ГЛАВА I

На борту «Герцога Бургундского», в Пондишери

Июнь 1754 года

Большие французские парусники, некогда бороздившие восточные моря, изредка перевозили пассажиров, среди которых были полные надежд девушки и мечтающие о славе юноши. И хотя этих людей ничто друг с другом не связывало и они даже не были знакомы, между ними было все же некое сходство. У каждого из них было тайное желание, связанное с загадочной землей, имя которой они шептали в послеполуденный штиль или в ночную бурю, чтобы придать себе смелости. Это имя было Индия, и все они верили, что едут в страну чудес.

Итак, в июне 1754 года, когда жара отравляла жизнь пассажирам и членам экипажа «Герцога Бургундского», по меньшей мере два человека на борту были столь одержимы надеждой, что безропотно сносили неудобства корабельной жизни. Мариан де Шапюзе едва исполнилось семнадцать лет. Год назад, соблазненная и покинутая, она стала вести легкомысленный образ жизни. Только вмешательство Провидения спасло ее от преследований и угроз богатого откупщика, чьему состоянию она нанесла весьма существенный урон. В гавани Иль-де-Франса она вскружила голову одному пожилому офицеру, и он предложил ей то, чего она так страстно желала: безопасное убежище в Пондишери у его знакомой дамы Жанны Карвальо, богатство которой, по его словам, превосходило богатство самих супругов Дюпле, управлявших в то время городом. Через несколько недель любовники должны были встретиться в доме Карвальо, и дальнейшая жизнь представлялась им сплошной вереницей праздников. Впрочем, Мариан де Шапюзе не очень-то дорожила своим старикашкой военным. От Индии она ждала новых чувственных наслаждений, поскольку, по слухам, там и минуты не проходит без удовольствий, а еще — и это было не менее важно — она мечтала об изысканных тканях, благовониях, даже о бриллиантах, если, конечно, их там действительно такое изобилие. Иными словами, она мечтала о райской жизни. Прошло уже два дня, как корабль обогнул Мальдивы, и Мариан все время напряженно вглядывалась в горизонт.

Часы после полудня сегодня, как и всегда, тянулись медленно. Ветер стих. Мариан мало что знала о морской жизни, однако по обвисшим парусам догадалась, что наступил штиль и сейчас, как вчера и позавчера, начнутся эти нудные звуки: шелест волн, скрежет мачт, скрип досок. Вдобавок ко всему, невозможность двигаться вперед теперь, когда они были уже так близки к цели, нервировала пассажиров и между ними постоянно вспыхивали ссоры.

Мариан выглянула из-под своего изящного зонтика и усмехнулась. У двери офицерской каюты она увидела знакомый силуэт — мужчина подавал ей знаки. Его-то она и ждала. Это был Годе, высокопоставленный чиновник французской Ост-Индской компании, ее новый любовник. В Пондишери у него было какое-то важное дело, которое он держал от нее в тайне. Мариан подтрунивала над этим. Когда Годе заявил, что по приезде будет очень занят, она ответила ему вежливой холодной улыбкой, которая успокоила его: она обещала короткое, но приятное развлечение на время пути. Вот уже неделю всякий раз, когда наступал штиль, когда скука или ссора угрожали спокойствию на корабле, когда мутило от запахов прогорклого мяса и затхлой воды, исходившего из бочек, они уединялись, чтобы на грязном матраце матросской койки на какое-то время забыть обо всем, даже о своих индийских планах.

Мариан спустилась по трапу. Ее любовник все рассчитал правильно: в кают-компании никого не было — дежурные заняли свои посты на мостике, остальные собрались в офицерской каюте, чтобы выпить и перекинуться в карты. Стало быть, их встрече никто не помешает. Она подняла парусиновый занавес, отделявший закуток, который служил ей каютой, и только легла на постель, как услышала тяжелые шаги Годе. Мариан закрыла глаза. Она не любила его: в постели он не блистал да к тому же был грубоват. Он не умел «разговаривать», нашептывать те слова, которые продлевают удовольствие, в нем не было той утонченности, которая встречается и у достойных людей, и у выскочек, и у великих соблазнителей. «Однако совсем скоро, — в который раз повторяла Мариан, — совсем уже скоро я буду в Индии. А там ждут и мужчины, и яства; эти серые будни закончатся, стоит только сойти с корабля…» Отдавшись этим мечтаниям, она даже не почувствовала, как любовник сжал ее в объятиях, и покорно позволила ему снять с себя платье.

В то же самое время восемнадцатилетний ученик лоцмана Рене Франсуа Мадек, уроженец Кемпер-Корантена, известный всему экипажу своим неумением подчиняться приказам, — что считается вопиющим недостатком на флоте, — получил задание сделать приборку на корме. В последнее время на корабле, помимо обычной цинги, участились случаи дизентерии; по этой причине следовало обработать все помещения уксусом, и в первую очередь кают-компанию, в которой собирались офицеры и высокопоставленные персоны. Вопреки обыкновению — было ли это оттого, что корабль уже приближался к Индии, или же сказывалась жара, изнурявшая экипаж и пассажиров «Герцога Бургундского» в часы штиля, — ученик лоцмана Мадек не стал противиться приказу и, взяв уксус и губку, пошел защищать добрых завсегдатаев кают-компании от вредоносных миазм. В самом деле, стоит ли напрашиваться на побои, если вот-вот на горизонте появится Пондишери? Еще неделя, — и этот чертов корабль останется в прошлом: матросская жизнь не для него, он сбежит, это решено. Правда, он еще не придумал, как. Ему нужно добыть немного денег и найти на берегу людей, которые согласятся его спрятать. Пока же у него не было ни того, ни другого. Но Мадека это не беспокоило. Море наводило на него ужас, он твердо знал, что ему нужна только Индия. Не задумываясь о том, какая пропасть отделяет его нынешнее незавидное положение от величия мечты о славе, он сбежал по трапу вниз и начал без особого усердия разливать по полу уксусную воду. Из одной каюты до него донеслись какие-то странные звуки. Он приписал их качке и продолжал работать. Отдраив пол в коридоре, Мадек подошел к первой каюте и приподнял занавес.

От увиденного у него остановилось дыхание; перед ним стоял открытый сундук, а в нем на груде кружев и бумаг лежало то, о чем он уже давно мечтал: два пистолета с серебряными рукоятками. Не раздумывая, Мадек сунул их себе под рубашку. Теперь надо было быстро пробраться в трюм: там, среди бочек и парусины, он мог устроить надежный тайник. Заметив толстого мужчину, вынырнувшего из-за занавеса одной из кают, Мадек быстро склонился над своим ведром. Когда мужчина поднялся по трапу, из-за парусинового занавеса появилась девушка. Вид у нее был немного усталый. Судя по изяществу движений и элегантной одежде, происходила она из хорошей семьи; однако ее нельзя было назвать красавицей: на вкус Мадека — слишком худосочна и шея чересчур длинная. Почувствовав, что рядом кто-то есть, девушка вздрогнула и обернулась, застигнув Мадека на месте преступления. Их глаза встретились. Мадек вспомнил, что уже не раз видел ее на корабле, и попытался улыбнуться. Девушка прикусила губу, словно почувствовала себя виноватой. Глядя ему прямо в глаза, она стала поправлять свой шелковый корсаж, подобранный в тон к зеленым глазам, и растрепавшиеся рыжие локоны. Испугавшись, что она может заметить под его рубашкой пистолеты, Мадек схватил ведро с уксусной водой и ринулся по коридору к трюму. Успела ли она увидеть оружие? Спрятав пистолеты, Мадек решил больше об этом не думать. Он постарался унять дрожь и уже через десять минут вернулся на бак, где находились его товарищи: там их развлекал очередной рассказчик тысяча первой истории о сиренах или о спрятанных сокровищах. Ветер возвращался порывами, паруса начали расправляться. Мадек заликовал: каждое дуновение ветра, наполнявшее паруса, приближало его к Индии.

Мариан долго всматривалась в темный узкий коридор, в конце которого исчез матрос. Ее впервые застали врасплох, по крайней мере, на корабле; на суше, с тех пор как она оставила свое гугенотское семейство, у нее было немало любовных приключений, когда приходилось спешно прибирать постель, скрываться за потайными дверями, убегать на рассвете.

Она собралась было тоже пойти по этому длинному коридору, но передумала: стоит ли куда-то идти в такую жару? Да и коридор скорее всего ведет к грязным кубрикам, где живут матросы, — «пьяная матросня», как называл их Годе. Грязные, дурно пахнущие, сквернословящие мужики… Там, внизу, ей нечего было делать. Скрежет поутих. Корабль снова отправился в путь, к индийским берегам.

Мариан вернулась в каюту, решив поваляться до обеда в постели, придавшись своим фантазиям. В конце концов она заснула. Но спустя час ее сладкий сон нарушили чьи-то крики и ругательства. В этом гаме она с удивлением различила голос Годе. Он доносился с юта. «Еще одно развлеченьице, — подумала Мариан. — Надо посмотреть, что там происходит». Приведя в порядок платье, удостоверившись в том, что прическа не сбилась на бок, Мариан поднялась наверх и увидела Годе, капитана и его помощника.

— Бездельник! — орал капитан на помощника. — Вы просто бездельник и негодяй, Лабушардьер, сукин вы сын! Вы не имеете права бить матросов таким образом. Королевский указ запрещает бить моряков тростью! Дней пятнадцать назад я уже напоминал вам об этом! — И он указал на молодого человека в рваной одежде, скорчившегося на полу возле трапа и вытирающего кровь на виске.

— Но это же Мадек, капитан, это Мадек! — усмехнулся Лабушардьер.

— Мадек! — прорычал тот, явно сбитый с толку.

— Да, — вмешался Годе, пытаясь сохранить хладнокровие. — Он украл у меня пистолеты!

— Пистолеты, пистолеты, — не понимая, брюзжал дю Кенуа. — Отдайте-ка мне вашу трость, Лабушардьер, я запрещаю вам бить людей.

И вполне в духе французских офицеров, жестом, не только властным, но и театральным, он выхватил трость, намереваясь швырнуть ее в море. Но Годе, раздувшийся от важности, свойственной директорам Индийской компании, остановил его:

— Мои пистолеты, капитан. Вы что, не слышите?

Тот побледнел, опустил трость и повернулся к Годе:

— Ладно, но сначала поищите их на баке.

Лабушардьер отправился выполнять приказание.

— Позвольте мне заступиться за вашего помощника, — сказал Годе и указал на Мадека. — Этот негодяй уперся и не хочет говорить, где спрятал оружие. Лабушардьер не сдержался и ударил его. Этот матрос настоящая ядовитая змея.

— А вы уверены, что он действительно виноват? Не могли ли ваши пистолеты где-нибудь затеряться?

— Дю Кенуа! Разумеется, вы командуете на этом корабле, но не забывайте, что и я — человек немаленький и вполне отдаю себе отчет в действиях. Управлять Компанией тоже дело не шуточное…

— Конечно, конечно.

— Сегодня утром пистолеты были у меня. Вы это знаете, потому что я просил у вас разрешения пострелять птиц. Ведь вы помните? Это было возле того острова, который мы миновали. Потом я убрал пистолеты в сундук. Вскоре я вернулся в каюту, чтобы взять последнюю пинту бордо, которую приберег на конец путешествия, и тут обнаружил, что пистолетов нет.

— Ваш сундук был заперт?

— Я доверяю пассажирам, господин дю Кенуа. Кто из сотрудников Компании осмелится украсть у меня оружие? Что касается мадемуазель де Шапюзе, то она проводит почти все дни в кают-компании. — Он немного замялся и добавил: — Мы ведь здесь все моряки. Так вот, Лабушардьер утверждает, что поручил Мадеку надраить полы уксусом. Тот увидел, что сундук открыт, и обокрал меня.

Капитан потер лоб. Он весьма скверно себя чувствовал; ему очень хотелось снять парик. Он так устал командовать. По возвращении из плавания он подаст в отставку. С минуту капитан молча разглядывал Мадека, который по-прежнему сидел на корточках, обхватив руками голову. Сколько лет мальчишке? Шестнадцать? Восемнадцать? Симпатичный, а ведь каналья. Со времени отплытия из Лориана он уже доставил немало неприятностей. В разгар торжественного ритуала в честь пересечения экватора, Мадек, воспользовавшись своим костюмом рогатого черта с вилами, умудрился свести счеты с обидчиками: загнал одного из офицеров в бочку с морской водой и не давал ему оттуда выбраться, так что тот едва не захлебнулся. Экватор — зона священного перемирия, и этого негодяя нельзя было наказать. Однако, когда в гавани Иль-де-Франса он вернулся на борт мертвецки пьяным, его высекли в присутствии всей команды. Редкостная наглость: под ударами он продолжал ругаться. И что с ним теперь делать? Еще раз отлупить? Оставалось надеяться, что пистолеты найдутся. А стоящий рядом Годе буквально кипел от злости: он долго в упор смотрел на Мадека, затем, с трудом удержавшись от того, чтобы не пнуть его ногой, переключился на капитана:

— Пора навести порядок, дю Кенуа! Именно из-за такой вот расхлябанности наши корабли терпят неудачи, а англичане преуспевают в торговле более, чем мы. На судах Компании должна быть строжайшая дисциплина. Без нее все эти наглецы чувствуют себя слишком вольготно: жрут, пьют, спят целыми днями, поминают дьявола каждую минуту. Все они болтуны, придурки и пьяницы, которые только и могут, что толковать о своих идиотских суевериях, о колдунах, о сиренах, о Сатане, об оборотнях. Это у них приправа к мясу и салату на ужин…

Вернулся Лабушардьер.

— Мы обыскали все на баке, — объявил помощник капитана. — Пистолетов нет ни в сундуках, ни в койках.

Мариан не осмеливалась подойти ближе, боясь попасться на глаза любовнику. Он сразу же прогнал бы ее, а ей хотелось досмотреть сцену до конца. С верхних ступеней трапа она все прекрасно видела и могла не опасаться, что ее заметят. Сцена была любопытной, даже пикантной, потому что впечатление усиливалось зрелищем страдания. Как хорош этот униженный матрос! У него такие сильные, красивые мышцы, великолепные бедра и плечи, руки, созданные для любви. И как прекрасно его лицо, одновременно мечтательное и волевое, — она хорошо разглядела его, когда он поднял глаза на помощника капитана. Тонкие черты, ясный взгляд: он слишком изящен для моряка. Но его чело уже отмечено страданием: на лбу наметилась морщина, которая становится все явственней, по мере того как нарастает внутреннее напряжение. Казалось, весь он сжался в кулак, пытаясь сдержаться. Его глаза потемнели. От чего? От стыда? От гнева? От желания мести? Или от всего этого вместе? Он был великолепен. Мариан сгорала от желания подойти поближе.

— Так где же пистолеты господина Годе? — спросил капитан.

Мадек не ответил, только еще сильнее стиснул зубы.

— Каналья! — заорал Годе. — Черт тебя побери, либо ты будешь отвечать, либо тебя выпотрошат, как грязную свинью!

Мариан рискнула сделать шаг вперед. Теперь она тоже стояла на юте. Трое мужчин кричали одновременно, парики у них съехали набок, лица были залиты потом. Годе схватил Мадека за ворот, наступил сапогом на его босые ноги и занес руку для удара. И вдруг стало тихо: послышался шорох муслина, шелест платья Мариан, — зеленовато-дымчатое облако мягко приблизилось к мужчинам. Все взгляды обратились к ней. Она раскрыла зонтик и улыбнулась. Годе поспешил ретироваться. Но он не успел сделать и трех шагов. Все произошло так быстро, что никто не понял, как почтенный чиновник Ост-Индской компании оказался на полу, без сознания и с разбитой губой. Стоявший над ним с поднятым кулаком Мадек, казалось, сам был ошарашен. Он весь дрожал. Офицеры схватили его, но у Мадека не было силы сопротивляться — он всю ее вложил в удар. Ветер внезапно усилился. Молодая женщина зябко поежилась, щелкнула зонтиком и ушла в кают-компанию, даже не оглянувшись.

Вопреки заведенным на борту «Герцога Бургундского» порядкам, ужин на этот раз был подан после захода солнца. Мариан очень хотела есть, но не жаловалась. Она знала причину задержки: норовистого матроса следовало примерно наказать, а эта процедура заняла много времени.

Стол был накрыт в офицерской каюте, которая при свечах казалась не такой мрачной, как при свете дня. Расправляясь с поданной ей половинкой каплуна, Мариан исподволь поглядывала на Годе. Его грубое лицо раскраснелось, было заметно, что он много выпил — должно быть, хотел отвлечься от послеобеденного инцидента. Впрочем, он уже вполне пришел в себя: ел с аппетитом и был довольно оживленным. Обычно он своим высокомерием и холодным обращением с окружающими вносил напряжение в любое застолье, а сегодня даже смеялся шуткам офицеров. Мариан объяснила это воздействием вина. Она почувствовала, что Годе, скрытный во всем, что касается его планов в Индии, готов заговорить. Во второй раз за сегодняшний день и, возможно, за всю поездку, — ибо от самого Лориана все дни напролет ей приходилось скучать. Мариан распирало от любопытства.

Матрос убрал тарелки и подал на десерт арак.

— Когда будете отплывать из Пондишери, капитан, велите заковать воришку в кандалы!

Дю Кенуа удивился совету Годе.

— Однако, сударь, ваше оружие еще не нашли. Я приказал бросить виновного в трюм и держать там до прибытия в Индию. Он будет находиться на борту под арестом пятнадцать дней. А потом…

— Потом мне придется заняться делами и будет не до пистолетов. Вы это прекрасно знаете, дю Кенуа. Я считаю, что вы чересчур терпимы. Этого негодяя следовало бы засадить к крысам и не выпускать до возвращения в Лориан.

— Он бы там умер. Между прочим, он вполне здоров, а здоровый матрос — большая редкость. Вы же знаете, как трудно набирать людей во флот.

Годе выпил еще арака. Дю Кенуа хотелось поскорее закончить этот неприятный разговор, подчеркивавший его подчиненное положение, и он обратился к Мариан:

— Скоро мы будем в Индии, и нам придется расстаться с вами, мадемуазель де Шапюзе.

— Увы, господин дю Кенуа.

— Признаюсь, вы для нас загадка. Мы до сих пор не знаем, что вы собираетесь делать в этой стране.

Алкоголь развязывает языки. «Может, пора удовлетворить любопытство офицеров», — подумала Мариан, которая за шесть месяцев с тех пор, как корабль отплыл из Лориана, ни разу не обмолвилась о цели своего путешествия. Что до занятого своими делами Годе, то будущее Мариан его не заботило. Сейчас он, похоже, вообще не слушал.

— У меня… есть родственница в Пондишери, госпожа Карвальо. Она обещала найти для меня подходящую партию в городе. Правда, я в этом немного сомневаюсь. Но ведь я сирота. Это брат заставил меня поехать к ней.

— В Кейптауне вы сказали мне, что едете к отцу, — удивился дю Кенуа. — То же самое сказал ваш брат, когда договаривался, чтобы вас взяли на борт.

— Вы устали, господин дю Кенуа, и путаете меня с кем-то другим, — Мариан заставила себя улыбнуться.

— Суда Компании не часто перевозят столь прекрасных пассажирок, сударыня. Я не мог вас ни с кем спутать.

— Спутали с какой-то другой женщиной из другого путешествия, — с безразличным видом проговорила Мариан, будто не слышала его ответа.

Дю Кенуа решил не настаивать. Он совершил столько плаваний, что уже не был ни в чем уверен.

— Климат в Индии очень тяжелый, — сказал он. — Будьте осторожны. Эта страна подходит не для всех.

— Кому она вообще подходит? — вмешался Годе. — Разве что английским свиньям!

— Тем не менее было бы неплохо, если бы мы сумели их прогнать, — заметил дю Кенуа.

— Пора заканчивать эту войну.

— Но разве Франции не выгодно закрепиться в Индии? Там столько богатств. К тому же это страна мудрецов… Люди там мирные, трудолюбивые и нас любят; говорят, они живут по законам природы!

— Вы никогда не ходили дальше набережной Пондишери, капитан, и слишком увлекаетесь нашими философами, — перебил его Годе. — Единственное, что мы можем делать в Индии, это скупать по низким ценам алмазы, специи и муслин. Чтобы завоевать Индию, надо продолжать войну. А кто будет платить за это? Компания? У нее и без того дела идут скверно! Еще немного — и торговля перестанет приносить прибыль.

— Но ведь Дюпле все-таки ведет войну.

— Дюпле — идиот.

Дю Кенуа аж подпрыгнул от этих слов.

— А говорят, что он ваш друг. И вроде бы вы сами много лет жили в Индии…

— Да, я жил там несколько лет, — смутился Годе, — и знаю, о чем говорю. В Пондишери, в Шандернагоре я часто бывал на рынках, в лавках, посещал банкиров, иногда путешествовал. Янаон, Карикал, Маэ — всего пять факторий. Поверьте, этого вполне хватит, чтобы поставлять во Францию пудру для дам.

— Дюпле… — пробормотал дю Кенуа. — Ходили слухи, что император Индии хочет женить своего сына на его дочери.

— Все может быть. Еще одна глупость. Но времена меняются, дю Кенуа, и теперь мы довольно хорошо знаем эту страну. Это не воображаемый вами рай. Сразу за пределами Пондишери — джунгли. А в них — дикари.

— Но как же все-таки шелка и специи? — решила вставить словечко Мариан. — Разве их мог бы производить какой-нибудь неразвитый народ?

— Они не просто неразвитый, сударыня! Это не народ, а чудовище! — Увидев, что Мариан испугалась, Годе развеселился. — Они калечат собственных детей и посылают их просить подаяние. Они сжигают вдов с останками мужей на погребальных кострах; они продают богачам девственность своих дочерей! К тому же они идолопоклонники! Если они не почитают Магомета, то, значит, поклоняются богам с головой слона или вепря, змеям, коровам, не знаю, кому еще… Их божков даже подсчитать невозможно. Я уже не говорю об их сексуальной распущенности. Индия перещеголяла Рим периода заката империи!

Мариан не могла скрыть разочарования. Во время путешествия она держалась уединенно, желая сохранить в тайне свои мечты. И не сомневалась, что они сбудутся. Когда бывший дружок, мошенник, которому Мариан передала украденные у откупщика драгоценности, предложил отправить ее в Индию, — иначе девушка попала бы в тюрьму, потому что полиция уже шла по следу, — она готова была бежать куда угодно, хоть на остров Мономотапу. А потом, уже во время путешествия, она стала мечтать об Индии, веря в то, что о ней рассказывали в Европе: об утопающих в цветах дворцах, о нагих рабах, напудренных, как лакеи, о танцах и благовониях, короче, об утонченной Индии. И вот теперь Годе пугает ее всякими ужасами!

Он много выпил и говорил без умолку:

— Там не бывает ни генеральных сражений, ни объявления войны, ни, как у нас, солдат, выстроившихся под знаменем. Там только убийства, измены, шпионки-танцовщицы, которые соблазняют противника и закалывают его кинжалом в момент любовного экстаза… Орды несчастных, которые бросаются на других несчастных: почитатели Магомета — на почитателей коров и обезьян, набобы — на раджей. Там никогда нет покоя: всюду интриги, даже в гаремах. Скрытый огонь, который постоянно тлеет под пеплом, обжигает и подтачивает Индию изнутри. Скоро вспыхнет всеобщий пожар. — Он вдруг повернулся к дю Кенуа и зашептал ему как бы по секрету: — Поверьте мне, Дюпле заблуждается. В Индии мы можем только торговать. Следовало бы прекратить эту завоевательную войну.

Мариан побледнела, ее мечты о счастье рассеивались как дым. Она положила руку на запястье Годе, тот вздрогнул, смущенный такой публичной демонстрацией близких отношений.

— А в Пондишери, господин Годе, тоже вспыхнет пожар?

— Нет, сударыня, конечно нет! Пондишери — это французская Индия. Там вам обеспечены спокойствие и благосостояние. Разумеется, при условии, что вы не будете выходить за пределы города. Но ведь вы, кажется, сказали, что ваша родственница — госпожа Жанна Карвальо?

Стало быть, он с самого начала прислушивался к разговору.

— Да, это так.

— Перед вами откроются прекрасные возможности. Это самая богатая и умная женщина в городе. В Компании ее все знают. А какие она устраивает праздники! Городское общество очаровательно, вы быстро найдете себе партию.

— Да, эта женщина очень богата, — подтвердил дю Кенуа. — Даже те, кто не бывали в Пондишери, знают о ней. Ее имя известно от Лориана до Иль-де-Франса. Говорят, она весьма успешно ведет дела. Теперь я понимаю вашу сдержанность, госпожа де Шапюзе.

В душе Мариан опять шевельнулась надежда. Годе осушил последний бокал арака и завершил свою лекцию:

— Индия… Индийские женщины! У них темная кожа, они вставляют драгоценности в нос, но они чудесны, они — единственное чудо в этой жаркой стране. Царицы. А как они искусны в любви! Они вселяют в нас необоримую страсть. Я долго жил в Шандернагоре, в загородной резиденции Дюпле. Возможно, вы сочтете меня экстравагантным, но я не могу не признаться: порой я там испытывал необычайно сильные ощущения. Казалось, будто вместе с запахом цветов вдыхаешь аромат удовольствия.

— Шандернагор, — повторила Мариан. — Шандернагор…

Годе поднялся из-за стола и покачнулся.

— Не мечтайте, сударыня. Название красивое, но это место вам не подходит. Оно слишком удалено от торговых путей и слишком близко к Калькутте, где хозяйничают англичане. Короче, Пондишери вам подходит больше.

Мариан встала и, не попрощавшись, пошла на палубу.

— Шандернагор, — прошептала она.

Небо было чистым. Дул сильный ветер. В тот вечер она пообещала себе, что познает индийский аромат удовольствия, где бы то ни было — в Пондишери, в Шандернагоре или даже во владениях раджей — пусть господин Годе возмущается!

* * *

Корабельный хирург Визаж не присутствовал на ужине. Ему с трудом удалось убедить капитана не бросать провинившегося матроса в трюм.

— Я хотел бы немного понаблюдать за ним, капитан; он не приходит в сознание.

Желая поскорее покончить с неприятным делом, дю Кенуа позволил себя уговорить.

— Но только побыстрее! — проворчал он и ушел.

— Ну как? — спросил врача толстый краснолицый матрос.

Тот не ответил. Склонившись над Мадеком, он отодвинул с его лба каштановую прядь и обследовал рану, полученную от удара тростью. Она не была опасной. Но пациент едва дышал.

— Бедняга… — вздохнул Визаж. — Надо подождать, Боженька.

— Подождать, — повторил Боженька и вернулся к своему занятию, за которым всегда коротал вечера, если не нес вахту: он вырезал фигурки из дерева. У него были очень ловкие руки. В каждой гавани, куда заходил корабль, он умудрялся доставать куски экзотических деревьев и вырезал из них фигурки святых, за что и получил свое прозвище. При этом он и вел себя как святоша: исправно ходил на исповедь и к причастию. Вообще же был он канониром; его жизнь протекала подле мортир и мушкетов, среди пороха, пушек и артиллерийских фитилей. В свои двадцать два года он уже изрядно повидал. Горы изуродованных снарядами тел, реки крови, цинга, кораблекрушения, пожары — все эти лики смерти были ему знакомы. Но Боженька не испытывал ужаса, потому что не представлял для себя другой судьбы, другой «планиды», как он говорил. Неразговорчивый, как большинство моряков, он держался в тени двух своих товарищей, с которыми познакомился на борту «Герцога Бургундского». Он был уверен в их дружбе и, не раздумывая, отдал бы за них жизнь. Этими людьми были хирург Визаж, излечивший его от ожога, который никто больше не брался лечить, и малыш Мадек, как он его называл. Боженька был старше Мадека на четыре года и испытывал к нему чувство, похожее на братскую любовь. Кроме того, ему нравились нахальные выходки юноши; благодаря им он открыл в себе способность злиться на море и на свою службу. Впрочем, на этот раз он не одобрил поступка своего товарища. Украсть пистолеты! Какого черта? Он был уверен, что Мадек виновен. Он догадался об этом по его упрямому взгляду, когда Мадека привязывали к рее.

Потом товарища бросили в море, один раз, второй, третий, а потом приволокли сюда, без сознания, посиневшего, захлебнувшегося. Боженька отложил нож. Визаж опять склонился над Мадеком, разорвал воротник его мокрой грязной рубахи.

— Дыхание восстанавливается, — сказал он и, заметив беспокойный взгляд канонира, добавил: — Ты же знаешь Мадека… Он выкарабкается.

Боженька промолчал и опять занялся деревянной фигуркой. Видя, что не развеял его опасения, Визаж еще раз попытался успокоить его:

— В Пондишери Мадек будет вместе с нами гоняться за индийскими девчонками.

— За индийскими девчонками! — воскликнул Боженька. — Ты не хуже меня знаешь, что ему нужна Индия, а не девчонки! Но мы на флоте и покинуть корабль можем только вперед ногами. Ему придется это понять.

— Ну, это еще неизвестно, — пробормотал Визаж и опять склонился над Мадеком.

Он хорошо знал своего пациента. За девять лет, что Визаж служил на кораблях Компании, — а нынешнее плавание для него пятое, — он редко встречал матросов с таким норовом. Визажу было двадцать пять лет, он был всего на семь лет старше Мадека, но относился к нему, как к сыну. Он помнил его подростком; тогда Визаж только начинал учиться на судового врача. В один сентябрьский день в порту Лориана Мадек поступил на корабль, направлявшийся в Пондишери. Ему было лет тринадцать, может быть четырнадцать, и он так радовался возможности выйти в море. Однако очень скоро его постигло разочарование. Как и всем молодым матросам, Мадеку пришлось испытать побои, издевательства и лишения. Однажды мальчик рассказал Визажу о себе: соблазнившись посулами вербовщиков, он без сожаления покинул отчий дом. Его отец — масон, после окончания коллежа он стал обучать чтению бедняков Кемпера. Визаж заверил Мадека, что отец простит сына за бегство и с радостью примет блудного сына. К Мадеку вернулась надежда. Когда корабль бросил якорь в гавани Пондишери, юношу будто подменили: в течение нескольких дней он сиял от счастья. Потом опять стал молчаливым и агрессивным и до самого Лориана не проронил ни слова. Сойдя на берег, Мадек отправился в Кемпер. Визаж думал, что никогда больше не увидит его, но ошибся. Несмотря на радушный прием отца, Мадек не смог больше жить в родном доме. Бретонская земля стала для него слишком тесной. От скуки он стал учиться верховой езде, взяв лошадь у какого-то дворянчика-соседа. Скудный достаток семьи не позволял юному бретонцу иметь собственного коня, и Мадек украл чистокровного скакуна. На следующий день он вернул коня, но ему все равно грозила тюрьма. Тогда юноша опять отправился в Лориан, к морю, и нанялся на корабль, отплывавший в Индию. Так Визаж снова встретился с ним, уже на борту «Герцога Бургундского».

— Ты все-таки решил стать моряком? — удивился он.

— Мне нужно не море, — сухо ответил Мадек. — Вовсе не море!

За время путешествия он так ничего и не объяснил: замкнулся и молчал. Свободное от корабельных трудов или от очередного наказания время он проводил, слушая разные истории о спрятанных сокровищах, о женщинах-рыбах, о принцессах из дальних стран и о всяких чудесах. Он мог часами молча сидеть, не сводя печальных глаз с рассказчика, и, похоже, мечтал о прекрасном будущем. Заметив это, Визаж понял, что этот парень не такой, как все. Мадек не был создан для флота. Визаж хорошо знал моряков. Он видел их и в здравии, и в болезни, и на смертном одре. Мадек же был совершенно не похож на своих товарищей, его жизнь была полна каких-то химер. Но именно это и восхищало Визажа. И еще его восхищали в этом полумальчишке сила духа, стремление к наслаждениям, жажда нового и, более всего, упорное молчание, за которым угадывались безумные видения и необузданное воображение.

Визаж очнулся от размышлений: Мадек тихо постанывал. Он еще не пришел в сознание, а капитан скоро отужинает и явится проверить, заковали ли провинившегося в цепи.

— Боженька! Надо бы еще арака!

Боженька бросил нож и кусок дерева и пошел в кубрик, где хранился его сундучок. Вскоре он вернулся с тусклой бутылкой в руке.

— Держи, цирюльник, — сказал канонир, протянув бутылку.

Хирург влил вино в рот Мадеку, тот поморщился и закашлялся.

— Ну вот, друг Боженька, думаю, скоро он придет в себя.

Мадек помотал головой. По его телу растекался жар. Он почти ничего не чувствовал, кроме пустоты внутри. Борясь с оцепенением, он попытался вернуться к реальности, опознать двигающиеся рядом с ним силуэты, но ничего не получилось. В какой-то момент ему показалось, что сознание рассыпается на кусочки, и он опять впал в забытье, успев понять только одно: он еще жив. Сквозь сон беспорядочно проносились воспоминания: зеленый вихрь женского платья, оскорбления, выкрикиваемые краснорожим мужчиной, потом порка в трюме, веревки, обдирающие предплечья, фонтан пены, поднявшийся, когда подшкипер приказал сбросить его в море на всю длину связывавшего его троса. Обрывки воспоминаний сменяли друг друга, повторялись все время в одном и том же порядке, путались, потом завертелись перед ним все сразу, как в кошмаре. Он попытался глубоко вздохнуть и чуть не задохнулся. В горле пересохло. Он провел языком по губам, — язык защипало от привкуса соли. И кошмар начался снова. Над ним сомкнулись волны. Он подумал, что умирает. Вздохнуть, дышать, отогнать эту жестокую тяжесть, не захлебнуться в соленой воде. Он опять неровно задышал, и сознание стало постепенно возвращаться.

— Мадек, — прошептал кто-то.

На этот раз он пришел в себя и увидел над собой бутылку арака.

— Дай.

Визаж влил ему в рот спиртное. Юноше все еще было трудно дышать. После первого стакана его стошнило, потом он выпил еще.

— Не пей слишком много, — сказал Визаж.

Но Мадек не слушал. Жизнь возвращалась. Он поглощал напиток большими глотками, не понимая, почему ему так приятен его сладкий, обжигающий вкус. И тут он вспомнил все: пистолеты, человека, который ударил его на глазах у рыжеволосой девушки. А потом трюм, унижение. Он должен отомстить.

Боженька с нежностью посмотрел на друга.

— Я отомщу, — проговорил Мадек. — Я убью его. А потом себя.

Боженька и Визаж не успели ответить. Подошли два офицера, чтобы заковать Мадека в кандалы: до самого Пондишери он должен был оставаться в цепях.

Несмотря на слабость, первую ночь в трюме Мадек провел без сна. Ему не давала покоя впервые пришедшая в голову мысль — мысль о мести. Он решил отнять жизнь у унизившего его человека, кем бы он ни был: он застрелит негодяя из его же собственных пистолетов. Они совсем рядом, здесь, в трюме. Никто не догадался их поискать за грудой гнилых бочек. Мадек был уверен, что еще встретит своего врага. Пондишери невелик. Пусть пятнадцать дней после прибытия придется провести на борту, — ничто не помешает ему исполнить свой замысел позже. Из-за той женщины. Он видел ее сейчас как наяву: заносчивый взгляд, зеленое платье. Она и тот мужчина… Они были вместе, это ясно. Если он не найдет обидчика, то выследит девицу и в конце концов поймает его, как сегодня, в ее постели. По звукам, долетавшим до него сверху, Мадек догадался, что близится рассвет. Корабль шел быстрее, чем в предыдущие дни. Дул сильный ветер, и юноша чувствовал, как вздрагивает корпус корабля, — доброе предзнаменование.

Индия, ветер Индии. Его удивило, что план мести на целую ночь отвлек его от мечты. А ведь при таком ветре корабль скоро достигнет заветных берегов. Мадек чуть было не отказался от мысли о мести. Не для того он пустился в плавание, чтобы пролить кровь жалкого разбогатевшего буржуа (не зная о Годе ничего другого, он именно так представлял себе своего врага), убить его, а потом всю жизнь провести на галерах французской колонии. Этот противный тип его совершенно не интересовал. Но он мешал ему достичь Индии, настоящей Индии, которой не знал никто или почти никто из французов. Мадек только мельком успел ее увидеть. Но этого было достаточно. Воспоминания о ней по-прежнему были необычайно яркими. Это произошло два года назад. То был звездный час. Тогда устроили праздник в честь человека, которого называли Набобом; он был героем из героев, непобедимым воином. К нему направлялась процессия индийских раджей на двухстах слонах: раджи приехали, чтобы принести ему присягу верности, поклясться «священной силой риса и шафрана». На них были расшитые золотом и серебром одежды, тюрбаны с плюмажем. Бриллианты на каждом пальце. Но как бы пышно они ни выглядели, это были побежденные. Дважды побежденные: они только что оставили своих прежних хозяев, англичан. Потому что этот белый человек, которому они теперь несли в дар шелковые платья и ожерелья из жемчугов, человек, который принимал их, восседая в паланкине, инкрустированном слоновой костью, этот человек был французом и звали его Дюпле. Он был знаком с отцом Мадека, несколько лет учился вместе с ним в коллеже.

С мачты своего корабля Мадек видел всю церемонию. Три дня славы, три дня и три ночи неслыханного великолепия. Из бочек народу разливали арак, был устроен фейерверк, и все пели славу набобу Дюпле. «Вот увидите, скоро он возьмет Голконду, — кричали жители Пондишери. — Да, Голконду и все ее бриллианты! Он сломает ее тройные стены, сбросит ее царя и заставит склониться даже Великого Могола!»

На следующий день корабль Мадека отплыл назад в Европу. Страна чудес быстро исчезла из виду, свидание с ней оказалось кратким. Мадек поклялся вернуться, чего бы это ему ни стоило. Вот почему он лежит теперь в трюме, истерзанный побоями, закованный в железо: чтобы приблизиться к источнику этой славы и, может быть, приобщиться к ней. Однако согласно кодексу чести, который Мадек для себя выработал, он не мог отправиться на поиски счастья, не отомстив. Это, конечно, ребячество, но иначе нельзя, потому что в противном случае гнев отравит его новую встречу с Индией.

В ярости он начал стучать кулаком по корпусу корабля. Сейчас «Герцог Бургундский», наверное, уже плывет вдоль индийских берегов, исчезновение которых в морской дали повергло его в уныние два года назад. Ведь за этими песчаными берегами, за окаймляющими их джунглями скрывается целый мир, который ждет его, Мадека. Он был в этом уверен.

 

ГЛАВА II

Годх, полнолуние месяца Джайштха. Год 4855-й Калиюги

Июнь 1754 года

Сарасвати изнывала от жары. Она все время ворочалась на чарпаи из плетеного волоса и боялась, как бы не проснулась Мохини. Потому что вслед за ней проснутся Лакшми и Малика, а за ними — все слуги: и опять начнется бесконечная болтовня и вопросы, на которые придется отвечать, как положено, а жара будет изнурять все сильнее, и до самого рассвета так и не удастся заснуть. А главное, ее не оставляют одну ни на минуту. Несмотря на все страдания, она хотела только этого. Здесь, в сердце зенаны, за ней все время наблюдают женщины, отмечая малейшую тень бессонницы на ее лице, отсутствие улыбки на губах, гадая, жива ли еще любовь к ней Бхавани, полны ли ее ночи счастьем или печалью, не побледнела ли на небосводе ее звезда.

Сарасвати тихонько присела на край чарпаи, поправила чоли, отвела за плечи тяжелую косу. Машинально отметила: «Волосы стали сухими. Надо будет сказать Мохини, чтобы она втерла в них сандаловое масло». Любовь и красота — она заботилась только о них; правда, разве судьба первой не зависит от второй? Сарасвати встала, подобрав голубую прозрачную юбку, и направилась к ажурным дверям зенаны. Чарпаи были расставлены в беспорядке, и приходилось идти очень осторожно, чтобы их не задеть. Она ориентировалась благодаря лунному свету. Через два дня будет полнолуние. Вернется ли Бхавани, чтобы вместе с ней созерцать полную луну? Сарасвати любила луну, ведь луна и любовь неотделимы друг от друга: каждый месяц магический ритуал сияющего светила приобщает влюбленных к небесам, к звездам, ко всей природе. К миропорядку.

Миропорядок, дхарма: дхарма есть долг, и так должно быть. Но должно ли быть так, что Бхавани отдалится от нее и грядущее принесет несчастья? Почему она никак не может вкусить сладость сна?

И дело вовсе не в том, что она не делит ложе с раджей. Они редко спали вместе. Как все другие женщины, Сарасвати жила в зенане, в «женском раю», куда Бхавани приходил как гость. Он часто брал ее с собой на прогулку или на охоту. Не в пример обычаям, распространившимся при других индийских дворах со времен вторжения моголов, годхские раджи придерживались древнейших традиций своей страны, которые не заставляли их прятать жен. И все же большинство женщин довольствовалось жизнью замкнутой и уединенной. Некоторые из них были родом из соседних земель, где девушек учили избегать мужских взглядов; другим же просто нравилось жить в этой части дворца на холме, откуда была видна долина Годха вплоть до самых дальних ее оконечностей, на севере — горы, с которых стекала полноводная река, на юге — большое озеро с островом, на котором стоял загородный дворец. Благословенный Годх — так называли купцы это княжество, где уже много веков царил мир; взметнувшаяся в небо крепость, город с розовыми фасадами и поясом укреплений, а дальше — рисовые плантации и идущие по ним караваны. Спокойный край. Вместе с любовью раджи Сарасвати познала здесь любовь к жизни.

И вот теперь ее мучит страх. Впервые за долгое время в душе Сарасвати царствовала не любовь, а другое чувство. Это очень смущало ее. Детский страх, потаенный, непреодолимый. Ощущение неизбежной угрозы. Опасность нависла над Годхом, а может быть, и над Дели, и над Бенаресом, и над всей Индией, — кто знает? Сарасвати довелось немного попутешествовать; она знала, что жизнь не прекращается за пределами их княжества. И вот теперь там, в конце дорог, притаилось нечто страшное — неизвестное и смертельно опасное зло.

Сарасвати удалось добраться до занавеса на двери так, что ни одна женщина не заметила этого. Она выскользнула на террасу. Мрамор мерцал в лунном свете. Она решила выйти в сад. Там она всегда искала убежище, когда ее охватывала печаль: возле цветочных клумб жизнь казалась приятнее. В детстве, когда Сарасвати жила в Дели, в доме приютившего ее человека, прогулки по саду были для нее, сироты из высшей касты, единственным развлечением. Ведь ее юность и красоту тщательно оберегали, надеясь продать подороже, когда придет время. Потом Сарасвати вышла замуж за Бхавани, и разве могла она лишить себя удовольствия гулять по саду, живя в княжестве, где сады, наряду с охотой, были предметом особой страсти, местом, где годхские раджи забывали о войне?

Сарасвати шла вдоль главного канала. Он разделял поместье на две симметричные части и впадал в бассейн, сделанный в форме правильного шестиугольника, за ним было ее любимое место — чадар — искусственный водопад из белого мрамора, покрытый геометрическими узорами. Он возвышался над нижней террасой, такой же геометрически правильной, как и первая, с такими же бассейнами и резными краями в форме лепестков лотоса. Там были другие чадары, меньшие по размеру или окруженные глубокими нишами. В дни праздников там зажигали свечи и созерцали, как вода искрится в ночи. В этом году муссон запаздывал; вот уже два месяца вода не сбегала по ступеням водопада. Вокруг не было цветов; только высохшая земля и обрамляющий ее мрамор.

