ГЛАВА IX

Из Мадраса к дельте Ганга

Апрель — сентябрь 1761 года

Французская Индия умерла. Пленных солдат, офицеров и волонтеров заключили в тюрьму. Людей в камерах было как сельдей в бочке. По мнению мадрасского командования, их следовало окончательно сломить, чтобы принудить к повиновению. Всякий раз, когда у дверей камеры появлялись тюремщики в красных мундирах, Мадека захлестывала волна гнева. Всякий раз, когда они входили в камеру, ему хотелось издать древний бретонский воинский клич: «Торребенн!» — и разбить голову этим проклятым саксам! Но он молчал. Его мучения были сильнее, чем просто доставшаяся от предков ненависть. С цепями на ногах, голодный или полуголодный, в лохмотьях, прикрывающих униженную плоть, — что смог бы он сделать англичанам?

После отчаяния первых дней, когда узники выли, бились головой о стены, тщетно молили о пощаде, наступила тишина: прострация, тупое молчание, временами нарушаемое чьим-нибудь предсмертным хрипом. Крепкие парни умерли первыми; остальные, более хилые и тщедушные, упорно выживали. Мадек, хрупкий и выносливый, принадлежал к последним. За неимением риса, который англичане намеренно не выдавали регулярно, он поддерживал свои силы злобой и мечтой о мести. Чтобы выжить, он постоянно думал о своем позоре, о поражении Франции, о том, что теперь Индия для нее потеряна. Но он-то, Рене Мадек, оказался еще более обделен судьбой. Только что зачисленный в конные гренадеры, он обречен теперь умирать от ярости и бессилия на вонючем полу английской тюрьмы. Да плевать он хотел на Французскую Индию! Разве когда-нибудь, за исключением периода правления Дюпле, она стремилась к величию? А вот его, Мадека, индийский раджа называл «Мадек-джи», восхищался его силой, вложил ему в руку бесценный камень. Неужели ему суждено после всего этого сдохнуть здесь, среди пленных, взятых этими свиньями-англичанами? В куче пленных — эти три слова наиболее точно, по его мнению, подходили для описания позора. Зачем он отказался остаться в Годхе, где он мог бы «пробить себе дорогу» — так, за неимением более подходящих слов, Мадек выражал свое понимание честолюбия. Дорога славы стала жертвой безрассудства, и теперь он отделен от нее двойным рядом английских штыков.

По истечении шестидесяти дней заключения мадрасское командование решило, что те сто пятьдесят французов, которые, несмотря на жестокое обращение, остались в живых, могут им для чего-нибудь пригодиться. Лондон желал завершить завоевание Бенгалии. Поэтому французам предложили выбор: либо, сохранив верность родине, остаться в темнице и умереть, поскольку кормить их больше никто не будет, либо согласиться надеть красные мундиры Его Величества короля Георга, у которого были большие планы в отношении Индии.

Им дали один вечер на размышление. Треть заключенных решилась героически умереть. Другие две трети без колебаний согласились на предложение, что, надо признать, вполне соответствовало чувству самосохранения. Мадек принадлежал к последним. Еще до того, как открылись двери тюрьмы, он как-то само собой оказался во главе группы заключенных, которые предпочли жизнь. Он обратился к товарищам с такой пылкой речью, что те сразу же пообещали ему дезертировать при первой возможности и бороться за освобождение Индии от ига проклятых англосаксов.

Собравшись на солнечном мадрасском берегу, французы, перешедшие на сторону Англии, ожидали своего командира. Как им сказали — их соотечественника. Товарищи Мадека единодушно решили, что он не может быть никем иным, кроме как гугенотом, из тех, кто разрушили Пондишери. Мадрас, это тропический прихвостень ереси, колониальное убежище нечестивцев, вызывал ярость офицеров, которые еще не успели простить себе то, что предпочли надеть британские тряпки, а не умереть смертью героев. Мадек их не слушал; у него было свое успокоение для души: он знал, что дезертирует. Вместе с тем он не мог не понимать, что такая возможность представится не скоро. Через несколько часов их погрузят на корабль и повезут в Калькутту. А там он опять окажется в английской ловушке: маневры, муштра, стрельбы, и так до тех пор, когда надо будет идти в бой. Только тогда, возможно, удастся смыться, но придется ждать подходящего момента. Время, время… Обмануть англичан на английский манер.

Был полдень. Жара стояла невыносимая, а рядом — ни одной кокосовой пальмы, чтобы укрыться в тени. Солдаты опустились на песок; плотная ткань мундира предохраняла их от ожога. Мадек вспомнил свое любимое занятие: он стал набирать в ладони песок и пропускать его между пальцев. Но теперь он уже не мечтал, как когда-то, а размышлял. Ему почти двадцать пять лет; он все время в армии, и это надолго: изменился ли он со времени службы у шевалье дю Пуэ? Новая форма, пара прямых, негнущихся, сапог, сшитых на английской мануфактуре И чуть меньше надежды, чем раньше. С минуту он смотрел на море, потом повернулся к городу. Мадрас удивительно напоминал Пондишери. Такое же абсурдное место: огромная прибрежная зона, песчаная гряда, стены, форты, Белый город, Черный город, специи, базар и пальмы. Но при этом англичане все-таки победили.

Почему? По какой тайной причине? Мадек не переставал задавать себе этот вопрос с того дня, как попал в плен. Он рассмотрел стены, казармы, административные здания. На первый взгляд, ничто здесь не отличалось от французской фактории. И все же, эта холодность, эта результативность действий. Нечто ледяное, бросающееся в глаза на фоне синего тропического неба. Тут он вспомнил Пондишери, который больше не существовал. Морской порт, бравада, великолепие, стремление к удовольствиям: там и умерла Французская Индия.

Здесь ничего такого не было. Открыв Эдем Южных морей, англичане построили в нем такие же суровые стены. Бездушные камни, не ведающие красоты, собранные вместе лишь для того, чтобы защищать собой нищих бухгалтеров и педантичных интендантов. А Калькутта? Мадек уже начал мечтать о путешествии, когда увидел на краю песчаного берега облачко пыли. Это всадники. Солдаты поднялись. Наверняка это их командир.

Мадеку с его места было плохо видно. Когда пыль начала оседать, он различил несколько фигур в красных мундирах, спрыгнувших с коней. Офицеры. Они о чем-то говорили, успокаивали коней, разгоряченных галопом под полуденным солнцем. Мадек прищурился. Нет, он не ошибся: что-то в одном из них напомнило ему о Годхе. Это все солнце. Конечно же солнце; под ним сверкали эполеты английских офицеров, у которых всегда наготове какое-нибудь ругательство: Goddamn, Rascal, или еще By Jove. Самоуверенные и циничные англичане. Один из офицеров отделился от группы и обратился к солдатам по-французски:

— Пошли! Пора на корабль! Имейте в виду, что теперь вы солдаты в британской армии и обязаны полностью и безоговорочно мне подчиняться. Тому, кто не будет этого делать, снесут голову перед строем!

«Мартин-Лев!» — чуть не закричал Мадек. Крик застыл у него на губах. Бывший товарищ тоже узнал его: он немного замешкался, а затем продолжил говорить с тем же апломбом. Мартин-Лев, только теперь без бороды времен скитаний по Декану; Мартин-Лев, только уже не в индийском платье, которое он получил в Годхе и которое своей просторностью скрашивало грузность его фигуры. Мадек понял, почему узнал его не сразу: из-за выправки, принятой среди белых: живот был подтянут, спина прямая, линии икр подчеркнуты новеньким бархатом. Настоящий английский завоеватель. В остальном же он не изменился: все та же самодовольная властность, тот же раскатистый голос, те же красные щеки. В полуденной тишине Мартин-Лев спокойно завершал свою инспекцию. Никто не произнес ни слова. В какое-то мгновение их взгляды встретились: тут воспоминания о Годхе ожили вновь, и Мадеку показалось, что его товарищ вздрогнул.

— Пошли! На корабль! — повторил Мартин-Лев. — Спускайте на воду эти лодки!

Солдаты поспешили выполнять приказание. Мадек шел чуть медленнее других. Он сгорал от нетерпения расспросить Мартина-Льва; но как найти повод?

Годх, Мартин-Лев… Он уже не думал, что когда-нибудь встретится с ними. С ними, то есть еще и с Визажем, с Боженькой, с раджей, с дворцом, с Девой Озера, Сарасвати. Странно, но Мартин-Лев как бы заключал в себе частицу ее. Мадек подобрал еще горсть песка, дал ему просыпаться между пальцев. Частицу ее, царицы, песчинку, или, лучше сказать, блестку слюды, ведь в его воспоминании все переливалось, блестело, может быть, слишком сильно, так что ослепляло, как солнце в полдень. Мадек даже позабыл о своем английском мундире, которого только что так устыдился; теперь он думал лишь о том, как найти повод расспросить нового командира, не нарушив при этом армейских порядков, а главное — не показав, какие тайные страдания мучают его душу.

* * *

Плавно покачиваясь на спокойных водах, английский фрегат «Несравненный» поднимался вверх по руслу Ганга. Стоя на баке, Мадек и Мартин-Лев смотрели, как мимо проплывают берега, заросшие неистребимыми влажными джунглями. Местами, там, где находилось высохшее русло притока, стена растительности прерывалась; когда-то река изменила течение и оставила позади себя длинные, полные грязи канавы, болота, покуда не поглощенные джунглями. Вокруг стоял странный запах затхлой сырости с гнилью, запах тяжелый, означавший одновременно и жизнь и смерть.

— Бенгалия вредна для здоровья, — сказал Мартин-Лев.

Мадек молчал. С той первой ночи после отплытия, после того как он потребовал у Мартина-Льва объяснений, почему тот покинул Годх, они уже не расставались. Однако Мадек еще не получил ответа на самый главный вопрос. Ни тот, ни другой не смели упомянуть имя Сарасвати, как если бы ее судьба одинаково беспокоила их обоих. Потому между ними вдруг устанавливалось странное молчание, изредка прерываемое банальными замечаниями, комментариями по поводу окружающих видов, полувопросами.

— Да, Бенгалия вредна для здоровья, — рассеянно повторил Мадек глухим голосом, прозвучавшим грустным и мечтательным эхом слов Мартина-Льва. — Слава Богу, совсем как на кораблях Компании.

Но думал он совсем о другом. Мадек знал, что Бенгалия — огромный резервуар свирепствующих и дремлющих болезней, но это его не пугало. С того момента, когда корабль вошел в дельту Хугли, его не оставляло странное чувство. Нечто вроде опьянения. Оно длилось по несколько минут, а иногда даже часами, и дарило покой, который смягчал его одержимость Годхом.

Бенгалия. На берегах реки находилось Эльдорадо, скрытое в джунглях. Эта страна, название которой он услышал в детстве в Кемпере, всегда представлялась ему чем-то легким, нематериальным, неосязаемым, как золотистое сари. Во время службы во флоте товарищи пытались разубедить его в этом и рассказывали о том, как медленно умирают матросы, оставшиеся в индийских факториях. Но теперь он открыл для себя правду: Индия не была ни раем его детских мечтаний, ни адом, как ему говорили. Нет, она была захватывающей, мучительной реальностью, подобной этому запаху, который пропитал собой все, даже снасти фрегата. Тяжелая земля, насквозь пропитанная водой, земля-река. Земля, таящая силу.

Ганга. Река приводила его в восторг. Только попав в армию, он узнал, что Ганга — женщина. Ганга — независимая царица в стране рек-богов. Сколько девушек с таким именем встречалось ему на дорогах? Сколько брахманов приносили в Пондишери ее воду в глиняных горшочках, привязанных к палке? Их можно было издалека узнать по странному снаряжению: еще более исхудалые, чем садху, питавшиеся только выдавленным из риса соком, они приставали к прохожим, и Мадек иногда слушал, что они говорят: «Возьми, возьми же воды Ганги, драгоценной жидкости, которая очищает людей и питает все реки и океаны мира. Возьми священной воды, источник которой всегда будет недоступен смертным, возьми и ступай с миром…» И вот теперь Ганга перед ним. Он ничего не знал о ней, кроме того, что цари Махабалипурама велели высечь ее изображение на стенах своих храмов: богиня-змея, ее раскручивающиеся книзу кольца изображали нисхождение на Землю благотворной воды.

Облокотившись о перила, Мартин-Лев размышлял:

— И эти джунгли называют индийским раем!..

— Мы пока еще только в дельте, — отозвался Мадек.

— Знаю, я видел карты; за Калькуттой лежит плодородная равнина, которая простирается до Гималаев. Англичане выиграют войну против набоба Бенгалии и заберут себе все. Все, понимаешь, Мадек? Чай, шелк, рис, опий, селитру. Бенгальские купцы будут торговать с ними так же, как раньше торговали с нами, или с португальцами, или с голландцами. А потом англичане захватят и все дороги, те, что ведут в счастливую Аравию, в желтую Азию, в Тибет, в Татарию, в Китай! Мадрасские торговцы рассказывали, что бенгальцы послали своих агентов в Персию, на Красное море, на Суматру, в Кантон. Из страха, что их приберут к рукам англичане и подчинят своему закону… А они все заберут, вот увидишь. — Лак, камедь, благовония, табак, камфару, мускус, индиго, сандал, имбирь, корицу…

Он пьянел от слов. И вправду, Индия — хранилище всяческих редких изысков, всего, что только можно придумать. Но время погони за специями кончилось, и Мартин-Лев понимал это. Если Бенгалия пробудила в европейцах новые вкусы, то их теперь придется удовлетворять.

— Ты прекрасно знаешь, что англичане и голландцы сжигают запасы перца, и только для того, чтобы цена на него не упала, — прервал его Мадек. — Англия не удовлетворится торговлей в Индии. Для нее это новая территория. Потому-то ты и пошел к ним на службу. Они тебя прибрали к рукам, как ты говоришь, они подчинили тебя!

Мартин-Лев покраснел, совсем как в ту ночь, когда они сцепились впервые.

— Я все сказал.

Мадек пожал плечами. В какой-то степени все это правда. Чего ради к этому возвращаться? В ночь отъезда Мартин-Лев рассказал, как Боженька отлил пушки и как вместе с Визажем он пытался обучать людей по европейским правилам. Они потерпели полное поражение. «Я вам не дрессировщик дикарей. Эти люди вообще не умеют подчиняться приказам». Он попросил у раджи разрешения уехать, и им позволили. Царь светился какой-то таинственной радостью. Не поинтересовавшись ее причинами, четверо мужчин отправились на юг, с карманами, набитыми золотыми рупиями.

Уже находясь в глубине Декана, они узнали о падении Пондишери и гибели Французской Индии. Боженька и Визаж решили вернуться на север. Им нравился индийский образ жизни. Они надеялись найти другого царя и предложить ему свои услуги. Но Мартин-Лев предпочел англичан. На этом месте его рассказ оборвался. Он был воодушевлен тем взаимопониманием между ними, которое родилось в Годхе. Мадек перестал расспрашивать, положил руку на плечо Мартина-Льва, простил его. Они выпили вместе несколько пинт арака. А как теперь говорить по душам? То, что может быть сказано ночью, при свете сигнальных огней, не повторить при ясном голубом свете бенгальского утра. Мадека не волновали причины, по которым уехали его товарищи. Его интересовал Годх, раджа, Сарасвати.

Внезапно корабль остановился; путь преграждала песчаная отмель. Пришлось спустить паруса; матросы стали промерять глубину реки.

— Смотри, какой плотный ил! — воскликнул Мартин-Лев. — Похоже на скалу из водных растений.

— Если эти собаки-англичане действительно лучшие моряки в мире, то почему они так удивляются, когда вдруг напарываются на мель? Чуть что — боевая тревога. У них что, нет карт Ганги? — спросил Мадек.

— Отмели постоянно меняют место. После каждого муссона карты надо было бы переделывать. Мне говорили, что не проходит и месяца, чтобы не потонул какой-нибудь корабль. А несчастным, которые потерпели бы крушение здесь, не оставалось бы ничего другого, как идти в джунгли, где их сожрут тигры. Невероятное количество тигров! Не так давно корабль, везший негров из Мозамбика, застрял около берега. Зверюги сожрали их всех, кроме троих или четверых. А еще есть моги, пираты Ганга, банды беглых рабов, которыми командуют португальские монахи-расстриги; если удерешь от тигров, то попадешься в руки им! И если не примкнешь к ним, они тебя убьют.

— Англичане вроде бы не пираты, а предложили мне такой же выбор, — огрызнулся Мадек.

Это было сильнее его. Что-то заставляло его провоцировать товарища. На этот раз Мартин-Лев не спасовал. С почти британской холодностью и иронией он ответил с улыбкой:

— Мир изменился. Индия скоро станет английской. Но если ты жалеешь, что остался жив, вот перед тобой Ганг, он ждет тебя, как и голодные тигры.

Фрегат вновь двинулся в путь; джунгли продолжали являть взгляду переплетения пальм и лиан.

— Тогда, в Годхе, мы были равны, Мартин-Лев, — сказал Мадек. — И ты ни за что не стал бы говорить со мной в таком тоне.

— А почему же ты уехал первым?

Мадек не ответил.

— Мы — настоящие солдаты, — продолжал Мартин-Лев. — Наше место в великой армии. А не среди дикарей!

— А Боженька? А Визаж? — взорвался Мадек. — Они выбрали Индию, а ты — этих свиней-англичан!

— Замолчи! — Он подошел поближе и зашептал: — Сейчас они наверняка в том единственном отряде, который теперь существует в Индии.

— В отряде?

— Да, так сейчас называют армию наемников. Времена изменились, Мадек. Сейчас не время зарабатывать рупии, отливая пушки для первого попавшегося царька. Вот-вот начнется война, настоящая, великая война. Индийские набобы созывают к себе наемников из всех стран; они поставили во главе их некоего Угроонга, ужасного человека, невероятно жестокого… Никто не знает, откуда он взялся. Может быть, он афганец, раз ему так нравятся пытки. Боженька и Визаж поддались на его посулы. Но я не желаю иметь с этим ничего общего. Я предпочитаю настоящую армию.

— Угроонг… Странное имя, — сказал Мадек. — Похоже на индийское, но это не хинди. — Вдруг он замолчал, задумался. — Так вот почему твоим англичанам так нужны солдаты! Они тоже боятся этого Угроонга. Рано или поздно они и нас пошлют воевать против его армии. Против Боженьки, против Визажа!

Мадек не посмел признаться, что тогда он дезертирует.

Мартин-Лев помрачнел; он внимательно смотрел на реку.

Уже много раз ему казалось, что вдали маячит квадратный парус индийского корабля, но это была всего лишь буйная поросль лиан. Им удалось обогнуть еще одну мель, потом река изогнулась в излучине. На обоих берегах Мадек увидел две большие крепости, окруженные рвами. В бойницах несметное количество пушек и мортир.

— Бадж-Бадж, — объявил Мартин-Лев.

— Эти пушки стреляют на сто пятьдесят — триста туазов, — сказал Мадек. — А если пальнуть несколькими бомбами… Через сильный направленный огонь просто невозможно прорваться, тем более на такой опасной реке. А она хорошо охраняется, их Калькутта!

— Не хочу быть на стороне побежденных! Десять, пятнадцать лет назад мы еще могли победить. Надо было разрушить до основания Калькутту, построить на ее месте такую крепость; расширить и защитить Шандернагор.

Шандернагор! Мадек совсем забыл о нем. Существует ли он еще? Фрегат «Несравненный» отсалютовал крепости. Мадек опустил глаза. Он не желал этого видеть. Может быть, ему тоже следовало избрать смерть? Мартин-Лев слегка коснулся его локтем, потом Мадек почувствовал его руку на своем плече.

— Не злись на меня. Мы с тобой оба искатели приключений. У каждого своя дорога. А случайные дороги то пересекаются, то расходятся, и их тысячи.

Он почти шептал. Он был взволнован. Мадек почувствовал себя беззащитным, но понял, что его любят. Он вновь открыл глаза; пушки еще стреляли. И тогда он рискнул попросить:

— Расскажи мне о Годхе!

— Годх… Годх…

Мартин-Лев пожал плечами и затеребил золоченые шнуры на мундире. Мадек смотрел на него в упор. Почему бы и не сказать? Наконец он решился:

— Годх… Но что такое Годх в огромной Индии? Мне потребовалось два месяца, чтобы добраться до Мадраса! Мы им больше не были нужны, уверяю тебя. Раджа сиял все последние три недели.

— Приехали какие-нибудь путешественники?

— Насколько я знаю, нет. Но что-то произошло, что — не знаю. Ты же знаешь, какая сложная жизнь у них во дворце, всякие тайны, интриги. Единственное, что я заметил, так это то, что они развеселились, когда царица, четвертая жена, перестала появляться на людях. Один из слуг сказал, что она беременна, и потому, согласно закону, нечиста. Ее не выпускают из зенаны. К ней имели право входить только женщины из неприкасаемых. Как ни странно, они все были от этого в восторге. Я никогда их толком не понимал. Вот и все, что я могу рассказать о Годхе, мой дорогой Мадек. Эй, смотри-ка, там, у берега, гавиал, гавиал!

— Гхарвийал, — поправил Мадек. Он никогда их не видел, но слышал, что они существуют, слышал в Годхе, тогда, в день охоты. Кортеж ожидал царскую чету, которая молилась в храмах. И среди множества животных, высеченных на камнях святилища, Мадек заметил странное существо, длинную ящерицу с глазами навыкате и острой мордочкой. «Крокодил?» — спросил он погонщика. «Нет, благородный фиранги, это Гхарвийал, священный зверь Вишну, Хозяин Вод. Он никогда не причинит тебе зла; но и ты не делай ему зла, если встретишь его на священных берегах Ганги, потому что в глубине своего чрева он хранит сокровища тех, кто умер чистыми, брахманов и младенцев!»

Животное вынырнуло из воды, вытянуло мордочку в сторону грязного берега. У него было раздутое брюхо. Чтобы больше не думать о Годхе, Мадек попробовал представить себе сокровища, которые находятся в этом брюхе. Зверек-сейф. Это не так уж и глупо. Разве сама Индия — это не огромная сокровищница Вселенной?

Бенгалия, замо к этого сейфа. Как это он раньше не понял? Правда, он не особо прислушивался к тому, что говорят торговцы. Во время странствий на кораблях Компании он мечтал лишь о воинской славе. Теперь же ему стало ясно, что одно не может существовать без другого, и он впервые осознал размеры катастрофы. Потому что и Годх был частью катастрофы. В ткацких мастерских создавались парчовые ткани, которые грузили на караваны вместе с индиго и рисом; и они шли именно сюда, в Бенгалию, на склад товаров всей Индии, даже всей Азии. Годх, чьи ювелиры обрабатывали камни Голконды, золото, прибывающее из Америки через Мадрид, Лиссабон или Амстердам. Годх, который ничего не боится и который, радуясь скорому рождению принца, позволил уйти единственным людям, способным его защитить. Может ли быть, чтобы Индия обезумела так же, как Франция?

Паруса вновь заполоскались на ветру. Прилив заканчивался. Гавиал, привлеченный мелкой рыбешкой, которую отливная волна оставила в лужицах, исчез в грязной воде. Фрегат едва заметно начал двигаться. Было еще рано. Наступила тишина, скорее затишье: прежде чем сменить направление движения, вода задремала, как в озере, осеняемая спокойным запахом водных растений и чуть заметным трепетанием джунглей.

— Калькутта, — пробормотал Мартин-Лев, погрузившись в свои воспоминания. — Калькутта… Еще тридцать лье; еще два прилива, мы прибудем туда завтра.

Мадек полуприкрыл глаза и не ответил. Всеми силами души он призывал мираж. Сказку. Однажды какой-то моряк рассказал ему о матросе, который «стал в Индии принцем» и встретил на берегу Ганга прекрасную принцессу, плывущую на золотом фрегате с серебряными мачтами. Мадек помнил историю только в общих чертах; помнил эпизод, когда принцесса дала матросу выпить напиток «совершенной любви» и велела ему всю жизнь «нести большую вахту» в ее постели. Наконец ему вспомнилось начало сказки: «Это было во времена, когда в Индии больше не было войны…» Да, но его история куда грустнее: в Индии опять начинается война, принцесса далеко, она недоступна, замужем, к тому же беременна и скорее всего сейчас уже во второй раз стала матерью. Последняя мысль привела его в отчаяние; он даже пожелал, чтобы Сарасвати умерла, настолько невыносима была мысль о том, что она вновь стала матерью и родила ребенка, который, по всей вероятности, был зачат тогда, когда все они жили во дворце раджи. Но он признался себе, что независимо от материнства его возлюбленной и от его собственных клятв мести англосаксам, он бы отдал все свои мечты о военной славе за то, чтобы нести хоть «малую вахту» на чарпаи Сарасвати. Он отмел эту мысль и решил сосредоточиться на другом. Весь остаток пути он расспрашивал Мартина-Льва о монастырях, которые, по слухам, были основаны в фактории Бирнагора. Говорили, что они радуют сердце всех христиан Бенгалии. Мартин-Лев удивился столь неожиданному интересу к тривиальной реальности. Но не заподозрил, что его друг пытается отвлечь себя разговором, чтобы не крутиться в заколдованном круге собственных страданий, которые день ото дня становились все нестерпимее.

 

ГЛАВА X

Годы 4861-й и 4862-й Калиюги. Двадцать проклятых лун с месяца Чайтра по месяц Кортика

С апреля 1760-го по октябрь 1761 года

Мадек ошибся — город Годх вовсе не благоденствовал, а медленно приближался к закату, уготованному ему судьбой. Безумный восторг народа, узнавшего о беременности четвертой супруги раджи — что предвещало плодородие, ибо в ее чреве, шесть лет остававшемся бесплодным, внезапно зародилась жизнь, — длился не долго. Из зенаны, где она жила взаперти, доходили слухи о том, что царица больна и что уже несколько раз ребенок чуть было не покинул ее чрево.

Сарасвати страдала от странного недуга. Все началось вполне обычно, со смены настроения — от радости до меланхолии. Это не было связано с пребыванием вдали от Бхавани: дхарма, таков закон. А он к тому же постоянно напоминал о себе, посылая ей гостинцы — пирожные, благовония с нежнейшим запахом, венки полевых цветов. Однажды, узнав, что Сарасвати хочется мяса, он срочно послал слуг в квартал неприкасаемых, чтобы купить его. И все же Сарасвати изнывала от слабости и апатии.

— Ты родилась под несчастливой звездой! — повторяла ей Ганга, сводная сестра раджи, забеременевшая почти одновременно с ней от раджи соседнего с Годхом княжества, который ее бросил. — Тебе все время везет, а ты только и знаешь, что изводить себя. Мохини права: ты не видишь счастья, которое у тебя перед глазами, и этим рано или поздно накличешь на себя несчастье!

Сарасвати не слушала. Она молча смотрела, как угасает солнце за цветными стеклами зенаны. Голова у нее раскалывалась, в горле было неприятное ощущение: в ее чреве рос ребенок, но ей казалось, что это больная плоть, что это — круглое, трепещущее чудовище, совершенно чуждое ей самой. Она не осмеливалась никому об этом сказать, даже Мохини. «Глупости, глупости, — сказала бы та, — вздор, Сарасвати, ты должна радоваться! Астролог даже не стал спрашивать у звезд, мальчика ты носишь или девочку, а твой супруг в восторге, и его любовь растет так же, как твой живот! Все это девчоночьи страхи и фантазии, и когда ты повзрослеешь, моя дорогая?»

И Сарасвати, хорошо зная, каким будет ответ, молчала, но упорно искала причину своего недуга. Поначалу она все списывала на погоду: «Сейчас май, — говорила она себе, — скоро начнутся дожди. Радость весны угасла, ясные дни, подобные тем, в которые мы зачали ребенка, ушли. Повсюду лишь пыль да жара, ужасное время для беременной женщины. Но ответь мне, о Кришна, когда, в какой проклятый день случилось так, что из моей души ушел покой, благодаря которому мои душа и тело пребывали в гармоничном созвучии, подобно ситару и тамбурину?» Проснувшись однажды утром, она подумала, что нашла ответ. Ей только что снился сон. Она видела себя на охоте, как в тот день, когда их сопровождали фиранги. Как обычно, она восседала на слоне. Она обернулась к тому, кто ехал рядом с ней. Но это был не Бхавани, а белый человек, красивый и чистый. Мадек-джи.

«Где раджа?» — спросила она… «Он очень далеко, госпожа, и мы будем воевать!»

«Ужас! — подумала Сарасвати, проснувшись. — Он говорил мне это с улыбкой, этот фиранги, а я, я тоже улыбалась».

Чтобы отогнать сон и не думать о дурном предзнаменовании, она схватила простыню и спрятала в ней лицо. Но тревога не ушла. Потому что она узнала фиранги Мадека, его глаза, ясные, как небо Годха перед дождем, и то, как неумело и нараспев он произносил слова на хинди. Так это Мадек. Все началось после того, как он уехал. Может быть, он увез с собой секрет радости? Сарасвати никогда не вмешивалась в дела Годха, но на этот раз она все-таки поинтересовалась, а где другие фиранги. Ей ответили, что они тоже покинули город: отлили пушки, а потом разошлись в разные стороны: одни отправились на север, к Гималаям, другие — на плато, за которым лежат Черные Воды. Хандра, отступившая на несколько дней, вернулась.

В этот раз муссон пришел раньше, чем обычно. Все окружавшие царицу женщины вздохнули с облегчением: «Ах! Наконец-то можно дышать! Прекрасный дождь! А какое облегчение для тебя, Сарасвати! Вот, возьми подушку, и еще одну — под шею, а эту — под ноги. Ну, почему ты такая грустная? Хочешь алтейного корня? Или имбирного молока? Или орехов?» Она принимала заботливо предложенные чаши и подносы с лакомствами, улыбалась, пыталась заставить свои глаза лгать. Однажды, кажется, это было в июле, — да, точно: из-за муссона в окно не видно было дворца на озере, — так вот, однажды зенана заволновалась. Об этом свидетельствовали топот босых ног по мраморному полу, звяканье роняемых украшений, тревожный шепоток:

— Первая супруга раджи, царица, первая супруга…

— Замолчите! — прикрикнула Сарасвати. — Я — любимая жена, избранная, предпочтенная. Ничто не сможет лишить меня любви Бхавани.

— Конечно нет, — ответила Мохини. — Но первой супруге удалось залучить раджу на свой чарпаи. Это случилось нынче ночью. Мне рассказали служанки.

— Но она же бесплодна! — рассмеялась Сарасвати. — Вы все дурочки!

— Во всяком случае, ей как-то удалось убедить раджу в обратном, потому что он возлег на чарпаи и принял позу единения, позу коровы, а это означает, что он желает от нее ребенка.

— А поцелуи? А укусы? — спрашивала Сарасвати, заставляя себя улыбаться.

— О поцелуях я ничего не слышала, — ответила Мохини, — но с другой стороны, и ты можешь сама в этом убедиться, у первой супруги остался на щеке коралловый след укуса. Она с ума сходит от радости.

— Бедненькая! Скоро она опять загрустит…

— Не думаю. С того дня, как первая супруга узнала, что ты беременна, она стала обращаться ко всем гуру, каких только можно найти в долине и в джунглях. Раньше она совсем не выходила, а тут стала бродить по дорогам, просить богов, пить какие-то диковинные настойки из трав. Впрочем, ты ее видела, а теперь она насмехается над тобой.

— Мы всегда старались реже встречаться.

— Сарасвати… Ты забываешь! Тебя ослепляет любовь!

— Но на что ты намекаешь?

— Вчера… Ну вчера… Ты же видела ее! Она прикоснулась к тебе!

Сарасвати отвернулась, продолжая улыбаться. Она побледнела.

— Да, она коснулась меня… Да, Мохини… Но она же бесплодна! Плодовитость моего тела не может перейти к ней, Мохини!

— Пытаешься убедить себя, что не сделала ошибки? Говорю же тебе, она была у всех гуру, она совершила паломничество.

Сарасвати приподнялась, медленно провела рукой по оконной решетке, потом села и стала жевать лист бетеля. С тех пор, как она забеременела, женщины зенаны, желавшие ребенка, часто старались прикоснуться к ней, дотронуться, чтобы перенять часть ее плодоносной силы. Вчера, слушая музыку, она с удивлением увидела, что первая супруга раджи вышла из своих покоев. Сарасвати быстро успокоила себя. «Радость, даруемая тамбурином и ви ной, прекрасна, — сказала она себе, — их мелодия оживляет душу, согласно божественному закону Брахмана, музыка примиряет самые мрачные существа. И я теперь тоже опять почувствую вкус к жизни».

И потому, когда рука первой супруги раджи коснулась ее груди, Сарасвати не дрогнула, — так сильно было ее желание вновь обрести покой.

— Да, Мохини, она коснулась меня, но это было мгновение. Одна капля, упав в пустыню, не породит в ней джунгли. Но даже если первая супруга забеременеет, она может родить девочку; а если родит сына… Все равно Гопал — перворожденный сын Бхавани!

— У первой супруги жестокое сердце и недобрая душа, Сарасвати. То, что она не смогла родить от раджи сына, ожесточило ее, она ненавидит своего мужа. Чтобы отомстить ему и тебе, она готова заключить союз с любым, кто вам завидует… После смерти старого раджи она общалась с братом Бхавани, а теперь, говорят, она посылает ему вести. Вспомни, как они смотрели друг на друга; между ними нет кровных уз, но они как брат и сестра, которых роднят алчность и злоба. — Мохини немного помолчала, а потом добавила: — Ты такая юная, такая красивая, царица… А она… ей уже скоро тридцать лет! И она советовалась с гуру! Она узнала от него страшные тайны!

— Вздор!

— Она зачастила к жрецам Кали!

— Кали-разрушительница покровительствует беременным женщинам.

— Не обольщайся.

Мохини поднялась и, прежде чем исчезнуть за занавесом, прошептала:

— Раджа любит тебя, можешь не сомневаться. Но будь настороже!

Прошло пять недель. Сарасвати старалась забыть предостережения Мохини. Разве не естественно, что во время ее беременности раджа приходит к другим женам, раз он не может быть со своей избранницей? Ливень, низкие тучи. Сарасвати весь день просидела у окна. Время от времени лучик света озарял туманное озеро, горы и джунгли. Ее первенец, семилетний Гопал, играл в войну, сидя на полу зенаны.

«Тот, которого я ношу сейчас, не будет похож на него», — постоянно думала царица.

Она была уверена, что родится сын. Недавно это подтвердил астролог. Шепотки в зенане прекратились.

А потом наступил день пяти животворящих кушаний. В то утро, как когда-то во время своей первой беременности, Сарасвати надела ритуальный наряд. Она была на пятом месяце. О первой супруге больше никто не упоминал. Наступил торжественный час. Предстоял праздник в честь того, кто обитает в ее чреве. Однако Сарасвати чувствовала себя плохо — живот болел, ее постоянно тошнило. Тем не менее она решила украсить себя лучше, чем обычно; хотя ей нельзя было носить яркие ткани и драгоценности, можно было только вплести в волосы простые цветы. Сарасвати постаралась придать лицу спокойное выражение. Она подошла к решетке зенаны, вернее до нее доплелась. В комнате было темно, и никто этого не заметил. Она услышала доносящиеся из-за занавеса священные слова брахмана:

— Ныне, Сарасвати, сердце твоего сына уже оформилось, и в нем рождаются сознание, понимание и чувствительность. Почти же его радостно пятью животворящими кушаньями…

Открылась дверь, и вошел раджа с чашей, в которой были смешаны сахар, масло, мед, свежее и кислое молоко.

— Это наш второй ребенок, Сарасвати, — нежно проговорил он. — Потому я не могу повторить обряд симантоннаяны и разделить твои волосы пробором счастья. А я бы с удовольствием сделал это еще раз…

Наконец-то пришло успокоение. Сарасвати больше не страдала. Она внезапно ощутила легкость и приписала все свои страдания отсутствию Бхавани.

«Я не признавалась себе в этом, но ревновала, — подумала она. — Как же я была права, что не усомнилась в нем!»

Она улыбнулась; впервые за долгое время улыбка не была притворной. Она вернулась на свой чарпаи, неся свое чрево как символ славы, и проспала несколько часов.

Ее разбудил ветер. Он колыхал занавес на окне; солнце, внезапно появившееся из-за туч, осветило ее лицо, и Сарасвати резко вскочила. Все ее тело покрылось потом. Она позвала служанку и приказала принести воды, но тут ее полусонный взгляд остановился на мраморном полу. Она не сразу поняла, что это. Перед ней лежал предмет, напоминающий куклу, слепленную из рисового теста.

Вместо сари на ней была белая тряпка. Сарасвати подумала, что какая-нибудь девочка, должно быть, зашла в комнату и забыла здесь свою игрушку.

«Белая, — подумала она. — Цвет траура — на кукле? Какие странные эти малышки…»

Солнечный луч упал на куклу. Казалось, вспыхнула молния. И тут Сарасвати завопила: на нижней части живота куклы блестела рукоять золотого кинжала, пронзившего и ткань, и тесто.

В тот же вечер позвали брахмана. Дитя пыталось уйти из чрева царицы, и потребовалось много часов молиться, чтобы заставить его остаться, несмотря на упорство демона-похитителя, насланного рисовой куклой.

* * *

Опять начались страдания, и продолжались они долгие недели. Никто не мог бы поручиться ни за жизнь Сарасвати, ни за жизнь ребенка, которого она носила под сердцем. В зенану пришла печаль. Незадолго до Дивали, праздника огней, в конце осени юная Ганга раньше срока родила тщедушную девочку, и ее супруг даже не приехал поздравить ее, настолько он был занят своими баядерками. Несмотря на собственные напасти, Сарасвати старалась утешить ее. Впрочем, она не могла не признать, что утешает не только подругу, но и себя. Вернется ли к ней Бхавани после того, как она родит? А если у нее родится чудовище? Покуда все шло неплохо. Ее живот стал огромным, она почти не могла двигаться. Но роды начались за две недели до срока, в первые дни Маргаширша. Позвали старую Ситу, дворцовую повитуху, которая помогала рожать всем женам. Едва войдя в отведенную для родов комнату, повитуха поняла, что сегодня ей, как и Сарасвати, предстоит тяжелое испытание. Боли все усиливались, но ребенок не появлялся. Сарасвати стонала. Повитуха взяла ее за руки и стала растирать их.

— Потерпи, госпожа, потерпи.

Сарасвати почувствовала сильную схватку и покорно отдалась ей, забылась в ней. И опять жалобно застонала.

— Тихо, госпожа, тихо…

Боль чуть уменьшилась.

— Сита, Сита, сейчас все совсем не так, как было, когда я рожала в первый раз.

— Каждый раз кажется, что теперь хуже, чем было в первый раз, красавица моя! Ну, ну… Второго сына всегда рожать легче. Твое тело просто создано для исполнения женского долга. Твой ребенок пройдет сквозь тебя, как река проходит через Годх. Повернись-ка, я помассирую тебя, пока опять не начались схватки.

Она помогла Сарасвати приподняться на чарпаи. У Ситы были очень нежные руки; это удивляло Сарасвати, ведь Сита была стара. Но эти женщины из касты наи, помогая десяткам других женщин справиться с родами, сохраняли в себе частичку вечной молодости, столько новых жизней прошло через их руки, столько первых криков новорожденных слышали их уши… А ведь они часто встречались и со смертью, роженицы заливали их своей кровью, многих младенцев приходилось силком втаскивать в этот мир, но некоторые из них не увидели света дня. Эти женщины были не от мира сего. Ну а сегодня эти руки примут новую жизнь или новую смерть? Прежде чем повернуться и подставить Сите спину, Сарасвати посмотрела ей прямо в глаза:

— Скажи, повитуха, ты не боишься?

— Что ты, госпожа, разве я не помогла тебе спокойно родить Гопала?

— Так долго, слишком долго… Я уже несколько часов лежу здесь, и живот болит…

— Ты еще маленькая! Нетерпеливая, слишком нетерпеливая.

— Ты мне столько раз говорила, что второго рожать легче.

Сита попыталась улыбнуться; она хотела что-то сказать, но царица закрыла ей рот рукой:

— Молчи, повитуха! Я знаю, что ты лжешь. Я ведь чувствую боль и знаю, что никогда еще так не мучилась. Ребенок во мне страдает, и мне предстоит пытка!

— Дхарма, царица!

— Дхарма, — со вздохом повторила Сарасвати.

Она легла на бок, и Сита начала поглаживать ее спину. На короткое мгновение Сарасвати задремала, потом вдруг оттолкнула руку повитухи и приподнялась на чарпаи.

— Сита, прошу тебя, беги, позови брахмана, я чувствую, что возвращается демон-похититель! Вот он, скачущий в ночи, ракшас!

Повитуха задрожала.

— Успокойся, госпожа, успокойся. Боль слишком сильная и становится еще сильнее, от нее у тебя видения, иногда так бывает.

Сарасвати задыхалась:

— Похититель, говорю тебе, похититель, как в тот раз, когда подбросили куклу.

Морщинистое лицо Ситы побледнело. Раз царица говорит, что узнала демона, лицо которого уже однажды видела, значит, это правда. Ракшас. Это конечно же Наирта. Или Пападевата, который приходил четыре месяца назад; он хочет задержать ребенка в чреве матери, задушить его, помешать ему увидеть свет.

Скорее за брахманом. За человеком аюрведы. Сита взяла маленькую лампу, горевшую у изножья чарпаи, поправила складки своего сари:

— Подожди минуту.

Обезумевшая от боли Сарасвати упала на подушки и закрыла глаза… Вся зенана ждала новостей. Никто не входил в темную комнату, где лежала роженица, но все прислушивались к вздохам, доносившимся из-за мушарабии, к стонам, долетавшим из-за штор. Женщины вспоминали, как сами некогда сходили с ума от боли, просвещали девочек. Обычно какая-нибудь морщинистая старуха начинала рассказывать истории о боге-похитителе и в ночной тишине звучал только ее монотонный голос. Как бы ни протекали роды, легко или с осложнениями, они всегда были праздником для остальных женщин, ведь это было единственное событие, по поводу которого зенане было позволено совершать священный ритуал. Он всегда завершался гимном Дхарме, независимо от того, рождался ли ребенок живым или мертвым, была ли это девочка или мальчик, был ли новорожденный красивым или уродливым, здоровым или хилым.

«Дхарма! Дхарма!» — повторяла Сарасвати, пытаясь превозмочь боль. А за занавесом, отделившись от нечистоты, поражающей тело роженицы, женщины следили за каждым ее вздохом, улавливали каждый ее крик. Сарасвати была не одна. Все женщины зенаны, подруги или враги, нежно любящие или яро ненавидящие, окружали ее, доведя до предела остроту своих чувств. А где-то в глубине коридоров она слышала, как шлепают по каменному полу ноги старой Ситы.

Новые схватки, еще сильнее прежних, скрутили ее. Крик, вопль зверя, пронзенного стрелами.

— Похититель, — пробормотала царица и опять задышала тяжело и надсадно.

Зенана затихла. И Сарасвати осталась одна. Вокруг царило ледяное молчание. Прежде чем потерять сознание, Сарасвати успела различить в темноте дрожащий огонек масляной лампы и тощую фигуру, согнувшуюся за занавесом, которая, казалось, готова была пренебречь нечистотой комнаты, где рожала царица.

Брахман пришел так быстро, как только мог. Прежде чем войти в нечистую комнату роженицы, он помолился богам, попросив не наказывать его за предстоящее приближение к нечистому. Это была всего лишь формальность: закон позволял человеку аюрведы помогать роженицам, просто после этого нужно было выполнить все очистительные ритуалы, чтобы не осквернилось достоинство брахмана. Увидев Сарасвати, он подавил дрожь. Сита упала у подножья чарпаи, съежилась, не зная, что делать.

— Повитуха!

Она обхватила голову руками:

— Все кончено, брахман, все кончено.

— Нет, — твердо сказал монах и указал на пакет, который принес с собой. — Это травы. Разложи их вокруг нее! Так… Теперь я буду читать мантры.

Повитуха послушно обежала комнату и положила каждую травку, каждый цветок на предписанное им место.

— Прежде чем я начну произносить заклинания, подожги подле ее чрева кожу черной змеи.

Брахман протянул ей черную шкурку, и Сита бросила ее в огонь лампы.

— Скоро взойдет солнце, — сказал брахман. — Я должен закончить до зари, ибо она благоприятствует смерти. Дай мне сому.

Он приблизился к чарпаи. До восхода оставался час. Время, казалось, колебалось, зависнув между тьмой и светом. Из зенаны не доносилось больше ни одного вздоха. Брахман начал нараспев читать мантры.

— Внемли мне, о женщина, вот сома, напиток бессмертия! Вот бог огня и бог-конь. Да придут они в этот дом, да будет их пребывание здесь благотворно. Вот сома, напиток бессмертия, извлеченный из вод, да сделает она твое дитя легким и подвижным, да освободит она его из твоего чрева! О женщина, вот благие божества, Ананда, Павана, Арка и Ваваса, вот все духи, что защищают тайные воды; разорваны путы, сковывавшие коней, разорваны солнечные лучи. Освободись от страха, о дитя, явись, явись скорее!

Сарасвати застонала.

— …На священной горе стоит богиня Сураса. На ее лодыжках нанизаны кольца, помогающие беременной женщине рожать. Аим! Хрим! О богиня! Ты, счастливо увенчанная! — Брахман достал из складок его дхоти какое-то растение, оторвал один листок и начертал на нем знак. — Царица, вот растение адхака, облегчающее роды!

Сарасвати больше не издавала ни звука. Брахман положил листок на постель, вид у него был удрученный. Он повернулся к повитухе:

— Советовала ли ты ей во время беременности молиться каждую субботу богу-обезьяне Хануману?

— Да, она это делала… — пробормотала Сита. — Дхарма! Дхарма! Похититель оказался сильнее, брахман.

— Нет! Эта женщина еще борется с демоном. Жизнь в ней не угасла. Сарасвати — воительница.

— Что ты говоришь?

— Воительница, — повторил Мохан.

Сита не поняла. Но она видела, что брахман говорит это самому себе.

— …Воительница, — опять пробормотал он.

Фигура за занавесом содрогнулась.

* * *

Когда взошло солнце, раздался крик новорожденного. Но повитуха нахмурилась:

— Девочка не выжила.

Брахман улыбнулся:

— Да… Но ее сын будет жить!

В свете разгорающегося дня Сарасвати открыла глаза:

— Ребенок умер?

— Первый ребенок! — ответила Сита. — Только первый!

Сарасвати тряхнула головой.

— Это были близнецы, — продолжала повитуха. — Близнецы! Поэтому тебе и было так больно!

— Близнецы, — повторила Сарасвати. — У меня остался сын?

— Погоди, погоди, моя красавица. Для него еще столько нужно сделать!

Сарасвати увидела Мохана.

— Ты спас меня. Ты спас моего сына.

— Похититель побежден, царица.

— Да, но девочка умерла. Где она?

— Ее унесли к реке; ее нельзя было оставлять здесь. Но не скорби о ней: ее душа была чиста, так же чиста, как душа брахмана, и она скоро возродится. Дхарма!

— Дхарма! — повторила Сарасвати.

Обитатели зенаны опять засуетились. Нынче утром будет много разговоров. Вопли повитухи разбудили всех. Судя по звяканью кувшинов и тазов, все совершали большое омовение.

— Тебя благословили боги, царица, знай это! Поверь человеку аюрведы: когда рождаются близнецы, мальчик и девочка, обычно умирает мальчик, если боги решают погубить одного ребенка.

— Дхарма, дхарма… Покажи мне моего сына.

— Какая ты нетерпеливая! — воскликнула Сита. — Значит, к тебе быстро возвращается жизнь! На, посмотри на своего сына, его смазали золотым порошком, медом и маслом! И отпусти брахмана, он должен составить гороскоп. Ну вот! А теперь я должна омыть младенца водой с кардамоном.

