ГЛАВА XVIII

Годх — Агра

Муссон 1764 года

Мадек не следил за временем; невозмутимый, спокойный, иногда даже радостный, он ехал по горным дорогам, не давая отдыха погонщику и своему маленькому слону. Солдаты держались от него на некотором расстоянии, не смея роптать, — они были счастливы, что остались живы после постигшей Годх катастрофы. Вокруг них бурлили реки, они постоянно увязали в грязи, но упорно продвигались вперед; осознание того, что они спаслись от неминуемой гибели, придавало им силы. По дороге не встретилось ни одной живой души; казалось, все горцы, кочевники, бродячие садху и даже животные где-то укрылись, чтобы насладиться муссоном. Мадек дремал в паланкине, иногда даже видел сны. Он хотел продлить пребывание в мире грез. Но брызги дождя и неуверенная поступь слона заставляли его вернуться в реальный мир. Он потягивался и кричал погонщику: «Когда мы наконец выйдем из этих чертовых гор! Поосторожнее здесь, в ущельях! Слону трудно идти. Ты не заметил следов всадников? Ты уверен, что хорошо знаешь дорогу в Агру?»

Агра, Агра — это имя не выходило из головы. Он оглядывался назад, убеждался, что солдаты следуют за ним, и опять впадал в это мечтательное состояние. Он заставил себя забыть все прошлое, которое не было связано с Агрой и обещаниями иезуита. Агра, его пристанище, место, где он сможет прийти в себя; здесь, в горах, Мадек предавался типичным мечтаниям моряка. Бросить якорь. Положить конец странствиям. Начать спокойную, оседлую жизнь. Покачивание на спине слона и шум дождя во многом способствовали этому непривычному настроению. Одежда начинала гнить, как это случалось во время плаваний. Уже несколько дней солдаты голодали, но Мадек не осмеливался больше просить погонщика достать еды из скудного запаса, остававшегося в мешках, притороченных к бокам слона. Погонщик упорно отказывался прикасаться к ним.

— Мадек-джи! Ты — командир, что значит моя жизнь по сравнению с твоей!

Мадек приписывал этот отказ кастовым предрассудкам и говорил:

— Моя жизнь связана с твоей, погонщик! Что я буду делать со слоном без твоей помощи? Я не смогу его вести!

Но погонщик твердил свое:

— Мадек-джи, ты — командир.

В своих фантазиях Мадек часто сравнивал себя с линяющей змеей, с ужом, который каждую весну меняет кожу; и то, что его весна уже кончилась, не имело никакого значения. «Муссон — единственное великое время года в Индии, — думал он, — вечное обновление, повторяющееся каждый год, пока ты жив, и в нем заложено все будущее счастье. Кемпер, Годх, Агра, — сейчас наступает мое третье рождение, и на этот раз оно будет благоприятным». Он высовывался из паланкина в тридцатый раз за день, смотрел на небо, пытаясь проникнуть взглядом за завесу опалового тумана и хрустальной воды. Вечером слон останавливался и засыпал, покорный и изможденный. Они находили уголок где-нибудь подле скалы, где можно было переждать несколько часов в промокших насквозь палатках. «Теперь моя радость будет спокойной, — говорил себе Мадек. — Я буду воевать без гнева и страсти. Я стану богатым и мудрым». И он погружался в сон, уверенный в том, что способен победить индийское безумие.

Однажды утром погонщик почувствовал себя плохо. Его тощее тело сотрясалось от кашля и лихорадки. Он опять отказался от пищи под предлогом того, что скоро они придут в Агру. И действительно, вечером, когда дождь кончился и наступил бледно-розовый час заката, Мадек увидел с холма большую долину.

— Погонщик! Смотри! — радостно воскликнул он.

Тот как-то странно улыбнулся и покачнулся.

— Погонщик!

Но было поздно. Погонщик потерял сознание и рухнул к ногам слона. Животное не сдвинулось с места, но издало тихий трубный звук. Погонщик умирал. Всю ночь Мадек держал его на руках, пытался согреть, растирая дрожащее тело. На рассвете погонщик протянул ему на ладони маленький амулет и прошептал:

— Да будет с тобой благоденствие, Мадек-джи. Возьми вот это. Да будет мудрость тебе защитой.

Это был потертый медный Ганеша с поднятым вверх хоботом, бог разбойников, писателей и обманщиков.

— Погонщик… — Мадек хотел было вернуть амулет, но увидел перед собой остекленевший взгляд.

Внезапно по долине разлилось солнце. Мадек устало поднялся и спрятал амулет в карман платья, где лежал бриллиант. Из ближайшей деревни донесся возглас, которым брахманы приветствуют солнце, свет, рождение нового дня.

«Я становлюсь таким же, как эти безумные индийцы, идолопоклонником, — подумал Мадек. — Должно быть, эта женщина меня заколдовала». Впервые после расставания он подумал о Сарасвати и поклялся, что это было в последний раз.

Теперь надо было решить, что делать со слоном. Мадека смущали его маленький рост, короткие ноги. Этот слон не соответствовал положению, которое Мадек собирался занять в Агре. Но новый слон стоил дорого, а Мадек не мог сейчас позволить себе большие траты. В конце концов он решил оставить этого слона до лучших времен и послал своих людей в ближайшую деревню нанять другого погонщика. Те притащили с собой тощего мужчину, который, по словам местных жителей, прекрасно разбирался в слонах.

— Что ты скажешь об этом животном? — спросил Мадек индийца, когда тот осмотрел слона.

— О, всемерно почитаемый господин, он еще молод, но я уверен, что это будет царственное животное!

— Молод? Как это? Сколько же ему лет?

— Я думаю, ему лет двенадцать-тринадцать; он еще подрастет. Посмотрите, какая у него грудь: он будет очень мощным. Это действительно царский слон, сын высшей слоновьей касты! — Мадек застыл от удивления; он не знал, что индийцы и слонов разделяют на касты. — И с чего ты это взял?

— Во-первых, это видно по его глазам, господин фиранги, по его круглым глазам, живым и ясным. Во-вторых, по розовым и белым пятнам на его ушах. По его длинному хвосту, который все же не касается земли. И более всего: по цвету его кожи!

Мадек пригляделся к слону. Ему казалось, что он просто серый, такой же, как другие слоны. Должно быть, у него был слишком рассеянный вид, потому что знаток слонов иронически заметил:

— Стало быть, ты не знаешь цены подарков, которые тебе подносят, фиранги?

Почувствовав в его тоне плохо скрываемое презрение, Мадек разозлился:

— Это вовсе не подарок. И вообще, какое тебе дело до моих подарков? Да, я — фиранги, и берегись моей сабли и мушкетов!

Он вытащил шпагу и помахал ею перед носом погонщика. Этот прием произвел желаемый эффект: индиец простерся перед Мадеком и запросил пощады.

— Ладно, — сказал Мадек. — Продолжай. — У него вдруг зашумело в ушах, ему показалось, что земля вздрогнула. Но это быстро прошло. Он вытер пот со лба и успокоился.

— Несомненно, этот слон — дар богов! — заговорил индиец. — У него по шесть когтей на каждой ноге, а это сулит благосостояние тому, кто им обладает.

— Счастье? — спросил Мадек.

— Нет, благосостояние, — повторил тот. — Впрочем, благосостояние приносит счастье! Правда, некоторые садху утверждают обратное, но они безумны! Однако… — индиец пощупал бока животного, — твоего слона плохо кормили! А это очень плохо для белого слона…

— Он вовсе не белый!

— Он белый, всемерно почитаемый господин, потому что он очень светлый.

Мадеку наскучили все эти подробности; он увидел в них очередное проявление неискоренимой привычки индийцев противоречить, придираться к мелочам, подразделять все на иерархии, дробить, доводя идею до абсурда; это было особенно характерно для торговцев, но и у Сарасвати он с сожалением отметил эту склонность.

— Ладно! Пусть будет так! Пусть он будет белым! А теперь скажи: сможешь ли ты заботиться об этом животном?

— Если ты станешь мне платить, высокочтимый господин! Но я должен предупредить тебя, что в прошлом году в нашей стране был голод.

— Я знаю это. Тебе заплатят!

— Поначалу слона следует откормить, высокочтимый господин. Каждый день ему надо готовить специальное блюдо: очищенное сливочное масло смешивают с коровьим молоком и маслом из зерен сезама, потом добавляют сахар и мелко порубленный чеснок… А потом…

— Что потом?

— Ах, господин… Дело в том, что белые слоны не едят то, что едят обычные животные, даже царственные. Ему следует давать самый сладкий сахарный тростник, самые мягкие бананы, лепешки из самой золотистой пшеницы и напитки с ароматом розовой воды и жасмина!

У Мадека опять зашумело в голове. Он устал, невероятно устал. В Агру, скорее в Агру; доехать до дома иезуита, отдохнуть, обрести покой.

— У него будет все, что надо! — сказал Мадек. — Хочешь служить у меня погонщиком белого слона?

Индиец засиял от счастья:

— Это слишком большая честь!

— Отвечай: ты согласен?

Погонщик простерся у ног Мадека:

— Я согласен, господин, я согласен!

— Как тебя зовут?

— Арджуна.

— Хорошо! Тогда поехали.

Мадек указал на слона.

— Не так скоро, господин, не так скоро! — воскликнул погонщик. — Слон должен привыкнуть ко мне. Он только что потерял своего хозяина и, наверное, скорбит о нем.

— Ладно, — пожал плечами Мадек и чуть покачнулся.

Опять головокружение и острая боль в желудке. Он не просто устал, он был болен, но старался не показать этого окружающим. Они должны думать, что все в порядке.

Арджуна битый час топтался возле слона, нежно гладил его, что-то бормотал ему на ухо, потом подолгу смотрел в его печальные умные глаза.

— Теперь мы можем ехать, — наконец сказал он Мадеку. — Я думаю, что это спокойное животное и оно будет мне подчиняться. Как его имя?

— Имя? — удивился Мадек. — Откуда я знаю его имя? Я не был его погонщиком!

— Хозяин царственного слона должен знать его имя! — не смог удержаться Арджуна.

На этот раз Мадек не возмутился. Колющая боль в желудке возобновилась, он видел все как в тумане. Ехать, надо ехать. Возможно, к нему подбирается смерть, слащавая, томная, предательская, как все в этой Индии. Неужели он умрет вдали от дома? Как давно он не вспоминал о родной Бретани!

— Его имя? — пробормотал он, как во сне. И вдруг уверенно произнес: — Его зовут Корантен!

— Ко-ран-тхен? — повторил погонщик. — Какое странное имя. Это имя бога? Твоего бога?

— Если хочешь… Это имя моей страны, она находится по другую сторону Черных Вод. Поехали!

Спустя несколько минут отряд двинулся в путь. Утро было ясным, солнце стояло высоко. Время от времени Арджуна оборачивался к Мадеку и, улыбаясь, говорил:

— Ко-ран-тхен, Ко-ран-тхен! Ах! Какой прекрасный слон выйдет из него года через три-четыре! Ко-ран-тхен, Ко-ран-тхен…

— Корантен, — бормотал Мадек. — Корантен…

«Вот так, — с грустью думал он, — я вернул себе кусочек Бретани. Несмотря на Индию. Несмотря на Годх. Несмотря на Сарасвати».

Имя Корантен вдруг вызвало в памяти имя матери Коран-тины-Манон, которую он считал уже умершей, и название родного города Кемпер-Корантен. Существует ли еще этот город, там, среди болот и полей? Да и вообще, существовало ли все это когда-нибудь? Майя, майя, иллюзия, как сказали бы индийцы. Нет ничего реального; ни здесь, ни там. Он никогда не испытывал ностальгии, во всяком случае, пока не испытывал; и если теперь ему придется выбирать между иллюзией там, в Бретани, и миражом здесь, в Индии, он снова — химера так химера! — выберет Индию, потому что еще не пресытился ее красочными призраками. Нет, пока у него нет желания вернуться домой. Есть только желание отдохнуть. Недолго, или, может быть, долго. А потом опять выбрать Индию. Но на этот раз Индию и порядок. После очередного приступа боли, более мучительного, чем предыдущие, он заснул, уткнувшись в подушку.

Они остановились в первой же деревне, чтобы похоронить старого погонщика. За несколько монет Мадек договорился, чтобы покойного сожгли сразу же, и отдал последние почести этому горемыке, благословившему его перед смертью. Он удивлялся, почему Арджуна так легко согласился ухаживать за слоном, который не принес удачи его предшественнику. И наконец пришел к выводу, что рвение обоих погонщиков объяснялось их почтением не к хозяину, а к самому слону, потому что это был слон высшей касты. В Годхе ему приходилось слышать, что белые слоны — это перевоплощения изначального слона Айраваты, который явился из яйца, снесенного птицей Брахмы! «Это слон, поддерживающий всю Вселенную, — говорила ему Сарасвати. — А белый слон похож на молоко Космоса». Тогда он посмеялся над ее словами: разве можно сравнивать слона с молоком, разве эти толстокожие животные бывают белыми? Она утверждала, что да. Он продолжал смеяться. Она обиделась, замолчала, замкнулась. И ему пришлось долго осыпать ее ласковыми словами, уговаривать не лишать его своего общения.

Отряд вышел на широкую дорогу, по которой двигался большой караван верблюдов. «Жизнь возрождается, — подумал Мадек. — Вот и караваны вернулись». Эта мысль успокоила его. Ему показалось, что она начисто зачеркнула Годх, смерть, катастрофу.

Он заснул, а проснулся уже у ворот Агры.

— Ты знаешь город? — спросил он погонщика.

— Немного… Через эти ворота мы попадем на рынок.

— Отвези меня в дом человека в черном платье!

— Но я не знаю, где живут священники фиранги.

— Тогда спустись и узнай! Поторапливайся!

Боль опять скрутила его, погонщик понял это по его глазам и поспешно спустился на землю. Вокруг слона и солдат уже собиралась толпа нищих. Припомнив свое приключение в Бенаресе, Мадек испугался, что среди них окажутся прокаженные, и строго-настрого запретил своим людям подавать милостыню. Впрочем, солдатам и нечего было подать, а нищие, увидев их изодранную одежду, не стали настаивать.

Арджуна долго не возвращался. «Я не знаю этого города, — думал Мадек. — Что я буду делать, если там больше нет иезуитов? И как управлять этим слоном? Если бы это была лошадь…» Он внимательно посмотрел на своего белого слона. Неужели это и впрямь царственный слон? А может быть, это предзнаменование? Он вдруг увидел слона глазами индийца, и это животное, которое еще сегодня утром казалось ему неказистым, коротконогим заморышем, превратилось в сокровище. «Нет, — подумал Мадек, — я никогда не расстанусь с Корантеном».

Наконец он заметил в толпе высокого сухощавого человека в черной сутане. Арджуна шел за ним следом.

— Добрый день, сын мой! — расплылся в улыбке священник. — Стало быть, ты вернулся в Агру…

— Добрый день, попик!

Отец Вендель пропустил эту грубость мимо ушей. Судя по всему, белый слон Мадека произвел на него впечатление. Он перестал улыбаться и, почтительно поклонившись, сказал:

— Добро пожаловать в Агру, дорогой Мадек, и да хранит тебя Господь! Можно ли мне сопровождать вас на этом слоне?

— Погонщик! Заставь слона пригнуться!

Арджуна исполнил приказ, но для того, чтобы впихнуть священника в паланкин, потребовалась помощь троих солдат.

Город стоял на холмах, и продвигаться по улицам, повторявшим их капризный рельеф, было нелегко. К тому же мостовые были сплошь в выбоинах, и Корантен начал уставать.

Мадек всю дорогу молчал. Спазмы в животе становились все сильнее, и ему стоило огромных усилий скрывать от иезуита свои страдания. Впрочем, отец Вендель догадался по лицу Мадека, что тот болен, и его глаза выдали чувство, мало похожее на сочувствие.

Наконец иезуит приказал погонщику остановиться перед красивыми деревянными воротами, обитыми железом, над которыми возвышался каменный крест.

— Прежде чем вступить в эту святую обитель, — сказал отец Вендель, — скажи мне, дорогой Мадек, чем я могу быть тебе полезен…

— Я хочу, чтобы ты подыскал мне жену, попик. Ты ведь обещал.

Войдя в дом, отец Вендель попытался увлечь Мадека в свою комнату, чтобы помолиться. Мадек категорически отказался и потребовал ванну.

Иезуит побледнел.

— Ванну! Но индийские обычаи развращают душу, сын мой! За ними всегда стоит дьявол!

— Оставь дьявола в покое! Я хочу ванну и не собираюсь жить, как вонючий пес!

— У меня нет ванн!

— Врешь. Ты тоже моешься и тоже пользуешься благовониями. Ты пахнешь не так, как пахнут европейцы в Индии.

Иезуит покраснел.

— Ступайте за мной, сын мой. Я покажу вам эти комнаты.

Когда отца Венделя в чем-то уличали, он сразу переставал спорить, но и не пытался оправдаться.

— Здесь коллеж, а там библиотека, — говорил иезуит, ведя Мадека через серые дворики и указывая на потрескавшиеся и покрытые плесенью постройки — ни мрамора, ни фонтанов, ни сада. — За работу! — разбудил он дремавших у двери слуг-подростков.

Мадек удивился, увидев, какая у них светлая кожа.

— Метисы? — спросил он.

— Французы, дорогой мой, франци, как здесь говорят! Я излагаю им учение Христа, а они в благодарность убираются в миссии.

— Стало быть, они не богаты?

— Эти не богаты. Зато другие…

По красноречивому жесту иезуита Мадек понял, что эти другие оказывают поддержку и услуги, во сто крат более ценные.

Священник угадал его мысли.

— Ах, Мадек! Мы, миссионеры, живем здесь в нищете. — Он повернулся в сторону часовни: — Взгляни на эту церковь… Когда-то ее венчала башня с тремя большими колоколами, которые подарил миссии Великий Могол Джахангир. Тогда — это было, кажется, году в 1620-м — император был почти готов принять христианство. Он окружил себя европейцами: врачами, купцами, архитекторами… Когда Джахангир умирал, он захотел получить последнее причастие, но евнухи не послали за нами в миссию. И он умер, так и не став христианином.

— Он был индуистом?

— Нет, сын мой. Мусульманином. Это, конечно, не так ужасно. Ведь у мусульман всего один бог, и они признают в Христе пророка. Однако и они осуждены на вечные муки! Сын Джахангира ненавидел нас, — продолжал иезуит. — Он разорил две наши миссии, в Дели и в Лахоре. Как видишь, и здесь все пришло в упадок: колокольню разрушили, колокола украли, за исключением самого большого, — его утащили джаты четыре года назад, когда грабили город. Меня тогда здесь не было.

— Но тогда джатов привел сюда Угрюм…

— Угрюм стал бы пользоваться колоколом как христианин.

— Это Угрюм-то христианин? Развратник, окруживший себя евнухами и бабами?

— Угрюм скоро вернется к Богу.

— Если не умрет раньше!

Иезуит странно улыбнулся:

— Доверимся Провидению, сын мой, пути Господни неисповедимы!

— Черт возьми!

— Сын мой, — продолжал Вендель, сложив руки на груди, — вот уже много месяцев я стараюсь убедить его присоединиться к нашей пастве, и думаю, я близок к успеху.

Отец Вендель остановился перед кельей, дверной проем которой был занавешен шторой. Он приподнял ее и сделал Мадеку знак войти первым. Мадек увидел колченогое бюро, пружинную кровать и на стене — старое распятие в португальском стиле.

— Так ты женишь меня, иезуит? — спросил он, прежде чем переступить порог кельи.

— На ком?

— Не прикидывайся простачком. Я хочу жениться на юной христианке, красивой и с хорошим приданым.

— Ты требуешь слишком многого, сын мой.

Отец Вендель закашлялся. В этот момент слуги принесли ванну и несколько кувшинов с чистой водой. Мадек взял у одного из них кувшин и начал жадно пить.

— Ну что, иезуит, долго мне ждать ответа? — спросил он, напившись. — Я очень устал.

— Во времена Могола Джахангира, как я тебе уже говорил, здесь поселилось около пятидесяти христианских семей. Они были надеждой нашей конгрегации…

— Не тяни, иезуит! Это франци. Я знаю.

— Сейчас здесь живут двадцать семей, среди них есть одна довольно богатая, где есть девушка на выданье. Ее отец ищет для нее доброго католика европейского происхождения.

— Она красива?

— Разумеется, разумеется, сын мой. Но тебе следует действовать решительно. Ведь могут найтись и другие претенденты на ее руку. Семья девушки находится под покровительством Могола.

— Но Могол нынче сам в бегах, — усмехнулся Мадек.

— Все меняется, Мадек, все меняется! Так будет не всегда! Маратхи, один из народов Декана, хотят восстановить его власть в Дели. Ходят слухи, что он скоро туда вернется.

— Ты думаешь, англичане ему позволят?

— Англичане слишком озабочены тем, чтобы удержать Бенгалию. А у французов есть только один способ вернуть себе Индию — восстановить власть Могола. Но для этого нам нужен военачальник. Если ты женишься на этой девушке и с помощью тестя сможешь завоевать доверие индийских банкиров и Могола, то могут сбыться твои самые невероятные мечты, Мадек!

— Англичане этого не допустят.

— Повторяю, у англичан другие заботы.

— В Годхе, например.

— Да упокоит Господь их души, сын мой.

Значит, Вендель знает. Кто же ему сообщил? Угрюм, конечно, или посланники Угрюма. Иезуит узнал о планах англичан еще весной, в Агре, а может быть, в Бенаресе… Передвижение английских войск не могло остаться незамеченным, тем более в разгар лета, когда они шли через выжженные равнины.

Мадек вспомнил послов Угрюма. Как же наивен он был, что не обратил внимания! А что, если это Угрюм, разгневанный отказом Сарасвати, затеял нападение на Годх, убийство Гопала? Нет, это невозможно. Угрюм ненавидит англичан. Но любовь, любовь! Желание обладать этой фантастической женщиной, восстановить свой престиж, славу, власть! Ради этого он способен на самое гнусное двурушничество, еще более дьявольское, чем двурушничество иезуита. У Мадека закружилась голова.

— Ты хочешь, чтобы я воевал, иезуит? Но с кем?

— Мне кажется, мы говорили о женитьбе?

— Война или женитьба… Тебя послушать, так это одно и то же. В этой стране все так запутано.

— Так ты хочешь упорядочить свою жизнь, сын мой? Но сначала нужно разбогатеть. В Индии женитьба стоит дорого, намного дороже, чем в Европе. Тебе следует поступить на службу к какому-нибудь радже или махарадже сборщиком налогов. Однажды ты уже блестяще справился с такой задачей. Я постараюсь найти для тебя такую должность, как только закончится сезон дождей. Потом, когда ты женишься…

— Довольно болтать, иезуит, — прервал его Мадек. — Сейчас у меня нет ничего и я сам ничто. Я умею только воевать. Ты думаешь, отец этой девушки согласится отдать ее за меня, поверив мне на слово?

— Этот человек доверяет мне и следует всем моим советам. К тому же он мечтает о том, чтобы у нас появился хороший командующий армией.

— А чем Угрюм не командующий армией?

— Противник силен, сын мой. Нам нужны большие армии. Действительно, есть Угрюм. Еще есть Сальвадор де Бурбон, франци, потомок искателей приключений, явившихся сюда два века назад. Он действительно Бурбон, говорю тебе, настоящий Бурбон, как и наш добрый король! Теперь будешь еще и ты, Мадек…

Иезуит попал в яблочко. Мадек покраснел от удовольствия.

— Подведем итог: чтобы жениться, я должен, во-первых, разбогатеть, во-вторых, поддерживать дело Могола, так?

— Разбогатев, сын мой, ты получишь девушку, потом звание, и наконец придет слава.

— Тогда я женюсь, иезуит, я женюсь. Но сначала покажи мне девушку.

Отец Вендель не ответил. А Мадек рухнул на постель и мгновенно уснул.

— Так я и знал, — пробормотал иезуит и вышел, не благословив его.

* * *

Мадек проспал пятнадцать часов подряд. Во сне он видел своего слона Корантена, резвящегося в садах Годха, причем шкура у него была ослепительно белой; голого отца Венделя, с непристойной улыбкой благословляющего нищих Агры; и Сарасвати в свадебном наряде. А надо всеми этими призраками парил Великий Могол в образе огромного пестрого дракона, увешанного попугаями и мокрыми крокодилами. Периодически император наклонялся к Мадеку и говорил замогильным голосом: «Я отдаю тебе девушку, которая находится под моим покровительством!», после чего удалялся в темный угол, а вместо него опять появлялись отец Вендель, Корантен и Сарасвати. Мадек протягивал к ней руки, но она ускользала. Мадек падал на землю, Могол помогал ему встать: «Я отдаю тебе девицу, которая находится под моим покровительством…» И все начиналось снова.

Мадека разбудил шум ливня. Перед сном он даже не принял ванну, не снял грязную одежду. Он осмотрелся — ни тазов, ни кувшинов с водой в келье не было. А ему так хотелось помыться, избавиться от этого дурного запаха, запаха европейца.

«Мои солдаты…» — пронеслось в голове. Он выглянул наружу и, увидев во дворе своих людей, успокоился. Они здесь, все в порядке. Раздевшись, Мадек вышел из кельи и несколько минут стоял под дождем. Потом вернулся и подумал, что хорошо бы переодеться во что-нибудь чистое. Но под рукой ничего подходящего не оказалось. Он взял свое грязное платье и сунул руку в правый карман. Там было пусто — ни бриллианта, ни амулета. Мадек стал лихорадочно ощупывать свое платье. Камень и амулет оказались в левом кармане, но он точно помнил, что положил их в правый.

— Чертов иезуит… Он обыскал меня, пока я спал.

Стащив с постели покрывало, Мадек разорвал его пополам и обернул тканью бедра. Схватив пистолет и шпагу, он вышел в таком виде во двор. Солдаты в изумлении уставились на своего командира. Но ему было все равно, какое впечатление он производит на окружающих. Мадека душил гнев. Ему хотелось сейчас только одного — схватить отца Венделя за шиворот и выпустить из него кишки.

— Ты ищешь иезуита? — догадался один из солдат. — Он пошел в часовню, исповедовать жителей Агры, а нам велел подождать.

Мадек решительно зашагал к часовне, ничуть не смущаясь своего внешнего вида. Он не чувствовал теперь себя смешным — ни голым, ни полуголым, ни в набедренной повязке. Сарасвати научила его любить свое тело.

Он бесшумно вошел в часовню и пристроился за столбом рядом с исповедальней. Через решетчатое окошечко Мадек увидел светловолосого мужчину, лет пятидесяти. Судя по перстням, сверкавшим на его пальцах, это был довольно богатый франци. Отца Венделя Мадек не разглядел.

— Вы просите слишком большие комиссионные, — говорил франци. — К тому же он может не согласиться продать мне камень за такую цену. Кроме того, бриллиант следовало бы поместить в оправу. Говорят, что бриллианты без оправы приносят несчастье.

— Вовсе нет, вовсе нет, — бормотал отец Вендель.

— Но все знают, что он явился из этого проклятого города! А раджу Годха убили.

— Тебя сейчас тоже убьют, иезуит, если ты немедленно не выйдешь ко мне! — грозно сказал Мадек.

Франци чуть было не упал в обморок.

— Выходи! Или я тебе голову снесу!

Побледневший отец Вендель открыл дверцу исповедальни и вышел:

— Вы, Мадек? Как вы посмели прийти сюда в таком виде?

— Заткнись, шпион!

Торговец упал к ногам Мадека и стал молить о пощаде.

— Пошел вон! — рявкнул Мадек и через секунду услышал быстро удаляющиеся шаги франци.

— Так-то тебе заплатила царица Годха, — пошел в атаку иезуит. — Бриллиант-то фальшивый.

Мадек едва держался на ногах. В ушах снова зашумело. «Не убивать отца Венделя, не убивать. Сейчас он мне очень нужен».

— Я понимаю хинди, попик! — Мадек направил на иезуита острие своей шпаги. — Торговец не хотел покупать мой камень, потому что он слишком дорогой! А ты требовал большие комиссионные. Интересно, для чего — чтобы накормить страждущих или чтобы купить новые колокола?

Вендель молчал.

— Ты женишь меня как можно скорее!

— Никто не женится без помолвки.

— Тогда устрой мне помолвку.

— Надо подождать.

«Он тянет время. Он хочет, чтобы я оказался в его власти», — подумал Мадек. И впервые понял, что болен. Серьезно болен… Разве не предсказывал ему это Вендель, когда они прощались под стенами Агры? Он предсказывал еще что-то, но Мадек не помнил…

— Иезуит, я добыл этот камень своей шпагой. Алмаз был огранен ювелирами Годха, лучшими мастерами в Индии. Когда ты рылся в моих карманах, ты понял, что я могу купить себе невесту прямо сейчас. Так иди же к ее отцу и договаривайся с ним! Ну, иди!

Вендель не двинулся с места.

— Катись, говорят тебе! — Острием шпаги Мадек распорол его сутану, обнажив тощий и грязный живот.

— Господи! — завопил Вендель, увидев на своей груди кровь. — Во имя твое я стану мучеником!

— Я тебя только поцарапал! А до настоящих мучеников тебе далеко… Давай! Иди, если не хочешь, чтобы я насадил тебя на шпагу!

— Дай мне отдышаться! Нужно сменить сутану… — залепетал иезуит.

— Незачем. Иди так!

Вендель не стал настаивать и, подобрав полы сутаны, выбежал из часовни.

Солдаты давно не видели Мадека в таком хорошем расположении духа. Мысль о том, что священник бегает по городу в разорванном платье и с царапиной на груди, доставляла ему удовольствие. Спустя два часа священник возвратился в сопровождении еще одного франци, мужчины лет шестидесяти с печальной физиономией. Эту печаль Мадек объяснил необходимостью выдать дочь замуж.

Отец Вендель, Мадек и господин Барбет, потомок старого французского рода, осевшего в Агре почти двести лет назад, прошли в библиотеку, где по всем правилам был составлен брачный договор. Господин Барбет, занимающийся торговлей зерном и тканями в городе Агра, обещает руку своей дочери Марии Анны, рожденной в Дели, господину Рене Мадеку, проживающему в доме иезуитов в ожидании того времени, когда судьба позволит ему приобрести добротный дом в том же городе. Отец невесты обязуется дать ей в приданое десять лакхов рупий, а господин Мадек в свою очередь, будучи искателем приключений, предлагает в качестве залога своей доброй воли бело-голубой бриллиант чистой воды, ограненный в мастерских Годха, который будет возвращен ему после заключения брака. Свадьбу назначили на следующий сезон муссона, дабы дать время господину Барбету подготовиться к столь серьезной церемонии, а Мадеку — сколотить состояние и добиться соответствующего новому положению поста.

Договор составили в трех экземплярах; Барбет расписался на хинди, Вендель — на латыни, а Мадек поставил крестик: после Годха он окончательно утратил навыки письма, которому учил его отец в Кемпер-Корантене. Не умея читать на латыни, он засомневался было в законности документа, но не подал вида, рассчитывая на страх отца Венделя, который явно не хотел получить еще одну царапину на животе. Впрочем, во время переговоров иезуит не имел возможности заподозрить Мадека в неграмотности и, похоже, был сильно удивлен, когда тот поставил вместо подписи маленький крестик.

— Дорогой Мадек, мне нужно будет научить вас писать, — сказал он.

Барбет же выглядел довольным, хотя и по-прежнему пребывал в меланхолии. «Если отец так грустит, значит, дочка просто очаровательна», — подумал Мадек.

— Сколько лет невесте? — спросил он.

— Двенадцать лет, Мадек-джи, — ответил Барбет.

В комнате повисла мертвая тишина.

— Это обычный для Индии возраст вступления в брак… — залепетал иезуит.

Мадек не моргнул глазом.

— Отлично. Стало быть, в следующий сезон дождей ей будет тринадцать. Когда я смогу ее увидеть?

Иезуит и Барбет изумленно переглянулись.

— Индийские обычаи требуют, чтобы жених не видел невесты вплоть до свадебной ночи… Даже христианский закон не может здесь ничего изменить!

Мадеку уже хотелось только одного: поскорее лечь в постель.

— Ладно, пусть будет так! — вздохнул он. — Я подожду. Мое почтение, господин Барбет, и храните как следует мой бриллиант! А ты, иезуит, прикажи постелить мне здесь, в библиотеке, потому что твоя комната слишком мала, а я люблю, чтобы было много воздуха!

Иезуит подчинился. Мадек приказал своим солдатам охранять его днем и ночью. Как только кровать была готова, он мгновенно заснул. Проснулся он утром от сильной боли в нижней части живота. Теперь его постоянно мучила жажда. Он попросил пить, а напившись, потребовал зеркало. Увидев свое отражение, Мадек отвернулся. Ему вспомнилось предсказание — но было ли это действительно предсказание? — иезуита.

— Я уже стар, — пробормотал Мадек. — Я стар и болен. Это Годх убил меня. — И опять провалился в сон.

* * *

Это была странная болезнь. Лицо Мадека стало желтым, он много спал; просыпаясь, корчился в приступах рвоты и мучился метеоризмами. Никто не мог поручиться за его жизнь. Иногда он бредил, на бретонском, на французском, на хинди. «Майя, майя» — это слово он повторял чаще других. Несмотря на несговорчивость охранявших комнату солдат, отец Вендель добился права ухаживать за Мадеком. Они пустили его, решив, что лекарства не смогут навредить в состоянии, которое они считали безнадежным. Целыми днями иезуит готовил порошки и сиропы, закрывшись в каморке в часовне, или бегал по окрестностям с томом гербария под мышкой, разыскивая редкие растения; поговаривали, что он встречался в закоулках агрского базара с каким-то странным человеком и получил от него несколько маленьких коричневых мешочков, которые поспешно спрятал в складках своей сутаны. Зелья, эликсиры, микстуры сменяли друг друга; он перепробовал все возможные средства и заботился о несчастном Мадеке с почти отеческой нежностью. Однажды утром у Мадека начался сильнейший жар, было ясно: судьба больного решается именно сейчас. Вендель не отходил от постели Мадека много дней и ночей, он не спал, он буквально не сводил глаз с лица больного. Время от времени он отирал лоб Мадека, подкладывал ему подушку повыше, но самое странное было в том, что он не молился; никто даже не видел, чтобы он перебирал четки. Может быть, на самом деле он был врач, а не солдат воинства Христова? Наконец у больного спал жар, и иезуит отлучился в церковь. Мадек пришел в сознание и огляделся. Побеленный бревенчатый потолок, полки с книгами, ничем не украшенные стены. Ему показалось, что он в Европе. Однако запах вывел его из заблуждения. Это был запах Индии, в котором Мадек различил и аромат лиан, разросшихся за время муссона, и привкус ладана, которым окуривали комнату, и свежесть нардового масла, и благоухание специй, и вонь, исходящую от отбросов.

Тогда он понял, что возрождается к жизни. За шторами мельтешили осенние лучи, а он возрождался, очищенный, омытый, обновленный, свободный от прошлого. Болезнь, которая, как он теперь понимал, вселилась в него задолго до того, как он приехал в обитель, была подобна буре, муссону, истинному сошествию в ад. Она была странствием, более реальным, чем тысячи лье, которые он преодолел на судах Компании, более реальным, чем дороги, джунгли и горы. Однако после этой смертельной болезни в его сознании осталось чувство, что он спасся от самого опасного зла, от Сарасвати, которую теперь уже не мог воспринимать иначе, как в образе царицы Майи, Владычицы Иллюзии. Да, он сумел избежать ада, он ускользнул от кровожадной Кали, от красной пляски смерти, от всех демонов Индии, похитителей, ракшасов, да-кинь. Наступило время возрождения, его душа, свободная от тела, парила над поверхностью изначальных вод, готовая вновь броситься в чувственный мир, навстречу нежному голубому небу и запахам, запахам…

— Майя, — пробормотал он.

— Вы почти уже здоровы, сын мой… — склонился над ним отец Вендель.

— Иезуит… Мне пора взять в руки оружие.

— Терпение, сын мой, терпение. Тебе нужно окрепнуть.

— Я не люблю лежать в постели, иезуит. Где мой слон?

— С твоим слоном все в порядке. Он растет.

— Корантен! У него красивые бивни! Он повезет меня на войну.

— Да, Мадек… Но не сейчас!

Мадек кивнул на колыхавшуюся от тихого ветерка штору:

— Дожди кончились.

— Но разве кто-то говорит о войне, сын мой? В Индии все спокойно. Через два месяца наступит пора сбора урожая. К этому времени тебе надо окрепнуть, чтобы наняться к какому-нибудь радже сборщиком налогов.

— Я не собираюсь прохлаждаться в твоем монастыре.

— Конечно, сын мой, но сейчас ты еще очень слаб. Я заботился о тебе, я спас тебя, я помогу тебе набраться сил.

— Здесь я сдохну от скуки.

— Ты можешь научиться у меня многим полезным вещам.

— А на что они мне? Ты даже не умеешь стрелять из мушкета!

— А разве ты не хочешь научиться читать и писать? Разве славе подобает невежество?

— Славе…

Мадек глубоко вздохнул. Разговор утомил его. Он даже не смог приподняться на постели и сказать священнику: «Катись к чертям!», чего тот несомненно заслуживал. Но, может быть, иезуит и прав? Он не хотел спорить. У него не было сил. И по большому счету лежать в постели было не так уж неприятно. Он долго смотрел на пробивающийся сквозь штору свет, а потом задремал.

Через неделю отец Вендель дал ему первый урок чтения. Он сразу же понял, что Мадек все это знает. Он просто забыл это во время долгих лет скитаний по Индии. То же произошло с письмом. Болезнь пробудила в душе Мадека новую жажду знаний. Он с удовольствием учился у иезуита арабскому письму; ему нравилась эта вязь, она напоминала ему путешествие, жизненную извилистую дорогу от одного места к другому. Он быстро поправлялся. Венделю не хватило времени, чтобы научить его санскритскому письму. Однажды утром Мадек отшвырнул книги, перья и пергаменты и внезапно заявил, что ему нужен свежий воздух, что он готов отправиться на войну.

— На войну? На какую войну? Речь идет только о сборе налогов. Я подыщу для тебя службу!

— Не нужна мне твоя помощь! Война или налоги — какая разница. Лишь бы слоны, мушкеты, пушки! Я уезжаю!

Иезуит был разочарован. Способности Мадека к обучению, его ненасытная любознательность восхищали отца Венделя. Он уже считал, что ученик в его власти. Добыча оказалась более ценной, чем он думал поначалу. Отец Вендель надеялся увековечить свою власть над Мадеком. Но тот одним взмахом руки разрушил его надежды, и священник впал в отчаяние. Он старался удержать его.

— Ты еще слаб, Мадек. Я вылечил тебя, я готовил для тебя настои из трав. Они еще нужны тебе.

— Индийцы не хуже тебя умеют готовить лекарства. Я еду.

Мадек встал и, пошатываясь, вышел из комнаты.

Спустя неделю его отряд был опять в форме, Мадек закупил порох, велел начистить пушки, заготовить провизию. Один купец рассказал ему о радже, нуждавшемся в войске, чтобы собрать налоги. Мадек отправил к нему посла и с нетерпением ожидал его возвращения. Иезуит теперь жалел, что его лекарства оказались столь эффективны: следовало назначать их в меньших дозах, и это несомненно замедлило бы выздоровление пациента. Так они прождали больше трех недель, Мадек — в нетерпении, иезуит — в отчаянии. Гонец вернулся с приглашением от раджи. Прежде чем отпустить, Мадек расспросил его о том, что происходит в провинциях, которые тот проезжал. Новость, которую сообщил гонец, не была неожиданной. Царица Годха прибыла в царство Диг, где находился Угрюм. Прошел слух, что он опять сделал ей предложение и на этот раз владычица Годха не отказала. Поговаривали даже, будто она решила принять христианство, чтобы сочетаться законным браком с Угрюмом, которого теперь именовали не иначе как Луною Индии.

 

ГЛАВА XIX

Диг. Темная половина месяца Бхадрапада 4865 года Калиюги

Сентябрь 1764 года

Она ждала, когда загремят раковины, трубы, барабаны — весь этот звуковой ураган, которым обычно в Индии громогласно объявляют о прибытии могущественного властителя. Еще мгновение, и она войдет в ворота города. И какого города! Дига, столицы джатов, крестьян-солдат, слава о которых докатилась до самых Гималаев, людей-львов во главе с Угрюмом, живущих в неприступной крепости с бастионами, башнями, равелинами, рвами и амбразурами. Впрочем, достаточно ей сказать слово, и эта крепость будет принадлежать ей.

Сарасвати стало страшно. Сегодня еще можно что-то изменить. Но что произойдет, когда сюда войдет Угрюм, тот, кого называют Луной Индии? В сотый раз за это утро она смотрелась в зеркало. Перед лицом мужчины, кем бы он ни был, у нее не было другого оружия, кроме красоты. Она облегченно вздохнула: все в порядке, и это тем более удивительно, что теперь она — скиталица, рядом с которой нет ни одной женщины, способной помочь принарядиться. В центре лба, под голубым платком и легкой золотой диадемой, нарисован круглый красный тилак; чистые, как и прежде, глаза подведены двойным слоем краски кхоль; водопад жемчуга сбегает по чоли; на запястьях позвякивают лазуритовые браслеты, полученные в подарок после рождения детей от Бхавани. Прихваченные в спешке из объятого смертью дворца драгоценности были единственным, что напоминало ей о Годхе. Она раздала нищим свои сари, чтобы забыть об этом проклятом месте, но оставила себе украшения, ибо их невидимая жизнь, начавшаяся под землей тысячи лет назад, не зависит от превратностей человеческой судьбы, хотя легенда утверждает, что их можно сеять в определенных каменных карьерах и они возрождаются, растут в них, подобно растениям. «Глупости, — думала Сарасвати, — ничто, кроме пролитой крови, не приводит к возрождению! Пусть лучше жемчуг и бриллианты живут своей тайной жизнью у меня на груди, а я буду мечтать о войне и о свадьбе!»

Царица опять посмотрелась в зеркало. Да, она как всегда величественна, высокомерна, тщательно одета, спокойна, невозмутима.

Во время путешествия она часто слышала шепот за спиной: «Смотри, погонщик, как она прекрасна. Смотри, служанка, она ни разу не испачкала одежды, она не плачет по своему сыну, как слабая женщина, не плачет даже о том фиранги, который уехал в горы. Смотри, проводник, как она величественна, независима, царица Годха, носительница ваджры…»

Невозмутима! Какая ложь! Зеркало выдавало все ее слабости. Едва заметные тени под глазами, появляющиеся морщины, ожесточившийся взгляд, иссыхающие губы. Все эти люди, восхваляющие ее красоту, еще не знают, что красота эта обречена. Сарасвати уже не способна блистать, и скоро ее раны станут заметны всем; потому что любовь ушла, и теперь по ночам она воспламеняется лишь ненавистью. Солнце, весна, муссон, осень теперь не для нее. Она жаждет только крови. Вид крови, ее запах, израненные тела — вот что привело ее в Диг; она теперь жаждет этого так же, как жаждала любви фиранги, который покинул ее, как последний болван, не вкусив настоящего наслаждения. Ведь было бы так прекрасно предаться любви среди мертвых, удовольствие после крови было бы особенным. Стоило ей подумать об этом, как на глаза навернулись слезы.

