Будильника я не услышал. Один взгляд на циферблат — почти девять, — и я с бешено колотящимся сердцем выскочил из постели. Обычно я себе такого не позволяю: выучился просыпаться по первому сигналу будильника, в каком бы состоянии ни был. Про душ, бритье и завтрак пришлось забыть. Я быстро оделся и вышел. Вчерашний сон, или что там уж это было, притаился в уголке сознания и царапал меня своими когтями словно невидимый монстр. Когда движение на улицах встало — дождь лил как из ведра, — я чуть не бросил машину прямо на дороге, чтобы проделать остаток пути бегом. Рывок от стоянки до офиса — и я промок до нитки.

Куигли в ужасном клетчатом пиджаке, прислонившись к перилам на первой лестничной площадке, похрустывал коричневым бумажным пакетом для вещдоков. Обычно в субботу Куигли я мог не опасаться — ему редко поручали огромные дела, работать над которыми нужно было круглые сутки, — но он всегда опаздывал с отчетами. Вот и теперь он, вероятно, пришел, чтобы запугать одного из моих «летунов» и свалить всю писанину на него.

— Детектив Кеннеди, можно вас на пару слов? — спросил он.

Он ждал меня: это должно было стать для меня первым сигналом.

— Я спешу.

— На этот раз я оказываю вам услугу, а не наоборот.

Хоть он и говорил негромко, эхо закружило его голос, понесло вверх по лестнице.

Вторым сигналом для меня должен был стать этот липкий, приглушенный тон, однако я промок, я спешил и на уме у меня были более важные дела. Я едва не прошел мимо — меня остановил мешок для вещдоков, маленький, размером с мою ладонь. Окошка не видно, так что в мешке могло лежать что угодно. Если Куигли раздобыл нечто имеющее отношение к моему делу и если я не пролью немного елея на его мерзкую душонку, он может допустить ошибку при оформлении, и тогда я еще несколько недель не получу доступа к улике.

— Валяй, — сказал я, стоя вполоборота к следующему пролету и показывая тем самым, что разговор будет коротким.

— Отличный выбор, детектив. Вы, случайно, не знаете молодую женщину лет двадцати пяти — тридцати пяти, рост примерно пять футов четыре дюйма, худую, с короткими черными волосами? Наверное, стоит сказать, что она очень привлекательная — если вам по вкусу бродяжки.

Я едва не ухватился за перила, чтобы не упасть. Подколка Куигли прошла мимо: я думал только о неопознанном трупе женщины с моим номером в мобильнике, с кольцом, которое сняли с окоченевшего пальца и бросили в пакет для опознания.

— Что с ней стало?

— То есть вы ее знаете?

— Да. Я ее знаю. Что случилось?

Куигли растягивал удовольствие, выгибая брови и стараясь выглядеть загадочно, — и ему бы удалось, до той самой секунды, когда я бы впечатал его в стену.

— Она забрела сюда спозаранку. Хотела немедленно увидеть Майка Кеннеди, «если вы не против», и была очень настойчива. Майк, да? Я-то полагал, что тебе нравятся более чистые и респектабельные, ну да о вкусах не спорят.

Он ухмыльнулся. Я ничего не мог ответить: чувство облегчения было настолько мощным, словно меня выпотрошили.

— Бернадетта сказала ей, что тебя нет, что нужно сесть и подождать, но маленькой мисс Аварии это не подходило. Она страшно суетилась, повышала голос, и все такое. Возмутительное поведение. Полагаю, кое-кому нравятся истеричные особы, но это же полицейское управление, а не ночной клуб.

— Где она?

— Ваши подружки не моя забота, детектив Кеннеди. Я просто случайно зашел сюда и увидел, какой кавардак она устроила. Я решил вам помочь, показать молодой женщине, что она не должна врываться в контору словно царица Савская и требовать того, другого и третьего. Поэтому я сообщил ей, что я ваш друг и что она может мне сказать то же, что и вам.

Я засунул руки в карманы, чтобы спрятать сжатые кулаки.

— То есть ты угрозами заставил ее все рассказать.

Куигли сжал губы:

— Не стоит говорить со мной в таком тоне, детектив. Я не заставлял ее, а просто привел в комнату для допросов, и там мы немного поболтали. Убедить ее удалось не сразу, но в конце концов она сообразила, что лучше всего выполнять приказы полиции.

— Ты пригрозил арестовать ее.

Одна мысль о том, что она может оказаться под замком, превратила бы Дину в испуганного зверя; я почти слышал безумные голоса, которые звучат все громче в ее голове. Я лихорадочно раздумывал о том, как подать против Куигли как можно больше жалоб. Мне плевать: пусть у него в кармане сам главный комиссар полиции, пусть я остаток жизни проведу с овцеводами в Лейтриме, — но эта тварь рухнет в пропасть вместе со мной.

— У нее была краденая собственность, принадлежащая полиции. Я не мог закрыть на это глаза, не так ли? Если она отказывалась ее вернуть, мой долг — посадить ее под арест.

— Ты о чем? Какая собственность полиции? — Я пытался вспомнить, что мог принести домой: папку, фотографию? Чего я еще не хватился?

Куигли тошнотворно улыбнулся и выставил вперед пакет для вещдоков.

Я наклонил пакет к слабому потоку жемчужного света, пробивающегося через окно лестничного пролета. Куигли не ослабил хватку. Только через секунду я сообразил, на что именно смотрю: это был женский ноготь — аккуратно подпиленный и наманикюренный, покрашенный розово-бежевым лаком. Ноготь был вырван с мясом. В трещине застрял клочок розовой шерсти.

Куигли о чем-то разглагольствовал, но был где-то далеко, и я его не слышал. Воздух стал плотным, жестким, он бил меня по голове, он говорил со мной тысячей безумных голосов. Мне нужно было отвернуться, сбить Куигли с ног и бежать — но я не мог пошевелиться. Мне казалось, что кто-то сколол мои веки булавками.

Ярлычок подписан знакомым почерком, твердым, с наклоном вперед — совсем не похожим на полуграмотные каракули Куигли. «Найдено в жилище Конора Бреннана, в гостиной…» Холодный ветер, аромат яблок, отстраненный взгляд Ричи.

Когда слух вернулся ко мне, Куигли все еще говорил. Лестничный пролет сделал его голос шипящим, бесплотным.