— Ему уже дали пососать золотую ложечку?

— Конечно, госпожа. Не успел он расправить легкие, как амброзия коснулась его губ.

— Бхавани…

Сарасвати видела все как в тумане, но она узнала раджу, появившегося в глубине комнаты.

— Сын… Так у меня сын!

Ребенок заплакал; Сита передала его отцу.

— Сын мой, — воскликнул раджа, — я желаю тебе мудрости! Пусть тебя никогда не покидает мведа, да сопутствуют тебе процветание, долголетие, ум, сила и защита богов!

Сарасвати улыбнулась и закрыла глаза. Она победила. Бхавани был здесь, сияющий, тихо нашептывающий на ухо ребенку священные слова. Еще две недели, вплоть до ее второго омовения, Бхавани не подойдет к ней, не сможет даже коснуться ее, но она была счастлива: она дважды выполнила свой долг женщины. Она попросила дать ей ребенка.

— Вот ведь нетерпеливая, — ворчала Сита. — Говорю же тебе, с ним все в порядке!

— Он прекрасен, как солнце. У него твой цвет кожи… — сказал Бхавани.

Он действительно был бледным и таким легким! Сарасвати приласкала его.

— Он не очень слабенький, Сита? Смотри, какой он бледный.

— У женщин Севера рождаются дети со светлой кожей. Посмотри на его глаза!

Они были не такими, как у Гопала. Более светлые, более ясные, в них можно было сразу узнать взгляд его матери.

— Я думаю, он будет спокойным. Спокойным и мечтательным… Такие глаза… Но какое имя ему следует дать?

— Брахман еще не закончил составление гороскопа. Надо подождать, пока он скажет нам первую букву, — ответил Бхавани.

— И послать кого-нибудь захоронить пуповину, — добавила повитуха.

Раджа бросил на нее торжествующий взгляд и ушел. Вдруг Сита задрожала. Она лихорадочно обшарила комнату взглядом, потом стала переворачивать все находящиеся в ней предметы.

— Что случилось? — спросила Сарасвати.

Сита не ответила. Она еще два или три раза передвинула тазы.

— Этого не может быть, госпожа, этого не может быть…

— О чем ты? Позови ко мне служанок; ты устала, я тоже. Поди поешь и выспись!

Сита опустилась перед царицей на колени:

— Прости меня, госпожа, прости меня… Похититель охотился не за твоим ребенком, или, скорее, похитительница…

— Похитительница? О чем ты?

— Охотились за твоей силой, госпожа. Пуповину украли…

* * *

Мохини, как сумасшедшая, мчалась по длинным коридорам зенаны. Задохнувшись, она остановилась на пороге комнаты Сарасвати.

— Должна ли я рассказать ей? Она, наверное, так утомлена…

Она не заметила, что думает вслух. Перед ней вдруг появился Мохан.

— Мохини, если ты знаешь что-то такое, что поможет отогнать зло, то нужно рассказать.

Мохини от неожиданности вздрогнула.

— Так ты усилишь защиту, Мохан?

— Похитители могут напасть еще раз!

— Похитители… Или похитительницы?

— Говори, я приказываю. Но не царице. Иди сюда. Она спит. — Брахман подтолкнул Мохини в угол. — Первая супруга, не так ли?

— Как ты догадался?

— Мохини, я угадываю, что думают звезды, боги, люди, звери, даже растения. Что бы стало с нашим миром в эру Калиюги, если бы не осталось на земле существ, способных предчувствовать?

— Женщины тоже иногда предчувствуют, — сказала Мохини. — Я уже давно подозревала. Но то, что произошло теперь… Это такой ужас, такой ужас! Нет, я даже представить себе такого не могла. Я думала, что это какая-нибудь сумасшедшая неприкасаемая, что такие преступления могут совершать только женщины низких каст!

— Ненависть поражает и брахманов, и кшатриев, Мохини.

— Мохан! Я еще не пришла в себя. Этот запах… Я не могу больше! Она даже не пряталась, представляешь? Она все приготовила сама.

— Ни одна служанка, даже самая злобная, не согласилась бы сделать это. Но успокойся. Время от времени такое случается. Уже два или три раза в Годхе бывало, что ревнующая женщина крала и съедала пуповину сына своей соперницы. Первая супруга думает, что это вернет ей плодоносную силу, и может статься, так и случится. Видишь ли, Мохини, брахман, дух чист, вечен и неизменен. Боги же уже загрязнены преходящими поступками, их могущество может проявляться и в жестокости. Кали, как и Кришна, не лишена страсти. И это хорошо.

Мохини пожала плечами.

— А теперь успокойся, — продолжал брахман. — Ни слова Сарасвати. Пусть ей скажут, что повитуха ошиблась, что она забыла, как я позвал служанку, что ритуал был выполнен, как положено. Первая супруга на время успокоится; она теперь будет думать только о том, как бы еще раз залучить раджу на свой чарпаи, а я сделаю так, что он не останется равнодушным. Тем временем Сарасвати и ее сын наберутся сил. Иди поторопи служанок, пусть ей принесут кувшин имбирного молока, пирожки со жженым сахаром и миндалем. Успокойся, Мохини.

Молодая женщина, еще не оправившаяся от волнения, не смогла улыбнуться в ответ. Она поправила складки своего сари и тихо сказала:

— Я успокоилась. Я буду молиться Кришне.

— Это мудрое решение, Мохини.

Она пошла прочь по коридору, и вид у нее был разгневанный.

«В эту ночь луна еще останется полной, — подумал брахман. — Я пойду в Янтар-Мантар».

Чистая формальность. Он знал, что звезды подтвердят расчеты, сделанные в час рождения. Сатрубхава — вот астрологический дом этого ребенка. Сатрубхава: препятствия, болезни, несчастья, враги — так говорят книги, и их слова неоспоримы. Какое из этих бедствий выбрать? Как предсказать? Как посметь объявить о несчастье, о худшем из всех, потому что звезда новорожденного находится в самой мадхья бхаве — наиболее активной точке пагубного дома? Чтобы сказать об этом, нужно сначала определить судьбу его матери, которая остается туманной уже несколько месяцев, с тех пор как приехали фиранги. Единственное, что он смог установить, — это то, что в Сарасвати постоянно пребывает дух войны. И именно поэтому Мохан, человек знаний и молитв, не мог не относиться с любовью к этой юной матери, которая почти еще ничего не знала о жизни.

* * *

Вот уже двадцать месяцев брахман пребывал в неуверенности. Царица еще не успела отпраздновать свое выздоровление после родов, когда подле ее сына, лежавшего на разложенных на мраморе подушках, появилась королевская кобра внушительных размеров. Она не тронула ребенка. Сарасвати запретила убивать ее; она увидела в этом доброе предзнаменование:

— Когда я была ребенком, меня тоже оберегала королевская кобра! Когда Дели захватили враги, я спаслась в числе немногих. Этому ребенку не повредит ни железо, ни огонь…

И Сарасвати взяла младенца на руки, не слушая ничьих советов и удивляясь лишь тому, что у него такая бледная кожа и удивительно светлые глаза.

— Ты ничего не говоришь, брахман, ты, который знает все о людях и зверях?

— Большие кобры происходят из царских семей, и они, несомненно, узнают подобных себе, — ответил Мохан. — В далекие времена, в начале мира, они были хозяевами всего. Миропорядку было угодно, чтобы люди лишили их власти. Но не забывай, Сарасвати, несмотря на поражение, змеи до сих пор мечтают вернуть себе власть. Вместе с тем они сохраняют в сердце разум и иногда щадят слабых. Кто может познать непроницаемую душу змей?

— Ты умеешь интересно рассказывать, Мохан! — улыбнулась Сарасвати.

Мохан старался выглядеть спокойным, но при этом все время продолжал думать, как могло случиться, что кобра столь огромных размеров проникла в женские покои? Сады пропалывали, чтобы там не росла медуница, вокруг дома каждый день насыпали гравий, который лучше любой стены преграждает путь любым рептилиям. «Если это первая супруга раджи принесла кобру, значит, она безнадежно глупа: ведь все, включая раджу, усмотрели в этом благое предзнаменование. Дхарма, дхарма, хоть бы звезды ошиблись!» — бормотал Мохан, понимая, что никакой ошибки быть не может.

Вскоре по городу разнесся тревожный слух. Прибывшие из Бенгалии купцы сообщили, что брат раджи Рагу собрал там войско, вооруженное новым оружием, полученным от фиранги.

Это случилось осенью, в начале сезона дождей. Муссон был хорошим, крестьяне приносили налоговым чиновникам достойную десятину. Диван объявил, что Годх пребывает в благоденствии, а Бхавани по-прежнему пребывает в радости, которая снизошла на него после рождения второго сына. Только Мохан беспокоился. Он велел потихоньку расспросить караванщиков.

— Правда ли, что брат раджи обратился к набобу Бенгалии за помощью, чтобы отвоевать свои права и имущество? — спрашивали его посланники.

— Вы ошибаетесь, — ответили им. — Он предложил свое войско и оружие фиранги в красных камзолах! Тем фиранги, что завоевали Бенгалию!

Мохан был ошеломлен. Он не сомневался, что рано или поздно, может быть, через несколько лет, если так решат боги, этот предатель Рагу явится в Годх. Конечно, фиранги в красных камзолах придется для этого проникнуть в глубь Индии, миновать Бенарес и идти к Дели, к Раджупуту. Это было вполне вероятно. В любом случае, положение Рагу, видимо, было весьма плачевным, раз он решил продаться более сильному хозяину, пусть и нечистому. Итак, значит, как и было предсказано, их ожидает война. Ни джунгли, ни пустыни, ни муссоны ее не предотвратят.

Но пока все было спокойно. «Несчастью тоже нужно время, чтобы наступить», — подумал Мохан, чаще, чем обычно, поднимавший глаза к узким окнам зенаны. Там, наверху, жизнь вернулась в привычное русло: обед, музыка, массаж. Материнство сделало царицу еще более красивой. Едва она выполнила обряды очищения, положенные после родов, Бхавани устремился к ее чарпаи. Тем не менее первая супруга не унывала. Она часто выходила из своих покоев с непринужденно веселым видом, который вызывал у Мохана отвращение. Он понимал, что она узнала от купцов последние новости и грядущие несчастья обрадовали ее! Но он не стал говорить об этом радже: тот может разгневаться, применить силу против своего брата и первой супруги, может проявить поспешность, куда более губительную, чем их заговор. Что за интриги плетет Рагу, как он рассчитывает осуществить нападение, какой путь выберет — этого брахман не знал. Поговорка гласит: охотясь на тигра, сразу нанеси смертельный удар, раненый зверь опаснее всего. И Мохан решил оставить в покое первую супругу.

Однажды осенним утром страшный крик пронесся по коридорам зенаны. В этот день Годх был залит солнечным светом, дворец на озере сверкал, как драгоценный камень.

— Вот и начались несчастья, — сказал Мохан, — и люби после этого ясные дни!

Он подбежал к заплаканным служанкам; они указали ему, как он и ожидал, на сыновей Сарасвати. Мальчики бились в страшных конвульсиях, на губах у них выступала зеленая пена, они стонали, как перед смертью.

— О божественные матери, защитите по-матерински этих детей! — начал заклинать Мохан. — О дружественные божества, быстрые, как мысль, с лицами кошек, слонов и тигров, с шафрановыми глазами, с взъерошенной шерстью, с черной шерстью, с белой шерстью, вы, пожирающие лимфу и костный мозг, вы, однорукие, одноногие, одноглазые, вы, сеющие ужас, опьяненные, яростные! Божественные матери, защитите по-матерински этих детей!

Десять, пятнадцать раз повторял брахман мантры, а Сарасвати раскачивалась в ритме священных слов. После семнадцатого повторения дети затихли. Гопал успокоился первым. Его черты разгладились, он открыл глаза, улыбнулся и сказал несколько слов. Он выжил.

Младший брат, более слабый, в то же мгновение умер.

— Он был таким бледным, — сказал Мохан и взял трупик, чтобы отнести его к реке.

— Клянусь мечом! — воскликнул раджа, узнав об этом. — У нас еще будут другие сыновья! Сарасвати молода и здорова. Еще не наступит последнее зимнее полнолуние, как она вновь понесет! Судя по всему, мой первенец очень силен, раз победил демонов-похитителей. Смотри же, Мохан, Годх благословенный пребывает в мире.

— Должно быть, это твоя супруга сильна, раз она спасла своего первого сына из рук похитителей, — поправил его брахман. — Что до Годха…

Он не договорил: царь уже опять слушал музыкантов. Мохан вышел из крепости. Прежде чем бросить завернутое в белую материю тело в реку, он долго смотрел на тенистое место, где два года назад разбили свой лагерь фиранги. И тут вдруг ему стал ясен гороскоп царской четы. Он годами не мог прочесть их судьбу, потому что отказывался отделить их друг от друга. Но теперь он понял: судьба Бхавани была неразрывно связана с Годхом, а судьба Сарасвати, подобно реке, вытекающей из города, устремлялась к другим землям.

 

ГЛАВА XI

Калькутта

15 октября 1761 года

В октябре 1761 года Калькутта, несомненно, была самым уродливым городом из всех, которые когда-либо строили английские мореплаватели. Каждый раз покидая монастырь в Бирнагоре, где он часто позволял себе отдыхать от скучных обязанностей члена Совета Бенгалии, Уоррен Гастингс был вынужден признавать этот факт, хотя и сам был англичанином…

Монастырский колокол пробил пять часов. Над Гангом поднималось солнце; его лучи осветили лес мачт на реке — фрегаты, корветы, баржи, боты, бригантины (по меньшей мере пятьсот судов стояли на якоре), огромные стволы деревьев, сплавляемых из Непала, и снующие вокруг них индийские лодки с квадратными парусами. Ганг похож на дорогу, вернее, на водный караванный путь. Прежде чем опустить занавеску, закрывавшую узкое окно кельи, Уоррен Гастингс представил себе другие караваны, те, что видел на площади в Касимбазаре, в городе, где начиналась его карьера. Повозки с зерном и рисом, тысячи быков, запах пота людей и животных, крики лотошников, праздник. В тех краях торговали радостно. Так почему же Англия, придя на эти берега, чтобы утолить свой торговый голод, построила здесь такой уродливый город?

В дверь кельи постучали; он узнал приглушенный голос настоятельницы.

— Мистер Гастингс! Не засыпайте! Вам пора ехать; мои постояльцы скоро проснутся!

Теперь, когда время отдыха закончилось и он больше не нуждался в услугах настоятельницы, сиплый голос матери Марии показался ему особенно неприятным. Вдобавок ко всему, ее отвратительный португальский акцент ничуть не уменьшился; несмотря на частые приезды Гастингса в монастырь, настоятельница упорно продолжала уродовать английский язык.

Он опустил занавеску, обернулся и открыл дверь.

— Вместо того, чтобы скулить под дверью, принесите-ка мне лучше зеркало.

Мать Мария достала из складок своих юбок маленькое зеркальце.

— Так вы недовольны, мистер Гастингс? У вас такое дурное настроение? Раньше этого не случалось…

В ее голосе слышалась почти мольба, толстые щеки задрожали. Еще одно слово, и она расплачется.

— Да нет же, мать Мария, я, как всегда, в восторге, — прервал ее Гастингс. — Юная монашенка, которая следит за состоянием здоровья и воспитанием ваших подопечных, просто замечательна, как и вы сами. Я в восторге, в полном восторге. — Он схватил ее пухлую руку, в которой она держала крупные четки. — Говорю вам, я в восторге, — улыбаясь, повторил он.

И это была правда. Пристраивая парик на свои уже седеющие волосы, он мысленно перечислил все удовольствия, которые ему были предложены в эту ночь. Вполне достаточно, чтобы спокойно прожить пятнадцать дней, а то и три недели. Как обычно, получив несколько монет, мать Мария повела его от одной кельи к другой. У каждой двери она останавливалась, тихонько приоткрывала маленькое окошечко, и Уоррен Гастингс спокойно созерцал то, что происходило в келье, не будучи при этом увиденным сам. Потом он переходил к следующей келье, мысленно благословляя божественную смекалку настоятельницы, которая здесь, на берегах Бенгалии, приютила в своей обители несколько прелестных созданий, умеющих отвлекать европейцев от повседневных забот. Эти господа, по большей части агенты, могли выбрать монахиню по своему вкусу: тут были и христианки, и мусульманки, и даже индуски. За то, чтобы провести с ней ночь, они выкладывали кругленькую сумму. Эти деньги настоятельница тратила на богоугодное дело — обустройство и украшение церкви. Клиенты проводили одну ночь с монашкой по выбору, и именно эти напоминающие шабаш резвые игры Уоррен Гастингс любил созерцать. У каждой двери его ждал сюрприз, потому что настоятельница Бирнагора давала убежище затворницам всех вероисповеданий и всех цветов кожи, и каждая из них, лежа на одинаковых монастырских постелях, предлагала посетителю телосложение, опыт и талант, которые самым приятным образом подтверждали теорию о том, что каждый народ гениален по-своему. Уоррен развлекался от души. Иногда, в зависимости от ситуации, мать Мария могла соединить прекрасную дочь Индии с беззубым голландцем; позже Гастингс обнаруживал ее в объятиях молодого, бойкого англичанина. Наблюдая, он отмечал интересные варианты, воздавал должное манере и искусству как настоящий ценитель. Сам же он при этом никогда не приближался к юным созданиям: ходили слухи, что все они немного не в себе и что мать Мария смогла добиться от них полного раскрепощения, приставив к монашенкам смыслящего в своем деле аптекаря.

Но не эти соображения останавливали Гастингса. Скорее, само место обуздывало его желания. Слишком много распятий, кропильниц и изображений скорбящей Богоматери в барочном стиле; они напоминали ему, что он находится в священном месте, и именно это, делая более пикантным наблюдение за монашками, не позволяло ему зайти слишком далеко: ощущение беспредельности греха. Уоррен Гастингс умыл лицо розовой водой и с удовлетворением убедился в том, что на нем не отразились ночные мерзости: несмотря на длинную вертикальную морщину на лбу, которая появилась после смерти жены и еще больше удлиняла его тонкие и изящные черты, добавляя при этом облику немного суровости, выглядел он вполне свежо. Теперь можно возвращаться в Калькутту. Разгладив тыльной стороной ладони складку на помявшемся во время сна сюртуке, он почтительно поцеловал настоятельнице руку и зашагал по галерее, огибавшей церковные хоры.

Ему надо пройти одно лье, и сейчас уже пять часов, он должен встретиться с Рамом, молодым бенгальским банкиром, на углу армянского квартала, чтобы узнать последние новости об индийских интригах. Придется поторопиться. Однако нечто, весьма похожее на равнодушие к делам, удерживало его здесь: в саду было так хорошо, и воздух казался почти свежим. Едва спустившись с крыльца, он посмотрел в сторону Ганга, на Калькутту, жуткую, тронутую гнильцой уродину, пристроившуюся на берегу реки. Мысли о службе навевали на него грусть и тоску. Ему хотелось унести с собой немного свежести Бирнагора. Воспоминания о полученном этой ночью удовольствии от странного и приятного зрелища, разбередили его душу. Это было то ли в восьмой, то ли в девятой келье. Через открытое окошечко он увидел совершенно белую кожу, великолепное тело, сильное и изящное, которое поначалу принял за тело послушницы. Однако вскоре он с изумлением осознал, что видит молодого человека, который, грациозно отвернув голову, позволил разглядеть лицо своей партнерши: это была переодетая монашкой супруга инженера, построившего укрепления Калькутты, одна из самых красивых европеек в Бенгалии. Тут матушка Мария быстро закрыла смотровое окошечко.

— Мистер Гастингс, я вас умоляю, молчите… Мистер Гастингс! Я обещаю, что в следующий раз не возьму с вас денег…

Очаровательное и неожиданное зрелище. Уоррен Гастингс спускался к берегу Ганга в приподнятом настроении. В некоторой степени это объяснялось возможностью вновь посетить Бирнагор, не открывая кошелек; он пробыл тринадцать лет на службе английской Ост-Индской Компании, и эта служба не могла не выработать у него привычку к строгой экономии. Но вдобавок к этому он узнал новость, которая расширит список достаточно однообразных возможностей, предоставляемых Бирнагором: этот случай нельзя было рассматривать как обычный светский адюльтер, это было нечто лучшее; впервые в жизни Уоррен был охвачен весьма необычным чувством. Его взволновала красота мужчины. Однако с каждым шагом он приближался к Калькутте, поэтому надо было на время вытеснить из памяти воспоминание об этом замечательном открытии, мешавшее сосредоточиться на делах.

* * *

Несмотря на молодость — ему было не более двадцати трех, двадцати четырех лет, — Рам был одним из наиболее удачливых банкиров бенгальской касты сахукаров. Гастингс назначил ему встречу на грязной улице армянского квартала, чтобы тот рассказал ему о волнениях, происходивших в северных провинциях. За беспечные воспоминания об удовольствиях прошедшей ночи в Бирнагоре Гастингс заплатил тем, что, торопясь, забрызгал грязью ботинки и чулки. Хотя началась засуха, Калькутта была не чище Лондона. Зловонные потоки текли по извилистым улочкам города, проникая даже в английский квартал, где, впрочем, никто и не поддерживал чистоту. Он миновал его почти бегом, стараясь не смотреть на вызывавшие уныние здания. Неровные ряды домов, некое подобие скверно мощеной площади, где повсюду среди камней пробиваются дикие травы, набережная — блеклое отражение европейских портов: Лондона, Петербурга, Нанта или Амстердама.

Короче, Уоррен предпочитал всему этому беспорядок армянского квартала, очарование его деревянных домов с небезопасными, нависающими друг над другом этажами, даже саму грязь его переулков, по которым потоком текли испражнения людей и животных. Он с удовольствием ловил взглядом в глубине лавок молчаливые, бледные и хитроватые физиономии местных торгашей, склонившихся над своими весами или над прилавками. А мысль о том, что он может заблудиться в месте, где обосновались самые ловкие пройдохи Востока, даже забавляла его. В этом квартале Уоррен Гастингс и назначал встречи молодому бенгальцу. По крайней мере, ему было приятно думать, что эти встречи конфиденциальны; в глубине же души он, конечно, осознавал, что его треуголка и английский костюм не могут остаться незамеченными. Но с другой стороны, никто не догадывался об истинном характере его взаимоотношений с Рамом. Это не были ни торговые переговоры, ни тайные деловые сношения, обычные для агентов Ост-Индской Компании. Поэтому предвкушение каждой такой встречи порождало у Уоррена Гастингса какое-то странное, несколько извращенное самодовольство. Стал бы он ради этого пачкать в грязи свои шелковые чулки!

Рам ждал его, прислонясь к стене деревянного дома, стоявшего на углу индийского и армянского кварталов. Его взгляд, как всегда, был затуманен. Уоррен не раз задавался вопросом, не объясняется ли это пристрастием к опию, столь распространенным среди его клиентов; но ему никогда не удавалось уловить характерный запах, исходящий от любителей этого зелья. Гастингс тронул Рама за плечо и поприветствовал по-индийски. Тот не пошевелился. Уоррен повторил приветствие.

— Рам, дорогой, многоуважаемый Рам, благослови меня от имени твоего божества…

То ли в шутку, то ли всерьез, но Рам никогда не выходил из оцепенения до тех пор, пока Гастингс не упомянет имени богини, чьим верным слугой он себя провозгласил. Гастингс знал это и из лести не сразу произносил имя богини. Он уяснил, что к сути дела надо переходить не спеша, убедив прежде индийца, как высоко он ценит сообщаемые им сведения. Однако сегодня он сократил «протокольную» часть, потому что очень спешил.

— Рам… Прошу тебя, пусть Кали благословит меня.

— Кали благословляет тебя, — со вздохом ответил индиец. — Пошли!

Вторая часть встречи Гастингсу нравилась больше. Рам говорил тихим, сдавленным голосом. Он подтолкнул его ко входу в тихий, засаженный пальмами дворик, где их никто не мог увидеть. Они же через дырку в стене двора могли видеть храм Кали, богини Калькутты.

Видеть так, чтобы тебя не видели, — это Гастингсу тоже доставляло удовольствие. Правда, его мало интересовали индийцы, приходившие почтить свою могущественную покровительницу. Его интересовала сама Кали. Сквозь ветви лианы ему видны были ее черное тело, облитое кровью, благовонные палочки и цветы вокруг статуи. Настоящий Дьявол. Находясь от него поблизости, он чувствовал себя героем, совершающим подвиг во имя Англии.

Мужчины уселись прямо на землю. Рам мягко пожал англичанину руку, как принято у индусов. Уоррен терпеть не мог его прикосновений: фу! какая темная, непристойная кожа…

— Будь осторожен, чужестранец, как бы богиня не нанесла удар твоей расе, чтобы утолить жажду мщения!

— Ты говоришь мне это при каждой встрече. Какие новости с Севера, из провинции Ауд?

— Люди Севера перестали поклоняться нашим богам, сахиб. Многие их храмы заброшены, и в них нет ни одной статуи бога, которой приносились бы жертвоприношения. Но, подобно бенгальцам, они начинают вас ненавидеть.

Рам лихорадочно сжал в руке висевшие у него на груди обереги — кожаные, расшитые золотом мешочки с порошком из высушенных змей или скорпионов.

— Вы, бенгальцы, нас ненавидите? Но мы ведь так давно работаем вместе!

— У тебя плохая память, чужестранец, а ведь ты старше меня! Мы помогали вам золотом, потому что банкиры всегда на стороне того, кто сильнее. С тех пор, как твой бывший начальник Клайв победил нашего набоба в битве при Плесси, мы принадлежим вам. Пять лет, нет, уже шесть… Но все это время агенты твоей Компании грабят нового набоба, которого вы поставили над нами.

— Жалование наших агентов невелико; для того чтобы заинтересовать их работой, приходится позволять им немножко работать на себя. Рам, ты же сам торговец и не можешь этого не понять. Тебе и твоей семье выгодно торговать с нами!

Уоррен разозлился: как этот молодой индиец осмелился его поучать… Но не дал волю эмоциям. А тот тем временем продолжал, и Гастингс не мог не признать, что Рам во многом прав.

— Вы зашли слишком далеко, сахиб. До того как вы здесь появились, наши цари облагали Индию таможенными налогами и дорожными пошлинами, это поддерживало нашу торговлю и обогащало нас. Когда вы стали хозяевами Бенгалии, вы объявили, что свободны от каких бы то ни было таможенных обязательств и дорожных пошлин.

— Но ведь есть дастак! — перебил его Гастингс.

— Дастак! — криво усмехнулся Рам. — Но этот паспорт получают все ваши агенты! Теперь достаточно вывесить на корабле британский флаг, и он станет недоступен для сборщиков налогов! По Гангу проплывают сотни груженых нашими богатствами кораблей, которые уходят в Черные Воды, и мы не можем этому помешать. Повторяю, сахиб! Будьте осторожны. Потому что банкиры Бенгалии в ярости оттого, что золото вытекает из Индии, как кровь из шеи заколотой жертвы.

Он указал пальцем на святилище, где верующие распростерлись перед статуей богини. Послышался визг, и молящиеся встали на колени. Это принесли в жертву козленка; все благоговейно смотрели, как кровь растекается у ног черной богини.

— Мы уже достаточно для вас сделали, — вновь заговорил Рам.

— Но какое отношение имеет ко всему этому Север, земли набоба Ауда, — спросил Гастингс, с трудом выговаривая слова, хотя бенгальским он владел в совершенстве.

Рам не сводил глаз со статуи Кали. Он явно не хотел отвечать. Уоррен взбесился. А ведь он предупреждал своих коллег из Ост-Индской Компании! Два месяца назад на заседании Совета Бенгалии он выступил с пылкой речью:

— Давайте не совершать ошибок, которые погубили Францию. Агенты Компании наносят урон частной торговле, они ущемляют интересы индийских финансистов. Надо положить конец злоупотреблениям, иначе мы восстановим их против себя…

Гастингс тогда никого не убедил. Он никогда не был силен в красноречии. А Рам по-прежнему молчал, и это могло длиться часами. Но было ясно, что его мучит какая-то тайна; у него есть что рассказать Гастингсу. Может, он намекнет или осторожно даст совет? С помощью Рама Гастингс и банк Бенгалии плели интриги, чтобы предотвратить предательство союзников. Англичанин начал раздраженно оттирать грязь с чулок. «Надо попытаться угадать. Если нет, я больше ничего не узнаю».

— Рам!

Индус даже не вздрогнул.

— Рам! Зачем ты ездил к набобу Ауда? Скажи мне, скажи… Ты ездил повидаться с Всемирными банкирами, да? С братьями Джагарсетх, которые уехали из Раджпутаны? Ты встречался там с ними?

Рам повернулся к Гастингсу. Его взгляд уже не был туманным и непроницаемым, как минуту назад. Он смотрел на Гастингса, как побежденный зверек. Англичанин правильно истолковал этот взгляд. Он угадал. Теперь надо его дожать.

— Набобу Ауда нужны деньги, чтобы вести войну, да? И если братья Джагарсетх поселятся у него, он сможет привлечь их капитал на военные нужды. Но против кого набоб Ауда собирается воевать?

Уоррен был уверен, что теперь Рам ответит.

— Против вас, сахиб! Война, против вас война! Все индийцы встанут против фиранги. Набоб Ауда обещал восстановить набоба Бенгалии во всех правах; но на самом деле он больше всего хочет выгнать вас отсюда. За ним стоит Великий Могол.

— Великий Могол! — расхохотался Уоррен. — Могол! Но он теперь ничто! Разбитый царек, засевший в своем гареме в Дели. И то благодаря тому, что афганцы позволили ему вернуться в собственный город, а евнухи не устроили против него заговор… Могол, тоже мне!

— Да, Могол, сахиб, Великий Могол, Властелин Мира, живое напоминание о великом прошлом. Под его знаменем люди будут чувствовать себя в безопасности, как под зонтом, защищающим от солнца! Он — потомок Тамерлана, Бабура, Аурангзеба!

— Рам, ты шутишь. Он же мусульманин. Потомок захватчиков.

— Могол не вывозит нашего золота за Черные Воды.

— Так, значит, банкиры восстали и братья Джагарсетх тоже… — сказал Гастингс.

Рам промолчал.

Да, дело приняло серьезный оборот, размышлял Гастингс. Что могут противопоставить англичане сорвавшейся с цепи орде варваров? С самого начала их политика состояла в том, чтобы избегать столкновений. Сражение при Плесси, которое им дал бенгальский набоб, не шло ни в какое сравнение с теми конфликтами, которые раздирали Европу. Клайв одержал победу только благодаря тому, что умел наносить удар внезапно. А английская Компания терпеливо и исподволь подтачивала власть бенгальского набоба. Уоррену и в голову не могло прийти, что этот конфликт с финансистами может зайти так далеко. Выходит, англичане угодили таки в ловушку своей ненасытной алчности, которая погубила французов? Нет, это преувеличение. Бенгальцы склонны к страхам и преувеличениям. Рам заблуждается или пытается ввести в заблуждение его.

— Индийцы не ладят между собой, Рам. А у Могола нет авторитета.

— Чтобы наше золото осталось у нас, сахиб, мы, индийцы, готовы на все. И набобы мусульманских провинций и раджи-индусы. Они ведь тоже живут за счет таможенных сборов и налогов. Джаты, раджпуты — все начинают беспокоиться. Не забывай, что Всемирные банкиры родом из Раджпутаны, где сходятся все торговые пути Индии, ведущие в Аравию, в Кашмир, в Тибет. Вспомни о Черной Яме.

Рам опять уставился на статую Кали. Черная Яма… Уоррен понял намек, но пока не знал, как избежать этого. Шесть лет назад, как раз перед битвой при Плесси, бывший набоб Бенгалии поднял восстание и захватил Калькутту. Сто сорок шесть англичан были взяты в плен и брошены в амбар, где набоб оставил их умирать от жары и жажды. Он выпустил оттуда только одну молодую женщину, показавшуюся ему достойной его гарема. Впоследствии в память об этой трагедии в городе воздвигли несколько обелисков. По счастливой случайности, Уоррена тогда задержали дела в одной из соседних крепостей, хотя он очень торопился в Калькутту. В тот день он поверил, что судьба бережет его. Но достаточно было произнести страшные слова: «Черная Яма», чтобы все его тело содрогнулось от страха.

— До этого не дойдет.

— Нет, сахиб! Но пусть твои люди вспомнят, кто сдал им набоба Бенгалии: один из наших, сахукар Ормизунд. Клайв пообещал ему четвертую часть драгоценных камней набоба, пять процентов его сокровищ. Но твои люди оставили сокровища себе. На прошлой неделе Ормизунда нашли забившимся в угол в своем дворце: он узнал, что Клайв больше никогда не вернется со своего далекого острова, а он так на это надеялся. Ормизунд сошел с ума. Саньяси тоже угрожают.

Решительно, Рам сегодня не щадил Гастингса.

— Саньяси! — ухмыльнулся Уоррен. — Ну конечно же мы осквернили космический порядок! Но тогда и ты будешь их жертвой, Рам, ведь ты встретился со мной у храма Кали! Ты осквернил богиню общением с фиранги!

— Я знаю. Меня не минует ритуальный нож саньяси, если они двинутся в поход. Я — торговец, они — воины-кшатрии и хотят избавить Бенгалию от торговцев. Дхарма! Но я тебя предупредил.

— Рам, давай говорить открыто; ты меня предупредил, и я тебе благодарен. Я подозревал, что в один прекрасный день Всемирные банкиры нас предадут. Но пусть они знают: войну они проиграют. Даже если отрежут нам путь в Африку, к Красному морю, в Кашмир, к Суматре. Потому что есть одна вещь, которую они никогда не научатся делать лучше нас: воевать. Воевать так, как воюем мы. Пушками. Штыками. Строем, боевым порядком. Мы сильнее.

— Возможно, что уже нет.

Рам потрогал ожерелье на шее, потом амулеты. Еще одна загадка. Уоррен чувствовал себя уставшим. Умиротворение, обретенное в Бирнагоре, исчезло. Он перевел взгляд на статую Кали. Жертвователь ушел, у ног богини осталась большая лужа крови, засыхающая под палящим солнце среди цветочных венков. Впервые за долгое время Гастингсу захотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко отсюда. Он вспомнил Англию, с загонами для скота, влажные луга, свой уютный домик в Оксфордшире…

— Rascal! Rascal! — выругался он. — Ну, объясни мне тогда, что же теперь мешает нам, англичанам, быть самыми сильными!

Рам медленно поднялся на ноги, наклонился к Гастингсу и прошептал ему на ухо:

— Угроонг, сахиб… и его авантюристы.

* * *

Уоррен Гастингс шел домой в подавленном состоянии; он не сводил глаз с заросших травой мостовых, его лоб перерезала большая вертикальная морщина. Некоторое время он блуждал среди нагромождения домов. Наконец вышел на маленькую площадь, на которой снимал серенькое двухэтажное здание, очень дорогое, находящееся неподалеку от хижины из бамбука и соломы, которая служила конторой англиканской церкви, и обелиска, сделанного в весьма дурном вкусе в память о мучениках Черной Ямы. Вид памятника привел его в еще большее уныние. В душе Гастингса бурлили самые разные чувства. Никто ничего не подозревает. Его коллеги проводят сейчас время либо со своими любовницами, либо за счетными книгами; что до служанок Уоррена, которые с тех пор, как он овдовел, были его единственными спутницами, то их безразличие могло сравниться лишь с их красотой, они даже не вздрогнули, когда их хозяин появился на пороге.

— Чаю, — велел он и прошел мимо, не взглянув на них. Поднимаясь по лестнице, добавил: — В кабинет!

Они мгновенно бросились выполнять приказание, опустив глаза и шелестя складками юбок.

Он прилег на постель и попытался успокоиться. Однако из этого ничего не вышло. Лучше уж взяться за работу. Гастингс спустился в кабинет. Чай был уже подан. Он положил руку на фарфоровый чайник. Ему нравилось ощущение от этого прикосновения. Под его ладонью посмеивались и резвились глупые чудища и утонченные дамы. Откуда у него этот китайский сервиз? Уоррен уже не помнил. С тех пор, как он поселился в Бенгалии, через его руки прошло столько редкостных вещиц! Азия, подобно кораблю, терпела крушение, и все, что у нее было ценного, волны приносили в Калькутту в английские магазины. Надолго ли? Однажды некий сахукар сказал ему на рынке в Касимбазаре: «Фиранги, ты молод! Если хочешь добиться здесь успеха, не забывай, что жизнь индуса — это всего лишь минута терпения, затерянная среди тридцати трех миллионов перерождений». Гастингсу всегда хватало терпения. Работа, молчание, сдержанность. Но успеха пока не видно, а ему уже тридцать лет… У него не было ощущения того, что ему предстоят еще тридцать три миллиона перерождений. Весть о том, что Индия скоро восстанет, вернула его в подавленное состояние. Индия и авантюристы, искатели приключений. И это странное, ужасающее имя Угроонг… Он погладил остывающий чайник и налил себе чая. Напиток был золотистого, почти оранжевого цвета, именно такой чай он и любил. Чай дает силу: ни в душный муссон, ни в засуху он не позволял себе никаких других напитков. И его не брала ни одна напасть: ни чума, ни дизентерия, ни холера, ни одна из лихорадок, которые терпеливо вынашивали бенгальские джунгли. И это в самой Калькутте, которую называли индийской Голгофой. Он еще помнил ужасный 1757 год, когда эпидемия унесла три четверти всех агентов Компании. Несколько месяцев кошмара. После первого же ливня на кладбище всплыли трупы. Тогда погибли его жена и двое детей. А он выдержал. Потом от лихорадки умер каждый десятый член Совета Ост-Индской Компании. Благодаря хорошему здоровью Уоррен нежданно получил повышение по службе, и было непонятно, надо ли видеть в этом перст судьбы или результат действия его любимого напитка.

Он вздохнул. Его ждали счетные книги. Ему, как чистокровному англичанину, True-Born Englishman, следовало добровольно и сознательно погрузиться в эту скуку. Он кликнул служанку, и та, как обычно, сразу же явилась.

— Сядь здесь. Будешь наливать мне чай, пока я буду работать.

Она села на корточки на пол; он стал разглядывать ее. Она была худой и высокой, как некоторые бенгалки, которые работали в Бирнагоре на мать Марию. Послушная, молчаливая, невозмутимая. Красивое животное. Как и о других, он о ней ничего не знал, не смог бы вспомнить, как звучит ее голос, помнил на ощупь только ее тело, которое время от времени тискал, если была охота. Он не хотел от этих служанок ничего, кроме присутствия в доме, внимательного и безразличного одновременно, а также абсолютного молчания, даже и в том случае, когда он внезапно шел на приступ, и тогда, когда бежал прочь, стыдясь, что согрешил. Он взял большую связку листов пергамента. Векселя, описи магазинов, счета за шелк, заказы на товар от торговцев из далекого Сити. Чего бы он ни отдал, чтобы быть одним из них и пировать, поглощая устрицы, или ухлестывать за самыми красивыми шлюхами Лондона! Он снова подумал, что его жизнь началась весьма неудачно: стоило ли родиться Гастингсом, благородным и умным, чтобы из-за безмозглого опекуна стать ревностным сотрудником Компании… Свою мать он не помнил, она умерла вскоре после его рождения; потом отец пропал где-то в Америке. Получив прекрасное образование, он мог быть удостоен стипендии в университете: Оксфорд, латынь, греческий, древнееврейский, история и философия — вот это ему было по душе. Но тут явился жадный опекун, которому не терпелось от него избавиться. «Ост-Индская Компания, мой мальчик, торговля, вот призвание чистокровного англичанина, true-born Englishman, если у него нет ни замка, ни семьи, ни земли!» Сухой смех опекуна до сих пор звучал в ушах. Презрение. Он поклялся отомстить. Но прошло уже пятнадцать лет с того дня, как он приехал в Индию, пятнадцать лет бумажной возни, счетов, разного рода хитростей. Пятнадцать лет жизни вполсилы, когда вокруг все время происходит что-то важное: Индия, огромная, бурлящая, напряженная, о которой он ничего толком не знает; и еще — все моря мира, по которым снуют пираты и исследователи в поисках сокровищ, настоящих дикарей или потерянного рая. Ничего. Ничего из этого он не знал. Ничего не пробовал, ничего не имел. Служанка налила ему вторую чашку чая. Он все никак не мог взяться за работу. На полках в его кабинете, среди кип регистрационных книг, сверкало несколько кожаных переплетов. Его взгляд медленно заскользил по корешкам. Он все еще был во власти мечты. Университет или приключения — надо было выбирать либо то, либо другое, либо дышащие спокойствием деревянные стены оксфордской библиотеки, либо безумие морских бурь. Но только не эта жаркая и грязная Калькутта. Здесь он плесневел, как стены во время муссона. Уоррен Гастингс открыл регистрационную книгу, взял перо. Он уже собирался окунуть его в чернильницу, но остановился. Его глаза не могли оторваться от последних пяти корешков на полке. Полное собрание сочинений Даниеля Дефо. Он читал и перечитывал их. Он знал их наизусть, но каждый раз получал удовольствие. «История полковника Жака», «который родился благородным, в течение двадцати лет занимался воровством, был пять раз женат на четырех потаскухах, отправился на войну, где проявил мужество и получил повышение, и, ведя за границей честную жизнь, решил умереть в генеральском чине»… А вот «радости и горести знаменитой Молль Флендерс, которая родилась в Ньюгейтской тюрьме и в течение своей шестидесятилетней бурной жизни (не считая детского возраста) была двенадцать лет содержанкой, пять раз выходила замуж (причем один раз за своего брата), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии»…

Уоррен вздохнул, должно быть, слишком шумно, потому что служанка вышла из оцепенения и остановила на нем почти удивленный взгляд.

— Налей мне чаю.

Это была третья чашка. А он все не брался за работу. Авантюристы, искатели приключений. Ну, нет. Их время прошло. Ост-Индская Компания давно отказалась от своего первого названия: «Компания торговцев — искателей приключений». Наступила эпоха безопасности и организации. Пройдет еще немного времени, и все корабли будут застрахованы, больше не останется сумасшедших торговцев, которые вкладывали бы деньги «наудачу», получая в десять раз больше вложенного, если корабль возвратится, и, теряя все, если он утонет. Сумасшедшие, сумасшедшие! Дефо ведь тоже был одержимым: гений, но обманщик и сумасшедший, как все литераторы. Уоррен Гастингс обмакнул перо в чернила. Маленькая бенгалка больше не смотрела на него, и он вздохнул с облегчением. Знала бы она, эта очаровательная служанка, что только что помогла ему преодолеть самое ужасное искушение, какое только может испытать торговый человек! Ведь он, Уоррен Гастингс, чистокровный английский дворянин, пусть и разорившийся, чуть было не решил забросить свои счета и деловые письма ради того, чтобы погрузиться в историю в высшей степени предосудительных приключений полковника Жака! Черт побери! И это в тот момент, когда ему стало известно, что великим планам британской нации угрожает опасность! Взволнованный Уоррен Гастингс выпил подряд три лишние чашки чая и попросил своего экзотического ангела-хранителя принести ему еще одну. В течение четырех часов он тщательно выводил цифры, не чувствуя ни малейшей усталости. Когда наступило время приема, ему даже показалось, что он наконец обрел спокойную ясность мыслей. Хотя желание взять в руки книгу о полковнике Жаке и Молль Флендерс еще не оставило его, Уоррен Гастингс был убежден, что в его посредственном существовании в Английской Индии когда-нибудь наступит звездный час и ему предложат проект, соответствующий его талантам. Победить Индию. Принудить, подавить, организовать. Но — помилосердствуйте! — все это безо всяких авантюр!

И кто знает, может быть, именно ему это удастся? Он станет деловым человеком новой Индии, из которой будут навсегда изгнаны джентльмены удачи и все Угроонги, какие только есть на земле.

* * *

Для европейцев, живших в Калькутте и ее окрестностях, 15 октября было большим праздником. Этот день означал начало сухого сезона и окончание мучений, связанных с муссонными лихорадками. У англичан из высшего общества вошло в привычку собираться в этот день на ассамблею и поздравлять друг друга с тем, что опасности сезона дождей миновали. Сначала они подсчитывали, сколько человек умерло и сколько осталось в живых, потом, горестно вздохнув, переходили к накрытому столу, чтобы достойно отпраздновать окончание бедствий. В этот день они допускали в свой круг всех живущих поблизости европейцев, будь то приезжие из голландской фактории, из датских поселений или даже, — факт в высшей степени знаменательный для послевоенного времени, — тех немногих, кто пережил осаду Шандернагора. Поэтому утреннее посещение бирнагорской обители было для Уоррена Гастингса прелюдией к празднику; встреча с Рамом не смогла испортить ему настроение. По счастью, ему удалось подавить тревогу, вызванную откровениями индуса. И теперь, полный новых честолюбивых замыслов, он бодро шагал к месту торжественной трапезы.

Она должна была состояться в большом двухэтажном здании, сером и сыром, как все в Калькутте в это время года; волны Ганга в периоды разлива почти лизали его фундамент. Прежде чем пройти через сад, Уоррен бросил взгляд на предместья на другом берегу, где росли вперемешку индийские и европейские породы деревьев и трав. Издалека казалось, что там царит мир и покой, присущий английским сельским пейзажам. Воспоминание о влажных лугах и уютных домиках снова разбередили душу, и Уоррену пришлось призвать на помощь всю свою решимость, чтобы уверенно войти в клуб. Он, должно быть, немного опоздал. Уже с порога до него донеслись голоса и позвякивание посуды. Он бросил фальшиво приветливую улыбку слуге-европейцу в ливрее и прошел в центральный коридор, украшенный мраморными статуями на античный манер. Голоса зазвучали громче. Ох уж эти торговцы! По хихиканью и звукам отрыжки, которые доносились из столовой, Уоррен угадал, что сейчас увидит перед собой раскрасневшиеся от алкоголя лица. Всегда внимательный к своему внешнему виду, хотя его элегантность не выходила за рамки предписанного уставом, Уоррен бросил взгляд в единственное зеркало, украшавшее коридор. Дело в том, что среди присутствующих могли оказаться какие-нибудь назойливые европейки, а они обычно приводили его в смущение; ведь его честолюбие требовало, быть блистательным во всем. Отражение в зеркале не очень его обнадежило. Парик, как это частенько случалось, съехал набок. Почему волосы такие непокорные? Так и норовят подпортить изнутри внешний вид. Он обругал себя уродом и вошел.

«Да поможет мне Бог, пусть мое происхождение и знание Индии восполнят отсутствие красоты», — подумал он, открыв дверь.

— Гастингс! Наконец-то, мы вас уже не ждали!

Уоррен остановился, пристально посмотрел на говорившего.

— Наконец-то, Гастингс, — повторил тот, — вы опоздали, друг мой, о чем-то замечтались!

Это был один из тех побагровевших от вина торговцев, о которых он только что подумал. Уоррен сразу его узнал. Это был Ботсон, как и он, член Совета Бенгалии; они терпеть не могли друг друга. Уоррену были противны грубые манеры Ботсона, но еще в большей степени — его примитивные взгляды на Индию. Что до его соперника, то он завидовал Гастингсу как более образованному, более элегантному человеку, обладающему аскетическим терпением, — все эти качества крайне редко встречались под небом Бенгалии.

— Вы проводите над счетами слишком много времени, мистер Гастингс! — поддержал Ботсона сидевший рядом с ним голландец. — Я не имею ничего против того, чтобы ваша легендарная склонность к воздержанию сделала вас самым неуступчивым человеком в этой проклятой стране, но во всем надо знать меру… Посмотрите, какой у нас прекрасный банкет!