Вдруг грянула музыка. В шатер вошел слуга и доложил:

— Он скоро прибудет, царица.

— Ты уверен, что это он?

— Да! Он едет впереди всех на огромном слоне, и у него черное с золотом знамя…

— Это может быть и кто-то другой! У этих фиранги столько уловок.

— Это он, это он…

— Пусть минуту подождет. Надо дать ему понять, что я не побеждена.

Опять подступили слезы. Как глупо: ведь она не дрогнула даже, когда развеивала над рекой прах Гопала. А еще говорят, что она обладает ваджрой! Но и об Угрюме говорят то же самое! Гнев против гнева. Чей окажется сильнее? Кто из них будет ползать у ног другого, улыбаться, страдать, кто будет готов отдать все? Она задрожала. Вопреки обычаю, Угрюм согласился явиться к ней в шатер, чтобы поприветствовать ее; после этого он, возможно, захочет унизить ее. Угрюм, которому убить человека проще, чем выпить бокал вина, Угрюм, который никогда не краснеет, Угрюм, который возит за собой по всей Индии толпы рабынь и любовниц. Сарасвати вдруг усомнилась в своей неотразимости. «Это Мадек, — думала она. — Мадек, с его прекрасным светлым телом, придавал мне силы, но он покинул меня, устал от моей темной кожи, от музыки, от моих ласк; сколько времени мы занималась с ним любовью, сколько раз я — чувствовала себя слабой, едва он начинал грустить; однако он не поддался чарам…»

Музыка зазвучала у самого порога. Стража заставила гостя ждать. Достаточно движения руки, и все будет кончено. Не один фиранги, так другой. Не о чем плакать. Конечно, она одинока и бедна. Все, что у нее осталось, это остатки красоты. Тем хуже. Будем смотреть судьбе в лицо, будем держаться.

— Пусть еще чуть-чуть подождет, — сказала она стражнику.

Она вспомнила, что у нее нет знамени, нет никакого отличительного знака своей страны. Откуда она? Из Дига, из Дели, из Годха? Безземельную, безмужнюю, бездетную, Индия должна бы отторгнуть ее, как неприкасаемую, лишенную воды и огня, оскверняющую все на своем пути. Но она обладает ваджрой, одерживающей победу надо всем: над вдовством, над запретом любви, над покинувшим ее фиранги. Она порылась в подушках. У нее осталась на память о Мадеке одна вещь: старый мушкет, который она похитила у него во дворце на озере в то последнее утро. Он не заметил этого, он держал руку на рукояти сабли, как это делают индийцы, но голова у него была слишком тяжелой, чтобы всерьез размышлять о войне. Пусть этот мушкет будет ее эмблемой, ее фетишем, ее знаменем. Она положила ружье себе на колени и стала ждала, когда войдет Угрюм.

Он появился внезапно, остановился на пороге, широко расставив ноги и высоко подняв голову. С минуту она видела только этот огромный силуэт на фоне яркого солнца. В шатре был полумрак. Он прищурил глаза, и трудно было понять, оттого ли это, что он привыкает к темноте, или оттого, что ослеплен красотой царицы. Она не сказала ни слова и не пошевелилась. Они долго молчали. И вот он дрогнул, он, не она. Его мышцы, натруженные боями, ненавистью, насилием, расслабились; его сабля, щит, ощетинившаяся шипами кольчуга показались вдруг маскарадным костюмом, детскими игрушками. Он низко поклонился, соединив руки в приветственном жесте:

— Намасте, царица.

Он не сказал согласно обычаю «высокочтимая», но она решила не настаивать на формальностях, угадав, что из них двоих она сильнее.

— Намасте, высокочтимый господин Угроонг, — ответила она и без стеснения стала разглядывать его. Первое, что она отметила, это то, что он стар. Борода еще черная и густая, но не ухоженная. Сколько ему лет? Пятьдесят, шестьдесят? Во всяком случае, он уже в том возрасте, когда близость с женщиной истощает мужчин. «Этот человек не будет обладать мной, даже если возьмет меня в жены», — решила она. Впрочем, он недурно сложен. Хорошо держится, мощная фигура, пожалуй, чересчур массивная по индийским меркам: слишком много мышц и мало жира; но ведь Угрюм — воин, как раз то, что ей надо. Руки, правда, длинноваты и немного странные; она задержала на них свой взгляд — сколько же жизней они погубили?

Угрюм по-прежнему молчал, его толстые губы чуть заметно дрожали. Кому-то надо было начать разговор; она решила взять инициативу на себя, потому что чувствовала свое превосходство.

— Благодарю тебя, высокочтимый Угроонг, за то, что ты принял меня в своих владениях и сам нанес мне визит. Я беззащитная слабая женщина… Я бедна, и у меня теперь нет даже свиты.

— Царица, ты прекрасна. Твоя красота открывает все двери, — ответил Угрюм.

— Ее недостаточно, Угроонг, и ты это знаешь. Красота проходит, как проходит все. Важна только сила. Присядь.

Он подчинился. Она хотела, чтобы он стал ниже, соизмеримее, оказался с ней на одном уровне. Но он все равно казался огромным.

— Сила! Она есть у тебя, царица. Во всяком случае, так утверждает молва.

Она рассмеялась так, как иногда смеялась во время любовной игры, зная, что ее смех очаровывает мужчину. Губы Угрюма растянулись в улыбке, наводящей ужас и страх.

«Должно быть, он так улыбается и когда занимается любовью, и когда убивает, — подумала Сарасвати. — Эта улыбка на все случаи жизни: и для удовольствия, и для ненависти. Он пожирает женщин, он забывается в их страданиях».

Эта мысль чуть было не испугала ее. И тут она осознала всю глубину произошедшей с ней перемены: «Если я произвела на этого человека такое впечатление, значит, я похожа на него». Угрюм развеял смятение ее души.

— У меня есть причина для встречи с тобой, — сухо сказал он. — Однажды ты отослала прочь моих посланцев. Поэтому я пришел сам сказать тебе, что мое предложение остается в силе: я хочу жениться на тебе!

Он говорил твердо и прямолинейно, но в его голосе она услышала нежные, чувственные нотки, которые напомнили ей интонацию Мадека во время их любовной игры.

— Ты — фиранги, высокочтимый Угроонг. У тебя белая кожа.

На самом деле она сразу отметила, что кожа у него смуглая, и поначалу это сбило ее с толку.

Похоже, ее замечание смутило его.

— Это так, но ты обладаешь ваджрой…

— Что ты имеешь в виду? — строго спросила она.

— Нет, ничего. Я просто хотел сказать, что я свободен от предрассудков, которые свойственны таким, как ты. Да, я пришел из-за Черных Вод, но ведь именно поэтому ты меня и разыскивала, не так ли?

Ей вдруг показалось, что она стоит перед ним нагая, и она машинально закрылась платком.

— О чем ты, Угроонг? Объясни?

— Я не люблю торговаться, царица. Вот мое предложение: давай объединимся. У меня есть люди, военный опыт, ружья и пушки. Я предлагаю их тебе, чтобы ты смогла отомстить. Ты же ненавидишь англичан. Ты ненавидишь фиранги в красных камзолах. Взамен ты отдашь мне свою ваджру.

— Ваджру! Так ты знаешь об этом! И ты веришь в этот вздор, ты, чужестранец, которого прозвали Луной Индии!

Он бросил на нее гневный взгляд, но она его выдержала.

— Успокойся, царица. Я — не торгую снегом!

Сарасвати подавила усмешку.

— Продолжай, Угроонг.

— Я знаю, кто ты, и ты мне нужна. Англичане постепенно распространяют свое влияние в индийских провинциях. Они развращают раджей и с их помощью прибирают к рукам индийские земли.

— Ты не сказал мне ничего нового.

— Я напомнил тебе о твоем несчастье только потому, что такая же участь скоро постигнет и других.

— Продолжай!

— Клайв, одержавший победу при Плесси, восемь лет назад открыл англичанам дорогу в Бенгалию. Теперь он возвращается. Король дал ему полную свободу действий. Клайв будет делать все, что захочет, ни с кем не советуясь, не ожидая приказов с той стороны Черных Вод. Ты понимаешь, что это значит, царица?

— О том, что фиранги в красных камзолах обосновались в Бенгалии, уже всем известно. Поздно махать кулаками. Дхарма! Мы платим за свои ошибки.

— По-моему, ты заплатила за них слишком дорого, царица.

— Не говори со мной так, Угроонг, или я прокляну тебя!

Он опустил глаза и, помолчав, сказал:

— Ты ведь знаешь пословицу, царица: в Бенгалию можно войти через сто ворот, но ни через одни нельзя выйти.

— Фиранги в красных камзолах входят и выходят, как им вздумается!

— Да. Потому что мы не сделали ничего, чтобы им помешать. И они будут и дальше вести себя так, пока Могол слаб. Но если он вновь обретет силу… С моей помощью. С твоей помощью. Я закрою ворота Бенгалии. Мыс тобой вместе закроем ворота Бенгалии.

— Вместе?

— Да, вместе! Ты красива, сильна, слишком красива и сильна для слабой Индии. Ни один мужчина, кроме меня, не захочет тебя, потому что ты внушаешь страх.

— Страх?

Она была искренне удивлена. Так вот, значит, какова ваджра?

— Да, страх. Но я уже сказал тебе: у меня нет предрассудков, свойственных индийцам. Я тоже внушаю страх. И я знаю фиранги, царица. Я знаю Могола; война — моя стихия. Мое имя известно всей Индии.

— Да, но ты здесь не единственный фиранги.

Угрюм побледнел и схватился за рукоять сабли:

— Забудь о них! Это все отъявленные негодяи, авантюристы, готовые служить кому угодно.

— Нет.

— Но он бросил тебя, ведь так? Бросил, потому что ты потеряла свое богатство. Он испугался, и вот теперь ты пришла ко мне!

— Нет, — покачала головой Сарасвати и накинула на себя все свои покрывала, как бы давая понять, что ему пора откланяться. Ее лицо скрылось под голубым муслином, и он не увидел, что она плачет.

— Я предлагаю тебе месть.

— Я не собираюсь мстить ему.

— Я дам тебе власть.

— Не обманывай меня. Властью обладаешь ты. И ты мне ее не отдашь.

Ее слезы быстро высохли, и она приподняла край муслина. «Он действительно стар и очень утомлен», — опять подумала она, но Угрюм угадал ее мысли.

— Я ничего не собираюсь скрывать от тебя, царица. Я уже не молод. Ты очень красива, но я устал от женщин. Я больше ничего от них не хочу.

— Говорят, их у тебя по меньшей мере двести, не считая тех, которых ты время от времени покупаешь… Среди них наверняка есть женщины моложе и красивее меня. И плодовитее. Ты ведь не можешь не знать, что мое чрево иссохло уже много лет назад. Так чего же ты ждешь от меня такого, чего не может дать тебе другая женщина?

— Ты — не женщина.

— И кто же я, по-твоему, если не женщина? — удивилась она. — На каком чудовище ты собираешься жениться?

— В тебе есть качества мужчины.

Она не была уверена, что поняла смысл его слов. Угрюм великолепно говорил на хинди, лучше, чем Мадек, и без малейшего акцента. Но, проведя прошлое лето с другим фиранги, она перестала доверять людям, пришедшим из-за Черных Вод, потому что ей часто казалось, что она понимает их, а на самом деле за их словами скрывался другой, неведомый ей мир. Однако Угроонгу удалось тронуть ее душу. Почему он так легко разгадывает ее?

— Ты выйдешь за меня замуж? — спросил Угрюм.

— Я бедна, несчастна, бесплодна.

— Неважно.

— А иссохшее чрево?

— Неважно.

— Женившись на мне, ты не сможешь получить ваджру.

— Я научу тебя воевать. Мы вышвырнем англичан из Индии.

— Я индуистка.

— Мне это подходит. Твои единоверцы заправляют здесь денежными делами.

— Но у меня ничего нет. И я не знакома ни с одним банкиром.

— Плевать на это. Ты индуистка, ты обладаешь ваджрой, и ты станешь моей женой. Этого достаточно для того, чтобы получить от них денег на большую войну.

— А твой бог? Что скажет твой бог?

— У великих воинов нет религии, кроме культа самого себя!

Сарасвати только теперь поняла: с этим человеком надо говорить о власти. Власть заменяет ему любовь. И сотни женщин ему нужны лишь для того, чтобы чувствовать свое превосходство. Его может возбудить только образ собственной славы, только он может рассеять его тоску.

— Чтобы выйти за тебя замуж, Угроонг, мне следует поменять религию. Если ты согласен взять меня в жены согласно христианскому обычаю, я буду твоей.

Он уставился на нее, не понимая. Его послы подробно описали ему странное поведение владычицы Годха, и он ожидал от нее чего угодно, только не этого. Он был сбит с толку. Каким образом годхский фиранги сумел обратить или почти обратить женщину из высшей касты в религию, провозглашающую равенство? Обратить женщину, которую ему, Угрюму, никак не удается укротить! А ему говорили, что он обычный молодой повеса. По счастью, этот Мадек вовремя убрался и находится сейчас на попечении отца Венделя. Хотя история с фиранги была ему неприятна, Угрюм До сих пор не воспринимал Мадека всерьез. Когда ему рассказывали об этом человеке, он не мог избавиться от непонятного, неопределяемого словами дежа-вю. Теперь Угрюм понял, что Мадек обладает большей силой, чем думают окружающие. Ваджра? Нет, не может быть. Ею обладает только она. Мадек не может помешать его союзу с царицей, ведь все — в том числе и она — утверждают, что их разрыв произошел по его инициативе. Значит, Мадека даже обрадует такой оборот дела, поскольку он окончательно избавится от обременительной связи. И эта красавица царица, которую обожал целый народ, отдалась зарвавшемуся юнцу, мелкому авантюристу!

Разглядывая сидящую на подушках и улыбающуюся Сарасвати, Угрюм никак не мог решить одну загадку. Всего неделю назад в своем последнем письме Вендель заверял его, что царица — истая идолопоклонница, кровожадная и развратная. Стало быть, сведения иезуита ненадежны. Что касается кровожадности, он не ошибся: Угрюм понял это по выражению ее глаз, по молниям, сверкнувшим в них при упоминании об англичанах. Что касается разврата, то в этом Вендель вообще мало что понимает, если речь идет не о мальчиках. Впрочем, об этом лучше больше не думать. Угрюм устал, ему было страшно. Все в этой женщине сбивало его с толку. Может быть, только затащив ее в постель, он поймет, как с ней обходиться. Но сейчас самое важное, чтобы она согласилась на брак. И она согласилась. Он заставил ее повторить это.

— Так ты принимаешь мое предложение выйти за меня замуж?

— Да. По христианскому обряду.

— У меня здесь нет священника, который мог бы тебя окрестить. А я тороплюсь с женитьбой. Приближается время, благоприятное для войны.

— Крестить?..

Он перевел это слово на хинди с помощью метафоры, соединив слова «лить воду» и «посвящение». Она вспомнила, что Мадек рассказал ей об этом обряде.

— А разве я не могу выйти за тебя замуж без этого, как ты сказал…

— Крещения… Нет.

Угрюм нахмурился. Он, конечно, мог организовать обряд крещения, заставить первого попавшегося священника благословить брак. Но если эта женщина обнаружит мошенничество, тогда все его планы рухнут. Проще всего было бы выписать отца Венделя, находящегося в двадцати лье отсюда, но иезуит сразу же начнет выспрашивать, исповедовать, шпионить, интриговать. Но Венделя можно и припугнуть.

— Если хочешь, царица, мы станем супругами через три дня.

Угрюм собирался было откланяться, считая, что получил окончательный ответ, но она остановила его движением руки:

— Скажи мне, какой титул носит твоя первая жена?

— У нее нет титула. Ее зовут бегум, по-монгольски. Это — единственная женщина, на которой я женился; она родила мне сына, она нежна и покорна. Она мусульманка.

— Так ты меняешь религию в зависимости от жены?

— Тебя это не касается.

— Не касается. Я хочу сохранить свой титул.

Угрюм сжал пальцы в кулак и рванулся к ней. Сарасвати испугалась, что сейчас он набросится на нее, побьет, задушит. Но отступил, опустил глаза.

— Я не прошу ничего другого, Угроонг. Слышишь? Ничего. Все ясно. Ты — союзник Могола; твои войска… наши войска будут воевать за его интересы. Я хочу иметь титул, который уважают его придворные и вся Индия. А также фиранги!

— Поклянись, что говоришь правду!

— У меня нет ни родителей, ни мужа, ни детей, ни даже бога… Чем же мне клясться?

— Поклянись жизнью того фиранги, который был твоим любовником!

Она даже не вздрогнула.

— Может быть, он уже мертв…

— Нет. Он жив.

— Жив… Значит, пусть он умрет, если я солгала.

Угрюм внимательно посмотрел ей в глаза: не обманывает ли она его? Тот фиранги бросил ее, и, возможно, поэтому она действительно желает ему смерти; в таком случае она может легко солгать. «Надо затащить ее в постель, — подумал он, — после этого я буду знать о ней все». Правда, в этом он тоже не был уверен.

— Пусть будет так, — сказал он, поклонившись. — Через три дня ты станешь моей женой, царица Сарасвати!

* * *

Сердце Сарасвати обливалось слезами, но глаза ее оставались сухими. Три дня она не покидала шатра, ожидая, когда прибудет человек в черной сутане, без которого, как ей объяснили, свадебный обряд совершить нельзя.

Сарасвати поняла, что между Угрюмом и другими фиранги нет никакой разницы, разве что та, которая существует между победителем и побежденным. Угрюм, как и англичане, хочет завоевать Индию, всю Индию. Его алчность потерпела поражение, возможно, из-за того, что он действовал из эгоистических побуждений, мечтая о единоличном господстве. А фиранги в красных камзолах наводняют Индию, как термиты, группами. Они постепенно занимают провинцию за провинцией и не ошибаются. Вот почему ей нужен Угрюм, его пушки, его солдаты, даже его вера фиранги; ей нужно разбить врага его же способом, его собственным оружием, и она станет христианкой, чтобы поддержать в себе последнее оставшееся в ней чувство, страсть Кали. Черной Кали. Она знает, что ей придется участвовать в варварской церемонии, совершать нечистые обряды, говорить то, чего она не думает. Но все это неважно. Важно то, что на самом деле во время бракосочетания она освятит свой союз с Кали. Лань, принесенная в жертву на алтаре Годха, была лишь началом.

Сарасвати была поглощена этими мыслями, когда ей доложили, что от Угрюма прибыл посол. Это был немолодой одноглазый фиранги. Он пригласил ее в Диг, где, по его словам, ей будет удобнее ожидать приезда священника.

— Как твое имя? — спросила она, не ответив на предложение.

— Меня зовут Визаж.

— Визаж, — задумчиво повторила Сарасвати. — Визаж… Что ты делаешь при дворе Угроонга?

— Я врач, царица.

— Тогда почему ты явился сюда как посол?

— В твоей стране, царица, лекари тоже часто исполняют роль советников или доверенных лиц.

Он говорил на хинди с сильным акцентом. Ей показалось, что она его уже где-то видела в прошлом. Но она никогда не знала одноглазого фиранги.

— Да, действительно, — кивнула Сарасвати, вспомнив о ласковом добром Мохане. — Я вижу, что ты знаешь Индию. Садись. Итак, твой хозяин хочет, чтобы я вошла в город? Но разве ты не знаешь, что ни одна уважающая себя женщина не приближается до свадьбы к дому своего будущего господина?

Визаж предвидел это возражение.

— Прости, высокочтимая царица, но ваша свадьба необычна, — улыбнулся он.

— Да, это так. Я сама пришла к стенам этого города. Я скиталица, и у меня нет своего очага.

— Мой господин, высокочтимая царица, считает для себя недостойным заставлять тебя и дальше дожидаться у ворот, поскольку священник задерживается, а он обещал тебе сыграть свадьбу сегодня.

— Вернись к своему господину и скажи, что я еще подожду. Я провела в шатре весь муссон, могу остаться в нем и еще на несколько ночей.

— Госпожа… Не надо отказываться. — Эти слова прозвучали как просьба.

— Почему же?

— Я врач и доверенное лицо. Не отказывайся.

— Доверенное лицо! Значит, ты можешь предать меня! Что, если Угроонг хочет заманить меня в ловушку?

— Ну что же, — сказал Визаж и поднялся.

Он был явно уязвлен. Она схватила его за руку и заставила сесть.

— Успокойся. Я верю, что ты говоришь искренне. Объясни же мне, чего от меня хочет Угроонг.

— Он теряет терпение… Он уже не молод.

Она поняла его с полуслова.

— Он не тронет тебя, — продолжал Визаж. — Но ему нужно знать, что ты находишься в городе, в его дворце, недалеко от него, что ты уже почти принадлежишь ему…

— Я понимаю, — кивнула Сарасвати. — А человек в черной сутане?

— Говорят, реки вышли из берегов и затоплены, поэтому он запаздывает.

— Дожди уже кончились.

— Да, но потоки еще не сошли с гор…

— Хорошо, завтра на рассвете я войду в город Угроонга. Я желаю иметь кортеж, музыкантов, танцовщиц, слонов.

— Все уже готово.

Она улыбнулась:

— Но у меня есть одно условие. Приготовьте для меня четырех слонов самой высшей касты.

Он смотрел на нее в недоумении.

— На одном слоне я буду ехать сама; и пусть еще будут три слона с пустыми паланкинами. Понимаешь: с пустыми, совершенно пустыми. Это единственное условие, которое я ставлю.

— Не беспокойтесь, высокочтимая царица, — ответил Визаж и поклонился, поняв, что аудиенция закончена.

Она подняла лампу, чтобы лучше разглядеть этого сутуловатого человека, прежде чем он исчезнет в ночи. Должно быть, она видела его в прошлых своих рождениях, где-то в бесконечной цепи предыдущих жизней.

Теперь, когда в памяти всплывал какой-то фрагмент прошлого, — рождение Гопала, охота, танцы для Бхавани, часы любви, — она воспринимала их как отзвуки предыдущих воплощений. Между Мадеком и Угрюмом Сарасвати была мертва; лишь ненависть заставила ее возродиться. Может быть, какой-нибудь лукавый бог развлекается, заставляя людей возвращаться на те круги, где они когда-то оставили свои следы?

* * *

Несмотря на поздний час, Угрюм не спал; бессонница измучила его. Визажа не было рядом, а сам он не мог отмерить точную дозу снотворного. Вчера стареющий воин послал в северные джунгли, в Гималаи, еще одного садху, чтобы тот нашел растения, которые, как поговаривают, являются единственным средством от этой болезни. Угрюм чувствовал себя разбитым и уставшим. В последние дни он часто спрашивал себя: может быть, он страдает не телесной, а душевной болезнью, чем-то вроде гипертрофии гнева и желания.

Пока он не женится на этой женщине, он не найдет покоя. Две ночи подряд Угрюм проклинал иезуита, муссон и весь мир; вечером третьего дня он послал Визажа, единственного человека, которому доверял, передать царице приглашение на завтра. Пусть только попробует закапризничать. Он, не задумываясь, убьет ее. Теперь и Могол, и английская угроза, и ваджра, и политические интриги отошли на второй план. Ему нужно, чтобы Сарасвати была здесь, в его дворце; он не будет встречаться с ней, он не тронет ее, но он должен знать, что царица в его логове, — пока этого будет достаточно.

Угрюм машинально поднес ко рту наргиле. Он привык к опиуму, этот наркотик оказался для него слишком слабым и уже не доставлял удовольствия. Во Дворце Тысячи Фонтанов стояла тишина. Он выбрал этот дворец из-за водопадов и каналов. Местный раджа с готовностью уступил его ему; сам он большую часть времени проводил в уединенном, прогнившем от дождей доме, где вместе с каким-то молодым брахманом занимался астрологией и алхимией, предоставив Угрюму полное право вести государственные дела и посещать его жен. Правда, в последнем Угрюм не преуспевал уже несколько месяцев, и это его беспокоило. Три дня назад он убедился, что владычица Годха превосходит всех женщин, которых он когда-либо знал. Как ни странно, ее ослепительная красота испугала его. Он предпочел бы обычное очарование и чувственную свободу, которые характерны для местных женщин и делают Индию, наверное, единственной страной в мире, где можно перепутать царицу с куртизанкой. В ней же он увидел настоящую царицу: ум, лукавство, ненависть, внутренняя сила затмевали в ней женщину, или, по крайней мере, то, как Угрюм представлял себе женщин. Мысль о том, что в свадебный вечер она увидит его таким, каким не видела еще ни одна женщина, парализовала его волю.

Вдруг Угрюм услышал шаги. Он приподнялся на кушетке, вынул из ножен кинжал и навел на дверь пистолет — давняя привычка воина, опасающегося предательства. Узнав шаги Визажа, он успокоился, но не стал убирать пистолет. Он ждал пароля.

— Тигр пожирает англичанина, который на него охотился! — прозвучал голос Визажа.

— Входи! — сказал Угрюм.

Визаж не удивился наставленному на него пистолету. Как обычно, Угрюм хотел убедиться, что врач не замышляет против него ничего дурного. Через несколько минут он опустит пистолет, а это явный признак благоволения, потому что другим посетителям приходится вести разговор под дулом пистолета, а случалось, что в порыве гнева хозяин разряжал оружие в слишком нахального или ретивого собеседника. Причем Угрюм никогда не оставался один. В тайной комнате, скрытой за драпировкой, постоянно находился десяток вооруженных людей, готовых в любую минуту защитить своего господина. Тем не менее Угрюм подозревал даже собственную тень.

— Ну что? Она явится завтра во дворец? — спросил он.

— Да, — ответил Визаж.

— Приедет! — развеселился Угрюм. — Завтра. Завтра на рассвете, как я просил?

— Да.

— Не скрывай от меня ничего, чертов лекарь!

— Она приедет, я же сказал.

— Кортеж готов. И баядерки, и музыканты, и слоны!

— Нужно еще три слона. И высшей касты.

— Что? — заорал Угрюм. — Что? Но я же запретил тебе уступать ее капризам! Для чего ей понадобились еще три слона?

— Три слона, Угрюм, и три паланкина, которые останутся пустыми, совершенно пустыми.

— Три пустых паланкина… Но зачем? — спросил Угрюм.

— Не знаю. Но она требует этого и грозит, что без них не войдет в город.

— Она не передумала выйти за меня замуж?

— Она очень спокойна. Я уверен, она выйдет за тебя.

— Держи свою уверенность при себе! Эта женщина сумасшедшая, а я тоже дурак, потому что хочу на ней жениться! Хорошенько следи за ней, Визаж, она способна на все, надо будет удвоить стражу и шпионов, надо будет приставить к ней женщин, чтобы они следили за ней, надо будет…

Он вдруг замолчал, растянулся на кушетке и отодвинул наргиле, пистолет и кинжал.

— Визаж… Я только тебе могу это сказать. Приготовь мне порошков, которые дают силу мужчине! Индийских или европейских. Лучше индийских, эти обезьяны здорово соображают в любви, дай их мне и поскорее, а потом принеси мак, мак…

Он никогда не называл наркотик по-другому, в Индии опиум потребляли в различных формах, самой распространенной были жевательные таблетки. Однако Угрюм давно перешел границы этого обычного употребления. Чтобы облегчить страдания своего хозяина, Визаж примешивал к его лекарствам другие, более сильные порошки.

Угрюм начал заикаться. Значит, момент критический. Угрюма надо было быстро успокоить, отправить в объятия наркотического сна. Иногда в такие минуты у него наступало также странное просветление, сходное с провидческим трансом.

— Пустые паланкины, пустые паланкины; я как-то слышал об этом. Один старый махараджа потерял на войне пятерых сыновей. После этого в кортежах за ним всегда шли пятеро слонов с пустыми паланкинами на спинах. Но она… Она потеряла только мужа и сына!

— Говорят, у нее были еще близнецы, которые умерли!

— Тогда мертвых получается четверо, а не трое!

Визаж склонился над маленькой сумочкой, в которой хранил порошки.

— В Индии много странного, Угрюм, не пытайся понять поступки этой женщины. Она много страдала и все еще страдает. Ее фантазии — это только способ заглушить боль. Скоро она станет христианкой, и ее сердце успокоится.

— Четыре, а не три, — повторил Угрюм. — Тем хуже. Дай ей все, что она хочет.

Интуиция подсказала ему ответ. Третий паланкин тоже обозначал умершего в Годхе человека, но этот мертвец не был трупом. Она имела в виду любовь к Мадеку, память которой она хотела в последний раз почтить, вступая в город Угрюма.

* * *

Кортеж Сарасвати вошел в город на рассвете. Это был базарный день. Когда появились слоны, крестьяне, сидевшие на корточках перед грудами овощей, специй и зерна, заволновались при виде трех пустых паланкинов и ослепительно красивой, похожей на богиню царицы. Они испуганно складывали руки в намасте, какое обращают только к самым жестоким божествам — Дурге, Кали или к демонам-похитителям.

Сарасвати сразу же почувствовала, что суета вокруг ее кортежа не имеет ничего общего с радостью. Это было похоже на религиозный экстаз во время солнечного или лунного затмения, когда целый народ бросается в реку, чтобы молить демона не разрушать страдающее светило. Вместе с тем шествие процессии не выходило за рамки обычаев: горстями разбрасывались кусочки леденцов, флаконами раздавалась розовая вода. А чтобы выказать особое почтение Сарасвати, Угрюм велел бросать под ноги слонов дорогие орхидеи и воскурить благовония.

Когда кортеж вошел на территорию дворцового комплекса, Сарасвати объяснили, что раджа джатов не выйдет ей навстречу, потому что он живет уединенно и отошел от мирских дел. Царицу это вполне устраивало. Меньше всего ей сейчас хотелось принять участие в придворном церемониале и увидеть Дивана, астролога и раджу, сидящего на троне, изображающем солнце; как и Бхавани, раджа Дига считал себя сыном божественного светила, и его главный дворец, Сурадж Бхаван, носил его имя. Она даже предпочла бы, чтобы Угрюм жил в европейском доме, хотя она и не представляла себе, что это такое. Лучше, чтобы в новой жизни ничто не напоминало о прошлом. Действительность же обманула ее ожидания: отражающиеся в бассейнах мраморные павильоны, пересеченные каналами сады и парки, легкие резные балконы — все напоминало поэтичный воздушный Годх. Видимо, мир вовсе не так велик и разнообразен, как говорил Мадек, раз в нем так много похожего.

Вдруг процессия остановилась, потому что ее продвижению помешал другой кортеж. Сарасвати выглянула из паланкина, чтобы узнать, чем вызвана заминка, и увидела выходящего из носилок высокого худощавого человека в черном платье. Спотыкаясь и поскальзываясь на разбросанных цветах и сладостях, этот фиранги стал энергично пробираться сквозь толпу индийцев, изумленных его непочтением к царице.

По тревожному ропоту людей Сарасвати поняла, что этого человека боятся. «Наверное, он и есть священник, который должен совершить свадебный обряд», — подумала она.

Отец Вендель негодовал. Он решил, что Угрюм хочет посмеяться над ним и призвал в Диг только для того, чтобы показать, что он не боится Христа и готов сыграть языческую свадьбу. Иезуит обогнал кортеж и направился прямо во Дворец Тысячи Фонтанов. Первый, кто ему там встретился, был Визаж.

— Где Угрюм? — спросил его отец Вендель.

— Мы вас уже не ждали! — улыбнулся Визаж, окинув взглядом пыльную сутану священника.

— Я задержался! Все дороги заполонили язычники, которые возвращаются из паломничества к Дьяволу!

— К Кришне? Что поделаешь, святой отец, раз уж Угрюм выбрал себе жилье в нескольких лье от Вриндавана!

— Чума возьми и Кришну и Вриндаван!

— Не сквернословьте, отец мой…

Вендель побагровел:

— Собираетесь поженить их, да? Поженить по языческому обряду?

— Конечно же нет! Лучше умерьте свой гнев. Угрюм уже несколько дней клянет вас на чем свет стоит. От отчаяния, что вас нет, он просил царицу прибыть в город!

— Значит, решил обойтись без меня?

— Нет, святой отец… Просто он боялся, как бы она не сбежала.

— Хорошо. Покажите мне комнату, где я могу освежиться, переодеться и привести себя в порядок.

— Нет! — остановил его грозный голос Угрюма.

— Господин Угроонг… — пролепетал отец Вендель.

— Ты, чертов священник, гнусная кобра, грязная свинья!

Вендель нисколько не обиделся. Казалось, он даже получал удовольствие от унижения и оскорблений. В этот момент он показался Визажу еще более омерзительным. При мысли о том, что эти белые суетливые руки скоро окропят святой водой прекрасный затылок царицы, потом коснутся ее пальцев, соединят их с пальцами Угрюма, врач содрогнулся.

— Крещение, сейчас же! — заорал Угрюм. — И свадьбу! Давай, доставай свое кадило!

— Но где, где?

— Здесь! — Угрюм указал пальцем на внутренний дворик, украшенный зелеными насаждениями и выложенный черным мрамором.

— Хорошо, хорошо! — согласился Вендель. — Но сначала ты должен исповедаться, сын мой.

— Исповедаться?! — расхохотался Угрюм. — Я должен исповедаться?! И ты, отец Вендель, будешь расспрашивать меня о моих грехах? Ты, который с вожделением смотрит на каждого молокососа! Может быть, ты из-за этого и опоздал! Может быть, поэтому тебе надо освежиться? Да на что тебе освежаться, иезуит? Стервятник, гнусный шакал!

Иезуит не стал настаивать. Спустя полчаса на голову владычицы Годха пролилась священная вода, и с этого момента она стала просто царицей Сарасвати. Потом, перед распятием из сандалового дерева и образом Девы Марии, скопированным из требника индийским художником, отец Вендель соединил ее унизанную кольцами руку с рукой жениха. Увидев на шлеме Угрюма бриллиант и жемчужное ожерелье на его груди, Сарасвати вздрогнула; она опознала в нем знак Кали. Сарасвати еле сдерживала улыбку. Простота церемонии, поспешность, с которой ей переводили с латыни слова иезуита, рассеянный вид всех присутствующих… Разве все это можно сравнить со свадебными обрядами индусов? Впрочем, все это вполне соответствовало ее суровым замыслам. Это не значит, что, став женой Угрюма, она откажется от роскоши, вовсе нет. Богатство — неотъемлемый атрибут власти. Но теперь для нее важнее была строгость души, о которой говорили фиранги. Обмен простыми золотыми кольцами означал, как она поняла, нерушимость их союза. Они оба дали клятву верности, на индийской свадьбе ее требуют только от женщины. Теперь они будут вместе и в горе, и в радости. Но она знала, что это будет его горе и ее радость.

Она глубоко вздохнула и закрыла глаза, а когда открыла, все закончилось. Какое счастье, что это совершилось в этом скучном месте, а не в индийском храме, где обитают демоны и духи. Ведь именно под открытым ясным небом, а не под сводами святилища она будет мстить за потерю Мадека и за гибель сына. Визаж внимательно за ней наблюдал. Он отметил ее спокойный и равнодушный вид, но по выражению лица понял, что эта женщина обладает огромной внутренней силой, которую сдерживает до поры до времени. Она была прекрасна. Но вряд ли порошки позволят Угрюму покорить эту красоту сегодня ночью. Что может сделать медицина, если мужчина слишком быстро стареет, но по-прежнему одержим желанием, более того, хочет властвовать над женщиной, которую не способен себе подчинить? А между тем Угрюм ликовал, как мальчишка. Но не посмел схватить Сарасвати за волосы и таким образом показать окружающим, как он делал всегда, что эта женщина будет пользоваться его благосклонностью дольше, чем обычно. Сарасвати шла впереди него, как будто знала все закоулки этого дворца, а Угрюм следовал за ней, слегка ссутулившись, и взгляд его был озабочен предстоящим испытанием.

Ночью Визаж пришел к нему в комнату в назначенный час. Угрюм сидел в кресле, тупо уставившись перед собой; его руки дрожали. На брачном ложе не было ни одной складки, как и в воздухе не было и намека на женские духи.

 

ГЛАВА XX

Панипат

Июнь 1765 года

За время болезни Мадека Корантен подрос. Он стал великолепным и мощным слоном, а благодаря тому, что Арджуна кормил его очищенными плодами бананов и побегами сахарного тростника, нрав у него был веселый и даже чересчур резвый. «Война изменит его, — думал Мадек, — в ближайшие месяцы ему придется набираться разума». И действительно, во время первого сражения Корантен испытал шок. Пушечные выстрелы испугали его, и он со всех ног бросился бежать, давя по пути несчастных сипаев. Но постепенно слон привык к походной жизни. Он оказался очень хорошо обучаемым животным и вскоре стал любимцем индийских солдат, которые считали, что Корантен приносит удачу.

Мадек тоже изменился. По совету одного купца он отправился на север, в одну мусульманскую страну, расположенную между Дели и Гималаями, чтобы поступить на службу к тамошнему набобу. Этот набоб некогда был визирем у Могола, хитростью и клеветой он добился того, что император казнил многих своих вельмож. Потом визирь совершил государственный переворот и убил самого императора. Правда, наследника престола он пощадил — просто ослепил его и таким образом устранил этого претендента на трон. Новый император из этой династии, опасаясь за свою жизнь, решил избавиться от визиря, и тому пришлось покинуть столицу и обосноваться в своих владениях, на севере.

Учитывая коварство набоба, Мадек вел с ним переговоры осторожно, чтобы не восстановить его против себя. Переговоры эти были долгими и трудными. В конце концов Мадек понял, что набоб не оценит его услуги по достоинству. Он уже был в таком возрасте, когда желание наслаждений превалировало над другими. Кроме того, набоб увлекся теперь поэзией и изучением еще двух языков (двадцать два языка он уже знал), поэтому на интригу против недостойного фиранги, осмелившегося заломить такую сумму за умение обращаться с оружием, у него просто не оставалось времени. И набоб «великодушно» отпустил Мадека, потому что устал от переговоров о деньгах, об отливке пушек и о продовольствии. Хотя… мог бы найти повод и посадить его на кол.

Мадек не искал приключений. Пожалуй, это было главное, что изменилось в его характере. Правитель народа рохиллов, воевавший с западными кочевниками маратхами, давно приглашал его к себе на службу. Уже несколько месяцев рохиллы осаждали крепость маратхов, считавшуюся неприступной. Прибыв на место, Мадек без труда разобрался в ситуации: причиной того, что осада так затянулась, было отсутствие порядка в индийских армиях. Мадек быстро определил слабые места в обороне крепости, легко сумел посеять панику среди осажденных и через восемь часов методичного артиллерийского обстрела заставил маратхов сдаться.

Индийцы на радостях устроили Мадеку триумфальное чествование и дали ему все, чего он потребовал, чтобы создать армию по европейскому образцу: десять тысяч рупий, несколько отрядов сипаев, а главное — возможность оставлять себе значительную долю от собранных с побежденных народов налогов.

Вернувшись однажды из похода, Мадек принес в казну своего нового господина столько денег, что тот не мог поверить своим глазам. Помимо положенных ему пятидесяти тысяч рупий, Мадек получил в благодарность от набоба ларец, наполненный драгоценными камнями, украшениями и монетами. Чтобы пустить все это в оборот, Мадек установил связь с наследниками убитых, со Всемирными банкирами. Через несколько месяцев об этом фиранги говорила вся Индия.

Теперь он почти не вспоминал Годх и его царицу. Его интересовали только деньги и слава. Он понял, что в Индии эти понятия не отделимы друг от друга.

Однажды предводитель рохиллов выразил обеспокоенность тем, что жажда золота может превратиться у Мадека в манию, а это опасно. Оскорбленный Мадек ответил, что на родине ему не приходилось слышать, что величие может существовать без богатства. Под родиной он подразумевал в данном случае Францию, а не Бретань, потому что с прошлого лета воспоминания о ней были связаны с образом Сарасвати. Когда-то он пытался объяснить ей, что принадлежит к побежденному народу, что его соотечественники так же ненавидят захватчиков, как индусы ненавидят мусульман. Но теперь он гнал от себя эти мысли.

Наступило лето, сухое и жаркое. Земля стала покрываться трещинами. И душа Мадека тоже покрывалась трещинами. Его сердце черствело по мере того, как росло его богатство. Теперь его любимым занятием было наблюдение за потомками моголов-завоевателей. За несколько месяцев Мадек освоил язык урду, то есть «язык орды», и весьма быстро разобрался в тонкостях имперской организации. Ее принцип был прост. Все земли в Индии принадлежали императору. Поскольку владения были слишком обширны, могольские суверены доверяли сбор налогов заминдарам или другим военачальникам, позволяя им оставлять себе часть собранного. Иногда они даровали приближенным целые области. С распадом империи большинство этих вельмож стали независимы. Их бенефиции, джагиры, практически превратились в собственность. Они дрались между собой, пытаясь отобрать их друг у друга, и именно таким властителям нынче продавал себя Мадек. Тем не менее прежняя могольская иерархия была в большом почете, особенно в Северной Индии, на равнинах которой ему приходилось воевать: она была в основном заселена потомками тех, кто составлял великую армию моголов. Несмотря на то что власть императора слабела год от года, каждый тешил свое тщеславие, украшая себя титулами. Здесь не было ни одного царя, который не именовал бы себя братом или хотя бы племянником Солнца или Луны и, будучи образцом мудрости или жестокосердным чудовищем, не имел бы права по меньшей мере на то, чтобы называться Славой Поднебесного Мира или Столпом Добродетели. Мадек не мечтал о таких призрачных титулах. И все же он хотел получить ранг, который выделил бы его из числа обычных людей, разбогатевших на грабеже, к каковым он пока принадлежал. Ведь разве сбор налогов не то же самое, что грабеж? Объезжая деревни, он угрожал, убивал, поджигал при малейшем признаке неповиновения. Он стрелял из ружей в крестьян, у которых для самозащиты не было ничего, кроме камней. А ведь они пытались защитить лишь то, что позволило бы выжить их семьям! Но Мадек был беспощаден ко всему, даже к женщинам, детям и старикам. После Годха резня стала казаться ему делом вполне обычным. Одно слово — дхарма. Ей невозможно противиться. Единственное, что его мучило — это жажда славы и золота. Почему бы не даровать ему титул рузиндара, мансебдара или даже омра, господина при Великом Моголе? Тогда он сможет ездить с большой свитой, в паланкинах, иметь слонов, женщин, в изобилии покупать сладости и специи, жить в роскоши.

Каждый раз, когда ему приходилось по делам наведываться в какой-нибудь северный город — отлить новые пушки, добыть продовольствие или совершить сделку с банкирами, — он возвращался оттуда подавленный великолепием. Он побывал в Лакхнау, центре легендарного царства Ауд, которое уже много месяцев не давало покоя алчным англичанам; в чудесном изобильном Лахоре. Он слышал, что в тех местах Мартин-Лев основал полуподпольный торговый склад, который уже принес ему изрядные барыши, и многие считали, что он навсегда поселится там, если мир в Индии будет обеспечен. Как и Мартин-Лев, Мадек не мог уже обходиться без удовольствий, роскоши, благовоний, сладостей, специй и без красивых женщин, которых в этих северных краях приходилось брать силой, но от этого они не становились менее желанными.

