Когда Оливия легонько постучала в дверь гостевой спальни, я вынырнул из глубокого сна и мгновенно впал в депрессию, даже еще не вспомнив толком всех подробностей. Слишком много ночей я провел в гостевой комнате, в период когда мы с Лив постепенно осознавали, что она не хочет оставаться за мной замужем. Сам запах этой комнаты — пустота с едва уловимым ароматом фальшивого жасмина — заставляет меня чувствовать себя больным, усталым и столетним, словно все мои суставы стерлись до крови.

— Фрэнк, половина восьмого, — тихо сказала Лив за дверью. — Поговори с Холли, пока она не ушла в школу.

Я спустил ноги с кровати и потер ладонями лицо.

— Спасибо, Лив. Я мигом.

Хотелось спросить, есть ли у нее какие-нибудь идеи, но за дверью уже слышался стук каблучков. Оливия ни за что не зашла бы в гостевую спальню — а вдруг я встречу ее в чем мать родила и попытаюсь соблазнить по-быстрому.

Мне всегда нравились сильные женщины, и это хорошо, поскольку после двадцати пяти лет других уже не встречаешь. То, что постоянно выпадает на их долю, любого мужчину расплющит и убьет, но женщина только ожесточается и идет дальше. Тот, кто утверждает, что не встречал сильных женщин, дурит сам себя: ему встречаются сильные женщины, которые умеют корчить гримаски и сюсюкать детским голоском, однако все равно упрячут его мужское достоинство в косметичку.

Я хочу, чтобы Холли была единственной и неповторимой. Чтобы в ней сохранилось все, от чего меня в женщинах с души воротит, чтобы была мягкой, как одуванчик, и хрупкой, как стеклянные нити. Никто не ожесточит мою девочку. Когда она родилась, мне хотелось ради нее кого-нибудь убить — просто так, доказать, что, если понадобится, я на это пойду. Вместо этого я окунул ее в семью, которая за год знакомства научила Холли лгать и разбила ей сердце.

Холли сидела по-турецки на полу спальни перед кукольным домиком, спиной ко мне.

— Привет, солнышко, — сказал я. — Как ты?

Холли пожала плечами, обтянутыми синим пиджачком школьной формы, — узенькими, впору ладонью обхватить.

— Можно к тебе?

Она снова пожала плечами.

Я закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с Холли. Ее кукольный домик — произведение искусства, точная копия викторианского особняка с крошечной вычурной мебелью, миниатюрными гравюрами на стенах, и малюсенькими фигурками социально угнетенных слуг. Это подарок родителей Оливии. Холли вытащила обеденный стол и яростно протирала его обрывком бумажного полотенца.

— Солнышко, — сказал я, — ничего страшного, что ты расстроилась из-за дяди Кевина.

Холли опустила голову еще ниже. Косички она заплела сама: там и сям из них торчали прядки светлых волос.

— Ты хочешь меня спросить о чем-нибудь?

Полотенце задвигалось медленнее, самую малость.

— Мама говорит, он выпал из окна. — Холли все еще гундосила после долгих рыданий.

— Да.

Я сообразил, что Холли представляет себе эту картину, и мне захотелось обнять ее, заслонить от ужаса.

— Ему было больно?

— Нет, солнышко. Все случилось очень быстро. Он даже не понял, что произошло.

— Почему он упал?

Оливия наверняка рассказала про несчастный случай, но Холли — ребенок на два дома и обожает перекрестную проверку. Обычно я вру без колебаний, но для Холли у меня отдельная совесть.

— Никто еще точно не знает, милая.

Холли посмотрела на меня из-под распухших красных век. Взгляд разил, как удар.

— Но ты разберешься, правда?

— Да, — ответил я.

Дочь еще раз взглянула мне в глаза и снова склонилась над маленьким столиком.

— Он в раю?

— Да, — сказал я. Даже специальная совесть для Холли — не резиновая. Лично я считаю религию мурой, но когда пятилетняя рыдающая девочка спрашивает, что случилось с хомячком, начинаешь свято верить во что угодно, лишь бы стереть хоть немного горя с ее лица. — Определенно. Он сейчас именно там, сидит на пляже в миллион миль длиной, пьет «Гиннесс» из банки размером с ванну и заигрывает с красивой девушкой.

Послышался то ли смешок, то ли всхлип.

— Пап, я серьезно!

— И я тоже. Спорим, он прямо сейчас машет тебе рукой и просит не реветь.

— Я не хочу, чтобы он умер, — дрогнувшим голосом сказала Холли.

— Знаю, крошка. И я не хочу.

— Конор Малви в школе все время у меня ножницы забирал, а дядя Кевин сказал, что если еще раз возьмет, надо громко крикнуть «Ты их берешь, потому что втрескался в меня», и он весь покраснеет и перестанет приставать. Я так и сделала — и все получилось.

