Фиона ждала в коридоре, сгорбившись на одном из пластиковых стульев, расставленных вдоль стены; она коротала время, наматывая на запястья потрепанный полосатый шарф. За ней на несколько миль протянулся блестящий зеленый пол коридора.

Когда за мной щелкнула дверь, Фиона резко подняла голову:

— Как Дженни? У нее все хорошо?

— Она спит. — Я подтащил еще один стул и сел рядом. Красное пальто пахло холодным воздухом и дымом: Фиона выходила на улицу покурить.

— Когда вы узнали? — спросил я.

Лицо Фионы мгновенно побелело.

— Что узнала?

У меня тысяча хитроумных методов для подобной ситуации, но не было сил, чтобы применить хоть один из них.

— Ваша сестра только что призналась в том, что убила своих родных. Я почти уверен, что для вас это уже не новость.

Лицо Фионы превратилось в застывшую маску.

— Дженни не в себе из-за лекарств. Она понятия не имеет, что говорит.

— Поверьте, мисс Рафферти, она прекрасно понимала, что говорит. И подробности соответствуют вещественным доказательствам.

— Вы ее вынудили. В таком состоянии она может сказать что угодно. Я на вас жалобу подам.

Сил у нее осталось не больше, чем у меня, и она даже не смогла выбрать угрожающий тон.

— Мисс Рафферти, пожалуйста, не надо. Все, что вы мне говорите, — это не для протокола; я даже не могу доказать, что мы вообще разговаривали. То же самое относится к признанию вашей сестры: с юридической точки зрения его не существует. Я просто пытаюсь положить конец этому кошмару, пока не пострадал еще кто-нибудь.

Фиона пристально взглянула на меня. Из-за жесткого света ее кожа казалась серой и морщинистой; сейчас Фиона выглядела старше Дженни. Где-то дальше по коридору безутешно рыдал ребенок, словно его мир только что рухнул.

Что-то убедило Фиону в том, что я говорю правду. При нашем первом разговоре я решил, что она необычная, наблюдательная; тогда я был не в восторге, но сейчас это мне помогло. Она обмякла и запрокинула голову.

— Почему… — начала Фиона. — Она же так их любила. Какого черта?.. Почему?

— Этого я не могу сказать.

— Как только вы сообщили, что Конор признался в убийстве, я поняла, что это не он, — ответила Фиона после паузы. — Даже если он полностью изменился со времени нашей последней встречи, даже если снова поссорился с Пэтом и Дженни, даже если бы он окончательно спятил, он бы так не сделал.

В ее голосе не было ни тени сомнения. На миг я вдруг испытал странную зависть к ней и Конору Бреннану. Почти все в мире ненадежно, все готово изменить обличье в любую секунду, но твоя жизнь станет совсем другой, если в ней появится человек, в котором ты уверен, уверен на все сто, — или если ты станешь таким человеком для кого-то еще. Я знаю такие супружеские пары. Я знаю таких родителей.

— Сначала я решила, что вы все придумали, но я неплохо определяю, врут люди или нет, поэтому пыталась понять, почему Конор признался. Он мог бы так сделать, чтобы защитить Пэта, чтобы спасти от тюрьмы, но ведь Пэт умер. Значит, оставалась только Дженни.

Фиона с трудом сглотнула.

— Так я и узнала.

— И поэтому вы не сказали Дженни про арест Конора.

— Да. Я не знала, что она сделает — признается, снова спятит или еще что…

— Вы с самого начала были уверены, что она виновна. Вы знали, что Конор так бы никогда не поступил, а про свою собственную сестру вы так не думали.

— А вам кажется, что я должна так думать.

— Не знаю. Просто размышляю. — Правило номер сколько-то: подозреваемые и свидетели должны верить, что ты знаешь все, что ты во всем уверен. Какое это имеет отношение к делу, я уже не помнил.

Она стала наматывать шарф на руку, подыскивая слова.

— Дженни все делает правильно, и все у нее получается, — наконец ответила она. — У нее по жизни так. И когда стало плохо, когда Пэт потерял работу… Она не знала, как с этим справиться. Вот почему я испугалась, когда она заговорила про взломщика. Побоялась, что она сходит с ума, — беспокоилась об этом с тех самых пор, как Пэта уволили. И оказалась права… Поэтому она…

Я не ответил.

— Я должна была догадаться, — яростно и глухо сказала Фиона, туже натягивая шарф. — Дженни все хорошо скрывала, но если бы я была повнимательнее, если бы чаще к ним заезжала…

Она ничего не могла сделать, но я ей этого не сказал — мне было нужно, чтобы она терзалась чувством вины.