Мадек мечтательно повторял про себя титулы могольских вельмож: омра до хазари — хозяин двух тысяч коней, омра панч хазари — хозяин пяти тысяч коней, омра дуаздех хазари — хозяин двенадцати тысяч коней… Как хорошо, что он послушался иезуита! Скоро будет свадьба, он приблизится к Великому Моголу, и тот, возможно, даст ему еще более пышные титулы: Набоб, Владыка, Бахадур, Воин-Всегда-Готовый-к-Битве, или какое-нибудь поэтичное имя: Пальмовая-Ветвь-среди-Воинов, Источник-Благодеяний, Лев-Войны. Но был еще самый высший титул: Хан, Царь. Этот титул Мадек даже в фантазиях не смел примерить к себе.

Мечтая и упиваясь своей будущей славой, Мадек забывал об Индии. А она между тем продолжала распадаться. С каждым месяцем англичане все глубже продвигались в Бенгалию, и было ясно, что армия короля Георга этим не ограничится. Нужно было быть слепцом, чтобы не понять, что трагедия Годха — всего лишь прелюдия, эпизод, но при этом весьма характерный эпизод.

Тем временем приближался следующий муссон. Астрологи объявили, что он будет столь же мощным, как и предыдущий. В апреле 1765 года Мадек имел все основания полагать, что время бурных страстей закончилось и что, исключив из своей жизни любовь, он обретет покой, богатство и славу. Ничто теперь не препятствовало заключению брака. И он написал господину Барбету, что будет весьма счастлив, если тот займется приготовлениями к свадьбе.

Барбет ответил, что бракосочетание состоится в срок, указанный в контракте, который они подписали десять месяцев назад.

* * *

Однако возникло неожиданное препятствие. Правитель рохиллов боялся всех: англичан, маратхов и даже собственных союзников афганцев. Узнав о намерении Мадека жениться, он стал умолять его остаться. Мадек разозлился; он хотел играть свадьбу только в Агре, что, несомненно, было связано с воспоминанием о Тадж-Махале, не увидев который, он никогда не понял бы, что такое любовь. Соединяя свою судьбу с судьбой дочери господина Барбета, он и мысли не допускал, что этот брак пробудит в нем какие-то чувства; но все же речь шла о женитьбе, и он будет делить ложе со своей женой.

Мадек очень ценил своего хозяина и его щедрость и потому решил уступить. Он послал курьера к господину Барбету с известием, что не может прибыть в Агру и что для бракосочетания нужно выбрать другой город. По обоюдному согласию был выбран Панипат, городок, стоящий на караванном пути, который связывает столицу моголов со сказочными городами Пенджаба, с Лахором, Амритсаром и Кашмиром. Лучшего места нельзя было и найти. Если Панипат и уступал Агре в великолепии, а городам Раджпутаны в утонченной красоте, он был в высшей степени символичным местом. Ведь именно там ровно двести сорок лет назад предок императора Бабур одержал победу, которая принесла ему власть над Индией. И именно там шесть лет назад моголы пресекли новую попытку вторжения индусов. То, что Панипат был для его бывших друзей-индусов, в том числе и для Сарасвати, символом поражения, Мадека не смутило. Он вспомнил рассказ отца Венделя о могольском императоре Акбаре. Неграмотный, но мудрый Акбар воевал всю свою жизнь. Он упрочил власть Великих Моголов и расширил границы империи. Но на закате дней он понял, что целостность Индии недолговечна. Если индусы и мусульмане не объединятся, страну будут раздирать войны. И тогда он попытался создать новую религию, в которой соединил основополагающие идеи ислама, индуизма, а также христианства: Евангелия показались ему необходимым связующим звеном для такого проекта. Согласно легенде, его веротерпимость достигла такой степени, что среди его жен были представительницы этих трех религий. Впрочем, иезуит не считал этот факт точно установленным.

Старый император потерпел неудачу. Его наследник Аурангзеб свел на нет все его усилия, дойдя в своем мусульманском фанатизме до того, что разрушил старые храмы Бенареса. В конце концов империя пришла в упадок. Из всего этого Мадек сделал вывод, что Акбар был прав: мирное сосуществование всех трех религий и их последователей излечило бы Индию от безумства и уберегло бы от порабощения. Мусульмане, индусы, фиранги должны объединиться под скипетром Могола и спасти страну от английской экспансии, потому что, по мнению Мадека, англосаксов, хотя они и христиане, возрождение Индии нисколько не интересовало, у них была одна цель — торговая прибыль.

Выбрав для свадьбы Панипате, Мадек таким образом подчеркивал свою привязанность к Индии как целостной стране. Пройдя от Пондишери до Калькутты, от Годха до болот Кашмира, Мадек решил, что женитьба позволит ему восстановить утраченную целостность его собственной души. Ему уже тридцать лет. Он устал от воспоминаний о Годхе, его душа испепелена страстью к Сарасвати, а тело еще иногда раздирают желания, и теперь он мечтает лишь о спокойствии и о простом, доходном деле.

И вот он отправился в Панипат в сопровождении своего войска и правителя рохиллов, который больше его не покидал.

* * *

В шесть часов утра уже было жарко, очень жарко. Небо было синим и ясным, и если бы не духота, которая замедляет движения, перехватывает дыхание и утомляет душу, можно было бы подумать, что это весеннее утро.

Мадек снял в Панипате огромный дом, похожий на дворец, с галереями и садами. Раньше он принадлежал одному из вельмож Могола. На самом деле этот дворец был построен для императора, который во время путешествий предпочитал останавливаться для отдыха в домах своих придворных, а не в караван-сараях. Когда на империю обрушились несчастья, дом перешел в собственность какого-то банкира, который обставил его во вкусе, свойственном людям его касты. И все-таки Мадеку дом понравился. Он решил разместить в нем семью невесты, которая могла бы там жить до дня бракосочетания. Сам же он разместился в лагере у ворот города вместе со своим войском.

Несколько дней дороги, ведущие в Панипат, были запружены караванами с продовольствием, стадами коз и овец. Со всей округи в город стекались крестьяне, нанятые для обслуживания праздника. На свадьбу были приглашены банкиры из Лакхнау, ювелиры из Лахора, провинциальная знать, торговцы шелком и пушками.

Папаша Барбет выписал из Лакхнау самых лучших музыкантов, которые с первыми лучами солнца вырывали Мадека из объятий сна своими экзотическими мелодиями. Ему это нравилось. Больше всего он боялся одиночества на рассвете, когда ему в голову опять приходили мысли о прошлом — об ожидании у стен Годха и о другой женщине. Эти воспоминания могли испортить ему настроение на целый день. Он так их боялся, что сменил европейскую палатку, единственную вещь, что оставалась у него от того времени, на огромный бело-голубой шатер, похожий на шатры могольских военачальников. Внутри он поставил шелковые пенджабские кушетки, постелил кашмирские ковры, расставил медную утварь из Лакхнау: ничто не должно было напоминать о индусском жилище и художниках Годха. Он хотел стать другим, он хотел обновить себя и был рад, что бесконечное разнообразие индийских стилей позволяло легко отделаться от проклятых воспоминаний.

Итак, в шесть часов утра он стал готовиться к бракосочетанию. После благоухающей ванны он надел длинную тунику из золотой парчи, специально сшитую для этого дня. Что бы он ни думал, Годх не отпускал его. Разве не из-за этого он натер мятной эссенцией те части своего тела, которые особенно любила Сарасвати? Разве не чистил он язык и глаза так, как когда-то это делал Бхавани? Разве не для того он украсил свой тюрбан огромным аметистом, который украл из ка-кого-то восставшего города, чтобы таким образом убедить присутствующих, будто обладает тайными знаниями? И ванна, особенно ванна, — ведь именно Сарасвати приучила его к этому удовольствию. А еще он требовал от слуг, чтобы они дозировали благовония, как если бы он сам изобрел этот рецепт, и не желал признаться себе в том, что узнал его от владычицы Годха.

— Мадек-джи… Пришли твои женщины! — склонился перед ним слуга.

Его женщины… Он и забыл.

— Пусть войдут!

В комнату робко вошли четыре женщины. Одна из них, индуска лет пятидесяти, простерлась перед Мадеком, остальные, молодые мусульманки, не посмели двинуться с места.

— Подойдите!

Старшую женщину Мадеку рекомендовали как опытную повитуху. Двух юных мусульманок он получил как бакшиш от мелкого землевладельца, который разорился и не мог заплатить налоги. А третью он купил в Лакхнау, где она была баядеркой и жила в доме развлечений. Эта девушка в совершенстве владела искусством любви, но все же не могла сравниться с Сарасвати. Мадек был искренне к ней привязан. Он назвал ее Мумтаз-Махал, именем любимой супруги императора Джехан-шаха. Он сделал это в насмешку над самим собой и для того, чтобы избавиться от иллюзий относительно любви.

Этим утром у него было игривое настроение, и он захотел подразнить ее:

— Мумтаз-Махал, красавица из красавиц, как тебе понравилась моя суженая?

Мумтаз опустила глаза; фамильярность хозяина смущала ее.

— Мадек-джи, — вмешалась повитуха, — эта девушка слишком молода, чтобы судить о таких вещах. Поверь моему опыту повитухи! Дочь Барбета родит тебе прекрасных детей. Она готова к материнству: у нее пушок там, где должен быть пушок, выпуклости там, где должны быть выпуклости, и запечатано то, что тебе предстоит открыть.

Мадек недоверчиво посмотрел на нее. Только недавно он всерьез задумался о том, что собирается жениться на тринадцатилетней девочке, которую никогда не видел. Он попросил прислать ее портрет, но ему отказали. Тогда он узнал, что местный обычай позволяет жениху послать к невесте женщин из своего дома; если у будущей супруги обнаружится какой-нибудь телесный изъян, заключенный с отцом контракт мог быть аннулирован. Мадек решил проверить все до брачной ночи, после которой уже ничего нельзя было бы предпринять.

— Повитуха, скажи мне правду: есть ли у этой девочки изъяны?

— Их нет.

— А ее лицо?

— Ей всего тринадцать лет!

— Но ведь уже сейчас можно понять, будет девочка красавицей или уродиной!

— Это женщина — Хастини, — сказала повитуха.

— Хастини… — повторил Мадек, напрягая память.

— Да, женщина-Хастини, — повторила повитуха и стала декламировать стих из древней книги: — «Ее пышные волосы сияют и сворачиваются в шелковистые пряди, ее взгляд воспламенил бы и бога любви, он заставил бы покраснеть трясогузок! Тело этой изящной женщины напоминает золотую лиану, ее твердые и пышные груди напоминают две золоченые вазы…»

Внезапно она замолчала и сложила руки в намасте. Очевидно, традиция предписывала остановиться на этом месте. Ясно, что больше он ничего не узнает. Мадек вытер со лба пот. Его мучил один вопрос: какое место в этой иерархии Камы, бога любви, занимает Сарасвати? Когда-то Бхавани спросил его:

— Знаком ли ты с нашими традициями любви, Мадек-джи?

Мадек покачал головой.

— Как жаль! Ах, Мадек, возможно, это — самое главное сокровище, которое нам даровали наши боги! Когда-нибудь, когда ты пожелаешь жениться, я объясню тебе… А тебе обязательно надо жениться! — И он указал на Сарасвати: — Понимаешь, одиночество вредно; душа, лишенная любви, покинутая, несчастная, обречена на вечные поиски своей половины, которую она потеряла в своей прошлой жизни… Запомни, Мадек, есть четыре типа женщин: женщина-лотос Падмини, искусная женщина Читрини, женщина-слониха Хастини и, наконец, ниже всех, женщина-раковина Шахини. Поэты говорят, что Падмини встречается редко — одна на десять миллионов женщин, Читрини — одна на десять тысяч, Хастини — одна на тысячу, а Шахини есть повсюду… Угадай, какой женщиной является Сарасвати!..

«Стало быть, дочь Барбета — Хастини. Нет, все эти типы женщин — вздор, — решил Мадек. — Главное — это желание. Мне нужна покорная, живая, находчивая подруга. Мумтаз поможет ей».

— А вы что можете добавить? — обратился он к двум мусульманкам.

— Повитуха говорит правду, господин Мадек!

— Дурочки! Вы же северянки, вы ничего не понимаете в любви!

— Она говорит правду, господин, она говорит правду! — залепетали они и простерлись у его ног.

«Потаскушки, — подумал он. — И почему я не избавился от них? Потому что тогда меня сочли бы глупцом: ведь в этой стране сила военачальника измеряется размерами его гарема». По правде сказать, в последнее время его больше интересовало золото, чем женщины. Мадек вздохнул и велел им подняться. Он оставит их у себя; что ни говори, они все же скрасили ему несколько вечеров во время муссона.

— Ступайте! А ты, Мумтаз, останься!

Мумтаз подняла глаза и прикрыла рог краем накидки. Этот целомудренный жест у проститутки всегда удивлял Мадека.

— Расскажи мне о ней, Мумтаз. Хороша ли она для любви?

— Как знать, Мадек-джи… Она придет к тебе девицей. Тебе придется ее всему научить.

— Но ты ведь можешь определить, будет ли она хороша. В доме в Лакхнау ты встречала таких малышек.

— Не я их выбирала!

— Ты ведь знаешь, Мумтаз, знаешь…

— Да, я знаю. Ей тринадцать лет, господин, и она дочь фиранги. У нее очень светлая кожа, а здесь это очень ценится. Повитуха не солгала тебе: у нее пушок там, где должен быть пушок, выпуклости там, где должны быть выпуклости, и запечатано то, что тебе предстоит открыть. Но ей всего лишь тринадцать лет, она еще не полностью сформировалась, так иногда бывает с дочерьми фиранги. Кости немного торчат, на бедрах слишком мало жира, понимаешь? Я видела таких, как она, в доме развлечений, они были рабынями, привезенными из Аравии. Такие девочки окончательно формируются только к шестнадцати-семнадцати годам. Ей надо будет давать верблюжье молоко, лукум… Но ты и сам все это знаешь, господин, ты ведь тоже фиранги!

— Она еще не окончательно сформировалась! Но мы поможем ей сформироваться. Правда, Мумтаз?

Она покраснела и опять поднесла край накидки ко рту:

— Да, господин Мадек.

— Согласно обычаю, я могу лечь с ней в постель только через десять дней. Ты будешь рядом со мной, хорошо?

— Да, господин Мадек.

— А теперь иди!

Она удалилась, плавно покачивая бедрами. Мадек проводил ее взглядом, отметив, что она очень напоминает владычицу Годха.

Спустя полчаса Мадек уже въезжал в город. Это было потрясающее зрелище. Доблестный бледнолицый воин в расшитой золотом одежде, в парчовом тюрбане и с огромным аметистом, царственно восседал на великолепном белом слоне. От ушей до кончика хобота Корантен был украшен цветами, павлиньими перьями, каббалистическими знаками, символами любви и благосостояния, и все это в розовых, голубых и белых тонах, которые гармонировали с цветом парчовой попоны. На лбу слона переливался оправленный в золото аметист. Такой же, как на тюрбане Мадека.

«Надо будет в ближайшее время женить Корантена, — размышлял Мадек. — Нельзя допустить, чтобы такое животное окончило жизнь, не оставив потомства. Сразу же после свадьбы я поговорю об этом с Арджуной. Этот зверь приносит мне счастье, и я хочу, чтобы он разделил мою радость».

Праздник должен был продлиться десять дней. Расходы предстояли огромные, но Мадека это не очень-то заботило: вот кончится муссон, он проведет в новом году еще одну кампанию, и с лихвой возместит все затраты. Слухи о его свадьбе, должно быть, прокатились по всей Бенгалии, достигли Декана и страны джатов, где властвовал Угрюм; какие-то таинственные посланники оттуда уже несколько раз приезжали в Панипат и пытались затеять с ним переговоры. Он увиливал от них, ссылаясь на предсвадебные заботы. «Еще три месяца, — мечтал он по ночам, — и я доберусь до Могола. До самого Могола, и тогда все поймут, чего стоит фиранги».

Наконец Корантен остановился перед дворцом Барбета. В первое мгновение Мадек не узнал здания: весь фасад был украшен позолоченными гирляндами, а земля перед ним усыпана цветами. Папаша Барбет встретил Мадека у входа и повел на галерею, где отец Вендель уже раздавал благословения.

— Здравствуй, сын мой! — поприветствовал он Мадека.

— Здравствуй, иезуит!

— Иди за мной, Мадек, тебя ждет невеста.

Они вошли в зал, и Вендель указал на мушарабию, деревянную решетчатую загородку.

— Она здесь. Я хочу ее видеть, — сказал Мадек.

— Только после свадьбы, сын мой, не раньше.

— Как это? У нас ведь христианская свадьба!

— Ты теперь вельможа, Мадек. А у вельмож есть такой обычай! Если ты его нарушишь, то опозоришь себя.

— Опозорю себя?! Но ты говорил, что я увижу ее в день бракосочетания! А теперь хочешь заставить ждать еще десять дней! Как же ты собираешься нас венчать?! — воскликнул Мадек.

Барбет приложил ладонь к его губам:

— Тише! Ты не можешь не знать этого обычая.

— Я недавно приехал на север. И со свадебными обрядами не знаком. Я воин, а не волокита, гоняющийся за приданым!

— Поверь мне на слово: у моей дочери нет изъянов! Ты ведь посылал к ней женщин, а теперь готов оскорбить меня. Прошу тебя, замолчи.

— Ладно, дорогой тесть, но пусть нас сейчас же обвенчают!

Отец Вендель сразу же затянул молитву; из-за перегородки до Мадека донесся хор женских голосов, нараспев читавших латинские тексты. Он попытался угадать среди них голос суженой. «Пусть он будет приятным, — загадал он. — Будь она даже самой прекрасной из женщин, я не смогу вынести жены со скрипучим голосом». Погрузившись в размышления, Мадек не вникал в смысл слов. Полученный от отца Венделя тычок под ребра вывел его из задумчивости.

— Мадек, Мадек, подойди, уже пора! — Иезуит приоткрыл верхнюю часть мушарабии. Мадек приблизился, привстал на цыпочки, но увидел лишь маленькую фигурку, закутанную в красное с золотом покрывало.

— Умоляю, Мадек, не делай ничего такого, что может уронить тебя в глазах окружающих! Протяни руку над перегородкой и, ради Господа Всемогущего, опусти глаза и не двигайся!

Мадек подчинился. На его руку легла дрожащая нежная ручка. Отец Вендель опять заголосил, и ему вторил женский голосок.

— Твоя очередь отвечать, Мадек, — сказал отец Вендель.

— Отвечать? — не понял Мадек.

— Да, на хинди. Я спрашиваю тебя, согласен ли ты взять ее в жены.

— Ну, да, да, — закивал Мадек.

Иезуит повторил вопрос, повернувшись к мушарабии. Нежные пальчики пожали руку Мадека, и слабый женский голосок ответил на хинди «да». Вендель замахал кропилом и опять заговорил по-латински, потом взял руки новобрачных и разъединил их. Церемония закончилась.

«По крайней мере, у нее приятный голос», — подумал Мадек и, наполовину удовлетворенный, пошел обратно по темному коридору.

* * *

После церемонии бракосочетания Мадек пригласил Барбета и всех его родственников мужского пола в свой лагерь, где подобающим образом их одарил. Потом начался пир. В течение десяти дней гости услаждали свои языки и желудки. В изобилии подавались кари с пинтами травяного ласси; чапати и рис с шафраном; манговое варенье, густое, горячее и освежающее, как муссонные дожди; зеленые лимоны, сваренные в масле и уксусе; горячий чай со специями и привкусом свежего имбиря — истинное наслаждение в летнюю жару; разнообразные шербеты, бисквиты с сиропом, сочащиеся медом оладьи, выпеченные в форме цветов; пироги с молоком, в котором специально растворялись зелья, возбуждающие влечение: дурманящий ром, пальмовое вино; и огромное количество мяса. Местные повара, наследники древних могольских традиций, мариновали и фаршировали куропаток, запекали в земляных печах целые туши козлят, жарили на вертелах быков. По окончании трапезы, когда обожравшиеся гости мучились отрыжкой и метеоризмами, им подавали большие серебряные чаши, чтобы они могли рвотой облегчить свои желудки. Насладившись пиршеством, они начинали подумывать о чувственном наслаждении, засматриваясь на служанок, полуобнаженных танцовщиц. Случалось, что кто-нибудь из гостей, не в силах дождаться ночи, на некоторое время покидал пирушку, но по большей части условности все-таки соблюдались. Гости расходились поздно, но до утра из шатров доносились крики и стоны.

Как проводила эти дни Мария Анна, Мадек не знал. Однажды вечером он позвал Мумтаз в свой шатер.

— Это нехорошо, Мадек, — сказала она. — Ты должен десять дней соблюдать воздержание, как и твоя невеста.

— Я хочу только поговорить с тобой.

— Поговорить?

— Что делают женщины в ожидании первой брачной ночи?

— Я не знаю, — улыбнулась Мумтаз. — Ты же взял меня из дома развлечений. Я никогда не была замужем.

— Но ты же наверняка видела свадьбу, хотя бы раз или два, когда была маленькой.

— Да… Но что ты хочешь узнать? Женщины живут взаперти. Днем лежат на кушетках, едят, украшают себя и невесту, дают ей разные советы… Вечером они раздевают ее, купают, поют старые песни, рассматривают ее, играют с ней, как с куклой, рассказывают ей о своей первой брачной ночи, о том, как они рожали. Знаешь, Мадек, твоя малышка и не заметит, как пройдет время, у нее сейчас последние дни счастья!

— Счастье женщины заключается в том, чтобы принадлежать мужчине, Мумтаз!

— Ты так думаешь? Сейчас с ней все возятся, с нее не сводят глаз. А потом…

— Она будет счастлива со мной. Я сделаю ей детей. Ступай.

Мумтаз поклонилась, сложив руки в намасте, и направилась к выходу, но он удержал ее:

— Ты ведь придешь, да? Ты ей поможешь? Ты ведь тоже принадлежишь мне.

Мумтаз приняла демонстративно покорный вид. Ему показалось, что она опечалена.

— Да. Я приду. Это ведь будет через два дня?

— Через два дня. Войдешь вместе с моей свитой.

Она поклонилась, сложив руки в намасте:

— До встречи.

Вот так, в пирушках и развлечениях, окруженный ликующей толпой, музыкантами и танцовщицами, Мадек дождался наконец завершения праздника. В последний день Мадек, как полагалось вельможе, одарил крестьян из окрестных деревень, то есть больше десяти тысяч человек, и на закате солнца отправился во дворец Барбета. Тесть ждал его у дверей.

— Завтра, если все пройдет хорошо, я верну тебе алмаз, — сказал Барбет.

— Все будет хорошо, — ответил Мадек и в сопровождении слуг и прекрасной Мумтаз вошел внутрь.

Мадека проводили в покои новобрачной.

В глубине огромной комнаты он увидел ворох красных с золотом покрывал и трех старух, бросавших на них горсти риса. Он понял, что это и есть его юная супруга.

Мадек и Мумтаз подошли ближе.

— Вот твоя жена, — пролепетала одна из старух.

— Уходи! — Мадек указал ей на дверь.

— Мне — уйти?! Но я ее тетка! Бедная малышка потеряла мать три года назад, и именно я готовила ее к свадьбе!.. Я готовила ее для тебя…

— Мне не нужна ни ты, ни твои помощницы. Прошу вас всех уйти.

Они не двинулись с места.

— Не понимаете по-хорошему? Могу объяснить по-другому, — Мадек положил руку на эфес сабли.

— А зачем ты привел с собой девушку?

— Замолчи, старуха. Эта девушка принадлежит мне. А отныне я хозяин и той, что сидит передо мной, так что советую тебе убраться поскорее.

Женщины поклонились и засеменили к двери.

— Желаю тебе удачи! — буркнула на прощанье старуха, явно разозленная тем, что ее лишили пикантного зрелища.

Может, Мадек и не был знаком со свадебными обрядами индийцев, но он хорошо знал их поверья. А согласно одному из них, любое пожелание молодоженам перед брачной ночью может навлечь гнев богов и принести несчастье. Когда старухи покинули комнату, Мадек облегченно вздохнул и посмотрел на Мумтаз. Она поняла его взгляд.

— Идите, малышка, — прошептала Мумтаз красному вороху ткани. — Идите на чарпаи.

Девочка поднялась и покорно подошла к брачному ложу.

— Я — служанка господина Мадека, — продолжала Мумтаз. — Помнишь, я приходила вместе с повитухой навестить тебя? Ты же знаешь, что я нежно обращаюсь с девочками.

— Да, — кивнула Мария Анна.

— Что тебе давали старухи?

— Ничего.

— Тогда выпей вот это.

Она протянула девочке маленький флакон, и та выпила его содержимое, не снимая покрывала. Другой флакон Мумтаз протянула Мадеку и отошла в угол комнаты.

— Вернись. Ты будешь обмахивать меня опахалом, — сказал ей Мадек.

— Нет, Мадек-джи. В другой раз.

На ее лице появилось упрямое выражение; Мадек понял, что Мумтаз не уступит. Она прилегла на чарпаи, который приготовили для себя старухи.

Мадек начал снимать покрывала с Марии Анны.

…Когда он проснулся, девочки рядом не было. Он понял, почему Мария Анна ушла. Перед тем как заснуть, он объявил ей, что хочет вернуться на север до наступления муссона, пока дожди не размыли дороги. «Я поселю тебя в спокойном городе, где ты будешь ждать окончания муссона, — сказал он. — Тебе там будет хорошо». Сейчас она, наверное, готовится к отъезду и попрощается с отцом, который тоже собрался на север, в Лакхнау, куда его призывают неотложные дела. Мумтаз спала на своем чарпаи. Он подошел к ней на цыпочках и залюбовался. Как она напоминает Сарасвати! Та же манера подкладывать длинную косу под шею, такая же кожа, смуглая, прозрачная и золотистая. Ему почему-то вспомнилась ветхозаветная история об Иакове, которую он в детстве слышал в церкви Кемпера. Иаков служил пастухом у своего родного дяди Лавана, у которого было две дочери. Старшую звали Лия. У нее было доброе сердце, но тусклый взгляд. Иаков полюбил младшую — красавицу Рахиль и сказал Лавану: «Я буду пасти стада твои еще семь лет, если ты отдашь потом мне в жены Рахиль». Лаван согласился. Семь лет Иаков усердно заботился об овцах Лавановых, а по истечении этого срока сказал: «Теперь отдай за меня Рахиль». В честь новобрачных был устроен праздник, но Лаван обманул Иакова: ночью на брачном ложе вместо Рахили оказалась Лия. Иаков познал ее, не подозревая подмены.

Вот и Мадек думал, что женился на Рахили. Благодаря напитку Мумтаз он несколько раз познал Марию Анну, что не случалось с ним уже давно. А малышка под воздействием напитка ответила на его ласки. У дочери папаши Барбета действительно не было никаких изъянов; пушок там, где должен быть пушок; округлости там, где должны быть округлости; и теперь открыто то, что должно было быть открыто. В ее лице не было ничего такого, что заставило бы отвести взгляд. Но у Марии Анны, как у Лии из Библии, был тусклый взгляд. Мадек понял теперь, что означали слова повитухи: «Твоя невеста — Хастини» — и почему Мумтаз тогда посмотрела на него с сочувствием — он давно рассказал о своей любви к владычице Годха. Хастини, женщина третьего ранга, чуть лучше Шахини, говорит Кама-Сутра, священный текст о любви, который цитировала повитуха.

Нежная, очаровательная Мария Анна, несмотря на свои тонкие черты, на бледную кожу, на толстую косу, на пышную грудь и нежную йони, да, несмотря на свою юность, Мария Анна в сравнении с Сарасвати Падмини казалась заветренным лукумом. Обыкновенная, обыкновенная, она была до невозможности обыкновенная.

Мумтаз проснулась.

— Ты доволен, Мадек-джи? — улыбнулась она.

— Да, прекрасная Мумтаз.

Но она догадалась, что он пытается скрыть от нее свое разочарование.

— Она родит тебе хороших детей, Мадек-джи.

— Да, конечно.

— Я дам тебе еще эликсира.

— Не будем больше говорить об этом. Важно, чтобы она была нежной и покорной.

— Она такая и есть. — Мумтаз подвязала свою косу и повторила: — Она родит тебе хороших детей.

— Хороших детей, — пробормотал Мадек. — Хороших детей… — Теперь он очень сожалел о том, что не оплодотворил чрево Сарасвати, чтобы она родила ребенка, который напоминал бы о слиянии их тел. — Да, ребенка… Надеюсь, что она не бесплодна.

Мадек позвал слуг и велел отвезти Барбету покрывало с брачного ложа, в обмен тот вернул ему бриллиант.

На следующий день Мадек вместе с женой отправился на север и поселился в старом караван-сарае города Барейли, где решил переждать сезон дождей. Когда небо очистилось, он ненадолго съездил к своему тестю в Лакхнау, где установил связи с банкирами и закупил новые пушки. По возвращении он узнал от Мумтаз, что Мария Анна беременна. Эта новость ошеломила его, но не успел Мадек разобраться в своих чувствах, как ему доложили о прибытии посла из страны джатов. Этот человек сообщил, что отряды мелких тщеславных раджей совершают набеги на территорию джатов и что всем этим манипулируют англичане.

— Мой хозяин просит тебя приехать, — сказал посол.

— Мне и здесь хорошо, я никуда не поеду. А кто, собственно, твой хозяин?

— Махараджа Бадан Сингх.

— Я его не знаю. — Мадек на минуту задумался. — Страна джатов… А нет ли среди вас фиранги?

— Есть, Мадек-джи.

Разозлившись, Мадек схватил посла за шиворот.

— Что же ты не сказал об этом раньше, старый шакал! Ты боишься назвать имя твоего хозяина?

— Ты ошибаешься, Мадек-джи, мой хозяин вовсе не тот, о ком ты подумал.

— Кто же он?! — заорал Мадек.

— Это женщина, — ответил посол. — Ее зовут Сарасвати.

Мадек остолбенел. Три дня он совещался с посланником в секретной комнате караван-сарая, а потом объявил о том, что он покидает рохиллов и уходит к джатам.

 

ГЛАВА XXI

Где-то в море между Мадрасом и Калькуттой

Январь 1772 года

Уоррен Гастингс положил перо и, вздохнув, посмотрел в иллюминатор. Он был счастлив: море светлело день ото дня. Из темно-синего, каким оно было вчера на широте Мадраса, оно превратилось в голубое, правда мутноватое, что свидетельствовало о приближении к дельте Ганга.

Значит, скоро Калькутта. Наконец-то Калькутта, после стольких лет лондонской ссылки. Калькутта, в которой его ждет одна женщина. Может быть, не самая красивая в мире, но, несомненно, восхитительная, и главное, соответствующая представлениям Уоррена о счастье.

Уоррен вернулся к своему письму, перечитал последнюю фразу. Он писал другу, вернее родственнику, которого растрогало его бедственное положение и побудило оказать ему помощь во время его пребывания в Англии. Вспомнив, в какой нужде ему пришлось жить, Уоррен чуть было не усомнился в реальности своего нынешнего счастья. Разве кто-нибудь мог тогда представить, что ему удастся сколотить состояние в Ост-Индской Компании? В отличие от Клайва, вернувшегося в Англию с карманами, полными бриллиантов, большинство агентов Компании имели такой мизерный доход, что вынуждены были снова обивать пороги Вестминстера, выпрашивая разрешения вернуться в Индию. Гастингс понял, как далеко увели его иллюзии. Денег, заработанных в Бенгалии, только-только хватило на приданое для сестры. Теперь, оставшись без средств к существованию, он, как и сотни других просителей, надеялся на чиновников из колоний. Но ответом на все их ходатайства было, как правило, молчание. Даже совершенно бескорыстный проект Гастингса постигла та же участь. Его идея учредить в Оксфорде кафедру персидского языка вызывала у чиновников лишь скептическую усмешку. Двери закрывались перед ним одна за другой. Его жилища становились все более и более тесными. В один прекрасный день он оказался в каморке на чердаке. Подобно лондонскому докеру, ему приходилось спать на соломенном тюфяке. Нищета подавляла все сильнее и сильнее. И тогда он обратился к своему единственному защитнику Сайксу, который не постеснялся написать Клайву: «Нужно отправить Гастингса в Индию, иначе он превратится в уличного попрошайку».

В 1769 году Гастингс отплыл в Мадрас, вторую английскую факторию, где его ждала довольно посредственная должность управляющего по экспорту товаров. У него даже не было денег, чтобы купить себе колониальную одежду, но все равно он был счастлив: Мадрас — это первая ступенька на его пути к власти. Так и произошло. Теперь, направляясь в Калькутту, он ощущал такую же радость. Вот уже два года, как Индия вернула ему вкус к жизни. Во время путешествия в Мадрас он познакомился на корабле с очаровательной Мариан и ее супругом господином Имхофом. Когда Имхоф заболел, она заботилась о нем с такой чувственной нежностью, что покорила сердце Гастингса. По прибытии в Индию он продолжил знакомство с этой четой, а как только его финансовое положение улучшилось, выкупил Мариан и ее мужа. Да-да, выкупил, оплатив стоимость бракоразводного процесса и дав деньги на воспитание их детей. Причем господин Имхоф отнесся к этому вполне благосклонно и даже обязался выполнить условие, поставленное ему Уорреном, — вернуться в Германию и получить благословение на развод, произошедший из-за несходства характеров. Ведь Уоррену, как ведущему функционеру Ост-Индской Компании, не пристало вступать в греховные отношения с замужней женщиной. Добродетель, главное добродетель! Ведь его назначили президентом Совета Бенгалии именно за то, что он изгнал оттуда всех заблудших овец! Добродетель вела Гастингса к власти. Приказы из Вестминстера были однозначны: пресечь заражение соотечественников индийским безумием, строить новую Индию по английскому образцу.

Уже спустя полчаса после того, как он возжелал Мариан, стало ясно, что она отдастся ему, соблюдя только необходимую отсрочку, которую навязывают условности галантных игр. Не потому ли он и выбрал ее, несмотря на то что в ней оставались лишь отблески былой красоты? Ее легкость, ненавязчивая нежность, этот модный меланхоличный вид… И главное — то, что французы называют доступностью. Мариан была удивительно доступна, даже в еще большей степени, нежели монашки Бирнагора. Правда, ее раскрепощенность и искушенность в любви впоследствии вызвали у него пресыщение. Но теперь для него были ценнее покорность и преданность, ведь они свидетельствовали о том, что Мариан любит его. Какое туманное, лживое прошлое скрывается за этим? Уоррен предпочитал ничего о нем не знать…

Он быстро дописал письмо и обратился к донесениям агентов. Перечитав их несколько раз, Гастингс задумался.

Итак, война угрожала с двух сторон; с севера наступали маратхи, мечтавшие создать великое индуистское царство на развалинах могольской империи. Время от времени они заключали союз с императором против англичан. Но это было еще не самое худшее. На юге тоже начались волнения. Некий мусульманский авантюрист Хайдар Али захватил Майсур и угрожал Бомбею. То, что эти два противника когда-нибудь объединятся, было маловероятно. Но одно обстоятельство насторожило Гастингса. И в донесениях, полученных с севера, и в донесениях, присланных с юга, упоминалось имя одного француза.

Непостижимо! Неужели французы до сих пор не поняли, даже после Семилетней войны, что не созданы ни для войн на отдаленных территориях, ни для морских приключений, ни, тем более, для торговли? По Парижскому договору, исключительно из учтивости, за ними сохранили пять жалких факторий. И вот они вновь отстроили этот бестолковый город Пондишери, а теперь еще питают надежду на то, что смогут опять вести военные действия в Декане!

Даже если французские затеи всего лишь очередная химера, нужно составить список всех участвующих в них лиц, ведь каждый из них может представлять опасность для Англии. Он взял чистый лист бумаги и написал на нем упомянутое в последних донесениях имя — Сен-Любен. Этого человека агент описывал как «относительно молодого и весьма приятной наружности». Несомненно, это экстравагантный мужчина, горячая голова: ведь агент упоминает, что он прибыл в Майсур «вместе с караваном», то есть пересек иранские и аравийские пустыни, подвергался опасностям в афганских землях. Бесстрашный путешественник. И, как говорят, вхож в кабинеты Версаля.

Вторым в списке значился Угроонг. Уоррен ничего не знал о его новой супруге и обратился к досье: «Царица Сарасвати — набожная католичка, как и ее супруг. Говорят, что до заключения брака с Угроонгом была враждебно настроена к англичанам. Но подтверждений этому нет. Известно только, что, несмотря на принадлежность к римско-католической церкви, она посещает некоторые отдаленные храмы, в которых приносятся жертвы языческим божествам».

К большому разочарованию Уоррена, в досье не было сказано, есть ли у нее дети, сколько ей лет, красива ли она и есть ли у нее какие-нибудь затаенные обиды.

— Лучшие времена шпионажа позади, — проворчал он. — Надо будет навести в этом деле порядок. Компания не умеет использовать индийцев. Ах, Рам, Рам… Надо будет как можно скорее разыскать его.

О своем лучшем агенте Гастингс сохранил только самые приятные воспоминания. Уоррена всегда волновало тело индийца в облегающем дхоти, его покачивающиеся при ходьбе бедра. Внезапно Уоррен понял, почему его так тянуло в Бенгалию. Поставленная им цель, желание сделать эту страну английской собственностью, была всего лишь предлогом. На самом деле только здесь он мог дать волю своим страстям, которые так долго в себе подавлял. Он искал чувственности, наслаждения, праздников, которые превращаются в оргию. Он признался себе, что боится французов именно потому, что они могут помешать ему в этом…

Третьим в списке был Шевалье, управитель фактории Шандернагор. Агенты Гастингса перехватили несколько его тайных писем во Францию. В большинстве из них Шевалье сообщал о пустячных закулисных сделках, но, судя по его последнему донесению, он вошел в контакт с каким-то французским авантюристом, который уехал на север Индии.

Север Индии… Земля, о которой мечтают пресловутые маратхи… Сен-Любен… Внутренняя Индия… «Черт побери! — Уоррен стукнул кулаком по столу. — На этот раз Франция поведет наступление из внутренних районов Индии. Сен-Любен и Шевалье — связные, эмиссары, шпионы. Угроонг собирает войска. Угроонг и, возможно, тот французский авантюрист, о котором упоминает Шевалье».

Уоррен перечитал донесение, касающееся этого авантюриста: ему около тридцати пяти лет, он женат на дочери франци и обладает большим состоянием, которое сколотил во время сбора налогов. Недавно служил у рохиллов, потом ушел к джа-там. Известно, что между ним и Угроонгом существует некое соглашение. Правда, они ни разу не встречались. У француза есть дочь и любимая жена, есть небольшой гарем, и время от времени он принимает у себя отца Венделя.

— Ах, Вендель, Вендель, — улыбнулся Гастингс. — Как удачно он обделывает свои дела…

Но Уоррен не стал вносить Венделя в свой список, хотя и сомневался в его полноте. Он обмакнул перо в чернила и написал имя упомянутого авантюриста: Мадек.

Уоррен перечитал список. Четыре имени. Надо будет разузнать об этих людях побольше. Внезапно его охватило странное чувство. Рам! Рам! Он больше не думал о Мариан. Он позвонил в колокольчик и приказал приготовить постель.

Прежде чем заснуть, он решил почитать «Бхагавадгиту». Таким образом он совершенствовался в санскрите. Он открыл книгу на том месте, где остановился накануне:

Это мудрое изречение не тронуло душу Уоррена. Всю ночь он мечтал о Раме.

 

ГЛАВА XXII

Калькутта

12 января 1772 года

Мариан Имхоф готовилась к встрече Гастингса, сидя посередине гостиной на низком табурете. Она отдавала приказания слугам, наслаждаясь своей властью над ними. Нескольких женщин она отослала на кухню, других — на берег реки, теперь ее распоряжений ожидали мужчины: вышивальщики, штопальщики муслина, чистильщики ковров, садовник, управляющий и даже юный художник. Все они боялись ее, все, кроме художника.

Раз в неделю Мариан созывала к себе всю прислугу, торжественно усаживалась в центре комнаты, подобно махарадже перед дорбаром, и устраивала им разгон. Ради этого она даже выучила бенгальский. Вид согбенных спин, возможность унижать доставляли ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Но прежде чем занять такое положение, она десять лет прожила с одним обедневшим бароном, за которого вышла замуж только потому, что он пообещал привезти ее в Индию, из которой ей когда-то пришлось бежать в Европу. Разумеется, она знала, что ни во Франции, ни в Германии, ни в Англии ее не ждет ничего хорошего. Но после того, как ее бросил Сен-Любен, этот великолепный, неподражаемый Сен-Любен, у нее не осталось другого выхода. Даже теперь, когда ее сердечная боль утихла и она наконец обрела покой в доме Гастингса, Мариан не могла без дрожи вспоминать о Сен-Любене. Впрочем, стоит ли жалеть о тех временах? Благодаря любви губернатора ей стала подвластна вся Индия. По правде сказать, его чувство к ней можно было назвать любовью только условно. Она поняла это при первом же поцелуе: он обнимал слишком методично, «чтобы не переборщить», как выразился бы Сен-Любен. В постели Гастингс оказался таким же сдержанным. В общем, он был весьма посредственным любовником. Но одну его слабость Мариан сразу же научилась использовать с выгодой для себя: он желал, чтобы им восхищались. Амбициозный Гастингс сделал карьеру и стал жить на широкую ногу. Когда он предложил ей переехать к нему, Мариан, не задумываясь, оставила мужа и детей. Через два года Гастингса назначили генерал-губернатором. Вся Индия теперь у его ног. «Значит, справедливость существует, — думала Мариан, разглядывая в падающем через дверь свете солнца отрез муслина. — После стольких лет скитаний я наконец добилась счастливого и спокойного союза». Но Калькутту она не любила. Здесь все неправильно, все не так, как надо. Эта вечная грязь, против которой оказываются бессильными все ее труды, — остается для нее неразрешимой загадкой. Сколько нужно усилий, чтобы содержать дом в полном порядке. Она ни за что не призналась бы себе, что, заботясь о своем домашнем очаге, подражает призраку, который порой приходит к ней в снах, — Жанне Карвальо. Она предпочитала думать, что главная ее цель — угодить Гастингсу, который считал, что белый человек может установить свое господство во всем мире не только с помощью оружия, но и с помощью порядка.

Внезапно она услышала шум за окном и по быстрым шагам на гравийной дорожке узнала Гастингса.

Уоррен буквально взлетел по лестнице:

— Моя королева! Мое сокровище! Моя богиня!

Когда рядом не было посторонних, он не стеснялся быть сентиментальным. Она улыбнулась и протянула ему руку:

— Вы мне льстите.

Это игривое обращение на «вы» являлось всего лишь намеком на то, что между ними долгое время не было интимной близости.