— Сначала я решил — Боже мой, великий Снайпер Кеннеди оставляет вещдоки валяться где попало, и их подбирает его телка! Кто бы мог подумать?

Он хихикнул. Я почти чувствовал, как этот смешок стекает по моему лицу словно прогорклое сало.

— Но пока я ждал, когда ты соизволишь нас посетить, я чуть-чуть почитал твое дело — ненавижу совать свой нос в чужие дела, но ты же понимаешь: нужно было понять, где может пригодиться эта штука, нужно было решить, как именно поступить. И, смотри-ка, я обнаружил кое-что интересное! Вот этот почерк не твой, конечно, твой за столько лет я уже научился отличать, — но в папке с материалами дела он появляется до ужаса часто. — Куигли постучал себя пальцем по виску. — Меня же не зря зовут детективом, так?

Мне хотелось сжать пакет в руке, так чтобы он рассыпался в прах и исчез, чтобы даже его образ стерся из моей памяти.

— Я знал, что вы с молодым Курраном споетесь, но даже и не подозревал, что вы настолько близки. — Снова этот смешок. — И я вот думаю: юная леди взяла это у тебя или у Куррана?

Какая-то часть моего сознания снова пришла в движение — она действовала методично, словно машина. Двадцать пять лет, потраченных на то, чтобы научиться держать себя в руках. Друзья смеялись надо мной, новички закатывали глаза, стоило мне обратиться к ним с «той самой речью». Да пошли они все! Дело того стоило — хотя бы ради одного разговора на продуваемой сквозняками лестнице. Когда воспоминания об этом деле начинают царапать круги у меня в мозгу, я говорю себе только одно — все могло быть гораздо хуже.

Куигли наслаждался каждой секундой нашего разговора, и этим стоило воспользоваться.

— Только не говори, что забыл спросить у нее об этом. — Мой голос был холоден словно лед.

Я угадал: он не удержался.

— О Боже, какая драма: отказалась назвать мне свое имя, отказалась сообщить, где и как она добыла вот это. А когда я надавил на нее — слегка, — она просто начала истерить. Я не шучу: она вырвала с корнем огромный клок волос и завопила, что скажет тебе, будто это сделал я. Конечно, это меня не волновало — любой нормальный человек скорее прислушается к сотруднику полиции, чем к каким-то беспочвенным обвинениям безумной девицы. Я мог бы заставить ее говорить, но в этом не было смысла: я не верил ни единому слову. Знаешь, может, она и суперсладкая, но по ней плачет смирительная рубашка.

— Как жаль, что у тебя не было ее под рукой.

— Ты бы мне еще спасибо сказал, честное слово.

На этаже выше распахнулась дверь, и трое парней пошли по коридору в столовую, на все лады ругая какого-то свидетеля, у которого внезапно началась амнезия. Мы с Куигли вжались в стену словно заговорщики и молчали до тех пор, пока их голоса не затихли.

— И что ты с ней сделал? — спросил я.

— Велел ей взять себя в руки и разрешил уйти — и она умчалась. По пути показала Бернадетте «фак». Чудесно. — Куигли сложил руки на груди и поджал тройной подбородок; сейчас он напоминал толстую старуху, которая проклинает распутную молодежь. На секунду я холодно и отстраненно взглянул на разговор со стороны — и едва не улыбнулся. Дина напугала Куигли до полусмерти. Что ж, иногда безумие может пригодиться. — Она твоя девушка? Или просто подарочек, который ты купил, чтобы себя порадовать? За сколько она продала бы тебе эту штуку?

Я погрозил ему пальцем:

— Веди себя прилично. Она хорошая девушка.

— Она очень везучая девушка: мне страшно хотелось ее арестовать. Я отпустил ее, только чтобы сделать тебе приятное. Поэтому мне кажется, что я заслужил благодарность.

— Похоже, она просто оживила скучное утро. Это ты должен сказать мне спасибо.

Разговор шел совсем не так, как запланировал Куигли.

— Ладно, — сказал он, пытаясь вернуть беседу в нужное русло, поднял пакет для вещдоков и слегка сжал верхнюю часть жирными белыми пальцами. — Скажите нам, детектив, насколько вам необходима эта штука?

Значит, он ничего не понял. На меня накатила волна облегчения. Я стряхнул капли дождя с рукава и пожал плечами.

— Кто знает? Спасибо, что забрал ее у девушки и все такое, но вряд ли это критически важная улика.

— Но проверить не мешает, да? Ведь если улика попадет в архив, то тебе уже не пригодится.

Время от времени мы забываем сдавать вещдоки. Так происходить не должно, но это случается: сняв пиджак, ты обнаруживаешь, что в кармане что-то лежит — ты положил туда конверт, когда свидетель попросил тебя на пару слов. Или ты открываешь багажник и видишь там пакет, который собирался сдать еще вчера. Если больше никто не может взять твои ключи или открыть багажник, то все нормально, это не конец света. Но данная улика была у Дины несколько часов или даже дней. Если мы попытаемся предъявить улику в суде, представитель защиты скажет, что Дина могла сделать с ней что угодно — хоть подышать, хоть заменить на что-то совсем другое.

Вещественные доказательства не всегда поступают к нам с места преступления «в чистом виде» — иногда свидетели приносят их спустя недели. Иногда улика может лежать в поле под дождем несколько месяцев, пока ее не найдет разыскная собака. Мы работаем с тем, что есть, и находим способы парировать аргументы защиты. Но этот случай — другой. Эту улику мы загрязнили сами, и она загрязнила все, к чему мы прикасались. Если мы попытаемся ее использовать, тогда все наши действия в ходе следствия могут быть оспорены: этот предмет мы могли подложить, на того человека — надавить, этот факт мы могли придумать, чтобы наша версия была более убедительной. Мы нарушили правила всего лишь однажды — но кто в это поверит?

Я пренебрежительно щелкнул по пакету, и от одного прикосновения по коже пошли мурашки.

— Этот вещдок нам бы пригодился, если бы связал подозреваемого с местом преступления. Однако у нас полно других вещей, которые помогут установить ту же связь. Думаю, мы проживем и без него.

Глазки Куигли впились в мое лицо.