— Вы уже говорили об этом с Дженни? — спросил я.

— Нет. О Боже, нет. Она послала бы меня ко всем чертям или… — Фиона вздрогнула. — По-вашему, я хочу, чтобы она мне об этом рассказывала?

— А с другими вы об этом говорили?

— Нет. Да и с кем? О таком с соседями не поговоришь. А мама про это узнать не должна. Никогда.

— У вас есть доказательства? Может, Дженни что-то сказала? Может, вы что-то видели? Или это просто инстинкт?

— Нет никаких доказательств. Если я ошиблась… О Боже, как я буду этому рада.

— Я не думаю, что вы ошибаетесь, но проблема вот в чем: у меня тоже нет доказательств. Предъявить в суде рассказ Дженни я не могу, а улик, которые у нас есть, недостаточно даже для того, чтобы арестовать ее. Если я не добуду что-то еще, ее свободе ничто не угрожает.

— И хорошо. — Фиона что-то прочитала на моем лице — или ей так показалось. Она устало пожала плечами. — А чего вы ждали? Да, я знаю, что она, наверное, должна отправиться в тюрьму, но мне плевать. Она моя сестра, я ее люблю. И если ее арестуют, об этом узнает мама. Да, нехорошо надеяться на то, что кто-то избежит наказания, но я на это надеюсь. Такие дела.

— А Конор? Вы же говорили, что он по-прежнему вам небезразличен? Вы позволите, чтобы он провел остаток жизни в тюрьме? Правда, долго он не просидит. Знаете, как другие преступники относятся к тем, кто убивает детей? Хотите, расскажу, что они с ними делают?

Ее глаза расширились:

— Секундочку. Вы же не посадите Конора! Вы ведь знаете, что он этого не делал!

— Его посажу не я, мисс Рафферти, а система. Я не могу просто закрыть глаза на это дело. У нас более чем достаточно улик, чтобы предъявить ему обвинения, а осудят его или нет, зависит от адвокатов, судьи и присяжных. Я просто работаю с тем, что есть. Если у меня нет ничего на Дженни, остается только Конор.

Фиона покачала головой:

— Вы этого не сделаете.

Снова эта уверенность в ее голосе, словно кованая бронза. Она показалась мне неожиданным подарком, крошечным огоньком в холодном здании: эта женщина, с которой я даже не должен был разговаривать, которая мне даже не нравилась, была во мне уверена. Ей я солгать не мог.

— Нет. Не сделаю.

— Хорошо. — Кивнув, Фиона устало вздохнула.

— Беспокоиться нужно не о Коноре. Ваша сестра собирается при первой же возможности покончить с собой.

Я постарался, чтобы это прозвучало как можно более жестко. Мне казалось, что у Фионы будет шок или паника, однако она даже не дернулась. Ее взгляд был направлен куда-то на стену коридора, на плакаты, рекламирующие чудодейственную силу средства для дезинфекции рук.

— Пока Дженни в больнице, она ничего с собой не сделает, — сказала Фиона.

Она уже все поняла. Мне вдруг пришло в голову, что она хочет, чтобы это произошло, что, как и Ричи, считает это актом милосердия или наказания. Или же ее чувства по отношению к сестре настолько запутанны, что она сама не смогла бы в них разобраться.

— Что вы собираетесь делать, когда ее выпустят? — спросил я.

— Следить за ней.

— Только вы? Круглые сутки?

— Я и мама. Она ничего не знает, но поймет, что после всего Дженни может… — Фиона дернула головой и еще с большим вниманием принялась разглядывать плакаты. — Мы будем следить за ней, — повторила она.

— Как долго — год, два, десять? А когда вы уйдете на работу, а маме захочется принять душ или вздремнуть?

— Мы наймем сиделку.

— Для этого вам в лотерею нужно выиграть. Знаете, сколько они стоят?

— Если понадобится, мы найдем деньги.

— Возьмете из страховки Пэта? — Это заставило ее умолкнуть. — А если Дженни уволит сиделку? Она свободный взрослый человек: если она не хочет, чтобы за ней ухаживали, а мы оба знаем, что это так, тогда вы ни черта с ней сделаете. Молот и наковальня. Вы убережете ее только в том случае, если посадите под замок.

— В тюрьме не так уж и безопасно. Нет, мы за ней присмотрим.