— Жара! — вздохнула Сарасвати. — И муссона все нет. Бхавани… Зачем он уехал?

Он сказал, что едет на охоту. Он не желал ее. Такое случилось впервые. Она удивлена. Он ничего не объяснил. Сначала она подумала, что для того, чтобы удержать его, достаточно быть более обольстительной, и она танцевала перед ним так, как он любил: с обнаженной грудью и полуприкрытыми бедрами. Он остался холоден и был как будто чем-то удручен. Потом она плакала и умоляла его. А когда он взял оружие и распорядился, чтобы снарядили слонов, она нежно пропела ему древние стихи:

Месяц джайштха, июнь, неблагоприятный месяц, предшествующий муссону. Вся Северная Индия превращается в пекло. Благословенный Годх не исключение, в это время люди бывают подвержены странным недугам, лекарств от которых не существует; и Сарасвати напрасно пела, танцевала, прикасалась опахалом к шее раджи, — он был непоколебим; он уехал один, подавленный опасениями, омраченный предчувствием зла, ожидающего в конце пути, — перед отъездом он признался ей в этом. С тех пор прошло три дня. Три дня как его нет, три дня как она сидит в зенане, пытаясь хоть как-то отвлечься, три дня как ее постоянно мучит страх, и дело не в том, что муссонные дожди все никак не начнутся. Размышляя, Сарасвати поглаживала камень чадара. Одиночество не приносило облегчения. Наоборот, растравляло душу. Луна уже взошла. Сарасвати встала и направилась к дому. Занавес зенаны, обычно колышущийся под дуновениями ночного ветра, был неподвижен. Сарасвати проскользнула внутрь, подошла к чарпаи, соседнему со своим.

— Мохини!

Коса спящей женщины, свесившаяся с ложа, напоминала змею, висящую на дереве после муссона. Мохини, закутанная в шитый золотом муслин, отозвалась сразу же.

— Сарасвати! — сказала она так, будто не спала, а только дремала.

— Пойдем со мной. Я не могу уснуть. Сделай мне массаж. Давай выйдем на воздух.

Мохини поднялась, подхватила лампу, что горела возле двери, и пошла за Сарасвати. У нее была такая же легкая походка, и юбка колыхалась в такт покачиванию бедер.

Чтобы никого не разбудить, женщины уединились в дальнем конце сада. Мохини поднесла светильник к лицу царицы.

— У тебя тени под глазами, Сарасвати. Стоит ли мучить себя из-за мужчины, который поехал на охоту?

— Разотри меня, Мохини. Я устала. Скоро день, а я так и не уснула.

Она легла на волосяную подстилку, сняла чоли и нижнюю юбку и подобрала косу к шее.

Склонившись над царицей, Мохини стала снимать с нее украшения. Сарасвати не мешала ей. Мохини завидовала ее толстой косе, спадавшей почти до колен, ее стройным ногам и — главное — светлой коже. Почему у Сарасвати такая светлая кожа? Она была похожа на женщин с севера, на девушек с примесью крови моголов, которых можно встретить между Дели и Лахором. И глаза! Тоже светлые, то есть, конечно, черные, но с зеленым ободком, который блестит, когда она смотрит на свет. Необычайно чистые черты, правильные и строгие, ни одной морщинки: настоящая лотосоликая красавица, из тех, о ком поют в вечерних рагах, — они зазвучат, как только придет муссон, а с ним и пора любви. Подумав о дожде, Мохини машинально взглянула на небо и начала массажировать спину царицы.

— Назревает буря, — пробормотала она.

Сарасвати не услышала или притворилась, что не слышит. С тех пор, как она стала матерью, она часто впадала в такое состояние. Это заметили все в зенане. Может быть, причиной ее странной мечтательности было рождение первенца: казалось, вот она здесь, исполненная материнства и плодородной силы, но спустя мгновение отдалялась, замыкалась в своей любви к Бхавани. Создавалось впечатление, что она живет в каком-то таинственном полусне, для того чтобы сохранить свою исключительную красоту.

— Сильнее, Мохини, сильнее, — постанывала Сарасвати.

Мохини вспотела. Она сбросила накидку и усердно продолжала массаж. Кожа Сарасвати сливалась с ее кожей; она видела на ней плоды их общих усилий во имя красоты. Они обе не скупились на такие усилия: например, всего неделю назад она растерла все тело царицы золой, потом удалила волоски во всех, даже в самых интимных, местах, а в новолуние она сделает для царицы маску из глины, чтобы еще лучше смягчить, разгладить ее кожу, подготовить для любви. Мохини закрыла глаза. Ее руки порхали от плеч к бедрам, от затылка к ямке на пояснице царицы. Она знала это тело наизусть, оно вызывало в ней зависть. И все же оно тоже ускользало; казалось, что Сарасвати близко, рядом с тобой, но при этом и где-то далеко, как богиня, высеченная в стене храма, которая улыбается, танцует и призывает; можно прикоснуться к округлостям ее тела, покрывая их священным порошком, но именно в это мгновение она вдруг исчезнет и под рукой останется просто камень; и все-таки если смотреть долго, то волшебство возвращается, стена оживает и излучает странную силу. Такой была Сарасвати, в ней таилась какая-то странная энергия, которая еще не освободилась полностью и обнаружила себя лишь на доли секунды. В свои двадцать девять лет, родив троих сыновей, Мохини могла бы вести себя по отношению к молодой царице как старшая. Однако Сарасвати, которая была на три года моложе, имела над ней превосходство, и вовсе не потому, что была супругой раджи, — ведь и Мохини, ставшая женой близкого родственника Бхавани, не была обделена почестями и вниманием. Все дело было в очаровании царицы — в этой неведомой, молчаливой и неодолимой силе; и, подобно всем остальным, подобно даже самому Бхавани, несмотря на молодость Сарасвати, Мохини преклонялась перед подругой — царица была прекрасна.

Массаж подходил к концу. Мохини трудилась теперь над ладонями Сарасвати, с силой прижимая к ним свои ладони; потом стала разминать пальцы. Сарасвати очнулась; эти чувственные прикосновения всегда волновали ее. Мохини тем временем принялась за стопы: сначала поглаживала, потом похлопывала и наконец занялась пальцами.

— Ты мне делаешь больно!

— Тогда сними обручальное кольцо, а то я не буду массажировать этот палец!

— Ни за что не сниму! Особенно теперь, когда Бхавани уехал.

— Глупышка! Ты что, действительно боишься, что его сожрут тигры или кобры? Такого охотника, как он, который даже тебя научил стрелять из лука?

— Я не охоты боюсь!

Сарасвати сказала это громко, почти крикнула. Мохини замолчала. Массаж вымотал ее. Она вытерла лицо подолом юбки и села на мраморный парапет, окаймлявший сад. Сарасвати вздыхала, лежа на чарпаи. Луна становилась все бледнее, с гор надвигались большие тучи. Приближался рассвет; может быть, завтра или послезавтра пойдет дождь.

Сарасвати повернулась к подруге. Теперь она чувствовала себя лучше. Лицо ее просветлело, и взгляд был нежным, как в тот день, когда она новобрачной вступила в зенану. Именно в это мгновение, когда она казалась по-настоящему близкой, Мохини ее и полюбила, а вскоре стала наперсницей царицы. Мохини знала, что Сарасвати готова рассказать ей о том, что за тревога лишила ее сна, почему она печальна и скучает. Но царицу нельзя было торопить, и Мохини указала пальцем на небо.

— Смотри, скоро рассвет. Знаешь, слуги приготовили хну. Как только взойдет солнце, я тебя искупаю и причешу, а на руках и ногах нарисую самые прекрасные в мире менхади.

Сарасвати тщательно заботилась о своем теле, особенно о ногах, стройных и очень красивых. Это была самая эротичная часть тела. Иногда во время доверительного разговора Мохини любовалась ногами подруги, и та не стеснялась ее взглядов. Мохини представляла себе, какое удовольствие получает раджа, приближая эти ноги к своим глазам и губам, как того требует искусство любви, иногда ей даже казалось, что она слишком хорошо все представляет.

Сарасвати распустила волосы, соскользнула с чарпаи и пристроилась рядом с подругой.

— Мохини, Мохини…

Мохини взглянула на нее и улыбнулась. Ну вот. Сейчас Сарасвати все расскажет.

— Страшно, Мохини, страшно. Я думала, что позабыла страх…

Она уткнулась лицом в складки своей шелковой юбки. Мохини уже шла к зенане.

— Подожди. Я принесу опахало.

— Принеси еще подушки и благовония… И смотри, не разбуди слуг… И Гопала.

Гопал, ее первый сын, родился четыре месяца назад. И теперь Сарасвати могла быть спокойна. Первая жена Бхавани так и не смогла родить за двенадцать лет замужества. Ей было двадцать пять, и последнее время ее никто не видел. Она укрылась в одном из закутков зенаны и появлялась редко. Сарасвати видела ее всего раз, дрожащую, с лихорадочным блеском в глазах, закутанную в шелк с ног до головы.

Вторая жена была намного моложе. Она целыми днями нянчилась со своими четырьмя дочками и лакомилась сладостями. Что касается третьей жены, то Сарасвати нечего было бояться: она была растением. Бхавани очень переживал из-за того, что у него нет сыновей, и боялся, как бы третья жена не навлекла на него еще худшей беды — проклятия числа «три», считавшегося несчастливым. Поэтому, прежде чем взять в жены Сарасвати, он, согласно традиции, сочетался браком с большой декоративной лианой. И тогда к нему пришло счастье: год спустя после свадьбы Сарасвати подарила ему Гопала. С этого дня он уже не смотрел на других женщин и четыре, а то и пять раз в неделю звал к себе Сарасвати. «Это безумие, — говорили обитательницы зенаны. — Он слишком сильно любит ее; так сгорает солома, так налетает весенний дождь, такая любовь долго не продлится». От этой мысли у Сарасвати сжималось горло. Неужели они правы? Но что понимают в любви эти отупевшие от безделья женщины? Что они знают о радже? Его мать давно умерла, сестер у него не было. И все же никто не мог понять, почему он уехал на охоту без нее, один, ведь раньше всегда брал ее с собой, предоставляя ей честь ехать на Царском Слоне.

Мохини вернулась с корзиной и ковром. Она расстелила ковер на земле, разложила на нем подушечки, воскурила благовония. Сарасвати хотела говорить, но не могла решиться. Как произнести те три слога, которые пугают ее с самого отъезда супруга, три слога, звучавших как проклятие, ибо они лишают ее тысячи и одной радости любви?

Это произошло три дня назад, сразу после любовных утех. Сарасвати вспомнила белое ложе, стоявшее под балдахином в глубине сада, шербет, оставленный на голубом с белым фарфоре, павлина, пытавшегося пить из золотого кубка. Все представилось ей очень ясно. На мраморе был расстелен ковер с неярким узором; в течение двух часов они сплетались подобно цветам, а музыкант играл рагу Маливи, ту, что пробуждает любовь после полудня. Много раз он, казалось, воспламенялся таким чувством, что веселая ви на пугалась его страсти, теряла нить своей мелодии и, подобно магу, устрашенному собственными заклинаниями, не решалась сразу возобновить ее. Потом зашло солнце. Раджа нежно ласкал жену, задерживаясь на изгибах шеи, натертых измельченной мятой, — ведь он любил именно этот запах. Внезапно Сарасвати почувствовала, что произошло нечто необычное.

— Ты грустишь, Бхавани.

Он взглянул на небо, муссон все не приходил. Но пара цапель — предвестники скорого дождя — пролетела сквозь тучи.

— Ты грустишь, но не оттого, что ждешь муссона…

Он притянул ее к себе.

— Фиранги, Сарасвати, фиранги…

Три слога, облачко табачного дыма. Так рассеялось послеполуденное волшебство. Три проклятых слога: фиранги, а потом долгий, очень долгий доверительный разговор, такой, какого у нее с ним еще никогда не было. Спустя час он уехал.

— Расслабься же! Очнись, — повторяла Мохини. — Ты меня даже не слушаешь.

Но Сарасвати, наоборот, нервничала все сильнее.

— Мохини, что ты знаешь о фиранги?

— О фиранги? — Мохини опустила опахало. — О каких это? О тех караванщиках, что приходят из Персии?

— Нет. О других.

Мохини не поняла.

— О других? Но ведь ты родилась в Дели, ты их видела и знаешь лучше, чем я.

— В Дели я сидела взаперти и училась танцам и искусству любви.

— Не жалуйся. Тебя же выкупил отец Бхавани, он тебя спас. Ведь это он передал тебя мужу. А не умей ты танцевать, ты его никогда бы не встретила.

— Я принадлежу к высшей касте. Я кшатрийка, как и ты, не хуже тебя! — повысила голос Сарасвати.

Она не любила вспоминать о прошлом: о сиротском детстве, о том, как чудом избежала резни во время войны…

Но быстро взяла себя в руки. Мохини попыталась сгладить неловкость после упоминания о Дели.

— Фиранги… Те, что пришли из-за Черных Вод? Они очень бледные, говорят, рыжеватые. У них волосы посыпаны белым порошком, и они везут гремящее, как гром, оружие. По крайней мере, так говорят.

— Бхавани сказал мне, что они сейчас недалеко отсюда, — прервала ее Сарасвати.

— Так это мучит тебя? Фиранги?.. — рассмеялась Мохини.

— Они пришли из-за моря, Мохини. Из нечистых стран, которые находятся за Черными Водами! Они приезжают на больших кораблях с боками, толстыми, как скорлупа огромных орехов, и глотками, изрыгающими огонь!

— Сарасвати! Но это же всем давно известно! Как они сюда-то приплывут на своих кораблях? Мы же далеко от Черных Вод!

— Пока сюда добираются немногие из них. Но каждый год с караванами их прибывает все больше.

— Они не такие уж и бледные. И не такие уж жестокие.

— А откуда ты знаешь?

— Никогда ни один человек в Индии не боялся фиранги. Что с того, что они приезжают? Они будут, как и другие, покупать у нас ограненные алмазы, специи; а мы взамен возьмем у них зеркала и флаконы с розовой водой. О чем горевать?

— Бхавани говорил другое.

Сарасвати все не решалась довериться Мохини, боялась, что та, как любая другая женщина, перебьет ее вечным увещеванием: «Предоставь мужчинам заниматься мужскими делами». Но на сердце Сарасвати было так тяжело, что она не выдержала:

— Мохан вернулся из Бенареса. Он привез дурные вести.

— Милая моя, брахманы всегда рисуют будущее в черных тонах.

— Он — астролог, Мохини. Он знает.

Мохини промолчала — действительно, что значат ее слово против слова провидца?

— Вести очень плохие, — продолжала Сарасвати. — Он сказал, что есть два вида фиранги, и они ненавидят друг друга. Больше всего тех, что искуснее водят корабли; они носят красные камзолы и осели там, где река Ганга впадает в Черные Воды. Говорят, они постепенно продвигаются в глубь страны и уже заняли всю Бенгалию. А другие фиранги в ярости: они тоже хотели взять Бенгалию и теперь обращаются к раджам, призывают их объединиться с ними против людей в красных камзолах…

— Все раджи подчиняются Великому Моголу. Император прогонит любых фиранги, если они замышляют зло против нас.

— Опомнись, Мохини. Великий Могол теперь ничего не значит. В Дели сейчас сплошные интриги и убийства. Неизвестно еще, кто будет наследником престола.

Мохини закрыла ей рот рукой:

— Замолчи, Сарасвати, замолчи! Ты повторяешь слова мужчины, а они вредны для уст женщины. Ты молода, красива, ты стала матерью; чего тебе еще? Пусть фиранги остаются там, где они есть; забудь о них! Годх будет благословенным, пока жив его раджа, пока живы сыновья его сыновей. Хватит, пусть мужскими делами занимаются мужчины!

Сарасвати вздрогнула и, пристыженная, посмотрела на подругу.

— Хватит, хватит, — повторяла Мохини. — Ну, подними голову. Видишь, солнце уже восходит.

По щеке Сарасвати скатилась слеза, она дотронулась пальчиком до бриллианта, вдетого в ноздрю, и наконец улыбнулась. По серо-голубому небу пронеслась стая цапель. Из зенаны вышли две заспанные девушки-подростка.

— Купаться, быстро купаться, — скомандовала Мохини и, взяв флакон, стала натирать волосы подруги сандаловым маслом. — Позовите музыкантшу, — велела она.

Спустя несколько минут подле них присела маленькая кругленькая женщина с ви ной в руках; она долго смотрела на предгрозовое небо, а потом запела рагу об уехавшем возлюбленном.

— Прошита-патика, — пробормотала Мохини, — царица, покинутая супругом. Ну-ну, вот придет муссон, а с ним и раджа вернется, и тебе опять будет петь рагу о вечерних наслаждениях!

Пока Мохини укладывала ей волосы на затылке, Сарасвати сидела с закрытыми глазами. Она не была уверена, что хорошо поняла объяснения Бхавани. Единственное, что она уяснила, так это то, что живущие вокруг Годха народы, побуждаемые злыми фиранги, вооружаются друг против друга. И особенно воинственен Рагу, младший брат раджи; он никак не может смириться с тем, что не стал наследником. Мохан узнал в Бенаресе, что он замешан в каких-то интригах с фиранги в красных камзолах. Сарасвати хотела сказать об этом Мохини. Тогда подруга поняла бы, что ее страхи обоснованы, что она не зря не смыкает глаз по ночам. Но она остановилась на полуслове, вдруг вспомнив, что Рагу приходится шурином и Мохини. Зачем ее пугать?

Вместе с утром в сад пришел павлин. Его хрупкая красота очень гармонировала с рагой. За мушарабией зашевелились женщины в разноцветных одеждах; все занялись делами. Захныкали дети. Гопал, наверное, тоже. Именно в этот момент Сарасвати вдруг поймала себя на абсурдном ощущении, что спокойствие навсегда уходит из этих мест; зенана, дворец, долина Годха, такие прекрасные и умиротворенные в лучах восходящего солнца, — все они сгинут, отступят перед другим миром, надвигающимся из-за джунглей и гор, наступающим по дорогам со стороны Черных Вод. Пока же все идет своим чередом: скоро придет муссон, и все — растения, животные, люди — все возродится. Возродится любовь. И тут она вспомнила искаженное ненавистью лицо Черной Кали, стоящей в старой часовне дворца, в которую никто не заглядывал с тех пор, как в Годхе воцарился мир. Брахман был очень опечален этим, он говорил, что богиню следует почитать не меньше, чем бога Кришну, ибо «в наше греховное время дух смерти и разрушения не менее необходим, чем любовь к возрождению мира…». Сначала Сарасвати не хотела его слушать. Но что, если Кали, в этот муссон или в следующий, вдруг пожелает вернуться в Годх?..

Принесли лохани и кувшины с водой, слуги откупорили сосуды с благовониями.

— Ты знаешь, что такое война, Мохини?

— В Годхе уже много веков не было войны. Годх — мирное царство. Забудь об этом, забудь о Дели. Ты — женщина, ты — мать. Тебе не следует вспоминать о детстве. К тому же, когда все это произошло, тебе было только три года, ты сама мне говорила.

— Кровь нельзя стереть из памяти. Знаешь, я иногда вижу ее, кровь моей убитой семьи. И афганцев, которые бегали по всему дому, искали, кого бы еще убить. Меня солдаты просто не заметили, они забыли обо мне…

— Дхарма, Сарасвати, дхарма! Старый раджа Годха любил тебя как дочь, он разыскал следы твоего рода, узнал, что ты кшатрийка, как он и его предки, и привел тебя к своему сыну. Помнишь, как ты приехала сюда в праздник Холи и как тебе велели танцевать? Думаешь, все это было случайно? Дхарма, Сарасвати, и перестань жаловаться!

Сарасвати хотела ответить, что Бхавани полюбил бы ее и без помощи отца, будь она даже храмовой танцовщицей, священной проституткой или женщиной из низшей касты. Она отогнала дурные мысли. Мохини права: дела идут своим чередом, пока все спокойно, и надо радоваться счастью, когда оно есть. А счастье было у нее перед глазами: Мохини смеялась, вместе со служанками протягивая ей кувшин для омовения. Сарасвати тоже рассмеялась и подставила спину под струи воды. Она так устала от влажного, предвещавшего бурю воздуха. В одно мгновение все страхи исчезли. Сарасвати рассматривала сквозь струи своих служанок: их одежды, браслеты, груди, выглядывавшие из-под сари, когда девушки наклонялись. Все это свидетельствовало о том, что в Годхе царит мир и эта огромная равнинная страна спокойна и счастлива. Потом женщины начали обтирать ее. Сарасвати охватило блаженство; ее кожу умащивали снадобьем из мятого в молоке овечьего гороха, надушили все изгибы тела, удалили лишние волоски. На соски, с которых вода смыла накладываемую на ночь золотистую краску, маленькими пинцетами нанесли серебристый крем. Потом разными цветами разрисовали пупок; цветочный узор должен был подчеркнуть нижнюю часть живота. Наконец ее причесали, подвели глаза темной краской кхоль и закрепили на лбу, над красным тилаком, золотую симанту, которая пролегла вдоль пробора на голове, показывая незнающим, что она — замужняя женщина. В этот день она выбрала розовую одежду; по тому, как проворно Сарасвати надела юбку и сари, Мохини поняла, что та успокоилась. Она протянула царице браслеты, и тут Сарасвати напомнила ей:

— Мохини… Ты же обещала мне менхади.

— Давай сюда руки и встань под навес, а то жара усиливается.

В течение двух часов, окуная кисточку в коричневую хну, Мохини терпеливо рисовала на кистях и стопах царицы яркие символы безумной любви: павлинов, цветки лотоса, переплетенные ветви мирты. Утро входило в свои права, а с почерневшего неба упали первые капли дождя. Призрак Кали исчез. Наступал сезон любви.

Не было еще и девяти часов, когда дозорный заметил в долине выходящих из джунглей слонов раджи. Менхади уже высохли. Сарасвати глубоко вздохнула по своей вуалью, тряхнула длинной косой и радостно объявила:

— В ожидании давайте вознесем молитву Синеликому Кришне.

Стая цапель пролетела по небу. Откуда они летят? Сарасвати на минуту застыла в молчании. Чего она ждет? И повторила:

— …Синеликому Кришне!

 

ГЛАВА III

Пондишери

Август 1754 года

У Годе на самом деле было множество дел. Он привез с собой приказ о смещении Дюпле, губернатора Пондишери и Индийской фактории, подозреваемого в том, что он ведет войну с англичанами на деньги Компании. Версаль решил продолжать войну, но хотел обеспечить стабильность доходов. Факториям уделялось особое внимание: что бы стало с Францией, если бы ее корабли перестали привозить чай и муслин? Но правительство раздражал Дюпле — человек экстравагантный, дважды вор, настоящий набоб, как выразился министр. И перед Годе стояла задача как можно скорее отправить Дюпле назад в Европу, собрав против него достаточное количество улик и свидетельских показаний. В этом деле он надеялся добиться поддержки иезуитов, которые, как известно, были большими специалистами в такого рода вопросах.

В течение пятнадцати дней Пондишери пребывал в смятении. Дюпле не любили, впрочем, как и его жену, которая вела себя в городе как махарани: строила дворцы и загородные дома, выставляя напоказ свое богатство, презирала всех, на ком было надето меньше бриллиантов, чем на ней самой, и главное — постоянно вмешивалась в дела супруга. Однако Дюпле был отнюдь не единственным белым жителем города, замешанным в разного рода махинациях. Нотариусы, посредники, хозяева ссудных касс, дававшие деньги под заклад, как и простые служащие Компании, — все они в большей или меньшей степени были скомпрометированы и дрожали при мысли о том, что бывший хозяин их выдаст. При этом каждый из них готов был сам его предать, выказав не меньшее рвение, чем то, с каким прежде ему служили. Впрочем, через пятнадцать дней стало ясно, что гнев Компании обрушился только на голову губернатора. Пондишери вздохнул спокойнее. Теперь жизнь возвращалась в привычное русло, и, в соответствии с традициями города удовольствий, это событие решили достойно отметить, устроив бал, причем ни где-нибудь, а во дворце опального губернатора.

Мадека освободили за два дня до этого. Никто из матросов, сидевших с ним в шлюпке и ожидавших новой встречи с Пондишери, не заметил спрятанных у него под рубахой пистолетов. Он сошел на берег в самом мрачном настроении, и потому город не показался ему таким великолепным, как два года назад. Сейчас у него была только одна цель: отыскать своего обидчика. Уже два дня Мадек склонялся по Пондишери, преследуя каждую рыжеволосую женщину, вглядываясь в лица прохожих, но так и не напал на след своего врага. А тот все это время проводил в одном из кабинетов дворца, выискивая ошибки в счетных книгах. К вечеру второго дня Мадека охватила черная тоска. Отметив, что ветер задул в сторону Бенгалии и в порту началось активное движение кораблей, он подумал, что интересующая его парочка отправилась в фактории Бенгалии, Янаона или Шандернагора. Он уже готов был отказаться от преследования, когда его внимание привлек ярко освещенный дворец губернатора. У ограды стояли десятки паланкинов, украшенных пластинками из слоновой кости и маленькими золотыми ананасами; рабы в тюрбанах зажигали факелы. Бал во дворце был в самом разгаре.

Мадек вновь обрел уверенность, дававшую ему силы последние два дня: этот человек здесь, сейчас он выйдет из дворца. Или хотя бы выйдет та девица и укажет дорогу к нему. Мадек решил подождать. Скрипки и флейты наконец умолкли. Музыканты в шелковых ливреях начали выходить из дворца. В огромном зале второго этажа, где стены были инкрустированы золотыми листочками, слуги гасили свечи в канделябрах, задергивали на окнах тяжелые зеленые занавеси. Бал закончился. С минуты на минуту гости должны были появиться на ступенях парадного крыльца и пройти мимо мраморного, украшенного тритонами бассейна. Послышались смех, короткие возгласы, приглушенная нечленораздельная речь — все эти звуки растворялись в ночи, долетая до Черного города, куда их относил ветер, и там смешивались с распевами индусских молитв.

Мадек вздрогнул: из дворца вышли несколько женщин со слегка растрепанными прическами и направились к паланкинам. Их лица и декольте были так густо напудрены, что пот прорезал в слое пудры маленькие бороздки. Мадек задумался: как узнать ту женщину с корабля, ведь все они похожи друг на друга, как гипсовые маски? Ища глазами знакомый мужской силуэт, он опять повернулся к входу во дворец и вдруг увидел ту, которую ждал. Густые рыжие волосы без пудры, изящная фигура, маленькая грудь. Это та самая женщина! И она с кавалером. Попались! Мадек спрятался за пальмой. Наконец-то! Пара медленно шла к ограде. Рядом бежал негритенок с факелом. Мужчина небрежным жестом отослал его; малыш немного потоптался на месте и со всех ног бросился прочь. Мадек ликовал, нащупывая под рубахой пистолеты. Он не будет торопиться, он дождется удобного момента. Пара направлялась к Белому городу, — он уже догадался, — где на улицах обычно темно. Он спрячется там и выстрелит, а потом скроется в Черном городе. Наконец-то он отомстит. От радости Мадек задрожал. Время от времени женщина останавливалась, чтобы поправить платье. Судя по всему, кавалер предпочел бы двигаться побыстрее. Он то и дело наклонялся к ней и шептал что-то на ухо; дама смеялась. Когда они входили в Белый город, он схватил ее руку и принялся целовать. Дама опять рассмеялась и отняла руку. Мужчина не унимался, его пальцы скрылись в складках ее платья. Дама подобрала юбки и бросилась бежать, или скорее притворилась, что хочет убежать.

Они оказались на узкой улочке, по обеим сторонам которой тянулись белые стены. Мужчина ускорил шаг. Мадек тоже заторопился. Несомненно, они уже почти пришли и сейчас остановятся перед тяжелыми деревянными воротами, за которыми скрывается пальмовый сад и дом с террасами и колоннами. Мужчина остановился возле третьих ворот.

— Идите сюда, дорогая, — проворковал он, протягивая молодой женщине руку, чтобы помочь ей перешагнуть через порог.

Голос у него был очень низкий, и это Мадека удивило. Но он, не задумываясь, вытащил пистолеты. Наступил долгожданный момент. Надо было стрелять, пока ворота не закрылись. Но женщина, споткнувшись о подол платья, остановилась перед своим спутником.

Мадек не решился выстрелить. Пара медлила. Мужчина попытался обнять даму и при этом задрал ей юбки. Она отстранилась, подобрала платье и исчезла в саду. Мужчина так и остался стоять на пороге. Одним прыжком Мадек достиг ворот и прицелился.

Противник развернулся неожиданно быстро. Мадек даже не успел выстрелить, — тот уже смял его и, захлопнув ворота, поволок в сад.

Они упали на землю и покатились по траве. Мадек яростно бросился на врага с кулаками, но вдруг железные пальцы стиснули его шею. Тот, кто душил его, обладал огромной силой. Но это не был человек с корабля. Мадек почувствовал, что теряет сознание. Хватка ослабла. Он ощутил на лице чужое жаркое дыхание. Затем последовал град ударов. У Мадека не хватило сил ответить.

— Ну что, будешь грабить?

Незнакомец схватил Мадека за шиворот и втолкнул его в дом, потом в огромный белый зал, освещенный свечами.

Затем он гнал его по длинному коридору, где спали несколько индийцев (те даже не проснулись от шума), по очень крутой лестнице. Наконец, за ними закрылась тяжелая дверь. Мужчина прихватил по дороге масляную лампу и поднес ее к лицу Мадека.

— Ну что? Будешь грабить? — повторил он.

Мадек чувствовал себя уничтоженным. Его оглушило превосходство противника, и дело было не только в силе ударов. Одним взмахом руки этот человек поймал, одолел и унизил его как никогда, и вот он распластан по стене какого-то подвала этим крепким великаном в бархатном полукафтане. Одежда явно стесняла незнакомца. По всему было видно, что он больше привык к открытому воздуху и свежим ветрам; может быть, он моряк или солдат. Его губы растянулись в улыбке, которая была даже не улыбкой, а какой-то сатанинской гримасой, адским изгибом рта. А взгляд! Мадек вздрогнул.

Огромные черные глаза, такие же, как у индийцев, взгляд, впивающийся, откровенно радующийся увиденному в чужих глазах страху.

— Молчишь? А ведь я знаю, что ты не воровать пришел… — В его голосе слышались сила, чувственность и легкий иностранный акцент. — Ты — матросик, который слоняется по улицам!

Было жарко. Казалось, кожа мужчины всеми порами источает влагу; его борода поблескивала в свете лампы. У Мадека было ощущение, что его взвешивают на руке, как звереныша. Мужчина придавил Мадека к стене и ударил коленом в пах. Влажная рука заткнула ему рот, подавив крик. Мадек сполз на пол. Мужчина выпустил его.

— Я скоро тебя навещу. И запомни мое имя… — Голос его зазвучал торжествующе, он был теперь еще более впечатляющим и хриплым: — Меня зовут Угрюм!

* * *

Жанна Карвальо лежала под москитной сеткой и прислушивалась. Она узнала шаги, прозвучавшие после стука каблучков Мариан. Она приподнялась на постели. Шаги — на лестнице. Она не смела дышать. Если Угрюм пройдет мимо ее двери в следующую комнату, комнату Мариан…

Это невозможно. Она же приняла все меры предосторожности. С первого взгляда ей стало ясно, что привело Мариан де Шапюзе в Пондишери. Она поняла бы это, даже если бы не читала записку, которую та ей отдала, даже если бы не знала, что представляет из себя старый негодяй Лестриверде, который прислал к ней эту девушку. Слишком броское платье, слишком смелое декольте. И томная улыбка, можно сказать, призывная… Добропорядочные дамы Пондишери сочли бы ее девицей легкого поведения. Жанну Карвальо подмывало выставить приезжую за дверь. Она прочитала записку и задумалась. Лестриверде был хорошим клиентом, которому она уже долгое время поставляла алмазы. Он обещал скоро приехать. Скоро — значит в течение года, а может быть, и двух лет, если война затянется. А может быть, и никогда. Англичане потопили уже столько кораблей, отплывших с Иль-де-Франса… Но если правда, что Годе приехал ради подписания мира, тогда старый Лестриверде примчится через месяц, а если узнает, что она отказалась принять эту полупроститутку, то вполне может устроить скандал и будет отныне вести дела с людьми Компании… Тогда не более чем через полгода их деловые отношения сойдут на нет. Жанна Карвальо не хотела рисковать. Она еще не была уверена, что любовь Угрюма стоит того, чтобы ради нее пожертвовать делами. И она приняла Мариан, но с одним условием, которое должно было оградить ее сердечные интересы: воздержание вплоть до приезда старого вояки.

— Пондишери невелик, дитя мое. Здесь все всё друг о друге знают. А заправляют в городе иезуиты. У меня хорошая репутация в Пондишери и за его пределами; я заключаю сделки с лучшими агентами Компании. Я согласна принять вас под свою крышу, но при одном условии: никаких галантных историй, никаких ухаживаний, понимаете? Ни интриг, ни ухаживаний.

Молодая женщина покраснела. «А она ранима, — подумала Жанна. — Еще не совсем испорчена. Она будет слушаться меня, но быстро привыкнет к индийской роскоши. А по мне бы лучше, чтобы она поскорее вышла замуж и уехала. Хоть с Лестриверде, хоть с кем-нибудь другим».

Пока же пришлось приютить девушку у себя и жить в постоянном страхе, что Угрюм…

Шаги приближались. Жанна опустила москитную сетку. Главное, чтобы он ничего не знал о ее бессоннице, о ее ожидании, о ее ревности. Она, Жанна Карвальо, которая, получив наследство после смерти мужа, разбогатела на торговле тканями, а потом оставила эту деятельность и переключилась на финансирование всех секретных операций Компании, она, которую все зовут не иначе как «Та Самая Карвальо», она — ревнует? От Лориана до Маэ, от Шандернагора до Карикала нет ни одного агента, который не знал бы ее, хотя у нее не было никакого официального звания. Не звание, а имя шептали те, кому не посчастливилось потерять все свои деньги, купив плохой шелк; ее имя вспоминали проигравшиеся в фараон. Из своего маленького будуара, где она ставила печати на векселя, Жанна управляла факторией; в ее руках была такая власть, какой никогда не было ни у одной женщины в Пондишери, даже у госпожи Дюпле, которая так мечтала перещеголять ее в интригах. Неблагоразумная госпожа Дюпле проиграла. Индийские купцы никогда не любили ее. А вот ее, Карвальо, они уважали, почитали, приезжали из Черного города, чтобы склониться перед ней в ее гостиной, предлагая самую лучшую слоновую кость Декана, самые чистые алмазы Голконды, самые красивые жемчуга и шелка.

Спрятавшись под покрывалом и притворяясь спящей, Жанна соизмеряла силу своей власти со слабостью своего сердца. Вот бы возликовали в Пондишери, если бы узнали, что она умирает от ревности, и из-за кого — из-за жалкого солдафона, который на пять лет моложе ее. То, что она выбрала его в любовники, еще куда ни шло, — каприз богатой женщины. Но любить! А она не могла не признаться себе: хоть ей и удалось ввести в заблуждение всех вокруг, она любила Угрюма страстно и самозабвенно, она была готова разрыдаться при одной мысли о том, что сегодня вечером он, возможно, изменит ей.

Что он там делает? Стоит за дверью и ищет ключ? Или крадется на цыпочках к другой, маленькой, юной, развратной?

Она не могла больше терпеть. Поднявшись, зажгла свечу, смешала в чашке холодный чай с араком. Не успела она допить, как услышала щелчок замка.

— Угрюм!

Это было сильнее ее, она вскрикнула слишком громко; зная при этом, что выведет его из терпения. Она опять спряталась под покрывалом, счастливая оттого, что он здесь, и при этом очень несчастная. Потому что сейчас он начнет орать, и она тоже рассердится или расплачется, а может быть, он опять поколотит ее, обвинив в том, что она не дает ему достаточно денег, будет угрожать, что уйдет, если она не подарит ему несколько двенадцати- или шестнадцатилетних баядерок.

Он зажег свечу в розово-голубом будуаре, находившемся перед ее комнатой, и действительно начал кричать:

— Эй, Та Самая, эй, Карвальо, ты хорошо сосчитала свои рупии?

Она не шевельнулась.

— Ты не спишь! — прорычал он.

На этот раз она не сдержалась:

— Почему ты пришел так поздно?

— Надо было сходить на бал, сударыня!

— На бал! Это когда ко мне должен прийти агент, чтобы продать нам свадебные украшения? К тому же у тебя была спутница! Две женщины для одного — это уже чересчур!

— Вы не всегда так говорили, сударыня!

Теперь он развлекался, разыгрывая перед ней показное уважение, бросая ей это «сударыня», которое она ненавидела. Потом внезапно опять превратился в солдафона, каковым никогда не переставал быть: как если бы она довела его до отчаяния, он швырнул свой камзол с галунами и рубашку с жабо на туалетный столик. Флакон духов из венгерского стекла разбился о паркет. Угрюм расхохотался и раздавил осколки каблуком.

— Угрюм! Ты ведь не в обществе майнцских карабинеров!

Он подошел к постели и отбросил москитную сетку.

— Нет, сударыня, но я и не в обществе французской королевы. А если бы даже вы и были королевой, то вы…

Он вдруг замолчал. Он тоже почувствовал, что в очередной раз разгорается их ритуальная ссора, и решил, что с него хватит. Жанне было сорок пять лет, она была отяжелевшей, неуклюжей, а он любил только юных девочек. У нее помятое лицо, она преждевременно состарилась в этом влажном тропическом климате. Но она богата, и теперь, решив уйти, он хотел любой ценой усыпить ее подозрения. К тому же он устал: целый день подкупал матросов, расхваливал им вольготную жизнь в индийской армии; потом был бал, и он зря потратил время на заигрывание с жеманницей, что живет в соседней комнате, а потом это дерзкое нападение, — было с чего устать, даже ему — немцу Угрюму, а иначе — Вальтеру Рейнхардту. Ему очень хотелось спать: два-три часа сна — и он встанет здоровый и свежий, как раз перед рассветом, и решит судьбу этого мальчишки, там, внизу.

Он сел на постель и попробовал изобразить нежность в голосе, но у него не получилось:

— Жанна…

Он провел своими удивительно длинными руками по густым волосам Жанны Карвальо, единственному, что в ней осталось красивого. Как он и предполагал, она не воспротивилась его прикосновению; по ее телу пробежала дрожь.

— Угрюм, Угрюм…

Он попытался улыбнуться. Он знал, что это не получится: из смеси гнева и смеха у него на губах всегда возникала неуместная ухмылка, а взгляд оставался угрюмым и мрачным, из-за чего он и получил это прозвище.

Жанна тем временем немного успокоилась.

— Итак, сударыня, что вам сказали агенты Дюпле?

— С ним покончено, друг мой, и славно покончено. Годе обнаружил в счетах большую недостачу. Госпожа Дюпле пакует чемоданы: через три недели губернатор отправится в Европу. А там, уж поверь, этого несчастного Дюпле ждет серьезное разбирательство…

— А война? — прервал ее Угрюм.

— С тех пор, как ты живешь под моей крышей, — рассмеялась Жанна, — ты ни о чем другом со мной не разговариваешь. Только о войне.

Он схватил ее за запястья, притянул к себе и тут же оттолкнул на подушку:

— Война вредит делам. Я беспокоюсь о твоих доходах.

Жанна посмотрела на него с изумлением: как можно быть нежным и грубым одновременно? Она начинала терять контроль над собой. Угрюм громко расхохотался: этого он и ожидал. Теперь она расскажет все, что ей известно. Он снова обнял ее.

— Отдохни, — улыбнулась Жанна. — Бездельники, которыми ты командуешь, могут спать спокойно. Англичане подпишут мир не позже чем через месяц.

— Месяц! — воскликнул Угрюм. — Месяц…

Она не заметила тревоги на его лице.

— Да, теперь будет мир, Угрюм. Дела пойдут хорошо, как прежде. Как тогда, когда тебя еще здесь не было.

— Но ты уже и так очень богата! Ты купаешься в бриллиантах, векселях и деньгах, я и сотой доли их не видел.

Жанна закрыла глаза и отдалась тому, что считала его любовью.

— Мы будем счастливы, Угрюм, мы будем счастливы…

На ней была рубашка из белого муслина, из тех, что как раз вошли в моду в Пондишери, рубашка очень тонкая и прозрачная… Вид ее тела утвердил его в решении. Он уедет. Шесть месяцев рядом с этой банкиршей — более чем достаточно. Конечно, когда он только приехал, то с удовольствием вкушал подле нее радость роскоши и покоя. Простой дезертир, каким он тогда был, мог довольствоваться этим, — ведь ему пришлось бежать после того, как он совершил несколько преступлений в армии пфальцграфа. С тех пор его горизонт расширился. Пусть эта женщина добилась, чтобы Дюпле назначил его командиром небольшого отряда, но продолжать жить с ней, при том, что она на пять лет старше его, — это было бы смешно. Тем более что поведение Карвальо стало настораживать: внезапные и потому подозрительные вспышки нежности, слезы по утрам, меланхолическое настроение, стоит ему пренебречь любовным долгом. И это еще не самое худшее. Худшее было впереди. Мир…

Жанна заснула. А он подошел к окну.

Несчастная! Наступит мир, и она думает, что вернутся времена, когда дела шли хорошо, а ведь в действительности все будет как раз наоборот. Как только подпишут соглашение, англичане наверняка укрепят свои позиции в Бенгалии и со свойственным им лицемерием начнут прибирать к рукам всю Индию. Самое ее сердце. Индию дворцов, плодородных равнин, купающихся в золоте махараджей. Угрюм уяснил себе все это из разговоров с торговцами, потому что теперь уже вполне прилично говорил по-тамильски. Там, далеко, есть горы, полные сокровищ, которые можно завоевать, сказочные города, которые можно разграбить. Надо успеть туда раньше англичан. Прийти в северные равнины с армией, с пушками. Продать себя царям, набобам, махараджам, чтобы потом было легче ограбить их. Что до этого города удовольствий, то пусть он живет своей жизнью. Продажа танцовщиц, завербованных в тамильских деревнях, мошенничество в кассах Компании, балы, партии в триктрак, лишение девственности под присмотром сводниц-матерей, публичные торги при заключении браков, которые всегда заканчиваются изменой, вполне допускаемой, если она обоюдна… Морская полуреспублика белых — Пондишери будет и дальше катиться по этому пути — до первого английского пушечного выстрела, до своего конца. Все это не интересовало Угрюма, потому что он стремился к пороку, к настоящему большому пороку, к похищениям, гаремам, рабам, пыткам, крови, танцам обнаженных дев. Везение без меры, женщины без счета, смертельный риск каждый день. И свежий ветер войны. За всем этим надо было отправиться на Север. Он вернулся к постели, приподнял москитную сетку и долго смотрел на горло Жанны. У него дрожали руки; уже год его тянуло к преступлению. Он сдержался. Еще несколько месяцев, и его желание исполнится. Он уже набрал людей, у него уже есть пушки, принадлежащие отряду, которым он командует. Он получил солдатское жалованье и ему прикомандировали офицера — какого-то дю Пуэ. Все это его не беспокоило: как только новобранцы привыкнут к Индии, месяцев через двенадцать-четырнадцать, он сбежит вместе с лучшими из них. И тогда все цари Индии окажутся в его власти…

Угрюм задул свечу. Единственное, что его пока удерживает — именно из-за этого он все еще делит ложе с Жанной Карвальо, — это недостаток денег, чтобы завоевать свою страну изобилия, чтобы подкупить людей, прежде чем пуститься с ними в пустыни или джунгли, чтобы набрать сипаев, чтобы соблазнять царьков, чтобы заказать новые пушки, чтобы купить десяток хороших слонов. Надо встать и, как в предыдущие ночи, пойти поискать, где Карвальо хранит рупии и бриллианты. Тут он подумал о подвале, который часто и понапрасну обшаривал, и вспомнил о запертом там матросике. Славный парнишка, с хорошо развитыми мышцами и весь прямо огонь. Пройдет пара лет, и он, может быть, станет грозным завоевателем. Но сейчас он еще нескладный дурень, разнузданный, глупый щенок. Надо наставить его на путь истинный, приучить к хитрости, к дисциплине. Заставить его страдать, чтобы он привык ко злу. Он отведет его к своим новобранцам. А утром отдаст на суд своего закона. Угрюм стал размышлять о средствах, которые помогут разговорить этого многообещающего, но чересчур молчаливого новичка. Он долгое время колебался между раскаленной добела кочергой и плетью, вымоченной в воде с перцем и лимонным соком, и, решив положиться на настроение момента, позволил себе три часа сна, по прошествии которых проснулся в точно назначенное себе время.