— Как бы то ни было… — начал он, пытаясь скрыть разочарование: я его убедил. — Как бы то ни было, из-за этой улики дело могло бы полететь ко всем чертям. Старший инспектор подпрыгнет до потолка, если узнает, что кто-то из его суперкоманды раздает вещдоки как конфеты — и не из какого-то дела, а именно из этого. Ах, бедные детки. — Куигли покачал головой и укоризненно пощелкал языком. — Тебе нравится этот юноша — Курран, да? Ты же не хочешь, чтобы он снова надел форму? Такой талант, такие замечательные рабочие отношения между вами — все пойдет прахом. Ужас, правда?

— Курран — большой мальчик, может сам о себе позаботиться.

— Ага! — Куигли торжествующе указал на меня пальцем, словно я проболтался, выдал какой-то важный секрет. — Значит, я правильно понимаю, что он все-таки наглый парень?

— Понимай как хочешь.

— Да, конечно, это не важно. Даже если это сделал Курран, он все равно на испытательном сроке, и за него отвечаешь ты. Если кто-то узнает… Это будет страшный удар — а ведь твоя карьера только-только пошла в гору… — Куигли приблизился ко мне, и я увидел, как блестят его мокрые губы, увидел грязь и жир, которые впитались в воротник его пиджака. — Это ведь никому не нужно, да? Уверен, мы сможем договориться.

Мне вдруг показалось, что он говорит о деньгах. И на долю секунды я, к своему стыду, подумал, что нужно согласиться. У меня есть сбережения — на тот случай если со мной что-нибудь произойдет и кому-то придется ухаживать за Диной. Деньги небольшие, но их хватит, чтобы заткнуть пасть Куигли, спасти Ричи и себя, вернуть мир обратно на орбиту. Тогда все мы сможем жить дальше, словно ничего не произошло.

Но вдруг я понял: ему нужен я, — так что возврата к прежней, безопасной жизни нет. Он хочет работать вместе со мной над хорошими делами, приписывать себе мои достижения и сбрасывать на меня безнадежные случаи. Он хочет греться в лучах славы, многозначительно выгибая бровь, если я буду расхваливать его перед О'Келли с недостаточным рвением. Он хочет видеть, что Снайпер Кеннеди целиком в его власти. Конца этому не будет.

Мне хочется верить, что предложение Куигли я отверг по другой причине. Знаю, многие приняли бы это как должное — то, что мое эго просто не позволило бы мне завершить карьеру, выполняя его команды и отслеживая, чтобы его кофе был нужной температуры. Я до сих пор надеюсь убедить себя в том, что отказался по соображениям морали.

— Договариваться с тобой я не стану, даже если ты мне бомбу на грудь повесишь, — сказал я.

Куигли отшатнулся, но сдаваться был не намерен. Цель была так близка, что он практически истекал слюной.

— Не говори то, о чем позднее можешь пожалеть, детектив Кеннеди. Всем остальным не обязательно знать, где эта вещь была вчера ночью. Телку свою ты построишь, так что она слова не скажет. Курран — если у него есть хоть капля ума — тоже. Пакет сразу отправится в хранилище вещдоков, будто ничего и не произошло. — Он покачал пакетом; ногти сухо застучали по бумаге. — Это будет наш секрет. Подумай об этом, прежде чем хамить.

— Тут и думать не о чем.

Куигли прислонился к перилам.

— Я скажу тебе кое-что, Кеннеди. — Его тон изменился: притворное дружелюбие исчезло. — Я знал, что ты завалишь это дело, с той самой секунды, когда ты вернулся от старшего инспектора. Я знал. Ты всегда считал себя особенным, да? Мистер Совершенство, ни одного правила не нарушил. И теперь посмотри на себя. — Снова эта усмешка, на этот раз почти злобный оскал, который Куигли уже не прятал. — Я хочу узнать только одно: что заставило тебя переступить черту? Неужели ты — кто так долго был святее папы римского — просто решил, что тебе все сойдет с рук? Что никто не заподозрит великого Снайпера Кеннеди?

Значит, сегодня, субботним утром Куигли пришел в контору не для того, чтобы писать отчеты и ловить моих «летунов», а только для того, чтобы не упустить момент моего падения.

— Я просто хотел тебя порадовать, старина. И, похоже, у меня это получилось.

— Ты всегда считал меня идиотом. Давайте все поржем над Куигли, этим тупым кретином — он ведь даже ничего не поймет. Ну же, скажи: если ты герой, а я дурак, то почему ты сейчас по уши в дерьме, а я с самого начала знал, что так и будет?

Он ошибался, полагая, что я его недооцениваю. Я всегда знал, что у Куигли есть одно качество — нюх, как у гиены, инстинкт, который ведет его, истекающего слюной, к нервным подозреваемым, напуганным свидетелям, не уверенным в себе новичкам — ко всему слабому, пахнущему кровью.

А я ошибся, когда решил, что он не выслеживает меня. После стольких лет невыносимых сессий у психотерапевта, после стольких усилий, потраченных на то, чтобы держать под контролем каждое слово и каждую мысль, я был уверен, что вылечился, что раны зажили, а кровь смыта. Я знал, что заслужил спокойную жизнь. Я был абсолютно уверен в том, что мне ничто не угрожает.

Когда я сказал О'Келли «Брокен-Харбор», все шрамы в моем сознании вспыхнули как огни маяка, и я шел на их свет, от той секунды до этой, словно домашняя скотина. Работая над делом, я сиял, будто Конор Бреннан на той темной дороге — яркий сигнал для всех хищников и падальщиков на много миль вокруг.

— Куигли, ты не дурак. Ты позорище. Я бы мог лажать по-крупному час за часом, каждый день до самой пенсии, и все равно был бы лучше тебя. Мне стыдно работать в одном отделе с тобой.

— Значит, тебе повезло — долго работать вместе нам уже не придется. Старшему инспектору нужно просто взглянуть на это.

— Это я забираю, — сказал я и протянул руку за пакетом, но Куигли резким движением убрал его за пределы досягаемости. Он поджал губы и задумался, раскачивая пакет, зажатый между большим и указательным пальцами.

— Не уверен, стоит ли его тебе отдавать. Откуда я знаю, где он окажется?

— Меня тошнит от тебя, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи.

Куигли нахмурился, но, увидев мое лицо, осекся и бросил пакет мне на ладонь, словно он грязный.

— Я обо всем сообщу в отчете, — проинформировал он меня. — В самое ближайшее время.

— Давай. Только не путайся у меня под ногами. — Я засунул пакет в карман и ушел.