Уоррен Гастингс поклонился присутствующим. На первый взгляд ничего особенного — обычный английский праздник. Голландец не отставал:

— Пойдемте, пойдемте со мной!

Он нашел ему стул и указал на место прямо напротив ненавистного Ботсона. По счастью, неподалеку сидел президент Совета Бенгалии Вантиссар. Если потребуется, он, пожалуй, придет на помощь. Уоррен почтительно поприветствовал его. Тем временем голландский купец расхваливал закуски:

— Только взгляните на эти восхитительные кушанья, мистер Гастингс! Вы, видно, совсем не гурман, если не торопитесь на такой праздник.

Этот не замолчит! А его отвратительный, почти немецкий, континентальный акцент! А грубый голос! Иностранцам не хватает изящества. Уоррен сел и опять оглядел стол. Разнообразные кари, чапати по-индийски. Но, видимо, в ознаменование победы над Францией, появились и некоторые новшества. Каждый раз, когда Англии удавалось обойти Францию, она с извращенным удовольствием аннексировала у противника не только территории, но и кое-что из сферы удовольствий. В этом году завоевания распространились и на кулинарию. Уоррен от радости раздул ноздри, когда лакей поднес ему на блюде крутые яйца, политые розовой водой, в духе последней парижской моды. В качестве приправы к бараньему рагу подали не надоевшие ему специи, а соус из ирисов, и еще один — с мускусом. Он с вожделением наполнил свою фарфоровую тарелку.

— Ах, как мне нравятся запахи специй! — пробормотал он. — Эти — лучшие в Индии.

Тонкий запах соусов успокоил его. Прежде чем отправить в рот первый кусочек, он сделал глубокий вдох. Настоящее счастье. Наконец-то ему удалось улизнуть от сырых, знойных запахов, которыми пропитана вся индийская жизнь, от кухонь до погребов, от комнат до корабельных трюмов. Индия была для него не столько пейзажем, сколько запахом. Стойким, тухлым и сильным. Сегодня соусы с мускусом и ирисами спасли его от этого запаха; но ведь эти ароматы тоже были порождены Индией; впрочем, пришлось подождать, пока Парижу надоедят прежние удовольствия и он изобретет новые, такие как те, что ему подали сейчас на фарфоровых тарелках. Он с аппетитом съел два яйца, политых розовой водой.

— Ну, друг мой, вот таким мы вас любим! Немножко гурманом. Забудьте же хотя бы ненадолго о ваших несчастьях, — подбодрил его Вантиссар.

Уоррен мысленно обругал его. Как будто можно скорбеть о жене и детях в стране, где они гибнут сотнями. Как будто истинный гурман это тот, кто способен заглотить груду рагу и выпить несколько пинт вина… Но не стоит придираться! Уоррена вдруг охватило чувство собственного превосходства — все считали его человеком сдержанным, усердным, почти аскетичным. Никто и не догадывался о его тайных, полных вожделения посещениях Бирнагора. Полуприкрыв глаза и наслаждаясь вкусом ирисового соуса, он в душе ликовал от того, что и сам способен оценить все величие своего лицемерия. Сидевший напротив него Ботсон молчал. Его лицо раскраснелось сильнее, чем обычно. Бутылки и вправду опустошались очень быстро. Бордо, мадера, коньяк — устроители не поскупились. Мало того, каждый из присутствующих запивал крепкие напитки пивом, а согласно традиции, после каждой перемены блюд следовало выпить полбокала вишневой настойки.

— Знаете, Гастингс, жаль, что вы до сих пор еще не встретили юную красавицу, которая смогла бы излечить вашу меланхолию, — опять заговорил Вантиссар. — После падения Шандернагора все прекрасные французские креолки сбежали из Индии и отправились искать счастья на Иль-де-Франс или на Амирантские острова. Увы! Эти дамы не в нашем вкусе. Приходится выбирать: либо семейное согласие, либо одиночество холостяка!

Уоррен побледнел. Не раскрыли ли его тайну? Но ведь он так щедро платил матери Марии…

— Я вас не понимаю.

— Вы грустный человек, Гастингс, постоянно в меланхолии. Вам надо поскорее жениться. Одинокий мужчина с вашим темпераментом, в отличие от остальных, не сможет долго сопротивляться пагубной жаре здешнего климата. Или заведите себе каких-нибудь подружек. Здесь есть вполне здоровые и весьма очаровательные индианки!

Уоррен вздохнул с облегчением. Привычка к притворству позволила ему скрыть это, и он ответил почти сразу:

— Я ищу не красоту, а созвучие душ.

— Дорогой мой, милый Уоррен… Ни один из сотрудников Ост-Индской Компании, которых я когда-либо брал на работу, не сбивал меня с толку так, как вы. Думаешь, что встретил делового человека, а он оказывается поэтом!

— Я уверен, мистер Гастингс вовсе не таков, каким вы его представляете, — вмешался Ботсон.

Уоррен так и предполагал: долгое молчание соперника — лишь коварный ход. Тот основательно напился. Гастингс приготовился к худшему. Ботсон говорил как всегда язвительно; его голос охрип от усердного возлияния.

— Он скорее напоминает тех индийских набобов, которые отказываются платить налоги, ссылаясь на бедность, но при этом купаются в роскоши в своих дворцах и крепостях…

— Объяснитесь, Ботсон, потому что, боюсь, в ваших словах кроется нечто оскорбительное!

На этот раз Уоррен не побледнел.

— Конечно, конечно, — закивал Ботсон. — Но не подумайте, что я вас оскорбляю. Вы высокомерно бедны, терпеливо добродетельны. Вы ждете своего часа. И… — Пока что Ботсон владел собой; но его озлобление было очевидно. — Вы приняли сторону Индии. Вы играете в свою игру, а не в игры Компании. Как Клайв, который уехал из Бенгалии с полными карманами бриллиантов стоимостью в десятки тысяч ливров!

— Попробуйте доказать, что я коплю бриллианты! А может быть, вам напомнить суммы, которые Компания вымогала у индийцев? Восемьсот тысяч фунтов стерлингов взято у бывшего набоба Бенгалии, это не считая других доходов. Семь миллионов двести семьдесят одна тысяча шестьсот шестьдесят шесть рупий, ни больше ни меньше, семьсот сундуков, которые увезли на ста кораблях. Помните, мистер Ботсон? Прекрасное зрелище представлял собой Ганг: развернутые знамена и оркестр впереди! Может, напомнить вам, что вы пообещали передать пять процентов банкиру, убедившему набоба сдаться? Ормизунд! Ормизунд! Говорит ли вам что-нибудь это имя, Ботсон? Ормизунд сошел с ума из-за того, что ему не заплатили за предательство. Разве утверждать, что английская нация не удержится в Индии, если не будет вести себя лояльно по отношению к ней, значит защищать Индию? Разве вы не боитесь, Ботсон, что Индия предпочтет стать нашим врагом, нежели нашей рабыней?

— Гастингс, у вас хорошая память на цифры. И все же я утверждаю, что вы поддерживаете с индийскими банкирами, скажем так, неоднозначные отношения. Не очень-то вы преданы нашему общего делу, если встречаетесь с людьми из касты сахукаров, которая распространена по всей Азии.

«Черт побери! — подумал Гастингс. — Он меня видел, он за мной шпионит, он знает, с кем я встречаюсь. В этом городе больше любопытных, чем в самом захолустном округе Оксфордшира».

— А вам, Ботсон, удается заниматься торговлей и обходиться без индийских банкиров? Насколько мне известно, наши друзья с фондовой биржи покуда не претендуют на абсолютное влияние в этой стране!

Тот скривился в улыбке:

— Гастингс, вы же знаете, что они наши конкуренты, а не союзники. Даже их жены, сидя в гаремах, спекулируют на ценах на шелк и хлопок. Кроме того, мне сказали, что они собираются обосноваться в Москве! В Москве! Вы понимаете? Святая Русь! Два или три года назад один из этих проклятых банкиров умудрился помереть там, и конечно же его следовало сжечь, как положено по их варварскому закону. Но это еще не все: его жена пожелала сделать сати, сгореть живьем на погребальном костре мужа. А ведь православные считают это грехом. И что вы думаете, — продолжал Ботсон, взывая к вниманию всех присутствующих, — царь это разрешил, учитывая всемогущество этих банкиров, и на московской площади, посреди льдов, они устроили такой же здоровенный костер, как в нашем городе, где полно мулатов!

— Господа, прошу вас, успокойтесь, — вмешался Вантиссар. — Скоро у нас будет заседание Совета Бенгалии. Это не подходящее место для обсуждения наших внутренних проблем.

Он укоризненно посмотрел на обоих. Уоррен был зол на себя. Гнев заставил его забыть о сдержанности, которую он всегда считал правилом. Теперь все иностранцы с любопытством наблюдали за спорщиками. А сидевший рядом с Ботсоном голландский купец просто ликовал:

— Вот вы какие, господа англичане! В праздничный день затеваете склоки, как лавочники, а про нас постоянно говорите, что мы-де паршивые торговцы, которые только и думают, что о золоте и специях…

Он тоже изрядно выпил. Все происходящее вокруг приобрело гротесковый оттенок. Уоррену еще более, чем когда либо, захотелось покончить со всем этим раз и навсегда. Надо поскорее выпить чаю. Потискать одну, двух, трех служанок. Вернуться в Бирнагор. А почему бы и нет, ведь теперь у него там неограниченный кредит? Но нельзя же уйти сразу. Сейчас только пять часов вечера. Это время выбрали исключительно в подражание Лондону. Именно в этот час толстые торговцы из Сити покидают Фондовую биржу, чтобы отвлечься от дел, слегка перекусить и пообщаться со своими разодетыми в шелка легкомысленными супругами, без которых, по их мнению, заработанные на спекуляциях деньги не имели бы вожделенного блеска. Здесь присутствовали такие же милые дамы. Правда, среди гостей Уоррен не увидел восхитительной голландки, жены инженера Вагнера, швейцарца по происхождению, построившего крепостные стены, той, которую застал нынче ночью в развратной обители. Сам Вагнер почти ничего не ел и, судя по меланхоличному выражению его бледного лица, был чем-то весьма озабочен. Может быть, он уже знает о случившемся с ним этой ночью несчастье, о существовании этого юнца? «Ах! — воскликнул про себя Уоррен. — Какое божественное у него тело! До чего изящна фигура! Но почему же дама не пришла на праздник 15 октября?»

Вспомнив сцену, свидетелем которой он был прошлой ночью, Уоррен подумал, что она, должно быть, сильно утомлена. Тем не менее это не могло послужить веской причиной не прийти на банкет единоверцев, хотя бы для того, чтобы позволить англичанам, среди которых мало кто мог похвастаться внешностью своей подруги жизни, полюбоваться своей персоной. Среди супруг агентов Ост-Индской Компании Уоррен и вправду не мог бы назвать ни одной, которая была бы способна возбудить его желание, даже если бы он увидел ее в стенах Бирнагора. Их лица были обезображены муссоном и, вне всякого сомнения, неумеренным пристрастием к коньяку и вишневой настойке. Чем, интересно, заполнена жизнь калькуттских дам? Не будут же они, как Уоррен, изнывать от скуки над своими бумагами. Что им остается? Скучные постели да пересуды, вот, наверное, и все, да еще поджимать губки, прежде чем изречь что-нибудь насмешливое, и выставлять напоказ смелые декольте, которым не хватает ни вкуса, ни соблазнительности. Даже в самые жаркие дни июня они остаются такими же холодными, как камни лондонских набережных.

Лакеи принесли новые блюда: перепелок, маринованных в сладком коричном соусе, жареного молочного поросенка в цветочном соусе, издававшем странный запах. «Пачули!» — завопила часть собравшихся за столом. «Нет! — кричала другая. — Это мирра». Расправляясь с перепелкой, Уоррен искоса наблюдал за меланхоличным швейцарцем. Похоже, его действительно что-то терзает, он едва прикасается к еде. Уоррен заметил, что всякий раз, когда его спрашивали, как продвигаются дела, он вздрагивал. Движимый любопытством и желанием избежать очередного повода для ссоры, Уоррен весь остаток вечера посвятил наблюдению за швейцарцем. Когда праздник подошел к концу — мужчины уже либо дремали в креслах, либо блевали, либо распевали вместе с женами песни на манер лондонских докеров, — инженер встал и быстро вышел, что было похоже на побег. Уоррен двинулся следом, никто не обратил на них внимания. На калькуттских улицах было очень темно, и долго шпионить не пришлось. Тем не менее нервозное поведение инженера — он временами останавливался, прижимался головой к стене, начинал причитать и рыться в карманах сюртука, — убедило Уоррена в том, что этот человек удручен не только той изменой очаровательной супруги.

Как всегда, Уоррен Гастингс попал в точку. Спустя три дня он узнал, что швейцарский инженер отплыл на отдаленный тихоокеанский архипелаг, где надеется найти средство против своего несчастья. За месяц до того он встретил на набережной Калькутты некоего весьма красивого молодого француза-гугенота, который приехал неизвестно откуда и назвался эффектным именем Сен-Любен. Инженер часто встречался с ним, ввел в свой дом, представил супруге. Не прошло и недели, как тот соблазнил даму, или, как утверждали злые языки, дама сама соблазнила его, потому что сам он не был похож на человека, способного надолго к кому-нибудь привязаться. Как ни странно, эта супружеская катастрофа послужила поводом для чрезвычайного заседания Совета Бенгалии: прежде чем отплыть на необитаемый остров, господин Вагнер написал Вантиссару, что, помимо его супруги, шевалье де Сен-Любен украл у него план калькуттской крепости, второй по надежности цитадели в Бенгалии после Бадж-Баджа. По всеобщему мнению, лицемерные любовники отбыли в Голландию, откуда смогут перебраться во Францию, и никто не сомневался в том, что Морской министр Версаля согласится заплатить любую сумму за бесценный документ, чтобы взять реванш за разгром Пондишери.

 

ГЛАВА XII

Калькутта

20 октября 1761 года

— Господа, положение очень серьезное, — объявил Вантиссар, закончив чтение письма членам Совета. — Теперь план нашей крепости в руках врагов. Независимо от того, подпишем мы мирный договор с Францией или нет, наша безопасность будет под угрозой, потому что у нас нет средств ни для того, чтобы перестраивать оборонные сооружения, ни для того, чтобы укрепить аванпост в Бадж-Бадже.

— Но мы теперь одни в Индии, — вмешался Ботсон. — Ни какой иностранный корабль, и тем более флот, не сможет пройти мимо Бадж-Баджа. Давайте не будем делать из этой истории трагедию.

Уоррен молчал. Он не мог сослаться на то, что узнал от Рама. Возможно, Вантиссар или какой-нибудь другой член Совета знал бы, как это сделать; но, во всяком случае официально, никто не уполномочивал Гастингса получать секретные сведения от индийцев. Если сейчас он признается в этом, Ботсон наверняка воспользуется случаем, чтобы возобновить их недавнюю стычку по поводу банкиров. Уоррен был в замешательстве. Каждый из членов Совета должен был по очереди высказаться. Наконец наступил его черед, а он не знал, что говорить.

— Гастингс! Гастингс… Вы опять размечтались!

Уоррен подскочил. Выходит, они думают, что он размышляет о чем-то, что не имеет отношения к обсуждению! Почему за ним закрепилась репутация мечтателя и чуть ли не легкомысленного человека, ведь он олицетворяет собой расчетливость и серьезность?

— Гастингс! — снова обратился к нему Вантиссар. — Мы ждем, что вы выскажите свое мнение.

Уоррен начал импровизировать:

— Господин президент, я ограничусь простым замечанием, которое, тем не менее, может показаться вам нелепым. Почему бы нашим врагам, кем бы они ни были, не нанести нам удар изнутри, а не извне? В конце концов, грозную славу Бадж-Баджа признают все торговцы, и вряд ли кто-нибудь рискнет помериться силой огня с цитаделью, которая закрывает путь по Гангу. Но если на нас нападут с севера или с запада…

— Вы по-прежнему находитесь в плену своих поэтических мечтаний, — проскрипел Ботсон. — Каким это образом, по-вашему, на нас нападут с запада? Для этого пришлось бы пройти через весь полуостров! Но сначала до него надо добраться! Ведь в наших руках Гуджарат, его столица Сурат, и главное — Бомбей, порт на Инде. Его торговцы преданы нам. Они предоставляют нам столько денег, сколько мы хотим. Даже парсы, с которыми так трудно вести дела, не захотят выставить нас за дверь: им никогда не найти клиентов лучше нас! Ладно, Гастингс, не предсказывайте нам нашествий татарских лам или дикарей из Гималаев!

Уоррен молчал. Он ждал, когда заговорит Вантиссар, и тот не заставил себя ждать.

— Наши враги, возможно, уже в Индии, — сказал президент.

Все члены Совета уставились на него в изумлении. Гастингс счел необходимым изобразить такое же удивление, а Бот-сон даже побледнел.

— Из наших самых отдаленных контор я получаю весьма тревожные известия, — продолжал президент. — Мусульмане и индусы, традиционно враждующие между собой, собираются объединиться, чтобы восстановить в правах бывшего набоба Бенгалии.

— Они ни черта не понимают в войне! — усмехнулся Ботсон.

— Это верно. И вы имели бы основания улыбаться, если бы среди них не было некоего Угроонга.

— Угроонг! Но это же чушь! — вмешался Спенсер, бывший бакалейщик, перешедший на службу в Компанию, человек оптимистичный, жизнерадостный эпикуреец; ничто не могло надолго расстроить его с тех пор, как случай спас его, как и Уоррена, от гибели в Черной Яме. — Вот уже три месяца, как говорят об этом Угроонге, — сказал он. — Я уверен, что это просто выдумка. Эти черномазые бенгальцы хотят посеять среди нас страх. К тому же хороший повод взвинтить процентные ставки. Расспросите-ка тех, кто говорил вам об этом Угроонге: они его даже никогда не видели! Но мы же англичане, черт возьми, мы же не будем верить в подобные глупости!

— У меня есть основания считать, что это не глупости, — мрачно и сдержанно заявил Вантиссар.

Ботсон, пытаясь скрыть волнение, достал из кармана фарфоровую табакерку и стал нюхать табак.

— У меня также есть основания считать, что этот Угроонг — европеец, возможно француз. В любом случае, он поведет эти войска так, как это делают европейцы. Пушки, генеральные сражения! Пушки, говорю вам, пушки, барабаны и трубы… Индийцам трудно к этому привыкнуть, но, судя по последним сообщениям, они начинают приспосабливаться.

— Эти макаки… — пробормотал Ботсон.

Вантиссар сделал вид, что не расслышал.

— Но вот что хуже всего. И что абсолютно достоверно, потому что остальное — это просто вывод наших агентов, а вы знаете не хуже меня, что наши агенты еще не добрались до глубин Индии; все сведения, которыми они располагают, получены от их осведомителей, ярмарочных торговцев, которые знают только караванные пути, а это не самые надежные источники. Но при этом точно известно, что индийцы четко различают два вида фиранги, как они говорят: французов и нас, англичан. Мы больше не можем продолжать давить на них. Если они объединяться с французами, если французы возглавят их…

— Господин президент, — перебил Гастингс, — позвольте мне напомнить вам, что я никогда не одобрял титула «король Французский», который мы добавляем в корреспонденции к имени Его Величества короля Георга. Рано или поздно индийцы узнают, что мы воспользовались этим титулом, чтобы обмануть их. Титулом времен Столетней войны! В Индии еще остались французские торговцы, которые говорят на хинди и персидском, и они могут легко им все объяснить.

— Гастингс, давайте рассуждать сугубо практически, — вмешался Спенсер. — Индийцы не разбираются в таких тонкостях. Нам удобно пользоваться этим титулом, как и портретом французского короля, который находится в кабинете господина президента. И знаете, что говорят ваши дорогие индийцы, прослышав об этом портрете? Что Людовик XV, черт бы его побрал вместе с его бабами, у нас в плену! Людовик XV, стало быть, в Калькутте! Вот так эти дикари понимают политику! Поверьте, если они в конце концов узнают, что мы с французами живем, как кошка с собакой, это их не сильно опечалит…

— Если только эти французы не убедят их прийти на помощь и освободить их короля! — уточнил Гастингс.

Это внешне безобидное замечание произвело более ошеломляющее действие, чем мрачные заявления Вантиссара. Тон, каким Гастингс произнес эти слова, зловещая улыбка на его лице оказались весомее аргументов людей, которые еще не привыкли к тому, что цинизм может принимать обличив юмора. Каждый почувствовал себя в опасности. Уоррен подавил усмешку и с удовольствием наблюдал за компаньонами. Многие из них приспособились к Индии только благодаря своей мании накопительства! Например Спенсер. Сейчас этот жизнерадостный Спенсер смертельно побледнел. Вот и конец контрабанде бриллиантов в Англию…

При мысли о том, что, выйдя с заседания Совета, бывший бакалейщик отправит на первом же корабле своего поверенного со всеми своими бриллиантами, Уоррен возликовал.

— У Калькутты нет укреплений, — продолжал он. — Нас защищает только крепость, план которой сегодня исчез.

— Надеюсь, вы не собираетесь советовать нам укреплять сам город, — перебил его Ботсон. — Калькутта неподходящее место для обороны. Не будем же мы прятаться за стенами саманных домиков, как это сделал Великий Могол в Дели, в своей игрушечной крепости!

Уоррен не слушал его и продолжал говорить; ему доставляло огромное удовольствие бередить раны коллег; с каждым словом его удовольствие росло, как и ужас присутствующих.

— Ходят слухи, что богатые индийцы, чьи интересы связаны с нашими, нанимают себе на ночь охрану, частных чаукидаров, как их называют. А наши собственные чаукидары спят на углу улицы, вместо того чтобы стоять на посту под нашими окнами. Они спят, господа, они спят! А другие бодрствуют. Вы еще не слыхали о саньяси?

— Вы всегда боялись индусов, Гастингс, их богов, всей их чертовщины! Теперь вот душители Кали! Они всегда грозят проклятиями всем, кто прибывает в страну.

— Александр Великий умер в Индии, — ответил Гастингс, в душе потешаясь над Ботсоном.

— И Тамерлан, и Бабур, и Аурангзеб, и Шах-Джахан, и все другие варвары-завоеватели. Но их потомки до сих пор правят в этой стране. По-моему, они прекрасно прижились в Индии! Ладно, Гастингс, на этот раз победа за нами. Я уже начинаю подозревать, что вы поклоняетесь этой несчастной Кали. Вы похожи на зловещего пророка. Но вы же образованный человек, Гастингс. Вспомните, что в Индии почитают еще и юную, прекрасную Сарасвати, богиню искусств и познания! Развеселитесь хоть немного, черт возьми!

— Ботсон, Ботсон! — остановил его Вантиссар. — Нам нужно думать о конкретных вещах. Лондон требует от нас отчета; и Индия так далека, что посланные нами предложения станут решениями, которые будут определять дальнейшую судьбу Англии. Тот, кто владеет Бенгалией, держит в руках всю Индию, а тот, кто владеет Индией, держит в руках Аравию, острова Яву и Суматру, половину Азии, всю сеть ее торговых путей. Лондон больше не может обходиться без Бенгалии!

Похоже, никого из присутствующих, кроме Вантиссара, не заботили проблемы о Лондоне. Вместе с тем Уоррену стало ясно, что у каждого члена Совета есть свой интерес в Бенгалии.

— Самое главное — удержать банкиров на нашей стороне, — объявил Спенсер таким тоном, как будто вынес приговор.

— Но банкиры Калькутты и так на нашей стороне! — завопил Ботсон. — А я еще не видел, чтобы они когда-нибудь стреляли из пушек!

— Ваши слова явно опережают ваши мысли, — заметил Гастингс. — Мы же знаем, что вы сведущий человек! Ничто в Индии не происходит без участия банкиров; в Древней Греции еще до рождения Перикла сахукары заключали сделки. Но вынужден согласиться, дорогой Ботсон, в одном вопросе вы правы. Слишком много рассуждая о банкирах, мы забыли о джагирдарах.

— Объяснитесь, Гастингс, — попросил Вантиссар. — Я не понимаю, какое отношение джагирдары имеют к нашему обсуждению. Напоминаю вам: речь идет о том, чтобы вступить в конфликт с индийцами из-за земель набоба Бенгалии.

Уоррен вздохнул. Тугодумы, как же медленно до них все доходит. Даже до Вантиссара — развлекается тем, что изображает из себя арбитра, а сам заставляет коллег принимать решения, которые не в состоянии принять сам. Индия тоже медлительна, но уж если она зашевелится… Уоррен подумал о бесконечном ожидании муссона, когда целыми неделями над землей висит свинцовое небо, а люди и животные сходят с ума от жары. Потом в течение дня стягиваются тучи, надвигается буря, словно предвещая конец света. А что, если и война надвигается как муссон?

Коллеги опять подумают, что он замечтался. Сейчас его окликнут. Пора высказаться:

— Да, джагирдары, это же очевидно. Великий Могол предоставил им право взимать земельный налог с некоторых округов; это называется джагир, не так ли? Предположим, что Могол, или его набобы, или раджи станут, по лени или из уважения, передавать джагир иностранцам, французам, наконец, просто авантюристам… Таким образом те сразу оттянут на себя большую часть индийских богатств. Для этого нашим врагам не придется даже прилагать усилия, чтобы уговорить индийцев. Все золото, которое они получают от продажи Ост-Индской Компании тканей, индиго, специй, уж не знаю, чего еще, само по себе окажется у них в кармане! А если вспомнить, что джагирдары, с согласия купцов и банкиров, держат под контролем всю Индию, начиная с торговли солью до передвижения караванов с пшеницей и зерном… — Уоррен минуту помолчал, его щеки раскраснелись. Затем продолжил: — Представим себе на секунду, что этот Угроонг, о котором вы говорите, или какой-нибудь другой безумный кондотьер, наложит руку на один или несколько таких джагиров… Индийская сталь — одна из лучших в мире; создать новую, модернизированную армию нетрудно. Прибавим к этому фанатизм божественных безумцев и всяких саньяси, — и вот вам уже война, мой дорогой Ботсон, война против Компании, и те несколько раджей, враждующих со своими семьями, которых мы перетягиваем на свою сторону, нас уже не спасут! Не думаю, что у нас есть повод веселиться.

— Тогда надо напасть первыми, — ответил не желающий сдаваться Ботсон. — Напасть сейчас же, господин президент, и задавить в зародыше всю эту индийскую сволочь, которая сговаривается против нас с остатками французских солдат!

— Правильно, атаковать их, атаковать, это единственный выход, — завопили члены Совета.

— Для этого нам придется дождаться благоприятного момента, — сказал Вантиссар. — Я вполне разделяю ваше мнение, но пока никто не объявлял нам войны и наши сведения весьма туманны. Подождем, пока ситуация прояснится.

Президент взял перо и окунул его в чернильницу. Теперь, в конце октября, уже не было жарко, но его лоб был покрыт испариной. Казалось, он испытал некоторое облегчение.

— Наконец, господа, мы пришли к ясному и обоснованному решению, которое делает честь нашей нации! Твердость, спокойствие, хладнокровие — всех этих качеств недоставало нашим соседям из Шандернагора, и именно поэтому они теряют свои колонии!

Уоррен понял, что должен вмешаться.

— Я не согласен.

— Как?! — воскликнул Вантиссар. — Давайте наконец успокоимся, Гастингс! Можно подумать, что вам нравится сеять раздор среди нас! Вы — отличный агент Ост-Индской Компании, с этим никто не спорит. Но что касается всего остального, ради бога, избавьте нас от ваших выходок! Лучше направьте вашу энергию на коллекционирование миниатюр или приложите ваши византийские таланты к изучению персидских рукописей. Умоляю вас!

Члены Совета внезапно утратили свой чопорный вид и расхохотались. Они действительно не могли понять, почему агент Компании предпочитает скупать у индийцев миниатюры, а не алмазы и бриллианты. Над Гастингсом подтрунивали за то, что он переводит индийские легенды, судя по рисункам, весьма фривольные.

Вантиссар пожалел о том, что дал волю раздражению.

— В общем, дорогой мой Уоррен, я благодарен за то, что вы напомнили мне детали частной торговли и убедили меня в том, что следует ограничить злоупотребление властью со стороны некоторых из наших агентов.

Ботсон побледнел.

— Господин президент… Большинство членов Совета с этим не согласно. Всем агентам Компании приходится вести торговлю с учетом собственной выгоды, чтобы компенсировать неудобства здешней жизни и скудость получаемого жалования. И один только Гастингс считает их ворами.

— Знаю, Ботсон. И тем не менее я подпишу этот меморандум.

— Вы нас предаете.

Вантиссар не ответил.

— Вы предаете Ост-Индскую Компанию!

— Хватит, Ботсон! Все вы высказали свое мнение. В том, что касается войны, со мной согласны все. А это и есть самое главное: сохранить для нас Бенгалию, сохранить Индию!

— Извините, господин президент, но эти два решения противоречат друг другу, — опять вмешался Уоррен. Все тем же бесстрастным тоном, абсолютно не смущаясь ироничных реплик присутствующих, он продолжал говорить дерзости: — Я напомню, как мы добились победы в Бенгалии. Смирением, господа, не забывайте об этом. Вспомните, как представился Великому Моголу один из наших первых директоров: «Смиреннейший прах у ног твоих, Джон Расселл, управляющий Ост-Индской Компанией». Горе нам, если мы впадем в самодовольство!

— И что же нам посоветует наша прекрасная Кассандра? — усмехнулся Ботсон.

Уоррен повернулся к Вантиссару:

— Нам следует принудить Индию к повиновению, иначе она недолго будет нас бояться. Но этого не добиться блестящей военной победой, тем более если авантюристы, весь этот сброд, искатели приключений, начнут исподтишка возбуждать индийцев. Следует просто разделить индийцев. И это не так трудно сделать. Натравим один народ на другой. Маратхов на раджпутов. Мусульман на индусов Декана или Бенгалии, какая разница? У нас большой выбор! Индия представляет собой мозаику: надо разъединить составляющие ее кусочки. Мы будем играть наверняка: мы можем опереться на нашу репутацию во всем мире. Мир — это деревня, господа, деревня, центральная площадь которой — океан. От Балтийского моря до берегов Тихого океана, индийский путь — наиболее универсальный; поэтому мы не можем позволить себе ослабить позиции в Бенгалии. Если же мы поступим иначе, господин Ботсон и господин Спенсер, то вам не видать ни органди, ни гиней, ни les chittes, ни муслина, ни масулипатамских шалей, ни прозрачных тканей, ни перкали… И главное, — добавил он, искоса взглянув на Ботсона, которого подозревал в тех же махинациях, что и Спенсера, — главное: конец контрабандной торговле бриллиантами в Лондоне!

— Вы меня оскорбляете, сударь!

— Нет, Ботсон, — спокойно ответил Уоррен. — Я просто полагаю, что невозможно одновременно вести большую войну в Индии, поддерживать положение в ней Ост-Индской Компании и сколачивать огромные состояния!

Спокойный тон Уоррена, а возможно, также неприятные ощущения, вызванные долгим воздержанием от алкоголя, привели Ботсона в исступление. Он вскочил и закатил Уоррену пощечину. Такого в истории Ост-Индской Компании еще не было.

— Господа! — вскочил Вантиссар.

Уоррен тоже поднялся со своего места и, покачнувшись, ухватился за спинку стула. Стоящий напротив него, раскрасневшийся Ботсон взял из табакерки новую понюшку, продемонстрировав тем самым свое презрение к оппоненту.

— Мы уладим это дело, как положено джентльменам, — медленно произнес Уоррен. — Не забывайте, что я из рода Гастингсов.

— Нет, Гастингс! Я запрещаю вам это! — крикнул Вантиссар. — Совет, так же, как и я, единодушно осуждает безобразную выходку вашего противника. Выйдите вон, Ботсон. Гастингс, слышите, я официально запрещаю вам ему отвечать. Осуждения Совета вполне достаточно, чтобы поставить его на место!

Ботсон подчинился, изобразив полное равнодушие.

Уоррен снова сел. Дать отпор. Сохранить самообладание. Как ни странно, он больше не думал о себе. Он положил ладони на стол. Руки не дрожали. Прикосновение к гладкому, лакированному красному дереву успокоило его; он опять почувствовал запах Индии, гнилостный и тяжелый от специй. «Уже октябрь. В Англии идут дожди, стоят туманы, листья падают на зеленую траву, — думал он, не замечая сочувственных взглядов коллег. — Почему Индия разжигает среди европейцев такие необузданные страсти? Порядок, покой, здравомыслие — все терпит здесь поражение».

Уоррену захотелось встать и уйти, крикнув напоследок: «Я возвращаюсь в Лондон, я больше не работаю на Компанию!» Но подобное заявление было бы совершенно легкомысленным. Он знал, что не сможет вернуться в Англию раньше, чем через три-четыре года, ведь ему нужно заработать на приданое для сестры. Поэтому придется соблюдать правила Компании. Надо набраться терпения и ждать.

Именно в эти минуты тишины, когда члены Совета постепенно обретали хладнокровие и вместе с Вантиссаром готовились облечь в форму официального предложения идею о войне и запрете частной торговли, Уоррен Гастингс принял решение, которое должно было изменить судьбу Индии, и даже самой Англии.

Придет время, и он вернется в Лондон. Наверняка, в Оксфорде или еще где-нибудь для него найдется место преподавателя персидского языка, или философии, или даже истории, какая разница? Там он будет спокойно ждать своего часа, когда судьба даст ему возможность вернуться в Индию, имея в руках всю полноту власти.

 

ГЛАВА XIII

Калькутта — Буксар

Март — апрель 1763 года

Наступил 1763 год. На следующий день после карнавала Совет Бенгалии, тешась сознанием собственной решительности, отдал приказ о наступлении на северных набобов, угрожавших интересам Англии.

За несколько дней до этого, 10 февраля, победа Англии над Францией была подтверждена подписанием Парижского мирного договора. В Калькутте о нем еще не знали, но сообщения прибывших из Лондона курьеров позволяли предположить, какие именно соглашения будут достигнуты: Франция уступит своей сопернице Канаду и все зависимые от нее территории, Сенегал, кроме острова Горе, Гренаду, без Гренадин, и, наконец, все свои владения в Индии, за исключением пяти факторий. Политика сохранения островов, поставляющих сахар, одержала верх над всеми другими соображениями; поля сахарного тростника на Антильских островах предпочли безмерным пространствам Индостана; что до факторий, то их решили сохранить, уступив желаниям крупных торговцев Лориана, Нанта и Бордо, а также элегантной публики, помешанной на шелках и муслине. Однако версальские дипломаты не знали, или притворялись, будто не знают, что фактории Янаон, Карикал и Маэ — всего лишь бесформенные постройки, в спешке нагроможденные на сонных песчаных берегах, а Шандернагор благополучно обветшал под натиском бенгальских лиан и сырости. Разбитый ревматизмом, погрязший в долгах и постоянно преследуемый финансистами Компании, Дюпле, утратив вместе с властью и доверие, остался не у дел и доживал последние дни. Что до Пондишери, то всем уже было известно, что этот некогда прекрасный город превратился в груду развалин, заросших кустарником и населенных змеями.

Тем не менее англичан не покидала тревога. И в Лондоне, и в Калькутте опасались, что пережитое в Индии унижение рано или поздно заставит французов, оглушенных поражением, но не забывших дней своей славы, попытаться взять реванш и отвоевать землю, которую они потеряли. Англичане подозревали, что Шуазель тайно плетет какую-то интригу; и история с похищением плана крепости только подтвердила их опасения. Английский министр не мог не подписать договор, потому что должен был успокоить сограждан, уставших от войн в колониях и от войн вообще. Известный подстрекатель Вольтер неожиданно выразил англичанам своего рода поддержку своими остротами о снежных полях Канады и о том, что Индия «годна лишь на то, чтобы провоцировать великие войны и припудривать нос нашим возлюбленным». Но философия отходила на второй план; заразившемуся оспой королю Людовику XV жить оставалось недолго. Кто знает, может быть, вскоре на трон взойдет государь, более заинтересованный в колониальных завоеваниях? Так что следовало быть настороже. Весной 1763 года самым мудрым решением было как можно скорее подавить возмущение набобов, которое могло нанести урон процветанию английской торговли, а в результате — могуществу британской короны.

Оставаясь членом Совета Бенгалии, Уоррен Гастингс разделял это мнение. Надо было быть идиотом, чтобы не подписать решение о выступлении против набобов. Последние два года из глубин Индии приходили все более тревожные известия. Угроонг, одно имя которого вселяло ужас, привлек на свою сторону всех воинственных джентльменов удачи. Англичанам же удалось объединить под своими знаменами только жалкую кучку интриганов. Набоб Бенгалии больше не сдерживал гнева по поводу того, что английские суда увозят его сокровища в нечистые земли, лежащие по другую сторону Черных Вод. Он поднял восстание, и Угроонг сразу же к нему присоединился. Другой набоб, Шуджа-уд-Доуле, единоличный правитель богатой провинции Ауд, также вступил в войну и даже похвалялся, что восстановит былое могущество Великого Могола, которого временные несчастья заставили покинуть Дели и искать у него убежище. Судя по всему, индийцы успели забыть о том, что два года назад тот же самый Угроонг не побоялся проявить неуважение к Великому Моголу, напав на Агру во главе джатов. Ему показалось мало разграбить сокровищницу императора моголов, взять красную крепость и разорить ее дворцы. Он явился в Тадж-Махал, великолепный беломраморный мавзолей, где покоились император Джехан-шах и его супруга Мумтаз-Махал. В ярости от того, что ему не удалось отколупать драгоценные камни, украшающие гробницу, он разломал серебряные ворота. Его ярость и желание устрашить население повели его еще дальше: в тихую долину, где полтора века назад самый чтимый из императоров, Акбар, приказал похоронить себя в огромном бело-красном мавзолее. Не удовлетворившись разрушением его минаретов, Угроонг привел орду своих солдат прямо в погребальный зал, находящийся глубоко под землей. И там, при свете факелов, он собственными руками сорвал мраморную плиту с гроба императора. Никто толком не знал, что произошло потом; случайно уцелевшие охранники мавзолея рассказывали только, что Угроонг дико рычал и вопил от ненависти и восторга. От усопшего императора остались только отсеченные кисти рук и несколько разбросанных по полу позвонков. Останки Акбара унесли разъяренные солдаты и раскидали их по всему полю. К утешению англичан, бриллиант Кох-и-Нур («Гора Света») задолго до этого был перенесен из гробницы, в которой европейские путешественники видели его сто пятьдесят лет назад, в более надежное место. Видимо, исчезновение знаменитого камня и вызвало такую ярость солдат. Каждый месяц до Калькутты доходили слухи о грабежах и насилии. Больше ждать было нельзя; надо было нанести удар. Англичане решили предпринять крупномасштабную экспедицию на северо-запад Бенгалии, в княжество Ауд, где под командованием Угроонга объединились двое мятежных раджей.

Одним мартовским утром сержант Рене Мадек, уже два года служивший в английской армии под началом капитана Мартина-Льва, узнал, что его отряд отправляется на границу Бенгалии, чтобы уничтожить злостного преступника Угроонга, прозванного также Луной Индии. Командующий войсками майор Адамс выступил перед солдатами с весьма яркой эмоциональной речью, в которой он бичевал индийское варварство, угрожающее спокойной торговле. Этому варварству, сказал майор, следует нанести смертельный удар и показать, что мы еще не утратили свою силу.

Сражения ждали уже много месяцев. Командование приберегало отряд Мадека на тот случай, если набоб не захочет уступить. Свежие, хорошо обученные войска должны были нанести ему внезапный удар. Англичане недооценили набоба Бенгалии. Касим Али Хан считал себя намного сильнее британцев и отказался подчиниться. С мая по июль он вел с ними войну на свой манер, захватывая обозы с провиантом и отставших солдат, подстрекая торговцев к изменам. Англичане старались избежать серьезного лобового столкновения, которое могло вызвать неприятные толки в Европе и послужить причиной очередных конфликтов с соседями. Долгое время война, в прямом и в переносном смысле, топталась на месте, поскольку каждый из противников желал вымотать другого.

Между тем в одной стычке, когда погиб каждый десятый солдат из 84-го отряда Ост-Индской Компании, британские офицеры заметили, что противник применяет тактику штыковой атаки при поддержке артиллерии, обслуживали которую белые солдаты. Что касается конницы, то теперь ее нельзя было назвать недисциплинированной индийской ордой. Она была выстроена в боевом порядке и подчинялась таинственному командиру, прятавшему лицо под странной треуголкой, представлявшей собой помесь тюрбана индийского набоба и головного убора французского офицера. Услышав его имя, Мадек и Мартин-Лев вздрогнули. Угроонг… Значит, скоро наступит день, когда с ним придется столкнуться лицом к лицу. Однако обстоятельства складывались против англичан: у них было не больше семи тысяч солдат, включая французов; индийцы же, как говорили, могли выставить около пятидесяти тысяч человек. В июле пришло сообщение, что набоб Бенгалии, которого Угроонг убедил в том, что Всемирные банкиры, братья Джагарсетх, составили против него заговор с англичанами, велел арестовать их, забыв всякую осторожность и элементарный здравый смысл; ведь они постоянно защищали интересы Индии и позволяли себе лишь незначительные сделки, принятые среди банкиров. Их власть была огромна. Все деньги Бенгалии проходили через их руки; к ним стекались налоги, они чеканили монету, устанавливали курс рупии, их влияние распространялось даже на Аравию и Зондские острова. Несомненно, они пытались сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, и вели дела и с набобами и с фиранги. Но Угроонг, которому они отказали в займе, решил отомстить и прибрать к рукам их богатства; поэтому он убедил набоба в том, что они предатели. По крайней мере, так рассказывали эту историю свидетели преступления, перепуганные евнухи и полумертвые от страха солдаты, успевшие удрать из дворца набоба. Они говорили, что Угроонг заманил банкиров в Патну, столицу набоба, заковали в кандалы. Джагарсетх предложили в обмен на свою жизнь сорок миллионов рупий. Набоб отказался и предоставил Угроонгу право их казнить. Банкиры спокойно выслушали приговор и попросили Угроонга казнить их по мусульманскому обычаю, то есть обезглавить саблей. Угроонг презрительно рассмеялся и приказал им встать к стене. Он вытащил пистолеты и начал стрелять: один выстрел по ногам, один — в плечо, один — в бедро; банкиры корчились на полу, а Угроонг громко хохотал… Казнь длилась не меньше часа. Банкиры умоляли прикончить их. Угроонг приставлял пистолет к виску несчастного, но в последний момент передумывал и снова заходился от хохота. Спасшихся индийцев допросили. Но даже под пыткой они не могли сказать, как выглядит Угроонг и из какой страны он родом. Единственное, что удалось узнать, так это то, что он похож на оскалившуюся богиню Кали.

Эти и подобные слухи мало тревожили Мадека. Каждый день командир его отряда заявлял, что они вот-вот вступят в бой с этим чудовищем. И, хотя Мадек был уверен, что это сражение станет настоящей мясорубкой, он ждал его как спасения. «Завтра или послезавтра я умру», — думал он и надеялся, что смерть будет быстрой, красивой и геройской. Ради этого он был готов в одиночку броситься на Угроонга. Мысли о побеге и о Годхе теперь даже не приходили ему в голову. И вот однажды в самый разгар сезона дождей, когда Мадек и Мартин-Лев играли в карты, в их палатку вошел майор Адамс.

— Я ищу вас повсюду, капитан Мартин! Соберите своих людей! На этот раз решено. Мы выступаем в полдень, слышите? И повара, и конюхи, и французские солдаты! Раздайте запас оружия и амуниции.

— А что произошло?

Майор сообщил ужасную новость. Угроонг захватил в плен двести пятьдесят англичан, в том числе сорок офицеров, и пригнал их в столицу набоба Патну. Касим Али Хан, не насытившийся кровью банкиров, приказал казнить англичан. Угроонг колебался, явно рассчитывая получить за них выкуп. Но набоб разгневался, пригрозил, что отрубит ему голову, если он сейчас же не подчинится. Тогда Угроонг направился во внутренний двор, где ужинали англичане.

— Я уверен, что этот человек — европеец, — говорил майор Адамс. — Надо быть начеку. Он знает наши обычаи. Он окликнул солдат на языке, «похожем на ваш», сказали мне индийцы. Пленники подумали, что он хочет их спасти; он велел, чтобы французы, итальянцы, немцы и португальцы отошли от англичан. Они хором ответили, что все они англичане. Тогда Угроонг стал в них стрелять. Они вооружились стульями, столами, бутылками, блюдами, стараясь защититься, но были убиты все до одного, а раненых прикончили штыками. Хватит! С этим варваром пора кончать.

— Как он выглядит, этот человек? — прервал майора Мадек, нарушив субординацию.

Адамс и Мартин-Лев озадаченно уставились на него.

— Как выглядит Угроонг? — повторил Мадек. Он был спокоен, в его словах не прозвучало и намека на дерзость.

— А вы чересчур любопытны для бывшего французского пленного! Я ведь могу и не отвечать вам, — сказал майор. — Но поскольку вы отправляетесь в бой, сделаю исключение, если это поможет укрепить ваше сердце. Говорят, что он красивый мужчина, загорелый, как местные жители, но кожа у него светлее. Он одет, как индиец, но на голове носит треуголку, как мы. Поэтому никому из наших еще ни разу не удалось рассмотреть его лицо; он всегда надвигает треуголку низко на глаза. Обычно он руководит операциями издалека, особое внимание уделяет артиллерии. Приближается к противнику только тогда, когда выиграл сражение, чтобы добить раненых на поле боя. — Майор Адамс помолчал и усмехнулся: — Достаточно, сержант Мадек? Да не бледнейте вы так. Я поставлю вас в первую шеренгу, чтобы вы ничего не упустили из виду. И навострите уши: Угроонг хохочет после каждого пушечного выстрела, он прославился этим на всю Индию! — Майор повернулся к Мартину-Льву: — Вы должны быть готовы через час.

Офицеры отдали друг другу честь. Мартин-Лев посмотрел на Мадека. Тот действительно был бледен.

Сражение началось после полудня на большом плато с красной землей, вокруг которого простирались зеленые рисовые поля. Это место называлось Буксар. От этой баталии, которая закрепила власть англичан над Бенгалией и позволила Мадеку проявить себя в качестве командира, у него остались весьма туманные воспоминания, что несомненно объяснялось стремительностью атаки. Он хорошо помнил только самое начало: он украл коня. В то мгновение, когда они выступали навстречу чудовищу, — он решил, что Угроонг похож на сказочное чудовище, — Мадек понял, что придать великолепие происходящему можно только, имея боевого коня. И тут он бросил вызов майору Адамсу. Дело в том, что боевой дух французского отряда и сипаев оказался не на высоте. Некоторых даже охватил ужас при мысли первыми встретиться лицом к лицу с войском Угроонга. И вот когда раздался сигнал о выступлении, Мадек явился на украденном коне с таким дерзким выражением лица, за которое, как он полагал, он заслуживал либо немедленной смерти, либо снисхождения. Поскольку ставкой в битве было владение Бенгалией, майор Адамс не стал тратить время и порох на какого-то несчастного французского сержанта, который должен был находиться в первой шеренге, и, не моргнув глазом, отдал приказ: «В атаку!» Мадек поднял коня на дыбы и увидел армию противника: развернутые знамена, лес копий, украшенные золотом боевые слоны. На мгновение Мадек засомневался, что действительно находится на войне. Первый же пушечный залп вернул его к реальности. Справа впереди него отряд белых пошел в штыковую атаку. Стоявшие на этом фланге англичане уступали им в численности и начали откатываться назад. Передняя линия уже была прорвана, за первой линией атакующих в штыки показалась орущая толпа в тюрбанах. Английские пушки ответили, но более редкими залпами. Артиллеристы бежали от слонов противника, оставив орудия.

