Юдит вздохнула, вытерла кисточку, с обычной заботливостью ополоснула ее и положила сбоку от палитры. Она вдруг почувствовала себя усталой. Ей больше не хотелось смотреть на картину. Ей не удавалось ее закончить. Это был третий и последний портрет Командора из серии семи картин. Юдит была уверена, что больше не будет к этому возвращаться. Она решила назвать портрет «Принц с черным сердцем». А Командор предпочитал название «Принц преисподней». Это было в его манере. Она ему об этом сказала. Как и всякий раз, когда она ему возражала, он рассердился: «А твоя живопись разве не манерна? Эта прилизанность, подражание художникам Раннего Возрождения!» Юдит расхохоталась: «Тогда почему ты позволил писать свой портрет какой-то мазиле?» Он ответил как обычно: «Потому что ты напоминаешь мне Ирис. Мне наплевать на твою живопись. Ты напоминаешь Ирис, и ради тебя я снял маску. Как делал это для нее. Но не забудь, Юдит, я жду тебя». Она пыталась выглядеть безразличной: «Не шевелись, прими нужную позу». Пока Командор пытался принять позу, в которую она его посадила, Юдит старалась не смотреть на него. Она больше не смеялась, а, нахмурив брови, занималась мелкими деталями — бликом на черных жемчужинах-запонках и опаловой каплей на шее. Или в который раз уделяла внимания цвету, пытаясь найти точный оттенок глаза Командора, его левого глаза, бывшего темнее правого — этот странный оттенок ей никак не удавалось передать.

За последние недели Юдит поняла, что именно взгляд Командора порождал волнение: он пылал, он создавал ощущение некоего сочетания света и тьмы. Но для художника подобный незаурядный взгляд представляет величайшую трудность. Юдит уже заметила это на фотографиях Командора, которые она коллекционировала с тех пор, как увидела его совсем маленькой на своем первом празднике на «Дезираде». Фотографии не в силах были передать его сияния; и Командор, несомненно, понимал это, отчего всегда вставал в стороне от объектива, словно фотограф мог вытянуть из него все, что составляло его сущность. Во время их бесконечных разговоров в течение этих недель Командор доказывал ей, что другие художники тоже заметили это сияние (но до сих пор никто, даже знаменитый Эффруа, знавший Командора с ранней юности, не рискнул написать его портрет), а потом добавлял, что у его матери, красавицы Леонор, чей портрет украшал Карточную комнату, в глазах тоже горел этот ужасный огонь. Никто не мог передать ее сияния, но Командор утверждал, что запомнил его навсегда. Он утверждал также, что это самое сильное воспоминание, сохранившееся у него о матери. «Я знаю, что похож на нее, — говорил он с фальшивой непринужденностью, — особенно глаза, вот видишь, в моем правом глазу таится кусочек севера, морского, ледяного севера, приближающего меня к тебе, юная, красивая Юдит Ван Браак…» И он произносил ее имя, словно раскаты грома.

Но к его большому разочарованию это не пугало Юдит. Она писала. Старательно, прилежно, неутомимо писала. Сколько же времени она провела на «Дезираде» с ночи смерти Анны? Она этого не знала. Но сегодня вечером, совершенно неожиданно наклонившись к окну и посмотрев в парк, она сказала себе, что с нее довольно. Начинался туман. Погода стала не такой холодной, и Юдит могла догадаться, какие запахи заполнили этим вечером дом: запах морской пены, мокрого дерева, как всякий раз, когда ветер дул с моря и сюда долетали водяные брызги и песчаная пыль. Ей вдруг захотелось сильного ветра. Но в коридорах часы уже пробили четыре — время, когда Командор обычно приходил к ней в мастерскую. Сегодня он опаздывал, что было на него не похоже. Обычно он являлся, официальный и холодный, следом за своими слугами-азиатами, приносившими чай, пирожные, его любимые сладкие вина. И начиная говорить, а Юдит рисовала.

То, что он опаздывал, было плохим признаком. Накануне он практически угрожал ей в ответ на ее молчание. Юдит оторвалась от оконного стекла, взяла кисть и попыталась отделать еще одну деталь. И почти тут же отложила работу. К чему скрывать? Она не только устала от «Дезирады», но уже начинала ее бояться. И впервые за долгие недели Юдит спросила себя, что, собственно, хотела здесь найти.

Юдит помнила только, что в вечер своего приезда чувствовала, что необходимо срочно что-то предпринять. Она не могла ни избавиться от этой потребности, ни оправдывать ее. Юдит пошла на «Дезираду» не ради ужинов, а чтобы рисовать. Оставив позади себя «Светозарную», мать, все остальное, прошлое, она ушла в живопись, как, вероятно, уходят в море — так некогда отправился в путешествие ее дед. Юдит понимала, что рискует, что вступает на вражескую территорию. Она прекрасно знала историю своей семьи с тех пор, как обнаружила на «Короле рыб» рукопись капитана. В детстве она мечтала о «Дезираде», как о чем-то запретном. Ей нравилось наблюдать, как мрачнеет лицо матери, едва она произносила название соседнего дома. Местные слухи только добавляли таинственности и увеличивали ее влечение. И тогда Юдит, так же как и Рут, но только с наслаждением, вспоминала тот день, когда мать наконец отвела ее в дом напротив. Это было ослепительное впечатление, запомнившееся в мельчайших подробностях. Юдит никогда не доводилось видеть столько странных вещей, словно пришедших из сказок; гости в богатых и экстравагантных одеждах тоже казались явившимися из какой-то фантасмагории.

И когда они с матерью почтительно склонились перед хозяином дома, этот человек со странным взглядом долго рассматривал ее — простую маленькую девочку. Не уступив Командору, Юдит посмотрела ему прямо в лицо и заметила на нем выражение беспокойства. С первого взгляда она возненавидела его: по слухам, этого человека любила Анна Лувуа, а он ее не любил. Еще говорили, что он оскорбил ее так, что она не смогла оправиться. Рут очень быстро покинула праздник, но это только увеличило интерес Юдит к соседнему дому. То немногое, что она увидела на «Дезираде». Юдит навсегда запечатлела в своей памяти, а еще она была уверена, что когда-нибудь обязательно туда вернется.