* * *

Я поднялся на последний этаж, заперся в туалетной кабинке и прижался лбом к холодной пластиковой двери. Мысли стали скользкими и предательскими словно черный лед, и я нигде не мог найти опоры: еще один шаг — и я буду беспомощно барахтаться в ледяной воде. Когда руки наконец перестали дрожать, я открыл дверь и пошел вниз, в диспетчерскую.

Там было жарко и шумно: «летуны» отвечали на звонки, записывали данные на белой доске, пили кофе, смеялись над грубыми шутками и спорили о контурах кровавых следов. Ото всей этой энергии у меня закружилась голова: я шел по комнате, чувствуя, что ноги могут отняться в любую секунду.

Ричи, закатав рукава рубашки, сидел за столом и перебирал отчеты, не глядя на них. Я бросил промокшее пальто на спинку стула, наклонился к Ричи и тихо сказал:

— Сейчас мы возьмем по нескольку листов бумаги и выйдем — быстро, словно торопимся, но без шума. Пошли.

Он уставился на меня: глаза у него были красные, и выглядел он хреново, — затем кивнул, взял пачку отчетов и встал из-за стола.

На верхнем этаже, в дальнем конце коридора, есть комната для допросов, которую мы используем только при крайней необходимости. Отопление там не работает — даже в середине лета там холодно словно в подземелье. Кроме того, там что-то с проводкой — люминесцентные лампы светят так, что глаза режет, а через одну-две недели перегорают. Мы отправились туда.

Ричи закрыл за нами дверь и встал рядом с ней — забытая пачка бумаг бесполезно свисает в руке, глаза бегают словно у шантрапы. Именно так он и выглядел — тощий хулиган, прижавшийся к разукрашенной граффити стене, стоящий на стреме, охраняющий мелких дилеров в обмен на дозу. А я-то уже начал считать его своим напарником. Еще совсем недавно мне было приятно стоять рядом с ним плечом к плечу, а теперь я испытывал отвращение — и к нему, и к себе.

Я достал из кармана пакет для вещдоков и положил на стол. Ричи прикусил губу, но не вздрогнул и не отвел взгляд. Во мне угасла последняя искра надежды: к этому он был готов.

Тишина тянулась вечно. Возможно, Ричи думал, что я так давлю на него словно на подозреваемого. Но мне казалось, что воздух в комнате сделался хрустальным, хрупким, и если заговорить, то он разобьется на миллион острых как бритва осколков, которые обрушатся на нас и разрежут на куски.

— Одна женщина принесла это сегодня утром, — наконец сказал я. — По описанию она похожа на мою сестру.

Теперь Ричи проняло. Его голова дернулась, и он с перекошенным лицом уставился на меня, забыв, как дышать.

— Мне бы хотелось узнать, какого хера эта штука оказалась у нее, — добавил я.

— Твоя сестра?

— Женщина, которая ждала меня здесь во вторник вечером.

— Я не знал, что она твоя сестра. Ты ничего не сказал.

— Потому что это не твое дело. Как вещдок оказался у нее?

Ричи привалился к двери и провел ладонью по губам.

— Она пришла ко мне домой, — ответил он, не глядя на меня. — Вчера вечером.

— Как она узнала твой адрес?

— Не знаю. Вчера я пошел домой пешком — мне нужно было подумать. — Он быстро взглянул на стол, словно это причиняло ему боль. — Наверное, она снова ждала здесь: либо тебя, либо меня, — увидела, как я вышел, и пошла за мной. Я добрался до дому, и уже через пять минут звонок в дверь.

— И ты пригласил ее выпить чаю и поболтать? Так ты обычно поступаешь, если в дверь звонит незнакомая женщина?

— Она попросила разрешения войти. Она замерзла — я видел, что она дрожит. Кроме того, она не незнакомка — я ее запомнил. — Ну конечно: люди, а мужчины — особенно, Дину быстро не забывают. — Я не хотел, чтобы твоя подруга замерзала у меня на пороге.

— Да ты настоящий святой. А тебе не пришло в голову — ну даже не знаю — позвонить мне и сказать, что она у тебя?

— Пришло, да. Я собирался позвонить, но она… Она была не в форме. Вцепилась мне в руку и все повторяла: «Не говори Майку, что я здесь, не смей говорить Майку, он с ума сойдет…» Я бы все равно позвонил, только она не дала мне ни одного шанса. Даже когда я шел в туалет, она забирала у меня мобильник. А мои соседи по квартире свалили в паб, так что я не мог им намекнуть или отправить тебе эсэмэску, пока она разговаривает с ними. И в конце концов я подумал — не беда, ночь она проведет в безопасном месте, а утром мы с тобой поговорим.

— Не беда, — отозвался я. — Значит, ты так это называешь?

Короткая мучительная пауза.

— Что ей было нужно? — спросил я.

— Она беспокоилась о тебе.

Я рассмеялся так громко, что удивил нас обоих.

— Ах вот как? Офигеть. Кажется, на данном этапе ты уже достаточно хорошо знаком с Диной, чтобы понять — если о ком и нужно беспокоиться, то это о ней. Ты же детектив, приятель, и значит, мать твою, должен замечать очевидные вещи. Моя сестра безумна как мартовский заяц. У нее винтиков в голове не хватает. Она ходит по потолку и раскачивается на люстре. Только не говори, что ты этого не заметил.

— Она не показалась мне безумной: расстроенной — да, в полный рост, но это из-за беспокойства о тебе. Типа, очень беспокоилась. Ужасно беспокоилась.

— Об этом я и говорю: это же безумие. О чем она беспокоилась?

— О деле, о том, что́ оно с тобой вытворяет. Она сказала…

— Дина знает только то, что это дело существует. Вот и все. И даже этого хватило, чтобы у нее съехала крыша. — Я никому не распространяюсь о том, что Дина сумасшедшая. Были люди, которые высказывали мне свои предположения на данную тему, но никто не повторял эту ошибку дважды. — Хочешь знать, как я провел вечер вторника? Слушая ее бред о том, как она не может спать в своей квартире, потому что занавеска в ванной тикает словно напольные часы. Хочешь знать, как я провел вечер среды? Уговаривая ее не поджигать гору бумаги, которую она выдрала из моих книг.

Ричи поежился:

— Я ничего этого не знал. У меня дома она была не такой.

У меня в животе что-то крепко сжалось.