Нет! Только не поражение! Мадек забыл об Англии, о красной униформе, он даже не пытался узнать, кто эти белые люди. Он думал только об Угроонге, этом зверюге, пьянеющем от крови, который совершает чудовищные поступки и ради которого он украл этого благородного коня. Угроонг… В душе Мадека поднялась волна ненависти. Ярость, желание мести, бешенство — вот что рождало в нем имя Угроонг. Со всех сторон слышались вопли, начиналось беспорядочное отступление, только один Мадек шел вперед — на ужасный хохот монстра. На мгновение пушки умолкли. Мадек воспользовался этим, чтобы закричать, чтобы собрать своих. Десять или двадцать всадников сгруппировались вокруг него. Потом еще несколько, потом десятки, а он все кричал по-английски и по-французски какие-то слова, которых позже вспомнить не мог. В его памяти запечатлелось только то, что спустя час линия фронта была восстановлена вдоль границы хлопкового поля, вдали от грязных рисовых полей. Они окружили артиллерию Угроонга и атаковали ее; вокруг лежали трупы белых солдат, изрешеченных пулями и проткнутых штыками. В припадке бешенства Мадек не обращал внимания на груды мертвых. И именно это бешенство было причиной того, что спустя несколько месяцев он не смог восстановить в памяти никакой ясной, цельной картины сражения. Только один момент он помнил хорошо: когда артиллерия оказалась в его руках. Возобновились залпы английских орудий. Пехота противника разбежалась. Два боевых слона, оставшихся без погонщиков, бродили по полю битвы, их парчовые попоны были измазаны кровью. Победа перешла в другой лагерь. Еще две или три стычки с упорно сопротивляющимися группами всадников — и бой будет окончен.

Мадек, во главе англичан, бросился на эту горстку людей. Помимо ружья у него была теперь сабля из прекрасной британской стали, которую он взял у погибшего офицера. Впереди Мадек увидел треуголку. Черную треуголку, обшитую золотой нитью и бархатом, с укрепленным посередине бриллиантом, как на тюрбане раджей. Ее обладатель упорно не поднимал головы, но Мадек чувствовал его взгляд, упрямый, скрытый, мрачный.

Это тот, кто ему нужен! До него оставалось не больше десятка шагов. Еще один рывок, и он будет в его руках. Поднимет ли он глаза, чтобы встретить смерть?

И опять послышался хохот, хриплый и властный, глубокий, мощный и надменный. Человек в черной треуголке заставил лошадь уклониться от атаки Мадека и поскакал прочь. Мадек бросился в погоню; его конь был резвее лошади противника, и он быстро нагнал его около пагоды, на белой стене которой танцевало прекрасное голубое божество. Черная лошадь врага на секунду замедлила шаг у стен храма, споткнулась о трупы. Мадек поднял саблю. Противник больше не смеялся. Мадек слышал только его дыхание, казалось, он загнан сильнее, чем его лошадь. Она опять споткнулась, потом рванула вперед. Но клинок Мадека успел сбить треуголку, она упала на землю, ткнулась в посеревший труп молодого изрубленного мечами сипая. Пока Мадек смотрел на треуголку, Угроонг умчался в рисовые поля и исчез из вида.

Сражение было выиграно. Англия сохранила за собой Бенгалию. Мадек спрыгнул с коня и подобрал шляпу. Бриллиант с нее исчез.

Вечером Мадек не смог рассказать майору ничего вразумительного. Он все вертел в руках треуголку и молчал. Наконец майор Адамс отстал, приказав выдать Мадеку двойную порцию арака в благодарность за то, что тот взял на себя инициативу в бою. Мадек не заставил себя упрашивать и выпил арак. Когда алкоголь согрел грудь, в мозгу всплыло давнее воспоминание: белый дом с пальмовым садом, погреб в конце коридора. Блестящие черные глаза, высокие дуги бровей, кривая усмешка, наводящая ужас. Такая была только у одного человека. Все стало понятно: и ограбление Тадж-Махала, и убийство Всемирных банкиров, и пытки английских пленников, и смех, и пристрастие к крови. Угроонг… Угрюм!

* * *

Два дня Мадек предавался воспоминаниям о Пондишери. По правде сказать, они были весьма туманны; в конце концов он оставил это занятие и обратился к проблемам материальным. Он привел себя в порядок, почистил форму и бодрым шагом отправился к майору Адамсу требовать жалование, не выплаченное за двадцать два месяца.

Тот ему отказал, причем в таком высокомерном тоне, который не мог вызвать ничего, кроме злости и раздражения. В глазах товарищей, и англичан и французов, Мадек был героем, охотником на дикарей, укротителем монстров. Но майор Адамс решил поставить на место этого молодого честолюбивого сержанта. Он понимал, что это будет нелегко, потому что французский рекрут принял свою популярность с возмутительным апломбом. Майор предвидел худшее.

Мадек опять пришел, и майор опять ему отказал, сопроводив на этот раз отказ легкой улыбкой. Дело в том, что он только что отослал в Совет Бенгалии рапорт о победе при Буксаре, заслугу которой приписал исключительно своей персоне. Кто поверит какому-то французскому солдату? Стоит только приказать, и его привяжут к жерлу пушки, как это принято в индийской армии в случае неповиновения. Но он не станет этого делать, он избавится от сержанта Мадека осторожно. Теперь, когда опасность миновала, Угроонг потерпел поражение, набоб ударился в бега, Бенгалия осталась в руках англичан, граница цивилизованного мира находится здесь, в Буксаре. А дальше, увы, еще Индия, огромное чрево, готовое поглотить самые энергичные стремления Европы. Поэтому, чтобы уничтожить Мадека, надо послать его туда. И майор Адамс не мог сдержать довольной улыбки, когда уязвленный отказом Мадек объявил:

— Нет жалования — нет солдат, майор Адамс!

На следующий день, услышав, как трубят общий сбор и стучат копыта лошадей, Адамс и не подумал выйти из своей палатки. Двумястами пятидесятью французами меньше, какая разница, раз он держит в руках Бенгалию! Он усмехнулся, услышав приказания Мадека:

— Тащите пушки!

— Быков не осталось! — ответили солдаты.

— Английские свиньи! Они спрятали их. Ладно, потащим их на ремнях!

Майор Адамс очень развеселился, когда, выйдя из палатки, увидел, как французские солдаты по четыре впрягаются в пушки и, надрываясь, тащат их по дороге. Но ему стало не до смеха, когда некоторые из его людей пошли следом за Мадеком. Тогда он послал вдогонку мятежникам нескольких офицеров с кошельками полными денег. Всяческими посулами они добились того, что часть из сбежавших соотечественников согласилась вернуться; французы же остались глухи к их уговорам. Наконец Мадеку надоел этот офицерский эскорт и, чтобы от него избавиться, он скомандовал «К бою!». Подобная решительность заставила англичан ретироваться.

В двух лье от Буксара Мадек сделал остановку. Нужно выбрать командира. Согласно обычаю, принятому среди искателей приключений, выбирали всем сходом, после чего все должны были поклясться, что будут подчиняться начальнику, как генералу. Все единодушно избрали Мадека. Но радость от обретенной свободы омрачало одно обстоятельство: Мартин-Лев остался с англичанами. За многие месяцы он привык к британским порядкам. Когда во время последнего дежурства Мадек рассказал ему о своих планах, Мартин-Лев нахмурился:

— После такой блестящей победы глупо буянить из-за того, что тебе не выплатили жалование. Англичане скоро дадут тебе все, чего ты хочешь: чин, почести, богатство. Потерпи немного… Подожди, пока мы вернемся в Калькутту.

— Англичанам я не нужен. По их мнению, сражение выиграл майор Адамс. И по моей вине Бенгалия теперь у них в руках.

— По твоей вине! Но у тебя не было выбора!

— Мы выполнили свой долг по отношению к англичанам, Мартин-Лев. Теперь они опять наши враги.

— Ты с ума сошел! Пора заканчивать эти войны! Индия становится английской, и Англия принесет ей мир. Да, мир и процветание!

— Ты стал одним из них, Мартин-Лев, давно уже стал одним из них.

Больше они не сказали друг другу ни слова, не похлопали друг друга по плечу, не попрощались. Но при свете гаснущего костра Мадек увидел, как опустились плечи его товарища; он вдруг заметил, что этот великан, которого он встретил в горах Декана, за это время ссутулился, исхудал, его жизнерадостность поблекла. Ему и впрямь уже нечего было сказать, потому что теперь Мартин-Лев мечтал уже не о сражениях, а о совсем другом: он видел себя банкиром, процветающим администратором. Разве можно на него за это сердиться? Мадек плеснул в костер воды из ведра и вернулся в палатку, чтобы провести там свою последнюю ночь под английскими знаменами.

Теперь он был свободен. Свободен и одинок. Сидя на коне, он осматривал окрестности. Лучи восходящего солнца скользили по верхушкам пальм, по рисовым полям, по благодатной земле, где росли удивительные растения. Мадек решил идти вдоль реки. Он снова ринулся на поиски приключений, будучи теперь наделен высшей властью. Но теперь он один. Времена, когда четверо друзей были равноправными командирами, когда вели беседы под баньяном, уже никогда не вернутся. А вернется ли Годх? Теперь он понимал, что его судьба тесно связана с этим княжеством, и мысленно делил всю свою жизнь на до и после.

Солдаты Мадека проявляли нетерпение; кони били копытами. Один лицом к лицу с Индией. Это не так уж страшно. Но что именно он будет теперь искать? Самого себя, свою любовь? Сейчас его менее, чем когда-либо, интересовала Европа. Ему больше были по душе эти джунгли, войны, страшные боги, чем белые завоеватели, обещавшие спокойствие, порядок и процветание. Идти вперед, скакать галопом в легком опьянении, но — навстречу какой тайне, навстречу каким глубинам сущего? Он не мог бы ответить; это было безумие, но следовало идти туда, куда оно звало.

— Куда мы идем? — крикнул один из солдат.

— Форсированным маршем до первого же города! — приказал Мадек. — Строго на запад!

Он сказал «на запад» не случайно, а потому что знал, что именно там лежит исконная Индия. И Годх тоже, розовый и спокойный, он тоже находится там.

Мадек пришпорил коня:

— Кто меня любит, за мной!

Маленькая армия двинулась в путь. На следующий день она добралась до странного города, города храмов и мертвых, населенного скелетоподобными йогами и астрологами. В нем повсюду звучали божественные гимны, а улицами служили длинные дорожки, которые заканчивались не менее длинными лестницами, спускавшимися прямо в огромную реку. Мадек узнал эту реку: это был Ганг. Что до самого города, блаженного и полного прокаженных, города, который явился солдатам на рассвете, сверкая в лучах восходящего солнца и всполохах первых погребальных костров, то он не мог быть ничем иным, как городом Шивы, священной Варанаси, или, как его называли европейцы, древним Бенаресом.

 

ГЛАВА XIV

Бенарес. Месяц Ашвина 4864 года Калиюги

Октябрь 1763 года

Раджа Бенареса был невысоким сухощавым человеком и этим отличался от всех других правителей Индии. Он жил на левом берегу реки в старом дворце несколько неправильной формы и не покидал своих апартаментов с тех пор, как английская чума опустошила Бенгалию. И раз уж он соизволил явиться в свой Диван-и-Ам, то, должно быть, произошло нечто невероятное. Еще более странным — отчего министры терялись в догадках, — было то, что раджа сам решил принять прибывших фиранги, как только узнал, что они вошли в город. Мадек стоял у входа в храм и наблюдал, как йог сосредоточенно медитировал, когда к нему подошли стражники из охраны раджи и передали приказ явиться во дворец. Мадек даже вздрогнул от неожиданности, потому что давно уже не слышал официального, изысканного языка сановников; он сразу понял, что это приглашение, от которого нельзя отказаться. Проходя через бесчисленные дворы, где жевали жвачку невозмутимые слоны, потом по столь же бесчисленным коридорам и галереям и, наконец, через анфилады залов, ведущих в зал Дивана, он даже мгновение подумал, что вернулся в Годх.

Раджа ждал, сидя на груде шитых золотом подушек в окружении придворных и слуг с пальмовыми опахалами. На лице не было и тени усталости; он держался очень прямо и казался погруженным в свои мысли, что не смутило Мадека, ибо он нашел в нем сходство с факирами, которых видел на улице. Раджа произнес краткое приветствие, движением руки отвел наргиле, которое ему поднес услужливый слуга, и спросил:

— Откуда ты пришел, фиранги?

Он говорил глухим голосом и не переставая теребил какой-то непонятный предмет; поначалу Мадек не обратил на него внимания. Это было нечто вроде раскрашенного деревянного тигра, склонившегося над жертвой. Сначала Мадек подумал, что это — статуэтка какого-то божества из разряда тех, какими индийцы любят себя окружать. Однако, приглядевшись, различил на жертве треуголку, красный камзол и голубые кюлоты, ту самую униформу, которую он получил на службе у англичан и которую еще не успел снять. Тогда он понял причину столь срочного вызова во дворец раджи и, глядя на то, как тигр пожирает тело европейца, испугался, что и его ждет не лучшая участь.

— Ты не отвечаешь, фиранги? Но стражи сказали мне, что ты прекрасно понимаешь наш язык. Ты не новичок в этой стране. Кто ты? Куда ты направляешься?

Мадек с трудом припомнил придворный хинди.

— О высокочтимый раджа, будь уверен, что я не принадлежу к твоим врагам.

— Ты носишь их одежду!

— Мы бежали от людей в красных камзолах, раджа. Мы не одни из них.

— Бежали в тот момент, когда они завладели всей Бенгалией?

Раджа улыбнулся и нежно погладил тигра.

— Нас силой забрали в их армию, высокочтимый раджа. Мы поклялись, что убежим при первой же возможности. И эта возможность представилась два дня назад в Буксаре.

— Ты говоришь правду, фиранги? Я хорошо знаю лживость людей, пришедших из-за Черных Вод! Вы всегда прикидываетесь смиренными, чтобы обмануть нас. «Продай мне перец, продай мне шелк, я всего лишь песчинка у ног твоих, я приехал сюда только затем, чтобы торговать, и припадаю лбом к земле…» А теперь эти так называемые мирные торговцы захватили наши земли!

— Я говорю правду, раджа!

— Хм… хмммм, — пробормотал тот. Он немного помолчал, а потом заговорил потеплевшим голосом: — Как не поверить тебе? Ты вошел в святой город с невинностью ребенка.

Мадек покраснел.

— Теперь скажи, куда направляешься.

— Я иду на запад.

Раджа положил деревянного тигра на подушку.

— И что ты намереваешься найти на западе?

— Я немного знаю эту страну. Я хочу предложить свои услуги индийским царям.

Раджа снова улыбнулся.

— А наши восточные земли тебе, выходит, не нравятся? Разве ты не знаешь, что Бенарес — самый святой город в Индии? Люди мечтают о том, чтобы их путь окончился на берегах города Шивы! Вы странные люди, раз бесцельно слоняетесь по миру! Но я полагаю, у тебя есть цель.

Мадек молчал.

— Деньги?

Мадек не ответил.

— Вы, фиранги, бродите от раджи к набобу, от набоба к радже подобно тому, как садху ходят от одного храма к другому!

Раджа повернулся к балкону Диван-и-Ама и указал на реку:

— Садху рано или поздно приходят умирать в Бенарес, отрешаются от груза своих жизней, и их очистившийся прах сливается с водами Ганга. Вы же, фиранги, бродите по дорогам с одной лишь целью — продать себя подороже!

— Откуда ты знаешь, раджа, что я продаюсь? — ответил Мадек. — Это ведь ты послал за мной. Чего ты от меня хочешь?

Раджа прикрыл глаза и, казалось, задремал.

— Ты торопишься, как и другие.

— Другие?

Раджа открыл глаза.

— На запад, ты хочешь идти на запад… Тебе это не удастся, юный фиранги! У тебя нет денег и слишком мало людей.

— Я умею воевать!

— Ты хороший воин, согласен. Сильный и ладно сложенный. Ты любишь оружие. Возможно, ты ищешь славы. Но Индия не та страна, что приносит славу!

— Ну и пусть!

— Против голода нельзя воевать. В этом году муссон был не очень-то плодоносный. Риса мало, скот умирает, на дорогах бесчинствуют разбойники. Только богатый человек, имеющий могущественную армию, может пройти через провинции на Запад. В Раджпутану, ведь ты туда стремишься, не правда ли?

— Возможно, — ответил Мадек.

У него возникло ощущение, что он разговаривает с дьяволом: этот человек видел его насквозь.

— Ты торопишься, слишком торопишься, как все фиранги. В тебе слишком много желаний, слишком много страсти. Хорошо. Теперь поговорим откровенно.

Мадек не осмеливался вытереть пот со лба, боясь показать этому старцу, насколько его утомила эта беседа. Раджа опять угадал его мысли:

— Сядь. Возьми подушку.

Мадек услышал за спиной шепот придворных. Очевидно, они не ожидали, что этому иностранцу так быстро будут оказаны знаки благоволения.

— Фиранги, Индия больна, сильно больна, ты это и сам знаешь. — Теперь раджа говорил тихо и очень быстро, будто не хотел, чтобы министры и придворные расслышали его слова. — Я раджа Бенареса, но я не боюсь за свой город, самый священный из всех городов в мире. Отсюда исходит и сюда возвращается любая мудрость. Многие владыки мира хотели овладеть Бенаресом, но никто не смог его захватить! Татары и арабы грабили наши храмы, уродовали статуи наших богов, но Бенарес все стоит. Кто может изменить священный ход вещей? Смотри, фиранги, это тяжелый город…

Он указал на балкон. Внизу была видна толпа, торопливо спускающаяся по лестницам для омовения в реке, полумесяцем обрамляющей город; в утреннем воздухе поднимался дым костров. Иногда ветер доносил до зала Дивана терпкий запах сжигаемой плоти.

— Он тяжелый! — повторил раджа. — Знай, фиранги, что когда Брахма создал мир, небо, как самая легкая его часть, воспарило вверх, а Бенарес, как самая тяжелая, опустился сюда, на Землю. Он тяжелый… Я не боюсь англичан. Мой город с начала времен ткет самую прекрасную парчу во вселенной, и уже целую вечность он продает ее во всех уголках мира. Что касается меня, я больше ничего не жду от этой преходящей жизни.

— Тогда почему ты хочешь задержать меня, ведь я только прохожу через твой город? Я хочу идти на запад и пойду! Ты мне в этом не помешаешь!

— Юность, нетерпеливая юность! Ты познаешь счастье иллюзии, которое ищешь! Майя, майя, все в этом мире майя. Но не торопись…

— У меня мало времени, — сказал Мадек. — Мои люди голодны и хотят пить. Они месяцами не получали жалованья от англичан. Мы должны найти кого-то, кто возьмет нас на службу. Я знаю на западе людей, которые возьмут нас.

— Повторяю тебе, что ты не сможешь пройти через провинции, которые ведут на запад. А ты нужен нам здесь.

Мадек удивленно взглянул на него:

— Я думал, ты безразличен к этому миру, высокочтимый раджа!

— Конечно. В этом мире все эфемерно; подобно стеблям травы и насекомым, целые империи рождаются и исчезают без следа. Но я не допущу, чтобы люди в красных камзолах запачкали воды священной Ганги. Ганга маа ки джай! Слава матери Ганге! Ради этого я готов даже обратиться к мусульманским набобам, хотя они в своих пустых храмах поклоняются только одному богу.

— У набобов есть Угроонг, чтобы защищать их!

— Так ты тоже знаешь об Угроонге? — сощурился раджа. — Как же тщетна слава…

— Не так уж и тщетна, раз его имя известно даже в Калькутте!

— Нет, фиранги, слава тщетна! Англичане разбили Угроонга, и он сбежал, этот человек, который целых десять лет заставлял дрожать всю Индию! Сбежал человек, который грабил гробницы, убивал банкиров! Он не смог пережить поражения, он собрал своих людей, свои сокровища, своих женщин и уехал.

— Уехал? Куда?

— Слон ищет реку, когда ему хочется пить, фиранги, — рассмеялся раджа. — Жадный человек идет туда, где есть реки золота и серебра. Угроонг отправился на запад. Он-то сумеет пройти через равнины, на которых нельзя найти ни зернышка, потому что он богат и силен. Тебе же придется подождать. Дхарма! Ты поможешь мне!

Ошеломленный Мадек не знал, что ответить.

— …Ты останешься всего на несколько месяцев, пока не придет следующий муссон. Времена сейчас неспокойные, налоги не поступают. Ты поможешь мне собрать их. И часть возьмешь себе. Набобы будут тебе за это благодарны. Они — мои друзья, несмотря на их нечистую религию. Один из них очень богат. У него живет Великий Могол. Для тебя это редкая возможность, подумай! То, что ты поможешь нам собрать с крестьян, не получат твои враги англичане. А ты получишь из этого свою долю, создашь себе маленькую армию и отправишься на запад искать свое иллюзорное счастье.

— Я ищу не иллюзорного счастья, — вздохнул Мадек.

— Ты стремишься удовлетворить свои желания и потому становишься жертвой майи, фиранги, как и все тебе подобные. Если бы я был мудрецом, я постарался бы излечить тебя от этого, но это не моя задача, ведь я раджа: я должен в первую очередь думать о своем народе. К тому же человека, охваченного желанием, остановить нельзя! Но не забывай, что даже великие цари умирают, океаны высыхают, Полярная звезда меняет свое место на небе, даже боги оставляют свои древние обиталища. Посмотри на эти костры под балконом, возвышающиеся на мрачных платформах бога смерти Ямы, посмотри на сверкающие в пламени черепа. — Он сжал руку Мадека. — Ты ведь соберешь мне налоги, правда? Я доверю тебе мой джагир и напишу моему соседу набобу Шуджа-уд-Доуле, чтобы он поступил так же. Ответь же мне!

— И ты отпустишь меня, когда придет следующий муссон?

— Фиранги! Ну и варвар же ты! Твои глаза все время устремлены в будущее!

— Я хочу иметь гарантию свободы!

— Хорошо, я дам ее тебе; ею будет другой фиранги, вроде тебя, пришедший в Индию много лет назад. Это человек моего возраста, мудрец, святой из твоей страны. Чего тебе еще надо? Он сможет говорить с тобой, давать тебе советы. Ты ведь поверишь человеку в черном платье?

— Священник?

— Да, фиранги! Он тоже хочет уйти на запад. Ваши интересы совпадают. Когда у тебя будут деньги и люди, ты сможешь ехать и проводишь его. Ну, теперь ты мне веришь?

— Я хочу поговорить со священником.

— Ты поговоришь с ним. Сегодня же вечером.

Тут, к великому изумлению своих министров, раджа Бенареса наклонился к Мадеку и прошептал ему несколько слов на ухо. Потом он обернулся к присутствующим и успокоил их:

— Мы договорились! Принесите шербет, ласси, фрукты и наргиле!

Он опять наклонился к своему гостю:

— Как твое имя, юный фиранги?

— Меня зовут Мадек, — ответил тот громко и ясно, но его лицо выражало беспокойство.

* * *

Мадека вновь повели по каменным лестницам, гхатам, как их называют индийцы; к нему присоединились его товарищи; потом они перебрались на другой берег реки в источенных червями баркасах и разбили лагерь в роще манговых деревьев на правом берегу, в том месте, которое определил им раджа. День прошел спокойно. Мадек раздал солдатам триста пятьдесят рупий, которые забрал у мертвых солдат в Буксаре, и радовался, глядя, как «его» люди, — ведь они действительно были «его» людьми, — лакомились свежими фруктами и жареным козленком. На другом берегу в полдень заполыхали костры, толпы людей спускались по гхатам для ритуального омовения. Наконец солнце зашло. Наступил назначенный час. Дым от погребальных костров побледнел; казалось, даже запах от них стал мягче. Как и было договорено, за Мадеком приплыла лодка.

— Я поеду один! — предупредил он своих, стараясь скрыть тревогу.

— А ты не боишься сгинуть где-нибудь в этом незнакомом городе? — спросил молодой сержант, спасшийся вместе с Мадеком из мадрасской тюрьмы. — Что, если священник — просто выдумка раджи?

— Я не испугался Угроонга, — ответил Мадек. — Почему же ты считаешь, что я буду бояться индийцев или какого-то священника? — И сел в лодку.

Мадек сказал правду: он не боялся. Но он терпеть не мог священников. Он плохо знал их. Он догадывался, что они подчиняются дисциплине и иерархии, вроде тех, что он видел в армии; но он не знал их тайн. Кого он увидит при встрече? Капуцина, одетого в рясу из грубой шерсти, с сандалиями на босу ногу? Аббата в черной сутане с накрахмаленным белым воротником? Напудренного кюре? Или какого-нибудь корабельного священника, который ругается и клянется всеми морскими дьяволами? Теперь эта история о человеке в черном платье казалась ему все более и более странной. Для Мадека христианство кончалось за пределами Пондишери. В Калькутте была построена англиканская церковь, но Мадек не видел, чтобы кто-нибудь входил туда, разве что в пасхальное утро. Сам он о Боге вспоминал редко. Он знал несколько латинских слов, которые машинально повторял, вставая утром и ложась спать вечером, а также накануне сражений. Они звучали так же странно, как и недавно выученные слова хинди. Даже ругательства, такие как французское foutredieu или английское goddam, давно уже выражали только гнев, а не желание оскорбить небеса, ведь Индия на каждом шагу являла ему все новые и новые божества. Уж не насмешка ли судьбы эта нежданная встреча с Богом в лице его представителя здесь, в самом сердце Бенареса, посреди этой неистовой святости, которую он не мог понять?

Доплыв до середины реки, перевозчик заговорил. Мадек уже было подумал, что тот немой, и глубоко задумался, беспечно сидя в лодке под колышущимся навесом. В воде мерцали спутанные гирлянды цветов, ореховая скорлупа, наполненная приношениями и покуда не поглощенная рекой, время от времени появлялись трупы. Доносившееся из Бенареса пение смешивалось с шелестом волн и плеском весел; бесконечный псалом, мягкая, укачивающая призрачная мелодия. Может быть, это и есть забвение, спокойствие, предчувствие небытия? Втайне Мадек надеялся, что ему открылась тайна.

— Меня зовут Бхагирата, — сказал перевозчик. — Знаешь, что значит Бхагирата?

Мадек покачал головой, и тот объяснил ему, что носит имя благочестивого аскета, жившего в начале времен и добившегося от Брахмы нисхождения на землю прекрасной Ганги тогда, когда она еще не была рекой. И пока они плыли к гхатам, Бхагирата рассказал Мадеку, как Ганга, дочь царя гор по имени Гималайя, спустилась на землю и как Шива поймал ее непроницаемой шапкой своих волос, и миллионы лет она оставалась в них пленницей, как в лабиринте. Они добрались до берега.

— Ах, фиранги, — вздохнул перевозчик, привязывая лодку к кольцу на набережной. — У прекрасной Ганги было столько приключений, что всей моей жизни не хватило бы, чтобы их рассказать!

Пораженный рассказом Мадек забыл о своей тревоге. В Индии действительно есть нечто странное, раз самый убогий бедняк может рассказывать истории о богах не менее изящно, чем раджа. Мадек улыбнулся; обрадованный его признательностью Бхагирата тоже улыбнулся.

— Я должен отвести тебя на место встречи. Ступай за мной, но смотри не потеряйся в толпе! — сказал он и стал быстро подниматься по ступеням гхаты.

Ганга май ки джай! Слава матери Ганге… Теперь Мадек понял слова раджи. Стоящий на берегу потока, вернее сказать реки, потому что Ганга — существо женского пола, Бенарес представлял собой гимн богине, в котором слова и жесты объединились в молитве. Не обращая внимания на светлую кожу Мадека, на его костюм фиранги, индийцы торопились к священной воде. Войдя в нее по грудь, они совершали один и тот же ритуал: набирали немного воды в руку и, подняв ее к солнцу, лили воду себе на голову, потом пили. В этот момент они были абсолютно отрешенными, особенно женщины в облегающих мокрых сари. В толпе каждый был сам по себе, лицом к лицу с божеством. Каждый вступал в магическое общение с ним, даруемое священной водой. Зная, что им придется заночевать прямо на гхатах, люди готовили чапати, наполняли маслом лампы. Мадек еще никогда не чувствовал себя в Индии настолько чужим. Раджа был прав: он думал только о будущем, а не о вечности.

— Почему здесь столько народу? — спросил он.

— Разве ты не знаешь, фиранги, что Бенарес — город Шивы? Здесь он жил, когда принял человеческий облик. Это не просто город. Это его высшее и тайное святилище. Тот, кто умрет здесь, будь он брахман, или кшатрий, или торговец, или неприкасаемый, или варвар, мужчина или женщина, червь, птица или муравей, примет облик Шивы; ибо Шива дает всем без исключения существам возможность переправиться через Океан Перерождений! Здесь, в водах Ганги, ослабевшая душа вновь обретает силу и побеждает все страдания. В Бенаресе все священно, даже слова!

И действительно, это был храм под открытым небом. Таракамантра, молитва, многократно повторяемая для освобождения души, хоровое пение священных текстов, шуршание четок. Бенарес молился на все голоса, от спокойного усердия до отчаянного крика. И повсюду, на каждом перекрестке повторялось имя Ганги, и священный слог Ом, Ом, который Мадек впервые услышал еще в храмах Годха. Казалось, этот слог с тех самых пор и не переставал звучать в его ушах.

— Ты здесь на небесах! — сказал провожатый.

Ом, ом, ом… Вокруг бурлили толпы слепых, изможденных, хромых. Некоторые полностью ушли в себя, словно убаюканные движением толпы. В единении с богом каждый, как и в воде, пребывал в одиночестве, сам по себе. Но при этом кожа людей соприкасалась, взгляды блуждали, раскрашенные лбы были похожи друг на друга — на них были нарисованы порошком или золой магические знаки.

Некоторые сцены казались такими поразительными, что заставляли Мадека остановиться. Процессия скелетообразных садху с царственным видом вышагивала под огромными зонтами из пальмовых веток. Какой-то человек катался в пыли, воплями возвещая о своей страстной любви к богу. Другой размахивал топором, изъявляя решимость публично изуродовать себя во искупление грехов. Брызнула кровь, и рука упала на землю. Мадек отшатнулся.

— Пошли, — сказал провожатый. — Не смотри, фиранги. Наши боги чужды тебе. А люди, что калечат себя, на самом деле не угодны Шиве, хотя думают они иначе. Неугодны, как и капалики, которые питаются человеческой плотью и экскрементами.

Мадек задрожал. Он, который не боялся войны, вдруг испугался Бенареса. Это был панический ужас. Он вглядывался в лица, пытался понять. В детстве ему приходилось видеть среди паломников слепых и парализованных, таких же, как здесь, и они тоже просили воды ради исцеления, но то была чистая вода из маленького фонтанчика, огороженного цепями, там не было этого безумия, там не было такой толпы. Сюда же стеклось все зло Индии, здесь Индия доходила до крайности.

Однако худшее было впереди. У подножия храма пришлось перешагивать через умирающих. Бхагирата шел быстро. Мадек споткнулся о чье-то тело, покрытое трупными пятнами. Это была женщина очень молодая, ее слипшиеся волосы мокли в грязной жиже.

— Сарасвати, — пробормотал Мадек.

Как давно он не произносил это имя? Жива ли она еще? Ему стало дурно. Она, дочь Индии, наверняка тоже мечтала приехать умирать в этот адский город, которого он не понимает и никогда не поймет. Он склонился над мертвой. Завтра от этих великолепных волос останется только пепел, который Ганга унесет в океан. И Сарасвати, возможно, уже стала пеплом, растворившимся в водах Ганги.

Провожатый улыбался. Мадек произнес ее имя слишком громко.

— Что ты сказал? Ты говорил о богине Сарасвати?

— Богине?

— Ах, да! Ты не знаешь наших богов. Сарасвати — это река, как и Ганга, но река невидимая, подземная, духовная река познания, впадающая в Гангу выше по течению от Бенареса, там же, где впадает в Гангу еще одна священная река, прекрасная Джамна…

Когда он говорил, его лицо осветилось счастьем, глаза блестели. Казалось, он сплетает легенды в гирлянды. Вдруг он остановился.

— Мы пришли, фиранги, — прошептал Бхагирата.

Они стояли на небольшой площади, окруженной домами из красного песчаника.

По извилистой тропинке к ним приближалась группа прокаженных. Страдальчески разевая рты, они протягивали к Мадеку руки, прося на пропитание. Удивительно, но в этот момент он испытал чувство, почти стертое годами, прожитыми в Индии: жалость. Он порылся в кармане и, достав несколько рупий, бросил их в чью-то руку.

— Не надо! — крикнул Бхагирата.

Но прокаженные уже с воплями накинулись на Мадека. Бхагирата упал на землю и исчез под грудой лохмотьев. Двое прокаженных сцепились из-за денег, остальные прижали Мадека к стене дома и стали обшаривать его. Вдруг Мадек почувствовал, что его схватили за плечо и поднимают вверх. Крики прекратились. Его втащили в окно, которое сразу же захлопнулось.

* * *

— Он мертв, сын мой. Они задушили его, или затоптали, какая разница! Здесь это часто случается. Видишь, он не двигается. В любом случае опасно сейчас выходить на улицу. Прокаженные еще бродят где-то рядом.

— Я думал, священники обязаны давать последнее утешение умирающим. — Мадек еще не пришел в себя после случившегося и ему претило то, что его спас священник.

— Я думал, что ты лучше знаешь Индию, — ответил человек в черном. — Сначала ты неосмотрительно подаешь милостыню прокаженным. Потом удивляешься равнодушию воина христова к идолопоклонникам! Я исповедую только обратившихся, сын мой, а их здесь немного.

— Тогда чем ты занимаешься в этой стране?

— Сын мой, Господь ведет к истине непрямыми путями! Еще далеко то время, когда индийцы будут толпиться в наших церквах. Нам придется сначала обрести благоволение могущественных.

— На мой взгляд, раджа Бенареса далек от того, чтобы принять христианство! — сказал Мадек, вытирая лоб рукой.

Отец Вендель внимательно посмотрел на своего гостя. Солдат. Наверняка из бедных; он, должно быть, ничего не знает о власти земной. Зато умеет воевать. Приятная внешность, живой взгляд, сильный, смелый. С ним можно иметь дело.

— Иди сюда. Ты, должно быть, хочешь пить.

Мадек не мог отойти от окна. Распластанный на земле Бхагирата был мертв. А всего четверть часа назад он рассказывал чудесные истории об индийских богах…

— Иди же сюда, сын мой! Неприкасаемые уберут тело. Он отправился в свой рай идолопоклонников. Иди сюда.

Священник говорил очень убедительно, вкрадчивым голосом. Мягким, слишком мягким, подумал Мадек. В конце концов, самое трудное позади, раз человек в черной одежде действительно существует. Мадек успокоился. Он прошел вслед за священником в соседнюю комнату, сел на лакированную молитвенную скамеечку. На белой стене висело огромное золотое распятие.

— Меня послал к вам раджа, — начал Мадек.

— Знаю, знаю… Выпей немного.

Священник налил в стакан немного ласси и протянул Мадеку.

Двое молодых слуг ждали у двери.

— Правда, они хорошо вышколены? — указывал на них пальцем священник.

Поняв, что речь идет о них, слуги вытянулись по струнке, испуганно глядя на белых, словно плохо выдрессированные животные.

— Они из дворца. Подарок раджи. Можешь говорить спокойно, они не понимают нашего языка. Хочешь чапати?

Он протянул Мадеку галету, держа ее на индийский манер меж двух пальцев. Мадек не смог скрыть любопытства:

— Вы живете так, как они?

— Сын мой, а каким образом, по-твоему, священник может уклониться от здешних обычаев?

— Не знаю, — растерянно проговорил Мадек.

— Мы, иезуиты, даже считаем своим религиозным долгом принимать обычаи страны, в которой сеем семена истинной веры, — сказал священник.

Мадек вздрогнул. Иезуит; о таких он еще не слыхал. Или слыхал очень давно… Он изучал собеседника, стараясь понять, из какого теста тот сделан. Несомненно, это был человек церкви: говорит на полутонах, голос — ни низкий, ни фальцет, бледное лицо, свидетельствующее о том, что он проводит больше времени в помещениях, нежели на индийском солнце. Изящные, ухоженные руки. И наконец, серые глаза, выражение которых вполне соответствует пристойному лицемерию. Только одно отличало его от аббатов, которых Мадеку уже приходилось встречать: он не был жирным. На его худосочной фигуре сутана висела мешком. Из этого Мадек заключил, что орден иезуитов требует от своих членов воздержания в пище.

— Откуда ты? Где ты родился? — спросил священник.

— Давайте обойдемся без вопросов, — предложил Мадек. — Я ведь тоже ничего о вас не знаю!

Он усвоил эту привычку еще на корабле. Откровенность часто порождала там пересуды, а он давно уже не доверял священникам, видя в них позеров и притворщиков. Возможно, его новый знакомый не лучше тех, кого он знавал раньше.

— Сын мой, жаль, что ты не доверяешь честному человеку, члену Общества Иисуса! Мы скитаемся по свету, от Бразилии до Китая, и несем Слово Божье! Наши коллежи принесли славу Европе!

Коллеж. Это слово окончательно освежило память Мадека: его отец когда-то говорил ему об иезуитах. Он жалел, что у него недостаточно денег, чтобы послать сыновей учиться у них; сам он учился у иезуитов года два в 1720-х вместе с молодым Дюпле. Кемпер, Дюпле, иезуиты, Индия: оказывается, именно в том коллеже, именно тогда определилась его судьба.

— Скажи мне свое имя.

Мадек обращался к священнику на «ты». Это была намеренная провокация, и означала она следующее: «Мы теперь в Индии, и, стало быть, мы равны».

Тот смущенно согласился на эти условия:

— Вендель. Отец Вендель.

Мадек почувствовал, что священник у него в руках, и чуть не рассмеялся; первый раз в жизни он насмехался над священником, и к тому же над священником, спасшим ему жизнь. Видимо, тот не привык к такому простому обращению. Но сгибать спину умел: стал скромным, медоточивым, сладкоголосым.

— Любезный сын мой, у нас с вами общий друг: раджа Бенареса. Вы приняли его предложение?

— А ты, отец Вендель? — спросил Мадек.

— У меня не было выбора, сын мой. Мой покровитель недавно уехал, а я сейчас не могу вернуться в Агру, чтобы восстановить основанное моими братьями заведение.

— В Агру? Почему именно в Агру?

— Это древняя столица Великих Моголов, сын мой. Совсем рядом с Дели. Там есть очень старые христианские общины, созданные два столетия назад, во времена короля Генриха. Эти общины весьма приближены к Великому Моголу, а мы, иезуиты, должны обратить именно Могола, во имя славы Божией!

— Давай говорить откровенно, иезуит. Меня мало интересует, к чему ты стремишься, но ты европеец и католик, так же, как и я. Мы застряли в Бенаресе, и тебе нужно найти кого-нибудь, кто проводил бы тебя, так?

— Конечно, конечно.

— Ты мне заплатишь?

— Сын мой, я всего лишь простой воин Христов. Выгода, которую принесут тебе мое присутствие и моя помощь, не имеет цены и не исчисляется в деньгах. Блаженны нищие, ибо они познают Бога!

— А тот… твой… бывший покровитель… — прервал его Мадек. — Ты платил ему за услуги? Потому что я не слышал о других католических священниках в Индии и сильно удивился бы, если бы индусы или магометане стали за рупии принимать твое царствие небесное!

— Мой бывший покровитель идет нынче по опасной дороге, сын мой, но за него надо молиться, ибо я знаю, что он вернется к истинному Богу! Пути неба…

— Вернется? — опять перебил его Мадек. — Так он не из наших?

— Конечно, сын мой, он из наших. Он одевается, как индиец, и лицо у него потемнело, но он — европеец.

Мадек сразу же догадался, о ком идет речь.

— Как иезуит, как ты, священник, мог сдружиться к таким зверем?

— Угрюм такая же Божья тварь, как и ты.

Угрюм. Стало быть, история повторяется. Неужели ему суждено всю жизнь ходить по следам этого человека?

— Угрюм бросил тебя?

— Он уехал на запад, чтобы поправить свои дела на службе у раджей. У него не было времени заехать за мной. Что значит бедный священник, если надо спасать пушки! И он прав. Бог не спешит.

— Хотел бы я знать, какое отношение к Богу имеет Угрюм, — усмехнулся Мадек.

— Все дело в Моголе.

— Но Могол — мусульманин!

— Подумай: Угрюм спасет Могола от англичан, а мы, иезуиты, сможем тогда привести его и его народ к истинной вере. А индусы последуют его примеру.

— И раджа Бенареса знает о твоих замыслах? — с иронией спросил Мадек.

— Раджа Бенареса знает, что я враг англичан. Моя задача — не допустить, чтобы губительные идеи кальвинизма распространились в Индии. — Иезуит помолчал и добавил: — Достаточно ли тебе этого, сын мой, чтобы поверить мне?

— Достаточно.

— Тогда поговорим немного о тебе!

Он зажег небольшую масляную лампу. Комната была большая, но с низким потолком; здесь царила монашеская строгость. В течение четырех часов они обсуждали условия соглашения и договорились отправиться в путь перед муссоном, когда налоги уже будут собраны. Мадек взял с иезуита обещание не вмешиваться в его дела и покорно дожидаться дня отъезда. Отец Вендель поклялся на Евангелии, что будет вести прежний образ жизни и иногда посещать дворец раджи.

Во время беседы Мадек узнал некоторые подробности из жизни священника. Посланный в Индию несколько десятков лет назад, он начал с того, что обращал язычников в Гоа, потом судьба привела его в Агру, где он и встретил Угрюма, в самый разгар грабежа. По причинам, которые он отказался назвать, священник последовал за ним. Вместе с тем он не испытывал к нему столь сильных дружеских чувств, чтобы сопровождать его на поле битвы, и во время военной кампании жил у раджи Бенареса, который, по его утверждению, высоко ценил его таланты ботаника и врача. Мадек усомнился в этом: он заметил, что подле раджи, как и в Годхе, находится человек аюрведы. Судя по похотливым взглядам, которые иезуит порой бросал на бедра своих молодых слуг, Мадек заподозрил, что таланты священника относятся к совершенно другой области. Впрочем, ему было все равно; если ему ничего не угрожало физически, он обычно не обращал внимания на человеческие странности. К тому же он устал. Поэтому попросил иезуита дать ему на ночь чарпаи и показать место, где он может спокойно выспаться. Эта милость была ему оказана: отец Мендель несомненно решил, что следует бережно обращаться со столь буйной энергией, либо почувствовал, что Мадек — не подходящий объект для его страстей. На рассвете Мадек вернулся в свой лагерь. На гхатах уже горели первые костры.

По счастью, он не встретил по дороге ни одного прокаженного и без труда нашел другого перевозчика. Он долго смотрел в воды Ганги, розовеющие в лучах зари. Стало быть, выше по течению в нее впадает невидимая река, которая носит имя его тайной возлюбленной. В эту минуту он пожалел о Бхагирате. Он хотел бы, чтобы его провожатый был жив и еще раз рассказал ему о чуде: Сарасвати, оказывается, богиня, живая и вечная одновременно, она никогда не умрет; в какой-то момент, подобно магической реке, она исчезла из виду, но он вновь встретит ее, увидит, может быть, даже прикоснется. Почувствовав прилив сил от такого предчувствия, Мадек решил как можно скорее собрать нужную сумму денег и отправиться в Годх, чтобы предложить ему такую военную мощь, какую индийцы еще не знали. То, что царица остается вдали от него, было не так уж важно. Он хотел, чтобы она увидела его в лучах славы, тогда они наконец станут равны друг другу.

 

ГЛАВА XV

Агра

Март 1764 года

Все складывалось ко всеобщему удовольствию. Маленькая армия выглядела великолепно, пугала местных жителей, и налоги благополучно поступали. В первый же месяц Мадек занял деньги у банкиров Бенареса и велел отлить пушки в литейных мастерских при базаре. После второго похода он вернул долг и набрал тысячу сипаев. Он мог бы остаться еще на несколько месяцев, но боялся, что тогда поход придется на самую жару в мае и июне. До славы было еще далеко. Но он был уверен в том, что сможет без осложнений пересечь западные равнины, и горел нетерпением отправиться в путь. Иезуит разделял его желание. «Агра, Агра! — постоянно повторял он. — Ах, Мадек, когда ты увидишь Тадж-Махал!» Ожидание сблизило их. Они без стеснения говорили друг другу «ты», Вендель перестал называть Мадека слащавым «сын мой», а Мадек перестал испытывать к священнику неприязнь.

Наконец пришел день, когда они смогли отправиться в путь. Бенарес по-прежнему спокойно сжигал своих мертвых на гхатах, а его раджа, набив до отказа свои сундуки собранными налогами, избрал себе вместо человека в черном другого фаворита.

Путешествие было долгим. Голод усеивал дороги костями животных. Время от времени они встречали толпы изможденных крестьян или натыкались на разбойников, которые исчезали после первых же ружейных залпов. Мадек заранее закупил провизию, и они не страдали от ее нехватки. Только жажда уже несколько дней мучила солдат, потому что эти равнины последний муссон обошел стороной. Они не дошли до Дели, столицы Великого Могола, на которого, как говорили, нельзя было положиться, и свернули на юг. И вот однажды, мартовским утром, выйдя на равнину, у величественной и спокойной реки они встретились с чудом, о котором им рассказывал иезуит, — они увидели ослепительный купол Тадж-Махала и великолепные мраморные минареты. С этого момента Мадек не мог смотреть ни на что другое. Солдаты требовали сделать остановку, просили пить, кони тоже устали, но Мадек шел вперед, не слыша вздохов вокруг себя. Он даже не обратил внимания на развалины города и Красную крепость. Воздушный, молочно-белый Тадж, казалось, парит между небом и землей, как описываемые в сказках дворцы фей. Мадек боялся, как бы он не растаял в голубом небе.

— Знаешь, — говорил иезуит, вытирая пот со лба, — его построил Джехан-шах в память о своей любимой супруге. Ее звали Мумтаз-Махал, она умерла во время родов, рожая ему четырнадцатого ребенка. Император был безутешен. Двадцать лет, Мадек! Слышишь? Двадцать лет строили Тадж-Махал. Сюда свозили все самое лучшее, что есть в Азии: цейлонские камни, иранский мрамор, рубины Голконды, тибетский нефрит, сердолик из…

Мадек не слушал. Они находились в пригороде Агры. На какое-то мгновение купола Тадж-Махала исчезли из его поля зрения. Мадек пришпорил коня. У него кружилась голова. Чем ближе он подъезжал, тем дальше казался ему Тадж-Махал и реальнее возможность того, что он вот-вот растворится в воздухе. Теперь он понял, почему это видение так привлекает его, так восхищает, как не восхищало ничто, кроме Годха. Это было мертвое место, гробница, мавзолей, и вместе с тем это было место любви. В этой торжественной и изящной архитектуре он видел воплощение единственного жизненного урока, который успел затвердить: жизнь коротка, и лишь любовь может спасти ее. Он видел перед собой образ такой же страсти, как та, что мучила его самого: любовь к тому, кого нет рядом. Любовь, которая терзала его болью с того самого дня, как он уехал из Годха, но она же очистила его, как очищают пост или паломничество. И он летел навстречу Тадж-Махалу, как будто озаренный свыше, он стремился к куполам и минаретам, ибо в них он узнавал ту же меланхолическую и нежную силу, которая с того мгновения, как он сбежал от англичан, постоянно вела его в Годх, к его владычице, встречу с которой он в глубине души уже предчувствовал.

Иезуит догнал его. Сидя на коне, он продолжал исполнять роль гида.

