ей не хватало женской дружбы, доверительности, разговоров о макияже, о красивых сари, о благовониях. От всего этого она убежала. Но обменяла зенану на одиночество. Где эта жизнь, свободная, как ветер? Да и создана ли она для нее? Глядя на пробужденную дождем долину и на далекие горы, куда отправился Мадек, она на минуту в этом усомнилась. Но нет, она не вернется в зенану. Вчера, когда Мадек сказал ей, что уезжает, она позавидовала ему. Она хотела бы поехать с ним. Но это было невозможно. Как только она сделает шаг за пределы Годха, княжеству придет конец. Разве здесь есть кто-нибудь, на кого можно положиться?

И все-таки муссон идет. Через неделю вернется Мадек, и они смогут позволить себе несколько часов счастья, долгую послеполуденную любовь, пока ливень будет наполнять реки, а лягушки квакать.

— Поднимите шторы, поднимите шторы! — крикнула Сарасвати. — Я хочу видеть свет!

«Жизнь, свободная, как ветер. Когда же наступит жизнь, свободная, как ветер? Где-то сейчас Мадек? О чем он думает, бредя под дождем? А если враги уже близко?» — вздохнула она. У нее даже нет его портрета, над которым можно было бы поплакать, пока музыкантша поет рагу о покинувшем подругу возлюбленном. У нее ничего нет от фиранги. И у него нет ничего от нее. Они не обменялись ни одним украшением, ни одним знаком любви. И вот теперь эта разлука, соединение ожидания и далекого пути. Она села на подушки, велела принести наргиле. Курить, оглушить себя дымом. Забыть. Она слишком многого требует от Мадека и от самой себя. А надо жить просто. Ловить счастье, когда оно приходит; ловить любовь и желание, на лету. Первые же затяжки успокоили ее.

«Дождливые мысли», — улыбнулась она и закрыла глаза.

Шепот служанки заставил ее вздрогнуть:

— Госпожа! Госпожа…

— Оставь меня.

— Это Мохини!

— Я не желаю видеть никого из женщин.

— Госпожа! Она только что приняла первую ванну очищения и хочет с тобой поговорить!

Сарасвати нехотя открыла глаза, поправила складки юбки. Мохини, ритуальная ванна после рождения первого сына! Ее муж, возможно, был среди тех, кто приготовил яд. Но какая разница. Она не может не принять ее. И потом прошлого больше нет, погребальный костер пожрал его вместе с телом раджи, оно растворилось в необъятности мира.

— Пусть войдет, — вздохнула Сарасвати. — Приведите ее!

Поначалу Мохини молчала. Что-то давило на нее, сковывало язык. Страх? А может быть, стыд?

— Мохини… — тихо позвала ее Сарасвати.

Та не ответила. Она упорно смотрела в пол, вся сжавшаяся и перепуганная.

— Мохини! — На этот раз царица почти крикнула. Если эта женщина сопротивляется нежности, то пусть подчинится силе. Мохини сразу же подняла голову:

— У меня сын.

— Я знаю. Ты должна быть счастлива, а у тебя такой вид, как будто ты вот-вот расплачешься. Что тебя мучает?

— Госпожа…

По ее лицу действительно покатились слезы. Она постарела. Эта беременность истощила ее; она похудела, под глазами появились синие круги.

— Говори. — Сарасвати протянула ей чашу с бетелем, но она отказалась.

— Я не видела тебя со времени Холи.

— Я знаю. Хочешь шербета?

Мохини вытерла слезы и опять покачала головой:

— Говорят, что ты теперь не такая, как раньше. Что ты обладаешь ваджрой… О тебе говорят, как о Кали, Парвати или Лакшми. Как о богине. Но ведь ты не такая.

Сарасвати улыбнулась.

— Ты не такая, ты не такая, я знаю тебя лучше, чем кто-либо! Во дворце все сошли с ума!

— Это все муссон, — сказала Сарасвати и отодвинула занавес, чтобы был виден сад.

— Муссон… — Мохини огляделась вокруг. — Я могу говорить?

— Не бойся. Я не страшусь никаких слухов. Не забывай, ведь я победила яд.

— Я знаю, фиранги…

— Что ты о нем знаешь?

— Да ничего… Он уехал, да?

— Так ты пришла узнать новости? — нахмурилась царица. — А зачем вы все суетесь в мою судьбу? Муссон наконец пришел. Правда ведь? Все идет своим чередом. И что? Какое вам дело до фиранги?

— Первый дождь — это еще не муссон, Сарасвати.

— Первый дождь превратится в муссон! Поди вон. Хотя нет, останься! Мне скучно…

Мохини опять залилась слезами:

— Нет. Ты действительно не такая, как раньше. Ты другая.

Сарасвати смягчилась:

— Пойдем в сад… Зачем нам молчать, Мохини?

Ее муслиновый подол заскользил по влажному мрамору. Ливень оказался слишком короток, чтобы наполнить бассейны и увеличить давление в питающих их резервуарах, но повсюду блестели лужи. Слышалось пение какой-то птицы.

— Хотя о чем нам говорить? — продолжала Сарасвати. — Только сам раненый понимает, что он ранен. Только ювелир знает цену драгоценностям.

Лицо Мохини прояснилось. Она узнала условный язык доверия. Значит, Сарасвати не изменилась, ее душа не очерствела, как говорят в зенане. Царица еще способна любить, она любит, раз желает открыть ей свое сердце.

— Да, но раненый нуждается во враче, а бриллианты — в оправе!

Сарасвати продолжала, не слушая:

— …Когда кричит кукушка, мне кажется, что она произносит его имя! Имя Мадека-джи… В глубине души я считаю дни, часы. Ночью сон бежит от меня! Посмотри: везде вода; земля вновь зазеленеет, и тучи опять соберутся, черные и желтые, бешеные муссонные тучи. А он уехал, и даже не приподнял моего покрывала, не сказал мне нежных слов… Он спустил на воду лодку любви, но оставил меня в океане одиночества!

— Ты уже пела мне эту песню, перед другим муссоном.

— Мохини! Не смей! Со времени прошлых жизней я хранила девственность ради него!

— Так ты совсем отреклась от мира, от традиции, от семьи, от человеческого уважения?

— У меня есть сын.

— А что он скажет, если у тебя родится… ублюдок!

— Замолчи! Я так и знала. Ты пришла, чтобы меня упрекать, подливать мне другого яду! Не обольщайся, тебе не удастся разбить эту любовь так легко, как сорвать цветок жасмина! Когда я не вижу его, меня ничто не радует. Знай это и придержи язык! Мир без него — просто майя, иллюзия и сон! Я окунулась в океан смерти, но он взял меня под защиту.

Остановилась у края бассейна, где скопилось немного дождевой воды, и стала рассматривать в ней свое отражение.

— Жемчуг и драгоценности фальшивы и светят фальшивым светом, все украшения фальшивы; истинна лишь сила любви!

— А твой сан?

— Я благородного рождения и происхожу из знаменитой семьи, я вышла замуж в знаменитую семью. Ты, должно быть, слышала в зенане о дорбаре? Они пришли все, говорю тебе, все, вся знать Годха, и они принесли мне присягу верности. Кроме того, меня оберегает Мохан! Брахман направляет меня… А теперь иди! Иди, потому что ты мне неприятна. То, что ты родила сына, не дает тебе права оскорблять меня! Уходи!

Мохини не двинулась с места.

— Я пришла не за тем, чтобы вызвать твой гнев. Муссон вернется, не правда ли, это ведь дхарма! И если правда, что ты — богиня…

«Она раздосадована, — подумала Сарасвати, — раздосадована и завидует, как и другие. Что я могу поделать? Заботы бросают тень на ее сердце, как пятна портят красоту луны».

— …Мне страшно, — призналась Мохини. — Я плохо сплю.

— Предмуссонные ночи всегда тяжелы.

— Ты думаешь только о собственных переживаниях! Но я перейду к делу. Вот что я видела сегодня ночью в зенане.

— В зенане! Жизнь зенаны мне безразлична, Мохини. Кокетливые женщины не правят народами!

— А разве ты не управляла Бхавани какое-то время?

— Бхавани никто не управлял. Его обольщали!

— Дети, зачатые в женской половине, позже осваивают оружие, Сарасвати. Но я хотела поговорить не об этом.

Она побледнела.

— Так говори, — усмехнулась Сарасвати. — Расскажи мне о тайнах чарпаи, о сплетнях…

Мохини не позволила сбить себя с толку.

— У меня было… У меня было видение.

— Сон?

— Не знаю… Этой ночью я видела странные вещи; там была ты, такая, какой я сейчас тебя вижу.

— Такое случается. Нам удается иногда придать материальность тому, чего нет, или тому, чего больше нет.

— Ты была там, в комнате родов. Ты лежала полуобнаженная на чарпаи, как будто собиралась рожать.

— Материнство смущает твой дух, Мохини.

— Ты стонала, царица, а по бокам лежали трое твоих детей… Они были мертвы.

— Это были близнецы! Не говори мне больше об этом.

— Трое мертвых детей, говорю тебе, Гопал тоже. Я видела тебя, как вижу сейчас! Какой-то мужчина протянул к тебе руки, и ты поднялась. Я узнала его. У него был разбит череп, на нем было оранжевое дхоти.

— Бхавани…

Сарасвати чуть покачнулась, но Мохини безжалостно продолжала:

— У него была рана в животе… Ты поднялась, он вложил твою руку в свою рану и сказал: «Отомсти за меня, отомсти за меня, фиранги!»

— Алхимику…

Мохини рассмеялась сухим, жестоким, надтреснутым смехом:

— Ты так думаешь? Вот что раджа сказал дальше: тому, на которого ты жаловалась вчера, что он покинул тебя на три часа! «Годх погибнет, погибнет. Этот фиранги… Твой сын…» Он протянул тебе меч и указал на стоящего на дворе слона. Ты схватила оружие. Повсюду была кровь, кровь на нем, на постели. Кровь на тебе. А потом…

— Мадек-джи?

— Фиранги стоял позади раджи, повернувшись к тебе спиной. Он тоже истекал кровью. Он упал на землю! Вот видишь, Сарасвати! — ликовала Мохини. — Первый дождь — это еще не муссон!

В этот момент загрохотал гром и небо почернело. Большие капли застучали по дорожкам.

— Так-то! Ты ошибаешься, — вскричала Сарасвати. — Это придуманные видения, Мохини. Женский вздор! Возвращайся в зенану!

Мохини повернулась и устало поплелась в зенану. «Она постарела, — подумала Сарасвати. — Нельзя ей больше рожать, ее тело в плохом состоянии, и она бесится оттого, что утратила остатки красоты. Зенана вредна для женщин, вредна, она опаснее яда».

Она была рада, что сбежала оттуда.

— Он скоро вернется… Мадек-джи!

Она десять раз тихо повторила его имя. Ливень становился все сильнее, он был мощнее первого дождя и продолжался четыре часа.

* * *

Мадек вернулся через десять дней. Его приезд был для Сарасвати неожиданным. Со времени его отъезда не переставая шел дождь, долгие и обильные ливни сопровождались раскатами грома, и за десять шагов уже ничего не было видно. Стены дворца постепенно отсыревали, повсюду распространялся тошнотворный запах гнили. Из влажной почвы пробивались новые ростки, зазеленели даже скалистые склоны вокруг крепости. Снова залепетали попугаи, запели кукушки, зачирикали воробьи. На холмах проснулись обезьяны; проснулись и змеи, и говорят, они уже погубили нескольких несчастных, которые спали под деревьями. Но в основном люди радовались; истомленная жаждой земля оживала, дожди обещали быть долгими. Каждый устраивался там, где чувствовал себя счастливым.

Цветные стекла дворца и украшающие его потолки маленькие серебряные зеркала запотели. Глаза Сарасвати часто останавливались на них, она забывалась в бесцельных мечтаниях, и ее глаза увлажнялись. Она становилась рассеянной и вела себя непредсказуемо. Но от этого она не переставала быть прекрасной, прекрасной, как муссонные дожди, думал брахман, наблюдая за ней.

Годх дремал. В это время года купцы не приезжали больше, и ювелиры работали не так споро. Раз не было торговцев, не было и новостей. Как только прекратилась жара, исчезли и беспокойные летние слухи. В этом году войны не будет, говорили старые огранщики алмазов, и их слушали, потому что только старые огранщики алмазов умеют предсказывать будущее. В горах прошли сильные дожди, уровень воды в реке заметно поднялся. Дома в нижних кварталах уже стояли в воде, и это беспокоило. Ночные раскаты грома в горах считались дурным предзнаменованием. Но никто пока не отваживался его толковать. «Фиранги поехали патрулировать дороги, — говорили старики, — зачем уезжать из города во время муссона? Впрочем, на человеческой памяти не было случая, чтобы река Годха вышла из берегов. Дхарма! Мы жаловались на засуху, как бы теперь не пришлось жаловаться на избыток воды». «Дхарма!» — повторяли другие и снова засыпали под звук ливня.

Однажды в грозовой полдень, когда Сарасвати курила наргиле, а музыканты играли для нее рагу муссона, из внутреннего дворика донесся шум — бряцание оружия, чужая речь и этот голос, одновременно твердый и нежный, — она узнала бы его среди тысяч других. Это он. Наконец-то! Она остановила музыкантов.

— Приведите сюда фиранги!

Он заставил себя ждать. Потребовал ванну, достойную одежду, сытную еду. Он продлевал прелюдию к наслаждению. Наконец он появился, одетый в новое парчовое платье и надушенный и немного уставший. Но щеки его порозовели от влажного воздуха, и это очаровало Сарасвати. Он был весьма краток:

— На северных дорогах нет ни одной живой души!

Царица лучезарно улыбнулась:

— Вот и хорошо! Мы поедем во дворец на озере. Нам давно пора отдохнуть!

Она расцвела на глазах. Недвусмысленное обещание, прозвучавшее в ее предложении, заставило его сразу же отозваться:

— Но я устал, госпожа!

И оба рассмеялись.

— Есть усталость, которая помогает отдохнуть от другой усталости! Пусть приготовят слонов! Брахман, позаботься о дворце в мое отсутствие… Я доверяю тебе Гопала!

— Ты не берешь его с собой? — удивился Мохан.

— Там ему будет скучно! Позаботься о нем. — И шепнула на ухо брахману: — У нас с тобой ведь есть свои гонцы, правда?

Она вся светилась радостью.

— И музыканты! Музыканты тоже едут! И мои служанки! Побыстрее, приготовьте сари, притирания, все, что нужно для туалета…

— А мои люди?

— Твои люди? Зачем они тебе? Мы же едем во дворец развлечений!

— Я не люблю разлучаться с ними. Они мне нужны.

— Ты же не заставишь их опять жить в лагере, они ведь только что вернулись с гор…

— Нет, но они мне нужны.

Она на минуту задумалась.

— Послушай, Мадек… На расстоянии нескольких косов от дворца, у границы джунглей, есть нечто вроде караван-сарая. Там отдыхают путешественники перед тем, как войти в лес. Он пуст; в это время года никто не отваживается путешествовать. Я прикажу разместить их там!

Было ясно, что она просто не хочет давать им пристанище во дворце на острове, но он и сам понимал, что это невозможно: арак, крики, пьяные песни — они все испортят. И Мадек согласился.

Спустя три часа они уже были в долине. Слоны месили грязь. Время от времени Сарасвати высовывалась из паланкина и, шепча имена богов, подставляла лицо ливню. Мадек дремал.

Они проехали полпути, когда дождь внезапно прекратился и они увидели вдали на озере дворец, сверкающий в лучах заходящего солнца.

Они устроились в той части дворца, которую Мадек еще не видел. Только теперь он понял замысел архитектора: тот хотел превратить дворец в маленькую драгоценность, сделать так, чтобы каждая из его многочисленных граней вносила свой вклад в общее совершенство, а блеск никогда не иссякал. Сарасвати поселилась в огромной мраморной комнате, выходившей в пальмовый сад, откуда был виден Годх, правда, только тогда, когда муссонные тучи разрывались и пропускали лучи усталого солнца.

Вода в озере прибывала, и во время сильного ветра грязноватые волны достигали сада. Мадека это беспокоило.

— Озеро искусственное, — сказала Сарасвати. — Здесь все предусмотрено, даже разливы. Там, внизу, есть каналы, водосборники… Эта вода пойдет на поливку полей… — Она махнула рукой в сторону берега, в сторону Годха: — Ты тоже боишься реки? Но ведь озеро находится на возвышенности. Когда едешь сюда, дорога идет в гору, и ее защищают скалы.

— Ничего я не боюсь, — вздохнул он.

— Какое нам дело до дождей! Мы же не крестьяне. Пойдем! Пойдем! Наступает время любви!

И она призвала музыкантов.

Все здесь служило прелюдией любви, даже наступающий вечер. Глядя на небо, Сарасвати напевала: «Дождь сейчас кончится, смотри!» На мокрый мрамор села кукушка и, набравшись храбрости, попробовала утащить фисташку.

— Кокила, кокила, сядь на мою руку! — Кукушка улетела, и она засмеялась: — Тогда ты, Мадек, иди сюда, сядь рядом со мной!

А однажды вдруг по небу испуганно пролетели птицы сара, которых гнал дождь.

— О! Мадек, посмотри на них, они всегда летают по двое! Смотри; и я также буду тебе верна, а ты — мне!

Музыканты играли вступление к pare. Их присутствие стесняло Мадека до такой степени, что он попросил Сарасвати отослать музыкантов.

— Но что за любовь без музыки! — наивно спросила она.

Он решил не настаивать, поняв, что придется привыкать, если не хочет потерять эту женщину. Он взял ее лицо в свои руки, ласково погладил по переносице, задержался на крыле носа, там, где был бриллиант. Это место особенно ему нравилось. Индия, здесь заключалась вся Индия, в этой коже, о которой нельзя было точно сказать, взрастила ли она на себе этот бриллиант или просто является ему оправой. Эта женщина сама подобна бриллианту, думал он и долго вглядывался в этот чистой воды камень, будто в нем была заключена истинная суть Сарасвати.

Потом начался их танец любви. Он прикасался к ее рукам и ногам в тех местах, которые она называла, оказывал почтение географии ее тела. И завершал этот танец в то мгновение, когда заканчивалась музыка, в том месте, которое она весело именовала «своим домом Камы». Потом они ели и разговаривали, а музыканты отдыхали или заигрывали со служанками. На второй день — до или после любви, он уже не помнил, в его мыслях все смешалось, и он заподозрил, что Сарасвати подмешивает что-то к еде, чтобы поддерживать его силу, — он поднялся, чтобы взглянуть на озеро после ливня. Мадек не поверил своим глазам: озера больше не было. Перед ним раскинулась зеленая чаша из растений, опутавших даже доставившие их лодки.

— Сарасвати!.. — воскликнул он и обернулся.

Слова замерли у него на устах; она спала. Ему не хотелось будить ее; она была великолепна, когда спала, и каждый раз она просыпалась еще более прекрасной, отдохнувшей, готовой к новой любовной игре. Наблюдая за ней, спящей после обеда, он воображал, что владеет ею целиком, что она наконец перестала быть Индией, а стала просто женщиной, его женщиной.

Скоро Сарасвати проснется и успокоит его, объяснит ему это явление. Он опасался, что оно предвещает нечто такое, что убило раджу и алхимика. Тревога опять проснулась в его душе. Он чего-то никак не мог осознать; природа и люди готовились к родам, они должны были родить трагедию, катаклизм, или возродиться, кто знает!

Наконец она проснулась.

— Озеро, — пробормотал он, взял ее на руки и поднес в сад. — Озеро… Его больше нет…

И вытаращил глаза. Озеро вернулось. Правда, только наполовину. Перед его взором, подталкиваемые порывами ветра, плыли огромные зеленые пучки стеблей, захваченные было растениями лодки освободились из плена и покачивались на волнах.

— Водяные гиацинты, — улыбнулась Сарасвати. — Водяные гиацинты! Ты же видишь, мир постоянно изменяется, поэтому мы должны ловить мгновения счастья, пока они не миновали.

Дождь усилился, и за минуту они вымокли до нитки. Смеясь, они вернулись в комнату.

— Ты простудишься! — сказал он, снимая с нее одежду.

— Ты тоже…

Она расстегнула его пояс.

— Музыканты!

Те начали очередную рагу. Один из них играл на тамбурине, который звучал как весьма сдержанный остинатный бас, мягко навязывавший ви не и двоим влюбленным тональность мелодии, впечатывая ее в их души. Рага, думал Мадек, рага, что означает «стремление», «цвет», «страсть», — все это одновременно. Рага: музыка расцвечивает мою душу и мое тело, и ее душу и тело тоже.

— Нада Брахма, — пояснила Сарасвати после того, как они завершили любовную игру, и потребовала сыграть другую мелодию, шанта разу, воплощающую мир, спокойствие и отдохновение. — Нада Брахма, звук есть Бог! Звук, как и любовь, позволяет достигнуть божественного счастья. Даже когда мы страдаем, потому что возлюбленного нет рядом, когда наша душа исполнена ностальгии, когда мы полны шрингары! Знаешь, как мне было грустно, когда ты уехал патрулировать дороги? Шрингара, раза ади, — это первое из чувств, которые передает музыка, первое, потому что любовь есть изначальная сила.

О музыке она могла говорить часами.

— Я ни разу больше не видел, как ты танцуешь, — перебил он ее.

— Я уже давно не танцую, — в голосе ее звучала печаль.

Он хотел было сказать: «Станцуй, станцуй для меня, станцуй еще раз», но подумал, что времена изменились, и ее внезапная грусть удивила его. Она опять отдалялась от него; это было в первый раз с тех пор, как они приехали во дворец на озере. Она, должно быть, почувствовала его тайное желание, потому что сразу же стала оправдываться:

— Я не танцую с тех пор, как умерли дети… Близнецы. Моя сила теперь не в этом, она другая. И потом, не надо больше думать о Годхе, не думай ни о чем… Дай мне наргиле.

Она долго курила, время от времени протягивала трубку ему; их губы встретились.

— Любовь сама по себе — это танец, Мадек. И она для двоих.

— Я знаю.

— Я любила тебя уже тогда, когда ты уезжал от нас. Ты сидел тогда на коне, на чистокровном скакуне, которого тебе подарили…

Она старательно избегала произносить имя Бхавани. Но он все равно был рядом. Чтобы избавиться от воспоминания о нем, Мадек положил руку ей на живот, отвел наргиле. Она засмеялась. И он понял, что никогда не видел ее открытой, понятной, находящейся рядом и что даже в это мгновение часть владычицы Годха ему недоступна, он не будет обладать ею, даже если она будет всегда позволять ему прикасаться к себе так, как сейчас, и даже больше.

— Ты был так хорош, так благородно выглядел на этом нервном коне, — продолжала она. — Он покорился тебе, едва ты прыгнул в седло. На такое способны только благородные люди, только благородные!

Она опять протянула ему наргиле, но он отказался.

— Мне хочется спать…

— Спи. Но дай мне еще раз посмотреть в твои глаза! Они такие светлые. Я гляжу в них как в воду, как в реку.

— Вода… Вода поднимается, — пробормотал Мадек, закрыв глаза, и заснул.

Дождь баюкал их всю ночь; он не прекратился и утром. Весь день они прождали, не будет ли просвета в темном свинцовом небе. Время теперь текло медленно. Любовные игры утомили их. Они насытились друг другом. Особенно Сарасвати. Она снова скучала по суматохе дворца, по маленьким радостям от упоения властью. Дождь утих, когда солнце почти зашло за горизонт. Они подошли к окну и устремили взоры в сторону северных гор. У обоих сдавило дыхание. С развевающимися на ветру знаменами по долине двигалось огромное войско. Там было все: и всадники, и пушки, и боевые слоны. Там были все, и самым худшим было то, что эта огромная змея, вынырнувшая из-за туманной завесы, была красного цвета, ужасающе красного. Голова ее уже почти достигла ворот города, а тело все еще продолжало спускаться с гор.

— Англичане, — прошептал Мадек.

— Англичане, — повторила Сарасвати и сжала его руку. — Англичане!

— Англичане!

Он подумал, что сейчас она добавит: «Дхарма!» — и бросится в его объятия, но нет. Она стояла прямо, вся сжавшаяся, взгляд ее стал ужасающе диким и жестоким. Ему показалось, что в нее вселился бес.

— Сарасвати!

И тут раздался гром. Это не был грохот пушек, это не были грозовые раскаты; вокруг них, под их ногами, над их головами, — все затряслось. Между тучами показалось красное солнце.

— Смотри! — крикнул Мадек.

Она даже не вздрогнула. Она смотрела на происходящее спокойно и равнодушно, и только теперь сказала:

— Дхарма!

Земля снова задрожала, еще сильнее, чем в первый раз.

— Дхарма…

Река Годха вышла из берегов и бурлящим потоком покатилась по долине, сметая на своем пути колонны людей и пушки, как легкие соломинки. После этого огромная волна обрушилась на Годх, и он исчез из глаз под раскаты грома за вновь появившимися тучами, которые поглотили вечернее солнце.

— Крепость выдержит, — уверенно проговорила она.

— Надо ехать, — сказал Мадек.

— Нет. Наступает ночь. Земля может задрожать еще раз, и дождь усилится.

— Но здесь…

— Здесь мы в безопасности. Сюда вода не дойдет. Крепость устоит! А шакалы-фиранги в красных камзолах пусть побарахтаются в грязи! Они уже достаточно наказаны.

— А Годх?

— В Годхе такое уже бывало. Его народ несколько раз предавали смерти. Дхарма! Это муссон.

Земля под ними подрагивала.

— Не только муссон, — заметил Мадек. — Землетрясение.

— Дхарма! Что поделаешь? Я же не могу остановить воду и успокоить землю. Крепость в безопасности. Чего же ты еще хочешь? Этот город долго был счастлив. Для возрождения ему требуется пройти через несчастье. Этот удар нанесла Кали, и Кали права.

В комнату вбежали испуганные слуги.

— Все в порядке, — сказала им Сарасвати. — Приготовьте нам поесть. Ступайте.

Они поклонились и поспешили выполнять приказание. Тем временем Сарасвати задержала одну из служанок, старую, морщинистую женщину, которая обычно подавала блюда, и что-то ей шепнула.

— Что ты ей сказала? — крикнул Мадек.

— Я отдаю указания насчет ужина, — ответила Сарасвати.

Мадек схватил служанку за руку:

— Повтори, что тебе сказала царица!

— Отпусти ее, — в свою очередь закричала Сарасвати. — Что на тебя нашло?

— Ты приказала ей подмешать наркотик в мою еду!

— Ну и глуп же ты, если сомневаешься в собственной силе! Сейчас не подходящее время для подобных подозрений.

Давай-ка лучше поедим, нам понадобится завтра много сил! После того, что произошло, город полон трупов.

Последние слова она произнесла так спокойно и уверенно, будто мысль о смерти ее не смущала. Спустя несколько минут подали ужин: красные бобы, чапати, рис. Они ели молча. Мадек понял, что сильно проголодался. Потом он вышел в сад посмотреть, куда дошла вода. Когда вернулся в дом, Сарасвати уже спала. Он тоже лег на чарпаи и мгновенно уснул. Ему приснился странный сон. Он несколько раз видел себя в объятьях царицы, которая сильно сжимала его, приподнимала свои муслиновые одежды, раздвигала ноги и в самые пылкие мгновения любви говорила: «Кали, Кали!» — «Кали? — переспросил он. — Но эта богиня страшна, кровожадна, ужасна, ты вовсе не Кали!» И он пытался нащупать под покрывалом ее грудь. Несколько раз он испытывал оргазм, оргазм душераздирающий, более сильный, чем раньше, можно сказать, мучительный.

Утро просочилось во дворец тихо и незаметно. Это было серое утро, но при этом очень спокойное и бледное. Мадек даже зажмурился, ослепнув от света. Пошатываясь, он вышел в сад. Сарасвати выбежала вслед за ним. Она уже закончила свой туалет, надела новое белое сари.

— Мадек! Быстрее… Мы отбываем.

Он посмотрел на озеро, не смея поднять глаза на Годх. Водяные гиацинты по-прежнему плыли по воде, но уже не так быстро, потому что ветер стих.

— Крокодилы, должно быть, заснули, — прошептала Сарасвати.

Крокодилы. О них он совсем забыл. Но там, в городе, они вышли сейчас на охоту. Крокодилы! Как она может говорить об этом в такое время так поэтично и нежно? А эпидемия? Подумала она о том, что после наводнений в городах вспыхивают эпидемии? Он принюхался, боясь уловить в воздухе сладковатый запах болезни. Но нет, воздух был свеж. Он покачнулся, прислонился спиной к столбу.

— Ничего, — улыбнулась Сарасвати. — Выпей чаю.

Она протянула ему дымящийся стакан, и он залпом выпил его, не боясь обжечься. Ему хотелось пить.

— Еще, — сказал он, и подбежавшая служанка подала вторую чашку.

Ему стало лучше.

— Мои люди!

— Твои люди в караван-сарае в джунглях, там им нечего бояться.

— Они ждут моих приказов.

— Вот и подождут столько, сколько будет нужно, если они любят тебя так, как им следует тебя любить.

— Это правда.

Он постепенно успокаивался. Он рассердился на себя, на свои страхи. Сегодня утром он не узнавал сам себя. Ночь была такой тяжелой.

— У меня отвратительный вкус во рту…

Она чуть заметно улыбнулась.

— Мужчинам иногда бывает трудно справиться с эмоциями. — И добавила: — Надо ехать!

Он вопросительно посмотрел на нее. Со вчерашнего вечера она не изменилась. Хотя, пожалуй, немного изменилась: синева под глазами, напряженная линия губ, складки в их уголках. Он поспешно оделся и спустя несколько минут уже стоял на мраморной пристани, ожидая лодку. Только тогда он осмелился взглянуть на Годх. Как и предполагала Сарасвати, крепость уцелела. Но город был разрушен до основания, или почти до основания. Поначалу, из-за обманчивого тумана, он принял висящую дымку за розовые фасады домов. Но пришлось примириться с реальностью: разъяренная река снесла хрупкие здания. Камни, из которых они были построены, вернее, розовая глина, высушенная в форме кирпичей, были полностью смыты.

— Годх погиб, — сказал Мадек дрожащим голосом.

— Нет! Он жив! Крепость выдержала. Города строят воины, они создают империи! А воины вместе со своими женами остались в крепости!

На это нечего было ответить. Они сели в лодку, и пока она медленно плыла по воде, увиливая от всплывающих то тут, то там пучков гиацинтов, Сарасвати ни разу не оглянулась на дворец. Но один раз ее глаза встретились с глазами Мадека, и он понял, что она больше не любит этот остров, что ее мысли сейчас в другом месте, может быть, в Годхе, а может быть, еще где-то. Он отвел взгляд, не смея больше смотреть на нее. Они сошли на берег.

— Слонов! — крикнула Сарасвати. — Слонов, властью меча!

Слоны были укрыты под навесом в одном из садов раджи.

Мадек опасался, не сбежали ли погонщики, испугавшись землетрясения. Но они, как преданные животные, остались на месте и явились по первому требованию царицы.

Ехать было тяжело. Долина Годха превратилась в грязное озеро, из которого торчали углы домов и остатки зубчатых стен. В центре этого маленького моря бурлило сильное течение, в котором кружились стволы деревьев, какие-то бесформенные массы и десятки трупов, между которыми скользили длинные водяные змеи.

Когда они добрались до остатков городских стен, стало ясно, что слоны не смогут идти дальше. Между тем вода быстро убывала, так быстро, что Мадек понял: наводнение было вызвано землетрясением, а не ливнями.

— Слоны пройдут, — воскликнула Сарасвати.

— Нет! — крикнул Мадек. — Ты что, с ума сошла?

Но она уже отдала приказ, и слон, чуть поколебавшись, пошел вперед по грудь в воде. Другие двинулись за ним. Несколько раз их захлестывали волны, но Сарасвати не дрогнула.

— Тебе холодно, — сказал Мадек и развернул свой тюрбан, чтобы накинуть муслин ей на плечи.

Она даже не поблагодарила. Слон, сделав еще одно усилие, выбрался на край потока, вернее, на новый берег реки, ибо прямо среди разрушенных домов она прорыла себе новое, очень глубокое русло.

— Здесь был базар, — сказал Мадек.

— Построим новый. Я велю заново отстроить город.

Теперь слон карабкался по улицам. Вода отступала очень быстро, оставляя позади себя мели, многие из которых были покрыты размытыми трещинами. Большая улица, пересекавшая Годх из конца в конец, пострадала меньше других, но на ней появилась широкая трещина, которая заставила слона замедлить шаг. Сарасвати воспользовалась заминкой, чтобы оглянуться.

— Другие идут следом. Хорошо!

Обсерватория Янтар-Мантар уцелела, но вода доходила до середины ее стен. Мадек и Сарасвати одновременно отвернулись; разрушенный город начинал подавлять их. Повсюду распространился запах смерти. Когда они добрались до квартала богатых торговцев, Мадек в ужасе указал ей на трупы:

— Фиранги в красных камзолах… Значит, они все-таки вошли в город.

— Но ты же видишь, крепость выстояла! — сказала Сарасвати.

Им на пути попался кусок дворцового мрамора. Они посмотрели вверх и поняли, как он здесь оказался. На дома купцов, уцелевших во время наводнения, обрушились огромные осколки скалы с фрагментами дворцовых построек. Вокруг не было никакого движения. Мадеку все это показалось странным. Он посмотрел на стены. Там тоже не было никакого движения. Он осмотрел скалы и увидел то, чего боялся.

Трупы вооруженных людей — лучников, копьеносцев, и еще — красные униформы, ружья.

— Значит, они все-таки успели нанести удар!

Сарасвати не слушала. Или, может быть, не желала слышать. Ее лицо по-прежнему оставалось суровым и отрешенным. Слоны с трудом, постоянно спотыкаясь и поскальзываясь, карабкались наверх.

— Тебе холодно, — опять сказал Мадек, увидев, что она вся дрожит, и накрыл ладонью ее руку.

Сарасвати посмотрела на него с нежностью и любовью. Позднее он вспоминал, что этот взгляд любви был последним. Они добрались до ворот дворца и высадились на маленькую платформу.

— Гопал! — крикнула она, войдя в первый внутренний дворик. Кровь, повсюду кровь, раздробленные кости, проломленные черепа, разрубленные, искромсанные тела. Землетрясение не было повинно в этом. За исключением нескольких упавших карнизов и разбитой в некоторых местах кровли, дворец был цел.

Значит, враги вошли в Годх за несколько часов до наводнения, вырезали жителей, напали на крепость.

— Послы, — вспомнил Мадек.

— Наверное, они застряли где-нибудь из-за дождей, или их унесла река, — отозвалась Сарасвати.

Она была спокойна, ужасающе спокойна и величественна, и это больше всего действовало ему на нервы. Ни жалобы, ни слезинки, ни единого вздоха. Она смотрела реальности в лицо с хладнокровием, которое оскорбляло Мадека. Да, ему было отказано даже в этом счастье: обнять ее, утешить. Тогда он понял, что всегда мечтал о Годхе только из-за его царицы, а судьба самого города была ему, по сути, безразлична. Фиранги… Чужой для всех этих людей, превратившихся в трупы, и главное — чужой для этой женщины, которая шла первой, время от времени оглядываясь, чтобы подать знак слугам следовать за ней и заставить их забыть собственный страх. Выйдя на одну из галерей, она внезапно рванулась вперед.

— Нет, нет, не может быть! — закричала она и схватилась за висящий на шее маленький золотой амулет. — Нет!

Повсюду громоздились кучи трупов. Это были тела женщин, служанок, их волосы были растрепаны, юбки разорваны. И дети, огромное количество детей, младенцев, подростков. Мадек никогда не подозревал, что во дворце было столько юных жильцов; он удивлялся, что никогда не слышал здесь криков, смеха и плача. Тихая, приглушенная жизнь, которую уничтожило внезапно явившееся насилие. Где они жили, играли, росли, все эти дети, которых только что убили? Чего ожидали от жизни все эти глаза, безжизненно остановившиеся на потолках, инкрустированных зеркалами и кусочками серебра? На глаза навернулись слезы. Он поскользнулся на луже крови и упал.

— Гопал! Гопал, нет!.. — кричала Сарасвати.

— Сарасвати! — позвал ее Мадек, но это было скорее от отчаяния и бессилия, потому что он знал, что не сможет ее остановить.

Она ворвалась в Диван-и-Ам и остановилась, увидев перед собой брахмана.

— Они не захотели убивать меня. Я ждал тебя!

— А ребенок?

Он не ответил, покачал головой.

— Ребенок!

Мохан не двигался с места. Мадек увидел небольшой белый украшенный цветами сверток, вокруг которого горели благовония.

— Гопал! — завопила Сарасвати и бросилась к телу.

— Нет! — остановил ее Мохан. — Дхарма! Не пытайся его увидеть.

Она тихо склонилась над телом, попыталась развернуть саван, потом отвернулась. Долго, очень долго молчала, потом зарыдала. Ветер доносил до них запах смерти. Когда она поднялась, ее глаза были красными, но сухими.

— Мохан, все следует сделать по правилам. Разожги костер. Мадек-джи! — Он не смел поднять глаза. Она поняла его чувства и прошептала: — Надо ему помочь…

— Я приготовил дерево, госпожа, — сказал Мохан. — Сандаловое дерево. Я расколол сундуки.

— Хорошо, хорошо… Расскажи мне, что здесь произошло. А женщины? А зенана?

— Зачем тебе это знать? — спросил брахман.

В ее глазах вспыхнула молния.

— Чтобы напитать меня, Мохан, чтобы напитать мою ненависть, чтобы ее хватило до моей смерти, даже на более долгое время! Я хочу все знать, слышишь? Все!

— Как хочешь.

И брахман начал рассказывать. Первыми атаковали индийцы, они напали внезапно, с севера, вскоре после полудня; атакой командовал брат раджи. Дворцовая гвардия сразу же отбила нападение, воспользовавшись пушками, которые Мадек оставил во дворце. Но это был напрасный труд. Нападавших были сотни, и, похоже, они предпочитали умереть, нежели прекратить бой. Из-за муссона стены стали скользкими; многие из нападавших погибли, карабкаясь по стенам и по скале; одним из первых погиб брат раджи.

— Они часто оглядывались на северные горы, — продолжал брахман. — Я уверен, что они ждали подкрепления.

— Это правда, — перебил его Мадек. — Мы их видели. Фиранги в красных камзолах. Они шли сюда. Их смыло наводнением.

Он не смел жалеть о том, что здесь не было его людей. Смогли бы они противостоять нападению? Вероятно, индийские пушкари не умели стрелять так же эффективно, как европейцы. Но с другой стороны, его люди не привыкли к архаическим войнам, которые вели между собой раджи. Они вполне могли растеряться. В конце концов он был даже рад, что увел их из города. Годх мертв, шептал он, Годх мертв. Он старался не показывать этого, но теперь у него осталось од-но-единственное желание: как можно скорее уехать. Уехать, чтобы воевать. Отомстить за честь этого поруганного город. Отомстить за Сарасвати. Разгромить англичан. Безумие войны охватило теперь и его, его, который совсем недавно мечтал только о мире.

Брахман продолжал:

— Наконец они вошли. Они перебили охрану. А потом пришли сюда. Я ничего не мог сделать… Он не страдал.

— Дальше, — сказала Сарасвати.

— Женщины зенаны поняли, что их ждет. Знатные люди, находившиеся во дворце, сражались до последнего, но ты же знаешь, что они неспособны были воевать!

— Дальше! — опять вскричала царица.

— Они сложили огромный костер и разожгли его. Была уже почти ночь. Они бросились в огонь вместе со своими детьми.

— Мохини, — пробормотала Сарасвати.

— Все, госпожа, все без исключения, даже маленькая Парвати. Они же были раджпутками, ты же знаешь, женами воинов.

— Чепуха! Все это только пустые слова! Я тоже жена воина, воительница, и ты это знаешь. Времена изменились, брахман, ты это тоже знаешь, но притворяешься, что это не так! Этим фиранги в красных камзолах наплевать на все, даже на эти подвиги славы! Они хотят нашей смерти! Но я буду жить! Я буду жить, слышишь, брахман?

— Потом они спустились обратно в долину, — продолжал Мохан, казалось, не слушая ее. — Они обезумели, как будто потеряли власть над собой. Они ринулись к торговцам, за драгоценностями. И тогда задрожала земля. Это было ночью…

— Кали, Кали, — сказала Сарасвати.

Брахман покачал головой.

Она отвернулась и пошла к выходу.

— Куда ты? Я хочу быть с тобой!

Мадек прокричал, провопил эти слова, которые жили в нем уже долгие недели, но он боялся высказать их, боялся, что они отдалят от него царицу, подействуют еще хуже, чем нарушение этикета. Однако катастрофа пощадила их обоих. И он больше не сомневался, что им как паре предстоит теперь высокое и светлое существование, как и должно быть для того, чтобы снова возродить мир. Годх, раджа, его сын, его стража, зенана — все они погибли. А он, Мадек, разве не жил все это время от смерти до смерти, от катастрофы до катастрофы? Один Пондишери чего стоил… Это было слишком тяжело, ему нужно было, по крайней мере, высказать свою страсть, дойти до предела собственного безумия, такого же, как то, что охватило совершивших здесь все эти убийства, безумия, допускаемого природой и разлитой в ней отравой, — а потом возродиться, вместе с Сарасвати.

Но она не слышала его, царственно шагая по коридору. Он последовал за ней. Она вышла во двор и направилась к маленькому навесу.

— Может быть, они хотя бы пощадили его лань?

Мадек вспомнил: у раджи действительно была любимая лань, которую он иногда подзывал к себе из сада, и любил, чтобы она, вместе с водопадами и музыкой, украшала его поэтические размышления. Но почему Сарасвати вспомнила об этом животном?

— Дай мне твой кинжал, Мадек-джи.

— Ты что, с ума сошла?

— Успокойся. Я хочу жить. Дай мне твой кинжал, а не то мне придется взять какой-нибудь из кинжалов стражников.

— Ты же не станешь осквернять себя, прикасаясь к трупу!

— Ты так думаешь?

Он протянул ей оружие.

— Иди сюда, милая лань, иди сюда…

Испуганное животное, должно быть, узнало ее и последовало за ней. Тогда Сарасвати бросилась бежать по коридору; лань тоже побежала, время от времени царица останавливалась и гладила ее по шее.

Скорее из страха потерять ее, нежели из любопытства, Мадек старался поспевать за ней.

— Оставь меня, Мадек.

— Нет, не могу.

— Мадек, я очень тебя прошу, уходи… Ты не сможешь понять, ты — фиранги!

— Нет.

— Хорошо. Но ты сам этого хотел.

Они вошли во двор, где находились святилища. На удивление, здесь не было ни одного трупа. Сарасвати без колебаний направилась к маленькому храму и осторожно открыла его позолоченные двери. За ними оказалась статуя богини с искаженным лицом. Она танцевала, стоя на безжизненном теле какого-то бога, высунув розовый язык. Вся в крови, она размахивала множеством рук, в каждой из которых держала ожерелье из черепов. Долго ли молилась Сарасвати? Мадек этого не запомнил. Она сняла с шеи золотой амулет, втоптала его в землю, еще раз погладила лань, потрепала ее по шее и внезапно вонзила кинжал в горло животного. Кровь брызнула на ее сари, и она засмеялась:

— Видишь, Мадек, теперь я — Кали, я принадлежу ей. Кали, только ей одной!

Это прозвучало вызывающе. Мадеку стало страшно, он решил, что она сошла с ума, вспомнил другую сцену смерти, там, в Пондишери, ту женщину, что выкрикивала имя Угрюма, она тоже хотела облегчить свое отчаяние смертью. Но Сарасвати не была сумасшедшей. Она спустилась по ступеням храма и взяла его за руку:

— Пойдем, Мадек-джи, мы уезжаем.

Пока Мохан готовил во дворе погребальный костер, Сарасвати пересчитала свои украшения и сари. Их никто не тронул, им нужны были только жизни обитателей дворца. Конечно, охрана какое-то время сопротивлялась, но резня явно закончилась еще до того, как началось землетрясение. При первых же толчках враги в ужасе бежали из крепости, некоторые даже выбрасывались из окон, и это их трупы лежали на склоне скалы.

— Они не захотели убивать меня, — сказал брахман. — Таким образом они думали откупиться в будущих жизнях. Горе им!

Мадек обыскал все закоулки дворца и обнаружил в погребе живых — пятьдесят стражников и несколько служанок зенаны. Самое трудное было убедить их в том, что опасность миновала, и заставить выйти из убежища. Им тут же приказали собрать все трупы и принести дерево, чтобы сжечь их на погребальном костре в центральном дворе. Но эта задача оказалась не из легких: столько разных людей, принадлежащих разным кастам, не могли быть сожжены вместе…

Мадек знал, что Сарасвати разрешит это затруднение без колебаний.

— Брахман! Пусть их сожгут всех вместе! Властью меча!

Тот озадаченно посмотрел на нее:

— Я подчинюсь тебе. Но это дурно. Это противоречит закону дхармы.

— Противоречит закону дхармы! — засмеялась она. — У фиранги смерть одинакова для всех!

Мадек хотел было возразить, что бедных и богатых не хоронят в одной земле и надгробия на их могилах не одинаковые, но справедливо рассудил, что сейчас не время для подобных рассуждений, и тоже стал собирать дерево. Спустя два часа во внутреннем дворе пылали два костра. Маленький был погребальным костром Гопала. Другой, огромный, был предназначен для остальных. Они стащили во двор все что только можно было найти во дворце деревянного, потом как попало свалили в кучу трупы. Едва догорел маленький костер, Сарасвати крикнула:

— Запрягайте слонов!

— Госпожа, — застонал брахман. — Куда ты едешь?

— Я бегу из этого проклятого города. Если хочешь, поедем со мной.

— А фиранги?

— Фиранги последует за мной.

Мадек ошарашенно посмотрел на нее:

— Ты слишком торопишься! А мои люди?

— Мы пошлем за твоими людьми!

— Нет. Я с тобой не поеду. Я не знаю, куда ты собираешься, но я с гобой не поеду.

— Но почему?

Мадек ничего не ответил.

— Почему, Мадек-джи? Прошу тебя, скажи! — повторила она.

— Сегодня день траура. Нам лучше помолчать.

— Поедем. Объяснимся по дороге.

Он пошел впереди нее и, к ее великому удивлению, взобрался на второго слона. Она ничего не сказала, и они молча начали спускаться к городу. Сарасвати обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на крепость. Небо почти полностью расчистилось. И тут она увидели брахмана, стоящего на краю карниза Диван-и-Ама.

— Мохан! — крикнула Сарасвати.

Но было уже поздно. Брахман бросился вниз со скалы.

— Дхарма, — невозмутимо сказала Сарасвати.

Они не проехали и лье, когда Сарасвати дала погонщику приказ остановиться и ехать дальше вровень со слоном Мадека.

— Я провожу тебя до того места, где находятся твои люди.

— Не надо.

Это был окончательный, бесповоротный отказ, но дался он ему с трудом. Как объяснить ей теперь, когда повсюду царит смерть, что он не может последовать за ней, потому что хочет жить? Она поглотит его, и если он останется рядом с ней, то тоже умрет. Он понял, что сила Сарасвати — непосильная ноша для того, кто любит, как он, кто испытывает неодолимое желание обладать полностью, целиком. Она царила, и он не мог долго выносить это полновластное правление. Он чувствовал, что превращается в раба. Ему надо было освободиться от последнего ига, самого худшего из всех, потому что это было иго любви. Сейчас или никогда. Если он и дальше будет ехать рядом с ней, то он сдастся. Она смотрела на восточные холмы, вся дрожа от нетерпения.

— Поедем, Мадек-джи…

Губы царицы дрожали, но не от страсти. Мадек хорошо знал этот взгляд, этот блеск, освещающий лица. Жажда новизны, стремление к приключениям. И он слишком хорошо знал себя, чтобы не понимать, что они уже больше никогда не расстанутся, если он перевалит вместе с ней хотя бы через один из холмов.

И все же она была так прекрасна! Как здорово было бы оставить все как есть, умереть из-за нее, вместе с ней, ради нее. Он очнулся. Сирена из сказки! Морская соблазнительница или обитательница запретных лесов. Смерть от любви вовсе не прекрасна, сказал он себе, к ней стремятся только глупцы; тот, кто попадает под власть женщины, достоин позора или чего-нибудь похуже. Нужно научиться презирать эту женщину. Возненавидеть ее, бежать от нее, другого выхода нет. И чем скорее, тем лучше. Сейчас же. Не видеть ее больше, не слышать больше этот голос, повторяющий, как заклинание: «Мадек-джи, Мадек-джи…»

— Замолчи! — крикнул он, изображая гнев, и повернулся в сторону города. — Это место мертво, — сказал Мадек.

— Поедем со мной… мы отомстим. Я смогу победить англичан! — Она попыталась улыбнуться. Мстительный огонь теперь беспрестанно сверкал в ее глазах. — Мне придется принять предложение Угроонга!

К ее великому удивлению Мадек не вспылил.

— Рано или поздно ты бы это сделала. Сила, власть — вот что тебя интересует!

— Ты — фиранги, Мадек-джи. Неужели ты думаешь, что можешь читать в моем сердце?

— Ты любишь только власть. Соблазняешь и властвуешь. Похоже, в тебе есть сила, ваджра. Но у меня она тоже есть. И я не поеду с тобой.

По щеке Сарасвати скатилась слеза.

— Это правда, в тебе есть сила. И все же я надеялась, что удержу тебя, даже подсыпала тебе наркотики.

— Я так и знал! — усмехнулся он. — Ты можешь относиться к фиранги только с презрением!

Она вытерла слезы краем своего сари, распрямилась в паланкине и опять стала величественной, царственной.

— Нет, Мадек-джи, ты не был для меня фиранги, и я любила тебя не как чужестранца. Но теперь я хорошо понимаю, что на земле есть две человеческие расы, более несовместимые друг с другом, чем индийцы и люди из-за Черных Вод. Это мужчины и женщины!