— Ну разумеется, черт побери. Она знала, что ты мигом побежишь мне звонить, а это в ее планы не входило. Она сумасшедшая, а не дура. Сила воли у нее будь здоров — и при случае она ею пользуется.

— По ее словам, она гостила несколько дней у тебя, и поняла, что это дело расплавило тебе мозг. Она… — Ричи тщательно подбирал слова. — Она сказала, что с тобой не все ладно. Что раньше ты всегда был к ней добр, даже когда она этого не заслуживала — это ее слова, — но что прошлой ночью она тебя испугала и ты вытащил пистолет. Она ушла, потому что ты сказал ей, будто она должна покончить с собой.

— И ты ей поверил.

— Я решил, что она преувеличивает, но все же… Она не придумывала насчет стресса. Она говорила, что ты разваливаешься на части, что это дело тебя убивает, но ты ни за что от него не откажешься.

Я не мог разобраться в этой темной и запутанной истории, не мог понять, хочет ли Дина отомстить за какую-то реальную или воображаемую обиду или же увидела то, что я упустил, и именно поэтому, словно напуганная птица, которая бьется о стекло, стала колотить в дверь Ричи. Я не мог решить, какой из двух вариантов хуже.

— Она сказала: «Ты его напарник, тебе он доверяет. Ты должен о нем позаботиться. Мне он не позволяет, родным тоже, но, возможно, тебе разрешит».

— Ты с ней переспал?

Я не собирался задавать этот вопрос. Ричи открыл рот и на долю секунды промедлил — это сказало мне все, что я хотел знать.

— Можешь не отвечать, — бросил я.

— Слушай, дружище, слушай — ты ведь не говорил, что она твоя сестра. И она тоже не говорила. Клянусь, если бы я знал…

Я едва не сказал ему все — и, Боже мой, удержался только потому, что решил, будто это сделает меня уязвимым.

— А ты думал, она кто? Моя девушка? Бывшая? Моя дочь? Как бы от этого стало лучше?

— Она сказала, что ты ее старый друг. Что вы познакомились еще в детстве — что ваши семьи вместе арендовали летом фургоны в Брокен-Харборе. Она так сказала. Почему я должен был думать, что она врет?

— Может, потому что она чокнутая? Она приходит к тебе, болтает о деле, о котором представления не имеет, несет разный вздор про то, что у меня якобы нервный срыв. Ее слова на девяносто процентов бред. И тебе даже не пришло в голову, что с остальными десятью тоже не все в порядке?

— Это был не бред. Она в точку попала: дело на тебя действует. Я почти с самого начала так думал.

Каждый вдох причинял мне боль.

— Как это мило. Я тронут. И, значит, тебе показалось, что в данной ситуации уместно трахнуть мою сестру.

Ричи, казалось, с радостью отрезал бы себе руку, лишь бы закончить этот разговор.

— Все было не так.

— Боженька милосердный! Как же это было не так? Она накачала тебя наркотиками? Приковала наручниками к кровати?

— Я не собирался… И, кажется, она тоже.

— Ты всерьез пытаешься меня убедить в том, что знаешь, о чем думает моя сестра? После одной ночи?

— Нет. Просто хочу сказать…

— Я знаю ее гораздо лучше, но даже я понятия не имею, что творится у нее в голове. Более чем вероятно, что она с самого начала точно знала, что будет делать. Я на сто процентов уверен, что это была ее идея, а не твоя. Но это не значит, что ты должен был ей подыгрывать. О чем ты думал, черт тебя возьми?

— Богом клянусь, просто одно потянуло за собой другое. Она боялась, что дело сведет тебя с ума, бегала по гостиной и плакала, даже сесть не могла — так была расстроена. Я обнял ее — просто чтобы успокоить…

— И на этом месте заткнись. Красочные подробности мне не требуются. — Я сам мог в точности представить, как все произошло. Это так просто, так смертельно просто — поддаться безумию Дины. Сначала ты всего лишь мочишь ноги, сидя на краешке — надеясь схватить ее и вытащить, — а минуту спустя ты уже на глубине, отчаянно машешь руками, пытаясь выплыть на поверхность и глотнуть воздуха.

— Говорю тебе — это произошло само по себе.

— Сестру своего напарника. — Внезапно я почувствовал, что истощен, что меня тошнит, а в горле поднимается что-то жгучее. Я прислонился головой к стене, закрыл глаза и прижал пальцы к векам. — Безумную сестру своего напарника. Как это могло показаться нормальным?

— Это ненормально, — тихо ответил Ричи.

Темнота под пальцами была глубокой, успокаивающей; я не хотел открывать глаза и снова видеть этот жесткий, кусающий свет.

— А когда ты проснулся утром, Дина уже исчезла — как и пакет с вещдоком. Где он лежал?

Секундная пауза.

— На туалетном столике.

— Где его мог заметить каждый, кто вошел бы в комнату: сосед, грабитель, девочка на одну ночь. Блестящее решение, сынок.

— Дверь в спальню запирается. А днем я держал его при себе, в кармане пиджака.

Мы столько спорили: Конор или Пэт, воображаемые звери, старые романтические истории, — и все это время Ричи мне врал. Он с самого начала знал ответ — ответ был так близко, что я мог дотянуться до него рукой.

— И это так здорово тебе помогло, да?

— Я и не думал, что она его возьмет. Она…

— Ты вообще не думал. По крайней мере, после того как она зашла в твою спальню.

— Она была твоей подругой — по крайней мере, я так считал. Я не думал, что она что-то у меня украдет, а особенно вещдок. Она сильно насчет тебя переживала — это было очевидно. Зачем же ей портить твое дело?

— О нет, нет. Дело испортила не она. — Я отнял руки от лица — Ричи был пунцовым. — Она стырила пакет, потому что изменила свое мнение о тебе. И не она одна, приятель. Как только она его заметила, ей пришло в голову, что ты, возможно, не такой уж прекрасный прямодушный парень, которому стоит доверять, и, значит, не тот, кто может позаботиться обо мне. Поэтому она решила сама это сделать, доставив мне вещдок, который мой напарник захотел утаить. Двойная польза: расследование возвращается в нужное русло, а я узнаю, с кем имею дело. Сумасшедшая она или нет, но что-то она поняла правильно.

Ричи молча разглядывал свои ботинки.

— Ты вообще собирался мне об этом рассказать?

Услышав вопрос, он резко выпрямился.

— Да, собирался. Именно поэтому я и положил вещдок в пакет и надписал его. Если бы не хотел, то мог бы в унитаз спустить.