Ее голос зазвенел: я все-таки до нее достучался.

— Возможно, вам это удастся — на какое-то время. Может, протянете несколько недель или даже месяцев. Однако рано или поздно ваше внимание рассеется. Может, позвонит ваш парень и захочет поболтать или друзья позовут вас в паб, и вы подумаете: «Только один раз. Ничего страшного не произойдет, если я всего пару часов поживу как обычный человек. Я это заслужила». Может, вы оставите Дженни в одиночестве всего на минуту. На то, чтобы найти дезинфицирующее средство или бритвенные лезвия, больше и не нужно. Если кто-то всерьез настроен убить себя, он найдет способ. И если это произойдет по вашему недосмотру, вы всю жизнь будете себя казнить.

Фиона засунула ладони в противоположные рукава пальто словно в муфту.

— Чего вы хотите? — спросила она.

— Мне нужно, чтобы Конор Бреннан рассказал правду о событиях той ночи. Я хочу, чтобы вы объяснили ему, что именно он не просто мешает процессу правосудия, а бьет его по морде. Он позволяет убийце Пэта, Эммы и Джека гулять на свободе. И бросает Дженни на верную смерть. — Сделать то, что сделал Конор, посреди того кошмара, в панике и в ужасе, когда Дженни цеплялась за него окровавленными руками и умоляла, — это одно; стоять безучастно при свете дня и смотреть, как любимый человек бросается под автобус, — совсем другое. — Меня он слушать не будет: решит, что я с ним играю, — а вам поверит.

Угол рта Фионы дернулся это было почти похоже на горькую усмешку.

— Вы совсем не понимаете Конора, да?

Еще немного, и я бы рассмеялся.

— Нет, совершенно не понимаю.

— Ему плевать на правосудие, на долг Дженни перед обществом и на все такое. Он думает только о Дженни. Он наверняка знает, что́ она собирается сделать. Если он признался, то лишь для того, чтобы у нее был шанс. — Фиона снова дернула уголком рта. — Возможно, он считает меня эгоисткой, думает, что я хочу ее спасти просто для того, чтобы она была рядом. Может, он и прав. Мне все равно.

«Хочу ее спасти». Она на моей стороне, и мне нужно просто понять, как этим воспользоваться.

— Тогда скажите ему, что Дженни умерла. Он знает, что ее со дня на день выпишут из больницы; скажите, что ее отпустили и она воспользовалась первой же возможностью. Если ее уже не нужно оберегать, то, может, он решит спасти свою шкуру.

Фиона покачала головой:

— Нет, он поймет, что я вру. Он знает, что Дженни ни за что… Она непременно оставила бы записку, чтобы его спасти. Непременно.

Мы перешли на шепот словно заговорщики.

— Может, тогда убедите Дженни дать показания? Умоляйте ее, играйте на чувстве вины, говорите про детей, Пэта, Конора — про все, что хотите. Мне это не удалось, но вы…

Она продолжала качать головой:

— Дженни меня не послушает. А вы бы стали — на ее месте?

Мы перевели взгляд на закрытую дверь.

— Не знаю. — Меня переполняло разочарование, и я бы взорвался, но сил на это у меня уже не осталось. — Понятия не имею.

— Я не хочу, чтобы она умерла.

Внезапно голос Фионы задрожал. Еще немного, и она заплачет.

— Значит, нам нужны улики, — сказал я.

— Вы ведь сказали, что у вас их нет.

— Их нет — и на данном этапе уже не будет.

— Тогда что нам делать? — Она прижала пальцы к щекам и смахнула слезы.

Я вдохнул, и мне показалось, что воздух стал горючим — он прожег все мои мембраны и попал прямо в кровь.

— На ум приходит только один способ.

— Тогда примените его. Пожалуйста.

— Способ плохой. Но иногда в отчаянных ситуациях выбираешь соответствующие средства.

— Какие например?

— Редко — то есть очень редко — важные улики попадают к нам с черного хода. По каналам, которые нельзя назвать стопроцентно легальными.

Фиона уставилась на меня. Ее щеки все еще были мокрыми, однако плакать она перестала.

— То есть вы могли бы… — Она замолчала, пристально вглядываясь в меня. — Стоп. Что вы имеете в виду?

Так бывает. Не часто, совсем не так часто, как вам кажется, но все же бывает. Потому что иногда «мундир» позволяет какому-нибудь умнику себя разозлить, потому что какая-то ленивая сволочь вроде Куигли завидует настоящим детективам и их проценту раскрываемости, потому что иногда детектив точно знает, что какой-нибудь парень отправит свою жену в больницу или двенадцатилетнюю девочку — на панель. Потому что иногда человек решает руководствоваться не правилами, а совестью.