Рассвет еще не наступил, когда Мадек оказался полностью во власти Угрюма.

* * *

— Когда мы отправимся? — спросил Мадек, когда Угрюм развязал ему кисти рук.

— Ишь заторопился! Воевать уметь надо.

— Я умею!

— Еще рано, рано…

Глаза Мадека лихорадочно заблестели, как тогда, когда боль заставила его говорить. Он ненавидел этого человека; но при этом пошел бы за ним куда угодно. С той минуты, как он сломался под пыткой, между ними установилось нечто вроде странного союза, тайное и необъяснимое взаимопонимание; этот человек победил его, он пробудил в нем нечто дремавшее: жажду странствий, жажду происшествий в пути, жажду войны, жажду приключений. Сегодня утром, когда Мадек это понял, детство окончательно покинуло его.

— У тебя правда нет мест в кавалерии? — отважился спросить он.

Вместо ответа Угрюм снова взял лежавшую на углях кочергу и помахал ею перед носом Мадека. Тот отступил на шаг. Угрюм разразился своим жестоким, громким, хриплым смехом, эхом отдававшимся в подвале.

— Так когда же? — пробормотал Мадек. — Когда же?

Угрюм отложил кочергу.

— Через пятнадцать дней. В полночь. Жди в таверне «Бездомная Мария», это рядом с портом. А вот тебе на жизнь до тех пор. — Он вынул из кармана кошель с рупиями. — И помалкивай! Не забывай, что ты удрал с флота. Не доверяй никому.

Левой рукой Угрюм, как вчера, сдавил ему горло. Мадек едва дышал. Угрюм опять рассмеялся, чуть тише на этот раз, как если бы шутка ему надоела, и, отпустив мальчишку, показал на дверь.

Угрюм отвернулся. Мадек попытался еще раз взглянуть ему в лицо, ища хоть какой-то поддержки, улыбки, может быть. Но тот не шевельнулся.

— Проваливай!

Сжимаясь от боли, Мадек поплелся вверх по лестнице. Его подошвы, к которым Угрюм дважды приложил кочергу, горели. Идти было больно, он почти хромал. Он проковылял через белый зал, потом через вестибюль и пришел в себя, только выйдя во двор.

Наступил рассвет, голубой и уже жаркий, как все рассветы в Индии. В углу сада, рядом с тем местом, где они отчаянно боролись накануне, заспанные слуги перебирали зерно. Они взглянули на него с безразличным видом. Ворота были открыты. Мадек поспешил выйти на улицу, добежал до широкой дороги, остановился у пальмы и долго не мог отдышаться. Боль была жуткой. Наконец он совладал с собой и вдруг вспомнил о пистолетах, которые потерял во время драки. Они остались где-то в саду. Теперь, после того как Угрюм отпустил его, страх потихоньку отступал. В нем даже поднимался дух противоречия. Он решил сейчас же вернуться и уже хотел было войти в сад, когда вдруг на втором этаже, на террасе, увидел силуэт Угрюма. Он только сейчас понял, каких огромных, почти чудовищных размеров этот человек. Мадеку показалось, что он опять слышит его смех, и он со всех ног бросился наутек.

На углу улицы он остановился. Он был один. Один и как будто под хмельком. Он долго вдыхал аромат жасмина и ветивера, поднимавшийся из ближних садов; к этим запахам примешивался запах кари. «Аромат Индии», — подумал он и почувствовал, как в душе рождается что-то вроде поэтического настроения. Это длилось недолго. Мадек никак не мог выбрать между страхом перед Угрюмом и мечтой об Индии. В конце концов он решил отложить на будущее свои мечты о приключениях, что несомненно свидетельствовало о здравом смысле, и пошел тратить рупии в первый же подвернувшийся публичный дом.

* * *

Угрюм стоял на террасе лицом к восходящему солнцу и улыбался. Потому что он только что без предупреждения приоткрыл дверь в будуар Жанны и увидел, как она прячет бриллианты в тайник, который он искал уже несколько месяцев: оказалось, что это маленький инкрустированный слоновой костью сундучок, искусно замаскированный среди настенных украшений подле флаконов с розовой водой и баночек с пудрой.

Итак, стоит ему захотеть, и он станет обладателем всех драгоценностей, которыми Та Самая Карвальо торгует во имя увеличения своего богатства и во имя гибели высокомерных правителей Пондишери. Его удивило, что сундучок такой маленький. Но все равно. Он будет терпеливо ждать; однажды, вернувшись из экспедиции, он как-нибудь явится к ней, усыпит ее подозрительность, проверит, не увеличился ли клад. Ждать придется месяцев шесть — восемь. Не больше. На севере можно многого добиться.

Пора было возвращаться к Жанне. «Шесть — восемь месяцев», — повторил он про себя и вспомнил о маленьком матросике. За такое время из него не сделаешь настоящего воина. Тем хуже. Его можно будет бросить. Одним человеком больше, одним меньше… И кто знает, может быть, судьба когда-нибудь вновь приведет его к Угрюму. Гигант остановился возле комнаты Жанны и прислушался к звукам, доносившимся из соседней комнаты, где жила жеманница, не пожелавшая иметь с ним дела.

Он пожал плечами, потоптался перед дверью Той Самой Карвальо, постарался выразить на своем лице нежность и постучал.

* * *

Две недели, отделявшие Мадека от дезертирства, то есть две недели перед отплытием корабля, он слонялся по порту. Пока он гнал от себя мысли о бегстве. Угрюм оказался щедрым. Денег, которые он дал, хватило с избытком и на арак, и на дюжину продажных юбок и сари. Однажды Боженька и Визаж встретили Мадека, когда он возвращался из притона, и подивились переменам, произошедшим с их товарищем.

Вместо ответа на их вопросы Мадек подтолкнул им навстречу шедшую рядом с ним баядерку.

— Видать, выиграл по-крупному, — проворчал Боженька и, довольный, принялся ощупывать нежданный подарок. На том и успокоились.

На самом деле Мадек все никак не мог принять решение. Он мог остаться в Индии, заплатив за это дезертирством. Разве жизнь матроса в иерархической системе французского флота чего-нибудь стоит? А как же вопрос чести? Он долго колебался и все-таки вернулся на борт «Герцога Бургундского». Корабль должен был отплыть на следующий день на рассвете. А Мадека ждал Угрюм… В темноте он быстро собрал все, что ему было нужно: две рубашки, штаны, — их он положит себе на голову, когда поплывет, — и веревку, чтобы спуститься с борта. Притаившись в темноте и глядя на тусклые огни Пондишери, он снова и снова спрашивал себя, почему в последний момент пошел за товарищами на судно. Боялся окончательно порвать с прошлым? Но ведь оба раза, покидая Бретань, он чувствовал, что обретает свободу. Но эйфория проходила через несколько часов плавания. Однако именно такие моменты разжигали его мечты о том, чтобы в мире объявилось десять тысяч Китаев и миллион Америк, и тогда можно будет вновь и вновь утолять жажду новых впечатлений. Правда, на этот раз речь шла о полном разрыве. О разлуке без надежды на возвращение. Отныне невидимая нить морского пути уже не будет связывать его с прошлой жизнью, с Кемпером, с его болотами, льняными полями, вкусным сливочным маслом и вечерним колокольным звоном.

На колокольне иезуитов пробило девять. Теперь или никогда. Что победит: страх перед будущим или стремление к головокружительным приключениям? Наступил момент выбора. И ему стало ясно: он изменит морю. Морю, а не Угрюму. Тот сказал: «В полночь в „Бездомной Марии“». Но дождется ли он его? Ведь надо еще преодолеть целых два лье вплавь, не попасться акулам и не разбиться о прибрежные скалы… Умереть. Умереть или обрести Индию. Это было прекрасно!

Мадек вышел из укрытия, разделся, пристроил на голову сверток со своим тряпьем, привязал веревку к краю борта, проверил надежность узлов и спустил ее вниз. Затем скользнул по ней в воду. Море было неспокойно. Сначала Мадек плыл довольно быстро, потом сбавил скорость. Следовало бы обернуться, бросить прощальный взгляд на корабль, на его сигнальные огни, но он удержал себя от этого. Больше не думать. Ни о чем: ни об акулах, ни о скалах. Надо плыть.

Испытать удачу. И завоевать Индию. Судьба ждет его в двух милях отсюда.

Он плыл четыре часа. Несколько раз едва не терял сознание. Когда боролся с прибоем у прибрежной песчаной гряды и отбил себе все бока, он попытался представить себе лицо Смерти. Здесь она не могла явиться такой, как в Бретани: насмешливым скелетом с косой, охраняющим врата Холодного Ада. В таких жарких странах умереть скорее означало успокоиться, слиться, забыться. Как ни странно, эта мрачная мысль придала Мадеку новые силы; он сумел обогнуть скалу и вскоре выбрался из воды. Песок был еще горячим. Ему захотелось прямо здесь свернуться калачиком и заснуть. Ночная Индия еще более коварная, чем при свете дня, сулила ему теплую колыбель, полную нежности и ароматов. Мадек вдруг подумал, что французское выражение partir dans l’Inde, «отправиться в Индию», очень отличается от банального aller a'la Chine, «поехать в Китай», или aux Ame'riques, «в Америку». Он тоже поддался желанию отправиться в Индию и только теперь задумался: а не было ли это ловушкой или, может быть, результатом колдовства. Он постарался взять себя в руки. Если он сейчас остановится, если упадет на песок, приключений больше не будет. Надо идти на встречу с Угрюмом, чего бы это ни стоило. Течение отнесло Мадека в сторону от города. Дорога к таверне «Бездомная Мария» предстояла дальняя; надо было пробраться в Пондишери, пройти через Черный город, обойдя центр со стороны суши. Но это было к лучшему: так он меньше рискует привлечь внимание.

Если, конечно, дойдет. У него дрожали колени. В ушах стучало, горло пересохло от соленой воды. Он сделал еще несколько шагов по песку, сверток с одеждой напомнил ему о том, что теперь он беглец. Ему показалось смешным, что он идет вот так, голый, со свертком на голове, как последний кули в Пондишери. И поскольку только гордость и мечта еще заставляли его идти вперед, он быстро оделся, пересек песчаную полосу и углубился в поля, окружающие город. Опаснее всего было проходить мимо Границы, живой изгороди из акаций, пальм, кокосовых деревьев и алоэ, образовывавшей вокруг Пондишери нечто вроде городской стены. Но уверенность в том, что наступил мир, была теперь столь сильна, что нигде не выставляли даже стражу. Два или три раза Мадек различал в темноте какие-то смутные силуэты. Он затаился, но никто не приблизился к нему. Наверняка это были воры-индийцы. Он отделался испугом и клочком ткани, выдранным из рубашки. Но самое трудное было впереди. Он подошел к границе Черного города, называвшегося так потому, что там жили индийцы. Полиция Пондишери внимательно наблюдала за этими местами, и главное было не нарваться на патрули. По счастью, Мадек умел узнавать полицейских издалека: их набирали исключительно из малабарских крестьян, здоровенных и сильных грубиянов, родом с западного побережья полуострова, которые считали, что им все дозволено, раз они носят знак лилии на портупее.

Пробило два часа. Жизнь в Черном городе еще не замерла. При свете ламп, наполненных чистым сливочным маслом, индийцы продолжали сновать возле прилавков. Время от времени откуда-то долетали музыка или сильный запах кари и масалы. Казалось, никто не обращает на Мадека ни малейшего внимания. Он беспрепятственно миновал канал, отделявший индийский квартал от Белого города. Лабиринты улиц сменились прямыми, как струны, проспектами, обрамленными высокими белыми стенами с запертыми воротами: здесь было бы трудно спрятаться в случае нежелательной встречи. Мадек ускорил шаг. Он приближался к знакомому ему кабацкому кварталу. Здесь кипела другая жизнь, шумная и беспокойная. Маленькие белые домишки с оштукатуренными стенами контрастировали с мощной красной крепостью и великолепным морским портом.

Дворец Дюпле и колокольня иезуитской церкви придавали местности величественный вид во французском вкусе: престиж, разум, расчет. Открыв для себя такой пустынный Пондишери, незащищенный в этой ветреной ночи, Мадек понял, что не любит его. От того впечатления, которое ослепило его во время первого приезда, осталось только одно чудо: морской порт, ворота Индии. Об этом можно было мечтать, вернувшись в серые ландшафты Кемпера: гигантские ворота наподобие театральных декораций, похожие на замок, к которому стремятся корабли по пенистым волнам. Эти ворота, в отличие от фасадов других монументальных зданий, не порождали разумных упований на спокойную, богатую жизнь. Они призывали к безумству, к разгулу страсти и сильным ощущениям, подобным тем, что влекли Мадека к таверне «Бездомная Мария», несмотря на усталость. Эти ворота приведут его в другой мир, возможно, похожий на сказку, в мир, где простые матросы попадают на удивительный остров с дворцами-лабиринтами, с тайнами, которые предстоит разгадать, с соблазнительными женщинами, которых потом им придется покинуть.

Уставший за день от развлечений Пондишери спокойно спал. Служащие Компании давно пересчитали проигранные или выигранные в игорных домах рупии, допили арак, а в комнатах прекрасных креолок ветер играл занавесками и москитными сетками. Казалось, даже кабацкий квартал погрузился в сон.

«Угрюм, Угрюм. Дождался ли он меня?» Мадека охватил ужас. Он бросился бежать. Таверна находилась в конце улицы. Мадек был уверен, что Угрюм уже ушел. В отчаянии он буквально обрушился на чернеющую во тьме дверь заведения. И с удивлением обнаружил, что она легко открылась. Пошатываясь, он вошел в просторный зал, освещенный свечами. На земле на циновках лежали люди. Среди них Мадек различил двух женщин. В этот миг перед ним вырос монолит — это какой-то мужчина поднялся с циновки.

— Угрюм! — с облегчением воскликнул Мадек.

Вокруг стали просыпаться люди, простые, как и он, матросы, с морщинистыми лицами и в лохмотьях.

Угрюм схватил его за ворот, встряхнул и припечатал к стене.

— Струсил, — сказал он. — Испугался!

Мадек покраснел и кивнул. Он хорошо помнил хватку Угрюма.

— Струсил! — опять прорычал тот.

Мадек осмелился поднять глаза и вызывающе ответить на взгляд Угрюма. Волосы у того растрепались; без бархатного камзола и кружевного жабо он уже не выглядел так импозантно, как в прошлый раз; впрочем, силы у него не убавилось, она, пожалуй, проявлялась теперь в еще более грубой форме.

В углу поднялась женщина, разгладила на себе голубую вышитую гладью рубашку. Это была хозяйка таверны.

— Бедный мальчик! — сказала она.

— Заткнись! — отмахнулся от нее Угрюм и, схватив Мадека за плечи, толкнул к двери: — В путь!

 

ГЛАВА IV

От Махабалипурама до болот Бенгалии

Апрель — декабрь 1758 года

Первые четыре года солдатской службы Мадек был почти счастлив. А между тем вокруг него стремительно развивались события, прямо-таки исторические. Совершая разведывательные вылазки, упражняясь в стрельбе, он постепенно знакомился с Индией и так же постепенно взрослел. Через несколько месяцев после начала службы Угрюм внезапно исчез.

Он увел с собой изрядную часть отряда, и Мадек остался под командованием шевалье дю Пуэ, ветерана индийских походов, который сумел быстро вытеснить из сердца юноши прежнего командира, хотя по натуре был совершенно другим человеком. Даже четыре года спустя Мадек ясно помнил то майское утро, когда обнаружилось бегство Угрюма: пустые конюшни, следы лошадиных копыт на песке, указывающие на то, что беглецы ушли на северо-запад, в сторону джунглей, бешенство дю Пуэ при виде свидетельств измены. Тогда Мадек почувствовал себя осиротевшим. Тайный союз, заключенный в ночь пытки, соединил двоих мужчин узами, подобными тем, что связывают отца и сына. Угрюм научил его всему тому, что сам знал о войне. Командуя драгунами — черными всадниками, как их называли, — Угрюм показал Мадеку, как заставить лошадь в нужный момент встать на дыбы и тем самым обеспечить себе преимущество первого сабельного удара, — он называл это «лезть на кручу». Объяснил, как вести себя в джунглях, наблюдая за передвижениями противника, как строить солдат для атаки. По правде говоря, все это были обычные занятия, позволявшие убить время: настоящая война все не начиналась. Лишь однажды им пришлось участвовать в бою. И тогда Угрюм нанес Мадеку жестокую обиду — отдал его в пехоту под командованием дю Пуэ. Прошло три года, но дю Пуэ по-прежнему держал юношу в рядовых, хотя тот уже много раз доказал, что превосходит в военном деле своих товарищей.

И вот теперь, в начале декабря 1758 года, уставившись на высыхающие после муссона лужи, Мадек признался себе, что регулярная армия не для него. Он часто ловил себя на том, что думает об Угрюме, и недоумевал, почему тот бросил его здесь, на побережье Индии, где он обречен прозябать в бездействии. Непонятно было, идет ли война или заключен мир. Разразившийся два года назад в Европе конфликт между Англией и Францией, казалось, не торопился перенестись в Индию. Так продолжалось до тех пор, пока англичане не нанесли французам сокрушительный удар. Английские войска под командованием Клайва взяли Шандернагор и за один день разрушили город.

Шандернагор… Последний оплот Франции в Бенгалии, которая в те времена представлялась европейцам сказочно богатым краем, эльдорадо, где текут молочные реки с кисельными берегами. Расположенный на одном из притоков Ганга, недалеко от Калькутты, Шандернагор был единственной крепостью, способной противостоять английскому могуществу. Однако французы легкомысленно пренебрегли возможностями, которые предоставляла им крепость, и город пал. И вот тогда Франция вдруг очнулась ото сна и решила воевать. Она послала в Пондишери человека решительного и жестокого, как Клайв, — маршала де Лалли-Толландаля, ирландского якобита, героя битвы при Фонтенуа. Он командовал экспедиционным корпусом и обладал множеством редкостных качеств. Поскольку никто уже не понимал, в чьих руках находится власть, и армия бросалась то в одну, то в другую сторону, получая противоречивые приказы постоянно сменяющих друг друга командующих, Мадек вместе с другими солдатами радостно приветствовал приезд де Лалли. Наконец-то они будут по-настоящему завоевывать Индию! Лалли атаковал английскую факторию в Мадрасе и без труда ее захватил. Мадек ликовал. По такому случаю маршал решил устроить смотр батальону, в котором он служил. Кроме Угрюма, никто еще не производил на Мадека такого яркого впечатления: маршал оказался человеком импульсивным и жестким, зато изрекал божественно простые истины, которые так нравятся, когда тебе двадцать два года: выгнать англичан из Индии и приструнить служащих Компании, ведь все они жулики; что касается местных жителей, черных и остальных, то с ними не стоит считаться — среди них не бывает честных людей.

Первое время маршал пользовался исключительной популярностью и старательно поддерживал ее: когда кто-то из членов Совета Пондишери заявил, что готов пролить всю свою кровь на службе королю, Лалли спросил, хватит ли ее у него, чтобы изготовить кровяную колбасу для солдат. Такие прямолинейность и рвение импонировали солдатам, и Мадек не был исключением. Но однажды дю Пуэ заставил юношу спуститься с облаков.

— Маршал шагает быстро, слишком быстро… А Восток не торопится.

Вот увидишь, скоро он потребует с раджей налоги, не произнеся должного приветствия, забыв о розовой воде, поклонах и изысканной вежливости. И тогда Индия его возненавидит.

— Индия возненавидит?

— Вот увидишь, увидишь… Подожди немного.

Дю Пуэ не стал больше распространяться на эту тему; однако, как он и предвидел, ветер переменился. Взяв Мадрас, Лалли был вынужден его оставить: какой-то местный царь отказался платить дань. Раджа уперся, несмотря на пушки маршала. Лалли тоже заупрямился: громил храмы, разбивал идолов, заставлял брахманов таскать пушки. Тогда Мадек понял. Он как бы очнулся от сна: простые истины Лалли означали карательные методы. То, что Клайву удалось благодаря численному превосходству английских войск, французским отрядам было не под силу. Теперь Мадек понял, почему до приезда Лалли солдат предостерегали от жестокого обращения с местным населением и пресекали любые попытки мародерства, обычного в европейских армиях. Сокрушая идолов, французы восстанавливали против себя всех индийцев, и те переходили на сторону англичан, считая их меньшим злом. Англичане же воспользовались тем, что Лалли позволил себе передышку, и опять овладели Мадрасом. Получив новые стены и укрепления, город стал неприступным. Французы оказались втянуты в бесперспективную осаду. Пришлось повернуть назад. Обезумев от ярости, Лалли сжег первый попавшийся на пути индийский город, и этот подвиг тоже не остался незамеченным. Охваченный бешенством, он отдавал самые нелепые приказы, вызвал из Декана легендарного генерала де Бюсси, который все еще держал в подчинении богатейших набобов от Голконды до северных болот. Каждый промах Лалли возбуждал к нему ненависть; поползли слухи о том, что он-де раздавал солдатам кокосовое молоко вместо арака, что велел привязать к жерлам пушек батальон сипаев, показавшихся ему нерадивыми. Его обзывали Нероном, Домицианом. В дни праздников ему приходилось платить жителям Пондишери, чтобы услышать от них «Виват!». Он же, в свою очередь, считал их шутами гороховыми, обзывал добропорядочных дам колонии шлюхами, а их мужей содомитами, что, впрочем, было не далеко от правды.

В это время какие-то брахманы-фанатики стали распространять в Черном городе странные слухи, и среди населения поднялся ропот.

* * *

Таково было положение дел, когда новый приказ Лалли положил конец колебаниям. Армия находилась тогда в пустынной местности под названием Махабалипурам. Малек запомнил его на всю жизнь, ибо именно там начался его долгий путь вглубь Индии. Вот уже пятнадцать дней французские войска стояли лагерем среди дюн на берегу Бенгальского залива. Это был необычный берег. Много веков назад неведомые правители, память о которых уже стерлась, пожелали построить здесь порт. Отсюда они посылали корабли к пределам Азии. Но однажды их династия угасла, а вскоре умер и их город. От него остались только старый маяк да десяток храмов, вырезанных из древнего гранита, полузасыпанных наступающими песками. Это место казалось символом бегущего времени, лагуной, отягощенной полузабытым прошлым, но еще не созревшей для грядущего. На рассвете ее вид действовал на Мадека завораживающе.

Он проснулся от голода. Небо начало светлеть, и Мадек наблюдал, как с первыми лучами солнца просыпается Индия. Она вновь позвала его туда, в неведомый мир, который он, босоногий солдат нищей армии, искал уже четыре года. Белый свет отражался в воде, один за другим выступали из тьмы храмы, обнажая детали своих фасадов: процессии апсар и божественных музыкантов, вереницы священных слонов, буйволов, высеченных из гранита. Индия древних богов восставала из мертвых дюн, вновь гордо гляделась в море, хотя века и морская соль подточили стены ее храмов. Местные жители совершали в них жертвоприношения. Останавливаясь перед изваяниями богинь, изображенных с обнаженной грудью, тонкой талией и широкими бедрами, они с нежностью и почтением обводили их детородные органы каким-то красным порошком.

Язычники, идолопоклонники… Мадек вспомнил, что говорил ему дю Пуэ обо всех этих богах. Вишну, Брахма, Шива, Парвати, Лакшми, Ганеша, Кришна, Кали… Магические, пугающие, звучащие подобно заклинаниям слова заполняли собой его ночи. Чувственные образы обнаженных богинь мучили его, приводили в растерянность, заставляли мечтать о женском теле, которого, увы, не было рядом. «Идолопоклонники! — говорил дю Пуэ. — Берегись, все они колдуны. На их алтарях, помимо цветов и фимиамов, иногда бывает и кровь. Человеческая кровь. Тут не обходится без дьявола». Мадек мало что знал о религии: страсти, грехи, крестные ходы, придорожные распятия, псалмы. В Бретани он видел в часовнях изображения полураздетых девственниц, иные из них являли миру три, а то и шесть грудей; со свода какой-нибудь церкви извивающиеся сирены бросали на него похотливые взгляды. Однако ему никогда не приходилось наблюдать в священном месте столь откровенной разнузданности; и все-таки это бесстыдство не отталкивало, а со временем стало казаться очень значительным.

Над Бенгальским заливом взошло солнце. Лагерь проснулся, и возобновилась монотонная жизнь, завязшая в песках, как древние храмы. Мадек ходил от святилища к святилищу, пытаясь разглядеть, что там происходит. Иностранцам запрещалось входить в храмы. В глубине ниши ему удалось рассмотреть изваяние бога с короной на голове. Разведя руки в стороны, бог танцевал перед черным каменным фаллосом. Потом внимание Мадека привлекли тамильские девушки, пришедшие поклониться божеству. Судя по всему, они совершали обряд, связанный с деторождением. Подняв сари и раздвинув ноги, девушки садились на каменный фаллос так, как будто могли совокупляться с ним, как со своим возлюбленным. Это зрелище так взволновало Мадека, что он ринулся обратно, в лагерь. И снова нищета, убожество, усталость; линялые палатки, драные униформы, сушившиеся на ветру, десять пушек, перевернутые котлы…

Языческая Индия. Вот где красота!.. Там, в джунглях, где исчез Угрюм, наверняка есть женщины, похожие на тех, что изображены в храмах, сладострастные и великолепные. Подле них жизнь кажется вдвойне прекрасной; об этом Мадек мечтал еще в детстве. Жить в полную силу, идти напролом, по примеру великих, и на войне, и в любви.

Зазвучал рожок. Быстро проглотив утреннюю похлебку, они опять займутся муштрой. В грязной униформе, с ружьем на плече и всем снаряжением за спиной, как всегда, босиком. Мадек поплелся к походной кухне и вдруг увидел бегущих к лагерю часового и какого-то солдата, вероятно, прибывшего из Пондишери, потому что он-то, в отличие от них, был обут. Заспанный дю Пуэ вышел из палатки, обменялся парой слов с солдатом и заорал:

— Сбор! Трубите сбор!

Мадек подошел ближе.

— Сбор?

— Да! — вопил дю Пуэ. — Война! Завтра отправляемся в Бенгалию!

— В Бенгалию, — Мадек повторил это слово с благоговением, будто это было имя бога.

Он обернулся и посмотрел на море. Наконец-то война. Теперь уже настоящая. На следующий день, как и было объявлено, перед древними храмами бросило якорь множество кораблей. Отряд Мадека погрузился на фрегат «Бристоль», отбитый у англичан местными пиратами; война так подгоняла, что не нашлось времени на переименование судна. Сидя на носу лодки, которая везла его к кораблю, Мадек с удивлением ощутил радость при виде рей и вант. И хотя впереди его ждало сражение, корабль опять казался предвестником счастья…

Лодка миновала прибрежную песчаную гряду. Приблизились забытые звуки: скрипы, стуки, хлопание парусов. Солдаты, расталкивая друг друга, торопились первыми подняться на борт. Мадек обернулся, бросил последний взгляд на храмы на берегу. В лучах полуденного солнца они казались золотыми. Взметнувшиеся ввысь скалы на мгновение скрыли их из вида; когда корабль взмыл на волне, они на секунду вновь появились как воплощение вечно возрождающегося мира. Мадек чувствовал, что тоже возрождается. Четырехлетняя армейская жизнь нагнала на него тоску. Но теперь в нем вновь пробудилась скрытая сила и поманила к какой-то далекой и покуда неясной цели.

На борту «Бристоля» его ожидал первый сюрприз. Фрегат прибыл с острова Бурбон, где взял на борт подкрепление. Едва Мадек ступил на палубу, как среди раскрасневшихся от солнца и спиртного лиц, радостно приветствовавших вновь прибывших, узнал Боженьку и Визажа.

«Иногда время, как змея, заглатывает собственный хвост», — сказал он себе, и мир показался ему прекрасным; впервые в жизни он благословлял морскую удачу, ванты, паруса, сирену на носу корабля. Он бросился в объятия Визажа. Почему Визажа, а не Боженьки? Наверное, потому, что тот был намного старше его, ему уже исполнилось тридцать, и его радость была менее сдержанной. Мадек поставил ружье в стойку на палубе. Друзья стиснули друг друга в объятиях.

— Мадек! Так ты выкарабкался…

На глаза Визажа навернулись слезы; Мадек прочел в них нечто большее, чем сострадание. Похоже, в душе друга поселилась грусть, его глаза запали, каштановые волосы поредели.

— А ты, цирюльник, все на посту?

— Видишь, Мадек, куда нас завела война.

— Долой англичан, Мадек! — перебил его Боженька. — Нас, моряков, позвали на подмогу. Смерть проклятым англосаксам!

Боженька не изменился. Он был в восторге. Все такой же толстый, такой же рыжий. Казалось, что форма на нем вот-вот лопнет: его живот был похож на бочку с порохом перед взрывом.

— Долой англичан! Пушки к бою! — орал Боженька, изображая руками, как он нацеливает пушку.

Мадек расхохотался и повернулся к Визажу. Тот смотрел на них молча и как-то отстраненно. Почему он грустит в такой замечательный день? Почему у него темные круги под глазами, а руки, которые только что обнимали его с такой любовью, бессильно повисли?

У Мадека не было времени на раздумья, Боженька засыпал его вопросами: что, все пехотинцы в индийской армии ходят босиком? а жалованье ему платили? знают ли о его бегстве? Мадек принялся рассказывать, и это продлилось до ночи. А ведь раньше друзья порой не могли добиться от него и двух слов. Мадек расположился посередине бака, на месте, предназначенном для рассказчиков легенд. «Бристоль» шел к Бенгалии, подгоняемый юго-восточным ветром. Мадек говорил о залитых водой рисовых полях, об осаде Мадраса, о жалованьи, которое ему задолжали за восемнадцать месяцев, о радостях мелких побед, о следовавших за ними грабежах, о девчонках, которых распластывали прямо в их домах на земляном полу, а потом возили в обозе для ублажения солдат. Он не стал объяснять, почему бежал, ничего не сказал об Угрюме и его исчезновении в джунглях. Но друзья больше ни о чем и не расспрашивали. Их давний союз, переживший и штормы и штили, восстановлен, — этого было достаточно.

— Долой англичан! — не переставал вопить Боженька. — Мы опять возьмем Мадрас, Масулипатам и всю Индию!

Мадек снова начинал рассказывать, пел дифирамбы своей армии, индийским солдатам, сипаям, которых, по его мнению, следовало бы набирать в большем количестве.

— Вот увидишь, Визаж, Индия завоюется сама собой. Они сражаются, как боги. Надо видеть их поступь, их большие тюрбаны, серебряные пластинки на голове вместо каски. Они обматывают свое тело муслином, причем в столько слоев, что ткань выдерживает удар сабли. И они ни о чем не просят: глиняный кувшин на боку, бидон с кокосовым молоком, и все они идут в бой!

Визаж больше не слушал. Он поднялся, подошел к носу корабля, долго смотрел на звезды, такие яркие в это время над Бенгальским заливом. Вокруг было тихо. Корабли буквально скользили по воде. Вахтенных клонило ко сну, и стоит ли их тормошить? Такая тишина обычно наступает перед катастрофой. Покой на корабле означает, что дьявол бродит по морю. На этот раз дело обстоит еще хуже. На борту «Бристоля» поселилась смерть. Фрегат везет не рулоны муслина и не пудру, чтобы оживить уснувшие чувства Европы. Корабль нагружен пушками, бочками с порохом, он ощетинился штыками. Визаж ходил взад и вперед по палубе. Повсюду ружья. Их вид угнетал его все сильнее и сильнее. Что будет с Мадеком? Теперь и он станет пушечным мясом… Визаж не мог радоваться, как Мадек и Боженька. Он молчал, потому что не знал, как объяснить ликующим солдатам, что Индия скоро превратится в страшную бойню, что его, хирурга-цирюльника, взяли в армию для того, чтобы отрезать раздробленные ноги, обрабатывать раны, из-за которых может начаться гангрена, молоть всякий вздор, помогающий спокойно умирать всем этим солдатам удачи, насильно завербованным и погруженным на корабль смерти. Глядя на океан, Визаж ощущал груз своих тридцати лет. А ведь он, беспомощный свидетель надвигающейся резни, оказался здесь по своей воле. Никто не заставлял его, отпрыска почтенной нантской семьи, покинуть семинарию и отправиться вслед за каким-то мелким дворянчиком с Иль-де-Франса, долго расхваливавшим ему жизнь в тропиках. Достигнув берегов Африки, он пожалел о своем поступке, но было уже слишком поздно. Уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как он свернул на том перекрестке судьбы. Он решил стать хирургом. От своего семинаристского прошлого он сохранил сострадание к несчастным, к трагической судьбе черных рабов, к взбунтовавшемуся малышу Мадеку… Но Визаж более не веровал: Библия, святые слова позабылись. В этом мире не было ничего по-на-стоящему доброго, разве что молодость, но она уже прошла, а человеческая ненависть отнимала у него одного товарища за другим.

Когда-то ему казался бездарным мир, в котором с тринадцати-четырнадцати лет в твоей жизни все уже предопределено: сын сапожника становится сапожником, сын скрипача — музыкантом. И чего ради некоторые люди восстают против привычного порядка вещей, как восставал Мадек, как восставал он сам? Зачем все эти миражи дальних островов, путешествия, приключения? Персия, Мартиника, Индия, Перу. Смуглые девушки, мешки пиастров, мошенничество, кинжалы. И еще — война. Он вздохнул и вернулся к товарищам. На баке сильно пахло араком. Кто-то запел:

Мадек играл в карты и весело смеялся. На его лицо упал свет лампы, и Визаж прочел в нем напряженное ожидание и вздрогнул. Потому что он, Визаж, тоже ждал. Возможно, ждал чуда, которое избавит его от мрачного настроения. Но разве чудеса еще случаются? Он подошел к одному моряку, попросил составить ему партию и сел рядом с Мадеком. Он был уверен, что разгадал его, он чувствовал его состояние так, что, даже не прикасаясь, ощущал, какая у того нежная кожа. Жизнь такая короткая.

От отчаяния Визаж проиграл подряд пять партий.

* * *

Задача «Бристоля» состояла в том, чтобы высадить войска в Масулипатаме, возле французской крепости, стоявшей среди болот Бенгалии и давно уже осажденной англичанами. Однако, когда корабль вошел в гавань, оказалось, что форт сдался, над ним развевался английский флаг. Первая мысль Визажа была о Мадеке. Он боялся, что тот умрет от отчаяния. Ведь у него украли сражение! Если бы Мадека ограбили, избили, бросили нагишом на главной площади Пондишери на глазах у горделивых красоток, он и то не был бы так потрясен.

Было решено плыть дальше на север. Англичане вот уже год хозяйничали в Шандернагоре, но они еще не завладели всей Бенгалией, и между бесконечными дюнами, тянущимися до самой дельты Ганга, кое-где еще оставались небольшие французские фактории, какие-то наспех укрепленные форты, в которых время от времени происходил обмен тканями и специями. Решение оказалось мудрым. Впрочем, о возвращении в Пондишери нечего было и думать: только что начавшийся юго-восточный муссон, который обычно продолжается с апреля по декабрь, сам гнал корабли к Бенгалии, не оставляя им возможности следовать другим курсом. Потому командующий дю Кэ остановил свой выбор на небольшом форте, принадлежавшем Индийской компании, таком удаленном, что даже имя его было неизвестно. Там солдаты построили саманные казармы с соломенными крышами, поблизости устроили арсенал, чтобы в сносных условиях хранить артиллерию и запасы пороха. Правда, при этом им пришлось вступить в настоящее сражение с кобрами, которых на территории форта оказалось великое множество.

Мадек не переставал злиться и громко возмущался тем, что их не ведут в бой. Он все не мог понять, что причиной задержки является неспособность командования Индийской армией к реальным действиям. Он любил дю Пуэ, он уважал армию и потому все неприятности относил на счет злого рока. Когда же наконец стало известно, что в штабе разработан новый план, Мадек пришел в восторг, а его энтузиазм перешел всякие границы. Масулипатам можно было отбить, заручившись поддержкой правящего раджи, которому, похоже, начало надоедать присутствие англичан. Командующий написал радже изысканнейшее послание. Магия стиля и обещанные выгоды сделали свое дело — раджа явился во французский лагерь. Его встретили с помпой, выстроив перед ним весь личный состав. Раджа был польщен таким приемом и согласился следовать за французами, куда бы они ни пожелали.

Через несколько дней командующий вновь обратился к радже. Поскольку запасы провизии таяли и было ясно, что продуктов не хватит, если придется ждать, покуда ветер изменит направление, дю Кэ попросил у раджи риса для солдат и жемчуга для покупки пороха. Раджа пообещал все выполнить. Настроение в лагере поднялось. Мадек воспрял духом и даже стал принимать участие в охотах и карточных играх. Только Визаж по-прежнему был молчалив.

Прошла неделя, другая, а раджа так и не выполнил обещание. Тогда командующий обратился к радже в третий раз. Как утверждал присутствовавший при их беседе Боженька, раджа несомненно почувствовал угрозу. А на следующую ночь он сбежал. Через день раджа отдал приказ всем крестьянам покинуть свои дома. Теперь французы остались вообще без провизии: фруктов, риса, овощей, ничего этого больше не было, значит, пришла пора начинать сражение.

«Предатель раджа» стоял лагерем у подножия горы. Прежде чем открыть огонь, командующий решил отдать дань традиции цивилизованных людей и послал ему с волонтерами последнее предупреждение. К всеобщему удивлению, несмотря на нацеленные на его лагерь пушки, раджа не проявил никакой враждебности. Обе стороны выдвинули требования. Раджа хотел, чтобы на равном расстоянии от обоих лагерей поставили шатры, где он мог бы встречаться с командующим, при этом оговорил количественный состав свиты. Такие переговоры могли окончиться миром. Мадека включили в состав эскорта командующего. Но он так устал от проволочек, видя в них лишь нерешительность и трусость, что добился от самого дю Кэ разрешения остаться в лагере. Командующий обожал утонченные дипломатические ритуалы и не счел для себя неудобным обойтись без этого импульсивного гренадера. Дю Кэ собирался отправиться на рассвете, но раджа отложил начало встречи до наступления ночи. На следующее утро четверо насмерть перепуганных солдат принесли в лагерь ужасную весть: командующий и его свита попали в ловушку. Их перебили индийские копьеносцы, оставив в живых только дю Кэ, которого увезли в горы. Пойманные в джунглях индийцы сказали под пыткой, что его оставили умирать во рву, наполненном экскрементами и открытом для змей и насекомых.

Лагерь охватила паника. К этому времени появилось еще одно индийское войско и отрезало путь к морю и кораблю. Теперь угроза голода стала неизбежной. Тогда солдаты отправились грабить. Ночью и днем они лазали по холмам и захватывали скот и зерно, а чтобы пробиться назад в лагерь, были вынуждены сражаться с индийцами. Мадек, подстрекаемый отчаянием и пустым желудком, отличился в нескольких таких вылазках. За это его произвели в сержанты и поставили во главе сотни сипаев, покорных местных уроженцев, которых французы переманили от прежнего хозяина, соблазнив дешевыми побрякушками и европейскими скобяными изделиями. Отряд этот был плохо обучен и не готов к военным действиям. Впрочем, Мадек, которому льстила роль командира, радовался возможности удовлетворить свое честолюбие. С лета до осени, под проливным дождем, он каждый день поставлял в лагерь провизию, воюя ночью не менее успешно, чем днем. Наконец, ценой неимоверных усилий, французам удалось оттеснить войско раджи и, погрузив пушки на лодки, вернуться к морю. «Бристоль» стоял на прежнем месте. Другие английские корабли, задержанные супротивным ветром, еще не подошли. Был декабрь, поэтому следовало торопиться, ведь муссон должен был вот-вот изменить направление и погнать корабли в сторону Пондишери. Дю Пуэ отдал приказ о погрузке. Половина французского войска, по большей части офицеры, уже поднялась на борт, когда на горизонте появился английский парус. Раздумывать было некогда, «Бристоль» сразу же отплыл.

Визаж, Боженька, Мадек с его сипаями и еще пятьдесят солдат остались на берегу. Похоже, судьба решила сыграть с ними злую шутку. У них не было иного выхода, кроме как попытаться вернуться в Пондишери по суше, и маленькое войско двинулось в горы. По счастью, в их распоряжении оказалось несколько пушек и буйволов, чтобы их тащить. Переправляясь через встретившуюся на пути реку, они увидели на другом берегу маленький полуразрушенный храм. Визаж напомнил товарищам, что нынче Рождество. Все перекрестились и спели несколько псалмов; все, кроме Мадека, который не сводил глаз с каменной статуи возле храма на противоположном берегу. Это была обнаженная девушка, улыбающаяся своему возлюбленному и, казалось, приглашающая идущего через горы путника разделить с ними несказанные радости.

 

ГЛАВА V

Пондишери

Декабрь 1758-го — август 1759 года

Поздний южно-индийский муссон постепенно ослабевал, и весь Пондишери занялся подготовкой к празднествам. В Черном городе собирались отмечать мааду-понгол, праздник в честь будущих урожаев зерновых. В середине декабря раздался предпраздничный рокот гонгов и барабанов, однако на этот раз он звучал не особенно весело. В Белом городе готовились к Рождеству, причем весьма своеобразно. За три месяца до этого у торговцев был скуплен весь сатин до последнего локтя, и местные портные день и ночь надрывались на работе: они укладывали складки жабо, пришивали рюши, подрезали оборки и выкраивали декольте, бесстыдство которых ужасало их самих. В это время по Черному городу бродили устрашающие слухи, их передавали шепотом от пагод к прачечным, от ткацких мастерских к лавкам менял, но никто не осмеливался перенести их через канал, разделявший два города, чтобы пересказать белым. Речь шла о предзнаменованиях, предвестиях, божественных словах. Дело в том, что боги, принадлежащие роду Брахмы, избрали Пондишери местом свершения вселенской казни во имя обновления нашего несовершенного мира в эту тяжкую эру Калиюги!