— Ну, поздравляю, сынок. А что ты за это хочешь — медаль? — Я кивнул в сторону пакета. Я не мог смотреть на него прямо: казалось, что в нем сидит что-то живое и яростное, как огромное насекомое, которое бьется о тонкую бумагу и пластик, пытаясь разорвать швы и напасть. — Найдено в жилище Конора Бреннана, в гостиной. Когда я был на улице, звонил Ларри?

Ричи тупо посмотрел на бумаги у себя в руках, словно не мог вспомнить, откуда они взялись. Он разжал пальцы, позволив им упасть на пол.

— Да.

— Где это было?

— Наверное, на ковре. Я раскладывал по местам добро, которое лежало на диване, а ноготь зацепился за рукав свитера. Его там не было, когда мы забрали одежду с дивана, — помнишь, мы же тщательно ее просматривали на предмет кровавых пятен. Должно быть, ноготь зацепился, когда свитер лежал на полу.

— Какого цвета свитер? — Если бы у Конора Бреннана были розовые вязаные вещи, я бы это запомнил.

— Зеленый. Типа хаки.

А ковер — кремового цвета, с грязно-зелеными и желтыми завитками. Парни Ларри могли бы облазить всю квартиру с лупой в поисках вещи, которая совпадает с этим розовым клочком, и ничего не найти. Но как только я увидел этот ноготь, я сразу понял, откуда взялась розовая шерсть.

— И как ты интерпретируешь эту находку? — спросил я.

Возникла пауза. Ричи смотрел в пустоту.

— Детектив Курран, — окликнул его я.

— Ноготь… По форме и лаку… соответствует ногтям Дженни Спейн. Шерсть, которая застряла в нем… — У Ричи дернулся уголок рта. — Мне кажется, что она соответствует вышивке на подушке, которой задушили Эмму Спейн.

Та промокшая нитка, которую Купер выудил из ее горла, придерживая хрупкий подбородок большим и указательным пальцами.

— И что, по-твоему, это означает?

— По-моему, это означает, что убийцей могла быть Дженнифер Спейн, — ответил Ричи ровно и очень тихо.

— Не «могла быть». Была.

Он шевельнул плечами:

— Это неточно. Она могла подцепить клочок и другим способом — раньше, когда укладывала Эмму…

— Дженни следит за собой, у нее ни один волосок из прически не выбьется. Думаешь, она бы целый день проходила с цепляющимся за все ногтем и так бы и легла спать?

— Клочок шерсти мог попасть и от Пэта. Шерсть цепляется к его пижаме, когда он душит Эмму подушкой, а затем, пока он борется с Дженни, она ломает ноготь, клочок цепляется за него…

— Данное конкретное волокно — одно из тысяч волокон на его пижаме, на ее пижаме и тех, что по всей кухне. Какова вероятность?

— Это могло произойти. Нельзя просто валить все на Дженни. Помнишь, Купер же был уверен, что она не сама нанесла себе раны?

— Знаю. Я с ней поговорю. — Мысль о том, что придется иметь дело с миром за пределами комнаты, ударила словно палка по коленям. Я тяжело сел за стол. Стоять я уже не мог.

«Я с ней поговорю». Не «мы». Ричи все понял; он открыл рот, потом снова закрыл, пытаясь придумать правильный вопрос.

— Почему ты не сказал мне? — В моем голосе прозвучала нота боли, но мне уже было плевать.

Ричи отвел взгляд и, встав на колени, принялся собирать бумаги с пола.

— Потому что я знал, что́ ты захочешь сделать, — ответил он.

— Что именно? Арестовать Дженни? Не предъявлять Конору обвинения в трех убийствах, которых он не совершал? Что, Ричи? Что, мать твою, тут такого ужасного, что ты просто не мог этого допустить?

— Не ужасного… Арестовать ее… Не знаю, по-моему, это было бы неправильно.

— Это же наша работа. Мы арестовываем убийц. Если у тебя с этим проблемы, значит, ты выбрал не ту профессию.

Ричи снова встал.

— Вот поэтому я тебе и не говорил. Знал, что ты так скажешь. Знал. У тебя все черное и белое, никаких вопросов; просто действуй по инструкции и иди домой. Мне нужно было все обдумать; я знал, что, как только тебе скажу, будет уже поздно.

— Черт побери, разумеется, у меня все черное и белое. Ты убиваешь своих родных, ты садишься в тюрьму. Где, по-твоему, тут оттенки серого?

— Дженни в аду. Каждую секунду до конца жизни она будет испытывать такую боль, о которой я и думать не хочу. Ты считаешь, что тюрьма накажет ее сильнее, чем она сама? Ни Дженни, ни мы не в силах исправить то, что она сделала, и вряд ли стоит сажать ее под замок. Чем тут поможет пожизненное заключение?

Я-то думал, что это особый дар Ричи: убеждать подозреваемых и свидетелей в том, что он — как бы абсурдно и фантастично это ни звучало — относится к ним как к живым людям. Как он дал понять Гоганам, что они для него не просто мерзкие сволочи, как он убедил Конора Бреннана, что тот не дикое животное, которое нужно убрать с улиц города, — все это произвело на меня огромное впечатление. Я должен был раскусить его в ту ночь, когда мы сидели в логове и разговаривали просто как два мужика. Я должен был сразу распознать опасность и понять, что его поведение вовсе не притворство.

— Так вот почему ты так накинулся на Пэта Спейна. А я-то думал, что все это во имя истины и справедливости. Вот дурак.

Ричи хватило воспитанности, чтобы покраснеть.

— Нет, не поэтому. Поначалу я действительно думал, что это сделал он: Конор меня не убеждает, и мне казалось, что других подозреваемых нет, а увидев эту штуку, подумал…

Он умолк на полуслове.

— Мысль о том, чтобы арестовать Дженни, оскорбила твою тонкую натуру, а вот засадить Конора в тюрьму пожизненно за преступления, которых он не совершал, — это, по-твоему, всего лишь плохая идея. Очень мило с твоей стороны. Поэтому ты решил свалить все на Пэта. Хорошо ты вчера разыграл сцену с Конором. Кстати, он ведь почти клюнул. Наверное, у тебя весь день пошел насмарку, когда он дал задний ход.