Когда она выросла, впечатления о «Дезираде» подзабылись. Теперь Юдит думала только о своей живописи, а еще ей надо было столько всего узнать! Забыть было не трудно — мать не любила говорить о прошлом. Однако Юдит заметила, что, приводя в порядок «Короля рыб», дедову яхту, похоже, навсегда застрявшую у причала, Рут обыскала ее сверху донизу. Видимо, никак не могла что-то найти. Во второй половине дня, когда матери не было дома, Юдит бросила свои эскизы и спустилась в каюту корабля. И почти сразу нашла то, что безуспешно искала мать — нечто вроде книги, написанной ее дедом, исповедь, которую он, вероятно, составил незадолго до того, как утонуть возле острова как раз напротив дома Малколма. Об истории своей семьи у Юдит были смутные представления. Она знала, что ее тетя была оперной певицей и умерла очень молодой. Но, оказывается, тетя была замужем за хозяином «Дезирады». О прошлом капитана Рут рассказывала немногим больше: он долго жил на островах Южных морей, где родились она и Ирис.

То, что Юдит обнаружила в рукописи Ван Браака, не очень-то ее удивило. Она уже давно грезила перед портретом капитана и была готова к приключениям еще более суровым и романтичным, чем те, о которых он рассказал в своей исповеди. Рукопись нисколько не взволновала Юдит. И только убрав футляр в тайник, она поняла, что, прикоснувшись к тайне, невозможно не измениться.

Действительно, Юдит стала другой. Ей теперь хотелось убежать со «Светозарной», она чуралась матери, ее взглядов, разговоров, даже ее нежности. Она видела, что Рут обеспокоена этим и боится рассердить дочь своей новой любовью, американским профессором, каждый год приезжавшим провести с ней зиму. Но Юдит не ненавидела его, она была далека от этого. Если бы она и решилась кому-нибудь довериться, то выбрала бы именно Корнелла. Но как это сделать? То, что она узнала, — Юдит была уверена, что это известно только ей одной, — было ядом, постепенно проникавшим в ее жизнь, а яд ни с кем не делят. Теперь она стала рисовать по-другому. То, что она носила в себе, было таким страшным, что она попросила Малколма уступить ей одну комнату в его домике рыбака, чтобы никто не видел ее картин, чтобы побыть наедине с тем, что она считала безумием, чтобы не нарушать этим спокойствия «Светозарной». Никто меня не поймет, твердила она, никто, даже любовник.

С течением времени в ней все чаще проявлялось то, что окружающие считали капризами. Из-за Командора, из-за прочитанного у Ван Браака, особенно из-за призрака Адамса — человека с попугаями на набережной Амстердама, Юдит начала презирать мужчин. Она искала их, соблазняла и тут же бросала. Или презирала, унижала, как Питера Уолла или других юных спутников д’Аржана. Однако Командор, благодаря своему отсутствию и тем гнусностям, которые, он, похоже, творил, продолжал ее очаровывать. Очень быстро он занял свое место в ее мечтах и фантазиях о запретном доме, «Дезираде», дворце ее детства. Юдит рисовала призраков, дьяволов, ангелов. И все чаще, независимо от ее желания, эти сказочные создания принимали облик Командора. Заметив это, она решила написать его портрет и стала искать фотографии, коллекционировать их, пытаясь разгадать тайну странного взгляда, отныне называя его черным светом.

Юдит была одинока, ужасно одинока. На кого могла переложить она эту ношу? Иногда, на короткое время, она находила в себе силы повернуться спиной к своему детству, заговаривала, как в начале этой осени, об учебе в какой-нибудь школе искусств. Но хватало ее ненадолго. Все возвращалось на круги своя, это было сильнее ее, ей была необходима «Светозарная», но еще больше она нуждалась в «Дезираде». А окружающие по-прежнему не понимали, откуда все эти причуды, даже ее мать принималась читать ей нравоучения, говорить об ожидающей ее другой жизни, более насыщенной, в которой есть интересные занятия, любовь, обещания и, наконец, дети. Юдит не утруждала себя ответом. У нее были дела поважнее. Самым важным была «Дезирада».

В конце концов Юдит все-таки уехала в Париж. Узнав, что Командор открыл свою виллу, она сперва колебалась, но потом вернулась, абсолютно уверенная, что ее туда пригласят. Разве мог бы Командор остаться равнодушным, если бы Юдит постучала в его дверь? Она не думала об опасности и не пыталась ничего себе объяснить. Это было предначертано. Как было предначертано, что Анна Лувуа разобьется на машине.

У Юдит было странное предчувствие смерти Анны, которое она сама объяснить не смогла, а Командор ничего не спросил или решил, что подобная странность для нее обычна. Его желание к Юдит тоже было очевидным. Невзирая на элементарную осторожность, она с первого же раза начала ему тыкать. Как человек чувствительный к условностям, Командор принял эту фамильярность, уверенный, что Юдит разделяет его волнение; она сразу аннулировала между ними все преграды. Другие гости «Дезирады» принять ее не смогли. Д’Аржан, Леонар, Питер Уолл — последние паразиты, еще вертевшиеся вокруг Командора, тут же разбежались, и вокруг Юдит образовалась пустота.

Через несколько дней рядом с ними остались только Сириус, певица и ее верный Дракен. Музыкант, похоже, скучал до смерти. Дива хранила ледяное молчание. Иногда она подслушивала под дверью мастерской, но кто бы за ней ни шпионил, Юдит никогда не прекращала рисовать, а здесь тем более не собиралась скрываться. Еще приходил Сириус, о его приближении она узнавала по тяжелой поступи по мраморным плитам. Командор все чаще оставлял своих гостей и часами просиживал в большой гостиной, расположенной в задней части «Дезирады», которую Юдит выбрала своей мастерской. Окна гостиной выходили на противоположную океану сторону, и Юдит это нравилось. Это было как передышка — повернуться спиной к морю. Она полностью избавлялась от него среди кривых ламп, кресел с шелковой обивкой и в любимом уголке Командора с огромным зеленым диваном, над которым торчал букет из павлиньих перьев. Командор приходил, она продолжала рисовать, и они разговаривали. Их разговоры длились часами. Они прерывались только на ужин, а потом снова начинали разглагольствования, как называла это Юдит, продолжавшиеся до поздней ночи. Юдит догадалась, что Командор страдает бессонницей. На самом деле больше говорил он. Командор скоро понял, что ей известно почти все его прошлое. Он рассказал ей об Ирис, о своей матери, о своей боли на острове, когда Ирис утонула. И еще он страдал сомнениями: утонула его юная жена по глупой неосторожности или покончила с собой? Их словесная фамильярность имела лишь одно ограничение: несмотря на просьбы Командора, Юдит отказывалась называть его по имени. Когда надо было позвать его, она всегда обращалась к нему: Командор. Похоже, его это задевало, но он не злился. Он доверял Юдит то, что долгие годы было у него на сердце. От вечера к вечеру он все больше влюблялся в нее. Крузенбург вскоре потеряла самообладание и устроила ему сцену.