Жанна Карвальо чувствовала, что происходит нечто странное. Она сидела в будуаре с закрытыми ставнями и никак не могла заставить себя сосредоточиться на делах. После исчезновения Угрюма она жила как сомнамбула. Приобретенная за многие годы ловкость все еще обеспечивала ей успех в финансовых операциях. Но теперь это не доставляло ей удовольствия; она продолжала заниматься спекуляциями только по той причине, которую ей каждое утро являло зеркало: мешки под глазами, оплывающее жиром лицо и тело, измученный взгляд, руки, дрожащие иногда без всякого повода… Арак окончательно заменил ей чай.

Даже сегодня, после весьма обильного завтрака, состоявшего из рагу, кари, паштета, шоколада и конфитюра из плодов манго, она ощутила удовольствие от еды только после трех больших стаканов спиртного; терпкий сладкий вкус успокоил ее. Прежде чем заснуть, она взглянула на висевший на стене портрет Угрюма. Жанна пробормотала его имя, простерла руки в пустоту, и на глазах ее выступили слезы. Потом ее сознание совсем помутнело, и она впала в прострацию, отдавшись призраку любви. После полудня, как всегда, наступило тяжелое пробуждение, когда чувства притуплены, но старая рана готова открыться и привести к очередному приступу отчаяния. Жанна поднялась, дотащилась до будуара и остановилась перед туалетным столиком. Она схватила флакон с розовой водой и опрокинула его на кружевной платочек. Больше половины фиоли пролилось на паркет: так часто случалось, она уже давно заметила, что теряет координацию движений. Жанна не стала наводить порядок. Увидев в зеркале отечное лицо, она отвернулась. Это неправда. Это стекло лжет. Вот сейчас она велит прийти Мариан, заставит ее посмотреть в зеркало, и милая крошка тоже увидит, как увядает ее юность.

— Скверное зеркало, скверное зеркало, — пробормотала Жанна и отошла к окну, все еще держа платочек и флакон с серебряной сканью.

Она не сразу заметила служанку, сидевшую спиной к свету у опущенных штор и продолжавшую махать огромной пальмовой ветвью, увитой ветивером и служившей опахалом. Луч солнца, проникнув в просвет между шторами, сверкнул на флаконе. Жанна зажмурилась. Наконец она проснулась окончательно. Где арак? Она лихорадочно смочила лицо розовой водой, поправила прическу и приказала на тамильском языке:

— Спустись вниз. Оставь пальму. Я хочу…

Служанка уже поняла. Она подхватила полы сари, скользнула по натертому паркету и исчезла на лестнице. Жанна стала мерить шагами две комнаты своей спальни, пытаясь сдержать дрожь. Раньше она иногда чувствовала подобное возбуждение перед заключением серьезной сделки. Теперь же дрожала в ожидании момента, когда сможет заполнить пустоту внутри себя жидкостью из белой бутылки, напитком, способным подарить обманчивую радость.

Так продолжалось уже три года. Три года, за которые она ни разу не расплакалась при людях, всегда держалась уверенно и непринужденно; богатая, умная женщина, она была такой и для малышки Мариан, которая все еще не вышла замуж и по-прежнему жила в ее доме. Три года одиноких страданий, молчаливого безволия, затуманенного алкоголем полусонного состояния. Разве можно жаловаться на человека, который, она ведь знала это с самого начала, даже не собирался хранить ей верность? Он обокрал ее и сбежал… Она давно предчувствовала это. Он стал слишком спокоен, слишком мягок, стал чаще приходить к ней из своего отряда. Однажды она специально оставила почти на виду несколько весьма посредственных камней. В течение месяцев, приводя в исполнение свою хитрость, она постоянно пополняла поддельный клад. Ей тоже доставляло удовольствие обманывать его. Это был ее способ удерживать его подле себя, обладать им во всех смыслах этого слова. В глубине души она продолжала надеяться: может, все это не зря, он останется, он по-настоящему полюбит ее…

Ничего из этого не вышло. Майским утром она проснулась одна под своей москитной сеткой; как она и предполагала, тайник с малоценными бриллиантами был пуст. Как ни странно, в то утро она от души хохотала. Там, где она прячет свои лучшие камни, их никто не найдет. Угрюм получил от нее все, кроме этой части ее жизни, ее богатства, которое она никому не отдаст. Горькая победа. С того вечера жизнь ее поблекла. Жанна почувствовала себя опустошенной, омертвевшей, измотанной. Теперь среди флаконов с благовониями у нее всегда стояло несколько бутылок с араком.

Никто в Пондишери не удивлялся ее внезапному одиночеству. А она даже не пыталась узнать, куда уехал Угрюм. Может быть, в джунгли к раджам. Она предпочитала не знать: Индия интересовала ее лишь постольку, поскольку к ней стекались сокровища ее недр и ремесел, она не выезжала за пределы Черного города, а самым дальним ее поместьем был Уголок Цирцеи у дороги, ведущей в Мадрас.

Служанка все не возвращалась. Жанна села на низкий диван из красного дерева, инкрустированного ракушками, подарок одного агента, которого она избавила от гнева Годе, — но почти сразу встала. Ее нетерпение росло. Она подошла к окну, отодвинула штору. Черный город тоже пробуждался после полуденного отдыха. Опять забили барабаны. «Да, — подумала Жанна, — опять пришло благодатное время, праздник понгол. Скоро в порт прибудут новые корабли, а на них свеженькие парнишки, — таких нежных юнцов я раньше брала в любовники…» По ее лицу опять потекли слезы. Служанка все не приходила. Жанна выбежала на лестничную площадку и позвала.

Никто не ответил.

Жанна задумалась. Может, девчонка что-то не правильно поняла? Она не помнила, как зовут служанку. У нее их было около двадцати, и говорили они по меньшей мере на трех языках: на тамили, телугу и малаям. Она даже не очень хорошо помнила, что сказала служанке. Жанна снова стала ее звать, переходя с одного языка на другой. Никто так и не ответил.

Неожиданно открылась соседняя дверь.

— Жанна… Жанна, дорогая моя. Что с вами?

Это была Мариан, отдохнувшая, свежая, обворожительная в зеленой бархатной кофте и юбке из белого органди.

— Служанки, — сухо ответила Жанна. — Эти черные из-за праздника все с ума сходят! Из-за этой музыки в Черном городе…

Жанна оперлась на кованые перила и покачнулась. Мариан поддержала ее.

— Вам нехорошо, Жанна. Подождите.

Она сбегала в свою комнату и вернулась со стаканом.

Жанна хотела отказаться. Но не смогла — этот терпкий запах, этот сладкий вкус… Она выпила залпом и облегченно вздохнула.

— В наше время на слуг нельзя рассчитывать, — пролепетала Мариан. — Я и так ничего не понимаю, когда они что-нибудь рассказывают, а в последние дни они просто в лихорадке.

Жанна не слушала. Кровь ударила ей в лицо. Значит, Мариан обо всем догадывается. Более того, она такая же, она любит арак! Жанна выпрямилась и оправила на себе белье. Спиртное! Может быть, им обеим оно нужно, чтобы развеять скуку. Мариан ведь тоже находит сейчас развлечение только в араке. Ей уже двадцать два года, она все еще не замужем, а ее красота скоро поблекнет. Вообще-то Мариан сама в этом виновата. Но теперь нельзя терять время. Арак привел Жанну в чувство, она уже владела собой и решила поделиться с Мариан своим беспокойством.

— Пойдемте в мою комнату, дитя мое. Мне нужно с вами поговорить.

— Но… Позвольте мне сначала переодеться, я даже не причесана. Сегодня так жарко.

Ее кофта действительно была расстегнута и обнажала маленькую грудь, но она не спешила прикрыться.

— Неважно. Зайдите.

Теперь голос Жанны вновь обрел твердость: она говорила резко, приказывала, почти как служанке. Мариан подчинилась. Та Самая Карвальо указала ей на диван, сама села на кровать.

— Я буду говорить откровенно, потерпите, Мариан. Четыре года назад я приняла вас без особого желания, но за это время мы научились хорошо понимать друг друга. И это стало для меня большим утешением… Особенно после того, как…

Мариан подняла глаза, уставилась на штору.

— Ладно, — продолжала Жанна. — Мы довольны друг другом, вы меня ни капли не стесняете. Вот уже три года вы ждете, или притворяетесь, что ждете, старика Лестриверде. Повторяю, Мариан, давайте говорить откровенно. И вы, и я, мы обе прекрасно знаем, что он не приедет. Он застрял на Иль-де-Франсе. Может быть, его задержала прекрасная креолка, может, серьезные дела, а может быть, он умер… У нас ведь нет о нем никаких известий.

— Знаю, — вздохнула Мариан, — знаю. Идет война, вот уже год, как он не пишет, я все еще не замужем, дела идут все хуже. Как много хлопот я вам доставляю…

— Вот об этом и речь. Вам пора решиться.

— Но все здесь…

— Скачут от любовницы к любовнице, это правда. Но здесь тоже женятся. У вас всегда было достаточно мужчин, и будет достаточно. Мне на это наплевать. Любовь помогает делам.

— Но вам раньше не нравилось, что я кокетничаю.

— Тогда у меня были на это причины. Впрочем, я все же предоставила вам возможность заниматься любовными интрижками, как вам заблагорассудится. Однако, дорогая, поймите, молодость не вечна. Ваше счастье, что вы не рожали. Вы вполне сможете найти себе мужа, который всю жизнь будет поддерживать вас, эдакого добрячка, смирного и богатого. Сейчас вы очаровательны. Но у вас мало времени… Итак, вас пора выдать замуж.

Мариан изобразила полное равнодушие.

— Здесь нет никого, за кого я могла бы выйти замуж. В Пондишери одни старикашки да солдафоны.

— Дождитесь других кораблей, дорогая. С попутным ветром сюда прибудут молодые люди, они примут вас за креолку, они будут богаты, они будут всю жизнь исполнять ваши капризы.

— Вы думаете, они захотят взять с собой такую девицу, как я?

— А кто об этом говорит? Они могут и здесь остаться. Некоторые остаются и женятся. Посмотрите на Кержанов. Дворяне, настоящие, у них земли в Бретани.

— В Бретани… — Мариан пожала плечами и откинулась на спинку дивана.

Минут пять она молчала, время от времени потягивалась, как кошка, вздыхала, поправляла рыжие локоны, опять вздыхала, поглаживала грудь.

Полуприкрыв глаза, Жанна наблюдала за ней. Она призналась себе, что впервые ее не тяготит женское общество, что Мариан — симпатичная собеседница, с которой легко найти общий язык. Разумеется, ее нельзя назвать подругой — Жанна не очень ей доверяла. Скорее, обе женщины просто наблюдали друг за другом и о многом догадывались: например, о пристрастии к спиртному… За четыре года они ни разу не поругались. Мариан искала лишь удовольствий. Она легко меняла любовников, была молчалива, сдержанна. Иногда приносила какие-нибудь украшения и отдавала их Жанне в уплату за проживание. Одевалась на свои деньги и весьма роскошно. Она выглядела вполне довольной, счастливой, а скуку пыталась заглушить разными способами в зависимости от настроения: чашечкой шоколада, новым платьем, послеобеденным отдыхом, массажем, который ей делали служанки-тамилки. Воздушная, легкая женщина, которую, казалось, ничто не задевало, не ранило, даже любовники. Они приходили и уходили, не оставляя в ее сердце следа. Мариан прекрасно исполняла свою роль в комедии любви: отказывая одному, отдавалась другому, в зависимости от обстоятельств была то молчалива, то говорлива. Она виртуозно меняла маски: с одними мужчинами была стыдливой, с другими — надменной. На праздниках она блистала. Ее добивались, но это никогда не приводило к скандалам; ее бросали, но она не пролила ни слезинки. «Это все, должно быть, Европа, — думала Жанна Карвальо, — такая изящная легкость, такое деликатное тщеславие». Сама она рано вышла замуж и рано овдовела, а потом закружилась в заботах и даже не помышляла о чем-либо подобном. А теперь было поздно — ее красота уже поблекла.

— Послушайтесь моего совета, Мариан. Не дожидайтесь, пока уйдет молодость, выходите замуж, выходите замуж…

Мариан опять потянулась, похлопала ресницами.

Жанна любовалась ею и завидовала. Чудесное безразличие, экономное расходование улыбок. Изящный стан, свежая кожа под пудрой, румянами и мушками. На балах эта женщина казалась легкомысленной и беззаботной, но в глубине души, несомненно, была тверда.

— Я ведь когда-то любила, Жанна, — заговорила наконец Мариан. — Но это время ушло. Дайте же мне еще поразвлечься. Любовники, Жанна, как игральные карты: ими пользуются, а когда выигрывают, бросают и требуют новых. Я всегда выигрываю! Тебя берут, тебя оберегают какое-то время, сколько положено, потом тебя бросают, и это не приносит страданий: как поется в песенке, piacere senza репа, — удовольствие, Жанна, удовольствие без страданий…

Та Самая Карвальо вздрогнула. Мариан осмелилась ее поучать? Не намекает ли она на Угрюма? Неужели она угадала, где ее слабое место? Мариан заметила страх в глазах Жанны и протянула ей серебряную баночку с листьями бетеля.

— Ладно. Не будем больше говорить о замужестве. Я обещаю, что подумаю об этом после понгола.

Они молча жевали бетель, размышляя каждая о своем. Первое время бетель вызывал у Мариан отвращение, но в конце концов она признала вкусовые достоинства этого растения, а красный сок, окрашивающий губы и зубы, стал казаться ей, как и другим женщинам, почти обязательным дополнением к макияжу. Губы становились кроваво красными, более соблазнительными, они притягивали к себе чужие губы, чужие поцелуи.

Мариан, полуприкрыв глаза, мечтала о новом платье из купленной накануне желтой с зеленым мадрасской ткани, о кружевах, которые очень к нему подойдут.

Брошенная пальмовая ветвь напомнила Жанне о служанке.

Она до сих пор не вернулась! Прошло уже столько времени!

Мариан лениво потянулась.

— Это все понгол, Жанна, я же вам говорила. Она просто не в себе, как все эти чернокожие.

— Нет, нет, такого еще не бывало. Пойду вниз, поищу ее.

Набросив на плечи домашнее платье из розового сатина и сунув ноги в золоченые шлепанцы, Жанна, шаркая по паркету, отправилась на нижний этаж. Спустившись не более чем до середины лестницы, она остолбенела от удивления и схватилась за перила: две распростертые на полу служанки методично и жалобно повторяли имя, услышав которое Жанна чуть не упала в обморок. Мариамалле, богиня оспы. По словам служанок, ее видели в городе час назад.

Опасность вернула Жанне Карвальо хладнокровие. Она расспросила служанок и приказала никуда не отлучаться. Затем поднялась в свою комнату, надела юбки и корсеты, попросила Мариан помочь ей зашнуроваться и вернулась в гостиную. Такой госпожу ее не видели со времени отъезда Угрюма. Жанна так преобразилась, что Мариан рядом с ней в своем неглиже стала казаться бледной и невзрачной. Произошедшее с Жанной превращение даже испугало ее. Мариан тоже быстро оделась и спустилась в гостиную.

— Жанна, что происходит? Что вам сказали эти чумные служанки?

— Вернитесь к себе в комнату, Мариан; я буду занята, — повелительным тоном сказала Жанна и повернулась к слуге-метису.

Мариан понимала по-тамильски: Жанна посылала за старым Анандой Рангапилле, старшиной торговцев Черного города, бывшим агентом Дюпле, который вел дела с Компанией.

— Дорогая, я же попросила вас вернуться к себе, — опять обратилась к ней Жанна.

Мариан не заставила себя уговаривать; чем слушать, как они будут шушукаться, лучше поваляться в постели под москитной сеткой и провести остаток дня, жуя пирожные и вспоминая Францию и тех прекрасных молодых людей, без которых она здесь ужасно скучает.

Старый Ананда пришел не сразу. Целый час Жанна Карвальо просидела в гостиной, не в силах унять дрожь. Служанки говорили о явлении богини, об эпидемии оспы, которая распространяется по городу. Жанна знала, что боги не являются по таким ничтожным поводам. За этим стояло большее зло, которое наверняка угрожает делам; именно поэтому ей нужно было встретиться с Анандой, он один мог объяснить, что означают эти базарные слухи. Две недели назад, торгуясь с купцами — речь шла то ли о северных шелках, то ли о кашмирских покрывалах, — она уже точно не помнила, — Жанна почувствовала, что среди них назревает молчаливый заговор. Она ощущала на своей спине их тяжелые, полные страха взгляды, но в конце концов убедила себя, что ничего странного в этом нет. Такова уж Индия: спокойная и беспокойная одновременно, бесстрастная, но полная тайных страданий.

Теперь, ожидая Ананду, она упрекала себя за слепоту, проклинала свою страсть, которая притупила ее интуицию, способность видеть людей насквозь и анализировать происходящее. Жанна нервно повертела в руках музыкальную шкатулку, потом побренчала на клавесине и, встав у окна, стала высматривать, не мелькнет ли в саду за кустами жасмина и лианами фигура старого торговца. Потом она опять села и попыталась успокоиться; ей была знакома восточная медлительность, она и сама при необходимости прибегала к ней. Ананду пришлось побеспокоить в час послеобеденного отдыха, его пришлось упрашивать, а он небось отговаривается: мол, должен сейчас же идти в свою лавку, где торгуют орехами ареки, или притворяется уставшим. Ему лень покидать свой дом в Черном городе, где все, подобно ему самому, было франко-индийским, от колонн на фасаде в романском стиле до двойных бюро, инкрустированных слоновой костью.

Чем бы был Пондишери без Ананды? Хотя Жанна порой спорила с ним из-за условий торговых сделок, она относилась к нему почти с нежностью, ощущала некое с ним родство. И все-таки он был индийцем, язычником, идолопоклонником, как называли их в то время французы. Хитрец Ананда, которому в этом месяце исполнилось шестьдесят, казалось, торговал испокон века. Он начал с того, что продавал орехи ареки, потом стал официальным агентом Компании, но каждый день являлся в старую лавку, продолжая торговать все теми же плодами; на самом деле это был его наблюдательный пост, откуда он следил за тем, что происходит на рынке. По тому только, кто приходит к меняле, Ананда угадывал, каковы цена на бриллианты и качество муслина. А Жанна, чтобы успешно вести дела, должна быть в курсе всего, что происходит в городе, и Ананда, бывший агент Дюпле, — единственный, кто может пересказать ей все слухи.

Со двора донесся скрип, шелест листьев, шорох опахал и волочащейся по земле одежды. Наконец-то! Жанна вскочила. Но нет. Нужно остаться на месте, встретить его, сидя в кресле, подложив подушечку под ноги, как царица. Ведь Ананда всего лишь индиец. Старик вошел и начал совершать поклоны. Та Самая Карвальо прервала это светское выражение почтения и указала ему на ротанговое кресло, в котором, — она знала, — ему будет неуютно, потому что он привык сидеть либо на корточках, либо вытянув перед собой ноги. Ананда пристроился в кресле, бросив Жанне понимающий взгляд, который ее успокоил. Значит, он будет говорить. Сколько же времени они не виделись? Восемь месяцев, десять, со времени осады Мадраса, когда все боялись, что англичане уничтожат урожай? Она не могла вспомнить. Но это и неважно. Она сразу перешла к делу:

— Ананда, я хочу знать, что говорит Мариамалле, когда появляется в городе.

Жанна говорила по-тамильски. Ананда был удивлен. Он привык говорить с европейцами на их языке и владел французским в совершенстве.

Старик опустил глаза и уставился на свои расшитые серебряными нитями туфли. Этим он дал понять, что она коснулась вопроса деликатного и даже опасного. Жанна ждала. Наконец Ананда поднял голову и произнес:

— Мариамалле, мемсахиб, говорит то же, что и всегда, когда является людям.

Он улыбнулся и вздохнул. Он стесненно чувствовал себя в кресле, в котором одежда плотно стягивала тело, поэтому ему нелегко было сосредоточиться на разговоре. Рано или поздно он не выдержит и захочет пересесть на ковер. Тогда-то он и заговорит.

— Ананда, ты прекрасно понимаешь, что я не знаю, о чем говорят твои боги и богини.

— Со мной происходит то же самое, мемсахиб. Я всегда прошу растолковать мне, что говорят твои отцы-иезуиты во время мессы. Но они не так честны, как наши брахманы, ведь тайны, которые вы поверяете им на исповеди, порой становятся известны в моей лавке в Черном городе.

Жанна насторожилась. Она знала, что индийцы не любят иезуитов, ведь те приказали снести пагоду в печальные времена господства мадам Дюпле. И то, что Ананда упомянул их в самом начале дипломатической игры, означало, что брахманы открыто объявляют войну. Должно быть, они уже призывают к насилию. Она постаралась скрыть волнение:

— Ананда… Ты не сможешь убедить меня в том, что Мариамалле говорила об отцах-иезуитах!

Ананда пригладил пальцами усы и ничего не ответил. «Жди», — сказала себе Жанна. Она была самой терпеливой женщиной в городе, и именно за это старый торговец ее уважал. Жанна сделала вид, что смотрит в окно, в сад. Время от времени ее взгляд возвращался к Ананде. На его лбу выступил пот. Порой, забывая о приличествующей ему сдержанности, он вытирал его тыльной стороной руки. Она поняла, что постепенно одерживает верх. И он действительно заговорил:

— Мариамалле, мемсахиб, пророчит грустные вещи.

— Я догадываюсь, Ананда, что богиня оспы не может быть веселой.

Ананда помрачнел.

— Мемсахиб… Сейчас понгол, ты же знаешь, и на базаре должно быть веселье, потому что солнце вернулось в наши края.

— Разве его нет, этого веселья? Ведь барабаны бьют весь день напролет.

— Не верь барабанам, мемсахиб.

— Правда? Неужели дела так плохи?

— В Пондишери пришло несчастье, и в Черный город, и в Белый. Так говорят брахманы. — Он смотрел Жанне прямо в глаза. — Ты ослепла в последнее время, мемсахиб, совсем ослепла… Раньше ты такою не была. Помнишь, как хорошо мы вместе вели дела, когда царило благоденствие и на наших улицах танцевала богиня Лакшми?

— Не будем говорить об этом, торговец. Прошлого больше нет. Я спрашиваю тебя о настоящем.

— Ты ослепла, — повторил Ананда, — как и все твои люди. Пондишери ожидает несчастье! Когда я веду дела с Компанией, никто больше не относится ко мне с уважением, агенты грызутся между собой. Мы теряем деньги, индийцы дрожат от страха, стонут и плачут, как жители проклятых городов, описанных в наших священных книгах, как те, кто день и ночь должны были приносить в жертву богам своих сыновей…

— Ананда! Мы говорим не об этом…

— Не об этом, мемсахиб, — перебил он ее. — Потому что со времени отъезда Дюпле ваши агенты все беззастенчивее обкрадывают индийцев и вот уже месяц, как заставляют женщин и девушек отдавать им свои украшения, — это для войны с англичанами, говорят они, потому-де, что у губернатора не хватает на нее денег.

— Но война далеко! И она скоро закончится!

— Нет, мемсахиб. Мариамалле пришла предостеречь нас, послав в Черный город оспу. Люди из Франции и Англии принесли сюда скверну и беспорядок, и богиня наказывает нас за то, что мы вам подчинились.

— Если англичане возьмут Пондишери, Ананда, ни ты, ни твой народ не станете счастливее.

— Для богини нет различия между французами и англичанами.

Ананда оставил свою обычную вежливость. Жанна заподозрила худшее. Восстание индийских царей, покорившихся Франции? Но Ананда, который уже давно сотрудничал с Компанией, вряд ли знает об этом. Ему не доверяют.

Значит, это все-таки брахманы. Страх. Ужас, пришедший из глубины храмов, ужас, чье лицо она впервые увидела десять лет назад, когда Пондишери был осажден. Тысячи богатых и нищих бежали тогда по дорогам, охваченные безумием; они метались от храма к храму, молясь и испрашивая прощения у усмехающихся или равнодушных статуй богов-разрушителей, Шивы, Кали, Дурги… Многие так и не вернулись назад. Но на этот раз ужас поселился в сердцах людей, когда война была далеко. Здесь она даже не подавала признаков жизни, да и агенты воровали не больше обычного.

Жанна смотрела на Ананду и размышляла: был ли и он тогда среди обезумевших от страха паломников? Да, несомненно. Как несомненно и то, что он не осмеливается дать волю своему страху в присутствии белого человека, тем более в присутствии женщины.

Жанна распорядилась подать чай, потом отослала служанку и сама налила напиток в фарфоровые чашки. Ананда пил чай, как гурман, глядя на чашку с отрешенным видом. Правой рукой он начал приглаживать складки одежды. Жанна поняла, что он не желает продолжать разговор. Удерживать его было бы неприлично, поскольку он всем своим видом показывал, что ему больше нечего сказать. Жанна теребила кружевную салфетку, пытаясь что-то придумать, чтобы не дать ему уйти. Ананда поставил чашку на стол. Они встретились взглядом. На этот раз ему не удалось притвориться.

— Ананда, богиня что-то сказала, и ты повторишь для меня ее песню. Слышишь? — Жанна произнесла это так, будто метнула копье, подавшись всем телом вперед и резко выбросив в сторону гостя руку. В глазах Ананды стоял ужас. Именно этого Жанна и хотела добиться. Европейцы никогда не говорили с индийцами об их религии; если они не игнорировали ее намеренно, то презирали и насмехались над ней. Старый торговец смотрел на Жанну как на демона. Сейчас он либо бросится бежать со всех ног, и это будет конец их взаимопониманию, либо, побежденный, потрясенный силой ее интуиции, заговорит. Он заговорил, вернее, сначала забормотал. Она не сразу разобрала слова:

— …Это не Мариамалле, мемсахиб. Конечно, в городе есть оспа и богиня иногда является женщинам во время месячных. Но теперь пришла другая, и она говорила с брахманами, а это хуже, мемсахиб. Горе нам, потому что это была Радьяфе, четвертая дочь Солнца; три месяца назад ее видели в воротах храма, у нее четыре головы, четыре носа, восемь рук, восемь глаз и восемь ушей…

Ананда говорил все уверенней и громче. Наконец его голос зазвучал торжественно и величественно. Его жесты стали как прежде естественными, парчовое платье больше не стесняло его. Дух пророчества завладел торговцем всецело. Он встал на колени на ковре. Жанна забеспокоилась. Ей никогда еще не приходилось видеть такого; Индия в облике безумного старика из Черного города вдруг вторглась в ее уютную роскошную гостиную.

Ананда говорил нараспев:

— …Слышишь, мемсахиб, это была Радьяфе, которая не являлась уже несколько столетий! Дурной знак, мемсахиб, горе нам… Ибо уши у нее были большие, губы — отвислые, а брови — нахмуренные. Из глаз ее изливался огонь, а из ноздрей шел дым; у нее было две ноги. Она явилась на слоне, что предвещает войну между народами. Она погружалась в сок лиловой мальвы, что предвещает проклятье человеческому роду. Она была в черной одежде. Она натерлась рыжей камедью вместо сандала, а это предвещает несчастье замужним женщинам. На ней были украшения из кошачьего глаза, что предвещает несчастье всем ювелирам, а также медникам, потому что в руке у нее был котелок. Те, кто крепко спит, утратят сон, потому что на шее у нее была гирлянда жасмина. Горе пастухам, ибо она пила молоко! Горе тем, кто болен оспой, потому что она ела плод манго! Горе тем, кто торгует золотом, потому что она была прикрыта великолепным желтым зонтом! Горе баядеркам, ибо она явилась в пятницу!

Для воскурения она высекла искру из камня, который находят в желудках быков, а это означает, что малым детям угрожает опасность. Горе людям, пришедшим из-за Черных Вод, ибо у нее было в руке копье! Горе всему роду человеческому, потому что, прежде чем исчезнуть, она с изумлением посмотрела в сторону Запада и превратилась в мужчину…

Ананда обхватил голову руками и замолчал.

Они долго сидели, не говоря ни слова; он продолжал стоять на коленях с закрытыми глазами, ждал, что скажет Жанна.

Она размышляла, машинально теребя волан на платье.

— Теперь я знаю достаточно, Ананда, — наконец произнесла Жанна.

Надо перевести разговор в другое русло. Надо притвориться, не дрожать, сохранять хладнокровие. Надо стать Той Самой Карвальо, какой ее знают деловые партнеры. Жанна постаралась представить только что сказанное как прелюдию к дальнейшей беседе.

— Мы ведь всего лишь обменялись приветствиями, не правда ли, Ананда, мы поговорили о том, как поживают дети. А наш старый друг, торговец бетелем, — он по-прежнему прячет в кладовке дорогие шелка? А дочь торговца розовой водой действительно такая злая, как о ней говорят?

Потрясенный ее хладнокровием Ананда снова превратился во франко-индийского агента. Целый час они обсуждали цены на муслин и сапфиры, поставки шафрана, договаривались о том, сколько зеркал надо будет привезти для раджей. После этого Жанна отпустила торговца.

Чтобы подчеркнуть свое уважение к ней, Ананда попрощался по-французски: его губы коснулись ее руки. Их взгляды еще раз встретились, на мгновение, короткое, как вспышка молнии. Жанна тщетно искала в глазах Ананды опровержение своим мыслям. Он отвернулся и, шурша золотой парчой, вышел из комнаты. Жанна изо всех сил вцепилась в край стола, пытаясь подавить желание выпить арака. Сейчас нельзя. Голова должна быть ясной. Десять лет назад ей ведь удалось пережить осаду и спастись. Правда, она тогда овдовела. Если Та Самая Карвальо поддастся страху, что станет с Белым городом, который совсем размяк от удовольствий и интриг? Надо держаться: в глазах Ананды она, не устрашившись его откровений, восстала против ужасов Черного города, против извечной одержимости Индии. Нужно, чтобы Белый город оставался спокойным. Для этого она пригласит всех колонистов в свой загородный дом и устроит большой праздник.

* * *

В тот же вечер Жанна Карвальо разослала приглашения. Спустя два дня все, включая нового губернатора, господина Лейри, сообщили, что принимают приглашение. Надо было срочно развлечь скучающий местный бомонд, пока страх не застиг его врасплох. Праздник был назначен на следующую субботу с тем расчетом, чтобы гости успели вернуться к воскресной утренней мессе. Перспектива провести целый день в своем поместье Уголок Цирцеи успокоила Жанну. Вначале она целых три лье будет наслаждаться путешествием в паланкине: приподняв расшитую золотом шелковую занавеску, созерцать ветвистые кокосовые пальмы, деревушки, храмы, пруды, шумные речки, возле которых всегда снуют женщины. Она понимала, что это будет всего лишь передышка. Но сейчас ей хотелось получить удовольствие от Индии, погруженной в свои повседневные занятия: прачки, стирающие сари в ручье, лавочники, пересчитывающие кулечки с бетелем, крестьяне, выращивающие рис, и даже полунагие нищие на пыльных дорогах. Все это на несколько часов успокоит ее, усыпит своей иллюзией.

«Иллюзия, майя! — как иногда говорил Ананда, указывая на небо в момент заключения важной сделки. — Майя, мемсахиб, мы здесь лишь временно, и в этом мире все — лишь видимость».

— Майя, — повторила Жанна, выходя из дома. — Ну и пусть! Иллюзия это или нет, но провести прекрасное утро, возлежа на подушках в паланкине, — это роскошь, которой не следует пренебрегать. И думать, что шелк и жемчуг, шафран и рубины и впредь будут стекаться потоками в прекрасный Пондишери. А там, в конце пути, ее ждет поместье Уголок Цирцеи — настоящий город удовольствий. И кто знает, может, эти чары будут длиться целую вечность…

Кортеж продвигался медленно. Для такого путешествия обычный портшез не годился, поэтому Жанна велела приготовить паланкин из черного дерева, украшенный резными цветами и серебряными ананасами. Его несли шестеро слуг-индийцев, впереди шагал слуга с зонтом, позади — шестеро других носильщиков, которые должны были сменить первых, когда те устанут. Последними маршировали двенадцать крестьян, вооруженных палками, на случай, если, проходя через базарную площадь, придется прокладывать путь в толпе. При таком обилии знаков власти и особого положения каждому будет ясно, что в паланкине находится очень знатная особа, и можно будет беспрепятственно миновать Черный город.

Рядом с Жанной, на ложе, подремывала Мариан. Скоро она проснется: на перекрестке Звезды другие паланкины и повозки выстроятся за паланкином Жанны. И тогда зазвучат трубы, загрохочут барабаны, которые всегда сопровождают кортежи европейцев в Черном городе. Потом они услышат разноголосицу базара, и наконец — танцующие под аккомпанемент ви ны и трещоток баядерки проводят, как положено, их из города. Неужели после этого Мариан останется равнодушной к чудесам Индии? Вот уже четыре года ее интересуют только ткани, поставляемые в фактории индийскими торговцами: бакка, салампури, джинджира, аллега, ситтамура. В каком еще шелке или муслине она предстанет перед гостями сегодня на балу?

Носильщики повернули на север. Значит, скоро они окажутся за пределами Белого города. Жанна приподняла край занавески и залюбовалась разноцветными шапками мальв, украшающих беседки в садах.

Неужели кто-то способен нарушить этот мир? Все здесь дышит спокойствием и надежностью: мощная крепость с подвалами, полными оружия, купленного на золото и серебро Компании; казармы; на стенах между Британским бастионом и бастионом Дофина пушки, нацеленные на врага; госпиталь, пакгаузы, кладовые, дворец губернатора, церкви, морской порт. Мирный Пондишери с белыми стенами и охристыми крепостными укреплениями нежится в лучах восходящего солнца. Спокойный, надежный Пондишери. Индийцы ошибаются. Город удовольствий не так уж хрупок. Жанна высунулась из окна паланкина, чтобы убедиться, что крестьяне, нанятые для доставки провизии, вовремя присоединились к кортежу. Она удовлетворенно улыбнулась, увидев человек двадцать с корзинами и маленькими медными подносами на головах, в корзинах были фрукты, мясо и пироги. Другие слуги суетились подле быков, груженных мешками. Итак, все в порядке. Жители Черного города, видевшие кортеж, были свидетелями этого порядка. Пусть они больше не думают о богинях несчастий, о Кали, Радьяфе, Мариамалле; сегодня им явилась Лакшми, богиня изобилия, она вернулась, чтобы божественным танцем благословить тех, кто ей предан. И пусть брахманы хорошенько это запомнят.

Жанна хотела было опустить занавеску, как вдруг заметила на крыше одного из домов огромный венок с лиловыми мальвами. Она несколько раз зажмурилась. Жители Черного города жертвуют цветы мальвы Мариамалле, чтобы отвратить ее гнев. Правда, французы всегда посмеивались над местными суевериями… Но может быть, опасность действительно велика? Жанна увидела второй венок, потом третий, потом целый ряд… Вся улица была увешана венками. Ее охватило уныние, и она опустила шелковую занавеску. Значит, страх индийцев прошел сквозь стены Белого города. В других домах слуги тоже рыдали, голосили и тряслись от страха. Они наплели венков и молились. Теперь Жанна поняла, почему все так быстро откликнулись на ее приглашение. Та Самая Карвальо не боялась. Говорили, что у нее мужской характер, ведь она никогда не обнаруживала слабости на людях. Ну, что ж, сегодня вечером в Уголке Цирцеи, когда придет время мадригалов и галантных ухаживаний, все европейцы забудут о Мариамалле и о мрачных пророчествах. Они примут участие в этой комедии. Всем своим видом будут демонстрировать спокойствие: дорогой мой, не обращайте внимание на суеверия прислуги, смотрите, какая чудесная ночь, послушайте, как дивно играют скрипки, а какие плечики у мадемуазель де…

Жанна развернула веер. Солнце стояло высоко, и шелковые занавески уже не защищали от жары. Кортеж находился теперь неподалеку от перекрестка Звезды. К нему присоединилось несколько экипажей.

Нужно держаться. Играть в открытую. Вырвать зло с корнем. Но в чем зло? Вчера на свадебной церемонии, на которой присутствовал губернатор, у одной дамы загорелась вуаль. Собравшиеся замерли в ужасе. Что это? Предзнаменование? Под рев труб кортеж перешел по мосту через канал. Черный город совсем рядом.

Наконец Мариан проснулась. Она надула губы, поправила локоны и развернула веер. Удивленно посмотрела на Жанну и сказала нежным и томным голосом:

— Ну, развлеките же меня…

— Делайте, как я, дитя мое. Наблюдайте за нашими индусами.

— Если я подниму занавеску, солнце растопит мои румяна… Лучше расскажите, что нам подадут на праздничный ужин.

Продолжая из-за занавески наблюдать за индийцами, Жанна стала перечислять блюда:

— …Голубиный паштет с гарниром из ветчины и артишокового сердечка, утку с каперсами и анчоусами, один пирог из гуайявы, другой с имбирем, миндальное печенье, пралине… насколько помню, это все, и, конечно, рагу и кари.

— Жанна, надо быть поосторожнее с кари. Говорят, специи отбивают запах яда. За последние дни в Белом городе умерли два или три человека, и никто не знает, от чего.

— Будет вам, Мариан, не верьте этим детским россказням. Я родилась здесь, вы же знаете, и никогда ни во что такое не верила. Кому, в конце концов, может быть выгодна наша смерть?

— Я не люблю индийцев.

— А кто говорит о том, что их надо любить? Поймите, они как собаки, они нападают только на трусов, на тех, кто дрожит при их виде. Мы хозяева этой страны. Даже Ананда сказал мне: «Без вас они ничего не могут; они как шелковая нить, которая благоухает только потому, что прикасается к цветам». Ограбить или отравить кого-нибудь из нас они, конечно, могут. Но бороться они не умеют и на восстание не способны. Пусть себе выращивают специи на полях и делают ткани.

Мариан ничего на это не ответила. Она не любила спорить и решила еще вздремнуть, предвкушая удовольствия, ожидающие ее в Уголке Цирцеи.

Жанна откинулась на подушках и подвязала занавески шнурками так, чтобы больше не приходилось каждый раз приподниматься, если захочется выглянуть на улицу. Вокруг было много народа: как говорят в Пондишери, маковому зернышку негде упасть. С восходом солнца вся Индия отправлялась на базар. Толкотня у торговых лавок свидетельствовала о том, что в городе вовсю бурлит жизнь. Индийцы радовались каждому новому дню. Земля, вода, небо, солнце, крики животных, запах мочи и пота, аромат растоптанных цветов, красные плевки разжеванного бетеля, совершаемые посреди улицы омовения — все это была Индия.

Хотя барабаны и трубы заранее возвещали о движении кортежа, носильщикам с трудом удавалось пробираться сквозь толпу. Жанна продолжала наблюдать за происходящим. Ее поражала невозмутимость. Жанна вглядывалась в лица индийцев, пыталась прочитать их мысли. У каждого на лбу был какой-нибудь рисунок, указывающий на принадлежность к той или иной секте, и в центре лба — шафрановая точка. Вскоре Жанна перестала различать что бы то ни было, кроме этой отметины. Теперь она представлялась ей символом некоего знания, в котором ей отказано. Жанна вспомнила, как в детстве донимала вопросами свою индийскую кормилицу, пытаясь понять, в чем смысл священного знака тилак. Кормилица сказала, что он оберегает самую важную часть головы: именно в этом месте Создатель Брахма коснулся лица первого существа, чтобы вселить в него сознание. Но сейчас Жанне казалось, что это знак дьявола, символ того, что иезуиты называют «индийским безумием»: благодаря точке на лбу создавалось впечатление, будто неподвижный взгляд индийцев устремлен в бездну лишенного разума абсолюта. С тех пор, как Угрюм покинул ее, Жанна долгими бессонными ночами, когда вдруг наплывали знакомые запахи, напоминающие об исчезнувшем возлюбленном, мучилась одним и тем же вопросом: а что, если «индийское безумие», просочившись через зияющую бездну, которую она не может заполнить никакими развлечениями и удовольствиями, проникло и в ее душу? От этих мыслей у нее шумело в ушах, и она с трудом отгоняла наваждение, убеждая себя в том, что причина его — в соседстве индийских божеств.

Пот струился по ее щекам и шее; она опустила занавеску, глубоко вздохнула и, сжав голову ладонями, закрыла глаза. Хватит смотреть на эти лица, надо успокоиться. По шуму и запахам она легко могла определить, где они находятся: в квартале ткачей пахло чесаным хлопком; вокруг маслобоен стоял тяжелый, прогорклый запах; сладковатый аромат окутывал квартал, где торгуют араком, — этот запах пробудил в ней желание выпить. Из кузнечной лавки доносился грохот; у текстильных лавок бранились женщины. Жанну затошнило, когда они проходили мимо кожевенных мастерских. Вокруг гнездились пахнущие гнилью корыта и убогие лачуги. Это окраина города.

Разве можно здесь что-нибудь изменить? Индия состоит из мельчайших частиц, сотен каст. Священные законы Варнашастры запрещают что-либо изменять. Ткачи Пондишери не смешивались с ткачами, пришедшими из других мест; менялы не женили своих сыновей на дочерях чеканщиков монеты; и за все сокровища Голконды давильщик хлопка не притронулся бы к еде, приготовленной для торговца кораллами: дхарма, дхарма, мировой порядок, мемсахиб! Да, мы будем верны своей касте, за что после смерти будем причислены к более высокой! «Дхарма! — сказала про себя Жанна. — Дхарма — вот и все объяснение. При приближении паланкина индийцы изображают невозмутимость, но в городе поселился страх, потому что, по словам богини, дхарма осквернена, и мы — причина бедствия, мы, белые, которые приехали из нечистых земель, переплыли через Черные Воды». Запахи кожевенного квартала рассеялись. Они приближались к воротам Черного города, расположенным напротив редутов и колючей живой изгороди на Границе города. Там их должны были приветствовать танцующие баядерки. Жанна удивилась, не услышав музыкальной прелюдии к зрелищу. До нее доносились шум, крики и причитания. Они находились теперь в двух шагах от храма Кришны. Жанна подумала, что там, должно быть, проходит погребальная церемония. Она прислушалась. Нет, это не похороны: смерть всегда сопровождается звуками труб (до-си, до-си) и маленьких барабанчиков, в которые бьют идущие перед носилками с телом покойного. К тому же не чувствуется запаха благовоний. Жанна выглянула из паланкина и вздрогнула.

— Господи! Жанна, какой ужас!

Жанна тоже наклонилась к окну. На берегу священного пруда, покрытого цветущими ирисами и розовыми лотосами, лежала огромная бесформенная серая туша. Жанна побледнела:

— Венкатачалам…

Она узнала это животное по необычной длине ног: Венкатачалам, парадный слон Дюпле, его любимый слон. Перед отъездом он поручил заботиться о нем брахманам храма Кришны. Жанна дала знак носильщикам остановиться. При звуке ее голоса один человек из толпы обернулся и поспешил к паланкину. Это был Ананда.

— Мемсахиб! Я же вам говорил! Горе, горе нам! Буря опустошит сад, который был до сих пор нашим миром! Этой ночью Венкатачалам отправился в обитель Ямы…

Услышав последнее слово, Жанна прикрыла глаза и сжала рукоятку зонтика. Яма, бог смерти, первый из людей, познавший кончину, владыка Загробного мира, рая на горе Меру, где он ожидает души умерших, судит их и посылает назад на землю в том облике и в те условия жизни, каких они заслужили. После отъезда Дюпле жрецы сделали из Венкатачалама священное животное; они вполне могли отравить его, чтобы посеять панику.

