Как я пережила ту первую неделю, сама не знаю. Стоит лишь вспомнить — и хочется вгрызться в нее, как в самое красное в мире яблоко. Пока убойный отдел занимался широкомасштабным расследованием, пока Сэм терпеливо отрабатывал версии о причастности к делу местного сброда, а Фрэнк пытался обрисовать ситуацию парням из ФБР, рискуя сойти за сумасшедшего, мне не оставалось ничего другого, как жить обычной жизнью моей героини. Меня переполняло радостное, беззаботное, отчаянное ощущение, словно школьницу, решившую забить на занятия в лучший весенний денек, и знающую, что в это время ее класс препарирует лягушек.

Во вторник я вернулась в колледж. Хотя возможностей облажаться имелось огромное количество, я ждала этого дня с нетерпением. Мне всегда нравился Тринити-колледж. В его благородном сером камне, красном кирпиче, булыжной мостовой — несколько веков истории. Проходя по Фронт-сквер, невольно ощущаешь незримое присутствие минувших поколений школяров, чувствуешь, как и твой невидимый след добавляется к эфемерному архиву, чтобы сохраниться в нем навсегда. Наверное, я бы тоже, как та четверка, превратилась в «вечного студента» — если бы какая-то сволочь не решила, что мне не место в колледже. Вместо этого — возможно, именно из-за той самой сволочи — я стала работать в полиции. Мне нравилось думать о том, что вот теперь цикл завершился, что случившееся вернуло меня сюда — востребовать несправедливо утраченное. Меня переполняло ощущение некоей отложенной победы, одержанной вопреки всем обстоятельствам.

— Имей в виду, — сказала Эбби, пока мы тряслись по дороге в машине, — что по колледжу ходят самые невероятные слухи. Одни говорят о сорвавшейся сделке с «коксом», другие — что ты из-за денег вышла замуж за какого-то нелегального иммигранта и пыталась его шантажировать, третьи — что тебя отделал бывший бойфренд, только что вышедший из тюрьмы, куда угодил по твоей же милости за то, что тебя избивал. В общем, я предупредила.

— Скажу больше, — добавил Дэниел, объезжая похожий на танк джип, занимавший сразу две полосы, — намекают даже, что это мог быть кто-то из нас — как один, так и вся наша компания. Комбинации называются самые разные. Конечно, в лицо нам никто ничего не скажет, но, как я понимаю, есть люди, которые именно так и считают. — Свернув к въезду на стоянку Тринити, он предъявил документы охраннику. — Если будут вопросы, что думаешь отвечать?

— Еще не решила, — улыбнулась я. — Может, скажу, что я тайная наследница царского трона и пострадала от рук других претендентов. Вот только насчет трона еще не определилась. Похожа я на одну из Романовых?

— Определенно, — оживился Раф. — У них у всех был скошенный подбородок. Так что сойдешь.

— Только без гадких намеков, не то я всем расскажу, что это ты бегал за мной с ножом, накачавшись всякой дрянью.

— Не вижу ничего смешного, — буркнул Джастин.

Свою машину он не взял; по всей видимости, они решили держаться вместе, хотя бы сейчас, так что он сидел на заднем сиденье вместе со мной и Рафом, подушечками пальцев снимал пылинки с бокового стекла, после чего вытирал руки носовым платком.

— Да уж, — произнесла Эбби, — на прошлой неделе нам точно было не до смеха. Но теперь, когда ты вернулась… — Обернувшись, она наградила меня улыбкой. — Грудастая Бренда спрашивала у меня — ну, ты знаешь ее заговорщицкий шепоток, — правда ли, что — цитирую — «они там малость заигрались». Я ее просто послала, а теперь вот думаю: может, стоило ее порадовать?

— Что меня больше всего поражает в ней, — сказал Дэниел, открывая дверцу, — так это ее уверенность в том, что мы что-то утаиваем. Посмотрел бы я на нее, окажись она на нашем месте!

Мы вышли из машины, и я впервые поняла, что именно имел в виду Фрэнк, говоря об отношении этой четверки к чужакам. Мы шли по длинной дорожке мимо спортивных площадок, и я чувствовала, как в их поведении что-то меняется. Изменение едва уловимое, но отчетливое — так вода у вас на глазах превращается в лед: они придвинулись друг к другу, сомкнули ряды и теперь шагали нога в ногу, плечом к плечу, с гордо поднятой головой, развернув плечи, с бесстрастным выражением на лицах.

Когда мы наконец достигли учебного корпуса, в котором расположен гуманитарный факультет, они уже представляли собой прочную баррикаду, твердую как алмаз. Всю ту неделю в колледже, каждый раз, стоило кому-то любопытному бросить в мою сторону пристальный взгляд или завести разговор — обычно во время перерывов, когда мы, взяв чай, собирались вместе почитать газеты, — как вокруг меня этакой римской «черепахой» — не хватало только щитов — вырастали четверо друзей. Четыре пары невозмутимых, немигающих глаз в упор смотрели на назойливого нахала до тех пор, пока тот не ретировался. Главной проблемой оставались ходившие по колледжу слухи; даже грудастая Бренда, которая в один прекрасный момент нависла над моим рабочим столом, в конце концов спросила, не найдется ли у меня запасной ручки.

Диссертация Лекси оказалась куда интереснее, нежели я полагала. Та обрывочная информация, которой снабдил меня Фрэнк, касалась в основном сестер Бронте, сумасшедшей Керрер Белл, спасавшейся от скромницы Шарлотты. Не самое приятное чтиво в данных обстоятельствах, но вполне ожидаемое. То же, над чем работала Лекси незадолго до смерти, оказалось куда увлекательнее: Рип Корелли, автор знаменитой «Она привыкла сражать наповал», на поверку оказался библиотекаршей из Огайо по имени Бернис Мэтлок, особой высоконравственной, однако строчащей в свободное от работы время низкопробное, бульварное чтиво. Мне определенно начинало нравиться то, как у Лекси работала голова.

Меня беспокоило, как бы ее научный руководитель не потребовал от меня чего-то такого, что не лишено академического смысла, — уж кем-кем, а дурой Лекси не была: ее опус показался мне толковым, оригинальным и хорошо продуманным, — я же много лет не бралась за перо. В общем, встречи с научным руководителем я боялась как огня. Студенты, у которых Лекси вела занятия, разницы не заметили бы — когда тебе восемнадцать, те, кому за двадцать пять, неотличимы друг от друга и от стенки тоже. Тот же, с кем она кучу времени проводила в беседах с глазу на глаз, вполне мог заподозрить неладное.

Впрочем, встреча с ее научным руководителем меня успокоила. Худощавый, мягкий, по-профессорски рассеянный. Этот, как он выразился, «прискорбный случай» подействовал на него до такой степени, что бедняга не мог даже смотреть в мою сторону и в конце концов заявил, что я могу потратить на восстановление сил столько времени, сколько потребуется, а о сроках сдачи работы и вовсе пока не думать. Ну ладно, придется проторчать пару-тройку недель в библиотеке, выискивая информацию о крутых сыщиках и взбалмошных старушенциях.

