До Гленскехи ехали почти час, и это воскресным вечером, когда движение минимальное. Всем троим поездка далась нелегко. Сэм с несчастным видом сидел сзади, рядом с ворохом экипировки. Фрэнк попытался внести жизнерадостную ноту: включил на всю громкость радио и принялся подпевать, присвистывая, мотая в такт головой и постукивая ладонью о руль. Лично я не обращала внимания ни на того ни на другого. День был великолепный — солнечный и прохладный. Впервые вырвавшись после недельного заключения из четырех стен, я опустила до упора стекло, и теперь ветер врывался в окно, путая и взбивая волосы. Черный метеорит страха растворился в воздухе, как только Фрэнк нажал на газ. Вернее, превратился во что-то такое приятное, яркое, лимонно-желтое, отчего голова пошла кругом.

— Ну вот, — сказал Фрэнк, когда мы наконец въехали в Гленскехи, — а теперь проверим, как хорошо ты усвоила урок географии. Давай говори, куда нам дальше?

— Прямо, через всю деревню, четвертый поворот направо, дорога чуть узковата. Неудивительно, что у Дэниела с Джастином такие машины, будто они только что вернулись с автопробега. По сравнению с местными дорогами старый добрый Дублин отдыхает, — ответила я, имитируя его акцент. — Ну вот, мы почти дома, — игриво добавила я.

Голубой замшевый пиджак весь день заставлял меня дергаться — думаю, виноват запах ландышей. Я только и делала, что каждые пять минут вертела по сторонам головой, проверяя, кто это незаметно подкрался ко мне сзади. И оттого что я как ненормальная дергалась из-за какого-то пиджака, мне почему-то стало жутко смешно. Даже когда мы проехали поворот к разрушенному домику, где мы с Фрэнком и Сэмом встретились в первый раз, меня продолжал душить смех.

Дорога была все в колдобинах — понятное дело, никакого асфальта. Деревья густо обвиты плющом, ветки живой изгороди барабанили по бокам машины и грозили запрыгнуть в окно. Еще несколько минут, и перед нами выросли огромные кованые ворота — ржавые и скрипучие, они кривобоко висели на таких же ржавых петлях. Каменные колонны едва виднелись из-за густо разросшегося боярышника.

— Ну вот, — сказала я.

Фрэнк кивнул и обернулся. Перед нами, протянувшись меж цветущих вишен, открывалась бесконечная аллея. Здесь все было в цвету, до самой последней веточки.

— Ух ты! — воскликнула я. — И я еще сомневалась! Можно мне пронести с собой в чемодане Сэма, чтобы мы с ним поселились здесь до конца наших дней?

— Отставить разговорчики! — рявкнул Фрэнк. — Как только дойдем до двери, сделай равнодушное лицо. Да и вообще эти графские развалины еще доводить и доводить до ума. Так что угомонись.

— Ты ведь говорил, что в доме сделали ремонт. Лично мне в спальне подавай кашемировые шторы и белые розы. На меньшее я не согласна. А не то — где мой телефон? — тотчас вызову агента.

— Я сказал, что они занимались ремонтом. Разве я говорил, что они маги — взмах волшебной палочкой, и готово?

Поворот, и перед нами открылся огромный полукруг парадной эспланады; белая галька успела прорасти сорняками и маргаритками. Так я впервые увидела Уайтторн-Хаус. На снимках он смотрелся гораздо скромнее. Домов в георгианском стиле хватает и в Дублине, они там на каждом шагу — переделанные под офисы, грустно мигают флуоресцентными лампами. Уайтторн-Хаус был не такой. Элегантный и строгий, он словно сам вырос на этом месте, спиной к горам. Кажется, будто его, как некое бесценное сокровище, держат в своих ладонях бледный полукруг эспланады и темно-зеленые, в туманной дымке, холмы.

Я услышала, как Сэм с шумом втянул воздух.

— Дом, милый дом, — буркнул Фрэнк, выключая радио.

Шеренга встречающих уже выстроилась на крыльце. Я до сих пор вижу их именно такими — с ног до головы в золоте вечернего солнца, яркие и сияющие, словно видение, каждая складка одежды, каждая черточка лица — до боли ясные и четкие. Раф прислонился к перилам, засунув руки в карманы джинсов. Эбби — посередине, слегка привстав на цыпочки: одна рука козырьком поднесена к глазам. Джастин, ноги вместе, руки сцеплены за спиной. А позади них, в обрамлении дверных колонн, Дэниел — с гордо поднятой головой, на стеклах очков играют солнечные блики.

Никто из них даже не пошевелился, когда Фрэнк затормозил рядом с крыльцом. Нет, эти четверо застыли, словно фигуры на средневековом фризе — загадочные, таинственные. Казалось, они пытались что-то поведать миру на только им известном языке. Лишь юбка Эбби трепыхалась на ветру.

— Ну как, готова? — спросил Фрэнк, обернувшись ко мне.

— Вроде бы.

— Умница, — отозвался он. — Желаю удачи. Выходим?

Фрэнк вылез из машины и отправился открыть багажник, чтобы достать мой чемодан.

— Береги себя, — сказал Сэм, не глядя на меня.