— Твой дядя Кевин — молодец. Ты ему рассказала?

— Ага. Он смеялся. Папа, это нечестно… — Она с трудом сдерживала рыдания.

— Это ужасно нечестно, милая. Очень хочется сказать что-нибудь в утешение, но нечего. Иногда бывает совсем плохо, и тогда ничего нельзя поделать.

— Мама говорит, что надо потерпеть немного — и я смогу вспоминать его и не плакать.

— Мама обычно права, — сказал я. — Будем надеяться, что и сейчас она права.

— Дядя Кевин один раз сказал, что я его любимая племянница, потому что ты всегда был его любимый брат.

Господи!

Я потянулся обнять ее за плечи, но Холли отодвинулась и с новой силой принялась за свой столик, ногтями раздирая бумажные полотенца в серпантин.

— Ты сердишься, что я ездила к бабушке с дедушкой?

— Нет, птичка. На тебя — нет.

— На маму?

— Чуть-чуть. Мы разберемся.

Холли бросила на меня быстрый взгляд искоса.

— Снова будете орать друг на друга?

Меня вырастила мама — обладатель черного пояса по перекладыванию вины на других, но ее лучшие приемчики блекнут рядом с тем, что Холли вытворяет без всякого усилия.

— Орать не будем, — сказал я. — Я расстроился потому, что мне никто ни о чем не рассказал.

Молчание.

— Помнишь, мы говорили насчет секретов?

— Ага.

— Хорошо, если ты и твои друзья храните секреты, но если что-то тебя беспокоит, то это плохой секрет. Значит, нужно поговорить об этом со мной или с мамой.

— Это не плохой секрет. Это мои бабушка и дедушка.

— Я знаю, солнышко. Понимаешь, бывают и другие секреты, в которых ничего плохого нет, но кто-то еще имеет право о них знать.

Холли не поднимала голову, но подбородок уже начал упрямо выпячиваться.

— Представь, что мы с мамой решим перебраться в Австралию. Мы должны предупредить тебя? Или просто засунуть в самолет посреди ночи?

Она пожала плечами.

— Предупредить.

— Потому что это касается и тебя. Ты имеешь право знать.

— Ага.

— То, что ты познакомилась с моей семьей, касается и меня. И скрывать от меня это было нехорошо.

Похоже, я еще не убедил Холли.

— Если бы я сказала, ты бы страшно расстроился.

— Теперь я расстроился гораздо больше, чем если бы мне сказали сразу. Холли, милая, мне всегда лучше рассказывать сразу. Всегда. Ладно? Даже о том, что мне не нравится. Прятать — будет только хуже.

Холли аккуратно вернула столик в игрушечную столовую, поправила кончиком пальца.

— Я стараюсь говорить тебе правду, даже если от нее больно, — сказал я. — Ты сама знаешь. И ты делай так же. Это справедливо?

Холли, обращаясь к кукольному домику, прошептала:

— Папа, я виновата.

— Ничего, милая. Все будет хорошо. Просто вспомни об этом в следующий раз, когда будешь решать, хранить ли секрет от меня, хорошо?

Холли кивнула.

— Ну вот, а теперь расскажи, как тебе понравилась наша семья. Бабушка делала к чаю бисквит с фруктами?

— Ага, — облегченно вздохнула дочь. — Она сказала, что у меня замечательные волосы.

Черт подери: комплимент. Я-то уже настроился опровергать критику всего и вся — от акцента Холли до выбора цвета носков, но, видимо, мамаша к старости сдулась.

— Так и есть. А как твои кузены?

Холли пожала плечами и достала из кукольной гостиной крохотный рояль.

— Здорово.

— Здорово — это как?

— Даррен и Луиза со мной особенно не говорят — они уже взрослые, но мы с Донной изображали всех наших учителей. Один раз мы так хохотали, что бабушка сказала: «Ш-ш-ш! Сейчас вас полиция заберет».

Не очень-то похоже на ту ма, которую я знал и опасался.

— А тетя Кармела и дядя Шай?

— Нормально. Тетя Кармела скучная, но когда дядя Шай дома, он помогает мне с уроками по математике, потому что я сказала, что миссис О'Доннел орет, если сделаешь неправильно.

А я-то радовался, что Холли наконец разобралась с делением.

— Какой он молодец, — сказал я.

— А почему ты к ним не ездишь?

— Это долгая история, цыпочка. Одного утра не хватит.

— А можно мне все равно ездить, хотя ты не ездишь?

— Посмотрим, — ответил я. На словах все выглядело настоящей идиллией, но Холли все еще не смотрела на меня. Что-то ее глодало, помимо проблем на поверхности. Если она видела моего папашу в его обычном состоянии, то нам предстоят священные войны — и, возможно, новые слушания по опекунству.

— Что тебя тревожит, солнышко? Кто-то из них тебя обидел?