По вечерам меня ждал дом. Мы занимались им практически каждый день, иногда по часу-два, иногда минут по двадцать: отчищали лестничные пролеты, перебирали коробки, где дядя Саймон хранил свой хлам, по очереди залезали на приставную лестницу — заменить перегоревшие лампочки. Самая грязная работа — оттирание пятен с унитазов — делалась с тем же тщанием, что и самая интересная; эти четверо относились к дому, словно то был некий удивительный музыкальный инструмент типа скрипки Страдивари, припрятанный кем-то давным-давно. И вот теперь его наконец обнаружили и реставрировали с тихим восторгом и безграничной любовью. Никогда, наверное, я не видела Дэниела в таком прекрасном расположении духа: лежа на животе на полу кухни, в старых, потерявших вид брюках и шотландской рубашке, он красил плинтус, смеясь над какой-то забавной историей, которую рассказывал Раф, а Эбби, склонившись над ним, невольно щекотала его щеку своим конским хвостиком.

Я обратила внимание на одну деталь: мы никогда не прикасались друг к другу в колледже. В доме это случалось постоянно: то Дэниел погладит Эбби по голове, проходя мимо ее стула; то рука Рафа ляжет на плечо Джастину, когда они рассматривают очередную находку; то Эбби устроится поудобнее в просторном кресле-качалке на коленях у меня и Джастина; то ноги Рафа переплетутся с моими, когда мы читаем у камина. Фрэнк, что было в его духе, отпускал язвительные шуточки то про оргии, то про голубых, да я и сама постоянно была начеку (беременность Лекси не давала мне покоя), однако ожидала чего угодно, только не этого. Их отношения оказались гораздо более странными и сильными: они были совершенно лишены границ, по крайней мере в обычном для большинства людей понимании. В среднестатистическом доме, когда люди живут вместе под одной крышей, борьба за место под солнцем — обычное дело: вечные споры из-за того, кто распоряжается телевизионным пультом или чем считать хлеб — общим или же частным достоянием (подружка Роба по три дня с ним не общалась, если он брал ее масло).

Наша четверка жила по абсолютно иным правилам: насколько я смогла понять, в доме все, за исключением — слава Богу! — нижнего белья, принадлежало всем и каждому. Эти ребята могли напялить на себя первое попавшееся, что висело на вешалке, без разбора; я так и не смогла уяснить для себя, какие футболки официально принадлежали Лекси, а какие — Эбби. Они вырывали друг у друга из тетрадей листы, хватали тосты с ближайших к ним тарелок, пили из тех стаканов, которые попадались под руку.

Фрэнку об этом я не докладывала — он бы перешел от ехидных комментариев насчет оргий к туманным намекам про коммунистическую угрозу. К тому же такое положение вещей лично мне нравилось. Веяло от него чем-то теплым и основательным — чем именно, сказать затрудняюсь. В платяном шкафу слева от дяди Саймона висела большая зеленая куртка из водоотталкивающей ткани — она принадлежала всякому, кто выходил на улицу в дождь. В первый раз отправляясь в ней на прогулку, я ощутила странное, пьянящее возбуждение — словно девчонка, что впервые держится за ручки с симпатичным ей мальчиком.

Был четверг, когда я наконец-таки поняла, в чем тут дело. Близилось лето, дни становились все длиннее, стоял чудесный, ясный и теплый, вечер, и после ужина мы, захватив бутылку вина и тарелку с бисквитным тортом, расположились на лужайке. Я сплела из маргариток браслет и пыталась закрепить его на запястье. К тому времени я уже отказалась от трезвого образа жизни — он шел вразрез с характером Лекси. Смешивая антибиотики и спиртное, я, конечно, рисковала — вернее сказать, прикрывала тылы на случай отступления, а такой момент рано ли поздно наступит, — но пока пребывала умиротворенной и счастливо-пьяной.

— Еще кусочек торта дашь? — попросил Раф, слегка подтолкнув меня ногой.

— Сам возьми. Я занята.

Одной рукой закрепить на руке браслет не получилось, и сейчас над ним пыхтел Джастин.

— Не кажется тебе, что ты ужасная лентяйка, а?

— Кто бы говорил. — Я завела одну ногу за голову — совсем как девочка-гимнастка (я ужасно гибкая!) — и показала Рафу язык. — Я активная и здоровая, можешь сам убедиться.

Раф лениво приподнял бровь:

— Я возбудился.

— Да ты просто извращенец какой-то, — произнесла я с максимальным для этой позы достоинством.

— Живо прекрати! — одернула меня Эбби. — Не дай Бог, разойдутся швы, и как мы потом, будучи под градусом, повезем тебя в «неотложку»?

Черт, совершенно вылетело из головы! Я решила было изобразить испуг, но тут же отказалась от этой мысли. Вечернее солнце, трава, приятно щекотавшая босые ноги, а возможно, и выпитое вино сделали из меня пофигистку. Давно я не чувствовала себя так легко, и, главное, это мне определенно нравилось. Я повертела головой, пытаясь взглядом отыскать Эбби.

— С ними все в ажуре. Мне даже не больно.

— Ну да, не больно, потому что до сих пор ты не пыталась завязать себя в узел, — сказал Дэниел. — Будь умницей и больше так не делай.

Обычно я не люблю, когда со мной разговаривают менторским тоном, но сейчас почему-то и не подумала возражать.

— Да, папуля, — промурлыкала я и попробовала вернуть ногу в прежнее положение, но потеряла равновесие и рухнула прямо на Джастина.

— Ох, слезь с меня! — Он без особого энтузиазма хлопнул меня по попе. — Господи, сколько же ты весишь?

Немного повертевшись, я улеглась поудобнее и, положив голову ему на колени и прищурившись, уставилась вверх, на заходящее солнце. Джастин пощекотал мне в носу травинкой.

Вид у меня довольной жизнью — по крайней мере я надеялась, что так оно и есть, — но в голове роились мысли. Только сейчас — да, папуля — до меня дошло, что мне все это напоминает. Семью. Нет, не ту, что бывает в реальной жизни — хотя откуда мне знать? — а такую, какую можно встретить на страницах детских книжек и в старых телепостановках, где все друг друга любят, где никто никогда не стареет (начинаешь невольно задумываться о гормональном уровне актеров). Вот такую семью и составляла наша пятерка. Дэниел — сдержанный, но нежный глава семейства. Джастин и Эбби по очереди исполняли роли заботливой матери и великодушного старшего брата (сестры). Раф выступал в качестве угрюмого среднего сына-подростка. Лекси была капризной младшей сестренкой, которую то баловали, то поддразнивали.

Вероятно, о том, как живут настоящие семьи, они знали еще меньше, чем я. Господи, мне полагалось сразу заметить, что — помимо всего прочего — их объединяло: Дэниел вырос сиротой, Эбби воспитывалась у приемных родителей, Джастин и Раф из дому ушли сами, о Лекси как-ее-там-на-самом-деле что-то конкретное я сказать не могла, но была готова поспорить, что и у той отношения с предками были не самые лучшие. То же можно сказать и про меня. Сознательно или подсознательно, они собирали воедино любые крошечные обрывки, какие только сохранила их память, чтобы затем сложить из них собственную мозаику, модель того, какой, по их мнению, должна быть семья, а затем поместили в нее и самих себя.

Четверым из них, когда они встретились, было примерно лет по восемнадцать. Я наблюдала за ними из-под ресниц — вот Дэниел держит бутылку на весу, проверяя, осталось ли вино, Эбби щелчками сгоняет с тарелки с остатками торта муравьев — и пыталась представить, кем бы они стали, не сведи их жизнь когда-то вместе.

Воображение рождало самые невероятные сценарии, но все они моментально проносились мимо, не успевая оформиться в голове во что-то конкретное. В конце концов я забила на это дело — не в том я состоянии, чтобы пытаться точно их для себя сформулировать и обобщить. Могут пару часиков и подождать, подумала я, до вечерней прогулки.