— Ничего, скоро снова буду дома, — пообещала я. Господи, я даже не могла дотронуться до его руки — под этими-то взглядами. — Постараюсь завтра тебе позвонить.

Он коротко кивнул. Фрэнк захлопнул багажник — звук показался мне сродни грому; он отскочил от фасада, распугав стаю ворон, и те с карканьем взлетели с деревьев. Затем открыл мне дверь.

Я вышла и, перед тем как выпрямиться, быстро дотронулась до правого бока.

— Спасибо, детектив, — сказала я Фрэнку. — Спасибо за все, что вы для меня сделали.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Рад был познакомиться, — ответил он. — Вы, главное, не волнуйтесь, мисс Мэдисон. Мы его поймаем.

Ловким движением Фрэнк вытащил из гнезда чемодана ручку и протянул мне. И я потащила чемодан за собой по эспланаде — туда, где на ступеньках крыльца меня уже ждали те четверо.

Никто из них так и не пошевельнулся. Стоило мне подойти ближе, как меня словно ударило током — прямые спины, слегка вздернутые подбородки. Чувствовалась в этой четверке напряженность словно струна, которую перетянули. А вокруг — звенящая тишина. Лишь колесики моего чемодана громыхали по камешкам эспланады. Да что там — строчили пулеметной очередью!

— Привет! — произнесла я, когда наконец дошла до крыльца, и посмотрела на них снизу вверх.

В какой-то момент мне показалось, что ответа не будет, что меня уже раскусили. Затем Дэниел сделал шаг вперед, и картинка тотчас задрожала и рассыпалась. На лице Джастина проступила улыбка. Раф выпрямился и поднял руку, чтобы мне помахать. Эбби бросилась вниз по ступенькам и обняла меня.

— Эй, привет! — воскликнула она смеясь. — Ну вот ты и дома.

От ее волос пахло ромашкой. Я отпустила чемодан и тоже ее обняла. Странное это было чувство, как будто я касалась человека, сошедшего со старой картины. Господи, оказывается, у Эбби тоже есть лопатки, как и у меня. Дэниел приветствовал меня серьезным кивком и слегка взъерошил мне волосы. Раф схватил чемодан и, стуча колесами по ступенькам, потащил наверх. Джастин долго хлопал меня по спине, а я стояла и радостно смеялась. Я даже не слышала, как Фрэнк завел мотор и уехал.

«Я уже бывала здесь раньше», — первое, что я подумала, переступая порог Уайтторн-Хауса. Эта мысль, словно гром литавр, встряхнула меня, заставила расправить плечи. По идее все здесь было мне знакомо — страшно представить, сколько часов я провела, разглядывая фотографии, прокручивая видеоклипы. Но дело не только в этом. Запах — старого дерева и чайной заварки, с едва уловимой ноткой лаванды. А еще полосы солнца на поцарапанных половицах и легкое эхо наших шагов на ступеньках лестницы, которое затем, словно шепот, разносилось по коридорам. В общем, ощущение было такое — только не подумайте, что меня оно радовало, — наоборот, в мозгу тотчас вспыхнула красная лампочка опасности, — что я вернулась домой.

Начиная с этого момента весь вечер превратился для меня в размытую карусель: цвета, голоса, лица, вещи — все слилось в некую пеструю круговерть и резало глаза. Плафон на потолке, треснувшая фарфоровая ваза, табуретка перед пианино, блюдо с апельсинами, топот ног по лестнице, чей-то веселый смех. Пальцы Эбби, короткие, но сильные, на моем запястье, когда она вела меня по камням внутреннего двора позади дома. Кованые металлические стулья. Древние плетеные качели, которыми играет ветер. Необъятный газон, протянувшийся до высокой каменной стены, скрытой деревьями и плющом. Тень птицы, промелькнувшая по брусчатке. Дэниел помог мне закурить — пригнувшись так низко, что мы едва не касались друг друга головами, загородил ладонями пламя спички. После невыразительной записи звук голосов оглушил меня подобно набату; глаза, казалось, грозили оставить на моей коже ожоги. Бывает, я до сих пор просыпаюсь от того, что слышу рядом с собой голос кого-то из них, словно перенесшийся из того дня.

— Эй, выходи на улицу, — кричит Джастин, — вечер просто чудный!

Или:

— Нам надо решить, что делать с огородом, но мы хотели сначала дождаться тебя, а уж потом… — Это Эбби. — Как ты думаешь?..

Но стоит проснуться, как их нет.

Думаю, я тоже что-то говорила, вот только не помню что. Куда важнее было для меня другое: как удержать вес тела, раскачиваясь на носках, как делала Лекси, голос — в ее регистре, а глаза, плечи и даже сигареты под нужным углом. Как заставить себя не оборачиваться без надобности, как не сморозить какую-нибудь глупость, как не врезаться в диван или стол. Господи, неужели опять? Знакомое пощипывание на языке, легкая щекотка, словно кто-то провел по волоскам на моих руках. Мне казалось, что я все помнила, знала, как это будет, — вплоть до мельчайших деталей. Увы, я ошиблась: воспоминания — ничто. Легкая кисея, сквозь которую, как сквозь дым, проходит безжалостная сталь, прекрасная и смертоносная, — малейшая оплошность, и она раскроит тебя пополам.