Ананда нервно приглаживал усы, его смуглое лицо приобрело землистый оттенок. Несмотря на протесты Мариан, Жанна настояла на том, чтобы подойти к животному. Нанятые крестьяне прокладывали ей дорогу в толпе. Вокруг стоял сильный трупный запах; от него стало бы дурно даже самым закаленным солдатам. Но она, не дрогнув, пошла вперед.

Черные трещины, образовавшиеся в шкуре Венкатачалама, уже кишели насекомыми. Его окоченевший хобот протухал в грязной воде священного пруда. От былого великолепия остались лишь синие и красные рисунки, которыми жрецы украсили его голову и бивни после отъезда Дюпле. Сегодня вечером хищные птицы устроят в его честь торжество, если брахманы не примут более мудрого решения — немедленно сжечь труп. В прошлое ушли золотые и серебряные попоны, шелковые кисти, погонщики в тюрбанах. Парад окончен. Рядом с этой поверженной, уже разлагающейся тушей животного умирала и частица самого Пондишери. Ананда простерся перед Жанной Карвальо. Она прошла мимо, не удостоив его взглядом. Жанна вернулась к паланкину и приказала испуганным носильщикам и слугам покинуть город как можно скорее. Она посмотрела в лицо Мариан, ища успокоения в ее обычном равнодушии. Но та, вопреки обыкновению, была очень взволнована, не сводила глаз со своего веера, судорожно теребила рукой корсаж. Жанна отвернулась.

Вскоре они оказались за пределами города. Постепенно вернулось спокойствие, а с ним и красота мира.

Они миновали зеленые рисовые поля, песчаные дороги, сады, где росли всевозможные плодовые деревья: и европейские, и американские, — их привозили суда Компании. Кортеж приближался к райскому Уголку Цирцеи. Пройдя лье, носильщики сменились. Жанна воспользовалась заминкой, чтобы взглянуть на город издалека: на красные и белые здания среди пальм, на крыши пагод. Море вот уже две недели было спокойным, небо — ясным и чистым; на горизонте виднелись лодки, плывущие к острову, поросшему кокосовыми деревьями.

В эту минуту Жанна Карвальо отдала бы весь Пондишери за глоток арака. В паланкине не было спиртного; она велела новым носильщикам поторопиться, и еще до полудня они добрались до Уголка Цирцеи.

* * *

Праздник медленно растворялся в наступающем вечере. Бал должен был начаться ближе к ночи.

— Целый час, — вздыхала Мариан, — еще целый час бродить по саду между опустевших столов со стаканами, полными нагретого солнцем лимонада, и китайскими салфетками, с которых слуги-индийцы подбирают едва надкушенные пирожки.

Эту вечность надо было чем-то заполнить, например, побродить под изящными деревьями топа, как здесь называют парки, полюбоваться своим отражением в бассейнах, пережить малоубедительные ухаживания гостей Жанны.

Теперь, когда отблески солнца побледнели на муаровых платьях, день стал казаться бесконечно длинным. Разве на этом балу может быть что-то новое? Увы, Мариан слишком хорошо знала общество Пондишери: почти всегда одни и те же люди, одни и те же игры, напудренные лица и парики, сапфиры на пальцах вместо рубинов, которыми хвастались в прошлый раз, золотая парча вместо серебристого шелка, в котором щеголяли на предыдущем празднике. Пондишери не хватает фантазии, подумала Мариан. Французский стиль, блеск, темперамент — все это выродилось, на всем лежит печать усталости, какой-то странной болезненности. Может быть, стоит подумать о том, чтобы отправиться в другие края? Но как? Ведь и она попала в сети колонии, погрязла в этом механическом повторении, в удовольствиях и спекуляциях. Донесшийся издалека стук копыт прервал ее размышления. Наконец что-то новенькое…

Она не могла сдержать любопытства, выбежала на посыпанную песком аллею, осененную тонкими листьями филао, и свернула за угол, туда, где проходила дорога. Вскоре из темноты появилась карета, позолоченная и украшенная французским гербом. Скрипя колесами по песку, она остановилась на холме. Подбежали лакеи-метисы в ливреях из белого муслина, отогнули подножку, распахнули дверь.

Это приехал губернатор де Лейри, назначенный вместо Дюпле, — эдакая раскрашенная карикатура, вся в лентах и орденах. Больше всего губернатора заботила собственная импозантность, внешний вид, в котором главная роль отводилась парикам. Он даже изобрел метод разглаживания морщин на лице, натягивая кожу на затылке. Правда, хранил этот метод в тайне. Де Лейри раздражал всех своим высокомерным и церемонным поведением, и приглашали его исключительно из приличий. Мариан лихорадочно искала способ избежать общения с этим несносным человеком, когда вдруг за его спиной при свете факела появилась фигура, которую она поначалу приняла за молоденькую женщину. Бледное лицо, нежные розовые щеки, блестящие холодной голубизной глаза и довольно жесткая улыбка. Мариан приподнялась на цыпочки, чтобы получше разглядеть, но тут лакеи вдруг расступились, и она поняла, что это очаровательное существо — мужчина, но мужчина необычайно изящный, стройный, легкий, грациозный, облаченный в белый с золотом костюм. Он подошел к крыльцу, держась чуть позади губернатора, — поведение деликатное и одновременно достойное принца. Мариан пошла было следом, но остановилась как зачарованная. В дверном проеме освещенная факелами появилась Жанна. Сцена напоминала китайский театр теней. Мужчина склонился к ручке, дама сделала реверанс, ночная бабочка заплясала в окне гостиной.

Это было и впрямь что-то новенькое. Мариан затрепетала. Ей захотелось стать героиней волшебной сказки: чтобы в эту минуту заиграли скрипки, начался бал, объявили менуэт, или павану, или чакону, или пассакалью, — неважно что, но только чтобы начали танцевать, чтобы ее заметили, чтобы она смогла блеснуть, чтобы ее, наконец, пригласили.

Мариан тоже вошла в гостиную, и ее появление там никому не показалось неуместным. Спустя пять минут ее уже представляли незнакомцу.

— Виконт де Сен-Любен, — сказал губернатор.

— Сен-Любен, — пробормотала Мариан и покраснела.

Это имя так подходило молодому человеку; может быть, даже слишком подходило. Как и его внешность, имя было необычным, изящным, с легким намеком на фривольность, Мариан это обожала. Оправив платье, она сделала глубокий вдох, чтобы привлечь внимание к своему декольте…

— Мадам…

Он склонился к ее руке, коснулся губами бриллиантов на пальцах; это длилось чуть дольше, чем того требовали приличия. Мариан поняла, что понравилась. Они обменялись ничего не значащими любезностями, потом Сен-Любен проводил ее к столу и предложил отведать голубиного паштета и варенья из гуайявы.

Ночь скользила по парку среди пальм. Кто-то из агентов Компании сел за спинет, Жанна Карвальо кликнула скрипачей.

Словно по молчаливому соглашению, Сен-Любен пригласил на первый танец другую даму, а Мариан закружилась с другим кавалером, но взгляд, брошенный невзначай из-за плеча партнера, обмен многозначительными улыбками свидетельствовали о том, что между ними установилось взаимопонимание заговорщиков. Так продолжалось на протяжении трех танцев. Уже разгоряченные, они наконец встретились в менуэте. Их руки соединились, и оба отметили, что это приятно. Мариан не поднимала глаз, чтобы скрыть чувство, которое Сен-Любен не мог не распознать; зато она смогла украдкой рассмотреть фигуру партнера, задержав взгляд на бедрах, узких и округлых одновременно, таких же, как у амуров-андрогинов, которые украшали ниши в зале. Через час они уже желали друг друга настолько, что могли отбросить всякие церемонии; наблюдавшие за ними гости вскоре утратили интерес: тем временем образовались и другие пары, и все ожидали лишь искры искусственно раздуваемого огня, чтобы незаметно удалиться в комнаты и будуары, которых, слава богу, в этом царстве сумасбродства Жанны было предостаточно.

Сен-Любен и Мариан как самые нетерпеливые уже спускались в сад. Очарование партнера побудило Мариан прибегнуть к более долгой и утонченной игре, чем обычно. Она вспомнила об оранжерее, просторном здании, расположенном позади парка у края дороги; в нем обычно отдыхали путешественники, утомленные долгим паломничеством в Бенарес или Рамешварам. Оранжерея была окружена стеной деревьев, корни которых достигали под землей берега пруда. Благодаря соседству с ним, воздух всегда был свежим. Мариан здесь уже бывала. В первое свое посещение она с удивлением обнаружила в столь удаленном от Европы месте множество маленьких слепящих белизной комнат с готическими сводами, похожих на монастырские кельи, разве что размером побольше. Она предложила Сен-Любену отправиться в оранжерею, пообещав, что там ему не придется скучать. При этом она спросила, умеет ли он защищаться от змей, которые могли испортить самое лучшее приключение; ведь он успел шепнуть ей, что находится в Пондишери всего семь дней; он прибыл с Иль-де-Франса, где дожидался попутного ветра, чтобы добраться до Индии. Кто он и что здесь ищет? Мариан решила отложить расспросы на потом, и она надеялась, что это «потом» наступит не скоро. Спустя полчаса юбки и расшнурованный корсет Мариан упали на пол у ложа в индийском стиле, и все прошло как нельзя лучше.

Предчувствие сбылось: ощущения были восхитительными, длительными, разнообразными и упоительными — именно на это она и надеялась. Скука прошла, страхи, явившиеся из Черного города, исчезли. Забылись листья лиловой мальвы, Мариамалле и несчастный слон. Молодой человек, казалось, тоже был удовлетворен; он трижды ходил на приступ и неизменно одерживал победу. Впрочем, Мариан не уступала ему в темпераменте. Обнаженное тело Сен-Любена излучало мужественность, но вместе с тем было изящным и хрупким; в нем было что-то от ребенка или от женщины: нежная кожа только усиливала возбуждение Мариан. Потом пришло время отдыха и беседы: ах! какая великолепная погода в это время года; мадам, вы обратили внимание, как красиво было море нынче утром? здесь настоящий земной рай; я здесь уже четыре года, друг мой, и уже сыта этим раем…

— Откуда вы приехали, дорогая, чтобы четыре года сидеть в этой маленькой фактории? И это с такой-то симпатичной мордашкой? — спросил Сен-Любен. — Только не говорите, что вы родственница Жанны Карвальо, я не поверю!

— Вы угадали.

Она говорила тихо, она шептала, пряча глаза под прядями волос.

— Будем откровенны. Вы — искательница приключений? — Сен-Любен сделал акцент на последние слова.

— Искательница приключений, — повторила Мариан так, будто эти два слова приобрели и для нее особый смысл.

— И вы сидите здесь, в Пондишери. Вы скучаете! Окажись вы во Франции, развлекались бы в волю, не правда ли?

Мариан покраснела. Со времени знакомства с Жанной никто не намекал на ее прошлое.

— Вам ведь этого так не хватает! Признайтесь же, красотка!

— Красотка! Это слово кажется мне неуместным!

Он взял ее за подбородок.

— Да ладно уж, помолчи. Мы с тобой стоим друг друга.

Она еще больше покраснела, почувствовала это и рассердилась. Итак, удовольствие грозит неприятностями. Она надеялась, что он не заметил ее смущения, притворилась беспечной и расхохоталась, тряхнув волосами, — знала: не многие из мужчин могли перед этим устоять.

— Ты видишь души насквозь!

— Это моя профессия.

— Твоя профессия?

— Оставим это, — он снова перешел на светский тон. — Вы хороши собой, очаровательны. Не задерживайтесь в Пондишери.

— Почему? И куда мне следует отправиться?

— В Мадрас, дорогая.

— К англичанам? — удивилась она.

— Да, в Мадрас. Там мы и встретимся. Потому что вы действительно очаровательны, мадам, вы не из тех, от кого отказываются.

«Ошибаетесь», — чуть было не сказала она, вспомнив, как быстро угасла ее первая любовь, и что именно это заставило ее искать приключений. Сейчас ей потребовался весь ее актерский арсенал: нужно казаться спокойной, даже равнодушной, нужно быть хитрой и обворожительной.

Он снова привлек ее к себе.

— В Мадрас, говорю я вам, в Мадрас!

— Но вы же француз, — прошептала она, испытывая наслаждение от его прикосновений…

— Француз… Я бы сказал, случайный француз.

Сен-Любен повернул Мариан на чарпаи и стал любоваться ее телом. Она расслабилась. Этот человек не переставал ее удивлять. Он так молод, ему лет двадцать, не больше. И он не лгал, он действительно француз. Его светские манеры не оставляли никакого сомнения: Париж и Пондишери научили Мариан разбираться в людях. Сен-Любен лег рядом.

— Поговорим откровенно, мадам, вы мне нужны. Но вы должны поклясться, что сохраните все в тайне.

Эти слова сопровождались столь нежными поцелуями, что Мариан готова была выдержать самые страшные пытки инквизиции, лишь бы любовь этого молодого человека продлилась как можно дольше. И она поклялась.

— Хорошо, — улыбнулся Сен-Любен. — Дела в Индии идут скверно, мадам, вы не можете этого не знать. Я… скажем так, я тайный и чрезвычайный посол короля Франции. Наш морской министр, который предложил ему мою кандидатуру, поручил мне изучить положение дел в Пондишери. Годе ничего не понимает в политике; его донесения подробны, как жизнеописание Александра Македонского. Я же должен выяснить, что замышляют англичане против наших факторий. Так что мне придется поехать в Мадрас…

— Но чем же я могу вам помочь? — спросила Мариан.

— Официально я считаюсь протеже маркизы де Помпадур, она якобы послала меня сюда учиться коммерции. Никто не знает о моей миссии… Увы! Министр не позаботился о моем кошельке. Впрочем, было бы неосторожно приехать сюда с сундуками, набитыми экю. К сожалению, новый губернатор болван и ничего не смыслит в войне. Он должен оставаться в неведении относительно истинной цели моего приезда, поэтому я не могу попросить у него ни су.

— Война! И вы тоже говорите о войне… Сейчас вы начнете рассказывать мне о злоупотреблениях Компании, запугивать гневом брахманов…

— Вовсе нет. После отъезда Дюпле с Компанией покончено, мадам, она доживает последние дни: это птица, потерявшая крыло, она не может лететь на одном; несмотря на все усилия, она погибнет. Агенты Компании мечтают о войне. Но они не понимают, что потеряют фактории гораздо раньше, чем наша дурацкая армия сдаст свои позиции. А офицеры?.. Все они мечтают стать торговцами, чтобы набить карманы!

— Ну, это все городские сплетни, Пондишери всегда был таким.

— Да, мадам, но не тогда, когда ему грозит осада. И брахманы об этом знают. Они хорошо осведомлены. Больше всего ценят покой: предпочитают сидеть, нежели ходить; лежать, нежели сидеть; спать, нежели бодрствовать, и быть скорее мертвыми, чем живыми. Но нарушьте их покой, лишите их паствы и денег… и они моментально выйдут из оцепенения!

— Это в Париже вас так хорошо информировали об индийских делах?

— Я космополит, мадам; я везде свой.

Взгляд его голубых глаз стал жестким. Наступило молчание.

Мариан размышляла, почему они так быстро заключили между собой союз заговорщиков. Они и вправду стоят друг друга. Оба искатели приключений и удовольствий, оба обладают талантом обольщения и верят в удачу. Возможно, что оба способны на воровство. Давно ли сама она не крадет? Давно ли ограничивалась тем, что обирала тех, кого соблазняла в постели? Но лучше не думать об этом. Это все прошлое. А Сен-Любен — это настоящее, он здесь, рядом.

Сен-Любен — это имя поначалу ей так понравилось, а теперь казалось ненастоящим. Он явно из тех плебеев, которые придумывают себе изящное имя, эфемерное, как они сами. Человек, обладающий шармом, но достаточно дерзкий, чтобы бросить вызов богам, несомненно, художник, чьим шедевром является его собственная жизнь. Она чуть не вздохнула, но вовремя подавила меланхолическое настроение. Piacere senza репа, удовольствие без страданий… С этим ей уже приходилось сталкиваться. Она вспомнила, как ее совратил за кулисами парижского театра первый любовник. Потом он заставлял ее участвовать во всех его проделках. Ее желали, ее обменивали, она легко переходила от одного к другому, восхищенная блеском золотой молодежи своего века, века, величие которого угасало здесь, на индийских берегах. Эти люди, как и Сен-Любен, называвшие себя космополитами, были настоящими негодяями во всем — и в любви, и в делах. Они оставляли женщин так же легко, как счета в тавернах, жульничали в игре, в постели, в политике, горстями раздаривали жемчуга, а на следующий день оказывались в тюрьме, потом сбегали оттуда и исчезали, прежде надув двух-трех других жуликов, менее изворотливых, чем они сами. Мариан спрятала лицо под волосами. Этот Сен-Любен так похож на ее первого мужчину, того, что любил ее три недели в Париже, пока у него были деньги и пока был праздник. Он был молод, хорош собой и эфемерен, как этот, который явился неизвестно откуда и исчезнет неизвестно куда. Ей уже приходилось страдать, и сейчас она вдруг почувствовала знакомую боль. Она вспомнила свой девиз: piacere senza репа и поднялась на ложе.

— Тебе нужны деньги?

— Да. Для войны.

— Для войны, — повторила Мариан; не очень-то она в этом уверена. Он наверняка знает, что она живет у Жанны и что та очень богата, об этом говорит весь Пондишери. Что ж, есть способ привязать к себе этого человека: она, Мариан, станет орудием в его интригах.

— Если вам нужны деньги, господин де Сен-Любен, то вам следовало соблазнить другую. Вы ошиблись адресом.

— Да, дорогая, так представьте меня Той Самой Карвальо.

— Она жестока, когда речь идет о делах, имейте это в виду.

— Конечно. А когда речь идет о любви?

— В любви, сударь, вам не повезет, потому что она все никак не оправится от удара: четыре года назад ее бросил один подонок-солдат. Она теперь тоскует по его благосклонности и, как говорят, по его кулакам. Впрочем, вы талантливы, вы можете рискнуть: это будет настоящее приключение, уверяю вас. У нее верное и нежное сердце. Думаю, что с тех пор под полог ее постели не проникла даже тень мужчины.

— Тогда давайте заключим соглашение, дорогая: в ближайшие три ночи вы поможете мне пробраться под этот полог, а потом будете дарить мне счастье, иногда совершая со мной тайные прогулки. Потому что вы мне достаточно сильно нравитесь.

Щеки Мариан порозовели. Меньшего она и не ожидала. Как забавно это «вы мне достаточно сильно нравитесь»! И сколько оно обещает! Но Мариан сделала вид, что колеблется. Сен-Любен прошептал ей кое-что на ушко. Его дерзость развеселила ее — намеки были слишком прозрачны. Сен-Любен обнял ее за талию и заставил принять другую позу, довольно бесстыдную.

— И не забывайте, мадам, мы встретимся потом в Мадрасе! У англичан!

Еще ни один мужчина не разжигал в ней своими ласками такую страсть. Ради этого Мариан готова была бросить вызов всему свету, все равно — англичанам или гуронам.

* * *

Прошло несколько недель; позабыв слухи о войне, Пондишери обсуждал лишь одну новость: Та Самая Карвальо вновь обзавелась любовником. Счастливым избранником стал очаровательный молодой человек. Он был моложе ее лет на тридцать, а звали его шевалье де Сен-Любен. Многие недоумевали, почему он предпочел стареющую банкиршу юной Мариан, жившей с ней под одной крышей. Впрочем, Мариан была занята. Раз в неделю она посещала Уголок Цирцеи, откуда уезжала спустя два часа раскрасневшаяся и похорошевшая. По счастью, Пондишери не заинтересовался виновником этого превращения. Ему было достаточно наблюдать превращения, происходящие с другой женщиной. Никому и в голову не приходило, что Сен-Любен ублажает сразу обеих, ведь в Уголок Цирцеи он каждый раз являлся в новом обличье, подкупал сторожа и почти маниакально соблюдал всяческие предосторожности.

У Жанны не было дурных предчувствий; она вновь познала счастье. Опьянение араком смешалось с опьянением любовью. Она снабжала своего любовника деньгами, он же изо всех сил старался не давать ей повода для подозрений. При его изворотливости это было нетрудно. Между тем он внимательно следил за тем, что происходит на театре военных действий. И однажды сказал Мариан, что обеспокоен: Англия выигрывает одно сражение за другим, противник может скоро войти в город. Надо бежать из Пондишери; прощайте, господа министр, губернатор и французский король. Но прежде они с Мариан должны отыскать тайник, в котором Жанна хранит свои сокровища. В Мадрасе им не придется скрывать свои отношения, и они смогут предаваться там идеальной любви.

Поначалу сомневавшаяся Мариан в конце концов позволила себя убедить. Она догадалась, что ее возлюбленный — английский шпион. То, что он каждую ночь делил ложе с Жанной, пробуждало в ней ревность: иногда она просыпалась от поднятого ими в спальне шума. Свидания в оранжерее требовали конспирации и сопровождались постоянным страхом, что их обнаружат. Сен-Любен приезжал туда уже утомленный; их шалости потеряли былую пикантность. Поэтому идея о бегстве из города удовольствий, давно наводившего на нее скуку, понравилась Мариан. Она уже воображала себя обладательницей капитала, скопленного Жанной Карвальо за двадцать лет. Главное — покинуть Пондишери до прихода англичан. «Дело не терпит отлагательств», — твердил Сен-Любен. И действительно, каждый день в город возвращались остатки разбитых отрядов. Солдаты были в оборванной форме, со сбитыми в кровь ногами, изможденные лишениями и форсированными маршами. А однажды вечером в порту Пондишери бросил якорь фрегат «Бристоль». По словам прибывшего на нем некоего дю Пуэ, он потерял всех своих солдат. Ветер не позволил забрать этих несчастных с берегов Бенгалии на корабль. Им пришлось уйти в глубь джунглей, и здравый смысл подсказывал, что они уже никогда не вернутся.

Эта новость сильно взбудоражила факторию; поддерживаемое брахманами беспокойство росло с каждым днем; кормилицы-индианки отказывались кормить белых детей, а у европеек не хватало молока; часто случались пожары; по улицам Черного города бродили кающиеся, они вопили и секли себя бичами; урожай погибал на корню; торговля пошла на спад. «Агония может длиться долго, — судачили на базаре. — Полгода, а то и год. Но что такое год в сравнении с жизнью богов, дхарма, друг мой торговец пальмовым маслом, дхарма, дорогой сосед резчик по кораллам. В обители Ямы всех нас будут судить по нашим прошлым поступкам, так давайте в первую очередь думать о том, чтобы не оскверниться, если мы хотим в следующей жизни быть счастливее».

Только два человека радовались и были полны надежд. Это Мариан де Шапюзе и шевалье де Сен-Любен. Большую часть времени они были заняты тем, что разрабатывали хитроумные планы поиска тайника, в котором Жанна Карвальо прятала свои сокровища.

 

ГЛАВА VI

Поход в Годх

Рождество 1759-го — январь 1760 года

Боженька, Мадек и Визаж не могли отметить ни Новый год, ни Рождество, ни Сочельник. Стоило им переправиться через первую же реку, как они попали в другое измерение. Все дни были похожи один на другой: после заката солнца — передышка, с рассветом — снова в поход, и так месяц за месяцем. Перед ними лежала Индия, она завладела ими, но они еще не осознали ее внутренних ритмов, не прочувствовали ее мертвых сезонов и праздничных дней. Они затерялись в лесах и плыли в незнакомом потоке времени; они считали дни, но не ощущали разницы между ними: джунгли, водопады, перевалы, пыльные плато; летняя жара, потом сплошные дожди. И опять горы, реки, еще более стремительные, чем те, которые встречались раньше, спутавшиеся сети лиан, болота, и опять плато. В Пондишери, назад в Пондишери! Надо вернуть себе славу, чего бы это ни стоило. Надо убраться подальше от кишащих англичанами берегов. Сипаи говорили, что в центре страны есть дороги, где никогда не ступала нога фиранги в красных камзолах. Говорили также, что еще во времена генерала Бюсси французы оказали тамошним царям поддержку, поэтому на тех дорогах им ничего не угрожает, разве что нападение разбойников, но ведь их можно встретить, и путешествуя по Европе. И наши герои вновь отправлялись в горы, поднимаясь все выше и выше, от одной вершины к другой, и, казалось, это будет длиться бесконечно. Сипаи называли эти горы гхата, то есть лестницами.

Уже много месяцев отряд упорно шел на запад. Когда солдаты преодолевали очередную вершину и перед ними вновь открылся горизонт, Мадек жадно искал глазами тот благословенный путь, ту главную артерию Индии, которая приведет его назад к набережным Пондишери, но не за тем, чтобы вернуться в Европу — существует ли она еще вообще? — а для того, чтобы вновь отправиться в поход и снискать славу. Предательство раджи он воспринял как личное оскорбление. Гордость придавала Мадеку силы и заставляла идти вперед. Он добьется богатства и почестей. Под его началом четыреста солдат, правда, пока нет коня. И если он тащился через простирающиеся до самого горизонта леса, которые не пройдешь и за целую жизнь, то только потому, что надеялся когда-нибудь проехать на параде верхом, в золоченом мундире завоевателя.

В джунглях им попадались племена нагих совсем не пугливых людей, которые поклонялись огню и рубили деревья каменными топорами. Каждую ночь солдаты засыпали под вой гиен. А однажды они целых четыре дня шли по следу старого одинокого слона, искавшего место, куда приходят умирать его сородичи. Это оказалось болото у подножия небольшой горы. Едва добравшись до него, слон рухнул в топь, среди скелетов и бивней других слонов, и испустил дух.

Хотя каждый день приносил Мадеку необычные впечатления, воспоминания о них быстро рассеивались. Потому что главным было другое. Подобно Ланселоту и Парцифалю из древних легенд, он искал среди этих рек и камней нечто вроде индийского Грааля и воображал даруемые им бесконечные блага, хотя толком не представлял себе, как он должен выглядеть. Неожиданные приключения и встречи с чудовищами казались ему, как и древним героям, испытаниями на пути к цели. И Мадек упорно шел вперед. Впрочем, как Боженька, Визаж и все другие солдаты. Так продолжалось до того дня, когда они вышли наконец на дорогу, точнее на перепутье, и остолбенели. У костра сидели люди в таких же, как у них, лохмотьях. Это оказались французы, уцелевшие после нападения англичан на факторию Янаон и тоже бежавшие в горы. Соотечественники бросились друг другу в объятия.

Только один человек не сдвинулся с места.

— Надо идти дальше, джунгли — очень опасны, — рявкнул он, когда прошли первые минуты радости.

— А ты кто такой, чтобы нами командовать? — огрызнулся Мадек.

— Меня зовут Мартин-Лев, солдатик! Мартин-Лев, потому что иногда я рычу! — расхохотался он.

Визаж начал опасаться потасовки, из которой Мадек вряд ли вышел бы победителем, потому что его противник был намного сильнее, но Мадек тоже рассмеялся. Мартин-Лев был ему чем-то симпатичен: смуглый великан, вспыльчивый, но отходчивый, он носил знаки отличия офицеров французской армии. И при этом он — тоже! — был всего лишь искателем приключений.

— Куда вы направляетесь? — спросил Мадек.

— Мы едем на север, чтобы поступить на службу к какому-нибудь местному царьку.

— Вы с ума сошли, — вмешался Визаж. — Хотите дезертировать в тот момент, когда нация так в вас нуждается!

Мартин-Лев почувствовал в Визаже ровню: по манере говорить, по возрасту, может быть по происхождению. Спустя десять минут было решено разбить общий лагерь. Всю ночь они просидели у костра. Мартин-Лев рассказал, как англичане осадили французскую факторию Янаон. Силы были неравны. Ему удалось уйти вместе со своими людьми и орудиями; уже много недель они скитались по Декану. Земля здесь скудная, местные царьки, мусульмане-фанатики, настроены против французов. Поэтому надо идти на север: тамошние раджи-индусы более лояльны к французам. К тому же рано или поздно придется вступить в войну с англичанами, угрожающими Бенгалии. Следовательно, чужеземных солдат, умеющих хорошо воевать, они примут как дар богов.

— Вы не сможете пересечь Декан, — говорил Мартин-Лев. — Посмотрите на себя: одеты в лохмотья, оружия у вас мало, нет ни лошадей, ни одного боевого слона! Набобам юга после нашего поражения доверять опасно. Они в два счета с вами справятся.

— А Пондишери? Разве мы не можем вернуться туда? — спросил Мадек.

— Вернуться в Пондишери мы можем лишь вооруженными до зубов. Для этого нужны деньги. Давайте объединимся и пойдем на север. Наверняка там найдется раджа, который никак не может собрать налоги или боится англичан. Мы предложим ему взять нас на службу, да, нанять нас, наши пушки, наших людей, наши шпаги… А выполнив свою задачу и набив карманы рупиями, мы вернемся в Пондишери. Слово драгуна, отказаться от самоубийства и дезертировать — это не одно и то же.

Визаж согласился. Боженька и Мадек колебались, но через три дня переговоров сдались. Тогда лагерь свернули, и все опять двинулись в путь, теперь на север. И опять — джунгли, пальмы, рисовые поля… Время замерло. Каждый переход длился вечность. Однако теперь им встречались люди с более светлой кожей, говорящие на неизвестном языке. Мадек был поражен, услышав от них слова, сходные с бретонскими: кто бы мог подумать! Солдаты упорно шли вперед, мечтая увидеть северные дворцы из белого мрамора и миролюбивых раджей в роскошных одеждах.

В деревнях французов приветствовали по-разному: «Шив-шив», «Рам-рам», «Криш-криш», в зависимости от того, какому божеству поклонялись — Шиве, Раме или Кришне. Они не чувствовали враждебности, им охотно продадут рис. Индия показывала им и другое лицо. Иногда в самых труднодоступных местах они встречали бродячих проповедников, которые носили с собой в узелке маленькие раскрашенные деревянные храмы. Проповедник одну за другой открывал дверцы такого храма, и перед восхищенными взглядами солдат представали юные и сильные боги, аватары более ранних богов; за последней дверцей была ниша, в которой находились три улыбающихся бога — Вишну, Рама и Кришна. Солдаты — и белые, и сипаи — как зачарованные смотрели сцены божественной эпопеи: превращения, искупления, возрождения, соития. Мадек всегда оказывался в первом ряду. Ему, как и Боженьке, очень нравились эти картинки, намалеванные яркими красками на лакированном черном дереве, и он вспоминал времена своего детства, когда бретонские проповедники ходили по приморским деревням и рассказывали местным жителям другие истории: о человеке, творившем чудеса. Мадек плохо понимал здешних проповедников, но постепенно стал узнавать Ганешу, пузатого и улыбающегося бога-слона, и Кришну, у которого была голубая кожа и которого всегда окружали три прекрасные обнаженные женщины. Когда проповедник закрывал одну за другой дверцы храма, солдаты выпивали по стакану воды и отправлялись дальше.

Каждый из них по-своему рисовал себе, что раджа примет его во дворце, вроде замков кемперских феодалов, только более чистом и не таком унылом. Раджа подарит ему белого слона; потом Мадек, подняв саблю над головой, примет командование его войском и будет наводить страх на жестоких индийцев и проклятых англо-саксов.

Трудности похода сплотили четверых мужчин, правда, Визаж больше сблизился с Мартином-Львом, а Боженьке было интереснее с Мадеком. Между тем каждый день приносил новые испытания: то нужно было преодолеть зловонное болото, то уничтожить семейство кобр, которых сипаи отказывались убивать. Из-за нехватки воды и пищи между солдатами часто возникали ссоры. Многие умирали от лихорадки; некоторые были так измучены болезнью и истощены, что сами пускали себе пулю в лоб. Иногда во время переправы через реку кого-нибудь из солдат уносило течением, а потом в тихой заводи жертву сжирали крокодилы. Но ничто из этих бедствий не могло сравниться со странными выходками сипаев. Часть из них присоединилась к «божественным безумцам» — скитавшимся по дорогам обнаженным пилигримам. А иногда, вдруг остановившись у входа в храм, сипаи простирались на земле и из последних сил наносили себе смертельный удар, или сразу умирали, без звука, сложив руки для молитвы, с открытыми глазами. В отличие от Мадека, обуреваемого жаждой славы, эти люди, затерявшись в вечной смене жизней, спешили достичь совершенного состояния, в котором уже не испытываешь никаких желаний.

Жара сменялась проливными дождями. Размокшие дороги не позволяли идти вперед. Грязь, змеи, речные долины, пыль; еще один новый язык — хинди. Мадек легко освоил его, поскольку каждый день приходилось торговаться, покупая воду, зерно и овощи. «Вчера» и «завтра» звучат на этом языке одинаково, как и «позавчера» и «послезавтра». Казалось, что такого понятия, как время, здесь не существовало. Как далеки Махабалипурам и тот рассвет в дюнах! Теперь Мадек часто вспоминал свое безалаберное детство, его сердце бродяги тосковало по серым небесам Бретани. И все же сейчас он находился ближе, чем когда-либо, к сердцу Индии. Он наслаждался и жарой, и пальмами, и приключениями, благо болезни пока обходили его стороной: ни кровавых поносов, ни малейшего расстройства. Он шел через ядовитые болота, через холерные и чумные деревни и оставался здоровым, в то время как другие умирали. Индия его приняла. Но ему было неспокойно: Мадека опять одолевала тоска. Впрочем, как и Боженьку — он прочитал это в его глазах. Продвигаясь все дальше на север, они отмечали, что здешние храмы разительно отличаются от тех, что встречались на побережье — в виде пирамид и колесниц. Теперь это были высеченные из камня святилища в форме сахарной головы. Они обследовали несколько таких храмов, заброшенных в джунглях. Когда свет факела вырывал из темноты гранитные изваяния круглобедрых богинь или фаллоса, Мадек видел в этих изображениях подтверждение интуитивной веры в то, что здесь, в Индии, жизнь сильнее, природа необоримей женщины, возможно, искусней в любви. Достаточно было взглянуть на джунгли, частью которых являлись эти храмы: если где-то они прерывались пыльной долиной, то лишь для того, чтобы через три лье опять возобновиться, опять явить миру толстые стволы и наполненные соком лианы.

В деревнях их встречали ватаги чумазых ребятишек, которые смотрели на светлокожих солдат и пушки с изумлением и благоговением, как на божества, и все время норовили их потрогать. Сипаи умирали один за другим, волы тоже, — они устали тащить орудия. Солдаты насиловали встречавшихся им на берегах рек одиноких девушек, а баядерки отдавались им за несколько зернышек риса. Наконец через десять месяцев этого трагического похода отряд пришел в каменистую холмистую местность.

Стоял январь, сезон засухи. Ночи были ясными и холодными. Поговаривали, что в этих краях много разбойников, дакайтов, охотников за головами, последователей Черной Кали. То ли им было что есть, то ли французская плоть показалась нечистой, но, к счастью, они так и не появились. Это пустынная безлюдная земля; солдат охватило отчаяние. Только Мартин-Лев сохранял присутствие духа; он неплохо знал карту Индии и уверял, что они достигли Раджпутаны. И действительно, однажды на рассвете с каменистого холма им открылась огромная цветущая долина, которую рассекала спокойная, величественная река. На ее берегах лежал город, обнесенный стеной из красной глины, за которой теснились дома с террасами и розовыми фасадами. В самом центре на скале возвышалась крепость. К западу от города находилось озеро с островом, на котором стоял роскошный мраморный дворец. Мартин-Лев узнал этот город — он читал о нем в одной из книг о путешествиях. Это Годх.

Солдаты зачарованно смотрели на женщин, несущих к реке стирать разноцветные холсты, на крестьян, работавших на полях, на пастухов, гнавших животных на пастбища. Какая тишина, какой покой! В этот момент Индия окончательно покорила Мадека. Он не смог бы описать свое состояние. Ему казалось, что нет такого французского слова, которое подошло бы для обозначения той части души, которую его не научили понимать ни на королевском флоте, ни в армии. Он порылся в памяти, и на ум пришли бретонские: karantez — любовь, karantez ar galon — сердечная любовь, karantez ar c'horf — телесная любовь и даже orged — страсть, безумие; почему бы и нет?

На фоне зеленых пастбищ розовато-охристый Годх был ослепительно прекрасен. Казалось, здесь обитает счастье.

Karantez. Это и есть настоящая жизнь.

 

ГЛАВА VII

Годх. Месяц Магха 4861 года Калиюги

Январь — март 1760 года

Они спустились в долину.

— Пушки вперед! — скомандовал Мадек.

Солдаты как-то инстинктивно построились, понимая, что отряд должен вступить в город в боевом порядке. Ведь для индийцев сила ассоциируется с великолепием. А они одеты в лохмотья, у них нет ни коней, ни слонов, ни музыкантов. И осталось их не так много: двести пятьдесят и около сотни отощавших европейцев в помятых треуголках, с истрепанными золотыми галунами. Они не смогли бы произвести впечатление даже на самого мелкого царька. Разве что пушки… Мадек заметил, что сипаи почитают их почти так же, как своих богов-разрушителей. Может быть, именно эти орудия заинтересуют здешних владык? Ведь, по словам Мартина-Льва, они кшатрии, воины, принадлежащие к высшей касте. Сипаи до блеска натерли пушки порошком, секрет изготовления которого держали в тайне, у первого же источника отмыли волов и отполировали им рога; на первом же лугу сплели венки из цветов и надели их животным на шеи. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с парадными шествиями в Пондишери. Тем не менее отряд привлек к себе внимание, и чем ближе он подходил к крепости, тем больше становилась толпа вокруг. Сначала это были женщины, тащившие корзины с коровьим навозом, мешки риса или голых ребятишек. Несмотря на тяжелую ношу, двигались они очень легко, словно в медленном танце, когда ничто не сковывает движений. По словам сипаев, так танцевал Шива Натараджи, задавая ритм Творению. При приближении белых женщины останавливались как вкопанные, боясь шелохнуться. Недалеко от города их окружили дети; а последний лье до Годха отряд шел в сопровождении гомонящей словно птицы толпы. Самое большое впечатление на индийцев произвели белые люди. Они гладили их по лицу, без стеснения расстегивали рубахи и дивились бледности кожи. Мартин-Лев поначалу опасался, как бы индийцы не накинулись на них, ведь они явились из-за Черных Вод. Но постепенно успокоился и, подобно Мадеку, положился на волю случая.

Любопытная толпа замедлила продвижение французов. Им потребовалось более трех часов на преодоление последнего лье, отделявшего их от Годха. Городские стены были сложены из камней и красной глины. По разным сторонам света располагались семь ворот, причем одни предназначались для воды: через них из города вытекала река. Городские укрепления были монументальными, но ветхими. В некоторых местах стена дала трещину.

— Как они обороняют такую длинную стену? — недоумевал Боженька. — Для этого нужно тысяч двадцать лучников! Как ты думаешь, Мадек, где они прячутся? Может быть, там, в крепости?

Действительно, издалека Годх производил впечатление спокойного и сильного города, а на самом деле был беззащитным. Ни бойниц, ни бастионов; из-за рыхлого материала стены не выдержат огня английских пушек. Крепость тоже не годилась для войны. Она стояла на вершине скалистого утеса и была изолирована от города; а венчавший ее мраморный дворец, своими линиями повторявший прихотливые изгибы утеса, придавал ей хрупкий, почти смешной вид. Мадек же мечтал о белых дворцах со сторожевыми башнями, рвами, подъемными мостами, опускающимися решетками, линиями бастионов: об эдаком индийском варианте бретонского замка. А тут он увидел мраморные арабески, ажурную резьбу, колоннады, изящные павильоны, каменное кружево, фривольные башенки, легкие мушарабии. По мнению Мадека, на скале следовало разместить настоящую мощную крепость.

Наконец они дошли до ворот Годха. В этом месте стена вздувалась двумя массивными башнями. Зажатые между ними высоченные ворота были сделаны из кедрового дерева, обитого гвоздями, и украшены гирляндами и нарисованными цветами. В базарный день ворота оставались открытыми; их охранял отряд стражников, вооруженных копьями.

Нечего было и думать о том, чтобы войти в город, не преподнеся его радже залога дружбы, — так индийцы именовали подарок. Мартин-Лев повернулся к Мадеку:

— Ты говоришь на их языке, так объясни им: мы встанем лагерем у стен и подождем, пока раджа примет нас. Надо бы послать ему подарок… — Он обвел взглядом свое войско и повторил: — Да, подарок…

Кроме ружей, у солдат не было ничего ценного.

— Давай подарим пушку! — предложил Мадек.

Это предложение привело всех в замешательство. Пушки были самой большой ценностью отряда. Сколько усилий потребовалось для того, чтобы тащить одиннадцать орудий через весь Декан, переправлять через реки, каждый раз опасаясь: не унесет ли их течением, выдержат ли канаты?! В горах приходилось обходить каждую скалу, каждое нагромождение камней. А в пустынях постоянно беспокоиться — хватит ли фуража и воды для буйволов.

Тем не менее было ясно, что одну придется все-таки подарить. Может быть, это будет напрасная жертва. Но Индия требовала этого: чтобы тебя приняли благосклонно, ты должен отдать то, чем очень дорожишь, даже то, с помощью чего заставляешь себя уважать.

— Пусть будет пушка! — согласился Мартин-Лев и послал Мадека к стражникам вести переговоры.

Начальник стражи в огромном белом тюрбане ждал у ворот со спокойным и слегка ироничным видом. Мадек повернулся к одному из сипаев и приказал:

— Выведи вперед Адскую Глотку!

Сипай ударил буйвола шестом. У французов перехватило дыхание: Адскую Глотку, самую лучшую из пушек, отлитую из чистой шведской бронзы, пушку, которую они с таким трудом спасли во время передряги с раджей-изменником. А что, если годхский раджа, как и царек с побережья, окажется предателем? Но было уже поздно, потому что упряжка достигла ворот того места, где стояли стражники. Мадек встал рядом с пушкой; сначала он отсалютовал на французский манер, потом поклонился по-индийски, сложив руки на животе и отвесив поясной поклон: он видел, как это делал дю Пуэ в Южной Индии. Потом он распрямился и крикнул:

— Назар!

Начальник стражников не шелохнулся; однако его взгляд перестал быть презрительным. Его явно раздирало любопытство: что это за человек со светлой кожей, который, похоже, знает его язык.

— Назар, — повторил Мадек. — Назар — твоему господину, твоему радже, ему в подарок эта глотка, которая изрыгает гром, подобно богу Индре.

Мадек машинально повторил слова, которыми сипаи называли пушки, не имея ни малейшего представления об этом боге, изрыгающем громы и молнии. Он опять вопросительно посмотрел на начальника стражников. Тот по-прежнему молчал. Мадека это стало раздражать. Сейчас его товарищи забеспокоятся, может быть, усомнятся в его способностях переводчика. По правде говоря, он и сам не был уверен в этих способностях; ведь от холма к холму, от долины к долине индийский язык изменялся до неузнаваемости. До сих пор Мадек приспосабливался с легкостью: с восьмилетнего возраста отец постоянно заставлял его говорить то на бретонском, то на французском, а в Бретани, как и здесь, от области к области язык меняется порой так, что люди не могут друг друга понять. Мадек в последний раз обратился к стражнику, тщательно выговаривая слова:

— Чаукидар, назар, назар твоему радже…

Лицо индийца наконец оживилось. Он что-то сказал на хинди, но так быстро, что Мадек не успел понять. Десять стражников вышли вперед, и через несколько минут Мадек увидел, как они покатили пушку по главной улице, ведущей в крепость.