— Мне тоже плесни немного, — попросила я Дэниела, протягивая стакан.

— Ты что, пьяная? — спросил Фрэнк, когда я ему позвонила. — Мне показалось, ты была слегка под кайфом.

— Расслабься, Фрэнки. Ну пропустила пару стаканчиков вина за ужином. Почему сразу — пьяная?

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Вам, конечно, никто не мешает устроить себе небольшой расслабон, почему бы и нет, но я не хочу, чтобы ты воспринимала это как отдых. Твое дело — постоянно быть бдительной.

Я брела по ухабистой дороге, вверх по холму от разрушенной хибарки. Я много размышляла над тем, как и почему Лекси в конечном итоге занесло именно туда. Мы все приняли на веру тот факт, что она искала убежище и не смогла добраться до Уайтторн-Хауса или деревни — либо потому, что с той стороны пришел убийца, либо потому, что быстро теряла силы и пыталась укрыться в ближайшем известном ей месте. У Н. были свои планы. Если исходить из того, что Н. — человек, а не паб, не радиопередача и не карточная игра, то они должны были где-то встретиться, а так как в дневнике Лекси никаких указаний на конкретный пункт не имелось, я сделала вывод, что они имели обыкновение встречаться в одном и том же месте.

Свидания проходили скорее по вечерам, нежели по утрам, и разрушенный дом в этом плане представлялся идеальным вариантом: удобно, никто не видит, есть где укрыться от дождя и ветра, гарантия того, что никто не подкрадется незаметно. Вполне вероятно, что именно туда Лекси и направлялась в тот вечер; туда же она бросилась — возможно, на автопилоте — и после того как Н. подкараулил ее, или же, наоборот, потому что рассчитывала застать его там в надежде на то, что он окажет ей помощь.

Зацепка, конечно, хиленькая, но где взять лучше? По большей части во время вечерних вылазок я болталась поблизости от заброшенного домишки в надежде, что Н. когда-нибудь вновь там объявится и подтвердит тем самым мою версию. Сейчас я находилась на самом удобном участке дороги: разговаривая с Фрэнком или Сэмом, держала в поле зрения все подходы к моей развалюхе, а сама в случае необходимости могла спрятаться за росшими у дороги деревьями. Кроме того, место тут глухое, заброшенное. Не похоже, чтобы мои телефонные разговоры подслушал какой-нибудь фермер и явился по мою душеньку со своим верным дробовиком.

— Бдительность — мое второе имя, — сказала я. — Кстати, хотелось бы кое-что у тебя узнать. Напомни-ка: дядюшка Дэниела умер в сентябре?

В трубке Фрэнк зашелестел бумагами — либо взял дело с собой домой, либо он все еще на работе.

— Третьего февраля. Дэниел получил ключи от дома десятого сентября. Несколько месяцев ушло на утверждение завещания. Зачем тебе это?

— Не мог бы ты выяснить, как умер старикан и где эти пятеро находились в тот день? Да, кстати, а почему так долго шло утверждение завещания? Когда бабуля оставила мне тысчонку, я ее получила уже через полтора месяца.

Фрэнк присвистнул.

— Ты на что намекаешь? Что они сообща кокнули дядюшку Саймона из-за дома? А потом у Лекси сдали нервы?

Я вздохнула и пригладила волосы. Как бы лучше ему объяснить?

— Не совсем так. Вернее, совсем не так. Но понимаешь, Фрэнк, у них какая-то патологическая привязанность к дому. У всей четверки. Они все, а не только Дэниел, говорят о нем как о своем. Нужно поставить стеклопакет, нужно что-то делать с садом, нужно то, нужно се… Глядя на них, можно подумать, что у них имеются какие-то общие планы, что они намерены все вместе жить в этом доме до конца своих дней и потому готовы потратить годы на его переделку.

— Ах вот ты о чем, — снисходительно произнес Фрэнк. — Не бери в голову. Просто они молодые. В этом возрасте все считают, что однокурсники и совместная жизнь — на веки вечные. Увидишь, через несколько лет каждый обзаведется домиком где-нибудь в пригороде и будет по воскресеньям ездить отовариваться в магазин «Все для дома».

— Ну, не так уж они и молоды. К тому же ты и сам их слышал: они буквально помешаны на доме и друг на друге. Ничего другого в их жизни просто нет. Не похоже, что они намеренно избавились от дядюшки, хотя кто знает. Нам ведь всегда казалось, что эти четверо что-то скрывают, разве нет? Что-то здесь не так, что неплохо бы выяснить.

— Тут я с тобой абсолютно согласен, — сказал Фрэнк. — Будем копать. Не хочешь услышать, чем я сегодня занимался?

Судя по голосу, он был чем-то взволнован: Фрэнка не так-то легко вывести из равновесия.

— Выкладывай, не тяни резину! — воскликнула я, сгорая от нетерпения.

Ага, а теперь, похоже, волнение сменилось широченной ухмылкой.

— ФБР обнаружило отпечатки пальцев нашей девочки.

— Да ладно тебе! Так быстро?

Парни из ФБР всегда готовы прийти нам на помощь, но такой прыти я от них не ожидала.

— У меня есть друзья там, где надо.

— Отлично. Ну и кто же она?

Сама не знаю почему, но ноги вдруг стали будто ватные. Пришлось прислониться к дереву.

— Мэй-Рут Тибодо. Место рождения — Северная Каролина, дата — 1975 год. Объявлена в розыск в октябре 2000 года. За кражу автомобиля. Совпали и фото, и отпечатки.

Сердце застучало быстрее.

— Кэсси? — вновь услышала я голос Фрэнка. Он щелкнул зажигалкой. Затянулся. — Ты еще на связи?

— Куда я денусь? Мэй-Рут Тибодо, — произнесли мои губы, а по спине пробежал холодок. — Что нам о ней известно?

— Так, мелочевка. Никакой информации до 1997 года, когда она приехала в Роли из какой-то дыры. Сняла дешевенькую квартиру в одном из местных гадючников и устроилась официанткой в круглосуточную забегаловку. Похоже, какое-то образование у нее имелось, раз ее взяли в аспирантуру в Тринити, но нельзя исключать и того, что она самоучка либо обучалась на дому. Приводов в полицию не зарегистрировано. — Фрэнк сделал еще одну затяжку. — Вечером десятого октября 2000 года она одолжила у жениха машину, якобы чтобы доехать до работы. Больше ее никто не видел. Пару дней спустя женишок явился в полицию с заявлением о ее исчезновении. Копы его озабоченности явно не разделяли — посчитали, что она просто смотала удочки. Так, надавили на парня маленько, на случай если он сам же ее укокошил, а тело где-то припрятал, но у него имелось железное алиби. Тачка всплыла в Нью-Йорке, в декабре 2000 года, на долгосрочной парковке в аэропорту Кеннеди.

Прохиндей явно был очень собой доволен.

— Ты молодчина, Фрэнк, — сказала я автоматически. — Отличная работа.

— Рад стараться. — Фрэнк попытался изобразить скромность.

Итак, она была всего на год моложе меня. Пока я играла с камешками под весенним дождиком в саду у нас в Уиклоу, она росла, как придорожный цветок, в маленьком жарком городишке, бегала босиком в лавчонку за содовой, тряслась по ухабам на заднем сиденье какого-нибудь пикапа, и так, пока однажды не заполучила ключи от автомобиля и… была такова.

— Кэсси?

— Слушаю.

— Мой кореш постарается нарыть еще какую-нибудь ценную информацию, типа не нажила ли она там себе серьезных врагов — таких, которые могли бы попробовать отыскать ее здесь.