— Как ваше здоровье, мадам? — спросил Гастингс, осыпая поцелуями ее руку. — Вижу, Бенгалия пошла вам на пользу. А говорят, здешний климат вреден для здоровья…

Он схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Мариан вздохнула:

— Вреден вовсе не климат, а слуги, Уоррен, слуги! Какое убожество! Здесь просто невозможно нормально вести домашнее хозяйство…

— И все же вы великолепно устроились.

Всплеск его чувств длился всего лишь минуту. Только что он обнимал ее за талию, а теперь обводил взглядом дом. Но все же он подарил Мариан еще один нежный взгляд. Да, он отдыхал рядом с этой женщиной, которая всегда ждала его, в любое время дня и ночи, верная, открытая и спокойная.

— Ты, наверное, хочешь чаю? — сказала она.

Он не стал отвечать, потому что и без этого было ясно, что она угадала его желание.

— Ты великолепно обставила дом.

Он говорил совершенно искренне. В этом доме он не увидел ничего, что бы его раздражало. Здесь не было мрачных, неряшливых интерьеров, свойственных калькуттским домам, где сломанные диваны соседствовали с дорогой мебелью и безвкусными картинами. Здесь царил порядок, и Уоррен был в восторге. Этот большой дом с белыми колоннами вовсе не казался массивным. В нем все было изящно и соразмерено.

Уоррен вышел на площадку перед домом и осмотрелся. Он не помнил, чтобы при доме был парк. Стало быть, это дело рук Мариан.

— Мне нравится этот сад.

Вышедшая следом за ним Мариан покраснела от удовольствия:

— У меня почти не было времени им заниматься. Успели сделать только террасы. Позже здесь будут и оранжерея, и ботанический сад, и теплицы, и манговая роща… И орхидеи. Может быть, даже зверинец.

Он одобрительно кивал. Как ей пришла в голову мысль об этих симметричных клумбах, о прудах, о рядах живой изгороди, убегающих вдаль к реке? Он вспомнил, что, уезжая из Мадраса, оставил ей очень ценную коллекцию могольских миниатюр. Выходит, стараясь угодить ему, Мариан скопировала планировку могольских садов. Может быть, она его действительно любит?.. Это открытие могло бы на мгновение тронуть сердце Уоррена, если бы в этот момент он не услышал за спиной позвякивание фарфора. Он обернулся. Мариан ожидала его возле двери вместе со слугой, державшим поднос с чайным сервизом. Она жестом пригласила Гастингса следовать за ней. Он вошел в гостиную быстрым шагом судебного исполнителя, мысленно проинспектировал ее, перечислил все, что она сделала для того, чтобы угодить ему. Лакировка, серванты, тонкий фарфор, новые эстампы, легкие, миниатюрные безделушки из нефрита — она собрала здесь именно то, что он любил, о такой англо-индийской гармонии он мечтал со времени отъезда из Англии. Получился новый, одновременно европейский и экзотический тип красоты. И он отнюдь не контрастировал с внешним обликом дома, скорее наоборот. Посреди гостиной, рядом с низким табуретом, стоял инкрустированный перламутром ящичек с принадлежностями для шитья. Из него выглядывали разноцветные шелковые мешочки, что придавало всей комнате оттенок очаровательного неглиже, без которого она показалась бы несколько абстрактной, может быть, даже интеллектуальной.

Слуги принесли свечи. Мариан подала чай, предложила губернатору партию в шахматы, вырезанные по модели, недавно произведшей фурор в Калькутте: стоявшие друг против друга изящно исполненные фигурки из слоновой кости изображали английскую армию и батальон индийцев. Раджи и военачальники были за королей, вместо ладей стояли слоны и пушки, пешки изображали сипаев. Партия длилась недолго. То ли из-за усталости, то ли из желания вновь угодить Гастингсу, Мариан допускала ошибку за ошибкой. Губернатор, уступивший ей белые фигуры, — то есть англичан — внезапно прервал игру:

— Шах и мат неизбежны, мадам. Индия победила вас!

Мариан улыбнулась:

— Желаете ужинать?

Он кивнул.

Ужины всегда бывали короткими: Уоррен заметил, что Мариан не разбиралась в еде; она так и не научилась руководить индийскими кухарками; могла спокойно съесть самый отвратительный кари. После заключительной чашки чая они перешли на второй этаж, в будуар, соединявший их спальни.

Уоррен снял парик и положил его на круглый столик. Мариан наблюдала за ним. Он провел рукой по своим волосам. Она не могла не рассмеяться. Уоррен был тощим и без парика казался состарившимся мальчишкой: у него были светлые, густые, непослушные волосы, которые вечно торчали в разные стороны, так что казалось, будто губернатор либо только что встал с постели, либо минуту назад вернулся домой после прогулки верхом.

— У меня столько дел, Мариан, столько дел, — вздохнул он. — Чтобы покрыть свои долги, Лондон желает владеть Индией, всей Индией. Англии надо поддерживать свой престиж в Европе, войны обошлись ей слишком дорого. Рано или поздно доходы Компании должны будут восполнить эти расходы. И я обязан создать здесь государство вместо обычной, собирающей доходы администрации! Выжить отсюда бенгальских банкиров, реформировать собственность, разработать законодательство, которому станут подчиняться и англичане, и индийцы, искоренить злоупотребления, руководить людьми. Очистить, очистить все… Тут и налоги, и таможня, и разбойники, и восстающий Юг, и Бомбей, который мечтает отделиться, и непальские Гималаи, и охотники за головами, промышляющие на берегах Брахмапутры, и татарские ламы, и Кашмир… Ах, Кашмир! — Гастингс понимал, что Мариан слушает его вполуха, потому что она не имеет никакого представления о настоящей Индии, но тем не менее продолжал: —…И все эти боги, миллионы богов, божественных музыкантов, небесных танцовщиц. Четыре дня назад я встретил знакомого калькуттского купца, родом из Бенареса. Он поведал мне, что сотни лет тому назад какой-то мудрец предсказал индийцам, что однажды Индию завоюют потомки бога-обезьяны Ханумана. Завоюют всю Индию, понимаешь, всю Индию… — Он подошел к окну и уставился в темноту. — Возможно, я и есть предводитель этого войска обезьян!

Сидящая за туалетным столиком Мариан пожала плечами:

— Только не сравнивай себя с теми, кто только что приехал, не надо! Ты не какой-нибудь гриффин! Ты губернатор, тебя прекрасно приняли!

— И главное: я одинок, Мариан. Одинок, как Робинзон Крузо.

— Как потерпевший кораблекрушение?

— Если хочешь… Помнишь, Робинзон пытался построить корабль, чтобы уплыть с острова, но он даже не знал, как спустить корабль на воду?

Мариан плохо помнила эту историю, но на всякий случай кивнула.

— Вот и я строю свой корабль… не думая о том, каково расстояние до ближайшей гавани, не зная, как буду спускать его на воду! Как только появляется какое-нибудь препятствие или трудность, я, подобно Робинзону, сознательно отбрасываю их и говорю себе: «Это ничего; сначала надо достроить корабль, а потом я найду способ, как стащить его с берега…» — Он отвернулся от окна и взглянул на Мариан: — Мой корабль — это Индия. — Он произнес последнее слово с нежностью, но через секунду тон его голоса изменился: — Который час, Мариан?

— Схожу в гостиную, взгляну на часы.

— Возвращайся быстрее. Завтра я должен уехать на рассвете.

Он в двух словах рассказал ей о предстоящей встрече с агентом.

— Почему бы не позвать его сюда? — спросила она.

— Нет.

— Это по поводу войны?

Он не ответил.

— По поводу Франции?

— В каком-то смысле…

Больше Мариан не задала ни одного вопроса. Спускаясь по лестнице в гостиную, она вдруг вспомнила другого мужчину, который тоже говорил ей о войне и о шпионаже. Вряд ли он отказался от своей цели. Вероятно, он где-то здесь, в Индии. Эта жестокая, коварная, предательская страна создана для таких, как он. Ее вдруг охватила радость, и она начала призывать войну, мечтать о маленькой, приютившейся на берегу залива французской фактории, о которой давным-дав-но ей рассказывал этот мужчина и где, возможно, когда-ни-будь она вновь познает счастье.

Когда она поднялась на второй этаж, Гастингс выкладывал из чемодана книги в потрепанных переплетах: Дефо, Лукреций, Юм, Макиавелли. Но один томик был почти новым.

— Дидро, мадам, француз, как и вы, — сказал он, протягивая ей книгу.

Она не взяла ее.

— Пора спать, Уоррен. Завтра я встану раньше вас, чтобы приготовить для вас одежду.

Он наконец подошел к ней и обнял. На большее она и не рассчитывала. Кожа у него на лице была шершавой, как пергамент. На его руках появились коричневатые пятнышки. Стало быть, он постарел. У него только мысли молоды. Но что ей делать с его умом? Разве что использовать его в своих интересах.

Не сказав ни слова, она повернулась и ушла в свою спальню.

Уоррен погасил свечи. Он был доволен, что она терпеливо выслушала его, дала ему выговориться и ни о чем не попросила. Когда он стал разбирать книги, она поняла, что ей здесь не место, что он хочет остаться один.

Замечательная, замечательная женщина… Белая рабыня.

* * *

За час до восхода солнца Мариан пришла разбудить Уоррена. Он был готов через несколько минут. Она велела подать к дверям старый паланкин, который приобрела сразу по приезде. Паланкин Уоррена остался в саду, на виду у всех: пусть люди думают, что он еще спит.

— Будь осторожен, Уоррен, — сказала Мариан. — Я не люблю индийцев. Я каждый день наблюдаю за слугами, все они предатели, как и другие бенгальцы. Вдруг сегодняшняя встреча — это ловушка?

— Я доверяю своим людям.

— Но теперь ты — губернатор.

— Разве меня можно узнать?

На нем была очень простая одежда, которую он носил, когда занимал скромную должность — полотняные штаны, сюртук, истершийся на локтях, выцветшие шелковые чулки. В таком наряде губернатора трудно было узнать, несмотря даже на то, что он не стал гримироваться. Он стал похож на того, кем был когда-то: на человека, преждевременно состарившегося под грузом забот и несбывшихся честолюбивых желаний, печального и хмурого, как и вся английская Калькутта. Он попытался развеселить Мариан: показал ей деловую походку мелкого служащего Компании, заискивающее и озабоченное выражение его лица. Но она не улыбнулась.

— Неужели кроме тебя некому ходить на такие встречи? У тебя что, нет для этого людей?

— Никто никогда не послужит тебе так, как ты послужишь себе сам. Так, кажется, говорят у вас, во Франции?

— О ком ты хочешь расспросить своего агента?.. — Она помолчала и добавила: — Возможно, и я кое-что знаю и смогу тебе помочь.

— Мариан! Мы же договорились. Оставь мне мои заботы.

— Это правда, я обещала не вмешиваться в твои дела. Но, может быть, я знаю тех французов, о которых ты говорил.

— Откуда?

— Может быть, я встречала их во Франции, когда была молода…

— Давай не будем касаться этого, — прервал ее Гастингс. — Могу сказать только, что меня интересует одна индуска, очень опасная женщина… эта женщина второй раз вышла замуж за европейца, и ее муж сговорился с одним французом.

Он наблюдал за ее руками — они дрогнули.

— С кем?

— С тем, кого ты не можешь знать. Он — нечто вроде раджи, французского набоба. У него здесь есть жена и дети, он воин, как и другой, Угроонг, муж этой индуски.

Каждое слово Уоррена стучало в голове Мариан: француз женился, у него есть дети, он воин. Нет, это не может быть Сен-Любен; тот слишком эфемерен, слишком нереален и слишком осторожен, чтобы зачать ребенка. Вдобавок, он не умеет обращаться с оружием. Он причиняет зло нежно, не проливая крови, и это делает нанесенные им раны еще более болезненными, чем те, что нанесены индийским кинжалом.

К паланкину подошли слуги.

— До встречи, мадам, — пробормотал Гастингс.

— До встречи, губернатор.

Он забрался в паланкин и, прежде чем опустить занавеску, решил еще раз взглянуть на Мариан. Но она уже исчезла.

Носильщики двинулись в путь. Уоррен попытался представить себе, что делает сейчас Мариан: возможно, она раздевается перед туалетным столиком, чтобы опять лечь спать. Внезапно у него мелькнула странная мысль: а что, если она умрет? И сразу же ему вспомнились слова Клайва. Много лет назад, когда Уоррен был еще простым агентом в Касим-базаре, он сообщил Клайву о смерти своей дочери, написал о своих душевных муках. «Очень скоро, — ответил Клайв, — очень скоро, сударь, вы найдете ей замену». И это было правдой. Клайв знал, что Уоррен действительно ни к кому не чувствовал привязанности. Если исчезнет Мариан, которую он считает редкостной женщиной, он найдет другую, которой сможет поверять свои страхи. В мире много хороших женщин. Надо только уметь выбрать. А Рам? Терпелив ли он, покорен ли, как она? В этом он не был уверен. Уоррен приподнял занавеску паланкина. Всходило солнце, на реке появились первые лодки, нечто вроде барж с гребцами, которые плыли вверх по течению Ганга, несколько английских кораблей стояло на якоре у причалов. По другую сторону дороги зеленели рисовые поля. Уоррен перевел взгляд на горизонт и представил себе сотни и сотни полей, на которых растут джут, хлопок, чай, шелковые деревья. Если будет хороший муссон, то Бенгалия окончательно оправится от прошлогоднего жестокого голода. На дорогах до сих пор можно видеть кости; со времени бедствия никто не позаботился о том, чтобы их убрать. Это было похоже на знамение богов, на священный призыв ко всеобщему разрушению на землях, где единовластно правит Кали.

Когда-то Уоррен не мог понять, почему англичанин — основатель города настоял на том, чтобы принести жертву ужасной богине в тот самый день, когда получил согласие набоба Бенгалии на создание фактории. Теперь же он и сам был готов заключить с ней договор. И может быть, именно поэтому желал встречи с Рамом. Ведь Калькутта — это хаос, из которого после каждого муссона является чудовищное богатство. Калькутта — это чрево богини-матери, это город, постоянно исторгающий менструальную кровь или испытывающий родовые схватки. Город-река, город-сирена, город-блудница, вечно доступная, вопящая, издающая стоны любви и смерти.

Наконец носильщики остановились. Уоррен спрыгнул на землю и юркнул в темный лабиринт переулков. Солнце еще не проникло в узкие проемы между стенами. Он быстро нашел заброшенный дом. Здесь ничто не изменилось. В глубине двора, у стены, где была щель, через которую можно было видеть храм Кали, стоял Рам.

Уоррен протянул ему руку и хотел было произнести слова приветствия, но тот остановил его жестом:

— Давай обойдемся без этого, я тороплюсь.

Рам был все такой же худощавый и мускулистый. Но черты его лица стали жестче. Волосы уже начали седеть. Но он все равно выглядел молодым и, по мнению Гастингса, даже похорошел.

— Я тороплюсь, — повторил Рам. — Что ты хочешь знать?

— Меня интересуют фиранги из Шандернагора.

— Шандернагор — это деревня… — Рам осмотрелся по сторонам и прикоснулся к связке висящих на шее амулетов.

— Я интересуюсь фиранги, которых называют франци, теми, что на севере, — сказал Гастингс. — Говорят, они сколотили большие состояния, и банкиры знают их…

— После убийства братьев Джагарсетх у индийских банков дела идут скверно, сахиб, ты знаешь это лучше, чем кто-либо. Наследников Всемирных банкиров тоже не пощадили. И разве можно сравнить состояние какого-то фиранги с сокровищами, которые твои люди увозят за Черные Воды?

— Я всегда оказывал покровительство твоей семье. Я и впредь буду поступать так же.

— Моей семье, да… Но что скажет моя каста?

— Ах, твоя каста… Это другое дело. Я подумаю над этим.

— Берегись, сахиб, Индия жестока.

— Я знаю. Но что ты знаешь о фиранги-французе? Расскажи, что ты о нем знаешь?

— Ничего, — покачал головой Рам.

Уоррен придвинулся ближе.

— Рам… — нежно прошептал он, так нежно, как не разговаривал даже с Мариан.

Рам поднял на него удивленные глаза. Надо было сейчас же воспользоваться его слабостью. Уоррен положил руку ему на плечо, потом стал медленно гладить его по обнаженной спине. Какая у него нежная, гладкая кожа, при этом упругая и твердая. У женщин такой не бывает. Рука Уоррена остановилась у края дхоти. Его губы дрожали.

— Рам…

Тот поднял голову, закрыл глаза и выгнулся.

— Кто эта женщина, которая вышла замуж за Угроонга? А тот франци, который живет недалеко от них, кто он? Скажи мне, Рам…

Индиец потянулся. Завязки его дхоти распустились.

— Царица… Ах, царица! О, нет!

Он схватил Уоррена за руку и толкнул его в угол под навес.

— Рам, нас могут увидеть из храма.

Спиной Уоррен почувствовал чье-то присутствие; кто-то вошел со стороны улицы, со стороны базара. Рам резко отпустил его и бросился бежать через двор. Уоррен прижался к стене коридора и нащупал в кармане пистолет. Но было поздно. Другой молодой человек, тоже худощавый и мускулистый, сорвал амулеты с шеи Рама и занес над ним кинжал. Через секунду он прыгнул в щель в стене и исчез в толпе паломников. Уоррен не услышал ни крика, ни вздоха. Надо было скорее уходить отсюда. Но прежде чем покинуть двор, он оглянулся. В пятне света лежал обнаженный труп еще молодого человека, у него было перерезано горло. Вытекавшая ручейком кровь впитывалась в землю, как и кровь животных, принесенных в жертву Кали.

…Мариан спала. Уоррен не стал ее будить. Редкий случай: он отослал слугу, принесшего ему чай, и велел подать вишневую настойку. Потом закрылся в своей комнате и четыре часа что-то писал. Отложив перо, он перечитал текст, который завершался такими словами: «Компания должна основывать свою деятельность на добродетели, а не на ловкости своих сотрудников. Культура полезна не только отдельным людям, но и всему государству, а также человечеству в целом, ибо она позволяет видеть все в новом свете, дает возможность общения с народами, над которыми мы властвуем по праву завоевателей… Нам следует научиться наблюдать за ними, чтобы развить в себе большую чувствительность и щедрость в отношении их естественных прав и научиться ценить их, как мы ценим самих себя. Но подобные примеры смогут быть почерпнуты только из наших записей, которые будут существовать даже после того, как британское владычество в Индии будет уничтожено, а источники его богатства и власти, которые оно там окончательно исчерпает, отойдут в область воспоминаний…»

Смерть Рама напомнила Уоррену о тщете человеческих усилий и о пропасти неведения, разверзшейся под ногами англичан. «В этой стране нам не будет покоя, если мы не научимся понимать ее, — думал новый губернатор Бенгалии, — никаких прибылей не будет, если мы не сможем проникнуть в ее тайны». В этот день он принял решение, к исполнению которого приступил впоследствии, посвятив его памяти Рама: как только это станет возможно, он наймет англичанина, способного перевести «Бхагавадгиту».

После этого Уоррен отпер дверь, кликнул слугу и велел ему позвать Мариан. Он попросил ее благосклонности, она согласилась, и некоторое время они вдвоем предавались любви. Уоррен льстил себе мыслью, что при этом они приближаются к тому, что нарисовано на индийских миниатюрах. Но он ошибался: он еще не знал, что индийская любовь должна длиться долго. Сейчас же, торопясь, он сократил себе праздник и вскоре вернулся к повседневным заботам по созданию Английской Индии.

 

ГЛАВА XXIII

Бхаратпур. От месяца Магха до месяца Бхадрапада. Годы 4872–4873-й Калиюги

Январь — сентябрь 1772 года

Мадек получил еще одно озадачившее его письмо. Три месяца назад Визаж уже привозил ему послание от того же корреспондента, Шевалье, коменданта фактории Шандернагор.

Впрочем, в это январское утро Франция занимала Мадека не больше, чем прошлогодний снег. Куда больше его заботило состояние Корантена. Три дня назад Арджуна заметил выступившие у него на виске капли, предвещавшие в ближайшем будущем много хлопот: у слона опять наступал период любви. А по этой части Корантен был невероятно горяч: в прошлом году он разнес в щепки свое стойло и убежал к слонихе низкой касты, от которой потом родился слоненок-метис. С тех пор, едва появлялись предвестники мастха, слоновьего любовного периода, Корантена сразу же сажали на цепь, потому что в эти дни он был не менее опасен, чем тигр-людоед. Мадек беспокоился. Корантен очень плохо переносил заточение и гневно трубил с утра до ночи. В такие периоды он не переносил присутствия человека, не подпускал к себе даже Арджуну. И все-таки Мадек решил взглянуть на слона, хотя бы издали. Корантен стоял посреди двора и, казалось, о чем-то мечтал, покачивая хоботом. Его длинные бивни блестели в лучах утреннего солнца. Он был действительно великолепен. Все предсказания Арджуны сбылись: исключительное телосложение, огромная выпуклая грудь, тяжелый хобот, длинный, не касающийся земли хвост, массивные ноги, все такая же светлая кожа и маленькие розовые и белые пятнышки на морде и ушах, которые придавали ему романтический вид, хотя он давно уже закалился в сражениях. В каждой битве за ним следовало шестьдесят слонов — среди них были и полукровки, и слоны низкой касты, и царственные животные, которых Мадеку позволяло теперь покупать его состояние, а некоторых он поймал на охоте. Корантен имел право на самые большие почести: его по-прежнему баловали, кормили очищенными бананами, пирогами из пшеничной муки, сахарным тростником, поили жасминовым настоем. Во время военных действий ему давали такую же простую пищу, что и другим слонам, но это вовсе не сказывалось на его бойцовских качествах. Он всегда шел в первых рядах, не боясь ни стрел, ни пушек, всегда был покорным хозяину и спокойным по отношению к боевым товарищам.

«Настоящее сокровище, — не уставал восклицать Арджуна, — драгоценность, Мадек-джи, дар богов!»

«Дар богов, — повторял про себя Мадек этим зимним утром, наблюдая, как Корантен ждет сахарный тростник. — Сокровище, как мой бриллиант из Годха. Но эта драгоценность не уместится в чреве корабля. А переправлять Корантена с караваном — значит подвергать его таким лишениям, которые он может не выдержать».

Корабли и караваны, караваны и корабли: вот уже несколько месяцев эти слова не выходили из головы Мадека. Он был женат шесть лет. За это время он сколотил огромное состояние и снискал славу, о которых когда-то мечтал. Он буквально купался в роскоши — носил парчовые одежды, шелковые тюрбаны с султаном на голове, пальцы на руках были унизаны кольцами с драгоценными камнями. Он поселился в городе Бхаратпуре, где построил себе огромный дворец. В окрестностях у него было еще две резиденции. Он владел огромными территориями земли, кучей векселей от Всемирных банкиров, армией вышколенных слуг — в общем, имел все, что только могло ублажить его тщеславие. И теперь почувствовал пресыщение.

Шесть лет назад посланец Сарасвати убедил Мадека оставить рохиллов и перебраться в страну джатов, где, как он говорил, зародится очаг сопротивления англичанам. Но из этого ничего не вышло. Поселившись в Бхаратпуре, Мадек больше не получил ни одной весточки от царицы Сарасвати. Несколько раз к нему наведывался Визаж, когда ее супругу нужна была военная поддержка в той или иной операции. Но это были лишь временные союзы, скорее ради грабежа, нежели ради политики. С Угрюмом он даже ни разу не встретился. А Сарасвати молчала. Мадек не смел расспрашивать о ней, и никто вокруг не произносил ее имени. Он тысячу раз повторял себе: «Индия медлительна, ты же знаешь, медлительна и ленива, а еще она склонна к измене. Успокойся, Сарасвати рано или поздно подаст тебе знак, подожди, будь терпеливым, время еще не пришло, оно еще придет, твое время…» Наконец однажды он решил, что тешит себя иллюзиями и что все его надежды не имеют никаких оснований. «Царица Сарасвати, царица ветров, владычица химер, майя, майя! Она, как всегда, просто играла со мной. Она хотела, чтобы я был под рукой на случай, если ей придется воспользоваться моей помощью. А такого случая не представилось».

С того дня честолюбивые помыслы Мадека стали сходить на нет. Теперь его душевное состояние можно было назвать усталостью чувств, выхолощенностью желаний. Каждый год после окончания сезона дождей он отправлялся в окрестные земли, иногда, чтобы собрать налоги, иногда, чтобы усмирить какого-нибудь местного царька, иногда, чтобы ограбить какой-нибудь ослабевший народ. Все это легко обогащало, но не приносило славы. В своих собственных глазах он оставался посредственностью. Иногда Мадек восставал против самого себя, ужасался своей жизни. Но отрава Индии была сильнее его: он продолжал совершать грабительские набеги, хотя ему уже не нужно было столько богатства. Даже женщины перестали интересовать его. Дети, выношенные его супругой-бегум, умирали, едва родившись; впрочем, четыре года назад один ребенок мужского пола выжил, и это несколько прибавило Мадеку сил. Он назвал его Балтазар Рене Феликс: Рене, потому что он продолжит его род, Феликс — чтобы он вкусил в этом и ином мире счастье, а Балтазар — в память о легенде, которую Мадек когда-то слышал на корабле: среди царей-волхвов был принц Балтазар, родом из Индии. На самом же деле за нелепой мыслью назвать сына Балтазаром скрывалось еще неосознанное, не сформировавшееся желание вернуться на Запад.

В то время как бегум теряла своих детей, Мумтаз рожала прелестных здоровых младенцев; правда, только девочек. В зенане начали поговаривать о проклятии, вспоминали истории о ракшасах, демонах-похитителях. Мадек не обращал на это внимания. Чувство отцовства тоже притупилось: главное было вырастить Балтазара. Троим дочерям со светлым цветом кожи и почти зелеными глазами, рожденным ему Мумтаз, он оставил у Всемирных банкиров большое приданое — бриллианты, золотые монеты, горы шелка на сари, как и положено по индийскому обычаю.

Постепенно Мадек пришел к мысли о возвращении на родину. Но надо было выбрать кратчайшую дорогу. А путь на кораблях — долгий путь. Два года назад к его войску прибились трое бретонских офицеров, затерявшихся, как и он когда-то, в индийских песках. Их имена, Дренек, Керскао и Клемансен, пробудили в нем воспоминания о друзьях своей молодости, которые он долго и сознательно подавлял: о Боженьке, который, по слухам, стал канониром у Угрюма, о Мартине-Льве, который скупал земли в северных долинах. От этих офицеров он узнал, что Пондишери отстроили заново, на юге опять вспыхнула война против англичан, Индийская Компания распущена, а французская фактория, как в былые, лучшие, времена, набирает войско.

У Мадека появилось искушение основать бретонскую общину и вплести ее в прихотливую мозаику народов Индии, ведь в этой стране теперь было много его соотечественников. Но что-то удержало его. Интуиция подсказывала ему, что Индия за пределами факторий может принять белого человека, только если он один или почти один, и тогда она без риска для себя способна переварить его в своем огромном желудке. Объединение в рамках общего закона явившихся с Запада людей, более многочисленных и лучше организованных, нежели франци Агры, она восприняла бы болезненно и безжалостно отторгла бы их.

Мадек послал в Гоа письмо. Он не осмеливался обратиться во французскую факторию, потому что тогда пришлось бы отвечать за дезертирство с флота и за участие в военных действиях под английским флагом. Вместе с тем, ища союза португальцев, он не стал ясно формулировать свое желание вернуться на родину. На самом деле его мучила ностальгия: он хотел узнать, живы ли еще его родители, он хотел сделать что-то, чтобы утешить их в старости. «Каким триумфальным могло бы быть мое возвращение в Кемпер, вместе с моими солдатами и слонами!» — подумал однажды он и в ту же минуту осознал, что рассуждает уже не как француз и даже не как бретонец, а как индиец. Вернуться, но зачем? Ради славы? Но разве на Западе простолюдин может снискать славу? В каком чине он вернется? А здесь еще столько возможностей! С этого момента Мадек охладел к этой идее.

Четыре месяца назад к нему явился некий граф де Модав. Этот пятидесятилетний господин, потрепанный в колониальных экспедициях на Мадагаскаре, хотел предложить свои услуги индийскому императору и обратился к Мадеку за советом, как это лучше сделать. Однако своими салонными манерами и высокомерием вызвал у Мадека антипатию и получил ответ, прямо противоположный тому, которого ожидал. «Господин де Модав, — сказал Мадек, — император в настоящее время несчастен, он беглец, он скиталец, и у меня нет никаких оснований надеяться на улучшение положения в ближайшие годы, и еще меньше — в последующие. Сейчас могольская империя представляет из себя труп, а душа, которая когда-то была в этом теле, стала лишь тенью, которая не вызывает доверия и неспособна оказывать влияние». К удивлению Мадека, графа эти слова не обескуражили. «Уверены ли вы, господин Мадек, что причиной вашего нежелания признать величие императора не является его нежелание считаться с вами? — улыбнулся он. — Еще совсем недавно в Версале, где у меня есть знакомые среди министров, о Моголе отзывались весьма почтительно…»

Мадек парировал в том же презрительном и полушутливом тоне: «В таком случае, господин де Модав, я не понимаю, чего вы ищете, скитаясь по дорогам Индии и, тем более, обращаясь к таким беднякам, как я! Создайте лучше свою армию, предложите ее поддержку Моголу, и тогда сами увидите, что из этого получится!» — «Вы отнюдь не бедны, господин Мадек, говорят, что у вас миллионы». — «Но таким богатством не рискуют ради призрачной славы, господин де Модав». На этом они и расстались.

Именно в это время, как теперь вспомнил Мадек, он и получил первое письмо из Шандернагора. Комендант города, господин Шевалье, предлагал ему возглавить «значительные силы», столь значительные, что количество их предпочел не называть, чтобы не подвести французского министра, чье имя также не было упомянуто. Вместе с тем автор письма уверял, что наслышан о достоинствах Мадека и что они произвели на него большое впечатление. «Неужели обо мне известно даже во Франции?» — подумал Мадек и продолжил читать письмо. Комендант Шандернагора напоминал ему, что «богатство в Индии — вещь преходящая», и предлагал перевести свое состояние во Францию с помощью аккредитивов, оформленных у Всемирных банкиров. «Похоже, они считают меня полным идиотом, если думают, что я могу принять оба предложения. Одно из двух, — сказал себе Мадек, — либо я набираю на свои деньги войска, воюю за Францию и остаюсь в Индии, либо перевожу деньги во Францию и сам туда уезжаю. Но то и другое вместе — полный абсурд». Он перечитал письмо, бросил его в сундук и ответил на это любезное послание весьма сухо: «Я не вижу, сударь, каким образом я мог бы оказать услуги отечеству в стране, столь от него удаленной. По правде говоря, мне нечего больше желать, имея нынешнее мое состояние, но у меня есть намерение переселиться в Европу, чтобы мирно наслаждаться плодами моих трудов, и я прошу Вас использовать свое влияние и возможности, предоставляемые Вам Вашим высоким положением в Шандернагоре, чтобы достать для меня паспорта, необходимые для возвращения во Францию».

Мадек не любил писать письма, вообще он сейчас не любил ничего, кроме войны и того, что за нею следовало: подсчет трофеев, переговоры с наследниками несчастных братьев Джагарсетхов. Как ни странно, Угрюм, убивший их отца и дядю, весьма активно вел с ними дела. Казалось, они вовсе не держали на него зла. Но их озабоченные лица выдавали поселившийся в сердце страх: ни война, ни заключаемые ими сделки, не давали ответа на вопрос о его причине. Однажды Мадек решился спросить:

— Чего вы боитесь? Французы, англичане, индийцы… Какая разница? Деньги-то у вас, и богатства Индии по-прежнему текут в мир через ваши руки.

— Ах, Мадек-джи! Наше место займут другие!

«В Индии так принято: богачи вечно жалуются на то, как плохо идут дела, бедняки же, напротив, помалкивают», — подумал Мадек и сказал:

— Вы, индийцы, часто сами виноваты в своих несчастьях. Народам Индии надо объединиться против фиранги в красных камзолах.

— Народам Индии… объединиться? — переглянулись братья.

— Да, объединиться под властью Могола.

— Но Могол почти уничтожен. И он — мусульманин!

— А разве вы не ведете дела с мусульманами? Разве вы не терпели веками их присутствие? И разве фиранги в красных камзолах не разрешили Моголу вернуться в Дели?

— Он согрешил, как и отцы его отцов. Мы все будем наказаны. Дхарма! Дхарма! Только Кали может спасти нас.

— Кали! — взорвался Мадек. — Какие же вы глупцы!

— Да, Кали, — сказал старший Джагарсетх. — Кали-воз-родительница. Кали следует возлюбить, как и время, которое разрушает, но дарует возрождение.

— Кали не очень-то красива!

— Тем не менее ее следует возлюбить, фиранги! — ответили братья хором.

Оба, не сговариваясь, бросили ему в лицо вместо обычного почтительного «Мадек-джи», это «фиранги», которое прозвучало как оскорбление.

Кали! Все эти индийцы охвачены безумием. Заразной болезнью, и Сарасвати просто одна из ее жертв. Все, за что Мадек когда-то любил Индию, он теперь ненавидел. Его желание вернуться на Запад выкристаллизовалось окончательно. «А Корантен?.. — Сам того не понимая, Мадек находил предлоги для того, чтобы остаться. — Я не променяю моего дорогого Корантена ни на десяток, ни даже на сотню Мумтаз». Состояние его души напоминало состояние природы перед муссоном: тяжелые тучи, а дождя все нет. Мадек решил положиться на судьбу. «Дхарма. Лишь бы мое письмо не дошло до Шевалье. Лишь бы оно где-нибудь затерялось, или гонец погиб, заболел чумой, или его укусила бы кобра, или его съел бы тигр. О Ганеша, Ганеша, покровитель паломников и авантюристов, ты же всегда защищал меня…»

Такие противоречивые мысли одолевали его в то утро, когда приехал Визаж.

* * *

— Оставьте нас, — приказал Мадек стражникам. — Но не уходите далеко. Охраняйте сад.

После убийства Бхавани Мадек понял: смерть может настигнуть внезапно и в самом неожиданном месте.

— Ты что, боишься, Мадек? — усмехнулся Визаж.

— Это Индия боится. И ты знаешь: когда она боится, она жаждет крови.

— Я привез тебе письмо.

— Я знаю. — Указав на пруд с маленьким водопадом, Мадек предложил: — Давай посидим у чадара.

Визаж последовал за ним. Служанки расстелили ковры, разбросали подушки, подали наргиле и бетель.

Ни Мадек, ни Визаж не спешили начать разговор, полчаса они просто отдыхали, наслаждаясь прохладой. Им предстояло сказать друг другу нечто очень важное, и оба откладывали этот момент, словно боялись, что одно только слово может разрушить гармонию и очарование этого места. Мраморный дворец, симметрично расставленные алтари, могольский сад, водопады, каналы, заросли кустарника, красные стены Бхаратпура — все это вместе создавало ощущение, что ты находишься в волшебной сказке. Мадек осмелился первым разрушить это очарование:

— Стало быть, так: я решил вернуться.

— Вернуться? Куда? — удивился Визаж.

— Как куда? Ты прекрасно знаешь!

Как ни странно, Визаж подумал, что речь идет о Годхе.

— Но город разрушен, Мадек. Там больше никто не живет, а крепость стала теперь местом паломничества, памятником принесших себя в жертву женщинам, как в Читторе храм Прославленных женщин… Ты и сам это знаешь!

— Визаж… Визаж… — рассмеялся Мадек. — Так ты подумал о Годхе? Ты с ума сошел! Годха никогда и не было! Это все майя! Индия существовала, это правда. Но она умерла! Я возвращаюсь, Визаж, я возвращаюсь!

Визаж все еще не понимал.

— Возвращаешься… возвращаешься… — бормотал он.

Мадек вырвал у него из рук конверт:

— Давай сюда. Хватит тянуть. Я уже сделал свой выбор. Покажи же мне паспорта.

— Паспорта?

— Да. Я просил у Шевалье паспорта. Это письмо из Шандернагора, ведь так? Ты ездил туда, чтобы встретиться с Венделем?

— Да, — ответил пораженный Визаж. — Но я должен тебя разочаровать. Ты не вернешься.

Мадек и глазом не моргнул. Он молчал и улыбался, как делают индийцы, когда не хотят отвечать.

— Прочти это письмо, Мадек. Ты сам поймешь, что не можешь уехать. Ты не можешь! — Визаж почти кричал.

Стражники-сикхи высунулись из-за кустов. Мадек приподнялся на подушках, расправил на плечах кашмирский платок и сказал Визажу:

— По-моему, стало холодно. Давай вернемся в дом.

Они перешли в зал дорбара, где Мадек, как царь, сидя на троне, обычно принимал раджей, послов, купцов, литейщиков пушек, шпионов, предателей. Сколько их побывало здесь за пять лет!

Мадек не стал садиться на трон. Он протянул Визажу подушку, а сам опустился перед ним на корточки. Служанки принесли из сада наргиле и свежий бетель. Когда они удалились, Мадек сломал печать на конверте и начал читать письмо. Как много здесь было забытых слов: Отечество, любовь к королю, почтение, честь, нация. Последнее слово встречалось особенно часто, и Мадек не сразу понял, что оно подразумевает французов. Странный стиль у этого Шевалье! Мадек не привык к письменному французскому и тем более к абстрактным формулировкам типа «неотъемлемые права», «соперничество», «навеки запечатлевшееся воспоминание».

Прежде чем начать расспрашивать Визажа, он перечитал письмо четыре раза, чтобы убедиться, что правильно понял его содержание. Одно из предложений: одолжить деньги Франции для восстановления укреплений Пондишери — он отмел сразу. Как и в прошлый раз, его хотели одурачить. Чего стоит этот Шевалье, да и стоящая за ним Франция, если они заинтересовались каким-то бывшим сержантом, дезертиром, после того как он разбогател в Индии?! Мадек подозревал, что интерес к его судьбе возрастал пропорционально увеличению его богатства.

Тем не менее два пассажа его заинтриговали. Первый — «Вы станете нашим освободителем и новым Моисеем». Мадек не мог вспомнить, был ли последний известным военачальником или одним из волхвов, но знал, что он был кем-то в этом роде, и это сравнение польстило ему. Слово «освободитель» не тронуло его, как и следующее, смысл которого он не вполне уразумел.

— Революция, Визаж?.. Я не понимаю, — пробормотал он.

— Революция… Ох, давненько я не слышал этого слова — Визаж затянулся наргиле, выпустил колечко дыма и задумался. — Это не просто… Так говорят о народе, который внезапно свергает существующий порядок.

Мадек перечитал вслух фразу из письма Шевалье: «…В положении, в котором Вы сейчас находитесь, у Вас есть великолепные возможности произвести переворот, настоящую революцию, способную возвысить Вашу нацию и вывести ее из того состояния слабости и безучастия, в котором она сейчас пребывает, будучи ввергнута в Индии в цепь несчастий, причины которых Вам достаточно хорошо известны…» Так, понятно. Вести войну, под знаменем Могола, ради Франции, его родины, против англичан. Хорошо. Но это будет дорого стоить. А где взять деньги? Об этом даже не заикаются. Стало быть, их ждут от него. Интуиция подсказывала ему, что Шевалье доверять не стоит. Но одно слово задело Мадека. Этим словом была «честь».

Честь. Честь и деньги. В Индии эти понятия неотделимы друг от друга. Здесь каждый благородный человек стремится увеличить свое состояние и ради этого готов сделать любую подлость. Шевалье же писал о чести, которая ценна сама по себе и не зависит от богатства.

Мадек надолго задумался. В нем шевельнулось какое-то старое-старое чувство, которое, как оказалось, не было задавлено пресыщением. Это было чувство — проснувшийся островок — неудовлетворенности.

В заключение Шевалье писал о молодом французе по имени Жантиль, который приехал в Индию оборванцем: «Он почти сразу получил патент капитана и крест Святого Людовика».

— Я тоже хочу получить крест Святого Людовика. И стать капитаном. А еще лучше — полковником! — пробормотал Мадек.

От него требуют денег? Пусть! В конце концов, за все надо платить. Он добудет еще. Главное — ему предлагают поступить на службу к Моголу. Наконец-то! И этого хотят во Франции! И там обратили внимание именно на него.

«…Вы храбры и способны руководить войсками; цари Хиндустана ищут Вашей поддержки, добиваются, чтобы Вы поступили к ним на службу; ныне же особое стечение обстоятельств предоставляет Вам уникальную возможность обессмертить свое имя, оставить его навечно в памяти людей, вписать его в хроники страны, в которой Вы родились… В Вашем возрасте и при той благосклонности судьбы, которой Вы в настоящее время добились, как мне кажется, подобное предложение должно польстить Вам и пробудить стремление к славе».

Главное слово было сказано.

— Этот Шевалье приводит веские доводы, — заявил Мадек, дочитав письмо. — И все же я хотел бы поразмыслить над этим на досуге.

Визаж, весьма удовлетворенный таким ответом, сразу же покинул его дворец. А Мадек на следующий день позвал к себе банкиров и получил от них полную информацию о своем состоянии в золоте, драгоценных камнях и векселях на настоящий момент; он также пожелал оценить свою недвижимость, но на это потребовалось несколько недель, поэтому окончательное принятие решения пришлось отложить. Наконец в мае Мадек написал Шевалье, что ждет подробных разъяснений его плана, которые позволят ему сделать правильный выбор.

Наступил муссон и, как всегда, поверг его душу в состояние грусти, которое, однако, немного развеял приезд господина Сен-Фрэ. Это был весьма красивый, хотя уже и немолодой, человек. В его лице было что-то порочное. Он не понравился Мадеку с первого взгляда, но промокший до нитки незнакомец попросил приюта, и Мадек не мог нарушить закон гостеприимства. Он был уверен, что француз путешествует под вымышленным именем, и не исключал того, что тот оказался в его доме не случайно.

Когда гость отдохнул, Мадек позвал его к себе и спросил, не привез ли он для него письма. Сен-Фрэ очень удивился и сказал, что он не курьер, а искатель приключений. Он хорошо знал обычаи Индии, говорил на всех ее языках. Мадек понял, что гость знаком с Шевалье, но не решился расспрашивать его об этом человеке.

Сен-Фрэ оказался ярым сторонником Могола. Он заявил, что не пожалеет сил для спасения императора и освобождения Индии от англичан. Мадек слегка охладил пыл гостя, указав на то, что благородные вельможи могольского двора всего лишь сатрапы, жаждущие золота и крови.

— И все-таки в Индии, как и во Франции, есть свободные люди, — ответил Сен-Фрэ. — И по-настоящему благородными могут быть только свободные люди.

— Рождение ничего не значит, — сказал Мадек, — вы уж простите меня, господин Сен-Фрэ, но мы в Индии, а здесь я — князь, хотя в Кемпере был оборванцем.

— Я полностью согласен с вами, господин Мадек! Совсем недавно я был во Франции. Там назревают великие события, там происходит странная революция мнений.