— Теперь парвана, — сказал Мадек, — парвана, чтобы мы могли встать лагерем под стенами в ожидании твоего господина.

Он уже устал и просто нанизывал слова друг на друга: что до выражения вежливости, то, не зная, насколько важным является этот начальник, Мадек предпочитал не расточать слова, допускающие коварные интерпретации. Парвана — и хватит; наверняка обычай везде одинаков: чужаки должны испросить разрешения войти в город, даже если речь идет только о том, чтобы поставить палатки на пару дней.

Стражник указал на заросли баньянов неподалеку.

— Соблаговолите стать лагерем на расстоянии четырех косое отсюда, возле Водяных Ворот.

Мадек уставился на него в удивлении. Четыре коса — это не далеко, около полулье. Но больше обрадовало другое: такой вежливый ответ был признаком уважения. Стало быть, пушки произвели впечатление. Мадек перевел своим весь разговор. Те поклонились стражнику и двинулись прочь, чтобы разбить лагерь там, где им разрешили остановиться. Мадек не осмелился спросить, когда их представят радже. За время перехода через Декан он привык к тому, что в Индии все течет медленно; он догадывался, что на подобный вопрос ему ответили бы: каль — и при этом самым вялым тоном. Каль — это завтра, послезавтра, вчера, какая разница, подождите, чужестранцы, жизнь коротка, но каждому из нас предстоит еще столько перерождений!

И он промолчал. Надо подождать.

Спустя два часа солдаты поставили палатки на берегу. Это было весьма красивое место, напротив Водяных Ворот, выпускавших из города ту самую реку, которую они увидели еще с плато, когда спускались с горы; несмотря на засуху, река была полноводной. Подкрепившись рисом и купленными у проходивших мимо крестьян овощами, французы стали наблюдать за городскими воротами.

К концу дня всех начал одолевать сон. Из Годха никто так и не пришел. Промаршировав столько дней без отдыха и остановившись не перед естественным препятствием, а перед большой стеной, которая не выдержала бы пушечного выстрела, солдаты почувствовали себя совершенно обессиленными.

Вдруг вдали появились люди пустыни. Все они были покрыты пылью, впрочем, как и их верблюды. Видимо, ужасная жара временно изгнала их из привычных песчаных и соленых степей. Впереди шли женщины: танцующая армия плиссированных юбок цвета шафрана, окантованных внизу красными и серебристыми шнурами. Казалось, по дороге ползет длинный, колышущийся шарф. Они были бедны; гораздо беднее живущих в окрестностях города крестьян, но с ног до головы обвешаны украшениями: в носу — кольца, на руках и ногах — несколько десятков браслетов, на шее — монисты с бубенчиками. «Цыгане», — подумал Мадек. Это зрелище надменной бедности, высокомерие, с которым они несли на себе дорожную пыль, вызывающий вид женщин, вышагивающих перед отрядом, — напомнило ему тех, кого в Кемпере называли пришлыми, или людьми издалека; они приходили на площадь в праздничные дни и показывали разные фокусы. Оставив своих задремавших товарищей, Мадек подошел поближе. Пришельцы уже обживали новое место, раскладывали костры, набирали воду в реке. Один старик установил ширму и стал доставать из большого тюка занавески и кукол. Вокруг него столпились городские дети. Они были очень возбуждены: два развлечения в один день бывают не часто. Но человек с куклами утихомирил их одним движением руки. Приближался вечер. Голос старика взмыл вверх, к краснеющему небу. Его речь была жесткой, даже отрывистой; это был еще один диалект, с призвуком камней и ракушек; но Мадек притерпелся к нему с первой же фразы; голос старика завораживал:

— Вот я и пришел, я, сказочник. Сейчас я поведаю вам одну историю! Я ловил рыбку в океане, куда впадают сказочные реки. Быль это или небылица? И то и другое вместе. Вы уж сами распутывайте!

Тут он исчез за ширмой, и появились куклы. Зрители замерли в ожидании. Мадек старался не упустить ни малейшей детали спектакля. Сцена за сценой — перед ним разворачивалась индийская жизнь: женщины в разноцветных сари с длинными косами, с тилаком на лбу, с традиционными украшениями замужних — в виде распустившегося цветка на конце косы; бродячие баядерки — кукла великолепно изображала их покачивающуюся походку и изящные движения; потом появился заклинатель змей с ужасной коброй, которая качалась в воздухе, разворачивалась, извивалась, а затем кольцами свивалась в корзине, как это делают кобры на рыночных площадях. Восхищенные и в то же время напуганные дети вопили во все горло. Наконец появилась старая торговка, жадная и глупая, которая ссорилась с покупателем и вызывала всеобщий смех. И напоследок рядом с птицей мечты на сцене появилась прекрасная царица, томная и меланхоличная.

— Она прекрасна, как бутон лотоса, — говорил старик-кукольник. — У нее лебединый стан, а тело ее источает аромат сандала. Но как бы красива она ни была, она не столь прекрасна, как владычица Годха, что живет вместе с раджей там, наверху.

Мадек навострил уши. Он не был уверен, что правильно понял. Он впервые слышал, чтобы в Индии восхваляли красоту царицы.

Может быть, она действительно очень красива, раз сказочник утверждает, будто она прекраснее, чем героиня легенды. Задумавшись, Мадек немного отвлекся от сюжета. Это была история влюбленной богини. Появилась кукла, выкрашенная в синий цвет, — непременный Кришна, который усадил грустную царицу на качели и нашептывал ей слова любви. Спектакль закончился, когда уже садилось солнце. Кукольник быстро свернул свой театр, однако дети не расходились.

— …А теперь я ухожу, я, сказочник, рассказавший вам историю, которую я выловил в океане, куда впадают сказочные реки! Быль это или небылица? И то и другое вместе. Вы уж сами распутывайте.

Мадек вернулся в свою палатку. Последние лучи еще скользили по скале, на которой стояла крепость. Ему показалось, что он видит там движущиеся огоньки светильников. Может быть, там, наверху, за мраморными стенами, лотосоликая красавица тоже созерцала наступающую ночь. Но как можно сравнивать темнокожую индийскую женщину с розовым лотосом? Как сказал сказочник? Аромат сандала, лебединый стан… Быль это или небыль? Это уж тебе распутывать, Мадек! Он долго, почти до головокружения всматривался в исчезающий во тьме дворец. На небе зажглись звезды…

Следующие дни прошли на редкость спокойно. Измотанные походом французы спали день и ночь напролет. Любопытство горожан понемногу улеглось, цыгане ушли в сторону джунглей, и вокруг лагеря стало пустынно. Лишь один человек в Годхе все никак не мог успокоиться, — это был раджа. Получив назар, поднесенный людьми, пришедшими из-за Черных Вод, он призвал к себе Мохана, своего астролога, брахмана из брахманов, который умел вопрошать звезды. Но момент оказался неблагоприятным; прежде чем астролог сможет удалиться в обсерваторию, чтобы прочитать по звездам приказ богов, следовало ждать целых три ночи.

Сегодняшнее утро было решающим. Первые лучи солнца еще не проникли в щель между занавесями, когда Бхавани встал, раздраженно отшвырнув полдюжины подушечек и думочек, разбросанных на его чарпаи и не сумевших усладить его отдых. Ни мягкая перина, ни даже расшитое жемчугом изголовье, предназначенное для того, чтобы отогнать от него лихую судьбу, не смогли его успокоить. Он несколько раз вставал и вглядывался в плоские геометрические формы обсерватории. Ему ничего не удавалось увидеть, и он снова засыпал беспокойным сном, из которого его вырвал теперь первый же намек на дневной свет.

Какое-то время он стоял, прижавшись лбом к занавесу, еще с закрытыми глазами, отдаляя то мгновение, когда ему опять придется стать господином, раджей благословенного Годха. У дверей неподвижно стояли стражники; они не привыкли видеть своего господина в таком настроении, свидетельствующем о слабости духа. Несмотря на заботы, которые уже несколько месяцев омрачали его жизнь, каждое утро он уделял некоторое время своему туалету, чтобы явиться людям во всей красоте и силе. Он, раджа Годха, Сурьяванси, Сын Солнца.

Но в это утро он чувствовал себя слабым. Он даже не мог заставить себя отодвинуть занавес от окна. Голубка, севшая на балюстраду, белая кошка, бегущая по галерее, длинноносый слуга — все это было бы знаком несчастья. Первое, на чем ты остановишь взгляд в час рассвета, — это знак из знаков, знамение из знамений, потому что солнце, даруя свет глазам, в то же мгновение освещает и душу, указывает ей на опасности, на препятствия, которых следует избегать, а иногда предупреждает о смерти. Бхавани собрался с духом. Сын Солнца не должен бояться откровений своего отца. Он выглянул в окно, надеясь увидеть внизу, в долине, слона или, еще лучше, попугая на дереве, ящерицу, бегущую по камням.

Все было тихо и неподвижно. Мир еще не проснулся. Только разносчики воды шли в полутьме с медными лоханями к реке. Понемногу в неясном свете стали проявляться семь священных ворот, зубчатые стены, прямые углы улиц, проложенных согласно древним традициям архитектуры Раджпутаны. Они предписывали, чтобы все земные города походили на небесный град бога Индры. Везде должны быть порядок и гармония. Городские кварталы еще не были окутаны сумерками, а дворец на вершине горы уже купался в утренних лучах, и это было справедливо, — разве цари Годха не рождены от Солнца?

Бхавани поискал взглядом лагерь фиранги и легко различил потрепанные палатки и плохо затушенные костры. Он отвернулся от окна, вздохнул и разозлился. Что могут принести ему эти люди? Что предвещает их назар? Огнедышащее жерло, изрыгающее смерть. Он знал, что такие существуют; кое-кто из соседей видел их при дворе Великого Могола. Но Годх не стремится к войне. Разве применение этих орудий не означает нарушение договора, заключенного с богами много веков назад? И как без дрожи бросить эти огненные глотки против противника во время битвы? Ведь тогда на поле боя будет сплошной хаос и месиво.

Новизна не отпугивала его; напротив: если мир меняется, следует меняться вместе с ним; но в данном случае нельзя было решиться на что бы то ни было, не учтя всех знамений, не убедившись, что изменившийся порядок вещей соответствует мировому порядку. Если бы эти фиранги явились со стороны Северных Ворот, знамение было бы ему ясно и в его сердце царил бы мир: все, что приходит с Гималаев, благословенно. Но они пришли с юга, со стороны Хава Пол, Ворот Ветра. Не святотатцы ли эти чужестранцы, ведь они посмели пересечь Черные Воды?

Он снова раздвинул занавеси. Было уже достаточно светло, и стала видна обсерватория. Она стояла на ровной площадке; это была очень странная конструкция, заказанная его отцом самому знаменитому астрологу его времени, ученику махараджи Джаи Сингха. Старый раджа Годха потребовал, чтобы ему построили такую же обсерваторию, как в Дели, Джайпуре, Удджайне, Бенаресе, которые прославленный мастер воздвиг, чтобы рассчитать точку несчастья, в которой находилось человечество после нашествия моголов, и предсказывать ближайшее будущее. Измерительные приборы представляли собой огромные геометрические формы из камня, окрашенного в красный, белый и черный цвета; здесь были лестницы, тупые углы, совершенные окружности, обращенные к солнцу и звездам. В это утро Бхавани в который раз отметил: линии гномонов и градуированных дуг кажутся такими грубыми в сравнении с легкой, изящной архитектурой домов, в которых он любил жить. «Холодное отражение совершенства, — подумал он, — совершенства Брахмана, безупречной запредельности, о которой говорит Мохан», и повторил священный стих:

— Вселенная — чистое сознание, где все есть Брахман, вечный, неразрушимый…

Он припомнил другие слова брахмана: «Раджа, пришествие фиранги предсказали звезды, зачем же беспокоиться? Разве твою и их жизнь можно сравнить с четырьмя миллионами тремястами двадцатью тысячами лет существования мира, из которых уже три миллиона восемьсот девяносто семь тысяч лет длятся несчастья».

Бхавани не стал его слушать.

— Пойди взгляни на звезды, Мохан, я хочу этого.

Скоро, как только утро сотрет последние следы бледной луны и запоздавших звезд, он будет знать правду. Внезапно занавес выскользнул из его руки. Он поостерегся подхватить его левой рукой: сегодня, более чем когда-либо, важен любой жест. Нужно хорошо начать день! Он громко щелкнул пальцами, как это обычно делают цари. Резная дверь отворилась, и в покои раджи вошла целая толпа слуг. Начался долгий ритуал утреннего омовения. Слуги раздвинули занавеси, и солнечный свет пролился на мрамор. Зачем тревожиться? Все вокруг дышит божественным спокойствием, как во время сна Вишну на змее Ананте, когда Вселенную еще омывал океан неосознанного. Все возвещает о приходе весны; в долине уже зацвели мальвы. Он скользнул взглядом по галереям зенаны. За мушарабиями двигались женские силуэты. Он представил себе обнаженное тело Сарасвати и вдруг вспомнил, что не приходил к ней с тех пор, как явились фиранги, то есть уже четыре дня, целую вечность.

Он повернулся к слугам и строго сказал:

— Как только придет астролог, приведите его ко мне.

Потом его взгляд опять устремился в долину Годха. В его душе звучала молитва, такая страстная, что его сердце могло вот-вот разорваться. Он просил, чтобы будущее, каким бы оно ни было, пощадило хотя бы Сарасвати, которая — клянусь Брахмой! — несомненно, самое совершенное существо в этом мире. Потому что он, Бхавани, Сын Солнца и раджа Годха, любит ее больше всего на свете.

* * *

Он лег на низкий диван. Один из слуг раздел господина и начал натирать его кожу смесью из растительного масла, крупчатой муки и благовоний, которая сразу же высыхала. Тело раджи являлось миру, как из раковины, гладкое и обновленное. Астролог стоял в углу комнаты. Пока процедура не окончена, он не должен подходить к радже. Хотя Бхавани и Сын Солнца, а следовательно, все нечистоты, смываемые с его тела, не являются грязью, статус брахмана не позволял Мохану приближаться, во всяком случае в первые минуты омовения. Что касается раджи, то боязнь услышать правду мешала ему говорить. Тишину в мраморной комнате нарушало лишь позвякивание флаконов и баночек с мазями.

Вошли двое слуг с серебряным рукомойником. Раджа поднялся с дивана и склонился над медной лоханью. Розовая вода, стекая по его мускулистой спине, немного успокоила его. Он снова лег на диван. Один из слуг подал ему палочки нима на свежем банановом листе. Сегодня он жевал их как-то нервозно. Очищающий зубы сок потек по подбородку, и, опережая движение слуги, раджа раздраженно вытер лицо тыльной стороной ладони. Сидя на корточках в закутке, брахман ждал, невозмутимо глядя на разостланный на полу ковер.

— Мохан, — пробормотал Бхавани.

Течение его мыслей прервал очередной слуга. Вооружившись подковообразным металлическим скребком, он стал счищать с языка раджи накопившийся за ночь налет. Услышав, что его господин разговаривает сам с собой, он от изумления чуть было не выронил инструмент, но благодаря своей ловкости не сплоховал; за любой промах, даже допущенный из-за нервозности самого раджи, слуга мог подвергнуться порке. Он был достаточно опытен и, почувствовав, что господин не в духе, быстро завершил процедуру чистки языка, подобно своему предшественнику, который расчесал радже ресницы и крошечным инструментом удалил с его век образовавшуюся после сна пленку.

Разрываясь между двумя желаниями — узнать будущее и начать день по всем правилам — Бхавани решил молчать, пока ему не сделают массаж. Ему казалось, что сидящий в углу брахман одобрит его поведение. Поэтому он кликнул цирюльника, который тщательно удалил волоски с его тела и нанес над треугольником пола красную вертикальную линию, положенную женатому мужчине. Теперь мог приблизиться массажист. Тот, обхватив руками его голову, попеременно стискивал и отпускал виски и после каждого сжатия дважды хлопал в ладоши, чтобы отогнать злых духов. Потом расстелил салфетку на животе и груди господина и стал разминать его тело ногами; после этого окунул пальцы в смесь горячих масел, горчицы, шафрана и сандала и промассировал его с головы до ног. В полумраке мускулистое тело раджи сверкало, как золотая статуя. Массажист окинул его довольно критическим взглядом: раджа все еще слишком худощав, недостаточно массивен для властелина. Но это придет с возрастом, благодаря праздникам и сладостям. У Бхавани и без этого есть знаки, отличающие избранника богов: почти серые глаза, кожа светлее, чем обычно бывает у индийцев, светлые прядки в волосах, как у всех сыновей Солнца, — достойный потомок раджпутских завоевателей, которые родились некогда из Огня и, расселившись по всей Индии, изгнали демонов и возродили страну.

Последние процедуры не потребовали много времени. Радже закруглили ногти, потом умастили и уложили усы. Каждый срезанный кусочек ногтя, каждый волосок заботливо складывали в специальную шкатулку из слоновой кости: эти собранные за его жизнь «отходы» должны быть сожжены вместе с телом после смерти раджи. Слуги понимали, что господин ждет не дождется, когда закончится ритуал; они ускорили процедуры, но при этом не пропустили ни одного почтительного поклона, ни на секунду не утратили своей изящной ловкости. Только последний из пришедших не торопился.

Это был старик с морщинистым лицом. Во время процедур он оставался подле Мохана. Теперь он подошел, достал из небольшого мешочка на поясе маленькую золотую лопаточку и стал прикладывать ее к телу раджи. Как и Мохан, он тоже был брахманом и исполнял обязанности врача, поскольку занятия астрологией не позволяли его коллеге посвятить себя аюрведе, науке о жизни и способах ее поддержания. Своим священным орудием он закрывал поры кожи, расширившиеся во время процедур; таким образом он на двадцать четыре часа защищал тело раджи от злых духов. Движением руки раджа дал понять, что не будет есть, пока не поговорит с астрологом.

Слуги видели его нетерпение. С быстротой молнии исчезли все лохани, флаконы и горшочки с кремом; остался только слуга, помогающий господину одеваться.

— Мохан, скажи мне скорее, чего хотят звезды!

Брахман поднялся.

— Звезды, господин, не диктуют нам своей воли. Они только рассказывают то, что изначально заложено в Брахмане, — проговорил он с улыбкой.

«Знает и молчит! — подумал Бхавани. — Все брахманы одинаково высокомерны, даже по отношению к таким могущественным кшатриям, как я». Брахман продолжал улыбаться, а раджа понял, что собеседник видит его плохо сдерживаемую ярость и даже хочет разжечь ее. Бхавани сделал ему знак подойти и указал на лежащий перед ним кашмирский ковер, брахман присел на корточки. Пока раджу одевали, Мохан хранил молчание, он ждал, когда раджа проявит нетерпение. Но тот решил не поддаваться. Он спокойно позволил надеть на себя облегающие желто-красные штаны и прозрачное позолоченное платье. Слуги помогли ему надеть пояс, на котором висели два кинжала с рукоятями из гималайского нефрита и сабля в красном бархатном чехле. Потом наступил черед украшений; раджа должен производить достойное впечатление.

Бхавани надел кольца и ожерелья, принял из рук слуги тюрбан с султаном и сам водрузил его на голову.

— Зеркало!

Он поправил унизанный бриллиантами султан, и камни засверкали. Весьма удовлетворенный, Бхавани подумал, что теперь он похож на Кришну, своего любимого бога. Он протянул Мохану миску с бетелем и сел перед ним на корточки на ковре. Но брахман продолжал упорно молчать.

— Не думай, что я слабее тебя, брахман. Взгляни на большой бриллиант, что у меня на лбу. Это третий глаз, и он, возможно, не хуже тебя читает будущее! Как и я, этот бриллиант — кшатрий, мой блеск подобен его блеску, моя же слава не меньше его блеска!

Раджа горделиво любовался собой, глядя в зеркало.

— Берегись, раджа… Твой блеск, отраженный в этом стекле, может ослепить тебя.

Бхавани вздрогнул; где грань между предостережением и насмешкой? Когда надеваешь украшения из бриллиантов, не следует рассматривать свое отражение в зеркале, чтобы не утратить царскую власть. Но ведь здесь только что опустили шторы! Мохан просто хочет поставить его на место как кшатрия, представителя касты более низкой, чем брахманская. Все брахманы похожи друг на друга, все они невыносимы, все гордятся своим знанием и своей кастой!

Бхавани подавил в себе раздражение. Мохан, невысокий, сухощавый человек лет пятидесяти, разносторонне одаренный, знаменитый астролог, выдающийся дипломат, один из самых искусных врачей, всегда вызывал у него восхищение. Несмотря на высокое положение при дворе, Мохан носил традиционную одежду представителей своей профессии — шафрановую ткань, обернутую вокруг талии, священные шнуры вместо перевязи, и волосы собирал на темени в узел. А ведь, подобно многим другим придворным, поддавшимся влиянию могольской роскоши, он мог бы водрузить на голову пышный тюрбан и одеться в расшитое жемчугом платье. У Мохана был один идеал: чистота, — но, в отличие от других брахманов, она не мешала ему участвовать в делах этого, низкого, мира. Свое положение в Годхе он объяснял в первую очередь статусом брахмана, то есть дважды рожденного: первое рождение — приход в этот мир, второе — посвящение. Кроме того, он выполнял наказ отца раджи — поддерживать традиции маленького княжества в том виде, в каком они существовали до того, как Индию завоевали моголы. Правда, кое-что у завоевателей все же позаимствовали: архитектуру, сады, одежды, — то, что не могло осквернить чистоту религиозных ритуалов. Именно благодаря давнему сотрудничеству раджей с людьми знания, для которых религия вовсе не означала уход от мира, Годх смог оставаться городом, одновременно традиционным и современным, живущим будущим, но питающимся плодами прошлого. Одним словом, городом, единственным в своем роде. Для чужестранцев Годх был чуть ли не единственным в Индии местом, где раджа не прятал от людей своих жен. На первый взгляд, незначительная деталь. И вместе с тем это не так; Бхавани понимал это лучше, чем те, кто придерживались противоположной традиции; однако он понимал и опасность этой традиции, понимал с того дня, как его околдовала красота Сарасвати. Женщины, не скрывающие под покрывалами свои лица, имеющие право выходить из зенаны или жить в ней без унизительного надзора евнухов, являлись своего рода символом Годха — города свободного во всех смыслах этого слова, города с открытым лицом, независимого, вольного и мирного.

Раджа вдруг почувствовал на себе иронический взгляд брахмана. В нем вновь поднялось раздражение.

— Властью любви! Властью меча! Говори же, брахман.

Это была священная формула царских приказов. Мохан не мог больше уклоняться от ответа.

— Звезды, как и мир, в котором мы живем, спешат к своему концу, мой господин.

— Да, я это знаю не хуже тебя, все это записано в священных текстах — Ведах и Упанишадах. Не для того я просил тебя не спать всю ночь, чтобы слушать то, что я знаю с детства. Я хочу знать, что говорят звезды. — И робко добавил: — И что они мне советуют.

Он был вынужден признать силу жреца. Без его познаний в астрологии Бхавани мог бы потерять свою власть. Как управлять народом, без помощи посредника между смертным миром и бессмертной вселенной Брахмана, Высшей Сущности? Ведь астролог — один из немногих избранных, кто носит в себе его частицу.

Мохан ликовал:

— Успокойся, раджа, я не собирался предлагать тебе паломничества к звездам. Для того чтобы узнать божественную истину, тебе не придется вести свой народ на покаяние к священным источникам, озерам и святилищам. В отличие от многих других индийских княжеств, народ Годха вполне здоров, развращенность императоров-моголов не заразила его… Ему не нужно совершать обряды очищения.

Он замолчал и стал водить пальцем по узорам на ковре.

— Говори!

— Каждый поступок в нашей жизни — лишь этап на пути долгого совершенствования. В данный момент, господин, ты должен опасаться сапфиров.

— Сапфиров?

Бхавани лихорадочно осмотрел свои кольца, схватил зеркало, чтобы убедиться, не затесался ли зловредный камень среди бриллиантов на его султане. Но нет, все было в порядке. Он не мог сдержать гнева:

— Брахман, я велел тебе прийти, чтобы спросить тебя, можно ли мне без осквернения допустить до себя пришедших фиранги, а ты мне говоришь то, что мне известно со времени смерти моего отца! Никогда, ни разу с тех самых пор, как болезнь желудка унесла его в могилу и ты открыл мне тайны этого неблагоприятного камня, я не надевал сапфиров и не позволял носить их в моем присутствии.

— Любая вещь в этом мире имеет две стороны, раджа. Сапфир может быть неблагоприятным для одного, а для другого — благоприятным.

— Властью любви! Властью меча! Хватит! Говори же!

Мохан терпеть не мог гнева раджи. Он должен привести его к смирению. Дхарма, варнический долг, без исполнения которого осквернился бы миропорядок. Кроме того, он старше раджи и именно он совершил в свое время обряд посвящения этого маленького кипящего гневом господинчика.

— Сдержи свои страсти, раджа! Мне подобает аюрведа, наука жизни. Тебе — наука войны, дханурведа. А Сарасвати — гандхарваведа, наука музыкальных ритмов. У каждого своя каста, варна, свой цвет и своя судьба, своя часть познания. Так замолчи же, чти свою дхарму. Лучше послушай меня и надень свое жемчужное ожерелье, чтобы жемчуг вместе с потом впитал твое дурное настроение.

Бхавани подчинился. Мохан продолжал:

— Я уже говорил тебе, раджа, ты слишком торопишься. С того момента, как я вошел в эту комнату, ты ждешь, что я открою тебе будущее. Будущее таково, как и все остальное: не плохое и не хорошее, скорее даже плохое, раз мы живем в эпоху Калиюги. Ты веришь, что я могу все прочитать по звездам, и желаешь, чтобы я сказал тебе, как себя вести. Ты еще слаб. Ты еще не достаточно силен, несмотря на бриллиант на твоем лбу.

Брахман назвал его по имени, и раджа почувствовал, что опять стал ребенком, что вновь находится на уроке, как тогда, когда они целый день напролет читали наизусть священные стихи Вед. Привычный к таким долгим рецитациям Мохан даже в обычных разговорах сохранял необыкновенную музыкальность низкого голоса. Казалось, он распевает гимны в честь древних святынь. Бхавани стало стыдно; как глупо он увлекся! Устами Мохана говорит Брахман.

— Будущее приходит таким, каким захочет, Бхавани. Я различаю лишь туманные знамения. Даже заметив признак враждебности в оппозиции планет, я, как и ты, не могу предугадать ход вещей.

Бхавани нервно теребил нити жемчуга на груди.

— Прости меня, Мохан. С тех пор, как фиранги появились у ворот Годха, а может быть, еще раньше — с тех пор, как ты рассказал мне о чужестранцах, пришедших из-за Черных Вод, я потерял покой. Теперь, когда они поднесли мне назар, я должен на что-то решиться, а я не знаю, что делать. Прошу тебя, помоги мне. Говори!

Астролог смотрел на него и молчал. Бхавани понял: он отослал слуг, которые постоянно находились в комнате, ожидая его приказаний. Когда те вышли, жрец приблизился к радже и заговорил почти шепотом; стражники тоже не должны были его слышать.

— В эту ночь, раджа, я принес свои мысли на алтаре Брахмана, Царя Царей, Того, на чьем пути, — ты знаешь об этом не хуже меня, — орбиты небесных тел всего лишь листки, а лазурный скакун Солнца — всего лишь песчинка в Сокровищнице Наивеличайшего…

Отчаяние Бхавани только усилилось; напыщенный слог, в который брахманы облекают свои мысли, раздражал его до крайности. Но недавний урок покорности пошел впрок; он промолчал.

Мохан отметил под глазами раджи большие темные круги.

— Выслушай меня спокойно, — снова заговорил он. — Знай, что в давние времени фиранги уже приходили на нашу землю; о тех временах теперь никто и не помнит. Этих фиранги звали Дарий Перс и Александр Грек. Знай также, что они как пришли, так и ушли, оставив нам немного от своего искусства и своих наук, ничтожные мелочи в сравнении с тем, что мы открывали здесь. Потом они возвратились на Запад и из века в век пели нам славу… Мать-Индия не меняется, раджа. Те, кто в нее приезжают, — всего лишь гости; они какое-то время волнуют ее пространства и вновь уходят. Нам остается лишь брать у фиранги то, что у них есть лучшего!

— Но лет пять назад ты говорил мне, что из-за Черных Вод придут две группы фиранги и что они начнут драться друг с другом на наших землях.

— Это верно; они ненавидят друг друга, как мангусты и кобры. Одни из них носят красные камзолы; они явились с маленького острова, затерянного в северной части Черных Вод, и говорят на языке, из которого брахманы Бенареса объяснили мне несколько слов. У них, как и у тех, что стоят лагерем у наших ворот, есть огненные глотки, пушки, как они их называют.

— Как?

— Пушки. Неважно. Ибо вот что говорят звезды. Мы только что вошли в знак Козерога, и планета войны находится на асцеденте. Следовательно, те фиранги, что стоят у твоих ворот, принесли тебе справедливую и добрую войну. Когда она начнется, я не знаю. Но не забывай, что ты — кшатрий, сын Солнца, и что твой главный долг — сохранить независимость, даже если она будет стоить тебе жизни.

— Значит, я должен погибнуть в этой войне?

— Этого звезды мне не говорили. Я только повторяю, что тебе следует опасаться сапфиров.

— А Сарасвати? А мой сын? Что говорят звезды о них?

— Они тоже находятся под знаком воинственной планеты.

— Это невозможно, по крайней мере в отношении Сарасвати. В ней все — Шукра, любовь и чувственность.

— Если бы было так, раджа, я ни за что не посоветовал бы твоему отцу дать ее тебе в жены, ведь любовь — соперник Солнца! Именно я велел ему узнать тайну ее рождения; я не был уверен, что она кшатрийка, а не простая баядерка. Тогда-то мы и узнали, что она из хорошей семьи, а кроме того, и это редчайшее качество, она находится под защитой Царя Кобр. Как сейчас помню, я сверился с небом, это была очень ясная ночь; все предсказания были благоприятны: Солнце достигло своей самой сильной позиции, а это означает, что она — Путрабхава, женщина, рождающая сыновей, и у нее будут дети, слава, всеобщее уважение…

— Да, — пробормотал Бхавани, — это правда.

— Годх, свобода Годха, — повторил Мохан. — Прими этих фиранги. И не прячь от них свою супругу.

— Я так и собирался сделать. Замкнутость зенаны хороша для мусульман, а я полностью доверяю Сарасвати. Она необычная женщина.

— Ты прав.

Брахман задумался на мгновение, потом сказал:

— Главное, сделай ей побыстрее второго сына!

— Ее чрево сухо уже пять лет!

— Чрево молодой женщины, которая родила в пятнадцать лет, не может оставаться сухим, когда ей исполняется двадцать. И сам ты, едва достигнув тридцати, силен и полон энергии. Разве вторая жена не родила тебе недавно еще одну дочь? Раджа, это твое сердце хворает, а не чрево Сарасвати: ты очень обеспокоен, поэтому природа, как ты ни стараешься, не дает тебе потомства от той, которую ты любишь.

— Чего же я боюсь?

— Своего брата. Младшего брата, который сбежал на Восток на следующий день после смерти отца.

— Я — раджа по праву.

— Не считай себя умнее других. Зависть твоего брата Рагу известна всем. Именно поэтому тебя так удручает и тревожит появление фиранги: стоит Рагу набрать хорошую армию из этих заморских воинов и вторгнуться в твое княжество, — ты погиб. Если, конечно, не предпримешь упреждающих мер и тоже не будешь обладать оружием и людьми из-за Черных Вод. И если не родишь много крепких и смелых сыновей, чтобы сделать свою власть несокрушимой даже в то время, когда, согласно Дхарме, силы покинут тебя. Сделай сына Сарасвати; в ней есть сила и воинственность, и ей покровительствует Царь Кобр.

Мохан прикрыл глаза и поправил складки своей шафрановой юбки. Разговор закончился. Раджа простерся перед ним.

— Иди помолись, — сказал брахман.

— Я сейчас же пойду молиться Кришне.

— Война и войско скорее относятся к Кали. А ты пренебрегаешь ею со времени своей женитьбы.

— Брахман, оставь меня молиться Кришне, который благословил мою любовь…

Раджа засмеялся. Мохан вернул ему прежнюю уверенность в себе. Он встал и подошел к окну, чтобы взглянуть на долину Годха, Тигровую крепость и охранявшие ее ущелья, на лагерь фиранги. Бхавани, со своим бриллиантовым султаном, в позолоченных одеждах, свежий после утреннего туалета, излучал сияние.

Он щелкнул пальцами и, когда появился слуга, приказал:

— Позови начальника стражи!

Спустя несколько минут тот стоял перед своим господином.

— Пусть приготовят парчовое платье для начальника фиранги! Пусть им дадут все необходимое: пищу и достойную одежду. И пусть их торжественно проведут через весь город. Властью меча! Да будет так, согласно моей воле!

Сидевший на ковре брахман не смог подавить улыбку. Звезды были правы. И в том, что Бхавани упорно верит, будто Сарасвати рождена под знаком любви, и в том, что оба они продолжают в первую очередь почитать Кришну! Властью меча! Звезды, несомненно, управляют раджей, хотя он этого не чувствует: он ведь не произнес сейчас первой части ритуального восклицания годхских раджей: властью любви…

Размышляя над этим, брахман перестал улыбаться. Он ведь тоже не все сказал Бхавани, умолчал малую часть из того, что прочел по звездам, находясь в своей обсерватории Янтар-Мантар. Он ни за что не сказал бы ему этого, не сказал бы и Сарасвати: ей слишком рано знать. Ни один астролог, как бы сведущ он ни был, не сумел бы предсказать, как именно произойдет то, что он узнал, следя за движением звезд. Вместе с тем еще в полночь Мохан ясно увидел в тенях лунного света на Янтар-Мантаре, что воинственная планета во всей своей силе вошла в астральный дом, управляющий судьбой царицы. И нежная Сарасвати, которая все еще думает только о любви, скоро станет тем, кем считают ее звезды: воительницей.

* * *

Солнце стояло в зените, когда у Ворот Ветров поднялся шум. Мадек и Мартин-Лев вскочили на ноги. Они не могли не узнать этой пронзительной монотонной музыки: слава, триумф, почести, — вот что она означала; ожидание закончилось. Все смешалось в приближающемся шуме: струны, трубы, раковины, барабаны; это был тяжелый и торжественный ритм пышных индийских церемоний, дополняемый гулом толпы. В облаках красной пыли французы, как ни старались, смогли разглядеть только отряд в шитых битью тюрбанах и несколько следовавших за ним слонов с раскрашенными бивнями; это зрелище больше походило на мираж.

Итак, Индия шла им навстречу. Она соблаговолила спуститься из крепости, где скрывалась последние четыре дня, и ее медлительное многоцветное шествие напоминало то, что садху Декана называли даршан, явление благословенного существа, которое встречается порой путнику, миновавшему тысячи косов. К французам приближался неизведанный, волшебный мир. До сих пор привычная, повседневная Индия скрывала от их глаз другую, ту, о которой они мечтали. Теперь же она поднимает свое покрывало, и уже сегодня они попытаются заглянуть под него.

Музыка звучала все громче. Французы застыли, словно боясь спугнуть свою радость. Ведь весь вчерашний день их не покидала тревога.

— Индия никогда не торопится, — все время повторял Мартин-Лев. — Но три дня — это уже чересчур. Они не поняли нашего назара.

— Может быть, надо было добавить сандал или бетель, — предположил Мадек. Боженька с ним согласился.

Молчаливый Визаж, и тот не удержался от замечания:

— Эти люди сделаны из другого теста. Вещи для них не имеют никакой ценности, для них важнее всего знамения судьбы…

— Знамения, черт подери! — пробормотал Мартин-Лев.

Остаток вечера они провели, строя разного рода фантазии и предположения, но ни один из четверых так и не признался, что именно его пугает: а пугало индийское безразличие, эта странная сила инерции, которая, задерживая на месяцы, а то и на годы, могла погасить даже самые пылкие стремления.

Но вот чудо свершилось: Индия спустилась к ним из Годха. Первым очнулся Мадек:

— Мартин-Лев, прикажи отряду построиться!

Приказы следовали один за другим. Труднее всего было заставить повиноваться сипаев: вид слонов вскружил им голову. Они вопили, прыгали от радости, со слезами на глазах возносили и благодарили богов индуистского пантеона. Мадек пригрозил, пообещал угостить хлыстом, и постепенно они успокоились. Кортеж находился уже в нескольких шагах от них. Полуденное солнце сильно припекало. Мадек собрался с духом. Надо сохранять достойный вид несмотря ни на что. Несмотря на босые ноги, несмотря на драную одежду. В нем заговорила извечная гордыня бедняка. Мадек повторял себе, что и в лохмотьях он остается сержантом и при этом он — единственный командир сипаев. Процессия остановилась. Музыка смолкла, наступила тишина. Облако дорожной пыли постепенно оседало на землю. От толпы индийцев отделился грузный мужчина в парчовом тюрбане с султаном, украшенным драгоценными камнями. Он склонился перед четырьмя командирами французов, произнес приличествующие приветствия и громким голосом объявил:

— Хал'ат! — И протянул перед собой парчовое платье, похожее на то, в которое был одет сам.

Боженька, Визаж и Мартин-Лев прекрасно поняли, кому именно предназначается подарок.

Мадек вышел вперед.

— Хал'ат для нас, для фиранги?

— Хал'ат для твоего начальника.

Мадек покраснел. Его, стало быть, не принимают за начальника. Впрочем, он и не был таковым, как переход через Декан не был настоящим походом. В отсутствие сражений четверо мужчин разделили власть согласно своим знаниям и функциям: Боженька командовал пушками, Визаж занимался врачеванием, Мартин-Лев намечал маршрут, Мадек заботился о провианте. Все решения принимались сообща.

Мадек перевел. Четверо друзей переглянулись. Их трудно было отличить друг от друга: лохмотья и нищета уравняла всех.

— Мартин-Лев, — сказал Визаж, — ты ведь командовал драгунами!

— Да, был капитаном, но у меня больше нет коня.

— Нужен начальник, а у тебя есть звание, — напомнил Мадек.

— Да ну его к черту!

Мадек обернулся к человеку в тюрбане с султаном:

— Вот мой начальник.

Индиец выступил вперед, встал на колени и положил платье к ногам Мартина-Льва.

— Мой господин, раджа Годха и Сын Солнца, просит тебя вместе с твоей свитой идти за мной во дворец в крепости.

Пока он говорил, индийские солдаты успели сгрузить со спин слонов огромные тюки.

— …Пусть твои люди освежатся и приоденутся; когда будете готовы, вы сможете под нашей охраной вступить в благословенный Годх, город радующихся, который не уступает по красоте жилищу Индры. Я сказал, как приказал Сын Солнца, который велел мне это властью любви и властью меча!

Сбитый с толку потоком велеречивых фраз, Мадек понял только, что их приглашают во дворец. Он перевел. Мартин-Лев не переставал изумляться. Он покраснел, но, стараясь сохранять величественный вид, слегка откинул голову назад. Индийские солдаты развязали тюки и достали из них одежду и тюрбан с султаном, который их предводитель церемонно поднес Мартину-Льву.

— Мадек, — пробормотал тот. — Спроси его, что я должен делать… Я не собираюсь одеваться как на карнавал!

— Боюсь, придется… Старик Дюпле раньше тоже так одевался!

Затем принесли ларцы. Индиец пояснил:

— Шариф, вот благовония, ткани, туфли для твоего войска.

Шариф, благородный воин; Мадек всего месяц назад выучил это слово, когда они встретили на дороге отшельника, попросившего милостыню и принявшего их за чужеземных принцев. Такое обращение воодушевило его.

— Нет никаких сомнений, Мартин-Лев; на твой назар раджа Годха отвечает дарами. Это означает, что он согласен принять тебя в своем городе. Нужно переодеться и идти за его людьми.

Мартин-Лев вздохнул.

— Между прочим, — улыбнулся Визаж, — именно ты уговорил нас предложить свои услуги кому-нибудь из северных царьков, о которых ты же нарассказывал нам всяких чудес!..

Мартину-Льву не понравилась его ирония, он продолжал ворчать.

Позже ни один из французов уже не мог ясно вспомнить, как они разобрали платья и тюрбаны, как спустя несколько минут очутились на спинах слонов, как кортеж вошел в город через Тройные Ворота; солнце слишком сильно припекало голову, а радость притупляла чувства. Запах сжигаемого сандала, музыка, всеобщее ликование, летящие под ноги цветы… От всего этого голова шла кругом.

Мадек почувствовал на себе чей-то тяжелый, давящий взгляд, и ему показалось, что это взгляд женщины. Абсурд, наваждение… Наверное, это от усталости и жары, от громкой музыки и сильных запахов.

* * *

Годх, изысканный, розовый Годх… Все в нем казалось соразмерным и гармоничным. Спокойный, мягкий, полный воздуха город. Даже скромные домики на окраине поражали своим изяществом. Это была Индия в миниатюре, замкнутая Вселенная.

— Вот, благородный фиранги, — обратился вельможный индус к Мартину-Льву, — ты в Годхе, равном своими дворцами и несметными богатствами граду Арамати, жилищу Индры…

«Опять Индра! — подумал Мадек. — В этой стране все, что поражает или ужасает, принадлежит Индре…»

В центре города, у подножия скалы, на которой стояла крепость, обитали богатые купцы и чиновники. Здания здесь были величественные, многоэтажные, обрамленные кружевом балконов.

Кортеж ступил на крутую наклонную дорогу, ведущую во дворец. Ликующая толпа осталась позади.

Мадек посмотрел вверх, на крепость: в этом замкнутом и безмятежном мире юношу больше всего привлекала самая его сердцевина. Двойной пояс зубчатых стен, массивные розовые ворота, как в городе; легкие стрельчатые арки, украшенные каменными цветами. Теперь вдоль всей дороги стояли вооруженные копьями стражники. Внезапно Мадека охватил страх: вдруг они и здесь столкнуться с предательством? Но отступать было поздно. От второй линии укреплений отделился большой отряд солдат и окружил кортеж. Погонщики остановили слонов перед мраморным балконом, украшавшим ворота крепости.

Мадек хотел окликнуть Мартина-Льва, но тут вновь зазвучали трубы и цимбалы и заглушили его голос. Один за другим слоны проходили перед балконом, одетый в кольчугу солдат открывал низкую дверцу паланкина, и его пассажир благополучно покидал спину животного. Мартину-Льву не понадобился переводчик, чтобы понять, что от него требуется. Вельможный индус с важным видом проследовал вместе с ним через строй солдат, и они вошли в ворота. Цепь стражников сомкнулась за их спинами. Мадек вздрогнул: нет, этого не может быть, не затем он поднимался на эту гору, полный надежды и желания, чтобы быть остановленным здесь, перед последней стеной, отделяющей его от мраморного дворца. Красный от гнева, он приподнялся в своем паланкине.

— Мартин-Лев! Мартин-Лев! Вернись!