— Но мы любили друг друга как мужчина и женщина, и как любили! — воскликнул Мадек. В это мгновение он почувствовал, что в нем опять поднимается желание не сопротивляться ей больше, отдаться на ее милость, стать навеки ее рабом, ее слугой, ее марионеткой. Тогда он отвернулся и приказал погонщику поторопить слона:

— Быстрей, быстрей…

Слон двинулся вперед мелкой рысью, и скоро скалы, защищающие озеро, заслонили от него образ Сарасвати.

«Пусть она живет, пусть отомстит! — подумал он. — У нее есть сила, она преодолеет горы, даже муссон не посмеет тронуть ее».

Сначала ему приходилось делать над собой усилие, и слова, которые он повторял сам себе, звучали неубедительно. Но постепенно пришло успокоение. Он был один. Один и свободен. Какое-то время он тревожился за нее, опасался дорог, кишащих разбойниками, разливающихся рек. «Но нет, — сказал он себе наконец. — У нее в свите есть слуги. И у нее есть ваджра…»

* * *

Он совсем успокоился, когда добрался до берега озера. Дворец мерцал в полуденном солнце. Скопления гиацинтов прибились к набережной, и рядом с ними на воде покачивалась лодка, в которой этим утром они отплыли в Годх. Драгоценность, этот дворец был драгоценностью. Ему вспомнилась сцена в комнате с павлином и обещание раджи. Почему он раньше не подумал об этом? Сарасвати и вправду заслонила собой весь горизонт и не давала думать ни о чем из того, что не было связано с ней.

«Годх пережил две осады, — сказал тогда раджа, — при третьей он падет; дворец на озере разграбят…»

Вот в этом он ошибся. Врагу не хватило времени, чтобы ограбить это место, столь любимое Бхавани. Он, должно быть, предчувствовал, что скоро умрет.

«…Если ты вернешься, то одно из двух: либо Годх будет еще стоять, прекрасный и спокойный, каким ты его видел. Либо он станет рабом, будет мертв, уничтожен, ограблен. В первом случае, здесь буду я, или мой сын, или сыновья моих сыновей. Твой бриллиант тоже будет здесь, он будет ждать тебя, живя своей невидимой жизнью. Если Годха больше не будет, тогда приди сюда, возьми камни, которые здесь найдешь, и отомсти за нашу честь».

Мадек остановил погонщика и спрыгнул со слона; минуту спустя он плыл в лодке, лавируя среди водных растений. Отомстить за честь Годха. Разбить англичан, этих фиранги в красных камзолах, как их называют индийцы.

«Сарасвати…» — Он прошептал ее имя и задумался. Ее отъезд был актом мести и власти одновременно. Он не подчинился этой мистической власти после того, что увидел: к крови своего сына, к крови своих подруг по зенане, к крови знатных воинов и солдат она добавила кровь несчастной лани, которую принесла в жертву Кали.

«Ты — фиранги, ты не сможешь понять…»

Но он понял. Слишком хорошо понял. Она хотела дополнить уничтожение своего народа более общим разрушением, более мощной, новой катастрофой: «Кали, теперь я принадлежу только ей!» А как же любовь, жизнь для двоих, дарение, забвение себя? Во имя ее самой, во имя той, какой она была раньше, он решил расстаться с ней. Все произошло так просто, логично, почти естественно. Она верит, что кровь возродит землю, и в ее глазах появилось это дикое пламя, которое — он больше не скрывал этого от себя — ему приходилось видеть только в глазах Угрюма. Сам он не из таких людей. Сейчас он еще мог бы вернуться, догнать ее, сказать: прости меня, мне не нужно ничего, кроме тебя, кроме мести за Годх, кроме уничтожения англичан…

Теперь он понимал, что существует много способов вести войну, сеять смерть; один из них — ради того, чтобы защитить что-либо, другой — ради того, чтобы пролить кровь, ради разрушения самого по себе, ради утоления тайной, внутренней, бесконечной жажды власти, ради вечного танца, воплощающего желание убивать. «Кали! Кали!» — так ведь кричала царица…

Когда он вошел во дворец, ему вспомнилась их ночь. Разве присутствие чудовищной богини не было явным уже тогда, разве не ощущал он его в своих тяжелых наркотических снах? Он вздохнул. Здесь было чисто, спокойно. Раджа ошибся; здесь не было ни крови, ни трупов, разве что в покинутой ими комнате остался беспорядок после ночи любви. Мадек почти удивился этому. И вместе с тем приносимый ветром из Годха запах смерти становился все более явственным. Надо торопиться, осталось мало времени.

Какое-то время он задумчиво блуждал по коридорам. Она опоила его наркотиком, она сама сказала: «Я думала, что сумею тебя удержать…» Значит, он все-таки был ей чужим? Фиранги…

С этого мгновения он утвердился в мысли, что она действительно любила его, и почувствовал себя почти счастливым. Он легко нашел комнату, где они ласкали друг друга, ему показалось, что сейчас опять зазвучит рага муссона. Слабый запах духов царицы все еще витал в воздухе, и этот аромат сам собой вызывал в памяти музыку. Он понял, что все еще желает ее. Одно из ее сари лежало скомканное на подушке. Он хотел взять его. «Нет, — остановил он себя, — ничего, напоминающего о ней. Никаких ее украшений, ни одной ниточки от ее платья. Пусть все останется только в воспоминаниях, в том уголке памяти, в котором мы будем всегда вдвоем».

Он был спокоен. Он ходил по коридорам, разыскивая комнату с павлином. Прежде чем войти в нее, он хотел навечно запечатлеть в памяти это место. О чем мечтали и печалились здесь служанки? Кто был первый мужчина, занимавшийся здесь любовью? Какие пыльные ветры обдували этот мрамор, какие муссоны сглаживали углы этого каменного кружева? Кто был тот искусный садовник, что высаживал здесь ирисы и лотосы и оставил дикую пальму расти возле самого бассейна? Чьи дети были зачаты на этих тростниковых циновках? Какие бенгальские огни сверкали на эспланаде?

Сарасвати постепенно переставала быть мерилом мира. «Она уже давно стала другой», — сказал он себе. Другой, и он тоже с сегодняшнего дня начинает новую жизнь.

Пора строить. Теперь уже пора. Сколько ему лет? Страсть подавила в нем ощущение времени; сколько прошло месяцев, дней, недель, — он не мог бы ответить, он считал только муссоны или ночи полнолуния, когда его еще сильнее подавляли одиночество и желание. С этим покончено. Скоро он опять вспомнит о временах года, о зиме и весне; он позабудет огонь страсти, пожирающий ночи, заставляющий блекнуть самые ясные рассветы, делающий еще более утомительными жаркие полдни, губящий умиротворение при заходе солнца. Он больше не станет ждать Сарасвати, и пусть будет так, даже если жизнь, став спокойнее, покажется пустой.

Он наконец дошел до комнаты с павлином. По дороге он нашел маленькую лампу, и знакомое чудо воссоздалось с ошеломляющей легкостью: развернувший хвост павлин, углубление у его ноги, скрежет, щелчок. Десятки камней и огромный бриллиант, переливающийся при свете лампы.

— Невидимая жизнь камней, — пробормотал он.

Рядом с камнями лежал маленький парчовый мешочек, как будто было заранее известно, что он придет за ними. Как и сказал раджа, сокровища Годха были перенесены сюда. Он не тронул их.

— Невидимая жизнь камней, — тихо повторил он, раскрыв ладонь, на которой лежал огромный бриллиант. — Вот здесь, в моей руке, лежит отмщение за Годх, здесь все: солдаты, оружие, пушки, гибель англичан! Торребенн! И еще здесь слава…

Он положил бриллиант в мешочек и поспешил на пристань. Спустя несколько минут он уже сидел в лодке. Оглядев берег, он устремил взгляд на восток, туда, где, как говорили, были владения Угрюма. Горизонт был еще чист, горы были видны до самых вершин. Как он и предполагал, именно по этой дороге шел караван Сарасвати.

 

ГЛАВА XVIII

Годх — Агра

Муссон 1764 года

Мадек не следил за временем; невозмутимый, спокойный, иногда даже радостный, он ехал по горным дорогам, не давая отдыха погонщику и своему маленькому слону. Солдаты держались от него на некотором расстоянии, не смея роптать, — они были счастливы, что остались живы после постигшей Годх катастрофы. Вокруг них бурлили реки, они постоянно увязали в грязи, но упорно продвигались вперед; осознание того, что они спаслись от неминуемой гибели, придавало им силы. По дороге не встретилось ни одной живой души; казалось, все горцы, кочевники, бродячие садху и даже животные где-то укрылись, чтобы насладиться муссоном. Мадек дремал в паланкине, иногда даже видел сны. Он хотел продлить пребывание в мире грез. Но брызги дождя и неуверенная поступь слона заставляли его вернуться в реальный мир. Он потягивался и кричал погонщику: «Когда мы наконец выйдем из этих чертовых гор! Поосторожнее здесь, в ущельях! Слону трудно идти. Ты не заметил следов всадников? Ты уверен, что хорошо знаешь дорогу в Агру?»

Агра, Агра — это имя не выходило из головы. Он оглядывался назад, убеждался, что солдаты следуют за ним, и опять впадал в это мечтательное состояние. Он заставил себя забыть все прошлое, которое не было связано с Агрой и обещаниями иезуита. Агра, его пристанище, место, где он сможет прийти в себя; здесь, в горах, Мадек предавался типичным мечтаниям моряка. Бросить якорь. Положить конец странствиям. Начать спокойную, оседлую жизнь. Покачивание на спине слона и шум дождя во многом способствовали этому непривычному настроению. Одежда начинала гнить, как это случалось во время плаваний. Уже несколько дней солдаты голодали, но Мадек не осмеливался больше просить погонщика достать еды из скудного запаса, остававшегося в мешках, притороченных к бокам слона. Погонщик упорно отказывался прикасаться к ним.

— Мадек-джи! Ты — командир, что значит моя жизнь по сравнению с твоей!

Мадек приписывал этот отказ кастовым предрассудкам и говорил:

— Моя жизнь связана с твоей, погонщик! Что я буду делать со слоном без твоей помощи? Я не смогу его вести!

Но погонщик твердил свое:

— Мадек-джи, ты — командир.

В своих фантазиях Мадек часто сравнивал себя с линяющей змеей, с ужом, который каждую весну меняет кожу; и то, что его весна уже кончилась, не имело никакого значения. «Муссон — единственное великое время года в Индии, — думал он, — вечное обновление, повторяющееся каждый год, пока ты жив, и в нем заложено все будущее счастье. Кемпер, Годх, Агра, — сейчас наступает мое третье рождение, и на этот раз оно будет благоприятным». Он высовывался из паланкина в тридцатый раз за день, смотрел на небо, пытаясь проникнуть взглядом за завесу опалового тумана и хрустальной воды. Вечером слон останавливался и засыпал, покорный и изможденный. Они находили уголок где-нибудь подле скалы, где можно было переждать несколько часов в промокших насквозь палатках. «Теперь моя радость будет спокойной, — говорил себе Мадек. — Я буду воевать без гнева и страсти. Я стану богатым и мудрым». И он погружался в сон, уверенный в том, что способен победить индийское безумие.

Однажды утром погонщик почувствовал себя плохо. Его тощее тело сотрясалось от кашля и лихорадки. Он опять отказался от пищи под предлогом того, что скоро они придут в Агру. И действительно, вечером, когда дождь кончился и наступил бледно-розовый час заката, Мадек увидел с холма большую долину.

— Погонщик! Смотри! — радостно воскликнул он.

Тот как-то странно улыбнулся и покачнулся.

— Погонщик!

Но было поздно. Погонщик потерял сознание и рухнул к ногам слона. Животное не сдвинулось с места, но издало тихий трубный звук. Погонщик умирал. Всю ночь Мадек держал его на руках, пытался согреть, растирая дрожащее тело. На рассвете погонщик протянул ему на ладони маленький амулет и прошептал:

— Да будет с тобой благоденствие, Мадек-джи. Возьми вот это. Да будет мудрость тебе защитой.

Это был потертый медный Ганеша с поднятым вверх хоботом, бог разбойников, писателей и обманщиков.

— Погонщик… — Мадек хотел было вернуть амулет, но увидел перед собой остекленевший взгляд.

Внезапно по долине разлилось солнце. Мадек устало поднялся и спрятал амулет в карман платья, где лежал бриллиант. Из ближайшей деревни донесся возглас, которым брахманы приветствуют солнце, свет, рождение нового дня.

«Я становлюсь таким же, как эти безумные индийцы, идолопоклонником, — подумал Мадек. — Должно быть, эта женщина меня заколдовала». Впервые после расставания он подумал о Сарасвати и поклялся, что это было в последний раз.

Теперь надо было решить, что делать со слоном. Мадека смущали его маленький рост, короткие ноги. Этот слон не соответствовал положению, которое Мадек собирался занять в Агре. Но новый слон стоил дорого, а Мадек не мог сейчас позволить себе большие траты. В конце концов он решил оставить этого слона до лучших времен и послал своих людей в ближайшую деревню нанять другого погонщика. Те притащили с собой тощего мужчину, который, по словам местных жителей, прекрасно разбирался в слонах.

— Что ты скажешь об этом животном? — спросил Мадек индийца, когда тот осмотрел слона.

— О, всемерно почитаемый господин, он еще молод, но я уверен, что это будет царственное животное!

— Молод? Как это? Сколько же ему лет?

— Я думаю, ему лет двенадцать-тринадцать; он еще подрастет. Посмотрите, какая у него грудь: он будет очень мощным. Это действительно царский слон, сын высшей слоновьей касты! — Мадек застыл от удивления; он не знал, что индийцы и слонов разделяют на касты. — И с чего ты это взял?

— Во-первых, это видно по его глазам, господин фиранги, по его круглым глазам, живым и ясным. Во-вторых, по розовым и белым пятнам на его ушах. По его длинному хвосту, который все же не касается земли. И более всего: по цвету его кожи!

Мадек пригляделся к слону. Ему казалось, что он просто серый, такой же, как другие слоны. Должно быть, у него был слишком рассеянный вид, потому что знаток слонов иронически заметил:

— Стало быть, ты не знаешь цены подарков, которые тебе подносят, фиранги?

Почувствовав в его тоне плохо скрываемое презрение, Мадек разозлился:

— Это вовсе не подарок. И вообще, какое тебе дело до моих подарков? Да, я — фиранги, и берегись моей сабли и мушкетов!

Он вытащил шпагу и помахал ею перед носом погонщика. Этот прием произвел желаемый эффект: индиец простерся перед Мадеком и запросил пощады.

— Ладно, — сказал Мадек. — Продолжай. — У него вдруг зашумело в ушах, ему показалось, что земля вздрогнула. Но это быстро прошло. Он вытер пот со лба и успокоился.

— Несомненно, этот слон — дар богов! — заговорил индиец. — У него по шесть когтей на каждой ноге, а это сулит благосостояние тому, кто им обладает.

— Счастье? — спросил Мадек.

— Нет, благосостояние, — повторил тот. — Впрочем, благосостояние приносит счастье! Правда, некоторые садху утверждают обратное, но они безумны! Однако… — индиец пощупал бока животного, — твоего слона плохо кормили! А это очень плохо для белого слона…

— Он вовсе не белый!

— Он белый, всемерно почитаемый господин, потому что он очень светлый.

Мадеку наскучили все эти подробности; он увидел в них очередное проявление неискоренимой привычки индийцев противоречить, придираться к мелочам, подразделять все на иерархии, дробить, доводя идею до абсурда; это было особенно характерно для торговцев, но и у Сарасвати он с сожалением отметил эту склонность.

— Ладно! Пусть будет так! Пусть он будет белым! А теперь скажи: сможешь ли ты заботиться об этом животном?

— Если ты станешь мне платить, высокочтимый господин! Но я должен предупредить тебя, что в прошлом году в нашей стране был голод.

— Я знаю это. Тебе заплатят!

— Поначалу слона следует откормить, высокочтимый господин. Каждый день ему надо готовить специальное блюдо: очищенное сливочное масло смешивают с коровьим молоком и маслом из зерен сезама, потом добавляют сахар и мелко порубленный чеснок… А потом…

— Что потом?

— Ах, господин… Дело в том, что белые слоны не едят то, что едят обычные животные, даже царственные. Ему следует давать самый сладкий сахарный тростник, самые мягкие бананы, лепешки из самой золотистой пшеницы и напитки с ароматом розовой воды и жасмина!

У Мадека опять зашумело в голове. Он устал, невероятно устал. В Агру, скорее в Агру; доехать до дома иезуита, отдохнуть, обрести покой.

— У него будет все, что надо! — сказал Мадек. — Хочешь служить у меня погонщиком белого слона?

Индиец засиял от счастья:

— Это слишком большая честь!

— Отвечай: ты согласен?

Погонщик простерся у ног Мадека:

— Я согласен, господин, я согласен!

— Как тебя зовут?

— Арджуна.

— Хорошо! Тогда поехали.

Мадек указал на слона.

— Не так скоро, господин, не так скоро! — воскликнул погонщик. — Слон должен привыкнуть ко мне. Он только что потерял своего хозяина и, наверное, скорбит о нем.

— Ладно, — пожал плечами Мадек и чуть покачнулся.

Опять головокружение и острая боль в желудке. Он не просто устал, он был болен, но старался не показать этого окружающим. Они должны думать, что все в порядке.

Арджуна битый час топтался возле слона, нежно гладил его, что-то бормотал ему на ухо, потом подолгу смотрел в его печальные умные глаза.

— Теперь мы можем ехать, — наконец сказал он Мадеку. — Я думаю, что это спокойное животное и оно будет мне подчиняться. Как его имя?

— Имя? — удивился Мадек. — Откуда я знаю его имя? Я не был его погонщиком!

— Хозяин царственного слона должен знать его имя! — не смог удержаться Арджуна.

На этот раз Мадек не возмутился. Колющая боль в желудке возобновилась, он видел все как в тумане. Ехать, надо ехать. Возможно, к нему подбирается смерть, слащавая, томная, предательская, как все в этой Индии. Неужели он умрет вдали от дома? Как давно он не вспоминал о родной Бретани!

— Его имя? — пробормотал он, как во сне. И вдруг уверенно произнес: — Его зовут Корантен!

— Ко-ран-тхен? — повторил погонщик. — Какое странное имя. Это имя бога? Твоего бога?

— Если хочешь… Это имя моей страны, она находится по другую сторону Черных Вод. Поехали!

Спустя несколько минут отряд двинулся в путь. Утро было ясным, солнце стояло высоко. Время от времени Арджуна оборачивался к Мадеку и, улыбаясь, говорил:

— Ко-ран-тхен, Ко-ран-тхен! Ах! Какой прекрасный слон выйдет из него года через три-четыре! Ко-ран-тхен, Ко-ран-тхен…

— Корантен, — бормотал Мадек. — Корантен…

«Вот так, — с грустью думал он, — я вернул себе кусочек Бретани. Несмотря на Индию. Несмотря на Годх. Несмотря на Сарасвати».

Имя Корантен вдруг вызвало в памяти имя матери Коран-тины-Манон, которую он считал уже умершей, и название родного города Кемпер-Корантен. Существует ли еще этот город, там, среди болот и полей? Да и вообще, существовало ли все это когда-нибудь? Майя, майя, иллюзия, как сказали бы индийцы. Нет ничего реального; ни здесь, ни там. Он никогда не испытывал ностальгии, во всяком случае, пока не испытывал; и если теперь ему придется выбирать между иллюзией там, в Бретани, и миражом здесь, в Индии, он снова — химера так химера! — выберет Индию, потому что еще не пресытился ее красочными призраками. Нет, пока у него нет желания вернуться домой. Есть только желание отдохнуть. Недолго, или, может быть, долго. А потом опять выбрать Индию. Но на этот раз Индию и порядок. После очередного приступа боли, более мучительного, чем предыдущие, он заснул, уткнувшись в подушку.

Они остановились в первой же деревне, чтобы похоронить старого погонщика. За несколько монет Мадек договорился, чтобы покойного сожгли сразу же, и отдал последние почести этому горемыке, благословившему его перед смертью. Он удивлялся, почему Арджуна так легко согласился ухаживать за слоном, который не принес удачи его предшественнику. И наконец пришел к выводу, что рвение обоих погонщиков объяснялось их почтением не к хозяину, а к самому слону, потому что это был слон высшей касты. В Годхе ему приходилось слышать, что белые слоны — это перевоплощения изначального слона Айраваты, который явился из яйца, снесенного птицей Брахмы! «Это слон, поддерживающий всю Вселенную, — говорила ему Сарасвати. — А белый слон похож на молоко Космоса». Тогда он посмеялся над ее словами: разве можно сравнивать слона с молоком, разве эти толстокожие животные бывают белыми? Она утверждала, что да. Он продолжал смеяться. Она обиделась, замолчала, замкнулась. И ему пришлось долго осыпать ее ласковыми словами, уговаривать не лишать его своего общения.

Отряд вышел на широкую дорогу, по которой двигался большой караван верблюдов. «Жизнь возрождается, — подумал Мадек. — Вот и караваны вернулись». Эта мысль успокоила его. Ему показалось, что она начисто зачеркнула Годх, смерть, катастрофу.

Он заснул, а проснулся уже у ворот Агры.

— Ты знаешь город? — спросил он погонщика.

— Немного… Через эти ворота мы попадем на рынок.

— Отвези меня в дом человека в черном платье!

— Но я не знаю, где живут священники фиранги.

— Тогда спустись и узнай! Поторапливайся!

Боль опять скрутила его, погонщик понял это по его глазам и поспешно спустился на землю. Вокруг слона и солдат уже собиралась толпа нищих. Припомнив свое приключение в Бенаресе, Мадек испугался, что среди них окажутся прокаженные, и строго-настрого запретил своим людям подавать милостыню. Впрочем, солдатам и нечего было подать, а нищие, увидев их изодранную одежду, не стали настаивать.

Арджуна долго не возвращался. «Я не знаю этого города, — думал Мадек. — Что я буду делать, если там больше нет иезуитов? И как управлять этим слоном? Если бы это была лошадь…» Он внимательно посмотрел на своего белого слона. Неужели это и впрямь царственный слон? А может быть, это предзнаменование? Он вдруг увидел слона глазами индийца, и это животное, которое еще сегодня утром казалось ему неказистым, коротконогим заморышем, превратилось в сокровище. «Нет, — подумал Мадек, — я никогда не расстанусь с Корантеном».

Наконец он заметил в толпе высокого сухощавого человека в черной сутане. Арджуна шел за ним следом.

— Добрый день, сын мой! — расплылся в улыбке священник. — Стало быть, ты вернулся в Агру…

— Добрый день, попик!

Отец Вендель пропустил эту грубость мимо ушей. Судя по всему, белый слон Мадека произвел на него впечатление. Он перестал улыбаться и, почтительно поклонившись, сказал:

— Добро пожаловать в Агру, дорогой Мадек, и да хранит тебя Господь! Можно ли мне сопровождать вас на этом слоне?

— Погонщик! Заставь слона пригнуться!

Арджуна исполнил приказ, но для того, чтобы впихнуть священника в паланкин, потребовалась помощь троих солдат.

Город стоял на холмах, и продвигаться по улицам, повторявшим их капризный рельеф, было нелегко. К тому же мостовые были сплошь в выбоинах, и Корантен начал уставать.

Мадек всю дорогу молчал. Спазмы в животе становились все сильнее, и ему стоило огромных усилий скрывать от иезуита свои страдания. Впрочем, отец Вендель догадался по лицу Мадека, что тот болен, и его глаза выдали чувство, мало похожее на сочувствие.

Наконец иезуит приказал погонщику остановиться перед красивыми деревянными воротами, обитыми железом, над которыми возвышался каменный крест.

— Прежде чем вступить в эту святую обитель, — сказал отец Вендель, — скажи мне, дорогой Мадек, чем я могу быть тебе полезен…

— Я хочу, чтобы ты подыскал мне жену, попик. Ты ведь обещал.

Войдя в дом, отец Вендель попытался увлечь Мадека в свою комнату, чтобы помолиться. Мадек категорически отказался и потребовал ванну.

Иезуит побледнел.

— Ванну! Но индийские обычаи развращают душу, сын мой! За ними всегда стоит дьявол!

— Оставь дьявола в покое! Я хочу ванну и не собираюсь жить, как вонючий пес!

— У меня нет ванн!

— Врешь. Ты тоже моешься и тоже пользуешься благовониями. Ты пахнешь не так, как пахнут европейцы в Индии.

Иезуит покраснел.

— Ступайте за мной, сын мой. Я покажу вам эти комнаты.

Когда отца Венделя в чем-то уличали, он сразу переставал спорить, но и не пытался оправдаться.

— Здесь коллеж, а там библиотека, — говорил иезуит, ведя Мадека через серые дворики и указывая на потрескавшиеся и покрытые плесенью постройки — ни мрамора, ни фонтанов, ни сада. — За работу! — разбудил он дремавших у двери слуг-подростков.

Мадек удивился, увидев, какая у них светлая кожа.

— Метисы? — спросил он.

— Французы, дорогой мой, франци, как здесь говорят! Я излагаю им учение Христа, а они в благодарность убираются в миссии.

— Стало быть, они не богаты?

— Эти не богаты. Зато другие…

По красноречивому жесту иезуита Мадек понял, что эти другие оказывают поддержку и услуги, во сто крат более ценные.

Священник угадал его мысли.

— Ах, Мадек! Мы, миссионеры, живем здесь в нищете. — Он повернулся в сторону часовни: — Взгляни на эту церковь… Когда-то ее венчала башня с тремя большими колоколами, которые подарил миссии Великий Могол Джахангир. Тогда — это было, кажется, году в 1620-м — император был почти готов принять христианство. Он окружил себя европейцами: врачами, купцами, архитекторами… Когда Джахангир умирал, он захотел получить последнее причастие, но евнухи не послали за нами в миссию. И он умер, так и не став христианином.

— Он был индуистом?

— Нет, сын мой. Мусульманином. Это, конечно, не так ужасно. Ведь у мусульман всего один бог, и они признают в Христе пророка. Однако и они осуждены на вечные муки! Сын Джахангира ненавидел нас, — продолжал иезуит. — Он разорил две наши миссии, в Дели и в Лахоре. Как видишь, и здесь все пришло в упадок: колокольню разрушили, колокола украли, за исключением самого большого, — его утащили джаты четыре года назад, когда грабили город. Меня тогда здесь не было.

— Но тогда джатов привел сюда Угрюм…

— Угрюм стал бы пользоваться колоколом как христианин.

— Это Угрюм-то христианин? Развратник, окруживший себя евнухами и бабами?

— Угрюм скоро вернется к Богу.

— Если не умрет раньше!

Иезуит странно улыбнулся:

— Доверимся Провидению, сын мой, пути Господни неисповедимы!

— Черт возьми!

— Сын мой, — продолжал Вендель, сложив руки на груди, — вот уже много месяцев я стараюсь убедить его присоединиться к нашей пастве, и думаю, я близок к успеху.

Отец Вендель остановился перед кельей, дверной проем которой был занавешен шторой. Он приподнял ее и сделал Мадеку знак войти первым. Мадек увидел колченогое бюро, пружинную кровать и на стене — старое распятие в португальском стиле.

— Так ты женишь меня, иезуит? — спросил он, прежде чем переступить порог кельи.

— На ком?

— Не прикидывайся простачком. Я хочу жениться на юной христианке, красивой и с хорошим приданым.

— Ты требуешь слишком многого, сын мой.

Отец Вендель закашлялся. В этот момент слуги принесли ванну и несколько кувшинов с чистой водой. Мадек взял у одного из них кувшин и начал жадно пить.

— Ну что, иезуит, долго мне ждать ответа? — спросил он, напившись. — Я очень устал.

— Во времена Могола Джахангира, как я тебе уже говорил, здесь поселилось около пятидесяти христианских семей. Они были надеждой нашей конгрегации…

— Не тяни, иезуит! Это франци. Я знаю.

— Сейчас здесь живут двадцать семей, среди них есть одна довольно богатая, где есть девушка на выданье. Ее отец ищет для нее доброго католика европейского происхождения.

— Она красива?

— Разумеется, разумеется, сын мой. Но тебе следует действовать решительно. Ведь могут найтись и другие претенденты на ее руку. Семья девушки находится под покровительством Могола.

— Но Могол нынче сам в бегах, — усмехнулся Мадек.

— Все меняется, Мадек, все меняется! Так будет не всегда! Маратхи, один из народов Декана, хотят восстановить его власть в Дели. Ходят слухи, что он скоро туда вернется.

— Ты думаешь, англичане ему позволят?

— Англичане слишком озабочены тем, чтобы удержать Бенгалию. А у французов есть только один способ вернуть себе Индию — восстановить власть Могола. Но для этого нам нужен военачальник. Если ты женишься на этой девушке и с помощью тестя сможешь завоевать доверие индийских банкиров и Могола, то могут сбыться твои самые невероятные мечты, Мадек!

— Англичане этого не допустят.

— Повторяю, у англичан другие заботы.

— В Годхе, например.

— Да упокоит Господь их души, сын мой.

Значит, Вендель знает. Кто же ему сообщил? Угрюм, конечно, или посланники Угрюма. Иезуит узнал о планах англичан еще весной, в Агре, а может быть, в Бенаресе… Передвижение английских войск не могло остаться незамеченным, тем более в разгар лета, когда они шли через выжженные равнины.

Мадек вспомнил послов Угрюма. Как же наивен он был, что не обратил внимания! А что, если это Угрюм, разгневанный отказом Сарасвати, затеял нападение на Годх, убийство Гопала? Нет, это невозможно. Угрюм ненавидит англичан. Но любовь, любовь! Желание обладать этой фантастической женщиной, восстановить свой престиж, славу, власть! Ради этого он способен на самое гнусное двурушничество, еще более дьявольское, чем двурушничество иезуита. У Мадека закружилась голова.

— Ты хочешь, чтобы я воевал, иезуит? Но с кем?

— Мне кажется, мы говорили о женитьбе?

— Война или женитьба… Тебя послушать, так это одно и то же. В этой стране все так запутано.

— Так ты хочешь упорядочить свою жизнь, сын мой? Но сначала нужно разбогатеть. В Индии женитьба стоит дорого, намного дороже, чем в Европе. Тебе следует поступить на службу к какому-нибудь радже или махарадже сборщиком налогов. Однажды ты уже блестяще справился с такой задачей. Я постараюсь найти для тебя такую должность, как только закончится сезон дождей. Потом, когда ты женишься…

— Довольно болтать, иезуит, — прервал его Мадек. — Сейчас у меня нет ничего и я сам ничто. Я умею только воевать. Ты думаешь, отец этой девушки согласится отдать ее за меня, поверив мне на слово?

— Этот человек доверяет мне и следует всем моим советам. К тому же он мечтает о том, чтобы у нас появился хороший командующий армией.

— А чем Угрюм не командующий армией?

— Противник силен, сын мой. Нам нужны большие армии. Действительно, есть Угрюм. Еще есть Сальвадор де Бурбон, франци, потомок искателей приключений, явившихся сюда два века назад. Он действительно Бурбон, говорю тебе, настоящий Бурбон, как и наш добрый король! Теперь будешь еще и ты, Мадек…

Иезуит попал в яблочко. Мадек покраснел от удовольствия.

— Подведем итог: чтобы жениться, я должен, во-первых, разбогатеть, во-вторых, поддерживать дело Могола, так?

— Разбогатев, сын мой, ты получишь девушку, потом звание, и наконец придет слава.

— Тогда я женюсь, иезуит, я женюсь. Но сначала покажи мне девушку.

Отец Вендель не ответил. А Мадек рухнул на постель и мгновенно уснул.

— Так я и знал, — пробормотал иезуит и вышел, не благословив его.

* * *

Мадек проспал пятнадцать часов подряд. Во сне он видел своего слона Корантена, резвящегося в садах Годха, причем шкура у него была ослепительно белой; голого отца Венделя, с непристойной улыбкой благословляющего нищих Агры; и Сарасвати в свадебном наряде. А надо всеми этими призраками парил Великий Могол в образе огромного пестрого дракона, увешанного попугаями и мокрыми крокодилами. Периодически император наклонялся к Мадеку и говорил замогильным голосом: «Я отдаю тебе девушку, которая находится под моим покровительством!», после чего удалялся в темный угол, а вместо него опять появлялись отец Вендель, Корантен и Сарасвати. Мадек протягивал к ней руки, но она ускользала. Мадек падал на землю, Могол помогал ему встать: «Я отдаю тебе девицу, которая находится под моим покровительством…» И все начиналось снова.

Мадека разбудил шум ливня. Перед сном он даже не принял ванну, не снял грязную одежду. Он осмотрелся — ни тазов, ни кувшинов с водой в келье не было. А ему так хотелось помыться, избавиться от этого дурного запаха, запаха европейца.

«Мои солдаты…» — пронеслось в голове. Он выглянул наружу и, увидев во дворе своих людей, успокоился. Они здесь, все в порядке. Раздевшись, Мадек вышел из кельи и несколько минут стоял под дождем. Потом вернулся и подумал, что хорошо бы переодеться во что-нибудь чистое. Но под рукой ничего подходящего не оказалось. Он взял свое грязное платье и сунул руку в правый карман. Там было пусто — ни бриллианта, ни амулета. Мадек стал лихорадочно ощупывать свое платье. Камень и амулет оказались в левом кармане, но он точно помнил, что положил их в правый.

— Чертов иезуит… Он обыскал меня, пока я спал.

Стащив с постели покрывало, Мадек разорвал его пополам и обернул тканью бедра. Схватив пистолет и шпагу, он вышел в таком виде во двор. Солдаты в изумлении уставились на своего командира. Но ему было все равно, какое впечатление он производит на окружающих. Мадека душил гнев. Ему хотелось сейчас только одного — схватить отца Венделя за шиворот и выпустить из него кишки.

— Ты ищешь иезуита? — догадался один из солдат. — Он пошел в часовню, исповедовать жителей Агры, а нам велел подождать.

Мадек решительно зашагал к часовне, ничуть не смущаясь своего внешнего вида. Он не чувствовал теперь себя смешным — ни голым, ни полуголым, ни в набедренной повязке. Сарасвати научила его любить свое тело.

Он бесшумно вошел в часовню и пристроился за столбом рядом с исповедальней. Через решетчатое окошечко Мадек увидел светловолосого мужчину, лет пятидесяти. Судя по перстням, сверкавшим на его пальцах, это был довольно богатый франци. Отца Венделя Мадек не разглядел.

— Вы просите слишком большие комиссионные, — говорил франци. — К тому же он может не согласиться продать мне камень за такую цену. Кроме того, бриллиант следовало бы поместить в оправу. Говорят, что бриллианты без оправы приносят несчастье.

— Вовсе нет, вовсе нет, — бормотал отец Вендель.

— Но все знают, что он явился из этого проклятого города! А раджу Годха убили.

— Тебя сейчас тоже убьют, иезуит, если ты немедленно не выйдешь ко мне! — грозно сказал Мадек.

Франци чуть было не упал в обморок.

— Выходи! Или я тебе голову снесу!

Побледневший отец Вендель открыл дверцу исповедальни и вышел:

— Вы, Мадек? Как вы посмели прийти сюда в таком виде?

— Заткнись, шпион!

Торговец упал к ногам Мадека и стал молить о пощаде.

— Пошел вон! — рявкнул Мадек и через секунду услышал быстро удаляющиеся шаги франци.

— Так-то тебе заплатила царица Годха, — пошел в атаку иезуит. — Бриллиант-то фальшивый.

Мадек едва держался на ногах. В ушах снова зашумело. «Не убивать отца Венделя, не убивать. Сейчас он мне очень нужен».

— Я понимаю хинди, попик! — Мадек направил на иезуита острие своей шпаги. — Торговец не хотел покупать мой камень, потому что он слишком дорогой! А ты требовал большие комиссионные. Интересно, для чего — чтобы накормить страждущих или чтобы купить новые колокола?

Вендель молчал.

— Ты женишь меня как можно скорее!

— Никто не женится без помолвки.

— Тогда устрой мне помолвку.

— Надо подождать.

«Он тянет время. Он хочет, чтобы я оказался в его власти», — подумал Мадек. И впервые понял, что болен. Серьезно болен… Разве не предсказывал ему это Вендель, когда они прощались под стенами Агры? Он предсказывал еще что-то, но Мадек не помнил…

— Иезуит, я добыл этот камень своей шпагой. Алмаз был огранен ювелирами Годха, лучшими мастерами в Индии. Когда ты рылся в моих карманах, ты понял, что я могу купить себе невесту прямо сейчас. Так иди же к ее отцу и договаривайся с ним! Ну, иди!

Вендель не двинулся с места.

— Катись, говорят тебе! — Острием шпаги Мадек распорол его сутану, обнажив тощий и грязный живот.

— Господи! — завопил Вендель, увидев на своей груди кровь. — Во имя твое я стану мучеником!

— Я тебя только поцарапал! А до настоящих мучеников тебе далеко… Давай! Иди, если не хочешь, чтобы я насадил тебя на шпагу!

— Дай мне отдышаться! Нужно сменить сутану… — залепетал иезуит.

— Незачем. Иди так!

Вендель не стал настаивать и, подобрав полы сутаны, выбежал из часовни.

Солдаты давно не видели Мадека в таком хорошем расположении духа. Мысль о том, что священник бегает по городу в разорванном платье и с царапиной на груди, доставляла ему удовольствие. Спустя два часа священник возвратился в сопровождении еще одного франци, мужчины лет шестидесяти с печальной физиономией. Эту печаль Мадек объяснил необходимостью выдать дочь замуж.

Отец Вендель, Мадек и господин Барбет, потомок старого французского рода, осевшего в Агре почти двести лет назад, прошли в библиотеку, где по всем правилам был составлен брачный договор. Господин Барбет, занимающийся торговлей зерном и тканями в городе Агра, обещает руку своей дочери Марии Анны, рожденной в Дели, господину Рене Мадеку, проживающему в доме иезуитов в ожидании того времени, когда судьба позволит ему приобрести добротный дом в том же городе. Отец невесты обязуется дать ей в приданое десять лакхов рупий, а господин Мадек в свою очередь, будучи искателем приключений, предлагает в качестве залога своей доброй воли бело-голубой бриллиант чистой воды, ограненный в мастерских Годха, который будет возвращен ему после заключения брака. Свадьбу назначили на следующий сезон муссона, дабы дать время господину Барбету подготовиться к столь серьезной церемонии, а Мадеку — сколотить состояние и добиться соответствующего новому положению поста.

Договор составили в трех экземплярах; Барбет расписался на хинди, Вендель — на латыни, а Мадек поставил крестик: после Годха он окончательно утратил навыки письма, которому учил его отец в Кемпер-Корантене. Не умея читать на латыни, он засомневался было в законности документа, но не подал вида, рассчитывая на страх отца Венделя, который явно не хотел получить еще одну царапину на животе. Впрочем, во время переговоров иезуит не имел возможности заподозрить Мадека в неграмотности и, похоже, был сильно удивлен, когда тот поставил вместо подписи маленький крестик.

— Дорогой Мадек, мне нужно будет научить вас писать, — сказал он.

Барбет же выглядел довольным, хотя и по-прежнему пребывал в меланхолии. «Если отец так грустит, значит, дочка просто очаровательна», — подумал Мадек.

— Сколько лет невесте? — спросил он.

— Двенадцать лет, Мадек-джи, — ответил Барбет.

В комнате повисла мертвая тишина.

— Это обычный для Индии возраст вступления в брак… — залепетал иезуит.

Мадек не моргнул глазом.

— Отлично. Стало быть, в следующий сезон дождей ей будет тринадцать. Когда я смогу ее увидеть?

Иезуит и Барбет изумленно переглянулись.

— Индийские обычаи требуют, чтобы жених не видел невесты вплоть до свадебной ночи… Даже христианский закон не может здесь ничего изменить!

Мадеку уже хотелось только одного: поскорее лечь в постель.

— Ладно, пусть будет так! — вздохнул он. — Я подожду. Мое почтение, господин Барбет, и храните как следует мой бриллиант! А ты, иезуит, прикажи постелить мне здесь, в библиотеке, потому что твоя комната слишком мала, а я люблю, чтобы было много воздуха!

Иезуит подчинился. Мадек приказал своим солдатам охранять его днем и ночью. Как только кровать была готова, он мгновенно заснул. Проснулся он утром от сильной боли в нижней части живота. Теперь его постоянно мучила жажда. Он попросил пить, а напившись, потребовал зеркало. Увидев свое отражение, Мадек отвернулся. Ему вспомнилось предсказание — но было ли это действительно предсказание? — иезуита.

— Я уже стар, — пробормотал Мадек. — Я стар и болен. Это Годх убил меня. — И опять провалился в сон.

* * *

Это была странная болезнь. Лицо Мадека стало желтым, он много спал; просыпаясь, корчился в приступах рвоты и мучился метеоризмами. Никто не мог поручиться за его жизнь. Иногда он бредил, на бретонском, на французском, на хинди. «Майя, майя» — это слово он повторял чаще других. Несмотря на несговорчивость охранявших комнату солдат, отец Вендель добился права ухаживать за Мадеком. Они пустили его, решив, что лекарства не смогут навредить в состоянии, которое они считали безнадежным. Целыми днями иезуит готовил порошки и сиропы, закрывшись в каморке в часовне, или бегал по окрестностям с томом гербария под мышкой, разыскивая редкие растения; поговаривали, что он встречался в закоулках агрского базара с каким-то странным человеком и получил от него несколько маленьких коричневых мешочков, которые поспешно спрятал в складках своей сутаны. Зелья, эликсиры, микстуры сменяли друг друга; он перепробовал все возможные средства и заботился о несчастном Мадеке с почти отеческой нежностью. Однажды утром у Мадека начался сильнейший жар, было ясно: судьба больного решается именно сейчас. Вендель не отходил от постели Мадека много дней и ночей, он не спал, он буквально не сводил глаз с лица больного. Время от времени он отирал лоб Мадека, подкладывал ему подушку повыше, но самое странное было в том, что он не молился; никто даже не видел, чтобы он перебирал четки. Может быть, на самом деле он был врач, а не солдат воинства Христова? Наконец у больного спал жар, и иезуит отлучился в церковь. Мадек пришел в сознание и огляделся. Побеленный бревенчатый потолок, полки с книгами, ничем не украшенные стены. Ему показалось, что он в Европе. Однако запах вывел его из заблуждения. Это был запах Индии, в котором Мадек различил и аромат лиан, разросшихся за время муссона, и привкус ладана, которым окуривали комнату, и свежесть нардового масла, и благоухание специй, и вонь, исходящую от отбросов.

Тогда он понял, что возрождается к жизни. За шторами мельтешили осенние лучи, а он возрождался, очищенный, омытый, обновленный, свободный от прошлого. Болезнь, которая, как он теперь понимал, вселилась в него задолго до того, как он приехал в обитель, была подобна буре, муссону, истинному сошествию в ад. Она была странствием, более реальным, чем тысячи лье, которые он преодолел на судах Компании, более реальным, чем дороги, джунгли и горы. Однако после этой смертельной болезни в его сознании осталось чувство, что он спасся от самого опасного зла, от Сарасвати, которую теперь уже не мог воспринимать иначе, как в образе царицы Майи, Владычицы Иллюзии. Да, он сумел избежать ада, он ускользнул от кровожадной Кали, от красной пляски смерти, от всех демонов Индии, похитителей, ракшасов, да-кинь. Наступило время возрождения, его душа, свободная от тела, парила над поверхностью изначальных вод, готовая вновь броситься в чувственный мир, навстречу нежному голубому небу и запахам, запахам…

— Майя, — пробормотал он.

— Вы почти уже здоровы, сын мой… — склонился над ним отец Вендель.

— Иезуит… Мне пора взять в руки оружие.

— Терпение, сын мой, терпение. Тебе нужно окрепнуть.

— Я не люблю лежать в постели, иезуит. Где мой слон?

— С твоим слоном все в порядке. Он растет.

— Корантен! У него красивые бивни! Он повезет меня на войну.

— Да, Мадек… Но не сейчас!

Мадек кивнул на колыхавшуюся от тихого ветерка штору:

— Дожди кончились.

— Но разве кто-то говорит о войне, сын мой? В Индии все спокойно. Через два месяца наступит пора сбора урожая. К этому времени тебе надо окрепнуть, чтобы наняться к какому-нибудь радже сборщиком налогов.

— Я не собираюсь прохлаждаться в твоем монастыре.

— Конечно, сын мой, но сейчас ты еще очень слаб. Я заботился о тебе, я спас тебя, я помогу тебе набраться сил.

— Здесь я сдохну от скуки.

— Ты можешь научиться у меня многим полезным вещам.

— А на что они мне? Ты даже не умеешь стрелять из мушкета!

— А разве ты не хочешь научиться читать и писать? Разве славе подобает невежество?

— Славе…

Мадек глубоко вздохнул. Разговор утомил его. Он даже не смог приподняться на постели и сказать священнику: «Катись к чертям!», чего тот несомненно заслуживал. Но, может быть, иезуит и прав? Он не хотел спорить. У него не было сил. И по большому счету лежать в постели было не так уж неприятно. Он долго смотрел на пробивающийся сквозь штору свет, а потом задремал.

Через неделю отец Вендель дал ему первый урок чтения. Он сразу же понял, что Мадек все это знает. Он просто забыл это во время долгих лет скитаний по Индии. То же произошло с письмом. Болезнь пробудила в душе Мадека новую жажду знаний. Он с удовольствием учился у иезуита арабскому письму; ему нравилась эта вязь, она напоминала ему путешествие, жизненную извилистую дорогу от одного места к другому. Он быстро поправлялся. Венделю не хватило времени, чтобы научить его санскритскому письму. Однажды утром Мадек отшвырнул книги, перья и пергаменты и внезапно заявил, что ему нужен свежий воздух, что он готов отправиться на войну.

— На войну? На какую войну? Речь идет только о сборе налогов. Я подыщу для тебя службу!

— Не нужна мне твоя помощь! Война или налоги — какая разница. Лишь бы слоны, мушкеты, пушки! Я уезжаю!

Иезуит был разочарован. Способности Мадека к обучению, его ненасытная любознательность восхищали отца Венделя. Он уже считал, что ученик в его власти. Добыча оказалась более ценной, чем он думал поначалу. Отец Вендель надеялся увековечить свою власть над Мадеком. Но тот одним взмахом руки разрушил его надежды, и священник впал в отчаяние. Он старался удержать его.

— Ты еще слаб, Мадек. Я вылечил тебя, я готовил для тебя настои из трав. Они еще нужны тебе.

— Индийцы не хуже тебя умеют готовить лекарства. Я еду.

Мадек встал и, пошатываясь, вышел из комнаты.

Спустя неделю его отряд был опять в форме, Мадек закупил порох, велел начистить пушки, заготовить провизию. Один купец рассказал ему о радже, нуждавшемся в войске, чтобы собрать налоги. Мадек отправил к нему посла и с нетерпением ожидал его возвращения. Иезуит теперь жалел, что его лекарства оказались столь эффективны: следовало назначать их в меньших дозах, и это несомненно замедлило бы выздоровление пациента. Так они прождали больше трех недель, Мадек — в нетерпении, иезуит — в отчаянии. Гонец вернулся с приглашением от раджи. Прежде чем отпустить, Мадек расспросил его о том, что происходит в провинциях, которые тот проезжал. Новость, которую сообщил гонец, не была неожиданной. Царица Годха прибыла в царство Диг, где находился Угрюм. Прошел слух, что он опять сделал ей предложение и на этот раз владычица Годха не отказала. Поговаривали даже, будто она решила принять христианство, чтобы сочетаться законным браком с Угрюмом, которого теперь именовали не иначе как Луною Индии.

 

ГЛАВА XIX

Диг. Темная половина месяца Бхадрапада 4865 года Калиюги

Сентябрь 1764 года

Она ждала, когда загремят раковины, трубы, барабаны — весь этот звуковой ураган, которым обычно в Индии громогласно объявляют о прибытии могущественного властителя. Еще мгновение, и она войдет в ворота города. И какого города! Дига, столицы джатов, крестьян-солдат, слава о которых докатилась до самых Гималаев, людей-львов во главе с Угрюмом, живущих в неприступной крепости с бастионами, башнями, равелинами, рвами и амбразурами. Впрочем, достаточно ей сказать слово, и эта крепость будет принадлежать ей.

Сарасвати стало страшно. Сегодня еще можно что-то изменить. Но что произойдет, когда сюда войдет Угрюм, тот, кого называют Луной Индии? В сотый раз за это утро она смотрелась в зеркало. Перед лицом мужчины, кем бы он ни был, у нее не было другого оружия, кроме красоты. Она облегченно вздохнула: все в порядке, и это тем более удивительно, что теперь она — скиталица, рядом с которой нет ни одной женщины, способной помочь принарядиться. В центре лба, под голубым платком и легкой золотой диадемой, нарисован круглый красный тилак; чистые, как и прежде, глаза подведены двойным слоем краски кхоль; водопад жемчуга сбегает по чоли; на запястьях позвякивают лазуритовые браслеты, полученные в подарок после рождения детей от Бхавани. Прихваченные в спешке из объятого смертью дворца драгоценности были единственным, что напоминало ей о Годхе. Она раздала нищим свои сари, чтобы забыть об этом проклятом месте, но оставила себе украшения, ибо их невидимая жизнь, начавшаяся под землей тысячи лет назад, не зависит от превратностей человеческой судьбы, хотя легенда утверждает, что их можно сеять в определенных каменных карьерах и они возрождаются, растут в них, подобно растениям. «Глупости, — думала Сарасвати, — ничто, кроме пролитой крови, не приводит к возрождению! Пусть лучше жемчуг и бриллианты живут своей тайной жизнью у меня на груди, а я буду мечтать о войне и о свадьбе!»

Царица опять посмотрелась в зеркало. Да, она как всегда величественна, высокомерна, тщательно одета, спокойна, невозмутима.