В тот вечер это было выше моих сил. Вы когда-нибудь мечтали перенестись в мир вашей самой любимой книжки или фильма? Или телепередачи? Тогда вам должно быть понятно, что чувствовала в те минуты я: казалось, картинка оживала у меня на глазах — такая непривычно-новая и вместе с тем хорошо знакомая. Как замирало сердце, когда я проходила по комнатам, которые уже давно жили своей жизнью в моем воображении, как ноги ступали по ковру, настоящему, не воображаемому, как легкие вдыхали воздух старого дома.

А жутковатое тайное тепло, излучаемое этой четверкой! Даже не верилось, что передо мной реальные люди, которых я когда-то наблюдала издалека и вот теперь ворвалась в их круг. Мы с Эбби лениво покачивались на качелях. Парни готовили ужин и постоянно показывались в дверях, выходящих из кухни в сад, окликая нас. Нос щекотали ароматы жареной картошки и мяса, и неожиданно меня охватил волчий голод. Раф вышел к нам, прислонившись к спинке скамьи, взял у Эбби сигарету и сделал затяжку. Золотисто-розовое небо потихоньку тускнело, и по нему, словно дым от далекого костра, неспешной вереницей тянулись облака. В прохладном воздухе разливался запах земли и трав.

— Ужин готов! — крикнул Джастин; его голос заглушил стук тарелок.

А длинный накрытый стол, безупречный в своей красоте: красная камчатая скатерть, белоснежные салфетки, подсвечники, украшенные побегами плюща. Пламя свечей мерцает в стекле бокалов, играет бликами на столовом серебре, маня к себе сквозь окно словно волшебное видение. И эти четверо — садятся на стулья с высокими спинками, и кажется, что и от них исходит сияние. Дэниел занял место во главе стола, Эбби — на противоположном конце, Раф рядом со мной, Джастин, один — напротив нас. В реальности ощущение ритуала, которое я уловила, когда смотрела видеозаписи, оказалось гораздо мощнее. Нет, то был не заурядный ужин. Это был банкет, пиршество, военный совет, игра в русскую рулетку где-нибудь на самом верху одинокой башни.

Как прекрасны они были! Красивым в привычном смысле слова можно было назвать только Рафа. И все же, когда я вспоминаю их, первое, что приходит мне на ум, — их красота.

Джастин накладывал на тарелки жаркое и передавал дальше.

— Специально для тебя, — сказал он мне с робкой улыбкой.

Раф, когда тарелки попадали к нему, добавлял к мясу жареную картошку. Дэниел разливал красное вино в бокалы из разных сервизов.

Ужин потребовал от меня задействовать каждую клеточку серого вещества. Не хватало еще напиться в первый же вечер!

— Мне нельзя принимать алкоголь, — сказала я. — Из-за антибиотиков.

Так впервые за вечер всплыла тема моего ранения — пусть даже косвенно. На какую-то долю секунды — или мне лишь показалось? — все вокруг словно застыло: бутылка, слегка наклонившись, повисла в воздухе, руки замерли посередине жеста. Затем виночерпий Дэниел возобновил свою деятельность: ловким движением плеснул мне в бокал вина — как оказалось, меньше чем на два пальца.

— Ничего страшного, — невозмутимо произнес он. — Один глоток не повредит. Надо же произнести тост. — Он передал мне бокал и налил себе. — За возвращение.

В то мгновение, когда бокал переходил из его рук в мои, на задворках моего мозга прозвучал резкий, предупредительный окрик. В памяти всплыли гранатовые зерна Персефоны. Никогда не принимай пищу от чужих людей! Тотчас вспомнились старые сказки о том, как одного глотка, одного кусочка бывало достаточно, чтобы заколдованные ворота захлопнулись навсегда, а дорога домой растворилась в тумане и ее разметало ветром, словно никогда и не было. А потом, словно рев сирены в мозгу: «Если это все же они, вино наверняка отравлено. Господи, и как меня угораздило! Им ведь ничего не стоит меня отравить». Мысль пронзила словно электрошок. «Вспомни, как они ждали тебя у крыльца, вспомни прямые спины и холодные, настороженные глаза. Им ничего не стоило весь вечер играть с тобой в кошки-мышки, поджидая, когда наступит нужный момент, и при этом ничем не выдать истинных намерений».

Но нет, все четверо, подняв бокалы, улыбались мне. Ничего не оставалось, как подчиниться.

— За возвращение! — сказала я и потянулась через стол, чтобы чокнуться с остальными посреди побегов плюща и пламени свечей: с Джастином, затем с Рафом, Эбби и Дэниелом.

И поднесла бокал к губам. Вино было теплое и бархатистое, на вкус отдавало медом и ягодами, приятно разливаясь по всему телу, вплоть до кончиков пальцев. И тогда я взяла в руки нож и вилку и принялась за бифштекс.