Холли пробежалась ногтем по клавишам рояля.

— У бабушки и дедушки нет машины.

Я ждал вовсе не этого.

— Нет.

— Почему?

— Она им не нужна.

Непонимающий взгляд. Меня как громом поразило: Холли в жизни не встречала человека, у которого нет машины, даже если она не нужна.

— А как же они добираются куда-нибудь?

— Пешком или на автобусе. Их друзья живут в двух минутах ходьбы, а все магазины за углом. Что им делать с машиной?

Холли поразмыслила.

— А почему у них не весь дом?

— Они всегда там жили, бабушка родилась в той квартире и переезжать оттуда не собирается.

— А почему у них нет компьютера и даже посудомойки?

— Не у всех есть.

— Компьютер у всех есть.

Мне было противно признаться даже самому себе, но я постепенно начал догадываться, зачем Оливия и Джеки стремились показать Холли, откуда я родом.

— Не-а, — возразил я. — У многих просто нет денег на такие вещи, даже тут, в Дублине.

— Папа, бабушка с дедушкой — бедняки?

На щеках Холли вспыхнул легкий румянец, как будто она произнесла нехорошее слово.

— Ну, это смотря кого спросить. Сами они скажут — нет. Сейчас они живут гораздо лучше, чем когда я был маленьким.

— Значит, они были бедняки?

— Да, лапочка. Мы не голодали, конечно, но были бедными.

— Очень бедными?

— Сама посуди: в отпуск мы не ездили, на билеты в кино приходилось копить, я носил старые вещи твоего дяди Шая, твой дядя Кевин донашивал мои, а новых не покупали. Бабушка с дедушкой спали в гостиной, потому что не хватало спален.

Холли широко распахнула глаза, словно слушала страшную сказку.

— Честно?

— Ага. Очень многие так жили. И не считали, что это конец света.

— Но… — Румянец на щеках Холли стал пунцовым. — Хлоя говорит, что бедные — шваль.

Меня это ни капли не удивило. Хлоя — глупая, злобная и нудная дочь анорексичной, злобной и нудной мамаши, которая говорит со мной громко и медленно, подбирая слова попроще — еще бы, ведь ее семья выбралась из сточной канавы на поколение раньше моей, ведь ее жирный, злобный и нудный муж ездит на «тахо». Я всегда считал, что этой подлой компании следует отказать от дома, но Лив возразила, что придет время, и Холли сама забудет Хлою. Мысль об этом прекрасном моменте заставила меня сдаться.

— И что же имела в виду Хлоя? — ровным голосом спросил я.

Холли знает меня как облупленного, и ее глаза забегали по моему лицу.

— Это не плохое слово.

— Но уж точно не хорошее. Как ты думаешь, что оно значит?

— Ну ты же знаешь… — протянула дочь, неопределенно пожав плечами.

— Солнышко, если ты употребляешь слово, то нужно хоть немного представлять, что оно значит.

— Ну, вроде «тупые». Которые ходят в спортивных костюмах, и у них нет работы, потому что они лентяи, и говорить правильно они не умеют, потому что бедные.

— А я? По-твоему, я тупой и ленивый?

— Ты — нет!

— Моя семья была бедной как церковные мыши.

— Это другое! — встревоженно возразила Холли.

— Именно. И богатые, и бедные могут быть мерзавцами, а могут быть хорошими людьми. Деньги тут не играют никакой роли. Приятно, когда они есть, но не деньги делают человека человеком.

— А мама Хлои говорит, что если сразу не заявить, что у тебя полно денег, то ни от кого уважения не добьешься.

— От вульгарности семейки Хлои даже самая распоследняя шваль брезгливо поморщится, — заявил я, теряя остатки терпения.

— Что такое вульгарность?

Холли оставила в покое рояль и смотрела прямо на меня, озабоченно нахмурив брови, ожидая, что я все растолкую и все объясню. Пожалуй, впервые за всю ее жизнь я понятия не имел, что ей сказать. Ну как растолковать разницу между бедным рабочим и бедной швалью ребенку, который уверен, что компьютеры есть у всех, как объяснить, что такое «вульгарный», ребенку, который вырос на Бритни Спирс; как объяснить хоть кому-нибудь, почему вся ситуация — полное дерьмо. Почему Оливия не научила меня, что делать, но теперь ее это не касается; теперь отношения с Холли — только моя проблема. В конце концов я забрал из ее руки рояльчик, вернул его в кукольный домик и потянул Холли к себе на колени.

— Хлоя тупая, да? — Дочурка пристально посмотрела мне в глаза.

— Господи, ну конечно. Знаешь, если бы в мире не хватало тупости, Хлоя и ее семья исправили бы положение в один миг.

Холли кивнула и комочком прижалась к моей груди; я уперся ей в темечко подбородком.

— А ты потом покажешь, где дядя Кевин упал из окна? — попросила она.