Однажды Юдит целый день занималась тем, что выбирала из хлама «Дезирады» вещи, наилучшим, как ей казалось, образом оттенявшие таинственность и величие Командора. Его черный свет она пыталась подчеркнуть внешним освещением, полусветом в глубине портрета, чем-то неопределенным, что могло напомнить его хриплый голос, его манеру появляться в комнате, словно представителя иного мира со своей ношей воспоминаний и непроницаемым лицом. Для этого в Карточной комнате, прямо напротив червовой дамы — портрета Леонор, Юдит расставила флаконы богемского стекла и зажгла большие изогнутые канделябры, которых было множество на вилле. Она поставила в них любимые Командором свечи из синего и зеленого воска, отбрасывавшие красивые отблески на флаконы с духами. Командор долго забавлялся этой мизансценой, а особенно беспорядком, который Юдит устроила в доме к великому негодованию Сириуса. Но, по-видимому, эти заботливые приготовления взволновали Командора, что не укрылось от внимания дивы. Юдит отступила на шаг, рассматривая кусок бархата, брошенного ею к подножию канделябров, и вдруг почувствовала, что за спиной кто-то стоит.

Она не обернулась и даже не вздрогнула. Это не значило, что она, как другие, узнала Крузенбург по аромату духов. Она просто была уверена, что певица придет, — так же, по отчаянию, охватившему Командора, Юдит поняла, что Анна Лувуа разбилась на машине. Но вот последовавшую затем вспышку ярости предвидеть не смогла. Юдит услышала удаляющееся шуршание платья, затем быстрый перестук каблуков по мраморным плитам коридоров, ясно говоривший, что Крузенбург бежит. Это было совсем не в ее манере. Еще мгновение Юдит смотрела на складки бархата, затем, словно по велению свыше, побежала следом за певицей. Она давно уже изучила «Дезираду» как свои пять пальцев, не натыкалась в темноте на мебель, знала кратчайшие пути, маленькие лестницы, которыми никто не пользовался, а еще она легко и бесшумно прыгала со ступеньки на ступеньку. Вскоре Юдит уже была у двери библиотеки. Именно там до ужина обычно находился Командор. Согласно неизменному ритуалу, а может, из-за непонятной любезности по отношению к Крузенбург, Командор ежедневно в это время слушал в библиотеке записи лучших выступлений певицы, хотя знал их наизусть. Дверь была неплотно прикрыта, я Юдит видела, как певица приблизилась к хозяину дома и жестом велела выключить магнитофон. Командор выразил изумление, равно как и Дракен, по своему обыкновению уткнувшийся в партитуру, лежавшую рядом с ним ка стоянке. Они с Дракеном никогда не разговаривали, но Юдит казалось, что он ей симпатизирует, и поэтому она собиралась изобразить его на задуманном ею автопортрете. Он должен был символизировать ее ангела-хранителя, будоражащего ее вдохновение во время сна.

— Вы не имеете права! — закричала Крузенбург.

Командор достал с полки старинную книгу и принялся ее перелистывать.

— Вы верны себе, — прошипела певица.

В это мгновение из полумрака, своего излюбленного местопребывания, словно, чтобы поддержать Крузенбург, появился Сириус с горящим взглядом. Дракен поднял нос от своей партитуры, а Командор наконец оторвался от своей книги.

— Я не верен себе, — сказал он. — Юдит будет второй.

Юдит сперва не поняла, что он имел в виду. Она прекрасно расслышала его слова, но было похоже, что это возобновление прерванного ранее разговора, а она не знала, о чем они говорили до того.

— Вы утверждали, что она интересует вас только из-за сходства с Ирис Ван Браак. В остальном вы находили ее бесцветной, незрелой и бестолковой.

— Я изменил мнение. Юдит ни на кого не похожа.

Крузенбург опешила и продолжила заметно мягче:

— Вы очень изменились, мой бедный Мануэль.

Он облокотился на камин, это была его излюбленная поза.

— Вполне возможно.

— Вы любите ее?

— Вполне возможно.

— Но вы всегда говорили, что останетесь верны памяти Ирис.

Командор произнес одну из своих загадочных театральных фраз:

— Какова разница между любовью и воспоминанием о любви?

Крузенбург не сдавалась:

— А как же наши планы?

— Ваша черная магия все больше надоедает мне, дорогая Констанция. Все это вздор и ерунда. Я уже говорил об этом Сириусу. Развлекайтесь, где хотите, с вашим порошком летучей мыши и заклинаниями, но только не здесь. У меня в отношении «Дезирады» другие планы.

Через приоткрытую дверь Юдит увидела, как Крузенбург побледнела, и подумала, что дива сейчас взорвется. Сириус снова подал певице знак глазами, и та овладела собой. Она подошла к Командору. Тот, как всегда спокойно и лениво, прикурил сигару.

— Вы ее любите, но и вы, в конце концов, падете. Вы любите ее, как никогда не любили никого другого. Других девушек вы только желали.

Крузенбург сделала к нему еще один шаг, изо всех сил пытаясь выглядеть нежной, но это плохо ей удавалось. Она так старалась сдержать себя, что побледнела.

— Разве я желаю вам зла? Мне казалось, мы с вами похожи. Так же, как вас интересуют маленькие глупышки, меня интересуют мужчины. Все, кроме вас, Мануэль. Вы непривлекательны. Малышка прекрасно это сознает. И она вас бросит.

Дракен перестал писать. Похоже, сцена его забавляла.