— Пэт же умер, ему все равно. Я помню, что ты говорил — все будут считать его убийцей. А как он писал на форуме, что просто хочет позаботиться о Дженни? Как думаешь, что бы он выбрал — взять вину на себя или упечь ее пожизненно? Он бы умолял нас назвать его убийцей. На коленях бы ползал.

— Так вот что ты делал с этой сукой Гоган, и с Дженни тоже. Весь этот бред про то, не стал ли Пэт чаще выходить из себя, не было ли у него нервного срыва, не боялись ли вы, что он причинит вам вред… ты хотел, чтобы Дженни бросила Пэта под танк. Только оказалось, что у убийцы больше представления о чести, чем у тебя.

Лицо Ричи вспыхнуло еще ярче, но он не ответил.

— Давай на секунду предположим, что все будет по-твоему, — сказал я. — Отправим эту штуку в измельчитель мусора, переложим вину на Пэта, закроем дело и позволим Дженни уйти из больницы. Как ты думаешь, что будет дальше? Что бы ни произошло той ночью, Дженни любила своих детей. И мужа тоже любила. Что она сделает, как только наберется сил?

Ричи положил отчеты на стол на безопасном расстоянии от пакета и подравнял стопку.

— Закончит начатое, — ответил он.

— Да. — Свет поджигал воздух, превращал комнату в белое марево, в головоломку из светящихся силуэтов. — Именно так она и сделает. И на этот раз не облажается. Если выпустить ее из больницы, через двое суток она умрет.

— Да. Скорее всего.

— И почему, черт побери, это тебя не волнует? — Ричи приподнял плечо, словно пожимая им. — Может, ты хочешь отомстить? Она заслужила смерть, но у нас никого не казнят, так что какого черта, пусть сделает это сама. Так ты думал?

Ричи посмотрел мне в глаза:

— Это лучшее, что может с ней случиться.

Я едва удержался, чтобы не схватить его за рубашку.

— Ты не имеешь права так говорить. Сколько Дженни еще жить — пятьдесят лет, шестьдесят? И по-твоему, ей лучше всего лечь в ванну и вскрыть себе вены?

— Да, может, шестьдесят лет. Половину из них в тюрьме.

— И это самое лучшее для нее место. Ей лечиться нужно. Ей нужна терапия, лекарства, не знаю еще что — в этом врачи разбираются. В тюрьме она все это получит. Она вернет долг обществу, ей вправят мозги, и, выйдя на свободу, она сможет как-то жить.

Ричи замотал головой:

— Нет, не сможет. Не сможет. Ты что, сдурел? Ничего ее не ждет. Она же убила своих детей — держала их до тех пор, пока они не перестали сопротивляться. Зарезала мужа и лежала рядом с ним, пока он истекал кровью. Ни один врач в мире этого не исправит. Ты видел, в каком она состоянии. Ее уже нет. Прояви милосердие, отпусти ее.

— А, ты хочешь поговорить о милосердии? Дженни Спейн не единственная героиня этой истории. Фиону Рафферти помнишь? А ее мать? Их пожалеть не хочешь? Подумай о том, что́ они уже потеряли, а потом посмотри на меня и скажи, что они заслужили потерять еще и Дженни.

— Они ничего из этого не заслужили. Думаешь, им станет легче, если они узнают, что она сделала? Они ее в любом случае потеряют — но так хотя бы все будет кончено.

— Нет. — Слова вытягивали из меня воздух, оставляя внутри пустоту. Мне показалось, что грудная клетка вот-вот обрушится. — Для них это никогда не кончится.

Это заставило Ричи заткнуться. Он сел напротив меня, продолжая равнять стопку отчетов. Потом снова заговорил:

— Я не знаю, что такое «ее долг обществу». Назови хоть одного человека, которому станет лучше, если Дженни просидит в тюрьме двадцать пять лет.

— Заткнись. У тебя нет права даже спрашивать об этом. Сроки назначает судья, а не мы. Вот для чего вся эта проклятая система: чтобы надменные гаденыши вроде тебя не играли в Бога, не раздавали смертные приговоры по своему усмотрению. Действуй по правилам, мать твою, сдавай все долбаные вещдоки, и пусть долбаная система работает как задумано. Не тебе решать, должна жить Дженни Спейн или нет.

— Дело не в этом. Заставить ее столько лет жить с такой болью… Это пытка. Так нельзя.

— Нет. Ты думаешь, что так нельзя. Кто знает, почему тебе так кажется? Потому, что ты прав, или потому, что это дело разбивает тебе сердце, или тебя просто мучает совесть, оттого что Дженни похожа на мисс Келли, твою первую учительницу? Вот для этого нам даны правила, Ричи — потому что в вопросах добра и зла нельзя полагаться на разум. Только не в таких делах. Если совершить ошибку, последствия будут настолько огромные, что о них и подумать страшно, не говоря уж о том, чтобы с ними жить. В соответствии с правилами мы должны посадить Дженни. Все остальное — бред.

Ричи качал головой:

— Это все равно неправильно. В этом случае я полагаюсь на свой разум.

Я не знал, смеяться мне или выть.

— Ах вот как? Ну и посмотри, к чему он тебя привел. Ричи, правило номер ноль, всем правилам правило: твой разум слаб и жалок, он ни на что не годен, он подведет тебя в самый неподходящий момент. По-твоему, разум моей сестры не сказал ей, что она поступает правильно, когда она шла за тобой? Думаешь, Дженни не считала, что поступает правильно в ту ночь? Если доверяешь своему разуму, непременно облажаешься, и притом по-крупному. Все правильные поступки я совершил, не доверяя своему разуму.

Ричи с усилием поднял голову, чтобы посмотреть на меня.

— Твоя сестра рассказала мне про вашу мать, — проговорил он.

Я едва не дал ему по морде, но увидел, как он готовится к этому, увидел вспышку страха или надежды. Когда я сумел наконец разжать кулаки и снова сделать вдох, молчание длилось уже слишком долго.

— Что именно она тебе сказала?

— Что твоя мама утонула в то лето, когда тебе было пятнадцать. Когда вы все жили в Брокен-Харборе.

— Она, случайно, не упоминала о том, какой была эта смерть?

Он уже на меня не смотрел.

— Да, сказала. Твоя мама сама вошла в воду — типа, специально.

Я подождал — но больше он ничего не говорил.

— И ты решил, что я всего в одном шаге от смирительной рубашки? Так?