— Если считаешь, что так надо, то, конечно, покажу.

— Только не сегодня.

— Ладно. Сегодня давай до конца дня доживем.

Мы сидели на полу, я качал Холли, она задумчиво посасывала кончик косички.

Потом пришла Оливия и напомнила, что пора в школу.

В Долки я взял гигантский стакан кофе и какой-то натурального вида кекс — Оливия решила, что я сочту домашний завтрак приглашением переехать обратно — и, присев на парапет, наблюдал, как разжиревшие бизнесмены на крутых тачках звереют оттого, что прочие машины не расступаются перед ними. Потом я набрал номер своей голосовой почты.

— А… э-э… Фрэнк… Привет. Это Кев. Да, ты говорил, что сейчас не время, но… Ну то есть не сейчас, ну, когда освободишься, позвони? Вечером сегодня, даже если поздно, это не страшно. Э-э… Спасибо. Пока.

Второй звонок — снова Кевин, но говорить он не стал. То же самое на третий раз — в это время мы с Холли и Джеки наворачивали пиццу. Четвертый звонок — незадолго до семи, предположительно по дороге к родителям.

— Фрэнк, снова я. Слушай… Мне, в общем, надо поговорить с тобой. Да, я знаю, что ты, наверное, и думать не хочешь про всю эту дрянь, но ей-богу, я не шучу, я только… Позвони мне? Ладно, наверное… пока.

Что-то изменилось между поздним вечером субботы, когда я отослал его обратно в паб, и полуднем воскресенья, когда начались звонки. Что-то могло произойти по дороге или в пабе — некоторые завсегдатаи «Блэкберда» лишь по чистой случайности никого до сих пор не пришили, — но это вряд ли. Кевин был на взводе задолго до того, как мы появились в пабе. Я надеялся припомнить что-нибудь полезное, но все говорило мне, что мой брат — спокойный парень. Тем не менее он места себе не находил начиная примерно с того момента, как мы направились в номер шестнадцатый. Я списывал встревоженное состояние Кевина на то, что обыватели в восторг от трупов не приходят; вдобавок моя голова была занята другим. Похоже, что за этой тревогой скрывалось что-то еще.

Что бы ни глодало Кевина, случилось оно не в эти выходные. Что-то таилось у него в глубине души все двадцать два года, а в субботу сорвалось с цепи и постепенно — наш Кевин никогда не отличался стремительностью — всплыло на поверхность, зудело все сильнее и сильнее. Он целые сутки пытался забыть — или разобраться и оценить последствия самостоятельно, а потом обратился за помощью к старшему брату Фрэнсису. Когда я велел проваливать, он выбрал кого-то еще — и выбор оказался самый неудачный.

По телефону голос Кевина звучал приятно, сразу слышно — хороший парень, с таким хотелось познакомиться. Даже сбитый с толку и расстроенный, он говорил легко.

Теперь предстояло сделать следующий ход, и выбор у меня был невелик. Идея мило поболтать с соседями потеряла привлекательность, когда до меня дошло, что половина улицы считает меня хладнокровным ниндзя-братоубийцей. Да и не стоило маячить на виду у Снайпера — хотя бы ради Джорджа и его кишок. С другой стороны, болтаться по улицам, стаптывать каблуки и поглядывать на мобильник, как сопливая девчонка после свидания — ну когда же позвонит Стивен! — меня тоже не прельщало. Когда я не делаю ничего, мне необходима цель.

Что-то покалывало мой загривок, словно кто-то выдергивал волоски один за другим. Я всерьез отношусь к этому ощущению; случалось и так, что не обрати я на него внимания — быть мне покойником. Что-то я пропустил; что-то видел или слышал — и не заметил.

В отделе спецопераций мы не пишем на видео лучшие моменты, как ребята из убойного, поэтому у нас очень хорошая память. Я поудобнее устроился на парапете, закурил и начал заново прокручивать каждую мелочь, которую узнал за последние несколько дней.

Всплыло вот что: я так и не выяснил, каким образом чемоданчик оказался в каминной трубе. Если верить Норе, он попал туда между днем четверга, когда она позаимствовала у Рози плейер, и вечером субботы. Однако, по словам Мэнди, у Рози в эти два дня не было ключей, что практически исключало возможность тайком вынести чемоданчик — слишком много неудобных садовых стен отделяли ее от номера шестнадцатого, — а Мэтт Дейли следил орлиным взором. Значит, и днем, и ночью вытащить что-то объемное было сложно. А еще, по словам Норы, по четвергам и пятницам Рози ходила на работу и с работы с Имельдой Тирни.

Вечером в пятницу Нора уходила с подружками в кино; спальня оставалась в распоряжении Рози и Имельды: хочешь — собирай вещи, хочешь — строй планы. На Имельду никто не обращал внимания, она могла бы запросто выйти из квартиры и вынести все, что заблагорассудится.