Во время путешествия она часто слышала шепот за спиной: «Смотри, погонщик, как она прекрасна. Смотри, служанка, она ни разу не испачкала одежды, она не плачет по своему сыну, как слабая женщина, не плачет даже о том фиранги, который уехал в горы. Смотри, проводник, как она величественна, независима, царица Годха, носительница ваджры…»

Невозмутима! Какая ложь! Зеркало выдавало все ее слабости. Едва заметные тени под глазами, появляющиеся морщины, ожесточившийся взгляд, иссыхающие губы. Все эти люди, восхваляющие ее красоту, еще не знают, что красота эта обречена. Сарасвати уже не способна блистать, и скоро ее раны станут заметны всем; потому что любовь ушла, и теперь по ночам она воспламеняется лишь ненавистью. Солнце, весна, муссон, осень теперь не для нее. Она жаждет только крови. Вид крови, ее запах, израненные тела — вот что привело ее в Диг; она теперь жаждет этого так же, как жаждала любви фиранги, который покинул ее, как последний болван, не вкусив настоящего наслаждения. Ведь было бы так прекрасно предаться любви среди мертвых, удовольствие после крови было бы особенным. Стоило ей подумать об этом, как на глаза навернулись слезы.

Вдруг грянула музыка. В шатер вошел слуга и доложил:

— Он скоро прибудет, царица.

— Ты уверен, что это он?

— Да! Он едет впереди всех на огромном слоне, и у него черное с золотом знамя…

— Это может быть и кто-то другой! У этих фиранги столько уловок.

— Это он, это он…

— Пусть минуту подождет. Надо дать ему понять, что я не побеждена.

Опять подступили слезы. Как глупо: ведь она не дрогнула даже, когда развеивала над рекой прах Гопала. А еще говорят, что она обладает ваджрой! Но и об Угрюме говорят то же самое! Гнев против гнева. Чей окажется сильнее? Кто из них будет ползать у ног другого, улыбаться, страдать, кто будет готов отдать все? Она задрожала. Вопреки обычаю, Угрюм согласился явиться к ней в шатер, чтобы поприветствовать ее; после этого он, возможно, захочет унизить ее. Угрюм, которому убить человека проще, чем выпить бокал вина, Угрюм, который никогда не краснеет, Угрюм, который возит за собой по всей Индии толпы рабынь и любовниц. Сарасвати вдруг усомнилась в своей неотразимости. «Это Мадек, — думала она. — Мадек, с его прекрасным светлым телом, придавал мне силы, но он покинул меня, устал от моей темной кожи, от музыки, от моих ласк; сколько времени мы занималась с ним любовью, сколько раз я — чувствовала себя слабой, едва он начинал грустить; однако он не поддался чарам…»

Музыка зазвучала у самого порога. Стража заставила гостя ждать. Достаточно движения руки, и все будет кончено. Не один фиранги, так другой. Не о чем плакать. Конечно, она одинока и бедна. Все, что у нее осталось, это остатки красоты. Тем хуже. Будем смотреть судьбе в лицо, будем держаться.

— Пусть еще чуть-чуть подождет, — сказала она стражнику.

Она вспомнила, что у нее нет знамени, нет никакого отличительного знака своей страны. Откуда она? Из Дига, из Дели, из Годха? Безземельную, безмужнюю, бездетную, Индия должна бы отторгнуть ее, как неприкасаемую, лишенную воды и огня, оскверняющую все на своем пути. Но она обладает ваджрой, одерживающей победу надо всем: над вдовством, над запретом любви, над покинувшим ее фиранги. Она порылась в подушках. У нее осталась на память о Мадеке одна вещь: старый мушкет, который она похитила у него во дворце на озере в то последнее утро. Он не заметил этого, он держал руку на рукояти сабли, как это делают индийцы, но голова у него была слишком тяжелой, чтобы всерьез размышлять о войне. Пусть этот мушкет будет ее эмблемой, ее фетишем, ее знаменем. Она положила ружье себе на колени и стала ждала, когда войдет Угрюм.

Он появился внезапно, остановился на пороге, широко расставив ноги и высоко подняв голову. С минуту она видела только этот огромный силуэт на фоне яркого солнца. В шатре был полумрак. Он прищурил глаза, и трудно было понять, оттого ли это, что он привыкает к темноте, или оттого, что ослеплен красотой царицы. Она не сказала ни слова и не пошевелилась. Они долго молчали. И вот он дрогнул, он, не она. Его мышцы, натруженные боями, ненавистью, насилием, расслабились; его сабля, щит, ощетинившаяся шипами кольчуга показались вдруг маскарадным костюмом, детскими игрушками. Он низко поклонился, соединив руки в приветственном жесте:

— Намасте, царица.

Он не сказал согласно обычаю «высокочтимая», но она решила не настаивать на формальностях, угадав, что из них двоих она сильнее.

— Намасте, высокочтимый господин Угроонг, — ответила она и без стеснения стала разглядывать его. Первое, что она отметила, это то, что он стар. Борода еще черная и густая, но не ухоженная. Сколько ему лет? Пятьдесят, шестьдесят? Во всяком случае, он уже в том возрасте, когда близость с женщиной истощает мужчин. «Этот человек не будет обладать мной, даже если возьмет меня в жены», — решила она. Впрочем, он недурно сложен. Хорошо держится, мощная фигура, пожалуй, чересчур массивная по индийским меркам: слишком много мышц и мало жира; но ведь Угрюм — воин, как раз то, что ей надо. Руки, правда, длинноваты и немного странные; она задержала на них свой взгляд — сколько же жизней они погубили?

Угрюм по-прежнему молчал, его толстые губы чуть заметно дрожали. Кому-то надо было начать разговор; она решила взять инициативу на себя, потому что чувствовала свое превосходство.

— Благодарю тебя, высокочтимый Угроонг, за то, что ты принял меня в своих владениях и сам нанес мне визит. Я беззащитная слабая женщина… Я бедна, и у меня теперь нет даже свиты.

— Царица, ты прекрасна. Твоя красота открывает все двери, — ответил Угрюм.

— Ее недостаточно, Угроонг, и ты это знаешь. Красота проходит, как проходит все. Важна только сила. Присядь.

Он подчинился. Она хотела, чтобы он стал ниже, соизмеримее, оказался с ней на одном уровне. Но он все равно казался огромным.

— Сила! Она есть у тебя, царица. Во всяком случае, так утверждает молва.

Она рассмеялась так, как иногда смеялась во время любовной игры, зная, что ее смех очаровывает мужчину. Губы Угрюма растянулись в улыбке, наводящей ужас и страх.

«Должно быть, он так улыбается и когда занимается любовью, и когда убивает, — подумала Сарасвати. — Эта улыбка на все случаи жизни: и для удовольствия, и для ненависти. Он пожирает женщин, он забывается в их страданиях».

Эта мысль чуть было не испугала ее. И тут она осознала всю глубину произошедшей с ней перемены: «Если я произвела на этого человека такое впечатление, значит, я похожа на него». Угрюм развеял смятение ее души.

— У меня есть причина для встречи с тобой, — сухо сказал он. — Однажды ты отослала прочь моих посланцев. Поэтому я пришел сам сказать тебе, что мое предложение остается в силе: я хочу жениться на тебе!

Он говорил твердо и прямолинейно, но в его голосе она услышала нежные, чувственные нотки, которые напомнили ей интонацию Мадека во время их любовной игры.

— Ты — фиранги, высокочтимый Угроонг. У тебя белая кожа.

На самом деле она сразу отметила, что кожа у него смуглая, и поначалу это сбило ее с толку.

Похоже, ее замечание смутило его.

— Это так, но ты обладаешь ваджрой…

— Что ты имеешь в виду? — строго спросила она.

— Нет, ничего. Я просто хотел сказать, что я свободен от предрассудков, которые свойственны таким, как ты. Да, я пришел из-за Черных Вод, но ведь именно поэтому ты меня и разыскивала, не так ли?

Ей вдруг показалось, что она стоит перед ним нагая, и она машинально закрылась платком.

— О чем ты, Угроонг? Объясни?

— Я не люблю торговаться, царица. Вот мое предложение: давай объединимся. У меня есть люди, военный опыт, ружья и пушки. Я предлагаю их тебе, чтобы ты смогла отомстить. Ты же ненавидишь англичан. Ты ненавидишь фиранги в красных камзолах. Взамен ты отдашь мне свою ваджру.

— Ваджру! Так ты знаешь об этом! И ты веришь в этот вздор, ты, чужестранец, которого прозвали Луной Индии!

Он бросил на нее гневный взгляд, но она его выдержала.

— Успокойся, царица. Я — не торгую снегом!

Сарасвати подавила усмешку.

— Продолжай, Угроонг.

— Я знаю, кто ты, и ты мне нужна. Англичане постепенно распространяют свое влияние в индийских провинциях. Они развращают раджей и с их помощью прибирают к рукам индийские земли.

— Ты не сказал мне ничего нового.

— Я напомнил тебе о твоем несчастье только потому, что такая же участь скоро постигнет и других.

— Продолжай!

— Клайв, одержавший победу при Плесси, восемь лет назад открыл англичанам дорогу в Бенгалию. Теперь он возвращается. Король дал ему полную свободу действий. Клайв будет делать все, что захочет, ни с кем не советуясь, не ожидая приказов с той стороны Черных Вод. Ты понимаешь, что это значит, царица?

— О том, что фиранги в красных камзолах обосновались в Бенгалии, уже всем известно. Поздно махать кулаками. Дхарма! Мы платим за свои ошибки.

— По-моему, ты заплатила за них слишком дорого, царица.

— Не говори со мной так, Угроонг, или я прокляну тебя!

Он опустил глаза и, помолчав, сказал:

— Ты ведь знаешь пословицу, царица: в Бенгалию можно войти через сто ворот, но ни через одни нельзя выйти.

— Фиранги в красных камзолах входят и выходят, как им вздумается!

— Да. Потому что мы не сделали ничего, чтобы им помешать. И они будут и дальше вести себя так, пока Могол слаб. Но если он вновь обретет силу… С моей помощью. С твоей помощью. Я закрою ворота Бенгалии. Мыс тобой вместе закроем ворота Бенгалии.

— Вместе?

— Да, вместе! Ты красива, сильна, слишком красива и сильна для слабой Индии. Ни один мужчина, кроме меня, не захочет тебя, потому что ты внушаешь страх.

— Страх?

Она была искренне удивлена. Так вот, значит, какова ваджра?

— Да, страх. Но я уже сказал тебе: у меня нет предрассудков, свойственных индийцам. Я тоже внушаю страх. И я знаю фиранги, царица. Я знаю Могола; война — моя стихия. Мое имя известно всей Индии.

— Да, но ты здесь не единственный фиранги.

Угрюм побледнел и схватился за рукоять сабли:

— Забудь о них! Это все отъявленные негодяи, авантюристы, готовые служить кому угодно.

— Нет.

— Но он бросил тебя, ведь так? Бросил, потому что ты потеряла свое богатство. Он испугался, и вот теперь ты пришла ко мне!

— Нет, — покачала головой Сарасвати и накинула на себя все свои покрывала, как бы давая понять, что ему пора откланяться. Ее лицо скрылось под голубым муслином, и он не увидел, что она плачет.

— Я предлагаю тебе месть.

— Я не собираюсь мстить ему.

— Я дам тебе власть.

— Не обманывай меня. Властью обладаешь ты. И ты мне ее не отдашь.

Ее слезы быстро высохли, и она приподняла край муслина. «Он действительно стар и очень утомлен», — опять подумала она, но Угрюм угадал ее мысли.

— Я ничего не собираюсь скрывать от тебя, царица. Я уже не молод. Ты очень красива, но я устал от женщин. Я больше ничего от них не хочу.

— Говорят, их у тебя по меньшей мере двести, не считая тех, которых ты время от времени покупаешь… Среди них наверняка есть женщины моложе и красивее меня. И плодовитее. Ты ведь не можешь не знать, что мое чрево иссохло уже много лет назад. Так чего же ты ждешь от меня такого, чего не может дать тебе другая женщина?

— Ты — не женщина.

— И кто же я, по-твоему, если не женщина? — удивилась она. — На каком чудовище ты собираешься жениться?

— В тебе есть качества мужчины.

Она не была уверена, что поняла смысл его слов. Угрюм великолепно говорил на хинди, лучше, чем Мадек, и без малейшего акцента. Но, проведя прошлое лето с другим фиранги, она перестала доверять людям, пришедшим из-за Черных Вод, потому что ей часто казалось, что она понимает их, а на самом деле за их словами скрывался другой, неведомый ей мир. Однако Угроонгу удалось тронуть ее душу. Почему он так легко разгадывает ее?

— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил Угрюм.

— Я бедна, несчастна, бесплодна.

— Неважно.

— А иссохшее чрево?

— Неважно.

— Женившись на мне, ты не сможешь получить ваджру.

— Я научу тебя воевать. Мы вышвырнем англичан из Индии.

— Я индуистка.

— Мне это подходит. Твои единоверцы заправляют здесь денежными делами.

— Но у меня ничего нет. И я не знакома ни с одним банкиром.

— Плевать на это. Ты индуистка, ты обладаешь ваджрой, и ты станешь моей женой. Этого достаточно для того, чтобы получить от них денег на большую войну.

— А твой бог? Что скажет твой бог?

— У великих воинов нет религии, кроме культа самого себя!

Сарасвати только теперь поняла: с этим человеком надо говорить о власти. Власть заменяет ему любовь. И сотни женщин ему нужны лишь для того, чтобы чувствовать свое превосходство. Его может возбудить только образ собственной славы, только он может рассеять его тоску.

— Чтобы выйти за тебя замуж, Угроонг, мне следует поменять религию. Если ты согласен взять меня в жены согласно христианскому обычаю, я буду твоей.

Он уставился на нее, не понимая. Его послы подробно описали ему странное поведение владычицы Годха, и он ожидал от нее чего угодно, только не этого. Он был сбит с толку. Каким образом годхский фиранги сумел обратить или почти обратить женщину из высшей касты в религию, провозглашающую равенство? Обратить женщину, которую ему, Угрюму, никак не удается укротить! А ему говорили, что он обычный молодой повеса. По счастью, этот Мадек вовремя убрался и находится сейчас на попечении отца Венделя. Хотя история с фиранги была ему неприятна, Угрюм До сих пор не воспринимал Мадека всерьез. Когда ему рассказывали об этом человеке, он не мог избавиться от непонятного, неопределяемого словами дежа-вю. Теперь Угрюм понял, что Мадек обладает большей силой, чем думают окружающие. Ваджра? Нет, не может быть. Ею обладает только она. Мадек не может помешать его союзу с царицей, ведь все — в том числе и она — утверждают, что их разрыв произошел по его инициативе. Значит, Мадека даже обрадует такой оборот дела, поскольку он окончательно избавится от обременительной связи. И эта красавица царица, которую обожал целый народ, отдалась зарвавшемуся юнцу, мелкому авантюристу!

Разглядывая сидящую на подушках и улыбающуюся Сарасвати, Угрюм никак не мог решить одну загадку. Всего неделю назад в своем последнем письме Вендель заверял его, что царица — истая идолопоклонница, кровожадная и развратная. Стало быть, сведения иезуита ненадежны. Что касается кровожадности, он не ошибся: Угрюм понял это по выражению ее глаз, по молниям, сверкнувшим в них при упоминании об англичанах. Что касается разврата, то в этом Вендель вообще мало что понимает, если речь идет не о мальчиках. Впрочем, об этом лучше больше не думать. Угрюм устал, ему было страшно. Все в этой женщине сбивало его с толку. Может быть, только затащив ее в постель, он поймет, как с ней обходиться. Но сейчас самое важное, чтобы она согласилась на брак. И она согласилась. Он заставил ее повторить это.

— Так ты принимаешь мое предложение выйти за меня замуж?

— Да. По христианскому обряду.

— У меня здесь нет священника, который мог бы тебя окрестить. А я тороплюсь с женитьбой. Приближается время, благоприятное для войны.

— Крестить?..

Он перевел это слово на хинди с помощью метафоры, соединив слова «лить воду» и «посвящение». Она вспомнила, что Мадек рассказал ей об этом обряде.

— А разве я не могу выйти за тебя замуж без этого, как ты сказал…

— Крещения… Нет.

Угрюм нахмурился. Он, конечно, мог организовать обряд крещения, заставить первого попавшегося священника благословить брак. Но если эта женщина обнаружит мошенничество, тогда все его планы рухнут. Проще всего было бы выписать отца Венделя, находящегося в двадцати лье отсюда, но иезуит сразу же начнет выспрашивать, исповедовать, шпионить, интриговать. Но Венделя можно и припугнуть.

— Если хочешь, царица, мы станем супругами через три дня.

Угрюм собирался было откланяться, считая, что получил окончательный ответ, но она остановила его движением руки:

— Скажи мне, какой титул носит твоя первая жена?

— У нее нет титула. Ее зовут бегум, по-монгольски. Это — единственная женщина, на которой я женился; она родила мне сына, она нежна и покорна. Она мусульманка.

— Так ты меняешь религию в зависимости от жены?

— Тебя это не касается.

— Не касается. Я хочу сохранить свой титул.

Угрюм сжал пальцы в кулак и рванулся к ней. Сарасвати испугалась, что сейчас он набросится на нее, побьет, задушит. Но отступил, опустил глаза.

— Я не прошу ничего другого, Угроонг. Слышишь? Ничего. Все ясно. Ты — союзник Могола; твои войска… наши войска будут воевать за его интересы. Я хочу иметь титул, который уважают его придворные и вся Индия. А также фиранги!

— Поклянись, что говоришь правду!

— У меня нет ни родителей, ни мужа, ни детей, ни даже бога… Чем же мне клясться?

— Поклянись жизнью того фиранги, который был твоим любовником!

Она даже не вздрогнула.

— Может быть, он уже мертв…

— Нет. Он жив.

— Жив… Значит, пусть он умрет, если я солгала.

Угрюм внимательно посмотрел ей в глаза: не обманывает ли она его? Тот фиранги бросил ее, и, возможно, поэтому она действительно желает ему смерти; в таком случае она может легко солгать. «Надо затащить ее в постель, — подумал он, — после этого я буду знать о ней все». Правда, в этом он тоже не был уверен.

— Пусть будет так, — сказал он, поклонившись. — Через три дня ты станешь моей женой, царица Сарасвати!

* * *

Сердце Сарасвати обливалось слезами, но глаза ее оставались сухими. Три дня она не покидала шатра, ожидая, когда прибудет человек в черной сутане, без которого, как ей объяснили, свадебный обряд совершить нельзя.

Сарасвати поняла, что между Угрюмом и другими фиранги нет никакой разницы, разве что та, которая существует между победителем и побежденным. Угрюм, как и англичане, хочет завоевать Индию, всю Индию. Его алчность потерпела поражение, возможно, из-за того, что он действовал из эгоистических побуждений, мечтая о единоличном господстве. А фиранги в красных камзолах наводняют Индию, как термиты, группами. Они постепенно занимают провинцию за провинцией и не ошибаются. Вот почему ей нужен Угрюм, его пушки, его солдаты, даже его вера фиранги; ей нужно разбить врага его же способом, его собственным оружием, и она станет христианкой, чтобы поддержать в себе последнее оставшееся в ней чувство, страсть Кали. Черной Кали. Она знает, что ей придется участвовать в варварской церемонии, совершать нечистые обряды, говорить то, чего она не думает. Но все это неважно. Важно то, что на самом деле во время бракосочетания она освятит свой союз с Кали. Лань, принесенная в жертву на алтаре Годха, была лишь началом.

Сарасвати была поглощена этими мыслями, когда ей доложили, что от Угрюма прибыл посол. Это был немолодой одноглазый фиранги. Он пригласил ее в Диг, где, по его словам, ей будет удобнее ожидать приезда священника.

— Как твое имя? — спросила она, не ответив на предложение.

— Меня зовут Визаж.

— Визаж, — задумчиво повторила Сарасвати. — Визаж… Что ты делаешь при дворе Угроонга?

— Я врач, царица.

— Тогда почему ты явился сюда как посол?

— В твоей стране, царица, лекари тоже часто исполняют роль советников или доверенных лиц.

Он говорил на хинди с сильным акцентом. Ей показалось, что она его уже где-то видела в прошлом. Но она никогда не знала одноглазого фиранги.

— Да, действительно, — кивнула Сарасвати, вспомнив о ласковом добром Мохане. — Я вижу, что ты знаешь Индию. Садись. Итак, твой хозяин хочет, чтобы я вошла в город? Но разве ты не знаешь, что ни одна уважающая себя женщина не приближается до свадьбы к дому своего будущего господина?

Визаж предвидел это возражение.

— Прости, высокочтимая царица, но ваша свадьба необычна, — улыбнулся он.

— Да, это так. Я сама пришла к стенам этого города. Я скиталица, и у меня нет своего очага.

— Мой господин, высокочтимая царица, считает для себя недостойным заставлять тебя и дальше дожидаться у ворот, поскольку священник задерживается, а он обещал тебе сыграть свадьбу сегодня.

— Вернись к своему господину и скажи, что я еще подожду. Я провела в шатре весь муссон, могу остаться в нем и еще на несколько ночей.

— Госпожа… Не надо отказываться. — Эти слова прозвучали как просьба.

— Почему же?

— Я врач и доверенное лицо. Не отказывайся.

— Доверенное лицо! Значит, ты можешь предать меня! Что, если Угроонг хочет заманить меня в ловушку?

— Ну что же, — сказал Визаж и поднялся.

Он был явно уязвлен. Она схватила его за руку и заставила сесть.

— Успокойся. Я верю, что ты говоришь искренне. Объясни же мне, чего от меня хочет Угроонг.

— Он теряет терпение… Он уже не молод.

Она поняла его с полуслова.

— Он не тронет тебя, — продолжал Визаж. — Но ему нужно знать, что ты находишься в городе, в его дворце, недалеко от него, что ты уже почти принадлежишь ему…

— Я понимаю, — кивнула Сарасвати. — А человек в черной сутане?

— Говорят, реки вышли из берегов и затоплены, поэтому он запаздывает.

— Дожди уже кончились.

— Да, но потоки еще не сошли с гор…

— Хорошо, завтра на рассвете я войду в город Угроонга. Я желаю иметь кортеж, музыкантов, танцовщиц, слонов.

— Все уже готово.

Она улыбнулась:

— Но у меня есть одно условие. Приготовьте для меня четырех слонов самой высшей касты.

Он смотрел на нее в недоумении.

— На одном слоне я буду ехать сама; и пусть еще будут три слона с пустыми паланкинами. Понимаешь: с пустыми, совершенно пустыми. Это единственное условие, которое я ставлю.

— Не беспокойтесь, высокочтимая царица, — ответил Визаж и поклонился, поняв, что аудиенция закончена.

Она подняла лампу, чтобы лучше разглядеть этого сутуловатого человека, прежде чем он исчезнет в ночи. Должно быть, она видела его в прошлых своих рождениях, где-то в бесконечной цепи предыдущих жизней.

Теперь, когда в памяти всплывал какой-то фрагмент прошлого, — рождение Гопала, охота, танцы для Бхавани, часы любви, — она воспринимала их как отзвуки предыдущих воплощений. Между Мадеком и Угрюмом Сарасвати была мертва; лишь ненависть заставила ее возродиться. Может быть, какой-нибудь лукавый бог развлекается, заставляя людей возвращаться на те круги, где они когда-то оставили свои следы?

* * *

Несмотря на поздний час, Угрюм не спал; бессонница измучила его. Визажа не было рядом, а сам он не мог отмерить точную дозу снотворного. Вчера стареющий воин послал в северные джунгли, в Гималаи, еще одного садху, чтобы тот нашел растения, которые, как поговаривают, являются единственным средством от этой болезни. Угрюм чувствовал себя разбитым и уставшим. В последние дни он часто спрашивал себя: может быть, он страдает не телесной, а душевной болезнью, чем-то вроде гипертрофии гнева и желания.

Пока он не женится на этой женщине, он не найдет покоя. Две ночи подряд Угрюм проклинал иезуита, муссон и весь мир; вечером третьего дня он послал Визажа, единственного человека, которому доверял, передать царице приглашение на завтра. Пусть только попробует закапризничать. Он, не задумываясь, убьет ее. Теперь и Могол, и английская угроза, и ваджра, и политические интриги отошли на второй план. Ему нужно, чтобы Сарасвати была здесь, в его дворце; он не будет встречаться с ней, он не тронет ее, но он должен знать, что царица в его логове, — пока этого будет достаточно.

Угрюм машинально поднес ко рту наргиле. Он привык к опиуму, этот наркотик оказался для него слишком слабым и уже не доставлял удовольствия. Во Дворце Тысячи Фонтанов стояла тишина. Он выбрал этот дворец из-за водопадов и каналов. Местный раджа с готовностью уступил его ему; сам он большую часть времени проводил в уединенном, прогнившем от дождей доме, где вместе с каким-то молодым брахманом занимался астрологией и алхимией, предоставив Угрюму полное право вести государственные дела и посещать его жен. Правда, в последнем Угрюм не преуспевал уже несколько месяцев, и это его беспокоило. Три дня назад он убедился, что владычица Годха превосходит всех женщин, которых он когда-либо знал. Как ни странно, ее ослепительная красота испугала его. Он предпочел бы обычное очарование и чувственную свободу, которые характерны для местных женщин и делают Индию, наверное, единственной страной в мире, где можно перепутать царицу с куртизанкой. В ней же он увидел настоящую царицу: ум, лукавство, ненависть, внутренняя сила затмевали в ней женщину, или, по крайней мере, то, как Угрюм представлял себе женщин. Мысль о том, что в свадебный вечер она увидит его таким, каким не видела еще ни одна женщина, парализовала его волю.

Вдруг Угрюм услышал шаги. Он приподнялся на кушетке, вынул из ножен кинжал и навел на дверь пистолет — давняя привычка воина, опасающегося предательства. Узнав шаги Визажа, он успокоился, но не стал убирать пистолет. Он ждал пароля.

— Тигр пожирает англичанина, который на него охотился! — прозвучал голос Визажа.

— Входи! — сказал Угрюм.

Визаж не удивился наставленному на него пистолету. Как обычно, Угрюм хотел убедиться, что врач не замышляет против него ничего дурного. Через несколько минут он опустит пистолет, а это явный признак благоволения, потому что другим посетителям приходится вести разговор под дулом пистолета, а случалось, что в порыве гнева хозяин разряжал оружие в слишком нахального или ретивого собеседника. Причем Угрюм никогда не оставался один. В тайной комнате, скрытой за драпировкой, постоянно находился десяток вооруженных людей, готовых в любую минуту защитить своего господина. Тем не менее Угрюм подозревал даже собственную тень.

— Ну что? Она явится завтра во дворец? — спросил он.

— Да, — ответил Визаж.

— Приедет! — развеселился Угрюм. — Завтра. Завтра на рассвете, как я просил?

— Да.

— Не скрывай от меня ничего, чертов лекарь!

— Она приедет, я же сказал.

— Кортеж готов. И баядерки, и музыканты, и слоны!

— Нужно еще три слона. И высшей касты.

— Что? — заорал Угрюм. — Что? Но я же запретил тебе уступать ее капризам! Для чего ей понадобились еще три слона?

— Три слона, Угрюм, и три паланкина, которые останутся пустыми, совершенно пустыми.

— Три пустых паланкина… Но зачем? — спросил Угрюм.

— Не знаю. Но она требует этого и грозит, что без них не войдет в город.

— Она не передумала выйти за меня замуж?

— Она очень спокойна. Я уверен, она выйдет за тебя.

— Держи свою уверенность при себе! Эта женщина сумасшедшая, а я тоже дурак, потому что хочу на ней жениться! Хорошенько следи за ней, Визаж, она способна на все, надо будет удвоить стражу и шпионов, надо будет приставить к ней женщин, чтобы они следили за ней, надо будет…

Он вдруг замолчал, растянулся на кушетке и отодвинул наргиле, пистолет и кинжал.

— Визаж… Я только тебе могу это сказать. Приготовь мне порошков, которые дают силу мужчине! Индийских или европейских. Лучше индийских, эти обезьяны здорово соображают в любви, дай их мне и поскорее, а потом принеси мак, мак…

Он никогда не называл наркотик по-другому, в Индии опиум потребляли в различных формах, самой распространенной были жевательные таблетки. Однако Угрюм давно перешел границы этого обычного употребления. Чтобы облегчить страдания своего хозяина, Визаж примешивал к его лекарствам другие, более сильные порошки.

Угрюм начал заикаться. Значит, момент критический. Угрюма надо было быстро успокоить, отправить в объятия наркотического сна. Иногда в такие минуты у него наступало также странное просветление, сходное с провидческим трансом.

— Пустые паланкины, пустые паланкины; я как-то слышал об этом. Один старый махараджа потерял на войне пятерых сыновей. После этого в кортежах за ним всегда шли пятеро слонов с пустыми паланкинами на спинах. Но она… Она потеряла только мужа и сына!

— Говорят, у нее были еще близнецы, которые умерли!

— Тогда мертвых получается четверо, а не трое!

Визаж склонился над маленькой сумочкой, в которой хранил порошки.

— В Индии много странного, Угрюм, не пытайся понять поступки этой женщины. Она много страдала и все еще страдает. Ее фантазии — это только способ заглушить боль. Скоро она станет христианкой, и ее сердце успокоится.

— Четыре, а не три, — повторил Угрюм. — Тем хуже. Дай ей все, что она хочет.

Интуиция подсказала ему ответ. Третий паланкин тоже обозначал умершего в Годхе человека, но этот мертвец не был трупом. Она имела в виду любовь к Мадеку, память которой она хотела в последний раз почтить, вступая в город Угрюма.

* * *

Кортеж Сарасвати вошел в город на рассвете. Это был базарный день. Когда появились слоны, крестьяне, сидевшие на корточках перед грудами овощей, специй и зерна, заволновались при виде трех пустых паланкинов и ослепительно красивой, похожей на богиню царицы. Они испуганно складывали руки в намасте, какое обращают только к самым жестоким божествам — Дурге, Кали или к демонам-похитителям.

Сарасвати сразу же почувствовала, что суета вокруг ее кортежа не имеет ничего общего с радостью. Это было похоже на религиозный экстаз во время солнечного или лунного затмения, когда целый народ бросается в реку, чтобы молить демона не разрушать страдающее светило. Вместе с тем шествие процессии не выходило за рамки обычаев: горстями разбрасывались кусочки леденцов, флаконами раздавалась розовая вода. А чтобы выказать особое почтение Сарасвати, Угрюм велел бросать под ноги слонов дорогие орхидеи и воскурить благовония.

Когда кортеж вошел на территорию дворцового комплекса, Сарасвати объяснили, что раджа джатов не выйдет ей навстречу, потому что он живет уединенно и отошел от мирских дел. Царицу это вполне устраивало. Меньше всего ей сейчас хотелось принять участие в придворном церемониале и увидеть Дивана, астролога и раджу, сидящего на троне, изображающем солнце; как и Бхавани, раджа Дига считал себя сыном божественного светила, и его главный дворец, Сурадж Бхаван, носил его имя. Она даже предпочла бы, чтобы Угрюм жил в европейском доме, хотя она и не представляла себе, что это такое. Лучше, чтобы в новой жизни ничто не напоминало о прошлом. Действительность же обманула ее ожидания: отражающиеся в бассейнах мраморные павильоны, пересеченные каналами сады и парки, легкие резные балконы — все напоминало поэтичный воздушный Годх. Видимо, мир вовсе не так велик и разнообразен, как говорил Мадек, раз в нем так много похожего.

Вдруг процессия остановилась, потому что ее продвижению помешал другой кортеж. Сарасвати выглянула из паланкина, чтобы узнать, чем вызвана заминка, и увидела выходящего из носилок высокого худощавого человека в черном платье. Спотыкаясь и поскальзываясь на разбросанных цветах и сладостях, этот фиранги стал энергично пробираться сквозь толпу индийцев, изумленных его непочтением к царице.

По тревожному ропоту людей Сарасвати поняла, что этого человека боятся. «Наверное, он и есть священник, который должен совершить свадебный обряд», — подумала она.

Отец Вендель негодовал. Он решил, что Угрюм хочет посмеяться над ним и призвал в Диг только для того, чтобы показать, что он не боится Христа и готов сыграть языческую свадьбу. Иезуит обогнал кортеж и направился прямо во Дворец Тысячи Фонтанов. Первый, кто ему там встретился, был Визаж.

— Где Угрюм? — спросил его отец Вендель.

— Мы вас уже не ждали! — улыбнулся Визаж, окинув взглядом пыльную сутану священника.

— Я задержался! Все дороги заполонили язычники, которые возвращаются из паломничества к Дьяволу!

— К Кришне? Что поделаешь, святой отец, раз уж Угрюм выбрал себе жилье в нескольких лье от Вриндавана!

— Чума возьми и Кришну и Вриндаван!

— Не сквернословьте, отец мой…

Вендель побагровел:

— Собираетесь поженить их, да? Поженить по языческому обряду?

— Конечно же нет! Лучше умерьте свой гнев. Угрюм уже несколько дней клянет вас на чем свет стоит. От отчаяния, что вас нет, он просил царицу прибыть в город!

— Значит, решил обойтись без меня?

— Нет, святой отец… Просто он боялся, как бы она не сбежала.

— Хорошо. Покажите мне комнату, где я могу освежиться, переодеться и привести себя в порядок.

— Нет! — остановил его грозный голос Угрюма.

— Господин Угроонг… — пролепетал отец Вендель.

— Ты, чертов священник, гнусная кобра, грязная свинья!

Вендель нисколько не обиделся. Казалось, он даже получал удовольствие от унижения и оскорблений. В этот момент он показался Визажу еще более омерзительным. При мысли о том, что эти белые суетливые руки скоро окропят святой водой прекрасный затылок царицы, потом коснутся ее пальцев, соединят их с пальцами Угрюма, врач содрогнулся.

— Крещение, сейчас же! — заорал Угрюм. — И свадьбу! Давай, доставай свое кадило!

— Но где, где?

— Здесь! — Угрюм указал пальцем на внутренний дворик, украшенный зелеными насаждениями и выложенный черным мрамором.

— Хорошо, хорошо! — согласился Вендель. — Но сначала ты должен исповедаться, сын мой.

— Исповедаться?! — расхохотался Угрюм. — Я должен исповедаться?! И ты, отец Вендель, будешь расспрашивать меня о моих грехах? Ты, который с вожделением смотрит на каждого молокососа! Может быть, ты из-за этого и опоздал! Может быть, поэтому тебе надо освежиться? Да на что тебе освежаться, иезуит? Стервятник, гнусный шакал!

Иезуит не стал настаивать. Спустя полчаса на голову владычицы Годха пролилась священная вода, и с этого момента она стала просто царицей Сарасвати. Потом, перед распятием из сандалового дерева и образом Девы Марии, скопированным из требника индийским художником, отец Вендель соединил ее унизанную кольцами руку с рукой жениха. Увидев на шлеме Угрюма бриллиант и жемчужное ожерелье на его груди, Сарасвати вздрогнула; она опознала в нем знак Кали. Сарасвати еле сдерживала улыбку. Простота церемонии, поспешность, с которой ей переводили с латыни слова иезуита, рассеянный вид всех присутствующих… Разве все это можно сравнить со свадебными обрядами индусов? Впрочем, все это вполне соответствовало ее суровым замыслам. Это не значит, что, став женой Угрюма, она откажется от роскоши, вовсе нет. Богатство — неотъемлемый атрибут власти. Но теперь для нее важнее была строгость души, о которой говорили фиранги. Обмен простыми золотыми кольцами означал, как она поняла, нерушимость их союза. Они оба дали клятву верности, на индийской свадьбе ее требуют только от женщины. Теперь они будут вместе и в горе, и в радости. Но она знала, что это будет его горе и ее радость.

Она глубоко вздохнула и закрыла глаза, а когда открыла, все закончилось. Какое счастье, что это совершилось в этом скучном месте, а не в индийском храме, где обитают демоны и духи. Ведь именно под открытым ясным небом, а не под сводами святилища она будет мстить за потерю Мадека и за гибель сына. Визаж внимательно за ней наблюдал. Он отметил ее спокойный и равнодушный вид, но по выражению лица понял, что эта женщина обладает огромной внутренней силой, которую сдерживает до поры до времени. Она была прекрасна. Но вряд ли порошки позволят Угрюму покорить эту красоту сегодня ночью. Что может сделать медицина, если мужчина слишком быстро стареет, но по-прежнему одержим желанием, более того, хочет властвовать над женщиной, которую не способен себе подчинить? А между тем Угрюм ликовал, как мальчишка. Но не посмел схватить Сарасвати за волосы и таким образом показать окружающим, как он делал всегда, что эта женщина будет пользоваться его благосклонностью дольше, чем обычно. Сарасвати шла впереди него, как будто знала все закоулки этого дворца, а Угрюм следовал за ней, слегка ссутулившись, и взгляд его был озабочен предстоящим испытанием.

Ночью Визаж пришел к нему в комнату в назначенный час. Угрюм сидел в кресле, тупо уставившись перед собой; его руки дрожали. На брачном ложе не было ни одной складки, как и в воздухе не было и намека на женские духи.

 

ГЛАВА XX

Панипат

Июнь 1765 года

За время болезни Мадека Корантен подрос. Он стал великолепным и мощным слоном, а благодаря тому, что Арджуна кормил его очищенными плодами бананов и побегами сахарного тростника, нрав у него был веселый и даже чересчур резвый. «Война изменит его, — думал Мадек, — в ближайшие месяцы ему придется набираться разума». И действительно, во время первого сражения Корантен испытал шок. Пушечные выстрелы испугали его, и он со всех ног бросился бежать, давя по пути несчастных сипаев. Но постепенно слон привык к походной жизни. Он оказался очень хорошо обучаемым животным и вскоре стал любимцем индийских солдат, которые считали, что Корантен приносит удачу.

Мадек тоже изменился. По совету одного купца он отправился на север, в одну мусульманскую страну, расположенную между Дели и Гималаями, чтобы поступить на службу к тамошнему набобу. Этот набоб некогда был визирем у Могола, хитростью и клеветой он добился того, что император казнил многих своих вельмож. Потом визирь совершил государственный переворот и убил самого императора. Правда, наследника престола он пощадил — просто ослепил его и таким образом устранил этого претендента на трон. Новый император из этой династии, опасаясь за свою жизнь, решил избавиться от визиря, и тому пришлось покинуть столицу и обосноваться в своих владениях, на севере.

Учитывая коварство набоба, Мадек вел с ним переговоры осторожно, чтобы не восстановить его против себя. Переговоры эти были долгими и трудными. В конце концов Мадек понял, что набоб не оценит его услуги по достоинству. Он уже был в таком возрасте, когда желание наслаждений превалировало над другими. Кроме того, набоб увлекся теперь поэзией и изучением еще двух языков (двадцать два языка он уже знал), поэтому на интригу против недостойного фиранги, осмелившегося заломить такую сумму за умение обращаться с оружием, у него просто не оставалось времени. И набоб «великодушно» отпустил Мадека, потому что устал от переговоров о деньгах, об отливке пушек и о продовольствии. Хотя… мог бы найти повод и посадить его на кол.

Мадек не искал приключений. Пожалуй, это было главное, что изменилось в его характере. Правитель народа рохиллов, воевавший с западными кочевниками маратхами, давно приглашал его к себе на службу. Уже несколько месяцев рохиллы осаждали крепость маратхов, считавшуюся неприступной. Прибыв на место, Мадек без труда разобрался в ситуации: причиной того, что осада так затянулась, было отсутствие порядка в индийских армиях. Мадек быстро определил слабые места в обороне крепости, легко сумел посеять панику среди осажденных и через восемь часов методичного артиллерийского обстрела заставил маратхов сдаться.

Индийцы на радостях устроили Мадеку триумфальное чествование и дали ему все, чего он потребовал, чтобы создать армию по европейскому образцу: десять тысяч рупий, несколько отрядов сипаев, а главное — возможность оставлять себе значительную долю от собранных с побежденных народов налогов.

Вернувшись однажды из похода, Мадек принес в казну своего нового господина столько денег, что тот не мог поверить своим глазам. Помимо положенных ему пятидесяти тысяч рупий, Мадек получил в благодарность от набоба ларец, наполненный драгоценными камнями, украшениями и монетами. Чтобы пустить все это в оборот, Мадек установил связь с наследниками убитых, со Всемирными банкирами. Через несколько месяцев об этом фиранги говорила вся Индия.

Теперь он почти не вспоминал Годх и его царицу. Его интересовали только деньги и слава. Он понял, что в Индии эти понятия не отделимы друг от друга.

Однажды предводитель рохиллов выразил обеспокоенность тем, что жажда золота может превратиться у Мадека в манию, а это опасно. Оскорбленный Мадек ответил, что на родине ему не приходилось слышать, что величие может существовать без богатства. Под родиной он подразумевал в данном случае Францию, а не Бретань, потому что с прошлого лета воспоминания о ней были связаны с образом Сарасвати. Когда-то он пытался объяснить ей, что принадлежит к побежденному народу, что его соотечественники так же ненавидят захватчиков, как индусы ненавидят мусульман. Но теперь он гнал от себя эти мысли.

Наступило лето, сухое и жаркое. Земля стала покрываться трещинами. И душа Мадека тоже покрывалась трещинами. Его сердце черствело по мере того, как росло его богатство. Теперь его любимым занятием было наблюдение за потомками моголов-завоевателей. За несколько месяцев Мадек освоил язык урду, то есть «язык орды», и весьма быстро разобрался в тонкостях имперской организации. Ее принцип был прост. Все земли в Индии принадлежали императору. Поскольку владения были слишком обширны, могольские суверены доверяли сбор налогов заминдарам или другим военачальникам, позволяя им оставлять себе часть собранного. Иногда они даровали приближенным целые области. С распадом империи большинство этих вельмож стали независимы. Их бенефиции, джагиры, практически превратились в собственность. Они дрались между собой, пытаясь отобрать их друг у друга, и именно таким властителям нынче продавал себя Мадек. Тем не менее прежняя могольская иерархия была в большом почете, особенно в Северной Индии, на равнинах которой ему приходилось воевать: она была в основном заселена потомками тех, кто составлял великую армию моголов. Несмотря на то что власть императора слабела год от года, каждый тешил свое тщеславие, украшая себя титулами. Здесь не было ни одного царя, который не именовал бы себя братом или хотя бы племянником Солнца или Луны и, будучи образцом мудрости или жестокосердным чудовищем, не имел бы права по меньшей мере на то, чтобы называться Славой Поднебесного Мира или Столпом Добродетели. Мадек не мечтал о таких призрачных титулах. И все же он хотел получить ранг, который выделил бы его из числа обычных людей, разбогатевших на грабеже, к каковым он пока принадлежал. Ведь разве сбор налогов не то же самое, что грабеж? Объезжая деревни, он угрожал, убивал, поджигал при малейшем признаке неповиновения. Он стрелял из ружей в крестьян, у которых для самозащиты не было ничего, кроме камней. А ведь они пытались защитить лишь то, что позволило бы выжить их семьям! Но Мадек был беспощаден ко всему, даже к женщинам, детям и старикам. После Годха резня стала казаться ему делом вполне обычным. Одно слово — дхарма. Ей невозможно противиться. Единственное, что его мучило — это жажда славы и золота. Почему бы не даровать ему титул рузиндара, мансебдара или даже омра, господина при Великом Моголе? Тогда он сможет ездить с большой свитой, в паланкинах, иметь слонов, женщин, в изобилии покупать сладости и специи, жить в роскоши.

Каждый раз, когда ему приходилось по делам наведываться в какой-нибудь северный город — отлить новые пушки, добыть продовольствие или совершить сделку с банкирами, — он возвращался оттуда подавленный великолепием. Он побывал в Лакхнау, центре легендарного царства Ауд, которое уже много месяцев не давало покоя алчным англичанам; в чудесном изобильном Лахоре. Он слышал, что в тех местах Мартин-Лев основал полуподпольный торговый склад, который уже принес ему изрядные барыши, и многие считали, что он навсегда поселится там, если мир в Индии будет обеспечен. Как и Мартин-Лев, Мадек не мог уже обходиться без удовольствий, роскоши, благовоний, сладостей, специй и без красивых женщин, которых в этих северных краях приходилось брать силой, но от этого они не становились менее желанными.

Мадек мечтательно повторял про себя титулы могольских вельмож: омра до хазари — хозяин двух тысяч коней, омра панч хазари — хозяин пяти тысяч коней, омра дуаздех хазари — хозяин двенадцати тысяч коней… Как хорошо, что он послушался иезуита! Скоро будет свадьба, он приблизится к Великому Моголу, и тот, возможно, даст ему еще более пышные титулы: Набоб, Владыка, Бахадур, Воин-Всегда-Готовый-к-Битве, или какое-нибудь поэтичное имя: Пальмовая-Ветвь-среди-Воинов, Источник-Благодеяний, Лев-Войны. Но был еще самый высший титул: Хан, Царь. Этот титул Мадек даже в фантазиях не смел примерить к себе.

Мечтая и упиваясь своей будущей славой, Мадек забывал об Индии. А она между тем продолжала распадаться. С каждым месяцем англичане все глубже продвигались в Бенгалию, и было ясно, что армия короля Георга этим не ограничится. Нужно было быть слепцом, чтобы не понять, что трагедия Годха — всего лишь прелюдия, эпизод, но при этом весьма характерный эпизод.

Тем временем приближался следующий муссон. Астрологи объявили, что он будет столь же мощным, как и предыдущий. В апреле 1765 года Мадек имел все основания полагать, что время бурных страстей закончилось и что, исключив из своей жизни любовь, он обретет покой, богатство и славу. Ничто теперь не препятствовало заключению брака. И он написал господину Барбету, что будет весьма счастлив, если тот займется приготовлениями к свадьбе.

Барбет ответил, что бракосочетание состоится в срок, указанный в контракте, который они подписали десять месяцев назад.

* * *

Однако возникло неожиданное препятствие. Правитель рохиллов боялся всех: англичан, маратхов и даже собственных союзников афганцев. Узнав о намерении Мадека жениться, он стал умолять его остаться. Мадек разозлился; он хотел играть свадьбу только в Агре, что, несомненно, было связано с воспоминанием о Тадж-Махале, не увидев который, он никогда не понял бы, что такое любовь. Соединяя свою судьбу с судьбой дочери господина Барбета, он и мысли не допускал, что этот брак пробудит в нем какие-то чувства; но все же речь шла о женитьбе, и он будет делить ложе со своей женой.

Мадек очень ценил своего хозяина и его щедрость и потому решил уступить. Он послал курьера к господину Барбету с известием, что не может прибыть в Агру и что для бракосочетания нужно выбрать другой город. По обоюдному согласию был выбран Панипат, городок, стоящий на караванном пути, который связывает столицу моголов со сказочными городами Пенджаба, с Лахором, Амритсаром и Кашмиром. Лучшего места нельзя было и найти. Если Панипат и уступал Агре в великолепии, а городам Раджпутаны в утонченной красоте, он был в высшей степени символичным местом. Ведь именно там ровно двести сорок лет назад предок императора Бабур одержал победу, которая принесла ему власть над Индией. И именно там шесть лет назад моголы пресекли новую попытку вторжения индусов. То, что Панипат был для его бывших друзей-индусов, в том числе и для Сарасвати, символом поражения, Мадека не смутило. Он вспомнил рассказ отца Венделя о могольском императоре Акбаре. Неграмотный, но мудрый Акбар воевал всю свою жизнь. Он упрочил власть Великих Моголов и расширил границы империи. Но на закате дней он понял, что целостность Индии недолговечна. Если индусы и мусульмане не объединятся, страну будут раздирать войны. И тогда он попытался создать новую религию, в которой соединил основополагающие идеи ислама, индуизма, а также христианства: Евангелия показались ему необходимым связующим звеном для такого проекта. Согласно легенде, его веротерпимость достигла такой степени, что среди его жен были представительницы этих трех религий. Впрочем, иезуит не считал этот факт точно установленным.

Старый император потерпел неудачу. Его наследник Аурангзеб свел на нет все его усилия, дойдя в своем мусульманском фанатизме до того, что разрушил старые храмы Бенареса. В конце концов империя пришла в упадок. Из всего этого Мадек сделал вывод, что Акбар был прав: мирное сосуществование всех трех религий и их последователей излечило бы Индию от безумства и уберегло бы от порабощения. Мусульмане, индусы, фиранги должны объединиться под скипетром Могола и спасти страну от английской экспансии, потому что, по мнению Мадека, англосаксов, хотя они и христиане, возрождение Индии нисколько не интересовало, у них была одна цель — торговая прибыль.

Выбрав для свадьбы Панипате, Мадек таким образом подчеркивал свою привязанность к Индии как целостной стране. Пройдя от Пондишери до Калькутты, от Годха до болот Кашмира, Мадек решил, что женитьба позволит ему восстановить утраченную целостность его собственной души. Ему уже тридцать лет. Он устал от воспоминаний о Годхе, его душа испепелена страстью к Сарасвати, а тело еще иногда раздирают желания, и теперь он мечтает лишь о спокойствии и о простом, доходном деле.

И вот он отправился в Панипат в сопровождении своего войска и правителя рохиллов, который больше его не покидал.

* * *

В шесть часов утра уже было жарко, очень жарко. Небо было синим и ясным, и если бы не духота, которая замедляет движения, перехватывает дыхание и утомляет душу, можно было бы подумать, что это весеннее утро.

Мадек снял в Панипате огромный дом, похожий на дворец, с галереями и садами. Раньше он принадлежал одному из вельмож Могола. На самом деле этот дворец был построен для императора, который во время путешествий предпочитал останавливаться для отдыха в домах своих придворных, а не в караван-сараях. Когда на империю обрушились несчастья, дом перешел в собственность какого-то банкира, который обставил его во вкусе, свойственном людям его касты. И все-таки Мадеку дом понравился. Он решил разместить в нем семью невесты, которая могла бы там жить до дня бракосочетания. Сам же он разместился в лагере у ворот города вместе со своим войском.

Несколько дней дороги, ведущие в Панипат, были запружены караванами с продовольствием, стадами коз и овец. Со всей округи в город стекались крестьяне, нанятые для обслуживания праздника. На свадьбу были приглашены банкиры из Лакхнау, ювелиры из Лахора, провинциальная знать, торговцы шелком и пушками.

Папаша Барбет выписал из Лакхнау самых лучших музыкантов, которые с первыми лучами солнца вырывали Мадека из объятий сна своими экзотическими мелодиями. Ему это нравилось. Больше всего он боялся одиночества на рассвете, когда ему в голову опять приходили мысли о прошлом — об ожидании у стен Годха и о другой женщине. Эти воспоминания могли испортить ему настроение на целый день. Он так их боялся, что сменил европейскую палатку, единственную вещь, что оставалась у него от того времени, на огромный бело-голубой шатер, похожий на шатры могольских военачальников. Внутри он поставил шелковые пенджабские кушетки, постелил кашмирские ковры, расставил медную утварь из Лакхнау: ничто не должно было напоминать о индусском жилище и художниках Годха. Он хотел стать другим, он хотел обновить себя и был рад, что бесконечное разнообразие индийских стилей позволяло легко отделаться от проклятых воспоминаний.