— Я не…

— Нет, сынок, мне очень интересно. Давай выкладывай: к такому выводу привела тебя цепочка умозаключений? Ты решил, что мне нанесена такая страшная травма, что уже на расстоянии одной мили от Брокен-Харбора у меня начнется психоз? Ты решил, что безумие — это наследственное, и поэтому я в любой момент могу раздеться догола и полезть на крышу, крича что-то про людей-ящериц? Боялся, что я вышибу себе мозги прямо при тебе?

— Я никогда не думал, что ты сумасшедший. Никогда. Но то, как ты вел себя с Бреннаном… Это меня беспокоило даже до… до прошлой ночи. Мне казалось, что ты перегибаешь палку, и я тебе об этом сказал.

Мне отчаянно хотелось оттолкнуть стул и закружить по комнате, но я знал — если я подойду к Ричи, то непременно его ударю, и я знал, что это плохо, даже если и не мог вспомнить почему.

— Ну да, ты так и сказал. И после разговора с Диной решил, что теперь знаешь почему. Более того, ты решил, что у тебя карт-бланш при работе с вещдоками. Этот идиот, подумал ты, этот псих с выгоревшим мозгом, сам ни о чем не догадается — он слишком занят тем, что рыдает в подушку, оплакивая мертвую мамочку. Я прав, Ричи? Так оно было?

— Нет. Нет! Я подумал… — Он быстро вздохнул. — Я подумал, что мы станем хорошими напарниками. Да, я знаю, что это звучит глупо и кем я себя вообще возомнил, но я просто… Мне показалось, что у нас все получится. Я надеялся… — Я смотрел на него в упор до тех пор, пока он не оборвал фразу. — По крайней мере, на этой неделе мы были напарниками. А если у одного из напарников проблема, значит, и у другого — тоже.

— Это было бы восхитительно, вот только у меня никаких проблем нет. По крайней мере, не было — до тех пор пока ты, умник, не решил поиграть с вещдоками. И моя мать тут ни при чем. Ты это понял? Дошло это до тебя?

Его плечи как-то странно изогнулись.

— Я просто хочу сказать… Я подумал, может… Я понимаю, почему тебе не хочется, чтобы Дженни довершила начатое.

— Мне не хочется, чтобы люди убивали — ни себя, ни кого-то еще. Именно этим я тут и занимаюсь — и никакого глубокого психологизма тут не требуется. Если кому и нужен хороший психотерапевт, так это тебе — чтобы ты не спорил о том, стоит ли столкнуть Дженни Спейн с крыши небоскреба.

— Да ладно, что за ерунда. Никто не говорит, что мы должны ее столкнуть. Но… пусть природа возьмет свое.

В некотором смысле я почувствовал облегчение — пусть горькое и слабое, но все же облегчение. Ричи никогда не стал бы детективом. Даже если бы и не это дело, даже если я не был бы таким тупым, слабым и жалким, даже если бы я видел не только то, что хочу увидеть, все равно — рано или поздно все вышло бы точно так же.

— Я тебе не какой-то там Дэвид Аттенборо. Я не сижу на трибуне и не смотрю на то, как природа берет свое. Если когда-нибудь я поймаю себя на такой мысли, то сам спрыгну с небоскреба. — В моем голосе зазвучала нота отвращения. Ричи содрогнулся, но я почувствовал лишь холодную радость. — Убийство — это часть природы. Неужели не замечал? Люди калечат друг друга, насилуют, убивают — делают все то же, что и животные. Это все часть природы. Она мой главный враг, дьявол, с которым я борюсь. Если у тебя все по-другому, ты выбрал не ту работу.

Ричи не ответил; опустив голову, он водил ногтем по столу, выписывая невидимые геометрические узоры, — я вспомнил, что он так же рисовал их на окне наблюдательной комнаты, и мне показалось, что это было сто лет назад.

— Так что ты будешь делать? — наконец спросил он. — Просто сдашь вещдок, словно ничего не произошло?

«Ты», не «мы».

— Даже если бы это было в моем стиле, такой возможности у меня нет. Дина меня не застала.

Ричи тупо уставился на меня.

— Твою мать, — выдохнул он, словно кто-то ударил его в живот.

— Угу, твою мать. Поверь мне, Куигли такого случая не упустит. Что я тебе говорил всего пару дней назад? Куигли с удовольствием бросит нас под танк. Не помогай ему в этом.

Он побелел еще сильнее. Во мне проснулся садист — у меня не осталось сил держать его под замком в одном из темных чуланов, — и вид побелевшего Ричи доставлял ему огромное удовольствие.

— Что мы будем делать? — спросил он дрогнувшим голосом.

Он протянул ко мне руки, словно я герой в сверкающих доспехах.

— Мы — ничего. Ты идешь домой.

Ричи неуверенно взглянул на меня, пытаясь понять смысл моих слов. В комнате было холодно, и он — в одной рубашке — замерз и теперь дрожал, сам того не замечая.

— Собери вещи и иди домой, — сказал я. — Сиди там, пока я тебя не вызову. Можешь в это время подумать о том, как будешь оправдываться перед главным инспектором, однако вряд ли это что-то изменит.

— А ты что будешь делать?

Я встал, опираясь о стол словно старик.

— Это не твоя проблема.

— А что будет со мной? — спросил Ричи после паузы.

К его чести, он заговорил об этом только сейчас.

— Снова наденешь форму. И больше ее не снимешь.

Я по-прежнему смотрел на свои ладони, лежащие на столе, однако краем глаза видел, как он бессмысленно кивает, пытаясь переварить услышанное.

— Ты был прав, — сказал я. — Мы хорошо сработались. Мы бы стали отличными напарниками.

— Да, это точно. — В голосе Ричи зазвучала такая печаль, что я едва не вздрогнул.

Он подобрал стопку отчетов и встал, но с места не сдвинулся. Я не поднимал глаз. Минуту спустя Ричи сказал:

— Я хочу извиниться. Знаю, на данном этапе это ни хрена не поможет, но все равно — мне очень, очень жаль, что все так вышло.

— Иди домой.

Я все так же смотрел на свои руки, пока они не расплылись, не превратились в странных белых существ, в бесформенных червей, готовых к нападению. Наконец я услышал, как закрылась дверь. Свет бил в меня со всех сторон, рикошетил от пластикового окошка в пакете для вещдоков и колол глаза. Никогда я еще не был в комнате, которая казалась столь дико яркой и такой пустой.