Теперь Имельда жила на Холлоус-лейн, подальше от Фейтфул-плейс, так что в периметр Снайпера не попадала. Что-то во взгляде Мэнди подсказывало мне: вполне возможно, что Имельда в разгар рабочего дня окажется дома. Отношения с соседями у нее сложные, так что она согласится приветить блудного сына, оказавшегося на распутье. Я допил остатки холодного кофе и направился к машине.

Мой приятель в электрокомпании нашел счет на имя Имельды Тирни с адресом: Холлоус-лейн, дом 10, квартира 3. Здание смахивало на ночлежку: на крыше оторванные шиферные плиты, краска на двери осыпается струпьями, за чумазыми окнами провисли тюлевые занавески. Соседи наверняка молятся, чтобы землевладелец продал дом уважаемому яппи или хотя бы спалил дотла ради страховки.

Я угадал: Имельда была дома.

— Боже мой, Фрэнсис! — воскликнула она, открыв дверь квартиры. В голосе слышались сразу удивление, облегчение и ужас.

Двадцать два года не пошли на пользу Имельде. Она никогда не считалась сногсшибательной, но высокий рост, отличные ножки и классная походка были при ней; всего этого могло хватить надолго. Таких, какой она стала теперь, ребята из отдела называют «спаскрик»: тело из «Спасателей», рожа из «Криминальных хроник». Фигуру она сохранила, но под глазами набухли мешки, а морщины на лице напоминали шрамы от ножа. Белый спортивный костюм усеивали кофейные пятна, а корни осветленных волос отросли дюйма на три. При виде меня Имельда кокетливо поправила прическу, словно этого было достаточно, чтобы мы снова превратились в беззаботных подростков, упивающихся субботним вечером. От этого жеста защемило сердце.

— Приветики, Мельда! — Я одарил ее своей лучшей улыбкой, напоминая о былой крепкой дружбе. Имельда мне всегда нравилась. Разумная, неугомонная девчонка, едкая и нервная — и неудивительно: постоянного отца сменила череда временных, зачастую женатых — и не на матери Имельды; в те времена это имело значение. В детстве Имельде постоянно приходилось заступаться за мать. Большинство из нас, так или иначе, жили в стеклянных домах, но безработный алкоголик в качестве отца считался куда меньшим злом, чем мать-потаскуха.

— Я слышала про Кевина, упокой Господи. Горе-то какое, Фрэнсис!

— Упокой Господи, — согласился я. — Вот, подумал, раз уж оказался в этих местах, навещу старых друзей.

Я замер на пороге. Имельда бросила беспокойный взгляд через плечо, но я не пошевелился, и деваться ей было некуда.

— У меня не прибрано… — предупредила она.

— Думаешь, меня это волнует? Посмотрела бы на мою берлогу. Я так рад тебя увидеть! — произнес я, скользнув в дверь.

Квартира не выглядела как загаженный хлев, но я понял, на что Имельда намекала. У Мэнди мне хватило одного взгляда, чтобы понять: вот довольная женщина; ее жизнь хоть и не вечный праздник, но такая, какая ей нравится. С Имельдой все иначе. Гостиная казалась даже меньше, чем была на самом деле, потому что повсюду валялось барахло: на полу у дивана — грязные пластиковые стаканы и картонки от китайской еды навынос, на батареях какие-то женские причиндалы разных размеров, запылившиеся стопки коробок от пиратских дисков по углам. Отопление работало на полную мощность, а окна давно не открывались; в воздухе стоял густой запах сигарет, еды и женщин. Все, кроме телика-переростка, следовало бы заменить.

— Замечательная квартирка, — сказал я.

— Дерьмо, — отрезала Имельда.

— Я рос в худшей.

— И что? — Имельда пожала плечами. — Эта все равно дерьмовая. Чаю хочешь?

— С удовольствием. Как поживаешь?

— Сам погляди, — бросила она, уходя на кухню. — Садись там.

Я нашел на диване непродавленный участок и уселся.

— Я слышал, у тебя дочки?

Имельда замерла с чайником в руках.

— А я слышала, ты теперь в полиции.

Я уже привык к беспричинным приступам гнева, накатывающим, когда мне сообщают, что я превратился в легавого; они бывают даже полезны.

— Имельда! — обиженно воскликнул я. — Ты серьезно? Ты решила, я пришел насчет твоих девчонок?

— Мало ли… — неопределенно заявила Имельда. — Они ни в чем не виноваты.

— Я не знаю даже, как их зовут. Я спросил без всякой задней мысли. Да вырасти ты хоть целый клан Сопрано! Надо же, я просто заглянул по старой памяти, приветики и все такое… А ты меня гнобишь, мол, я не тем на жизнь зарабатываю. Так бы сразу и сказала, я б свалил. Честно.

Губы Имельды неохотно дернулись, и она включила чайник.