— Вот уже во второй раз за этот месяц я слышу слово «революция». Что же оно все-таки означает?

— Вы знакомы с обычаями сикхов, господин Мадек?

— Разумеется, я ведь не раз побеждал их; а некоторые их них мне служат!

— Тогда вы знаете, — продолжал Сен-Фрэ, — что этот народ отказался от почитания идолов и разделения людей на касты.

— Стойте, стойте, господин де Сен-Фрэ! Сикхи живут в Индии, в Индии они и останутся!

— А их гуру Нанак говорит: «Нет ни индусов, ни мусульман. Есть лишь один бог, и этот бог — Высшая Справедливость».

— Вы много знаете!

— Не смейтесь надо мной. Дело в том, что эти самые слова, господин Мадек, нынче модны во Франции.

— Кто это говорит?

— Те, кто, подобно вам, обладают достоинствами, а не благородным происхождением. Те, кто, подобно вам, считают, что рождение — ничто, а добродетель — все.

— А король? Что он говорит обо всем этом?

— Он тоже придет к этому.

— Он придет к этому…

Мадек на секунду задумался, потом ответил:

— Но почему вы, дворянин, сообщаете мне эти новости? В ваших интересах было бы скрыть их!

— Когда речь идет об интересах нации и о величии Индии, моя душа, не чуждая истинному благородству, умеет подавлять более низменные интересы.

Мадек в упор посмотрел на Сен-Фрэ. Тот не отвел глаз. Как ни странно, но Мадек пожалел о том, что разоткровенничался с этим человеком. Они не были ровней, как говорят во Франции, и все эти рассуждения о революции и свободе слишком хороши, чтобы быть правдой. Но в конце концов этот человек ничего не требует от него, разве что гостеприимства до тех пор, пока не кончатся дожди. Непохоже, чтобы он купался в золоте: он привел с собой двух верблюдов, одного коня и пятерых охранников — негусто. Он ничего не сказал о том, откуда едет и куда направляется. А Мадек и не расспрашивал.

Как только небо посветлело, Сен-Фрэ пришел попрощаться.

Мадек прикинулся удивленным:

— Вы уже уезжаете?

— Да, — ответил Сен-Фрэ.

— И вы не боитесь разлившихся рек, выползших на дороги змей, размытых путей?

— У меня слишком много дел. Речь идет об Индии и о Моголе. Я предложу ему свою помощь! Но вы слишком долго жили вдали от Франции, вам не понять этих новых идей. Прощайте, господин Мадек. В благодарность за гостеприимство прошу принять от меня скромный подарок. — Он вынул из кармана табакерку и протянул ее Мадеку.

Сразу после его отъезда начался дождь. «Надо было ему остаться», — подумал Мадек и посмотрел на подарок Сен-Фрэ. На крышке табакерки был портрет красивой смуглой женщины лет сорока. Под ним было написано: «Жанна. Пондишери. 2 апреля 1759 года. Сен-Любен — мой маленький Купидон». Сен-Любен. Это имя показалось Мадеку знакомым. Да и лицо женщины тоже. Но память отказывала. Она противилась воспоминаниям обо всем, что было связано с Пондишери.

Мадек долго размышлял об этом странном визите. Спустя несколько недель он получил два письма из Шандернагора, датированных 24 июля и 16 августа 1772 года. Шевалье обещал, что за оказанные услуги Мадек получит патент капитана и крест Святого Людовика. Но совсем другая фраза в письме заставила Мадека решиться: «…Благородство происхождения не обязательно для того, кто действует во имя славы».

Мадек оставил раджу джатов, не требуя у него двухсот тысяч рупий, который тот задолжал ему в качестве платы за службу, и, вместе с Корантеном, золотом, камнями, жемчугами, конями и слонами, женой и ребенком, со слугами и с прекрасной Мумтаз отправился в страну Могола.

 

ГЛАВА XXIV

Диг

Июнь 1772 года

В тот вечер, когда Визаж вернулся из Бхаратпура, Угрюм вызвал его к себе. Визаж этому ничуть не удивился. О том, что Мадек состоит в переписке с комендантом Шандернагора, Угрюм узнал от своих тайных агентов давно. Более того, он знал и о французах, посещавших дворец Мадека. Понимая, что перемены в индийских делах неизбежны, Угрюм хотел быть в курсе последних событий. Он тоже, как и Мадек, получил послание Шевалье, в котором Луне Индии предлагалось, коль скоро он не может оказать Моголу военную помощь, перевести во Францию небольшую часть своего состояния.

Между Мадеком и Угрюмом сложились своеобразные отношения. Они были одновременно и союзники и соперники. Не нарушая границы подвластных друг другу территорий, они объединялись только тогда, когда надо было противостоять общему врагу: какому-нибудь непокорному народу, армии такого же, как они, хищника, пытающегося урвать себе кусок, пока в Индии царит неразбериха. Именно ради этого шесть лет назад Угрюм позволил Сарасвати убедить Мадека приехать в Диг. Он очень боялся, что его соперник создаст на севере свою империю, которая подорвет устои его собственного царства, построенного на праве грабить всех подряд. Когда Мадек перебрался в страну джатов, Угрюм думал, что тот удовольствуется объедками от его кровавых пиршеств, однако вскоре понял, что заплатил за гегемонию больше, чем предполагал. При всем при этом Угрюм не испытывал никакого желания лично встречаться с Мадеком: перед серьезными сражениями они договаривались через послов. И вот однажды один из них сообщил, что Мадек подумывает о том, чтобы вернуться на родину. Конечно, Мадек не говорил об этом послу, просто тот сумел разгадать его мысли. Угрюм ликовал: наконец-то он избавится от соперника.

Итак, Угрюм держал руку на пульсе событий. Единственное, чего он не знал, это то, что Визаж был тайным агентом Шевалье и имел от него поручение убедить Мадека и Угрюма оказать Франции поддержку — либо финансовую, либо военную.

Теперь, идя по темным коридорам в покои Угрюма, Визаж в который раз задавался вопросом: какая таинственная сила продлевает жизнь его хозяину. Ведь порошки, которые цирюльник готовил, соединяя предписания аюрведы со знаниями собственной науки, были бессильны против дьявольского недуга, пожирающего душу Угрюма, а вместе с ней и его тело. Шесть лет назад, когда Угрюм женился на владычице Годха, Визаж думал, что тот проживет не больше года. Но он ошибся. Угрюм по-прежнему совершал грабительские набеги и вел захватнические войны, причем теперь его сопровождала Сарасвати. Сидя на слоне, она держалась чуть в стороне от поля битвы и наблюдала. Судя по всему, ее присутствие придавало Угрюму бодрости.

Но, насколько было известно Визажу, мужская сила не вернулась к Угрюму. Сарасвати никогда не делила с ним ложе.

Угрюм не говорил об этом со своим врачом, просто давал понять, что больше не желает женщин. Только престиж заставлял его по-прежнему держать гарем. Время от времени он собирал всех своих женщин в покоях и приказывал им танцевать обнаженными. Иногда он вызывал самых похотливых своих солдат и развлекался, видя, как они разрываются между вожделением и ужасом перед хозяином. Тех солдат, которые не в силах были противостоять соблазну, он приказывал кастрировать. Ходили слухи, что Сарасвати наблюдала из-за мушарабии эти развлечения супруга, причем с его ведома.

…Угрюм ждал Визажа у двери в свои покои и, как всегда, спросил у него пароль.

— Из всех тех ангелов, что есть на небесах…

— Совсем не я суровый ангел смерти, — ответил Визаж.

— Входи!

Визаж, как обычно, подошел к кушетке и поставил на ковер маленький саквояж, в котором держал свои порошки.

— Нет! — гаркнул Угрюм. — Сейчас не до этого! Докладывай. И побыстрее! Я устал.

Визаж знал: если хозяин говорит, что «устал», значит, он особенно агрессивен и, следовательно, опасен.

— Комендант Шандернагора просит Мадека поддержать Могола военной силой. Он больше не просит у него денег. Думаю, что Мадек уже сделал выбор.

— Тем лучше! — расхохотался Угрюм. — Он предаст нашего господина — раджу джатов и станет нашим врагом. Теперь мы заберем все его земли и будем воевать против него! Я его ограблю!

— Видите ли, хозяин, у меня есть серьезные основания предполагать, что Мадек присоединится к Моголу, но пока он не принял окончательного решения. Кроме того, в письме коменданта к Мадеку говорится и о вас, хозяин, — рискнул сказать он.

— Обо мне! Ну, конечно! Ведь я же Луна Индии.

— Этот Шевалье надеется, что вы окажете финансовую поддержку.

— Еще чего! — загремел Угрюм. — Я никогда не выпускаю из рук своего золота! Я даю только Богу, Богу, истинному, о котором говорит иезуит. Я даю ему золото только ради спокойствия моей души! Я восстанавливаю церковь в Агре, сооружаю себе надгробный памятник, откладываю деньги на заупокойные мессы для себя! Десять тысяч месс после моей смерти! Остальное предназначено моему сыну и моей первой жене. — Он помолчал и добавил: —…И еще царице. Чертов лекарь, опять ты принес худые известия. Дай мне лучше мое зелье!

— Не дам, — осмелился сказать Визаж.

— Чего ты добиваешься, кривоглазый? Чтобы я тебе выбил оставшийся глаз? В Индии полно врачей. Я тебя ослеплю, посажу на кол и возьму другого.

— Надо поддержать Могола. Францию… — настаивал Визаж.

— Францию? Что за чушь ты несешь! Неужели ты думаешь, что я, Вальтер Рейнхардт, дезертир из немецкой и всех прочих армий, стану давать деньги какому-то королю, и тем более королю французскому? У меня больше богатства и власти, чем у него, и плевать я хотел на него, его министров и маршалов! Франция! Она проиграла один раз, не выиграет и во второй. Имей это в виду, Визаж! Индия любит только победителей! Для меня нет ни Франции, ни Англии, ничего! Индийцы уже забыли, что когда-то я был побежден при Буксаре. Луна Индии! Я сохранил за собой это имя. Я, флибустьер, разбойник из джунглей, женился на их самой красивой женщине, носительнице ваджры. Теперь я их человек. Поверь мне, Визаж, Франции не на что надеяться. Могол — просто труп, который разваливается, обломок кораблекрушения. Если Мадек решил ускорить его окончательное поражение, пусть! Мне достанется больше жратвы, и я смогу заплатить за большее число месс за упокой моей души!

— В вашей жизни есть не только деньги, хозяин. В вашей жизни есть еще царица, а царица любит Индию.

Угрюм побледнел и лег на кушетку:

— Готовь свои порошки.

Визаж стал доставать из саквояжа флаконы.

— Плевать мне на Индию… — бормотал Угрюм. — Сарасвати поддерживает мою жизнь. У нее есть ваджра.

— Неужели вы верите в этот вздор?

— Да, Визаж. Я бы уже давно умер. Твои порошки не всесильны. Но я жив и проживу еще долго. Я даже ускользаю от чужой мести, понимаешь, лекарь, от самой жестокой. Меня защищает царица. Даже Всемирные банкиры братья Джагарсетх целуют мне ноги, вместо того чтобы мстить за убийство их отцов. Более того, я глажу животики их дочек… Я мог бы даже овладеть ими у них на глазах, и они бы не шелохнулись! И все из-за царицы!

— Но она не стреляет из пушек. И вы не хуже меня знаете, что все легенды умирают. Прошло уже шесть лет! О ней уже почти не говорят. К тому же она христианка.

— Христианка! — усмехнулся Угрюм.

— Ведь отец Вендель крестил ее!

— Какой же ты наивный, Визаж! Только потому, что ты хорошо заботишься обо мне, я доверю тебе одну тайну. Ты слыхал о саньяси?

— О саньяси? Да, это кающиеся. Они ходят из города в город и объявляют, что дхарма загрязнена. Они призывают народ очистить нашу жизнь. Их особенно много в Бенгалии.

— Их полно во всей Северной Индии с тех пор, как англичане взяли Бенгалию.

— Здесь я их не видел.

— Ох, Визаж! Ты слишком много времени сидишь за своими книгами и совсем не видишь жизни. Саньяси вынуждены скрываться…

В этот момент послышался шорох, откуда-то из глубины комнаты, наверное из-за мушарабии. Они переглянулись.

— Я хочу спать. Давай свое зелье. — Угрюм лег на кушетку и закрыл глаза. — Я спать хочу.

Визаж остолбенел: Угрюм явно кого-то испугался. Врач протянул Угрюму чашу. Тот выпил лекарство большими глотками и приказал:

— Уходи! Я буду молиться.

— Мир вашей душе, — поклонился Визаж и покинул покои хозяина.

Едва он вошел в свою комнату, как слуга доложил ему, что его ждет царица.

* * *

Визаж давно не видел Сарасвати так близко.

Теперь она мало походила на индийскую женщину. Она больше не носила косу, а укладывала волосы в пучок на затылке, как европейские женщины.

Она совсем не постарела. Несколько пополнела, но при этом не отяжелела. Морщины, появившиеся в уголках глаз, рта, на подбородке, все еще были похожи на ямочки. Ее глаза по-прежнему сияли. Заметны были только темные круги под глазами, которые напоминали о пережитых несчастьях. На ней почти не было украшений, только бриллиант в носу и нить жемчуга, на которой висел медальон, прятавшийся в складках одежды. Вся она излучала такое спокойствие, что напоминала Визажу европейских мадонн. Его внимание привлекла висящая на стене картина, показавшаяся ему здесь неуместной.

Это было изображение Святой Девы, только темнокожей. У нее были черты Сарасвати. «Запад наступает», — с грустью подумал Визаж.

— Ты смущен, лекарь? — усмехнулась Сарасвати.

— Высокочтимая царица, женщине твоего ранга не подобает принимать таких, как я, в стенах зенаны.

— Не забивай себе голову глупостями.

— Но что скажет господин Угроонг?

— Разве ты видел, чтобы мои апартаменты охраняли евнухи? Я свободна, понимаешь? Я делаю то, что мне нравится. И господин Угроонг ничего не скажет. Кроме того, это помещение не относится к зенане. Да и знаешь ли ты, лекарь, что такое жизнь в зенане?

Визаж не смог ответить. Он подумал, что угодил в ловушку, в ловушку, расставленную женщиной. Как и при их первой встрече, Сарасвати угадала его мысли.

— Не смущайся! Ты похож на новобрачного!

Он покраснел.

— Угадай, зачем я позвала тебя.

Он выдержал взгляд ее черных глаз.

— Тебя интересуют письма из Шандернагора.

— Ты так думаешь? — с иронией спросила она. — А может быть, я позвала тебя, потому что больна?

Она наклонилась, и то, что Визаж увидел в глубоком вырезе чоли, смутило его еще больше.

— Я все еще желанна как женщина, не правда ли? Еще красива, несмотря на годы!

Визаж отвернулся, устыдившись того, что он, старый и кривой, поддался чарам этой красивой женщины. Она играла с ним. Ее возраст — наверное, ей было около сорока — давал ей на это право. Своей раскрепощенностью она напоминала европеек. На самом же деле — теперь он понял это — царица была типичной женщиной Индии: эта кошачья жестокость, эта легкость, с которой она распоряжалась чужой судьбой, эта игра, которая игрой вовсе не являлась… Визаж знал, что в этом возрасте индийская женщина достигает апогея своей жизни. Утрачивая красоту, она обретает большую власть, правда при условии, что она родила и воспитала сына. У Сарасвати не осталось детей. Но ее необычная судьба подняла ее на такую высоту и дала ей такую независимость, которой не достигала ни одна другая женщина Индии.

— Успокойся, лекарь. Я позвала тебя не затем, чтобы погубить, — сказала она.

Визаж осмелился наконец взглянуть ей в лицо.

— Что это ты меня разглядываешь? Подсчитываешь мои морщины? Значит, тебе неизвестно, что желание мужчины возбуждают ноги женщины, а не ее лицо, не визаж, как говорят французы. — Она протянула к нему свои подкрашенные хной ноги. — Это ведь и твое имя, Визаж… — Последняя фраза прозвучала по-французски, с безупречным произношением. Сарасвати слегка растягивала слоги, как это делали жители Пондишери.

— Так ты знаешь французский? — удивился Визаж.

— Учу. Со мной занимается Боженька.

— Боженька?

— Ну да, канонир. У него тоже смешное имя. Странный у вас язык.

— Все языки кажутся странными, царица, когда их начинаешь изучать… А люди, которые на них говорят, еще более странны. Особенно фиранги, белые люди.

Она понимающе улыбнулась:

— Конечно, конечно… Вижу, ты горишь нетерпением рассказать мне о письмах из Шандернагора. Но мы пока подождем. В должное время мы вернемся к этому. Не следует торопить мангуста, чтобы он поскорее убил кобру. Он лучше знает, когда напасть. — Она подняла занавес, отделявший комнату от зенаны. — Пойдем!

Визаж побледнел:

— Женщины не интересуют меня, высокочтимая царица.

— Пойдем!

Это был приказ. Визаж не знал, что сделать. Последовать за ней означало подвергнуться невероятной опасности.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил он.

— Трус, ничтожество! — усмехнулась царица. — Ты малодушен, как все мужчины в этом мире! Неужели ты решил, что я возжелала тебя или готова допустить тебя до женщин Угрюма? — Рассердившись, она стала говорить на хинди, но сразу же смягчилась.

Она потянула его за рукав, толкнула за штору, и они оказались на длинной крытой галерее, обрамляющей внутренний дворик. Прямо под ними находилась зенана.

С того места, где они стояли, хорошо просматривались все комнаты гарема, потому что в это время дня шторы не были опущены.

— Здесь живут женщины Угрюма, — прошептала Сарасвати. — Посмотри на них бедненьких: они пировали всю ночь.

Вокруг чарпаи со смятыми покрывалами стояли кувшины с пальмовым вином, блюда с пирогами и флаконами с эликсирами. Пьяные евнухи храпели у дверей. В спутанных волосах спящих женщин увядали цветы. Визаж увидел несколько обнаженных красавиц, слившихся в объятиях и поцелуях.

— И ты позволяешь все это? — спросил он.

— Лекарь, неужели ты думаешь, что эти прекрасные создания могут удовлетвориться тем, что танцуют обнаженными перед несчастным Угрюмом?

Несчастный Угрюм. Визаж в первый раз слышал, чтобы так говорили о его хозяине.

— Что тебе сказать? Шесть лет назад я думал, что он скоро умрет. А он выжил. Ему даже стало лучше. Но это не благодаря моим порошкам.

— Не думаешь же ты, фиранги, что я обладаю ваджрой и поддерживаю его жизнь?!

— Пути Господни неисповедимы, царица. Медицина — это наука о долголетии, аюрведа, как говорят у вас, но некоторые спасительные средства спрятаны в глубине нашего сердца. Кто может разгадать его тайны?

— Я знаю, что он теряет силы. Он умрет, если я не буду его поддерживать. Потому что, видишь ли, я-то верю в ваджру…

— Тогда, чего ты ждешь от меня?

— Я жду момента, когда смогу употребить мою силу на что-то иное, чем подержание жизни этого старика.

— Я не понимаю.

— Ты ведь знаешь, что пишут Мадеку из Шандернагора.

— Да.

— Он собирается встать на сторону Могола?

Итак, она даже не скрывала, что подглядывала за Угрюмом, прячась за мушарабием. Похоже, именно она ведет всю игру.

— Я не знаю, — ответил Визаж.

— Уедет ли он через две недели или через три месяца, мне это все равно, раз он в принципе решил уехать!

— И ты, царица, тоже желаешь его гибели?

— Кто тебе сказал, что я желаю его гибели? — засмеялась она.

— Угрюм не собирается давать денег на войну.

— Естественно! Он никому их не дает! Он их копит!

Они надолго замолчали.

— Ты ведь хорошо его знаешь, этого Мадека, не правда ли? — наконец спросила она. — Ты знал его задолго до меня… Ведь именно ты, лекарь, был с ним, когда он приезжал в Годх. Почему человек из Шандернагора сделал тебя своим доверенным лицом у Мадека? Индия велика, Визаж, но не настолько, чтобы можно было сохранить тайну. К тому же это и не было тайной. Нас так мало, тех, кто был счастлив в Годхе. Мы узнаем друг друга.

— К чему ты клонишь?

Сарасвати открыла медный сундук:

— Смотри!

Там лежала деревянная раскрашенная скульптура — тигр, нависший над человечком в треуголке и красной форме.

— Тебе нравится мой тигр, правда? — сказала Сарасвати. — Он очень скромных размеров. Мне продал его некий купец, который пришел с юга. Он говорил, что какой-то фиранги делает большие движущиеся машины наподобие этой и предлагает их раджам Декана, недовольным присутствием англичан. Говорят, что первому эта идея пришла в голову радже Бенареса. Красиво, правда?

Она повернула какую-то ручку на боку фигурки. Тигр вздыбился и зарычал, а англичанин начал издавать предсмертные хрипы.

— Остроумно, — улыбнулась Сарасвати. — Но этот тигр слишком маленький.

Она указала Визажу на открытый рот англичанина:

— Сюда можно было бы поместить сосуд со свежей кровью, и человек изрыгал бы кровь при каждом хрипе. Это было бы более правдоподобно. Но можно испачкаться.

— Я думал, что ты христианка, царица. А ты любишь кровь. Ты раньше не была такой.

— Какая откровенность! — рассмеялась Сарасвати. — Я видела больше крови, чем ты, лекарь, и я хочу еще! Посмотри на этого ребенка на стене! Это не твой никудышный Христос, который прощает и подставляет левую щеку! Это мой сын, единственный, который у меня выжил. Но его убили, как на бойне! — Она опять громко расхохоталась. — Ты мне нужен, Визаж. Если бы не это, я давно велела бы посадить тебя на кол… Бедный лекарь… Так ты не понимал, что это я управляю Угрюмом? Но пришло время сказать тебе: я должна все знать о Мадеке. Все новости ты будешь сообщать мне, а не моему супругу. Будешь ли ты говорить ему правду или врать — это неважно. Но ты теперь мой человек, понял? Мой человек… Поклянись, что ты будешь докладывать мне обо всех курьерах из Шандернагора.

— Я если Мадек потерпит поражение?

— Что будет потом — это мое дело.

— Не пойму, царица, хочешь ли ты — его счастья или его гибели.

— Только боги могут решать, Визаж. Исполни же мое желание. Что касается Угрюма, я хочу, чтобы ты сообщал мне обо всех изменениях в его состоянии. Поклянись!

Визаж опустился на колени и коснулся головой пола, как предписывал ритуал. Когда он поднял голову, она с нежностью наклонилась над ним, и он разглядел на ее груди старый, позеленевший амулет. Заметив его удивленный взгляд, она рассмеялась.

— Это, лекарь, уже совсем другая история, и она не для фиранги!

Визаж понял, что пора удалиться.

Ошеломленный, он долго бродил по галереям и размышлял. Наконец он пришел к выводу, что великолепно сыграл свою роль. Разве человек из Шандернагора не советовал ему использовать ради победы «все могущественные силы, которые только есть в Индии»? И какое ему дело до царицы Сарасвати, если все это в конечном счете послужит интересам Франции! Он убедился в том, что она по-прежнему любит Мадека. Но кое-что его настораживало: испуг Угрюма, когда он обнаружил, что его болтовню о саньяси подслушали из-за ширмы, и особенно амулет с изображением чудовищной Кали.

 

ГЛАВА XXV

Бхаратпур — Дели

От времени муссона до зимы 1772 года

Мадек не мог дождаться, когда кончатся дожди. Он думал, что именно по этой причине император до сих пор не призвал его к себе. Наконец, Мадек поборол свою гордость и сам написал Моголу и предложил свои услуги.

«Великий человек своей нации…» — Эти слова из письма Шевалье не выходили у Мадека из головы. Особенно ему нравилось слово «нация», напоминавшее о его туманной родине. Не об улицах Кемпера, не о тех местах Бретани, которые с детства мелькали в его снах, а скорее о части его самого, позволившей ему, простолюдину, не только оправдаться в собственных глазах за то, что когда-то облил грязью дворянчика, посмевшего отнестись к нему с презрением, как к твари, родившейся под забором, но и самоутвердиться, добиться славы и богатства. Но все это было весьма далеко от Индии. Ожидая ответа от Могола, Мадек утратил интерес к окружающему миру. Иногда он выезжал верхом за пределы Бхаратпура и подолгу смотрел на тянущиеся до горизонта размытые дождями дороги, надеясь увидеть гонца. Но тщетно. Даже праздник Джанмаштами, день рождения Кришны, оставил Мадека равнодушным. Весь город ликовал. В каждом доме готовили пироги из рисовой муки, замешанной на молоке, и засахаренные фрукты; юноши и девушки флиртовали и качались на качелях, подобно божественным влюбленным. И в храмах и в домах люди читали священные стихи о жизни Кришны, рассказывали о его победах над демонами и над деспотичным раджей Кансой, о том, каким шалостям он предавался во Вриндаване, о девицах, которыми он овладевал, когда они купались в реках, о ревности Радхи, сходившей с ума по своему синеликому супругу, и, наконец, о том, как он принес в жертву свою телесную оболочку ради всеобщего благоденствия.

Мадек посмеивался над этим. У него в мыслях была одна только война.

Между тем в его дворце тоже царила праздничная суета. Бегум Мадек возносила молитвы Деве Марии и готовила для Девы скромные дары — засахаренные фрукты и рисовые пироги, чтобы она защитила очередное дитя, которое бегум носила в своем чреве. Мумтаз украшала себя перед зеркалом, готовясь к встрече с возлюбленным Мадеком.

Он приходил к ней каждый вечер. Его грустный взгляд, его озабоченное лицо вызывали у нее тревогу. Но Мадек ничего не говорил ей о причинах своей печали. Тогда она попыталась развлечь его:

— Мадек-джи, повсюду царит любовь, а ты грустишь! Хочешь, я покажу тебе искусство Девадаси, искусство храмовых проституток. Я многому научилась в доме развлечений.

Он не оттолкнул ее. Утром они даже продолжили свои игры в саду, на новом ковре. Мумтаз удалось его немного развеселить, но она видела, что он по-прежнему чем-то озабочен.

Однажды вечером, когда в Бхаратпуре перестало пахнуть рисом и молоком, что означало окончание торжеств, у ворот дворца появился смешной толстячок, который назвался купцом из Дели. Нетрудно было догадаться, что этот человек вовсе не тот, за кого себя выдает, не торговец дынями и фисташками. Светлая кожа, раскосые глаза, утонченные манеры выдавали в нем могола, причем знатного происхождения. Мадек велел привести его в свои покои. Аудиенция длилась всего несколько минут. Толстячок преподнес Мадеку мешочек с четырьмя тысячами рупий в счет причитающихся ему сорока тысяч, металлический футляр, в котором оказался патент на титул набоба, а также письмо от главнокомандующего Могола. В нем говорилось, что император принимает предложение фиранги и его короля. Титул набоба, присваиваемый господину Мадеку, вступит в силу в тот час, когда он приедет в Дели. Это будет торжественно объявлено миру, защитой которому является Великий Могол. Мадека ждут.

— Не позднее, чем через два месяца! — добавил псевдоторговец.

— Договорились, — ответил Мадек.

В тот же вечер Мадек велел позвать Мумтаз.

— Я хочу еще раз насладиться искусством Девадаси.

Она с удовольствием исполнила его желание, отметив, что настроение его значительно улучшилось.

На следующий день Мадек объявил своим солдатам, что решил оставить службу у раджи джатов. Но сделать это было не так-то просто. Основная часть его войска, которой командовал бретонец Керскао, стояла лагерем в двадцати милях от города. Мадек отправил туда караван с домочадцами, слугами и самым ценным своим имуществом — драгоценными камнями и золотом, коврами, тканями и посудой. Сам же с сотней воинов выступил навстречу джатам, которые, узнав о его измене, забили тревогу.

Мадек не далеко отъехал от своего опустевшего дворца, когда отряд джатов преградил ему путь.

— Раджа приказывает тебе явиться в Диг, — прокричал начальник стражи. — Он требует объяснений по поводу твоего отъезда.

Чтобы выиграть время, дать возможность каравану, Корантену, всем своим богатствам и женщинам беспрепятственно добраться до лагеря, Мадек начал переговоры. Он долго и велеречиво произносил приветствия и изъявления почтения. Суровый джат был польщен и чуть было не поддался на эту уловку, но вдруг в свете факелов разглядел внушительных размеров тюки в обозе Мадека. Это было всего лишь армейское снаряжение, но в душе джата вспыхнула алчность.

— Схватить этого шакала! — заорал он.

Мадек приказал своим людям погасить факелы и открыть огонь. Отступив за обоз, они целый час отстреливались, а когда джаты начали уставать, Мадек дал знак отходить. Теперь он думал только о Корантене, о своих сундуках с золотом и о бриллианте из Годха. Джаты не давали им возможности оторваться. Тогда Мадек, пропустив обоз вперед, велел своим всадникам развернуть коней и повел их в атаку. Он не мог сказать, сколько длился этот бой. В темноте трудно было понять, на чьей стороне перевес.

— Ракшас, ракшас, ты меня не одолеешь! — кричал Мадек, нанося смертельный удар противнику.

— Ракшас, ракшас! — не понимая этого слова, повторяли за ним солдаты.

За два часа до рассвета отряд Мадека добрался до своего лагеря. Все сомнения были отброшены. Теперь Мадек был уверен, что станет великим человеком своей нации. Он впервые был горд тем, что он француз. Горд и счастлив. Приказав трубить общий сбор, Мадек воспользовался передышкой, чтобы понюхать табаку, и достал из кармана подарок Сен-Фрэ. «Вот так возродится Французская Индия», — подумал Мадек и подмигнул даме, изображенной на табакерке.

…Несколько дней его войско продвигалось вперед беспрепятственно. Правда, теперь, когда к нему присоединился караван, оно больше походило на кочующий базар. До владений Могола оставалось всего три лье. Казалось, что единственным препятствием на их пути было небольшое болото, за которым расстилалась огромная пустынная равнина. Мадек не смел поверить в свою удачу. Он уже приказал переправляться через болото, когда увидел, что на них мчится туча всадников. Они атаковали на индийский манер, беспорядочно. Разглядев их знамя, Мадек вздрогнул — это опять были джаты. Значит, в любую минуту на каком-нибудь холме может появиться черный человек на рыжем коне. Но почему-то Мадек был уверен, что выиграет и эту схватку. Он приказал развернуть пушки и повел солдат в атаку.

— Ракшас! Ракшас! — кричал Мадек, нанося удары направо и налево.

Вокруг ревели раненые слоны, ржали агонизирующие лошади, стонали умирающие люди. Между тем Мадек все время искал глазами черного всадника на рыжем коне, но так и не увидел его. Внезапно руку Мадека обожгла боль, его левый рукав обагрился кровью. Он на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, то чуть не столкнулся с Керскао. Тот тоже был ранен. По его лицу текла кровь.

— Надо поднажать! Они отступают, Мадек! — орал Керскао. — Пусть караван переправляется. Пушки его прикроют.

Джаты действительно отступали. Через несколько минут они исчезли за холмами. Мадек подсчитал свои потери: около пятидесяти убитых — в основном сипаи.

Убедившись, что караван во главе с Корантеном благополучно перешел болото, Мадек приказал солдатам тоже переправиться на тот берег. Сам он замыкал колонну. Вдруг он остановился и бросил последний взгляд на страну джатов. Вот новый поворот в его судьбе, новое расставание: там вдали остался его дворец в Бхаратпуре, его сады, его простое счастье, его надежда на то, что страсти ушли в прошлое. Там же остался и Диг, где, как он думал, навеки затворилась владычица Годха. На другом, неведомом, берегу его ждал Дели и возрождающаяся Французская Индия.

 

ГЛАВА XXVI

Дели

Декабрь 1772 года

Страна Могола разочаровала Мадека своим однообразием. Почему-то он представлял ее себе цветущей плодородной землей, а увидел скучную пустынную равнину с редкими купами деревьев, рыжими болотами и жалкими соломенными лачугами крестьян. Мадек начал жалеть о том, что уехал из Бха-ратпура. Прошло уже двенадцать дней с тех пор, как он покинул страну. Рана на руке понемногу заживала; дорога была спокойной и монотонной. Ни жары, ни пыли, наилучшее время года для путешествия. Но все равно Мадек был мрачен.

Утром двенадцатого дня вдали показались красноватые купола минаретов.

— Дели, Рим Востока! — воскликнул Керскао.

— А по-моему, это похоже на военный лагерь, — буркнул Мадек. — Посмотри на городские стены. А крыши за ними напоминают походные палатки. Обычный лагерь, только из камня.

— Ты еще увидишь, какие там есть чудеса, — сказал Керскао. — Об этом говорят все путешественники. Сказочный базар, великолепные мечети, крепость, висячие сады, во дворце Могола — трон с двумя павлинами из драгоценных камней и золота, потолки, отделанные серебром. Этот город стар, как мир. Это семь городов, да, семь городов, построенных друг над другом. Первым здесь поселился Индра, бог неба…

— В этом городе нет ничего индийского, — прервал его Мадек. — Избавь меня от россказней путешественников, Керскао. Меня интересует только Могол.

Он обернулся, чтобы взглянуть на Корантена. Было заметно, что слон устал. У него был грустный вид, как будто его одолевали тяжелые думы. «Может, и правда, слоны предчувствуют зло, как говорят индийцы», — подумал Мадек. Корантен явно утратил свои игривые манеры. Эта страна не нравилась ему.

— Не по душе мне эти места, — объявил Мадек своему спутнику. — Нет, правда, этот город совершенно меня не трогает.

— Все могольские города похожи друг на друга. Минареты, красные стены… Агра такая же.

Сидящий на коне Мадек внутренне напрягся.

— В Агре, Керскао, есть Тадж!

Мадек злился на себя. Он понимал, что неправ. Он знал, что каждый город неповторим и своеобразен. Разве можно перепутать тропически вялый Пондишери и тлетворную, но великолепную Калькутту, хотя стоят они на берегу одного и того же океана? А северным городам, Лакхнау, Лахору присуще персидское очарование куртизанок, таких как Мумтаз, но у них не было ничего общего со скалистой горделивостью раджпутских городов.

Мумтаз словно почувствовала, что Мадек подумал о ней. Она высунулась из повозки и, увидев огромный минарет, радостно закричала:

— Кутб Минар, Мадек-джи, Кутб Минар!

Она сияла. Это была ее страна; здесь все было мусульманским. Полюс Веры считался самым высоким минаретом. Мадек вспомнил, что Дели построен на костях раджпутских героев, предков людей, которые верят астрологам и поклоняются миллионам богов. Здесь была побеждена Индия храмов и танцующих божеств. Но ее победитель теперь и сам близок к смерти.

Увидев неподалеку разрушенный караван-сарай, Мадек решил сделать здесь привал и приказал остановиться. Солдаты бросились к колодцу, а женщины вылезали из повозок и стали приводить себя в порядок. А Мадек тем временем спрыгнул с коня и взобрался на остатки стен. Это была старая привычка путешественника и солдата — прежде чем войти в чужую страну, окинуть ее взглядом сверху. Но на этой полупустынной равнине ему еще ни разу не представилось такой возможности.

Земля вокруг была красной. Городская зубчатая стена тоже охристо-красного цвета, местами была разрушена. Мадек понял, что здесь побывали пушки и боевые слоны. За стеной картина была не менее грустная: обветшавшие дворцы и мавзолеи, одичавшие сады. Крепость Могола тоже приводила в уныние.

На заре следующего дня к Мадеку явился главнокомандующий армии Могола по имени Нагеф-хан. Это был человек приятной наружности, с ухоженной бородой и хитрой улыбкой. Он умело уклонился от всех вопросов, связанных с международной политикой, и свел весь разговор к одной-единственной теме — к ритуалу въезда в Дели набоба Мадека. К величайшему удивлению Мадека ритуал должен был продлиться три дня. Через несколько часов переговоров Мадек задумался: уж не насмехается ли над ним этот главнокомандующий?

Потомки Моголов не только сохранили, но и развили свою легендарную любовь к церемониалам. В этом Мадек убедился на следующий же день. Сначала ему показалось, что это обычная индийская церемония с позолоченными тюрбанами, султанами, драгоценными камнями, слонами, конями, музыкантами и танцовщицами. Знаменитые могольские вельможи прибыли в полном составе. Но зато все они, рузиндары, мансебдары, омра, панчазары, дуаздех хазари, Жемчужины Славы, Столпы Империи, двигались за кортежем Мадека со своими музыкантами, флагами, солдатами в кольчугах и с мушкетами. Казалось, что процессии не будет конца.

Впрочем, в первые часы Мадек испытывал восторг триумфатора. Рядом со знаменем Могола развевался его новый стяг набоба и бело-золотое полотнище французского флага, на котором он приказал вышить изображение своего любимого Корантена. Отовсюду сбегались толпы людей, которые вопили, танцевали и пели. Наконец-то Дели показал, что он — живой город, а не пустыня.

Процессия шла по улицам — мимо мавзолеев, дворцов, минаретов и мечетей. Иногда между фасадами домов мелькала крепость Могола. Процессия направлялась было прямо к ней, но в последний момент воскурители благовоний и слуги с опахалами, шедшие впереди кортежа, поворачивали вправо или влево, как бы повинуясь некоему капризу.

И так за целое утро кортеж сделал пять кругов, двигаясь как бы наугад, навстречу новым толпам, новым мавзолеям, и даже после полудня не добрался до стены, окружающей крепость Могола. Мадек старался не показывать своего раздражения. Он бросил яростный взгляд на Нагеф-хана, чей слон шел вровень с его слоном. Он чувствовал, что не нравится главнокомандующему. Возможно, из-за Корантена. Нагеф-хан бросал на него злобные взгляды, на которые, впрочем, Корантен отвечал тем же.

Время от времени трубы захлебывались, приветственные крики начинали ослабевать, сквозь дым благовоний прорывались запахи жареного мяса и рыбных котлет. Потом всеобщее ликование и веселье опять набирали силу. Дели постоянно удивлял, противоречил сам себе, крутился вокруг себя самого. Моголам ни до чего не было дела, они были в восторге от этого абсурдного движения по лабиринту и упорно старались скрыть от Мадека свое невероятное сокровище, дворец Могола.

Целых два дня он так и кружил по Дели, злясь, отчаиваясь, но при этом не говоря ни слова. С наступлением вечера моголы провожали его в лагерь, а сами обосновывались неподалеку со своими животными, как бы желая еще понаблюдать за ним. Мадек не смог заснуть. Утром, одуревший, он вновь принял участие в процессии; он уже не понимал, нужно ли разделять эту всеобщую радость или следует показать свое недовольство. Он уже ненавидел и Нагеф-хана, и всю эту процессию, и Дели и сравнивал толпу с механической машиной, которая сама заводится при приближении разукрашенного слона.

Утром третьего дня Нагеф-хан, почувствовав, что Мадек готов взорваться, жестом пригласил его на широкую дорогу. Справа и слева тянулся огромный делийский базар, чаук в полном смысле этого слова, рынок из рынков. Он был известен всему Востоку, от Кантона до Константинополя, от китайских караванных путей до побережья Йемена. На прилавках лежали самые обычные товары, но за решетчатыми деревянными ширмами скрывались настоящие тайные чудеса глубинной Азии, доставленные опасными, недоступными непосвященным в тонкости торговли путями, через степи Татарии, через ущелья Тибета, через джунгли Непала, через еще неизведанные страны. Только делийские дельцы, сидящие за этими ширмами, знают об этих путях и потому носят почетное имя Хозяев Торговли. И все эти нефритовые и шелковые короли вышли из своих контор на балконы, чтобы приветствовать Мадека.

— Приготовься, набоб Мадек, — сказал Нагеф-хан. — Скоро ты войдешь в чертоги Властелина Мира, всеобщего владыки, под тенью которого, как под защитным зонтом, почиет в мире все человечество.

Он перечислял титулы Могола механически, безо всякого выражения. В его голосе проскальзывали и ненависть, и зависть; было очевидно, что он и сам не прочь предложить свою тень человечеству и с удовольствием заменил бы своего хозяина, дабы исполнить эту августейшую задачу.

Мадек вздрогнул. По толпе пробежал знакомый трепет. Значит, Нагеф-хан не солгал: апофеоз близок. Внезапно толпа расступилась, и Мадек оказался на большой площади. Перед ним была гигантская красная крепость с круглыми башнями высотой не менее тридцати футов. Это одновременно ужасало и вызывало восхищение.

— Войдем же! — воскликнул Нагеф-хан. — Великий Могол ожидает тебя, набоб Мадек!

Сердце Мадека ликовало. Казалось, сознание покидает его.

— Лахорские ворота! — объявил Нагеф-хан и дал знак спешиться.

Вот он, город в городе, сердце Империи Могола. Власть была совсем близко. Но, в отличие от Дели, который волновался тридцатью футами ниже, крепость казалась необитаемой, и ничто вокруг не напоминало тех великолепных картин, которые описывал Керскао. Существовали ли они когда-нибудь в действительности? Богатство бежало из города. Как брошенный феями сказочный дворец, жилище Могола было пустым, каковым никогда не казалась крепость Годха. Власть тоже ушла отсюда, хуже того: возможно, ушел и тот дух, который создает власть.

Внезапно забили барабаны.

— Нахарахана, — объявил Нагеф-хан.

Это были музыкальные ворота. Они быстрым шагом миновали их и оказались в саду, в глубине которого виднелся вход в большой зал с несколькими рядами колонн, обтянутых красной тканью.

— Диван-и-Ам, набоб Мадек… Именно здесь тебе предстоит приветствовать тень Бога.

Мадек задрожал. В висках у него застучало. Глаза заволокла пелена. Тем не менее он уверенным шагом направился к трону Великого Могола, сжимая в руке золотые рупии, которые, по обычаю, должен был ему преподнести.

Навстречу Мадеку вышел старик с жезлом в руке. Он встал с ним рядом и обратился к сидевшей на плетеном бамбуковом троне фигуре в шелковой одежде:

— Приветствую тебя, Царь царей, Победитель мира, Владыка Вселенной!

«А где же трон с павлинами? Где потолки, отделанные серебром? Где же чудеса, о которых говорил Керскао?» — подумал Мадек и в этот момент получил тычок в спину.

— Подойди! Поприветствуй! — велел старик.

Мадек выполнил указание.

— Теперь поднеси свой назар!

Мадек протянул свои золотые рупии на муслиновом платке. Холеная рука императора схватила их и пересчитала. Тогда старик взял Мадека за плечи и заставил его выйти в сад. Могольские вельможи вышли вперед и заслонили от него императора. Мадек так и не разглядел его лица. Потом Мадека опять заставили кланяться, пока мимо проходили омрахи, Опоры Неба, Столпы Империи в своих шуршащих одеждах, презрительно наступая ему на ноги. Наконец приветствия закончились. Вельможи опять встали рядом с Мадеком. Слуги принесли подушки. Все сели.