От ярости он даже забыл о Боженьке и Визаже. Стоя в паланкине, он топал ногами по шелковым подушкам. Он схватил одну из подушечек, запустил ею вниз и вцепился в погонщика:

— Спустите меня, спустите меня немедленно!

Он вопил во все горло. Музыканты невозмутимо продолжали трубить в фанфары. Погонщик с растерянным видом пытался ему что-то сказать, но Мадек ничего не понял.

— Да спустите же меня!

Тут он почувствовал, как мощная волна прокатилась у него под ногами. Паланкин закачался, как корабль в бушующем море. У Мадека перехватило дыхание. Вокруг слона поднялась суматоха, все слилось в общем крике. Солдаты прижались к стене, музыканты разбежались и спрятались за воротами. Слон затрубил.

— Замолчи, чужестранец, — погонщик схватил палку и стал бить зверя по бокам, громко произнося какие-то слова. С каждым ударом паланкин содрогался. Слон взбунтовался. От его морщинистой шкуры исходил жуткий запах. Наконец погонщику удалось успокоить слона. Он поднял украшенный павлиньими перьями хобот и подошел к маленькой конструкции, служившей для ссаживания пассажиров.

Мадек спрыгнул на землю и оказался в окружении солдат; в руке он сжимал пистолет. Слон прошел мимо. Подъехавшие Боженька и Визаж посмотрели на Мадека с сожалением, как смотрят на дураков. Он хотел заговорить с ними, но стражники втолкнули его во двор крепости. Вновь зазвучала музыка, будто ничего и не произошло. Звеня кольчугами и мечами, стражники подталкивали Мадека вперед. Впереди появился яркий свет. За спинами солдат Мадеку никак не удавалось разглядеть, что это такое. И вдруг его перестали подталкивать и оставили одного. Все вокруг сияло белизной. Но это была мягкая, молочная белизна, перламутровая, почти прозрачная. Мадек замер. В полуденном свете взметнулись струи воды, перед ним был сад, а в глубине его — длинная галерея с колоннами в форме лотосов. Она вела к огромному золотому солнцу, в центре которого сидел мужчина, поглаживающий молодую лань. Трон. Царь, господин. Раджа.

Мадек не осмеливался двинуться с места. К нему приблизился какой-то человек.

— Добро пожаловать, благородный фиранги! — склонился он перед Мадеком. — Бхавани Сингх, Сын Солнца и раджа Годха, просит тебя следовать за мной в Диван-и-Ам, где он примет тебя.

Диван-и-Ам… Этого слова Мадек не знал. Он попросил повторить. Слово «диван» вызывало у него совершенно неподходящие ассоциации: бретонцы называли так пшеничные всходы. Какая тут может быть связь?

— Ты знаешь наш язык, благородный фиранги?

— Пока не достаточно хорошо, чтобы понимать все. А что такое Диван?

— Это здесь. Сын Солнца готов выслушать тебя в присутствии всей своей свиты; после этого он решит, как ему следует вести себя с твоим начальником.

«Комната Совета», — понял Мадек. И удивился: зачем в таком месте такая мягкость, свежесть, великолепие? Эти цветы, фонтаны, клумбы… Мадек полагал, что власть — это строгость и суровость, как на флоте. Крепко запирающиеся кабинеты, занавеси, драпировки, решетки, жалюзи. А здесь красивый двор, огромные окна, открывающиеся навстречу голубому небу; повсюду бархатные балдахины, мелодичные звуки. Если бы не огромное золотое солнце на мраморном пьедестале, он бы подумал, что этот сад принадлежит юной принцессе.

— Меня тоже зовут Диван, — сказал его новый провожатый. — После раджи я здесь первый человек. Серебряный муж, первый слуга царя…

В нескольких шагах от трона провожатый дал Мадеку знак остановиться и поклониться. Прежде чем склониться перед царем, Мадек успел разглядеть Мартина-Льва, расположившегося на шелковом ковре у ног раджи. Вслед за Мадеком ввели Боженьку и Визажа.

Сидевший перед диском солнца молодой мужчина в золоченой одежде улыбнулся. Должно быть, ему лет тридцать. Но какой же он холеный! Есть чему позавидовать!

— Как твое имя? — спросил он. Голос у него приятный, спокойный.

— Мадек.

— Мадек-джи, мне сказали, что ты знаешь наш язык!

Мадек-джи! К его имени добавили слог, который на хинди является признаком уважения. Господин Мадек. Это ему-то, переодетому голодранцу, напялившему дорогое платье и тюрбан. Мадек позабыл все свои страхи. Когда Визаж и Боженька подошли ближе, Мадек взял на себя привычную роль переводчика.

Два часа пролетели незаметно. А между тем они говорили о пушках. Раджа попросил французов сделать для него такие же огненные глотки и обучить его солдат управляться с ними. За это он посулил им огромную сумму денег, показавшуюся четверым мужчинам настоящим богатством.

— Ты уверен, что все правильно понял, Мадек? — растерянно спросил Мартин-Лев. — Он не предлагает нам поступить к нему на службу?

Мадек тоже был разочарован.

— Мы же не можем сами предложить это. Надо подождать.

— Да, но, похоже, он уже сказал все, что хотел.

И действительно, Бхавани поднялся с подушек и стал отдавать слугам приказы. Кругом забегали слуги. Принесли наргиле, чаши с шербетом и вареньями. Французы от души наслаждались новыми ощущениями: вареный лимон, розовый ласси, маленькие плоды манго, поджаренные в прозрачном меду…

— Не ешь левой рукой, — предупредил Мадек. — Это считается дурным знамением.

Раджа ни к чему не притрагивался. Мартин-Лев вдруг подумал, что все эти сладости просто средство задержать их у себя. Солнце клонилось к закату. Он отодвинул от себя наргиле.

— Мадек, а наши люди?

— Да, пора возвращаться, — нехотя согласился тот, вспомнив о драных палатках, о необходимости таскать воду, о комарах и змеях.

Раджа угадал его мысли.

— Знай, Мадек-джи, вы мои гости. Если хотите, можете поселиться во дворце и жить так, как живу я.

— А наши люди?

— Они тоже могут жить здесь, вместе со стражей. Крепость большая, места хватит для всех солдат.

Мадек перевел. По лицу Боженьки сразу стало понятно, как он счастлив. Даже Визаж не удержался от вздоха облегчения. Только Мартин-Лев был озадачен.

— Я не могу принять это предложение, не получив от него залога дружбы!

Бхавани предвидел и это.

— Что мог бы я предложить твоему начальнику в доказательство моей доброй воли? — спросил раджа Мадека.

Мартин-Лев не знал, что ответить; ни он, ни Мадек понятия не имели, что принято делать в таких случаях. Бхавани взял инициативу в свои руки.

— Я дам каждому из вас по две женщины, а твоему начальнику трех. И двух молодых слонов. Вы довольны?

— Мартин-Лев, не соглашайся сразу. Поторгуйся, — посоветовал Визаж.

Через полчаса раджа Годха даровал им еще по трое слуг, Мартин-Лев как начальник получил пятерых. Однако выпросить больше слонов французам так и не удалось.

Боженьке поручили вернуться в отряд и приказать сворачивать лагерь. Все уладилось.

— Пройдемте в Диван-и-Хас! — пригласил Бхавани и в сопровождении своей лани, не отходившей от него в течение переговоров, повел их во второй двор. Мрамор. Сады, фонтаны, распахнутые окна, коридор, потом еще один двор и галереи с колоннами. Каждый новый сад внутреннего двора казался красивее предыдущего. Водопады, пирамидки, изящные купола, плиты из разноцветного мрамора: то невиданный фасад, то невероятное украшение.

Наступал вечер, за окнами сгущались сумерки. Мадек шел вперед как зачарованный. Ему казалось, что феи перенесли его в одну из старых матросских сказок. Он весь превратился в зрение. Потолки, с встроенными в них маленькими зеркалами, стены, выложенные китайским фарфором. Наконец-то он добрался до внутренней Индии. Он видел чудеса не во сне, а наяву. Об этом свидетельствовали и зыбкие тени наступающего вечера, и следы полива на цветах, и отпечатки ног на песчаных дорожках, и церемонный павлин, подбирающий брошенные ему крошки, и вздрагивающая лань.

Бхавани остановился у входа в последний дворик и обернулся:

— Вот это Диван-и-Хас.

— Я думаю, это место, где раджа принимает гостей, — объяснил Мадек.

Дворик оказался более скромным, чем предыдущий, но при этом более изящным.

— Райская Река, — раджа указал на небольшой канал с кристально чистой водой.

Полудрагоценные камни в мраморных стенах, парчовые балдахины, ковры, мозаики из золота и серебра, — все это создавало ощущение легкости; тело казалось здесь невесомым, но не утратило чувств, и какие оно переживало ощущения!..

Раджа уселся на бархатное покрывало с бахромой, указав гостям на подушки. Слуги опять принесли наргиле и шербет. Опять воскурили сандал, зажгли светильники. Зазвучала приятная музыка. Сидящая в уголке женщина играла на инструменте, напоминающем мандолину. Ритм стал ускоряться, звуки становились громче. Мадек почувствовал, как сильно он устал, и отложил наргиле.

Услышав голос раджи, он машинально перевел, тихо, будто для самого себя:

— Радуга.

Из-за невидимой дверцы появился невысокий стройный силуэт. Сначала было видно лишь великолепное голубое сари, расшитое золотой нитью. Это была танцовщица. Ее руки порхали на фоне вечернего неба, указывая на фантастических животных, на звезды, а может быть, на какого-то бога. Ее босые ноги, украшенные браслетами с колокольчиками, отбивали ритм, задаваемый музыкантшей.

Глядя на ее покачивающиеся бедра и толстую косу, змеей извивающуюся по спине, Мадек с ужасом понял, что его благостное настроение улетучивается. У него началось головокружение.

Танцовщица вошла в круг света факелов, и раджа с нежностью произнес:

— Сарасвати…

Это была какая-то дьявольщина. В неровном свете потрескивающих светильников Мадек увидел лицо красавицы. Оно показалось ему знакомым. Где же он видел эти чистые черты, эти улыбающиеся миндалевидные глаза, эти чувственные губы, которые дразнят и обещают столько радости?

Обещают? Он сошел с ума. Эта женщина принадлежит радже. Головокружение. Танец, покачивание бедер, обнаженная грудь под голубым чоли. Наргиле, сандал. Головокружение, головокружение…

Он потерял сознание.

* * *

Мадек приподнял голову и улыбнулся; он узнал голос Мартина-Льва, который звал его из такой же, как у него самого, лодки. Гребцы слаженно орудовали веслами, сделанными в форме лепестков лотоса. Это был божественный час: зимнее утро, в котором чувствуется приближение лета. В воде озера отражалось синее небо. Мадек опять откинулся на подушки. Он полностью отдался неизведанной им прежде радости: жить, жить с удовольствием, думая только об удовольствиях. Каждое мгновение приносило новые услады. Сегодня это будет охота. Лодка раджи и лодка царицы, отплывшие первыми, уже достигли берега, где ожидал кортеж со слонами. Мартин-Лев опять позвал его. Мадек не ответил. Ему было слишком хорошо. Платье и штаны индийского покроя больше не стесняли его, он научился изящно носить тюрбан. Правда, где-то в глубине души затаилась тревога. Но нет, неправда. Просто он был слишком счастлив.

Эта неделя, которую они провели во дворце на озере, окончательно поставила его на ноги. Тогда же, придя в себя после обморока, он обнаружил, что лежит на чарпаи. Над ним склонился брахман:

— Не бойся, я — человек аюрведы. — Он протянул ему шнур из золотой и серебряной нитей, на котором сверкал рубин. — Привяжи его к запястью, чтобы он оберегал тебя, чтобы защищал.

Мадек не знал, что ответить; он не мог найти слов и беспокойно заворочался на чарпаи. Брахман положил ему на лоб руку:

— Обрети тишину внутри себя и вслушайся в эту тишину. Прислушайся к Единому, который говорит с тобой, ведь в твоей груди заключена вся вечность. Я — Мохан, астролог раджи. Следуй моим советам. Выпей. — Он протянул Мадеку кубок.

— Скажи, что это за снадобье! — вмешался Визаж.

По грубому тону брахман догадался, что Визаж ему не доверяет.

— Я тоже аюрведа, — сказал хирург, ткнув указательным пальцем себе в грудь. — Аюрведа!

Мохан обернулся к Мадеку:

— Доверься мне. Я растворил в этой жидкости сожженные драгоценные камни, которые излечат тебя. Я, брахман, забочусь о тебе, как будто ты раджа.

Мадек сделал все, что ему велели. Потом Мохан дал ему густой и пахучий бульон, который Мадек выпил залпом. Визаж больше не возражал. В конце концов, он же не разбирался ни в камнях, ни в травах, растущих в Индии. В любом случае, здешние снадобья не могли быть хуже, чем лекарства из аптек Компании, к которым он всегда относился с долей скептицизма. Дробленый агат брахмана стоил змеиного порошка, змеиной крови, растворенной в слезе, и всех этих толченых мокриц, которых подсовывают больным морякам.

— Поддерживай внутри себя тишину, — повторил брахман, — твои силы истощены из-за того, что ты слишком напряжен. Услышь в себе тишину вечности.

Под действием этого монотонного увещевания Мадек заснул и проспал часов десять. Когда он проснулся, жрец сообщил ему, что раджа в знак дружбы предлагает французам пожить во дворце на озере, чтобы они могли восстановить свои силы после долгого путешествия. Если они пожелают, можно отправиться на охоту в соседние горы.

Поначалу французы отнеслись к предложению недоверчиво. «Еще одна проволочка!» — ворчал Марин-Лев. Мадек тоже был обеспокоен; его удивляла эта Индия, которая удовольствиями оттягивает наступление момента, когда речь пойдет о войне, о солдатах и пушках. Но кто смог бы противиться всем этим многочисленным и разнообразным способам получать наслаждение? Наслаждения же им предлагали каждодневно: массаж, изысканные блюда, ароматические ванны, — впрочем, от последней процедуры они попытались уклониться; им не понравилась идея избавиться от корки грязи, которая, как они думали, защищает кожу от отрицательного воздействия окружающей среды. Тогда им объяснили, что их могут принять за людей нечистой касты; проворство слуг сделало остальное, и после этого они, как и индийцы, принимали ванну каждый день.

Дворец на озере сулил несказанные удовольствия. Они приняли приглашение и на следующий же день покинули крепость. На этот раз путешествие на слонах и вопли толпы показались французам обычными. Они окончательно успокоились, раджа был прав. Вернее, не раджа, а брахман, без которого, похоже, не принималось ни одно решение; этот человек угадывал все. Сам же всегда появлялся неожиданно, как, например, в тот вечер, когда Мадек потерял сознание.

Как бы то ни было, пребывание в загородном дворце означало возможность хорошо отдохнуть. После лабиринтов крепости, ее уголков и закоулков, коридоров и поворотов, где все говорило о хитроумии и изощренности, они вдруг оказались в простом здании, выходящем окнами на воду. Они жили там в мире и спокойствии; по утрам их будили приходившие на берег прачки: тогда озеро оживало, начинало дышать в ритме ударов валька; священные крокодилы тихо плавали среди кувшинок. Мадек вставал рано и бродил по беломраморным галереям. Из-за розовых мушарабий иногда доносился тихий смех, звуки ситара, которые говорили о присутствии женщин. Возможно, среди них была и та танцовщица со странным именем Сарасвати, Радуга. Вот уже неделю он не видел ее, да и сам раджа не принимал их, а только улыбаясь приветствовал издали:

— Хорошенько готовьтесь к охоте!

Время от времени Мадек, как и его товарищи, приказывал привести из зенаны одну из девушек, полученных в подарок от раджи. Эти постоянные упражнения убедили его в том, что он абсолютно здоров. Но как только девушка уходила, к нему возвращался благоухающий и танцующий силуэт, который в тот вечер заставил его потерять сознание. Он гнал от себя этот образ, старался забыть это имя. Но у него ничего не получалось. Возможно, на охоте он опять увидит ее, может быть, даже приблизится к ней.

Лодка Мадека подплыла к маленькой пристани на берегу; больше вокруг не было никаких сооружений, кроме террас, устроенных для садов. От пристани начиналась дорога, вдоль которой выстроились слоны в парчовых накидках и с паланкинами, напоминающими маленькие дворцы. Но Мадек даже не удостоил их взгляда. Он видел перед собой лишь существо в голубой юбке и чоли, обшитом по краю золотой нитью, — невысокую, стройную женщину, обратившую взгляд к восходящему солнцу. Он мысленно повторил ее имя: Сарасвати.

Мадек всегда видел ее только в голубом. В цвете отплытия из гавани. В цвете многообещающего моря. В цвете любви, в которой он ничего еще не понимал, но предчувствовал ее, угадывал в томных движениях раджи, ведущего свою юную жену к слону. Когда Мадек сошел на пристань, его встретил Диван, не без удовольствия отметивший, что этот фиранги выглядит в индийской одежде уже не таким неуклюжим, как в первый день. Утром Мадеку принесли великолепную саблю с нефритовой рукоятью и изогнутым лезвием, но он настоял на том, чтобы взять с собой пару пистолетов, которые сохранил со времени походов по Южной Индии. В них не было никакого проку: ведь только раджа имел право охотиться. Но Мадек упорствовал, и капризного фиранги оставили в покое.

Вслед за Мадеком на пристань сошли Мартин-Лев, Боженька и Визаж. Раджа подошел к Мадеку и попросил перевести его товарищам, как они проведут этот день.

— Мы отправляемся в Багхдада, — сказал раджа.

— В Царство Тигров, — перевел Мадек.

— Это дикое, но очень красивое место, — продолжал раджа. — Там есть горы, озеро, леса. Замечательное место для уединения.

Мадек удивился. Молодой царь, правящий богатым мирным городом, ищет уединения? Одиночество всегда было уделом бедняков, сельская местность — убежищем несчастных. Самым важным в жизни Мадек считал наслаждение, а понятия «радость» и «праздник» связывались в первую очередь с Компанией и с так называемым нашим городом, то есть Пондишери. Неужели раджа страдает?

— Ты поедешь рядом со мной на первом слоне, — говорил Бхавани Мадеку. — Мы побеседуем о Годхе, и я объясню тебе, как будет проходить охота. Во время остановки, которую мы сделаем у храма Шивы и Великой Богини, ты перескажешь все эго своему господину, и он сменит тебя на спине моего слона. А потом я убью Тигра! Тигра, понимаешь?

Мадек впервые увидел на лице раджи жестокую усмешку. «Вкус крови, — подумал он. — Притягательность страдания». У кого он уже видел такое выражение лица? Ах, да, Угрюм, конечно же Угрюм, который, подобно молнии, прорезал небосвод его жизни и бросил его в песках Пондишери. Он скорее всего давно погиб. Мадек отогнал прочь это воспоминание.

В нескольких словах Мадек описал своим спутникам распорядок дня. Он почувствовал, что Мартин-Лев завидует преимуществам, которые он получал как переводчик. Впрочем, Мартин-Лев займет почетное место в тот момент, когда охота начнется по-настоящему.

По лестнице, приставленной к боку слона, раджа поднялся в паланкин, где его уже ждала Сарасвати, потом дал знак Мадеку взобраться к ним. Когда все расселись, он велел погонщику отправляться.

— Намасте, — сказала царица Мадеку и соединила ладони на груди в приветственном жесте. Мадек поприветствовал ее таким же образом.

— Клянусь мечом, сегодня я желаю встретить тигров, — сказал Бхавани.

— Я думал, что ваша религия запрещает вам убивать, — заметил Мадек. — Вы с таким почтением относитесь к священным животным, например к крокодилам в озере.

Бхавани взглянул на него с чувством собственного превосходства.

— Только раджа имеет право охотиться, поскольку он кшатрий и Сын Солнца! В теле тигра скрывается демон; в нем воплощается враг царя. И потому, фиранги, только я имею право охотиться. Это дхарма!

Мадек изо всех сил старался понять, что такое «дхарма»: правило, доблесть, долг… Дхармой объяснялось все, от обычных законов до исключений из них. Он никак не мог разобраться. Сарасвати улыбкой подтвердила слова раджи. Она вся блистала драгоценностями. Какая красавица! Дуги ее бровей мягко приподняты, ровные зубки ослепляют белизной, губы, красные от бетеля, притягивают взгляд. Мадек казался себе жалким и убогим. А ведь на нем было шелковое платье и тюрбан с султаном, таким же великолепным, как у Дивана. Но рядом с владычицей Годха он чувствовал себя оборванцем из Кемпере. Теперь он понял, почему сказочник, показывавший марионеток, не назвал ее имени и не стал описывать словами. Все в этой женщине было невыразимо.

Мадеку хотелось, чтобы она заговорила. Кроме приветствия она не произнесла ни слова. Он не успел запомнить, как звучит ее голос. Он отвернулся, чтобы не выдать взглядом, что творится в его душе.

— Восхитительная весна, — сказал Бхавани. — Слышите, как поет соловей? Красота наполняет мое сердце, меня уносит поток возвышенной радости…

Он почти пел, и Мадек не очень-то вникал в смысл его слов. Бхавани часто начинал разговор на важную тему с подобного речитатива. Может быть, это какой-нибудь священный гимн. Он ждал, что будет дальше.

— Мадек-джи, в такие минуты я сомневаюсь в том, что будет война. Но я знаю, что война записана в законе Дхармы. Астролог Мохан постоянно повторяет мне: разрушитель Шива же важен, как созидатель Брахма и охранитель Вишну, которого я особо почитаю в его восьмой инкарнации, в образе Кришны, Синеликого. Но мой город Годх — дитя войны. Теперь, когда я нахожусь вдали от него, я чувствую это особенно сильно. Ты не знаешь легенды об основании моего города, я расскажу ее тебе, чтобы ты передал ее своему начальнику. Давным-давно, в те времена, которые нельзя определить, один из моих предков, Сын Солнца, как и я, пришел в долину Годха, в то место, где река вытекает из ущелья. Там он встретил отшельника, склонился перед ним, как положено по обычаю, и мудрец сказал ему: «О принц из рода Сурьяванси, приди в эту землю и построй на этой скале большую крепость. Устрой здесь свое жилище, Сын Солнца, ибо оно простоит тысячу лет и будет трижды разграблено; когда это произойдет в третий раз, оно обратится в пыль, но возродится для вечности в образе женщины». — Бхавани помолчал, мечтательно вздохнул и продолжил: — Понимаешь, Мадек-джи, испокон веков мы, раджи Годха, живем в страхе войны. За прошедшие столетия Годх уже дважды был разграблен, но он поднялся, как это и предсказал отшельник. Мы жили в мире, очень долго жили в мире и спокойствии, у нас процветала торговля… Мы разучились воевать, мои предки и я, и предки моих предков. Но третье разграбление уже не за горами. И мне нужны вы, люди, пришедшие из-за Черных Вод! — Раджа бросил взгляд на улыбающуюся Сарасвати, и выражение его лица смягчилось. — К счастью, боги даровали мне сына!

Он избегал взгляда Мадека и сосредоточился на дороге, по которой шел слон. Они добрались уже до середины горного склона. Время от времени дорогу перебегали то дикие павлины, то стайки белок. Потом появилась пятнистая олениха, за ней — антилопа, кабан. Раджа не шелохнулся.

— Почему вы не охотитесь на эту дичь, ее здесь видимо-невидимо? — осмелился спросить Мадек.

— Сегодня я хочу охотиться на тигров! — ответил раджа. — Охота на мелкую дичь меня не интересует. Я желаю убить тигра, такого же царственного и одинокого, как я сам, тигра, который заставляет молчать всех вокруг себя! До его царства мы еще не дошли. Терпение!

Мадек замолчал. Слон взбирался все выше. Вскоре они оказались на покрытой мхом площадке, окруженной пальмами. Здесь Мадек увидел два одинаковых храма, оставшихся, возможно, от какого-то древнего города, потому что вокруг были разбросаны гранитные глыбы. Погонщики остановили слонов; пассажиры спустились на землю. Мадек был удивлен: несмотря на царившее вокруг запустение, оба святилища выглядели ухоженными. Они не были раскрашены, как храмы в долине, и муссоны стерли кое-где их древние формы, однако их вид свидетельствовал, что здания постоянно подновлялись. Их устремленные ввысь купола потешались над буйством джунглей, их фризы на серых фасадах заставляли забыть о том, что они вырезаны из камня: множество лиц с застывшими улыбками, одновременно благосклонными и безразличными.

«Такая же улыбка у Сарасвати», — подумал Мадек. Царица направилась к одному из храмов. С того места, где он стоял, Мадек различил в глубине святилища округлые формы статуи с обнаженной грудью. Богиня склонила голову набок; из ее прически, как и у Сарасвати, выбилось несколько прядок. Она также улыбалась. Но у Мадека было ощущение, что этот мягкий взгляд в любую минуту может стать ужасающим. Сарасвати подошла к статуе и положила к ее ногам дары. В сумраке храма ее сари казалось неестественно голубым.

Бхавани вошел в другое святилище. Это был храм Солнца. Вход в него представлял собой монументальные ворота. Бог Солнца Сурья с двумя цветками лотоса в руках возвышался над изображенными на столбах ворот богами Тримурти: Брахмой, Вишну и Шивой. Бхавани стал молиться. За ним вошел Диван, потом еще несколько вельмож. Начался священный речитатив, от которого до Мадека долетал только слог: Ом. Ом. Ом. Мадек ничего не понимал. Этот звук убаюкивал его. Он впал в странное состояние. Это не было головокружение. В голове его как бы открылось отверстие, и в него хлынул поток священной энергии. Речитатив закончился. Мадек услышал шелест шелка за спиной и вздрогнул. Он узнал бы этот шорох среди всех других звуков. Это была она, она вышла из храма и подошла к Бхавани.

Они сели на слонов и отправились дальше. Мадек ехал теперь вместе с Диваном и испытывал от этого некоторое облегчение. Своим изобилием здешняя природа оглушала и смущала его. Царица тоже смущала: своей ослепительной улыбкой, сверкающей в носу искрой бриллианта, трепещущей под чоли грудью. Интересно, сколько ей лет? Восемнадцать, двадцать? И уже мать.

На вершине горы джунгли расступались. Воздух там был более свежий, почти холодный. Мадек видел, как Сарасвати закуталась в кашмирские шали. Кортеж спустился на плато. Миновал болотистую местность, в которой гнездились тысячи птиц.

— Они прилетают с Гималаев, — сказал Мадеку толстый Диван. — Здесь проводят зиму. — Потом он указал на чащу и воскликнул: — Багхдада! Царство Тигров!

Слоны пошли быстрее. Раджа приготовил лук и стрелы. Растительность становилась все гуще. Слоны вспугнули несколько антилоп и стай диких кошек. Мадек насторожился. Внезапно джунгли затрепетали. Обезьяны закричали, как бы предупреждая друг друга об опасности, потом вдруг разом замолчали. Павлины взлетели на верхушки деревьев. У самой тропы замерла лань, насторожила уши, потом умчалась прочь. В лесу воцарилась тишина.

— Тигр недалеко, — прошептал Диван. — Смотри, джунгли ждут его.

Люди были начеку. Слоны замедлили шаг.

— Наверное, он у водопада, — сказал Диван. — Тигры обожают воду.

— У водопада?

— Да, это возле охотничьего павильона, где мы проведем ночь.

Мадек понял, почему индийцы так пристально смотрят на тропу. Ветви над ней так переплелись, что почти не пропускали солнечные лучи. Мадек машинально посмотрел наверх и чуть не вскрикнул. Там, на ветке, как раз перед слоном раджи, сидел тигр, неподвижный и величественный. Гибкий, готовый к прыжку. Он занес бархатную лапу и выпустил когти. Мадек никогда не видел тигра так близко.

Скорее! Рука рванулась к поясу. Пистолет. Слон раджи продолжал идти вперед. Ни Бхавани, ни Сарасвати, ни погонщики не чувствовали опасности. Неужели они ничего не видят?! И даже слон никак не реагирует…

Тишина. Сарасвати склонилась к радже. По телу дикой кошки прошла волна дрожи. Наконец слон замедлил шаг.

Все произошло очень быстро. Зверь, срезанный пулей в прыжке, рухнул на паланкин. Подушки, кусочки дерева, бархатный балдахин — все покатилось вниз. Царский слон метнулся в джунгли, второй, в испуге, бросился за ним. Только окрики и удары погонщика заставили их остановиться.

— Сарасвати! — завопил Мадек.

Это было первое слово, прозвучавшее после вечности молчания. Надо было скорее слезть со слона. Мадек отвязал постромки, поддерживавшие ковер в паланкине и, как по вантам, соскользнул по ним на землю. Сарасвати. Он был рядом.

Подбежали слуги. Диван орал и размахивал руками, сидя на своем слоне. Мадек никак не мог прийти в себя. Сарасвати открыла глаза, удивленно посмотрела на Мадека и повернулась к радже:

— Ты ранен?

Он не ответил. Его правый рукав был в крови.

— Бхавани… Бхавани!

— Ничего страшного, — спокойно сказал он и закатал рукав. Увидев впившийся в руку осколок дерева, повторил: — Ничего страшного. Как ты, моя лотосоликая красавица?

Вот это самообладание; Мадек остолбенел.

— Бхавани, Бхавани, жизнь моя…

— Где зверь? — обратился раджа к Мадеку. — Что произошло?

Мадек показал ему свой пистолет и кивнул на разбросанные кругом куски дерева. Объяснений не потребовалось; раджа все понял: паланкин развалился под весом тигра. Сарасвати упала первой. Покрывала и подушки защитили ее. А раджа принял удар посильнее. Тигр полоснул его когтями по спине. Одежда раджи была изодрана в клочья. Но больше всего досталось погонщику: туша животного обрушилась именно на него. Он лежал без сознания, как и Мартин-Лев, свалившийся на другую сторону дороги.

— Визаж! Визаж! — закричал Мадек.

Хирург растолкал толпу слуг и придворных:

— Им нужна помощь!

— А человек аюрведы? — спросил Визаж.

Раджа состроил гримасу:

— Брахманам запрещено участвовать в охоте.

— Мой друг хороший лекарь, — сказал Мадек. — Позвольте ему осмотреть вашу руку.

Мадек боялся, что ему ответят презрительным отказом, улыбкой превосходства. К его великому удивлению, Бхавани согласился.

— Твое оружие, чужеземец, спасло мне жизнь; руки чужестранца могут коснуться меня.

Он сказал это решительным тоном.

Визаж осмотрел рану. Кусок деревянного каркаса паланкина глубоко вонзился в плоть. По счастью, Визаж никогда не расставался с маленькой сумкой, в которой лежали лезвия и два-три пинцета. Он ловко вытащил осколок дерева, при этом раджа не издал ни звука. Его дыхание было спокойным.

— Теперь мне нужны мази и притирания, чтобы уменьшить боль и предотвратить гангрену, — сказал Визаж. — Думаю, что нам следует вернуться в Годх.

Мадек перевел.

— Властью меча! Только не в Годх! — воскликнул раджа. — Мы проведем ночь в охотничьем павильоне, как и предполагали. Диван, прикажи слугам собрать в джунглях целебные травы.

Невероятное хладнокровие. Визаж был ошеломлен. На кораблях подобный героизм был явлением обычным. Служба на флоте опасна, и люди постепенно привыкают к страданиям и смерти. Но этот молодой царь, такой спокойный, невозмутимый перед любым испытанием и, казалось бы, так увлеченный своими развлечениями… Практическая медицина часто заставляет удивляться новому, и Визаж в который раз спросил себя, не привлекает ли его в ней именно это, а вовсе не чувство удовлетворения, которое испытываешь, когда удается избавить человека от страданий.

Лежа на подушке, которую слуги подложили ему под спину, Бхавани созерцал убитого тигра. Пуля попала прямо в голову зверя.

— Поднесите его ко мне. — Когда его приказание выполнили, раджа стал гладить здоровой рукой еще теплую шерсть. — Мадек-джи, ты понял теперь, что такое тигр? Охота на тигра?..

Мадек не ответил, он тоже не мог отвести глаз от зверя. Ему даже не верилось, что он мертв; все произошло так быстро и закончилось удивленным взглядом царицы.

— Тигр, — повторил Бхавани. — Угрожающий тебе враг! И слон, который даже не почувствовал его… Так не бывает. Понимаешь, Мадек-джи, это предзнаменование!

— Предзнаменование?

— Поедем. Мы вернемся к этому в охотничьем павильоне. Я поеду на слоне Дивана; со мной поедут начальник фиранги и его человек аюрведы. Мадек-джи, ты поедешь на другом слоне вместе с Диваном и прекрасной Сарасвати. Властью меча! И погрузите тигра на моего слона!

— Достойный Сын Солнца, — воскликнул Диван, — воплощение воинственной силы, что правит Вселенной, Сурьяванси, я приветствую твою мощь.

Он простерся перед царем. Бхавани прошел мимо, не удостоив его взглядом. Кортеж двинулся в путь. Слон шел весьма живым аллюром. Мадека прижимало то к дряблому боку Дивана, то к гибкому телу Сарасвати. Он не знал, чего опасаться больше. Он был напряжен до предела. Поездка превратилась в пытку. Однако вскоре лианы раздвинулись и между деревьями заголубело небо. Они вышли на большую опушку. Перед ними на берегу пруда стоял золотой павильон, легкий и нелепый, как дворец Годха; и тем не менее он великолепно вписывался в окружающую дикую природу.

Раджа приказал остановиться. Ему протянули лестницу, чтобы он мог спуститься на землю. Вооруженные камышовыми метлами слуги побежали к павильону и поспешно смели в сторону опавшую листву и испражнения животных. Другие принесли ковры и подушки. Раджа не стал садиться. Он подождал, пока все соберутся вокруг него. У вельмож был мрачный вид.

— Мадек-джи…

Мадек держался немного позади других. Его смутило, что раджа обратился к нему. Сарасвати стояла рядом с супругом.

— Мадек-джи, подойди сюда.

Мадек подчинился. Раджа снял свой тюрбан и открепил от него бриллиант.

— Возьми этот камень. Это мой третий глаз. Теперь он будет твоим, потому что он руководил сегодня тобой, а не мной.

Мадек опешил. Он убил какого-то несчастного тигра, и за это ему предлагают огромный бриллиант чистой воды, возможно, более совершенный, чем те, что набобы дарили Дюпле!

— Но я спасал не только вас, но и себя.

— Нет, ведь тигр напал именно на меня. В этом звере прятался мой враг, и ты убил его. Кроме того, ты спас Сарасвати, прекраснейшую из прекрасных, Нур Махал, избранницу моего гарема. Властью меча, я приказываю тебе взять этот бриллиант.

Мадек не двинулся с места. Все вокруг молчали. Когда молчание стало почти невыносимым, мягкий и спокойный голос сказал:

— Если вы отказываетесь взять во имя меча, примите его во имя любви!

Сарасвати сложила руки на груди, как бы говоря «намасте», и опустила глаза. Мадек взял бриллиант и простерся у ног раджи.

— Посмотри на этот камень, — сказал Бхавани. — Это — безупречный шестиконечный бриллиант с тонкими и ровными гранями, его оттенки прекрасны, он легок и озаряет пространство огнем радуги… — Голос раджи ослабел. Он боролся с болью. Но продолжал: — Ваджра! Знай, что это слово божественно! Ваджра, первый из драгоценных камней, алмаз может разрезать что угодно, но его разрезать ничем нельзя. Он может только разрубить сам себя. Тому, кто носит его, он дает силу победителя, делает его хозяином всех земель, дарует детей, богатство, зерно, благосостояние, скот, бесконечное счастье…

Раджа упал на подушки. По небу пролетела стая кричащих уток. Сарасвати осталась стоять, ее глаза встретились с глазами Мадека. Тот сжимал в кулаке драгоценный камень. Когда-то, в казармах и на бивуаках, он целыми ночами мечтал о сокровищах Индии. И вот одно из них у него в руках. Он опустил глаза, пытаясь скрыть свои чувства. Сарасвати оставалась далекой, даже когда находилась в двух шагах от него. В тот момент, когда на него наконец посыпались сокровища Индии, ему больше всего хотелось, чтобы в его руках оказалась она.

Он открывал для себя одну за другой разные Индии, и наконец нашел эту женщину. Сарасвати. Вот настоящая Индия.

Наступил вечер. Раджа увел Сарасвати в открытую комнату с бассейном. В воздухе витал аромат жареных чапати и чечевичного соуса. Раздался крик гиены; Сарасвати вздрогнула и чуть не опрокинула светильник и стоявшую возле нее маленькую жаровню.

— Ты боишься?

Бхавани подхватил лампу и поднес ее к лицу царицы.

— Я боюсь за тебя. Эта рана…

— Мне больше не больно; меня не беспокоит ни рука, ни спина. Смола лакового дерева смыла кровь с моих ран. Ты же знаешь: нет лучшего поставщика лекарств, чем сад природы; двое слуг, которые пошли в джунгли, взрезали дерево, и через шесть часов под действием божественного сока мои раны закроются.

Сарасвати поправила тюрбан на голове раджи. Вместо огромного бриллианта, подаренного Мадеку, он прикрепил к нему бриллиант поменьше, который обычно носил вместе с жемчужным ожерельем.

— Я послал гонца в Годх, чтобы посоветоваться с Моханом; завтра мы встретим его во дворце на озере, и он привезет еще более чистый бриллиант, который сам выберет у лучших ювелиров города. Еще он должен составить гороскоп фиранги Мадека, но не знаю, как у него это получится, потому что фиранги не смог сказать мне точную дату своего рождения; если я правильно понял, он не привык рассчитывать время по луне, как это делаем мы.

— Не зная его гороскопа, ты не можешь долго держать подле себя человека, наделенного такими силами, — сказала Сарасвати. — Что, если его сила обернется против тебя?

Царь взял жену за руку и посмотрел ей в глаза. Она была явно испугана. Казалось, она пытается убедить себя в том, что говорит. Ее голос дрожал. Она не боялась фиранги Мадека, а если и боялась, то это не было связано с судьбой Годха. Что-то в ней ускользало от понимания раджи. Но ведь именно из-за этого непонятного, необъяснимого нечто он и любил ее больше всех женщин своего гарема.

— Довольно! Ты просто трусиха. Завтра мы вернемся в Годх и выслушаем Мохана. — Он взял с блюда орех бетеля, завернутый в свежий лист: — На, возьми это лакомство! И помолчи… Ты просто ребенок, который боится кобры, несмотря на то что вокруг дома рассыпан гравий!

— Не забывай, что кобры защищают меня и мне нечего их бояться!

Она притворилась рассерженной. Бхавани подумал, что это прелюдия к любовной игре. Он подтолкнул ее к бассейну, придвинул лампу и жаровню. Лицо Сарасвати отразилось в воде. Он нагнулся и поцеловал ее отражение. Это был «поцелуй-объяснение». Несмотря на ранение, в нем росло желание. Она раскусила орех бетеля, пожевала лист и наконец осмелилась сказать:

— Ты приведешь царство к беде, Бхавани. Ты не умеешь беречь себя.

— Раджаякшма! Да, я приведу царство к беде, но это потому, что я влюблен так же, как был влюблен царь Луны, когда он добивался коровы Рохини, и, подобно ему, я согласен на то, чтобы желание иссушило меня!

Сарасвати посмотрела на него удивленно. Она давно не видела раджу таким веселым. Он взял ее ступни и поцеловал их.

— Не забывай о законе, царица! Любое движение, которое делает один из любовников, должно быть возвращено ему другим, поцелуй за поцелуй, ласка за ласку, удар за удар.

— У тебя вся спина располосована когтями, и рука…

Он снова поцеловал ее, развязал пояс чоли, раздвинул складки юбки.

— Я хочу видеть твой храм Камы! — Бхавани придвинул лампу.

Стоящие в двух шагах слуги улыбнулись, в их взгляде светилось любопытство. Сидя лицом друг к другу, супруги приняли позу молока и воды, в которой любовники, когда их тела соединяются, не ощущают больше ни боли, ни ран. Сарасвати махнула рукой слугам, чтобы те подложили ей под спину подушку и распустили волосы.

Увидев, как ей распускают прическу, Бхавани воскликнул:

— Ты сейчас похожа на маленькую рыбку, которая, украсив себя, выскакивает из озера и спешит на свидание с большим крокодилом!

Слуги поднялись. Он задержал их. Ему хотелось поделиться с ними своим восхищением, сказать им, как дорога ему Сарасвати, показать красоту царицы, отдающейся все возрастающему желанию.

— Смотрите, слуги, эта женщина — Падмини. На десять миллионов женщин только одна такая. Ее пот пахнет мускусом, пчелы должны лететь на нее, как на мед. У нее маленькая йони, открывающаяся, как тайна, и я чувствую влагу ее любви, благоухающую, подобно только что раскрывшейся лилии. Женщина-лотос…

Он замолчал. Сарасвати почувствовала, как в ее нагую грудь вонзились его длинные ногти. Завтра утром в зеркале она увидит прекрасные отметины, которые будут напоминать ей о любви мужа в его отсутствие; восхитительные знаки, носящие великолепные имена: «листки голубого лотоса», «лапка павлина», а если они такие, как сейчас, когда он покусывает изгибы ее тела, оставляя на них след в виде маленьких точечек, — это «разорванное облако». Она высвободилась из его объятий, чтобы вернуть их ему, вернуть это «разорванное облако», — пусть он тоже вспоминает о ней утром! Потом они снова приняли позу молока и воды.

— Сегодня я хочу от тебя сына!

Она не расслышала. Пхра! Пхут! Сут, плат! На каждый удар она отзывалась соответствующим звуком, воркуя, озвучивая их любовь, подражая щебету перепелки и крикам павлина.

— Я хочу сына!

На этот раз она поняла и обхватила ногами его бедра.

— Да, да, вот я!

Их дыхания слились. Такая нежность! Без малейшего усилия она приняла позу супруги Индры, ту, что дарует детей. Сарасвати легла на грудь Бхавани; она больше не чувствовала висящих на ней нитей жемчуга; внутри нее, в основании спины, пробуждалась змея Кундалини, божественная энергия, дух творения, она поднималась в ней, пробуждала все ее тело.

— Я хочу еще одного сына.

Это было последнее, что произнес раджа, и они расслабились, забывшись друг в друге, не чувствуя сами себя…

Сарасвати проснулась на рассвете. Бхавани еще спал, завернувшись в покрывала. Он казался ей далеким, каким-то отсутствующим, похожим на Вишну, погруженного в сон на спине змея, олицетворяющего Вечность.

«Почему он хочет сына?» — подумала Сарасвати и устыдилась этой мысли. Она — женщина и должна стать матерью многих сыновей: дхарма. Как каждая индийская женщина, будь то неприкасаемая или брахманка. Но ее чрево сухо уже почти шесть лет! Она вспомнила об испытанном накануне наслаждении. Удалось ли ей приблизиться к совершенству Камы? А это счастье, когда они, вместе с раджей, казалось, достигли вечности, подобно изначальной божественной паре супругов, Шиве, и Шакти, слившихся настолько, что они не ощущали времени и стали одним целым, — не означает ли оно, что у нее появится прекрасный ребенок?

Время. Одно целое. Но ведь время никуда не делось, а целого не возникло. Бхавани спал отдельно от нее; что виделось ему в этом сне: войны и пушки, завистливый брат, сын, которого он хочет родить? И какие кошмары, какие желания не дают спать фиранги, особенно этому Мадеку, у которого такие светлые глаза и такое подозрительное оружие — пистолет? Имеют ли чужестранцы, прибывшие из-за нечистых вод, такое же право на ту частицу абсолютного, которую дарует блаженство?