Итак, в шесть часов утра он стал готовиться к бракосочетанию. После благоухающей ванны он надел длинную тунику из золотой парчи, специально сшитую для этого дня. Что бы он ни думал, Годх не отпускал его. Разве не из-за этого он натер мятной эссенцией те части своего тела, которые особенно любила Сарасвати? Разве не чистил он язык и глаза так, как когда-то это делал Бхавани? Разве не для того он украсил свой тюрбан огромным аметистом, который украл из ка-кого-то восставшего города, чтобы таким образом убедить присутствующих, будто обладает тайными знаниями? И ванна, особенно ванна, — ведь именно Сарасвати приучила его к этому удовольствию. А еще он требовал от слуг, чтобы они дозировали благовония, как если бы он сам изобрел этот рецепт, и не желал признаться себе в том, что узнал его от владычицы Годха.

— Мадек-джи… Пришли твои женщины! — склонился перед ним слуга.

Его женщины… Он и забыл.

— Пусть войдут!

В комнату робко вошли четыре женщины. Одна из них, индуска лет пятидесяти, простерлась перед Мадеком, остальные, молодые мусульманки, не посмели двинуться с места.

— Подойдите!

Старшую женщину Мадеку рекомендовали как опытную повитуху. Двух юных мусульманок он получил как бакшиш от мелкого землевладельца, который разорился и не мог заплатить налоги. А третью он купил в Лакхнау, где она была баядеркой и жила в доме развлечений. Эта девушка в совершенстве владела искусством любви, но все же не могла сравниться с Сарасвати. Мадек был искренне к ней привязан. Он назвал ее Мумтаз-Махал, именем любимой супруги императора Джехан-шаха. Он сделал это в насмешку над самим собой и для того, чтобы избавиться от иллюзий относительно любви.

Этим утром у него было игривое настроение, и он захотел подразнить ее:

— Мумтаз-Махал, красавица из красавиц, как тебе понравилась моя суженая?

Мумтаз опустила глаза; фамильярность хозяина смущала ее.

— Мадек-джи, — вмешалась повитуха, — эта девушка слишком молода, чтобы судить о таких вещах. Поверь моему опыту повитухи! Дочь Барбета родит тебе прекрасных детей. Она готова к материнству: у нее пушок там, где должен быть пушок, выпуклости там, где должны быть выпуклости, и запечатано то, что тебе предстоит открыть.

Мадек недоверчиво посмотрел на нее. Только недавно он всерьез задумался о том, что собирается жениться на тринадцатилетней девочке, которую никогда не видел. Он попросил прислать ее портрет, но ему отказали. Тогда он узнал, что местный обычай позволяет жениху послать к невесте женщин из своего дома; если у будущей супруги обнаружится какой-нибудь телесный изъян, заключенный с отцом контракт мог быть аннулирован. Мадек решил проверить все до брачной ночи, после которой уже ничего нельзя было бы предпринять.

— Повитуха, скажи мне правду: есть ли у этой девочки изъяны?

— Их нет.

— А ее лицо?

— Ей всего тринадцать лет!

— Но ведь уже сейчас можно понять, будет девочка красавицей или уродиной!

— Это женщина — Хастини, — сказала повитуха.

— Хастини… — повторил Мадек, напрягая память.

— Да, женщина-Хастини, — повторила повитуха и стала декламировать стих из древней книги: — «Ее пышные волосы сияют и сворачиваются в шелковистые пряди, ее взгляд воспламенил бы и бога любви, он заставил бы покраснеть трясогузок! Тело этой изящной женщины напоминает золотую лиану, ее твердые и пышные груди напоминают две золоченые вазы…»

Внезапно она замолчала и сложила руки в намасте. Очевидно, традиция предписывала остановиться на этом месте. Ясно, что больше он ничего не узнает. Мадек вытер со лба пот. Его мучил один вопрос: какое место в этой иерархии Камы, бога любви, занимает Сарасвати? Когда-то Бхавани спросил его:

— Знаком ли ты с нашими традициями любви, Мадек-джи?

Мадек покачал головой.

— Как жаль! Ах, Мадек, возможно, это — самое главное сокровище, которое нам даровали наши боги! Когда-нибудь, когда ты пожелаешь жениться, я объясню тебе… А тебе обязательно надо жениться! — И он указал на Сарасвати: — Понимаешь, одиночество вредно; душа, лишенная любви, покинутая, несчастная, обречена на вечные поиски своей половины, которую она потеряла в своей прошлой жизни… Запомни, Мадек, есть четыре типа женщин: женщина-лотос Падмини, искусная женщина Читрини, женщина-слониха Хастини и, наконец, ниже всех, женщина-раковина Шахини. Поэты говорят, что Падмини встречается редко — одна на десять миллионов женщин, Читрини — одна на десять тысяч, Хастини — одна на тысячу, а Шахини есть повсюду… Угадай, какой женщиной является Сарасвати!..

«Стало быть, дочь Барбета — Хастини. Нет, все эти типы женщин — вздор, — решил Мадек. — Главное — это желание. Мне нужна покорная, живая, находчивая подруга. Мумтаз поможет ей».

— А вы что можете добавить? — обратился он к двум мусульманкам.

— Повитуха говорит правду, господин Мадек!

— Дурочки! Вы же северянки, вы ничего не понимаете в любви!

— Она говорит правду, господин, она говорит правду! — залепетали они и простерлись у его ног.

«Потаскушки, — подумал он. — И почему я не избавился от них? Потому что тогда меня сочли бы глупцом: ведь в этой стране сила военачальника измеряется размерами его гарема». По правде сказать, в последнее время его больше интересовало золото, чем женщины. Мадек вздохнул и велел им подняться. Он оставит их у себя; что ни говори, они все же скрасили ему несколько вечеров во время муссона.

— Ступайте! А ты, Мумтаз, останься!

Мумтаз подняла глаза и прикрыла рог краем накидки. Этот целомудренный жест у проститутки всегда удивлял Мадека.

— Расскажи мне о ней, Мумтаз. Хороша ли она для любви?

— Как знать, Мадек-джи… Она придет к тебе девицей. Тебе придется ее всему научить.

— Но ты ведь можешь определить, будет ли она хороша. В доме в Лакхнау ты встречала таких малышек.

— Не я их выбирала!

— Ты ведь знаешь, Мумтаз, знаешь…

— Да, я знаю. Ей тринадцать лет, господин, и она дочь фиранги. У нее очень светлая кожа, а здесь это очень ценится. Повитуха не солгала тебе: у нее пушок там, где должен быть пушок, выпуклости там, где должны быть выпуклости, и запечатано то, что тебе предстоит открыть. Но ей всего лишь тринадцать лет, она еще не полностью сформировалась, так иногда бывает с дочерьми фиранги. Кости немного торчат, на бедрах слишком мало жира, понимаешь? Я видела таких, как она, в доме развлечений, они были рабынями, привезенными из Аравии. Такие девочки окончательно формируются только к шестнадцати-семнадцати годам. Ей надо будет давать верблюжье молоко, лукум… Но ты и сам все это знаешь, господин, ты ведь тоже фиранги!

— Она еще не окончательно сформировалась! Но мы поможем ей сформироваться. Правда, Мумтаз?

Она покраснела и опять поднесла край накидки ко рту:

— Да, господин Мадек.

— Согласно обычаю, я могу лечь с ней в постель только через десять дней. Ты будешь рядом со мной, хорошо?

— Да, господин Мадек.

— А теперь иди!

Она удалилась, плавно покачивая бедрами. Мадек проводил ее взглядом, отметив, что она очень напоминает владычицу Годха.

Спустя полчаса Мадек уже въезжал в город. Это было потрясающее зрелище. Доблестный бледнолицый воин в расшитой золотом одежде, в парчовом тюрбане и с огромным аметистом, царственно восседал на великолепном белом слоне. От ушей до кончика хобота Корантен был украшен цветами, павлиньими перьями, каббалистическими знаками, символами любви и благосостояния, и все это в розовых, голубых и белых тонах, которые гармонировали с цветом парчовой попоны. На лбу слона переливался оправленный в золото аметист. Такой же, как на тюрбане Мадека.

«Надо будет в ближайшее время женить Корантена, — размышлял Мадек. — Нельзя допустить, чтобы такое животное окончило жизнь, не оставив потомства. Сразу же после свадьбы я поговорю об этом с Арджуной. Этот зверь приносит мне счастье, и я хочу, чтобы он разделил мою радость».

Праздник должен был продлиться десять дней. Расходы предстояли огромные, но Мадека это не очень-то заботило: вот кончится муссон, он проведет в новом году еще одну кампанию, и с лихвой возместит все затраты. Слухи о его свадьбе, должно быть, прокатились по всей Бенгалии, достигли Декана и страны джатов, где властвовал Угрюм; какие-то таинственные посланники оттуда уже несколько раз приезжали в Панипат и пытались затеять с ним переговоры. Он увиливал от них, ссылаясь на предсвадебные заботы. «Еще три месяца, — мечтал он по ночам, — и я доберусь до Могола. До самого Могола, и тогда все поймут, чего стоит фиранги».

Наконец Корантен остановился перед дворцом Барбета. В первое мгновение Мадек не узнал здания: весь фасад был украшен позолоченными гирляндами, а земля перед ним усыпана цветами. Папаша Барбет встретил Мадека у входа и повел на галерею, где отец Вендель уже раздавал благословения.

— Здравствуй, сын мой! — поприветствовал он Мадека.

— Здравствуй, иезуит!

— Иди за мной, Мадек, тебя ждет невеста.

Они вошли в зал, и Вендель указал на мушарабию, деревянную решетчатую загородку.

— Она здесь. Я хочу ее видеть, — сказал Мадек.

— Только после свадьбы, сын мой, не раньше.

— Как это? У нас ведь христианская свадьба!

— Ты теперь вельможа, Мадек. А у вельмож есть такой обычай! Если ты его нарушишь, то опозоришь себя.

— Опозорю себя?! Но ты говорил, что я увижу ее в день бракосочетания! А теперь хочешь заставить ждать еще десять дней! Как же ты собираешься нас венчать?! — воскликнул Мадек.

Барбет приложил ладонь к его губам:

— Тише! Ты не можешь не знать этого обычая.

— Я недавно приехал на север. И со свадебными обрядами не знаком. Я воин, а не волокита, гоняющийся за приданым!

— Поверь мне на слово: у моей дочери нет изъянов! Ты ведь посылал к ней женщин, а теперь готов оскорбить меня. Прошу тебя, замолчи.

— Ладно, дорогой тесть, но пусть нас сейчас же обвенчают!

Отец Вендель сразу же затянул молитву; из-за перегородки до Мадека донесся хор женских голосов, нараспев читавших латинские тексты. Он попытался угадать среди них голос суженой. «Пусть он будет приятным, — загадал он. — Будь она даже самой прекрасной из женщин, я не смогу вынести жены со скрипучим голосом». Погрузившись в размышления, Мадек не вникал в смысл слов. Полученный от отца Венделя тычок под ребра вывел его из задумчивости.

— Мадек, Мадек, подойди, уже пора! — Иезуит приоткрыл верхнюю часть мушарабии. Мадек приблизился, привстал на цыпочки, но увидел лишь маленькую фигурку, закутанную в красное с золотом покрывало.

— Умоляю, Мадек, не делай ничего такого, что может уронить тебя в глазах окружающих! Протяни руку над перегородкой и, ради Господа Всемогущего, опусти глаза и не двигайся!

Мадек подчинился. На его руку легла дрожащая нежная ручка. Отец Вендель опять заголосил, и ему вторил женский голосок.

— Твоя очередь отвечать, Мадек, — сказал отец Вендель.

— Отвечать? — не понял Мадек.

— Да, на хинди. Я спрашиваю тебя, согласен ли ты взять ее в жены.

— Ну, да, да, — закивал Мадек.

Иезуит повторил вопрос, повернувшись к мушарабии. Нежные пальчики пожали руку Мадека, и слабый женский голосок ответил на хинди «да». Вендель замахал кропилом и опять заговорил по-латински, потом взял руки новобрачных и разъединил их. Церемония закончилась.

«По крайней мере, у нее приятный голос», — подумал Мадек и, наполовину удовлетворенный, пошел обратно по темному коридору.

* * *

После церемонии бракосочетания Мадек пригласил Барбета и всех его родственников мужского пола в свой лагерь, где подобающим образом их одарил. Потом начался пир. В течение десяти дней гости услаждали свои языки и желудки. В изобилии подавались кари с пинтами травяного ласси; чапати и рис с шафраном; манговое варенье, густое, горячее и освежающее, как муссонные дожди; зеленые лимоны, сваренные в масле и уксусе; горячий чай со специями и привкусом свежего имбиря — истинное наслаждение в летнюю жару; разнообразные шербеты, бисквиты с сиропом, сочащиеся медом оладьи, выпеченные в форме цветов; пироги с молоком, в котором специально растворялись зелья, возбуждающие влечение: дурманящий ром, пальмовое вино; и огромное количество мяса. Местные повара, наследники древних могольских традиций, мариновали и фаршировали куропаток, запекали в земляных печах целые туши козлят, жарили на вертелах быков. По окончании трапезы, когда обожравшиеся гости мучились отрыжкой и метеоризмами, им подавали большие серебряные чаши, чтобы они могли рвотой облегчить свои желудки. Насладившись пиршеством, они начинали подумывать о чувственном наслаждении, засматриваясь на служанок, полуобнаженных танцовщиц. Случалось, что кто-нибудь из гостей, не в силах дождаться ночи, на некоторое время покидал пирушку, но по большей части условности все-таки соблюдались. Гости расходились поздно, но до утра из шатров доносились крики и стоны.

Как проводила эти дни Мария Анна, Мадек не знал. Однажды вечером он позвал Мумтаз в свой шатер.

— Это нехорошо, Мадек, — сказала она. — Ты должен десять дней соблюдать воздержание, как и твоя невеста.

— Я хочу только поговорить с тобой.

— Поговорить?

— Что делают женщины в ожидании первой брачной ночи?

— Я не знаю, — улыбнулась Мумтаз. — Ты же взял меня из дома развлечений. Я никогда не была замужем.

— Но ты же наверняка видела свадьбу, хотя бы раз или два, когда была маленькой.

— Да… Но что ты хочешь узнать? Женщины живут взаперти. Днем лежат на кушетках, едят, украшают себя и невесту, дают ей разные советы… Вечером они раздевают ее, купают, поют старые песни, рассматривают ее, играют с ней, как с куклой, рассказывают ей о своей первой брачной ночи, о том, как они рожали. Знаешь, Мадек, твоя малышка и не заметит, как пройдет время, у нее сейчас последние дни счастья!

— Счастье женщины заключается в том, чтобы принадлежать мужчине, Мумтаз!

— Ты так думаешь? Сейчас с ней все возятся, с нее не сводят глаз. А потом…

— Она будет счастлива со мной. Я сделаю ей детей. Ступай.

Мумтаз поклонилась, сложив руки в намасте, и направилась к выходу, но он удержал ее:

— Ты ведь придешь, да? Ты ей поможешь? Ты ведь тоже принадлежишь мне.

Мумтаз приняла демонстративно покорный вид. Ему показалось, что она опечалена.

— Да. Я приду. Это ведь будет через два дня?

— Через два дня. Войдешь вместе с моей свитой.

Она поклонилась, сложив руки в намасте:

— До встречи.

Вот так, в пирушках и развлечениях, окруженный ликующей толпой, музыкантами и танцовщицами, Мадек дождался наконец завершения праздника. В последний день Мадек, как полагалось вельможе, одарил крестьян из окрестных деревень, то есть больше десяти тысяч человек, и на закате солнца отправился во дворец Барбета. Тесть ждал его у дверей.

— Завтра, если все пройдет хорошо, я верну тебе алмаз, — сказал Барбет.

— Все будет хорошо, — ответил Мадек и в сопровождении слуг и прекрасной Мумтаз вошел внутрь.

Мадека проводили в покои новобрачной.

В глубине огромной комнаты он увидел ворох красных с золотом покрывал и трех старух, бросавших на них горсти риса. Он понял, что это и есть его юная супруга.

Мадек и Мумтаз подошли ближе.

— Вот твоя жена, — пролепетала одна из старух.

— Уходи! — Мадек указал ей на дверь.

— Мне — уйти?! Но я ее тетка! Бедная малышка потеряла мать три года назад, и именно я готовила ее к свадьбе!.. Я готовила ее для тебя…

— Мне не нужна ни ты, ни твои помощницы. Прошу вас всех уйти.

Они не двинулись с места.

— Не понимаете по-хорошему? Могу объяснить по-другому, — Мадек положил руку на эфес сабли.

— А зачем ты привел с собой девушку?

— Замолчи, старуха. Эта девушка принадлежит мне. А отныне я хозяин и той, что сидит передо мной, так что советую тебе убраться поскорее.

Женщины поклонились и засеменили к двери.

— Желаю тебе удачи! — буркнула на прощанье старуха, явно разозленная тем, что ее лишили пикантного зрелища.

Может, Мадек и не был знаком со свадебными обрядами индийцев, но он хорошо знал их поверья. А согласно одному из них, любое пожелание молодоженам перед брачной ночью может навлечь гнев богов и принести несчастье. Когда старухи покинули комнату, Мадек облегченно вздохнул и посмотрел на Мумтаз. Она поняла его взгляд.

— Идите, малышка, — прошептала Мумтаз красному вороху ткани. — Идите на чарпаи.

Девочка поднялась и покорно подошла к брачному ложу.

— Я — служанка господина Мадека, — продолжала Мумтаз. — Помнишь, я приходила вместе с повитухой навестить тебя? Ты же знаешь, что я нежно обращаюсь с девочками.

— Да, — кивнула Мария Анна.

— Что тебе давали старухи?

— Ничего.

— Тогда выпей вот это.

Она протянула девочке маленький флакон, и та выпила его содержимое, не снимая покрывала. Другой флакон Мумтаз протянула Мадеку и отошла в угол комнаты.

— Вернись. Ты будешь обмахивать меня опахалом, — сказал ей Мадек.

— Нет, Мадек-джи. В другой раз.

На ее лице появилось упрямое выражение; Мадек понял, что Мумтаз не уступит. Она прилегла на чарпаи, который приготовили для себя старухи.

Мадек начал снимать покрывала с Марии Анны.

…Когда он проснулся, девочки рядом не было. Он понял, почему Мария Анна ушла. Перед тем как заснуть, он объявил ей, что хочет вернуться на север до наступления муссона, пока дожди не размыли дороги. «Я поселю тебя в спокойном городе, где ты будешь ждать окончания муссона, — сказал он. — Тебе там будет хорошо». Сейчас она, наверное, готовится к отъезду и попрощается с отцом, который тоже собрался на север, в Лакхнау, куда его призывают неотложные дела. Мумтаз спала на своем чарпаи. Он подошел к ней на цыпочках и залюбовался. Как она напоминает Сарасвати! Та же манера подкладывать длинную косу под шею, такая же кожа, смуглая, прозрачная и золотистая. Ему почему-то вспомнилась ветхозаветная история об Иакове, которую он в детстве слышал в церкви Кемпера. Иаков служил пастухом у своего родного дяди Лавана, у которого было две дочери. Старшую звали Лия. У нее было доброе сердце, но тусклый взгляд. Иаков полюбил младшую — красавицу Рахиль и сказал Лавану: «Я буду пасти стада твои еще семь лет, если ты отдашь потом мне в жены Рахиль». Лаван согласился. Семь лет Иаков усердно заботился об овцах Лавановых, а по истечении этого срока сказал: «Теперь отдай за меня Рахиль». В честь новобрачных был устроен праздник, но Лаван обманул Иакова: ночью на брачном ложе вместо Рахили оказалась Лия. Иаков познал ее, не подозревая подмены.

Вот и Мадек думал, что женился на Рахили. Благодаря напитку Мумтаз он несколько раз познал Марию Анну, что не случалось с ним уже давно. А малышка под воздействием напитка ответила на его ласки. У дочери папаши Барбета действительно не было никаких изъянов; пушок там, где должен быть пушок; округлости там, где должны быть округлости; и теперь открыто то, что должно было быть открыто. В ее лице не было ничего такого, что заставило бы отвести взгляд. Но у Марии Анны, как у Лии из Библии, был тусклый взгляд. Мадек понял теперь, что означали слова повитухи: «Твоя невеста — Хастини» — и почему Мумтаз тогда посмотрела на него с сочувствием — он давно рассказал о своей любви к владычице Годха. Хастини, женщина третьего ранга, чуть лучше Шахини, говорит Кама-Сутра, священный текст о любви, который цитировала повитуха.

Нежная, очаровательная Мария Анна, несмотря на свои тонкие черты, на бледную кожу, на толстую косу, на пышную грудь и нежную йони, да, несмотря на свою юность, Мария Анна в сравнении с Сарасвати Падмини казалась заветренным лукумом. Обыкновенная, обыкновенная, она была до невозможности обыкновенная.

Мумтаз проснулась.

— Ты доволен, Мадек-джи? — улыбнулась она.

— Да, прекрасная Мумтаз.

Но она догадалась, что он пытается скрыть от нее свое разочарование.

— Она родит тебе хороших детей, Мадек-джи.

— Да, конечно.

— Я дам тебе еще эликсира.

— Не будем больше говорить об этом. Важно, чтобы она была нежной и покорной.

— Она такая и есть. — Мумтаз подвязала свою косу и повторила: — Она родит тебе хороших детей.

— Хороших детей, — пробормотал Мадек. — Хороших детей… — Теперь он очень сожалел о том, что не оплодотворил чрево Сарасвати, чтобы она родила ребенка, который напоминал бы о слиянии их тел. — Да, ребенка… Надеюсь, что она не бесплодна.

Мадек позвал слуг и велел отвезти Барбету покрывало с брачного ложа, в обмен тот вернул ему бриллиант.

На следующий день Мадек вместе с женой отправился на север и поселился в старом караван-сарае города Барейли, где решил переждать сезон дождей. Когда небо очистилось, он ненадолго съездил к своему тестю в Лакхнау, где установил связи с банкирами и закупил новые пушки. По возвращении он узнал от Мумтаз, что Мария Анна беременна. Эта новость ошеломила его, но не успел Мадек разобраться в своих чувствах, как ему доложили о прибытии посла из страны джатов. Этот человек сообщил, что отряды мелких тщеславных раджей совершают набеги на территорию джатов и что всем этим манипулируют англичане.

— Мой хозяин просит тебя приехать, — сказал посол.

— Мне и здесь хорошо, я никуда не поеду. А кто, собственно, твой хозяин?

— Махараджа Бадан Сингх.

— Я его не знаю. — Мадек на минуту задумался. — Страна джатов… А нет ли среди вас фиранги?

— Есть, Мадек-джи.

Разозлившись, Мадек схватил посла за шиворот.

— Что же ты не сказал об этом раньше, старый шакал! Ты боишься назвать имя твоего хозяина?

— Ты ошибаешься, Мадек-джи, мой хозяин вовсе не тот, о ком ты подумал.

— Кто же он?! — заорал Мадек.

— Это женщина, — ответил посол. — Ее зовут Сарасвати.

Мадек остолбенел. Три дня он совещался с посланником в секретной комнате караван-сарая, а потом объявил о том, что он покидает рохиллов и уходит к джатам.

 

ГЛАВА XXI

Где-то в море между Мадрасом и Калькуттой

Январь 1772 года

Уоррен Гастингс положил перо и, вздохнув, посмотрел в иллюминатор. Он был счастлив: море светлело день ото дня. Из темно-синего, каким оно было вчера на широте Мадраса, оно превратилось в голубое, правда мутноватое, что свидетельствовало о приближении к дельте Ганга.

Значит, скоро Калькутта. Наконец-то Калькутта, после стольких лет лондонской ссылки. Калькутта, в которой его ждет одна женщина. Может быть, не самая красивая в мире, но, несомненно, восхитительная, и главное, соответствующая представлениям Уоррена о счастье.

Уоррен вернулся к своему письму, перечитал последнюю фразу. Он писал другу, вернее родственнику, которого растрогало его бедственное положение и побудило оказать ему помощь во время его пребывания в Англии. Вспомнив, в какой нужде ему пришлось жить, Уоррен чуть было не усомнился в реальности своего нынешнего счастья. Разве кто-нибудь мог тогда представить, что ему удастся сколотить состояние в Ост-Индской Компании? В отличие от Клайва, вернувшегося в Англию с карманами, полными бриллиантов, большинство агентов Компании имели такой мизерный доход, что вынуждены были снова обивать пороги Вестминстера, выпрашивая разрешения вернуться в Индию. Гастингс понял, как далеко увели его иллюзии. Денег, заработанных в Бенгалии, только-только хватило на приданое для сестры. Теперь, оставшись без средств к существованию, он, как и сотни других просителей, надеялся на чиновников из колоний. Но ответом на все их ходатайства было, как правило, молчание. Даже совершенно бескорыстный проект Гастингса постигла та же участь. Его идея учредить в Оксфорде кафедру персидского языка вызывала у чиновников лишь скептическую усмешку. Двери закрывались перед ним одна за другой. Его жилища становились все более и более тесными. В один прекрасный день он оказался в каморке на чердаке. Подобно лондонскому докеру, ему приходилось спать на соломенном тюфяке. Нищета подавляла все сильнее и сильнее. И тогда он обратился к своему единственному защитнику Сайксу, который не постеснялся написать Клайву: «Нужно отправить Гастингса в Индию, иначе он превратится в уличного попрошайку».

В 1769 году Гастингс отплыл в Мадрас, вторую английскую факторию, где его ждала довольно посредственная должность управляющего по экспорту товаров. У него даже не было денег, чтобы купить себе колониальную одежду, но все равно он был счастлив: Мадрас — это первая ступенька на его пути к власти. Так и произошло. Теперь, направляясь в Калькутту, он ощущал такую же радость. Вот уже два года, как Индия вернула ему вкус к жизни. Во время путешествия в Мадрас он познакомился на корабле с очаровательной Мариан и ее супругом господином Имхофом. Когда Имхоф заболел, она заботилась о нем с такой чувственной нежностью, что покорила сердце Гастингса. По прибытии в Индию он продолжил знакомство с этой четой, а как только его финансовое положение улучшилось, выкупил Мариан и ее мужа. Да-да, выкупил, оплатив стоимость бракоразводного процесса и дав деньги на воспитание их детей. Причем господин Имхоф отнесся к этому вполне благосклонно и даже обязался выполнить условие, поставленное ему Уорреном, — вернуться в Германию и получить благословение на развод, произошедший из-за несходства характеров. Ведь Уоррену, как ведущему функционеру Ост-Индской Компании, не пристало вступать в греховные отношения с замужней женщиной. Добродетель, главное добродетель! Ведь его назначили президентом Совета Бенгалии именно за то, что он изгнал оттуда всех заблудших овец! Добродетель вела Гастингса к власти. Приказы из Вестминстера были однозначны: пресечь заражение соотечественников индийским безумием, строить новую Индию по английскому образцу.

Уже спустя полчаса после того, как он возжелал Мариан, стало ясно, что она отдастся ему, соблюдя только необходимую отсрочку, которую навязывают условности галантных игр. Не потому ли он и выбрал ее, несмотря на то что в ней оставались лишь отблески былой красоты? Ее легкость, ненавязчивая нежность, этот модный меланхоличный вид… И главное — то, что французы называют доступностью. Мариан была удивительно доступна, даже в еще большей степени, нежели монашки Бирнагора. Правда, ее раскрепощенность и искушенность в любви впоследствии вызвали у него пресыщение. Но теперь для него были ценнее покорность и преданность, ведь они свидетельствовали о том, что Мариан любит его. Какое туманное, лживое прошлое скрывается за этим? Уоррен предпочитал ничего о нем не знать…

Он быстро дописал письмо и обратился к донесениям агентов. Перечитав их несколько раз, Гастингс задумался.

Итак, война угрожала с двух сторон; с севера наступали маратхи, мечтавшие создать великое индуистское царство на развалинах могольской империи. Время от времени они заключали союз с императором против англичан. Но это было еще не самое худшее. На юге тоже начались волнения. Некий мусульманский авантюрист Хайдар Али захватил Майсур и угрожал Бомбею. То, что эти два противника когда-нибудь объединятся, было маловероятно. Но одно обстоятельство насторожило Гастингса. И в донесениях, полученных с севера, и в донесениях, присланных с юга, упоминалось имя одного француза.

Непостижимо! Неужели французы до сих пор не поняли, даже после Семилетней войны, что не созданы ни для войн на отдаленных территориях, ни для морских приключений, ни, тем более, для торговли? По Парижскому договору, исключительно из учтивости, за ними сохранили пять жалких факторий. И вот они вновь отстроили этот бестолковый город Пондишери, а теперь еще питают надежду на то, что смогут опять вести военные действия в Декане!

Даже если французские затеи всего лишь очередная химера, нужно составить список всех участвующих в них лиц, ведь каждый из них может представлять опасность для Англии. Он взял чистый лист бумаги и написал на нем упомянутое в последних донесениях имя — Сен-Любен. Этого человека агент описывал как «относительно молодого и весьма приятной наружности». Несомненно, это экстравагантный мужчина, горячая голова: ведь агент упоминает, что он прибыл в Майсур «вместе с караваном», то есть пересек иранские и аравийские пустыни, подвергался опасностям в афганских землях. Бесстрашный путешественник. И, как говорят, вхож в кабинеты Версаля.

Вторым в списке значился Угроонг. Уоррен ничего не знал о его новой супруге и обратился к досье: «Царица Сарасвати — набожная католичка, как и ее супруг. Говорят, что до заключения брака с Угроонгом была враждебно настроена к англичанам. Но подтверждений этому нет. Известно только, что, несмотря на принадлежность к римско-католической церкви, она посещает некоторые отдаленные храмы, в которых приносятся жертвы языческим божествам».

К большому разочарованию Уоррена, в досье не было сказано, есть ли у нее дети, сколько ей лет, красива ли она и есть ли у нее какие-нибудь затаенные обиды.

— Лучшие времена шпионажа позади, — проворчал он. — Надо будет навести в этом деле порядок. Компания не умеет использовать индийцев. Ах, Рам, Рам… Надо будет как можно скорее разыскать его.

О своем лучшем агенте Гастингс сохранил только самые приятные воспоминания. Уоррена всегда волновало тело индийца в облегающем дхоти, его покачивающиеся при ходьбе бедра. Внезапно Уоррен понял, почему его так тянуло в Бенгалию. Поставленная им цель, желание сделать эту страну английской собственностью, была всего лишь предлогом. На самом деле только здесь он мог дать волю своим страстям, которые так долго в себе подавлял. Он искал чувственности, наслаждения, праздников, которые превращаются в оргию. Он признался себе, что боится французов именно потому, что они могут помешать ему в этом…

Третьим в списке был Шевалье, управитель фактории Шандернагор. Агенты Гастингса перехватили несколько его тайных писем во Францию. В большинстве из них Шевалье сообщал о пустячных закулисных сделках, но, судя по его последнему донесению, он вошел в контакт с каким-то французским авантюристом, который уехал на север Индии.

Север Индии… Земля, о которой мечтают пресловутые маратхи… Сен-Любен… Внутренняя Индия… «Черт побери! — Уоррен стукнул кулаком по столу. — На этот раз Франция поведет наступление из внутренних районов Индии. Сен-Любен и Шевалье — связные, эмиссары, шпионы. Угроонг собирает войска. Угроонг и, возможно, тот французский авантюрист, о котором упоминает Шевалье».

Уоррен перечитал донесение, касающееся этого авантюриста: ему около тридцати пяти лет, он женат на дочери франци и обладает большим состоянием, которое сколотил во время сбора налогов. Недавно служил у рохиллов, потом ушел к джа-там. Известно, что между ним и Угроонгом существует некое соглашение. Правда, они ни разу не встречались. У француза есть дочь и любимая жена, есть небольшой гарем, и время от времени он принимает у себя отца Венделя.

— Ах, Вендель, Вендель, — улыбнулся Гастингс. — Как удачно он обделывает свои дела…

Но Уоррен не стал вносить Венделя в свой список, хотя и сомневался в его полноте. Он обмакнул перо в чернила и написал имя упомянутого авантюриста: Мадек.

Уоррен перечитал список. Четыре имени. Надо будет разузнать об этих людях побольше. Внезапно его охватило странное чувство. Рам! Рам! Он больше не думал о Мариан. Он позвонил в колокольчик и приказал приготовить постель.

Прежде чем заснуть, он решил почитать «Бхагавадгиту». Таким образом он совершенствовался в санскрите. Он открыл книгу на том месте, где остановился накануне:

Это мудрое изречение не тронуло душу Уоррена. Всю ночь он мечтал о Раме.

 

ГЛАВА XXII

Калькутта

12 января 1772 года

Мариан Имхоф готовилась к встрече Гастингса, сидя посередине гостиной на низком табурете. Она отдавала приказания слугам, наслаждаясь своей властью над ними. Нескольких женщин она отослала на кухню, других — на берег реки, теперь ее распоряжений ожидали мужчины: вышивальщики, штопальщики муслина, чистильщики ковров, садовник, управляющий и даже юный художник. Все они боялись ее, все, кроме художника.

Раз в неделю Мариан созывала к себе всю прислугу, торжественно усаживалась в центре комнаты, подобно махарадже перед дорбаром, и устраивала им разгон. Ради этого она даже выучила бенгальский. Вид согбенных спин, возможность унижать доставляли ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Но прежде чем занять такое положение, она десять лет прожила с одним обедневшим бароном, за которого вышла замуж только потому, что он пообещал привезти ее в Индию, из которой ей когда-то пришлось бежать в Европу. Разумеется, она знала, что ни во Франции, ни в Германии, ни в Англии ее не ждет ничего хорошего. Но после того, как ее бросил Сен-Любен, этот великолепный, неподражаемый Сен-Любен, у нее не осталось другого выхода. Даже теперь, когда ее сердечная боль утихла и она наконец обрела покой в доме Гастингса, Мариан не могла без дрожи вспоминать о Сен-Любене. Впрочем, стоит ли жалеть о тех временах? Благодаря любви губернатора ей стала подвластна вся Индия. По правде сказать, его чувство к ней можно было назвать любовью только условно. Она поняла это при первом же поцелуе: он обнимал слишком методично, «чтобы не переборщить», как выразился бы Сен-Любен. В постели Гастингс оказался таким же сдержанным. В общем, он был весьма посредственным любовником. Но одну его слабость Мариан сразу же научилась использовать с выгодой для себя: он желал, чтобы им восхищались. Амбициозный Гастингс сделал карьеру и стал жить на широкую ногу. Когда он предложил ей переехать к нему, Мариан, не задумываясь, оставила мужа и детей. Через два года Гастингса назначили генерал-губернатором. Вся Индия теперь у его ног. «Значит, справедливость существует, — думала Мариан, разглядывая в падающем через дверь свете солнца отрез муслина. — После стольких лет скитаний я наконец добилась счастливого и спокойного союза». Но Калькутту она не любила. Здесь все неправильно, все не так, как надо. Эта вечная грязь, против которой оказываются бессильными все ее труды, — остается для нее неразрешимой загадкой. Сколько нужно усилий, чтобы содержать дом в полном порядке. Она ни за что не призналась бы себе, что, заботясь о своем домашнем очаге, подражает призраку, который порой приходит к ней в снах, — Жанне Карвальо. Она предпочитала думать, что главная ее цель — угодить Гастингсу, который считал, что белый человек может установить свое господство во всем мире не только с помощью оружия, но и с помощью порядка.

Внезапно она услышала шум за окном и по быстрым шагам на гравийной дорожке узнала Гастингса.

Уоррен буквально взлетел по лестнице:

— Моя королева! Мое сокровище! Моя богиня!

Когда рядом не было посторонних, он не стеснялся быть сентиментальным. Она улыбнулась и протянула ему руку:

— Вы мне льстите.

Это игривое обращение на «вы» являлось всего лишь намеком на то, что между ними долгое время не было интимной близости.

— Как ваше здоровье, мадам? — спросил Гастингс, осыпая поцелуями ее руку. — Вижу, Бенгалия пошла вам на пользу. А говорят, здешний климат вреден для здоровья…

Он схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Мариан вздохнула:

— Вреден вовсе не климат, а слуги, Уоррен, слуги! Какое убожество! Здесь просто невозможно нормально вести домашнее хозяйство…

— И все же вы великолепно устроились.

Всплеск его чувств длился всего лишь минуту. Только что он обнимал ее за талию, а теперь обводил взглядом дом. Но все же он подарил Мариан еще один нежный взгляд. Да, он отдыхал рядом с этой женщиной, которая всегда ждала его, в любое время дня и ночи, верная, открытая и спокойная.

— Ты, наверное, хочешь чаю? — сказала она.

Он не стал отвечать, потому что и без этого было ясно, что она угадала его желание.

— Ты великолепно обставила дом.

Он говорил совершенно искренне. В этом доме он не увидел ничего, что бы его раздражало. Здесь не было мрачных, неряшливых интерьеров, свойственных калькуттским домам, где сломанные диваны соседствовали с дорогой мебелью и безвкусными картинами. Здесь царил порядок, и Уоррен был в восторге. Этот большой дом с белыми колоннами вовсе не казался массивным. В нем все было изящно и соразмерено.

Уоррен вышел на площадку перед домом и осмотрелся. Он не помнил, чтобы при доме был парк. Стало быть, это дело рук Мариан.

— Мне нравится этот сад.

Вышедшая следом за ним Мариан покраснела от удовольствия:

— У меня почти не было времени им заниматься. Успели сделать только террасы. Позже здесь будут и оранжерея, и ботанический сад, и теплицы, и манговая роща… И орхидеи. Может быть, даже зверинец.

Он одобрительно кивал. Как ей пришла в голову мысль об этих симметричных клумбах, о прудах, о рядах живой изгороди, убегающих вдаль к реке? Он вспомнил, что, уезжая из Мадраса, оставил ей очень ценную коллекцию могольских миниатюр. Выходит, стараясь угодить ему, Мариан скопировала планировку могольских садов. Может быть, она его действительно любит?.. Это открытие могло бы на мгновение тронуть сердце Уоррена, если бы в этот момент он не услышал за спиной позвякивание фарфора. Он обернулся. Мариан ожидала его возле двери вместе со слугой, державшим поднос с чайным сервизом. Она жестом пригласила Гастингса следовать за ней. Он вошел в гостиную быстрым шагом судебного исполнителя, мысленно проинспектировал ее, перечислил все, что она сделала для того, чтобы угодить ему. Лакировка, серванты, тонкий фарфор, новые эстампы, легкие, миниатюрные безделушки из нефрита — она собрала здесь именно то, что он любил, о такой англо-индийской гармонии он мечтал со времени отъезда из Англии. Получился новый, одновременно европейский и экзотический тип красоты. И он отнюдь не контрастировал с внешним обликом дома, скорее наоборот. Посреди гостиной, рядом с низким табуретом, стоял инкрустированный перламутром ящичек с принадлежностями для шитья. Из него выглядывали разноцветные шелковые мешочки, что придавало всей комнате оттенок очаровательного неглиже, без которого она показалась бы несколько абстрактной, может быть, даже интеллектуальной.

Слуги принесли свечи. Мариан подала чай, предложила губернатору партию в шахматы, вырезанные по модели, недавно произведшей фурор в Калькутте: стоявшие друг против друга изящно исполненные фигурки из слоновой кости изображали английскую армию и батальон индийцев. Раджи и военачальники были за королей, вместо ладей стояли слоны и пушки, пешки изображали сипаев. Партия длилась недолго. То ли из-за усталости, то ли из желания вновь угодить Гастингсу, Мариан допускала ошибку за ошибкой. Губернатор, уступивший ей белые фигуры, — то есть англичан — внезапно прервал игру:

— Шах и мат неизбежны, мадам. Индия победила вас!

Мариан улыбнулась:

— Желаете ужинать?

Он кивнул.

Ужины всегда бывали короткими: Уоррен заметил, что Мариан не разбиралась в еде; она так и не научилась руководить индийскими кухарками; могла спокойно съесть самый отвратительный кари. После заключительной чашки чая они перешли на второй этаж, в будуар, соединявший их спальни.

Уоррен снял парик и положил его на круглый столик. Мариан наблюдала за ним. Он провел рукой по своим волосам. Она не могла не рассмеяться. Уоррен был тощим и без парика казался состарившимся мальчишкой: у него были светлые, густые, непослушные волосы, которые вечно торчали в разные стороны, так что казалось, будто губернатор либо только что встал с постели, либо минуту назад вернулся домой после прогулки верхом.

— У меня столько дел, Мариан, столько дел, — вздохнул он. — Чтобы покрыть свои долги, Лондон желает владеть Индией, всей Индией. Англии надо поддерживать свой престиж в Европе, войны обошлись ей слишком дорого. Рано или поздно доходы Компании должны будут восполнить эти расходы. И я обязан создать здесь государство вместо обычной, собирающей доходы администрации! Выжить отсюда бенгальских банкиров, реформировать собственность, разработать законодательство, которому станут подчиняться и англичане, и индийцы, искоренить злоупотребления, руководить людьми. Очистить, очистить все… Тут и налоги, и таможня, и разбойники, и восстающий Юг, и Бомбей, который мечтает отделиться, и непальские Гималаи, и охотники за головами, промышляющие на берегах Брахмапутры, и татарские ламы, и Кашмир… Ах, Кашмир! — Гастингс понимал, что Мариан слушает его вполуха, потому что она не имеет никакого представления о настоящей Индии, но тем не менее продолжал: —…И все эти боги, миллионы богов, божественных музыкантов, небесных танцовщиц. Четыре дня назад я встретил знакомого калькуттского купца, родом из Бенареса. Он поведал мне, что сотни лет тому назад какой-то мудрец предсказал индийцам, что однажды Индию завоюют потомки бога-обезьяны Ханумана. Завоюют всю Индию, понимаешь, всю Индию… — Он подошел к окну и уставился в темноту. — Возможно, я и есть предводитель этого войска обезьян!

Сидящая за туалетным столиком Мариан пожала плечами:

— Только не сравнивай себя с теми, кто только что приехал, не надо! Ты не какой-нибудь гриффин! Ты губернатор, тебя прекрасно приняли!

— И главное: я одинок, Мариан. Одинок, как Робинзон Крузо.

— Как потерпевший кораблекрушение?

— Если хочешь… Помнишь, Робинзон пытался построить корабль, чтобы уплыть с острова, но он даже не знал, как спустить корабль на воду?

Мариан плохо помнила эту историю, но на всякий случай кивнула.

— Вот и я строю свой корабль… не думая о том, каково расстояние до ближайшей гавани, не зная, как буду спускать его на воду! Как только появляется какое-нибудь препятствие или трудность, я, подобно Робинзону, сознательно отбрасываю их и говорю себе: «Это ничего; сначала надо достроить корабль, а потом я найду способ, как стащить его с берега…» — Он отвернулся от окна и взглянул на Мариан: — Мой корабль — это Индия. — Он произнес последнее слово с нежностью, но через секунду тон его голоса изменился: — Который час, Мариан?

— Схожу в гостиную, взгляну на часы.

— Возвращайся быстрее. Завтра я должен уехать на рассвете.

Он в двух словах рассказал ей о предстоящей встрече с агентом.

— Почему бы не позвать его сюда? — спросила она.

— Нет.

— Это по поводу войны?

Он не ответил.

— По поводу Франции?

— В каком-то смысле…

Больше Мариан не задала ни одного вопроса. Спускаясь по лестнице в гостиную, она вдруг вспомнила другого мужчину, который тоже говорил ей о войне и о шпионаже. Вряд ли он отказался от своей цели. Вероятно, он где-то здесь, в Индии. Эта жестокая, коварная, предательская страна создана для таких, как он. Ее вдруг охватила радость, и она начала призывать войну, мечтать о маленькой, приютившейся на берегу залива французской фактории, о которой давным-дав-но ей рассказывал этот мужчина и где, возможно, когда-ни-будь она вновь познает счастье.

Когда она поднялась на второй этаж, Гастингс выкладывал из чемодана книги в потрепанных переплетах: Дефо, Лукреций, Юм, Макиавелли. Но один томик был почти новым.

— Дидро, мадам, француз, как и вы, — сказал он, протягивая ей книгу.

Она не взяла ее.

— Пора спать, Уоррен. Завтра я встану раньше вас, чтобы приготовить для вас одежду.

Он наконец подошел к ней и обнял. На большее она и не рассчитывала. Кожа у него на лице была шершавой, как пергамент. На его руках появились коричневатые пятнышки. Стало быть, он постарел. У него только мысли молоды. Но что ей делать с его умом? Разве что использовать его в своих интересах.

Не сказав ни слова, она повернулась и ушла в свою спальню.

Уоррен погасил свечи. Он был доволен, что она терпеливо выслушала его, дала ему выговориться и ни о чем не попросила. Когда он стал разбирать книги, она поняла, что ей здесь не место, что он хочет остаться один.

Замечательная, замечательная женщина… Белая рабыня.

* * *

За час до восхода солнца Мариан пришла разбудить Уоррена. Он был готов через несколько минут. Она велела подать к дверям старый паланкин, который приобрела сразу по приезде. Паланкин Уоррена остался в саду, на виду у всех: пусть люди думают, что он еще спит.

— Будь осторожен, Уоррен, — сказала Мариан. — Я не люблю индийцев. Я каждый день наблюдаю за слугами, все они предатели, как и другие бенгальцы. Вдруг сегодняшняя встреча — это ловушка?

— Я доверяю своим людям.

— Но теперь ты — губернатор.

— Разве меня можно узнать?

На нем была очень простая одежда, которую он носил, когда занимал скромную должность — полотняные штаны, сюртук, истершийся на локтях, выцветшие шелковые чулки. В таком наряде губернатора трудно было узнать, несмотря даже на то, что он не стал гримироваться. Он стал похож на того, кем был когда-то: на человека, преждевременно состарившегося под грузом забот и несбывшихся честолюбивых желаний, печального и хмурого, как и вся английская Калькутта. Он попытался развеселить Мариан: показал ей деловую походку мелкого служащего Компании, заискивающее и озабоченное выражение его лица. Но она не улыбнулась.

— Неужели кроме тебя некому ходить на такие встречи? У тебя что, нет для этого людей?

— Никто никогда не послужит тебе так, как ты послужишь себе сам. Так, кажется, говорят у вас, во Франции?

— О ком ты хочешь расспросить своего агента?.. — Она помолчала и добавила: — Возможно, и я кое-что знаю и смогу тебе помочь.

— Мариан! Мы же договорились. Оставь мне мои заботы.

— Это правда, я обещала не вмешиваться в твои дела. Но, может быть, я знаю тех французов, о которых ты говорил.

— Откуда?

— Может быть, я встречала их во Франции, когда была молода…

— Давай не будем касаться этого, — прервал ее Гастингс. — Могу сказать только, что меня интересует одна индуска, очень опасная женщина… эта женщина второй раз вышла замуж за европейца, и ее муж сговорился с одним французом.

Он наблюдал за ее руками — они дрогнули.

— С кем?

— С тем, кого ты не можешь знать. Он — нечто вроде раджи, французского набоба. У него здесь есть жена и дети, он воин, как и другой, Угроонг, муж этой индуски.

Каждое слово Уоррена стучало в голове Мариан: француз женился, у него есть дети, он воин. Нет, это не может быть Сен-Любен; тот слишком эфемерен, слишком нереален и слишком осторожен, чтобы зачать ребенка. Вдобавок, он не умеет обращаться с оружием. Он причиняет зло нежно, не проливая крови, и это делает нанесенные им раны еще более болезненными, чем те, что нанесены индийским кинжалом.

К паланкину подошли слуги.

— До встречи, мадам, — пробормотал Гастингс.

— До встречи, губернатор.

Он забрался в паланкин и, прежде чем опустить занавеску, решил еще раз взглянуть на Мариан. Но она уже исчезла.

Носильщики двинулись в путь. Уоррен попытался представить себе, что делает сейчас Мариан: возможно, она раздевается перед туалетным столиком, чтобы опять лечь спать. Внезапно у него мелькнула странная мысль: а что, если она умрет? И сразу же ему вспомнились слова Клайва. Много лет назад, когда Уоррен был еще простым агентом в Касим-базаре, он сообщил Клайву о смерти своей дочери, написал о своих душевных муках. «Очень скоро, — ответил Клайв, — очень скоро, сударь, вы найдете ей замену». И это было правдой. Клайв знал, что Уоррен действительно ни к кому не чувствовал привязанности. Если исчезнет Мариан, которую он считает редкостной женщиной, он найдет другую, которой сможет поверять свои страхи. В мире много хороших женщин. Надо только уметь выбрать. А Рам? Терпелив ли он, покорен ли, как она? В этом он не был уверен. Уоррен приподнял занавеску паланкина. Всходило солнце, на реке появились первые лодки, нечто вроде барж с гребцами, которые плыли вверх по течению Ганга, несколько английских кораблей стояло на якоре у причалов. По другую сторону дороги зеленели рисовые поля. Уоррен перевел взгляд на горизонт и представил себе сотни и сотни полей, на которых растут джут, хлопок, чай, шелковые деревья. Если будет хороший муссон, то Бенгалия окончательно оправится от прошлогоднего жестокого голода. На дорогах до сих пор можно видеть кости; со времени бедствия никто не позаботился о том, чтобы их убрать. Это было похоже на знамение богов, на священный призыв ко всеобщему разрушению на землях, где единовластно правит Кали.

Когда-то Уоррен не мог понять, почему англичанин — основатель города настоял на том, чтобы принести жертву ужасной богине в тот самый день, когда получил согласие набоба Бенгалии на создание фактории. Теперь же он и сам был готов заключить с ней договор. И может быть, именно поэтому желал встречи с Рамом. Ведь Калькутта — это хаос, из которого после каждого муссона является чудовищное богатство. Калькутта — это чрево богини-матери, это город, постоянно исторгающий менструальную кровь или испытывающий родовые схватки. Город-река, город-сирена, город-блудница, вечно доступная, вопящая, издающая стоны любви и смерти.