— Фрэнсис, а ты все такой же, вспыльчивый, как порох! Трое у меня: Изабель, Шанья и Женевьева. Все три — кошмарный ужас, подростки… А у тебя? — Что характерно, ни слова про отца — или отцов.

— Девочка, — ответил я. — Девять лет.

— Ой, у тебя все еще впереди, спаси тебя Господь. Знаешь присказку: сыновья рушат дом, а дочки рушат голову? Чистая правда, скажу я тебе.

Имельда положила чайные пакетики в кружки. Глядя, как она двигается, я почувствовал себя старым.

— Ты все еще шьешь?

— Господи, да когда это было! — насмешливо фыркнула она. — Я ушла с фабрики двадцать лет назад. Сейчас перебиваюсь по мелочам. В основном уборкой подрабатываю.

Имельда искоса взглянула на меня — в боевой готовности, если я вдруг припас комментарии.

— Иммигрантки из Восточной Европы берут дешевле, но кое-где еще требуют, чтобы английский знали. Я в этом смысле подхожу.

Чайник закипел.

— Про Рози, наверное, слышала? — спросил я.

— Да, слышала. Кошмар какой! Все это время… — Имельда разлила чай и мотнула головой, словно пытаясь что-то отогнать. — Все это время я думала, что Рози в Англии. Когда узнала, поверить не могла. Никак. Честное слово, целый день ходила как зомби.

— И я тоже. В общем, неделя не задалась.

Имельда принесла пакет молока и сахар, освободила для них место на кофейном столике.

— А Кевин… Такой парень замечательный! Какое несчастье! Я так расстроилась, хотела зайти к вашим, но… — Она пожала плечами. Хлое с ее мамашей и за миллион лет не разобраться в тонкой, но отчетливой классовой пропасти, из-за которой Имельда считала (возможно, справедливо), что ей не будут рады в доме моей матери.

— Жаль, я так хотел тебя увидеть. Но погоди-ка, теперь мы правильно беседуем, да?

— Надо же, Фрэнсис, ты нисколько не изменился! — улыбнулась Имельда. — Всегда умел убалтывать!

— Зато теперь у меня прическа лучше.

— О Господи! Ирокез помнишь?

— Могло быть хуже — рыбий хвост, как у Живчика.

— Фу, прекрати. Вот голова была…

Имельда пошла в кухню за кружками. Даже будь у меня в запасе уйма времени, в дальнейших разговорах смысла не было: Имельда куда сообразительнее Мэнди и уже поняла, что у меня есть цель, хотя и не знала какая.

— Послушай, Мельда, я, конечно, лезу куда не надо, но на то есть свои причины… — начал я.

Имельда сунула заляпанную кружку мне в руку и села в кресло, хотя на спинку не откинулась и глядела по-прежнему настороженно.

— Говори.

— Когда ты отнесла чемоданчик Рози в номер шестнадцатый, где ты его оставила?

Совершенно пустой ответный взгляд — взгляд тупого мула — ясно напомнил мне, где я очутился. Врожденные инстинкты взяли свое: Имельда прекрасно помнила, что беседует с копом.

— Какой чемоданчик? — недоуменно спросила она.

— Да брось, Имельда, — сказал я ласково и с улыбкой — одна неудачная интонация, и вся поездка сюда коту под хвост. — Мы с Рози планировали все месяцами. Думаешь, она не рассказала, что делает?

Бессмысленная мина постепенно сползла с лица Имельды; впрочем, не до конца.

— Ты меня в это дело не впутывай. Если кто спросит, не видела я никакого чемоданчика.

— Не вопрос, цыпочка. Я тебя когда-нибудь подставлял? Ты сделала нам с Рози одолжение, за что огромное тебе спасибо. Понимаешь, мне нужно знать, трогал ли кто-нибудь чемоданчик после того, как ты его принесла. Помнишь, где ты его оставила? И когда?

Имельда пристально посмотрела на меня из-под тонких век, пытаясь понять, что к чему, и полезла в карман за сигаретами.

— За три дня до того как вы собирались уехать, Рози мне во всем призналась. До того она ни словечка не проронила; мы с Мэнди догадывались, что дело нечисто, но ничего определенно не знали. Ты Мэнди видел?

— Ага. Она в хорошей форме.

— Надутая корова, — пробормотала Имельда, щелкая зажигалкой. — Куришь?

— Да, спасибо. Я думал, вы с Мэнди подруги.

Имельда коротко прыснула и вручила мне зажигалку.

— Нет, она от меня нос воротит. Да мы никогда особо и не дружили, просто привыкли обе гулять с Рози, а стоило ей уехать…

— Ты для Рози всегда была ближе всех.

Имельда одарила меня взглядом, пояснившим, что мужчины получше меня пытались ее умаслить — и не смогли.