— Вы говорите о прошлом, Констанция. Раньше вы были правы. Но вот уже несколько дней вам невыносимо жить в этом доме.

По пренебрежительной манере, с которой Командор бросил последнюю фразу, по его взгляду, любопытствующему, какое впечатление она на нее произвела, Крузенбург поняла, что ей предлагают уйти. Она растерялась, но в очередной раз взяла себя в руки и подошла к Командору еще ближе. Дива почти касалась его. Командор попятился. Крузенбург притворилась, что не замечает этого, и вновь спросила сладким голосом:

— Значит, вы ее любите?

Командор не ответил. Певица повторила вопрос. Он снова принялся перелистывать книгу. Она не решалась уйти. Тогда он сказал:

— Я все-таки приеду послушать вас в Оперу.

Это все-таки было выше того, что могла вынести дива. Она взорвалась:

— Ну и оставайтесь здесь один с этой девчонкой! Она никогда вас не полюбит, мой бедный Мануэль, она молода, а сколько лет вам? В конце концов, вы откажетесь…

— Откажусь от чего? Я отказываюсь только от своей первой любви. Ирис умерла, и я страдал о ней долгие годы. Наконец я нашел ту, кто исцелит меня от нее. Юдит будет второй.

— Вы предали то, что было между мной и вами. Именно я вас исцелила. Я спасла вас от себя самого.

— Мы всегда были только сообщниками. Но не любовниками.

Крузенбург рассмеялась мелодичным смехом, который приберегала для тех, кого хотела унизить:

— Подобную возможность я никогда не рассматривала.

Командор не позволил себя задеть:

— Конечно, все наши победы… Хотя мы и пытались властвовать и забавляться любовью, у нас с вами всегда были разные мечты, доводы и представления. Вы, Констанция, любите только саму себя. Любите только свой голос, свой образ на сцене или в глазах тех мужчин и женщин, которых вы соблазняете и уничтожаете, черпая в этом силу для пения. Согласен, наш союз доставил нам много приятных моментов, И, к чему отрицать, несколько мгновений красоты. Но вы любите только свое собственное желание, Констанция, или желание, которое питают к вам.

— Вы тоже.

— Нет, Констанция. Вы избрали ложный путь.

Внезапно Командор показался Юдит менее высокомерным и каким-то надломленным. На пороге комнаты Крузенбург еще немного помедлила. Командор воспользовался этим для последнего удара:

— Пора вам узнать, я больше не нуждаюсь в том, чтобы меня спасали. Я возвращаюсь к магии эпохи Ирис. Белой магии, человечной магии. Юдит белая и человечная.

— Человечная! Да вы с ума сошли! Эта малышка смеется над вами. Она явилась сюда ради своей живописи, только ради живописи. Вы для нее всего лишь модель, а ваш дом — декорация! Эта девочка погубит вас, вы ошибаетесь в ней. А в вашем возрасте, Мануэль, уже нельзя ошибаться!

— В моем возрасте нет больше возраста. Я имею все права. В том числе и право на ошибку.

Командор говорил, словно ему было тысяча лет, и в этот момент его лицо было таким мрачным, что казалось явившимся из давно ушедших времен.

— Вы еще поплатитесь за это, — прошипела Крузенбург.

Командор не дал себя обезоружить:

— Вряд ли я попаду в ад, мадам. Он все время со мной, вам это известно, как никому другому.

Она резко развернулась. Юдит услышала шуршание ткани по паркету. Командор повторил:

— Я все-таки приду послушать вас в Оперу!

И мгновение спустя Крузенбург вышла за дверь, властная и напряженная в своем шелковом платье.

Увидев Юдит, она ничего не сказала, лишь пожала плечами. Но едва на пороге появился Дракен, певица скрылась в темноте. Она поднялась на одну ступеньку и вцепилась Юдит в руку. Но это не было прощание, она сжала ей пальцы с невероятной силой. Юдит почувствовала такую боль, что вскрикнула. Тогда Крузенбург снова пожала плечами и исчезла. Юдит долго слышала стук ее каблуков в коридорах, яростную, властную, сбивчивую дробь. Тем вечером Юдит не стала ужинать. И не вернулась к себе в мастерскую. Она зарылась в постель в комнате Леонор, выделенной ей Командором, несмотря на протесты Сириуса. Это была огромная честь. Позже Командор даже сказал, что Ирис, когда жила на «Дезираде», никогда ее не удостаивалась. И там, под позолоченными торшерами и черным балдахином, под которым некогда лежала прекрасная Леонор, в глубине огромной комнаты, где пахло пряностями и затхлостью, Юдит проплакала несколько часов. Никто не пришел ее утешить. Она была одна, впервые в своей жизни, одна и словно узница. Но она сама этого хотела. На следующее утро она вернулась к своим картинам.

Жизнь шла своим чередом. Но можно ли было назвать жизнью то, что происходило на «Дезираде»? Это был огонь, лихорадка. Юдит упорно добивалась черного света, Командор позволял ей делать все, что она хочет. Запретный дом стал для нее своим и, как во всех других становившихся родными жилищах, здесь появились свои прелести, привычки и разочарования. Юдит бывала повсюду, просила все, что нужно для декора картин, обедала и ужинала, когда хотела. Как и предупреждала Крузенбург, «Дезирада» постепенно становилась простой декорацией. Юдит выбрала для своей мастерской комнату в задней части дома, которую в детстве считала загадочной, недоступной, скрытой за деревьями и длинной стеной, как за крепостным валом, окружавшим частное владение. Единственный раз она спустилась в парк посмотреть, на что похож другой фасад, и была очень разочарована. Она-то представляла себе нечто роскошное, витиеватое и грандиозное. А обнаружила приземленность, заурядность и банальность. С обратной стороны «Дезирада» была похожа на все другие виллы мыса. Все усилия архитектор потратил на стены, выходящие на алле дю Фар, словно призванные угрожать «Светозарной». Архитектор «Дезирады» задумал ее для публичной демонстрации, а может, демонстрации злобы или мести. Юдит вскоре наскучила прогулка. Она вернулась в дом и больше из него не выходила. Теперь у нее было впечатление, что она обошла свою тайну по кругу. И Юдит решила, что то же самое можно сказать о Командоре: красивый фасад, интересный персонаж. И куда это делось, едва он увлекся ею.