— Разумно. — Я пыталась собраться с мыслями. — Такие сведения мне были бы кстати. Как звали ее жениха?

— Брэд или Чэд — что-то такое типично американское. — Шуршание бумаги. — Мой приятель сделал пару звонков и выяснил: за последние месяцы ее дружок ни разу не прогулял работу. Ни единого шанса, что он сгонял за океан и прирезал свою зазнобу. Чэд Эндрю Митчелл. Зачем тебе это?

Не Н.

— Да так, просто поинтересовалась.

Фрэнк ждал объяснений, но в игре в молчанку мне почти нет равных.

— Что ж, дело твое, — произнес он в конце концов. — Буду держать в курсе. Может, это ничего и не даст, но все-таки хорошо, что у нас есть ее настоящее имя — будет от чего отталкиваться. Надеюсь, это поможет тебе составить о ней более определенное впечатление.

— О да. Уже помогло, — заверила его я.

И покривила душой. Попрощавшись с Фрэнком, я еще долго стояла, прислонившись спиной к дереву, глядя, как очертания сторожки то тускнеют, то вновь вырисовываются на фоне неба, по мере того как луна то исчезала, то вновь возникала из-за пробегавших по небу облаков, и думала про Мэй-Рут Тибодо. Теперь, когда к ней вернулись ее имя, ее город, ее жизнь, она превратилась для меня в реального человека — не то что та тень, плод нашей с Фрэнком фантазии. Когда-то она была жива. И за неполные тридцать лет ее жизни мы вполне могли встретиться с ней лицом к лицу.

В какой-то момент я вдруг ощутила, что мне давно уже полагалось обо всем догадаться, что, несмотря на разделявший нас океан, я, отрываясь от своих камешков, учебников или тетрадок, порой ощущала ее присутствие, словно кто-то окликал меня. Мэй-Рут преодолела разделявшие нас тысячи миль и даже успела примерить на себя, словно сестрино поношенное пальто, мое старое имя, как будто стрелка компаса вела ее сюда и она почти, почти дошла. Она была близко, всего в нескольких автобусных остановках. Если бы я знала, если б только я знала раньше, я бы сделала этот последний шаг и нашла ее.

Единственная тень, омрачившая нашу жизнь на той неделе, пришла из другого, внешнего мира. В пятницу вечером мы резались в покер — они вообще часто играли в карты, до поздней ночи, обычно в техасский покер или «сто десять», иногда, если желающих сразиться набиралось лишь двое, — в пике. Ставки делались потускневшими десятипенсовиками, коих оказалось полным-полно в огромной жестяной банке, найденной кем-то на чердаке. Впрочем, четверка относилась к игре крайне серьезно: перед первой раздачей каждый получал в свое распоряжение одинаковое количество монет, и если уж у кого-то они заканчивались, он выбывал из игры окончательно и бесповоротно — и никаких вам «одолжите мне хоть сколько-то». Продулся — ступай вон. Лекси, как и я, была довольно-таки приличный игрок: ее ставки не всегда бывали продуманными, но непредсказуемость частенько была ей только на руку, особенно при крупном пуле. Победитель получал право выбирать меню на следующий ужин.

В тот вечер мы слушали Луи Армстронга. Дэниел притащил из супермаркета огромный пакет «доритос» и к ним три разных соуса, чтобы никто не жаловался. Мы передавали по кругу щербатые миски, пытаясь тем самым отвлечь друг друга от игры. Лучше всего подобная тактика срабатывала в отношении Джастина: тот полностью терял концентрацию при одной лишь мысли о том, что кто-то может стянуть со стола его любимую сальсу. Я как раз обставила Рафа — имея слабую карту, он неизменно тянулся за соусом, когда же ему приходила сильная комбинация, швырял чипсы в рот пригоршнями (вывод: никогда не играй в покер с детективом!) — и торжествовала победу, когда запищал его сотовый. Откинувшись назад на стуле, он сгреб с книжной полки трубку.

— Слушаю вас, — произнес он и показал мне средний палец.

Тут его стул вернулся в начальное положение, а лицо переменилось, застыло высокомерной каменной маской, какую он обычно натягивал на себя в колледже и в кругу незнакомых людей.

— Здравствуй, папа, — произнес он.

Остальные тут же придвинулись ближе. Казалось, воздух в комнате сгустился, стал упругим и плотным — это остальные плечом к плечу встали за его спиной. Я сидела рядом с Рафом и потому слышала все, что изрыгала из себя трубка: «…Появилась работа… начало карьеры… еще не передумал?..»

Ноздри у Рафа пришли в движение, словно откуда-то потянуло неприятным запашком.

— Меня это не интересует, — отчетливо произнес он.

В ответ последовала длинная тирада, и он закрыл глаза. Услышанного было достаточно, чтобы понять: круглосуточное чтение каких-то там пьесок — занятие, недостойное настоящих мужчин, у некоего Брэдбери есть сын, уже заработавший свой первый миллион, а Раф лишь понапрасну коптит небо.

Он держал телефон двумя пальцами, в нескольких сантиметрах от уха.

— Да брось ты трубку, я тебя умоляю! — прошептал Джастин. На лице его появилась болезненная гримаса. — Просто брось трубку!

— Он не может, — мягко сказал Дэниел. — И хотел бы, но… этот день еще не настал.

Эбби пожала плечами:

— Что ж… Пусть сам решает.

Ловким движением перекинув колоду из одной руки в другую, она начала сдавать карты на пятерых. Дэниел наградил ее улыбкой и вновь придвинул стул к столу — мол, я-то играть готов, а он?

Трубка трещала, не умолкая ни на секунду; слово «тупица» вылетало из нее с завидным постоянством и в самых разнообразных контекстах. Казалось, Раф противостоял порывам штормового ветра — плотно сжатые губы, выпяченная вперед челюсть. Джастин дотронулся до его руки; глаза Рафа широко распахнулись, и он посмотрел на нас; лицо его было сплошь в багровых пятнах.

Все, кроме него, уже сделали свои ставки. Мне пришла сущая мелочь — разномастные семерка и девятка, — но я нутром чувствовала, что остальным сейчас не до игры. Они пытались вернуть себе Рафа, и тот факт, что я тоже в этом участвую, возбуждал и опьянял до боли. На какую-то долю секунды я подумала о Робе — когда О'Келли задавал мне взбучку, тот всегда под столом касался меня ногой, успокаивал. Помахав картами у Рафа под носом, я, с набитым ртом, прочавкала:

— Делай ставку.

Он моргнул. Приподняв бровь, я одарила его самой лучезарной улыбкой Лекси и прошептала:

— Или пасуй, или я снова надеру тебе задницу.

Застывший взгляд уступил место чуть более осмысленному. Изучив свои карты, Раф осторожно положил телефон на полку рядом с собой и добавил свой десятипенсовик к нашим.

— Потому что мне нравится то, чем я занимаюсь, — сказал он в трубку.

Голос его звучал ровно, а вот багровый румянец злости никуда не делся.

Подбодрив Рафа легкой улыбкой, Эбби развернула веером на столе три карты и медленно их перевернула.

— Лекси явно поймала стрит. — Джастин подозрительно уставился на меня. — Этот взгляд мне знаком.

Трубка уже угрохала на Рафа кучу денег и, судя по всему, закругляться не собиралась.

— Не стрит, — сказал Дэниел. — Возможно, у нее что-то и есть, но только не стрит. Отвечаю.