Может, я просто успела проголодаться. Бифштекс был — пальчики оближешь, и у меня, словно в компенсацию за потерянное время, проснулся аппетит. Увы, никто не просветил меня относительно привычек Лекси в еде, сколько она ела, много или мало, так что никакой добавки, сказала я себе, ни-ни. Вернее, эта мысль посетила меня, как только сотрапезники превратились для меня в реальных людей. Иначе говоря, с того момента, когда мои воспоминания о том вечере начинают складываться в некую последовательность, словно бусинки, нанизываемые на нитку, и события вместо смазанного пятна начинают прорисовываться в нечто ясное и четкое.

— Эбби нашла себе цацку, — поведал мне Раф, накладывая себе на тарелку картошки. — Сначала мы собирались сжечь ее как ведьму, но решили дождаться тебя, чтобы поставить вопрос на голосование.

— Кого сжечь, Эбби или цацку?

— Обеих.

— Это не цацка, — возразила Эбби и ткнула Рафа локтем в бок, — а кукла конца викторианской эпохи. И думаю, Лекси оценит ее по достоинству, потому что она не лицемерка.

— На твоем месте я бы даже не стал брать ее в руки, — предостерег меня Джастин. — Клянусь, проклятая штуковина одержима нечистой силой. Ее глаза следят за мной.

— Тогда просто положи ее, и она закроет глаза.

— Даже пальцем не притронусь. Вдруг она меня укусит? И тогда придется целую вечность блуждать в потемках в поисках собственной души…

— Как я по тебе соскучилась, — сказала Эбби. — Без тебя здесь было не с кем даже поговорить, кроме этих нытиков. Джастин, это всего лишь старая кукла.

— Все равно цацка, — возразил Раф, жуя картошку. — Серьезно, и притом сделана из жертвенной козы.

— Не говори с набитым ртом, — пожурила его Эбби и вновь повернулась ко мне. — Она лайковая, с фарфоровой головой. Я откопала ее в шляпной коробке, в комнате рядом с моей. Платье на ней висит лохмотьями, и когда я закончила вышивать подушку для скамеечки, то подумала, а не смастерить ли для куклы новый гардероб. Здесь так много разных лоскутков…

— А волосы, — перебил ее Джастин, передавая мне овощи. — Ты только посмотри на ее волосы. Это просто какой-то ужас.

— У нее волосы мертвеца, — сообщил мне Раф. — И если уколоть ее булавкой, то слышно, как на кладбище кто-то кричит. Попробуй, убедишься сама.

— Теперь ты понимаешь, о чем я? — спросила меня Эбби. — Нытики. Ума не приложу, с чего он взял, будто у нее волосы мертвеца.

— Потому что твоя кукла сделана году этак в 1890-м, а с математикой у меня все в порядке.

— А кладбище? Где здесь кладбище?

— Где-нибудь да есть. Рядом с деревней. И всякий раз, когда ты протыкаешь куклу иголкой, какая-нибудь женщина наверняка корчится в могиле.

— До тех пор пока не избавитесь от Головы, — с чувством собственного достоинства возразила Эбби, — вы не имеете права обвинять мою куклу в том, что в ней есть что-то жуткое.

— Скажешь тоже! Разве их можно сравнивать? Голова — ценный научный инструмент.

— А мне Голова нравится, — неожиданно произнес Дэниел, отрывая глаза от тарелки. — Чем она тебе не угодила?

— Потому что она в духе Алистера Кроули, вот чем. Скажи, что я права, Лекси.

Фрэнк с Сэмом не сказали мне самого главного, не иначе как проглядели: насколько близки между собой эти четверо. И любые видеоклипы были бессильны передать это ощущение. Впрочем, то же самое можно сказать и о доме. Здесь даже воздух мерцал и переливался, словно его обитатели перебрасывались тончайшими золотыми паутинками, и так до тех пор, пока каждое слово, каждое движение не начинало резонировать в остальных: Раф передал Эбби ее сигареты еще до того, как та начала искать их глазами; Дэниел протянул руку, чтобы взять блюдо с жарким в ту самую секунду, когда Джастин появился в дверях. Реплики следовали одна за другой, словно карты, которые тасует в руках умелый шулер: ни малейшей паузы, ни секундной заминки. Когда-то и мы с Робом были точно такие — словно единое целое.

Ну все, подумала я, мне хана. Отношения четверки являли собой гармонию недостижимых высот, и если я хочу влиться в их хор, то должна назубок знать свою партию и вступить в нужный момент. И не дай Бог пустить петуха. Конечно, поначалу любой огрех можно списать на недомогание, действие лекарств, нервы. Пока что они рады, что я снова дома, сижу с ними за одним столом, а значит, что конкретно скажу — не так важно. Но долго на этом не протянешь — например, мне никто не сказал ни про какую Голову. Несмотря на весь оптимизм Фрэнка, я была готова поклясться: в дежурке уже начали делать ставки — разумеется, за спиной Сэма, — сколько я протяну, прежде чем с треском провалю операцию, причем большинство давали мне максимум три дня. Я на них не в обиде. Более того, поставила бы сама: десять фунтов, на одни сутки.

— Как вы тут жили в мое отсутствие? — спросила я. — Есть что-нибудь новенькое? Кто-то спрашивал про меня? Есть ли открытки?