Наконец носильщики остановились. Уоррен спрыгнул на землю и юркнул в темный лабиринт переулков. Солнце еще не проникло в узкие проемы между стенами. Он быстро нашел заброшенный дом. Здесь ничто не изменилось. В глубине двора, у стены, где была щель, через которую можно было видеть храм Кали, стоял Рам.

Уоррен протянул ему руку и хотел было произнести слова приветствия, но тот остановил его жестом:

— Давай обойдемся без этого, я тороплюсь.

Рам был все такой же худощавый и мускулистый. Но черты его лица стали жестче. Волосы уже начали седеть. Но он все равно выглядел молодым и, по мнению Гастингса, даже похорошел.

— Я тороплюсь, — повторил Рам. — Что ты хочешь знать?

— Меня интересуют фиранги из Шандернагора.

— Шандернагор — это деревня… — Рам осмотрелся по сторонам и прикоснулся к связке висящих на шее амулетов.

— Я интересуюсь фиранги, которых называют франци, теми, что на севере, — сказал Гастингс. — Говорят, они сколотили большие состояния, и банкиры знают их…

— После убийства братьев Джагарсетх у индийских банков дела идут скверно, сахиб, ты знаешь это лучше, чем кто-либо. Наследников Всемирных банкиров тоже не пощадили. И разве можно сравнить состояние какого-то фиранги с сокровищами, которые твои люди увозят за Черные Воды?

— Я всегда оказывал покровительство твоей семье. Я и впредь буду поступать так же.

— Моей семье, да… Но что скажет моя каста?

— Ах, твоя каста… Это другое дело. Я подумаю над этим.

— Берегись, сахиб, Индия жестока.

— Я знаю. Но что ты знаешь о фиранги-французе? Расскажи, что ты о нем знаешь?

— Ничего, — покачал головой Рам.

Уоррен придвинулся ближе.

— Рам… — нежно прошептал он, так нежно, как не разговаривал даже с Мариан.

Рам поднял на него удивленные глаза. Надо было сейчас же воспользоваться его слабостью. Уоррен положил руку ему на плечо, потом стал медленно гладить его по обнаженной спине. Какая у него нежная, гладкая кожа, при этом упругая и твердая. У женщин такой не бывает. Рука Уоррена остановилась у края дхоти. Его губы дрожали.

— Рам…

Тот поднял голову, закрыл глаза и выгнулся.

— Кто эта женщина, которая вышла замуж за Угроонга? А тот франци, который живет недалеко от них, кто он? Скажи мне, Рам…

Индиец потянулся. Завязки его дхоти распустились.

— Царица… Ах, царица! О, нет!

Он схватил Уоррена за руку и толкнул его в угол под навес.

— Рам, нас могут увидеть из храма.

Спиной Уоррен почувствовал чье-то присутствие; кто-то вошел со стороны улицы, со стороны базара. Рам резко отпустил его и бросился бежать через двор. Уоррен прижался к стене коридора и нащупал в кармане пистолет. Но было поздно. Другой молодой человек, тоже худощавый и мускулистый, сорвал амулеты с шеи Рама и занес над ним кинжал. Через секунду он прыгнул в щель в стене и исчез в толпе паломников. Уоррен не услышал ни крика, ни вздоха. Надо было скорее уходить отсюда. Но прежде чем покинуть двор, он оглянулся. В пятне света лежал обнаженный труп еще молодого человека, у него было перерезано горло. Вытекавшая ручейком кровь впитывалась в землю, как и кровь животных, принесенных в жертву Кали.

…Мариан спала. Уоррен не стал ее будить. Редкий случай: он отослал слугу, принесшего ему чай, и велел подать вишневую настойку. Потом закрылся в своей комнате и четыре часа что-то писал. Отложив перо, он перечитал текст, который завершался такими словами: «Компания должна основывать свою деятельность на добродетели, а не на ловкости своих сотрудников. Культура полезна не только отдельным людям, но и всему государству, а также человечеству в целом, ибо она позволяет видеть все в новом свете, дает возможность общения с народами, над которыми мы властвуем по праву завоевателей… Нам следует научиться наблюдать за ними, чтобы развить в себе большую чувствительность и щедрость в отношении их естественных прав и научиться ценить их, как мы ценим самих себя. Но подобные примеры смогут быть почерпнуты только из наших записей, которые будут существовать даже после того, как британское владычество в Индии будет уничтожено, а источники его богатства и власти, которые оно там окончательно исчерпает, отойдут в область воспоминаний…»

Смерть Рама напомнила Уоррену о тщете человеческих усилий и о пропасти неведения, разверзшейся под ногами англичан. «В этой стране нам не будет покоя, если мы не научимся понимать ее, — думал новый губернатор Бенгалии, — никаких прибылей не будет, если мы не сможем проникнуть в ее тайны». В этот день он принял решение, к исполнению которого приступил впоследствии, посвятив его памяти Рама: как только это станет возможно, он наймет англичанина, способного перевести «Бхагавадгиту».

После этого Уоррен отпер дверь, кликнул слугу и велел ему позвать Мариан. Он попросил ее благосклонности, она согласилась, и некоторое время они вдвоем предавались любви. Уоррен льстил себе мыслью, что при этом они приближаются к тому, что нарисовано на индийских миниатюрах. Но он ошибался: он еще не знал, что индийская любовь должна длиться долго. Сейчас же, торопясь, он сократил себе праздник и вскоре вернулся к повседневным заботам по созданию Английской Индии.

 

ГЛАВА XXIII

Бхаратпур. От месяца Магха до месяца Бхадрапада. Годы 4872–4873-й Калиюги

Январь — сентябрь 1772 года

Мадек получил еще одно озадачившее его письмо. Три месяца назад Визаж уже привозил ему послание от того же корреспондента, Шевалье, коменданта фактории Шандернагор.

Впрочем, в это январское утро Франция занимала Мадека не больше, чем прошлогодний снег. Куда больше его заботило состояние Корантена. Три дня назад Арджуна заметил выступившие у него на виске капли, предвещавшие в ближайшем будущем много хлопот: у слона опять наступал период любви. А по этой части Корантен был невероятно горяч: в прошлом году он разнес в щепки свое стойло и убежал к слонихе низкой касты, от которой потом родился слоненок-метис. С тех пор, едва появлялись предвестники мастха, слоновьего любовного периода, Корантена сразу же сажали на цепь, потому что в эти дни он был не менее опасен, чем тигр-людоед. Мадек беспокоился. Корантен очень плохо переносил заточение и гневно трубил с утра до ночи. В такие периоды он не переносил присутствия человека, не подпускал к себе даже Арджуну. И все-таки Мадек решил взглянуть на слона, хотя бы издали. Корантен стоял посреди двора и, казалось, о чем-то мечтал, покачивая хоботом. Его длинные бивни блестели в лучах утреннего солнца. Он был действительно великолепен. Все предсказания Арджуны сбылись: исключительное телосложение, огромная выпуклая грудь, тяжелый хобот, длинный, не касающийся земли хвост, массивные ноги, все такая же светлая кожа и маленькие розовые и белые пятнышки на морде и ушах, которые придавали ему романтический вид, хотя он давно уже закалился в сражениях. В каждой битве за ним следовало шестьдесят слонов — среди них были и полукровки, и слоны низкой касты, и царственные животные, которых Мадеку позволяло теперь покупать его состояние, а некоторых он поймал на охоте. Корантен имел право на самые большие почести: его по-прежнему баловали, кормили очищенными бананами, пирогами из пшеничной муки, сахарным тростником, поили жасминовым настоем. Во время военных действий ему давали такую же простую пищу, что и другим слонам, но это вовсе не сказывалось на его бойцовских качествах. Он всегда шел в первых рядах, не боясь ни стрел, ни пушек, всегда был покорным хозяину и спокойным по отношению к боевым товарищам.

«Настоящее сокровище, — не уставал восклицать Арджуна, — драгоценность, Мадек-джи, дар богов!»

«Дар богов, — повторял про себя Мадек этим зимним утром, наблюдая, как Корантен ждет сахарный тростник. — Сокровище, как мой бриллиант из Годха. Но эта драгоценность не уместится в чреве корабля. А переправлять Корантена с караваном — значит подвергать его таким лишениям, которые он может не выдержать».

Корабли и караваны, караваны и корабли: вот уже несколько месяцев эти слова не выходили из головы Мадека. Он был женат шесть лет. За это время он сколотил огромное состояние и снискал славу, о которых когда-то мечтал. Он буквально купался в роскоши — носил парчовые одежды, шелковые тюрбаны с султаном на голове, пальцы на руках были унизаны кольцами с драгоценными камнями. Он поселился в городе Бхаратпуре, где построил себе огромный дворец. В окрестностях у него было еще две резиденции. Он владел огромными территориями земли, кучей векселей от Всемирных банкиров, армией вышколенных слуг — в общем, имел все, что только могло ублажить его тщеславие. И теперь почувствовал пресыщение.

Шесть лет назад посланец Сарасвати убедил Мадека оставить рохиллов и перебраться в страну джатов, где, как он говорил, зародится очаг сопротивления англичанам. Но из этого ничего не вышло. Поселившись в Бхаратпуре, Мадек больше не получил ни одной весточки от царицы Сарасвати. Несколько раз к нему наведывался Визаж, когда ее супругу нужна была военная поддержка в той или иной операции. Но это были лишь временные союзы, скорее ради грабежа, нежели ради политики. С Угрюмом он даже ни разу не встретился. А Сарасвати молчала. Мадек не смел расспрашивать о ней, и никто вокруг не произносил ее имени. Он тысячу раз повторял себе: «Индия медлительна, ты же знаешь, медлительна и ленива, а еще она склонна к измене. Успокойся, Сарасвати рано или поздно подаст тебе знак, подожди, будь терпеливым, время еще не пришло, оно еще придет, твое время…» Наконец однажды он решил, что тешит себя иллюзиями и что все его надежды не имеют никаких оснований. «Царица Сарасвати, царица ветров, владычица химер, майя, майя! Она, как всегда, просто играла со мной. Она хотела, чтобы я был под рукой на случай, если ей придется воспользоваться моей помощью. А такого случая не представилось».

С того дня честолюбивые помыслы Мадека стали сходить на нет. Теперь его душевное состояние можно было назвать усталостью чувств, выхолощенностью желаний. Каждый год после окончания сезона дождей он отправлялся в окрестные земли, иногда, чтобы собрать налоги, иногда, чтобы усмирить какого-нибудь местного царька, иногда, чтобы ограбить какой-нибудь ослабевший народ. Все это легко обогащало, но не приносило славы. В своих собственных глазах он оставался посредственностью. Иногда Мадек восставал против самого себя, ужасался своей жизни. Но отрава Индии была сильнее его: он продолжал совершать грабительские набеги, хотя ему уже не нужно было столько богатства. Даже женщины перестали интересовать его. Дети, выношенные его супругой-бегум, умирали, едва родившись; впрочем, четыре года назад один ребенок мужского пола выжил, и это несколько прибавило Мадеку сил. Он назвал его Балтазар Рене Феликс: Рене, потому что он продолжит его род, Феликс — чтобы он вкусил в этом и ином мире счастье, а Балтазар — в память о легенде, которую Мадек когда-то слышал на корабле: среди царей-волхвов был принц Балтазар, родом из Индии. На самом же деле за нелепой мыслью назвать сына Балтазаром скрывалось еще неосознанное, не сформировавшееся желание вернуться на Запад.

В то время как бегум теряла своих детей, Мумтаз рожала прелестных здоровых младенцев; правда, только девочек. В зенане начали поговаривать о проклятии, вспоминали истории о ракшасах, демонах-похитителях. Мадек не обращал на это внимания. Чувство отцовства тоже притупилось: главное было вырастить Балтазара. Троим дочерям со светлым цветом кожи и почти зелеными глазами, рожденным ему Мумтаз, он оставил у Всемирных банкиров большое приданое — бриллианты, золотые монеты, горы шелка на сари, как и положено по индийскому обычаю.

Постепенно Мадек пришел к мысли о возвращении на родину. Но надо было выбрать кратчайшую дорогу. А путь на кораблях — долгий путь. Два года назад к его войску прибились трое бретонских офицеров, затерявшихся, как и он когда-то, в индийских песках. Их имена, Дренек, Керскао и Клемансен, пробудили в нем воспоминания о друзьях своей молодости, которые он долго и сознательно подавлял: о Боженьке, который, по слухам, стал канониром у Угрюма, о Мартине-Льве, который скупал земли в северных долинах. От этих офицеров он узнал, что Пондишери отстроили заново, на юге опять вспыхнула война против англичан, Индийская Компания распущена, а французская фактория, как в былые, лучшие, времена, набирает войско.

У Мадека появилось искушение основать бретонскую общину и вплести ее в прихотливую мозаику народов Индии, ведь в этой стране теперь было много его соотечественников. Но что-то удержало его. Интуиция подсказывала ему, что Индия за пределами факторий может принять белого человека, только если он один или почти один, и тогда она без риска для себя способна переварить его в своем огромном желудке. Объединение в рамках общего закона явившихся с Запада людей, более многочисленных и лучше организованных, нежели франци Агры, она восприняла бы болезненно и безжалостно отторгла бы их.

Мадек послал в Гоа письмо. Он не осмеливался обратиться во французскую факторию, потому что тогда пришлось бы отвечать за дезертирство с флота и за участие в военных действиях под английским флагом. Вместе с тем, ища союза португальцев, он не стал ясно формулировать свое желание вернуться на родину. На самом деле его мучила ностальгия: он хотел узнать, живы ли еще его родители, он хотел сделать что-то, чтобы утешить их в старости. «Каким триумфальным могло бы быть мое возвращение в Кемпер, вместе с моими солдатами и слонами!» — подумал однажды он и в ту же минуту осознал, что рассуждает уже не как француз и даже не как бретонец, а как индиец. Вернуться, но зачем? Ради славы? Но разве на Западе простолюдин может снискать славу? В каком чине он вернется? А здесь еще столько возможностей! С этого момента Мадек охладел к этой идее.

Четыре месяца назад к нему явился некий граф де Модав. Этот пятидесятилетний господин, потрепанный в колониальных экспедициях на Мадагаскаре, хотел предложить свои услуги индийскому императору и обратился к Мадеку за советом, как это лучше сделать. Однако своими салонными манерами и высокомерием вызвал у Мадека антипатию и получил ответ, прямо противоположный тому, которого ожидал. «Господин де Модав, — сказал Мадек, — император в настоящее время несчастен, он беглец, он скиталец, и у меня нет никаких оснований надеяться на улучшение положения в ближайшие годы, и еще меньше — в последующие. Сейчас могольская империя представляет из себя труп, а душа, которая когда-то была в этом теле, стала лишь тенью, которая не вызывает доверия и неспособна оказывать влияние». К удивлению Мадека, графа эти слова не обескуражили. «Уверены ли вы, господин Мадек, что причиной вашего нежелания признать величие императора не является его нежелание считаться с вами? — улыбнулся он. — Еще совсем недавно в Версале, где у меня есть знакомые среди министров, о Моголе отзывались весьма почтительно…»

Мадек парировал в том же презрительном и полушутливом тоне: «В таком случае, господин де Модав, я не понимаю, чего вы ищете, скитаясь по дорогам Индии и, тем более, обращаясь к таким беднякам, как я! Создайте лучше свою армию, предложите ее поддержку Моголу, и тогда сами увидите, что из этого получится!» — «Вы отнюдь не бедны, господин Мадек, говорят, что у вас миллионы». — «Но таким богатством не рискуют ради призрачной славы, господин де Модав». На этом они и расстались.

Именно в это время, как теперь вспомнил Мадек, он и получил первое письмо из Шандернагора. Комендант города, господин Шевалье, предлагал ему возглавить «значительные силы», столь значительные, что количество их предпочел не называть, чтобы не подвести французского министра, чье имя также не было упомянуто. Вместе с тем автор письма уверял, что наслышан о достоинствах Мадека и что они произвели на него большое впечатление. «Неужели обо мне известно даже во Франции?» — подумал Мадек и продолжил читать письмо. Комендант Шандернагора напоминал ему, что «богатство в Индии — вещь преходящая», и предлагал перевести свое состояние во Францию с помощью аккредитивов, оформленных у Всемирных банкиров. «Похоже, они считают меня полным идиотом, если думают, что я могу принять оба предложения. Одно из двух, — сказал себе Мадек, — либо я набираю на свои деньги войска, воюю за Францию и остаюсь в Индии, либо перевожу деньги во Францию и сам туда уезжаю. Но то и другое вместе — полный абсурд». Он перечитал письмо, бросил его в сундук и ответил на это любезное послание весьма сухо: «Я не вижу, сударь, каким образом я мог бы оказать услуги отечеству в стране, столь от него удаленной. По правде говоря, мне нечего больше желать, имея нынешнее мое состояние, но у меня есть намерение переселиться в Европу, чтобы мирно наслаждаться плодами моих трудов, и я прошу Вас использовать свое влияние и возможности, предоставляемые Вам Вашим высоким положением в Шандернагоре, чтобы достать для меня паспорта, необходимые для возвращения во Францию».

Мадек не любил писать письма, вообще он сейчас не любил ничего, кроме войны и того, что за нею следовало: подсчет трофеев, переговоры с наследниками несчастных братьев Джагарсетхов. Как ни странно, Угрюм, убивший их отца и дядю, весьма активно вел с ними дела. Казалось, они вовсе не держали на него зла. Но их озабоченные лица выдавали поселившийся в сердце страх: ни война, ни заключаемые ими сделки, не давали ответа на вопрос о его причине. Однажды Мадек решился спросить:

— Чего вы боитесь? Французы, англичане, индийцы… Какая разница? Деньги-то у вас, и богатства Индии по-прежнему текут в мир через ваши руки.

— Ах, Мадек-джи! Наше место займут другие!

«В Индии так принято: богачи вечно жалуются на то, как плохо идут дела, бедняки же, напротив, помалкивают», — подумал Мадек и сказал:

— Вы, индийцы, часто сами виноваты в своих несчастьях. Народам Индии надо объединиться против фиранги в красных камзолах.

— Народам Индии… объединиться? — переглянулись братья.

— Да, объединиться под властью Могола.

— Но Могол почти уничтожен. И он — мусульманин!

— А разве вы не ведете дела с мусульманами? Разве вы не терпели веками их присутствие? И разве фиранги в красных камзолах не разрешили Моголу вернуться в Дели?

— Он согрешил, как и отцы его отцов. Мы все будем наказаны. Дхарма! Дхарма! Только Кали может спасти нас.

— Кали! — взорвался Мадек. — Какие же вы глупцы!

— Да, Кали, — сказал старший Джагарсетх. — Кали-воз-родительница. Кали следует возлюбить, как и время, которое разрушает, но дарует возрождение.

— Кали не очень-то красива!

— Тем не менее ее следует возлюбить, фиранги! — ответили братья хором.

Оба, не сговариваясь, бросили ему в лицо вместо обычного почтительного «Мадек-джи», это «фиранги», которое прозвучало как оскорбление.

Кали! Все эти индийцы охвачены безумием. Заразной болезнью, и Сарасвати просто одна из ее жертв. Все, за что Мадек когда-то любил Индию, он теперь ненавидел. Его желание вернуться на Запад выкристаллизовалось окончательно. «А Корантен?.. — Сам того не понимая, Мадек находил предлоги для того, чтобы остаться. — Я не променяю моего дорогого Корантена ни на десяток, ни даже на сотню Мумтаз». Состояние его души напоминало состояние природы перед муссоном: тяжелые тучи, а дождя все нет. Мадек решил положиться на судьбу. «Дхарма. Лишь бы мое письмо не дошло до Шевалье. Лишь бы оно где-нибудь затерялось, или гонец погиб, заболел чумой, или его укусила бы кобра, или его съел бы тигр. О Ганеша, Ганеша, покровитель паломников и авантюристов, ты же всегда защищал меня…»

Такие противоречивые мысли одолевали его в то утро, когда приехал Визаж.

* * *

— Оставьте нас, — приказал Мадек стражникам. — Но не уходите далеко. Охраняйте сад.

После убийства Бхавани Мадек понял: смерть может настигнуть внезапно и в самом неожиданном месте.

— Ты что, боишься, Мадек? — усмехнулся Визаж.

— Это Индия боится. И ты знаешь: когда она боится, она жаждет крови.

— Я привез тебе письмо.

— Я знаю. — Указав на пруд с маленьким водопадом, Мадек предложил: — Давай посидим у чадара.

Визаж последовал за ним. Служанки расстелили ковры, разбросали подушки, подали наргиле и бетель.

Ни Мадек, ни Визаж не спешили начать разговор, полчаса они просто отдыхали, наслаждаясь прохладой. Им предстояло сказать друг другу нечто очень важное, и оба откладывали этот момент, словно боялись, что одно только слово может разрушить гармонию и очарование этого места. Мраморный дворец, симметрично расставленные алтари, могольский сад, водопады, каналы, заросли кустарника, красные стены Бхаратпура — все это вместе создавало ощущение, что ты находишься в волшебной сказке. Мадек осмелился первым разрушить это очарование:

— Стало быть, так: я решил вернуться.

— Вернуться? Куда? — удивился Визаж.

— Как куда? Ты прекрасно знаешь!

Как ни странно, Визаж подумал, что речь идет о Годхе.

— Но город разрушен, Мадек. Там больше никто не живет, а крепость стала теперь местом паломничества, памятником принесших себя в жертву женщинам, как в Читторе храм Прославленных женщин… Ты и сам это знаешь!

— Визаж… Визаж… — рассмеялся Мадек. — Так ты подумал о Годхе? Ты с ума сошел! Годха никогда и не было! Это все майя! Индия существовала, это правда. Но она умерла! Я возвращаюсь, Визаж, я возвращаюсь!

Визаж все еще не понимал.

— Возвращаешься… возвращаешься… — бормотал он.

Мадек вырвал у него из рук конверт:

— Давай сюда. Хватит тянуть. Я уже сделал свой выбор. Покажи же мне паспорта.

— Паспорта?

— Да. Я просил у Шевалье паспорта. Это письмо из Шандернагора, ведь так? Ты ездил туда, чтобы встретиться с Венделем?

— Да, — ответил пораженный Визаж. — Но я должен тебя разочаровать. Ты не вернешься.

Мадек и глазом не моргнул. Он молчал и улыбался, как делают индийцы, когда не хотят отвечать.

— Прочти это письмо, Мадек. Ты сам поймешь, что не можешь уехать. Ты не можешь! — Визаж почти кричал.

Стражники-сикхи высунулись из-за кустов. Мадек приподнялся на подушках, расправил на плечах кашмирский платок и сказал Визажу:

— По-моему, стало холодно. Давай вернемся в дом.

Они перешли в зал дорбара, где Мадек, как царь, сидя на троне, обычно принимал раджей, послов, купцов, литейщиков пушек, шпионов, предателей. Сколько их побывало здесь за пять лет!

Мадек не стал садиться на трон. Он протянул Визажу подушку, а сам опустился перед ним на корточки. Служанки принесли из сада наргиле и свежий бетель. Когда они удалились, Мадек сломал печать на конверте и начал читать письмо. Как много здесь было забытых слов: Отечество, любовь к королю, почтение, честь, нация. Последнее слово встречалось особенно часто, и Мадек не сразу понял, что оно подразумевает французов. Странный стиль у этого Шевалье! Мадек не привык к письменному французскому и тем более к абстрактным формулировкам типа «неотъемлемые права», «соперничество», «навеки запечатлевшееся воспоминание».

Прежде чем начать расспрашивать Визажа, он перечитал письмо четыре раза, чтобы убедиться, что правильно понял его содержание. Одно из предложений: одолжить деньги Франции для восстановления укреплений Пондишери — он отмел сразу. Как и в прошлый раз, его хотели одурачить. Чего стоит этот Шевалье, да и стоящая за ним Франция, если они заинтересовались каким-то бывшим сержантом, дезертиром, после того как он разбогател в Индии?! Мадек подозревал, что интерес к его судьбе возрастал пропорционально увеличению его богатства.

Тем не менее два пассажа его заинтриговали. Первый — «Вы станете нашим освободителем и новым Моисеем». Мадек не мог вспомнить, был ли последний известным военачальником или одним из волхвов, но знал, что он был кем-то в этом роде, и это сравнение польстило ему. Слово «освободитель» не тронуло его, как и следующее, смысл которого он не вполне уразумел.

— Революция, Визаж?.. Я не понимаю, — пробормотал он.

— Революция… Ох, давненько я не слышал этого слова — Визаж затянулся наргиле, выпустил колечко дыма и задумался. — Это не просто… Так говорят о народе, который внезапно свергает существующий порядок.

Мадек перечитал вслух фразу из письма Шевалье: «…В положении, в котором Вы сейчас находитесь, у Вас есть великолепные возможности произвести переворот, настоящую революцию, способную возвысить Вашу нацию и вывести ее из того состояния слабости и безучастия, в котором она сейчас пребывает, будучи ввергнута в Индии в цепь несчастий, причины которых Вам достаточно хорошо известны…» Так, понятно. Вести войну, под знаменем Могола, ради Франции, его родины, против англичан. Хорошо. Но это будет дорого стоить. А где взять деньги? Об этом даже не заикаются. Стало быть, их ждут от него. Интуиция подсказывала ему, что Шевалье доверять не стоит. Но одно слово задело Мадека. Этим словом была «честь».

Честь. Честь и деньги. В Индии эти понятия неотделимы друг от друга. Здесь каждый благородный человек стремится увеличить свое состояние и ради этого готов сделать любую подлость. Шевалье же писал о чести, которая ценна сама по себе и не зависит от богатства.

Мадек надолго задумался. В нем шевельнулось какое-то старое-старое чувство, которое, как оказалось, не было задавлено пресыщением. Это было чувство — проснувшийся островок — неудовлетворенности.

В заключение Шевалье писал о молодом французе по имени Жантиль, который приехал в Индию оборванцем: «Он почти сразу получил патент капитана и крест Святого Людовика».

— Я тоже хочу получить крест Святого Людовика. И стать капитаном. А еще лучше — полковником! — пробормотал Мадек.

От него требуют денег? Пусть! В конце концов, за все надо платить. Он добудет еще. Главное — ему предлагают поступить на службу к Моголу. Наконец-то! И этого хотят во Франции! И там обратили внимание именно на него.

«…Вы храбры и способны руководить войсками; цари Хиндустана ищут Вашей поддержки, добиваются, чтобы Вы поступили к ним на службу; ныне же особое стечение обстоятельств предоставляет Вам уникальную возможность обессмертить свое имя, оставить его навечно в памяти людей, вписать его в хроники страны, в которой Вы родились… В Вашем возрасте и при той благосклонности судьбы, которой Вы в настоящее время добились, как мне кажется, подобное предложение должно польстить Вам и пробудить стремление к славе».

Главное слово было сказано.

— Этот Шевалье приводит веские доводы, — заявил Мадек, дочитав письмо. — И все же я хотел бы поразмыслить над этим на досуге.

Визаж, весьма удовлетворенный таким ответом, сразу же покинул его дворец. А Мадек на следующий день позвал к себе банкиров и получил от них полную информацию о своем состоянии в золоте, драгоценных камнях и векселях на настоящий момент; он также пожелал оценить свою недвижимость, но на это потребовалось несколько недель, поэтому окончательное принятие решения пришлось отложить. Наконец в мае Мадек написал Шевалье, что ждет подробных разъяснений его плана, которые позволят ему сделать правильный выбор.

Наступил муссон и, как всегда, поверг его душу в состояние грусти, которое, однако, немного развеял приезд господина Сен-Фрэ. Это был весьма красивый, хотя уже и немолодой, человек. В его лице было что-то порочное. Он не понравился Мадеку с первого взгляда, но промокший до нитки незнакомец попросил приюта, и Мадек не мог нарушить закон гостеприимства. Он был уверен, что француз путешествует под вымышленным именем, и не исключал того, что тот оказался в его доме не случайно.

Когда гость отдохнул, Мадек позвал его к себе и спросил, не привез ли он для него письма. Сен-Фрэ очень удивился и сказал, что он не курьер, а искатель приключений. Он хорошо знал обычаи Индии, говорил на всех ее языках. Мадек понял, что гость знаком с Шевалье, но не решился расспрашивать его об этом человеке.

Сен-Фрэ оказался ярым сторонником Могола. Он заявил, что не пожалеет сил для спасения императора и освобождения Индии от англичан. Мадек слегка охладил пыл гостя, указав на то, что благородные вельможи могольского двора всего лишь сатрапы, жаждущие золота и крови.

— И все-таки в Индии, как и во Франции, есть свободные люди, — ответил Сен-Фрэ. — И по-настоящему благородными могут быть только свободные люди.

— Рождение ничего не значит, — сказал Мадек, — вы уж простите меня, господин Сен-Фрэ, но мы в Индии, а здесь я — князь, хотя в Кемпере был оборванцем.

— Я полностью согласен с вами, господин Мадек! Совсем недавно я был во Франции. Там назревают великие события, там происходит странная революция мнений.

— Вот уже во второй раз за этот месяц я слышу слово «революция». Что же оно все-таки означает?

— Вы знакомы с обычаями сикхов, господин Мадек?

— Разумеется, я ведь не раз побеждал их; а некоторые их них мне служат!

— Тогда вы знаете, — продолжал Сен-Фрэ, — что этот народ отказался от почитания идолов и разделения людей на касты.

— Стойте, стойте, господин де Сен-Фрэ! Сикхи живут в Индии, в Индии они и останутся!

— А их гуру Нанак говорит: «Нет ни индусов, ни мусульман. Есть лишь один бог, и этот бог — Высшая Справедливость».

— Вы много знаете!

— Не смейтесь надо мной. Дело в том, что эти самые слова, господин Мадек, нынче модны во Франции.

— Кто это говорит?

— Те, кто, подобно вам, обладают достоинствами, а не благородным происхождением. Те, кто, подобно вам, считают, что рождение — ничто, а добродетель — все.

— А король? Что он говорит обо всем этом?

— Он тоже придет к этому.

— Он придет к этому…

Мадек на секунду задумался, потом ответил:

— Но почему вы, дворянин, сообщаете мне эти новости? В ваших интересах было бы скрыть их!

— Когда речь идет об интересах нации и о величии Индии, моя душа, не чуждая истинному благородству, умеет подавлять более низменные интересы.

Мадек в упор посмотрел на Сен-Фрэ. Тот не отвел глаз. Как ни странно, но Мадек пожалел о том, что разоткровенничался с этим человеком. Они не были ровней, как говорят во Франции, и все эти рассуждения о революции и свободе слишком хороши, чтобы быть правдой. Но в конце концов этот человек ничего не требует от него, разве что гостеприимства до тех пор, пока не кончатся дожди. Непохоже, чтобы он купался в золоте: он привел с собой двух верблюдов, одного коня и пятерых охранников — негусто. Он ничего не сказал о том, откуда едет и куда направляется. А Мадек и не расспрашивал.

Как только небо посветлело, Сен-Фрэ пришел попрощаться.

Мадек прикинулся удивленным:

— Вы уже уезжаете?

— Да, — ответил Сен-Фрэ.

— И вы не боитесь разлившихся рек, выползших на дороги змей, размытых путей?

— У меня слишком много дел. Речь идет об Индии и о Моголе. Я предложу ему свою помощь! Но вы слишком долго жили вдали от Франции, вам не понять этих новых идей. Прощайте, господин Мадек. В благодарность за гостеприимство прошу принять от меня скромный подарок. — Он вынул из кармана табакерку и протянул ее Мадеку.

Сразу после его отъезда начался дождь. «Надо было ему остаться», — подумал Мадек и посмотрел на подарок Сен-Фрэ. На крышке табакерки был портрет красивой смуглой женщины лет сорока. Под ним было написано: «Жанна. Пондишери. 2 апреля 1759 года. Сен-Любен — мой маленький Купидон». Сен-Любен. Это имя показалось Мадеку знакомым. Да и лицо женщины тоже. Но память отказывала. Она противилась воспоминаниям обо всем, что было связано с Пондишери.

Мадек долго размышлял об этом странном визите. Спустя несколько недель он получил два письма из Шандернагора, датированных 24 июля и 16 августа 1772 года. Шевалье обещал, что за оказанные услуги Мадек получит патент капитана и крест Святого Людовика. Но совсем другая фраза в письме заставила Мадека решиться: «…Благородство происхождения не обязательно для того, кто действует во имя славы».

Мадек оставил раджу джатов, не требуя у него двухсот тысяч рупий, который тот задолжал ему в качестве платы за службу, и, вместе с Корантеном, золотом, камнями, жемчугами, конями и слонами, женой и ребенком, со слугами и с прекрасной Мумтаз отправился в страну Могола.

 

ГЛАВА XXIV

Диг

Июнь 1772 года

В тот вечер, когда Визаж вернулся из Бхаратпура, Угрюм вызвал его к себе. Визаж этому ничуть не удивился. О том, что Мадек состоит в переписке с комендантом Шандернагора, Угрюм узнал от своих тайных агентов давно. Более того, он знал и о французах, посещавших дворец Мадека. Понимая, что перемены в индийских делах неизбежны, Угрюм хотел быть в курсе последних событий. Он тоже, как и Мадек, получил послание Шевалье, в котором Луне Индии предлагалось, коль скоро он не может оказать Моголу военную помощь, перевести во Францию небольшую часть своего состояния.

Между Мадеком и Угрюмом сложились своеобразные отношения. Они были одновременно и союзники и соперники. Не нарушая границы подвластных друг другу территорий, они объединялись только тогда, когда надо было противостоять общему врагу: какому-нибудь непокорному народу, армии такого же, как они, хищника, пытающегося урвать себе кусок, пока в Индии царит неразбериха. Именно ради этого шесть лет назад Угрюм позволил Сарасвати убедить Мадека приехать в Диг. Он очень боялся, что его соперник создаст на севере свою империю, которая подорвет устои его собственного царства, построенного на праве грабить всех подряд. Когда Мадек перебрался в страну джатов, Угрюм думал, что тот удовольствуется объедками от его кровавых пиршеств, однако вскоре понял, что заплатил за гегемонию больше, чем предполагал. При всем при этом Угрюм не испытывал никакого желания лично встречаться с Мадеком: перед серьезными сражениями они договаривались через послов. И вот однажды один из них сообщил, что Мадек подумывает о том, чтобы вернуться на родину. Конечно, Мадек не говорил об этом послу, просто тот сумел разгадать его мысли. Угрюм ликовал: наконец-то он избавится от соперника.

Итак, Угрюм держал руку на пульсе событий. Единственное, чего он не знал, это то, что Визаж был тайным агентом Шевалье и имел от него поручение убедить Мадека и Угрюма оказать Франции поддержку — либо финансовую, либо военную.

Теперь, идя по темным коридорам в покои Угрюма, Визаж в который раз задавался вопросом: какая таинственная сила продлевает жизнь его хозяину. Ведь порошки, которые цирюльник готовил, соединяя предписания аюрведы со знаниями собственной науки, были бессильны против дьявольского недуга, пожирающего душу Угрюма, а вместе с ней и его тело. Шесть лет назад, когда Угрюм женился на владычице Годха, Визаж думал, что тот проживет не больше года. Но он ошибся. Угрюм по-прежнему совершал грабительские набеги и вел захватнические войны, причем теперь его сопровождала Сарасвати. Сидя на слоне, она держалась чуть в стороне от поля битвы и наблюдала. Судя по всему, ее присутствие придавало Угрюму бодрости.

Но, насколько было известно Визажу, мужская сила не вернулась к Угрюму. Сарасвати никогда не делила с ним ложе.

Угрюм не говорил об этом со своим врачом, просто давал понять, что больше не желает женщин. Только престиж заставлял его по-прежнему держать гарем. Время от времени он собирал всех своих женщин в покоях и приказывал им танцевать обнаженными. Иногда он вызывал самых похотливых своих солдат и развлекался, видя, как они разрываются между вожделением и ужасом перед хозяином. Тех солдат, которые не в силах были противостоять соблазну, он приказывал кастрировать. Ходили слухи, что Сарасвати наблюдала из-за мушарабии эти развлечения супруга, причем с его ведома.

…Угрюм ждал Визажа у двери в свои покои и, как всегда, спросил у него пароль.

— Из всех тех ангелов, что есть на небесах…

— Совсем не я суровый ангел смерти, — ответил Визаж.

— Входи!

Визаж, как обычно, подошел к кушетке и поставил на ковер маленький саквояж, в котором держал свои порошки.

— Нет! — гаркнул Угрюм. — Сейчас не до этого! Докладывай. И побыстрее! Я устал.

Визаж знал: если хозяин говорит, что «устал», значит, он особенно агрессивен и, следовательно, опасен.

— Комендант Шандернагора просит Мадека поддержать Могола военной силой. Он больше не просит у него денег. Думаю, что Мадек уже сделал выбор.

— Тем лучше! — расхохотался Угрюм. — Он предаст нашего господина — раджу джатов и станет нашим врагом. Теперь мы заберем все его земли и будем воевать против него! Я его ограблю!

— Видите ли, хозяин, у меня есть серьезные основания предполагать, что Мадек присоединится к Моголу, но пока он не принял окончательного решения. Кроме того, в письме коменданта к Мадеку говорится и о вас, хозяин, — рискнул сказать он.

— Обо мне! Ну, конечно! Ведь я же Луна Индии.

— Этот Шевалье надеется, что вы окажете финансовую поддержку.

— Еще чего! — загремел Угрюм. — Я никогда не выпускаю из рук своего золота! Я даю только Богу, Богу, истинному, о котором говорит иезуит. Я даю ему золото только ради спокойствия моей души! Я восстанавливаю церковь в Агре, сооружаю себе надгробный памятник, откладываю деньги на заупокойные мессы для себя! Десять тысяч месс после моей смерти! Остальное предназначено моему сыну и моей первой жене. — Он помолчал и добавил: —…И еще царице. Чертов лекарь, опять ты принес худые известия. Дай мне лучше мое зелье!

— Не дам, — осмелился сказать Визаж.

— Чего ты добиваешься, кривоглазый? Чтобы я тебе выбил оставшийся глаз? В Индии полно врачей. Я тебя ослеплю, посажу на кол и возьму другого.

— Надо поддержать Могола. Францию… — настаивал Визаж.

— Францию? Что за чушь ты несешь! Неужели ты думаешь, что я, Вальтер Рейнхардт, дезертир из немецкой и всех прочих армий, стану давать деньги какому-то королю, и тем более королю французскому? У меня больше богатства и власти, чем у него, и плевать я хотел на него, его министров и маршалов! Франция! Она проиграла один раз, не выиграет и во второй. Имей это в виду, Визаж! Индия любит только победителей! Для меня нет ни Франции, ни Англии, ничего! Индийцы уже забыли, что когда-то я был побежден при Буксаре. Луна Индии! Я сохранил за собой это имя. Я, флибустьер, разбойник из джунглей, женился на их самой красивой женщине, носительнице ваджры. Теперь я их человек. Поверь мне, Визаж, Франции не на что надеяться. Могол — просто труп, который разваливается, обломок кораблекрушения. Если Мадек решил ускорить его окончательное поражение, пусть! Мне достанется больше жратвы, и я смогу заплатить за большее число месс за упокой моей души!

— В вашей жизни есть не только деньги, хозяин. В вашей жизни есть еще царица, а царица любит Индию.

Угрюм побледнел и лег на кушетку:

— Готовь свои порошки.

Визаж стал доставать из саквояжа флаконы.

— Плевать мне на Индию… — бормотал Угрюм. — Сарасвати поддерживает мою жизнь. У нее есть ваджра.

— Неужели вы верите в этот вздор?

— Да, Визаж. Я бы уже давно умер. Твои порошки не всесильны. Но я жив и проживу еще долго. Я даже ускользаю от чужой мести, понимаешь, лекарь, от самой жестокой. Меня защищает царица. Даже Всемирные банкиры братья Джагарсетх целуют мне ноги, вместо того чтобы мстить за убийство их отцов. Более того, я глажу животики их дочек… Я мог бы даже овладеть ими у них на глазах, и они бы не шелохнулись! И все из-за царицы!

— Но она не стреляет из пушек. И вы не хуже меня знаете, что все легенды умирают. Прошло уже шесть лет! О ней уже почти не говорят. К тому же она христианка.

— Христианка! — усмехнулся Угрюм.

— Ведь отец Вендель крестил ее!

— Какой же ты наивный, Визаж! Только потому, что ты хорошо заботишься обо мне, я доверю тебе одну тайну. Ты слыхал о саньяси?

— О саньяси? Да, это кающиеся. Они ходят из города в город и объявляют, что дхарма загрязнена. Они призывают народ очистить нашу жизнь. Их особенно много в Бенгалии.

— Их полно во всей Северной Индии с тех пор, как англичане взяли Бенгалию.

— Здесь я их не видел.

— Ох, Визаж! Ты слишком много времени сидишь за своими книгами и совсем не видишь жизни. Саньяси вынуждены скрываться…

В этот момент послышался шорох, откуда-то из глубины комнаты, наверное из-за мушарабии. Они переглянулись.

— Я хочу спать. Давай свое зелье. — Угрюм лег на кушетку и закрыл глаза. — Я спать хочу.

Визаж остолбенел: Угрюм явно кого-то испугался. Врач протянул Угрюму чашу. Тот выпил лекарство большими глотками и приказал:

— Уходи! Я буду молиться.

— Мир вашей душе, — поклонился Визаж и покинул покои хозяина.

Едва он вошел в свою комнату, как слуга доложил ему, что его ждет царица.

* * *

Визаж давно не видел Сарасвати так близко.

Теперь она мало походила на индийскую женщину. Она больше не носила косу, а укладывала волосы в пучок на затылке, как европейские женщины.

Она совсем не постарела. Несколько пополнела, но при этом не отяжелела. Морщины, появившиеся в уголках глаз, рта, на подбородке, все еще были похожи на ямочки. Ее глаза по-прежнему сияли. Заметны были только темные круги под глазами, которые напоминали о пережитых несчастьях. На ней почти не было украшений, только бриллиант в носу и нить жемчуга, на которой висел медальон, прятавшийся в складках одежды. Вся она излучала такое спокойствие, что напоминала Визажу европейских мадонн. Его внимание привлекла висящая на стене картина, показавшаяся ему здесь неуместной.

Это было изображение Святой Девы, только темнокожей. У нее были черты Сарасвати. «Запад наступает», — с грустью подумал Визаж.

— Ты смущен, лекарь? — усмехнулась Сарасвати.

— Высокочтимая царица, женщине твоего ранга не подобает принимать таких, как я, в стенах зенаны.

— Не забивай себе голову глупостями.

— Но что скажет господин Угроонг?

— Разве ты видел, чтобы мои апартаменты охраняли евнухи? Я свободна, понимаешь? Я делаю то, что мне нравится. И господин Угроонг ничего не скажет. Кроме того, это помещение не относится к зенане. Да и знаешь ли ты, лекарь, что такое жизнь в зенане?

Визаж не смог ответить. Он подумал, что угодил в ловушку, в ловушку, расставленную женщиной. Как и при их первой встрече, Сарасвати угадала его мысли.

— Не смущайся! Ты похож на новобрачного!

Он покраснел.

— Угадай, зачем я позвала тебя.

Он выдержал взгляд ее черных глаз.

— Тебя интересуют письма из Шандернагора.

— Ты так думаешь? — с иронией спросила она. — А может быть, я позвала тебя, потому что больна?

Она наклонилась, и то, что Визаж увидел в глубоком вырезе чоли, смутило его еще больше.

— Я все еще желанна как женщина, не правда ли? Еще красива, несмотря на годы!

Визаж отвернулся, устыдившись того, что он, старый и кривой, поддался чарам этой красивой женщины. Она играла с ним. Ее возраст — наверное, ей было около сорока — давал ей на это право. Своей раскрепощенностью она напоминала европеек. На самом же деле — теперь он понял это — царица была типичной женщиной Индии: эта кошачья жестокость, эта легкость, с которой она распоряжалась чужой судьбой, эта игра, которая игрой вовсе не являлась… Визаж знал, что в этом возрасте индийская женщина достигает апогея своей жизни. Утрачивая красоту, она обретает большую власть, правда при условии, что она родила и воспитала сына. У Сарасвати не осталось детей. Но ее необычная судьба подняла ее на такую высоту и дала ей такую независимость, которой не достигала ни одна другая женщина Индии.

— Успокойся, лекарь. Я позвала тебя не затем, чтобы погубить, — сказала она.

Визаж осмелился наконец взглянуть ей в лицо.

— Что это ты меня разглядываешь? Подсчитываешь мои морщины? Значит, тебе неизвестно, что желание мужчины возбуждают ноги женщины, а не ее лицо, не визаж, как говорят французы. — Она протянула к нему свои подкрашенные хной ноги. — Это ведь и твое имя, Визаж… — Последняя фраза прозвучала по-французски, с безупречным произношением. Сарасвати слегка растягивала слоги, как это делали жители Пондишери.

— Так ты знаешь французский? — удивился Визаж.

— Учу. Со мной занимается Боженька.

— Боженька?

— Ну да, канонир. У него тоже смешное имя. Странный у вас язык.

— Все языки кажутся странными, царица, когда их начинаешь изучать… А люди, которые на них говорят, еще более странны. Особенно фиранги, белые люди.

Она понимающе улыбнулась:

— Конечно, конечно… Вижу, ты горишь нетерпением рассказать мне о письмах из Шандернагора. Но мы пока подождем. В должное время мы вернемся к этому. Не следует торопить мангуста, чтобы он поскорее убил кобру. Он лучше знает, когда напасть. — Она подняла занавес, отделявший комнату от зенаны. — Пойдем!

Визаж побледнел:

— Женщины не интересуют меня, высокочтимая царица.

— Пойдем!

Это был приказ. Визаж не знал, что сделать. Последовать за ней означало подвергнуться невероятной опасности.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил он.

— Трус, ничтожество! — усмехнулась царица. — Ты малодушен, как все мужчины в этом мире! Неужели ты решил, что я возжелала тебя или готова допустить тебя до женщин Угрюма? — Рассердившись, она стала говорить на хинди, но сразу же смягчилась.

Она потянула его за рукав, толкнула за штору, и они оказались на длинной крытой галерее, обрамляющей внутренний дворик. Прямо под ними находилась зенана.

С того места, где они стояли, хорошо просматривались все комнаты гарема, потому что в это время дня шторы не были опущены.

— Здесь живут женщины Угрюма, — прошептала Сарасвати. — Посмотри на них бедненьких: они пировали всю ночь.

Вокруг чарпаи со смятыми покрывалами стояли кувшины с пальмовым вином, блюда с пирогами и флаконами с эликсирами. Пьяные евнухи храпели у дверей. В спутанных волосах спящих женщин увядали цветы. Визаж увидел несколько обнаженных красавиц, слившихся в объятиях и поцелуях.

— И ты позволяешь все это? — спросил он.

— Лекарь, неужели ты думаешь, что эти прекрасные создания могут удовлетвориться тем, что танцуют обнаженными перед несчастным Угрюмом?

Несчастный Угрюм. Визаж в первый раз слышал, чтобы так говорили о его хозяине.

— Что тебе сказать? Шесть лет назад я думал, что он скоро умрет. А он выжил. Ему даже стало лучше. Но это не благодаря моим порошкам.

— Не думаешь же ты, фиранги, что я обладаю ваджрой и поддерживаю его жизнь?!

— Пути Господни неисповедимы, царица. Медицина — это наука о долголетии, аюрведа, как говорят у вас, но некоторые спасительные средства спрятаны в глубине нашего сердца. Кто может разгадать его тайны?

— Я знаю, что он теряет силы. Он умрет, если я не буду его поддерживать. Потому что, видишь ли, я-то верю в ваджру…

— Тогда, чего ты ждешь от меня?

— Я жду момента, когда смогу употребить мою силу на что-то иное, чем подержание жизни этого старика.

— Я не понимаю.

— Ты ведь знаешь, что пишут Мадеку из Шандернагора.

— Да.

— Он собирается встать на сторону Могола?

Итак, она даже не скрывала, что подглядывала за Угрюмом, прячась за мушарабием. Похоже, именно она ведет всю игру.

— Я не знаю, — ответил Визаж.

— Уедет ли он через две недели или через три месяца, мне это все равно, раз он в принципе решил уехать!

— И ты, царица, тоже желаешь его гибели?

— Кто тебе сказал, что я желаю его гибели? — засмеялась она.

— Угрюм не собирается давать денег на войну.

— Естественно! Он никому их не дает! Он их копит!

Они надолго замолчали.

— Ты ведь хорошо его знаешь, этого Мадека, не правда ли? — наконец спросила она. — Ты знал его задолго до меня… Ведь именно ты, лекарь, был с ним, когда он приезжал в Годх. Почему человек из Шандернагора сделал тебя своим доверенным лицом у Мадека? Индия велика, Визаж, но не настолько, чтобы можно было сохранить тайну. К тому же это и не было тайной. Нас так мало, тех, кто был счастлив в Годхе. Мы узнаем друг друга.

— К чему ты клонишь?

Сарасвати открыла медный сундук:

— Смотри!

Там лежала деревянная раскрашенная скульптура — тигр, нависший над человечком в треуголке и красной форме.

— Тебе нравится мой тигр, правда? — сказала Сарасвати. — Он очень скромных размеров. Мне продал его некий купец, который пришел с юга. Он говорил, что какой-то фиранги делает большие движущиеся машины наподобие этой и предлагает их раджам Декана, недовольным присутствием англичан. Говорят, что первому эта идея пришла в голову радже Бенареса. Красиво, правда?

Она повернула какую-то ручку на боку фигурки. Тигр вздыбился и зарычал, а англичанин начал издавать предсмертные хрипы.

— Остроумно, — улыбнулась Сарасвати. — Но этот тигр слишком маленький.

Она указала Визажу на открытый рот англичанина:

— Сюда можно было бы поместить сосуд со свежей кровью, и человек изрыгал бы кровь при каждом хрипе. Это было бы более правдоподобно. Но можно испачкаться.

— Я думал, что ты христианка, царица. А ты любишь кровь. Ты раньше не была такой.