Но лабиринты дома, похожие на ловушки, удерживали ее очень долго. Первые недели Юдит считала их настоящей шкатулкой с сокровищами и думала, что они никогда ей не наскучат. Однако не все достопримечательности интересовали ее в равной степени. Например, автомат, охранявший вход в бальный зал, так поразивший Юдит во время первого визита в детстве, теперь оставил ее равнодушной. В самом бальном зале огромная обсидиановая статуя тоже не заинтересовала ее, несмотря на десятки капелек воды, выступавших на поверхности камня под действием медленного горения редких пород дерева, лежавших во всех каминах. На чердаке Юдит обнаружила декорации, которые создавал Эффруа к каждому празднику на «Дезираде». По их фактуре она догадалась, что большая часть декораций относилась ко времени Ирис, как бы сказал Командор; это было все, что осталось от пышных празднеств той эпохи. Но эта тайна показалась ей простой, слишком явной, лежащей на поверхности. То, что она искала, должно было пролить свет на необычность виллы. Ведь дом каким-то образом влиял на ауру Командора? Разглядывая мебель и наполнявшие помещения безделушки, Юдит наконец поняла, что все дело в мельчайших деталях, а вернее, в скоплении незначительных деталей, гармонировавших друг с другом. Часто это были даже не сами предметы, а их отражения. На повороте какой-нибудь галереи широкие занавеси открывали лаковый китайский сундук, напротив которого стоял комод, а на нем постоянно зажженная лампа освещала гримасничающую, казавшуюся живой фигурку. А при любом другом освещении фигурка оставалась безжизненной. Или в полутьме вдруг возникали змеевидные перила маленькой лесенки; их тень на белой стене обвивалась кольцами вокруг посетителя. Ни один орнамент на стеновой панели или двери не остался без какой-нибудь ужасной фигуры, словно внезапно вырванной из глубокого сна первым же зажженным канделябром. Десятки зеркал бесконечно отражали какой-нибудь один образ и возрождали в зависимости от времени дня разноцветные полупрозрачные формы: тень какой-нибудь смешной статуэтки, сконцентрированную в призме флакона с духами, фигуру карты Таро… Словом, здесь было редкое обрамление, изысканный и извращенный декор, вызывавший головокружение — головокружение, так необходимое для живописи Юдит. Но оставалась еще одна тайна, пока еще скрытая от нее «Дезирадой»: тайна черного света. Очевидно, ответ надо было искать в самом Командоре, а не в его доме. Но как приблизиться к нему, чтобы приноровиться к этому свету? Неужели для этого придется разделить с ним постель и стать той, кем он ее называет — его сестрой или его второй душой? Сначала, когда он говорил так, Юдит не придавала этому значения. А он говорил дни и ночи напролет. Когда она прекращала рисовать, они садились в маленькой гостиной, обустроенной для просмотра кинофильмов. Один из слуг демонстрировал на экране, висевшем над неработающим камином, один из шедевров Командора. Обычно у ног Командора всегда стояла зажженная лампа и Юдит внимательно наблюдала за выражением его лица, не упуская ни одного нюанса.

Почти безразличная к разворачивавшемуся на экране действию, она время от времени набрасывала в темноте пришедшие ей на ум образы. Это были лихорадочные, короткие ночи, заканчивавшиеся в постели Леонор, куда Юдит забиралась ради нескольких часов беспокойного сна: во сне ее преследовали увиденные накануне фантасмагории, а на следующее утро она пыталась изобразить их на своей картине. Ровно в четыре часа ее навещал Командор, начиная разглагольствования с одной и той же фразы: «Ты далеко продвинулась?» Без малейшего смущения Юдит показывала ему свою работу. Она задумала серию из семи полотен. «Так что я никогда их не закончу…» Командор так боялся услышать, что ее серия закончена и она уходит, что все время говорил ей: «Работай лучше, Юдит Ван Браак. Юность — это всего лишь миг». И начинал рассказывать.

У него было только три сюжета: Ирис, остров и фильмы, которые он продюсировал. Что касается фильмов, — возможно, все дело было в слухах о конце света, будораживших мир? — он говорил о них, как о чем-то великолепном, но давно прошедшем: «Используя свое золото, я дал жизнь самым прекрасным образам этого времени, Юдит. Я извлекал красоту отовсюду, где бы она ни скрывалась. Я был рудокопом, как старый король Мануэль, рудокопом красоты. Как он на Рокаибо, я был абсолютным хозяином. Я мог создавать, а мог разрушать. Я нуждался во власти, понимаешь, я не исцелился от смерти Ирис. На острове я тоже испытал безумие. Видишь это рубец…» И он показал ей длинный бледный шрам, рассекавший его правую щеку. «Падение со склона вулкана. Там меня и нашли. Я не помню ничего, кроме этого падения…» И он снова заговорил о власти: «В самых безумных своих мечтах я говорил себе, что с таким количеством золота, красоты, успеха я мог бы, возможно, одолеть дорогу мертвых. Короче говоря, стать Орфеем и вернуть Ирис…» Тогда Юдит прерывала его, просила показать фотографии умершей и дать послушать записи ее голоса. Командор тут же отправлялся к себе в комнату, доставал из сейфа старые пластинки, ставил их на древний проигрыватель, и голос Ирис Ван Браак взлетал, как раньше, под высокие потолки, проникал в коридоры, спускался по лестницам. А Юдит писала. Она писала Ирис, остров, Леонор, чьи фотографии тоже видела. И, конечно, она писала Командора. Она не переставала его писать. Эта серия из семи картин оказалась очень трудной, хотя, по мнению всех ее профессоров, у нее всегда был быстрый и точный мазок. Все здесь было трудным: сюжеты, декорации, цвет, а особенно неосязаемая и темная аура Командора, которую Юдит тщетно пыталась изобразить.

Вскоре они с Командором остались почти одни. Сириус был более терпеливым, чем Крузенбург. Он думал, что Юдит либо быстро уберется с «Дезирады», либо уступит Командору. Но он никак не мог предположить, что Командор пристрастится к ночным разговорам с этой самозванкой в ее мастерской и что ей это не надоест. По мере того как она писала свои семь картин, Сириус заводился все больше, но, будучи верным слугой Командора, покинул «Дезираду» без единого звука. На вилле больше не звучали его медленные шаги, здесь осталась только пара азиатов, молчаливых, исполнительных, почти невидимых. Командор сказал Юдит, что это близнецы. Он привез их с Рокаибо.