На протяжении часа Могол молчал. Время от времени он щелкал пальцами, и грязные слуги мгновенно бросались выполнять его прихоть. Сначала был устроен парад кавалерии, нелепый в этом чахлом саду. Лошади гадили прямо на мрамор; одна из них лягнула слугу, что весьма развеселило присутствующих. После этого Могол захотел посмотреть бой специально обученных газелей, но через четверть часа это ему надоело. Тогда он велел принести выпотрошенные трупы баранов и стал вонзать в них ножи. Стражники переворачивали перед ним туши животных, располагая их в разных позициях. Каждый раз, когда он вытаскивал лезвие из плоти, вельможи хором восклицали:

— Чудеса, чудеса! Он творит чудеса!

Наконец Могол решил заговорить. Он с отвращением оттолкнул кровоточащие туши баранов, поправил складки одежды и, откинувшись на спинку трона, объявил:

— Приблизься, набоб!

— Чудеса! Он говорит чудесно! — заусердствовали придворные.

Мадек вышел вперед. Могол продолжал гнусавым голосом:

— Приблизься, Солнце моего сердца, Герой моей империи, Мадек, Набоб, Мадек, Бахадур, Всегда-готовый-к-сражениям, Мой Боевой Командир, Мадек, Баши, Третий-после-моего-Визиря!

Мадек подстроил ритм своих шагов к ритму, в котором император перечислял его титулы, так что оказался рядом с троном, как раз когда закончилось перечисление. Это произвело впечатление. Ему милостиво улыбнулись.

— Я, Шах Алам, потомок Тамерлана, Царь Царей, Покоритель Мира, Владыка Вселенной, объявляю тебя набобом высшей касты. Ты мой слуга, вот твоя печать, твой патент, возьми эту золотую одежду, этот тюрбан, этот султан, этот пояс…

Мадеку едва хватило времени, чтобы рассмотреть Могола. Это был пожилой человек; у него был колчан и сабля, но умел он обращаться с ними? От его холеных рук сильно пахло женскими духами… Эти руки потянулись к Мадеку, влажные пальцы коснулись его лба. Мадек хотел поднять глаза, но не успел. Слуги обхватили его и обернули какой-то тканью. Как же он мог забыть? Это, наверное, и есть халат, традиционная шитая золотом одежда. Такую же носил раджа Годха. Мадек глубоко вздохнул и надел тюрбан, а потом султан, поданный каким-то вельможей. Император кивнул и указал ему на коня:

— Это тоже тебе!

— Чудеса! Он творит чудеса! — затянули придворные.

Внезапно Могол встал. Завывание мгновенно прекратилось.

Он отстегнул свою саблю и прикрепил ее к поясу Мадека.

Нагеф-хан побледнел, но сразу же первым заголосил:

— Чудеса… Он творит чудеса…

Потом император повернулся к офицерам Мадека и стал раздавать им золотые платья и султаны с драгоценными камнями. Керскао был в восторге от новой парчовой одежды.

Отбросив все условности, Мадек попытался снова приблизиться к Моголу:

— Господин… Франция… Военные планы…

Император улыбнулся:

— Не беспокойся о благодарностях.

— Но…

— Все в свое время, — прервал его Нагеф-хан.

Церемония продолжалась еще четверть часа. Всех офицеров Мадека переодели в роскошные платья. Им пришлось еще десять раз согнуться в поклонах на потертом ковре, потом им предложили прогуляться по саду. Тем временем император потребовал принести еще одного мертвого барана и долго кромсал его плоть.

Внезапно он бросил взгляд на стоящее рядом красивое здание.

— Сераль, — прошептал Керскао.

Он угадал. Евнухи будто только и ждали этого взгляда.

— Приготовьте моих женщин, — сказал Могол.

— Чудеса! — закивали придворные.

Мадек понял, что сегодня император не расположен обсуждать серьезные проблемы.

Страж с жезлом подошел к французам и объявил:

— Прием окончен. Уходите.

Их вывели через другие ворота.

Едва они вышли из крепости, мир вновь наполнился звуками. К кортежу присоединились новый паланкин и военный оркестр. Эти новые почести не понравились Мадеку, но они произвели должное впечатление на толпу, и она стала кричать еще громче…

Мадек выпятил грудь. Как в лучшие дни своей молодости, он был преисполнен решимости вывести императора из состояния бездействия, как этого требуют Шевалье, Визаж, Сен-Фрэ… А что бы сказала Сарасвати, если бы узнала, какой у него теперь титул? Набоб высшей касты, бахадур, баши… Впервые за последние шесть лет ему захотелось увидеть ее. Это было, конечно, желание отыграться. Она, претендовавшая на то, чтобы вести войну, не сделала ничего, кроме того, что могла сделать любая женщина: вышла замуж. Он вспомнил ее слова: «Запомни, Мадек, в этом мире существуют две расы: мужчины и женщины!» Конечно! И война — это мужское дело. Сама того не подозревая, Сарасвати толкнула его на путь, ведущий к славе и величию. В этот вечер Мадек пожелал остаться один в своем шатре, чтобы разобраться в своих чувствах.

Он понял, что наконец избавился от комплекса неполноценности, порожденного его низким происхождением, что теперь не он будет зависеть от людей и обстоятельств, а они от него. Ведь за ним стоит нация, Франция, которая, возможно, теперь помолвлена с Индией.

Он не мог описать это новое состояние. Может быть, это и есть История, о которой упоминал Шевалье? Пока это был чуждый ему язык. Тем не менее ощущение было настолько сильным и ошеломляющим, что Мадек решил теперь записывать все, что с ним происходит, и то, что осталось в прошлом. Но сейчас важно было записать события сегодняшнего дня.

Мадек присел на корточки на ковре и впервые в жизни начал корпеть над текстом, который не представлял собой ни военный договор, ни финансовое соглашение. Он перечислил свои титулы, полученные подарки, скупые слова Могола. Перечитав все это, он понял, что не отразил самого главного: того странного впечатления, которое не покидало его весь этот день. Он долго не мог подобрать нужные слова. После целого часа мучительных размышлений он написал наконец фразу, которая его удовлетворила: «Думая теперь о величии, в котором я сейчас пребываю, я с трудом могу поверить, что все это не сон».

 

ГЛАВА XXVII

Диг — Дели. Год 4873-й Калиюги

Декабрь 1772-го — январь 1773 года

Известие о приеме, оказанном Мадеку в Дели, распространилось по Индии с невероятной быстротой. Он был первым фиранги, который изменил своему богатому и могущественному хозяину и встал под знамена императора, не значившего ничего или почти ничего.

Верный договоренности, Визаж сообщил Сарасвати о том, какое впечатление это событие произвело в Шандернагоре и даже в самой Франции. Ходили слухи, что отдельные франци и португальские монастыри один за другим просили у набоба покровительства, и поговаривали, что в самом Версале обсуждают удивительную эпопею его жизни. Сарасвати слушала молча. Она не гонялась за новостями, новости сами находили ее. Визаж теперь полностью находился в ее власти. Вот и он не устоял перед ее чарами. Старый лекарь с нетерпением ждал писем из Шандернагора, потому что они давали повод еще раз увидеть царицу, проникнуть в ее покои, впитать в себя запах ее духов.

Сегодня Сарасвати сама позвала его к себе. И вот он, обычно такой сдержанный и спокойный, на глазах у всех бросился бежать по галереям дворца, задыхаясь, сияя, не боясь обнаружить свою тревогу и свою страсть.

Едва переступив порог ее покоев, Визаж понял, что случилось что-то серьезное. Может быть, началась война?

— Возьми себе подушку, Визаж, — сказала Сарасвати, жестом предложив ему сесть на ковер. — Я знаю, что ты не получал писем из Шандернагора. На этот раз я сама хочу отправить послание.

Сарасвати протянула ему кулек с бетелем, и он заметил, что у нее дрожат руки.

— Визаж… Джаты хотят напасть на земли Могола.

— Мадек уже однажды разбил их. Они и теперь проиграют, — невозмутимо ответил он.

— Джаты, — повторила она. — Вместе с маратхами! Двести пятьдесят тысяч человек…

Визаж побледнел:

— Не позволяй этого. Угроонг не пойдет против твоей воли…

— Не рассчитывай на это, — жестко сказала она.

Визажа охватил гнев. Он вдруг почувствовал к ней отвращение.

— Тогда, царица, я больше не на твоей стороне! Я уезжаю. Я не могу оставаться в лагере, в котором хладнокровно готовятся погубить Мадека!

Он собирался встать, но она остановила его одной фразой:

— На это я и надеялась!

— Что? Что же я такого сделал, что ты захотела прогнать меня?

Она не ответила.

— Что за месть у тебя на уме, царица? — продолжал он. — Какое зло причинил тебе Мадек? Двести пятьдесят тысяч человек против Дели! У Мадека нет и шестидесяти тысяч, включая солдат Могола…

— А ну-ка сбавь тон, лекарь! Сбавь тон сейчас же, а не то я прикажу сварить тебя живьем! — Она заговорила вдруг хриплым, сдавленным голосом. — Учти, что я мщу только за смерть моего сына! Почему меня должна тревожить судьба Мадека? Дхарма! Джаты нападут. Скажи мне спасибо, что я предупредила тебя об этом.

— Тогда я уезжаю.

— И уезжай! Я не собираюсь тебя задерживать. Я даже не выдам никому твоих намерений!

Но Визаж не дал сбить себя с толку.

— Если ты согласна отпустить меня, царица, значит, ты потребуешь что-то взамен.

— Ты догадлив, Визаж.

— Что же ты от меня хочешь?

— Угроонг должен жить.

— Но он жив только благодаря тебе. А ты — благодаря ему. Благодаря его оружию.

— Я в это не верю.

— А я уверен. Мои порошки здесь не при чем…

— Вот именно, порошки. Если ты уедешь…

— Так вот что тебе надо! — рассмеялся Визаж.

Сарасвати сняла с головы покрывало и положила свою руку на руку Визажа:

— Лекарь, ты чем-то похож на Мадека. — Теперь она говорила по-французски. — У тебя такая же светлая кожа, как у него, и такие же светлые глаза. Я давно должна была умереть. Что мы такое, Угрюм и я, в этой умирающей Индии? Просто плесень, поселившаяся на трупе. Угрюм устал. Он больше не думает ни о чем, кроме спасения своей души. Он опять призвал Венделя, осыпает его рупиями в обмен на отпущение грехов. Так что, Угрюм не станет участвовать в этой войне.

— Как? Но ты только что сказала мне…

— Но это не означает, что он не одобряет ее. Просто Угрюм не хочет сам ничего затевать против Могола, вот и все.

— А раджа джатов?

— Раджа возьмет наши войска и выступит в поход. Угрюм останется здесь.

— Значит, не я один остался верен Мадеку!

— Как видишь… Так за что ты ненавидишь меня?

— Я не могу ненавидеть тебя, царица!

— Оставим это. Если решил уезжать, поторопись. И отдай мне порошки.

— Порошки? Но кто будет давать их Угрюму?

Глаза Сарасвати гневно сверкнули:

— Послушай, лекарь, либо ты остаешься здесь, продолжаешь заботиться об Угрюме и бросаешь Мадека на произвол судьбы, либо уезжаешь и доверяешь мне свои лекарства! Выбирай! Тебе придется предать либо одного, либо другого. Либо Угрюма, либо Мадека.

Визаж застыл на месте. Его рука по-прежнему касалась ее руки. Сарасвати придвинулась к нему ближе и взяла обеими руками его голову:

— Ты кривой, лекарь, но ты красив. Ты честен…

Еще никогда он не ощущал так близко ее кожу, ее духи. Ему больше не хотелось уезжать.

— Отдай мне свои порошки, Визаж. Я думаю, так будет лучше.

…Час спустя Визаж и Сарасвати заперлись в одной из комнат ее покоев. Царице не потребовалось много времени, чтобы разобраться в порошках и эликсирах. Визаж хотел записать ей на кусочке пергамента дозировки, но она отказалась:

— Я все запомнила.

— Теперь спрячь этот чемоданчик в надежном месте. Никто, кроме тебя, не должен касаться его. Ты поняла, высокочтимая царица? Одной капли некоторых из этих эликсиров достаточно, чтобы вызвать мгновенную смерть. Человек даже не успеет ничего почувствовать.

— Я поняла. Ты уедешь на рассвете. Я велю приготовить для тебя коня и охранника. Никто ничего не заподозрит. Если что, скажешь, что едешь за травами, которые растут недалеко от границы, или хочешь поговорить со своим гуру.

— А Боженька? — вдруг спросил Визаж.

— Боженька? Ты думаешь, он захочет ехать к Мадеку вместе с тобой?

— Да. Он ведь тоже был вместе со мной и с Мадеком, когда…

Сарасвати закрыла ему рот рукой:

— Молчи. Я знаю. Так он тоже…

— Он тоже любит тебя, царица… И все-таки он уедет.

— Нет, Визаж. Он… любит меня, и поэтому он уедет. Как и ты. Но постарайтесь остаться в живых. Пойдем, я отведу тебя к нему.

Они вышли в темный коридор. Остановившись у двери самой дальней комнаты, где Боженька целыми днями корпел над своими замысловатыми механизмами, Сарасвати сказала:

— Ты пойдешь к нему один и сам все объяснишь. Больше мы не увидимся. На рассвете вы должны покинуть город. Прощай.

Визаж посмотрел на нее, тяжело вздохнул и открыл дверь.

…После полуночи Сарасвати тайными ходами прошла в покои Угрюма. Благодаря Боженьке она легко открывала секретные замки и справлялась с защитными механизмами. Она нащупала последний деревянный затвор, и решетка мушарабии медленно заскользила в сторону. Лежавший на кушетке Угрюм вздрогнул и схватил кинжал.

— Это ты?.. — пробасил он и опять упал на подушки.

— Да. — Сарасвати склонилась над горящей на полу лампой.

— А где лекарь?

Ей нравилось мучить его.

— Что? Лекарь? Разве ты болен?

Он притянул ее к себе за край чоли и приставил ей к горлу кинжал:

— Не притворяйся, что не знаешь, где он. Мне нужны порошки!

— А разве тебе мало моей ваджры? — в ее глазах не было и намека на испуг.

— Ваджра! Не выдумывай, царица! Я знаю, что ты подкупила моих охранников… Но достаточно одного моего слова, и они убьют тебя. Ты давно шпионишь за мной! А теперь ты украла у меня лекаря.

— Замолчи, Угроонг!

Она лишь слегка повысила голос, и Угрюм мгновенно отвел от ее горла кинжал.

— Я боялся, что однажды ты похитишь у меня Визажа. Что ты с ним сделала? Ты же виделась с ним сегодня.

— Он уехал. Уехал к Мадеку.

— Я надеялся, что когда-нибудь ты придешь, чтобы…

— Тебе не на что надеяться в отношении меня.

— Я знаю! Ты холодная и жестокая женщина.

— Мы похожи друг на друга, Угроонг!

— Чудовище, чудовище… — прорычал он, стиснув голову ладонями.

— У тебя было достаточно горячих и нежных женщин. Их у тебя и сейчас хватает.

— Ты никогда не хотела меня. Я встречал тебя только на дорбарах, когда речь шла о войне. Или на полях сражений.

— А разве ты не обещал мне войну? Я ведь все еще не отомщена.

Угрюм уже не слушал ее.

— Мои порошки… Лекарь… Мне нужны мои порошки!

Она вынула из-под накидки чемоданчик Визажа. Угрюм от неожиданности открыл рот. Сарасвати рассмеялась. Она поняла, что победила.

— Порошки, царица… — пробормотал Угрюм. — Но ты же не сможешь их приготовить!

— Я не смогу?.. Бедный, бедный Угроонг! Плохо же тебе служат твои шпионы! Разве ты не знаешь, что я выучила французский? Я изучаю все, что хочу. Это правда, Угроонг, я обладаю ваджрой. И тебе еще многому надо поучиться у Индии. Ты так и остался фиранги, Угроонг, фиранги… — Она нараспев произносила это слово, поглаживая чемоданчик.

— Царица… Осторожно! Флаконы…

— Индия медлительна, Угроонг. Ты это знаешь. У меня много времени для мести и много времени для того, чтобы приготовить тебе порошки. Минута, год, два столетия — все это мгновения по сравнению с вечностью!

Сарасвати взяла узловатые пальцы Угрюма, вцепившиеся в край кушетки. Как сильно они изменились со дня их свадьбы! Теперь Угрюму трудно было даже надевать рукавицы. «Если он проживет еще шесть месяцев, царица, это будет только благодаря тебе. Благодаря тебе одной…» — говорил Визаж. Но надо было, чтобы он прожил шесть лет, а не шесть месяцев. К большой войне Индия будет готовиться медленно. И она, Сарасвати, тоже пока к ней не готова: она еще недостаточно состарилась.

— Послушай меня, Угроонг, прежде чем я дам тебе порошки. — Сарасвати подложила ему под спину подушки и помогла сесть на кушетке. — Раджа джатов — твой и мой господин — собирается напасть на Дели. Вместе с маратхами.

— Я знаю.

— Там, у Могола, находится Мадек.

Она почувствовала, как он вздрогнул:

— Какое мне дело до твоего Мадека? Ты что, опять его желаешь?

От ярости она чуть не швырнула в стену чемоданчик с эликсирами и порошками. Но сдержалась. Ставка в игре была слишком высока.

— Ты не пойдешь на эту войну.

— Это почему? Ты мерзкая женщина, шлюха, ты продаешь свое тело этому фиранги!

— Тебе, Угроонг, я себя не продавала! Ты купил меня, но я ничего тебе не дала. Ты старая свинья! Даже неприкасаемый тобой бы побрезговал.

Он попытался напустить на себя грозный вид, но у него не получилось.

— Порошки, Сарасвати! — Он впервые назвал ее по имени.

— Слушай меня. Если хочешь получить свое снадобье, завтра на дорбаре раджи ты откажешься участвовать в этой войне. Сошлешься на здоровье. Но пообещаешь дать ему пушки и людей.

— Мне нужна война, царица. Только она придает вкус моей жизни.

— Не лги себе. Единственное, что придает вкус твоей жизни, это я. Я ее единственная приправа и пикантность. И я тебе нужна.

Сарасвати достала из чемоданчика Визажа бутылочки и флаконы и начала готовить лекарства. Она чувствовала на себе взгляд мужа. Он любовался ею, ее плавными, изящными движениями. Ему даже было приятно, что сейчас рядом с ним находится не хмурый одноглазый Визаж, а эта красивая неприступная женщина. Сарасвати подала ему чашу с лекарством, он выпил его и умиротворенно вздохнул. Помолчав, он сказал:

— Я не понимаю, чего ты добиваешься, Сарасвати. Мадек был твоим любовником. Ты хочешь его смерти? Но зачем было так долго ждать? Теперь ему будет противостоять двести пятьдесят тысяч…

— Если сюда доберутся англичане, тебе конец, Угроонг. И мне тоже. Ты уже стар, ты не сможешь себя защитить… Поэтому нам нужен Мадек.

— Ты же хочешь погубить его.

— Нет! Послушай меня. Надо увести его от Могола. Надо, чтобы он перешел на службу к индийцам. Джаты, которым он изменил, не пожелают иметь с ним дела. А вот маратхи — вполне могут им заинтересоваться. Поэтому надо, чтобы он потерпел поражение в Дели. Государство Могола попадет в руки маратхов. Вместо того чтобы преследовать Мадека, они предложат ему стать их военачальником. Он примет это предложение. Тогда мы, индийцы, сможем отвоевать свои земли. Все восточные земли, которые попали в руки англичанам. И Бенгалию.

— Ты прекрасна, царица, — расхохотался Угрюм. — Прекрасна и сильна. Ты видишь дальше, чем я… Но Мадек побеждал в самых тяжелых сражениях.

— Мадек дрался всегда на открытой местности. На этот раз он будет находиться за стенами Дели. За стенами, понимаешь? Я знаю, что такое осада этого города. Я была еще ребенком, когда туда пришли афганцы… Но я до сих пор помню.

— Что ты понимаешь в войне? Ты же сама никогда не воевала…

— Он проиграет, Угроонг, потому что мы сообщим ему, что я умерла!

— Умерла! Как это?

— Да, умерла. Об этом будешь знать только ты. Вендель ведь сейчас во дворце, да?

— Да, — кивнул Угрюм.

— Позови его завтра в часовню. Там лежит тело женщины из высокой касты, она светлая, как я, и такого же роста. Скажи ему, что меня нашли мертвой. Видимо, отравили. Пусть он сразу же похоронит меня. На рассвете, понимаешь? В парке перед дворцом.

— А ты?

— Ты спрячешь меня здесь. И женишься на другой женщине. Я не выйду отсюда, пока не начнется война, пока Мадек навсегда не свяжет себя с Индией.

— А эти, твои? Как их…

— Саньяси… Ты что, не понимаешь? Это ведь они все готовят… Они не предадут. Ведь они служат Кали!

— А как об этом узнает Мадек?

— Лекарь. Утром, перед отъездом, Визаж наткнется на мой труп. Сначала, конечно, он будет молчать, но потом расскажет. В это время Мадек уже будет осажден в Дели.

Угрюм приподнялся на кушетке:

— Ты сильная. Но ты кое-кого не учла.

— Кого же?

— Венделя… Венделя. Это предатель. Он всюду сует нос.

— Ты припугнешь его.

— Он ничего не боится. Кто-то другой, видно, подмазывает его.

— Кто?

— Этого я не знаю. Мелкие раджи. Могол. Может быть, англичане.

— Вендель, — пробормотала она. — Вендель. Ладно, Угроонг, мы примем меры предосторожности.

Но он ее уже не слышал, Угрюм уснул.

* * *

На рассвете Боженька и Визаж встретились в конюшне. Они отвязали лошадей и собирались уже вывести их в поводу через сад, когда услышали голоса. Кто-то заунывно читал молитву.

— Латынь, — прошептал Визаж, — латынь! Похоже, кого-то отпевают.

Они затаились и стали наблюдать. Вскоре за деревьями появилась маленькая процессия, во главе которой шли Угрюм и отец Вендель. Визаж побледнел.

— Подожди меня здесь, — сказал он Боженьке. — Я пойду посмотрю, что там происходит.

Визаж прокрался в сад. То, что он там увидел, повергло его в шок. В центре сада была вырыта могила, на дне которой лежало завернутое в белый саван тело. Причем завернуто оно было небрежно, будто бы в впопыхах, потому что Визаж разглядел тяжелую черную косу и смуглую женскую руку, унизанную кольцами. На краю могилы стоял отец Вендель и, осеняя тело крестом, гнусавым голосом тянул заупокойную молитву. Угрюм с немногочисленной свитой стоял поодаль, опустив голову, и по его лицу трудно было определить, какие чувства его обуревают. Визаж оцепенел, он долго не мог оторвать взгляда от этой руки и этой косы. Наконец он собрался с духом и вернулся в конюшню. Слушая его рассказ, Боженька не мог поверить своим ушам.

Они молча двинулись в путь и за весь этот день не проронили ни слова. Только когда на закате они добрались до границы Страны Могола, Визаж наконец заговорил:

— Она меня обманула: она хотела получить яд, чтобы умереть. Мадек тоже умрет. Она знала это.

— С чего ты решил, что она сама себя убила? Может быть, это сделал Угрюм? — отозвался Боженька и, тяжело вздохнув, добавил: — Все равно надо ехать к Мадеку. Если ему суждено умереть, мы погибнем вместе с ним.

— Да, — кивнул Визаж. — Но мы не скажем ему, что она умерла.

Этой же ночью отец Вендель подкупил стражника и заставил его вскрыть могилу. Иезуит спустился в яму, а когда вылез из нее, на его губах играла злая ухмылка. Он велел стражнику засыпать могилу и поспешно покинул Диг, даже не попрощавшись с Угрюмом. На следующий день он прибыл в Агру. Но едва он подошел к воротам своей обители, как от стены монастыря отделилась странная тень. Все произошло мгновенно: два удара сабли — и иезуит лишился обеих кистей; один взмах кинжала — и он лишился языка. Прежде чем он потерял сознание, кто-то прошептал ему на ухо на санскрите:

— Теперь ты не сможешь творить зло.

* * *

Дальнейшие события развивались так, как и предполагала Сарасвати. У Великого Могола не было денег, чтобы платить наемникам. И этот факт невозможно было долго держать в секрете. Среди солдат начался ропот, не проходило и дня, чтобы Мадека не одолевали вопросами:

— Когда ты раздашь нам золото?

Но он не знал, что ответить. Ему самому не платили. Два раза он являлся к воротам имперской крепости, но стражники объявляли, что Могол больше не желает его видеть. Он поворачивал назад, он ждал. Прошло два месяца, а он все не мог поверить, что Могол его обманул, что Дели — просто нищий город. Однажды утром, выйдя из шатра, Мадек почувствовал, что в воздухе пахнет мятежом. Он попробовал поговорить с солдатами, но они уже не хотели его слушать и грозились уйти. Тогда Мадек открыл собственные сундуки и решил продать Хозяевам Торговли свои бриллианты. Но они предложили за них такую низкую цену, что Мадек опешил. Только теперь он понял, что его просто обвели вокруг пальца, что он как мальчишка купился на эфемерные обещания. Мадек рассвирепел. Он торговался с купцами до глубокой ночи, и угрозами и уговорами умудрился добиться почти справедливой цены. На рассвете следующего дня он раздал деньги своим солдатам. Но как только угроза мятежа миновала, возникла другая: дозорные, стоявшие у границ, сообщили, что маратхи объединились с джатами и идут на Дели. Это известие не было для него неожиданностью. Но когда в его лагере появились Визаж и Боженька, у Мадека возникло предчувствие поражения.

Почему Угрюм отпустил его друзей? Их объяснения казались Мадеку неубедительными.

— Если Угрюм не поддержал союз между джатами и маратхами, почему он тогда не здесь, с нами?! — кричал Мадек.

— Ты прекрасно знаешь, что он болен, — ответил Визаж.

— Болен, болен… Я хочу поговорить с тобой наедине.

Боженька не обиделся на Мадека за эти слова и оставил их вдвоем.

— Скажи мне правду, Визаж, — потребовал Мадек. — Это она все устроила? Это она, да? Она…

— Нет. Нет, Мадек, поверь мне. Именно Сарасвати предупредила нас о сговоре между джатами и маратхами. Благодаря ей мы оказались здесь. А Угрюм ей полностью подчиняется.

— Посмотри мне в глаза, Визаж. Не ври мне!

— Как это кривой может посмотреть тебе прямо в глаза! — усмехнулся Визаж.

— Как у нее дела? — спросил Мадек и покраснел.

— Хорошо, Мадек, вполне хорошо.

Наступило молчание. Мадек был убежден, что друзья что-то скрывают. Во всем этом было что-то странное. Но на долгие разговоры не было времени. У него сейчас слишком много забот. Надо найти новых боевых слонов, отлить пушки, научить воинов Могола воевать по-европейски. Это было тяжело, невероятно тяжело. Может быть, приезд Визажа и Боженьки следует расценивать как благосклонность Провидения, а не предвестие несчастья. Ведь ему не на кого больше рассчитывать.

За два месяца из Шандернагора не пришло ни одного письма. Шевалье теперь молчал. Ни звука о патенте капитана, ни надежды на подкрепление из Франции. Едва возникла опасность, нация оказалась призраком, не имеющим никакого отношения к реальности. Единственной реальностью для Мадека стал теперь горизонт этой долины, на которой рано или поздно должны появиться вражеские армии. И они не заставили себя долго ждать.

Утром 20 декабря они находились уже в двух лье от города. Стоя на башне, Мадек и Нагеф-хан наблюдали, как отряды моголов отступают, не выдерживая напора маратхов. Еще час, и они докатятся до самых стен Дели. Генерального сражения не получится.

Как ни странно, Мадек не спешил спускаться вниз.

— Время торопит, — сказал Нагеф-хан, встревоженный растерянностью набоба.

Но Мадек не слушал его.

— Угрюма здесь нет. Я не вижу его знамени… — пробормотал он. — Она меня не предала.

— Она? Кто она? — удивился Нагеф-хан.

— Его жена. Царица.

Нагеф-хан расхохотался:

— Она и не могла бы тебя предать, ведь она умерла еще два месяца назад!

Ни один мускул не дрогнул на лице Мадека. Но его взгляд был каким-то отрешенным. Он смотрел вдаль, но, казалось, ничего не видел.

— Набоб Мадек! — закричал Нагеф-хан. — Мы ждем, чтобы ты объяснил свой план действий!

Мадек вздрогнул.

— Ты со своим войском встанешь в центре, — проговорил он охрипшим голосом. — Да, именно так: в центре. А я на левом фланге.

…Центр и правый фланг были смяты первыми же атаками маратхов. Только левый фланг, отступивший в пшеничные поля и упершийся в берег Джамны, продолжал сопротивляться. Вечером Мадек отвел свое войско к главным воротам, тем самым, через которые когда-то с триумфом въезжал в Дели. Внезапно маратхские мушкеты замолчали. Наступила тишина. Хозяева Торговли выползли из своих укрытий на базарную площадь. По городу прошел слух, что маратхи предлагают вступить в переговоры. Еще не успело зайти солнце, когда Могол призвал Мадека к себе. Посланный за ним гонец сообщил Мадеку, что его лагерь разграблен. Забрали все: шатры, верблюдов, пушки. Теперь у Мадека оставалось только то, что он успел укрыть в городе: сундуки с золотом и камнями, Корантен, его пергаменты и семья. Все остальное было безвозвратно потеряно. Мадек явился в Диван-и-Ам, но на этот раз за всю аудиенцию не услышал от Могола ни слова. Он поднялся со своего трона, обнял Мадека за плечи и долго смотрел ему в глаза. Потом снял с себя парадный плащ и протянул его Мадеку.

— Чудеса! Он творит чудеса! — заголосили придворные, а слуги мгновенно облачили набоба в императорскую парчу.

Могол неловко пожал ему руку. Мадек вопросительно заглянул ему в глаза. У него были светло-зеленые миндалевидные глаза. Но Мадек прочитал в них такую усталость и обреченность, что понял: этот человек сломлен окончательно.

На следующий день маратхи опять пошли в наступление. Войска Мадека продолжали оказывать сопротивление, но сам Мадек, получив пулевое ранение в бедро, был вынужден покинуть поле битвы. Вечером в город пришли парламентеры, и воюющие стороны начали переговоры о мире. К полуночи договор был составлен. Маратхи и джаты отказывались от осады Дели, а взамен требовали, чтобы Могол отказался от всех своих недавних завоеваний и уступил им значительные территории, а также немедленно выдворил из города набоба Мадека. Император, не споря, согласился на все эти требования. Мадек узнал эту новость только утром.

— Ну что ж, друзья мои, в таком случае мы вернемся во Францию! — объявил он Боженьке и Визажу и отдал приказ готовиться к походу.

* * *

Тем временем по всей Индии распространились слухи о том, что Угрюм якобы убил свою властную жену, чтобы жениться на юной и покорной мусульманке, но владычица Годха мстит ему, являясь в облике призрака в его дворце и даже на полях сражений. Другие утверждали, что новая супруга — это воплощение Сарасвати. Она-де покончила с собой из-за того, что нарушила дхарму, предаваясь любви с фиранги. Угрюму все эти слухи шли на пользу. Теперь он чувствовал себя намного лучше. Некий брахман опознал в его болях одну из форм острого ревматизма и взялся его лечить, но Угрюм все же не пожелал отказаться от снадобья, которое Сарасвати готовила ему каждую ночь.

Время от времени, когда ночной образ жизни становился ей невмоготу, Угрюм брал ее в очередной набег. Сидя на рыжем коне, с мушкетом в руке она с диким хохотом врывалась в самую гущу битвы и, наведя ужас на сражающихся мужчин, галопом возвращалась в Диг. Как правило, появление «призрака» Сарасвати сразу же сводило на нет сопротивление противника. И солдаты Угрюма легко захватывали добычу, уверенные в том, что их хозяин обладает ваджрой. Ночью Угрюм и Сарасвати хохотали над тем, как им ловко удается морочить людям головы, и придумывали какой-нибудь новый розыгрыш. Удивительно, но эти ночные часы были самыми счастливыми в его жизни. Общение с Сарасвати доставляло ему истинное удовольствие, и он даже не заметил, как оказался у нее под каблуком.

Он рассказывал ей о всех слухах, шпионских донесениях и перехваченных посланиях, поэтому она была в курсе того, что происходило в Дели.

После поражения Могола военачальник маратхов предложил Мадеку перейти к ним на службу. Мадек согласился. Пройдет несколько месяцев, может быть год, и он вновь почувствует вкус к деньгам. Тогда можно будет повести решительное наступление на Бенгалию. И в день, когда англичане будут изгнаны из Индии, великолепная Сарасвати, земное воплощение Кали, наконец выйдет из своего затворничества.

Но однажды вечером Угрюм сообщил ей новость, которая ее огорчила. Шпионы из Шандернагора донесли, что Мадек направил во Францию своего помощника Керскао, чтобы тот убедил руководителей нации прислать в Индию войска. Сам же Мадек считал, что сделал все, что мог, чтобы отстоять интересы короля, но его предприятие имело мало успеха, поэтому он решил вернуться во Францию, чтобы, как он писал, «дать образование моим детям, обеспечить им достойное положение в обществе, утешить моих бедных родителей и умереть в Кемпере».

— Значит, у него есть второй ребенок, — сказала Сарасвати.

Развалившийся на кушетке Угрюм молчал. Она подошла к нему и села рядом.

— Он не уедет.

— Ты помешаешь ему уехать, только если его убьешь, — ответил он.

— Я оставлю его здесь. Не убивая.

Угрюма эти слова насторожили. Пока Мадек находился далеко, он был всего лишь темой разговора. Но сегодня он уловил в ее словах нечто такое, что пробудило в нем ревность. Он испугался, что может быть исключен из сферы интересов Сарасвати и она станет недоступной, как раньше.

— Не забывай о своей мести, царица. О своих погибших детях. Мадек больше не хочет воевать!

— Вы, мужчины, пришедшие с Запада, не видите дальше собственного носа! Я оставлю Мадека здесь для нас, не убивая его.

— Каким же это образом? — усмехнулся он.

— Бедный Угроонг… Неужели ты не догадываешься? — улыбнулась Сарасвати.

— Нет, — обиженно ответил он.

— С помощью хозяина Шандернагора…

В эту ночь, несмотря на порошки, Угрюм спал беспокойно.

 

ГЛАВА XXVIII

Дели — Нарвар

Февраль — сентябрь 1773 года

У Мадека действительно родился второй ребенок — девочкой, которую назвали Марией Анной в честь матери. И именно она была причиной того, что он решил вернуться на родину. Первое время после рождения дочери Мадек почти не обращал на нее внимания. Он даже не отметил этого события в своих записях. Гораздо больше он беспокоился о Корантене. Даже свое поступление на службу к маратхам, от которых он потерпел поражение, Мадек оправдывал тем, что это необходимо для благополучия слона. Ведь он уже потратил треть своих сокровищ, и если так пойдет дальше, то скоро наступит день, когда ему придется расстаться с бриллиантом из Годха. А потом дело дойдет и до украшений Корантена — придется продать его золотые бубенцы.

Но в один прекрасный день Мадек обрел еще одно утешение — в лице дочери. Это была новая привязанность, неизвестная ему доселе любовь, абсолютно не похожая на ту, которую он испытывал к сыну или к слону. Рождение Балтазара удовлетворило его мужское самолюбие — не больше. Сам ребенок вовсе его не интересовал. Маленький, смуглый, молчаливый, он всегда прятался в юбках женщин. А вот малышка Мария Анна буквально покорила его сердце. Девочке было около десяти месяцев, когда Мадек вдруг отметил, что в ней нет ничего индийского: светлая кожа, голубые глаза и удивительно осмысленный, живой, почти насмешливый взгляд.

Все в этом ребенке напоминало о Европе и о Бретани. С того дня он стал обожать ее. Каждое утро он приходил на женскую половину, чтобы справиться о ней, а перед тем, как выступить в поход, брал дочку на руки и говорил: «Мария Анна, моя маленькая, моя дорогая, Мария Анна, помолись Небу, чтобы твой отец вернулся, чтобы глотки пушек не поглотили его. Попроси Святую Деву, чтобы он привез тебе много денег, потому что девочкам нужно большое приданое, и я хочу, чтобы ты была самой богатой в…» Обычно на этом месте он замолкал, не смея добавить «Бретань», и сразу же бежал к Корантену, которому с виноватым видом мальчишки или проштрафившегося мужа говорил примерно следующее: «Ну, мой храбрый и прекрасный Корантен, мой любимый царь слонов, поехали добывать рупии, а потом я куплю тебе новые колокольчики и мы отправимся в Кемпер…» Арджуну все сильнее беспокоило то, что Мадек теперь редко разговаривал со слоном на хинди, а все чаще на французском или бретонском.

— Знаешь, Мадек-джи, у слонов, как у людей, свои привычки, а память у них лучше, чем у нас. Не смешивай языки! Корантен может принять тебя за чужестранца, и тогда он не будет тебя любить. Ты же видишь, после поражения в Дели он уже не так храбр; надо быть к нему внимательным, Мадек-джи!

— Он сейчас в самом расцвете сил, — раздраженно отвечал Мадек. — Ему только двадцать лет, а слоны живут до семидесяти!

— Царственные слоны, особенно белые, не такие, как все остальные, — причитал Арджуна.

Мадек не воспринимал его слова всерьез. Однажды утром он прибежал к Корантену и объявил:

— Мы возвращаемся во Францию!

Арджуна, обтиравший в это время Корантена соломой, попросил:

— Давай отойдем, Мадек-джи. Не следует говорить об этом при нем.

Они удалились в дальний угол стойла.

— Ты окончательно решился, Мадек-джи? — спросил Арджуна.

— Да. Ты отправишься со мной до Пондишери.

— Но я не поеду за Черные Воды.

— Я и не прошу тебя об этом! Я подарю тебе Корантена.

— Никто не знает будущего, — прервал его Арджуна. — Никто не знает… Дхарма!

— Дхарма, — повторил Мадек, думавший в этот момент о своей дочери.

— Будь осторожен, Мадек-джи.

— Чего мне бояться? Нас будет сопровождать эскорт.

— Дхарма! — еще раз проворчал Арджуна. — Подумай, бог Ганеша, покровитель Корантена, может обидеться и создать на твоем пути препятствия, которые раньше устранил! Царственные слоны не желают делить с кем бы то ни было любовь своего господина!

— Делить любовь! О чем это ты, Арджуна?

— Пойдем посмотрим на твоего слона, Мадек-джи. Спроси себя, сможешь ли ты уехать без него за Черные Воды.

Мадек последовал за погонщиком. Он гладил Корантена, играл с его хоботом, говоря ему ласковые слова.

— И что? — спросил он Арджуну перед уходом.

— Дхарма! — ответил погонщик и со вздохами удалился.

Еще год назад Мадек, взглянув на Корантена, сразу же понял бы, что удручает Арджуну. Вот уже две недели глаза Корантена слезились. Но Мадек не заметил этого, чем подтвердил опасения Арджуны: эти слезы, согласно поверью, были предвестием грядущих несчастий, которые должны обрушиться на хозяина белого слона.

* * *

При содействии Угрюма Сарасвати без труда связалась с комендантом Шандернагора. Собрав и проанализировав сведения, полученные от шпионов Угрюма, Сарасвати составила представление об этом человеке: интриган, честолюбец, впрочем, весьма ловок и умеет убеждать, а его приверженность к тому, что он называет «интересами нации», зависит от того, насколько они соответствуют его собственным финансовым интересам. Шевалье намеревался помешать Мадеку покинуть Индию, а следовательно, содействовал тому, чтобы заставить его служить делу Кали. Судя по всему, Мадека, несмотря на поражение при Дели, опять обуревали мечты о славе и почестях. В своих письмах к королю Франции он продолжал требовать для себя патент капитана за то, что оказал нации большие услуги. «Какие услуги? Одни проигранные сражения! — усмехалась про себя Сарасвати. — Этот человек никогда не перестанет охотиться за призраками».

Она была уверена, что сможет приковать его к Индии. Прочитав последние из перехваченных писем, она убедилась, что Франция больше не испытывает ни малейшего интереса к тому, что происходит в Дели. Будет досадно, если эта ситуация затянется, но сейчас ее нужно использовать. От банкиров Калькутты, приверженцев Кали, Сарасвати узнала, что председатель Совета Бенгалии Уоррен Гастингс получил письмо, в котором сообщалось, что король Франции тяжело болен и его придворные пребывают в полной растерянности. «Это обстоятельство можно использовать, чтобы задержать Мадека, — думала Сарасвати. — Как только он окажется в наших руках, мы соблазним его новыми надеждами. Каким бы ни был его новый король, я легко смогу убедить Мадека в том, что его государь мечтает изгнать англичан из Индии. И он это сделает. Под моим руководством. Шевалье, судя по его лицемерным письмам к Угрюму, тоже хотел использовать Мадека для этой цели. Значит, агентам Угрюма будет не трудно добиться того, чтобы Мадек в последний момент лишился поддержки Шевалье, на которую рассчитывал, и не смог пересечь Декан и добраться до Пондишери».

* * *

Мадек отправил свою семью, сундуки и Корантена с караваном в Нарвар. Сам он должен был прибыть туда со своим войском через месяц. Дальше без эскорта ехать было нельзя. Но Шевалье обещал, что из Нарвара в Пондишери Мадека будет сопровождать один из отрядов под командованием Жантиля. Узнав о том, что Мадек едет в Нарвар, джаты решили отомстить ему за измену и перекрыли все дороги, ведущие в Декан. Только одна дорога, казалось, была свободна. Она шла через ущелье и была довольно опасна, особенно один участок, где по обе стороны от дороги стояли крепости. В горах же достаточно было расположить сотню солдат, чтобы не пропустить двадцать тысяч человек. «Тем хуже», — сказал себе Мадек и двинулся вперед. Это было безумием. Но впереди маячила Европа. Добравшись до двух крепостей, Мадек прикрыл свою кавалерию двумя отрядами сипаев и сумел выйти из страны джатов без потерь, или почти без потерь.

Сообщение об этом не огорчило Сарасвати. Она знала, что обещанный Мадеку эскорт в Нарвар не придет.

За время разлуки с семьей Мадек очень истосковался по своей дочурке и Корантену. По прибытии в Нарвар он сразу же поспешил в караван-сарай, где разместились его домочадцы, подхватил Марию Анну на руки и стал целовать:

— Ну вот, моя красавица, моя дорогая! Вот я и приехал к тебе… Скоро мы отправимся во Францию.

Девочка что-то лепетала в ответ, а бегум улыбалась, счастливая тем, что маленькая частица ее самой наконец-то вызывает радость у ее супруга. Потом Мадек пошел навестить Корантена. У стойла его встретил Арджуна. Лицо его было печальным, потому у слона продолжали слезиться глаза, а это значило, что беда не за горами.

— Ухаживай за ним хорошенько, — говорил погонщику Мадек, лаская слона. Он больше не решался произносить его имя. — Как только прибудет эскорт, мы отправимся в путь. Если ты хочешь, чтобы в Пондишери…

— Молчи, Мадек-джи, — сказал Арджуна и отвернулся.