До стрита мне было как до луны, да это в принципе никого и не волновало. Сбрасывать карты никто не собирался, гораздо больше всех интересовало, когда же Раф закончит разговор. Трубка продолжала талдычить о Настоящей Работе.

— Другими словами, о работе в каком-нибудь офисе, — пояснил нам Раф. Он сидел так прямо, что, казалось, у него окаменел позвоночник. — Возможно, когда-нибудь в будущем… Ты ведь знаешь, я командный игрок… Ну… если работа будет приятной и несложной, а офис с окном. Или я высоко беру? Как ты считаешь? — спросил он в трубку и, повернувшись к Джастину, добавил, беззвучно шевеля губами: — Удваиваю.

Трубка — на том ее конце, по-видимому, почувствовали себя каким-то образом оскорбленными — выплеснула что-то воинственное по поводу амбиций и что Рафу, мол, давно пора начать жить в реальном мире.

— Ага, — произнес Дэниел, отрывая взгляд от своей стопки монет. — Вот концепция, которая всегда приводит меня в полный восторг: реальный мир. Лишь очень небольшая часть человечества употребляет этот термин, вы не заметили? По мне, так то, что все живут в реальном мире, совершенно очевидно: мы все дышим реальным кислородом, едим реальную пищу, земля у нас под ногами одинаково прочна для всех. Но большинство людей определенно имеют гораздо более узкое определение реальности, что лично я нахожу крайне загадочным. Более того, им свойственно прямо-таки патологическое желание привести всех остальных в полное соответствие с этим определением.

— Это все зависть. — Изучив свои карты, Джастин подкинул два десятипенсовика в общий котел. — Как говорится, зелен виноград.

— Никто, — произнес Раф в трубку, жестом попросив нас помолчать. — Телевизор. Я только и делаю, что смотрю мыльные оперы, сосу леденцы и строю планы по подрыву социальных устоев.

Последней пришла девятка, что по крайней мере дало мне пару.

— Ну, в отдельных случаях зависть играет свою роль, — продолжал Дэниел, — но отец Рафа, если даже половина из сказанного им правда, может позволить себе жить какой угодно жизнью, в том числе и нашей. Чему ему завидовать? Нет, я считаю, что корни подобных умонастроений лежат в пуританской морали: упор на встроенность в жесткую иерархическую структуру, элемент ненависти к себе самому, страх перед удовольствиями, искусством — всем тем, что не поддается жесткой регламентации. Я всегда задавался вопросом, как получается, что такая парадигма начинает противоречить… нет, не добродетели, а самой реальности. Ты не мог бы включить громкую связь, Раф? Интересно послушать, что он на это скажет.

Глаза у Рафа чуть не вылезли из орбит; он замотал головой из стороны в сторону, что могло означать лишь одно: «С ума сошел, что ли?» Дэниел притворился, что не понял его знаков. Остальные из последних сил старались сдержать дурашливые смешки.

— Разумеется, — учтиво произнес Дэниел, — если ты настаиваешь… Что тут смешного, Лекси?

— Придурки, — закатив глаза к потолку, вполголоса произнес Раф, одной рукой указывая на трубку, а другой — на Дэниела и всю нашу компанию. Наше трио зажимаю ладонями рты, чтобы не расхохотаться в голос. — Со всех сторон одни ненормальные. За что мне такое наказание? Может, я в чем-то провинился в прошлой жизни?

Трубка, явно выйдя на финишную прямую, сообщила Рафу, что ему следует подумать об Образе Жизни.

— Ведрами лакать шампанское в Сити, — перевел нам Раф, — и трахать секретаршу.

— Что, черт побери, у тебя там происходит? — прокричала трубка так громко, что Раф от изумления едва не упал со стула.

Джастин, не выдержав, издал что-то среднее между фырканьем и повизгиванием. Эбби откинулась на спинку стула, закусив костяшки пальцев, я же зашлась в таком приступе хохота, что была вынуждена с головой залезть под стол.

Трубка, выказывая явное неуважение к основам анатомии, обругала нас кучкой бездельников-хиппи с дерьмом вместо мозгов. К тому времени как я взяла себя в руки и немного отдышалась, Раф уже бросил на стол пару валетов, сорвав тем самым банк, и теперь потрясал в воздухе кулаком и довольно ухмылялся. И тут до меня дошло. Сотовый Рафа заорал всего в полуметре от моего уха, а я и не вздрогнула.

— Знаете, что это? — ни с того ни с сего сказала Эбби через несколько конов. — Это удовлетворенность.

— О чем ты? Я что-то пропустил? — спросил Раф, жадно пожирая глазами столбики десятипенсовиков перед Дэниелом.

— Я говорю о реальном мире. — Перегнувшись через меня, она придвинула пепельницу поближе. — Наше общество построено на неудовлетворенности: люди хотят все большего, и большего, и большего, постоянно выказывая недовольство своим жилищем, телом, внешностью, одеждой — всем. Исходя из допущения, что таков основной жизненный принцип для любого из нас, делаем вывод: абсолютное удовлетворение потребностей невозможно. Если же ты совершенно счастлив, довольствуясь немногим, ты становишься опасен. Ты ломаешь все стереотипы, подрываешь устои экономики, ставишь под вопрос принципы, на которых зиждется общество. Вот почему отец Рафа выходит из себя, когда Раф говорит, что он счастлив там, где находится. С его позиций, мы все — ниспровергатели основ. Предатели.

— Думаю, ты во многом права, — сказал Дэниел. — Это не зависть, скорее страх. И ведь что примечательно. Во все исторические эпохи — даже сто, пятьдесят лет назад — именно недовольство считали главной угрозой обществу. В нем видели вызов естественному положению вещей, зло, которое любой ценой надлежало искоренять. Теперь его место заняла удовлетворенность. Странная инверсия.

— Мы революционеры, — радостно провозгласил Джастин, обмакнув «дорито» в соус; вид у него был феноменально нереволюционный. — Никогда не думал, что это так легко.

— Мы партизаны-подрывники, — не удержавшись, добавила я.

— Шимпанзе, вот ты кто. — Раф бросил на середину стола три монеты.

— Ага, но шимпанзе довольная, — улыбнулся мне Дэниел. — Ты ведь довольна жизнью?

— Если Раф перестанет лопать мой чесночный соус, я буду самой довольной шимпанзе во всей Ирландии.

— Отлично, — кивнул в ответ Дэниел. — Именно это я и хотел услышать.

Сэм любознательностью не отличался. «Как дела?» — говорил он, когда я звонила ему поздно вечером, а когда отвечала: «Нормально», — сразу же переключался на другую тему. Сначала выплескивал на меня целый ушат новостей о своей части расследования: как идет проверка моих старых дел, как они шерстят всех известных полиции нарушителей правопорядка, студентов и профессоров Тринити. Правда, с каждым днем он становился все более скупым на слова, что означало лишь одно: расследование заходит в тупик.

Дело кончилось тем, что Сэм, вместо того чтобы поведать мне о работе, завел разговор о посторонних вещах. Пару раз заезжал ко мне домой — проветрить комнату и чтобы соседи не подумали, что в ней никто не живет. Соседская кошка окотилась в углу сада, а ужасная миссис Молоуни с нижнего этажа разразилась гневной тирадой по поводу его машины, заявив, что ставить автомобили у дома дозволяется лишь жильцам. Черт, забыла предупредить, но та моя жизнь осталась как будто за тысячи миль отсюда, в каком-то хаотичном, давно канувшем в небытие мире — даже мысль о ней утомляла донельзя. Иногда до меня не сразу доходило, о ком он говорит.