— Там рождение близнецов является дурным знаком, особенно если это мальчик и девочка, как мои слуги. Их родителей прогнали из деревни, а над детьми издевались. Я взял их себе. Я тоже проклят. Более проклят, чем они, ибо потерял свою сестру.

— Сестру?! — воскликнула Юдит. — Но ты же не можешь думать, как капитан…

— Я никогда не знал, Юдит, никогда не был в этом уверен, еще меньше капитана. Мать ничего не говорила. Но когда я начал ухаживать за Ирис, Сириус предупредил меня. Он был убежден, что я сын Ван Браака. Утверждал, что моя мать исповедовалась ему на смертном одре. Но как это проверить? Леонор была сумасшедшей.

Он указал на свой правый, более светлый глаз:

— Самое неизвестное в нашей истории — это Адамс. Были ли у него глаза того же холодного цвета, как у капитана? Того же светлого и ледяного цвета, как у тебя, Юдит Ван Браак… — Он помолчал немного, прислонившись лбом к оконному стеклу. — На острове я решил все рассказать Ирис. Я думал, она достаточно сильно любит меня, чтобы разделить мое сомнение. Чтобы помочь мне нести его. За все время моего рассказа она и глазом не моргнула, по своему обыкновению изображая непринужденность, веселость, безразличие. А потом захотела искупаться. «Море смывает все», — бросила она мне. А ведь она прекрасно знала, что волны плохие. Перед тем как она бросилась в море, я прошептал ей на ухо: «Даже если в нас не одна кровь, у нас одна душа, Ирис, ты все равно моя сестра». Она ничего не ответила. Десять минут спустя она утонула.

Он вздохнул. Юдит рисовала углем. В такие минуты следовало торопиться, поскольку его черты искажала сильная, но мимолетная боль.

— Ты должна понять, Юдит. Наш союз не был ни платоническим, ни чисто сексуальным. Это было нечто среднее между дружбой и единением тел, о котором не имеет ни малейшего представления большая часть смертных. Но с тобой, Юдит… С тобой это чудо может повториться.

Командор подошел к ней. Она уже чувствовала аромат его вечной скабиозы и постаралась не отрываться от работы.

— Я терпелив, — продолжал Командор. — Я считаю эти долгие недели ожидания обручением. Я подожду, и когда-нибудь мое время придет.

Последние его слова прозвучали так, что Юдит поняла: именно он определит тот день, когда не сможет больше ждать. И она, как и другие, окажется в его власти. Она умрет от черного света.

Шли дни. Юдит никак не могла найти то, что искала. Шесть написанных полотен ее разочаровали, она повернула их лицом к стене, а седьмая картина пока даже не вырисовывалась. Юдит изменилась, она это знала. Пока она так самозабвенно рисовала, детство покинуло ее, она чувствовала себя бедной и голой — бедной оттого, что ей не удавалось написать то, что она хотела, а голой потому, что одна за другой развеивались ее старые мечты. Однако она продолжала жить на вилле, с каждым днем все больше напоминавшей тюрьму. Она могла бы уйти, но не делала этого. Двое слуг следили за тем, чтобы «Дезирада» хорошо отапливалась, и Юдит едва ли замечала суровую зиму, царившую за ее стенами.

В один прекрасный день Командор уехал в Париж. Как и обещал, он отправился в Оперу слушать Крузенбург. Он хотел взять с собой Юдит, но она отказалась, сославшись на слухи о болезни, подтвержденные скупым рассказом Драке-на. Командор боялся, что она воспользуется его отсутствием и уйдет. Он попытался заставить ее поклясться, что она останется на «Дезираде». Юдит снова отказалась: «Между нами нет клятв. И никогда не будет». — «Что это значит?» — «Что ты свободен, и я тоже. Моя единственная тюрьма — живопись». Она лгала самой себе и знала об этом. Именно Командор был ее тюрьмой, Командор и его черный свет. Пока его не было, она бродила по гостиным с окнами, выходящими на дорогу, смотрела сквозь деревья на «Светозарную». Вилла была закрыта. Значит, она очень сильно огорчила свою мать. Но разве Юдит выбрала бы такой путь к себе, если бы ее дом не был всегда открытым?

Всю ночь она прислушивалась, пытаясь уловить за мерным, регулярным перезвоном часов тихое гудение лимузина Командора. А услышала его только в полдень и почувствовала себя почти счастливой. Согласно заведенному у них ритуалу он пришел повидать ее с четвертым ударом часов. И тогда она заметила, что он изменился. А ведь она подстерегала мельчайшие морщинки, начинавшие искажать его лицо, изменяя его вид человека без возраста, делая его с каждым днем все более уязвимым, близким, человечным. До сего дня, глядя на эти неуловимые знаки, Юдит не хотелось думать, что она их причина. Она говорила себе, что лицо Командора меняется, как и все другие. Богатство, власть, сумрачная аура долго хранили его от губительного воздействия времени, но, в конце концов, старость начала брать свое, и именно в этот момент к нему случайно пришла Юдит.

Командор возобновил свои разглагольствования. Но жизнь становилась все более хаотичной. Они почти не притрагивались к еде. Командор, похоже, терял терпение. Он торопливо произносил короткие фразы, его голос становился все более низким и хриплым. Юдит уже начала думать, не заболел ли он. Спала она так же мало, как Командор. Она рисовала весь день и всю ночь. Ей хотелось поймать малейшие возрастные изменения в его лице, новые морщинки на щеках, увеличившиеся круги под глазами, новые пятна на руках, пока, в конце концов, он не надел надушенные замшевые перчатки. Командор оставался элегантным и всегда одевался так, словно собирался на праздник. Но, отмечая, как тщательно он выбирает костюм и заботится о своей внешности, собираясь предстать перед ней, Юдит спрашивала себя, не стоит ли за этим сомнение, еще более ужасное, чем то, что окружало его рождение: Командор вел себя так, словно ненавидел свое тело.