…Прошло два месяца. За это время Мадек выяснил, что в Нарваре почти не осталось жителей. В ожидании эскорта Мадек развлекался охотой. В лесах было много дичи, и каждый день он подстреливал оленя или пантеру. Корантен с удовольствием вдыхал ароматы джунглей. Иногда охотники натыкались на заброшенный храм, поросшие мхом статуи богов и надгробные памятники.

Наступил сезон дождей; об эскорте не было никаких известий. От охоты Мадек перешел к исследованиям окрестностей.

Нарвар стоял в центре большой котловины. Все вокруг свидетельствовало о том, что когда-то это был богатый цветущий город: мраморные дворцы, бассейны, инкрустированные сердоликом и нефритом. Но люди почему-то покинули эти места, и город поглотили джунгли.

Однажды утром Мадек вдруг понял: эскорт не придет. Шевалье предал его.

 

ГЛАВА XXIX

Калькутта

Май — июнь 1775 года

Был час сиесты. Обычно в это время вся Калькутта погружалась в послеобеденный сон. Даже порт затихал. Но сегодня Калькутта не спала. Вернее, не спала только английская часть города. По звукам, доносившимся с улицы, Уоррен Гастингс понял, что что-то произошло. «Может быть, в порт прибыл какой-то корабль? — подумал он и подошел к окну. — Так и есть. А вот и мой заместитель пожаловал». Уоррен нахмурился, увидев, что к воротам его особняка подкатил фаэтон. Он не любил, когда кто-нибудь нарушал его уединение.

Он предпочитал одиночество — оно давало ему ощущение власти над Индией. Увы, это была лишь иллюзия, потому что ему приходилось отчитываться в своих действиях перед тремя другими членами Совета Бенгалии, Монсоном, Клеврингом и — главное — перед этим спесивым сэром Филиппом Фрэнсисом, который через минуту войдет в его кабинет.

— Господин губернатор, приехал сэр Фрэнсис и просит его принять, — доложил слуга.

— Пусть войдет! — ответил Уоррен.

Его посетитель еще не успел присесть, когда Гастингс лишил его всякой возможности продемонстрировать свою значимость.

— Не говорите ничего, сэр Фрэнсис, позвольте мне угадать, что вас привело ко мне… Король Франции умер, не так ли?

— Совершенно верно, — ответил тот упавшим голосом. — Откуда вы знаете? Корабль, доставивший это известие, только что прибыл! — Уоррен промолчал, и сэр Фрэнсис добавил более твердо: — Для вас… для нас это дурная новость!

* * *

Ожидая, когда принесут чай, Уоррен наблюдал за ним, пытаясь понять, что так привлекает к нему женщин. Сэр Фрэнсис был высок, хорошо сложен и подтянут. У него были правильные черты лица. Все без исключения женщины Калькутты были от него без ума; выслушав мнение Мариан, Гастингс уразумел, что не последнюю роль в этом сыграла его жизнь во французской столице. Еще в 1765 году сэр Фрэнсис собрал там значительную коллекцию своих галантных побед. За что его прозвали Прекрасным Англичанином. Сейчас ему исполнилось тридцать пять лет, но выглядел он моложе. Однако, по мнению Уоррена, сэра Фрэнсиса с большой долей преувеличения можно было назвать красавцем. Вероятно, калькуттские дамы просто не знают, что такое настоящая мужская красота.

Когда слуга принес поднос с чаем, сэр Фрэнсис с трудом скрыл свое неудовольствие. Подобно другим осевшим в Калькутте британцам, он потреблял исключительно алкогольные напитки. Уоррен стал почти откровенно издеваться над этим:

— Ах, сэр Фрэнсис! Я знаю, что в это время вы предпочитаете коньяк. Увы, у меня нет этого напитка… Нет даже вишневой настойки… В отличие от вас, я не приучен к удовольствиям. Ведь они расслабляют, как говаривал Вольтер. А я — варвар, сэр Фрэнсис.

— «Варвар» — это вполне подходящее слово, господин губернатор!

Уоррен и глазом не моргнул. Он разлил чай в бело-голубые фарфоровые чашки и одну из них подал своему сопернику.

Сэр Фрэнсис не посмел отказаться.

— Мне кажется, вы чем-то очень расстроены, — сказал Уоррен. — Успокойтесь. Попробуйте-ка лучше этот чай, сэр Фрэнсис. Это настоящее чудо. Новый сорт, который наши люди вырастили на склонах Гималаев. Надо развивать это дело. Как вы думаете? В горах Ассама, Силигури, Дарджилинга для этого есть все условия.

— Это же земли дикарей! — перебил его Фрэнсис. — К тому же вы там не были! Откуда вам знать, какие там условия?

— У меня есть отчеты наших путешественников и картины с изображением этим мест.

— Для Англии и для Бенгалии было бы лучше, если бы голова губернатора была занята не картинами, а кое-чем другим! Конечно, вы реформировали систему налогов, правосудие, таможни. Ваш Акт об управлении Индией, инспекция финансов Компании — все это хорошо. Однако ваша настоящая цель — скроить собственную империю. Вы управляете всем, Гастингс, признайте это: пошлинами, законами, торговлей опиумом и солью. Но абсолютная власть вас погубит. Прислушайтесь к нашим советам.

— Переходите к делу, сэр Фрэнсис.

— Вы приказали пытать индийских раджей, которые воспротивились вашим указам. Вы посадили их в тюрьму.

— А одного из них должны казнить. Что дальше?

— И вы согласились на это?

— Так вы пришли просить меня о помиловании Нанда Кумара? Этого фальшивомонетчика, изменника Нанда Кумара, который хотел моей погибели и погибели всей английской Индии? В этом все дело, не так ли? Смерть французского короля была только предлогом для того, чтобы ко мне прийти!

Сэр Фрэнсис не дал сбить себя с толку.

— Это мы увидим позже. А пока, Гастингс, подумайте: Нанд Кумар — махараджа и брахман. Брахман, слышите? А вы собираетесь его повесить! Вы хорошо знаете индийские законы и не можете не понимать, что местные жители увидят в этом нарушение дхармы, за которое заставят нас заплатить. Со времени смерти набоба Ауда Бенгалия стала хрупкой, губернатор. А неподалеку находятся французы и такой опасный человек, как Угроонг…

— Индия давно уже не трепещет перед Угроонгом! Поверьте мне, он скоро умрет.

— Есть еще его жена.

— Неизвестно даже, существует ли она. Угроонг любит выдумывать легенды. В шестьдесят лет он уже не представляет для нас угрозы.

— Но есть еще один человек. У него большое войско, и он предан Индии.

«Похоже, Фрэнсис неплохо осведомлен», — подумал Уоррен.

— Вы, кажется, привезли мне известие? — он указал пальцем на пакет, который Фрэнсис комкал в руках с того момента, как вошел в кабинет.

— Это правда, — ответил тот и протянул Уоррену пачку листов.

Это были инструкции Вестминстера.

Чтобы разобрать текст, Уоррен подошел к окну. В течение четверти часа он внимательно читал бумаги, а когда закончил, опять сел за стол. Сэр Фрэнсис заметил, что губернатор сильно побледнел. Однако он ошибочно принял эту бледность за испуг, на самом деле это было проявлением гнева.

Гастингс внимательно читал послание из Лондона, отмечая про себя наиболее важные факты. После кончины короля Людовика XV на французский престол взошел Людовик XVI. Молодой государь питает слабость к флоту. Его министры возлагают большие надежды на колонии и потому предоставили некоему шевалье Пальбо де Сен-Любену, известному также под именем Сен-Фрэ, значительные субсидии на организацию экспедиции в глубь Индии.

— Проклятье! — выругался Гастингс. — Сколько уже времени прошло с тех пор, как были составлены эти инструкции? Шесть месяцев, может быть десять? Столько времени нужно кораблям, чтобы добраться до Калькутты. — Гастингс стал читать дальше.

«Очевидно, что союз французов с народом маратхов представляет собой основное препятствие нашему владычеству в Индии, учитывая, что набоб страны Ауд Сурадж-уд-Доуле, заключивший с нами договор о препятствовании претензиям любого индийского царя на наши владения в Бенгалии, находится при смерти. Дело в том, что в его окружении есть несколько французских солдат и авантюристов, готовых поднять против нас восстание и даже начать военное вторжение в Бенгалию. В их числе наиболее активным и опасным является некий Мадек, который имеет какие-то связи с не менее опасным Угрюмом. По всей видимости, Мадек готов возглавить повстанцев и фанатиков в борьбе против нашего суверенитета в Бенгалии. Следовательно…»

На этом месте Уоррен прервал чтение.

— Мадек, да?.. Вы читаете то, что написано про Мадека? — насмешливо спросил Фрэнсис.

— Я не хуже вас осведомлен об этом человеке, сэр Фрэнсис, впрочем, как и об Угрюме. Мы знаем, что Франция уже три года отказывает ему в патенте капитана. Все отправляемые из Шандернагора письма перлюстрируются. Поверьте мне, у правительства Франции не больше, чем у нас, оснований придавать значение подвигам этого оборванца.

— Но инструкции, Гастингс…

— Ну конечно же инструкции. Мы им подчинимся и погубим этого Мадека.

— Думаю, проще отправить на виселицу брахмана, чем схватить этого Мадека. Он богат: субсидии от Угрюма, собственные земли, джагиры. Говорят, его доход составляет миллион французских ливров. Пушек у него сколько душе угодно. К тому же у Мадека неплохое окружение: д'Омон, де Кресси, Ла Соважер, Ла Мартиньер… — все эти имена известны во Франции.

— Это все ничтожные обломки пондишерийского общества. Они засели в царстве Ауд потому, что не знают, как оттуда выбраться. Они заперты в Индии.

— Да, вы правы. Они заперты. И кем же, позвольте вас спросить?

— Бенгалия — заслон Индии.

— Нет, губернатор. Этот заслон — женщина. Жена Угрюма.

— Царица! И вы, сэр Фрэнсис, тоже верите в эту сказку о призраке женщины, явившемся, чтобы отомстить нам за разгром какого-то города на границе Раджпутаны. Угрюм женился на индийской женщине, потом она умерла. Теперь он заключил брак с мусульманской баядеркой. Он просто чудит перед смертью. Оставьте его в покое. Мадек не имеет к этому никакого отношения.

— Индийцы думают по-другому.

— Наша сила, сэр Фрэнсис, в разуме. В унаследованном от Европы разуме, который, впрочем, у нас, англичан, не исключает движений сердца. Но не будем же мы поддаваться всем этим необоснованным страхам. Я хорошо изучил индийцев. Они рождаются со страхом в душе…

— Страх… У нас он тоже есть, губернатор. Дочитайте инструкции.

Уоррен быстро пробежал глазами последние строчки. Ничего особенно интересного. Ему предписывали усилить наблюдение за Шандернагором и комендантом Шевалье, а также предупреждали, что любое стремление к независимости колонии от Британской короны будет сурово подавляться.

— В этом послании нет ничего, что может вызывать страх. — Гастингс внимательно посмотрел на сэра Фрэнсиса. Жизнь дала этому человеку все. В отличие от многих, он приехал в Индию не за тем, чтобы поправить дела. Он оказался здесь случайно. Ведь поговаривают, что место в Совете Бенгалии было столь милостиво предоставлено ему королем Георгом как плата за молчание после того, как кто-то из министров обнаружил, что именно он и есть тот самый Юниус, гнусный памфлетист, критиковавший государя в анонимных листках. Обличитель Англии не мог так легко забыть свои привычки. Уоррен пообещал себе поподробнее в этом разобраться.

— И что же мы будем делать с этим Мадеком? — спросил Фрэнсис.

— Нашлем на его земли какой-нибудь народец. Рохиллов, например; он когда-то изменил им.

— А если Мадек победит их?

— Он потерпит поражение, — Гастингс произнес эти слова как заклинание. И повторил: — Он потерпит поражение, уверяю вас.

— А эта женщина, царица… Не думаете ли вы, что следует разузнать о ней как можно больше?

— Это ничего не стоит.

В этом направлении Уоррен уже работал. Но пока человек, который мог дать ему разъяснения на этот счет, — старый иезуит из Агры — не отвечал на его запросы. Может быть, он умер?

— А Нанд Кумар? — напомнил Фрэнсис.

— Он будет казнен.

— Неужели вы решитесь на это?

— Да. Нанд Кумар — мошенник и клеветник. Он говорил, будто я подкуплен опекуншей бенгальского набоба, потом — будто я соблазнил ее, чтобы захватить провинцию, потом еще бог знает что. Нет, сэр Фрэнсис, мы не можем этого терпеть. Поэтому Нанд Кумар будет казнен.

— Но он махараджа!

— Крестьянин или махараджа — мне все равно.

— Вы вполне могли соблазнить эту темнокожую красавицу. В конце концов, мужчина всегда мужчина, не правда ли?

Уоррен пожал плечами.

— А еще говорят, — не унимался Фрэнсис, — что вы подкупили судей Нанда Кумара. Зачем казнить его по английским законам, вешать, если вы знаете индийское право?

Губернатор подошел к нему и прошептал на ухо:

— Надо ли объявить всей Калькутте, что Юниус пребывает в ее стенах?

Фрэнсис чуть не подскочил. А Уоррен продолжал более громким голосом:

— Дорогой сэр Фрэнсис, не угодно ли вам встретиться со мной завтра на заседании Совета, чтобы внести на рассмотрение всех членов правления ваши замечательные предложения?

Фрэнсис понял, что разговор окончен и пора откланяться.

— Всего доброго, губернатор, — сказал он. — Не работайте слишком много. Почему вы никогда не присоединяетесь к нам в играх и танцах? Я уверен, что миссис Имхофф скучает, будучи вынуждена приходить одна.

Фрэнсис презрительно улыбнулся и вышел из кабинета.

— Вот оно что… Он ведь так любит удовольствия, — пробормотал губернатор. — Надо будет расспросить о нем Мариан.

Он вытащил из ящика стола лист веленевой бумаги и быстро написал: «Моя обожаемая, сокровище моего сердца, сегодня вечером я буду у дверей вашего дома Я не перенесу вашего отсутствия. Скоро я увижу ваши восхитительные глаза, услышу ваш очаровательный голос! Не уезжайте, моя милая Мариан. Я появлюсь, как только спадет жара».

Гастингс не стал подписываться, — она поймет и так, — и позвал курьера. У этого бенгальца был почему-то растерянный взгляд и странное, с призвуком дыхание. Уоррен не обратил на это ни малейшего внимания и отдал ему записку.

* * *

Как и обещал, Уоррен приехал к Мариан, когда жара немного спала. Паланкин остановился перед белым перроном, Уоррен спрыгнул на землю и взбежал по ступенькам. Где же она? Он всмотрелся в полумрак коридора. Но к его удивлению, Мариан не встретила его. Неужели она не получила записку?

Он припомнил индийца, который должен был ее доставить. Его странный взгляд, странный запах… Как же он не подумал раньше! Какая глупость доверить письмо, не убедившись в надежности того, кто его доставит. Обычно он никогда не поступал таким образом. Этот бенгалец, судя по всему, обкурился опиумом, прикарманив полрупии, которые дал ему губернатор, отправился за очередной порцией зелья.

Слуги спали, как и всегда, когда хозяева отсутствовали. Кто-то устроился в кресле, кто-то — на цоколе колонны, кто-то — на ступенях мраморной лестницы. Они даже не шелохнулись, когда Уоррен вошел в дом. Он заметил ее зонтик, лежащий на серванте, и ее красивую сумку, без которой она не выходила. Значит, Мариан здесь. Минуту спустя Уоррен был уже на втором этаже и смотрел в замочную скважину будуара Мариан. Он не мог не признаться себе, что вновь охвачен давней страстью, которую не испытывал со времен Бирнагора: удовольствием видеть, когда тебя не видят.

Мариан в нижнем белье сидела на полу перед огромным медным тазом, полным жемчуга, и играла им, пересыпая из руки в руку. Рядом с ней копошились несколько котят. «Откуда у нее столько жемчуга? — подумал Уоррен. — Может быть, это назар от какого-нибудь индийца? За какие хитрости, за какие интриги?» Ум Гастингса заработал с невероятной быстротой. Единственный человек, занимавшийся в Калькутте продажей жемчуга, был другом Фрэнсиса. Неужели Мариан замешана в какие-то махинации?

— Мадам, откуда у вас этот жемчуг? — спросил он по-французски тоном начальника.

Она ответила ему не менее твердо:

— Сударь, это мое дело!

— Какой раджа подкупил вас? Отвечайте, я требую! Когда меня назначили губернатором Бенгалии, мы договорились — никаких дел, мадам, никаких спекуляций, никаких интриг. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.

Мариан поднялась, разгладила складки на своем белье и посмотрела на него вызывающе:

— Но, сударь, я вовсе не ваша жена!

Уоррен отвернулся. Он чуть было не заплакал от обиды и душевной боли. Grasping! Алчная, как все женщины Калькутты.

Ясно, что Мариан подкупили и подстроил это Фрэнсис. «Но то, чем Фрэнсис хотел погубить меня, погубит его самого, — подумал Гастингс. — И я пойду еще дальше. Я обуздаю Индию. Я казню Нанда Кумара. Я разгромлю Мадека и царицу. Плодом моих трудов будет Английская Индия. Моя Индия, только моя!» Наступило время завоевания. Ради пользы дела можно пойти на многое. Уоррен Гастингс постепенно успокаивался. Сейчас он обернется к Мариан, обнимет ее, попросит прощения за столь негалантное поведение, будет целовать ей руки, увлечет в постель, откинет москитную сетку, сомнет муслиновые покрывала, расстегнет застежки ее белья, будет ласкать ее груди, уставшие без любви, целовать эти губы, алчные и лживые, наконец, умрет в кольце ее рук, украшенных камнями, украденными у Индии, и будет шептать ей: «Моя королева! Моя сладкая Мариан! Любимая, обожаемая».

Так все и произошло, и она не возражала.

— Прощен ли я, сударыня? — наконец спросил он.

— Губернатор, у нас с вами так давно не было ничего подобного, — ответила она томным голосом.

Уоррен решил воспользоваться моментом.

— Увы, Мариан, я слишком занят делами и большую часть времени мне приходится проводить в Совете Бенгалии. На удовольствия почти не остается времени.

— Но сэр Фрэнсис живет совсем не так, Уоррен. А ведь он тоже член Совета Бенгалии. «Прекрасный англичанин» полагает, что удовольствия вполне совместимы с выполнением служебного долга.

Уоррен пожал плечами.

— Игра? Женщины?

— Если бы вы чуть лучше разбирались в жизни света…

— Свет, Мариан, — это для меня Англия, океаны, Бенгалия. А сэр Фрэнсис, к сожалению, некомпетентен в делах Индии.

— Уверяю тебя, Уоррен, это утонченный, приятный и умный человек…

— Он действительно очарователен. И красив.

— Красив, о да! Очень красив. Он соблазнитель. В нем есть нечто. Сочетание веселья, ума и чувства. Да, в этом все дело. Чувства, которое пленяет женщин.

— И тебя?

— Меня?.. Я уже не в том возрасте, Уоррен, и я — с тобой.

— Он может захотеть увести тебя от меня, просто ради удовольствия.

— Ему нужны юные, совсем юные женщины. Девочки.

— Местные?

— О нет! Белые, только белые! Если бы ты знал, какие праздники он устраивает у себя в бунгало в Лодже, вместе со своим братом!

— Я бывал там, как и ты. И ничего особенного мы там не видели.

— Уоррен, а ты знаешь, что происходит в этих четырнадцати комнатах после того, как мы уезжаем?

— А ты знаешь? Нет. Мариан, этот человек просто хочет казаться экстравагантным. Скоро его будет окружать толпа индийских девиц и смуглых детишек. Он уже устал от своих карет, от слуг, которые во все горло выкрикивают на улицах его титулы. От женщин он тоже устанет.

Похоже, Мариан была уязвлена:

— Нет. Сэру Фрэнсису нравятся только белые. И он выбирает самых молоденьких. Надо видеть, как он за ними ухаживает. Можно подумать, что он француз.

Уоррен удивлялся все больше и больше:

— Если так, моя королева, то в городе для него скоро не останется дичи.

— Но есть еще Шандернагор!

— Шандернагор?

— Да. Шандернагор! Комендант Шевалье устраивает праздники в бывшем дворце Дюпле. Но французы скучают. В Шандернагоре много женщин и почти нет мужчин. Шевалье решил приглашать англичан. Мы же не в состоянии войны, правда? Мы ведь можем и поехать?

Уоррен задумался: «Предложение Шевалье не такое уж невинное. Досадно, что несколько его последних писем не попало мне в руки. Должно быть, Шевалье узнал, что за ним шпионят, и нашел новый способ пересылки корреспонденции в Версаль. Чего же он добивается?» Мариан скинула с себя покрывало и снова начала ласкаться к нему.

— Шандернагор… Мы же поедем туда, правда, Уоррен? Поедем?

— А что, уже назначен день?

— Нет, день еще не назначен. Просто Шевалье сделал такое предложение сэру Фрэнсису. Но твой заместитель не примет его без твоего согласия.

— Думаю, мы поедем в Шандернагор. Но в ближайшее время это невозможно.

— Невозможно, — вздохнула она. — Это из-за казни брахмана?

— Совершенно верно. Я вижу, новости в салонах распространяются очень быстро.

— Но зачем его казнить?

— Мариан, прошу тебя. Я же не спрашиваю тебя о жемчуге…

— Так мы поедем, правда, Уоррен?

— Посмотрим. Нас может задержать не только казнь брахмана. Опасность войны по-прежнему сохраняется, и сейчас, когда во Франции на трон взошел новый государь, она особенно велика.

Мариан опять приняла соблазнительную позу и посмотрела на него томным взглядом. Но Уоррен счел, что с него довольно, и стал одеваться.

Мариан продолжала мечтать вслух:

— Шандернагор… Сэр Фрэнсис, как и ты, сочиняет красивые поэмы. И ведет дневник. Интересно, что он запишет в него после праздника в Шандернагоре, если он, конечно, состоится!

— Что? Он ведет дневник? — удивился Уоррен. — И ты его видела?

— Нет, мой друг! Он показывает его только своим любовницам и только те пассажи, которые касаются их самих: зарождения чувств, упоение страстью и так далее.

— Вот уж не думал, что он на это способен, — усмехнулся Гастингс.

— Прекрасный Англичанин, чего же ты хочешь…

Мариан откинулась на подушки, ее голос стал тише. Она засыпала.

«Она всегда была француженкой, — подумал Гастингс, выйдя из комнаты. — Странный вечер… И весь день странный». Ему казалось, что за эти несколько часов судьба явила ему все, что угрожало его восхождению: сэра Фрэнсиса, Мадека, царицу, развращенность Мариан, происки Шевалье и его агента Сен-Любена. Пять фрагментов картинки-головоломки. И все они сходятся в одной точке: в маленькой французской фактории, дремлющей на берегу Ганга. Гастингс даже не представлял, как она выглядит. Мариан удалось-таки разжечь его любопытство. Но, прежде чем отправиться в Шандернагор, надо сделать три дела. Во-первых, казнить Нанда Кумара и проследить, чтобы в Бенгалии сохранилось спокойствие. Во-вторых, разобраться с этим господином Мадеком. И, наконец, дождаться приезда в Шандернагор агента Сен-Любена.

* * *

Шериф объявил махарадже и брахману Нанду Кумару, что его казнь состоится на следующий день. Знатный индиец принял это известие спокойно и с достоинством. Он попросил только об одном: передать его прощальный привет Клеврингу, Монсону и Фрэнсису. При этом губернатора, который якобы подкупил судей, он даже не упомянул. Клевринг, Монсон и Фрэнсис наблюдали за казнью издалека. Они не испытывали к Нанду Кумару никакой симпатии. Брахман был для них всего лишь орудием, с помощью которого они хотели свергнуть Гастингса: как только брахмана повесят, индийцы поднимут восстание, которое вынудит губернатора с позором вернуться в Англию. Всю ночь Калькутта бурлила: индийцы были уверены, что богиня не позволит повесить брахмана, и принесли на алтарь Кали сотни зарезанных кур и ланей. Утром они пришли на площадь, чтобы посмотреть, как могущественная богиня разверзнет предмуссонные тучи и спустится вниз, сопровождаемая ракшасами и всеми демонами Вселенной, чтобы спасти брахмана от позорной смерти и унести его в вечно счастливые Гималаи.

Но вид процессии отрезвил индийцев. Похоже, Нанд Кумар не ждал помощи от неба. Сидя в паланкине, облеченный знаками власти своей касты, он приближался к месту казни с хладнокровием, которое поразило даже англичан. Брахмана заботило только одно: чтобы люди его касты совершили погребальный обряд в строгом соответствии с правилами, принятыми для дважды рожденных. Он бесстрастно отдал себя в руки палачей, и те сделали свое дело, как обычно, ловко и быстро.

Индийцев охватил ужас. С минуту они молча смотрели, как труп брахмана качается в петле, а потом с жуткими воплями ринулись к Гангу, чтобы смыть в священной воде кошмарную скверну, они считали, что опозорили себя лицезрением такого преступления.

Во время казни Уоррен Гастингс находился в своем кабинете и ждал, что в городе вот-вот начнутся волнения. Но после дикого вопля, отметившего переход Нанда Кумара в Город Мертвых, Калькутта вернулась к обычной жизни.

Хотя город казался спокойным, Уоррен Гастингс не находил себе места. Он не мог работать и даже не притронулся к чаю. Вечером агент принес ему записку, в которой говорилось, что казнь брахмана убедила индийцев во всесилии губернатора. Но Уоррен был не так наивен, чтобы в это поверить.

На следующее утро к нему явился бенгалец, которого он посылал в Агру к отцу Венделю.

— Готовы ли рохиллы выступить против Мадека? — спросил его Уоррен.

— Да, губернатор.

— Где он находится?

— На границе своих земель, недалеко от Агры. Он собрал все французские отряды и вместе с Нагеф-ханом и Уг-роонгом готов встать под знамя Могола.

— Маратхи тоже хотят к ним присоединиться?

— Да, высокочтимый губернатор.

— Мадек потерпит поражение!

Агент промолчал.

— Ну что ж, Вендель сообщил нам важные сведения. Почему же он так долго молчал?

— Но эти сведения я получил не от него, губернатор, — ответил бенгалец.

— Как?

— Человек в черном не может больше говорить.

— Не может говорить? Почему?

И бенгалец рассказал о том, что видел в церкви в Агре. Когда он вошел в новый храм, построенный на пожертвования Угрюма, иезуит служил мессу. Но при этом не издавал ни звука. Он лишь шевелил губами, а стоявший сзади него молодой франци произносил нараспев латинские слова. Кроме того, у иезуита больше не было кистей рук. Какой-то городской ремесленник приделал к его культям железные крюки, которые позвякивали при раздаче священных даров. Иногда крючки запутывались в стихаре. Тогда иезуит останавливался и рычал, и мальчик из хора поспешно высвобождал их, после чего служба продолжалась. Желающих принять христианство не стало меньше. Жители Агры считают священника святым и часто приходят посмотреть на эти необычные обряды.

Уоррен был потрясен.

— Кто это сделал? — прогремел он. — Кто?

— Этого никто не знает, — ответил агент. — Некоторые говорят, что это сделал призрак царицы Сарасвати.

— Пошел вон! — крикнул Уоррен. — Сарасвати! Они все с ума посходили!

Агент мгновенно ретировался.

— Я ее уничтожу. — На этот раз он осознал, что от нее исходит реальная опасность. — Я всех их уничтожу. Всех, без исключения.

Уоррен достал свои досье и работал с ними до вечера. Когда жара спала, он открыл окно и долго глядел на Ганг, в ту сторону, где лежал Шандернагор.

 

ГЛАВА XXX

Фатхпур-Сикри

Июль 1775 года

Спустя месяц после казни Нанда Кумара рохиллы выступили в поход против предавшего их Мадека. Шпионам Гастингса оказалось не сложно манипулировать их алчными правителями. В тот год муссон запаздывал и подданных Мадека охватила паника: не придется ли им расплачиваться за то, что они отдались под власть этого фиранги, набоба Севера, которого навязал им ныне ушедший в Город Мертвых Сурадж-Ауд-Доуле? Говорят, что Мадек-джи — последняя надежда Индии, что он приведет под знамена Могола мятежных вассалов. Но ни в чем нельзя быть уверенным. Даже если Мадек поклоняется индийским богам и носит с собой изображение Ганеши, нельзя забывать, что он пришел из-за Черных Вод. Дхарма! Муссон все не приходит. Значит, боги ждут от индийцев искупления ошибок.

Мадек находился в долине Дели, когда до него дошло известие о нападении на его владения. Он отнесся к этому очень спокойно: ну что ж, предстоит еще одно сражение, еще одно незначительное сражение. Со времени пребывания в Нарваре он обрел душевное равновесие. Многие его желания притупились. Пожалуй, одна лишь Мария Анна, обожаемая дочь, могла тронуть его сердце. Как всегда, перед походом он пришел попрощаться с ней. Девочка была весела, бегум Мадек с улыбкой наблюдала, как отец ласкает дочь, а вот Мумтаз не находила себе места.

— Возьми меня с собой, господин, — попросила она Мадека.

— Ты с ума сошла! Женщинам не место на поле боя, — ответил он.

— Других военачальников всегда сопровождает их гарем. Возьми меня с собой. — Она встала на колени и обхватила его ноги: — Мадек-джи, жизнь так коротка и ее удовольствия так мимолетны…

Мумтаз подняла на него полные слез глаза. Мадек не устоял: она была так трогательна в своей зрелой женской красоте, уже начинающей увядать.

— Хорошо, ты поедешь со мной. Но только потому, что это не опасно.

Он действительно так думал: дело это сугубо частное, долг повелевает ему защитить своих подданных.

Он не стал выяснять, что именно помешало ему тогда проехать дальше Нарвара. Вернее, он догадался, что это, конечно, она, Сарасвати. Но не хотел признаться себе, что даже рад тому, что стал ее пленником. Он не смог уехать, потому что служил ей как рыцарь. Он понял, что послания Угрюма — это ее рук дело. Возможно, в предыдущей жизни он, Мадек, был ее возлюбленным, поэтому в этой жизни им друг от друга никуда не деться. О таких случаях говорится в священных текстах. На пыльных дорогах Индии он уже не раз встречал кукольников, которые рассказывали истории о владычице Годха. В них она представала то апсарой, небесной танцовщицей, сидящей у ног Вишну, то в облике черной богини-искусительницы Кали, которая наказывает зло и спасает добродетель. Да, он ощущал себя ее рыцарем, узником Дамы Озера. И у него на это были все основания. Где бы он ни бывал — на пирах или в дорбарах — ему выказывалось особое почтение.

Он больше не просил у Версаля патента капитана. Впрочем, ни Франция, ни Шевалье и не отвечали на его письма. Он остался здесь, приговоренный к верности Индии женщиной-богиней.

Мадек знал, где рохиллы разбили свой лагерь. В конце июля он пришел на руины Фатхпура, основанного двумя веками раньше императором Акбаром. Это показалось Мадеку хорошим предзнаменованием: слово «Фатхпур» означало Город Победы.

В ту же ночь Мадек позволил Мумтаз прийти в его шатер. Он был потрясен тем, что она пожелала следовать за ним, и упрекал себя за то, что всегда относился к ней как Могол к своим наложницам: «поди сюда, останься, ты восхитительна, а теперь уходи, прошу, оставь меня в покое, у меня дела!» Да, у него было много дел. Много честолюбивых планов. Но было и долгое бегство от другой женщины. И именно Мумтаз, эта покорная мусульманка, облегчала его страдания. Более цельная и спокойная, чем царица Годха, она все же напоминала ему Сарасвати. Мумтаз тоже олицетворяла Индию. Индию северных долин и не столь независимых женщин, Индию могольских дворцов и великих азиатских пустынь.

Он медленно снимал с нее покрывала. Мумтаз не опускала глаза. Его рука застыла на ее животе. Она подарила ему трех дочерей. Возможно, ему было бы в чем упрекнуть ее, если бы она рождала ему сыновей. Любовь между ними была, хотя он и чувствовал, что никогда больше не сможет ощутить терзающую душу страсть.

— Мумтаз…

— Мадек-джи… Тебе не нравится, что я последовала за тобой?

— Разве можно сожалеть о наслаждении? — улыбнулся он.

— Ах, Мадек-джи! Мне трудно выразить словами то, что я хочу тебе сказать. Ты мне брат и друг, больше чем друг… я даже не знаю…

Мадек снял с ее бедер последнее покрывало.

— Мумтаз, нам часто не хватает слов, чтобы выразить великие мысли. Язык не слушается, в голове гудит, и мы выглядим очень глупо. Но это не значит, что мы не способны на великие дела.

Он повторил то, что когда-то сказала ему Сарасвати. Мумтаз не знала, как это следует понимать.

— В любовной игре мы с тобой равны, Мадек-джи, — ответила она, — ибо в ней равны наши силы и я многому научила тебя. Но едва я покидаю твою постель, как становлюсь пленницей.

— Пленницей? Ты можешь ходить куда захочешь!

— Да, пленницей. Твоей пленницей. Дети, которых я от тебя родила, ожидание твоего прихода, Мадек-джи… Я — твоя пленница!

— У меня столько дел, Мумтаз.

— Тогда, может быть, пора остановиться, Мадек. Не забывай: жизнь коротка!

Мадек побледнел. Она говорила тем же царственным, уверенным тоном, каким говорила Сарасвати о том, что знала наверняка. И царица никогда не ошибалась. Похоже, и Мумтаз говорит правду. Может быть, женщины Индии обладают даром предвидения? Он вспомнил легенду, которую рассказывали франци в Агре: будто бы Брахма, от которого ведут свое происхождение индийцы, на самом деле зовется Абрахам, Авраам, а они — его незаконнорожденные дети. Они пришли к патриарху просить свою часть наследства, когда Авраам уже раздал все; у него оставалось только приданое Рахили, целая сума магических тайн и прозрений, которые он и передал им, а они отправились на Восток, осели в Индии и единственные из всех живущих на земле сохранили способность проникать в тайны Вселенной.

Он склонился над ней на чарпаи.

— Жизнь коротка, Мадек-джи, — повторила она.

— Вот еще одна великая мысль, Мумтаз! Не пора ли перейти к делу?

Она засмеялась и, вонзив ногти в его плечи, попросила его соединиться с ней в позе «сезам и рис», которая, согласно традиции, символизировала великую страсть. Мумтаз смотрела на Мадека и видела, что он счастлив. Но, как и в день их первой встречи, перед его глазами стоял образ другой женщины. «Жизнь так коротка», — подумала она и чуть не заплакала.

* * *

Фатхпур был необитаемым уже два столетия. Лагеря противников расположились друг против друга. Но жара стояла такая невыносимая, что военные действия были невозможны. Воспользовавшись затишьем, Мадек решил обойти развалины этого мертвого города, окруженного пустыней.

Согласно легенде, некий отшельник указал Акбару на эту местность и пообещал, что именно здесь все его жены, которые долгое время были бесплодными, понесут и родят ему сыновей. Так и случилось. Тогда Акбар решил остаться здесь жить, потому что поверил в невозможное — в то, что эта сухая земля обретет способность плодоносить так же внезапно, как обрели ее его жены. Акбар построил здесь город своей мечты — великолепные дворцы, библиотеки, мечети, сады, террасы, обсерваторию. Он хотел соединить здесь все самое прекрасное, что было создано от Багдада до Цейлона, от счастливой Аравии до отдаленных городов желтой Азии. И стало так. Но через двенадцать лет вода ушла из Фатхпура и он обезлюдел. Он так и остался городом мечты, мечты, которая окаменела.

Мадек остановился у мечети и прочитал надпись над входом.

«Иисус, сын Марии, да пребудет он в мире, сказал: Мир есть мост, пройди по нему, но не строй на нем дома. Кто надеется час, надеется на вечность. Мир есть час: проведи его в молитве, ибо неведомо то, что последует…»

Мадек упал на колени и стал молиться. Он не знал, к какому богу обращается, к Христу ли, к Великому Пророку, к Кали или к своему любимому Ганеше. Он прошел по всем мостам города, у него не было своего пристанища, и, возможно, ему и не следовало мечтать о нем.

«Да, мир есть мост, — говорил он, — и я прохожу по нему. Боги, кто бы вы ни были, пошлите мне корабль, чтобы вернуться во Францию, и могила станет мне там последним пристанищем».

Когда солнце село, Мадек вернулся в свой лагерь. Но странное дело — теперь он совсем не горел желанием победить рохиллов. Почему же в своей молитве он не попросил победы? Почему не попросил силы, чтобы забыть Сарасвати?

Жара все усиливалась. Ночью спустились тучи, а на рассвете разразилась буря. Именно этот момент рохиллы избрали для нападения.

За четверть часа все размокло от ливня: порох, пушечные фитили, запалы для ружей. На лагерь Мадека обрушились тучи стрел и копий. Поняв, что шансов на победу нет, Мадек велел трубить отступление.

— Возьмем реванш, когда дожди закончатся! — крикнул он. — А сейчас — офицеры, по коням! Сипаи, вперед! Мы прикроем отход основных наших сил. Арджуна, приведи Корантена!

Через минуту Мадек влез на спину слона и втащил за собой Мумтаз. Вокруг было очень темно и лило как из ведра. Пехота пошла в рукопашную. Но короткие французские шпаги были бессильны против обоюдоострых кинжалов, дубин и железных крючков.

Надо было как можно скорее возвращаться в Агру. Мадек велел Арджуне пустить Корантена рысью и торопил отступление пехоты. Когда они выбрались из Фатхпура, Корантен внезапно остановился. В свете зарождающегося утра он увидел перед собой другого боевого слона, серого, более низкой касты. Тот бесцельно бродил, потеряв погонщика. Мадек огляделся. Рохиллов вокруг не было. Они прекратили преследование, предпочтя разграбить лагерь Мадека. Слона же просто бросили. Вдруг он затрубил, и оба животных застыли на месте.

— На землю! — крикнул Арджуна. — Его напоили перед боем, от него несет араком!

Мадек взглянул на Мумтаз:

— Давай быстро прыгай вслед за мной! — приказал он.

— Ни за что!

— Прыгай! — Он уже стоял на земле и протягивал к ней руки: — Прыгай! Я поймаю тебя!

Больше он ничего не успел сказать. Серый слон бросился на Корантена и ударил его бивнями в бок — один раз, потом второй. Арджуна тщетно пытался заставить Корантена бежать, у того был слишком сильный бойцовский инстинкт.

Откуда-то из темноты появился Боженька. Он сидел на коне и орал что было мочи:

— Мадек! Прыгай на круп! Надо бежать, они нас преследуют!

Мадек не обращал на него никакого внимания. Он видел только Мумтаз.

Она раскачивалась в паланкине при каждом ударе. Серый слон остановился. Корантен покачнулся, но удержал равновесие. Мумтаз посмотрела на Боженьку, на Мадека, на коня. Она широко улыбнулась и вдруг бросилась из паланкина вниз, на землю. В тот же момент серый слон пошел в атаку, и Мумтаз исчезла в брызгах грязи под его ногами. А спустя несколько секунд на землю рухнул окровавленный Корантен.

— Мадек, надо бежать! — задыхаясь, кричал Боженька. — Оставь Корантена! Он погиб… Она тоже!

…Мадек пришел в себя, только когда они были уже недалеко от Агры. Небо чуть посветлело, открыв взору купола Таджа. Тогда он понял, что потерял все: лагерь, сипаев, пушки, тягловых быков, боевых слонов, царственного Корантена и конечно же Арджуну, который остался умирать рядом с ним, как и подобает уважающему себя погонщику.

Но Мумтаз, беспрестанно повторял Мадек, Мумтаз, почему Мумтаз? Она пожелала следовать за ним, она умоляла взять ее с собой, она плакала. Почему?

Они подъезжали к Агре, и мавзолей другой Мумтаз, истинной, Мумтаз-Махал, той, что принадлежала Джехан-шаху, сиял в лучах солнца. Какая из женщин Индии могла бы сравняться в славе с легендарной госпожой, покоящейся в Тадже? Какая женщина, если не Сарасвати? И тогда Мадек понял, почему прекрасная возлюбленная последовала за ним на войну: она, покорная, нежная, незаметная, годами безропотно ожидавшая его возвращений с поля боя, не желала ничего другого, кроме как прославиться рядом с ним, как та, другая, неуязвимая всадница, преследующий его призрак, Сарасвати, владычица Годха. Фатхпур, город поражения. Он потерял все, даже счастье разделенной любви, которым мог бы щедро одарить бывшую рабыню из дома развлечений.

 

ГЛАВА XXXI

Шандернагор

Зима 1776 года

Известие о катастрофе в Фатхпуре распространилось по Индии так же быстро, как в свое время сообщение о триумфе Мадека в Дели. Вассалы Могола злорадствовали по поводу его поражения и надеялись, что теперь он лишится доверия императора. Однако этого не произошло.

Тем временем англичанам удалось-таки разжечь войну в стране джатов. Мусульмане обратили оружие против индусов. С религиозным примирением было покончено. Великий Могол не мог не отреагировать на подобную ситуацию. Он должен был поддержать своих единоверцев и отправил в поход свою армию, возглавляемую Мадеком и Нагеф-ханом. Мадек беспомощно наблюдал за тем, как людей, поклоняющихся тем же богам, что и владычица Годха, подвергают гонениям, жестоко истязают и убивают. Беспомощно, или, может быть, безразлично, покорившись судьбе. Между тем армия Могола начала осаду Дига. Город был обречен. Угрюм уже давно покинул его. Он уехал на север, в Сирданну, находившуюся недалеко от Дели. То была земля, добытая им в бою, джагир, который ему, как и Мадеку, предоставил Могол. Он мог бы еще повоевать, но считал, что время расцвета наемничества, как и его жизнь, подходит к концу, и теперь искал только покоя. Сарасвати последовала за ним почти с радостью. Она устала и от затворничества, и от комедии, которую они оба играли уже четыре года. Понимая, что Угрюм скоро умрет, Сарасвати молила Кали, чтобы это не произошло раньше, чем она сама будет в состоянии вести войну.

Ее возвращение в этот мир никого не шокировало. Княжество Сирданна находилось в стороне от дорог. Никто в новом дворце не удивился присутствию Сарасвати. Она наняла других слуг. А солдаты Угрюма и обитательницы зенаны увидели в ее возвращении подтверждение распространившейся по Индии легенды: владычица Годха умерла, а потом вновь воплотилась. Угрюм теперь интересовался тем, к чему раньше был абсолютно равнодушен: разведением коров, выращиванием хлопчатника, сахара и табака. Он даже был доволен тем, что больше не участвует в сражениях и не растрачивает в них последние силы, как Мадек. Он стал вести нормальный образ жизни: днем бодрствовал, а ночью спал. Правда, иногда после полудня впадал в странную летаргию — спал пятнадцать часов кряду. У некоторых слуг это вызвало подозрение.

Поговаривали, что одна из жен Угрюма, индуска, дает ему какие-то снадобья, приготовленные по рецептам живущих в джунглях отшельников. Слух продержался недолго. Неделю спустя болтунов обнаружили задушенными, причем таким способом, каким это делают приверженцы Кали. С тех пор дворец в Сирданне погрузился в молчание.