Лишь однажды, в субботу вечером, Сэм поинтересовался жизнью моих новых соседей. Я позвонила ему с моего коронного наблюдательного пункта, прислонившись спиной к живой изгороди, не спуская глаз со сторожки. Микрофон я обернула найденным в комнате Лекси толстым носком, и теперь на груди у меня возвышался соблазнительный третий холмик. Эта нехитрая операция вселяла уверенность в то, что Фрэнк и его шайка разберут в лучшем случае десятую часть нашего разговора.

И все же я старалась говорить как можно тише. Едва выйдя за ворота, я почувствовала, что кто-то идет следом. Ничего конкретного, ничего такого, что нельзя было бы объяснить порывами ветра, игрой теней и вечерними сельскими звуками, — просто по шее, в том месте, где череп соединяется с позвоночником, пробежал слабый электрический разряд — такое бывает, когда спиной ощущаешь на себе чей-то взгляд. Призвав на помощь всю силу воли, я с трудом подавила желание резко обернуться: если там действительно кто-то есть, пусть не знает, что его засекли, — по крайней мере до тех пор, пока я не решу, что предпринять.

— А в паб вы ходите? — спросил Сэм.

Он что, издевается, что ли? Уж кто-кто, а Сэм был в курсе всех моих передвижений. По словам Фрэнка, он каждое утро специально приезжал на работу к шести, чтобы прослушать пленки. Хотела сказать какую-нибудь колкость, но сдержалась — не тот момент.

— Во вторник, после занятий, мы с Рафом и Джастином заезжали в «Баттери», — ответила я как можно спокойнее. — Припоминаешь?

— Я имел в виду местный, тот, что в конце деревни, — как там его… «У Ригана». Они что, там вообще не бывают?

Мы проезжали мимо этого заведения по дороге в колледж и обратно: небольшой, пришедший в упадок деревенский паб, втиснутый между газетным киоском и лавкой мясника; брошенные абы как у стены велосипеды по вечерам. Никто из четверых моих соседей по дому ни разу даже не заикнулся о нем.

— Не проще ли выпить дома, если уж очень хочется? — сказала я. — А так — пришлось бы тащиться через всю деревню, к тому же все, кроме Джастина, курят.

Пабы всегда были для ирландцев основным местом общения, но с тех пор как ввели запрет на курение, многие предпочитают пить, не выходя из дома. Лично мне этот запрет был в принципе по барабану (хотя я и не понимаю, почему, придя в паб, человек не может заняться разрушением собственного здоровья), но я все-таки соблюдаю законы. Ирландцы всегда воспринимали любые правила как посягательство на личную свободу, и то, что все вдруг резко и покорно, как овечки, отказались от многовековой привычки, заставляет меня с тревогой думать о том, уж не превращаемся ли мы в представителей какой-то другой нации. Швейцарцев, что ли.

В трубке послышался смех.

— Ты слишком долго жила в большом городе. Уверяю тебя, что «У Ригана» можно дымить, сколько хочешь — никто и бровью не поведет. К тому же паб не более чем в километре от вас, если идти напрямик. Немного странновато, что они туда не ходят, как ты думаешь?

Я пожала плечами:

— Они вообще странные. Не слишком общительные, если не заметил. А этот паб наверняка полный отстой.

— Возможно. — В голосе Сэма прозвучало сомнение. — Когда приходит твоя очередь покупать продукты, ты ходишь в «Даннс», правильно я понимаю? А остальные где затовариваются?

— Откуда мне знать? Джастин вчера ездил в «Маркс энд Спаркс»; где бывают Раф, Эбби и Дэниел, я не в курсе. Фрэнк сказал, что Лекси ходила делать покупки в «Даннс», так я туда и хожу.

— Как насчет газетных киосков? Кто-нибудь из вас туда наведывается?

Об этом я думала. В один из вечеров Раф бегал за сигаретами, но выходил через заднюю калитку, от которой дорога ведет к круглосуточной автозаправке на Ратовенской дороге, а не в Гленскехи.

— За то время, что я здесь, никто. Есть мысли?

— Да так, просто интересуюсь, — задумчиво произнес Сэм. — Теперь о деревне. Не мне тебе объяснять, что ты живешь в Большом доме. Так что наш Дэниел, можно сказать, барин. Сейчас практически никому до этого дела нет, но как-никак история… Просто хотел узнать, с этим никаких проблем?

Еще недавно, во времена наших дедов, в Ирландии пышным цветом цвела феодальная система: британские власти раздавали деревни англо-ирландским семьям в качестве своеобразных подарков, а те могли использовать землю и местное население как им заблагорассудится. С приходом независимости такая система изжила себя практически полностью. Кое-где еще оставались безвылазно сидевшие в четырех стенах эксцентричные старики. Они ютились в паре-тройке комнат, а большую часть своих владений вынуждены были открыть для туристов. Деньги небольшие, но на ремонт крыши хватало. Впрочем, таких можно было пересчитать по пальцам. Большинство Больших домов скупили корпорации. Во что только их не превращали — в отели, спа-салоны и тому подобное, — и мало кто помнил, чем они когда-то были. И все же там, где история ковырнула землю поглубже, люди ничего не забывали.

Как, например, здесь, в Уиклоу. На протяжении многих веков всего в нескольких десятках километров от того места, где я сейчас находилась, замышлялись мятежи и восстания. Эти холмы, так сказать, сражались на стороне партизан, скрывая их темными ночами от солдат, плохо ориентировавшихся в чужой местности; в крестьянские домишки вроде того, в котором умерла Лекси, приходила смерть, и они были обречены на запустение. Стоило британцам обнаружить хоть одного повстанца, как расстреливали всех попавшихся под руку. Подобного рода истории можно услышать в любой из местных семей.

Сэм был прав: я слишком долго жила в большом городе. Дублин осовременился до безобразия; все, что было раньше, начинает казаться старомодной неприличной шуткой. Я совсем забыла, каково это — жить там, где есть память. Сэм родом из деревни, из Гэлуэя, — он знает. Крайние окна сторожки заливал лунный свет, отчего та походила на дом с привидениями, скрытый от посторонних глаз и подозрительный.

— Не исключено, что были, — ответила я. — Только не знаю, имеют ли они отношение к нашему расследованию. Одно дело — провожать ребят из Большого дома косыми взглядами, когда они идут за газетами, и совсем другое — пырнуть кого-то из них ножом только за то, что бывший домовладелец плохо обошелся с твоей прабабушкой в 1846 году.

— Возможно, ты и права. Но я все-таки попробую что-нибудь разузнать — так, на всякий случай. Попытка не пытка.

Я отпрянула назад, к изгороди — по кустам как будто пробежала быстрая волна, словно кто-то поспешно уносит ноги.

— Перестань. По-твоему, здесь живут одни сумасшедшие?

Сэм ответил не сразу.

— Я так не сказал.

— Но имел в виду? Послушать тебя, получается, кто-то из местных убил Лекси за что-то, что сделали никак не связанные с ней люди сто лет назад.

Я и сама не знала, отчего вдруг заговорила как последняя стерва. Наверно, это дом на меня так повлиял. Мы угрохали на него кучу времени и сил — накануне чуть ли не весь вечер отдирали заплесневелые обои в гостиной, — и я уже немножко привязалась к нему. От одной мысли о том, что дом стал объектом чьей-то целенаправленной ненависти, внутри у меня полыхнуло.