— Омерзительный букет от всего факультета, — ответил Раф. — Не цветы, а какие-то мутанты, перекрашенные в жуткие тона. Слава Богу, они уже завяли.

— Грудастая Бренда пыталась утешить Рафа, — сказала Эбби, криво усмехнувшись. — Так ей стало жалко его, бедняжку.

— Не напоминай! — в ужасе воскликнул Раф, положил нож и вилку и закрыл ладонями лицо. Джастин захихикал. — Брр! Она и ее бюст загнали меня в угол копировальной комнаты, чтобы спросить, как я себя чувствую.

Все понятно. Бренда Грили. Такая вряд ли в его вкусе. Я рассмеялась — мои сотрапезники и без того только и делали, что пытались меня развеселить, а Бренда действительно была ходячим приколом.

— Полагаю, он получил массу впечатлений, — без тени иронии произнес Джастин, — потому что, когда вышел оттуда, от него пахло дешевыми духами.

— Я едва не задохнулся. Она прижала меня к ксероксу…

— Скажи, а на заднем плане при этом не звучала ритмичная музычка? — спросила я.

Ничего лучше мне в голову не пришло, но я старалась и, похоже, попала в яблочко. Эбби с улыбкой посмотрела в мою сторону, у Джастина, если судить по его лицу, словно гора с плеч свалилась.

— Признавайся честно, что вам там показывали в больнице? — спросил Дэниел.

— Она прямо-таки обдавала меня своим жарким дыханием, — продолжал жаловаться Раф. — Впечатление такое, будто тебя домогается морж, пропитанный освежителем воздуха.

— Боже, что за извращенная фантазия! — ужаснулся Джастин.

— Она даже предлагала угостить меня стаканчиком за свой счет, лишь бы только поговорить. Мол, мне нужно раскрыться, расслабиться. Интересно, что она имела в виду?

Раф сделал вид, будто его вот-вот вырвет.

— Ну-ка прекрати. Фу, какая гадость! — поморщился Джастин.

— Один-ноль в мою пользу, — ответила я. Разговор давался мне с трудом, это было сродни ковырянию палкой толстого слоя льда. — В отличие от него я белая и пушистая.

— Это еще как сказать, — усмехнулся Джастин. — Но мы все равно тебя любим. Кстати, подложить тебя мяса? Что-то ты сегодня клюешь как птичка. Или тебе не нравится?

Ура! Похоже, аппетит у Лекси был под стать моему, в придачу ко всему остальному.

— Что ты! Не бифштекс, а объеденье! — ответила я. — Просто ко мне еще не вернулся аппетит.

— Вернется, никуда не денется. — Он потянулся через стол, чтобы подложить мне еще мяса. — Ведь тебе нужно набираться сил.

— Джастин, — обратилась я к нему, — ты всегда был моим любимчиком.

В ответ на комплимент он до корней волос залился краской, и прежде чем успел спрятаться за бокалом, мне показалось, будто я заметила в его глазах легкий испуг.

— Не говори глупостей, — возразил он. — Нам всем тебя недоставало.

— Мне вас тоже, — ответила я с хитрой улыбочкой. — Главным образом из-за больничной кормежки.

— Чему удивляться? — заметил Раф.

В какой-то момент я была уверена, что Джастин что-то хочет сказать, но тут Дэниел потянулся наполнить мой бокал и Джастин лишь заморгал и снова взялся за вилку и нож. Цвет лица тоже постепенно вернулся в норму. Воцарилась тишина, какая всегда сопровождает вкусную пищу, а над столом пронеслось некое едва уловимое движение воздуха, словно кто-то невидимый издал вздох облегчения. Un ange passé — ангел пролетел, как говаривал когда-то мой французский дедушка. А где-то наверху ухо различило мерное тиканье часов.

Дэниел покосился на Эбби, почти незаметно, и я едва не пропустила этот момент. На протяжении всего ужина он предпочитал хранить молчание. Впрочем, то же самое и на видеоклипах, хотя у меня возникло такое впечатление, что сегодня оно какое-то не такое. Или все-таки виновата видеокамера? Может, она оказалась бессильна передать его настроение? В общем, я ломала голову, не зная, всегда ли он такой молчун или за его сдержанностью что-то кроется.

— И все-таки, Лекси, — обратилась ко мне Эбби, — как ты сейчас себя чувствуешь?

Все дружно прекратили жевать.

— Нормально, — ответила я. — Просто мне запрещено в течение двух недель поднимать тяжести.

— Тебе больно? — поинтересовался Дэниел.

Я пожала плечами:

— Мне давали сверхмощные анальгетики. Хотя, сказать по правде, особой необходимости в них не было. У меня даже шрама почти не останется. Изнутри меня залатали основательно, но снаружи наложили лишь шесть швов.

— А можно на них взглянуть? — спросил Раф.

— Боже! — Джастин положил вилку и укоризненно посмотрел на него. Казалось, еще мгновение, и он встанет из-за стола. — Ты не человек, а вурдалак какой-то. Лично у меня нет ни малейшего желания их видеть. Боже упаси!