Сама Юдит совершенно забыла о себе. Несмотря на упреки Командора, желавшего, чтобы она вновь надела наряд, в котором была в первый вечер — облегающий черный корсет и юбку в крупную складку, Юдит могла работать только в блузе для живописи, изо дня в день все более пачкавшейся. Ей было достаточно одного взгляда двух подстерегавших ее глаз и их непостижимого блеска. Даже после приезда Командор продолжал ее преследовать.

Под утро Юдит, уставшая и разбитая, падала на кровать Леонор, закрыв задвижку на двери, но напрасно ждала наступления сна. Она по-прежнему чувствовала его взгляд, но продолжала бравировать своей независимостью. Иногда по утрам, спускаясь к завтраку, она смотрелась на бегу в зеркала и замечала, что исхудала, побледнела и, возможно, тоже постарела. Ее волосы сильно отрасли, что еще больше удлинило лицо. Юдит видела, что перешла из возраста капризов в возраст желания; и всякий раз, когда работала над картиной, она ловила себя на том, что снова думает об этом, ее посещало одно и то же видение — обнаженное тело молодого темноволосого мужчины. Он брал ее, словно проходил через огонь.

Тогда она прекращала писать, хватала листок бумаги, смотрела в окно и делала эскиз. Легкий снег падал на парк, сквозь большие кедры просвечивало море, туман наползал на могилу и пруд — наступало холодное утро, когда время, казалось, застывало, скованное морозом. И Юдит снова говорила себе, что навсегда останется здесь, потому что у нее нет сил уйти.

Но сегодня Командор не пришел. Уже давно пробило четыре тридцать, а его властной поступи на лестнице все еще не было слышно. Чтобы успокоиться, Юдит повернулась к окну. Как она и предполагала, погода изменилась. Ветер усилился, чайки летали над кедрами с громкими криками, означавшими приближение бури. Буря, как обычно, со всей силой обрушится на «Светозарную». Юдит вдруг пожалела, что она не на своей вилле и не видит, как та ждет ветра и вся содрогается от его ударов. Юдит оторвалась от окна. От ее дыхания стекло запотело и стало розовым и зеленым, как витражи. Юдит одернула блузу, но не стала искать свое отражение в зеркале. Она знала, что не причесана, а выражение лица у нее измученное. У нее не было желания хорошо выглядеть. Вернувшись к мольберту, она безуспешно пыталась работать.

Уже близилась ночь, когда Командор толкнул дверь.

— А сегодня, — спросил он, — сколько ты сделала в своей последней картине?

Это была непривычная фраза — он изменил своему ритуалу. Внезапно Юдит захотелось убежать.

— Я продолжаю ее писать.

Она показала на портрет, который только что бросила рисовать.

— Он закончен?

— Нет.

Командор подошел к картине и скорчил гримасу. Ему не слишком нравилось то, что было на ней изображено. Юдит рисовала теперь не блестящего мужчину, как на прежних портретах, а Командора последних недель, похудевшего, немного сутулого, со странным цветом лица, словно оно потемнело изнутри. И так же, как на первой, посвященной ему картине, она сделала ему крылья, но крылья сложенные, как будто тоже уставшие. И этот сраженный, дважды павший Люцифер смотрел на свои руки, похожие на руки Командора, — на левой была надета замшевая перчатка, и такими же, как у него, были длинные пальцы, и такие же были вдеты в рукава черные жемчужины. Его волосы поредели, а бутоньерка с голубой скабиозой увяла. Самым потрясающим в этой картине — к такому мнению пришли все эксперты во время распродажи коллекции — было то, что, несмотря на приглаженную, скрупулезную, подробную в мелочах, присущую Юдит Ван Браак манеру письма, она смогла показать душу своей модели: надлом, замеченный на лице Командора всеми его друзьями, эту трещину, открывавшую дорогу в пропасть, разновидность восточного фатализма, в дальнейшем внушившего ему тщетность усилий в борьбе, безумие, таившееся под богатством, властью и победоносной соблазнительностью. На этом портрете Командор, наконец, стал некой небывалой силой, излучавшей необъяснимое отчаяние; и это не было связано ни с начинающимся облысением, ни даже с морщинами и сутулостью плеч — в целом, не так уж он постарел. Нет, это было очень интимным, неописуемым, тем более неописуемым, что изнутри портрета, казалось, струился темный свет, заставлявший светиться самые мрачные уголки картины.

— Мне больше не нравится то, что ты пишешь, — сказал Командор.

Говорил он хрипло и выглядел усталым.

— Я рисую тебя. То, чем ты стал. То, что ты есть.

Он пожал плечами:

— То, чем я стал? Кем-то, кто проводит зиму с тобой, один в этом доме, в провинциальной глуши, практически без слуг. Кем-то, кто выполняет все твои капризы.

Сегодня вечером Командор стал сердиться слишком рано. Юдит все больше его боялась и предпочла промолчать.

— И как же ты хочешь назвать эту картину?

Она продолжала молчать.

— У тебя нет больше вдохновения, Юдит Ван Браак. Ты устала, выдохлась… И ты не причесана, почти раздета. Ты уже не такая красивая. В тот день, когда ты пришла…

Она старалась не слушать, но голос Командора набирал силу, словно ветер. Ей хотелось заткнуть уши, но как это сделать, когда его взгляд упорно ее преследует.

Слуги не пришли и не принесли ни чай, ни вино, что увеличило ее беспокойство. Чтобы скрыть страх, Юдит уставилась в окно. Облаков становилось все больше, их нагоняли порывы ветра.

Командор вновь принялся рассматривать картину.

— Ты считаешь себя сильнее целого мира, а на самом деле умеешь старательно делать только прилизанные, ученические вещицы. Ты всего лишь маленькая провинциальная жеманница. У тебя нет никакого будущего.

Юдит продолжала смотреть в окно. На самом деле Командора уже раздражало ее молчание, и он смотрел не на картину, а на ее губы. Губы не шевелились.

— Напомни мне название своей мазни.

Она повернулась к нему и ответила детским голоском:

— Что ты сделал со своим талантом?

Его передернуло.

— Это название? Ты вроде называла ее по-другому. — Он заколебался. — Принц мрака.

— Принц с черным сердцем, — поправила Юдит. — Но это название мне уже не нравится. Новое подходит тебе больше. Ты же знаешь притчу.