— Там, где я вырос, — сказал Сэм, — есть одна семья. Перселлы. Их прадед или кто там еще был вроде как сборщиком арендной платы в давно забытые времена. Тем, кому платить было нечем, ссужал деньги под проценты, а потом требовал возмещения с их жен и дочерей, сама понимаешь каким образом, а когда они ему надоедали, просто выгонял. Кевин Перселл рос вместе с нами, и никто ему ничего не припоминал, но когда мы подросли и он начал встречаться с одной местной девушкой, парни собрались, заловили его и отдубасили по первое число. Никакие не психи, обычные ребята, и лично против Кевина ничего не имели. Он, кстати, ту девушку не обижал и вообще был хороший малый. Однако ж есть такое, что не забывается, как ни старайся и сколько бы времени ни прошло.

Листья у меня за спиной зашуршали, будто там что-то шевелилось, но когда я обернулась, все было тихо, как на картинке.

— Тут другое, Сэм. Кевин сам все начал, когда стал встречаться с той девушкой. Эти пятеро вообще ничего не делали. Они просто здесь живут.

Снова пауза.

— Может, уже этого достаточно. Я так, на всякий случай.

Голос его прозвучал немного растерянно.

— Тоже верно, — сказала я, успокаиваясь. — Ты прав, проверить стоит — не исключено, что замешан кто-то из местных. Извини, что нагрубила.

— Жаль, тебя тут нет, — неожиданно мягко добавил Сэм. — По телефону разговор не тот. То одно поймешь не так, то другое.

— Знаю, Сэм. Мне тоже тебя не хватает. — Я и вправду скучала по нему. Пыталась не думать — такие вещи только отвлекают, а это опасно, можно не только дело завалить, но и погибнуть, — но получалось плохо, особенно когда я оставалась одна и пыталась читать после долгого, утомительного дня. — Ничего, уже немного осталось. Несколько недель.

Сэм вздохнул.

— Меньше, если что-нибудь выяснится. Поговорю с Догерти и Бирном — посмотрим, что они скажут. А ты будь осторожна, ладно? Береги себя.

— Ладно, — пообещала я. — Держи меня в курсе. Спокойной ночи.

— И тебе тоже. Я тебя люблю.

Ощущение, что за мной наблюдают, щемящее чувство где-то чуть ниже затылка не только не проходило, но становилось сильнее. Или дело в затеянном Сэмом разговоре? Так или иначе, проверить не помешает. Звонок отца Рафа, рассказы Сэма, электрическая пульсация ночи — все это давило на нас, словно отыскивая слабые места, чтобы наброситься, нанести удар, и в какой-то момент я, позабыв, что и сама здесь чужая, едва удержалась, чтобы не крикнуть в темноту: «Уйдите! Оставьте нас в покое!» Я размотала носок, засунула вместе с телефоном за резиновый пояс и, включив фонарик на полную мощность, зашагала домой — легко и бодро, но без особой спешки.

В запасе у меня несколько приемов, как избавиться от преследователя, запутать, поймать в расставленную сеть или зайти ему в тыл, и хотя большинство их рассчитано на городские улицы, они вполне сгодятся и в условиях сельской местности. Я шла, постепенно прибавляя шаг, вынуждая преследователя делать то же самое. Оставаться при этом незамеченным он просто не мог. Потом резко свернула на другую тропинку, выключила фонарик, пробежала двадцать — тридцать метров, пролезла через кусты на заброшенное поле, затаилась, сжавшись в комок, и стала ждать.

Прошло минут двадцать. Ничего — ни шелеста листьев, ни хруста камешка под ногой. Если за мной кто-то следил, ему или ей было не занимать хитрости и терпения — мысль не самая приятная. Наконец я снова пролезла через кусты, осмотрелась — ни души ни в ту, ни в другую сторону, — отряхнула с одежды листья и поспешила к дому. Прогулки у Лекси растягивались примерно на час, и мне совсем не хотелось опаздывать, заставляя остальных нервничать. За верхушками деревьев на фоне неба возник тусклый свет — Уайтторн-Хаус. Слабое золотистое мерцание словно растворялось в тумане.

Я уже лежала в кровати с книгой, когда в дверь постучала Эбби: фланелевая пижама в красно-белую клетку, лицо блестит от косметического скраба, волосы распущены по плечам, — на вид лет двенадцать, не больше. Притворив плотно дверь, она села на кровать, подтянула ноги и обхватила колени.

— Можно вопрос?

— Конечно, — ответила я.

Знать бы только ответ.

— Ладно. — Эбби убрала за ухо прядку и еще раз взглянула на дверь. — Не знаю, с чего начать, а потому спрошу напрямик. Если захочешь, можешь сказать, что это не мое дело. Ребенок в порядке?

Вид у меня был наверняка еще тот, потому что по ее губам скользнула тень улыбки.

— Извини, если что не так. Я просто догадалась. В прошлом месяце ты перестала есть шоколад, а потом… в тот день… тебя вырвало, и я поняла…

Мысли уже неслись наперегонки.

— А ребята в курсе?

Эбби пожала плечами — точнее, просто дернула одним.

— Сомневаюсь. По крайней мере никто из них ничего не сказал.

Что еще ничего не значит. Один из них вполне мог знать. Допустим, Лекси поведала отцу о своих планах: оставить ребенка или сделать аборт — и он психанул. Так или иначе, Эбби особа глазастая и сделала верные выводы. И теперь пожирала меня взглядом в ожидании ответа.

— Ребенок не выжил, — сказала я, потому что так оно, по сути, и было.

Эбби кивнула:

— Мне очень жаль. Правда, Лекси. Или?..

Она подняла бровь.

— Ничего, все в порядке. Я и сама не знала, что с ним делать. Так оно даже проще.

Она снова кивнула, и я поняла, что дала правильный ответ. Эбби не удивилась.

— Ты им скажешь? Если хочешь, я сама…

— Нет. Не хочу, чтобы они знали.

Информация — страшное оружие, как говаривал наш Фрэнк. Факт беременности еще мог мне пригодиться, и я не собиралась отдавать его вот так запросто. Я вдруг поймала себя на мысли, что припасаю смерть ребенка будто гранату, а значит понимаю, во что ввязываюсь.

— Тоже правильно, — Эбби поднялась, поправила полу халата. — Захочешь поговорить, знаешь, к кому обратиться.

— А ты разве не хочешь узнать, кто отец? — спросила я.

Если роман Лекси не был тайной, меня могли ожидать серьезные неприятности, но я так не думала: Лекси не особенно распространялась насчет своей личной жизни. С другой стороны, если кто-то о чем-то и догадывался, то именно Эбби.

У двери она повернулась, повела плечом и бесстрастно заметила:

— Я думаю, ты сама скажешь, если захочешь.

Она ушла — арпеджио босых ног затихло на ступеньках лестницы, — а я отложила книгу и долго сидела, вслушиваясь в вечерние звуки. Мои соседи готовились ко сну. Кто-то пустил воду в ванной; Джастин, жутко фальшивя, что-то мурлыкал под нос; в комнате Дэниела скрипнули половицы. Постепенно звуки стихали, редели, растворялись в тишине. Я выключила лампу — Дэниел мог увидеть свет под дверью, а разговоров по душам на один вечер и без того пришлось достаточно. Глаза свыклись с темнотой, но различала я лишь громадину шкафа, горбатый туалетный столик да слабое отражение в зеркале, когда шевелилась.