— Что касается меня, я бы тоже не хотела стать свидетелем подобного зрелища за обеденным столом, — добавила Эбби. — Только без обид.

— Можно подумать, я собралась их кому-то показывать, — парировала я и выразительно посмотрела на Рафа. Надо сказать, к такой просьбе я была готова. — Меня и без того всю неделю мяли и щупали. Пусть только кто-то попробует взглянуть на мои швы — обещаю, останется без пальца.

Дэниел продолжал задумчиво рассматривать мою персону.

— Ты им так и скажи, — посоветовала Эбби.

— Ты уверена, что тебе не больно? — Задавая этот вопрос, Джастин даже наморщил нос, словно сама мысль о моих швах доставляла ему страдания. — Наверняка сначала было больно. Признайся, ведь было…

— С ней все в порядке, — оборвала его Эбби. — Она только что сама сказала.

— Так что, даже спросить нельзя? Полицейские говорили…

— Сколько можно!

— Что? — навострила я уши. — Что говорили полицейские?

— Думаю, будет лучше, — подал голос Дэниел, спокойно, однако тоном, не допускающим возражений, и повернулся к Джастину, — если мы не будем развивать эту тему.

И вновь тишина, на сей раз более напряженная. Нож Рафа со скрежетом скользнул по тарелке. Джастин поморщился. Эбби потянулась за перечницей, разок стукнула ею по столу и потрясла над тарелкой.

— Полицейские спрашивали, — неожиданно вновь подал голос Дэниел и посмотрел на меня поверх бокала, — вела ли ты дневник или записную книжку, что-то в этом роде. Я посчитал, что для всех нас самое разумное ответить, что нет.

Дневник?

— И правильно сделал, — ответила я. — Не хочу, чтобы кто-то копался в моих вещах.

— Не волнуйся, уже покопались, — ответила Эбби. — Извини, но они обыскали всю твою комнату.

— Черт, этого только не хватало! — изобразила я возмущение. — А почему вы их не остановили?

— У нас сложилось впечатление, что наше мнение никого не интересует, — сухо пояснил Раф.

— Ой, что было бы, если бы они нашли, допустим, любовные письма? Или порнографические открытки? Или что-то личное?

— Думается, именно это они и искали.

— А мне легавые даже по-своему понравились, — задумчиво произнес Дэниел. — Почти у всех был такой вид, будто им работа до смерти надоела. Мне, например, было бы интересно понаблюдать, когда они производили обыск, хотя вряд ли они обрадовались бы, обратись я к ним с такой просьбой.

— В любом случае они не нашли то, что искали, — подвела я итог. — Кстати, а где она, моя записная книжка?

— Понятия не имею, — слегка растерялся Дэниел. — Наверное, там, где ты ее хранишь.

И вновь принялся за бифштекс.

После ужина парни убрали тарелки. Мы с Эбби сидели за столом и молча курили, как будто понимали друг дружку без слов. Было слышно, как, отгороженный от нас двойными раздвижными дверями, кто-то возится в гостиной, а потом мой нос уловил запах горящих дров.

— Ну как, сегодня посидим в тишине? — спросила Эбби, глядя на меня сквозь сигаретный дым. — Почитаем, и все?

После ужина — свободное время, когда они занимались тем, к чему в тот вечер лежала душа: играли в карты, читали, просто разговаривали или постепенно приводили дом в божеский вид. Лично меня чтение устроило бы на все сто, если не больше.

— Отлично, — ответила я. — Тем более что мне нужно наверстывать упущенное по диссеру.

— Не выдумывай, — возразила Эбби и в который раз одарила меня полуулыбкой. — Ты только-только вернулась. Куда тебе спешить? Еще наработаешься.

Она потушила сигарету и распахнула двери.

Гостиная была огромна и, чего я не ожидала, жуть как хороша. На фото в глаза обычно бросалась ее запущенность, а вот атмосфера оставалась, как говорится, за кадром. Высокие потолки с пятнами сырости в углах. Широкие половицы, чуть бугристые и без лака. Ужасные обои в цветочек, то там, то здесь свисающие лохмотьями, открывая взору нижние слои: в розовую и золотую полоску или кремовые с матовым шелковистым глянцем. Мебель была из разных гарнитуров и стара как мир. Поцарапанный карточный столик с палисандровыми инкрустациями, кресла, обтянутые выцветшей парчой, книжные полки, на которых вперемежку выстроились старинные кожаные переплеты и яркие бумажные, современные. Никакой люстры не было, лишь торшеры, да пламя потрескивало в массивном камине с кованой решеткой, отбрасывая пляшущие тени на паутину под потолком. В общем, без содрогания на этот, с позволения сказать, зал было невозможно смотреть, и все равно я влюбилась в него буквально с первого взгляда.

Кресла на вид были удобные, и я едва не направилась прямым ходом к одному из них, но тут моя интуиция нажала на тормоза. Мне казалось, будто я слышу биение собственного сердца. Боже, я ведь понятия не имею, где мое место. И главное, никаких ценных мыслей. Вкусная и сытная пища, бокал вина, посиделки с Эбби — и вот результат: мной овладела преступная самоуспокоенность.