— Какая откровенность! — рассмеялась Сарасвати. — Я видела больше крови, чем ты, лекарь, и я хочу еще! Посмотри на этого ребенка на стене! Это не твой никудышный Христос, который прощает и подставляет левую щеку! Это мой сын, единственный, который у меня выжил. Но его убили, как на бойне! — Она опять громко расхохоталась. — Ты мне нужен, Визаж. Если бы не это, я давно велела бы посадить тебя на кол… Бедный лекарь… Так ты не понимал, что это я управляю Угрюмом? Но пришло время сказать тебе: я должна все знать о Мадеке. Все новости ты будешь сообщать мне, а не моему супругу. Будешь ли ты говорить ему правду или врать — это неважно. Но ты теперь мой человек, понял? Мой человек… Поклянись, что ты будешь докладывать мне обо всех курьерах из Шандернагора.

— Я если Мадек потерпит поражение?

— Что будет потом — это мое дело.

— Не пойму, царица, хочешь ли ты — его счастья или его гибели.

— Только боги могут решать, Визаж. Исполни же мое желание. Что касается Угрюма, я хочу, чтобы ты сообщал мне обо всех изменениях в его состоянии. Поклянись!

Визаж опустился на колени и коснулся головой пола, как предписывал ритуал. Когда он поднял голову, она с нежностью наклонилась над ним, и он разглядел на ее груди старый, позеленевший амулет. Заметив его удивленный взгляд, она рассмеялась.

— Это, лекарь, уже совсем другая история, и она не для фиранги!

Визаж понял, что пора удалиться.

Ошеломленный, он долго бродил по галереям и размышлял. Наконец он пришел к выводу, что великолепно сыграл свою роль. Разве человек из Шандернагора не советовал ему использовать ради победы «все могущественные силы, которые только есть в Индии»? И какое ему дело до царицы Сарасвати, если все это в конечном счете послужит интересам Франции! Он убедился в том, что она по-прежнему любит Мадека. Но кое-что его настораживало: испуг Угрюма, когда он обнаружил, что его болтовню о саньяси подслушали из-за ширмы, и особенно амулет с изображением чудовищной Кали.

 

ГЛАВА XXV

Бхаратпур — Дели

От времени муссона до зимы 1772 года

Мадек не мог дождаться, когда кончатся дожди. Он думал, что именно по этой причине император до сих пор не призвал его к себе. Наконец, Мадек поборол свою гордость и сам написал Моголу и предложил свои услуги.

«Великий человек своей нации…» — Эти слова из письма Шевалье не выходили у Мадека из головы. Особенно ему нравилось слово «нация», напоминавшее о его туманной родине. Не об улицах Кемпера, не о тех местах Бретани, которые с детства мелькали в его снах, а скорее о части его самого, позволившей ему, простолюдину, не только оправдаться в собственных глазах за то, что когда-то облил грязью дворянчика, посмевшего отнестись к нему с презрением, как к твари, родившейся под забором, но и самоутвердиться, добиться славы и богатства. Но все это было весьма далеко от Индии. Ожидая ответа от Могола, Мадек утратил интерес к окружающему миру. Иногда он выезжал верхом за пределы Бхаратпура и подолгу смотрел на тянущиеся до горизонта размытые дождями дороги, надеясь увидеть гонца. Но тщетно. Даже праздник Джанмаштами, день рождения Кришны, оставил Мадека равнодушным. Весь город ликовал. В каждом доме готовили пироги из рисовой муки, замешанной на молоке, и засахаренные фрукты; юноши и девушки флиртовали и качались на качелях, подобно божественным влюбленным. И в храмах и в домах люди читали священные стихи о жизни Кришны, рассказывали о его победах над демонами и над деспотичным раджей Кансой, о том, каким шалостям он предавался во Вриндаване, о девицах, которыми он овладевал, когда они купались в реках, о ревности Радхи, сходившей с ума по своему синеликому супругу, и, наконец, о том, как он принес в жертву свою телесную оболочку ради всеобщего благоденствия.

Мадек посмеивался над этим. У него в мыслях была одна только война.

Между тем в его дворце тоже царила праздничная суета. Бегум Мадек возносила молитвы Деве Марии и готовила для Девы скромные дары — засахаренные фрукты и рисовые пироги, чтобы она защитила очередное дитя, которое бегум носила в своем чреве. Мумтаз украшала себя перед зеркалом, готовясь к встрече с возлюбленным Мадеком.

Он приходил к ней каждый вечер. Его грустный взгляд, его озабоченное лицо вызывали у нее тревогу. Но Мадек ничего не говорил ей о причинах своей печали. Тогда она попыталась развлечь его:

— Мадек-джи, повсюду царит любовь, а ты грустишь! Хочешь, я покажу тебе искусство Девадаси, искусство храмовых проституток. Я многому научилась в доме развлечений.

Он не оттолкнул ее. Утром они даже продолжили свои игры в саду, на новом ковре. Мумтаз удалось его немного развеселить, но она видела, что он по-прежнему чем-то озабочен.

Однажды вечером, когда в Бхаратпуре перестало пахнуть рисом и молоком, что означало окончание торжеств, у ворот дворца появился смешной толстячок, который назвался купцом из Дели. Нетрудно было догадаться, что этот человек вовсе не тот, за кого себя выдает, не торговец дынями и фисташками. Светлая кожа, раскосые глаза, утонченные манеры выдавали в нем могола, причем знатного происхождения. Мадек велел привести его в свои покои. Аудиенция длилась всего несколько минут. Толстячок преподнес Мадеку мешочек с четырьмя тысячами рупий в счет причитающихся ему сорока тысяч, металлический футляр, в котором оказался патент на титул набоба, а также письмо от главнокомандующего Могола. В нем говорилось, что император принимает предложение фиранги и его короля. Титул набоба, присваиваемый господину Мадеку, вступит в силу в тот час, когда он приедет в Дели. Это будет торжественно объявлено миру, защитой которому является Великий Могол. Мадека ждут.

— Не позднее, чем через два месяца! — добавил псевдоторговец.

— Договорились, — ответил Мадек.

В тот же вечер Мадек велел позвать Мумтаз.

— Я хочу еще раз насладиться искусством Девадаси.

Она с удовольствием исполнила его желание, отметив, что настроение его значительно улучшилось.

На следующий день Мадек объявил своим солдатам, что решил оставить службу у раджи джатов. Но сделать это было не так-то просто. Основная часть его войска, которой командовал бретонец Керскао, стояла лагерем в двадцати милях от города. Мадек отправил туда караван с домочадцами, слугами и самым ценным своим имуществом — драгоценными камнями и золотом, коврами, тканями и посудой. Сам же с сотней воинов выступил навстречу джатам, которые, узнав о его измене, забили тревогу.

Мадек не далеко отъехал от своего опустевшего дворца, когда отряд джатов преградил ему путь.

— Раджа приказывает тебе явиться в Диг, — прокричал начальник стражи. — Он требует объяснений по поводу твоего отъезда.

Чтобы выиграть время, дать возможность каравану, Корантену, всем своим богатствам и женщинам беспрепятственно добраться до лагеря, Мадек начал переговоры. Он долго и велеречиво произносил приветствия и изъявления почтения. Суровый джат был польщен и чуть было не поддался на эту уловку, но вдруг в свете факелов разглядел внушительных размеров тюки в обозе Мадека. Это было всего лишь армейское снаряжение, но в душе джата вспыхнула алчность.

— Схватить этого шакала! — заорал он.

Мадек приказал своим людям погасить факелы и открыть огонь. Отступив за обоз, они целый час отстреливались, а когда джаты начали уставать, Мадек дал знак отходить. Теперь он думал только о Корантене, о своих сундуках с золотом и о бриллианте из Годха. Джаты не давали им возможности оторваться. Тогда Мадек, пропустив обоз вперед, велел своим всадникам развернуть коней и повел их в атаку. Он не мог сказать, сколько длился этот бой. В темноте трудно было понять, на чьей стороне перевес.

— Ракшас, ракшас, ты меня не одолеешь! — кричал Мадек, нанося смертельный удар противнику.

— Ракшас, ракшас! — не понимая этого слова, повторяли за ним солдаты.

За два часа до рассвета отряд Мадека добрался до своего лагеря. Все сомнения были отброшены. Теперь Мадек был уверен, что станет великим человеком своей нации. Он впервые был горд тем, что он француз. Горд и счастлив. Приказав трубить общий сбор, Мадек воспользовался передышкой, чтобы понюхать табаку, и достал из кармана подарок Сен-Фрэ. «Вот так возродится Французская Индия», — подумал Мадек и подмигнул даме, изображенной на табакерке.

…Несколько дней его войско продвигалось вперед беспрепятственно. Правда, теперь, когда к нему присоединился караван, оно больше походило на кочующий базар. До владений Могола оставалось всего три лье. Казалось, что единственным препятствием на их пути было небольшое болото, за которым расстилалась огромная пустынная равнина. Мадек не смел поверить в свою удачу. Он уже приказал переправляться через болото, когда увидел, что на них мчится туча всадников. Они атаковали на индийский манер, беспорядочно. Разглядев их знамя, Мадек вздрогнул — это опять были джаты. Значит, в любую минуту на каком-нибудь холме может появиться черный человек на рыжем коне. Но почему-то Мадек был уверен, что выиграет и эту схватку. Он приказал развернуть пушки и повел солдат в атаку.

— Ракшас! Ракшас! — кричал Мадек, нанося удары направо и налево.

Вокруг ревели раненые слоны, ржали агонизирующие лошади, стонали умирающие люди. Между тем Мадек все время искал глазами черного всадника на рыжем коне, но так и не увидел его. Внезапно руку Мадека обожгла боль, его левый рукав обагрился кровью. Он на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то чуть не столкнулся с Керскао. Тот тоже был ранен. По его лицу текла кровь.

— Надо поднажать! Они отступают, Мадек! — орал Керскао. — Пусть караван переправляется. Пушки его прикроют.

Джаты действительно отступали. Через несколько минут они исчезли за холмами. Мадек подсчитал свои потери: около пятидесяти убитых — в основном сипаи.

Убедившись, что караван во главе с Корантеном благополучно перешел болото, Мадек приказал солдатам тоже переправиться на тот берег. Сам он замыкал колонну. Вдруг он остановился и бросил последний взгляд на страну джатов. Вот новый поворот в его судьбе, новое расставание: там вдали остался его дворец в Бхаратпуре, его сады, его простое счастье, его надежда на то, что страсти ушли в прошлое. Там же остался и Диг, где, как он думал, навеки затворилась владычица Годха. На другом, неведомом, берегу его ждал Дели и возрождающаяся Французская Индия.

 

ГЛАВА XXVI

Дели

Декабрь 1772 года

Страна Могола разочаровала Мадека своим однообразием. Почему-то он представлял ее себе цветущей плодородной землей, а увидел скучную пустынную равнину с редкими купами деревьев, рыжими болотами и жалкими соломенными лачугами крестьян. Мадек начал жалеть о том, что уехал из Бха-ратпура. Прошло уже двенадцать дней с тех пор, как он покинул страну. Рана на руке понемногу заживала; дорога была спокойной и монотонной. Ни жары, ни пыли, наилучшее время года для путешествия. Но все равно Мадек был мрачен.

Утром двенадцатого дня вдали показались красноватые купола минаретов.

— Дели, Рим Востока! — воскликнул Керскао.

— А по-моему, это похоже на военный лагерь, — буркнул Мадек. — Посмотри на городские стены. А крыши за ними напоминают походные палатки. Обычный лагерь, только из камня.

— Ты еще увидишь, какие там есть чудеса, — сказал Керскао. — Об этом говорят все путешественники. Сказочный базар, великолепные мечети, крепость, висячие сады, во дворце Могола — трон с двумя павлинами из драгоценных камней и золота, потолки, отделанные серебром. Этот город стар, как мир. Это семь городов, да, семь городов, построенных друг над другом. Первым здесь поселился Индра, бог неба…

— В этом городе нет ничего индийского, — прервал его Мадек. — Избавь меня от россказней путешественников, Керскао. Меня интересует только Могол.

Он обернулся, чтобы взглянуть на Корантена. Было заметно, что слон устал. У него был грустный вид, как будто его одолевали тяжелые думы. «Может, и правда, слоны предчувствуют зло, как говорят индийцы», — подумал Мадек. Корантен явно утратил свои игривые манеры. Эта страна не нравилась ему.

— Не по душе мне эти места, — объявил Мадек своему спутнику. — Нет, правда, этот город совершенно меня не трогает.

— Все могольские города похожи друг на друга. Минареты, красные стены… Агра такая же.

Сидящий на коне Мадек внутренне напрягся.

— В Агре, Керскао, есть Тадж!

Мадек злился на себя. Он понимал, что неправ. Он знал, что каждый город неповторим и своеобразен. Разве можно перепутать тропически вялый Пондишери и тлетворную, но великолепную Калькутту, хотя стоят они на берегу одного и того же океана? А северным городам, Лакхнау, Лахору присуще персидское очарование куртизанок, таких как Мумтаз, но у них не было ничего общего со скалистой горделивостью раджпутских городов.

Мумтаз словно почувствовала, что Мадек подумал о ней. Она высунулась из повозки и, увидев огромный минарет, радостно закричала:

— Кутб Минар, Мадек-джи, Кутб Минар!

Она сияла. Это была ее страна; здесь все было мусульманским. Полюс Веры считался самым высоким минаретом. Мадек вспомнил, что Дели построен на костях раджпутских героев, предков людей, которые верят астрологам и поклоняются миллионам богов. Здесь была побеждена Индия храмов и танцующих божеств. Но ее победитель теперь и сам близок к смерти.

Увидев неподалеку разрушенный караван-сарай, Мадек решил сделать здесь привал и приказал остановиться. Солдаты бросились к колодцу, а женщины вылезали из повозок и стали приводить себя в порядок. А Мадек тем временем спрыгнул с коня и взобрался на остатки стен. Это была старая привычка путешественника и солдата — прежде чем войти в чужую страну, окинуть ее взглядом сверху. Но на этой полупустынной равнине ему еще ни разу не представилось такой возможности.

Земля вокруг была красной. Городская зубчатая стена тоже охристо-красного цвета, местами была разрушена. Мадек понял, что здесь побывали пушки и боевые слоны. За стеной картина была не менее грустная: обветшавшие дворцы и мавзолеи, одичавшие сады. Крепость Могола тоже приводила в уныние.

На заре следующего дня к Мадеку явился главнокомандующий армии Могола по имени Нагеф-хан. Это был человек приятной наружности, с ухоженной бородой и хитрой улыбкой. Он умело уклонился от всех вопросов, связанных с международной политикой, и свел весь разговор к одной-единственной теме — к ритуалу въезда в Дели набоба Мадека. К величайшему удивлению Мадека ритуал должен был продлиться три дня. Через несколько часов переговоров Мадек задумался: уж не насмехается ли над ним этот главнокомандующий?

Потомки Моголов не только сохранили, но и развили свою легендарную любовь к церемониалам. В этом Мадек убедился на следующий же день. Сначала ему показалось, что это обычная индийская церемония с позолоченными тюрбанами, султанами, драгоценными камнями, слонами, конями, музыкантами и танцовщицами. Знаменитые могольские вельможи прибыли в полном составе. Но зато все они, рузиндары, мансебдары, омра, панчазары, дуаздех хазари, Жемчужины Славы, Столпы Империи, двигались за кортежем Мадека со своими музыкантами, флагами, солдатами в кольчугах и с мушкетами. Казалось, что процессии не будет конца.

Впрочем, в первые часы Мадек испытывал восторг триумфатора. Рядом со знаменем Могола развевался его новый стяг набоба и бело-золотое полотнище французского флага, на котором он приказал вышить изображение своего любимого Корантена. Отовсюду сбегались толпы людей, которые вопили, танцевали и пели. Наконец-то Дели показал, что он — живой город, а не пустыня.

Процессия шла по улицам — мимо мавзолеев, дворцов, минаретов и мечетей. Иногда между фасадами домов мелькала крепость Могола. Процессия направлялась было прямо к ней, но в последний момент воскурители благовоний и слуги с опахалами, шедшие впереди кортежа, поворачивали вправо или влево, как бы повинуясь некоему капризу.

И так за целое утро кортеж сделал пять кругов, двигаясь как бы наугад, навстречу новым толпам, новым мавзолеям, и даже после полудня не добрался до стены, окружающей крепость Могола. Мадек старался не показывать своего раздражения. Он бросил яростный взгляд на Нагеф-хана, чей слон шел вровень с его слоном. Он чувствовал, что не нравится главнокомандующему. Возможно, из-за Корантена. Нагеф-хан бросал на него злобные взгляды, на которые, впрочем, Корантен отвечал тем же.

Время от времени трубы захлебывались, приветственные крики начинали ослабевать, сквозь дым благовоний прорывались запахи жареного мяса и рыбных котлет. Потом всеобщее ликование и веселье опять набирали силу. Дели постоянно удивлял, противоречил сам себе, крутился вокруг себя самого. Моголам ни до чего не было дела, они были в восторге от этого абсурдного движения по лабиринту и упорно старались скрыть от Мадека свое невероятное сокровище, дворец Могола.

Целых два дня он так и кружил по Дели, злясь, отчаиваясь, но при этом не говоря ни слова. С наступлением вечера моголы провожали его в лагерь, а сами обосновывались неподалеку со своими животными, как бы желая еще понаблюдать за ним. Мадек не смог заснуть. Утром, одуревший, он вновь принял участие в процессии; он уже не понимал, нужно ли разделять эту всеобщую радость или следует показать свое недовольство. Он уже ненавидел и Нагеф-хана, и всю эту процессию, и Дели и сравнивал толпу с механической машиной, которая сама заводится при приближении разукрашенного слона.

Утром третьего дня Нагеф-хан, почувствовав, что Мадек готов взорваться, жестом пригласил его на широкую дорогу. Справа и слева тянулся огромный делийский базар, чаук в полном смысле этого слова, рынок из рынков. Он был известен всему Востоку, от Кантона до Константинополя, от китайских караванных путей до побережья Йемена. На прилавках лежали самые обычные товары, но за решетчатыми деревянными ширмами скрывались настоящие тайные чудеса глубинной Азии, доставленные опасными, недоступными непосвященным в тонкости торговли путями, через степи Татарии, через ущелья Тибета, через джунгли Непала, через еще неизведанные страны. Только делийские дельцы, сидящие за этими ширмами, знают об этих путях и потому носят почетное имя Хозяев Торговли. И все эти нефритовые и шелковые короли вышли из своих контор на балконы, чтобы приветствовать Мадека.

— Приготовься, набоб Мадек, — сказал Нагеф-хан. — Скоро ты войдешь в чертоги Властелина Мира, всеобщего владыки, под тенью которого, как под защитным зонтом, почиет в мире все человечество.

Он перечислял титулы Могола механически, безо всякого выражения. В его голосе проскальзывали и ненависть, и зависть; было очевидно, что он и сам не прочь предложить свою тень человечеству и с удовольствием заменил бы своего хозяина, дабы исполнить эту августейшую задачу.

Мадек вздрогнул. По толпе пробежал знакомый трепет. Значит, Нагеф-хан не солгал: апофеоз близок. Внезапно толпа расступилась, и Мадек оказался на большой площади. Перед ним была гигантская красная крепость с круглыми башнями высотой не менее тридцати футов. Это одновременно ужасало и вызывало восхищение.

— Войдем же! — воскликнул Нагеф-хан. — Великий Могол ожидает тебя, набоб Мадек!

Сердце Мадека ликовало. Казалось, сознание покидает его.

— Лахорские ворота! — объявил Нагеф-хан и дал знак спешиться.

Вот он, город в городе, сердце Империи Могола. Власть была совсем близко. Но, в отличие от Дели, который волновался тридцатью футами ниже, крепость казалась необитаемой, и ничто вокруг не напоминало тех великолепных картин, которые описывал Керскао. Существовали ли они когда-нибудь в действительности? Богатство бежало из города. Как брошенный феями сказочный дворец, жилище Могола было пустым, каковым никогда не казалась крепость Годха. Власть тоже ушла отсюда, хуже того: возможно, ушел и тот дух, который создает власть.

Внезапно забили барабаны.

— Нахарахана, — объявил Нагеф-хан.

Это были музыкальные ворота. Они быстрым шагом миновали их и оказались в саду, в глубине которого виднелся вход в большой зал с несколькими рядами колонн, обтянутых красной тканью.

— Диван-и-Ам, набоб Мадек… Именно здесь тебе предстоит приветствовать тень Бога.

Мадек задрожал. В висках у него застучало. Глаза заволокла пелена. Тем не менее он уверенным шагом направился к трону Великого Могола, сжимая в руке золотые рупии, которые, по обычаю, должен был ему преподнести.

Навстречу Мадеку вышел старик с жезлом в руке. Он встал с ним рядом и обратился к сидевшей на плетеном бамбуковом троне фигуре в шелковой одежде:

— Приветствую тебя, Царь царей, Победитель мира, Владыка Вселенной!

«А где же трон с павлинами? Где потолки, отделанные серебром? Где же чудеса, о которых говорил Керскао?» — подумал Мадек и в этот момент получил тычок в спину.

— Подойди! Поприветствуй! — велел старик.

Мадек выполнил указание.

— Теперь поднеси свой назар!

Мадек протянул свои золотые рупии на муслиновом платке. Холеная рука императора схватила их и пересчитала. Тогда старик взял Мадека за плечи и заставил его выйти в сад. Могольские вельможи вышли вперед и заслонили от него императора. Мадек так и не разглядел его лица. Потом Мадека опять заставили кланяться, пока мимо проходили омрахи, Опоры Неба, Столпы Империи в своих шуршащих одеждах, презрительно наступая ему на ноги. Наконец приветствия закончились. Вельможи опять встали рядом с Мадеком. Слуги принесли подушки. Все сели.

На протяжении часа Могол молчал. Время от времени он щелкал пальцами, и грязные слуги мгновенно бросались выполнять его прихоть. Сначала был устроен парад кавалерии, нелепый в этом чахлом саду. Лошади гадили прямо на мрамор; одна из них лягнула слугу, что весьма развеселило присутствующих. После этого Могол захотел посмотреть бой специально обученных газелей, но через четверть часа это ему надоело. Тогда он велел принести выпотрошенные трупы баранов и стал вонзать в них ножи. Стражники переворачивали перед ним туши животных, располагая их в разных позициях. Каждый раз, когда он вытаскивал лезвие из плоти, вельможи хором восклицали:

— Чудеса, чудеса! Он творит чудеса!

Наконец Могол решил заговорить. Он с отвращением оттолкнул кровоточащие туши баранов, поправил складки одежды и, откинувшись на спинку трона, объявил:

— Приблизься, набоб!

— Чудеса! Он говорит чудесно! — заусердствовали придворные.

Мадек вышел вперед. Могол продолжал гнусавым голосом:

— Приблизься, Солнце моего сердца, Герой моей империи, Мадек, Набоб, Мадек, Бахадур, Всегда-готовый-к-сражениям, Мой Боевой Командир, Мадек, Баши, Третий-после-моего-Визиря!

Мадек подстроил ритм своих шагов к ритму, в котором император перечислял его титулы, так что оказался рядом с троном, как раз когда закончилось перечисление. Это произвело впечатление. Ему милостиво улыбнулись.

— Я, Шах Алам, потомок Тамерлана, Царь Царей, Покоритель Мира, Владыка Вселенной, объявляю тебя набобом высшей касты. Ты мой слуга, вот твоя печать, твой патент, возьми эту золотую одежду, этот тюрбан, этот султан, этот пояс…

Мадеку едва хватило времени, чтобы рассмотреть Могола. Это был пожилой человек; у него был колчан и сабля, но умел он обращаться с ними? От его холеных рук сильно пахло женскими духами… Эти руки потянулись к Мадеку, влажные пальцы коснулись его лба. Мадек хотел поднять глаза, но не успел. Слуги обхватили его и обернули какой-то тканью. Как же он мог забыть? Это, наверное, и есть халат, традиционная шитая золотом одежда. Такую же носил раджа Годха. Мадек глубоко вздохнул и надел тюрбан, а потом султан, поданный каким-то вельможей. Император кивнул и указал ему на коня:

— Это тоже тебе!

— Чудеса! Он творит чудеса! — затянули придворные.

Внезапно Могол встал. Завывание мгновенно прекратилось.

Он отстегнул свою саблю и прикрепил ее к поясу Мадека.

Нагеф-хан побледнел, но сразу же первым заголосил:

— Чудеса… Он творит чудеса…

Потом император повернулся к офицерам Мадека и стал раздавать им золотые платья и султаны с драгоценными камнями. Керскао был в восторге от новой парчовой одежды.

Отбросив все условности, Мадек попытался снова приблизиться к Моголу:

— Господин… Франция… Военные планы…

Император улыбнулся:

— Не беспокойся о благодарностях.

— Но…

— Все в свое время, — прервал его Нагеф-хан.

Церемония продолжалась еще четверть часа. Всех офицеров Мадека переодели в роскошные платья. Им пришлось еще десять раз согнуться в поклонах на потертом ковре, потом им предложили прогуляться по саду. Тем временем император потребовал принести еще одного мертвого барана и долго кромсал его плоть.

Внезапно он бросил взгляд на стоящее рядом красивое здание.

— Сераль, — прошептал Керскао.

Он угадал. Евнухи будто только и ждали этого взгляда.

— Приготовьте моих женщин, — сказал Могол.

— Чудеса! — закивали придворные.

Мадек понял, что сегодня император не расположен обсуждать серьезные проблемы.

Страж с жезлом подошел к французам и объявил:

— Прием окончен. Уходите.

Их вывели через другие ворота.

Едва они вышли из крепости, мир вновь наполнился звуками. К кортежу присоединились новый паланкин и военный оркестр. Эти новые почести не понравились Мадеку, но они произвели должное впечатление на толпу, и она стала кричать еще громче…

Мадек выпятил грудь. Как в лучшие дни своей молодости, он был преисполнен решимости вывести императора из состояния бездействия, как этого требуют Шевалье, Визаж, Сен-Фрэ… А что бы сказала Сарасвати, если бы узнала, какой у него теперь титул? Набоб высшей касты, бахадур, баши… Впервые за последние шесть лет ему захотелось увидеть ее. Это было, конечно, желание отыграться. Она, претендовавшая на то, чтобы вести войну, не сделала ничего, кроме того, что могла сделать любая женщина: вышла замуж. Он вспомнил ее слова: «Запомни, Мадек, в этом мире существуют две расы: мужчины и женщины!» Конечно! И война — это мужское дело. Сама того не подозревая, Сарасвати толкнула его на путь, ведущий к славе и величию. В этот вечер Мадек пожелал остаться один в своем шатре, чтобы разобраться в своих чувствах.

Он понял, что наконец избавился от комплекса неполноценности, порожденного его низким происхождением, что теперь не он будет зависеть от людей и обстоятельств, а они от него. Ведь за ним стоит нация, Франция, которая, возможно, теперь помолвлена с Индией.

Он не мог описать это новое состояние. Может быть, это и есть История, о которой упоминал Шевалье? Пока это был чуждый ему язык. Тем не менее ощущение было настолько сильным и ошеломляющим, что Мадек решил теперь записывать все, что с ним происходит, и то, что осталось в прошлом. Но сейчас важно было записать события сегодняшнего дня.

Мадек присел на корточки на ковре и впервые в жизни начал корпеть над текстом, который не представлял собой ни военный договор, ни финансовое соглашение. Он перечислил свои титулы, полученные подарки, скупые слова Могола. Перечитав все это, он понял, что не отразил самого главного: того странного впечатления, которое не покидало его весь этот день. Он долго не мог подобрать нужные слова. После целого часа мучительных размышлений он написал наконец фразу, которая его удовлетворила: «Думая теперь о величии, в котором я сейчас пребываю, я с трудом могу поверить, что все это не сон».

 

ГЛАВА XXVII

Диг — Дели. Год 4873-й Калиюги

Декабрь 1772-го — январь 1773 года

Известие о приеме, оказанном Мадеку в Дели, распространилось по Индии с невероятной быстротой. Он был первым фиранги, который изменил своему богатому и могущественному хозяину и встал под знамена императора, не значившего ничего или почти ничего.

Верный договоренности, Визаж сообщил Сарасвати о том, какое впечатление это событие произвело в Шандернагоре и даже в самой Франции. Ходили слухи, что отдельные франци и португальские монастыри один за другим просили у набоба покровительства, и поговаривали, что в самом Версале обсуждают удивительную эпопею его жизни. Сарасвати слушала молча. Она не гонялась за новостями, новости сами находили ее. Визаж теперь полностью находился в ее власти. Вот и он не устоял перед ее чарами. Старый лекарь с нетерпением ждал писем из Шандернагора, потому что они давали повод еще раз увидеть царицу, проникнуть в ее покои, впитать в себя запах ее духов.

Сегодня Сарасвати сама позвала его к себе. И вот он, обычно такой сдержанный и спокойный, на глазах у всех бросился бежать по галереям дворца, задыхаясь, сияя, не боясь обнаружить свою тревогу и свою страсть.

Едва переступив порог ее покоев, Визаж понял, что случилось что-то серьезное. Может быть, началась война?

— Возьми себе подушку, Визаж, — сказала Сарасвати, жестом предложив ему сесть на ковер. — Я знаю, что ты не получал писем из Шандернагора. На этот раз я сама хочу отправить послание.

Сарасвати протянула ему кулек с бетелем, и он заметил, что у нее дрожат руки.

— Визаж… Джаты хотят напасть на земли Могола.

— Мадек уже однажды разбил их. Они и теперь проиграют, — невозмутимо ответил он.

— Джаты, — повторила она. — Вместе с маратхами! Двести пятьдесят тысяч человек…

Визаж побледнел:

— Не позволяй этого. Угроонг не пойдет против твоей воли…

— Не рассчитывай на это, — жестко сказала она.

Визажа охватил гнев. Он вдруг почувствовал к ней отвращение.

— Тогда, царица, я больше не на твоей стороне! Я уезжаю. Я не могу оставаться в лагере, в котором хладнокровно готовятся погубить Мадека!

Он собирался встать, но она остановила его одной фразой:

— На это я и надеялась!

— Что? Что же я такого сделал, что ты захотела прогнать меня?

Она не ответила.

— Что за месть у тебя на уме, царица? — продолжал он. — Какое зло причинил тебе Мадек? Двести пятьдесят тысяч человек против Дели! У Мадека нет и шестидесяти тысяч, включая солдат Могола…

— А ну-ка сбавь тон, лекарь! Сбавь тон сейчас же, а не то я прикажу сварить тебя живьем! — Она заговорила вдруг хриплым, сдавленным голосом. — Учти, что я мщу только за смерть моего сына! Почему меня должна тревожить судьба Мадека? Дхарма! Джаты нападут. Скажи мне спасибо, что я предупредила тебя об этом.

— Тогда я уезжаю.

— И уезжай! Я не собираюсь тебя задерживать. Я даже не выдам никому твоих намерений!

Но Визаж не дал сбить себя с толку.

— Если ты согласна отпустить меня, царица, значит, ты потребуешь что-то взамен.

— Ты догадлив, Визаж.

— Что же ты от меня хочешь?

— Угроонг должен жить.

— Но он жив только благодаря тебе. А ты — благодаря ему. Благодаря его оружию.

— Я в это не верю.

— А я уверен. Мои порошки здесь не при чем…

— Вот именно, порошки. Если ты уедешь…

— Так вот что тебе надо! — рассмеялся Визаж.

Сарасвати сняла с головы покрывало и положила свою руку на руку Визажа:

— Лекарь, ты чем-то похож на Мадека. — Теперь она говорила по-французски. — У тебя такая же светлая кожа, как у него, и такие же светлые глаза. Я давно должна была умереть. Что мы такое, Угрюм и я, в этой умирающей Индии? Просто плесень, поселившаяся на трупе. Угрюм устал. Он больше не думает ни о чем, кроме спасения своей души. Он опять призвал Венделя, осыпает его рупиями в обмен на отпущение грехов. Так что, Угрюм не станет участвовать в этой войне.

— Как? Но ты только что сказала мне…

— Но это не означает, что он не одобряет ее. Просто Угрюм не хочет сам ничего затевать против Могола, вот и все.

— А раджа джатов?

— Раджа возьмет наши войска и выступит в поход. Угрюм останется здесь.

— Значит, не я один остался верен Мадеку!

— Как видишь… Так за что ты ненавидишь меня?

— Я не могу ненавидеть тебя, царица!

— Оставим это. Если решил уезжать, поторопись. И отдай мне порошки.

— Порошки? Но кто будет давать их Угрюму?

Глаза Сарасвати гневно сверкнули:

— Послушай, лекарь, либо ты остаешься здесь, продолжаешь заботиться об Угрюме и бросаешь Мадека на произвол судьбы, либо уезжаешь и доверяешь мне свои лекарства! Выбирай! Тебе придется предать либо одного, либо другого. Либо Угрюма, либо Мадека.

Визаж застыл на месте. Его рука по-прежнему касалась ее руки. Сарасвати придвинулась к нему ближе и взяла обеими руками его голову:

— Ты кривой, лекарь, но ты красив. Ты честен…

Еще никогда он не ощущал так близко ее кожу, ее духи. Ему больше не хотелось уезжать.

— Отдай мне свои порошки, Визаж. Я думаю, так будет лучше.

…Час спустя Визаж и Сарасвати заперлись в одной из комнат ее покоев. Царице не потребовалось много времени, чтобы разобраться в порошках и эликсирах. Визаж хотел записать ей на кусочке пергамента дозировки, но она отказалась:

— Я все запомнила.

— Теперь спрячь этот чемоданчик в надежном месте. Никто, кроме тебя, не должен касаться его. Ты поняла, высокочтимая царица? Одной капли некоторых из этих эликсиров достаточно, чтобы вызвать мгновенную смерть. Человек даже не успеет ничего почувствовать.

— Я поняла. Ты уедешь на рассвете. Я велю приготовить для тебя коня и охранника. Никто ничего не заподозрит. Если что, скажешь, что едешь за травами, которые растут недалеко от границы, или хочешь поговорить со своим гуру.

— А Боженька? — вдруг спросил Визаж.

— Боженька? Ты думаешь, он захочет ехать к Мадеку вместе с тобой?

— Да. Он ведь тоже был вместе со мной и с Мадеком, когда…

Сарасвати закрыла ему рот рукой:

— Молчи. Я знаю. Так он тоже…

— Он тоже любит тебя, царица… И все-таки он уедет.

— Нет, Визаж. Он… любит меня, и поэтому он уедет. Как и ты. Но постарайтесь остаться в живых. Пойдем, я отведу тебя к нему.

Они вышли в темный коридор. Остановившись у двери самой дальней комнаты, где Боженька целыми днями корпел над своими замысловатыми механизмами, Сарасвати сказала:

— Ты пойдешь к нему один и сам все объяснишь. Больше мы не увидимся. На рассвете вы должны покинуть город. Прощай.

Визаж посмотрел на нее, тяжело вздохнул и открыл дверь.

…После полуночи Сарасвати тайными ходами прошла в покои Угрюма. Благодаря Боженьке она легко открывала секретные замки и справлялась с защитными механизмами. Она нащупала последний деревянный затвор, и решетка мушарабии медленно заскользила в сторону. Лежавший на кушетке Угрюм вздрогнул и схватил кинжал.

— Это ты?.. — пробасил он и опять упал на подушки.

— Да. — Сарасвати склонилась над горящей на полу лампой.

— А где лекарь?

Ей нравилось мучить его.

— Что? Лекарь? Разве ты болен?

Он притянул ее к себе за край чоли и приставил ей к горлу кинжал:

— Не притворяйся, что не знаешь, где он. Мне нужны порошки!

— А разве тебе мало моей ваджры? — в ее глазах не было и намека на испуг.

— Ваджра! Не выдумывай, царица! Я знаю, что ты подкупила моих охранников… Но достаточно одного моего слова, и они убьют тебя. Ты давно шпионишь за мной! А теперь ты украла у меня лекаря.

— Замолчи, Угроонг!

Она лишь слегка повысила голос, и Угрюм мгновенно отвел от ее горла кинжал.

— Я боялся, что однажды ты похитишь у меня Визажа. Что ты с ним сделала? Ты же виделась с ним сегодня.

— Он уехал. Уехал к Мадеку.

— Я надеялся, что когда-нибудь ты придешь, чтобы…

— Тебе не на что надеяться в отношении меня.

— Я знаю! Ты холодная и жестокая женщина.

— Мы похожи друг на друга, Угроонг!

— Чудовище, чудовище… — прорычал он, стиснув голову ладонями.

— У тебя было достаточно горячих и нежных женщин. Их у тебя и сейчас хватает.

— Ты никогда не хотела меня. Я встречал тебя только на дорбарах, когда речь шла о войне. Или на полях сражений.

— А разве ты не обещал мне войну? Я ведь все еще не отомщена.

Угрюм уже не слушал ее.

— Мои порошки… Лекарь… Мне нужны мои порошки!

Она вынула из-под накидки чемоданчик Визажа. Угрюм от неожиданности открыл рот. Сарасвати рассмеялась. Она поняла, что победила.

— Порошки, царица… — пробормотал Угрюм. — Но ты же не сможешь их приготовить!

— Я не смогу?.. Бедный, бедный Угроонг! Плохо же тебе служат твои шпионы! Разве ты не знаешь, что я выучила французский? Я изучаю все, что хочу. Это правда, Угроонг, я обладаю ваджрой. И тебе еще многому надо поучиться у Индии. Ты так и остался фиранги, Угроонг, фиранги… — Она нараспев произносила это слово, поглаживая чемоданчик.

— Царица… Осторожно! Флаконы…

— Индия медлительна, Угроонг. Ты это знаешь. У меня много времени для мести и много времени для того, чтобы приготовить тебе порошки. Минута, год, два столетия — все это мгновения по сравнению с вечностью!

Сарасвати взяла узловатые пальцы Угрюма, вцепившиеся в край кушетки. Как сильно они изменились со дня их свадьбы! Теперь Угрюму трудно было даже надевать рукавицы. «Если он проживет еще шесть месяцев, царица, это будет только благодаря тебе. Благодаря тебе одной…» — говорил Визаж. Но надо было, чтобы он прожил шесть лет, а не шесть месяцев. К большой войне Индия будет готовиться медленно. И она, Сарасвати, тоже пока к ней не готова: она еще недостаточно состарилась.

— Послушай меня, Угроонг, прежде чем я дам тебе порошки. — Сарасвати подложила ему под спину подушки и помогла сесть на кушетке. — Раджа джатов — твой и мой господин — собирается напасть на Дели. Вместе с маратхами.

— Я знаю.

— Там, у Могола, находится Мадек.

Она почувствовала, как он вздрогнул:

— Какое мне дело до твоего Мадека? Ты что, опять его желаешь?

От ярости она чуть не швырнула в стену чемоданчик с эликсирами и порошками. Но сдержалась. Ставка в игре была слишком высока.

— Ты не пойдешь на эту войну.

— Это почему? Ты мерзкая женщина, шлюха, ты продаешь свое тело этому фиранги!

— Тебе, Угроонг, я себя не продавала! Ты купил меня, но я ничего тебе не дала. Ты старая свинья! Даже неприкасаемый тобой бы побрезговал.

Он попытался напустить на себя грозный вид, но у него не получилось.

— Порошки, Сарасвати! — Он впервые назвал ее по имени.

— Слушай меня. Если хочешь получить свое снадобье, завтра на дорбаре раджи ты откажешься участвовать в этой войне. Сошлешься на здоровье. Но пообещаешь дать ему пушки и людей.

— Мне нужна война, царица. Только она придает вкус моей жизни.

— Не лги себе. Единственное, что придает вкус твоей жизни, это я. Я ее единственная приправа и пикантность. И я тебе нужна.

Сарасвати достала из чемоданчика Визажа бутылочки и флаконы и начала готовить лекарства. Она чувствовала на себе взгляд мужа. Он любовался ею, ее плавными, изящными движениями. Ему даже было приятно, что сейчас рядом с ним находится не хмурый одноглазый Визаж, а эта красивая неприступная женщина. Сарасвати подала ему чашу с лекарством, он выпил его и умиротворенно вздохнул. Помолчав, он сказал:

— Я не понимаю, чего ты добиваешься, Сарасвати. Мадек был твоим любовником. Ты хочешь его смерти? Но зачем было так долго ждать? Теперь ему будет противостоять двести пятьдесят тысяч…

— Если сюда доберутся англичане, тебе конец, Угроонг. И мне тоже. Ты уже стар, ты не сможешь себя защитить… Поэтому нам нужен Мадек.

— Ты же хочешь погубить его.

— Нет! Послушай меня. Надо увести его от Могола. Надо, чтобы он перешел на службу к индийцам. Джаты, которым он изменил, не пожелают иметь с ним дела. А вот маратхи — вполне могут им заинтересоваться. Поэтому надо, чтобы он потерпел поражение в Дели. Государство Могола попадет в руки маратхов. Вместо того чтобы преследовать Мадека, они предложат ему стать их военачальником. Он примет это предложение. Тогда мы, индийцы, сможем отвоевать свои земли. Все восточные земли, которые попали в руки англичанам. И Бенгалию.

— Ты прекрасна, царица, — расхохотался Угрюм. — Прекрасна и сильна. Ты видишь дальше, чем я… Но Мадек побеждал в самых тяжелых сражениях.

— Мадек дрался всегда на открытой местности. На этот раз он будет находиться за стенами Дели. За стенами, понимаешь? Я знаю, что такое осада этого города. Я была еще ребенком, когда туда пришли афганцы… Но я до сих пор помню.

— Что ты понимаешь в войне? Ты же сама никогда не воевала…

— Он проиграет, Угроонг, потому что мы сообщим ему, что я умерла!

— Умерла! Как это?

— Да, умерла. Об этом будешь знать только ты. Вендель ведь сейчас во дворце, да?

— Да, — кивнул Угрюм.

— Позови его завтра в часовню. Там лежит тело женщины из высокой касты, она светлая, как я, и такого же роста. Скажи ему, что меня нашли мертвой. Видимо, отравили. Пусть он сразу же похоронит меня. На рассвете, понимаешь? В парке перед дворцом.

— А ты?

— Ты спрячешь меня здесь. И женишься на другой женщине. Я не выйду отсюда, пока не начнется война, пока Мадек навсегда не свяжет себя с Индией.

— А эти, твои? Как их…

— Саньяси… Ты что, не понимаешь? Это ведь они все готовят… Они не предадут. Ведь они служат Кали!

— А как об этом узнает Мадек?

— Лекарь. Утром, перед отъездом, Визаж наткнется на мой труп. Сначала, конечно, он будет молчать, но потом расскажет. В это время Мадек уже будет осажден в Дели.

Угрюм приподнялся на кушетке:

— Ты сильная. Но ты кое-кого не учла.

— Кого же?

— Венделя… Венделя. Это предатель. Он всюду сует нос.

— Ты припугнешь его.

— Он ничего не боится. Кто-то другой, видно, подмазывает его.

— Кто?

— Этого я не знаю. Мелкие раджи. Могол. Может быть, англичане.

— Вендель, — пробормотала она. — Вендель. Ладно, Угроонг, мы примем меры предосторожности.

Но он ее уже не слышал, Угрюм уснул.

* * *

На рассвете Боженька и Визаж встретились в конюшне. Они отвязали лошадей и собирались уже вывести их в поводу через сад, когда услышали голоса. Кто-то заунывно читал молитву.

— Латынь, — прошептал Визаж, — латынь! Похоже, кого-то отпевают.

Они затаились и стали наблюдать. Вскоре за деревьями появилась маленькая процессия, во главе которой шли Угрюм и отец Вендель. Визаж побледнел.

— Подожди меня здесь, — сказал он Боженьке. — Я пойду посмотрю, что там происходит.

Визаж прокрался в сад. То, что он там увидел, повергло его в шок. В центре сада была вырыта могила, на дне которой лежало завернутое в белый саван тело. Причем завернуто оно было небрежно, будто бы в впопыхах, потому что Визаж разглядел тяжелую черную косу и смуглую женскую руку, унизанную кольцами. На краю могилы стоял отец Вендель и, осеняя тело крестом, гнусавым голосом тянул заупокойную молитву. Угрюм с немногочисленной свитой стоял поодаль, опустив голову, и по его лицу трудно было определить, какие чувства его обуревают. Визаж оцепенел, он долго не мог оторвать взгляда от этой руки и этой косы. Наконец он собрался с духом и вернулся в конюшню. Слушая его рассказ, Боженька не мог поверить своим ушам.

Они молча двинулись в путь и за весь этот день не проронили ни слова. Только когда на закате они добрались до границы Страны Могола, Визаж наконец заговорил:

— Она меня обманула: она хотела получить яд, чтобы умереть. Мадек тоже умрет. Она знала это.

— С чего ты решил, что она сама себя убила? Может быть, это сделал Угрюм? — отозвался Боженька и, тяжело вздохнув, добавил: — Все равно надо ехать к Мадеку. Если ему суждено умереть, мы погибнем вместе с ним.

— Да, — кивнул Визаж. — Но мы не скажем ему, что она умерла.

Этой же ночью отец Вендель подкупил стражника и заставил его вскрыть могилу. Иезуит спустился в яму, а когда вылез из нее, на его губах играла злая ухмылка. Он велел стражнику засыпать могилу и поспешно покинул Диг, даже не попрощавшись с Угрюмом. На следующий день он прибыл в Агру. Но едва он подошел к воротам своей обители, как от стены монастыря отделилась странная тень. Все произошло мгновенно: два удара сабли — и иезуит лишился обеих кистей; один взмах кинжала — и он лишился языка. Прежде чем он потерял сознание, кто-то прошептал ему на ухо на санскрите:

— Теперь ты не сможешь творить зло.

* * *

Дальнейшие события развивались так, как и предполагала Сарасвати. У Великого Могола не было денег, чтобы платить наемникам. И этот факт невозможно было долго держать в секрете. Среди солдат начался ропот, не проходило и дня, чтобы Мадека не одолевали вопросами:

— Когда ты раздашь нам золото?

Но он не знал, что ответить. Ему самому не платили. Два раза он являлся к воротам имперской крепости, но стражники объявляли, что Могол больше не желает его видеть. Он поворачивал назад, он ждал. Прошло два месяца, а он все не мог поверить, что Могол его обманул, что Дели — просто нищий город. Однажды утром, выйдя из шатра, Мадек почувствовал, что в воздухе пахнет мятежом. Он попробовал поговорить с солдатами, но они уже не хотели его слушать и грозились уйти. Тогда Мадек открыл собственные сундуки и решил продать Хозяевам Торговли свои бриллианты. Но они предложили за них такую низкую цену, что Мадек опешил. Только теперь он понял, что его просто обвели вокруг пальца, что он как мальчишка купился на эфемерные обещания. Мадек рассвирепел. Он торговался с купцами до глубокой ночи, и угрозами и уговорами умудрился добиться почти справедливой цены. На рассвете следующего дня он раздал деньги своим солдатам. Но как только угроза мятежа миновала, возникла другая: дозорные, стоявшие у границ, сообщили, что маратхи объединились с джатами и идут на Дели. Это известие не было для него неожиданностью. Но когда в его лагере появились Визаж и Боженька, у Мадека возникло предчувствие поражения.

Почему Угрюм отпустил его друзей? Их объяснения казались Мадеку неубедительными.

— Если Угрюм не поддержал союз между джатами и маратхами, почему он тогда не здесь, с нами?! — кричал Мадек.

— Ты прекрасно знаешь, что он болен, — ответил Визаж.

— Болен, болен… Я хочу поговорить с тобой наедине.

Боженька не обиделся на Мадека за эти слова и оставил их вдвоем.

— Скажи мне правду, Визаж, — потребовал Мадек. — Это она все устроила? Это она, да? Она…

— Нет. Нет, Мадек, поверь мне. Именно Сарасвати предупредила нас о сговоре между джатами и маратхами. Благодаря ей мы оказались здесь. А Угрюм ей полностью подчиняется.

— Посмотри мне в глаза, Визаж. Не ври мне!

— Как это кривой может посмотреть тебе прямо в глаза! — усмехнулся Визаж.

— Как у нее дела? — спросил Мадек и покраснел.

— Хорошо, Мадек, вполне хорошо.

Наступило молчание. Мадек был убежден, что друзья что-то скрывают. Во всем этом было что-то странное. Но на долгие разговоры не было времени. У него сейчас слишком много забот. Надо найти новых боевых слонов, отлить пушки, научить воинов Могола воевать по-европейски. Это было тяжело, невероятно тяжело. Может быть, приезд Визажа и Боженьки следует расценивать как благосклонность Провидения, а не предвестие несчастья. Ведь ему не на кого больше рассчитывать.

За два месяца из Шандернагора не пришло ни одного письма. Шевалье теперь молчал. Ни звука о патенте капитана, ни надежды на подкрепление из Франции. Едва возникла опасность, нация оказалась призраком, не имеющим никакого отношения к реальности. Единственной реальностью для Мадека стал теперь горизонт этой долины, на которой рано или поздно должны появиться вражеские армии. И они не заставили себя долго ждать.

Утром 20 декабря они находились уже в двух лье от города. Стоя на башне, Мадек и Нагеф-хан наблюдали, как отряды моголов отступают, не выдерживая напора маратхов. Еще час, и они докатятся до самых стен Дели. Генерального сражения не получится.

Как ни странно, Мадек не спешил спускаться вниз.

— Время торопит, — сказал Нагеф-хан, встревоженный растерянностью набоба.

Но Мадек не слушал его.

— Угрюма здесь нет. Я не вижу его знамени… — пробормотал он. — Она меня не предала.

— Она? Кто она? — удивился Нагеф-хан.

— Его жена. Царица.

Нагеф-хан расхохотался:

— Она и не могла бы тебя предать, ведь она умерла еще два месяца назад!

Ни один мускул не дрогнул на лице Мадека. Но его взгляд был каким-то отрешенным. Он смотрел вдаль, но, казалось, ничего не видел.

— Набоб Мадек! — закричал Нагеф-хан. — Мы ждем, чтобы ты объяснил свой план действий!

Мадек вздрогнул.

— Ты со своим войском встанешь в центре, — проговорил он охрипшим голосом. — Да, именно так: в центре. А я на левом фланге.