Я старалась не думать о ребенке. Четыре недели, сказал Купер, полсантиметра — крохотный бриллиант, искорка света, проскользнувшая между пальцами, провалившаяся в трещинку и погасшая. Сердечко размером с песчинку, вибрирующее, как у испуганного колибри. Семя, заключавшее в себе миллионы возможностей…

В тот день… тебя вырвало…

Он уже заявлял о себе, утверждал себя, тянулся к ней своими тонюсенькими пальчиками. Не знаю почему, но мне он представлялся не новорожденным младенцем, а двух—трехлетним крепышом — плотненьким, голеньким, с темными завитками. Лица я не видела — с заливистым смехом он убегал от меня по залитой светом лужайке. Может, пару недель назад и Лекси сидела вот так же в постели, и ее мысленному взору представлялась та же картина.

А может, и нет. Я начала понимать натуру Лекси — жесткую, волевую, заточенную не столько на борьбу, сколько на сопротивление. Если она не желала ребенка, эта малюсенькая сияющая звездочка никогда бы не прочертила небосвод ее воображения.

Мне не давал покоя вопрос, собиралась ли она оставлять ребенка. Я так отчаянно хотела получить ответ, словно он, подобно ключу, открыл бы самую потайную дверцу, помог разгадать загадку. Запрет на аборты ничего не менял: каждый год десятки ирландских женщин совершают скорбное паломничество на пароме в Англию, возвращаясь домой еще до того, как их отсутствие успевают заметить. Никто на свете не мог помочь мне, даже сама Лекси скорее всего не определилась на все сто. Я чуть было не вылезла из постели, чтобы сбегать вниз и заглянуть в дневник — вдруг в первый раз я пропустила что-то важное, какую-то пометку в уголке страницы. Впрочем, не стоит; к тому же я точно знала, что ничего там нет.

Я долго сидела в постели в темноте, обхватив колени, и слушала дождь; батарейки впивались мне в ребра в том месте, где должна бы быть рана.

Дело было вечером. Кажется, в воскресенье. Парни с таким завидным воодушевлением и энергией передвигали мебель в гостиной и циклевали пол, что нам с Эбби ничего другого не оставалось, как предоставить их самим себе. Уединившись в свободной комнате, соседней с моей, мы с ней взялись за разборку завалов, оставшихся после старика Саймона. Я сидела на полу посреди обрезков ткани, выбирая те, что еще не успела побить моль. Эбби разгребала кучу жутких штор, то и дело приговаривая: «Хлам, хлам… выкинуть… или постирать? Господи, кто мог такое купить?» Внизу гудела циклевочная машинка, и вся эта атмосфера деловитости и относительного покоя напоминала мне убойный отдел в тихий денек.

— Ух! — Эбби подалась вдруг назад. — Ты только взгляни.

Она держала платье — зеленовато-голубое в белый горошек, с белым воротничком и поясом, рукавчики фонариком и пышная, солнце-клеш, юбка — такая взлетает, если в ней закружиться.

— Вот это да. — Я выбралась из груды тряпок и подошла поближе. — Оно чье, дядюшки Саймона?

— Вряд ли ему оно было бы впору, но можно проверить по снимкам в альбоме. — Эбби осмотрела находку со всех сторон. — Не хочешь примерить? Моль его вроде бы не тронула.

— Примерь сама. Ты же его нашла.

— Мне не подойдет. Посмотри… — Она поднялась, прикинула платье на себя. — Тут нужен кто-то повыше. А у меня талия будет на попе.

Эбби была ростом метр пятьдесят семь, о чем я постоянно забывала.

— И похудее меня, — добавила я, примеривая талию. — На мне оно точно лопнет.

— Или не лопнет. Ты вон как похудела, пока болела. — Эбби бросила платье мне на плечо. — Давай.

Я направилась к себе, чувствуя ее удивленный взгляд — Лекси наверняка тут же напялила бы платье. Увы, этого я позволить себе не могла. Оставалось надеяться, что нехарактерная застенчивость будет списана на нежелание демонстрировать бинты. Платье и впрямь оказалось впору. Я проверила, не высовываются ли где проводки, и встала перед зеркалом — разрумянившаяся, озорная, рисковая, готовая на что угодно.

— Что я тебе говорила, — сказала Эбби, когда я вошла в комнату, и, критически оглядев меня, перевязала пояс большим бантом. — Пойдем покажемся парням.

С криками: «Посмотрите, что мы нашли!» — мы сбежали по лестнице. Шум машинки смолк, ребята уже ждали нас.

— О, ты только посмотри! — воскликнул Джастин. — Какова малышка, а!

— Превосходно, — с улыбкой произнес Дэниел. — Превосходно!

Раф перекинул ногу через круглый табурет и, пробежавшись пальцами по клавишам, заиграл — что-то медленное, томительное, в ритме свинга. Эбби рассмеялась, затянула пояс потуже и, отойдя к пианино, запела.

Я и раньше слышала, как поет Эбби, но тогда она пела для себя, когда ей казалось, что ее никто не слышит. И вот теперь — голос, какой в наши дни услышишь редко: прекрасное глубокое контральто, как будто из старого фильма; голос для прокуренных ночных клубов и завитых горячими щипцами локонов, огненно-алых губ и хриплого, печального саксофона. Джастин лихо щелкнул каблуками и поклонился.

— Позвольте пригласить на танец? — Он протянул мне руку.

Я колебалась ровно секунду. Что, если Лекси медведь на ухо наступил или, наоборот, она прекрасно танцевала и моя неуклюжесть меня выдаст? Что, если он прижмет меня и почувствует батарейки под повязкой? Что, если… Но мне всегда нравилось танцевать, а когда я танцевала в последний раз, про то уже забыла. Эбби подмигнула, продолжая петь, Раф добавил рифов, и я, схватив Джастина за руку, позволила втащить себя в комнату.

Он плавно и медленно повел меня в танце. И ноги мои двигались сами по себе по теплым мягким пыльным половицам. Оказывается, навык никуда не делся — я не наступала ему на ноги, не путалась, и тело не утратило подвижности и гибкости. Полоски яркого солнечного света мелькали перед глазами, и Дэниел, прислонившись к стене с зажатым в руке комком наждачной бумаги, улыбался и качал головой, и юбка раздувалась колоколом, когда Джастин отпускал меня от себя.

В столбах света лениво плавали мириады пылинок, в воздухе стоял запах мастики. Эбби стояла, воздев руку и слегка запрокинув голову, и песня разлеталась по пустым комнатам, воспаряла к пыльному, в трещинках, потолку, чтобы потом устремиться еще выше, к сияющему закатному небу.

В какой-то миг я вспомнила, когда танцевала в последний раз — на крыше пристройки под моей квартирой, вечером накануне того дня, когда все в моей жизни пошло наперекосяк. Странно, но воспоминание не отдалось болью. Как давно это было! В голубом платье, застегнутая на все пуговицы, я была я, а та история, такая грустная и романтичная, что от нее щемило сердце, случилась с другой девушкой, не со мной. Раф все добавлял темпа, и Эбби раскачивалась быстрее и щелкала в такт пальцами.

Джастин подхватил меня и, оторвав от пола, описал полный круг — лицо его сияло и смеялось. Голые стены швыряли голос Эбби туда и сюда, как будто кто-то вторил ей из каждого угла, и наши шаги звенели и отдавались эхом, и казалось, будто огромный зал заполнен танцующими. Словно это дом позвал сюда всех, кто когда-то танцевал здесь весенними вечерами: милых девушек, что провожали на войну галантных парней, мужчин и женщин, наблюдавших крушение старого мира, слыша, как в двери уже стучится мир новый. И вот теперь — все, как один, со своими душевными ранами и все, как один, смеющиеся — они приглашают нас занять место в их долгой череде…