— Секундочку, сейчас вернусь, — сказала я и бросилась в уборную, чтобы другие расселись по местам, а у меня перестали трястись колени. Когда я наконец отдышалась, мозг вышел из спячки, и я вычислила свое место: низкое викторианское кресло сбоку от камина. Оно было на фотках, которые мне показывал Фрэнк. И как только это вылетело у меня из головы?

А ведь мне ничего не стоило плюхнуться в чужое кресло. И тогда прощай, операция — всего через четыре часа.

Когда я вернулась в гостиную, Джастин поднял на меня слегка встревоженный взгляд, но никто ничего не сказал. Мои книги были разложены на ломберном столике рядом с креслом: толстые исторические справочники; «Джейн Эйр» с загнутыми уголками — раскрытая где-то посередине, она лежала лицом вниз на блокноте в линейку; пожелтевшая книженция в бумажной обложке: Рип Корелли, «Она привыкла сражать наповал». Скорее всего к диссертации это чтиво отношения не имело, но кто знает? На обложке — девица в юбке с разрезом, за резинкой чулка — пистолет («Мужчины летели на нее как мухи на мед… После чего она их убивала»). Ручка — шариковая, с синей пастой, кончик со следами зубов — лежала там, где Лекси положила ее, не закончив фразы, вечером в ту злополучную среду.

Поверх страницы я потихоньку следила за остальными, пытаясь обнаружить признаки нервозности. Ничего подобного. Все, как один, мгновенно погрузились в чтение, и эта вошедшая в привычку сосредоточенность слегка пугала.

Эбби расположилась в кресле, положив ноги на вышитую подушку для скамеечки — как я поняла, результат ее реставрационных работ, — и быстро перелистывала страницы, накручивая на палец прядь волос. Раф сидел по другую сторону камина; время от времени он откладывал книгу и нагибался, чтобы поворошить кочергой угли в очаге или подбросить полено. Джастин растянулся на диване, положив на грудь блокнот, и делал в нем какие-то пометки; он то что-то бормотал себе под нос, то неодобрительно фыркал и цокал языком. На стене позади него висел выцветший гобелен с сюжетом охоты. По идее на его фоне Джастин, в вельветовых брюках и круглых очках, должен был казаться совершенно не к месту, но нет, никакой дисгармонии не ощущалось.

Дэниел сидел за карточным столом, чуть пригнув темноволосую голову под высокой лампой. Казалось, он застыл и лишь изредка оживал, чтобы неторопливым жестом перевернуть очередную страницу. Тяжелые зеленые бархатные шторы не были задернуты, и я представила, как мы смотрелись бы, загляни кто-то к нам в окно из темного сада: сидим, погруженные в чтение, в красноватых отблесках камина. Такие яркие и умиротворенные — дивные видения из волшебного сна. На какой-то головокружительный миг я искренне позавидовала Лекси Мэдисон.

Судя по всему, Дэниел поймал на себе мой взгляд, потому что оторвался от книги и улыбнулся мне через стол. Это была его первая за весь вечер улыбка, теплая и вместе с тем серьезная. Улыбнулся — и снова склонился над книгой.

Спать я легла рано, где-то в десять, частично чтобы не выйти из образа, частично потому — Фрэнк был прав, — что валилась с ног от усталости. Ощущение было такое, будто я полдня участвовала в соревнованиях по триатлону. Я закрыла за собой дверь в комнату Лекси (вокруг шеи и плеч, словно невесомый шарфик, тотчас обмотался запах ландышей и заглянул в лицо — мол, кто ты?) и привалилась к стене спиной. В какой-то миг мне показалось, что я не добреду до кровати и свалюсь без сил прямо здесь же, на коврике под дверью. Но не потому, что годы берут свое и нервы уже не те. Просто раньше я сама решала, с кем водить дружбу, а сейчас хозяйкой положения была Лекси, и мне оставалось лишь одно: следовать ее правилам вплоть до последней буквы, прислушиваться к ней все двадцать четыре часа в сутки, словно она была крошечным трескучим наушником в моем ухе, целиком и полностью подчинить себя ей.

Чувство мне хорошо знакомо, причем по моим самым малоприятным расследованиям: парадом командую не я, а кто-то другой. Как правило, ничего хорошего оно не сулило. Правда, тогда кем-то другим всегда был убийца, опережавший нас на три шага вперед. Но чтобы жертва — в моей практике это первый случай.

А вот кое-что, наоборот, было даже легче. В прошлый раз, в университете, любое слово, вылетевшее из моего рта, имело неприятный привкус, словно заплесневелый хлеб. Как я уже говорила, лгать не мое призвание. А тогда, факт остается фактом, все, что бы я ни сказала, имело свежий вкус правды. Единственное объяснение, какое пришло мне тогда на ум: просто я пытаюсь обмануть самое себя — довод, весьма типичный для тех, кто работает под прикрытием. Но может, все было гораздо глубже: по какой-то неведомой мне самой причине я не лгала. Главное, не перестараться, и тогда любое слово из моих уст будет правдой — конечно, не моей, а правдой Лекси.