— Двадцать лет, двадцать тысяч строителей, но император не желал остановиться; он начал строить на реке мост, который должен был соединить мавзолей его супруги с его собственным мавзолеем, таким же, только из черного мрамора. Уже начали искать мрамор и драгоценные камни, построили опоры моста. Но сын императора сверг отца. Джехан-шах окончил свои дни в тюрьме Красной крепости, его единственным утешением был вид из окна на гробницу возлюбленной.

На этот раз Мадек слушал внимательно. Он представил себе стареющего императора, который остаток жизни провел в темнице, глядя на купола Таджа. Любовь, любовь к тому, кого нет рядом, вот в чем все дело. Мадек хотел раскрыть тайну этого чуда. Купол мавзолея исчез из вида, заслоненный парком, огромным садом, похожим на те, что он видел в Годхе, только раз в сто больше. За исключением водоемов, территория была не ухожена. На заросших аллеях теперь играли обезьяны. В зарослях порхали попугаи. В центре ансамбля находился длинный узкий пруд, вода из которого поступала на все клумбы. Мадек остановился, привязал коня к стволу дерева и пошел дальше пешком. Журчание воды в чадарах, мраморные каскады водопадов — все напоминало ему Годх. Он первым поднялся на террасу, ведущую к гробнице. Здесь в тени дремали индийцы, по большей части мусульмане; стражники, нищие — все было так знакомо… Мадек раздал несколько монеток и вошел внутрь.

У входа по-прежнему лежали груды серебра, оставшиеся от гигантских ворот. Мадек мог бы вспомнить о бесчинствах Угрюма, о бессильной ярости, с которой он крушил тяжелые плиты и украшенные драгоценностями фризы. Но он не мог сейчас думать об Угрюме. Это место, казалось, было неподвластно истории, даже самым жестоким ее пароксизмам. Гранат, сердолик, порфир, изумруды, лазурит, рубины, сапфиры, нефрит и мрамор: иезуит не солгал. Это был шатер, раковина, воздушный дворец, но при этом он был выстроен из самого твердого, самого тяжелого камня.

Следом за Мадеком вошли солдаты. Он постарался затеряться в извилистой галерее, которая огибала центр здания. В каждом зале чувствовалось движение свежего воздуха. Умереть здесь. И почить в мире. Его рука долго ласкала вырезанный из мрамора ирис; он завидовал Джехан-шаху и его супруге. При жизни их окружали слава и могущество. Смерть только возвысила их до вечности, подняла в этом взлетающем вверх драгоценном камне к небесам Индии.

Мадек глубоко вздохнул. Здесь хотелось ничего не знать и не чувствовать. Но жара, запахи, звуки Индии не отпускали, не позволяли забыться.

Мадек услышал шаги солдат и назидательный голос отца Венделя. Он спустился в сад и отвязал коня. Долго смотрел на отражение купола в пруду, стараясь сохранить в памяти это волшебное место. Но оно уже ускользало, и он почувствовал, что сейчас заплачет. Тогда он вскочил в седло и повернулся спиной к мавзолею. Вскоре его нагнали солдаты. Они были голодны и хотели пить. Однако в их изможденных лицах появилось нечто новое, мечтательное, как после хмельной ночи.

Отец Вендель чуть заметно улыбался, и вид у него был хитроватый. Он сгорал от нетерпения, но видя, что мысли Мадека где-то далеко, ждал, пока тот придет в себя, чтобы обсудить с ним план, который лелеял с самого начала путешествия. Он не успел сказать и десяти слов. Он даже не успел предложить остановиться именно в Агре, где его должна была принять католическая община и представить императору, когда Мадек жестко перебил его:

— Нет, иезуит! Нет. Я не собираюсь участвовать в твоих интригах. Я солдат. Я люблю свежий воздух и вольный ветер, люблю Индию, ее дороги, джунгли и даже пыль. Твои дела меня не интересуют.

— Но Великий Могол — единственная надежда Французской Индии! — нервно потирая руки, воскликнул святой отец.

— Я не создан для интриг, иезуит.

— Ты же христианин! Судьба миллионов душ зависит от того, победим мы или нет. Мы, католики, находимся в Агре уже сто пятьдесят лет. Сто пятьдесят лет мы пытаемся подчинить своему влиянию императора Индии. Наконец такая возможность представилась. Здесь, в Агре, у нас есть церковь, коллеж, библиотека. Благодаря мне Могол даже взял под свое покровительство одну из христианских семей. Такого еще никогда не было, Мадек. Он осыпал милостями старшую дочь этого семейства, очаровательное дитя, которое нам скоро предстоит выдать замуж. Твоя судьба здесь, Мадек, здесь, рядом с нами! Ты должен жить среди таких, как ты, среди христиан. Они богаты, миролюбивы, любезны. Ты сможешь найти хорошую партию и жениться. Окажи нам поддержку своим оружием. Отсюда, из сердца Индии, Франция может начать свое возрождение. Индийская Франция, сильная, мужественная, поддерживаемая Моголом.

— Могол в ссылке, он мечется между раджами и набобами.

— Могол вернется в свой город, если у него будет сильная армия. Собери ее, и ты будешь ею командовать. Тогда вся слава достанется тебе! Мадек, тебе нет равных среди воинов!

Отец Вендель так увлекся лестью, что забылся и уткнулся лбом в грудь Мадека. Это вызвало у последнего легкое отвращение.

— Слушай, иезуит, пожалуйста, никаких сантиментов! — с насмешкой оттолкнул он священника. — У меня другие дела. Я пообещал довезти тебя до Агры. Я сдержал слово, чего ты еще хочешь?

Иезуит был раздосадован.

— Наши дороги здесь расходятся, — продолжал Мадек. — Я должен выполнить свой долг перед одним раджей. Боюсь, как бы в его княжестве не началась война. А тебе я больше не нужен; ты снова увидишься с Угрюмом.

— Угрюма здесь нет, Мадек. Он тоже исчез в глубинах Индии.

— Откуда ты знаешь? Мы же еще не вошли в Агру. Мы еще не поговорили ни с одним торговцем или гонцом!

— Перед сражением в Буксаре мы с ним договорились. Если он проиграет битву и ему придется бежать, он поступит на службу к джатам и вон на той крепости поднимет черный штандарт с золотой бахромой. Если штандарта не будет, значит, он уехал куда-то в другое место и я должен ждать его в миссии иезуитов.

Мадек посмотрел туда, куда указал святой отец. За рощей виднелись крепостные стены, но ни солдат, ни пушек он на них не заметил.

— Я выполнил свое обещание, — повторил Мадек. — Меня призывает другой долг.

— А что это за раджа, которого ты так любишь? — хитро сощурив глаза, спросил иезуит.

— Ты не знаешь его. Он живет в небольшой провинции на границе Раджпутаны. Благодатная земля, окруженная горами и великолепно возделанная. У него очень красивый дворец, охотничий дом, огромное озеро.

— Его подданные обрабатывают и продают алмазы, не правда ли?

— Ты его знаешь?

— Иезуит должен хорошо знать страну, в которой собирается распространять слово Христово. Так ты говоришь о радже Годха? Скажи «нет», если я не угадал.

— Угадал, — ответил ошеломленный Мадек.

— Я уже однажды спас тебе жизнь, Мадек. Послушайся же меня еще раз. Не ходи в Годх.

— Это почему? — покраснел Мадек.

— Не ходи в Годх. Эта страна принесет тебе вред.

— Вред? Ты что, сдурел, иезуит? Я только что из Бенгалии, где люди мрут, как мухи! Годх самое здоровое место в Индии, какое я только знаю. Хорошая вода, сухие поля, счастливый, сытый народ.

— Я говорю не об этом вреде, Мадек. Там происходят скверные вещи. Эти люди — дети Раджпутаны, гордые воины, они не признают ни хозяев, ни государей.

— Я обязан исполнить перед ними свой долг.

— По отношению к идолопоклонникам не может быть никакого долга!

Мадек покраснел еще сильнее. Он не понимал, почему иезуит так упорствует.

— Эти идолопоклонники сердечнее и добрее, чем большинство христиан. И равнодушны к благам этого мира!

Иезуит побледнел.

— Мадек! Ты же погибнешь, ты погубишь свою душу!

— Оставь мою душу в покое!

— Язычники! Они же язычники, идолопоклонники! Горе тебе, Мадек, если ты попадешь под их влияние! Вспомни, что стало с евреями, когда они стали почитать золотого тельца! Сокровища раджи — это тщета, Мадек, а наша жизнь — прах!

— Замолчи, иезуит!

— Язычники носят в себе дьявола, алчность, разврат и сладострастие! Их жены — распутницы и собаки, их чрево доступно любым мерзостям, more diabolico et sodomico…

Мадек не понимал по латыни, но злобный тон иезуита не оставлял никаких сомнений в отношении смысла произнесенного оскорбления.

— Собака! Сам ты собака, дьявол и содомит! Думаешь, я не видел твоих темных делишек в Бенаресе? Собака!

Мадек схватил иезуита за ворот сутаны и приставил к его животу пистолет. Этот жаркий спор привлек внимание солдат.

— Посмотрите на этого поганого священника, посмотрите, как он бледнеет и трясется, когда ему говорят правду! — крикнул Мадек.

Солдаты расхохотались. Мадек выпустил иезуита, и тот упал на траву.

— Уходи! Уходи отсюда, сейчас же уходи из лагеря, катись в свой коллеж и сам женись на своих миленьких христианочках!

Отец Вендель поднялся, не спеша отряхнул сутану и сказал:

— Да простит тебя Господь, сын мой. Ты гоняешься за химерами, и это может погубить тебя. Но если ты уцелеешь, то знай, я буду здесь. Ты вернешься сюда.

Мадек пожал плечами и повернулся к нему спиной. Он больше не слушал.

Иезуит отвязал своего коня и взобрался в седло. Осеняя себя крестным знамением, он продолжал кликушествовать:

— Ты еще вернешься сюда, раненым, измученным, больным. Старым. Да-да! Старым! Старым, если не мертвым!

Голос иезуита становился тише. Мадек уходил от него все дальше, весело напевая, как будто немного выпил.

 

ГЛАВА XVI

Годх. Канун праздника Холи и сам праздник Холи

Светлая половина месяца Пхалгун 4865 года Калиюги (март 1764 года)

Сарасвати вплела в гирлянду последний принесенный из сада цветок. Это был белый, едва начавший розоветь, бутон. Она специально приберегла его напоследок, чтобы он, подобно драгоценности, украсил центральную часть венка.

— Весна возвращается, Мохини.

— Какое счастье! — отозвалась подруга, погладив свой округлившийся живот.

— Счастье для тебя, ведь каждый день приближает тебя к родам! Рождение ребенка весной — радость на целый год.

— Не грусти, царица. Придет и твой черед, и ты снова станешь матерью.

Сарасвати проверила гирлянду на прочность и отложила ее на небольшую подушку.

— Все! Подарок для Кришны готов! — Она вздохнула и добавила: — Мое чрево сухо, Мохини, бесплодно уже четыре года, как чрево первой супруги раджи. Столь же сухо, как пустыни, лежащие по ту сторону джунглей. Моя молодость уходит…

Мохини не посмела ответить. В последнее время их беседы сводились к таким вот монологам Сарасвати, печальным, но спокойным. В каком мире она сейчас пребывает?

Порой в ее глазах вспыхивал огонь, который раньше Мохини видела только у мужчин — вернувшихся с охоты воинов или озаренных садху. Действительно, время повлияло на облик Сарасвати. Под глазами появились синеватые тени, тонкие морщинки легли вокруг губ. Но никогда еще Сарасвати не была так красива. Это был расцвет истинной красоты, а не сияние юности в ореоле славы. Голос ее стал тверже, движения — увереннее, в ней чувствовалась скрытая внутренняя сила, пока еще не нашедшая выхода. Мохини подметила, что в том возрасте, когда обычные женщины, включая и ее саму, начинают увядать, блекнуть, терять изящество после нескольких родов или в результате колдовских чар, Сарасвати становилась совершеннее. Конечно, ее груди и бедра уже не были такими упругими, — Мохини обратила на это внимание, когда делала царице массаж, зато линии стали более плавными, мягкими. Глубокая бороздка между грудями, маленькие пухлые подушечки на бедрах — все это гармонировало с ее возрастом, который был преддверием зрелости. Дхарма! Возраст увядания, возраст сдержанности, уже почти двадцать шесть…

— Двадцать шесть лет, мне уже почти двадцать шесть лет, — сказала Сарасвати, будто угадав мысли подруги. — Моя молодость уходит.

Она посмотрелась в зеркальце. Это лицо, этот бурный расцвет: вот что спасает Сарасвати от действия времени. Мохини заподозрила, что за этим стоит чудо, исполненное красоты и боли.

— Чувства распустившегося цветка сильнее чувств бутона, госпожа! — проговорила Мохини.

— Сколько у меня осталось времени? Сколько? Скоро раджа вступит в возраст, когда мужчины предпочитают окружать себя девочками, едва надевшими сари для взрослых. Чем больше серебрятся волосы у мужчин, тем сильнее их тянет к едва оформившимся грудям, к тонким ножкам и плоским животам!

Сарасвати положила зеркальце на ковер.

— Раджа мечтает не о женщинах, царица. Он мечтает только о садах.

— О садах и о войнах.

— Дхарма, Сарасвати. Если его брат нападет, как он грозился, придется защищаться.

Они долго молчали. Сарасвати перекладывала цветы на ковре.

— Война… Я не боюсь войны. Я уже видела ее ребенком. А Годх подобен алмазу. Его невозможно разрушить. Чего мне бояться? Мой сын Гопал красив и силен, ему десять лет, и вот весна возвращается. Завтра раджа пришлет за мной, чтобы отпраздновать Холи на берегу озера, в садах. Пойдем, Мохини, пойдем в сад слушать музыку и играть с попугаями.

Мохини рассмеялась.

— В последние недели у тебя так часто меняется настроение, Сарасвати! То ты угрюма, как небо во время муссона, а мгновение спустя улыбаешься и опять становишься такой же прекрасной, как цветок лотоса!

— Пойдем, Мохини, — Сарасвати помогла подруге подняться. — Пойдем, мне хочется поскорее присоединиться к остальным.

И она побежала в сад. Но это было похоже на бегство: удовольствия, музыка, и не надо больше вопросов. Присутствие Мохини стало докучать ей. Впрочем, как и все обитательницы зенаны. Да и она сама теперь себе не нравилась. Сегодня утром Сарасвати задумалась, не становится ли она похожей на этих стареющих женщин?

А ведь произошла вполне банальная вещь: четырнадцатилетнюю Парвати собираются выдать замуж за двоюродного брата Бхавани. Согласно обычаю, к ней пришли повитухи, чтобы предсказать, будет ли она счастливой супругой, сможет ли благополучно родить сына; в честь такого случая ее торжественно искупали в ванне.

Как и все женщины, Сарасвати тоже пришла посмотреть на девушку. И внезапно почувствовала, что завидует, смертельно завидует этим юным формам, каких у нее уже никогда не будет. Тогда, не стесняясь, Сарасвати настояла на своем праве сделать невесте массаж.

Пока малышка стонала от наслаждения, Сарасвати любовалась изгибами ее тела, словно пыталась ухватить хотя бы частичку этой зеленой юности, удержать ее для себя, ощутить новые силы.

Вечером, увлекая Мохини в сад, Сарасвати позвала и Парвати. Она положила руку на плечо девушки и почувствовала себя сильной. Странное, новое ощущение. Сила прибывала как молоко после родов. Мохини ушла отдыхать, унеся свой живот и свои вопросы.

Вечер был волшебный. В клетке прыгал попугай; принесли наргиле, в чашах подали маленькие бисквиты. В курильнице тлел сандал. Однако все понимали, что спокойствие будет недолгим, что Годх находится на грани войны. На базаре говорят, что брат Бхавани подходит к границам, что он ведет с собой новую армию. Эту новость обсуждали все женщины зенаны, за исключением малышки Парвати: та только и думала что о своем суженом, которого никогда не видела, и о первой ночи, когда он лишит ее девственности. Бедная Парвати. Она и не догадывается, что на следующее утро ее новоиспеченный супруг, вероятнее всего, скажет ей «до свидания», возьмет оружие и взгромоздится на боевого слона. Ведь недаром Бхавани приказал поторопиться со свадьбой. Война. Сарасвати была к ней готова. Под аккомпанемент ви ны одна из женщин пела рагу о свадхинапатике, супруге, вечно любимой ее господином. В цветнике, под бархатным навесом, юная принцесса, вышедшая замуж в прошлом году, рисовала портрет своего супруга.

Женщины улыбались. Завтра будет великий праздник Холи, возможно, последняя передышка перед войной. Сарасвати сняла руку с плеча Парвати.

— Пора спать, малышка. Будущей супруге нужно как следует отдохнуть.

Девочка послушно отправилась под мраморные своды павильона, где уже зажигали лампы. Сарасвати тоже поднялась и пошла в зенану. На галерее она остановилась и долго, покуда солнце не скрылось за горизонтом, смотрела на черные горы, обрамляющие северную дорогу.

На следующий день с первыми лучами солнца во дворце началась праздничная суета.

— Краски готовы? А разбрызгиватели? Вы не забыли о разбрызгивателях?

Голосок Сарасвати слышался то в одном, то в другом конце зенаны.

— Поспешите! Слоны уже ждут у ворот, они станут беспокоиться, если будут долго ждать под балдахинами. Пошли! Пошли!

— Ты сегодня ожила! — улыбнулась Мохини, отдыхавшая на своем чарпаи.

— Не завидуй нам, Мохини, я оставляю тебе мою служанку, пусть она тебя побалует! Сита тоже останется во дворце, чтобы помочь тебе, если дитя вдруг решит явиться на свет.

— Еще слишком рано… Но я очень устала. Поверь, у меня нет ни малейшего желания ехать с вами на праздник. Я просто удивляюсь, что ты так возбуждена!

Сарасвати нахмурила брови. Ее лицо вновь стало холодным. Она наклонилась к чарпаи и пожала Мохини руку:

— Отдыхай.

Мохини закрыла глаза:

— Не беспокойся. Праздник будет великолепным. А я пока посплю.

Но Сарасвати уже ушла. Что за радость несла ее, придавала ей легкость, делала взбалмошной и счастливой? Она скоро встретится с Бхавани во дворце на озере. А потом состоится грандиозный парад слонов, люди будут обливать друг друга подкрашенной водой, женщины будут срывать с мужчин одежды, хлестать их плетью, празднуя таким образом возвращение весны. Через несколько дней возродится жизнь, поэтому сейчас надо лить воду и краски повсюду, чтобы природа сделала то же самое и в грядущий сезон муссона не скупилась на дожди. В прошлом году летом было много бурь, но мало ливней. Говорят, в северных провинциях вообще не было дождей и некоторые долины превратились в пустыни. За что же боги наказывают людей так сурово, лишая воды? В этом году нужно устроить щедрый, изобильный праздник Холи. Пусть мир вновь обретет надежду и жизнь, пусть растения дают плоды, пусть молоко священных коров будет жирным и питательным, пусть рисовые поля зеленеют, пусть мужчины задирают девушкам юбки и к осени народится много здоровых мальчишек.

Бхавани ждал царицу подле слона.

— Намасте!

— Намасте…

Сегодня праздник; они улыбнулись друг другу. Раджа сиял в золотой парче и тюрбане. Месяцы ожидания войны изнурили его, он очень похудел.

— Ты прекрасна, Сарасвати, ты очаровательна, как новая луна! Но ты не спешила! Твой сын прибыл раньше тебя!

Гопал уже влез на слона, он тоже был одет в шитую золотом одежду и тюрбан.

— Дети так любят праздники! Они более расторопны, чем мы, женщины.

— Разве праздник Холи не радует тебя?

— Конечно, радует… Но мой туалет требует много времени.

Бхавани поймал пальцами ее серьгу.

— А радже нужно немного времени, чтобы привести его в беспорядок…

Сарасвати сделала вид, что смутилась; ей не нравились эти публичные объяснения, особенно в присутствии толстого Дивана, который, хрипя от одышки, бросал на нее похотливые взгляды. Однако из-под опущенных ресниц она наблюдала за раджей, ища в его глазах тот блеск, который подтвердил бы, что он не притворяется, что его желание неподдельно. От его прикосновения к уху она почувствовала слабость. Она подняла глаза, готовая встретить его полный желания взгляд.

Да, он любит ее, это несомненно. А она? Любит ли она его как раньше, душой и телом?

Один из слонов начал нервно бить ногой по земле.

— Отправляемся! — приказал раджа.

Бхавани, его сын и Диван должны были ехать на первом слоне. Сарасвати направилась ко второму, на котором должна была ехать вместе со второй супругой раджи, почти засахарившейся от сладостей. Та уже сидела под балдахином. Погонщик прокричал несколько слов, слон подошел к платформе, и Сарасвати взобралась на свое место. Легкий ветерок, голубое мартовское небо. День обещал быть хорошим. Слон раджи открывал шествие, перед ним шла когорта солдат, вооруженных копьями и большими опахалами. За ним следовал слон Сарасвати, вокруг которого собрались маленькие баядерки и музыканты, а далее — все придворные на слонах.

С каждым шагом животного Сарасвати чувствовала, что на нее давит мягкое и бесформенное тело второй жены, которая счастливо улыбалась в ожидании праздничного пирога. Каждый год во время Холи устраивалось такое шествие. Но сегодня для Сарасвати это было испытанием. Потому что в памяти всплыла другая процессия слонов: это было на охоте, когда произошел несчастный случай, после которого ночью были зачаты двое так быстро умерших детей, оказавшихся хрупкими, как птенчики. А она, их мать, все еще жива, все еще влюблена в жизнь. Поднявшееся в душе смятение не было связано с Бхавани. Может быть, эти дети умерли из-за фиранги? Нет. Тот человек не мог принести несчастья. Что же на самом деле означала та ночь в охотничьем павильоне? В последнее время Сарасвати часто размышляла о наставлениях гуру, который привел ее к старому радже, когда ей едва пошел пятнадцатый год. Из всего того, чему он ее когда-то учил, она обычно вспоминала лишь те, что касались искусства любви. Но ведь он сказал тогда: «Есть много видов влечения, Сарасвати. Спонтанное влечение, когда двое стремятся друг к другу из симпатии и взаимного расположения, и по рождению они равны друг другу. Пылкое влечение, когда влюбленные не прилагают усилий к тому, чтобы соединиться. Иллюзорное влечение, когда один из двоих во все время любовных встреч представляет себя в объятиях другого человека, того, кого любит по-настоящему».

Слон тяжело спускался по склону. Приближался Годх, и уже были слышны крики толпы. Уровень реки у Водяных ворот был низковат для этого времени года.

— Кришна, о Кришна, защити этот город и пошли нам хороший муссон…

О чем еще молиться? Может быть, о своем сыне, который едет впереди на царском слоне? О Бхавани? Она некоторое время внимательно смотрела на них — как они похожи!

На повороте ее сильно качнуло и она задела вторую супругу. Сарасвати извинилась. Та вздохнула и тихо хихикнула.

Сарасвати отвернулась. Она не чувствовала неприязни ко второй супруге, но после соприкосновения с этой рыхлой плотью, утомленной жизнью в зенане, внезапно поняла, что больше не хочет такой судьбы. Пока она еще красивая, крепкая, страстная. Но надолго ли? Зенана убьет ее, причем будет это делать медленно, и смерть ее будет дряблой. А она хотела насыщенной жизни, свежего воздуха, сильного ветра; она больше не боится крови, войны, трагедии. Прошлое вдруг показалось ничтожным. Годы, целые годы, муссон за муссоном она соперничала со своими подругами, целыми днями рассматривала себя в зеркале: зачем? Быть самой красивой, той, кому больше всего завидуют? А что дал ей взамен Бхавани, кроме телесного удовольствия и уверенности в том, что она победила? Даже материнство, рождение Гопала она восприняла как собственную победу. Смерть близнецов, знак, данный богами, непонятное предупреждение. И вдруг все прояснилось! Все началось с приезда фиранги. Того фиранги. Того, который еще вернется, да, еще вернется в Годх, откуда ему и не следовало уезжать. Ее судьба совсем иная. Она не будет жить в зенане! В этой тюрьме для женщин, в ожидании любви среди зеркал и постелей.

Нечистые мысли! Сарасвати попыталась отогнать их. Грязные фантазии, ужас души, рискнувшей выпасть из миропорядка, из его гармонии, и поставить под угрозу грядущий муссон. Дхарма, Сарасвати, дхарма! В этот священный день твоя душа нечиста, ты что, хочешь погубить свою семью?

Но уверенность, неодолимая, беспокоящая и чарующая одновременно, крепла с каждым шагом слона: «Я любила Бхавани страстно, а теперь испытываю лишь спокойное желание. И будет счастьем, если к нам на чарпаи не примешается образ другого».

Процессия вошла в Годх, миновала купеческий квартал с высокими розовыми домами. Сарасвати обернулась. Вторая супруга задремала. Сарасвати перевела взгляд на дворец, отыскала галерею, откуда целыми днями, вернее годами, смотрела на равнину. Это место до сегодняшнего дня было для нее оплотом надежности, а теперь показалось ничтожным. Хуже того: фантастичным, нереальным как сон. Зенана осталась позади.

Еще накануне она с ужасом думала о будущем. Теперь это казалось ей смешным. Потому что ее взгляд обратился к равнине, к спускавшейся с гор извилистой дороге. И сегодня, в праздник Холи, Сарасвати увидела там то, чего ждала: желтое облако пыли. Те, кто привык наблюдать за равниной и ожидать угрозы, по одному виду этих облаков безошибочно могли определить: в Годх идут люди из-за Черных Вод.

* * *

У ног Мадека рокотала река. Они уже три дня шли на этот звук. Вода заполняла не больше четверти обычного русла, об этом свидетельствовали полосы высохшего тростника, отмечавшие высоту половодья. Перевалив через горы, служившие естественной границей страны и спустившись с перевала, Мадек испытал огромную радость при виде этого желтого потока. Там, наверху, он узнал в маленьком, но стремительном ручейке, затерянном в пустыне среди камней, реку Годха. Как ему это удалось? По ее несколько злобному урчанию? По охристой земле, которую она несет с собой? Или по красному западному солнцу, к которому она стремится, преодолевая горные перевалы? Этого Мадек не знал. Воспоминание о Годхе было таким ярким, что лучше любого компаса позволяло ему распознать приметы этой земли: воду, небо, камни и — даже запах дикого жасмина и мальвы.

И вот Годх снова лежит у его ног. С севера он выглядит симметричным: ворота расположены на равных расстояниях друг от друга, река пересекает город, проходя через его центр и разрезая его на две части, как плод, где нетронутой косточкой является крепость. Среди башенок и галерей Мадек пытался различить какое-нибудь знакомое ему место. Диван-и-Хас. Или окна комнаты, в которой он ночевал. Но не смог. Годх оставался открытым и отстраненным, присутствующим и отсутствующим одновременно. «Как и она», — подумал Мадек, и ему стало не по себе. Он обернулся к своей маленькой армии. Солдаты были все в пыли. Перед ними тяжело шагали два боевых слона, которых он купил в Агре после того, как прогнал иезуита. На них ушел последний кошель с рупиями, потому что Мадек сказал тогда солдатам:

— Давайте подумаем. Либо мы останемся без слонов, а без них не обходится ни одна большая армия в Индии, либо мы будем есть поменьше.

Солдаты единодушно, хотя и не без сожаления, согласились на уменьшение дневной порции кари, потому что прочли в глазах Мадека честолюбивое вожделение, а они знали, что именно честолюбие заставляет его идти вперед. Итак, они повели с собой слонов. Несколько сипаев, которых они переманили по дороге, постарались придать животным торжественный вид, отполировав им бивни, нарисовав на лбу яркие знаки и надев на спины расшитые попоны. Но переход через горы изрядно слонов пообтрепал. Мадек стиснул зубы: он сам этого хотел, и ему пришлось выбирать что лучше: немного задержаться и явиться в полном великолепии или сразу идти в Годх, но при этом выглядеть бедным. Слонов, несмотря на их усталый и замызганный вид, вывели вперед. За ними решили катить пушки. Однако, даже если предположить, что пушки произведут на жителей Годха такое же впечатление, как в первый раз, этого все-таки было недостаточно.

Мадек попытался стряхнуть пыль со своей одежды. Напрасный труд. С каждым шагом конь поднимал новые клубы пыли. После Бенареса Мадек оделся на индийский лад: в парчовое платье и шаровары. Во время похода, если грозила опасность, он надевал кольчугу и шлем, и вполне нравился себе в таком виде. Но в какой одежде следует явиться в Годх? В европейском платье, как в первый раз, а это значит: в английской форме и в лохмотьях, учитывая состояние его последней амуниции? Или в чуждой ему индийской одежде? Но в ней он рискует показаться смешным тем людям, которые, возможно, любили его только потому, что он — фиранги.

— Поеду в индийском, — пробормотал он и повернулся к солдатам. — Видите рощу на юге, там, где река выходит из города? Там мы стояли лагерем в первый раз. Мы поедем сейчас туда и приведем себя в порядок. Если положение дел в этой стране не изменилось, то раджа тотчас примет нас!

— Слушай, Мадек, — крикнул один из всадников. — В этом городе все что-то уж очень возбуждены… Посмотри, какие толпы на улицах!

Мадек посмотрел в сторону города.

— Должно быть, у них праздник. Они ведь почитают стольких богов! У индусов все время праздники.

— Как знать?

Действительно, с того места, на котором они стояли, можно было увидеть только водоворот разноцветной толпы. Движение ее казалось замедленным, но различить его направление и смысл было невозможно.

— Вперед! — крикнул Мадек. — Поспешим! Там, внизу, нам дадут еды и питья!

Последние слова произвели свое обычное действие: они удвоили пыл солдат. Слоны пошли первыми, за ними — быки, тянувшие пушки. Потом всадники, с трудом сдерживавшие встававших на дыбы коней, затем восемьсот пехотинцев.

Войско двигалось так быстро, что, когда достигло ворот Годха, не было еще и девяти часов.

Там творилось что-то невероятное. Держа в руках огромные разбрызгиватели, мужчины старались облить подкрашенной водой любую женщину, которая попадалась им на пути, а женщины развлекались тем, что срывали с мужчин набедренные повязки и стегали их по бедрам маленькими метелками, причем сила удара не оставляла сомнений даже с расстояния в десяток футов.

Остолбеневший Мадек приказал остановиться. Теперь толпа выплеснулась за пределы города.

Он ни до кого не мог докричаться. Вокруг царила настоящая какофония: вопли толпы смешивались с грохотом барабанов. (Тут были тамтамы, огромные барабаны, и даже бубны — такие инструменты в Европе можно увидеть у бродячих цыган.) Женщины дули в длинные трубы и рожки.

Мадек растерялся. Он ждал, что его заметят, что ему окажут прием, неважно какой, лишь бы его узнали. Миновав последние рисовые поля, он вполне успокоился и был готов к чему угодно, даже к смерти, потому что знал: Сарасвати здесь, она жива, и все идет своим чередом. Он боялся, что нескоро увидит ее; сначала будут взаимные приветствия, долгое хождение по садам и галереям, поднимающиеся одна за другой занавеси, целование ковра у ног раджи, вручение подарков. Он приготовил хороший назар: в Бенаресе купил пару гнедых в память об афганских скакунах, которых раджа подарил ему перед отъездом, два мешочка жемчуга и, наконец, недавно отлитую пушку. Так что Мадек мечтал о спокойном ожидании под сенью манговых деревьев, о невозмутимой процессии придворных во главе с Диваном, о слонах, может быть об охоте. Иногда он с ужасом думал о возможных несчастьях: о войне, о том, что теперь в Годхе другой раджа, о том, что Сарасвати больна или заключена в темницу… Но он не мог предвидеть праздник, который показался ему худшим из зол: его, Мадека, вернувшегося в Годх чужестранца, никто не заметил!

Он был в бешенстве. Словно желая разозлить его еще больше, кто-то из индийцев пустил в него струю подкрашенной воды. Парчовое платье, с которого Мадек умудрился отряхнуть пыль, было теперь заляпано красными пятнами. Поглощенные своими сражениями жители Годха не обращали на французов ни малейшего внимания; погонщики выстроили боевых слонов вдоль берега реки, а сами присоединились к общему веселью. Их примеру последовали сипаи, не желавшие упустить такой возможности.

Французы ничего не понимали.

— Вернитесь в строй! — заорал Мадек. — Вернитесь в строй, не то я вам всем головы поотрываю!

Но тут опять пронзительно зазвучали трубы, и вдруг толпа расступилась. Один за другим умолкли барабаны. Женщины вновь обрели обычный целомудренный вид. Но на Мадека по-прежнему никто не смотрел. Мало этого, все повернулись к нему спиной, устремив глаза на ближайшие ворота.

Зазвучала другая музыка. Мадек сразу же узнал ее. Парадный выезд. Торжественное появление раджи, спускающегося в город, на равнину. Музыканты, слуги с огромными опахалами, баядерки, вереница слонов, разукрашенных, как божества в храме.

Мадек едва успел стереть последние капли красной краски со своей одежды. Раджа заметил его. Когда он поравнялся с Мадеком, слоны замедлили шаг и процессия остановилась. Толпа обернулась. Со спины второго слона раздалось восклицание:

— Мадек-джи!

Сарасвати приподнялась в своем паланкине.

Мадек узнал ее голос, однако не мог увидеть царицу, потому что огромный паланкин первого слона загораживал весь кортеж.

— Мадек-джи… — тихо повторила она.

— Мадек-джи… — сказал раджа. — Ты спас нас!

Мадек спрыгнул с коня и простерся на земле.

— Раджа! Я вернулся вместе с моей скромной армией, которую я предлагаю тебе!

Раджа рассматривал пушки, пехотинцев, боевых слонов.

— Откуда ты приехал, Мадек-джи? С севера? Ты прошел через земли, которые высохли от жажды и растрескались?

Мадек испугался: что, если раджа сердит на него? Что, если он догадался?

— Да, я иду с севера, высокочтимый господин. Я недавно был в Бенгалии, фиранги в красных камзолах два года держали меня в плену.

— Фиранги в красных камзолах… — повторил раджа, минуту помолчал и спросил недоверчиво: — Так ты вернулся?

Мадек поднял глаза. Их взгляды встретились. Ни тот ни другой не забыли их общей тайны, комнаты с павлином, бриллианта и заключенного ими договора. Мадеку было довольно одного взгляда. Лицо Бхавани прояснилось:

— Ты не изменился. Встань.

Мадек поднялся с колен, стряхнул пыль с одежды и подошел к слону.

— Прими меня в своем городе вместе с моей армией!

— Мадек, ты не останешься в городе, пока я праздную Холи. Следуй за мной! Сегодня священный карнавал весны. Сегодня вся природа радуется, а мы веселимся, чтобы через три месяца она даровала нам хороший муссон. Следуй за мной на озеро. Я велел разбить на восточном берегу новые сады, и сейчас мы впервые посетим их. Твои солдаты станут лагерем на берегу, тебя же мы примем во дворце. Властью меча!

Мадек опять простерся на земле, чтобы подтвердить свое согласие, потом снова взглянул на Бхавани. Теперь он заметил произошедшую в нем перемену: раджа исхудал и казался хрупким. Когда-то круглые щеки и свежее лицо раджи свидетельствовали о беззаботной жизни. Теперь же в его глазах читалась душевная рана. Лицо изрезали глубокие морщины. Но какую силу излучал он в своем тюрбане с плюмажем! И какая неизменная доброта светилась в его глазах! Короче говоря, он просто постарел. А она? Мадек ведь только слышал ее голос. Ему стало стыдно. Когда-то он спас жизнь этих двоих людей, спас одним удачным выстрелом, только и всего. Этот раджа и его супруга признательны ему за это, как умеют быть признательны индийцы. А он, Мадек, придумал себе сказку, какую-то невероятную химеру, которая заставила его мчаться по горам и долам, чтобы найти здесь — что? Небольшой розовый город в маленькой, находящейся под угрозой стране, дружески расположенного и охваченного беспокойством раджу, живущего среди своих богов, праздников и ритуалов, недоступных пониманию иностранцев, даже таких, как Мадек… Раджа что-то крикнул погонщику, и тот дал сигнал к отправлению. Слон раджи чуть вздрогнул, когда возобновился танец баядерок. Мадек отошел в сторону.

— Мы едем за ними! — крикнул он солдатам. — Разобьем лагерь на берегу озера.

Царский слон удалялся, а мимо теперь проходил второй слон. Поначалу Мадек не увидел ничего, кроме бесформенной груды розового муслина, над которой возвышалось улыбающееся, толстое, отчаянно накрашенное лицо. Нет, это не может быть она, она не могла превратиться в эту колышущуюся массу, она не могла измениться так сильно, ведь прошло не так уж много времени. Слон проходил как раз мимо Мадека, который уже начал разглядывать третье животное; этот вскрик, этот голос, не мог же он быть фантазией. Его толкнул какой-то музыкант, две баядерки коснулись нагими бедрами. Слон прошел мимо.

— Сарасвати.

Синее, расшитое золотом сари. Неподражаемый поворот головы, покрытая блестками вуаль, которую она держала возле губ жестом, полным бесконечного целомудрия. Так она здесь, живая, великолепная, такая же прекрасная, как в день их первой встречи, эта женщина, к которой он стремился долгие месяцы, та, чье лицо рисовалось ему на горизонте среди выжженных равнин, зеленых, влажных джунглей, полей сражения и в саду Таджа. Она здесь! Независимая и царственная. Другая женщина, восседавшая на подушках с той стороны, с которой стоял Мадек, просто загородила ее; Сарасвати же, должно быть, видела его и поэтому теперь повернулась в его сторону с тенью улыбки на устах, как будто хотела сказать: «Я знаю…»

Он успокоился. Успокоился, но не удовлетворился. Потому что кортеж уже удалялся и, если бы не едва заметное движение царицы в его сторону, он увидел бы ее только сейчас, стоя в толпе танцовщиц: ее загорелую прямую спину, синеву и золото чоли и летящие покрывала, истинный образ страдания, приведшего его в Годх. Сарасвати, или любовь к тому, кого нет рядом, любовь, которая открылась и была отвергнута.

В тот день Сарасвати больше не видела фиранги. В садах он держался в отдалении, как того требовали в подобных обстоятельствах приличия. Было бы трудно предположить, что чужестранец станет участвовать в праздничных действах, ведь он рассказывал, что поклоняется другим богам, вернее одному Богу, какому-то несчастному, которого замучили, прибив к двум кускам дерева. Вместе с тем что-то подсказывало ей, что этот фиранги не такой, как другие. У него есть какой-то тайный дар, он подходит индийской земле; и поэтому, думала Сарасвати, никто из придворных Годха не удивился бы, если бы он вдруг тоже взял разбрызгиватель и начал обливать женщин водой.

Но вместо этого он сел на край чадара и просидел там целый день. В конце праздника раджа предложил ему осмотреть новый парк.

— Мои годы прибавляются, — сказал он Мадеку. — У меня есть сын, который заменит меня, когда моя жизнь подойдет к концу. Но люди увековечивают себя не только в потомстве. Им надлежит строить. Я не люблю больших строений из камня, которые воздвигают наши императоры, пришедшие с севера магометане; они не понимают тщетности здешних усилий и ничего не желают знать о вечном цикле перерождений. Нет, нет, это мне не нравится… — Он говорил тихо и как будто доверительно. — Единственное, что они изобрели хорошего, так это сады. Сады, Мадек-джи, понимаешь?

Мадек никогда не задумывался об этом и вопросительно посмотрел на Бхавани.

— Посмотри, Мадек-джи, на этот лист лотоса.

В пруду плавали только стебли и листья. Видимо, цветы сорвали разыгравшиеся женщины. В лучах солнца капли воды на листьях переливались всеми цветами радуги.

— Посмотри, Мадек-джи, — продолжал раджа, — вот символ нашей жизни. Сад живет и умирает в зависимости от времени года, он расцветает или высыхает согласно закону солнца и дождей.

Мадек молча слушал, стараясь понять поэтический хинди Бхавани.

— Видишь ли, Мадек-джи, война близка, и, может быть, я погибну, так и не увидев, как мой сын наденет на себя оружие раджпутских воинов. Еще сегодня утром я не мог в это поверить. Но я понял это, когда увидел тебя.

— Раджа! Я не принес тебе войну! — перебил его Мадек.

— Помнишь ли ты о договоре, который мы заключили в комнате с павлином?

— Раджа… Разве я мог об этом забыть?!

— Ты бы не вернулся, Мадек, если бы победил твой народ.

Мадек растерялся. Возможно, раджа прав. Но ведь дело еще и в царице. В Сарасвати. Как ему сказать об этом?

Раджа взял его за руку.

— Ты бы не вернулся, потому что слава дерзка, она портит всех людей. Но ты, ты остался чист.

— Поражение, тюрьма, люди в красных камзолах тоже могли меня испортить!

— Нет. Только не тебя.

Раджа щелкнул пальцами, и из зарослей сразу же выскочили слуги.

— Балдахин. Подушки. Сандал. Шербет и ласси!

Мадек закрыл глаза. Значит, раджа обо всем догадался.

Хуже того, он хочет использовать его глупое увлечение химерами, неспособность предпринять что-либо значительное, не придумав себе чудовищ, которых следует победить, невероятных далеких цариц, которых надо совратить. Раджа молчал. Похоже, он задумался. Им принесли подушки. Четверо слуг в нарядных ливреях разбили паланкин.

— Тень… — пробормотал Бхавани. — Как хороша тень. Это привилегия богатых. А крестьяне трудятся весь день под солнцем и в пыли. Но когда объявляют войну, владыке тоже приходится все это терпеть, чтобы защитить свое царство. Вот почему я разбил сад. Чтобы отдохнуть перед тем, как придется страдать. Этого здесь не понял никто, даже Диван. Он думает, будто я развлекаюсь фантазиями о садах, потому что верю в мир, как верили мои предки, которые разбивали сады после того, как окончилась великая битва, залившая Годх кровью. Дураки! Дураки и слепцы, все эти люди, которые меня окружают!

— А астролог? — осмелился спросить Мадек.

— Астролог… Астролог молится в уединении в джунглях. Я ожидаю его возвращения. Отведай лучше этого шербета.

Мадек понял намек — не будем касаться государственных дел. Он протянул руку к стакану с холодным сиропом. Бхавани склонился к чадару и долго держал руку в воде.

— Вода бежит недостаточно быстро, — сказал наконец он. — Резервуары не заполнились во время последнего муссона. Ах, Мадек-джи, пусть твое возвращение принесет нам силу и плодородие. Моя первая жена всегда была бесплодна, вторая упорно рожает девочек, да и время ее уже миновало. Что до Сарасвати…

У Мадека задрожала рука.

— Ходили слухи, что ее околдовали. Четыре года назад она родила близнецов. Они умерли, один за другим, как будто по воле магии. И с тех пор она тоже бесплодна. У меня один сын, только один сын, которому придется защищать мои земли… Этого недостаточно.

Мадек залпом проглотил шербет.

— Мне придется взять еще одну жену.

Он говорил спокойным и отстраненным тоном, как будто речь шла о такой мелочи, как создание нового сада или замене парадного слона.

— Но как жениться на женщине, если не пылаешь к ней страстью? Красота этой стройной девушки подобна пруду, в который упало мое сердце! Но мне пора решиться, потому что Годх не сможет устоять, если у меня не будет сыновей-воинов. Даже Кришна занимался любовью с пастушками, но его супруга Радха не покинула его и никогда не переставала любить его.

Мадек был ошеломлен. «Что меня ждет? — думал он, глядя на раджу. — Что он пытается мне сказать? Он меня разгадал, но я-то никак не могу уловить его мысли».

Его размышления прервал подошедший Диван, над которым трое слуг держали огромный желтый зонт.

— Высокочтимый раджа, — сказал Диван, простершись перед Бхавани. — Во дворец явился человек с севера. Он просит, чтобы ты принял его.

— Сегодня я никого не буду принимать. Ты же знаешь. Зачем же ты явился отвлекать меня от беседы?

— Это алхимик, о высокочтимый раджа. Он говорит, что умеет делать золото.

— Алхимик? — повторил раджа, поглаживая усы. — Алхимик… — Брахмана сейчас здесь нет. Иди и скажи этому человеку, чтобы он подождал до завтра. Пусть разобьет лагерь на берегу. Я не могу принять его, пока Мохан не посмотрит на звезды.

Диван повернулся, чтобы идти.

— Как! — вмешался Мадек. — Ты принимаешь меня во дворце на озере, не узнав, что говорят звезды, меня, фиранги, а этого человека, который делает золото, твоего соотечественника, ты заставляешь оставаться за воротами, как моих солдат!

Бхавани улыбнулся.

— Я не знаю этого человека. Эти полумаги являются сюда каждую неделю. Я встречусь с ним только из любопытства.

Он опять задумался, а когда вновь заговорил, солнца уже садилось. Раджа кликнул слуг и велел принести опахала.

— Наступили трудные времена, Мадек-джи. Скоро весна утратит свою свежесть. Праздник Холи завершился, и завтра опять начнутся заботы.

— Война… — пробормотал Мадек.

Освещение менялось, и вместе с ним менялся вид садовых террас. Они представляли собой земляные насыпи, окруженные розовыми стенами. Вода, накачиваемая из озера искусным, скрытым за деревьями механизмом, стекала по каналу с террасы на террасу, проходя через чадары и фонтаны. Раджа и Мадек сидели у фонтана в самом верхнем саду. Жара начала спадать. Мадек с интересом рассматривал симметрично расположенные клумбы, вырезанные на мраморе звезды, ромбы, шестиугольники; деревья, водопады и весенние цветы смягчали то, что могло бы показаться излишней геометричностью и подчеркнутым совершенством. «Да, этот сад говорит об эфемерности мира и о его возрождении, — думал Мадек. — Но создан ли я для него?» Он все еще оставался под впечатлением от Тадж-Махала, сад и мавзолей которого, напротив, были для него символом вечной любви, преодолевшей страдания и смерть.

— Война… Ты никогда не рассказывал мне о своих врагах, раджа. Неужели тебе угрожают люди в красных камзолах? Я думал, они заняты войной в Бенгалии.

— Пора рассказать тебе, Мадек-джи. У меня есть брат, который мне очень завидует. Он моложе меня всего на десять месяцев. Когда я пришел к власти после смерти отца, он уехал на север и поступил на службу к Моголу, потому что не мог захватить Годх в одиночку. С тех пор я его не видел. Но я все время слышу о нем. Говорят, что он теперь служит людям в красных камзолах, что научился воевать по их правилам, что они хорошо заплатили ему. Должно быть, сейчас он идет сюда вместе с другими фиранги, которых привлекли наши рисовые поля и драгоценные камни. Но я не знаю, верить ли тому, кто рассказал мне все это. Он человек без роду и племени, и, возможно, его тоже привлекают лишь бриллианты Годха.

— Торговцы часто лгут, или ошибаются, — подтвердил Мадек.

Раджа рассмеялся.

— Да! Но этот человек не торговец, и ты, должно быть, хорошо знаешь его имя, ведь оно прогремело по всей Индии! Три месяца назад он обосновался на границе Декана и тех ущелий, в которых живут дакоиты. Похоже, он сокращает число разбойничьих шаек, присоединяя их к своему войску. Именно поэтому я не принял от него ни одного подарка. Разбойники в моих землях! Я не позволю им погубить Годх! — В его глазах сверкнул гнев. — Ты прекрасно знаешь его имя, Мадек.

— Если он не взял тебя дружбой, то завладеет силой.

Ни тот ни другой, будто из суеверия, не посмели произнести это страшное имя.