Однажды в Сирданну прибыл знатный могол, который сообщил, что Диг только что пал.

— Кто командовал армией? — спросила его Сарасвати.

— Нагеф-хан, высокочтимая царица, и…

— Мадек, конечно. Он теперь способен только на грабеж. Почему он не возвращается в свою страну?

— Ответ на этот вопрос известен тебе лучше, чем мне, царица, — склонился перед ней могол.

— Замолчи и поди прочь! — разгневалась Сарасвати.

Да, она знала, что после поражения при Фатхпуре он снова включился в игру, что он искренне надеялся завоевать Индию и опять шлет за Черные Воды письма своему государю, но уже не с просьбами о патенте капитана, а с грандиозными проектами. Безумец! Он хочет создать в долине Инда французскую колонию с тем, чтобы помочь Моголу отвоевать Бенгалию. Англичанам же можно будет позволить осесть на юге, в Декане, наименее плодородном районе Индии. Неужели он не понимает, что это идея абсурдна? Из писем Шевалье Сарасвати поняла, что Мадек просто старается замаскировать свои неудачи. Пусть он лучше уедет, Кали, пусть он уедет!

…Спустя неделю после прибытия очередного гонца из Шандернагора по Сирданне разнеслась весть, что царица исчезла. Ходили слухи, что Угрюм заснул за два часа до этого, и после уже не выходил или почти не выходил из своей летаргии.

* * *

Стояла зима, лучшее время для путешествий. Изредка Сарасвати выглядывала в окошко запряженной быками повозки, чтобы полюбоваться окружающими пейзажами, а потом откидывалась на подушки, закрывала глаза и размышляла. В последнем письме из Шандернагора говорилось об очередном проекте французских интриганов. Суть его заключалась в том, чтобы ослабить английскую власть в Бенгалии, а следовательно, и в Индии, скомпрометировав всех главных представителей этой власти. История с Нандом Кумаром провалилась. Можно было попробовать иное средство: если будут скомпрометированы губернатор или его заместитель, в Калькутте наступит своего рода период безвластия, чем смогут воспользоваться французы и все индийцы, готовые сражаться вместе с ними. Уже несколько месяцев, писал Шевалье, в Шандернагор на балы съезжается все больше и больше англичан. Один из членов Совета Бенгалии увлечен шестнадцатилетней замужней француженкой. А на праздновании Нового года в Шандернагор обещал приехать сам губернатор. В своем письме Шевалье не просил напрямую Сарасвати о встрече, но намекнул, что будет счастлив обсудить свои планы «с тем или другим правителем Сирданны», и добавил: «Я еще ни разу не видел царицу, известную в Индии своей необычайной красотой».

Вплоть до самого Бенареса Сарасвати не могла понять, что именно толкнуло ее в это путешествие. Но совершив священное паломничество и ритуальное омовение в водах Ганга, во время которого повторяла магические ом, ом, ом, все наконец прояснилось.

Она наняла судно, которое должно было доставить ее в Шандернагор. Сидя на корме под легким зонтиком, она разглядывала берега великой реки. Нынче вся Индия праздновала Дивали, праздник Огней, День надежды. Даже в самых жалких хижинах мужчины и женщины зажигали маленькие лампы, и берега Ганга мерцали по вечерам, подобно второй реке, реке света. Сарасвати была удивлена. Неужели кто-то еще верит в счастье, молясь богине плодородия Лакшми? И это после всех постигших Индию бедствий?! А может быть, она ошибалась, и среди сил, что приводят мир в движение, есть некая сила, могущественнее власти Кали? Она вспомнила легенду о Парвати, Дочери Горы и Божественной Матери. Двое ее сыновей, бог мудрости и бог войны, поспорили, кто из них сядет ей на колени. «Я не могу взять на руки вас обоих сразу, — сказала богиня. — Но обегите вокруг мира, и, тот, кто прибежит первым, сядет ко мне на колени». Бог войны умчался галопом на своем горячем коне, а бог мудрости трижды обошел вокруг матери и сел к ней на колени: он таким образом обошел вокруг Вселенной, которая была его матерью, воплощавшей в себе любовь.

А если любовь сильнее всего? Сомнение становилось невыносимым.

Ей надо было убедиться в необходимости, неизбежности ее ненависти, и главное, навсегда искоренить самую причину внезапных приступов нежности, изгнать из своей души бледнокожее лицо фиранги Мадека, чей мир она надеялась увидеть в Шандернагоре.

Она сразу узнала французскую факторию: ей показалось, что она уже видела ее в какой-то прошлой жизни. В глубине широкой бухты сгрудилось около двадцати домов странной архитектуры: большие прямоугольные окна, ни одного изгиба, ни одного неровного камня, никаких мягких линий.

— Чандранагар!.. — Она произнесла это слово на индийский лад.

Сойдя на берег, Сарасвати закуталась в покрывала и в сопровождении охраны отправилась в Горетту, резиденцию коменданта города.

Увидев встречающих ее у входа во дворец фиранги, она с первого же взгляда поняла, кто из них Шевалье. Именно таким она его и представляла: слишком слащав, надушен, слишком ухожен. Второй мужчина был совершенно другого склада: моложе и ниже ростом, он несомненно когда-то был очень красив, но на его лице царица прочитала два слова: «ложь и порок».

— О, мадам, я слышал, вы хорошо говорите на нашем языке… — лепетал комендант.

Она не разжала губ. Ей показалось, что она видит перед собой смерть. Шевалье, должно быть, почувствовал ее разочарование, потому что сказал:

— Вы знаете, мы ведь теперь небогаты. Мне пришлось на свои собственные деньги отреставрировать дворец Дюпле и этот парк. Представляете, как это было трудно…

И правда, подумала Сарасвати. Как можно назвать парком этот запущенный сад с замшелыми мраморными статуями голых белых женщин, похожих на призраки.

Целый час Шевалье водил ее по залам бывшего дворца Дюпле, отделанным белым мрамором, украшенным зеркалами и могольскими миниатюрами. Ей было неприятно здесь находиться, надо было держаться, по крайней мере до праздника.

Она вдруг остановилась и указала на маленькую комнату.

— Я буду жить здесь. Когда состоится ваш праздник?

— Через два дня, царица.

— Если вы хотите, чтобы я осталась, сделайте так, чтобы я могла все видеть, но чтобы меня не видел никто. Мне здесь не место. Я — индийская царица. — Это было сказано таким тоном, что Шевалье не посмел противиться ее желанию.

В вечер праздника в стене самого большого зала пробили дыру и закрыли ее решеткой из сандалового дерева, как это делают в индийских домах. Сарасвати удобно устроилась на подушках и стала наблюдать. В назначенный час во дворец съехались гости. Шевалье пригласил их к столу и сказал:

— Мы приготовили для вас то, что вы так любите в Калькутте: суп, жареную дичь, рис и кари, бараний паштет, барашка, рисовый пудинг, торты, свежее пиво, сыр, бордо, коньяк и конечно же «ликер совершенной любви»!

Все расселись вокруг длинного стола. Сарасвати знала об этом обычае, она читала о нем в книгах, привезенных из-за Черных Вод, но теперь ей представилась возможность убедиться в степени его абсурдности. Зачем, чтобы поесть, надо пристраиваться на четырех кусочках дерева, когда можно присесть на корточки на полу? Орудия, которыми пользовались фиранги во время трапезы, не заинтересовали ее: это были мелочи. Больше всего ее потрясло то, что за столом мужчины сидели рядом с и женщинами и любовно заигрывали прямо во время еды. Впрочем, гости вскоре вышли из-за стола и принялись танцевать.

Мужчины с фальшивыми волосами и напудренными лицами обнимали дам разного возраста, тоже напудренных и тоже с фальшивыми волосами. Только совсем молоденькие девушки блистали естественной красотой. Одна из них, розовощекая, с легкими золотистыми кудрями, — вот, оказывается, кого называют блондинками, — привлекла внимание Сарасвати. Странная женщина, на ней так мало украшений: ни бриллианта в носу, ни браслетов на руках, только одна нить жемчуга на шее. Должно быть, она очень бедна. А это платье, слишком закрытое на груди, слишком широкое в бедрах, скрывающее живот. Нет, не может быть, чтобы Мадек возжелал такую женщину. Потом взгляд Сарасвати задержался на мужчине, одиноко стоявшем в углу зла. На нем почти не было пудры, парик немного съехал набок, но в его серых глазах она уловила выражение, которое появлялось в глазах Мадека, когда он чувствовал себя несколько неловко. Заметив, как он смотрит на юную блондинку, которая вот уже час танцевала с пышно разодетым фиранги, Сарасвати подумала, уж не ревнует ли он, и попыталась угадать, француз ли он или англичанин. У мужчины был вид потерпевшего поражение; она решила, что он француз.

Сарасвати ошиблась: этот человек не был французом, это был ее злейший враг, Уоррен Гастингс, генерал-губернатор Бенгалии, и мучила его вовсе не ревность. Дело в том, что накануне Нового года он получил известие о том, что германский суд дал согласие на расторжение брака Имхоффа. Теперь он мог жениться на Мариан и явить миру все гарантии респектабельности. Он поспешил сообщить ей эту новость, а когда зашла речь о празднике в Горетте, Мариан вдруг объявила, что не поедет в Шандернагор.

— Но почему, моя королева? Вы ведь мечтали об этом, — удивился Уоррен.

— Нет. Я не поеду, — категорично ответила она и отвернулась к туалетному столику.

— Вы нездоровы? Наверное, Индия утомила вас. Но я стараюсь выполнять все ваши капризы. Иногда даже ставя под угрозу свою работу и свою честь…

— В данном случае речь идет о моей чести, — сказала она.

Уоррен не стал ее уговаривать и вернулся к себе, в свой рабочий кабинет. Вечером к нему пришел его новый агент. Уоррену удалось подкупить одного человека, служившего у сэра Фрэнсиса, и тот умудрился снять копию с его дневника. Уоррен прочитал его залпом, но заинтересовали его только последние страницы, из которых он узнал, что сэр Фрэнсис очень увлечен красавицей француженкой из Шандернагора. Она была замужем за неким Грандом, другом Шевалье. «Это неважно, — писал сэр Фрэнсис, — любовь выше всего. Пусть даже сам дьявол явится в Горетту сегодня ночью. Я отверг всех женщин Калькутты ради этой шестнадцатилетней малышки. Я знаю, что они будут плакать, особенно богатая супруга Тирана. Ну и пусть плачет. Она скоро утешится своими бриллиантами и жемчугами!» Сначала Уоррен обратил внимание только на слово «Тиран». Это он-то Тиран? Он, Гастингс, который навел порядок в Ост-Индской Компании, уничтожив коррупцию? Уоррен перечитал эту страницу. Сэр Фрэнсис писал, что любовница Тирана будет плакать в эту ночь. Гастингса прошиб холодный пот. Значит, Мариан была или мечтает быть любовницей Прекрасного Англичанина. Она влюбилась в него. Давно ли? Только теперь Уоррен осознал, почему никогда не интересовался ее прошлым. Потому что это могло помешать его работе, выбить из колеи. Если бы он узнал о ней что-то такое, что могло вызвать его ревность, он стал бы шпионить за ней и позабыл бы о политике: одним словом, он по-настоящему бы влюбился в нее. Любить Мариан? Смешно и неромантично. Она обыкновенная стареющая женщина. Алчная, но зато благоразумная хозяйка. Да, он купил Мариан у господина Имхоффа. Ну и что ж? Он женится на ней, приняв все ее прошлое, все ее грехи. Она влюбилась в последний раз. Это скоро пройдет. Но сейчас надо принять соответствующие меры. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.

Уоррен отправился в Шандернагор без Мариан. Он уже знал, как отомстить сэру Фрэнсису.

* * *

Праздник подходил к концу. Наблюдая за гостями, Сарасвати заскучала. Удовольствия страны, лежащей по ту сторону Черных Вод, разочаровали ее. Она опять вспомнила историю о Парвати и двух ее сыновьях. «Нет, счастье вовсе не в мудрости, — подумала она, — и это не мой путь. Я предпочитаю бога войны. Любовь покинула меня навсегда».

Внезапно она почувствовала, что за ее спиной кто-то стоит. Это был человек, который встречал ее вместе с Шевалье на ступенях дворца.

Растерявшись, Сарасвати заговорила на хинди:

— Ты обезумел, несчастный! Как ты посмел явиться сюда?

Он улыбнулся и ответил ей на том же языке, без малейшего акцента:

— Успокойся, высокочтимая царица. Ты — владычица Годха, не правда ли?

Она вздрогнула.

— Ты можешь многое сделать для нас, царица, для Франции. Ты любишь французов, не так ли? Чтобы отомстить, тебе надо совсем немного. Взгляни сквозь решетку на этого сутулого человека: это губер…

— Владычица Годха — призрак, фиранги, — прервала его Сарасвати. — Никто не знает, кто она такая.

— Я знаю, кто ты, что ты делаешь… Кали…

— Не произноси таких слов своим грязным ртом, фиранги! Убирайся отсюда. Я не хочу осквернять себя общением с тобой.

Он направился к двери, но прежде чем выйти из комнаты обернулся и сказал вместо прощания:

— А фиранги Мадек тоже тебя осквернил? Он знает, что ты здесь, и скоро приедет в Шандернагор.

Когда он ушел, Сарасвати тоже покинула свою комнату, чтобы отдать распоряжения своей свите.

— Мы уезжаем. Найдите повозку с быками, паланкин, слона, коней, неважно что. Мы уезжаем немедленно. Вот деньги. — Она протянула им золотые монеты.

Слуги принялись собирать ее одежду, баночки, горшочки с притираниями и флаконы духов.

— Я сейчас вернусь, — сказала Сарасвати.

Она решила еще раз взглянуть на то, что будет питать ее ненависть во время великой войны, которую она скоро начнет. Войдя в потайную комнату, она увидела человека, который через решетку подглядывал за праздником. Услышав ее шаги, он вздрогнул и обернулся. Минуту они молча смотрели друг на друга, потом Сарасвати закрыла лицо покрывалом и тихо удалилась.

* * *

Губернатору Бенгалии потребовалось время, чтобы оправиться от смущения. Откуда взялась эта женщина? И почему она так внимательно смотрела на него? Впоследствии, когда в его жизни наступали черные дни, он всегда вспоминал глаза этой женщины. Даже у своих самых заклятых врагов он не видел столь сильной ненависти и тем более не представлял себе, что ненависть может быть так прекрасна.

 

ГЛАВА XXXII

Караван-сарай на пути в Бенарес. Светлая половина месяца Магха. Год 4877-й Калиюги

Январь 1777 года

В комнату, через стрельчатую арку окна, падал свет зимнего дня. Мадек открыл глаза и с удивлением огляделся. Он не понимал, где находится. Это была пустая комната с белыми стенами, зарешеченным стрельчатым окном и земляным полом. Внезапно в мозгу промелькнуло воспоминание. Караван-сарай. Безумная поездка в Шандернагор, два породистых афганских коня, павших под ударами его хлыста… «Мадек-джи, надо остановиться, — кричит его спутник, — там дальше никто не продаст нам лошадей. Надо свернуть на дорогу, которая ведет в Бенарес. Там есть большой караван-сарай, у них найдутся лошади на продажу!»

Они прибыли сюда поздно ночью. Мадек вдруг почувствовал слабость. Его тошнило. «Тебе надо отдохнуть, Мадек-джи». — Сопровождавший его индиец уложил Мадека на чарпаи и протянул ему большую чашу: — «Тебе нехорошо… Выпей вот это». И он выпил. «Это хорошо, арак!» — сказал индиец. Мадек хотел было ответить, что это вовсе не арак, что за сладким вкусом в нем скрывается другой, горький, вкус той последней ночи во дворце на озере, только еще более сильный, более горький. Голова его отяжелела, и он не смог произнести ни слова. Он заснул. Как в Годхе, в ночь катастрофы. Его опоили. Наверняка индус это сделал по наущению Визажа. Визажа, который скорчил противную мину, когда узнал о его отъезде: «Останься здесь, Мадек, не гоняйся за этой женщиной, она сумасшедшая! Угрюм обманул тебя. Он послал тебе сообщение о ее отъезде, чтобы погубить тебя. Он уже много лет ревнует к тебе. В Бенгалии полно англичан, они назначили награду за твою голову. Что, если царица договорилась с ними? Угрюм знает, что скоро умрет. Он хочет доставить себе последнее удовольствие: успеть до своей смерти получить сообщение о твоей…» — «Я должен найти ее, — повторял Мадек. — Она не поедет в Шандернагор!» — «Ты ничего не сможешь сделать! А как же твой отряд, твои солдаты, которым ты уже год не можешь заплатить?» Мадек вспомнил ухмылку на лице Визажа, его взгляд: поезжай, мол, увидишь, что будет!

Сколько времени он проспал? Десять часов, двенадцать? Царица, должно быть, уже давно в Шандернагоре. Мадек встал и вышел на двор караван-сарая. Женщины, сидя на корточках, готовили овощи для кари; неподалеку жались друг к другу два плешивых верблюда. Под навесом толстый мужчина курил наргиле. Судя по всему это был хозяин караван-сарая. Мадек подошел к нему и вырвал у него изо рта трубку. Но тот не обиделся:

— Ты долго спал, господин… Мы уже боялись за твою жизнь!

— За мою жизнь?.. — пробормотал Мадек.

— Да, мы даже позвали человека аюрведы, но он сказал, что ты просто выпил слишком много опийного напитка… Такими вещами нельзя злоупотреблять.

— А мой охранник?

— Он уехал, господин! Он, наверное, подумал, что ты умер, и поехал искать счастья в других местах.

Мадек ощупал край своей одежды, куда он спрятал несколько камней и золотых монет на дорогу. Они были на месте. Его не обокрали. Значит, все это дело действительно затеял Визаж.

— Сколько времени я проспал?

— Целых три дня, господин, целых три дня! Три дня на этом чарпаи…

— Не может быть! Три дня? Не может быть!

— Успокойся, господин, ты не первый фиранги, который попадается на эту удочку.

— Коня. Я желаю коня. Сейчас же!

— Посмотри на этот караван-сарай, господин! Разве ты не видишь, как он опустошен войной? И это еще лучшее место на дороге между Бенаресом и Дели. Сейчас зима, лучшее время для путешествий… А тут никого нет! Купцы попрятались, господин, забились по углам!

Мадек схватил хозяина караван-сарая за шиворот и приставил к его горлу кинжал:

— Найди мне коня или слона…

Но хозяин не испугался:

— Ты можешь убить меня, господин, если хочешь. Но это ничего не изменит. Ты не проедешь через Бенарес. Англичане запретили ездить туда всем остальным фиранги. Они повсюду посеяли страх.

— А это что, шакал? — заорал Мадек, повернув хозяина лицом к воротам. — Вот тебе путешественник, который едет с востока!

Во двор вошел серый слон, несущий изящный паланкин. Погонщик, маленький бенгалец, спрыгнул на землю и подал седоку лестницу. По ней сошла закутанная в покрывала женщина и направилась в дом. Ее лицо было скрыто тонким голубым муслином. Сзади на верблюдах следовали два охранника.

— Ну что ж, господин, можешь попробовать с ними договориться! — сказал хозяин караван-сарая.

Мадек бросился вслед за женщиной, схватил ее за руку и приподнял с лица покрывало… Сколько раз он представлял себе эту встречу! Но ему и в голову не могло прийти, что это случится в загаженном дворе караван-сарая, среди запахов кухни и грязных животных. В мечтах он видел себя сидящим на золотом или серебряном, а то и алмазном троне. Сарасвати являлась покорная, заплаканная, молящая. Либо он спасал ее из горящего города, отвязывал от пушечного жерла, похищал у пленившего ее Угрюма. В любом случае, благодарная владычица Годха неизменно стояла перед ним на коленях, а из дворца Мадека во все стороны разъезжались гонцы, чтобы разнести по Индии невероятную новость. Со времени их разрыва именно эти мечты заставляли его сражаться в индийских равнинах, забывая о ранах, поражениях и унижениях, придавали ему силы идти вперед, навстречу призрачной славе. И вот теперь она стояла перед ним, такая же стройная, как прежде, отнюдь не смирившаяся, но такая близкая и родная, почти как сестра. Кроме серебряных браслетов и золотой диадемы на ней не было других украшений. Ее сари испачкалось во время путешествия, но она оставалась царственной, как всегда.

— Мадек-джи, — просто сказала она.

Ее голос не изменился. Он пал перед ней ниц.

— Мадек-джи, — повторила Сарасвати, — встань, пойдем…

Он последовал за ней. Оказалось достаточно одного слова, и он понял, что Шандернагор, что бы она там ни видела, не произвел на нее впечатления. Она была здесь, с ним, независимая, недоступная, но исполненная огромной нежности к нему, к нему одному. Он вновь испытал райское блаженство, как в те дни во дворце на берегу озера. Он больше ничего не видел: ни насмешливого хозяина караван-сарая, ни красной равнины до горизонта. Он забыл о войне и смерти.

Майя, майя, повторял себе Мадек, как бы заклиная опасность. Майя, богиня иллюзии. И вместе с тем все это было правдой: Сарасвати, склонившаяся над медной лоханью, чтобы умыть лицо, Сарасвати, встряхивающая браслетами, Сарасвати, глядящаяся в зеркало. Как удалось ей в этом грязном караван-сарае найти более или менее достойное помещение, приличный ковер, благовония, какие-то цветы, чтобы усыпать пол лепестками? Как оказались они вдвоем в этой комнате с голыми стенами, — всего этого он не запомнил, как и слов, которые они говорили друг другу; да и говорили ли они что-нибудь, кроме «поди сюда, дай мне руку, иди, иди ко мне?..».

Как и Сарасвати, Мадек понимал, что это — их последняя встреча. И на старом ковре, найденном в караван-сарае, они постарались достойно завершить историю своей любви. Сут, пхра, пхат, пхут — они исполнили все части ритуала: короткие поцелуи, легкие укусы, «коготь тигра», «лапку павлина», «разорванное облако», «коралл и драгоценность»… Сарасвати обнаружила, что ее возлюбленный слегка располнел, что на его теле появились новые шрамы. А Мадек подтрунивал над складочками жира, которых у нее раньше не было. Позы выбирала она, и он по одному ее взгляду понимал, что сейчас будут делать их тела. Они закончили любовную игру, когда зашло солнце. Сарасвати поняла, что ее возлюбленный очень устал, возможно он был болен. Сарасвати поднесла к его лицу лампу. Его волосы поседели и поредели, но глаза не изменились. Он действительно был болен, она угадала. Наконец она решилась задать ему вопрос, на который уже давно знала ответ:

— Ты собираешься вернуться за Черные Воды?

— Да.

Итак, это было сказано, сказано без содрогания.

— Да… — шепотом повторила она.

— А ты собираешься вести войну, да? — спросил Мадек.

Сарасвати коснулась пальцами его губ:

— Дхарма, Мадек-джи.

Как ему сказать: что она по-прежнему любит его, что она хотела бы собрать в ладонь все его слезы и сохранить их, как бриллианты Годха? Но надо ли говорить? Разве они уже не все сказали друг другу — о сражениях, об отчаянии, о страданиях? Вопреки времени, их любовь не поблекла. Но Кали, которая властвует над всеми, разлучит их сейчас, поведет навстречу другим небесам, навстречу другим жизням. Этому следует покориться. Она к этому готова. А он? Он, Мадек, горделивый, мечтательный, гоняющийся за тем, чего не существует?.. Ей захотелось успокоить его:

— Любовь преходяща, Мадек-джи, и нам предстоит пройти безбрежный океан веков… Дхарма.

Он взглянул на нее удивленно и улыбнулся:

— Дхарма.

Они заснули. На этот раз Мадек проснулся первым. Через два часа после того, как он покинул караван-сарай, Сарасвати, прикрыв длинными шарфами следы от любовных укусов, отправилась в Сирданну.

 

ГЛАВА XXXIII

Возвращение в Пондишери

Апрель 1777-го — январь 1778 года

Вернувшись в свои владения, Мадек нашел их в плачевном состоянии. Его сторонники-европейцы перессорились из-за женщин и перепились. Однажды с спьяну они утопили в Джамне больше десяти пушек. А год был неурожайный, налоги не поступали, солдаты не получали денег, назревал бунт. Появление Мадека несколько утихомирило их. Он не посмел объявить им о своем решении. Три недели он притворялся, будто ждет курьера из Шандернагора, говорил им о своем Великом проекте, который якобы может быть осуществлен только с одобрения Версаля. Тем временем он втайне продавал свое имущество. Он не спешил; ничто не подгоняло его, надо было выручить как можно больше денег, торговаться неспешно, мягко, по-индийски.

Нагеф-хан побуждал его к быстрым действиям. Чувствуя, что силы Мадека уменьшились, он объявился на границе его земель и пригрозил, что если тот по прошествии месяца не присоединится к нему, он вторгнется на его территорию. К всеобщему удивлению Мадек не ответил. Через три дня он завершил продажу своего имущества и объявил солдатам, что выходит из войны. Поскольку ему предстояло опасное путешествие, он решился продать годхский бриллиант. Полученную за него огромную сумму он доверил банкиру из числа своих друзей, наказав добавить ее к приданому трех дочерей Мумтаз и как можно раньше выдать их замуж. Банкир проявил рвение, он был мусульманин. Спустя месяц он взял их в свой гарем и прикарманил приданое. Мадек об этом не узнал. Он уже был в пути. Боженька и Визаж приняли на себя руководство войском и без слез простились со своим другом в начале апреля 1777 года.

Мадек заранее послал в Декан значительный отряд с пушками, который должен был проложить ему дорогу и служить эскортом. К 15 апреля пришло сообщение: путь был свободен. Караван Мадека беспрепятственно прошел через Декан. Уже в пути его нагнал гонец из Шандернагора, который привез письмо от Шевалье: «Господин Мадек, приводите в исполнение Ваш проект, я имею все основания верить, что король Франции благословит его…»

Мадек скомкал письмо. От Могола не было ни слуху ни духу. В любом случае, будь тот даже благосклонен к Мадеку, между ними стоял Нагеф-хан, желавший его погибели.

«Дхарма», — подумал тогда Мадек и двинулся вперед. Все восемь месяцев, которые он находился в пути, Мадек держался подле Марии Анны, чтобы не вглядываться в окружающие их джунгли и не считать лье, отдаляющие его от Сарасвати. По вечерам, когда они делали привал, Мадек рассказывал дочери сказки, в которых смешивал услышанные в Годхе легенды с историями из своей собственной жизни. Когда сказка кончалась, Мадек передавал Марию Анну матери и говорил:

— Майя, детка, все это просто сказка, иллюзия и вздор. И кто, кроме царицы Майи, владычицы химер, сможет определить, что здесь правда, а что ложь?

— Царица Майя — это я, — уверенно отвечала Мария Анна, — и я хочу еще сказку!

В начале февраля 1778 года Мадек появился у ворот Пондишери, живой и здоровый, с женой и детьми и по-прежнему невероятно богатый. Спустя несколько недель в Дели прибыл чрезвычайный посол короля Франции г-н де Монтиньи с целью воплотить в жизнь проект Мадека. Великий Могол вынужден был огорчить посла, сообщив об отъезде Мадека. Тогда они решили упросить его вернуться. Монтиньи составил письмо: «…Сударь, не могу не выразить Вам глубочайшего сожаления по поводу Вашего недавнего отъезда в Пондишери как раз в то время, когда Вы могли снискать благосклонность министра и милость короля… Я думаю, что только Ваше возвращение сможет вызвать к жизни то, чего Вы желали добиться в отношении Вашей военной карьеры». Письмо до Мадека не дошло. В Индии возобновилась война между французами и англичанами, и посланец господина де Монтиньи сложил голову по пути на юг. Впрочем, даже если бы Мадек получил это письмо, оно не изменило бы его решения: начальство Пондишери уже произвело его в капитаны, чего он столько лет добивался.

Единственное, что задело самолюбие Мадека, это то, что он получил под свое начало только шестнадцать драгун, а Пондишери снова был осажден. Действительно, стоило ему вернуться в этот город, как в воздухе опять запахло порохом. Ему перепало два месяца передышки. И судя по тому, как в это время его чествовали, он убедился, что его авторитет очень высок, а слава достигла апогея. Однако он прекрасно понимал, что все его почитатели никогда не выезжали за пределы Пондишери и титул «набоб» кружил им голову. Индия, даже здесь, поражала воображение. К тому же говорили, что он богат; и поскольку он действительно не скупился на расходы, вскоре все оказались у его ног, а звание капитана было получено без особых затруднений. На деле же Мадек тратил не больше, чем раньше, и даже считал, что экономит. Он с нетерпением ждал прибытия парусника, чтобы вернуться в волшебную Бретань, которую пообещал своей дочери, как некогда кемперские моряки на грязных набережных пообещали ему чудеса Индии. Но когда наступило время попутных ветров, пришло известие о падении Шандернагора. Американская война за независимость вновь пробудила старую ненависть англичан, которые решили отыграться на французских факториях в Индии, чтобы возместить огромный ущерб, понесенный в своих западных колониях.

Праздник кончился. Пондишери опять угрожала осада. Мадек спрятал бегум и детей в каком-то монастыре, закопал свои сокровища и, как обычно, пошел в бой. Засады, канонады, вылазки, траншеи. Все это продлилось четыре месяца, с июля по октябрь.

На горизонте замаячила война на море. Как и более двадцати лет назад, было трудно рассчитывать на героизм французских офицеров. После первого же сражения адмирал объявил, что ничем не может помочь Пондишери, и с первым же попутным ветром отплыл на Иль-де-Франс, где, как его уверяли, живут самые красивые креолки в мире. Из двух тысяч солдат, белых и темнокожих, которые были в городе до начала осады, вскоре осталось только восемьсот. Англичан было десять тысяч.

И все же с июля по октябрь шли бои. Мадека считали героем, потому что он выводил из строя или утаскивал английские пушки, рубил англосаксов в рукопашном бою, лез туда, куда никто не посмел бы и носа сунуть. Но когда Мадек решил сделать вылазку в расстояние лье от Границы, его стали называть ненормальным. Мадек все же отправился туда и вернулся победителем. Между тем он по-прежнему мечтал только о корабле, чтобы вернуться во Францию. Но сначала надо было спасти Пондишери или хотя бы добиться капитуляции на почетных условиях.

К октябрю в Пондишери осталось не больше пятисот солдат. На помощь флота никто уже не надеялся. Англичане потеряли шесть тысяч человек, но со всей Индии к ним прибывали подкрепления. Наконец Пондишери устал от героизма. Солдаты стали поговаривать о том, что нет никакого смысла оборонять пятьсот домов на песчаном берегу. Это ведь был Черный город, город индийцев. А Белый город — Город удовольствий так и не возродился после предыдущей осады. И была еще одна мысль, приводившая в еще большее отчаяние, нежели неизбежность победы англичан: когда-нибудь Индия поглотит Пондишери, как она уже поглотила старые португальские колонии, как она нынче поглощает остатки датских поселений. И как, возможно, в конце концов, в далеком будущем, она поглотит и Англию.

Эта последняя идея пришла в голову не только Мадеку. Такой же точки зрения придерживался Уоррен Гастингс, руководивший этой осадой из своего далекого калькуттского кабинета. Вместе с тем надо было как-то жить, а жизнь, как для блага англичан, так и для блага французов, требовала сдачи Пондишери.

18 октября 1778 года город капитулировал. Два предыдущих дня прошли в переговорах между противниками, в которых, что интересно, Мадек представлял собой отдельную статью обсуждения. Сначала англичане говорили о том, что сохранят ему свободу в обмен на передачу им имущества, о размере которого они оказались хорошо осведомлены. У французов было другое мнение. Понимая, что многие из них уцелели благодаря подвигам набоба, они требовали, чтобы его оставили в покое, поскольку его единственным желанием остается возвращение во Францию. Этот аргумент, похоже, успокоил англичан. После нескольких совещаний, во время которых они со свойственной им медлительностью взвешивали преимущества и недостатки подобного решения, они согласились выдать пропуск капитану Мадеку, и 18 октября французские войска в составе четырехсот девяноста трех человек торжественно вышли из ворот Черного города. Двадцать тысяч англичан салютовали им оружием. Они полагали, что вышел только французский авангард, и остались на месте ждать выхода других войск. Каково же было их разочарование, когда они узнали, что это армия! Они отказывались верить и решили обыскать весь город. Но не нашли там никого, кроме нескольких изголодавшихся шлюх, уставших от молитв капуцинов и двух десятков горожан. Таково было третье крушение Города удовольствий.

В середине декабря того же года на горизонте наконец появился французский парусник «Бриссон», который должен был отвезти на родину тех, кто больше не хотел оставаться в Индии. Мадек взошел на трап одним из первых. Он вез с собой восемь сундуков, которые англичане не стали досматривать.

Поднявшись на борт, Мадек сразу же заперся в каюте, прижал к себе Марию Анну и начал рассказывать ей сказку.

 

ЭПИЛОГ

Европа

1778–1784 годы

По прибытии во Францию Мадек был принят в Версале и получил дворянство. Его чествовали в Кемпере, где он купил большие участки земли. Вскоре у него родилась еще одна дочь. Люди любили его, называли набобом и сочиняли песни о его приключениях. Время от времени он получал письма из Индии. Одно из последних пришло от Визажа. Он сообщал, что уходит в корсары, дав при этом единственное объяснение: «Боженька умер. Отряду крышка».

Здоровье Мадека заметно пошатнулось. С 1783 года он не выезжал из поместья, разве совершал прогулки верхом по берегу моря. Однажды, в самом начале весны 1784 года, он отправился на прогулку и долго не возвращался. Никого это не встревожило: что может быть лучше для больного человека, как возможность подышать свежим воздухом. Но и к вечеру он не вернулся. А на следующее утро какой-то крестьянин обнаружил его лежащим у подножия скалы на размытой грязью дороге. Мадек был без сознания. В руке он сжимал медный амулет с изображением какого-то чудища. Крестьянин принял его за знак дьявола и выбросил в колодец. Мадека привезли в Кемпер. Начался жар, он бредил на странном языке, который понимала только его супруга бегум.

Агония продлилась до начала лета. Когда он приходил в себя, он подолгу смотрел на сады вокруг дома, потом снова засыпал. Во сне он видел изящные башни Годха и улыбающуюся, смотрящую на него с любовью царицу. Когда он опять просыпался, то просил супругу налить ему воды и бормотал молитвы, в которых перемежались имена Христа и Ганеши. Иногда он начинал кричать, что не вынесет этой пытки. Тогда позвали врачей: из Кемпера, потом из Бреста и Лориана. Наконец позвали священников, после чего набоб окончательно впал в бессознательное состояние. Из Ренна вызвали специалиста, которому, как говорили, не было равных. Но и он оказался бессилен. Он удивлялся, как Мадек смог выжить после стольких ранений, и не мог объяснить, почему падение с лошади, не нанесшее ни одного явного повреждения, привело его к гибели.

Каждый раз бегум простиралась перед врачами и на странной смеси бретонского, французского и хинди умоляла их вернуть ей мужа, обещая отдать все, что осталось из ее драгоценностей. Они утешали ее. По правде же говоря, они были в крайнем недоумении. Единственное, что они понимали, это то, что жизнь покидает этого человека не потому, что он получил смертельное ранение, а потому, что больше не хочет бороться со смертью. Инстинкт воина, инстинкт выживания покинул набоба, и оставалось только ждать конца.

Тем временем светское общество Кемпера, привязавшееся к своему герою, осаждало врачей вопросами. А те, судя по всему, сговорившись, твердили одно: набоб упал с коня, у него открылись все полученные в Индии раны и теперь никак не закрываются. Эта новость облетела Кемпер и окрестности. К своим песням о том, кого они называли человеком издалека, гончары и прачки добавили еще один куплет о ранах, число которых сильно преувеличивали, и о том, что их великий человек со дня на день должен был отойти в Холодный Ад, где плещут мертвые воды и стоит туман.

Однажды июньским утром, когда перед окном набоба увядали последние камелии, его ум неожиданно прояснился.

— Там, — сказал он бегум, — там были цветы, большие галереи, выходившие в сад.

Он говорил на хинди таинственно и торжественно, как будто рассказывал Марии Анне сказку.

— И там было озеро. И цветы плавали по воде. Каждое мгновение пейзаж менялся…

Он показал на камелию, ронявшую лепестки под порывами летнего ветра.

— Я знаю, — отозвалась бегум. — Там было озеро. Мне когда-то рассказывали.

Мадек не слышал.

— Смотри, — опять заговорил он. — Цветы плывут. Это ветер муссона. Скоро придут дожди. Позови музыкантов, пусть будет музыка, послеполуденная рага, рага, предшествующая дождю.

Цветок камелии, порхавший на ветру, опустился на подоконник.

— Цветок плывет, — сказал Мадек. — Плывет, как корабль…

На минуту к бегум вернулась надежда. Лепесток действительно медленно скользил по подоконнику, как бы подталкиваемый невидимым течением. Она улыбнулась, подошла к окну и осторожно взяла цветок:

— Вот, Мадек-джи, вот цветок, похожий на корабль.

Мадек смотрел перед собой, но не видел ее.

— Пути любви необъяснимы, — прошептал он и закрыл глаза, отбывая в Холодный Ад.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

Что с ними стало потом

Бегум Мадек пережила набоба на пятьдесят шесть лет. После тревожных дней Революции она вновь обрела покой благодаря тому, что народ помнил и любил ее супруга, пожертвовавшего своим баснословным состоянием во имя высших интересов нации. Ее дочь Мария Анна умерла, не дожив до двадцати лет. Вторая дочь, Мария Генриетта, вышла замуж за бретонского дворянина. Балтазара унаследовал поместье Пратанрас и скончался в нем в возрасте девяноста лет. Он был мэром, генеральным казначеем Бретонской ассоциации, женился на дочери исследователя Кергелена, открывавшего острова, которые были названы его именем.

Еще несколько лет назад в окрестностях Кемпера народная память хранила песни о набобе, которого она нарекла человеком издалека (an den vzo bell).

Уоррен Гастингс устоял перед интригами сэра Фрэнсиса. Губернатор дрался с ним на дуэли и тяжело ранил. Сэр Фрэнсис вернулся в Англию, а Гастингс продолжил завоевание Индии. Он приказал занять Бенарес, взял под стражу его раджу, раздал сокровища английским солдатам, заточил в тюрьму несколько бегум княжества Ауд, которые отказывались платить дань Британии. Наконец, в 1785 году он был отозван в Англию. Сэр Фрэнсис, писатель Шеридан и многие другие инсинуировали против него громкий процесс по делу о коррупции, который продлился семь лет. В результате Гастингс был оправдан, но потерял большую часть своего состояния. Он выкупил имение своих предков Дейлсфорд и стал выращивать там индийские растения, разводить арабских скакунов и сочинять стихи в духе романтизма. Оксфордский университет удостоил его звания доктора. Он умер в возрасте восьмидесяти шести лет на руках Мариан.

Сэр Фрэнсис стал любовником госпожи Гранд. Благодаря доносу, их застали на месте преступления в самом начале их приключения. Супруг юной дамы привлек Фрэнсиса к суду по обвинению в адюльтере и получил с него шестьдесят тысяч рупий в качестве возмещения за моральный ущерб. В результате провокации Фрэнсиса Гастингсу пришлось давать отчет Совету Бенгалии в том, что касалось его личной жизни. Как уже было сказано, они дрались на дуэли, и Фрэнсису пришлось вернуться в Англию. Он увез с собой г-жу Гранд, хотя, из соображения «приличий», они плыли на разных кораблях. По дороге дама легко вступила в какую-то новую связь и навсегда исчезла из его жизни, о чем будет сказано ниже (см. Г-жа Гранд). Вернувшись в Англию, Фрэнсис продолжал мстить Гастингсу. Он основал Общество друзей народа, в семьдесят четыре года женился на двадцатидвухлетней женщине, но до конца жизни писал памфлеты и волочился за дамами. Он умер от рака в 1818 году, то есть в тот же год, что и Гастингс, за два года до этого разоблачивший его как таинственного Юниуса, автора некогда нашумевших и ошеломивших Англию анонимных памфлетов против короля Георга.

Г-жа Гранд после долгих и разнообразных любовных связей и переездов вышла в 1802 году замуж за Талейрана, который за четыре года до этого спас ее от обвинения в шпионаже. Она умерла княгиней Талейран, имея славу самой известной и самой глупой красавицы, какая только жила во времена Наполеона.

Сен-Любен по оставшимся неизвестными причинам прекратил свои интриги в Индии сразу же после того, как Уоррен Гастингс установил за ним наблюдение. Известно, что он жил на Мальте около 1780 года, потом в Марселе. Позже он прибыл в Париж, сопровождаемый целой свитой юных африканцев и португальцев, отпрысков лучших семей. Выдвинутое против него обвинение капитана корабля, которому он угрожал и которого держал под арестом во время своего путешествия, стоило ему заключения в Бастилию. Он подхватил цингу и был переведен в тюрьму в Шарантоне, откуда сбежал. Его видели в Кельне и Триере, где он занимался изготовлением париков и откуда посылал в Версаль меморандумы, касающиеся Индии. После этого он бесследно исчез.

Боженька погиб, находясь на службе во флоте Сюффрэна.

Визаж подался в корсары, он буйствовал в море между Суратом и Бомбеем. Отец Вендель оставил упоминание о его смерти в 1788 году, не уточнив обстоятельств.

Отец Вендель, иезуит, умер в возрасте семидесяти лет весной 1803 года. Его деятельность остается покрытой мраком. Вполне вероятно, что он работал на англичан, поскольку известно о его серьезных коммерческих сделках в северных княжествах, незадолго до того попавших под британское владычество.

Мартину-Льву повезло больше всех. Перейдя на сторону англичан, он сколотил большое состояние, создав систему страхования торгового транспорта. Он построил в Лакхнау огромный дворец под названием «Констанция», который сохранился до наших дней и именуется теперь «Мартиньерой». Умер он в 1800 году, окруженный многочисленными женами, которым и завещал свое состояние, а также городам Калькутте, Лакхнау и своему родному Лиону. Впоследствии в его дворце разместился колледж, в котором «провел детские годы» герой Киплинга Ким.

Сарасвати. Угрюм умер от ревматизма, оставив ей свое состояние и войско. С этого дня царица стала наводить ужас на Индию. До сих пор неизвестно, являлась ли алчная и сморщенная старуха, встреченная одним из друзей Стендаля в 1840 году и носившая это имя, той самой бывшей царицей Годха или, может быть, мусульманской баядеркой, на которой Угрюм женился незадолго до смерти, чтобы вводить в заблуждение толпу. Исторических сведений на этот счет почти нет. Вместе с тем следует отметить, что царица, либо ее двойник, умерла в столетнем возрасте, была невероятно богата, и по ней отслужили заупокойную службу в соборе Св. Петра в Риме.

Спустя пятнадцать лет разразилось восстание сипаев. Жестоко подавленная, эта слабая акция сопротивления английской оккупации позволила в дальнейшем выкристаллизоваться индийскому национальному чувству, которое в 1947 году привело страну к независимости.