Спальня Лекси располагалась на верхнем этаже в дальней части дома — напротив спальни Дэниела и над спальней Джастина — средних размеров, с низким потолком, простыми белыми шторами на окнах и шаткой железной односпальной кроватью, которая, стоило на нее сесть, жалобно заскрипела подо мной словно древний паровой пресс. Если Лекси умудрилась забеременеть на этой скрипучей развалюхе — мой ей респект. Покрывало голубого цвета и свежевыглаженное — кто-то догадался поменять постельное белье. По части мебели в комнате было не густо: книжная полка, узкий платяной шкаф; на полке, что весьма кстати, приклеены жестяные полоски с подписями («шляпы», «чулки»), дешевая пластиковая лампа на таком же дешевом прикроватном столике, деревянный комод с трельяжем, отражавшим лицо под самыми невообразимыми углами, отчего мне сделалось немного жутко. Я даже подумала чем-нибудь его завесить, но тогда пришлось бы объяснять, зачем мне это понадобилось. Кроме того, я не могла избавиться от чувства, что, даже скрытое от глаз старой занавеской или простыней, мое отражение будет там жить собственной жизнью.

Прислушиваясь, не идет ли кто по лестнице, я отомкнула чемодан, вытащила новенький пистолет и моток пластыря для моих повязок. Даже дома я не ложусь спать без пистолета — старая привычка, расставаться с которой в данный момент не имело смысла. Пистолет я прикрепила к задней стенке прикроватной тумбочки — подальше от посторонних глаз, зато всегда под рукой. Кстати, позади тумбочки ни паутины, ни пыли. Ребята из бюро побывали здесь раньше меня.

Перед тем как надеть голубую пижаму Лекси, я сняла фальшивую повязку, отстегнула микрофон и спрятала на дно сумки. Фрэнк, конечно, будет зол как черт, но мне наплевать. На то имелись причины.

Первая ночь во время секретного спецзадания — такое не забывается. Весь день только и делаешь, что следишь за каждым своим словом, каждым жестом, наверное, даже придирчивее, чем за другими людьми, но стоит прийти вечеру, как оказываешься один — на чужом матраце, в комнате, где даже воздух чужой. И ничего другого не остается, как разомкнуть руки и расслабиться, чтобы нырнуть с головой в сон и в чью-то чужую жизнь. Даже в самый первый раз знаешь, что в этот момент начинается некий необратимый процесс, что наутро ты проснешься уже совершенно другим человеком. И мне хотелось бы войти в нее голой, чтобы на мне не было ничего из моей прошлой жизни.

На книжной полке я нашла томик сказок братьев Гримм — старый, с выпадающими страницами, но прекрасно иллюстрированный — и взяла с собой в постель. Судя по подписи, оставленной на форзаце размашистой рукой Джастина пером и чернилами, — подарок Лекси на день рождения от остальной четверки в прошлом году. В дате я почти не сомневалась: 03.01.04. Счастливого дня рождения. Малышка (и когда ты только повзрослеешь?), с любовью от… и далее имена.

Я сидела в постели с книгой на коленях, но читать не могла. Время от времени из гостиной до меня долетали приглушенные голоса, а за окном своей жизнью жил сад: шелест ветра в листьях, отдаленное лисье тявканье, уханье совы, какие-то шорохи. В общем, я сидела, разглядывая крошечную комнатку Лекси, и прислушивалась.

Незадолго до полночи ступеньки лестницы скрипнули, и кто-то тихонько постучал в мою дверь. Я едва не подскочила до потолка, схватила сумку, чтобы проверить, не забыла ли застегнуть на ней «молнию», и крикнула:

— Заходи!

— Это я, — сказал из-за двери Дэниел, а может, Джастин или Раф, причем так тихо, что я не поняла, кому принадлежат голос. — Просто хочу пожелать спокойной ночи. Мы тоже ложимся спать.

Мое сердце было готово выскочить из груди.

— Спокойной ночи! — крикнула я ответ. — Приятных снов!

Голоса перелетали вверх-вниз на лестнице, сливаясь в единый хор, напоминающий стрекот сверчков — легкий, как прикосновение пальцев к волосам.

— Спокойной ночи, — нашептывали они, — приятных тебе снов. Спокойной ночи тебе, Лекси, мы рады, что ты вернулась. Спокойной ночи!..

Я сплю чутко, реагирую на малейший шорох. В какой-то момент посреди ночи я проснулась словно по будильнику. С той стороны коридора из-за двери комнаты Дэниела доносились приглушенные голоса.

Я затаила дыхание, но двери были плотные, так что я расслышала в темноте лишь чей-то возбужденный шепот. Увы, ни слов, ни принадлежности голоса я не разобрала. Я тихонько вытащила руку из-под одеяла, осторожно нащупала на тумбочке мобильник и проверила время — 03:17.

Я довольно долго пролежала, прислушиваясь к этому перешептыванию вперемешку с писком летучих мышей и завыванием ветра. Лишь без двух минут четыре я услышала, как, скрипнув, повернулась круглая ручка, дверь, ведущая в комнату Дэниела, приоткрылась и тотчас с легким щелчком замка закрылась вновь. Чье-то дыхание на лестничной площадке — едва различимое, словно тень на фоне темноты, а потом ничего.