…Центр и правый фланг были смяты первыми же атаками маратхов. Только левый фланг, отступивший в пшеничные поля и упершийся в берег Джамны, продолжал сопротивляться. Вечером Мадек отвел свое войско к главным воротам, тем самым, через которые когда-то с триумфом въезжал в Дели. Внезапно маратхские мушкеты замолчали. Наступила тишина. Хозяева Торговли выползли из своих укрытий на базарную площадь. По городу прошел слух, что маратхи предлагают вступить в переговоры. Еще не успело зайти солнце, когда Могол призвал Мадека к себе. Посланный за ним гонец сообщил Мадеку, что его лагерь разграблен. Забрали все: шатры, верблюдов, пушки. Теперь у Мадека оставалось только то, что он успел укрыть в городе: сундуки с золотом и камнями, Корантен, его пергаменты и семья. Все остальное было безвозвратно потеряно. Мадек явился в Диван-и-Ам, но на этот раз за всю аудиенцию не услышал от Могола ни слова. Он поднялся со своего трона, обнял Мадека за плечи и долго смотрел ему в глаза. Потом снял с себя парадный плащ и протянул его Мадеку.

— Чудеса! Он творит чудеса! — заголосили придворные, а слуги мгновенно облачили набоба в императорскую парчу.

Могол неловко пожал ему руку. Мадек вопросительно заглянул ему в глаза. У него были светло-зеленые миндалевидные глаза. Но Мадек прочитал в них такую усталость и обреченность, что понял: этот человек сломлен окончательно.

На следующий день маратхи опять пошли в наступление. Войска Мадека продолжали оказывать сопротивление, но сам Мадек, получив пулевое ранение в бедро, был вынужден покинуть поле битвы. Вечером в город пришли парламентеры, и воюющие стороны начали переговоры о мире. К полуночи договор был составлен. Маратхи и джаты отказывались от осады Дели, а взамен требовали, чтобы Могол отказался от всех своих недавних завоеваний и уступил им значительные территории, а также немедленно выдворил из города набоба Мадека. Император, не споря, согласился на все эти требования. Мадек узнал эту новость только утром.

— Ну что ж, друзья мои, в таком случае мы вернемся во Францию! — объявил он Боженьке и Визажу и отдал приказ готовиться к походу.

* * *

Тем временем по всей Индии распространились слухи о том, что Угрюм якобы убил свою властную жену, чтобы жениться на юной и покорной мусульманке, но владычица Годха мстит ему, являясь в облике призрака в его дворце и даже на полях сражений. Другие утверждали, что новая супруга — это воплощение Сарасвати. Она-де покончила с собой из-за того, что нарушила дхарму, предаваясь любви с фиранги. Угрюму все эти слухи шли на пользу. Теперь он чувствовал себя намного лучше. Некий брахман опознал в его болях одну из форм острого ревматизма и взялся его лечить, но Угрюм все же не пожелал отказаться от снадобья, которое Сарасвати готовила ему каждую ночь.

Время от времени, когда ночной образ жизни становился ей невмоготу, Угрюм брал ее в очередной набег. Сидя на рыжем коне, с мушкетом в руке она с диким хохотом врывалась в самую гущу битвы и, наведя ужас на сражающихся мужчин, галопом возвращалась в Диг. Как правило, появление «призрака» Сарасвати сразу же сводило на нет сопротивление противника. И солдаты Угрюма легко захватывали добычу, уверенные в том, что их хозяин обладает ваджрой. Ночью Угрюм и Сарасвати хохотали над тем, как им ловко удается морочить людям головы, и придумывали какой-нибудь новый розыгрыш. Удивительно, но эти ночные часы были самыми счастливыми в его жизни. Общение с Сарасвати доставляло ему истинное удовольствие, и он даже не заметил, как оказался у нее под каблуком.

Он рассказывал ей о всех слухах, шпионских донесениях и перехваченных посланиях, поэтому она была в курсе того, что происходило в Дели.

После поражения Могола военачальник маратхов предложил Мадеку перейти к ним на службу. Мадек согласился. Пройдет несколько месяцев, может быть год, и он вновь почувствует вкус к деньгам. Тогда можно будет повести решительное наступление на Бенгалию. И в день, когда англичане будут изгнаны из Индии, великолепная Сарасвати, земное воплощение Кали, наконец выйдет из своего затворничества.

Но однажды вечером Угрюм сообщил ей новость, которая ее огорчила. Шпионы из Шандернагора донесли, что Мадек направил во Францию своего помощника Керскао, чтобы тот убедил руководителей нации прислать в Индию войска. Сам же Мадек считал, что сделал все, что мог, чтобы отстоять интересы короля, но его предприятие имело мало успеха, поэтому он решил вернуться во Францию, чтобы, как он писал, «дать образование моим детям, обеспечить им достойное положение в обществе, утешить моих бедных родителей и умереть в Кемпере».

— Значит, у него есть второй ребенок, — сказала Сарасвати.

Развалившийся на кушетке Угрюм молчал. Она подошла к нему и села рядом.

— Он не уедет.

— Ты помешаешь ему уехать, только если его убьешь, — ответил он.

— Я оставлю его здесь. Не убивая.

Угрюма эти слова насторожили. Пока Мадек находился далеко, он был всего лишь темой разговора. Но сегодня он уловил в ее словах нечто такое, что пробудило в нем ревность. Он испугался, что может быть исключен из сферы интересов Сарасвати и она станет недоступной, как раньше.

— Не забывай о своей мести, царица. О своих погибших детях. Мадек больше не хочет воевать!

— Вы, мужчины, пришедшие с Запада, не видите дальше собственного носа! Я оставлю Мадека здесь для нас, не убивая его.

— Каким же это образом? — усмехнулся он.

— Бедный Угроонг… Неужели ты не догадываешься? — улыбнулась Сарасвати.

— Нет, — обиженно ответил он.

— С помощью хозяина Шандернагора…

В эту ночь, несмотря на порошки, Угрюм спал беспокойно.

 

ГЛАВА XXVIII

Дели — Нарвар

Февраль — сентябрь 1773 года

У Мадека действительно родился второй ребенок — девочкой, которую назвали Марией Анной в честь матери. И именно она была причиной того, что он решил вернуться на родину. Первое время после рождения дочери Мадек почти не обращал на нее внимания. Он даже не отметил этого события в своих записях. Гораздо больше он беспокоился о Корантене. Даже свое поступление на службу к маратхам, от которых он потерпел поражение, Мадек оправдывал тем, что это необходимо для благополучия слона. Ведь он уже потратил треть своих сокровищ, и если так пойдет дальше, то скоро наступит день, когда ему придется расстаться с бриллиантом из Годха. А потом дело дойдет и до украшений Корантена — придется продать его золотые бубенцы.

Но в один прекрасный день Мадек обрел еще одно утешение — в лице дочери. Это была новая привязанность, неизвестная ему доселе любовь, абсолютно не похожая на ту, которую он испытывал к сыну или к слону. Рождение Балтазара удовлетворило его мужское самолюбие — не больше. Сам ребенок вовсе его не интересовал. Маленький, смуглый, молчаливый, он всегда прятался в юбках женщин. А вот малышка Мария Анна буквально покорила его сердце. Девочке было около десяти месяцев, когда Мадек вдруг отметил, что в ней нет ничего индийского: светлая кожа, голубые глаза и удивительно осмысленный, живой, почти насмешливый взгляд.

Все в этом ребенке напоминало о Европе и о Бретани. С того дня он стал обожать ее. Каждое утро он приходил на женскую половину, чтобы справиться о ней, а перед тем, как выступить в поход, брал дочку на руки и говорил: «Мария Анна, моя маленькая, моя дорогая, Мария Анна, помолись Небу, чтобы твой отец вернулся, чтобы глотки пушек не поглотили его. Попроси Святую Деву, чтобы он привез тебе много денег, потому что девочкам нужно большое приданое, и я хочу, чтобы ты была самой богатой в…» Обычно на этом месте он замолкал, не смея добавить «Бретань», и сразу же бежал к Корантену, которому с виноватым видом мальчишки или проштрафившегося мужа говорил примерно следующее: «Ну, мой храбрый и прекрасный Корантен, мой любимый царь слонов, поехали добывать рупии, а потом я куплю тебе новые колокольчики и мы отправимся в Кемпер…» Арджуну все сильнее беспокоило то, что Мадек теперь редко разговаривал со слоном на хинди, а все чаще на французском или бретонском.

— Знаешь, Мадек-джи, у слонов, как у людей, свои привычки, а память у них лучше, чем у нас. Не смешивай языки! Корантен может принять тебя за чужестранца, и тогда он не будет тебя любить. Ты же видишь, после поражения в Дели он уже не так храбр; надо быть к нему внимательным, Мадек-джи!

— Он сейчас в самом расцвете сил, — раздраженно отвечал Мадек. — Ему только двадцать лет, а слоны живут до семидесяти!

— Царственные слоны, особенно белые, не такие, как все остальные, — причитал Арджуна.

Мадек не воспринимал его слова всерьез. Однажды утром он прибежал к Корантену и объявил:

— Мы возвращаемся во Францию!

Арджуна, обтиравший в это время Корантена соломой, попросил:

— Давай отойдем, Мадек-джи. Не следует говорить об этом при нем.

Они удалились в дальний угол стойла.

— Ты окончательно решился, Мадек-джи? — спросил Арджуна.

— Да. Ты отправишься со мной до Пондишери.

— Но я не поеду за Черные Воды.

— Я и не прошу тебя об этом! Я подарю тебе Корантена.

— Никто не знает будущего, — прервал его Арджуна. — Никто не знает… Дхарма!

— Дхарма, — повторил Мадек, думавший в этот момент о своей дочери.

— Будь осторожен, Мадек-джи.

— Чего мне бояться? Нас будет сопровождать эскорт.

— Дхарма! — еще раз проворчал Арджуна. — Подумай, бог Ганеша, покровитель Корантена, может обидеться и создать на твоем пути препятствия, которые раньше устранил! Царственные слоны не желают делить с кем бы то ни было любовь своего господина!

— Делить любовь! О чем это ты, Арджуна?

— Пойдем посмотрим на твоего слона, Мадек-джи. Спроси себя, сможешь ли ты уехать без него за Черные Воды.

Мадек последовал за погонщиком. Он гладил Корантена, играл с его хоботом, говоря ему ласковые слова.

— И что? — спросил он Арджуну перед уходом.

— Дхарма! — ответил погонщик и со вздохами удалился.

Еще год назад Мадек, взглянув на Корантена, сразу же понял бы, что удручает Арджуну. Вот уже две недели глаза Корантена слезились. Но Мадек не заметил этого, чем подтвердил опасения Арджуны: эти слезы, согласно поверью, были предвестием грядущих несчастий, которые должны обрушиться на хозяина белого слона.

* * *

При содействии Угрюма Сарасвати без труда связалась с комендантом Шандернагора. Собрав и проанализировав сведения, полученные от шпионов Угрюма, Сарасвати составила представление об этом человеке: интриган, честолюбец, впрочем, весьма ловок и умеет убеждать, а его приверженность к тому, что он называет «интересами нации», зависит от того, насколько они соответствуют его собственным финансовым интересам. Шевалье намеревался помешать Мадеку покинуть Индию, а следовательно, содействовал тому, чтобы заставить его служить делу Кали. Судя по всему, Мадека, несмотря на поражение при Дели, опять обуревали мечты о славе и почестях. В своих письмах к королю Франции он продолжал требовать для себя патент капитана за то, что оказал нации большие услуги. «Какие услуги? Одни проигранные сражения! — усмехалась про себя Сарасвати. — Этот человек никогда не перестанет охотиться за призраками».

Она была уверена, что сможет приковать его к Индии. Прочитав последние из перехваченных писем, она убедилась, что Франция больше не испытывает ни малейшего интереса к тому, что происходит в Дели. Будет досадно, если эта ситуация затянется, но сейчас ее нужно использовать. От банкиров Калькутты, приверженцев Кали, Сарасвати узнала, что председатель Совета Бенгалии Уоррен Гастингс получил письмо, в котором сообщалось, что король Франции тяжело болен и его придворные пребывают в полной растерянности. «Это обстоятельство можно использовать, чтобы задержать Мадека, — думала Сарасвати. — Как только он окажется в наших руках, мы соблазним его новыми надеждами. Каким бы ни был его новый король, я легко смогу убедить Мадека в том, что его государь мечтает изгнать англичан из Индии. И он это сделает. Под моим руководством. Шевалье, судя по его лицемерным письмам к Угрюму, тоже хотел использовать Мадека для этой цели. Значит, агентам Угрюма будет не трудно добиться того, чтобы Мадек в последний момент лишился поддержки Шевалье, на которую рассчитывал, и не смог пересечь Декан и добраться до Пондишери».

* * *

Мадек отправил свою семью, сундуки и Корантена с караваном в Нарвар. Сам он должен был прибыть туда со своим войском через месяц. Дальше без эскорта ехать было нельзя. Но Шевалье обещал, что из Нарвара в Пондишери Мадека будет сопровождать один из отрядов под командованием Жантиля. Узнав о том, что Мадек едет в Нарвар, джаты решили отомстить ему за измену и перекрыли все дороги, ведущие в Декан. Только одна дорога, казалось, была свободна. Она шла через ущелье и была довольно опасна, особенно один участок, где по обе стороны от дороги стояли крепости. В горах же достаточно было расположить сотню солдат, чтобы не пропустить двадцать тысяч человек. «Тем хуже», — сказал себе Мадек и двинулся вперед. Это было безумием. Но впереди маячила Европа. Добравшись до двух крепостей, Мадек прикрыл свою кавалерию двумя отрядами сипаев и сумел выйти из страны джатов без потерь, или почти без потерь.

Сообщение об этом не огорчило Сарасвати. Она знала, что обещанный Мадеку эскорт в Нарвар не придет.

За время разлуки с семьей Мадек очень истосковался по своей дочурке и Корантену. По прибытии в Нарвар он сразу же поспешил в караван-сарай, где разместились его домочадцы, подхватил Марию Анну на руки и стал целовать:

— Ну вот, моя красавица, моя дорогая! Вот я и приехал к тебе… Скоро мы отправимся во Францию.

Девочка что-то лепетала в ответ, а бегум улыбалась, счастливая тем, что маленькая частица ее самой наконец-то вызывает радость у ее супруга. Потом Мадек пошел навестить Корантена. У стойла его встретил Арджуна. Лицо его было печальным, потому у слона продолжали слезиться глаза, а это значило, что беда не за горами.

— Ухаживай за ним хорошенько, — говорил погонщику Мадек, лаская слона. Он больше не решался произносить его имя. — Как только прибудет эскорт, мы отправимся в путь. Если ты хочешь, чтобы в Пондишери…

— Молчи, Мадек-джи, — сказал Арджуна и отвернулся.

…Прошло два месяца. За это время Мадек выяснил, что в Нарваре почти не осталось жителей. В ожидании эскорта Мадек развлекался охотой. В лесах было много дичи, и каждый день он подстреливал оленя или пантеру. Корантен с удовольствием вдыхал ароматы джунглей. Иногда охотники натыкались на заброшенный храм, поросшие мхом статуи богов и надгробные памятники.

Наступил сезон дождей; об эскорте не было никаких известий. От охоты Мадек перешел к исследованиям окрестностей.

Нарвар стоял в центре большой котловины. Все вокруг свидетельствовало о том, что когда-то это был богатый цветущий город: мраморные дворцы, бассейны, инкрустированные сердоликом и нефритом. Но люди почему-то покинули эти места, и город поглотили джунгли.

Однажды утром Мадек вдруг понял: эскорт не придет. Шевалье предал его.

 

ГЛАВА XXIX

Калькутта

Май — июнь 1775 года

Был час сиесты. Обычно в это время вся Калькутта погружалась в послеобеденный сон. Даже порт затихал. Но сегодня Калькутта не спала. Вернее, не спала только английская часть города. По звукам, доносившимся с улицы, Уоррен Гастингс понял, что что-то произошло. «Может быть, в порт прибыл какой-то корабль? — подумал он и подошел к окну. — Так и есть. А вот и мой заместитель пожаловал». Уоррен нахмурился, увидев, что к воротам его особняка подкатил фаэтон. Он не любил, когда кто-нибудь нарушал его уединение.

Он предпочитал одиночество — оно давало ему ощущение власти над Индией. Увы, это была лишь иллюзия, потому что ему приходилось отчитываться в своих действиях перед тремя другими членами Совета Бенгалии, Монсоном, Клеврингом и — главное — перед этим спесивым сэром Филиппом Фрэнсисом, который через минуту войдет в его кабинет.

— Господин губернатор, приехал сэр Фрэнсис и просит его принять, — доложил слуга.

— Пусть войдет! — ответил Уоррен.

Его посетитель еще не успел присесть, когда Гастингс лишил его всякой возможности продемонстрировать свою значимость.

— Не говорите ничего, сэр Фрэнсис, позвольте мне угадать, что вас привело ко мне… Король Франции умер, не так ли?

— Совершенно верно, — ответил тот упавшим голосом. — Откуда вы знаете? Корабль, доставивший это известие, только что прибыл! — Уоррен промолчал, и сэр Фрэнсис добавил более твердо: — Для вас… для нас это дурная новость!

* * *

Ожидая, когда принесут чай, Уоррен наблюдал за ним, пытаясь понять, что так привлекает к нему женщин. Сэр Фрэнсис был высок, хорошо сложен и подтянут. У него были правильные черты лица. Все без исключения женщины Калькутты были от него без ума; выслушав мнение Мариан, Гастингс уразумел, что не последнюю роль в этом сыграла его жизнь во французской столице. Еще в 1765 году сэр Фрэнсис собрал там значительную коллекцию своих галантных побед. За что его прозвали Прекрасным Англичанином. Сейчас ему исполнилось тридцать пять лет, но выглядел он моложе. Однако, по мнению Уоррена, сэра Фрэнсиса с большой долей преувеличения можно было назвать красавцем. Вероятно, калькуттские дамы просто не знают, что такое настоящая мужская красота.

Когда слуга принес поднос с чаем, сэр Фрэнсис с трудом скрыл свое неудовольствие. Подобно другим осевшим в Калькутте британцам, он потреблял исключительно алкогольные напитки. Уоррен стал почти откровенно издеваться над этим:

— Ах, сэр Фрэнсис! Я знаю, что в это время вы предпочитаете коньяк. Увы, у меня нет этого напитка… Нет даже вишневой настойки… В отличие от вас, я не приучен к удовольствиям. Ведь они расслабляют, как говаривал Вольтер. А я — варвар, сэр Фрэнсис.

— «Варвар» — это вполне подходящее слово, господин губернатор!

Уоррен и глазом не моргнул. Он разлил чай в бело-голубые фарфоровые чашки и одну из них подал своему сопернику.

Сэр Фрэнсис не посмел отказаться.

— Мне кажется, вы чем-то очень расстроены, — сказал Уоррен. — Успокойтесь. Попробуйте-ка лучше этот чай, сэр Фрэнсис. Это настоящее чудо. Новый сорт, который наши люди вырастили на склонах Гималаев. Надо развивать это дело. Как вы думаете? В горах Ассама, Силигури, Дарджилинга для этого есть все условия.

— Это же земли дикарей! — перебил его Фрэнсис. — К тому же вы там не были! Откуда вам знать, какие там условия?

— У меня есть отчеты наших путешественников и картины с изображением этим мест.

— Для Англии и для Бенгалии было бы лучше, если бы голова губернатора была занята не картинами, а кое-чем другим! Конечно, вы реформировали систему налогов, правосудие, таможни. Ваш Акт об управлении Индией, инспекция финансов Компании — все это хорошо. Однако ваша настоящая цель — скроить собственную империю. Вы управляете всем, Гастингс, признайте это: пошлинами, законами, торговлей опиумом и солью. Но абсолютная власть вас погубит. Прислушайтесь к нашим советам.

— Переходите к делу, сэр Фрэнсис.

— Вы приказали пытать индийских раджей, которые воспротивились вашим указам. Вы посадили их в тюрьму.

— А одного из них должны казнить. Что дальше?

— И вы согласились на это?

— Так вы пришли просить меня о помиловании Нанда Кумара? Этого фальшивомонетчика, изменника Нанда Кумара, который хотел моей погибели и погибели всей английской Индии? В этом все дело, не так ли? Смерть французского короля была только предлогом для того, чтобы ко мне прийти!

Сэр Фрэнсис не дал сбить себя с толку.

— Это мы увидим позже. А пока, Гастингс, подумайте: Нанд Кумар — махараджа и брахман. Брахман, слышите? А вы собираетесь его повесить! Вы хорошо знаете индийские законы и не можете не понимать, что местные жители увидят в этом нарушение дхармы, за которое заставят нас заплатить. Со времени смерти набоба Ауда Бенгалия стала хрупкой, губернатор. А неподалеку находятся французы и такой опасный человек, как Угроонг…

— Индия давно уже не трепещет перед Угроонгом! Поверьте мне, он скоро умрет.

— Есть еще его жена.

— Неизвестно даже, существует ли она. Угроонг любит выдумывать легенды. В шестьдесят лет он уже не представляет для нас угрозы.

— Но есть еще один человек. У него большое войско, и он предан Индии.

«Похоже, Фрэнсис неплохо осведомлен», — подумал Уоррен.

— Вы, кажется, привезли мне известие? — он указал пальцем на пакет, который Фрэнсис комкал в руках с того момента, как вошел в кабинет.

— Это правда, — ответил тот и протянул Уоррену пачку листов.

Это были инструкции Вестминстера.

Чтобы разобрать текст, Уоррен подошел к окну. В течение четверти часа он внимательно читал бумаги, а когда закончил, опять сел за стол. Сэр Фрэнсис заметил, что губернатор сильно побледнел. Однако он ошибочно принял эту бледность за испуг, на самом деле это было проявлением гнева.

Гастингс внимательно читал послание из Лондона, отмечая про себя наиболее важные факты. После кончины короля Людовика XV на французский престол взошел Людовик XVI. Молодой государь питает слабость к флоту. Его министры возлагают большие надежды на колонии и потому предоставили некоему шевалье Пальбо де Сен-Любену, известному также под именем Сен-Фрэ, значительные субсидии на организацию экспедиции в глубь Индии.

— Проклятье! — выругался Гастингс. — Сколько уже времени прошло с тех пор, как были составлены эти инструкции? Шесть месяцев, может быть десять? Столько времени нужно кораблям, чтобы добраться до Калькутты. — Гастингс стал читать дальше.

«Очевидно, что союз французов с народом маратхов представляет собой основное препятствие нашему владычеству в Индии, учитывая, что набоб страны Ауд Сурадж-уд-Доуле, заключивший с нами договор о препятствовании претензиям любого индийского царя на наши владения в Бенгалии, находится при смерти. Дело в том, что в его окружении есть несколько французских солдат и авантюристов, готовых поднять против нас восстание и даже начать военное вторжение в Бенгалию. В их числе наиболее активным и опасным является некий Мадек, который имеет какие-то связи с не менее опасным Угрюмом. По всей видимости, Мадек готов возглавить повстанцев и фанатиков в борьбе против нашего суверенитета в Бенгалии. Следовательно…»

На этом месте Уоррен прервал чтение.

— Мадек, да?.. Вы читаете то, что написано про Мадека? — насмешливо спросил Фрэнсис.

— Я не хуже вас осведомлен об этом человеке, сэр Фрэнсис, впрочем, как и об Угрюме. Мы знаем, что Франция уже три года отказывает ему в патенте капитана. Все отправляемые из Шандернагора письма перлюстрируются. Поверьте мне, у правительства Франции не больше, чем у нас, оснований придавать значение подвигам этого оборванца.

— Но инструкции, Гастингс…

— Ну конечно же инструкции. Мы им подчинимся и погубим этого Мадека.

— Думаю, проще отправить на виселицу брахмана, чем схватить этого Мадека. Он богат: субсидии от Угрюма, собственные земли, джагиры. Говорят, его доход составляет миллион французских ливров. Пушек у него сколько душе угодно. К тому же у Мадека неплохое окружение: д'Омон, де Кресси, Ла Соважер, Ла Мартиньер… — все эти имена известны во Франции.

— Это все ничтожные обломки пондишерийского общества. Они засели в царстве Ауд потому, что не знают, как оттуда выбраться. Они заперты в Индии.

— Да, вы правы. Они заперты. И кем же, позвольте вас спросить?

— Бенгалия — заслон Индии.

— Нет, губернатор. Этот заслон — женщина. Жена Угрюма.

— Царица! И вы, сэр Фрэнсис, тоже верите в эту сказку о призраке женщины, явившемся, чтобы отомстить нам за разгром какого-то города на границе Раджпутаны. Угрюм женился на индийской женщине, потом она умерла. Теперь он заключил брак с мусульманской баядеркой. Он просто чудит перед смертью. Оставьте его в покое. Мадек не имеет к этому никакого отношения.

— Индийцы думают по-другому.

— Наша сила, сэр Фрэнсис, в разуме. В унаследованном от Европы разуме, который, впрочем, у нас, англичан, не исключает движений сердца. Но не будем же мы поддаваться всем этим необоснованным страхам. Я хорошо изучил индийцев. Они рождаются со страхом в душе…

— Страх… У нас он тоже есть, губернатор. Дочитайте инструкции.

Уоррен быстро пробежал глазами последние строчки. Ничего особенно интересного. Ему предписывали усилить наблюдение за Шандернагором и комендантом Шевалье, а также предупреждали, что любое стремление к независимости колонии от Британской короны будет сурово подавляться.

— В этом послании нет ничего, что может вызывать страх. — Гастингс внимательно посмотрел на сэра Фрэнсиса. Жизнь дала этому человеку все. В отличие от многих, он приехал в Индию не за тем, чтобы поправить дела. Он оказался здесь случайно. Ведь поговаривают, что место в Совете Бенгалии было столь милостиво предоставлено ему королем Георгом как плата за молчание после того, как кто-то из министров обнаружил, что именно он и есть тот самый Юниус, гнусный памфлетист, критиковавший государя в анонимных листках. Обличитель Англии не мог так легко забыть свои привычки. Уоррен пообещал себе поподробнее в этом разобраться.

— И что же мы будем делать с этим Мадеком? — спросил Фрэнсис.

— Нашлем на его земли какой-нибудь народец. Рохиллов, например; он когда-то изменил им.

— А если Мадек победит их?

— Он потерпит поражение, — Гастингс произнес эти слова как заклинание. И повторил: — Он потерпит поражение, уверяю вас.

— А эта женщина, царица… Не думаете ли вы, что следует разузнать о ней как можно больше?

— Это ничего не стоит.

В этом направлении Уоррен уже работал. Но пока человек, который мог дать ему разъяснения на этот счет, — старый иезуит из Агры — не отвечал на его запросы. Может быть, он умер?

— А Нанд Кумар? — напомнил Фрэнсис.

— Он будет казнен.

— Неужели вы решитесь на это?

— Да. Нанд Кумар — мошенник и клеветник. Он говорил, будто я подкуплен опекуншей бенгальского набоба, потом — будто я соблазнил ее, чтобы захватить провинцию, потом еще бог знает что. Нет, сэр Фрэнсис, мы не можем этого терпеть. Поэтому Нанд Кумар будет казнен.

— Но он махараджа!

— Крестьянин или махараджа — мне все равно.

— Вы вполне могли соблазнить эту темнокожую красавицу. В конце концов, мужчина всегда мужчина, не правда ли?

Уоррен пожал плечами.

— А еще говорят, — не унимался Фрэнсис, — что вы подкупили судей Нанда Кумара. Зачем казнить его по английским законам, вешать, если вы знаете индийское право?

Губернатор подошел к нему и прошептал на ухо:

— Надо ли объявить всей Калькутте, что Юниус пребывает в ее стенах?

Фрэнсис чуть не подскочил. А Уоррен продолжал более громким голосом:

— Дорогой сэр Фрэнсис, не угодно ли вам встретиться со мной завтра на заседании Совета, чтобы внести на рассмотрение всех членов правления ваши замечательные предложения?

Фрэнсис понял, что разговор окончен и пора откланяться.

— Всего доброго, губернатор, — сказал он. — Не работайте слишком много. Почему вы никогда не присоединяетесь к нам в играх и танцах? Я уверен, что миссис Имхофф скучает, будучи вынуждена приходить одна.

Фрэнсис презрительно улыбнулся и вышел из кабинета.

— Вот оно что… Он ведь так любит удовольствия, — пробормотал губернатор. — Надо будет расспросить о нем Мариан.

Он вытащил из ящика стола лист веленевой бумаги и быстро написал: «Моя обожаемая, сокровище моего сердца, сегодня вечером я буду у дверей вашего дома Я не перенесу вашего отсутствия. Скоро я увижу ваши восхитительные глаза, услышу ваш очаровательный голос! Не уезжайте, моя милая Мариан. Я появлюсь, как только спадет жара».

Гастингс не стал подписываться, — она поймет и так, — и позвал курьера. У этого бенгальца был почему-то растерянный взгляд и странное, с призвуком дыхание. Уоррен не обратил на это ни малейшего внимания и отдал ему записку.

* * *

Как и обещал, Уоррен приехал к Мариан, когда жара немного спала. Паланкин остановился перед белым перроном, Уоррен спрыгнул на землю и взбежал по ступенькам. Где же она? Он всмотрелся в полумрак коридора. Но к его удивлению, Мариан не встретила его. Неужели она не получила записку?

Он припомнил индийца, который должен был ее доставить. Его странный взгляд, странный запах… Как же он не подумал раньше! Какая глупость доверить письмо, не убедившись в надежности того, кто его доставит. Обычно он никогда не поступал таким образом. Этот бенгалец, судя по всему, обкурился опиумом, прикарманив полрупии, которые дал ему губернатор, отправился за очередной порцией зелья.

Слуги спали, как и всегда, когда хозяева отсутствовали. Кто-то устроился в кресле, кто-то — на цоколе колонны, кто-то — на ступенях мраморной лестницы. Они даже не шелохнулись, когда Уоррен вошел в дом. Он заметил ее зонтик, лежащий на серванте, и ее красивую сумку, без которой она не выходила. Значит, Мариан здесь. Минуту спустя Уоррен был уже на втором этаже и смотрел в замочную скважину будуара Мариан. Он не мог не признаться себе, что вновь охвачен давней страстью, которую не испытывал со времен Бирнагора: удовольствием видеть, когда тебя не видят.

Мариан в нижнем белье сидела на полу перед огромным медным тазом, полным жемчуга, и играла им, пересыпая из руки в руку. Рядом с ней копошились несколько котят. «Откуда у нее столько жемчуга? — подумал Уоррен. — Может быть, это назар от какого-нибудь индийца? За какие хитрости, за какие интриги?» Ум Гастингса заработал с невероятной быстротой. Единственный человек, занимавшийся в Калькутте продажей жемчуга, был другом Фрэнсиса. Неужели Мариан замешана в какие-то махинации?

— Мадам, откуда у вас этот жемчуг? — спросил он по-французски тоном начальника.

Она ответила ему не менее твердо:

— Сударь, это мое дело!

— Какой раджа подкупил вас? Отвечайте, я требую! Когда меня назначили губернатором Бенгалии, мы договорились — никаких дел, мадам, никаких спекуляций, никаких интриг. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.

Мариан поднялась, разгладила складки на своем белье и посмотрела на него вызывающе:

— Но, сударь, я вовсе не ваша жена!

Уоррен отвернулся. Он чуть было не заплакал от обиды и душевной боли. Grasping! Алчная, как все женщины Калькутты.

Ясно, что Мариан подкупили и подстроил это Фрэнсис. «Но то, чем Фрэнсис хотел погубить меня, погубит его самого, — подумал Гастингс. — И я пойду еще дальше. Я обуздаю Индию. Я казню Нанда Кумара. Я разгромлю Мадека и царицу. Плодом моих трудов будет Английская Индия. Моя Индия, только моя!» Наступило время завоевания. Ради пользы дела можно пойти на многое. Уоррен Гастингс постепенно успокаивался. Сейчас он обернется к Мариан, обнимет ее, попросит прощения за столь негалантное поведение, будет целовать ей руки, увлечет в постель, откинет москитную сетку, сомнет муслиновые покрывала, расстегнет застежки ее белья, будет ласкать ее груди, уставшие без любви, целовать эти губы, алчные и лживые, наконец, умрет в кольце ее рук, украшенных камнями, украденными у Индии, и будет шептать ей: «Моя королева! Моя сладкая Мариан! Любимая, обожаемая».

Так все и произошло, и она не возражала.

— Прощен ли я, сударыня? — наконец спросил он.

— Губернатор, у нас с вами так давно не было ничего подобного, — ответила она томным голосом.

Уоррен решил воспользоваться моментом.

— Увы, Мариан, я слишком занят делами и большую часть времени мне приходится проводить в Совете Бенгалии. На удовольствия почти не остается времени.

— Но сэр Фрэнсис живет совсем не так, Уоррен. А ведь он тоже член Совета Бенгалии. «Прекрасный англичанин» полагает, что удовольствия вполне совместимы с выполнением служебного долга.

Уоррен пожал плечами.

— Игра? Женщины?

— Если бы вы чуть лучше разбирались в жизни света…

— Свет, Мариан, — это для меня Англия, океаны, Бенгалия. А сэр Фрэнсис, к сожалению, некомпетентен в делах Индии.

— Уверяю тебя, Уоррен, это утонченный, приятный и умный человек…

— Он действительно очарователен. И красив.

— Красив, о да! Очень красив. Он соблазнитель. В нем есть нечто. Сочетание веселья, ума и чувства. Да, в этом все дело. Чувства, которое пленяет женщин.

— И тебя?

— Меня?.. Я уже не в том возрасте, Уоррен, и я — с тобой.

— Он может захотеть увести тебя от меня, просто ради удовольствия.

— Ему нужны юные, совсем юные женщины. Девочки.

— Местные?

— О нет! Белые, только белые! Если бы ты знал, какие праздники он устраивает у себя в бунгало в Лодже, вместе со своим братом!

— Я бывал там, как и ты. И ничего особенного мы там не видели.

— Уоррен, а ты знаешь, что происходит в этих четырнадцати комнатах после того, как мы уезжаем?

— А ты знаешь? Нет. Мариан, этот человек просто хочет казаться экстравагантным. Скоро его будет окружать толпа индийских девиц и смуглых детишек. Он уже устал от своих карет, от слуг, которые во все горло выкрикивают на улицах его титулы. От женщин он тоже устанет.

Похоже, Мариан была уязвлена:

— Нет. Сэру Фрэнсису нравятся только белые. И он выбирает самых молоденьких. Надо видеть, как он за ними ухаживает. Можно подумать, что он француз.

Уоррен удивлялся все больше и больше:

— Если так, моя королева, то в городе для него скоро не останется дичи.

— Но есть еще Шандернагор!

— Шандернагор?

— Да. Шандернагор! Комендант Шевалье устраивает праздники в бывшем дворце Дюпле. Но французы скучают. В Шандернагоре много женщин и почти нет мужчин. Шевалье решил приглашать англичан. Мы же не в состоянии войны, правда? Мы ведь можем и поехать?

Уоррен задумался: «Предложение Шевалье не такое уж невинное. Досадно, что несколько его последних писем не попало мне в руки. Должно быть, Шевалье узнал, что за ним шпионят, и нашел новый способ пересылки корреспонденции в Версаль. Чего же он добивается?» Мариан скинула с себя покрывало и снова начала ласкаться к нему.

— Шандернагор… Мы же поедем туда, правда, Уоррен? Поедем?

— А что, уже назначен день?

— Нет, день еще не назначен. Просто Шевалье сделал такое предложение сэру Фрэнсису. Но твой заместитель не примет его без твоего согласия.

— Думаю, мы поедем в Шандернагор. Но в ближайшее время это невозможно.

— Невозможно, — вздохнула она. — Это из-за казни брахмана?

— Совершенно верно. Я вижу, новости в салонах распространяются очень быстро.

— Но зачем его казнить?

— Мариан, прошу тебя. Я же не спрашиваю тебя о жемчуге…

— Так мы поедем, правда, Уоррен?

— Посмотрим. Нас может задержать не только казнь брахмана. Опасность войны по-прежнему сохраняется, и сейчас, когда во Франции на трон взошел новый государь, она особенно велика.

Мариан опять приняла соблазнительную позу и посмотрела на него томным взглядом. Но Уоррен счел, что с него довольно, и стал одеваться.

Мариан продолжала мечтать вслух:

— Шандернагор… Сэр Фрэнсис, как и ты, сочиняет красивые поэмы. И ведет дневник. Интересно, что он запишет в него после праздника в Шандернагоре, если он, конечно, состоится!

— Что? Он ведет дневник? — удивился Уоррен. — И ты его видела?

— Нет, мой друг! Он показывает его только своим любовницам и только те пассажи, которые касаются их самих: зарождения чувств, упоение страстью и так далее.

— Вот уж не думал, что он на это способен, — усмехнулся Гастингс.

— Прекрасный Англичанин, чего же ты хочешь…

Мариан откинулась на подушки, ее голос стал тише. Она засыпала.

«Она всегда была француженкой, — подумал Гастингс, выйдя из комнаты. — Странный вечер… И весь день странный». Ему казалось, что за эти несколько часов судьба явила ему все, что угрожало его восхождению: сэра Фрэнсиса, Мадека, царицу, развращенность Мариан, происки Шевалье и его агента Сен-Любена. Пять фрагментов картинки-головоломки. И все они сходятся в одной точке: в маленькой французской фактории, дремлющей на берегу Ганга. Гастингс даже не представлял, как она выглядит. Мариан удалось-таки разжечь его любопытство. Но, прежде чем отправиться в Шандернагор, надо сделать три дела. Во-первых, казнить Нанда Кумара и проследить, чтобы в Бенгалии сохранилось спокойствие. Во-вторых, разобраться с этим господином Мадеком. И, наконец, дождаться приезда в Шандернагор агента Сен-Любена.

* * *

Шериф объявил махарадже и брахману Нанду Кумару, что его казнь состоится на следующий день. Знатный индиец принял это известие спокойно и с достоинством. Он попросил только об одном: передать его прощальный привет Клеврингу, Монсону и Фрэнсису. При этом губернатора, который якобы подкупил судей, он даже не упомянул. Клевринг, Монсон и Фрэнсис наблюдали за казнью издалека. Они не испытывали к Нанду Кумару никакой симпатии. Брахман был для них всего лишь орудием, с помощью которого они хотели свергнуть Гастингса: как только брахмана повесят, индийцы поднимут восстание, которое вынудит губернатора с позором вернуться в Англию. Всю ночь Калькутта бурлила: индийцы были уверены, что богиня не позволит повесить брахмана, и принесли на алтарь Кали сотни зарезанных кур и ланей. Утром они пришли на площадь, чтобы посмотреть, как могущественная богиня разверзнет предмуссонные тучи и спустится вниз, сопровождаемая ракшасами и всеми демонами Вселенной, чтобы спасти брахмана от позорной смерти и унести его в вечно счастливые Гималаи.

Но вид процессии отрезвил индийцев. Похоже, Нанд Кумар не ждал помощи от неба. Сидя в паланкине, облеченный знаками власти своей касты, он приближался к месту казни с хладнокровием, которое поразило даже англичан. Брахмана заботило только одно: чтобы люди его касты совершили погребальный обряд в строгом соответствии с правилами, принятыми для дважды рожденных. Он бесстрастно отдал себя в руки палачей, и те сделали свое дело, как обычно, ловко и быстро.

Индийцев охватил ужас. С минуту они молча смотрели, как труп брахмана качается в петле, а потом с жуткими воплями ринулись к Гангу, чтобы смыть в священной воде кошмарную скверну, они считали, что опозорили себя лицезрением такого преступления.

Во время казни Уоррен Гастингс находился в своем кабинете и ждал, что в городе вот-вот начнутся волнения. Но после дикого вопля, отметившего переход Нанда Кумара в Город Мертвых, Калькутта вернулась к обычной жизни.

Хотя город казался спокойным, Уоррен Гастингс не находил себе места. Он не мог работать и даже не притронулся к чаю. Вечером агент принес ему записку, в которой говорилось, что казнь брахмана убедила индийцев во всесилии губернатора. Но Уоррен был не так наивен, чтобы в это поверить.

На следующее утро к нему явился бенгалец, которого он посылал в Агру к отцу Венделю.

— Готовы ли рохиллы выступить против Мадека? — спросил его Уоррен.

— Да, губернатор.

— Где он находится?

— На границе своих земель, недалеко от Агры. Он собрал все французские отряды и вместе с Нагеф-ханом и Уг-роонгом готов встать под знамя Могола.

— Маратхи тоже хотят к ним присоединиться?

— Да, высокочтимый губернатор.

— Мадек потерпит поражение!

Агент промолчал.

— Ну что ж, Вендель сообщил нам важные сведения. Почему же он так долго молчал?

— Но эти сведения я получил не от него, губернатор, — ответил бенгалец.

— Как?

— Человек в черном не может больше говорить.

— Не может говорить? Почему?

И бенгалец рассказал о том, что видел в церкви в Агре. Когда он вошел в новый храм, построенный на пожертвования Угрюма, иезуит служил мессу. Но при этом не издавал ни звука. Он лишь шевелил губами, а стоявший сзади него молодой франци произносил нараспев латинские слова. Кроме того, у иезуита больше не было кистей рук. Какой-то городской ремесленник приделал к его культям железные крюки, которые позвякивали при раздаче священных даров. Иногда крючки запутывались в стихаре. Тогда иезуит останавливался и рычал, и мальчик из хора поспешно высвобождал их, после чего служба продолжалась. Желающих принять христианство не стало меньше. Жители Агры считают священника святым и часто приходят посмотреть на эти необычные обряды.

Уоррен был потрясен.

— Кто это сделал? — прогремел он. — Кто?

— Этого никто не знает, — ответил агент. — Некоторые говорят, что это сделал призрак царицы Сарасвати.

— Пошел вон! — крикнул Уоррен. — Сарасвати! Они все с ума посходили!

Агент мгновенно ретировался.

— Я ее уничтожу. — На этот раз он осознал, что от нее исходит реальная опасность. — Я всех их уничтожу. Всех, без исключения.

Уоррен достал свои досье и работал с ними до вечера. Когда жара спала, он открыл окно и долго глядел на Ганг, в ту сторону, где лежал Шандернагор.

 

ГЛАВА XXX

Фатхпур-Сикри

Июль 1775 года

Спустя месяц после казни Нанда Кумара рохиллы выступили в поход против предавшего их Мадека. Шпионам Гастингса оказалось не сложно манипулировать их алчными правителями. В тот год муссон запаздывал и подданных Мадека охватила паника: не придется ли им расплачиваться за то, что они отдались под власть этого фиранги, набоба Севера, которого навязал им ныне ушедший в Город Мертвых Сурадж-Ауд-Доуле? Говорят, что Мадек-джи — последняя надежда Индии, что он приведет под знамена Могола мятежных вассалов. Но ни в чем нельзя быть уверенным. Даже если Мадек поклоняется индийским богам и носит с собой изображение Ганеши, нельзя забывать, что он пришел из-за Черных Вод. Дхарма! Муссон все не приходит. Значит, боги ждут от индийцев искупления ошибок.

Мадек находился в долине Дели, когда до него дошло известие о нападении на его владения. Он отнесся к этому очень спокойно: ну что ж, предстоит еще одно сражение, еще одно незначительное сражение. Со времени пребывания в Нарваре он обрел душевное равновесие. Многие его желания притупились. Пожалуй, одна лишь Мария Анна, обожаемая дочь, могла тронуть его сердце. Как всегда, перед походом он пришел попрощаться с ней. Девочка была весела, бегум Мадек с улыбкой наблюдала, как отец ласкает дочь, а вот Мумтаз не находила себе места.

— Возьми меня с собой, господин, — попросила она Мадека.

— Ты с ума сошла! Женщинам не место на поле боя, — ответил он.

— Других военачальников всегда сопровождает их гарем. Возьми меня с собой. — Она встала на колени и обхватила его ноги: — Мадек-джи, жизнь так коротка и ее удовольствия так мимолетны…

Мумтаз подняла на него полные слез глаза. Мадек не устоял: она была так трогательна в своей зрелой женской красоте, уже начинающей увядать.

— Хорошо, ты поедешь со мной. Но только потому, что это не опасно.

Он действительно так думал: дело это сугубо частное, долг повелевает ему защитить своих подданных.

Он не стал выяснять, что именно помешало ему тогда проехать дальше Нарвара. Вернее, он догадался, что это, конечно, она, Сарасвати. Но не хотел признаться себе, что даже рад тому, что стал ее пленником. Он не смог уехать, потому что служил ей как рыцарь. Он понял, что послания Угрюма — это ее рук дело. Возможно, в предыдущей жизни он, Мадек, был ее возлюбленным, поэтому в этой жизни им друг от друга никуда не деться. О таких случаях говорится в священных текстах. На пыльных дорогах Индии он уже не раз встречал кукольников, которые рассказывали истории о владычице Годха. В них она представала то апсарой, небесной танцовщицей, сидящей у ног Вишну, то в облике черной богини-искусительницы Кали, которая наказывает зло и спасает добродетель. Да, он ощущал себя ее рыцарем, узником Дамы Озера. И у него на это были все основания. Где бы он ни бывал — на пирах или в дорбарах — ему выказывалось особое почтение.

Он больше не просил у Версаля патента капитана. Впрочем, ни Франция, ни Шевалье и не отвечали на его письма. Он остался здесь, приговоренный к верности Индии женщиной-богиней.

Мадек знал, где рохиллы разбили свой лагерь. В конце июля он пришел на руины Фатхпура, основанного двумя веками раньше императором Акбаром. Это показалось Мадеку хорошим предзнаменованием: слово «Фатхпур» означало Город Победы.

В ту же ночь Мадек позволил Мумтаз прийти в его шатер. Он был потрясен тем, что она пожелала следовать за ним, и упрекал себя за то, что всегда относился к ней как Могол к своим наложницам: «поди сюда, останься, ты восхитительна, а теперь уходи, прошу, оставь меня в покое, у меня дела!» Да, у него было много дел. Много честолюбивых планов. Но было и долгое бегство от другой женщины. И именно Мумтаз, эта покорная мусульманка, облегчала его страдания. Более цельная и спокойная, чем царица Годха, она все же напоминала ему Сарасвати. Мумтаз тоже олицетворяла Индию. Индию северных долин и не столь независимых женщин, Индию могольских дворцов и великих азиатских пустынь.

Он медленно снимал с нее покрывала. Мумтаз не опускала глаза. Его рука застыла на ее животе. Она подарила ему трех дочерей. Возможно, ему было бы в чем упрекнуть ее, если бы она рождала ему сыновей. Любовь между ними была, хотя он и чувствовал, что никогда больше не сможет ощутить терзающую душу страсть.

— Мумтаз…

— Мадек-джи… Тебе не нравится, что я последовала за тобой?

— Разве можно сожалеть о наслаждении? — улыбнулся он.

— Ах, Мадек-джи! Мне трудно выразить словами то, что я хочу тебе сказать. Ты мне брат и друг, больше чем друг… я даже не знаю…

Мадек снял с ее бедер последнее покрывало.

— Мумтаз, нам часто не хватает слов, чтобы выразить великие мысли. Язык не слушается, в голове гудит, и мы выглядим очень глупо. Но это не значит, что мы не способны на великие дела.

Он повторил то, что когда-то сказала ему Сарасвати. Мумтаз не знала, как это следует понимать.

— В любовной игре мы с тобой равны, Мадек-джи, — ответила она, — ибо в ней равны наши силы и я многому научила тебя. Но едва я покидаю твою постель, как становлюсь пленницей.

— Пленницей? Ты можешь ходить куда захочешь!

— Да, пленницей. Твоей пленницей. Дети, которых я от тебя родила, ожидание твоего прихода, Мадек-джи… Я — твоя пленница!

— У меня столько дел, Мумтаз.

— Тогда, может быть, пора остановиться, Мадек. Не забывай: жизнь коротка!

Мадек побледнел. Она говорила тем же царственным, уверенным тоном, каким говорила Сарасвати о том, что знала наверняка. И царица никогда не ошибалась. Похоже, и Мумтаз говорит правду. Может быть, женщины Индии обладают даром предвидения? Он вспомнил легенду, которую рассказывали франци в Агре: будто бы Брахма, от которого ведут свое происхождение индийцы, на самом деле зовется Абрахам, Авраам, а они — его незаконнорожденные дети. Они пришли к патриарху просить свою часть наследства, когда Авраам уже раздал все; у него оставалось только приданое Рахили, целая сума магических тайн и прозрений, которые он и передал им, а они отправились на Восток, осели в Индии и единственные из всех живущих на земле сохранили способность проникать в тайны Вселенной.

Он склонился над ней на чарпаи.

— Жизнь коротка, Мадек-джи, — повторила она.

— Вот еще одна великая мысль, Мумтаз! Не пора ли перейти к делу?

Она засмеялась и, вонзив ногти в его плечи, попросила его соединиться с ней в позе «сезам и рис», которая, согласно традиции, символизировала великую страсть. Мумтаз смотрела на Мадека и видела, что он счастлив. Но, как и в день их первой встречи, перед его глазами стоял образ другой женщины. «Жизнь так коротка», — подумала она и чуть не заплакала.

* * *

Фатхпур был необитаемым уже два столетия. Лагеря противников расположились друг против друга. Но жара стояла такая невыносимая, что военные действия были невозможны. Воспользовавшись затишьем, Мадек решил обойти развалины этого мертвого города, окруженного пустыней.

Согласно легенде, некий отшельник указал Акбару на эту местность и пообещал, что именно здесь все его жены, которые долгое время были бесплодными, понесут и родят ему сыновей. Так и случилось. Тогда Акбар решил остаться здесь жить, потому что поверил в невозможное — в то, что эта сухая земля обретет способность плодоносить так же внезапно, как обрели ее его жены. Акбар построил здесь город своей мечты — великолепные дворцы, библиотеки, мечети, сады, террасы, обсерваторию. Он хотел соединить здесь все самое прекрасное, что было создано от Багдада до Цейлона, от счастливой Аравии до отдаленных городов желтой Азии. И стало так. Но через двенадцать лет вода ушла из Фатхпура и он обезлюдел. Он так и остался городом мечты, мечты, которая окаменела.

Мадек остановился у мечети и прочитал надпись над входом.

«Иисус, сын Марии, да пребудет он в мире, сказал: Мир есть мост, пройди по нему, но не строй на нем дома. Кто надеется час, надеется на вечность. Мир есть час: проведи его в молитве, ибо неведомо то, что последует…»

Мадек упал на колени и стал молиться. Он не знал, к какому богу обращается, к Христу ли, к Великому Пророку, к Кали или к своему любимому Ганеше. Он прошел по всем мостам города, у него не было своего пристанища, и, возможно, ему и не следовало мечтать о нем.