Ей вдруг стало не по себе, захотелось погрузиться в полумрак храма Кришны, в аромат возжигаемых благовоний, в ритуал подношения цветов, в молитву.

Она смотрела на спящего раджу. Время от времени он вздрагивал: если бы эти движения совпадали с катаклизмами в этом мире, можно было бы сказать, что это Вишну вздрагивает во сне. Что толку думать теперь о Годхе, если фиранги уже пришли и нарушили его спокойствие? Вчерашнее предзнаменование в образе тигра, например… Как назвать это вздрагивание, этот трепет жизни? Время раздоров, время поиска горизонтов, время ожидания и тайной враждебности. Ушли в прошлое ритмы зимы, муссона, караванов и дождей; потому что явился фиранги Мадек со своими товарищами и посеял смятение.

Правда, в нем тоже есть искра любви. Но эта лихорадочность, эта беспрерывная подвижность, это неумение тихо дышать, это беспокойство, передающееся людям и предметам… Фиранги, чужестранец, новый человек. Этот человек думает только о завтрашнем дне, а не о настоящем мгновении.

«О Кундалини, змея Вечности, твоя кожа потрескалась и сморщилась, а я, Сарасвати, я попала в разлом времен».

Бхавани вздрогнул. Это его раны. Она поправила сползшее покрывало. Ветер принес в бассейн маленький голубой цветок, увядающий в лучах восходящего солнца. Он несколько секунд продержался на поверхности, а потом затерялся в водопаде. Мгновение ушло и больше никогда не вернется. Как и вчерашние мгновения: блаженство вдвоем с раджей и та минута, когда она необдуманно сказала фиранги Мадеку: «Во имя любви».

Тут она поняла, какую безумную ставку сделал Бхавани и почему он одобрил ее действия, когда она заставила Мадека принять бриллиант. Раджа хотел войти в новый мир чужестранцев, в мир, ориентированный на будущее; но при этом он сохранил часть непреходящего, которое унаследовал от предков, уважение к закону Индии, к дхарме, и ее он должен передать своим бесчисленным сыновьям. Дхарма: стало быть, у нее будет сын, если этого пожелают боги. И вечное колесо космического закона будет по-прежнему вращаться; но теперь здесь, в этом мире, будет действовать и другая сила, зов которой она прочла в глазах фиранги. Они, казалось, хотели сказать: «Разве не пьянит желание изменить в этом мире хотя бы какую-то малость?»

Но как же все-таки тяжело в это утро быть женщиной, ощущать силу порядка вещей и их бесконечного круговращения и при этом знать, — хотя, возможно, лишь могущественные имеют право на это знание, — знать, что теперь придется считаться с новым миром и со всеобщностью необратимого. Когда раджа проснулся, она подарила ему первый поцелуй в губы, думая о другом. Она испытала радость от мысли о том, что теперь придется, наверное, жить вместе с фиранги, которых она так боялась в былые времена, когда бушевал муссон, а ей было шестнадцать лет.

Они почти сразу же отправились в Годх. На обратном пути сделали остановку во дворце на озере.

— Когда мы будем в Годхе? — спросил Мадек Дивана.

— Каль, Мадек-джи, каль, — ответил тот натужным голосом.

Опять неопределенность: то ли завтра, то ли через два дня, или на той неделе, а может быть, и никогда. Никто из французов не возражал. Они были готовы весь день отдыхать и потягивать цветочные и сахарные настойки. Только Мадек не находил себе места.

Астролог прибыл на следующее утро. В сопровождении двух стражников он вошел в комнату фиранги медленным церемониальным шагом. Остолбеневший Мадек выронил из рук бутылку настойки. Сейчас что-то произойдет.

— Намасте!

— Намасте.

Этот приветственный жест уже был знаком французам. Мадек предложил брахману разбросанные по полу подушки.

— Благодарю, я не стану садиться. То, что я должен вам сказать, не требует многих слов. — Маленький худощавый брахман казался почти бестелесным. — Мадек-джи, раджа делает вам новое предложение. Согласитесь ли вы остаться в Годхе на время, необходимое для того, чтобы создать здесь такую же армию, как у фиранги? Нужно не только набрать армию, но и командовать людьми, многому их научить. Раджа хорошо заплатит за это.

Мадек перевел. Было ясно, что они согласятся. Ничего другого брахман и не ожидал. Боженька покраснел от удовольствия, с лица Визажа исчезло скептическое выражение, Мартин-Лев ликовал.

— Скажи ему, что я не могу дать ответ сразу.

Ожидание было обязательным ритуалом при любых переговорах: брахман ничуть не удивился, когда Мадек повторил эту фразу на хинди.

— Поторопитесь, — все же посоветовал астролог. — Раджа нетерпелив. Сегодня вечером на озере будет праздник. Он ожидает ответа через час.

Он поклонился и вышел из комнаты.

— Наконец! Наконец! — вскричал Мартин-Лев. — Я же вам говорил…

Мадек подошел к окну. Он долго смотрел на спокойную гладь озера. Наступала весна. Было уже почти жарко. Скоро земля иссохнет до такой степени, что начнет трескаться, и вплоть до муссона вокруг будет царить адское пекло. Адское, да, адское: оно уже жгло его изнутри. Он не может здесь остаться. Как им объяснить? Они подумают, что он бросает их из-за того, что получил бриллиант.

— Мадек, теперь ты видишь, что я был прав?

— Мартин-Лев, я здесь не останусь. Я хочу отдать радже его бриллиант и вернуться в Пондишери.

Визаж вышел из состояния засахаренного оцепенения.

— Да ты дурак, дурак, совершенно ненормальный!

— Оставьте меня в покое. Это место не для меня. Я хочу вернуться на юг, во французскую армию. Тем более что мы так и решили. Я уеду раньше вас, только и всего.

— Один? А твои люди, которые только сейчас начали приходить в себя? Ты свихнулся. Почему тебе вдруг так не терпится?

— Оставьте меня в покое. Я все равно не останусь.

— Он свободен, Визаж, как любой из нас, — сказал Мартин-Лев. — Придется теперь и нам учить язык индийцев.

Через час брахман вернулся. Сообщая ему о решении своих товарищей, Мадек замешкался, не зная, как сказать о своем. Но астролог опередил его:

— А ты? Ты уезжаешь?

Мадек остолбенел. Как он догадался?

— Я… Я прошу разрешения раджи отбыть на юг вместе с моими людьми. Пусть он возьмет назад бриллиант, который мне подарил, — я его недостоин.

— Мадек-джи, ты все объяснишь ему сам сегодня вечером, после праздника.

Невозмутимый брахман поклонился и отправился в покои раджи.

* * *

На озере осталось только несколько ярко освещенных лодок. Кое-где свет факелов вырывал из темноты брошенные в воду гирлянды цветов.

Праздник завершился. Значит, пора. Бхавани чуть отодвинул занавес, чтобы взглянуть на фиранги. Пора.

— Дождись конца, самого конца праздника, — сказал ему астролог. — Пусть они наедятся до отвала. Пусть их околдуют танцовщицы. Пусть искусственный огонь, взлетающий из лодок, усладит их жажду великолепия.

— А фиранги Мадек? — спросил раджа. — Что предсказывают звезды? Он действительно уедет?

— Я уже объяснял тебе, что иногда звезды молчат. Сейчас я говорю с тобой языком осторожной и хитроумной старости, а не языком брахманов.

— Но почему он желает уехать? Как удержать его?

— Имей терпение, раджа. Никто и никогда не отказывался от слона, чтобы пересесть на осла. Не пытайся удержать его. Не забывай, что другие-то останутся. А он вернется.

— Но когда? Когда?

Брахман вздохнул. Печаль раджи подавляла его, даже его.

— Когда же? — повторил Бхавани. — Мохан, не упрекай меня за нетерпение. Просто, Мадек нравится мне больше других фиранги. Он спас меня, и… хотя он явился из-за Черных Вод, мне кажется, между нами есть какая-то связь. Может быть, я встречал его в прошлой жизни.

— Не говори вздор. Этот человек — чужестранец. Тебе могут пригодиться только его опыт и сила его мышц.

— Почему он хочет вернуть мне бриллиант?

— Из гордости. Он не хочет уехать, оставив впечатление, будто только и дожидался от тебя подарка. Пусть отдаст его; но, приняв камень обратно, веди себя хитро, если хочешь, чтобы он вернулся. Поговорим-ка лучше о твоем новом бриллианте: ты видел его, он больше, чем предыдущий. Огранивший его ювелир заверил меня, что он чище прежнего, его сила больше.

— Да, да, — рассеянно проговорил Бхавани. Теперь он уже думал о празднике. Астролог исчез.

Весь вечер раджа думал о том, что скажет Мадеку, когда останется с ним наедине. Вопреки обыкновению, он не пошел в зенану, удовольствовавшись тем, что велел Сарасвати переодеться в свое лучшее сари и надеть ожерелья из бриллиантов и жемчуга, которые он подарил ей после рождения сына. Сегодня его не тянуло к утехам любви; боль в спине и руке не утихала. К набережной дворца причалила последняя лодка. Бхавани щелкнул пальцами и, когда появились стражники, приказал:

— Немедленно приведите сюда фиранги Мадека. Факелы унесите. Я скажу, когда они потребуются.

Когда Мадека вели по темному коридору, он удивился, почему у стражников нет факелов. Еще больше он удивился, когда вошел в комнату, в которой находился раджа. Ее освещала только маленькая жаровня, в свете которой он различил лицо Бхавани; тот возлежал на голом полу.

Значит, это тайная аудиенция? По спине пробежала дрожь. Ему хотят помешать уехать. Он хотел заговорить; Бхавани перебил его на первом же слове:

— Итак, Мадек-джи, ты принял решение: ты хочешь вернуться к своим соотечественникам?

— Позвольте мне это. Освободите меня от всех обязательств по отношению к вам, прошу вас; вот камень, который вы мне подарили.

Мадек простерся перед раджей и протянул ему бриллиант.

Раджа взял его руку в свою. Рука Бхавани была мягкой, нежной, и Мадек покраснел — у него-то ладони шершавые, жесткие, огрубевшие на войне. У Сарасвати кожа, наверное, еще нежнее.

— Мадек-джи, я не буду спрашивать, почему ты уезжаешь. Ты спас мне жизнь; и я благодарен тебе за это. Я дам тебе свиту и продовольствие, чтобы ты мог вернуться к своим. И я согласен взять назад этот камень. — Раджа отпустил руку Мадека, сжал камень в своей ладони и продолжал: — Но знай, что он будет ждать тебя здесь. Знай, что Годх, отражающийся в его гранях, всегда будет ждать твоего возвращения. Бриллианты тоже живут, они живут внутренней, могущественной жизнью, полной тайн и мудрости. Этот камень принадлежит тебе, и я надеюсь, что он даст мне возможность еще раз увидеть тебя в этих стенах.

Раджа повернулся налево, хлопнул в ладоши:

— Стража! Принести факелы!

Внезапно комната осветилась. Все вокруг заблестело. Постепенно глаза Мадека привыкли к свету. На стене он увидел великолепного павлина, выложенного из драгоценных камней: аметист, сердолик, бирюза, халцедон, лазурит, и все это в обрамлении золота. Рядом с этим павлином раджа в золотом платье казался убого одетым.

— Мадек-джи, это — единственное чудо здешнего дворца удовольствий. Когда придет завоеватель, он разобьет мрамор, вырубит сады и вырвет камни. — Раджа обернулся к стражникам: — Оставьте факелы и уходите.

Они остались вдвоем.

— Я не стану задерживать тебя, Мадек. Не бойся. — Раджа взял факел. — Посмотри, вот под этой лапой. Посмотри рядом.

— Кто-то украл один камень.

— Нет. Ты ошибаешься, его там никогда не было. Посмотри, нажми пальцем.

Скрип, потом щелчок. Раджа поднес факел поближе:

— Смотри.

Под лапой павлина из-под мрамора выдвинулся ящичек, тайник.

— Видишь, Мадек, он пуст.

— Я не понимаю.

— Я же говорил тебе: Годх пережил два разграбления; когда нападут в третий раз, он падет. Как только я узнаю, что нам угрожает враг, я прикажу перенести сюда городскую сокровищницу. Когда город падет, дворец на озере тоже будет разграблен; грабители выломают все камни из этого павлина, но ни за что не догадаются, что у его ног хранятся сказочные сокровища.

— Зачем вы говорите мне это?

— Я боюсь того времени, которое должно наступить, Мадек-джи. Вернешься ли ты когда-нибудь? Даже мой астролог ничего об этом не знает. Но если ты вернешься, то одно из двух: либо Годх все еще будет стоять, прекрасный и спокойный, каким ты его видел, либо он станет рабом, умрет, погибнет, будет разграблен. — Раджа положил бриллиант Мадека в тайник, повернул камешек в стене, и ящичек закрылся. — В первом случае, Мадек, здесь буду я, или мой сын, или сын моего сына. Твой бриллиант тоже будет здесь, в тайнике, он будет ждать тебя. Если же Годха не станет, — тогда приходи сюда, забери все камни, которые здесь найдешь, и отомсти за нас. Вот мой прощальный подарок тебе в знак дружбы. Никто, кроме Мохана, не знает о существовании этого тайника, даже Сарасвати.

Даже Сарасвати…

Мадек простерся перед раджей. Он правильно делает, что уезжает. Но как бы он хотел объяснить, что уезжает по одной лишь причине: чтобы не слышать больше, как чужие губы произносят эти четыре слога, в которых для него соединились весь высший смысл миропорядка и вся его абсурдность.

 

ГЛАВА VIII

Возвращение в Пондишери

Март — декабрь 1760 года

Обратный путь лежал через джунгли, бурные реки, горы, перевалы, огромные пыльные плато; на этот раз все было проще. Раджа подарил ему коня, маленького афганского скакуна, нервного, быстрого, и благодаря ему первые недели путешествия показались не столь тяжкими. Жара усиливалась, сипаи начали дезертировать. Они находились в самом сердце Декана, когда конь вдруг околел после сильного поноса. Мадеку опять пришлось идти пешком. Его люди чувствовали, что их начальник в отчаянии. Мадек возвращался после поисков Грааля, без Грааля; но ему пришлось увидеть и испытать все: встретить Деву Озера и повидать полные опасностей дворцы. Деканские сказители, которых он иногда слушал, донесли до него и другие истории: в глубине джунглей живет маг — хранитель сокровищ, Царь Царей Кобр, он держит в пасти чистейшей воды бриллиант. «Великая радость, вечное благословение осенят того, кто увидит Царя Царей Кобр!»

В джунглях Годха Мадеку, которого теперь называют Мадек-джи, оборванцу из Кемпер-Корантена, довелось увидеть нечто еще более прекрасное: на одно мгновение он привлек к себе удивленный взгляд индийской царицы. И вот теперь из абсурдного побуждения и с тяжелым как никогда сердцем он повернулся к этому взгляду спиной.

Стараясь забыть о своих страданиях, Мадек стал упорно вникать во все мелочи. По счастью, у него почти не было свободного времени: то надо было найти место для привала, то добыть воды, то вести переговоры о продовольствии — забот хватало. Чтобы отвлечься от своей любви, Мадек решил выучить первые сто числительных языка хинди, последовательность слогов которых не подчинялась никакому правилу. Теперь торговцам не удавалось его перехитрить и продать продукты подороже. После двух месяцев похода Мадек вдруг поймал себя на том, что говорит исключительно в повелительном наклонении. Однако из пяти его форм он теперь исключал те рафинированные придворные способы выражения, какими пользуются раджи Годха. Он произносил только короткие приказы, произносил их громко и быстро, почти пренебрежительно. Вместе с тем он любил сипаев, оставшихся с ним после первого похода. После того как его конь околел, последний барьер, отделявший его от них, исчез; ведь рядом не было других фиранги. Но разве можно было кому-нибудь объяснить, что творится в его душе?! Достаточно того, что он настоял на отъезде. Прощаясь, товарищи предрекали ему несчастья. Но он уперся и отказался даже взять две пушки, которые они были готовы ему отдать. Он был рад, что так решил. Огненные глотки задерживали бы его, а он торопился. Индия вокруг него была спокойна, странно спокойна. Полученные от раджи деньги иногда помогали развязать чужие языки, открывали ему тайные пути, но пока он не мог понять, что за гроза назревает. Мадек верил, что в Пондишери он избавится от воспоминаний: скорее вернуться к рисовым полям, к крепостным стенам европейской постройки, к мачтам фрегатов на горизонте, неважно к чему, даже к колокольням церквей и сутанам иезуитов, проходящих под стенами Белого города. И постепенно мечты стали превращаться в честолюбивые планы. Еще в те времена, когда они окапывались, защищаясь от раджи-изменника, дю Пуэ пообещал представить его Лалли. Мадек снова стал мечтать о французской славе. Стать гренадером. Громить англичан. Запах пороха. Крепости, которые они непременно возьмут.

Они не дошли до Пондишери каких-нибудь ста лье, когда он узнал, что один из самых важных французских бастионов только что пал. За время его отсутствия англичане вытеснили французов со всех их позиций в Индии. О Бенгалии речь уже не шла, оттуда его соотечественники были практически изгнаны. На западе противник удерживал Сурат. Оставалось только взять Пондишери, и вся Индия оказалась бы в руках англичан.

Услышав эту новость, последние сорок сипаев, остававшихся с Мадеком, исчезли в джунглях.

Он осмотрел свою одежду, которая превратилась в лохмотья, посмотрел на босые, истертые дорогами ноги. И хотя дальнейшее движение вперед явно походило на стремление навстречу катастрофе, Мадек все же решил дойти до конца и вскоре появился в таком виде у ворот Пондишери. Город на удивление хорошо охранялся. Мадек объяснил, кто он и откуда пришел. После выяснения всех обстоятельств было установлено, что уроженец Кемпера Рене Мадек, служивший сержантом в отряде шевалье дю Пуэ, — единственный, кто спасся в ужасном сражении, когда отряд этого мужественного воина столкнулся с предательством недостойного индийского царька. Мадек не упомянул о посещении Годха и о судьбе своих товарищей. Ему позволили войти в город и даже доставили во дворец губернатора, где он попытался разыскать дю Пуэ. На него посмотрели с безразличным и несколько меланхоличным видом и после долгого молчания наконец объяснили, что шевалье давно погиб: был завален землей в результате взрыва пороховой бочки. Ряды бюрократов в конторе коменданта заметно поредели. В воздухе чувствовались одновременно напряжение и бездействие, которые насторожили бы любого канцеляриста. Не будучи таковым, Мадек стал добиваться, чтобы его принял маршал де Лалли, которому, как он объяснил, шевалье дю Пуэ собирался его представить и, возможно, даже успел что-то о нем сказать, прежде чем ему снесло голову взрывом пороховой бочки. На него посмотрели так же грустно, опять долго молчали, а потом, окунув перо в чернильницу и черкнув пару строк на пергаменте, наконец ответили: «Проходите, сержант, вы можете поговорить с господином маршалом. Но имейте в виду, что он вспыльчив и выгоняет из своего кабинета всех, кто ему надоедает, будь то его собственный адъютант или даже губернатор города господин де Лейри. Было бы странно, если бы он сохранял спокойствие, ведь он проигрывает сражение за сражением, а добрые граждане этого города расклеивают направленные против него листовки чуть ли не на стенах его собственной спальни!»

В полузаброшенном дворце, подле которого он когда-то выслеживал Годе, Мадек без труда нашел кабинет маршала, двери которого больше не охранялись.

Его приняли. Маршал очень нервничал, но не бился в истерике. Мадека это немного успокоило, и он решительно пошел к своей цели. У скорого на руку и жестокого Лалли Мадек попросил офицерского назначения в армию, отрекомендовавшись от имени дю Пуэ, о котором, по счастью, маршал вспоминал с чувством благодарности, поскольку его смерть в столь отдаленном месте позволила ему избежать необходимости утруждать себя устроением похорон.

— Кадетом в артиллерию, — объявил Лалли и плюнул в окно.

— Нет, — ответил Мадек, — я хочу в кавалерию.

Удивленный Лалли проглотил слюну, отказавшись от второго плевка, и сказал:

— Бретонец, упрямый баран! Мне нужны такие люди, как ты. Иди в свою кавалерию. Конным гренадером! И помоги мне как следует отлупить англичан.

Спустя час Мадек узнал, что англичане атакуют ближайшие населенные пункты и намереваются нанести последний удар по городу удовольствий.

* * *

Спустя неделю англичане уже стояли под стенами Пондишери. Приказы из губернаторского дворца звучали категорично: не допускать паники среди населения. Пора было бы уже предупредить его, но тут как раз раздались первые пушечные выстрелы. Впрочем, Лалли не сомневался в своей армии; он был уверен, что сможет отбросить противника. И фактория сохраняла спокойствие, хотя Черный город впал в великое отчаяние.

Ананда Рангапилле умирал, и Жанна Карвальо решилась нанести ему визит вежливости.

— Пондишери погиб, — простонал Ананда. — Нам конец, мемсахиб, я ведь предупреждал тебя, пока еще было время!

Жанна не стала задерживаться. Зачем долго оставаться в доме черномазого неудачника и выслушивать его бессмысленный бред, когда дома ее ждет возлюбленный, великолепный Сен-Любен? Счастье находилось здесь, совсем рядом. К тому же разодетый в муслин агент уверял ее, что в Белом городе нет ни малейших признаков беспокойства. «Ну и хорошо, устроим еще один праздник, — сказала себе Жанна, — конечно, это будет праздник лишь наполовину: продовольствия осталось не так уж много, а Уголок Цирцеи отрезан англичанами. Но неважно, маленький концерт, сегодня же вечером, на свежем воздухе, гости из колонии…»

Она вернулась домой радостная. Скорее, скорее; приготовить праздник на сегодняшний вечер, послать приглашения. А потом: прическа, перо в волосах, новое платье, — она будет великолепна, она будет готова к его приходу. Вся жизнь Жанны была всего лишь долгой прелюдией к любви. Новые фасоны платьев, пудра, духи, украшения, и все это лишь для того, чтобы молодые и нежные руки одним движением разрушили созданный ею порядок. Она сразу же поднялась наверх. Раскрасневшаяся Мариан как раз выходила из своей комнаты, поправляя юбку. Жанна погладила ее по рыжей головке:

— Не беспокойтесь, моя дорогая. Я была у Ананды; он бредит. Это он распространял в городе все эти кошмарные слухи; а теперь лежит в лихорадке, отупел от ярости, говорит, что умирает; вы же знаете, что он собирался еще продавать орехи и заключать новые сделки о сапфирах!

Мариан бросила на нее испуганный взгляд.

— Успокойтесь! Придите в себя! Сегодня вечером я приглашаю колонию послушать музыку! Мне уже пришлось пережить блокаду, и это было похуже, чем нынешние англичане, которые только и умеют, что отрезать уши крестьянам за то, что те снабжают нас рисом. Тогда нас обстреливали пулями и бомбами; видели бы вы мадам Дюпле, когда она забилась в мой погреб, спрятав бриллианты за корсаж! В то время англичане не были ослаблены лихорадкой, как сейчас. Неужели вы думаете, что они смогут что-то делать в этой стране, которую совершенно не знают?

Мариан расслабилась и улыбнулась. «Хорошенькая, — подумала Карвальо, — но скоро увянет».

Мариан вернулась в свою комнату. А Жанна привела себя в порядок, потом спустилась вниз, отдала приказания, послала приглашения, обругала слуг. Сен-Любен появился в полдень, как всегда, легкий и воздушный, но вскоре снова ушел. В четыре часа, сразу после сиесты, настало время музыки. Сен-Любен должен был вот-вот прийти. Пока музыканты настраивали инструменты, Жанна окинула взглядом присутствующих. Пришли все. Все, кто остался. Все, кто еще верил в Пондишери. Она снова предложила каждому бокал оранжада, розеточку с вареньем. Певица пробовала голос. Концерт должен был вот-вот начаться.

Жанна не стала садиться. Она стояла, опершись о дверной косяк, чтобы иметь возможность сразу поприветствовать своего возлюбленного, когда он вернется. Он предупредил ее: «Я задержусь, не беспокойся. Небольшое секретное совещание у губернатора; главное, никому не проболтайся».

Потом он поднялся наверх. Она пошла за ним и смотрела, как он переодевается. Долго ли еще будет принадлежать ей это полудетское тело, эта нежная, слегка покрытая пушком кожа, эти изящные округлые ягодицы? Он был слишком красив, этот любовник-ребенок, который внезапно явился сюда, наполнил собой ее жизнь и неожиданно излечил ее от всех недугов: от страстной любви к Угрюму, от мыслей о не-состоявшемся материнстве. Слишком красив, да. Надолго ли? Но она умела считать только рупии. А не годы. И Сен-Любен тоже исчез, растаял в момент, когда на город пролился первый послеполуденный ливень.

Она еще раз внимательно оглядела сад, никого не увидела и вздохнула. Заиграла музыка, живая, бодрящая. «Выглядеть веселой, главное выглядеть веселой!» — говорила себе. Скрипачи надрывались, создавая радостное настроение. К сожалению, пудра не смогла полностью скрыть смуглый оттенок их кожи, а ошибки в исполнении свидетельствовали о том, что они учились музыке в задних комнатах богатых домов здесь, в фактории. Но ничего, успокаивала себя Жанна, надо еще немного потерпеть; море скоро вновь будет свободно для французских судов, и они доставят сюда из Европы учителей танцев и целые ящики модных партитур. Только очень унылые души могут подумать, что Париж бросит свои фактории на произвол судьбы!

Одного из таких нытиков она видела сейчас в коридоре, где он расписывал грядущие несчастья какой-то молодой женщине:

— Вы уже слышали, что французские буржуа начинают возмущаться? С последним кораблем я получил письмо от господина Вольтера, и знаете, что он мне пишет? Что война в Индии — это драка между лавочниками за муслин и цветные ткани и что единственный смысл долгих и утомительных путешествий, которые предпринимает наша молодежь, чтобы оказаться в фактории, состоит в том, чтобы люди перестали воспринимать всю землю как свою деревню! Что, наконец, европейским народам не следует заставлять переселяемых ими в Индию несчастных терпеть невзгоды, даже десятую часть которых невозможно описать в Энциклопедии.

— Будьте любезны, замолчите, — вмешалась Жанна. — Кажется, вы пришли сюда слушать музыку, а не сеять страх среди моих гостей.

В ответ гость, мелкий служащий Компании, указал на подносы с чаем и сказал:

— Скоро, мадам Карвальо, Лалли заставит вас продать эту прекрасную серебряную посуду, чтобы было чем заплатить солдатам…

— Ну и пусть, — не сдавалась Жанна. — А вы лучше поезжайте искать счастья у кафров на Мадагаскаре.

— А вам, мадам, если вы хотите сохранить хотя бы часть ваших денег и продолжать заключать сделки в Индии, вам надо ехать в Мадрас.

Жанна щелкнула его веером по носу и вернулась к своему наблюдательному посту у окна.

Эти люди не понимают, что такое настоящее счастье; агенты Компании — обыкновенные невезучие дворянчики, ищущие богатства, они гнуснее грязных неприкасаемых. Хорошо, что есть Сен-Любен, который умеет облегчить тяжесть жизни, даже во время войны и муссона. Певица запела арию. Грозящая буря не позволяла присутствующим наслаждаться музыкой. Даже румяна на лицах не могли скрыть страх. Как будто война способна противостоять любви! Они уже забыли о том, что составляло основу счастья Пондишери и всегда спасало город от надменных, скучных англичан: его безудержное стремление к удовольствиям. Та Самая Карвальо еще раз обвела взглядом гостей. Ее интуитивная догадка подтвердилась: ни одна мужская рука не тянулась к оборкам юбки сидящей рядом дамы, ни одно декольте не манило к груди убийственной мушкой. Идиоты. А Мариан? Мариан. Ее нигде не было. Ну, конечно, ей некому помочь надеть платье. Как Жанна могла забыть о ней? Все из-за своего счастья, которое переполняло ее, в то время когда все в городе шло прахом. С появлением в ее доме Сен-Любена жизнь стала легкой, игристой, такой, каким был он сам. А Мариан? Она только и думает, что об украшениях, узких платьях и пудре. У нее все время скучающее лицо. Жанна забеспокоилась — странно, что Мариан до сих пор нет. Жанна взбежала по лестнице и остановилась перед дверью ее комнаты.

— Мариан! Мариан…

Никто не ответил.

Малышка, должно быть, заснула. Сейчас так жарко. Жанна посмотрела в зеркало, чтобы убедиться, что ее прическа в порядке. Надо добавить пудры и положить еще румян на щеки, а потом пойти разбудить Мариан. Жанна толкнула дверь своей комнаты и подошла к туалетному столику, на котором стояли флаконы с фиоли и духами. Еще один взгляд в зеркало, последний штрих, прежде чем она пойдет будить Мариан.

Уходя, Жанна взглянула на свой секретер из розового дерева. К ее удивлению, дверца оказалась открытой. Что такое? Неужели сломался замок? Его надо срочно заменить. Правда, все ценное лежит в другом, надежном, месте. Все самое ценное — это десять маленьких мешочков с драгоценными камнями. Даже Угрюм не смог их отыскать. Он, должно быть, искал в подвале, на кухне, за мешками риса и специй. А она зарыла их в горшке на веранде, где росло апельсиновое дерево. В первый понедельник каждого месяца Та Самая Карвальо подлечивала свое дерево и проверяла, на месте ли камни.

Жанна вернулась к соседней двери.

— Мариан…

Она нажала на ручку. Комната была пуста, постель неубрана. Неубрана — не то слово! Смятые покрывала, изорванная москитная сетка, следы румян на подушке и этот назойливый запах, такой знакомый. Это запах пудры. Ее пудры. Она открыла шкаф, — там был порядок, по крайней мере, на первый взгляд: платья, белье, нижние юбки. Она перерыла тряпки, выдвинула все ящички. Украшений нигде не было. Сбежала! Удрала!

У Жанны зашумело в голове. Впервые за долгое время захотелось выпить арака. Она прислонилась спиной к шкафу, постаралась взять себя в руки.

Слуги, такие ленивые сегодня утром… Мариан, которую она вспугнула, вернувшись из Черного города. Он конечно же был там, конечно, Сен-Любен был в этой постели, под этой москитной сеткой. Тогда Мариан испугалась и сбежала; она не спустилась к завтраку, а ведь она любит вкусно поесть, а Жанна даже ничего не заподозрила. Обжора. Тем хуже для нее. Мариан хотела украсть у нее мальчика, но просчиталась; потому что в полдень, когда Мариан, наверное, уже обещала себя кому-нибудь в порту, чтобы получить билет на корабль, Сен-Любен вернулся домой, к Той Самой Карвальо, не такой молодой, зато самой могущественной, богатой, самой искушенной из женщин фактории.

Жанна вспомнила о секретере и побежала в свою комнату. Его взломали. Что же она, ослепла, что сразу не поняла этого?! Она выдвинула ящички: все было перевернуто, векселя, долговые расписки. Ничего такого, что можно было бы продать. Малышка осталась ни с чем. Надо проверить горшок с апельсиновым деревом на веранде. Жанна поспешно спустилась по лестнице. Музыканты сделали паузу между двумя пьесами. Она застыла, не опустив ногу на самую нижнюю ступеньку. В тишине она услышала доносящийся из сада шелест листьев, чьи-то шаги.

Он, это может быть только он. Она права. Сен-Любен возвращается, он всегда возвращается. Эта обжора ничего для него не значит. Вновь зазвучала музыка. Певица запела меланхолическую арию. Разве Жанна не просила петь сегодня только веселые песни?

Жанна направилась в зал. Здесь собрались все влиятельные лица колонии, они сидели в плетеных креслах, жевали бетель. Они становились похожи на индийцев; перестали заботиться о своей одежде. Спущенные чулки на ногах у мужчин, небрежный макияж на лицах женщин свидетельствовали о безволии и апатии. Сейчас она скроется за занавесом вместе с Сен-Любеном, и они будут вместе насмехаться над этими унылыми физиономиями, напоминающими гипсовые маски.

Она подбежала к двери. Он должен быть уже здесь. Перед ней стоял худощавый молодой человек, похожий на того, кого она ждала, только очень загорелый. Значит, он провел много дней на дорогах под палящим солнцем. Какие у него красивые, ясные глаза…

Она улыбнулась, но на ее ресницах блестели слезы.

— Сен-Любен…

— Мадам… Англичане, пушки…

— Ты что, с ума сошел, как все эти сластолюбцы, которых я пригласила слушать музыку?

— Мадам… я — сержант Мадек, меня послал маршал де Лалли. Я должен предупредить вас… Англичане…

Она схватила его за руку и потащила в салон. В этот момент мелодия звучала истинно патетически. Но вдруг голос певицы оборвался.

— Гром, — сказал кто-то из гостей. — Наконец-то муссон!

Все посмотрели в окно. Послышались новые раскаты, второй, третий, четвертый.

— Англичане!

Началась суматоха. Дамы путались в юбках и шалях. Парики съехали набок. Скрипки и арфы полетели к черту. В секунду раскололись гипсовые маски. Через минуту в доме уже никого не было.

— Куда это они? Куда они? — повторяла Жанна Карвальо, цепляясь за руку молодого человека.

— Мой конь! — кричал Мадек. — Они его украдут! Мой конь! Пустите меня!

Не слыша его слов, она продолжала твердить:

— Пойдем, любовь моя, пойдем взглянуть на мои камни, и ты поймешь, что Пондишери не может погибнуть. Пондишери будет жить, жить… Ты же знаешь, я уже однажды пережила осаду.

И она мягко подталкивала его к веранде, удивляясь только тому, что могло случиться с ее прекрасным мальчиком, раз его кожа стала вдруг такой бронзовой, такой загорелой, такой похожей на кожу Угрюма, который бросил ее много лет назад. Она остановилась на пороге; это имя всплыло из самой глубины ее души, имя и боль. Она вздрогнула.

— Угрюм… Угрюм, ты не Угрюм, ведь правда? Ты ведь меня не бросил?

Молодой человек тоже вздрогнул. Но почему его рука такая шершавая?

— Смотри! Горшок с апельсиновым деревом!

Она присела рядом с ним. В стороны полетели комья земли. Мадек застыл на месте, пораженный видом женщины в кружевах и бальном платье, которая, как кролик, рылась в сырой земле. Вдали опять ухнула пушка.

Вдруг она завыла. Она дорылась до дна горшка и теперь царапала глину, ломая ногти.

— Он меня обокрал! Обокрал! Обокрал… У меня больше ничего нет. Сен-Любен!

Она с корнем вырвала апельсиновое дерево, схватила ротанговое кресло, швырнула его в окно веранды.

— Сен-Любен! Угрюм, Сен-Любен! Угрюм, Угрюм…

Мадек ничего не понимал в происходящем. Между двумя взрывами разлетающихся стекол он успел заметить, что убегающие гости не обратили внимание на его коня, или, может быть, не посмели его украсть. Он облегченно вздохнул. Эта женщина сумасшедшая. Она повисла у него на руке, но ему надо уходить.

— Я исполнил свой долг, мадам! — оттолкнул он ее.

Его и вправду ждали срочные дела. Он бегом пересек сад и прыгнул в седло. И все же эта странная сцена задела его, пробудила неясные воспоминания; и он пообещал себе вернуться, если не помешают превратности войны.

* * *

Осада Пондишери длилась уже два месяца. Все это время Мадека не покидала мысль о том, что его жизнь подходит к концу. Но дело было не в тяготах осады, а в имени, которое произнесла сумасшедшая женщина в тот вечер, когда впервые заговорили английские пушки. Угрюм: этот образ мерцал в его памяти подобно детскому сну, мимолетный и призрачный. «Все вернулось к началу, — подумал он, — от Угрюма я вернулся к Угрюму».

Подходы к морю были блокированы, по суше тоже некуда было отступать. Пондишери превратился в мышеловку. Офицеры получали полфунта риса, солдаты и младшие чины, в том числе и Мадек, — по четыре унции; в ожидании того времени, когда придется жарить кобр и жевать собственные ремни, они поделили между собой последние зерна. У Мадека было тяжело на душе. Порой возникало желание вернуться в странный дом, на котором, как ему казалось, замкнулся круг его земного пути, когда в устах сумасшедшей прозвучало имя Угрюма. Но на это не было времени. Однажды, проходя мимо этого дома, он увидел на деревьях куски тканей, во дворе порубленную топором дорогую мебель из розового дерева. Ветер гонял по земле обрывки пергамента. Он прошел мимо. Должно быть, дом Угрюма, как он мысленно называл это место, разграбили.

В последнем припадке героизма, вполне соответствующем его импульсивной натуре, маршал де Лалли решил послать кавалерию на прорыв осады в районе дороги, идущей из Пондишери в Мадрас, и поручить ей добыть продовольствие. В тот же вечер был назначен сбор всех кавалерийских частей у святилища Кришны.

Дождь начал стихать. Однако со стороны моря надвигались огромные черные тучи. Добравшись до пруда Кришны, Мадек придержал коня и осмотрелся. Черный город против Белого города; весь Пондишери простирался у его ног. Несколько лодок виднелось у песчаной косы, но в порту не осталось ни одного фрегата. Город удовольствий вымирал. Как ему могло прийти в голову, что здесь — Индия? Свет постепенно тускнел, тени сгущались. Мадек обернулся к храму Кришны. Он был пуст, как и весь Черный город, как базар, который индийцы покинули еще до того, как начался голод. Только на ступеньках храма он различил несколько распростертых фигур. Все те же нищие, вечные отбросы общества, или, может быть, божественные безумцы, которые во времена катастроф собираются у священных ворот, чтобы дождаться следующего перевоплощения.

«Им не долго осталось ждать, — подумал Мадек. — Ведь вместе с дождями грядет новая напасть: эпидемия. В такое время года грязная вода выходит из берегов священного пруда и достигает подножья храма, становится источником заразы». Он дал шпоры коню, но тут увидел красивую немолодую темноволосую женщину с непокрытой головой. Ее высокомерный вид и безупречная осанка показались ему знакомыми. Это была европейка, та самая сумасшедшая! Она наклонилась, взяла на руки индийского ребенка и закричала:

— Угрюм!..

Она спустилась по ступенькам, подошла к грязной воде и собиралась идти по ней дальше.

Мадек видел только ребенка: это была девочка, лет пяти-шести; она же умрет от голода! Что поделаешь? У него не было ничего, что он мог бы ей дать, к тому же он должен уезжать. Дхарма, сказал он, вспомнив Годх; и вдруг понял, почему индийцы не допускают европейцев в свои храмы. Между ними и фиранги есть глубинная несовместимость. Взять хотя бы эту европейку, которая цепляется за жизнь, хотя это уже бесполезно, вместо того чтобы тихо ожидать смерти, отдавшись воле Бога. Однако у белой женщины было столько нежности, столько сострадания к ребенку. Жанна Карвальо застыла, войдя в воду по пояс; она разглядывала девочку и ласково гладила ее по лицу. Впервые за долгое время Мадек испытал чувство восхищения. Но вот руки женщины задрожали, остановились на шее девочки, и тут пальцы сомкнулись. Мадек узнал эту безжалостную хватку. Удавка. И при этом высоко поднятая голова, исполненная достоинства прямая осанка. Она заворожила его. Очнувшись, Мадек бросился в пруд. Безумная продолжала сжимать горло ребенка. С каждым шагом он увязал в иле; продвинуться вперед не удавалось. Наконец, торжественным жестом великосветской дамы, объявляющей открытие бала, Жанна Карвальо бросила ребенка в воду и улыбнулась Мадеку:

— Угрюм… нет, я ошиблась, я все время ошибаюсь; мой бедный, мой маленький Сен-Любен!

Мадек ничего не понимал. Он опять поскользнулся, но ему удалось вытащить ребенка из воды. Он поднял ее повыше, грязная вода доходила ему до плеч. Девочка не дышала.

Он вернулся к коню. У него не было ничего, во что можно было бы завернуть труп. Он положил его у края дороги, прыгнул в седло и помчался прочь. Сумасшедшая, конечно, бросится за ним, но не сможет его догнать. Он не стал оборачиваться. Он проскакал мимо последних хижин, отделявших его от стены, и тут ему пришла в голову абсурдная мысль: ничто не вернулось к началу, ведь он уезжает из Пондишери. Может быть, теперь начнется другая жизнь. Сколько ему еще осталось? День, две недели, четыре месяца? Этого он не знал. «Неважно, сколько ты проживешь, — сказал когда-то садху, которого Мадек встретил во время странствий. — Важно лишь, чиста ли твоя жизнь!»

Он вспомнил труп девочки. Он впервые видел мертвого ребенка. К горлу подступила тошнота. Нет, в этом нет никакой чистоты. И была ли она когда-нибудь? А Годх? А Сарасвати? Не замарал ли он и их своими желаниями, своим честолюбием фиранги? Он чуть не расплакался. Начался ливень. Он опаздывал. Его отряд пойдет навстречу огню. Возможно, навстречу славе. Он будет жить. Пусть Пондишери умирает без него.

Французы сопротивлялись еще три недели. 16 января 1761 года Пондишери сдался. У ворот стояли четыре тысячи англичан и десять тысяч сипаев, в городе оставалось только триста черных солдат и семьсот французов. Пришлось сжигать груды трупов, среди которых было обнаружено тело европейки лет пятидесяти, одетой в шелковое платье и шитые золотом туфли. Маршала де Лалли препроводили в Мадрас, где он сидел в тюрьме, ожидая отправки в Англию. Из-за его ирландского происхождения, несмотря на болезнь, с ним обращались очень жестоко.

Английская фактория Мадрас немного оживилась после приезда очаровательного шпиона шевалье Сен-Любена и его восхитительной незаконной супруги, по слухам, гугенотки. Этот умный молодой человек вскоре стал любимцем здешнего общества. Дамы были без ума от него. А вот любовница шевалье померкла в глазах окружающих после того, как устроила ему несколько публичных сцен, которые выставили напоказ ее ревность, и однажды юный француз вдруг растворился в воздухе, а Мадрас вернулся к своей обычной скуке.

Совет фактории отдал двум офицерам, французским гугенотам Дюпре и Пиго, перешедшим на службу к английскому королю, приказ стереть Пондишери с лица земли, что они добросовестно и сделали. Последних обитателей выгнали на улицу, а иезуитам предложили читать проповеди где-нибудь в другом месте. Спустя несколько дней от города осталась лишь куча камней, пара рухнувших колоколен и развалины губернаторского дворца, в которых быстро разрослись колючки и поселились змеи.

Отряд Мадека, продвижению которого к Мадрасу помешали дожди, укрылся в крепости со странным названием Жинжи. Французский флаг продержался над ней еще три месяца. Потом ее осадили объединенные силы противника, и крепость пришлось сдать. Мадек попал в плен и был отведен в Мадрас вместе со своими товарищами по оружию. Там их бросили в темницу, из которой можно было выйти, лишь перейдя на службу к англичанам.

В то же самое время в Париже, по обычаю, принятому во французской политике, герцог де Шуазель внезапно изменил свои взгляды на противоположные и стал размышлять об условиях мирного договора между Францией и Англией. Основной философский смысл этих условий он изложил в следующем замечании: «Следует отдать англичанам все, даже Канаду. Бросить все, но сохранить индийские фактории».