— Если бы мы и вправду дружили, она бы сразу призналась, что вы затеяли, а так рассказала только потому, что папаша за ней следил и в одиночку было не справиться. Мы вместе на фабрику ходили, говорили обо всем, ну, как обычно. А в тот день Рози попросила меня об одолжении…

— Как ты вынесла чемоданчик из квартиры Дейли?

— Запросто. В пятницу после работы я пришла к Рози, мы сказали родителям, что будем в комнате Рози слушать новый альбом «Юритмикс», нарочно громко крутили, чтобы никто не услышал, как Рози пакуется. — Имельда еле заметно улыбнулась, уперлась локтями в колени и словно превратилась в прежнюю остроязыкую девчонку. — Ты бы поглядел на нее, Фрэнсис. Она плясала по комнате, пела в расческу, схватила новые трусики, которые специально купила, чтобы ты не видел ее в старых, и крутила их над головой… И меня заставила плясать с ней; мы, наверное, выглядели как пара идиотин, ржали как лошади — и пытались все делать тихо, чтобы родители не пришли выяснять, что происходит. Понимаешь, Рози наконец-то поделилась своим секретом и была на седьмом небе от счастья.

Я мысленно захлопнул дверь перед этой картиной; как-нибудь в другой раз.

— Здорово как… А когда она закончила укладываться…

— Я просто взяла чемоданчик и пошла. Ей-богу! — Имельда хитро улыбнулась. — Накрыла его кофтой, но приглядись кто получше, сразу бы раскусили. Рози громко и отчетливо попрощалась со мной, я проорала «до свидания, мистер и миссис Дейли» — они в гостиной телик смотрели. Розин папаша повернулся, когда я проходила мимо двери, — проверял, чтобы Рози со мной не увязалась, а чемоданчика не заметил. Я и ушла.

— Вы молодцы, обе! — похвалил я. — Ты сразу пошла в номер шестнадцатый?

— Ага. Зима ведь: уже стемнело, холодина страшная и на улице никого. Никто меня не видел. — Имельда прикрыла глаза, вспоминая. — Слушай, Фрэнсис, мне до смерти было страшно туда идти. Я никогда в тот дом не заходила в темноте, да еще в одиночку. Хуже всего оказалось на лестнице; на первом этаже в комнатах еще какой-то свет из окон, а на лестнице сплошная темень. Я поднималась ощупью, вся в паутине… Половина ступенек шатаются, как будто сейчас весь дом рухнет, со всех сторон какие-то шорохи и скрипы… Ей-богу, казалось, кто-то следит за мной… Может, привидение? Если бы до меня кто-нибудь дотронулся, я бы так заорала! Я и так выскочила оттуда как ошпаренная…

— Ты помнишь, где оставила чемоданчик?

— Мы с Рози заранее договорились, что я спрячу его за камином в первой комнате на верхнем этаже… Ну, ты помнишь. Если бы он не влез, я бы засунула его под кучу досок, железок и прочего дерьма в углу подвала — но это уже самый крайний случай, я бы туда не пошла ни за что. Чемоданчик-то влез за камин как миленький.

— Спасибо за помощь, Имельда! — Я вздохнул. — Надо было давным-давно тебя поблагодарить, но лучше позже, чем никогда.

— Слушай, а можно, я спрошу — или вся игра в одни ворота?

— Как в гестапо — «фопросы здесь задаю йа»? Нет, крошка, играем честно: дашь на дашь. Спрашивай.

— Ходят слухи, что Рози и Кевина убили. Обоих. Это просто болтают ради скандала или так и есть?

— Рози убита, да, — подтвердил я. — Насчет Кевина пока никто не уверен.

— Как ее убили?

— Мне не говорят.

— Ну да, конечно, — разочарованно протянула Имельда.

— Слушай, если хочешь, считай меня копом, только сейчас даже в полиции так не считают. Я не расследую это дело; мне даже близко к нему нельзя подходить. Я рискую вылететь с работы из-за того, что сюда приехал. На этой неделе я не коп, а нудный прилипала, который не уходит, потому что любил Рози Дейли.

Имельда прикусила губу.

— Я тоже ее любила, прям обожала!

— Поэтому я и тут. Не представляю, что с ней случилось, и не верю, что копы это выяснят. Мне нужна помощь, Мельда.

— Зачем ее убили? Гады этакие… Рози в жизни никому ничего не сделала, она только и хотела… — Имельда умолкла и нервно курила, ковыряя пальцами дыру в ветхой обшивке дивана. Мне не хотелось прерывать ее размышления. — А я-то думала, что она вырвалась…

Я вопросительно поднял бровь. Морщинистые щеки Имельды покрыл легкий румянец, как будто она смутилась, сказав глупость.