«Да, мир есть мост, — говорил он, — и я прохожу по нему. Боги, кто бы вы ни были, пошлите мне корабль, чтобы вернуться во Францию, и могила станет мне там последним пристанищем».

Когда солнце село, Мадек вернулся в свой лагерь. Но странное дело — теперь он совсем не горел желанием победить рохиллов. Почему же в своей молитве он не попросил победы? Почему не попросил силы, чтобы забыть Сарасвати?

Жара все усиливалась. Ночью спустились тучи, а на рассвете разразилась буря. Именно этот момент рохиллы избрали для нападения.

За четверть часа все размокло от ливня: порох, пушечные фитили, запалы для ружей. На лагерь Мадека обрушились тучи стрел и копий. Поняв, что шансов на победу нет, Мадек велел трубить отступление.

— Возьмем реванш, когда дожди закончатся! — крикнул он. — А сейчас — офицеры, по коням! Сипаи, вперед! Мы прикроем отход основных наших сил. Арджуна, приведи Корантена!

Через минуту Мадек влез на спину слона и втащил за собой Мумтаз. Вокруг было очень темно и лило как из ведра. Пехота пошла в рукопашную. Но короткие французские шпаги были бессильны против обоюдоострых кинжалов, дубин и железных крючков.

Надо было как можно скорее возвращаться в Агру. Мадек велел Арджуне пустить Корантена рысью и торопил отступление пехоты. Когда они выбрались из Фатхпура, Корантен внезапно остановился. В свете зарождающегося утра он увидел перед собой другого боевого слона, серого, более низкой касты. Тот бесцельно бродил, потеряв погонщика. Мадек огляделся. Рохиллов вокруг не было. Они прекратили преследование, предпочтя разграбить лагерь Мадека. Слона же просто бросили. Вдруг он затрубил, и оба животных застыли на месте.

— На землю! — крикнул Арджуна. — Его напоили перед боем, от него несет араком!

Мадек взглянул на Мумтаз:

— Давай быстро прыгай вслед за мной! — приказал он.

— Ни за что!

— Прыгай! — Он уже стоял на земле и протягивал к ней руки: — Прыгай! Я поймаю тебя!

Больше он ничего не успел сказать. Серый слон бросился на Корантена и ударил его бивнями в бок — один раз, потом второй. Арджуна тщетно пытался заставить Корантена бежать, у того был слишком сильный бойцовский инстинкт.

Откуда-то из темноты появился Боженька. Он сидел на коне и орал что было мочи:

— Мадек! Прыгай на круп! Надо бежать, они нас преследуют!

Мадек не обращал на него никакого внимания. Он видел только Мумтаз.

Она раскачивалась в паланкине при каждом ударе. Серый слон остановился. Корантен покачнулся, но удержал равновесие. Мумтаз посмотрела на Боженьку, на Мадека, на коня. Она широко улыбнулась и вдруг бросилась из паланкина вниз, на землю. В тот же момент серый слон пошел в атаку, и Мумтаз исчезла в брызгах грязи под его ногами. А спустя несколько секунд на землю рухнул окровавленный Корантен.

— Мадек, надо бежать! — задыхаясь, кричал Боженька. — Оставь Корантена! Он погиб… Она тоже!

…Мадек пришел в себя, только когда они были уже недалеко от Агры. Небо чуть посветлело, открыв взору купола Таджа. Тогда он понял, что потерял все: лагерь, сипаев, пушки, тягловых быков, боевых слонов, царственного Корантена и конечно же Арджуну, который остался умирать рядом с ним, как и подобает уважающему себя погонщику.

Но Мумтаз, беспрестанно повторял Мадек, Мумтаз, почему Мумтаз? Она пожелала следовать за ним, она умоляла взять ее с собой, она плакала. Почему?

Они подъезжали к Агре, и мавзолей другой Мумтаз, истинной, Мумтаз-Махал, той, что принадлежала Джехан-шаху, сиял в лучах солнца. Какая из женщин Индии могла бы сравняться в славе с легендарной госпожой, покоящейся в Тадже? Какая женщина, если не Сарасвати? И тогда Мадек понял, почему прекрасная возлюбленная последовала за ним на войну: она, покорная, нежная, незаметная, годами безропотно ожидавшая его возвращений с поля боя, не желала ничего другого, кроме как прославиться рядом с ним, как та, другая, неуязвимая всадница, преследующий его призрак, Сарасвати, владычица Годха. Фатхпур, город поражения. Он потерял все, даже счастье разделенной любви, которым мог бы щедро одарить бывшую рабыню из дома развлечений.

 

ГЛАВА XXXI

Шандернагор

Зима 1776 года

Известие о катастрофе в Фатхпуре распространилось по Индии так же быстро, как в свое время сообщение о триумфе Мадека в Дели. Вассалы Могола злорадствовали по поводу его поражения и надеялись, что теперь он лишится доверия императора. Однако этого не произошло.

Тем временем англичанам удалось-таки разжечь войну в стране джатов. Мусульмане обратили оружие против индусов. С религиозным примирением было покончено. Великий Могол не мог не отреагировать на подобную ситуацию. Он должен был поддержать своих единоверцев и отправил в поход свою армию, возглавляемую Мадеком и Нагеф-ханом. Мадек беспомощно наблюдал за тем, как людей, поклоняющихся тем же богам, что и владычица Годха, подвергают гонениям, жестоко истязают и убивают. Беспомощно, или, может быть, безразлично, покорившись судьбе. Между тем армия Могола начала осаду Дига. Город был обречен. Угрюм уже давно покинул его. Он уехал на север, в Сирданну, находившуюся недалеко от Дели. То была земля, добытая им в бою, джагир, который ему, как и Мадеку, предоставил Могол. Он мог бы еще повоевать, но считал, что время расцвета наемничества, как и его жизнь, подходит к концу, и теперь искал только покоя. Сарасвати последовала за ним почти с радостью. Она устала и от затворничества, и от комедии, которую они оба играли уже четыре года. Понимая, что Угрюм скоро умрет, Сарасвати молила Кали, чтобы это не произошло раньше, чем она сама будет в состоянии вести войну.

Ее возвращение в этот мир никого не шокировало. Княжество Сирданна находилось в стороне от дорог. Никто в новом дворце не удивился присутствию Сарасвати. Она наняла других слуг. А солдаты Угрюма и обитательницы зенаны увидели в ее возвращении подтверждение распространившейся по Индии легенды: владычица Годха умерла, а потом вновь воплотилась. Угрюм теперь интересовался тем, к чему раньше был абсолютно равнодушен: разведением коров, выращиванием хлопчатника, сахара и табака. Он даже был доволен тем, что больше не участвует в сражениях и не растрачивает в них последние силы, как Мадек. Он стал вести нормальный образ жизни: днем бодрствовал, а ночью спал. Правда, иногда после полудня впадал в странную летаргию — спал пятнадцать часов кряду. У некоторых слуг это вызвало подозрение.

Поговаривали, что одна из жен Угрюма, индуска, дает ему какие-то снадобья, приготовленные по рецептам живущих в джунглях отшельников. Слух продержался недолго. Неделю спустя болтунов обнаружили задушенными, причем таким способом, каким это делают приверженцы Кали. С тех пор дворец в Сирданне погрузился в молчание.

Однажды в Сирданну прибыл знатный могол, который сообщил, что Диг только что пал.

— Кто командовал армией? — спросила его Сарасвати.

— Нагеф-хан, высокочтимая царица, и…

— Мадек, конечно. Он теперь способен только на грабеж. Почему он не возвращается в свою страну?

— Ответ на этот вопрос известен тебе лучше, чем мне, царица, — склонился перед ней могол.

— Замолчи и поди прочь! — разгневалась Сарасвати.

Да, она знала, что после поражения при Фатхпуре он снова включился в игру, что он искренне надеялся завоевать Индию и опять шлет за Черные Воды письма своему государю, но уже не с просьбами о патенте капитана, а с грандиозными проектами. Безумец! Он хочет создать в долине Инда французскую колонию с тем, чтобы помочь Моголу отвоевать Бенгалию. Англичанам же можно будет позволить осесть на юге, в Декане, наименее плодородном районе Индии. Неужели он не понимает, что это идея абсурдна? Из писем Шевалье Сарасвати поняла, что Мадек просто старается замаскировать свои неудачи. Пусть он лучше уедет, Кали, пусть он уедет!

…Спустя неделю после прибытия очередного гонца из Шандернагора по Сирданне разнеслась весть, что царица исчезла. Ходили слухи, что Угрюм заснул за два часа до этого, и после уже не выходил или почти не выходил из своей летаргии.

* * *

Стояла зима, лучшее время для путешествий. Изредка Сарасвати выглядывала в окошко запряженной быками повозки, чтобы полюбоваться окружающими пейзажами, а потом откидывалась на подушки, закрывала глаза и размышляла. В последнем письме из Шандернагора говорилось об очередном проекте французских интриганов. Суть его заключалась в том, чтобы ослабить английскую власть в Бенгалии, а следовательно, и в Индии, скомпрометировав всех главных представителей этой власти. История с Нандом Кумаром провалилась. Можно было попробовать иное средство: если будут скомпрометированы губернатор или его заместитель, в Калькутте наступит своего рода период безвластия, чем смогут воспользоваться французы и все индийцы, готовые сражаться вместе с ними. Уже несколько месяцев, писал Шевалье, в Шандернагор на балы съезжается все больше и больше англичан. Один из членов Совета Бенгалии увлечен шестнадцатилетней замужней француженкой. А на праздновании Нового года в Шандернагор обещал приехать сам губернатор. В своем письме Шевалье не просил напрямую Сарасвати о встрече, но намекнул, что будет счастлив обсудить свои планы «с тем или другим правителем Сирданны», и добавил: «Я еще ни разу не видел царицу, известную в Индии своей необычайной красотой».

Вплоть до самого Бенареса Сарасвати не могла понять, что именно толкнуло ее в это путешествие. Но совершив священное паломничество и ритуальное омовение в водах Ганга, во время которого повторяла магические ом, ом, ом, все наконец прояснилось.

Она наняла судно, которое должно было доставить ее в Шандернагор. Сидя на корме под легким зонтиком, она разглядывала берега великой реки. Нынче вся Индия праздновала Дивали, праздник Огней, День надежды. Даже в самых жалких хижинах мужчины и женщины зажигали маленькие лампы, и берега Ганга мерцали по вечерам, подобно второй реке, реке света. Сарасвати была удивлена. Неужели кто-то еще верит в счастье, молясь богине плодородия Лакшми? И это после всех постигших Индию бедствий?! А может быть, она ошибалась, и среди сил, что приводят мир в движение, есть некая сила, могущественнее власти Кали? Она вспомнила легенду о Парвати, Дочери Горы и Божественной Матери. Двое ее сыновей, бог мудрости и бог войны, поспорили, кто из них сядет ей на колени. «Я не могу взять на руки вас обоих сразу, — сказала богиня. — Но обегите вокруг мира, и, тот, кто прибежит первым, сядет ко мне на колени». Бог войны умчался галопом на своем горячем коне, а бог мудрости трижды обошел вокруг матери и сел к ней на колени: он таким образом обошел вокруг Вселенной, которая была его матерью, воплощавшей в себе любовь.

А если любовь сильнее всего? Сомнение становилось невыносимым.

Ей надо было убедиться в необходимости, неизбежности ее ненависти, и главное, навсегда искоренить самую причину внезапных приступов нежности, изгнать из своей души бледнокожее лицо фиранги Мадека, чей мир она надеялась увидеть в Шандернагоре.

Она сразу узнала французскую факторию: ей показалось, что она уже видела ее в какой-то прошлой жизни. В глубине широкой бухты сгрудилось около двадцати домов странной архитектуры: большие прямоугольные окна, ни одного изгиба, ни одного неровного камня, никаких мягких линий.

— Чандранагар!.. — Она произнесла это слово на индийский лад.

Сойдя на берег, Сарасвати закуталась в покрывала и в сопровождении охраны отправилась в Горетту, резиденцию коменданта города.

Увидев встречающих ее у входа во дворец фиранги, она с первого же взгляда поняла, кто из них Шевалье. Именно таким она его и представляла: слишком слащав, надушен, слишком ухожен. Второй мужчина был совершенно другого склада: моложе и ниже ростом, он несомненно когда-то был очень красив, но на его лице царица прочитала два слова: «ложь и порок».

— О, мадам, я слышал, вы хорошо говорите на нашем языке… — лепетал комендант.

Она не разжала губ. Ей показалось, что она видит перед собой смерть. Шевалье, должно быть, почувствовал ее разочарование, потому что сказал:

— Вы знаете, мы ведь теперь небогаты. Мне пришлось на свои собственные деньги отреставрировать дворец Дюпле и этот парк. Представляете, как это было трудно…

И правда, подумала Сарасвати. Как можно назвать парком этот запущенный сад с замшелыми мраморными статуями голых белых женщин, похожих на призраки.

Целый час Шевалье водил ее по залам бывшего дворца Дюпле, отделанным белым мрамором, украшенным зеркалами и могольскими миниатюрами. Ей было неприятно здесь находиться, надо было держаться, по крайней мере до праздника.

Она вдруг остановилась и указала на маленькую комнату.

— Я буду жить здесь. Когда состоится ваш праздник?

— Через два дня, царица.

— Если вы хотите, чтобы я осталась, сделайте так, чтобы я могла все видеть, но чтобы меня не видел никто. Мне здесь не место. Я — индийская царица. — Это было сказано таким тоном, что Шевалье не посмел противиться ее желанию.

В вечер праздника в стене самого большого зала пробили дыру и закрыли ее решеткой из сандалового дерева, как это делают в индийских домах. Сарасвати удобно устроилась на подушках и стала наблюдать. В назначенный час во дворец съехались гости. Шевалье пригласил их к столу и сказал:

— Мы приготовили для вас то, что вы так любите в Калькутте: суп, жареную дичь, рис и кари, бараний паштет, барашка, рисовый пудинг, торты, свежее пиво, сыр, бордо, коньяк и конечно же «ликер совершенной любви»!

Все расселись вокруг длинного стола. Сарасвати знала об этом обычае, она читала о нем в книгах, привезенных из-за Черных Вод, но теперь ей представилась возможность убедиться в степени его абсурдности. Зачем, чтобы поесть, надо пристраиваться на четырех кусочках дерева, когда можно присесть на корточки на полу? Орудия, которыми пользовались фиранги во время трапезы, не заинтересовали ее: это были мелочи. Больше всего ее потрясло то, что за столом мужчины сидели рядом с и женщинами и любовно заигрывали прямо во время еды. Впрочем, гости вскоре вышли из-за стола и принялись танцевать.

Мужчины с фальшивыми волосами и напудренными лицами обнимали дам разного возраста, тоже напудренных и тоже с фальшивыми волосами. Только совсем молоденькие девушки блистали естественной красотой. Одна из них, розовощекая, с легкими золотистыми кудрями, — вот, оказывается, кого называют блондинками, — привлекла внимание Сарасвати. Странная женщина, на ней так мало украшений: ни бриллианта в носу, ни браслетов на руках, только одна нить жемчуга на шее. Должно быть, она очень бедна. А это платье, слишком закрытое на груди, слишком широкое в бедрах, скрывающее живот. Нет, не может быть, чтобы Мадек возжелал такую женщину. Потом взгляд Сарасвати задержался на мужчине, одиноко стоявшем в углу зла. На нем почти не было пудры, парик немного съехал набок, но в его серых глазах она уловила выражение, которое появлялось в глазах Мадека, когда он чувствовал себя несколько неловко. Заметив, как он смотрит на юную блондинку, которая вот уже час танцевала с пышно разодетым фиранги, Сарасвати подумала, уж не ревнует ли он, и попыталась угадать, француз ли он или англичанин. У мужчины был вид потерпевшего поражение; она решила, что он француз.

Сарасвати ошиблась: этот человек не был французом, это был ее злейший враг, Уоррен Гастингс, генерал-губернатор Бенгалии, и мучила его вовсе не ревность. Дело в том, что накануне Нового года он получил известие о том, что германский суд дал согласие на расторжение брака Имхоффа. Теперь он мог жениться на Мариан и явить миру все гарантии респектабельности. Он поспешил сообщить ей эту новость, а когда зашла речь о празднике в Горетте, Мариан вдруг объявила, что не поедет в Шандернагор.

— Но почему, моя королева? Вы ведь мечтали об этом, — удивился Уоррен.

— Нет. Я не поеду, — категорично ответила она и отвернулась к туалетному столику.

— Вы нездоровы? Наверное, Индия утомила вас. Но я стараюсь выполнять все ваши капризы. Иногда даже ставя под угрозу свою работу и свою честь…

— В данном случае речь идет о моей чести, — сказала она.

Уоррен не стал ее уговаривать и вернулся к себе, в свой рабочий кабинет. Вечером к нему пришел его новый агент. Уоррену удалось подкупить одного человека, служившего у сэра Фрэнсиса, и тот умудрился снять копию с его дневника. Уоррен прочитал его залпом, но заинтересовали его только последние страницы, из которых он узнал, что сэр Фрэнсис очень увлечен красавицей француженкой из Шандернагора. Она была замужем за неким Грандом, другом Шевалье. «Это неважно, — писал сэр Фрэнсис, — любовь выше всего. Пусть даже сам дьявол явится в Горетту сегодня ночью. Я отверг всех женщин Калькутты ради этой шестнадцатилетней малышки. Я знаю, что они будут плакать, особенно богатая супруга Тирана. Ну и пусть плачет. Она скоро утешится своими бриллиантами и жемчугами!» Сначала Уоррен обратил внимание только на слово «Тиран». Это он-то Тиран? Он, Гастингс, который навел порядок в Ост-Индской Компании, уничтожив коррупцию? Уоррен перечитал эту страницу. Сэр Фрэнсис писал, что любовница Тирана будет плакать в эту ночь. Гастингса прошиб холодный пот. Значит, Мариан была или мечтает быть любовницей Прекрасного Англичанина. Она влюбилась в него. Давно ли? Только теперь Уоррен осознал, почему никогда не интересовался ее прошлым. Потому что это могло помешать его работе, выбить из колеи. Если бы он узнал о ней что-то такое, что могло вызвать его ревность, он стал бы шпионить за ней и позабыл бы о политике: одним словом, он по-настоящему бы влюбился в нее. Любить Мариан? Смешно и неромантично. Она обыкновенная стареющая женщина. Алчная, но зато благоразумная хозяйка. Да, он купил Мариан у господина Имхоффа. Ну и что ж? Он женится на ней, приняв все ее прошлое, все ее грехи. Она влюбилась в последний раз. Это скоро пройдет. Но сейчас надо принять соответствующие меры. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.

Уоррен отправился в Шандернагор без Мариан. Он уже знал, как отомстить сэру Фрэнсису.

* * *

Праздник подходил к концу. Наблюдая за гостями, Сарасвати заскучала. Удовольствия страны, лежащей по ту сторону Черных Вод, разочаровали ее. Она опять вспомнила историю о Парвати и двух ее сыновьях. «Нет, счастье вовсе не в мудрости, — подумала она, — и это не мой путь. Я предпочитаю бога войны. Любовь покинула меня навсегда».

Внезапно она почувствовала, что за ее спиной кто-то стоит. Это был человек, который встречал ее вместе с Шевалье на ступенях дворца.

Растерявшись, Сарасвати заговорила на хинди:

— Ты обезумел, несчастный! Как ты посмел явиться сюда?

Он улыбнулся и ответил ей на том же языке, без малейшего акцента:

— Успокойся, высокочтимая царица. Ты — владычица Годха, не правда ли?

Она вздрогнула.

— Ты можешь многое сделать для нас, царица, для Франции. Ты любишь французов, не так ли? Чтобы отомстить, тебе надо совсем немного. Взгляни сквозь решетку на этого сутулого человека: это губер…

— Владычица Годха — призрак, фиранги, — прервала его Сарасвати. — Никто не знает, кто она такая.

— Я знаю, кто ты, что ты делаешь… Кали…

— Не произноси таких слов своим грязным ртом, фиранги! Убирайся отсюда. Я не хочу осквернять себя общением с тобой.

Он направился к двери, но прежде чем выйти из комнаты обернулся и сказал вместо прощания:

— А фиранги Мадек тоже тебя осквернил? Он знает, что ты здесь, и скоро приедет в Шандернагор.

Когда он ушел, Сарасвати тоже покинула свою комнату, чтобы отдать распоряжения своей свите.

— Мы уезжаем. Найдите повозку с быками, паланкин, слона, коней, неважно что. Мы уезжаем немедленно. Вот деньги. — Она протянула им золотые монеты.

Слуги принялись собирать ее одежду, баночки, горшочки с притираниями и флаконы духов.

— Я сейчас вернусь, — сказала Сарасвати.

Она решила еще раз взглянуть на то, что будет питать ее ненависть во время великой войны, которую она скоро начнет. Войдя в потайную комнату, она увидела человека, который через решетку подглядывал за праздником. Услышав ее шаги, он вздрогнул и обернулся. Минуту они молча смотрели друг на друга, потом Сарасвати закрыла лицо покрывалом и тихо удалилась.

* * *

Губернатору Бенгалии потребовалось время, чтобы оправиться от смущения. Откуда взялась эта женщина? И почему она так внимательно смотрела на него? Впоследствии, когда в его жизни наступали черные дни, он всегда вспоминал глаза этой женщины. Даже у своих самых заклятых врагов он не видел столь сильной ненависти и тем более не представлял себе, что ненависть может быть так прекрасна.

 

ГЛАВА XXXII

Караван-сарай на пути в Бенарес. Светлая половина месяца Магха. Год 4877-й Калиюги

Январь 1777 года

В комнату, через стрельчатую арку окна, падал свет зимнего дня. Мадек открыл глаза и с удивлением огляделся. Он не понимал, где находится. Это была пустая комната с белыми стенами, зарешеченным стрельчатым окном и земляным полом. Внезапно в мозгу промелькнуло воспоминание. Караван-сарай. Безумная поездка в Шандернагор, два породистых афганских коня, павших под ударами его хлыста… «Мадек-джи, надо остановиться, — кричит его спутник, — там дальше никто не продаст нам лошадей. Надо свернуть на дорогу, которая ведет в Бенарес. Там есть большой караван-сарай, у них найдутся лошади на продажу!»

Они прибыли сюда поздно ночью. Мадек вдруг почувствовал слабость. Его тошнило. «Тебе надо отдохнуть, Мадек-джи». — Сопровождавший его индиец уложил Мадека на чарпаи и протянул ему большую чашу: — «Тебе нехорошо… Выпей вот это». И он выпил. «Это хорошо, арак!» — сказал индиец. Мадек хотел было ответить, что это вовсе не арак, что за сладким вкусом в нем скрывается другой, горький, вкус той последней ночи во дворце на озере, только еще более сильный, более горький. Голова его отяжелела, и он не смог произнести ни слова. Он заснул. Как в Годхе, в ночь катастрофы. Его опоили. Наверняка индус это сделал по наущению Визажа. Визажа, который скорчил противную мину, когда узнал о его отъезде: «Останься здесь, Мадек, не гоняйся за этой женщиной, она сумасшедшая! Угрюм обманул тебя. Он послал тебе сообщение о ее отъезде, чтобы погубить тебя. Он уже много лет ревнует к тебе. В Бенгалии полно англичан, они назначили награду за твою голову. Что, если царица договорилась с ними? Угрюм знает, что скоро умрет. Он хочет доставить себе последнее удовольствие: успеть до своей смерти получить сообщение о твоей…» — «Я должен найти ее, — повторял Мадек. — Она не поедет в Шандернагор!» — «Ты ничего не сможешь сделать! А как же твой отряд, твои солдаты, которым ты уже год не можешь заплатить?» Мадек вспомнил ухмылку на лице Визажа, его взгляд: поезжай, мол, увидишь, что будет!

Сколько времени он проспал? Десять часов, двенадцать? Царица, должно быть, уже давно в Шандернагоре. Мадек встал и вышел на двор караван-сарая. Женщины, сидя на корточках, готовили овощи для кари; неподалеку жались друг к другу два плешивых верблюда. Под навесом толстый мужчина курил наргиле. Судя по всему это был хозяин караван-сарая. Мадек подошел к нему и вырвал у него изо рта трубку. Но тот не обиделся:

— Ты долго спал, господин… Мы уже боялись за твою жизнь!

— За мою жизнь?.. — пробормотал Мадек.

— Да, мы даже позвали человека аюрведы, но он сказал, что ты просто выпил слишком много опийного напитка… Такими вещами нельзя злоупотреблять.

— А мой охранник?

— Он уехал, господин! Он, наверное, подумал, что ты умер, и поехал искать счастья в других местах.

Мадек ощупал край своей одежды, куда он спрятал несколько камней и золотых монет на дорогу. Они были на месте. Его не обокрали. Значит, все это дело действительно затеял Визаж.

— Сколько времени я проспал?

— Целых три дня, господин, целых три дня! Три дня на этом чарпаи…

— Не может быть! Три дня? Не может быть!

— Успокойся, господин, ты не первый фиранги, который попадается на эту удочку.

— Коня. Я желаю коня. Сейчас же!

— Посмотри на этот караван-сарай, господин! Разве ты не видишь, как он опустошен войной? И это еще лучшее место на дороге между Бенаресом и Дели. Сейчас зима, лучшее время для путешествий… А тут никого нет! Купцы попрятались, господин, забились по углам!

Мадек схватил хозяина караван-сарая за шиворот и приставил к его горлу кинжал:

— Найди мне коня или слона…

Но хозяин не испугался:

— Ты можешь убить меня, господин, если хочешь. Но это ничего не изменит. Ты не проедешь через Бенарес. Англичане запретили ездить туда всем остальным фиранги. Они повсюду посеяли страх.

— А это что, шакал? — заорал Мадек, повернув хозяина лицом к воротам. — Вот тебе путешественник, который едет с востока!

Во двор вошел серый слон, несущий изящный паланкин. Погонщик, маленький бенгалец, спрыгнул на землю и подал седоку лестницу. По ней сошла закутанная в покрывала женщина и направилась в дом. Ее лицо было скрыто тонким голубым муслином. Сзади на верблюдах следовали два охранника.

— Ну что ж, господин, можешь попробовать с ними договориться! — сказал хозяин караван-сарая.

Мадек бросился вслед за женщиной, схватил ее за руку и приподнял с лица покрывало… Сколько раз он представлял себе эту встречу! Но ему и в голову не могло прийти, что это случится в загаженном дворе караван-сарая, среди запахов кухни и грязных животных. В мечтах он видел себя сидящим на золотом или серебряном, а то и алмазном троне. Сарасвати являлась покорная, заплаканная, молящая. Либо он спасал ее из горящего города, отвязывал от пушечного жерла, похищал у пленившего ее Угрюма. В любом случае, благодарная владычица Годха неизменно стояла перед ним на коленях, а из дворца Мадека во все стороны разъезжались гонцы, чтобы разнести по Индии невероятную новость. Со времени их разрыва именно эти мечты заставляли его сражаться в индийских равнинах, забывая о ранах, поражениях и унижениях, придавали ему силы идти вперед, навстречу призрачной славе. И вот теперь она стояла перед ним, такая же стройная, как прежде, отнюдь не смирившаяся, но такая близкая и родная, почти как сестра. Кроме серебряных браслетов и золотой диадемы на ней не было других украшений. Ее сари испачкалось во время путешествия, но она оставалась царственной, как всегда.

— Мадек-джи, — просто сказала она.

Ее голос не изменился. Он пал перед ней ниц.

— Мадек-джи, — повторила Сарасвати, — встань, пойдем…

Он последовал за ней. Оказалось достаточно одного слова, и он понял, что Шандернагор, что бы она там ни видела, не произвел на нее впечатления. Она была здесь, с ним, независимая, недоступная, но исполненная огромной нежности к нему, к нему одному. Он вновь испытал райское блаженство, как в те дни во дворце на берегу озера. Он больше ничего не видел: ни насмешливого хозяина караван-сарая, ни красной равнины до горизонта. Он забыл о войне и смерти.

Майя, майя, повторял себе Мадек, как бы заклиная опасность. Майя, богиня иллюзии. И вместе с тем все это было правдой: Сарасвати, склонившаяся над медной лоханью, чтобы умыть лицо, Сарасвати, встряхивающая браслетами, Сарасвати, глядящаяся в зеркало. Как удалось ей в этом грязном караван-сарае найти более или менее достойное помещение, приличный ковер, благовония, какие-то цветы, чтобы усыпать пол лепестками? Как оказались они вдвоем в этой комнате с голыми стенами, — всего этого он не запомнил, как и слов, которые они говорили друг другу; да и говорили ли они что-нибудь, кроме «поди сюда, дай мне руку, иди, иди ко мне?..».

Как и Сарасвати, Мадек понимал, что это — их последняя встреча. И на старом ковре, найденном в караван-сарае, они постарались достойно завершить историю своей любви. Сут, пхра, пхат, пхут — они исполнили все части ритуала: короткие поцелуи, легкие укусы, «коготь тигра», «лапку павлина», «разорванное облако», «коралл и драгоценность»… Сарасвати обнаружила, что ее возлюбленный слегка располнел, что на его теле появились новые шрамы. А Мадек подтрунивал над складочками жира, которых у нее раньше не было. Позы выбирала она, и он по одному ее взгляду понимал, что сейчас будут делать их тела. Они закончили любовную игру, когда зашло солнце. Сарасвати поняла, что ее возлюбленный очень устал, возможно он был болен. Сарасвати поднесла к его лицу лампу. Его волосы поседели и поредели, но глаза не изменились. Он действительно был болен, она угадала. Наконец она решилась задать ему вопрос, на который уже давно знала ответ:

— Ты собираешься вернуться за Черные Воды?

— Да.

Итак, это было сказано, сказано без содрогания.

— Да… — шепотом повторила она.

— А ты собираешься вести войну, да? — спросил Мадек.

Сарасвати коснулась пальцами его губ:

— Дхарма, Мадек-джи.

Как ему сказать: что она по-прежнему любит его, что она хотела бы собрать в ладонь все его слезы и сохранить их, как бриллианты Годха? Но надо ли говорить? Разве они уже не все сказали друг другу — о сражениях, об отчаянии, о страданиях? Вопреки времени, их любовь не поблекла. Но Кали, которая властвует над всеми, разлучит их сейчас, поведет навстречу другим небесам, навстречу другим жизням. Этому следует покориться. Она к этому готова. А он? Он, Мадек, горделивый, мечтательный, гоняющийся за тем, чего не существует?.. Ей захотелось успокоить его:

— Любовь преходяща, Мадек-джи, и нам предстоит пройти безбрежный океан веков… Дхарма.

Он взглянул на нее удивленно и улыбнулся:

— Дхарма.

Они заснули. На этот раз Мадек проснулся первым. Через два часа после того, как он покинул караван-сарай, Сарасвати, прикрыв длинными шарфами следы от любовных укусов, отправилась в Сирданну.

 

ГЛАВА XXXIII

Возвращение в Пондишери

Апрель 1777-го — январь 1778 года

Вернувшись в свои владения, Мадек нашел их в плачевном состоянии. Его сторонники-европейцы перессорились из-за женщин и перепились. Однажды с спьяну они утопили в Джамне больше десяти пушек. А год был неурожайный, налоги не поступали, солдаты не получали денег, назревал бунт. Появление Мадека несколько утихомирило их. Он не посмел объявить им о своем решении. Три недели он притворялся, будто ждет курьера из Шандернагора, говорил им о своем Великом проекте, который якобы может быть осуществлен только с одобрения Версаля. Тем временем он втайне продавал свое имущество. Он не спешил; ничто не подгоняло его, надо было выручить как можно больше денег, торговаться неспешно, мягко, по-индийски.

Нагеф-хан побуждал его к быстрым действиям. Чувствуя, что силы Мадека уменьшились, он объявился на границе его земель и пригрозил, что если тот по прошествии месяца не присоединится к нему, он вторгнется на его территорию. К всеобщему удивлению Мадек не ответил. Через три дня он завершил продажу своего имущества и объявил солдатам, что выходит из войны. Поскольку ему предстояло опасное путешествие, он решился продать годхский бриллиант. Полученную за него огромную сумму он доверил банкиру из числа своих друзей, наказав добавить ее к приданому трех дочерей Мумтаз и как можно раньше выдать их замуж. Банкир проявил рвение, он был мусульманин. Спустя месяц он взял их в свой гарем и прикарманил приданое. Мадек об этом не узнал. Он уже был в пути. Боженька и Визаж приняли на себя руководство войском и без слез простились со своим другом в начале апреля 1777 года.

Мадек заранее послал в Декан значительный отряд с пушками, который должен был проложить ему дорогу и служить эскортом. К 15 апреля пришло сообщение: путь был свободен. Караван Мадека беспрепятственно прошел через Декан. Уже в пути его нагнал гонец из Шандернагора, который привез письмо от Шевалье: «Господин Мадек, приводите в исполнение Ваш проект, я имею все основания верить, что король Франции благословит его…»

Мадек скомкал письмо. От Могола не было ни слуху ни духу. В любом случае, будь тот даже благосклонен к Мадеку, между ними стоял Нагеф-хан, желавший его погибели.

«Дхарма», — подумал тогда Мадек и двинулся вперед. Все восемь месяцев, которые он находился в пути, Мадек держался подле Марии Анны, чтобы не вглядываться в окружающие их джунгли и не считать лье, отдаляющие его от Сарасвати. По вечерам, когда они делали привал, Мадек рассказывал дочери сказки, в которых смешивал услышанные в Годхе легенды с историями из своей собственной жизни. Когда сказка кончалась, Мадек передавал Марию Анну матери и говорил:

— Майя, детка, все это просто сказка, иллюзия и вздор. И кто, кроме царицы Майи, владычицы химер, сможет определить, что здесь правда, а что ложь?

— Царица Майя — это я, — уверенно отвечала Мария Анна, — и я хочу еще сказку!

В начале февраля 1778 года Мадек появился у ворот Пондишери, живой и здоровый, с женой и детьми и по-прежнему невероятно богатый. Спустя несколько недель в Дели прибыл чрезвычайный посол короля Франции г-н де Монтиньи с целью воплотить в жизнь проект Мадека. Великий Могол вынужден был огорчить посла, сообщив об отъезде Мадека. Тогда они решили упросить его вернуться. Монтиньи составил письмо: «…Сударь, не могу не выразить Вам глубочайшего сожаления по поводу Вашего недавнего отъезда в Пондишери как раз в то время, когда Вы могли снискать благосклонность министра и милость короля… Я думаю, что только Ваше возвращение сможет вызвать к жизни то, чего Вы желали добиться в отношении Вашей военной карьеры». Письмо до Мадека не дошло. В Индии возобновилась война между французами и англичанами, и посланец господина де Монтиньи сложил голову по пути на юг. Впрочем, даже если бы Мадек получил это письмо, оно не изменило бы его решения: начальство Пондишери уже произвело его в капитаны, чего он столько лет добивался.

Единственное, что задело самолюбие Мадека, это то, что он получил под свое начало только шестнадцать драгун, а Пондишери снова был осажден. Действительно, стоило ему вернуться в этот город, как в воздухе опять запахло порохом. Ему перепало два месяца передышки. И судя по тому, как в это время его чествовали, он убедился, что его авторитет очень высок, а слава достигла апогея. Однако он прекрасно понимал, что все его почитатели никогда не выезжали за пределы Пондишери и титул «набоб» кружил им голову. Индия, даже здесь, поражала воображение. К тому же говорили, что он богат; и поскольку он действительно не скупился на расходы, вскоре все оказались у его ног, а звание капитана было получено без особых затруднений. На деле же Мадек тратил не больше, чем раньше, и даже считал, что экономит. Он с нетерпением ждал прибытия парусника, чтобы вернуться в волшебную Бретань, которую пообещал своей дочери, как некогда кемперские моряки на грязных набережных пообещали ему чудеса Индии. Но когда наступило время попутных ветров, пришло известие о падении Шандернагора. Американская война за независимость вновь пробудила старую ненависть англичан, которые решили отыграться на французских факториях в Индии, чтобы возместить огромный ущерб, понесенный в своих западных колониях.

Праздник кончился. Пондишери опять угрожала осада. Мадек спрятал бегум и детей в каком-то монастыре, закопал свои сокровища и, как обычно, пошел в бой. Засады, канонады, вылазки, траншеи. Все это продлилось четыре месяца, с июля по октябрь.

На горизонте замаячила война на море. Как и более двадцати лет назад, было трудно рассчитывать на героизм французских офицеров. После первого же сражения адмирал объявил, что ничем не может помочь Пондишери, и с первым же попутным ветром отплыл на Иль-де-Франс, где, как его уверяли, живут самые красивые креолки в мире. Из двух тысяч солдат, белых и темнокожих, которые были в городе до начала осады, вскоре осталось только восемьсот. Англичан было десять тысяч.

И все же с июля по октябрь шли бои. Мадека считали героем, потому что он выводил из строя или утаскивал английские пушки, рубил англосаксов в рукопашном бою, лез туда, куда никто не посмел бы и носа сунуть. Но когда Мадек решил сделать вылазку в расстояние лье от Границы, его стали называть ненормальным. Мадек все же отправился туда и вернулся победителем. Между тем он по-прежнему мечтал только о корабле, чтобы вернуться во Францию. Но сначала надо было спасти Пондишери или хотя бы добиться капитуляции на почетных условиях.

К октябрю в Пондишери осталось не больше пятисот солдат. На помощь флота никто уже не надеялся. Англичане потеряли шесть тысяч человек, но со всей Индии к ним прибывали подкрепления. Наконец Пондишери устал от героизма. Солдаты стали поговаривать о том, что нет никакого смысла оборонять пятьсот домов на песчаном берегу. Это ведь был Черный город, город индийцев. А Белый город — Город удовольствий так и не возродился после предыдущей осады. И была еще одна мысль, приводившая в еще большее отчаяние, нежели неизбежность победы англичан: когда-нибудь Индия поглотит Пондишери, как она уже поглотила старые португальские колонии, как она нынче поглощает остатки датских поселений. И как, возможно, в конце концов, в далеком будущем, она поглотит и Англию.

Эта последняя идея пришла в голову не только Мадеку. Такой же точки зрения придерживался Уоррен Гастингс, руководивший этой осадой из своего далекого калькуттского кабинета. Вместе с тем надо было как-то жить, а жизнь, как для блага англичан, так и для блага французов, требовала сдачи Пондишери.

18 октября 1778 года город капитулировал. Два предыдущих дня прошли в переговорах между противниками, в которых, что интересно, Мадек представлял собой отдельную статью обсуждения. Сначала англичане говорили о том, что сохранят ему свободу в обмен на передачу им имущества, о размере которого они оказались хорошо осведомлены. У французов было другое мнение. Понимая, что многие из них уцелели благодаря подвигам набоба, они требовали, чтобы его оставили в покое, поскольку его единственным желанием остается возвращение во Францию. Этот аргумент, похоже, успокоил англичан. После нескольких совещаний, во время которых они со свойственной им медлительностью взвешивали преимущества и недостатки подобного решения, они согласились выдать пропуск капитану Мадеку, и 18 октября французские войска в составе четырехсот девяноста трех человек торжественно вышли из ворот Черного города. Двадцать тысяч англичан салютовали им оружием. Они полагали, что вышел только французский авангард, и остались на месте ждать выхода других войск. Каково же было их разочарование, когда они узнали, что это армия! Они отказывались верить и решили обыскать весь город. Но не нашли там никого, кроме нескольких изголодавшихся шлюх, уставших от молитв капуцинов и двух десятков горожан. Таково было третье крушение Города удовольствий.

В середине декабря того же года на горизонте наконец появился французский парусник «Бриссон», который должен был отвезти на родину тех, кто больше не хотел оставаться в Индии. Мадек взошел на трап одним из первых. Он вез с собой восемь сундуков, которые англичане не стали досматривать.

Поднявшись на борт, Мадек сразу же заперся в каюте, прижал к себе Марию Анну и начал рассказывать ей сказку.

 

ЭПИЛОГ

Европа

1778–1784 годы

По прибытии во Францию Мадек был принят в Версале и получил дворянство. Его чествовали в Кемпере, где он купил большие участки земли. Вскоре у него родилась еще одна дочь. Люди любили его, называли набобом и сочиняли песни о его приключениях. Время от времени он получал письма из Индии. Одно из последних пришло от Визажа. Он сообщал, что уходит в корсары, дав при этом единственное объяснение: «Боженька умер. Отряду крышка».

Здоровье Мадека заметно пошатнулось. С 1783 года он не выезжал из поместья, разве совершал прогулки верхом по берегу моря. Однажды, в самом начале весны 1784 года, он отправился на прогулку и долго не возвращался. Никого это не встревожило: что может быть лучше для больного человека, как возможность подышать свежим воздухом. Но и к вечеру он не вернулся. А на следующее утро какой-то крестьянин обнаружил его лежащим у подножия скалы на размытой грязью дороге. Мадек был без сознания. В руке он сжимал медный амулет с изображением какого-то чудища. Крестьянин принял его за знак дьявола и выбросил в колодец. Мадека привезли в Кемпер. Начался жар, он бредил на странном языке, который понимала только его супруга бегум.

Агония продлилась до начала лета. Когда он приходил в себя, он подолгу смотрел на сады вокруг дома, потом снова засыпал. Во сне он видел изящные башни Годха и улыбающуюся, смотрящую на него с любовью царицу. Когда он опять просыпался, то просил супругу налить ему воды и бормотал молитвы, в которых перемежались имена Христа и Ганеши. Иногда он начинал кричать, что не вынесет этой пытки. Тогда позвали врачей: из Кемпера, потом из Бреста и Лориана. Наконец позвали священников, после чего набоб окончательно впал в бессознательное состояние. Из Ренна вызвали специалиста, которому, как говорили, не было равных. Но и он оказался бессилен. Он удивлялся, как Мадек смог выжить после стольких ранений, и не мог объяснить, почему падение с лошади, не нанесшее ни одного явного повреждения, привело его к гибели.

Каждый раз бегум простиралась перед врачами и на странной смеси бретонского, французского и хинди умоляла их вернуть ей мужа, обещая отдать все, что осталось из ее драгоценностей. Они утешали ее. По правде же говоря, они были в крайнем недоумении. Единственное, что они понимали, это то, что жизнь покидает этого человека не потому, что он получил смертельное ранение, а потому, что больше не хочет бороться со смертью. Инстинкт воина, инстинкт выживания покинул набоба, и оставалось только ждать конца.

Тем временем светское общество Кемпера, привязавшееся к своему герою, осаждало врачей вопросами. А те, судя по всему, сговорившись, твердили одно: набоб упал с коня, у него открылись все полученные в Индии раны и теперь никак не закрываются. Эта новость облетела Кемпер и окрестности. К своим песням о том, кого они называли человеком издалека, гончары и прачки добавили еще один куплет о ранах, число которых сильно преувеличивали, и о том, что их великий человек со дня на день должен был отойти в Холодный Ад, где плещут мертвые воды и стоит туман.

Однажды июньским утром, когда перед окном набоба увядали последние камелии, его ум неожиданно прояснился.

— Там, — сказал он бегум, — там были цветы, большие галереи, выходившие в сад.

Он говорил на хинди таинственно и торжественно, как будто рассказывал Марии Анне сказку.

— И там было озеро. И цветы плавали по воде. Каждое мгновение пейзаж менялся…

Он показал на камелию, ронявшую лепестки под порывами летнего ветра.

— Я знаю, — отозвалась бегум. — Там было озеро. Мне когда-то рассказывали.

Мадек не слышал.

— Смотри, — опять заговорил он. — Цветы плывут. Это ветер муссона. Скоро придут дожди. Позови музыкантов, пусть будет музыка, послеполуденная рага, рага, предшествующая дождю.

Цветок камелии, порхавший на ветру, опустился на подоконник.

— Цветок плывет, — сказал Мадек. — Плывет, как корабль…

На минуту к бегум вернулась надежда. Лепесток действительно медленно скользил по подоконнику, как бы подталкиваемый невидимым течением. Она улыбнулась, подошла к окну и осторожно взяла цветок:

— Вот, Мадек-джи, вот цветок, похожий на корабль.

Мадек смотрел перед собой, но не видел ее.

— Пути любви необъяснимы, — прошептал он и закрыл глаза, отбывая в Холодный Ад.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

Что с ними стало потом

Бегум Мадек пережила набоба на пятьдесят шесть лет. После тревожных дней Революции она вновь обрела покой благодаря тому, что народ помнил и любил ее супруга, пожертвовавшего своим баснословным состоянием во имя высших интересов нации. Ее дочь Мария Анна умерла, не дожив до двадцати лет. Вторая дочь, Мария Генриетта, вышла замуж за бретонского дворянина. Балтазара унаследовал поместье Пратанрас и скончался в нем в возрасте девяноста лет. Он был мэром, генеральным казначеем Бретонской ассоциации, женился на дочери исследователя Кергелена, открывавшего острова, которые были названы его именем.

Еще несколько лет назад в окрестностях Кемпера народная память хранила песни о набобе, которого она нарекла человеком издалека (an den vzo bell).

Уоррен Гастингс устоял перед интригами сэра Фрэнсиса. Губернатор дрался с ним на дуэли и тяжело ранил. Сэр Фрэнсис вернулся в Англию, а Гастингс продолжил завоевание Индии. Он приказал занять Бенарес, взял под стражу его раджу, раздал сокровища английским солдатам, заточил в тюрьму несколько бегум княжества Ауд, которые отказывались платить дань Британии. Наконец, в 1785 году он был отозван в Англию. Сэр Фрэнсис, писатель Шеридан и многие другие инсинуировали против него громкий процесс по делу о коррупции, который продлился семь лет. В результате Гастингс был оправдан, но потерял большую часть своего состояния. Он выкупил имение своих предков Дейлсфорд и стал выращивать там индийские растения, разводить арабских скакунов и сочинять стихи в духе романтизма. Оксфордский университет удостоил его звания доктора. Он умер в возрасте восьмидесяти шести лет на руках Мариан.

Сэр Фрэнсис стал любовником госпожи Гранд. Благодаря доносу, их застали на месте преступления в самом начале их приключения. Супруг юной дамы привлек Фрэнсиса к суду по обвинению в адюльтере и получил с него шестьдесят тысяч рупий в качестве возмещения за моральный ущерб. В результате провокации Фрэнсиса Гастингсу пришлось давать отчет Совету Бенгалии в том, что касалось его личной жизни. Как уже было сказано, они дрались на дуэли, и Фрэнсису пришлось вернуться в Англию. Он увез с собой г-жу Гранд, хотя, из соображения «приличий», они плыли на разных кораблях. По дороге дама легко вступила в какую-то новую связь и навсегда исчезла из его жизни, о чем будет сказано ниже (см. Г-жа Гранд). Вернувшись в Англию, Фрэнсис продолжал мстить Гастингсу. Он основал Общество друзей народа, в семьдесят четыре года женился на двадцатидвухлетней женщине, но до конца жизни писал памфлеты и волочился за дамами. Он умер от рака в 1818 году, то есть в тот же год, что и Гастингс, за два года до этого разоблачивший его как таинственного Юниуса, автора некогда нашумевших и ошеломивших Англию анонимных памфлетов против короля Георга.

Г-жа Гранд после долгих и разнообразных любовных связей и переездов вышла в 1802 году замуж за Талейрана, который за четыре года до этого спас ее от обвинения в шпионаже. Она умерла княгиней Талейран, имея славу самой известной и самой глупой красавицы, какая только жила во времена Наполеона.

Сен-Любен по оставшимся неизвестными причинам прекратил свои интриги в Индии сразу же после того, как Уоррен Гастингс установил за ним наблюдение. Известно, что он жил на Мальте около 1780 года, потом в Марселе. Позже он прибыл в Париж, сопровождаемый целой свитой юных африканцев и португальцев, отпрысков лучших семей. Выдвинутое против него обвинение капитана корабля, которому он угрожал и которого держал под арестом во время своего путешествия, стоило ему заключения в Бастилию. Он подхватил цингу и был переведен в тюрьму в Шарантоне, откуда сбежал. Его видели в Кельне и Триере, где он занимался изготовлением париков и откуда посылал в Версаль меморандумы, касающиеся Индии. После этого он бесследно исчез.

Боженька погиб, находясь на службе во флоте Сюффрэна.

Визаж подался в корсары, он буйствовал в море между Суратом и Бомбеем. Отец Вендель оставил упоминание о его смерти в 1788 году, не уточнив обстоятельств.

Отец Вендель, иезуит, умер в возрасте семидесяти лет весной 1803 года. Его деятельность остается покрытой мраком. Вполне вероятно, что он работал на англичан, поскольку известно о его серьезных коммерческих сделках в северных княжествах, незадолго до того попавших под британское владычество.

Мартину-Льву повезло больше всех. Перейдя на сторону англичан, он сколотил большое состояние, создав систему страхования торгового транспорта. Он построил в Лакхнау огромный дворец под названием «Констанция», который сохранился до наших дней и именуется теперь «Мартиньерой». Умер он в 1800 году, окруженный многочисленными женами, которым и завещал свое состояние, а также городам Калькутте, Лакхнау и своему родному Лиону. Впоследствии в его дворце разместился колледж, в котором «провел детские годы» герой Киплинга Ким.

Сарасвати. Угрюм умер от ревматизма, оставив ей свое состояние и войско. С этого дня царица стала наводить ужас на Индию. До сих пор неизвестно, являлась ли алчная и сморщенная старуха, встреченная одним из друзей Стендаля в 1840 году и носившая это имя, той самой бывшей царицей Годха или, может быть, мусульманской баядеркой, на которой Угрюм женился незадолго до смерти, чтобы вводить в заблуждение толпу. Исторических сведений на этот счет почти нет. Вместе с тем следует отметить, что царица, либо ее двойник, умерла в столетнем возрасте, была невероятно богата, и по ней отслужили заупокойную службу в соборе Св. Петра в Риме.

Спустя пятнадцать лет разразилось восстание сипаев. Жестоко подавленная, эта слабая акция сопротивления английской оккупации позволила в дальнейшем выкристаллизоваться индийскому национальному чувству, которое в 1947 году привело страну к независимости.