Командор сделал неопределенный жест:

— Теперь проповеди. Бедное дитя, ты вышла из моды…

Он попытался рассмеяться. Юдит тряхнула волосами, снова взяла кисти и замкнулась в молчании. Это уже было слишком. Командор взорвался:

— Ты же знаешь, что я делал со своим талантом! Деньги и фильмы. Фильмы и деньги. Все эти шедевры…

— Знаю. Ты показал мне все до единого. Но ты только давал деньги, Командор.

— Называй меня Мануэлем.

Она как будто не слышала его:

— Ты ничего не создал, Командор. Ты лишь собирал коллекции. Играл в карты и женщин. Ты боишься самого себя. Боишься смерти. И если все-таки есть что-то там, после смерти, уверена, ты боишься вновь встретиться с Ирис.

— Моя жизнь была более правдивой, чем все остальные, Юдит. Более суровой, более обнаженной и, возможно, более роковой.

— Я наизусть знаю все твои великие фразы. Ты уже все мне рассказал. Но я и без тебя все знала. И мне не нравится твое славное прошлое, построенное на убитых тобою женщинах.

— Если я и убивал их, то только морально. А они были на это согласны!

— Значит, я следующая жертва?

— Если хочешь. Во всяком случае, последняя. Но я не желаю тебе зла, Юдит. Я хочу только… чтобы ты стала мне сестрой, как Ирис.

Дождь начал хлестать в окна. Командор подошел к окну. Из-за облаков выглянуло заходящее солнце, и его свет странно перемешался с цветными стеклами витражей, придав глазам Командора красноватый оттенок.

Юдит отодвинулась от него к картине.

— Не ходи туда, — сказал он.

Но она не слушала его. Она наконец-то поймала этот знаменитый неуловимый свет. Впрочем, он уже был на ее картине. Не хватало только незначительного, приглушенного сияния.

Должно быть, Юдит некоторое время полностью была поглощена картиной, потому что когда подняла глаза, уже почти наступила ночь. Командор, не шевелясь, стоял у окна.

— Больше не будет так холодно, — сказал он, словно извиняясь.

— Больше не будет так холодно, — повторила Юдит.

Она вернулась к картине и продолжила работу над едва заметным отблеском в левом глазу Командора, высунув кончик языка, как часто делают старательные ученики. Потом Юдит решила зажечь лампу. Командор остановил ее руку. До сегодняшнего вечера он не решался до нее дотронуться, и она никогда не думала, что такое возможно.

— Юдит, — просто сказал Командор, и его голос внезапно стал звонким.

Она взглянула на него и не узнала. Теперь он стал почти красивым. Был ли это свет, столь точно воспроизведенный ею на картине, или мгновенная магия? Она больше не боялась его. Теперь голос Командора понизился до шепота, он подавлял желание или ужас — Юдит уже не знала — и это было его желание к ней, и ее ужас, как тем вечером, когда он сказал ей: «Ты переедешь ко мне, Юдит, ты переедешь ко мне, как переехала Ирис, ты похожа на нее и ты другая, даже твое имя другое, ее имя расцветало на губах, как сочный фрукт, а твое имя, Юдит, словно большой, потрясающий взрыв, синяя вспышка в моей такой черной жизни…»

Однако она не хотела, чтобы ее касались его губы и обнимали его руки. Он сжимал ее все сильнее, а Юдит удивлялась, что в нем осталось еще столько мощи.

— Мне не нравится твое желание, — нашла в себе силы произнести она.

— Замолчи, — сказал Командор. — Я уже вышел из того возраста, когда меня волновало женское безумие.

Она извивалась, рвалась изо всех сил, но руки Командора сжимали ее, как тиски. И вдруг выпустили ее. Он уставился на Юдит, растерянную, задыхающуюся, не знающую, что делать. И этот взгляд, не отрывающийся от расстегнутой на груди блузы, его более светлый глаз, прикованный к ее коже, был для Юдит страшнее всего.

— В тот день, когда ты пришла, Юдит, в своей юбке с крупными складками и черном корсаже… Не говори, что ты не хотела меня соблазнить. Я обращался к тебе на «вы», а ты ко мне на «ты». У меня создалось впечатление, что ты совершенно раздета.

Внезапно голос его стал как у юноши, в нем слышалась дрожь, предвестница будущего наслаждения.

— И я рассказывал тебе об Ирис. Я до сих пор не трогал тебя, ради тебя самой…

— Замолчи.

— Ирис — потерянная любовь, Юдит. С тобой я исцелюсь от нее.

— Нельзя исцелиться от потерянной любви.

Сказав это, Юдит подумала о единственном сувенире, взятом со «Светозарной», — шелковом кусочке ткани, засунутом на дно сумки, и, неизвестно почему, ей захотелось заплакать. Но Командор уже положил руку ей на грудь — левую руку в замшевой перчатке, которую никогда не снимал, и это было странное ощущение — надушенная кожа животного, обтягивавшая контуры его руки.

— Оставь меня, Командор.

Его рука крепче сжала ее грудь.

— Теперь тебе придется называть меня настоящим именем. Ты будешь называть меня Мануэль.

Теперь уже две руки исследовали ее тело, и за его глубоким дыханием Юдит чувствовала темную силу, пытавшуюся смешаться с ее силой, у нее было ощущение, что он вытягивает из нее жизнь. А самым страшным было то, что это было приятно.

С усилием Юдит отодвинулась от него и прильнула к окну. И вдруг увидела запутавшийся в нижних ветках кедра предмет. Это было так удивительно, что Юдит рассмеялась.

— Нет, — сказала она Командору и на этот раз с силой оттолкнула его.

— Берегись, Юдит, мое терпение кончается…

Она не дала ему договорить.

— Береги картины! — крикнула она, а мгновение спустя уже летела по лестнице. Она промчалась по бесконечным коридорам, ворвалась в парк, сорвала шелковую ткань, запутавшуюся в ветвях кедра, и выбежала через задние ворота, а точнее, маленькую калитку, от которой вели ступеньки на пляж. И именно там, на самом верху скользкой лестницы, которую он не решался преодолеть, оцепенев от холода, но все же не в силах вернуться на «Светозарную» и посмотреть в глаза Рут, промокший от дождя и слез Тренди увидел Юдит, смеющуюся и размахивающую его шелковым шарфом.