— Я знаю, — ответил Бхавани. — Но колесо жизни не всегда поворачивается так, как ожидают люди. Смотри: вода течет на чадар все слабее. Вода слабеет… Я еще никогда не видел такой сухой весны. Хватит ли нам воды, чтобы дотянуть до следующего муссона? В Индии, Мадек, вода решает все, даже исход войны. Лев покидает логово, когда лес высыхает.

— Что ты хочешь сказать?

— Оставим это.

Раджа резко встал и потянулся. Мадек заметил, что у него дрожат руки. В этот момент послышались шуршание ткани, смех и детский лепет.

— А вот и они, — сказал раджа, и эти слова объяснили, почему он внезапно прервал разговор.

* * *

Родители поиграли с ребенком, приласкали его, а потом сказали: «Малыш Гопал, пора идти в дом, солнце уже заходит, а у вас грязные руки. Стоило ли надевать на вас такое красивое платье для праздника и такой блестящий султан, если вы его весь растрепали!..» Гопал смеялся вместе с родителями, а сидевший в углу фиранги был мрачен. «Мадек-джи, — прошептала со вздохом царица, когда раджа выпустил ее из объятий и взял малыша за руку. — Мадек-джи…»

— Красавица моя, — сказал Бхавани, — уже взошла луна, она полная, и я вижу вокруг нее ореол. «Лучше бы другой сказал мне эти слова. Может быть, когда-нибудь так и будет. Пусть это наступит как можно скорее!»

Они вернулись к причалу на озере. Там фиранги разместил свои войска и преподнес свой назар при свете факелов. «Он не смотрит на меня, — думала царица. — Он не видит меня так же, как Кришна не видел пастушек после того, как появилась Радха. Ах! Кришна, Кришна, Синеликий, верни мне дыхание, которое ты отнял у меня. Змей беспокойства точит мое сердце, и я похожа на птицу чатаку, которая постоянно кричит, ожидая, когда ей достанется капля воды. Но ни слова не слетает с моих губ. Я — женщина, о Кришна, и я сошла с ума».

Минуту спустя она уже ругала себя за эту молитву, потому что фиранги указал Бхавани на мешочки с жемчугом, и они оба расхохотались, не обратив на нее никакого внимания, будто она была ночной бабочкой или одной из тех людей низшей касты, которые подметали сейчас дорожки в саду после праздника.

Они сели в лодку. Дворец на озере мерцал в ночной тьме. Потом был пир в открытых галереях над водой, и слуги запускали бенгальские огни. Для начала весны было слишком душно. «Муссон будет сильным», — думала Сарасвати, отгоняя от лица насекомых, которые обычно появляются в мае, когда природа готовится к большим бурям.

— Эй, служанки, пошевеливайтесь! — крикнула она уставшей прислуге. — Вы слишком медлительны сегодня и опахалами машете еле-еле, как евнухи. Ваш день еще не закончился, вам еще нужно искупать меня и подготовить к ночи!

Она понимала, что вредничает. Ее раздражали долгие беседы царя с чужестранцем; потом они так же долго молчали, просто улыбались и смотрели друг другу в глаза, не обращая на нее внимания. И ее окончательно довело до отчаяния то, что раджа даже не попросил ее танцевать. Может быть, он считает, что она уже стара для того, чтобы очаровать этого чужестранца, как других гостей? Он любит этого человека, это ясно. Тогда почему не почтить его так, как следует? Раджа больше не интересуется ею, он теперь думает только о своих садах и о войне, и все из-за того, что она не может родить ему еще одного ребенка.

Ей и в голову не пришло, что он, возможно, ревнует. С того момента, когда фиранги вновь появился перед ней, ее мучило лишь одно: почему он не обращает на нее внимания. Она, в совершенстве владевшая искусством обольщения, постигшая все уловки тела и души, которые позволяют удержать мужчину, вдруг почувствовала себя несчастной и попросила разрешения идти спать.

Бхавани вздрогнул, но не стал возражать.

— Я скоро приду к тебе. Мне еще надо поговорить с Мадеком-джи.

Она вышла с высокомерным видом, не ответив на провожающие ее взгляды мужчин.

— Эй, служанки! — крикнула Сарасвати, вернувшись в свои покои. Она потребовала большую ванну с теплой розовой водой, а затем велела сделать ей массаж — нежно, еще нежнее; наконец нервозность и недовольство прошли, в ней стало созревать желание.

Именно в этот момент вошел Бхавани.

— Жарко, — сказал он служанкам. — Оставьте нас одних и вынесите на террасу постель с подушками. Зажгите светильники.

Она лежала на массажном чарпаи, ожидая лишь его знака.

Он сел на край плетеного матраса и поднял с пола разбросанные украшения: нитки жемчуга, звонкие ножные браслеты, золотые и серебряные кольца, бриллиантовую нить для лба.

— Позволь мне украсить тебя.

Он протянул ей зеркало.

— Смотри: я украшаю тебя для любви. Под жемчугами и бриллиантами ты все равно остаешься нагой!

Она удивленно смотрела в зеркало, а он продолжал:

— Разве можно не воспламениться желанием, глядя на эту женщину? Истинная Падмини, сияющая, как фантастический цветок, с нежным взглядом газели, с грудями, похожими на две перевернутые золотые чаши; линии ее ягханы так чисты, ее йони — таинственна и изысканна…

Он засмеялся, взял ее на руки и отнес на постель, устроенную на террасе. А она подумала: «Чужестранец никогда не смог бы сказать мне такие слова, предваряющие желание, но, возможно, у людей, пришедших из-за Черных Вод, существуют другие слова, более возбуждающие, которые тоже могут заставить лоно содрогнуться, а йони открыться».

Она расправила волосы на спине. Он взял стопы ее ног и указал ей на небо над террасой:

— Видишь, я же сказал тебе, что луна окружена ореолом. Пусть она изольет на нас амброзию любви! Служанка, отгоняй насекомых, летящих с воды!

Он снял с царицы покрывало и крепко обнял ее.

— Я принес укропное молочко.

— Ты думаешь, оно понадобится? — пробормотала Сарасвати и отпила из его бокала.

Жемчуг дрожал в ее ушах. Пхра! Пхут! Сут! Плат! И колесо любви завертелось. Возбуждающие поцелуи, легкие укусы: поцелуй-прикосновение, «равный» поцелуй, «наклонный» поцелуй; царапины «полумесяц», «коготь тигра», «листок голубого лотоса»; «щебет перепелки», «плач», «воркование кукушки»… Они были готовы испробовать все позы — от объятий плюща до карабкания на дерево. Но как они ни старались соблюдать правила Камасутры, им пришлось прекратить игру, потому что желание возросло слишком быстро. Бхавани торопился достичь аупариштаки; под безумными движениями его языка Сарасвати испытала оргазм первой.

— Вы победили меня! Я, в свою очередь, хочу просить у вас пощады…

И она стала ласкать его всеми возможными способами. «Приди же в эту ночь, — шептал Бхавани, стараясь продлить ее радость, — приди, моя возлюбленная, ибо дни проходят! Завтра ты, я и наша юность — все уйдет». И Сарасвати улыбалась, счастливая в этом преходящем мире. Потом он заснул, а Сарасвати лежала спокойная и удовлетворенная, ее тело наконец насытилось единением в результате иллюзорного влечения. Во время любовной игры, как и на протяжении всего этого священного дня, она не переставала молиться Кришне. И уже после первых укусов и поцелуев бог явился ей позади Бхавани, во всей своей синеликой славе. Только при этом — зачем скрывать это от себя теперь, когда раджа спит и их окружает глубокая ночь, — прекрасный Кришна был похож на фиранги…

* * *

Раджа проснулся с первым чириканьем воробьев. Вода в озере слегка порозовела. Он посмотрел на гаснущие на другом берегу костры лагеря фиранги, потом на террасы и на свой сад. Чтобы довершить торжественное открытие сада, следовало бы позволить себе еще одно удовольствие: бой двух любимых слонов, двух огромных животных, специально обученных для войны; для них он велел приготовить отдельную террасу, самую нижнюю, на уровне берега. Там не стали сажать деревья и делать газоны. Эта территория была разделена на две равные части стеной, доходившей слонам до груди. Достаточно было раззадорить их ударами пик и криками, чтобы в них проснулся инстинкт джунглей и начался бой.

Чаще всего одно из животных погибало. Так зачем же в это утро желать смерти любимых слонов? Бхавани предпочел не думать об этом. Его сейчас больше занимало лицо царицы — она показалась ему далекой и чужой, какой он ее еще никогда не видел. Разумеется, сон, растворяя сущности в энергии Брахмана, лишает их обычных человеческих качеств: они замыкаются в самих себе, и в эту замкнутость не может проникнуть даже любовь. Но любит ли она его по-прежнему? Его Сарасвати, в распахнутой юбке, с обнаженной грудью, устремленной к вершинам сладострастия. Ему захотелось еще раз овладеть ею, разбудить, взять ее силой, избить, может быть даже убить. Но она была слишком прекрасна для того, чтобы умереть. И тогда радже не осталось ничего другого, как занять себя зрелищем крови слонов.

День обещал быть жарким. Он вернулся в свои покои, утренний воздух разбудил слуг и потребовал ванну. Он отдавал приказы шепотом. Ему хотелось уйти одному. Одному, значит, без обычного сопровождения, без Дивана, без придворных, только с двумя или тремя слугами, которые позаботятся о деталях его маленьких удовольствий. Издалека донесся трубный рев слонов. Он улыбнулся: значит, его приказ выполнен — ночью животных привели из дворца Годха. Скоро появятся погонщики. Царская ладья уже стояла у пристани. Бхавани прыгнул в лодку. Он проплыл мимо террасы, на которой спала Сарасвати, прикрытая заботливой служанкой прозрачным муслином. Он решил не смотреть в эту сторону. Спустя несколько минут он сошел на берег, и сонные погонщики потянули животных в сторону террасы, отведенной для боя.

Первый слон был огромным зверем с длинными ногами, обычно ласковый, он свирепел от одного укола пикой. Бхавани любил его из-за тонких, сильно закрученных бивней, которые он приказал выкрасить золотой краской. Его противник ни в малейшей степени не претендовал на элегантность; он был массивен, силен, послушен, казался равнодушным ко всему, кроме приказов раджи, который баловал его разными лакомствами. Его раджа тоже любил, но по совершенно другой причине: он ценил в нем хрупкость, скрывающуюся под толстой серой кожей, его уязвимость.

— Умрешь ли ты сегодня, мой большой слон, сытый и довольный, как бог Ганеша? Умрешь ли ты нынешним утром?

Раджа уже собирался было дать сигнал к началу боя, когда у входа на террасу появился человек в одежде из золотой парчи.

— Кто это? — спросил раджа одного из слуг.

— Алхимик, — ответил тот приглушенным голосом.

— Алхимик? Здесь, в такой час?

Он протянул руку к маленькой сумке с бетелем, висящей у него на поясе, и вздрогнул.

— А ты-то кто такой? Тебя не было со мной в лодке! — А эти? — обернулся он. — Я привез с собой только троих слуг.

Человек улыбнулся.

— Бой слонов может плохо кончиться, раджа. Когда твоя четвертая супруга увидела, что ты уезжаешь, она приказала нам сопровождать тебя.

— Четвертая супруга…

Стало быть, она не спала. Она беспокоится о нем. Она за него боится. Может быть, даже ревнует. Божественная женщина. Ухищрения любовной стратегии неисчерпаемы! Он засмеялся; ему вдруг стало весело. И расхотелось смотреть на бой слонов. Они опять стали ему дороги. Возможно, они пригодятся ему на войне.

— Так, значит, это алхимик.

Человек в золотой одежде приблизился, опустив глаза и спрятав руки в складках одежды.

— Какое же чудо ты собираешься предложить мне, шарлатан?

— Золото, господин! Я могу все превращать в золото. Камни, цветы, пыль.

— А человеческую плоть? — съязвил Бхавани.

— Человеческую плоть… — пробормотал тот.

Их перебил резкий звук. Это был звук военного рожка фиранги. «Мадек-джи уже проснулся», — подумал раджа и повернулся в сторону озера. Он был прав. К берегу пристала еще одна лодка, но Мадека в ней не было. Раджа поискал его взглядом и, когда увидел, крикнул слуге:

— Поди позови фиранги!

Но тот не двинулся с места.

— Поди позови фиранги, говорю я тебе! — повторил раджа и замахнулся на него.

Но строптивца опередил другой слуга — маленький пугливый мальчишка со всех ног бросился к Мадеку, будто угроза раджи относилась к нему.

Разгневанный непокорством слуги и тем, что это унизило его в глазах чужого человека, Бхавани повернулся к алхимику.

— Ты делаешь золото? Хорошо, оно нужно мне немедленно!

— Ты мне не веришь, раджа, ведь так?

— Нет, я тебе верю… Я только удивлен, почему, желая продемонстрировать свои таланты, ты обратился к владыке такого маленького княжества, а не к Моголу.

— Посмотри на мое платье, — сказал алхимик. — Вчера это был обычный хлопок.

— Ничего не выйдет. Я всегда ношу одежду из золотой парчи и потому не нуждаюсь в твоих услугах!

— Да, но твой пояс сделан из шафранового хлопка.

— Верно, — усмехнулся раджа и подставил ему живот.

Мадек находился у нижних террас сада, когда какой-то мальчишка вдруг схватил его за рукав и стал тянуть назад, что-то бормоча. Он посмотрел в сторону парка: человек в золотой одежде что-то говорил радже. Может, это посланник, который принес дурные вести? Мадек хотел было расспросить мальчишку, что происходит, но тут раздался жуткий крик. Он опять посмотрел наверх.

Слишком поздно. Как же он не догадался? Почему не побежал туда, на террасу? Раджа с кинжалом в животе корчился на земле. Мадек бросился к нему. Каждый уступ, отделявший его от места трагедии, казался ему огромной горой. Слоны тревожно затрубили, послышались вопли, стоны и хрипы. Чтобы попасть на самую верхнюю террасу, надо было преодолеть довольно крутую лестницу; пока же, поднимая голову, Мадек почему-то вспомнил слова раджи: «Полет покрывал, Мадек-джи, наш сад напоминает полет покрывал храмовых танцовщиц: мы видим только конец танца, объект нашего желания, поднимающуюся и опускающуюся в ритме танца йони; но сколько покрывал нужно снять, чтобы насладиться формой, скрывающейся под последним из них. Однако нам так и не удастся ее уловить, ибо в это мгновение исчезает сама танцовщица. Наши сады такие же. Нужно подниматься и подниматься с террасы на террасу, пока не дойдешь до последнего фонтана. Снизу ты видишь только его и думаешь, что место отдыха близко. Но на самом деле ты очень далеко от него. Сколько еще уступов нужно преодолеть…»

Сколько уступов нужно преодолеть… Мадеку казалось, что ноги его налились свинцом. Пот струился по его лицу. Кошмар, настоящий кошмар. Эта адская ночь продолжается, ночь, когда он в отчаянии кусал себе кулаки, лежа на чарпаи во дворце, не в силах справиться с желанием и болью. Наконец, последний пролет лестницы позади, и его взору предстала жуткая сцена. Распростертый на земле раджа, лужа крови, рядом еще несколько окровавленных тел и человек в золотой одежде с изуродованным до неузнаваемости лицом.

— Бхавани.

Он впервые произнес имя раджи, произнес так, как его произносила Сарасвати.

Он склонился над телом. Раджа был еще жив.

— Бхавани…

— Защити ее… Мой сын… Он еще слишком мал… Защити Годх.

Мадек весь задрожал. Ему были хорошо знакомы эти отрешенность и детская наивность. Он узнал смерть.

— …Возьми мой султан… — шептал Бхавани. — Я передаю тебе власть до совершеннолетия моего сына… Мою власть… Властью мужества и меча!

— Раджа, они мне не поверят!

— Они тебе поверят… из-за султана, из-за Сарасвати… Возьми султан. — Он сказал еще что-то на языке, которого Мадек не понимал, и устремил взгляд к небу. — Властью мужества и меча!.. Властью могущественной любви…

Раджа Годха умер.

Дрожа как в лихорадке, Мадек спрятал султан в складках своей одежды. Надо было во всем разобраться. Раджа не сумел защититься. Его кинжал остался в ножнах. Должно быть, он упал на землю после первого удара. Но убийца, этот маг в золотой одежде, тоже был мертв. Мадек склонился над окровавленным телом. Убийце проломили голову. Челюсть была раздроблена, глаза вылезли из орбит, как у животного на скотобойне. Опознать его было невозможно. На руке сверкал огромный сапфир, но Мадек не посмел до него дотронуться.

Он почувствовал опасность. Чуть слышный шорох. Шуршание гравия и песка. Он резко обернулся. Молнией сверкнуло лезвие. Мадек успел выстрелить. Песок опять обагрился кровью.

— Пощады, пощады! — закричал кто-то.

Мадек увидел выбегающих из слоновьего вольера пятерых слуг, в желтых тюрбанах, какие носили во дворце раджи.

— Пощады, пощады, пощади нас! — вопили они хором.

— Встаньте там! — заорал Мадек, указав в сторону стены. — Постройтесь друг за другом или я сейчас сверну вам головы!

Они повиновались. Но Мадек был уверен, что они вооружены, как и тот, кто внезапно напал на него. У каждого из них наверняка спрятан в дхоти кинжал. Пока он держит их под контролем, но стоит ему на секунду отвлечься, они набросятся на него. Держась на безопасном расстоянии, Мадек направил на них дуло пистолета и вытащил саблю. Он окинул взглядом равнину, ожидая увидеть знак, облачко пыли, скачущего всадника, любое подозрительное движение, которое означало бы опасность. Но — ничего. Ни со стороны города, ни со стороны джунглей, ни со стороны гор. Все было спокойно. Почему же? Ведь крики и выстрел были слышны далеко вокруг.

Если это дворцовый переворот, то почему эти так называемые слуги прикончили алхимика? И почему бросились на него, Мадека? И куда делся этот запуганный мальчишка, который тянул его за рукав? Мадек осмотрелся. Медлить больше нельзя. При первой же оплошности с его стороны, эти люди нападут на него. Тот, которому он прострелил голову, еще хрипел, но Мадек задушил в себе жалость. Время остановилось, и он спрашивал себя, не прелюдия ли это его собственной смерти… Вдруг вдали взметнулись клубы пыли. Это его люди! А на озере появились лодки — десять, двадцать лодок, украшенных гирляндами в честь Холи, — и люди, возбужденные, кричащие, размахивающие копьями. Наконец-то! Слуги, застывшие под дулом его пистолета, задрожали. Задрожал и Мадек. В первой лодке стояла Сарасвати, божественная, такая, какой он ее еще никогда не видел. Она взошла на террасу, спокойная, царственная в сопровождении солдат. Одним взглядом она охватила всю сцену, узнала мертвых. Очень медленно подошла к телу раджи, присела на корточки и долго смотрела ему в лицо. Потом приказала закрыть ему глаза.

— Мадек-джи, вели обыскать парк! — тихо проговорила она.

Он не двигался, стоял как зачарованный. Как?! Ни крика, ни слез, никакого намека на нежные чувства, одни только ритуальные жесты! И как прекрасна, как поразительно прекрасна и спокойна, как гладь озера! «У этой женщины нет сердца», — подумал он и повернулся к солдатам, чтобы отдать распоряжения. Она наклонилась над алхимиком, долго разглядывала его изуродованное лицо. Казалось, она наслаждается видом обнаженных костей, налитых кровью глаз, размозженного черепа.

— Понятно, — сказала она.

— Понятно? — удивился Мадек.

Она не ответила и повернулась к высокому, худощавому человеку, в котором Мадек узнал начальника стражи.

— Пошли гонца во дворец. Пусть никто не выходит оттуда в ближайшие три часа. Я запрещаю сообщать о случившемся в Годх. Никто не выйдет отсюда, пока парк не будет обыскан. Властью меча!

Она говорила так твердо и уверенно, что даже начальник стражи остолбенел. Этот нежный голос, еще сохраняющий чувственные вибрации, произносил слова, свойственные мужчинам, слова силы, слова власти. И было ясно, что они предвещают кровопролитие.

— Пусть этих людей подвергнут пытке! Я хочу все знать, и я узнаю!

Слуги, взятые в кольцо копьями, больше не дрожали. Они ждали, тупо уставившись в стену сада.

— Пытайте их, сейчас же!

Солдаты связали пленников. Разожгли огонь, накалили на нем наконечники копий. Пленники даже не содрогнулись.

— Изображают из себя смелых! — презрительно сказала Сарасвати. — Принесите-ка мне ящичек с красными муравьями и для начала отрубите руку вот этому, — указала она на одного из пленников.

Мадек кликнул своих людей и спустился с ними в парк. Там они обнаружили еще двоих слуг, которые поспешно снимали с себя ливреи, и привели их на террасу. Там уже было все готово для пыток. Стражник отрубил руку одному из пленников, но тот даже не вскрикнул.

— Вот муравьи, — торжествующе крикнул появившийся на лестнице стражник. Он простерся у ног царицы и подал ей большой металлический ящик.

— Хорошо! — улыбнулась Сарасвати.

Начальник стражи подошел к искалеченному пленнику и бросил муравьев на кровоточащую культю. Мадека затошнило. Огромные рыжие насекомые жадно набросились на раненую плоть и стали пожирать ее. Пленник, до этого казавшийся ко всему безучастным, завопил.

— Пощадите! Пощадите! — закричали остальные.

— Бросьте этого человека к слонам, — приказала Сарасвати. Ее лицо оставалось спокойным. В нем не было и следа злорадства или жажды мщения. Когда вопящего калеку унесли, Сарасвати подошла к его товарищам:

— Ну, говорите…

Какой нежный, чувственный голос!.. И вместе с тем какое хладнокровие!.. В каждом слове, в каждом жесте Мадек видел новые доказательства того, что он любим.

— Алхимика послал брат раджи, — пробормотал один из пленников.

— Брат раджи, царица! — подхватил другой. — И первая супруга… Но клянусь, она не хотела убивать твоего мужа!

— А кого? — Сарасвати говорила сдержанным, почти вежливым тоном. В этот момент из слоновника донесся жуткий крик. — Я казнила предателя, — пояснила Сарасвати и продолжила допрос.

— Алхимик предал нас!..

— Замолчи, — прервал товарища высокий юноша, который отчаянно пытался противостоять вопрошающему взгляду царицы.

— Думаешь, он тебя послушается? — рассмеялась она. — Стража! Разденьте его и воткните горячее копье в пах!

— Сарасвати! — не выдержал Мадек, но постарался взять себя в руки: — Госпожа… Немного терпения! Вот этот хочет что-то сказать.

— Мадек-джи, я не люблю наглецов, — в ее голосе впервые появились гневные нотки. — Высеките его до крови и посадите на него муравьев, а потом бросьте к слонам!

— Мы должны были убить твоего сына, царица, — затараторил первый пленник. — Мы из дворца, царица, ты же узнала нас? Мы, наши родственники, наши предки, мы все преданно служили семье раджи. Но первая супруга так страдала!

— До такой степени, что решила убить раджу, — усмехнулась Сарасвати.

— Она этого не хотела, она хотела убить только твоего сына.

Сарасвати бросила беспокойный взгляд в сторону летнего дворца.

— Я уже отдал приказ, — шепнул начальник стражи, перехвативший ее взгляд.

— Продолжай, — кивнула Сарасвати пленнику. — Говори же!

— Алхимик собрал нас сегодня в саду и сказал, что убедит раджу позвать сына, чтобы они вместе посмотрели, как разные вещи превращаются в золото. Он велел нам держаться поблизости. Когда мы увидели, что алхимик убил твоего мужа, мы бросились на него, убили и изуродовали его. Так велела первая супруга. Потом мы убили слуг, которые сопровождали раджу. Вот тогда и пришел фиранги.

— Ты хотел убить и его, мерзавец, я видела! За это ты тоже умрешь, умрешь!

— Госпожа! — попытался вмешаться Мадек, но она его не слушала.

— Как звали этого алхимика?

— Мы не знали его имени.

— Ах, ты его не знаешь? Напустите на него муравьев! Мадек-джи!

Тот вздрогнул.

— Когда убили раджу, тебя здесь не было, не так ли? Ты не видел лица этого человека?

— Нет. Я был на берегу, когда какой-то маленький мальчик догнал меня и стал объяснять, что я должен прийти сюда. Но я не знаю, где он сейчас.

— Подойди сюда, — сказала Сарасвати забившемуся в угол террасы малышу. Когда тот подошел, она ласково взяла его за подбородок и спросила: — А ты? Ты видел?

— Да, — пробормотал ребенок.

— Как ты попал сюда?

— Раджа взял меня с собой сегодня утром, чтобы заставить слонов начать бой.

— Это правда, — подтвердил начальник стражи.

— Тогда расскажи мне, как выглядел этот маг.

Мальчик немного замялся.

— Он не из наших, госпожа.

— Не из наших? Это как? — она удивленно подняла брови.

— Его лицо было раскрашено, как статуя Кришны в день праздника.

— Мадек-джи, — сказала Сарасвати, склонившись над трупом, — ты чужеземец и воин, ты не боишься осквернить себя прикосновением к мертвецу? Расстегни на нем одежду!

Мадек стал развязывать пояс золоченого платья. Царица не отрываясь следила за ним, и это нервировало его. Наконец ему удалось раздвинуть края тяжелой ткани. Под платьем оказалось тело белого человека.

— Это англичанин, — пробормотал Мадек.

— Англичанин? Какое странное слово ты произнес! Англичанин…

— Один из фиранги в красных камзолах, госпожа.

Он не знал, как объяснить. Сарасвати рассмеялась.

— А как ты можешь отличить фиранги англичанин от человека из твоей страны, Мадек? Он такой же белый, как ты!

Мадек покраснел.

— У него рыжие волосы… И потом кожа светлее моей. У него, наверное, зеленые или голубые глаза.

— У тебя тоже голубые глаза.

Он не смог ответить и протянул ей султан раджи. «На этом мое приключение и закончится, — подумал он, — она возьмет султан и отошлет меня прочь». Она действительно взяла его и радостно воскликнула:

— Он передал тебе власть!

Именно в этот момент явился Диван:

— Царица! Ты сошла с ума!

Она смерила его гневным взглядом.

— Откуда ты знаешь, что фиранги не сорвал султан с тюрбана раджи, что у него не было сообщников? — Он указал на труп алхимика: — Убийца ведь тоже был фиранги!

Он хотел было обнажить кинжал, но Сарасвати остановила его:

— Нет.

— Госпожа, вы утратили осторожность! Вы слишком доверчивы!

— Берегись, Диван! Если ты еще раз посмеешь усомниться в правдивости слов этого человека, тебя бросят под ноги слонам!

Диван рассыпался в извинениях.

Как ни странно, случившееся возвысило Мадека в глазах окружающих. И это благодаря женщине! Раньше ему и в голову не могло такое прийти. Неужели она действительно любит его, простого солдата, сбежавшего от англичан? Но, может быть, он ошибается? Может быть, он неправильно истолковал ее слова, потому что не знаком с тонкостями индийского языка? Странное было ощущение: неужели они вместе и они равны? И это в стране, где существует такая сложная иерархия: брахманы, неприкасаемые, воины, касты, подкасты! Мадек думал, что, передавая ему султан, раджа просто прощался с ним таким образом. Он не осмелился повторить Сарасвати слова ее мужа, но она поняла все, как только он протянул ей султан.

— Оставь султан себе, Мадек. Он — твоя власть. Мой сын нуждается в твоей защите.

Итак, она приняла решение раджи, причем приняла с радостью, которая передалась и Мадеку: госпожа Годха признала его ровней себе.

* * *

Мадек занял место в паланкине раджи, рядом с Сарасвати. За царским слоном следовала колесница, на которой покоилось спеленутое саваном тело Бхавани. За колесницей шла стража летнего дворца, за ней — солдаты Мадека, шествие замыкали быки, тянувшие пушки. Сарасвати приняла меры, чтобы известие о трагедии не достигло Годха до ее прибытия в город. Она приказала усыпать тело раджи цветами, так чтобы скрыть его от глаз посторонних. Крестьяне, работавшие на полях, с удивлением наблюдали за движением странной процессии.

— Воды не хватит, — тихо сказала Сарасвати, раскрыв веер.

К полудню кортеж подошел к воротам города. Она оглянулась, бросила последний взгляд на дворец на озере и нахмурилась.

— Астролог… Он не посоветовался с астрологом, — пробормотала она.

Мадеку показалось, что она вот-вот заплачет. Ее губы чуть заметно дрожали. Но она постаралась взять себя в руки, успокоиться. Взгляд ее стал вызывающе-надменным. Откуда у нее столько силы? Та ли это хрупкая молодая женщина, ради которой он преодолевал горы и пустыни? Да, она похожа на ту… Правда, она чуть-чуть пополнела, формы ее округлились, а вот губы теперь очерчены тверже. Мадеку опять стало страшно. Захотелось бежать, скакать прочь во весь опор. Но куда? К иезуиту в Агру? Он вспомнил предостережение священника: «Эта страна опасна». Опасна. Человек в черной рясе был прав. Ночью Мадек не сомкнул глаз. Он разрывался между дружеским чувством к радже и неодолимой силой, которая влекла его к Сарасвати. И вот настало утро, и все изменилось: раджа умер, а он, Мадек, сидит рядом с царицей, которую он так желал все эти месяцы, и она говорит с ним, как с равным.

«Это продлится недолго, — вздохнул Мадек. — У меня не хватит смелости сбежать; значит, придется умереть!»

Умереть в Годхе!

Кортеж остановился.

— Уже… — прошептал он.

— Что ты сказал? — спросила царица.

«Вот мы и приехали, теперь-то все и начнется!» — подумал он.

Она опять нахмурилось. Мадек подал ей руку, чтобы помочь сойти вниз, но она отказалась.

— Держите слона! — крикнула она погонщику.

Слон тяжелым шагом подошел к стене и замер. Сарасвати спустилась к колеснице, посмотрела вверх, на балконы. В это время дня солнце ослепляло и было плохо видно. Солдаты и пушки прибыли следом и тоже выстроились у стены. Во дворце ничто не шелохнулось, он казался пустым, необитаемым. Странная, давящая тишина… Они подождали. Инстинктивно Мадек встал рядом с Сарасвати. Его плечо коснулось ее плеча, его рука коснулась ее обнаженной талии. Он не вздрогнул, казалось, не обратил внимания. Она стала ближе.

Наконец в окне зенаны появилась женщина в праздничной одежде из золотого муслина, она отодвинула занавес и стала рассматривать прибывших. Ее лицо было плохо видно, но вдруг она громко расхохоталась, как гиена, и ее узнали.

— Первая супруга! Первая супруга, это твоих рук дело! — воскликнула Сарасвати и приподняла саван. Гирлянды цветов упали на землю, и тогда раздался громкий стон, крик, в нем были и ужас, и досада, и отчаяние.

Сарасвати отказалась вернуться в зенану, заявив, что присутствие первой супруги для нее невыносимо. Все были удивлены: нет ничего проще, как убить соперницу — насыпать немного толченого амлаза в чай или послать ночью в зенану сочувствующего стражника, или подать стакан воды с ядом, или нанести удар кинжалом. Все поняли бы, откуда пришла смерть, но никто и не воспротивился бы: дхарма! Первая супруга хотела убить ребенка Сарасвати; заговор провалился, убийца ошибся, дхарма, дхарма; так что она заслуживает смерти; четвертая супруга могла бы даже не позволить ей получить последнее вдовье утешение, совершить ритуал сати, взойти на погребальный костер раджи! Вопреки ожиданиям Сарасвати сохранила сопернице жизнь.

Целую ночь она совещалась с астрологом у подножия трона, на котором Бхавани обычно принимал посетителей. Она отослала Дивана к его маленьким рабыням, и даже подарила ему трех новых, поговаривали, что одна из них все еще была девицей. Диван, о слабостях которого было всем известно, поблагодарил Сарасвати за нежданные милости в час траура и поспешно удалился.

Астролог одобрил все, что она сделала. Мадек же помрачнел. Приказы, совещания, возражения брахмана, шушуканье, суетливые слуги, мгновенно выполнявшие любое ее желание. Мадек был больше не нужен, он чувствовал это. Но решил подождать до вечера. Он сидел на подушке в углу Диван-и-Ама, не зная, радоваться ли своему тайному счастью или, напротив, возмущаться тем, что его никто не замечает. Солнце еще не успело уйти за горизонт, как мелодичный голос царицы положил конец его размышлениям. Ее просили вернуться во дворец, и он, подавленный одиночеством, тоже ушел в мраморную комнату с окнами, выходящими в долину, в комнату, где на этот раз его не ожидали служанки. А он бы, пожалуй, готов был утолить свое желание с первой попавшейся женщиной и убедить себя в том, что Сарасвати к нему равнодушна. Его охватила ярость, но усталость оказалась сильнее; он лег и почти сразу заснул. На рассвете его разбудил слуга:

— Похороны, сахиб…

Позже он с трудом мог вспомнить, как присоединился к процессии, в которой никто не обращал на него никакого внимания, как проходила сама церемония, вплоть до того момента, когда его чуть не стошнило. Все это время он пребывал в некоем полусне, полумрак раннего утра сыграл в этом не последнюю роль. Вместе с другими Мадек шел по улицам города, поднимался на берег реки, где был разложен погребальный костер. Ему помешали подойти поближе из страха, как бы нечистота фиранги не осквернила останки. Он остался на небольшом холме, откуда наблюдал за происходящим. Сомкнутые ряды женщин в белых одеждах перед погребальным костром — вот и все, что осталось в его памяти. И конечно же Сарасвати, самая прекрасная из всех. Царица прижимала к себе сына, прикрывая его складками своих юбок. Брахман подал ребенку несколько блюд с рисом, Гопал расставил их рядом с телом. Потом ему дали факел, но он не знал, что с ним делать, и спросил мать. Она наклонилась к нему, указала пальцем на тело его отца, завернутое в шафрановый саван. Гопал поднес факел к костру. Пламя занялось мгновенно. «Вот и все», — подумал Мадек.

Вдруг среди женщин началось какое-то движение. Они, словно склеившись друг с другом, двинулись вперед. Мадек подумал, что они готовятся к нападению. Он угадал. Эта белая масса, эта скрытая под траурными сари сила стала сзади напирать на царицу, толкая ее в спину. Сарасвати покачнулась. Мадек испугался, что сейчас она упадет в костер. Но нет, она удержалась, она сопротивлялась, упиралась из всех сил, отказываясь от смерти, которой от нее ждали, от женской смерти. Одна за другой, как бы побежденные, белые фигуры вернулись на свои места. Сарасвати была бледна. Но она победила.

Тогда от толпы отделилась тощая, сутуловатая женщина. Мадек сразу же узнал первую супругу раджи. У края костра было сделано небольшое углубление, и она спокойно направилась прямо к нему, ее голова была накрыта кашмирской шалью и украшена драгоценностями. Ей подали воды, она отпила глоток и пожевала лист бетеля. Потом села в углубление, и ее накрыли досками. Женщины начали кричать, Мадек не смог бы сказать, от радости или от ужаса. Время от времени дым склонялся до земли, и тогда он мог видеть Сарасвати и ее сына. Когда костер догорел, к останкам подошел какой-то человек, вооруженный маленьким блестящим молотком, чтобы разбить череп раджи, освободить его душу и дать ей возможность вернуться к Единому и Неизменному Брахману. Это было уже выше сил Мадека. Он повернулся и побежал в сторону крепости. Едва он вернулся в крепость, как ему передали, что царица хочет встретиться с ним у погребального костра перед наступлением ночи.

* * *

Блуждая по погребальному полю, Мадек не мог представить себе более зловещего места. Разорванные, затоптанные гирлянды, зерна риса, разбитые плошки с жертвоприношениями, дымящийся костер, запах горелой плоти, смешавшийся с запахом сандала. Вечер не принес свежести. Мадек подошел к реке. Уровень воды в ней заметно понизился. Он перевел взгляд на долину, и ему показалось, что она высыхает.

Скоро и он высохнет от любви к этой капризной и непредсказуемой царице, живущей в похожем на нее мире, то нежном, то жестоком. И зачем ей понадобилось это свидание? Разве нет более неотложных дел? Надо послать людей прочесать дороги провинции, осмотреть границы, надо удвоить стражу во дворце, чтобы избежать нового заговора, надо расспросить звезды. Едва став вдовой, она зовет его сюда, на поле, где сожгли останки ее мужа!

Хрупкая, хрупкая и сильная Сарасвати. Он не понимал ее и от этого любил еще больше. Мадек поднял с земли полуобгоревшее полено и вспомнил, как царицу толкали к костру с телом Бхавани! Какое удивительное хладнокровие!

Солнце спустилось еще ниже; он подумал, что она не придет, и стал затаптывать обугленный обрубок дерева. Она не придет, она просто смеется надо мной, она хочет посмотреть, как я унижаюсь ради нее, она следит за мной сверху, из крепости, и смеется, она смеется. Он уже собрался уходить, когда увидел ее на дороге.

Наконец она пришла, ее покрывала трепетали в лучах заходящего солнца. Она была одета в красное муслиновое сари, ее можно было принять за крестьянку. Подойдя к Мадеку, она отвела с лица покрывало, расстелила ткань на земле и поставила на нее маленькую корзинку и три лампы.

— Иди сюда! — сказала Сарасвати и зажгла лампы.

Он не смел двинуться с места.

— Иди сюда!

— Госпожа… Ты одна. Разве ты не боишься, что и тебя убьют?

— Меня не убьют. Ляг.

Он не двинулся.

— Чего ты ждешь от меня?

Она взглянула на него с удивлением:

— А ты, разве ты ждешь от меня не того же, чего жду от тебя я?

Это могло быть ловушкой. Он опять отказался сесть рядом с ней на подстилку.

— Я немного знаю обычаи твоей страны. Вдова, индийская вдова проклята; несчастье тому, кого она изберет, несчастье тому, кто за ней последует.

— Я отказалась от сати, Мадек. Я собираюсь жить долго и счастливо!

Теперь она говорила с вызовом, как говорят с противником, как говорят, когда ведут людей в бой. Тогда он вспомнил утреннюю церемонию, вспомнил, как толкали ее женщины, как она сопротивлялась их давлению.

— Мадек, я так решила, как только увидела труп Бхавани, знай это. Проклятие не для меня. Оно больше подходит для первой супруги. В конце концов она и выполнила свой долг первой жены, последовала за умершим. Что до меня, то я решила жить. У меня есть сын. Во дворце нет мужчины. Я сама буду мужчиной. Я дочь Раджпутаны, я кшатрийка!

— А Диван? А астролог?

— Диван — просто изнеженный старик, — улыбнулась она. — Что до астрологов, то надо быть фиранги, как ты, чтобы не понимать, что это ученые, а не люди действия.

— Так я нужен тебе?

Она склонила голову сначала на одну сторону, потом на другую, и украшения, которые она снова надела после утренней церемонии, тихо звякнули.

— Нужен мне, нужен мне… Я не понимаю, что ты хочешь сказать. — Она приблизила свое лицо к его: — Давай помолчим, Мадек-джи.

Он удивился тому, как она восстановила дистанцию между ними, сказав это «Мадек-джи». Еще одно полено догорело, и она вдруг нахмурилась. Он опустил глаза. Тут все казалось знаками, все говорило на языке, который он был не в силах расшифровать. Но как попросить разъяснений? Наступило волшебное, хрупкое мгновение, и он боялся разрушить его. А ведь многого он еще не понял: чужестранец, белый, как и он сам, который убил раджу, сати первой супруги; женщины, которые толкали Сарасвати, и главное — ее отказ от костра; тайна этой величавой царицы, спокойной и холодной в своем трауре.

Холодной? Нет, холодной она не была. Или больше не была. Ибо она протянула к нему руки, сложила их вместе в жесте приветствия или молитвы:

— Мадек!

— Сарасвати…

— Есть два вида любви, — прошептала она. — Любовь свакийя, которая есть законный союз, и любовь паракийя, которая не получает одобрения остальных. Мадек-джи, наша любовь — паракийя, но от этого она не менее прекрасна.

— Свакийя… паракийя… — повторил Мадек, садясь рядом с ней на землю.

Он избегал прикосновения к расстеленной ею ткани. Он понимал, что с минуты на минуту перестанет сопротивляться, но старался по возможности отдалить это мгновение. Он поднял кусочек обугленного дерева, и его пальцы почувствовали все еще сохраняющееся тепло. Он дрожал.

— Не говори мне о любви!

— Пути любви необычны, Мадек. Если ты желаешь любви, отдай ей все свои помыслы. Обезумевшая от музыки газель бросает вызов смерти и решается войти в охотничий павильон, где играет ви на. Бабочка, влюбленная в свет, жертвует своим телом, превращая любовь в пламя. На закате пчела оказывается пленницей цветка, который смыкает лепестки, и ты сам видел, как птица чакор, охваченная страстью к луне, поедает раскаленные угли. — Ее голос становился все нежнее; она гладила его по рукам, по лицу, по волосам. — Глупцы, бегущие от женщин, пожинают только горькие плоды! Впрочем, никто не может сопротивляться Каме, богу любви. Скорее горы вплавь пересекут океан, нежели люди смогут обуздать свои чувства. И даже Брахма не смеет противиться тому, что предпринимает охваченная страстью женщина.

Он оттолкнул ее:

— Что ты хочешь сказать? Что я здесь твой пленник и должен умереть ради твоих желаний, как эти несчастные слуги, которых подвергли пытке?

Слова застряли у него в горле. Он не успел закончить фразу, как гнев уступил место отчаянию. Сейчас она, конечно, встанет, опять примет царственный и властный вид, соберет все эти ткани, унизит его в последний раз; и он умрет, так и не овладев ею. Овладеть! Но можно ли действительно овладеть такой женщиной? Удалось ли самому Бхавани хоть однажды подчинить, унизить, подавить ее?

«Она уйдет», — сказал он себе, и у него на глазах появились слезы. К его великому удивлению, Сарасвати продолжала ласкать его; ее восхитительные руки задержались на его шее.

— Пути судьбы странны… Когда-то давно так сказал мой гуру, отдавая меня старому радже Годха. «Возможно, он пожелает сделать тебя своей супругой, и этому надо будет подчиниться. Но он стар, он скоро умрет. Тогда в день, когда для тебя наступит траур, — сказал он, — разорви цепи условностей. В тебе есть сила, Сарасвати, ты — ваджрапани, ты должна отдать эту силу мужчине, которого полюбишь. Ни в коем случае не делай сати, такие вещи хороши для слабых женщин. А ты — носительница энергии». И все это время, пока я смотрела только на Бхавани, я ничего из этого не понимала; если бы он умер раньше, я последовала бы за ним на костер, как первая жена. Мой гуру был прав: женщины зенаны изнежены и боязливы. Они хотели бросить меня в костер, потому что знали, что я хочу жить. Жить ради Гопала… Ради Годха. Ради самой себя.

— Я видел. Как у тебя хватило сил сопротивляться?

Он тоже стал гладить ее лицо.

— Мадек, знай, я вернулась издалека. Когда я родила близнецов, я чуть не умерла. Эти женщины наслали на меня ракшасов. Я выстояла. Мои дети умерли, но я выстояла.

Ракшасов… Еще одно слово, которое Мадек не понял, но не стал спрашивать, что оно означает. Его больше беспокоило сегодняшнее нападение на похоронах.

— А сегодня утром? Чего они хотели?

— Неважно. Я буду жить, им меня не убить. Дхарма! Что должно было случиться, случилось. Что должно еще случиться, случится, и…

— И?

Она склонилась к нему, расстегнула пуговицы его платья, расстегнула пояс.

— И то, что происходит сейчас, тоже должно произойти.

И она рассмеялась.

«Ом! Ом», — многократно повторила царица, а потом произнесла еще какие-то слова, которых он не понял. Мадек открыл глаза, нежно обнял ее, снял с ее груди красный муслин и вопросительно взглянул в лицо. Ее черты изменились. Они стали спокойнее и нежнее, чем обычно. А голос продолжал ворковать:

— Сокровище лотоса, Мадек!

Ее ресницы задрожали, потом она задремала. Сокровище лотоса; на этот раз он понял…

— Майтхуна, — шептала она ему все время. — Я чувствую, что мы сможем познать его. Знаешь ли ты, что мы всегда воздвигаем храм на месте, где мужчина и женщина познали майтхуну?

Он смеялся, не думая больше о том, что они лежат на поле погребальных костров.

— Хорошо, мы познаем его.

И он целовал ее тело, от глаз до того места, которое она назвала лотосом. Она все еще дремала; на небе появились звезды. День окончился. От реки повеяло прохладой. Не слыша шорохов индийской ночи, воя бродячих собак и визга шакалов, он держал ее в объятиях, и ему было приятно прислушиваться к ее спокойному дыханию. В ушах у него стучало.

Наконец она проснулась.

— Придвинься к лампе, чтобы я еще раз посмотрела на тебя!

Он покраснел. Он не привык к подобным осмотрам. Вместе с тем, когда с них упали последние одежды и он потянулся к ней, она смутила его внезапной властностью: она схватила его за запястья, остановила и заставила сидеть перед ней, просто сидеть, а сама продолжала массировать и ласкать его.

Удивление сменилось раздражением: чего она ждет от него? Она рискует подавить его желание, если будет продолжать жеманиться. У индийских женщин, которых ему приходилось встречать до сих пор, не было таких привычек; хотя, сказать по правде, он никогда не пробовал с ними ничего другого, либо насиловал, либо брал любовь за деньги. Прошло несколько минут, и он начал понимать. Его сила не только не уменьшилась, а, похоже, стала нарастать. Это было очень странно. А Сарасвати все говорила, потом останавливалась, чтобы изменить положение бедра, повернуть лодыжку, погладить его. Он не сопротивлялся; в ее движениях он видел не уверенность опытной женщины, а возвышенное вдохновение художницы. Он вспомнил тот вечер, когда она впервые появилась перед ним в образе танцовщицы. Он часто спрашивал себя, у кого она научилась этим изящным акробатическим движениям. Теперь он знал ответ: у любви, конечно же у любви.

— Ты не смотришь на мои ноги, — сказала она ему с грустным видом. — Посмотри, посмотри на прекрасные менхади, которые я нарисовала для тебя, хотя вдове это не положено.

Он поднял лампу и стал рассматривать нарисованные кисточкой знаки; и вдруг понял — она почти в изнеможении.

— Чувствуешь, Мадек, чувствуешь, как змея Кундалини поднимается в тебе и проникает в твою душу?

Она начала стонать, или кричать, или петь, он уже не помнил. К тому же он немного устал. Устал, насытился, успокоился.

Сарасвати продолжала изучать его тело.

— Какая у тебя белая кожа… Даже твоя рука, загоревшая на солнце, бледнее, чем кожа на моих бедрах. А почему ты не носишь украшений? Ты не носишь амулета своего самого любимого бога?

— У меня нет самого любимого бога.

— Нет? Но ведь без амулета он не сможет защищать тебя.

— Оставим это.

— Ты прав. У нас хватит времени.

— Времени для чего?

— Ты мне расскажешь о Черных Водах, — ответила она и поднялась с земли.

Мадек тоже встал. Она подобрала с земли красный муслин, который оказался слегка порван, но она умудрилась обернуть его вокруг тела так, что это не было заметно. Она не попрощалась. Он не хотел смотреть, как она одевается, он отвернулся; по тому как позвякивали украшения, по шороху ткани он понял, что она удаляется от него.

— Мадек…

Она хотела что-то сказать, но передумала. Легкая, спокойная, она повернулась и пошла мимо кострищ.

Мадеку показалось, что к ней кто-то подбежал, и поспешил следом. Она оттолкнула его.

— Это охрана.

Сарасвати вновь превратилась во владычицу Годха и теперь с царственным видом шествовала к своему дворцу.