— Ну посмотри хоть на Мэнди… Вся в мать: выскочила замуж при первой возможности, бросила работу, посвятила себя семье, женушка, мамочка, хозяюшка, живет в том же доме и даже одевается, как родная матушка когда-то. Все наши приятели выросли такими же — копия родителей, — хотя в юности твердили, что будут другими. — Имельда раздавила сигарету в переполненной пепельнице. — На меня посмотри… До чего я дошла? Трое детей от трех папаш — Мэнди небось уже доложила? Изабель я родила в двадцать. И — прямиком на пособие. С тех пор у меня ни разу не было нормальной работы, замуж не вышла, ни с кем не встречалась дольше года — да и то все женатики. В юности я строила грандиозные планы, и все они рухнули. Я и пикнуть не успела, как превратилась в родную мать. Проснулась однажды утром — и нате вам.

Я вытащил две сигареты из своей пачки, прикурил одну для Имельды.

— Спасибо. — Она повернула голову, выпустила дым в сторону. — Только Рози в собственную мамочку не превратилась. Знаешь, когда жизнь прижимала, я всегда думала, что Рози где-то в Лондоне, в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, занимается сногсшибательным делом, которое мне и не снилось. Единственная, кто вырвался.

— Я не превратился в свою мамочку. Или, точнее, в папочку, — заметил я.

Имельда бросила на меня недоверчивый взгляд — службу в полиции благом не назовешь.

— Шанья беременна, а кто отец — не знает, — вздохнула она. — А ей всего семнадцать.

Даже Снайпер не смог бы перевернуть такое в позитив.

— Ну, ей-то мама поможет, — заметил я.

— Ага… — Плечи Имельды бессильно поникли, словно она ожидала услышать от меня совет, как все исправить. — Хоть что-то.

Кто-то из соседей врубил Фифти Сента, из-за стены тут же заорали, мол, сделайте потише. Имельда словно ничего не заметила.

— Слушай, у меня еще один вопросик имеется… — начал я.

Что-то в моем голосе насторожило Имельду, и бессмысленный взгляд вернулся на место.

— Ты никому не говорила, что мы с Рози уезжаем?

— He-а. Я не стукачка какая-нибудь. — Она оскорбленно выпрямилась, готовая к бою.

— Я и не думал. Знаешь, есть куча способов вытянуть из человека информацию. Тебе было… сколько — восемнадцать, девятнадцать? Девчушку легко подпоить или еще как язык развязать, хоть на намек.

— Я не тупая.

— Я тоже. Понимаешь, в ту ночь кто-то поджидал Рози в номере шестнадцатом. Ее там встретили, убили и спрятали тело. Всего три человека в мире знали, что Рози придет туда за чемоданчиком: я, Рози и ты. От меня никто этого не узнал. Сама говоришь, Рози держала рот на замке; ты была ее лучшей подругой, но она даже тебе призналась в самый последний момент. Никогда не поверю, что она разболтала об этом кому-то еще, просто для прикола. Хрень. Остаешься ты.

Имельда вскочила с кресла и выбила кружку у меня из руки.

— Наглая скотина, обзывать меня треплом в моем же доме! Тебя и на порог нельзя было пускать. И наболтал тут — встретиться со старой подружкой! Подружкой, твою мать, ты хотел выведать, что я знаю… — Она метнулась в кухню и швырнула кружки в раковину.

Такой силы залп из всех орудий может вызывать только чувство вины.

— Это ты тут наболтала про любовь к Рози, — не отставал я, решив додавить Имельду. — Про то, как хотела, чтобы она вырвалась… как же, хрень все это!

— Ты понятия не имеешь, о чем ты говоришь. Тебе легко: приперся после стольких лет, весь из себя крутой, и смотаешься, как только пожелаешь, — а мне здесь жить. Моим детям здесь жить.

— По-твоему, я собрался канать отсюда? Я тут, Имельда, нравится мне или нет. И никуда не собираюсь.

— А вот собираешься! Вали из моего дома. Забирай свои расспросы и засунь себе в задницу. Пошел вон!

— Скажи, кому ты говорила, и я уйду.

Я прижал Имельду к подоконнику; ее взгляд, полный безумного страха, заметался по кухне в поисках путей к отступлению.

— Имельда, я тебя не ударю, — осторожно начал я. — Я просто спрашиваю.

— Пошел вон, — повторила она, вцепившись во что-то у себя за спиной.

Я запоздало сообразил, что ее страх был не рефлекторным, не остался на память от урода, который поколачивал ее, — нет, боялась она именно меня.

— Ты что себе думаешь? — спросил я. — Что, по-твоему, я с тобой сделаю?

— Меня насчет тебя предупредили, — еле слышно ответила она.

Не помня себя, я шагнул вперед — и увидел занесенный над головой хлебный нож, перекошенный рот, из которого вот-вот вырвется крик… Я ушел. Имельда, собравшись с силами, перегнулась через перила и заорала мне вслед, к радости соседей:

— И не смей возвращаться, черт бы тебя побрал!

Дверь ее квартиры захлопнулась.