Весь остаток ночи Мадек бродил по погребальному полю. Теперь он слышал шакалов и собак. Время от времени подбирал еще теплую головешку и со вздохом бросал ее. Он опять не находил себе места. Радость сменилась отчаянием. Он опять чувствовал себя покинутым. Этот мир по-прежнему ускользал от него. И он мечтал растаять, забыться, заснуть, может быть умереть. В следующее мгновение ему вспоминалась улыбка царицы, и опять хотелось жить. Все эти противоречивые страсти изнурили его, но он уже научился любить это место.

Под утро Мадек отправился в свой лагерь. Он перешел через реку, разбудил дремавшего часового и потребовал себе палатку. Прежде чем войти в нее, он посмотрел в сторону Годха. Небо начинало голубеть, луна бледнела. В утренних сумерках он различил жесткие грани Янтар-Мантара, но, конечно, не заметил на его вершине силуэт человека. Это был Мохан, брахман-астролог. Всю ночь он спрашивал звезды и плакал. И повторял: «Дхарма, дхарма… Потому что так должно быть!»

 

ГЛАВА XVII

Годх. Месяцы Байсакх, Джайштха и Асадха того же года

Апрель, май, июнь 1764 года

Весна прошла, как сон. Она слишком рано увяла, сломленная жарой. Лотосы на прудах пожухли; сами пруды превратились в соленые лужи. И с гор дул сильный ветер, горячий ветер, мучительный, несущий тучи пыли; ветер, который можно было назвать соленым, — так он обжигал кожу. Назревал муссон. Крестьяне, гнущие спины на своих полях, садху, бродящие по дорогам, прачки на берегу озера, изнеженные придворные во дворце — все думали только об одном: «А вдруг муссон не придет?..» — «Нет, такого не может быть.

Для этого дхарма должна быть слишком сильно осквернена…» И они с тревогой смотрели на небо, где уже не летали птицы. В садах зенаны павлины засыпали, а попугаи поубивали друг друга. Иногда какая-нибудь юная девушка брала в руки ви ну и начинала петь рагу времени, предшествующему муссону, повествующую о кобре, прячущейся в трубе, или о тигре, засыпающем в собственной тени. Но вскоре она умолкала, потому что усталость была сильнее всего.

Дворец Годха погрузился в сон, но это был сон неглубокий, беспокойный, сон чующего опасность зверя. Если дхарма осквернена… Тогда взгляд скользил в ту часть Диван-и-Ама, где, вопреки всем обычаям, сидела живая Сарасвати, а ее сын Гопал прятался в складках ее белого сари. Она опять надела траур, и все остальные делали вид, что не знают о красном муслине и о свидании на погребальном поле. Подкупленные стражники сразу же проговорились; несколько монет, щедро розданных неприкасаемым, охраняющим поле погребальных костров, за их молчание, на которое, впрочем, царица и не рассчитывала, не возымели своего действия. Реакция не заставила себя ждать. На следующий же день, когда она вернулась с реки, где Гопал, согласно обычаю, разбил над водой урну с прахом своего отца, служанки подали ей горьковатое ласси. Она все-таки выпила его до дна, и даже улыбалась, и даже попросила налить еще. А потом протянула бокал первому, кто вошел. Им оказался Диван. Он задрожал и что-то залепетал: мол, его позвали женщины, мол, одна из них должна вот-вот родить, и если это будет сын…

— Пей, — повторила царица. — Пей, старый, грязный, толстый тюфяк, твоя плоть уже наполовину сгнила, и даже шакалы не позарились бы на нее!

Не было никакого сомнения — она подписала Дивану смертный приговор.

— От тебя никогда не было толку; женщины истощили тебя, так отдохни же и выпей вместе с нами.

Некоторые из присутствующих были шокированы, но не участью Дивана, а смелостью царицы; все уставились на ее лицо, которое побледнело лишь на минуту и постепенно обретало свой обычный цвет.

В конце концов Диван взял бокал ласси.

— Пей до дна, — прошептала царица.

Министр выпил не больше двух глотков, побледнел и упал к ногам Мадека. Его смерть была мучительной; несколько минут он извивался на полу, держась руками за огромный живот. Сидя на подушках, Сарасвати бесстрастно наблюдала за агонией; затем, видимо, сочтя это зрелище недостаточно привлекательным, она приказала стражникам уволочь это огромное брюхо. Таким образом, Диван был устранен без суда и следствия. При мысли о том, что Сарасвати пила тот же напиток, Мадек пришел в ужас.

— Надо позвать астролога! Быстро, человека аюрведы сюда, быстро!

— Я здесь, — отозвался брахман. — Успокойся, Мадек-джи, никого больше не надо звать.

— Неужели нельзя ничего сделать?

— Смотри, Мадек-джи: она обладает силой.

Все придворные простерлись перед царицей.

— Она победила, — продолжал Мохан. — Даже яд отступил.

Потом Мадек размышлял о том, что же тогда произошло.

И Диван, и царица пили ласси, налитое из одного и того же сосуда, и Сарасвати не могла не знать этого, раз она со злорадством протянула бокал министру. Ее наверняка предупредили, и брахман снабдил ее противоядием. Мадек несколько раз пытался прояснить эту тайну, но царица каждый раз уклонялась от ответа, словно речь шла о какой-то мелочи. Впрочем, они редко оставались наедине; каждый раз, когда она звала его в Диван-и-Ам, при их беседе присутствовал астролог. Сарасвати вела себя так, будто между ними ничего не было. Мадек не знал, что и думать. Почему эта женщина, которую он держал в объятьях, ведет себя как чужая. Может быть, она получает удовольствие от его ревности? Однако через какое-то время Мадек заметил, что брахман медитирует и не прислушивается к их разговору. Тогда он познал еще один вид наслаждения. Наслаждения от беседы.

Целых три месяца, за небольшим исключением случаев, когда Сарасвати принимала послов или Мадеку приходилось отлучаться по долгу службы, они провели в долгих беседах, которые прерывались только на время игры с Гопалом или на час музыки. Они не касались друг друга, а когда пришлось повесить вторые шторы, чтобы задержать солнечные лучи, они и видеть друг друга стали довольно плохо. Но при этом у обоих было ощущение необычайной близости. В этой любви, начало которой было столь лаконичным, после превратилось в болтовню, порой весьма многословную. Они не касались друг друга. Вела игру Сарасвати; казалось, теперь она отказывает ему в близости своего тела, но не из-за приступа целомудрия, а скорее потому, что ожидает какого-то события. Впрочем, Мадек не представлял себе, как он будет обнимать ее здесь, где за ними наблюдают столько любопытных глаз, хотя знал, что после того, как царица победила яд, в этом не было бы никакого риска. И все-таки он ни на что не отваживался и на ни что не жаловался; они заключили молчаливое соглашение — не упоминать о своей страсти до некоторого времени, которое, возможно, как-то было связано с началом дождей. Но беседуя, они продолжали заниматься любовью; на смену танцу тел пришли голос и взгляды.

Гопал, не отходивший больше от матери, иногда затевал шумные игры, капризно требовал то одного, то другого. Слуги тотчас выполняли все его желания, и Сарасвати ненадолго отвлекалась от беседы.

Больше всего ее интересовал мир «по ту сторону Черных Вод». Однажды она весь вечер донимала Мадека вопросами о европейских женщинах. Он сказал, что у них белая кожа, как у него, «даже еще белее, потому что они боятся солнца». Сарасвати побледнела от зависти.

— А у меня, стало быть, черная? — спросила она тоном, который не допускал ответа «да».

— Не совсем, — ответил Мадек, не почувствовав надвигающейся грозы.

Испуганный брахман прервал свою медитацию. Сарасвати дрожала от гнева, но через минуту опять стала железной женщиной. Мадек пытался исправить положение:

— В моей стране у всех белая кожа. Даже у простолюдинок, но это не мешает им быть некрасивыми.

Он запутался. Она смотрела на него с иронией:

— Правда? Объясни.

— Красота не имеет никакого отношения к цвету кожи. В моей стране нет женщин, которые могли бы сравниться с тобой в изяществе, хоть у них и белая кожа!

— Хоть у них и белая кожа!

Она громко расхохоталась, а он не мог понять, над чем она смеется.

— К какой касте ты принадлежишь?

Варна, она сказала варна, что значит «цвет, положение».

— У нас нет каст. У нас есть сословия.

— Значит, ты воин, кшатрий, как и я!

Он не посмел возразить. С тех пор, как Мадек попал в Индию, он научился уважать брахманов, не доверять воинам, опасаться хитрых торговцев, с презрением пользоваться услугами людей, называемых шудрами, прислуги. Первыми индийцами, с которыми он столкнулся в Пондишери, были неприкасаемые. Христиане легко набирали новообращенных из их среды. Со временем Мадек перенял некоторые предрассудки индийцев и старался держаться подальше от неприкасаемых.

— Ты — кшатрий! — повторила царица.

Во Франции это означало бы «дворянин», а дворянином он никогда не был! Он даже ненавидел тех, кто носит шпагу! Но выходит, общество может оценивать человека по его достоинствам; раджа Годха ценил в Мадеке лишь то, что он смог ему показать: храбрость, прямоту, умение воевать; и в какой-то мере именно благодаря этим достоинствам он смог узнать Сарасвати, смог обладать ею. Вместе с тем он понимал, что это скорее исключение из правила, и, несомненно, связано оно с тем, что он — фиранги. Обычно в Индии различают людей по их джати, по рождению, так обстоит дело и в Европе. Но разница в том, что, если француз, по простоте своей, видит только голубую кровь, буржуа и духовенство, индиец различает тонкие нюансы между торговцем рисом и торговцем бетелем или орехами, не путает чистильщика отхожих мест с прачкой или с тем, кто сжигает экскременты, и уж тем более с хранителем срезанных ногтей раджи. Кто же он теперь на самом деле, он, Рене Мадек из Кемпер-Корантена? В Индии его уважают, потому что о нем ничего не известно и у него есть пушки. Но окажись он опять по ту сторону Черных Вод, что бы с ним стало? Он был чужестранцем в Индии, но понимал теперь, что стал таковым и для Европы. Он ведь прожил в Индии дольше, чем в своей родной стране, где и знал-то всего два города: Лориан и Кемпер, да несколько лье прибрежной полосы.

— А что вы там делаете в сезон дождей?

Она постоянно прерывала его размышления и возвращалась к этому вопросу. Ему было очень трудно объяснить ей, что в Европе четыре времени года, она отказывалась верить и упрямо спрашивала:

— А муссон? Выходит, год у вас никогда не кончается?

— Нет, наш год кончается, — ответил Мадек. — Но не с сезоном дождей. Дождей у нас всегда много, и луга всегда зеленеют. Но зато у нас треть года стоит холод, такой холод, какого у вас здесь никогда не бывает, разве что в горах. И становится темно. Это длится несколько месяцев.

— Но когда же начинается ваш год?

— Наступает день, когда мы празднуем рождение нашего бога. Мы знаем, что с этого дня солнце будет подниматься все выше и выше над горизонтом и скоро опять станет согревать нас. Тогда и начинается новый год.

— А Холи? Вы празднуете Холи?

— У нас есть нечто похожее. Но ты же знаешь, что у нас с вами разные боги.

Она покачала головой.

— Всего один бог! Единственный бог, у которого к тому же было всего одно воплощение. Какая у вас, должно быть, грустная жизнь! Разве тебе не нравятся наши боги, которые перевоплощаются из аватары в аватару, и наши священные животные?

— Мы не имеем права поклоняться животным.

— Ну и глупец же ты! Тебя не интересует даже Ганеша, который дарует удачу? Ты прошел столько дорог и не веришь, что тебя охранял Ганеша, что это он дважды приводил тебя сюда?

Он не посмел ответить. Ганеша был богом, о котором он знал не больше, чем о других. И мог ли он утверждать, что никогда не молился ему, когда его отряду угрожало нападение разбойников или когда он сомневался, по какой дороге идти?

— Мне не нравится твой странный мир, в котором мучают садху! — заявила царица. — История Христа поразила ее: — Как, вы его пытали?! И у вас даже нет божественных безумцев?!

Божественные безумцы, божественные безумцы? Мадек порылся в памяти. Она была права. На дорогах своего детства ему приходилась встречать только нищих. Их тяжелый остановившийся взгляд напоминал взгляд садху; но ведь они не были святыми людьми, если она это имеет в виду. Впрочем, он знал о религии только самые банальные вещи да помнил немного латынь корабельных священников. Тогда он покачал головой:

— Нет, у нас нет божественных безумцев.

А она повторила:

— Мне не нравится твой странный мир! Послушай-ка лучше наши истории!

Однако она не рассказывала ему о приключениях своих богов. Может быть, потому, что это были вещи священные, которые не следовало доверять ушам фиранги, даже Мадеку. Она предпочитала истории из океана, в который впадают реки сказок. Многие из них он уже слышал от бродячих сказочников. Тем не менее, как когда-то на корабле, он готов был снова и снова погружаться в этот удивительный мир! Тогда Гопал переставал играть, и они втроем отправлялись на далекий архипелаг Царя попугаев на поиски Золотого Города или в пустыню, где находится священное озеро, а в нем спрятан Хрустальный Лотос. Как ни странно, эти сказки весьма походили на те, что рассказывают на кораблях, на истории о блужданиях по морю среди заколдованных островов, или о чудесных городах, расположенных в джунглях или на дне океана, о томящихся в заточении принцессах и даже о Царе-Рыбаке, хранящем множество тайн. Иногда Мадек перехватывал инициативу и начинал рассказывать об удивительных приключениях, о прекрасных морских сиренах и о скитающихся принцах. Вечером Сарасвати призывала десять служанок и завершала беседу неизменными словами: «Завтра на рассвете я буду молиться Кришне Синеликому!» Таким образом, она давала Мадеку понять, что ему пора вернуться в свой лагерь, к заботам о солдатах. Сколько еще продлится это странное счастье, думал он.

Однажды утром — это было в конце мая или в начале июня, Мадек не мог точно сказать, потому что жил теперь по месяцам индийского календаря, — он как обычно пришел во дворец. Жара стояла невыносимая, но Сарасвати потребовала, чтобы окно в галерее оставили незанавешенным, надеясь увидеть какой-то знак. Наконец он появился.

— Смотри! Небо становится свинцовым. Я думаю, скоро начнется муссон.

— Еще слишком рано, госпожа, — сказал брахман.

— Слишком рано! Тогда у наших врагов еще есть время, чтобы начать войну…

— Только безумец может начать войну перед муссоном! — воскликнул Мадек.

— Но ведь брат Бхавани и есть безумец! — усмехнулась она. — К тому же его друзья англичане…

— Я знаю англичан. Они никогда не начинают войну перед муссоном.

— Мадек, достаточно, чтобы объединились два небольших безумия, и из них вырастет большое. — Она повернулась к Мохану: — Значит, для муссона слишком рано, а для войны слишком поздно…

Брахман промолчал.

Мадек подошел к окну и отодвинул штору. Долина Годха высохла настолько, что стала серой. Вдруг он вздрогнул.

— К вам кто-то едет в гости, царица! — Мадек сказал это тоном воина, готового немедленно идти в атаку.

— Может быть, это враги? — проговорила она, стараясь сохранить спокойствие.

На склоне горы, с которой Мадек и его товарищи впервые увидели Годх, появилось облако пыли. Оно было совсем маленьким, такое мог поднять только небольшой отряд всадников.

— Подождем, подождем, — пробормотал Мадек. — Это может оказаться хитростью.

Он не боялся нападения. Его люди контролировали подступы к городу, у них был приказ не пропускать ни одного вооруженного человека, кроме торговцев, известных жителям Годха, да и кто другой стал бы путешествовать в это немилосердное время! Царица тоже подошла к окну. Он случайно задел рукой ее обнаженную талию и едва удержался, чтобы не обнять Сарасвати. Она ничего не заметила, или притворилась, что не заметила. Один из дозорных, охранявших ворота Годха, со всех ног бежал вверх по склону, но он не казался растерянным.

— Это посольство, — вздохнула Сарасвати и опять села на подушку.

— Будь осторожна, госпожа, — прошептал Мадек. — Будь осторожна! Вспомни об алхимике.

— Это был белый. А белые не могут соперничать с нами в хитрости.

Вскоре в комнату вошел начальник стражи:

— Госпожа, к нам едет посольство.

— Хорошо. Откуда оно?

— У этих людей черное знамя, обшитое золотом.

Сарасвати повернулась к брахману:

— Мохан, кому принадлежит черное знамя, обшитое золотом?

— Не может быть! — выдохнул Мадек.

— Ты больше боишься его знамени, чем его армии? — улыбнулся брахман. — Насколько я знаю, он не входит в число наших врагов.

Брахман не дал ему возможности произнести роковое имя. Стараясь унять дрожь, Мадек принялся жевать бетель. Он чувствовал на себе взгляд Мохана и старался не смотреть в его сторону.

Астролог был прав: Угрюм не был врагом. Он сражался против англичан. Но при Буксаре Мадек воевал на их стороне. А что, если Угрюм узнал его во время их стычки? Мадек постарался взять себя в руки. Со дня их первой встречи в Пондишери прошло много лет. У Угрюма было такое необычное лицо, что оно не могло не врезаться в память. Но вряд ли сам он помнил юного матроса, которого взял с свой отряд, а потом бросил в песках.

«Если Угрюм несет сюда войну, я его убью. И если надо будет, умру вслед за ним, — решил Мадек. — Но зато не увижу Годх разрушенным». Он опять отодвинул штору. Отряд всадников под черно-золотым знаменем спускался в долину. И Мадек вдруг понял, почувствовал, что Годху не избежать войны. Теперь это вопрос нескольких дней. Если только не помешает муссон…

* * *

Сарасвати решила созвать дорбар, ассамблею самых знатных жителей Годха. Всех родственников, союзников и вассалов старого раджи пригласили на следующий день в Диван-и-Ам. Сарасвати вела себя так, будто занималась государственными делами с начала времен. Она потребовала, чтобы солдаты Мадека расположились в крепости, дабы не мешать послам разбить лагерь, где они смогут ожидать традиционного приема.

Мадек долго не мог сомкнуть глаз, такая вокруг была суматоха. Незадолго до рассвета все наконец заснули, наступила тишина. Но она показалась ему тревожной. Он все думал о Сарасвати, о том, что она одновременно близка и недоступна. Едва Мадека сморил сон, как его покой нарушил слуга: Сарасвати хотела увидеться с ним до дорбара. Он повиновался, но был сильно разозлен.

Он вошел в Диван-и-Ам и увидел ее, стоящую у окна.

— Входи. Посмотри!

В город вошел посольский кортеж, но ее интересовало другое. Она указала Мадеку туда, где собрались приглашенные на дорбар.

— Это они хотели убить меня и, возможно, вложили оружие в руку алхимика. Гнусные змеи, лишенные яда! Но я сыграю им на флейте!

— Будь осторожна, как бы они опять не захотели тебя укусить!

— Мадек-джи! Ты ведь воин. Не то что они! Мир делает мужчин изнеженными, а Годх уже долго живет в мире. Посмотри на эти бесформенные туши; разве они смогут влезть в доспехи своих предков? Их руки задрожат, когда надо будет поднять меч. Все, даже наши слоны, забыли, что такое война!

— Так ты собираешься воевать? — спросил Мадек и накрыл ее руку своей.

Она не отняла руку. Но, может быть, это жест для индийской женщины ничего не значит?

— Война… То, что должно произойти, произошло. То, что еще должно случиться…

— Случится. Ты мне это уже говорила, госпожа; но тогда я думал, что ты предсказываешь мне счастье!

— Ты нетерпелив, Мадек, слишком нетерпелив! Счастье подвергается огранке, как алмаз; для этого нужно время. Только избавленный от пустой породы и сверкающий бриллиант освещает себя собственным светом. Немного забот не повредят будущим радостям.

— Забот! Ты называешь войну заботой!

— А кто говорит о войне?

Она отошла от окна и опустилась на подушки. «Властительница». Да, это слово подходило ей больше всего. Она правила.

У Мадека отлегло от сердца. Она вернула ему надежду, посулила маленький кусочек будущего, мечту о ночи любви.

— Я хочу, чтобы ты присутствовал на дорбаре! — сказала царица.

Он указал ей на свою белую кожу.

— Фиранги! А я и забыла. Тогда встань за занавесом.

Он понял, что она ничего не забыла, а просто хотела проверить, готов ли он участвовать в государственных делах, использовать свое влияние на нее, чтобы добиться власти, которая станет важной частью его жизни, и управлять Годхом. Когда слуги возвестили о скором прибытии посольства, она занялась подготовкой к приему, причем ее распоряжения свидетельствовали о тонком знании обычаев. Откуда у нее все это, если она всю жизнь провела в зенане или в тени раджи? В тени… Но так ли это? И брахман, который упорно молчит, — не становится ли он более разговорчивым, когда Мадек уходит? В крепости опять началась суета. На площадь перед дворцом вывели слонов и украсили их парчовыми попонами. В Диван-и-Аме слуги возжигали благовония, Сарасвати вручала придворным жемчужные ожерелья. Всеобщее состояние нервозного возбуждения передалось и Мадеку, но он не мог понять, чем оно вызвано — радостью или страхом.

Зазвучала музыка. Мадек спрятался за занавесом. Но прошло еще немало времени, прежде чем появились послы. «Интересно, о чем она сейчас думает?» — спрашивал себя Мадек. Разве мысли этой женщины можно угадать? Мадек чуть не заплакал от обиды. Беседы с ним были для нее всего лишь приятным времяпрепровождением. Фиранги! Фиранги в качестве любовника. Он был для нее таким же развлечением, как лани для раджи. В это мгновение Мадеку захотелось убить ее. Ударить кинжалом из-за занавеса. Он погладил лезвие и тут услышал голос царицы:

— Добро пожаловать во дворец Годха!

Последовали традиционные приветствия и обмен подарками. Открыв одну из коробочек, Сарасвати рассмеялась и воскликнула:

— Этот подарок не для меня!.. Обычно такое украшение женщине дарит супруг после рождения первенца.

— Кто знает, высокочтимая царица, может быть, у нашего хозяина есть основания чествовать тебя подобным же образом.

— Объяснись, — сухо сказала Сарасвати. — И расскажи мне о твоем хозяине. Угроонг, не так ли? Чего он от меня хочет?

— К твоей провинции приближаются чужеземцы.

— Какие чужеземцы?

— Фиранги в красных камзолах. — Посланник долго ждал реакции на свои слова, но ее не последовало. Тогда он продолжил: — Их задержала жара; они потеряли людей. Но их армия по-прежнему сильна и у них есть пушки.

— Их отбросят горцы.

— Нет, высокочтимая царица, потому что они набрали сипаев, тысячи сипаев, а брат высокочтимого покойного раджи Годха…

— …Командует ими. Я знаю. Поторопись, посланник! Ты не сказал мне ничего такого, чего я бы уже не знала. Боюсь, ты напрасно теряешь время. Скажи мне прямо, кто твой хозяин и чего он хочет, иначе я сейчас же отошлю тебя в долину!

Теперь голос посланника стал глухим, как будто сдавленным. Мадек понял тактику Сарасвати: если гость был ей неприятен или не говорил сразу, что ему нужно, она незаметным движением давала слугам понять, чтобы они перестали обмахивать его опахалом. Несчастный не сразу замечал это; он что-то бормотал, вытирал себе лоб, а когда слуги вновь начинали махать пальмовыми ветвями, но неритмично и неаккуратно, пытка продолжалась, и так до тех пор, пока уставший от духоты разозленный посетитель не удалялся, и либо просьба так и застревала у него в горле, либо он проглатывал свою жалобу.

У этого посла, видимо, была важная миссия. Он заговорил почти сразу:

— Угроонгу подчинены почти все земли на Западе. Он официальный хозяин большей части этих земель. В других у него есть джагиры, доверенные ему раджами. Его власть простирается вплоть до Агры. Засуха только помогла его войскам. Там, где крестьянин умирает, солдат занимает землю, царица.

— Почему же он не сдерживает англичан?

— Англичане идут с севера, по другим дорогам.

«Они идут по той же дороге, что и я, — подумал Мадек. — Сейчас они, наверное, дошли до пустыни, это она их задержала».

— Мой хозяин узнал о заговоре против твоего супруга.

— В этой стране новости распространяются быстро.

— Не смейся, царица. У него есть серьезное предложение. Ты всего лишь женщина, и скоро перед тобой предстанет огромное войско.

— Никто не начинает войну перед муссоном.

— Это верно. Но после дождей…

Наступило долгое молчание.

— Я не так безоружна, как ты думаешь. И не так одинока.

Мадек вздрогнул. Но посланник не обратил внимания на эти слова.

— Мой хозяин могуществен. Великий Могол называет его Луной Индии.

— Ах вот как! — воскликнула Сарасвати, как будто это произвело на нее впечатление. — Великий Могол… Так император больше не скитается по чужим землям?

— Угроонг пообещал ему, что он скоро вернется в Дели.

— Луна Индии… Что только люди не скрывают за неясными словами! Слова против слов, посол, все это мелочи. А вот драгоценность, которую ты мне преподнес, — это не мелочь.

— Царица, высокочтимая царица, позволь мне перейти к цели моего визита.

По голосу посланника Мадек догадался, что тот уже с трудом терпит духоту, потому что слуги опять перестали обмахивать его опахалами.

— Ты вдова. В этой стране женщины приносят несчастье, если они потеряли мужа. Несмотря на это, мой хозяин хочет жениться на тебе. Ты будешь могущественна, богата, почитаема.

На минуту воцарилась тишина, потом Сарасвати громко расхохоталась:

— Угроонг! Но ведь он же фиранги!

При этих словах у Мадека чуть не остановилось сердце. Как в тумане слушал он, что она ответит.

— Фиранги! Луна Индии! Возможно. Но ведь он один из тех разбойников, которые шатаются по Индии с тех пор, как Великий Могол превратился в изнеженного старца! Угроонг… А знаешь ли ты, посланник, что убийца раджи тоже был фиранги? Почему я должна верить, что и Угроонг не прячет оружия за пазухой? Ты можешь дать мне гарантии?

Посланник промолчал, он явно опешил. В глазах Сарасвати появилась дикость, жестокость. Мадек видел ее такой после похорон раджи. По бездонной тишине, установившейся в зале после ее слов, он угадал, что выражение ее лица напугало гостя.

— Ты вдова, царица, — наконец заговорил посол. — Годх слаб, несмотря на его драгоценности.

— Забери-ка это! — Она захлопнула коробочку и бросила ее на пол. — У меня есть сын. Он защитит меня.

— Подумай хорошенько, высокочтимая царица. Он еще очень молод!

Мадек почувствовал, что вдоль занавеса медленно двигается какой-то человек. Он осторожно отогнул край ткани и увидел брахмана, который стоял, странным образом сложив руки. Сарасвати не упустила ни одного его жеста. Затем ее взгляд вновь обратился к послу.

— Такие решения не принимаются за один день, — сказала она с очаровательной улыбкой.

— Тогда я приеду еще раз… Только когда?

— Дождемся окончания сезона дождей. Властью меча!

— Пусть будет так, — поклонился посол. Его свита простерлась перед царицей. Один из этих людей показался Мадеку знакомым. Когда этот человек поднял голову, Мадек узнал его черты и от неожиданности отдернул руку от занавеса. Да, он постарел, и, похоже, один глаз у него ослеп, но это был, несомненно, Визаж.

Возможность поговорить с ним представилась только вечером, во время праздника, устроенного в честь посла. Визаж уединился в саду, он сидел на мраморном парапете и с тоской глядел на слабую струйку фонтана. Казалось, он ждал, что Мадек подойдет к нему.

Пробираясь среди расположившихся на подушках придворных, Мадек размышлял, насколько можно быть откровенным со своим другом, поймет ли тот его. Слишком много было сомнений. У выхода в сад он немного помедлил. Вот она, встреча без радости…

Визаж и Мадек холодно пожали друг другу руки. С первого взгляда обоим стало ясно, что в прошлом каждого из них были крутые повороты, о которых не хотелось рассказывать. Визаж сказал, что потерял один глаз в Бенгалии. Мадек вздрогнул, подумав, что это могло быть при Буксаре, и предпочел не развивать эту тему, чтобы не пришлось лгать.

— А Боженька? — спросил он.

— Боженька там, с ним… Он командует артиллерией. Отлил десятки отличных пушек.

— Кто сказал тебе, что я здесь?

— Я этого не знал. Никто этого не знает. Угрюм вызнал у своих банкиров-шпионов об убийстве раджи и о заговоре против царицы.

— Ему что, нужна супруга, невосприимчивая к яду?

— Эта история наделала много шума! Некоторые индийцы считают ее богиней!

— Богиней…

Мадек был огорчен. До этой минуты он думал, что Годх изолирован от остального мира, и именно за это любил его. Ему и в голову не приходило, что княжество лежит на пересечении дорог, на пересечении сплетен и легенд.

— Только подойдя к городу, мы узнали от крестьян, что здесь стоят лагерем фиранги. Я подумал, что это твой город.

— Почему? — перебил Мадек.

— Я знал, что ты сюда вернешься.

Он положил на плечо Мадеку руку, как бывало прежде, еще на корабле. Мадек не знал, как быть; ему захотелось оттолкнуть руку товарища, настолько неуместным показалось это прикосновение: оба они были одеты по-индийски, в платье, которое при воспоминании о прошлом начинало казаться маскарадным.

— Я постарел, Визаж. И жизнь изменилась.

— Я знаю. Я тоже постарел. Волосы под этим тюрбаном — седые.

— Жизнь изменилась… — повторил Мадек.

— Посол испугался, когда узнал о присутствии здесь фиранги, — продолжал Визаж. — Этот изнеженный негодяй-индиец только и умеет, что лгать и хитрить. Угрюм любит таких.

— Он что, с ума сошел?

— Они служат ему. К тому же их легко обмануть, когда они трясутся от страха. Я так и поступил. Я сказал ему, что ты — один из наших, что я тебя знаю. Теперь шпиончики, должно быть, уже подтвердили ему это.

Жара становилась все невыносимее. У Мадека было одно желание: вернуться к своим солдатам, в лагерь, глотнуть арака, забыться сном. Но прежде он должен был узнать от Визажа нечто очень важное, а для этого надо было раскрыться самому, что было особенно трудно.

Визаж вывел его из затруднения.

— У Угрюма плохи дела, Мадек!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты что, забыл, что я врач? Именно из-за этого он легко допустил меня к себе. Он очень могуществен… Посол не врал!

— Стало быть, дела у него не так уж плохи.

— Только я об этом знаю. Это я его крашу, чтобы он появлялся везде с копной черных волос, которые приводят в восхищение европейские войска. Ему уже под пятьдесят, Мадек. Он истощен женщинами, вином и опиумом. В отличие от индийцев, он не смог вовремя остановиться. Он не может спать. Я изъездил все джунгли в поисках гуру, которые владеют тайной сна. Некоторые из них согласились приехать к нему. И сразу уехали, оставив какие-то странные порошки, которые действуют от силы пару дней и чаще всего действуют плохо. Он чахнет.

— И сколько ему осталось?

— Трудно сказать. У него удивительная сила духа. А эти индийцы иногда дают ему и хорошие лекарства. Сказать по правде, я не знаю, что с ним. Но я вижу, что его организм сдает.

— Тогда зачем ему нужна эта женитьба?

— У него болезнь властителей, Мадек, болезнь стареющих командиров. Он хочет пережить легенду о себе. Он с трудом перенес свое поражение в Бенгалии. Ему нужна женщина.

— Разве у него нет сына?

— Есть! Но он ненавидит его. Его сын — метис, и он считает его слабаком. Ему нужна женщина, женщина его типа, его индийская копия, красивая, изящная, царственная. И сильная… А ведь все говорят, что эта женщина обладает силой!

— Индийцы — идиоты.

Он не верил в то, что сказал, но все его существо противилось этому слову «сила», которое отдаляло от него Сарасвати больше, чем все его собственные недостатки. Сила, богиня, — так сказал Визаж. «Но это не о ней, — захотелось ему крикнуть, — не о ней, ведь она из плоти и крови, я держал ее в объятьях, я ласкал ее. Никто не ласкает силу. Никто не обнимает богинь». Ему вдруг вспомнились индийские сказки о том, как бедняки в гордыне своей делили ложе с божествами. И стало нестерпимо больно; ведь он и сам несколько лет назад смотрел на Сарасвати как на богиню, священный фетиш, а его любовь была порождена лишь эфемерным образом.

— Мадек, выслушай меня внимательно; я знаю, что ты не сразу меня поймешь. Но нам надо сказать друг другу совсем немного.

— Давай, давай, говори! — в гневе крикнул Мадек.

— Он не коснется ее. Но нужно, чтобы он на ней женился. Это ее единственный шанс. Она у него в руках.

— Нет, Визаж!

— Не обманывай себя, Мадек. Угрюм предвидел отказ царицы. Ему нужно, чтобы она оказалась в его власти. Он хотел добиться ее согласия, прежде чем применить силу. Посол солгал. Подумай еще раз; если хочешь, я сделаю так, что ты будешь командовать войском сипаев и никто ничего не узнает.

— Джаэ, — прошипел Мадек на хинди.

Джаэ: пошел вон отсюда; этим словом человек выражает другому свое полное презрение. Визаж так и понял, но все равно настаивал.

— Не обманывай себя. Англичане уже пересекли северную пустыню, они нападут до муссона.

Мадек повернулся к нему спиной и ушел.

Он провел кошмарную ночь. Он упрекал себя за грубое обращение с Визажем, за брошенное ему оскорбление; но он не мог смириться с тем, что тот, пусть лишь намеком, позволил себе упомянуть о его чувствах к царице. Мадек вспомнил их жизнь на корабле, их первый приезд сюда. Визаж не мог солгать. Он по-прежнему был его другом. Мадек так и не сомкнул глаз. Утром он пошел к царице на прием. Но она, как будто желая помучить его, в этот день перенесла прием на более позднее время. Два скрещенных копья преградили ему доступ в Диван-и-Ам. Мадек был в бешенстве. Наконец она согласилась его принять. После обычного приветствия он сразу перешел к делу:

— Надо проверить дороги, царица. Северные дороги.

— Посол сказал, что враг не нападет до окончания сезона дождей! А они еще даже не начались!

— Позволь мне проверить дороги.

— Нет ничего более жестокого, чем покинуть ту, которая тебя любит, при приближении муссона, — нахмурилась Сарасвати.

Столько дней, столько месяцев он не слышал от нее признаний! Нужно было сказать о своем отъезде, чтобы наконец с ее уст слетели эти слова. Она произнесла их так серьезно, так убежденно и так грустно.

— А разве ты сама не покинула меня?

— Нет.

— Я хочу поехать ради твоего благополучия. Ради спокойствия Годха. Меня не будет только несколько дней. Я вернусь перед первыми ливнями.

Она молчала.

— Я буду здесь до того, как начнется дождь, — повторил Мадек.

Она посмотрела на свинцовое небо, на стаи цапель, летевшие сквозь тучи.

— Я должен поехать, Сарасвати.

Услышав свое имя, она вздрогнула. «Значит, она меня любит», — подумал Мадек и решил, что патрулирование вообще — то не имеет смысла. На она уже ответила:

— Дхарма! Тогда поезжай…

— А что ты будешь делать в это время?

Она взяла фисташку с серебряного блюда и вздохнула:

— Конечно же буду слушать музыку. В такое время года…

— Я скоро вернусь.

— Если так, уезжай быстрее! Тогда скорее вернешься…

Он не смел поверить. Она опять стала обычной женщиной, и это только для него одного, может быть, еще для брахмана, который разглаживал складки своего дхоти. «И на него действует муссон, — подумал Мадек, — он стал менее спокойным. Да здравствуют дожди!»

Он поклонился царице и исчез в полумраке дворца.

* * *

Не прошло и дня после отъезда Мадека, как начался первый дождь.

— Поднимите шторы! — крикнула Сарасвати, услышав раскаты грома. — Я хочу видеть муссон…

Стоявший рядом с ней Гопал захлопал в ладоши:

— Муссон, муссон!

— Я знала, что он скоро придет, — пробормотала царица. — Я знала…

Но это оказался просто сильный ливень, который быстро закончился, и небо прояснилось. И все-таки воздух посвежел. Долина сразу зазеленела. Пыль исчезла. Во всех уголках дворца проснулись звуки. Казалось, его обитатели очнулись от летаргического сна. «Я жива, я жива, я буду жить, — повторяла про себя Сарасвати. — Я буду жить, и мой сын тоже. Сколько времени должно еще пройти, прежде чем он сможет взять в руки меч? Четыре года? Пять лет? Но я дождусь, я буду ждать столько, сколько нужно!»

И она потребовала ванну, позвала служанок, чтобы они сделали ей массаж, принесли зеркала и притирания. Она заняла этим добрую половину служанок зенаны, не без некоторого злорадства думая о том, что «женщины наверху», как она их называла, рассвирепеют оттого, что им придется обойтись без обычной прислуги. Она больше не думала о своих давних подругах: ни о Мохини, которая родила сына на следующий день после убийства раджи, ни о маленькой Парвати, которую до сих пор не выдали замуж и которая, по слухам, вся истомилась. Она не думала больше ни о ком, кроме Гопала и конечно же Мадека. Фиранги по-прежнему занимал ее сердце. «Я тоже томлюсь, изнываю, — думала она, прислушиваясь к болтовне служанок. — На что вообще может жаловаться эта девочка, еще не познавшая радостей любви? А вот я оплакиваю ушедшее счастье, которое почти держала в руках». За тяжелыми занавесями Диван-и-Ама, где она устроила свое жилище, чтобы быть уверенной в собственной безопасности и сразу же увидеть приближающихся убийц, если они осмелятся вновь появиться, она создала для себя новый мир, более обширный, более свободный. Но иногда ей не хватало женской дружбы, доверительности, разговоров о макияже, о красивых сари, о благовониях. От всего этого она убежала. Но обменяла зенану на одиночество. Где эта жизнь, свободная, как ветер? Да и создана ли она для нее? Глядя на пробужденную дождем долину и на далекие горы, куда отправился Мадек, она на минуту в этом усомнилась. Но нет, она не вернется в зенану. Вчера, когда Мадек сказал ей, что уезжает, она позавидовала ему. Она хотела бы поехать с ним. Но это было невозможно. Как только она сделает шаг за пределы Годха, княжеству придет конец. Разве здесь есть кто-нибудь, на кого можно положиться?

И все-таки муссон идет. Через неделю вернется Мадек, и они смогут позволить себе несколько часов счастья, долгую послеполуденную любовь, пока ливень будет наполнять реки, а лягушки квакать.

— Поднимите шторы, поднимите шторы! — крикнула Сарасвати. — Я хочу видеть свет!

«Жизнь, свободная, как ветер. Когда же наступит жизнь, свободная, как ветер? Где-то сейчас Мадек? О чем он думает, бредя под дождем? А если враги уже близко?» — вздохнула она. У нее даже нет его портрета, над которым можно было бы поплакать, пока музыкантша поет рагу о покинувшем подругу возлюбленном. У нее ничего нет от фиранги. И у него нет ничего от нее. Они не обменялись ни одним украшением, ни одним знаком любви. И вот теперь эта разлука, соединение ожидания и далекого пути. Она села на подушки, велела принести наргиле. Курить, оглушить себя дымом. Забыть. Она слишком многого требует от Мадека и от самой себя. А надо жить просто. Ловить счастье, когда оно приходит; ловить любовь и желание, на лету. Первые же затяжки успокоили ее.

«Дождливые мысли», — улыбнулась она и закрыла глаза.

Шепот служанки заставил ее вздрогнуть:

— Госпожа! Госпожа…

— Оставь меня.

— Это Мохини!

— Я не желаю видеть никого из женщин.

— Госпожа! Она только что приняла первую ванну очищения и хочет с тобой поговорить!

Сарасвати нехотя открыла глаза, поправила складки юбки. Мохини, ритуальная ванна после рождения первого сына! Ее муж, возможно, был среди тех, кто приготовил яд. Но какая разница. Она не может не принять ее. И потом прошлого больше нет, погребальный костер пожрал его вместе с телом раджи, оно растворилось в необъятности мира.

— Пусть войдет, — вздохнула Сарасвати. — Приведите ее!

Поначалу Мохини молчала. Что-то давило на нее, сковывало язык. Страх? А может быть, стыд?

— Мохини… — тихо позвала ее Сарасвати.

Та не ответила. Она упорно смотрела в пол, вся сжавшаяся и перепуганная.

— Мохини! — На этот раз царица почти крикнула. Если эта женщина сопротивляется нежности, то пусть подчинится силе. Мохини сразу же подняла голову:

— У меня сын.

— Я знаю. Ты должна быть счастлива, а у тебя такой вид, как будто ты вот-вот расплачешься. Что тебя мучает?

— Госпожа…

По ее лицу действительно покатились слезы. Она постарела. Эта беременность истощила ее; она похудела, под глазами появились синие круги.

— Говори. — Сарасвати протянула ей чашу с бетелем, но она отказалась.

— Я не видела тебя со времени Холи.

— Я знаю. Хочешь шербета?

Мохини вытерла слезы и опять покачала головой:

— Говорят, что ты теперь не такая, как раньше. Что ты обладаешь ваджрой… О тебе говорят, как о Кали, Парвати или Лакшми. Как о богине. Но ведь ты не такая.

Сарасвати улыбнулась.

— Ты не такая, ты не такая, я знаю тебя лучше, чем кто-либо! Во дворце все сошли с ума!

— Это все муссон, — сказала Сарасвати и отодвинула занавес, чтобы был виден сад.

— Муссон… — Мохини огляделась вокруг. — Я могу говорить?

— Не бойся. Я не страшусь никаких слухов. Не забывай, ведь я победила яд.

— Я знаю, фиранги…

— Что ты о нем знаешь?

— Да ничего… Он уехал, да?

— Так ты пришла узнать новости? — нахмурилась царица. — А зачем вы все суетесь в мою судьбу? Муссон наконец пришел. Правда ведь? Все идет своим чередом. И что? Какое вам дело до фиранги?

— Первый дождь — это еще не муссон, Сарасвати.

— Первый дождь превратится в муссон! Поди вон. Хотя нет, останься! Мне скучно…

Мохини опять залилась слезами:

— Нет. Ты действительно не такая, как раньше. Ты другая.

Сарасвати смягчилась:

— Пойдем в сад… Зачем нам молчать, Мохини?

Ее муслиновый подол заскользил по влажному мрамору. Ливень оказался слишком короток, чтобы наполнить бассейны и увеличить давление в питающих их резервуарах, но повсюду блестели лужи. Слышалось пение какой-то птицы.

— Хотя о чем нам говорить? — продолжала Сарасвати. — Только сам раненый понимает, что он ранен. Только ювелир знает цену драгоценностям.

Лицо Мохини прояснилось. Она узнала условный язык доверия. Значит, Сарасвати не изменилась, ее душа не очерствела, как говорят в зенане. Царица еще способна любить, она любит, раз желает открыть ей свое сердце.

— Да, но раненый нуждается во враче, а бриллианты — в оправе!

Сарасвати продолжала, не слушая:

— …Когда кричит кукушка, мне кажется, что она произносит его имя! Имя Мадека-джи… В глубине души я считаю дни, часы. Ночью сон бежит от меня! Посмотри: везде вода; земля вновь зазеленеет, и тучи опять соберутся, черные и желтые, бешеные муссонные тучи. А он уехал, и даже не приподнял моего покрывала, не сказал мне нежных слов… Он спустил на воду лодку любви, но оставил меня в океане одиночества!

— Ты уже пела мне эту песню, перед другим муссоном.

— Мохини! Не смей! Со времени прошлых жизней я хранила девственность ради него!

— Так ты совсем отреклась от мира, от традиции, от семьи, от человеческого уважения?

— У меня есть сын.

— А что он скажет, если у тебя родится… ублюдок!

— Замолчи! Я так и знала. Ты пришла, чтобы меня упрекать, подливать мне другого яду! Не обольщайся, тебе не удастся разбить эту любовь так легко, как сорвать цветок жасмина! Когда я не вижу его, меня ничто не радует. Знай это и придержи язык! Мир без него — просто майя, иллюзия и сон! Я окунулась в океан смерти, но он взял меня под защиту.

Остановилась у края бассейна, где скопилось немного дождевой воды, и стала рассматривать в ней свое отражение.

— Жемчуг и драгоценности фальшивы и светят фальшивым светом, все украшения фальшивы; истинна лишь сила любви!

— А твой сан?

— Я благородного рождения и происхожу из знаменитой семьи, я вышла замуж в знаменитую семью. Ты, должно быть, слышала в зенане о дорбаре? Они пришли все, говорю тебе, все, вся знать Годха, и они принесли мне присягу верности. Кроме того, меня оберегает Мохан! Брахман направляет меня… А теперь иди! Иди, потому что ты мне неприятна. То, что ты родила сына, не дает тебе права оскорблять меня! Уходи!

Мохини не двинулась с места.

— Я пришла не за тем, чтобы вызвать твой гнев. Муссон вернется, не правда ли, это ведь дхарма! И если правда, что ты — богиня…

«Она раздосадована, — подумала Сарасвати, — раздосадована и завидует, как и другие. Что я могу поделать? Заботы бросают тень на ее сердце, как пятна портят красоту луны».

— …Мне страшно, — призналась Мохини. — Я плохо сплю.

— Предмуссонные ночи всегда тяжелы.

— Ты думаешь только о собственных переживаниях! Но я перейду к делу. Вот что я видела сегодня ночью в зенане.

— В зенане! Жизнь зенаны мне безразлична, Мохини. Кокетливые женщины не правят народами!

— А разве ты не управляла Бхавани какое-то время?

— Бхавани никто не управлял. Его обольщали!

— Дети, зачатые в женской половине, позже осваивают оружие, Сарасвати. Но я хотела поговорить не об этом.

Она побледнела.

— Так говори, — усмехнулась Сарасвати. — Расскажи мне о тайнах чарпаи, о сплетнях…

Мохини не позволила сбить себя с толку.

— У меня было… У меня было видение.

— Сон?

— Не знаю… Этой ночью я видела странные вещи; там была ты, такая, какой я сейчас тебя вижу.

— Такое случается. Нам удается иногда придать материальность тому, чего нет, или тому, чего больше нет.

— Ты была там, в комнате родов. Ты лежала полуобнаженная на чарпаи, как будто собиралась рожать.

— Материнство смущает твой дух, Мохини.

— Ты стонала, царица, а по бокам лежали трое твоих детей… Они были мертвы.

— Это были близнецы! Не говори мне больше об этом.

— Трое мертвых детей, говорю тебе, Гопал тоже. Я видела тебя, как вижу сейчас! Какой-то мужчина протянул к тебе руки, и ты поднялась. Я узнала его. У него был разбит череп, на нем было оранжевое дхоти.

— Бхавани…

Сарасвати чуть покачнулась, но Мохини безжалостно продолжала:

— У него была рана в животе… Ты поднялась, он вложил твою руку в свою рану и сказал: «Отомсти за меня, отомсти за меня, фиранги!»

— Алхимику…

Мохини рассмеялась сухим, жестоким, надтреснутым смехом:

— Ты так думаешь? Вот что раджа сказал дальше: тому, на которого ты жаловалась вчера, что он покинул тебя на три часа! «Годх погибнет, погибнет. Этот фиранги… Твой сын…» Он протянул тебе меч и указал на стоящего на дворе слона. Ты схватила оружие. Повсюду была кровь, кровь на нем, на постели. Кровь на тебе. А потом…

— Мадек-джи?

— Фиранги стоял позади раджи, повернувшись к тебе спиной. Он тоже истекал кровью. Он упал на землю! Вот видишь, Сарасвати! — ликовала Мохини. — Первый дождь — это еще не муссон!

В этот момент загрохотал гром и небо почернело. Большие капли застучали по дорожкам.

— Так-то! Ты ошибаешься, — вскричала Сарасвати. — Это придуманные видения, Мохини. Женский вздор! Возвращайся в зенану!

Мохини повернулась и устало поплелась в зенану. «Она постарела, — подумала Сарасвати. — Нельзя ей больше рожать, ее тело в плохом состоянии, и она бесится оттого, что утратила остатки красоты. Зенана вредна для женщин, вредна, она опаснее яда».

Она была рада, что сбежала оттуда.

— Он скоро вернется… Мадек-джи!

Она десять раз тихо повторила его имя. Ливень становился все сильнее, он был мощнее первого дождя и продолжался четыре часа.

* * *

Мадек вернулся через десять дней. Его приезд был для Сарасвати неожиданным. Со времени его отъезда не переставая шел дождь, долгие и обильные ливни сопровождались раскатами грома, и за десять шагов уже ничего не было видно. Стены дворца постепенно отсыревали, повсюду распространялся тошнотворный запах гнили. Из влажной почвы пробивались новые ростки, зазеленели даже скалистые склоны вокруг крепости. Снова залепетали попугаи, запели кукушки, зачирикали воробьи. На холмах проснулись обезьяны; проснулись и змеи, и говорят, они уже погубили нескольких несчастных, которые спали под деревьями. Но в основном люди радовались; истомленная жаждой земля оживала, дожди обещали быть долгими. Каждый устраивался там, где чувствовал себя счастливым.

Цветные стекла дворца и украшающие его потолки маленькие серебряные зеркала запотели. Глаза Сарасвати часто останавливались на них, она забывалась в бесцельных мечтаниях, и ее глаза увлажнялись. Она становилась рассеянной и вела себя непредсказуемо. Но от этого она не переставала быть прекрасной, прекрасной, как муссонные дожди, думал брахман, наблюдая за ней.

Годх дремал. В это время года купцы не приезжали больше, и ювелиры работали не так споро. Раз не было торговцев, не было и новостей. Как только прекратилась жара, исчезли и беспокойные летние слухи. В этом году войны не будет, говорили старые огранщики алмазов, и их слушали, потому что только старые огранщики алмазов умеют предсказывать будущее. В горах прошли сильные дожди, уровень воды в реке заметно поднялся. Дома в нижних кварталах уже стояли в воде, и это беспокоило. Ночные раскаты грома в горах считались дурным предзнаменованием. Но никто пока не отваживался его толковать. «Фиранги поехали патрулировать дороги, — говорили старики, — зачем уезжать из города во время муссона? Впрочем, на человеческой памяти не было случая, чтобы река Годха вышла из берегов. Дхарма! Мы жаловались на засуху, как бы теперь не пришлось жаловаться на избыток воды». «Дхарма!» — повторяли другие и снова засыпали под звук ливня.

Однажды в грозовой полдень, когда Сарасвати курила наргиле, а музыканты играли для нее рагу муссона, из внутреннего дворика донесся шум — бряцание оружия, чужая речь и этот голос, одновременно твердый и нежный, — она узнала бы его среди тысяч других. Это он. Наконец-то! Она остановила музыкантов.

— Приведите сюда фиранги!

Он заставил себя ждать. Потребовал ванну, достойную одежду, сытную еду. Он продлевал прелюдию к наслаждению. Наконец он появился, одетый в новое парчовое платье и надушенный и немного уставший. Но щеки его порозовели от влажного воздуха, и это очаровало Сарасвати. Он был весьма краток:

— На северных дорогах нет ни одной живой души!

Царица лучезарно улыбнулась:

— Вот и хорошо! Мы поедем во дворец на озере. Нам давно пора отдохнуть!

Она расцвела на глазах. Недвусмысленное обещание, прозвучавшее в ее предложении, заставило его сразу же отозваться:

— Но я устал, госпожа!

И оба рассмеялись.

— Есть усталость, которая помогает отдохнуть от другой усталости! Пусть приготовят слонов! Брахман, позаботься о дворце в мое отсутствие… Я доверяю тебе Гопала!

— Ты не берешь его с собой? — удивился Мохан.

— Там ему будет скучно! Позаботься о нем. — И шепнула на ухо брахману: — У нас с тобой ведь есть свои гонцы, правда?

Она вся светилась радостью.

— И музыканты! Музыканты тоже едут! И мои служанки! Побыстрее, приготовьте сари, притирания, все, что нужно для туалета…

— А мои люди?

— Твои люди? Зачем они тебе? Мы же едем во дворец развлечений!

— Я не люблю разлучаться с ними. Они мне нужны.

— Ты же не заставишь их опять жить в лагере, они ведь только что вернулись с гор…

— Нет, но они мне нужны.

Она на минуту задумалась.

— Послушай, Мадек… На расстоянии нескольких косов от дворца, у границы джунглей, есть нечто вроде караван-сарая. Там отдыхают путешественники перед тем, как войти в лес. Он пуст; в это время года никто не отваживается путешествовать. Я прикажу разместить их там!

Было ясно, что она просто не хочет давать им пристанище во дворце на острове, но он и сам понимал, что это невозможно: арак, крики, пьяные песни — они все испортят. И Мадек согласился.

Спустя три часа они уже были в долине. Слоны месили грязь. Время от времени Сарасвати высовывалась из паланкина и, шепча имена богов, подставляла лицо ливню. Мадек дремал.

Они проехали полпути, когда дождь внезапно прекратился и они увидели вдали на озере дворец, сверкающий в лучах заходящего солнца.

Они устроились в той части дворца, которую Мадек еще не видел. Только теперь он понял замысел архитектора: тот хотел превратить дворец в маленькую драгоценность, сделать так, чтобы каждая из его многочисленных граней вносила свой вклад в общее совершенство, а блеск никогда не иссякал. Сарасвати поселилась в огромной мраморной комнате, выходившей в пальмовый сад, откуда был виден Годх, правда, только тогда, когда муссонные тучи разрывались и пропускали лучи усталого солнца.

Вода в озере прибывала, и во время сильного ветра грязноватые волны достигали сада. Мадека это беспокоило.

— Озеро искусственное, — сказала Сарасвати. — Здесь все предусмотрено, даже разливы. Там, внизу, есть каналы, водосборники… Эта вода пойдет на поливку полей… — Она махнула рукой в сторону берега, в сторону Годха: — Ты тоже боишься реки? Но ведь озеро находится на возвышенности. Когда едешь сюда, дорога идет в гору, и ее защищают скалы.

— Ничего я не боюсь, — вздохнул он.

— Какое нам дело до дождей! Мы же не крестьяне. Пойдем! Пойдем! Наступает время любви!

И она призвала музыкантов.

Все здесь служило прелюдией любви, даже наступающий вечер. Глядя на небо, Сарасвати напевала: «Дождь сейчас кончится, смотри!» На мокрый мрамор села кукушка и, набравшись храбрости, попробовала утащить фисташку.

— Кокила, кокила, сядь на мою руку! — Кукушка улетела, и она засмеялась: — Тогда ты, Мадек, иди сюда, сядь рядом со мной!

А однажды вдруг по небу испуганно пролетели птицы сара, которых гнал дождь.

— О! Мадек, посмотри на них, они всегда летают по двое! Смотри; и я также буду тебе верна, а ты — мне!

Музыканты играли вступление к pare. Их присутствие стесняло Мадека до такой степени, что он попросил Сарасвати отослать музыкантов.

— Но что за любовь без музыки! — наивно спросила она.

Он решил не настаивать, поняв, что придется привыкать, если не хочет потерять эту женщину. Он взял ее лицо в свои руки, ласково погладил по переносице, задержался на крыле носа, там, где был бриллиант. Это место особенно ему нравилось. Индия, здесь заключалась вся Индия, в этой коже, о которой нельзя было точно сказать, взрастила ли она на себе этот бриллиант или просто является ему оправой. Эта женщина сама подобна бриллианту, думал он и долго вглядывался в этот чистой воды камень, будто в нем была заключена истинная суть Сарасвати.

Потом начался их танец любви. Он прикасался к ее рукам и ногам в тех местах, которые она называла, оказывал почтение географии ее тела. И завершал этот танец в то мгновение, когда заканчивалась музыка, в том месте, которое она весело именовала «своим домом Камы». Потом они ели и разговаривали, а музыканты отдыхали или заигрывали со служанками. На второй день — до или после любви, он уже не помнил, в его мыслях все смешалось, и он заподозрил, что Сарасвати подмешивает что-то к еде, чтобы поддерживать его силу, — он поднялся, чтобы взглянуть на озеро после ливня. Мадек не поверил своим глазам: озера больше не было. Перед ним раскинулась зеленая чаша из растений, опутавших даже доставившие их лодки.

— Сарасвати!.. — воскликнул он и обернулся.

Слова замерли у него на устах; она спала. Ему не хотелось будить ее; она была великолепна, когда спала, и каждый раз она просыпалась еще более прекрасной, отдохнувшей, готовой к новой любовной игре. Наблюдая за ней, спящей после обеда, он воображал, что владеет ею целиком, что она наконец перестала быть Индией, а стала просто женщиной, его женщиной.

Скоро Сарасвати проснется и успокоит его, объяснит ему это явление. Он опасался, что оно предвещает нечто такое, что убило раджу и алхимика. Тревога опять проснулась в его душе. Он чего-то никак не мог осознать; природа и люди готовились к родам, они должны были родить трагедию, катаклизм, или возродиться, кто знает!

Наконец она проснулась.

— Озеро, — пробормотал он, взял ее на руки и поднес в сад. — Озеро… Его больше нет…

И вытаращил глаза. Озеро вернулось. Правда, только наполовину. Перед его взором, подталкиваемые порывами ветра, плыли огромные зеленые пучки стеблей, захваченные было растениями лодки освободились из плена и покачивались на волнах.

— Водяные гиацинты, — улыбнулась Сарасвати. — Водяные гиацинты! Ты же видишь, мир постоянно изменяется, поэтому мы должны ловить мгновения счастья, пока они не миновали.

Дождь усилился, и за минуту они вымокли до нитки. Смеясь, они вернулись в комнату.

— Ты простудишься! — сказал он, снимая с нее одежду.

— Ты тоже…

Она расстегнула его пояс.

— Музыканты!

Те начали очередную рагу. Один из них играл на тамбурине, который звучал как весьма сдержанный остинатный бас, мягко навязывавший ви не и двоим влюбленным тональность мелодии, впечатывая ее в их души. Рага, думал Мадек, рага, что означает «стремление», «цвет», «страсть», — все это одновременно. Рага: музыка расцвечивает мою душу и мое тело, и ее душу и тело тоже.

— Нада Брахма, — пояснила Сарасвати после того, как они завершили любовную игру, и потребовала сыграть другую мелодию, шанта разу, воплощающую мир, спокойствие и отдохновение. — Нада Брахма, звук есть Бог! Звук, как и любовь, позволяет достигнуть божественного счастья. Даже когда мы страдаем, потому что возлюбленного нет рядом, когда наша душа исполнена ностальгии, когда мы полны шрингары! Знаешь, как мне было грустно, когда ты уехал патрулировать дороги? Шрингара, раза ади, — это первое из чувств, которые передает музыка, первое, потому что любовь есть изначальная сила.

О музыке она могла говорить часами.

— Я ни разу больше не видел, как ты танцуешь, — перебил он ее.

— Я уже давно не танцую, — в голосе ее звучала печаль.

Он хотел было сказать: «Станцуй, станцуй для меня, станцуй еще раз», но подумал, что времена изменились, и ее внезапная грусть удивила его. Она опять отдалялась от него; это было в первый раз с тех пор, как они приехали во дворец на озере. Она, должно быть, почувствовала его тайное желание, потому что сразу же стала оправдываться:

— Я не танцую с тех пор, как умерли дети… Близнецы. Моя сила теперь не в этом, она другая. И потом, не надо больше думать о Годхе, не думай ни о чем… Дай мне наргиле.

Она долго курила, время от времени протягивала трубку ему; их губы встретились.

— Любовь сама по себе — это танец, Мадек. И она для двоих.

— Я знаю.

— Я любила тебя уже тогда, когда ты уезжал от нас. Ты сидел тогда на коне, на чистокровном скакуне, которого тебе подарили…

Она старательно избегала произносить имя Бхавани. Но он все равно был рядом. Чтобы избавиться от воспоминания о нем, Мадек положил руку ей на живот, отвел наргиле. Она засмеялась. И он понял, что никогда не видел ее открытой, понятной, находящейся рядом и что даже в это мгновение часть владычицы Годха ему недоступна, он не будет обладать ею, даже если она будет всегда позволять ему прикасаться к себе так, как сейчас, и даже больше.

— Ты был так хорош, так благородно выглядел на этом нервном коне, — продолжала она. — Он покорился тебе, едва ты прыгнул в седло. На такое способны только благородные люди, только благородные!

Она опять протянула ему наргиле, но он отказался.

— Мне хочется спать…

— Спи. Но дай мне еще раз посмотреть в твои глаза! Они такие светлые. Я гляжу в них как в воду, как в реку.

— Вода… Вода поднимается, — пробормотал Мадек, закрыв глаза, и заснул.

Дождь баюкал их всю ночь; он не прекратился и утром. Весь день они прождали, не будет ли просвета в темном свинцовом небе. Время теперь текло медленно. Любовные игры утомили их. Они насытились друг другом. Особенно Сарасвати. Она снова скучала по суматохе дворца, по маленьким радостям от упоения властью. Дождь утих, когда солнце почти зашло за горизонт. Они подошли к окну и устремили взоры в сторону северных гор. У обоих сдавило дыхание. С развевающимися на ветру знаменами по долине двигалось огромное войско. Там было все: и всадники, и пушки, и боевые слоны. Там были все, и самым худшим было то, что эта огромная змея, вынырнувшая из-за туманной завесы, была красного цвета, ужасающе красного. Голова ее уже почти достигла ворот города, а тело все еще продолжало спускаться с гор.

— Англичане, — прошептал Мадек.

— Англичане, — повторила Сарасвати и сжала его руку. — Англичане!

— Англичане!

Он подумал, что сейчас она добавит: «Дхарма!» — и бросится в его объятия, но нет. Она стояла прямо, вся сжавшаяся, взгляд ее стал ужасающе диким и жестоким. Ему показалось, что в нее вселился бес.

— Сарасвати!

И тут раздался гром. Это не был грохот пушек, это не были грозовые раскаты; вокруг них, под их ногами, над их головами, — все затряслось. Между тучами показалось красное солнце.

— Смотри! — крикнул Мадек.

Она даже не вздрогнула. Она смотрела на происходящее спокойно и равнодушно, и только теперь сказала:

— Дхарма!

Земля снова задрожала, еще сильнее, чем в первый раз.

— Дхарма…

Река Годха вышла из берегов и бурлящим потоком покатилась по долине, сметая на своем пути колонны людей и пушки, как легкие соломинки. После этого огромная волна обрушилась на Годх, и он исчез из глаз под раскаты грома за вновь появившимися тучами, которые поглотили вечернее солнце.

— Крепость выдержит, — уверенно проговорила она.

— Надо ехать, — сказал Мадек.

— Нет. Наступает ночь. Земля может задрожать еще раз, и дождь усилится.

— Но здесь…

— Здесь мы в безопасности. Сюда вода не дойдет. Крепость устоит! А шакалы-фиранги в красных камзолах пусть побарахтаются в грязи! Они уже достаточно наказаны.

— А Годх?

— В Годхе такое уже бывало. Его народ несколько раз предавали смерти. Дхарма! Это муссон.

Земля под ними подрагивала.

— Не только муссон, — заметил Мадек. — Землетрясение.

— Дхарма! Что поделаешь? Я же не могу остановить воду и успокоить землю. Крепость в безопасности. Чего же ты еще хочешь? Этот город долго был счастлив. Для возрождения ему требуется пройти через несчастье. Этот удар нанесла Кали, и Кали права.

В комнату вбежали испуганные слуги.

— Все в порядке, — сказала им Сарасвати. — Приготовьте нам поесть. Ступайте.

Они поклонились и поспешили выполнять приказание. Тем временем Сарасвати задержала одну из служанок, старую, морщинистую женщину, которая обычно подавала блюда, и что-то ей шепнула.

— Что ты ей сказала? — крикнул Мадек.

— Я отдаю указания насчет ужина, — ответила Сарасвати.

Мадек схватил служанку за руку:

— Повтори, что тебе сказала царица!

— Отпусти ее, — в свою очередь закричала Сарасвати. — Что на тебя нашло?

— Ты приказала ей подмешать наркотик в мою еду!

— Ну и глуп же ты, если сомневаешься в собственной силе! Сейчас не подходящее время для подобных подозрений.

Давай-ка лучше поедим, нам понадобится завтра много сил! После того, что произошло, город полон трупов.

Последние слова она произнесла так спокойно и уверенно, будто мысль о смерти ее не смущала. Спустя несколько минут подали ужин: красные бобы, чапати, рис. Они ели молча. Мадек понял, что сильно проголодался. Потом он вышел в сад посмотреть, куда дошла вода. Когда вернулся в дом, Сарасвати уже спала. Он тоже лег на чарпаи и мгновенно уснул. Ему приснился странный сон. Он несколько раз видел себя в объятьях царицы, которая сильно сжимала его, приподнимала свои муслиновые одежды, раздвигала ноги и в самые пылкие мгновения любви говорила: «Кали, Кали!» — «Кали? — переспросил он. — Но эта богиня страшна, кровожадна, ужасна, ты вовсе не Кали!» И он пытался нащупать под покрывалом ее грудь. Несколько раз он испытывал оргазм, оргазм душераздирающий, более сильный, чем раньше, можно сказать, мучительный.

Утро просочилось во дворец тихо и незаметно. Это было серое утро, но при этом очень спокойное и бледное. Мадек даже зажмурился, ослепнув от света. Пошатываясь, он вышел в сад. Сарасвати выбежала вслед за ним. Она уже закончила свой туалет, надела новое белое сари.

— Мадек! Быстрее… Мы отбываем.

Он посмотрел на озеро, не смея поднять глаза на Годх. Водяные гиацинты по-прежнему плыли по воде, но уже не так быстро, потому что ветер стих.

— Крокодилы, должно быть, заснули, — прошептала Сарасвати.

Крокодилы. О них он совсем забыл. Но там, в городе, они вышли сейчас на охоту. Крокодилы! Как она может говорить об этом в такое время так поэтично и нежно? А эпидемия? Подумала она о том, что после наводнений в городах вспыхивают эпидемии? Он принюхался, боясь уловить в воздухе сладковатый запах болезни. Но нет, воздух был свеж. Он покачнулся, прислонился спиной к столбу.

— Ничего, — улыбнулась Сарасвати. — Выпей чаю.

Она протянула ему дымящийся стакан, и он залпом выпил его, не боясь обжечься. Ему хотелось пить.

— Еще, — сказал он, и подбежавшая служанка подала вторую чашку.

Ему стало лучше.

— Мои люди!

— Твои люди в караван-сарае в джунглях, там им нечего бояться.

— Они ждут моих приказов.

— Вот и подождут столько, сколько будет нужно, если они любят тебя так, как им следует тебя любить.

— Это правда.

Он постепенно успокаивался. Он рассердился на себя, на свои страхи. Сегодня утром он не узнавал сам себя. Ночь была такой тяжелой.

— У меня отвратительный вкус во рту…

Она чуть заметно улыбнулась.

— Мужчинам иногда бывает трудно справиться с эмоциями. — И добавила: — Надо ехать!

Он вопросительно посмотрел на нее. Со вчерашнего вечера она не изменилась. Хотя, пожалуй, немного изменилась: синева под глазами, напряженная линия губ, складки в их уголках. Он поспешно оделся и спустя несколько минут уже стоял на мраморной пристани, ожидая лодку. Только тогда он осмелился взглянуть на Годх. Как и предполагала Сарасвати, крепость уцелела. Но город был разрушен до основания, или почти до основания. Поначалу, из-за обманчивого тумана, он принял висящую дымку за розовые фасады домов. Но пришлось примириться с реальностью: разъяренная река снесла хрупкие здания. Камни, из которых они были построены, вернее, розовая глина, высушенная в форме кирпичей, были полностью смыты.

— Годх погиб, — сказал Мадек дрожащим голосом.

— Нет! Он жив! Крепость выдержала. Города строят воины, они создают империи! А воины вместе со своими женами остались в крепости!

На это нечего было ответить. Они сели в лодку, и пока она медленно плыла по воде, увиливая от всплывающих то тут, то там пучков гиацинтов, Сарасвати ни разу не оглянулась на дворец. Но один раз ее глаза встретились с глазами Мадека, и он понял, что она больше не любит этот остров, что ее мысли сейчас в другом месте, может быть, в Годхе, а может быть, еще где-то. Он отвел взгляд, не смея больше смотреть на нее. Они сошли на берег.

— Слонов! — крикнула Сарасвати. — Слонов, властью меча!

Слоны были укрыты под навесом в одном из садов раджи.

Мадек опасался, не сбежали ли погонщики, испугавшись землетрясения. Но они, как преданные животные, остались на месте и явились по первому требованию царицы.

Ехать было тяжело. Долина Годха превратилась в грязное озеро, из которого торчали углы домов и остатки зубчатых стен. В центре этого маленького моря бурлило сильное течение, в котором кружились стволы деревьев, какие-то бесформенные массы и десятки трупов, между которыми скользили длинные водяные змеи.

Когда они добрались до остатков городских стен, стало ясно, что слоны не смогут идти дальше. Между тем вода быстро убывала, так быстро, что Мадек понял: наводнение было вызвано землетрясением, а не ливнями.

— Слоны пройдут, — воскликнула Сарасвати.

— Нет! — крикнул Мадек. — Ты что, с ума сошла?

Но она уже отдала приказ, и слон, чуть поколебавшись, пошел вперед по грудь в воде. Другие двинулись за ним. Несколько раз их захлестывали волны, но Сарасвати не дрогнула.

— Тебе холодно, — сказал Мадек и развернул свой тюрбан, чтобы накинуть муслин ей на плечи.

Она даже не поблагодарила. Слон, сделав еще одно усилие, выбрался на край потока, вернее, на новый берег реки, ибо прямо среди разрушенных домов она прорыла себе новое, очень глубокое русло.

— Здесь был базар, — сказал Мадек.

— Построим новый. Я велю заново отстроить город.

Теперь слон карабкался по улицам. Вода отступала очень быстро, оставляя позади себя мели, многие из которых были покрыты размытыми трещинами. Большая улица, пересекавшая Годх из конца в конец, пострадала меньше других, но на ней появилась широкая трещина, которая заставила слона замедлить шаг. Сарасвати воспользовалась заминкой, чтобы оглянуться.

— Другие идут следом. Хорошо!

Обсерватория Янтар-Мантар уцелела, но вода доходила до середины ее стен. Мадек и Сарасвати одновременно отвернулись; разрушенный город начинал подавлять их. Повсюду распространился запах смерти. Когда они добрались до квартала богатых торговцев, Мадек в ужасе указал ей на трупы:

— Фиранги в красных камзолах… Значит, они все-таки вошли в город.

— Но ты же видишь, крепость выстояла! — сказала Сарасвати.

Им на пути попался кусок дворцового мрамора. Они посмотрели вверх и поняли, как он здесь оказался. На дома купцов, уцелевших во время наводнения, обрушились огромные осколки скалы с фрагментами дворцовых построек. Вокруг не было никакого движения. Мадеку все это показалось странным. Он посмотрел на стены. Там тоже не было никакого движения. Он осмотрел скалы и увидел то, чего боялся.

Трупы вооруженных людей — лучников, копьеносцев, и еще — красные униформы, ружья.

— Значит, они все-таки успели нанести удар!

Сарасвати не слушала. Или, может быть, не желала слышать. Ее лицо по-прежнему оставалось суровым и отрешенным. Слоны с трудом, постоянно спотыкаясь и поскальзываясь, карабкались наверх.

— Тебе холодно, — опять сказал Мадек, увидев, что она вся дрожит, и накрыл ладонью ее руку.

Сарасвати посмотрела на него с нежностью и любовью. Позднее он вспоминал, что этот взгляд любви был последним. Они добрались до ворот дворца и высадились на маленькую платформу.

— Гопал! — крикнула она, войдя в первый внутренний дворик. Кровь, повсюду кровь, раздробленные кости, проломленные черепа, разрубленные, искромсанные тела. Землетрясение не было повинно в этом. За исключением нескольких упавших карнизов и разбитой в некоторых местах кровли, дворец был цел.

Значит, враги вошли в Годх за несколько часов до наводнения, вырезали жителей, напали на крепость.

— Послы, — вспомнил Мадек.

— Наверное, они застряли где-нибудь из-за дождей, или их унесла река, — отозвалась Сарасвати.

Она была спокойна, ужасающе спокойна и величественна, и это больше всего действовало ему на нервы. Ни жалобы, ни слезинки, ни единого вздоха. Она смотрела реальности в лицо с хладнокровием, которое оскорбляло Мадека. Да, ему было отказано даже в этом счастье: обнять ее, утешить. Тогда он понял, что всегда мечтал о Годхе только из-за его царицы, а судьба самого города была ему, по сути, безразлична. Фиранги… Чужой для всех этих людей, превратившихся в трупы, и главное — чужой для этой женщины, которая шла первой, время от времени оглядываясь, чтобы подать знак слугам следовать за ней и заставить их забыть собственный страх. Выйдя на одну из галерей, она внезапно рванулась вперед.

— Нет, нет, не может быть! — закричала она и схватилась за висящий на шее маленький золотой амулет. — Нет!

Повсюду громоздились кучи трупов. Это были тела женщин, служанок, их волосы были растрепаны, юбки разорваны. И дети, огромное количество детей, младенцев, подростков. Мадек никогда не подозревал, что во дворце было столько юных жильцов; он удивлялся, что никогда не слышал здесь криков, смеха и плача. Тихая, приглушенная жизнь, которую уничтожило внезапно явившееся насилие. Где они жили, играли, росли, все эти дети, которых только что убили? Чего ожидали от жизни все эти глаза, безжизненно остановившиеся на потолках, инкрустированных зеркалами и кусочками серебра? На глаза навернулись слезы. Он поскользнулся на луже крови и упал.

— Гопал! Гопал, нет!.. — кричала Сарасвати.

— Сарасвати! — позвал ее Мадек, но это было скорее от отчаяния и бессилия, потому что он знал, что не сможет ее остановить.

Она ворвалась в Диван-и-Ам и остановилась, увидев перед собой брахмана.

— Они не захотели убивать меня. Я ждал тебя!

— А ребенок?

Он не ответил, покачал головой.

— Ребенок!

Мохан не двигался с места. Мадек увидел небольшой белый украшенный цветами сверток, вокруг которого горели благовония.

— Гопал! — завопила Сарасвати и бросилась к телу.

— Нет! — остановил ее Мохан. — Дхарма! Не пытайся его увидеть.

Она тихо склонилась над телом, попыталась развернуть саван, потом отвернулась. Долго, очень долго молчала, потом зарыдала. Ветер доносил до них запах смерти. Когда она поднялась, ее глаза были красными, но сухими.

— Мохан, все следует сделать по правилам. Разожги костер. Мадек-джи! — Он не смел поднять глаза. Она поняла его чувства и прошептала: — Надо ему помочь…

— Я приготовил дерево, госпожа, — сказал Мохан. — Сандаловое дерево. Я расколол сундуки.

— Хорошо, хорошо… Расскажи мне, что здесь произошло. А женщины? А зенана?

— Зачем тебе это знать? — спросил брахман.

В ее глазах вспыхнула молния.

— Чтобы напитать меня, Мохан, чтобы напитать мою ненависть, чтобы ее хватило до моей смерти, даже на более долгое время! Я хочу все знать, слышишь? Все!

— Как хочешь.

И брахман начал рассказывать. Первыми атаковали индийцы, они напали внезапно, с севера, вскоре после полудня; атакой командовал брат раджи. Дворцовая гвардия сразу же отбила нападение, воспользовавшись пушками, которые Мадек оставил во дворце. Но это был напрасный труд. Нападавших были сотни, и, похоже, они предпочитали умереть, нежели прекратить бой. Из-за муссона стены стали скользкими; многие из нападавших погибли, карабкаясь по стенам и по скале; одним из первых погиб брат раджи.

— Они часто оглядывались на северные горы, — продолжал брахман. — Я уверен, что они ждали подкрепления.

— Это правда, — перебил его Мадек. — Мы их видели. Фиранги в красных камзолах. Они шли сюда. Их смыло наводнением.

Он не смел жалеть о том, что здесь не было его людей. Смогли бы они противостоять нападению? Вероятно, индийские пушкари не умели стрелять так же эффективно, как европейцы. Но с другой стороны, его люди не привыкли к архаическим войнам, которые вели между собой раджи. Они вполне могли растеряться. В конце концов он был даже рад, что увел их из города. Годх мертв, шептал он, Годх мертв. Он старался не показывать этого, но теперь у него осталось од-но-единственное желание: как можно скорее уехать. Уехать, чтобы воевать. Отомстить за честь этого поруганного город. Отомстить за Сарасвати. Разгромить англичан. Безумие войны охватило теперь и его, его, который совсем недавно мечтал только о мире.

Брахман продолжал:

— Наконец они вошли. Они перебили охрану. А потом пришли сюда. Я ничего не мог сделать… Он не страдал.

— Дальше, — сказала Сарасвати.

— Женщины зенаны поняли, что их ждет. Знатные люди, находившиеся во дворце, сражались до последнего, но ты же знаешь, что они неспособны были воевать!

— Дальше! — опять вскричала царица.

— Они сложили огромный костер и разожгли его. Была уже почти ночь. Они бросились в огонь вместе со своими детьми.

— Мохини, — пробормотала Сарасвати.

— Все, госпожа, все без исключения, даже маленькая Парвати. Они же были раджпутками, ты же знаешь, женами воинов.

— Чепуха! Все это только пустые слова! Я тоже жена воина, воительница, и ты это знаешь. Времена изменились, брахман, ты это тоже знаешь, но притворяешься, что это не так! Этим фиранги в красных камзолах наплевать на все, даже на эти подвиги славы! Они хотят нашей смерти! Но я буду жить! Я буду жить, слышишь, брахман?

— Потом они спустились обратно в долину, — продолжал Мохан, казалось, не слушая ее. — Они обезумели, как будто потеряли власть над собой. Они ринулись к торговцам, за драгоценностями. И тогда задрожала земля. Это было ночью…

— Кали, Кали, — сказала Сарасвати.

Брахман покачал головой.

Она отвернулась и пошла к выходу.

— Куда ты? Я хочу быть с тобой!

Мадек прокричал, провопил эти слова, которые жили в нем уже долгие недели, но он боялся высказать их, боялся, что они отдалят от него царицу, подействуют еще хуже, чем нарушение этикета. Однако катастрофа пощадила их обоих. И он больше не сомневался, что им как паре предстоит теперь высокое и светлое существование, как и должно быть для того, чтобы снова возродить мир. Годх, раджа, его сын, его стража, зенана — все они погибли. А он, Мадек, разве не жил все это время от смерти до смерти, от катастрофы до катастрофы? Один Пондишери чего стоил… Это было слишком тяжело, ему нужно было, по крайней мере, высказать свою страсть, дойти до предела собственного безумия, такого же, как то, что охватило совершивших здесь все эти убийства, безумия, допускаемого природой и разлитой в ней отравой, — а потом возродиться, вместе с Сарасвати.

Но она не слышала его, царственно шагая по коридору. Он последовал за ней. Она вышла во двор и направилась к маленькому навесу.

— Может быть, они хотя бы пощадили его лань?

Мадек вспомнил: у раджи действительно была любимая лань, которую он иногда подзывал к себе из сада, и любил, чтобы она, вместе с водопадами и музыкой, украшала его поэтические размышления. Но почему Сарасвати вспомнила об этом животном?

— Дай мне твой кинжал, Мадек-джи.

— Ты что, с ума сошла?

— Успокойся. Я хочу жить. Дай мне твой кинжал, а не то мне придется взять какой-нибудь из кинжалов стражников.

— Ты же не станешь осквернять себя, прикасаясь к трупу!

— Ты так думаешь?

Он протянул ей оружие.

— Иди сюда, милая лань, иди сюда…

Испуганное животное, должно быть, узнало ее и последовало за ней. Тогда Сарасвати бросилась бежать по коридору; лань тоже побежала, время от времени царица останавливалась и гладила ее по шее.

Скорее из страха потерять ее, нежели из любопытства, Мадек старался поспевать за ней.

— Оставь меня, Мадек.

— Нет, не могу.

— Мадек, я очень тебя прошу, уходи… Ты не сможешь понять, ты — фиранги!

— Нет.

— Хорошо. Но ты сам этого хотел.

Они вошли во двор, где находились святилища. На удивление, здесь не было ни одного трупа. Сарасвати без колебаний направилась к маленькому храму и осторожно открыла его позолоченные двери. За ними оказалась статуя богини с искаженным лицом. Она танцевала, стоя на безжизненном теле какого-то бога, высунув розовый язык. Вся в крови, она размахивала множеством рук, в каждой из которых держала ожерелье из черепов. Долго ли молилась Сарасвати? Мадек этого не запомнил. Она сняла с шеи золотой амулет, втоптала его в землю, еще раз погладила лань, потрепала ее по шее и внезапно вонзила кинжал в горло животного. Кровь брызнула на ее сари, и она засмеялась:

— Видишь, Мадек, теперь я — Кали, я принадлежу ей. Кали, только ей одной!

Это прозвучало вызывающе. Мадеку стало страшно, он решил, что она сошла с ума, вспомнил другую сцену смерти, там, в Пондишери, ту женщину, что выкрикивала имя Угрюма, она тоже хотела облегчить свое отчаяние смертью. Но Сарасвати не была сумасшедшей. Она спустилась по ступеням храма и взяла его за руку:

— Пойдем, Мадек-джи, мы уезжаем.

Пока Мохан готовил во дворе погребальный костер, Сарасвати пересчитала свои украшения и сари. Их никто не тронул, им нужны были только жизни обитателей дворца. Конечно, охрана какое-то время сопротивлялась, но резня явно закончилась еще до того, как началось землетрясение. При первых же толчках враги в ужасе бежали из крепости, некоторые даже выбрасывались из окон, и это их трупы лежали на склоне скалы.

— Они не захотели убивать меня, — сказал брахман. — Таким образом они думали откупиться в будущих жизнях. Горе им!

Мадек обыскал все закоулки дворца и обнаружил в погребе живых — пятьдесят стражников и несколько служанок зенаны. Самое трудное было убедить их в том, что опасность миновала, и заставить выйти из убежища. Им тут же приказали собрать все трупы и принести дерево, чтобы сжечь их на погребальном костре в центральном дворе. Но эта задача оказалась не из легких: столько разных людей, принадлежащих разным кастам, не могли быть сожжены вместе…

Мадек знал, что Сарасвати разрешит это затруднение без колебаний.

— Брахман! Пусть их сожгут всех вместе! Властью меча!

Тот озадаченно посмотрел на нее:

— Я подчинюсь тебе. Но это дурно. Это противоречит закону дхармы.

— Противоречит закону дхармы! — засмеялась она. — У фиранги смерть одинакова для всех!

Мадек хотел было возразить, что бедных и богатых не хоронят в одной земле и надгробия на их могилах не одинаковые, но справедливо рассудил, что сейчас не время для подобных рассуждений, и тоже стал собирать дерево. Спустя два часа во внутреннем дворе пылали два костра. Маленький был погребальным костром Гопала. Другой, огромный, был предназначен для остальных. Они стащили во двор все что только можно было найти во дворце деревянного, потом как попало свалили в кучу трупы. Едва догорел маленький костер, Сарасвати крикнула:

— Запрягайте слонов!

— Госпожа, — застонал брахман. — Куда ты едешь?

— Я бегу из этого проклятого города. Если хочешь, поедем со мной.

— А фиранги?

— Фиранги последует за мной.

Мадек ошарашенно посмотрел на нее:

— Ты слишком торопишься! А мои люди?

— Мы пошлем за твоими людьми!

— Нет. Я с тобой не поеду. Я не знаю, куда ты собираешься, но я с гобой не поеду.

— Но почему?

Мадек ничего не ответил.

— Почему, Мадек-джи? Прошу тебя, скажи! — повторила она.

— Сегодня день траура. Нам лучше помолчать.

— Поедем. Объяснимся по дороге.

Он пошел впереди нее и, к ее великому удивлению, взобрался на второго слона. Она ничего не сказала, и они молча начали спускаться к городу. Сарасвати обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на крепость. Небо почти полностью расчистилось. И тут она увидели брахмана, стоящего на краю карниза Диван-и-Ама.

— Мохан! — крикнула Сарасвати.

Но было уже поздно. Брахман бросился вниз со скалы.

— Дхарма, — невозмутимо сказала Сарасвати.

Они не проехали и лье, когда Сарасвати дала погонщику приказ остановиться и ехать дальше вровень со слоном Мадека.

— Я провожу тебя до того места, где находятся твои люди.

— Не надо.

Это был окончательный, бесповоротный отказ, но дался он ему с трудом. Как объяснить ей теперь, когда повсюду царит смерть, что он не может последовать за ней, потому что хочет жить? Она поглотит его, и если он останется рядом с ней, то тоже умрет. Он понял, что сила Сарасвати — непосильная ноша для того, кто любит, как он, кто испытывает неодолимое желание обладать полностью, целиком. Она царила, и он не мог долго выносить это полновластное правление. Он чувствовал, что превращается в раба. Ему надо было освободиться от последнего ига, самого худшего из всех, потому что это было иго любви. Сейчас или никогда. Если он и дальше будет ехать рядом с ней, то он сдастся. Она смотрела на восточные холмы, вся дрожа от нетерпения.

— Поедем, Мадек-джи…

Губы царицы дрожали, но не от страсти. Мадек хорошо знал этот взгляд, этот блеск, освещающий лица. Жажда новизны, стремление к приключениям. И он слишком хорошо знал себя, чтобы не понимать, что они уже больше никогда не расстанутся, если он перевалит вместе с ней хотя бы через один из холмов.

И все же она была так прекрасна! Как здорово было бы оставить все как есть, умереть из-за нее, вместе с ней, ради нее. Он очнулся. Сирена из сказки! Морская соблазнительница или обитательница запретных лесов. Смерть от любви вовсе не прекрасна, сказал он себе, к ней стремятся только глупцы; тот, кто попадает под власть женщины, достоин позора или чего-нибудь похуже. Нужно научиться презирать эту женщину. Возненавидеть ее, бежать от нее, другого выхода нет. И чем скорее, тем лучше. Сейчас же. Не видеть ее больше, не слышать больше этот голос, повторяющий, как заклинание: «Мадек-джи, Мадек-джи…»

— Замолчи! — крикнул он, изображая гнев, и повернулся в сторону города. — Это место мертво, — сказал Мадек.

— Поедем со мной… мы отомстим. Я смогу победить англичан! — Она попыталась улыбнуться. Мстительный огонь теперь беспрестанно сверкал в ее глазах. — Мне придется принять предложение Угроонга!

К ее великому удивлению Мадек не вспылил.

— Рано или поздно ты бы это сделала. Сила, власть — вот что тебя интересует!

— Ты — фиранги, Мадек-джи. Неужели ты думаешь, что можешь читать в моем сердце?

— Ты любишь только власть. Соблазняешь и властвуешь. Похоже, в тебе есть сила, ваджра. Но у меня она тоже есть. И я не поеду с тобой.

По щеке Сарасвати скатилась слеза.

— Это правда, в тебе есть сила. И все же я надеялась, что удержу тебя, даже подсыпала тебе наркотики.

— Я так и знал! — усмехнулся он. — Ты можешь относиться к фиранги только с презрением!

Она вытерла слезы краем своего сари, распрямилась в паланкине и опять стала величественной, царственной.

— Нет, Мадек-джи, ты не был для меня фиранги, и я любила тебя не как чужестранца. Но теперь я хорошо понимаю, что на земле есть две человеческие расы, более несовместимые друг с другом, чем индийцы и люди из-за Черных Вод. Это мужчины и женщины!

— Но мы любили друг друга как мужчина и женщина, и как любили! — воскликнул Мадек. В это мгновение он почувствовал, что в нем опять поднимается желание не сопротивляться ей больше, отдаться на ее милость, стать навеки ее рабом, ее слугой, ее марионеткой. Тогда он отвернулся и приказал погонщику поторопить слона:

— Быстрей, быстрей…

Слон двинулся вперед мелкой рысью, и скоро скалы, защищающие озеро, заслонили от него образ Сарасвати.

«Пусть она живет, пусть отомстит! — подумал он. — У нее есть сила, она преодолеет горы, даже муссон не посмеет тронуть ее».

Сначала ему приходилось делать над собой усилие, и слова, которые он повторял сам себе, звучали неубедительно. Но постепенно пришло успокоение. Он был один. Один и свободен. Какое-то время он тревожился за нее, опасался дорог, кишащих разбойниками, разливающихся рек. «Но нет, — сказал он себе наконец. — У нее в свите есть слуги. И у нее есть ваджра…»

* * *

Он совсем успокоился, когда добрался до берега озера. Дворец мерцал в полуденном солнце. Скопления гиацинтов прибились к набережной, и рядом с ними на воде покачивалась лодка, в которой этим утром они отплыли в Годх. Драгоценность, этот дворец был драгоценностью. Ему вспомнилась сцена в комнате с павлином и обещание раджи. Почему он раньше не подумал об этом? Сарасвати и вправду заслонила собой весь горизонт и не давала думать ни о чем из того, что не было связано с ней.

«Годх пережил две осады, — сказал тогда раджа, — при третьей он падет; дворец на озере разграбят…»

Вот в этом он ошибся. Врагу не хватило времени, чтобы ограбить это место, столь любимое Бхавани. Он, должно быть, предчувствовал, что скоро умрет.

«…Если ты вернешься, то одно из двух: либо Годх будет еще стоять, прекрасный и спокойный, каким ты его видел. Либо он станет рабом, будет мертв, уничтожен, ограблен. В первом случае, здесь буду я, или мой сын, или сыновья моих сыновей. Твой бриллиант тоже будет здесь, он будет ждать тебя, живя своей невидимой жизнью. Если Годха больше не будет, тогда приди сюда, возьми камни, которые здесь найдешь, и отомсти за нашу честь».

Мадек остановил погонщика и спрыгнул со слона; минуту спустя он плыл в лодке, лавируя среди водных растений. Отомстить за честь Годха. Разбить англичан, этих фиранги в красных камзолах, как их называют индийцы.

«Сарасвати…» — Он прошептал ее имя и задумался. Ее отъезд был актом мести и власти одновременно. Он не подчинился этой мистической власти после того, что увидел: к крови своего сына, к крови своих подруг по зенане, к крови знатных воинов и солдат она добавила кровь несчастной лани, которую принесла в жертву Кали.

«Ты — фиранги, ты не сможешь понять…»

Но он понял. Слишком хорошо понял. Она хотела дополнить уничтожение своего народа более общим разрушением, более мощной, новой катастрофой: «Кали, теперь я принадлежу только ей!» А как же любовь, жизнь для двоих, дарение, забвение себя? Во имя ее самой, во имя той, какой она была раньше, он решил расстаться с ней. Все произошло так просто, логично, почти естественно. Она верит, что кровь возродит землю, и в ее глазах появилось это дикое пламя, которое — он больше не скрывал этого от себя — ему приходилось видеть только в глазах Угрюма. Сам он не из таких людей. Сейчас он еще мог бы вернуться, догнать ее, сказать: прости меня, мне не нужно ничего, кроме тебя, кроме мести за Годх, кроме уничтожения англичан…

Теперь он понимал, что существует много способов вести войну, сеять смерть; один из них — ради того, чтобы защитить что-либо, другой — ради того, чтобы пролить кровь, ради разрушения самого по себе, ради утоления тайной, внутренней, бесконечной жажды власти, ради вечного танца, воплощающего желание убивать. «Кали! Кали!» — так ведь кричала царица…

Когда он вошел во дворец, ему вспомнилась их ночь. Разве присутствие чудовищной богини не было явным уже тогда, разве не ощущал он его в своих тяжелых наркотических снах? Он вздохнул. Здесь было чисто, спокойно. Раджа ошибся; здесь не было ни крови, ни трупов, разве что в покинутой ими комнате остался беспорядок после ночи любви. Мадек почти удивился этому. И вместе с тем приносимый ветром из Годха запах смерти становился все более явственным. Надо торопиться, осталось мало времени.

Какое-то время он задумчиво блуждал по коридорам. Она опоила его наркотиком, она сама сказала: «Я думала, что сумею тебя удержать…» Значит, он все-таки был ей чужим? Фиранги…

С этого мгновения он утвердился в мысли, что она действительно любила его, и почувствовал себя почти счастливым. Он легко нашел комнату, где они ласкали друг друга, ему показалось, что сейчас опять зазвучит рага муссона. Слабый запах духов царицы все еще витал в воздухе, и этот аромат сам собой вызывал в памяти музыку. Он понял, что все еще желает ее. Одно из ее сари лежало скомканное на подушке. Он хотел взять его. «Нет, — остановил он себя, — ничего, напоминающего о ней. Никаких ее украшений, ни одной ниточки от ее платья. Пусть все останется только в воспоминаниях, в том уголке памяти, в котором мы будем всегда вдвоем».

Он был спокоен. Он ходил по коридорам, разыскивая комнату с павлином. Прежде чем войти в нее, он хотел навечно запечатлеть в памяти это место. О чем мечтали и печалились здесь служанки? Кто был первый мужчина, занимавшийся здесь любовью? Какие пыльные ветры обдували этот мрамор, какие муссоны сглаживали углы этого каменного кружева? Кто был тот искусный садовник, что высаживал здесь ирисы и лотосы и оставил дикую пальму расти возле самого бассейна? Чьи дети были зачаты на этих тростниковых циновках? Какие бенгальские огни сверкали на эспланаде?

Сарасвати постепенно переставала быть мерилом мира. «Она уже давно стала другой», — сказал он себе. Другой, и он тоже с сегодняшнего дня начинает новую жизнь.

Пора строить. Теперь уже пора. Сколько ему лет? Страсть подавила в нем ощущение времени; сколько прошло месяцев, дней, недель, — он не мог бы ответить, он считал только муссоны или ночи полнолуния, когда его еще сильнее подавляли одиночество и желание. С этим покончено. Скоро он опять вспомнит о временах года, о зиме и весне; он позабудет огонь страсти, пожирающий ночи, заставляющий блекнуть самые ясные рассветы, делающий еще более утомительными жаркие полдни, губящий умиротворение при заходе солнца. Он больше не станет ждать Сарасвати, и пусть будет так, даже если жизнь, став спокойнее, покажется пустой.

Он наконец дошел до комнаты с павлином. По дороге он нашел маленькую лампу, и знакомое чудо воссоздалось с ошеломляющей легкостью: развернувший хвост павлин, углубление у его ноги, скрежет, щелчок. Десятки камней и огромный бриллиант, переливающийся при свете лампы.

— Невидимая жизнь камней, — пробормотал он.

Рядом с камнями лежал маленький парчовый мешочек, как будто было заранее известно, что он придет за ними. Как и сказал раджа, сокровища Годха были перенесены сюда. Он не тронул их.

— Невидимая жизнь камней, — тихо повторил он, раскрыв ладонь, на которой лежал огромный бриллиант. — Вот здесь, в моей руке, лежит отмщение за Годх, здесь все: солдаты, оружие, пушки, гибель англичан! Торребенн! И еще здесь слава…

Он положил бриллиант в мешочек и поспешил на пристань. Спустя несколько минут он уже сидел в лодке. Оглядев берег, он устремил взгляд на восток, туда, где, как говорили, были владения Угрюма. Горизонт был еще чист, горы были видны до самых вершин. Как он и предполагал, именно по этой дороге шел караван Сарасвати.