Я никогда так не делал. Мне казалось — если ты не можешь раскрыть преступление честным способом, то вообще не заслуживаешь его раскрыть. Я никогда не стал бы закрывать глаза, если окровавленная салфетка или пакетик с кокаином вдруг попадет куда нужно или если свидетель узнает, что именно должен говорить. Никто и никогда не просил меня об этом — наверное, боялись, что я напишу рапорт в отдел внутренних расследований. Я благодарен сослуживцам за то, что они меня об этом не просили. Но я был в курсе того, что происходит.

— Если бы вы принесли мне вещественное доказательство, которое связало бы Дженни с преступлением, притом быстро — например сегодня, — я мог бы арестовать ее до выписки. После этого за ней будут следить, чтобы она не покончила с собой. — Пока Дженни спала, я думал только об этом.

Фиона моргнула, обдумывая мои слова.

— Я?

— Если бы я мог обойтись без вашей помощи, то к вам не обратился бы.

Она напряженно вгляделась в мое лицо:

— Откуда я знаю, что вы не пытаетесь меня подставить?

— Зачем? Для того чтобы просто закрыть дело, свалить всю вину на кого-нибудь, вы не нужны: у меня есть Конор Бреннан — он уже упакован и готов к отправке. — В дальнем конце коридора прошел санитар, громыхая тележкой, и мы оба вздрогнули. Я заговорил еще тише. — Я рискую не меньше вашего. Если вы решите кому-нибудь об этом рассказать — завтра, месяц спустя или через десять лет, — то в лучшем случае меня ждет общение с отделом внутренних расследований, а в худшем — пересмотр всех дел, которыми я занимался, и суд. Мисс Рафферти, моя судьба в ваших руках.

— Почему?

Ответов на этот вопрос было слишком много. Потому что она сказала, что уверена во мне, — и воспоминание об этом все еще горело в моей памяти маленьким, но горячим огоньком. Я сделал это из-за Ричи. Из-за Дины, чьи губы, темно-красные от вина, говорят мне: «Нет никакой причины». В конце концов я сообщил Фионе только то, чем мог поделиться.

— У нас была улика, но ее уничтожили. По моей вине.

— Что станет с Дженни, если ее арестуют? — спросила Фиона после паузы.

— Ее отправят в психиатрическую больницу — по крайней мере сначала. Если врачи решат, что она в состоянии отвечать за свои поступки, защита заявит либо о том, что Дженни невиновна, либо о том, что психически больна. Если присяжные решат, что она совершила преступление в состоянии помешательства, ее вернут в больницу и оставят там до тех пор, пока, по мнению врачей, она представляет опасность для себя и окружающих. Если ее признают виновной, она скорее всего проведет в тюрьме десять-пятнадцать лет. — Фиона скривилась. — Знаю, вам кажется, что это много, однако так мы сможем обеспечить ей необходимое лечение. А когда ей будет столько, сколько сейчас мне, она выйдет и начнет жизнь сначала. А вы с Конором ей поможете.

Заверещала громкая связь, требуя, чтобы доктор такой-то явился в травматологическое отделение. Фиона кивнула.

— Ладно. Я с вами.

— Вы уверены?

— Уверена.

— Тогда сделаем вот что. — Слова, тяжелые будто камни, тянули меня на дно. — Вы скажете мне, что собираетесь в Оушен-Вью за вещами для сестры: ночной рубашкой, туалетными принадлежностями, айподом, книгами — всем, что ей может понадобиться. Я отвечу, что доступ в дом по-прежнему закрыт и что вам туда нельзя. Скажу, что сам могу съездить и забрать все необходимое, — а вас я возьму с собой, чтобы не ошибиться при выборе. По дороге составьте список вещей. Напишите его, чтобы я мог его предъявить, если спросят.

Фиона кивнула. Она наблюдала за мной, словно «летун» на совещании: внимательно, запоминая каждое слово.

— Когда вы снова увидите дом, у вас что-то всплывет в памяти. Внезапно вы вспомните: утром, когда вы вошли вслед за полицейскими, вы подобрали вещицу, которая лежала у лестницы. Вы сделали это машинально — дом всегда был в таком порядке, что любая вещь, валяющаяся на полу, казалась не на месте. Поэтому вы засунули ее в карман пальто, даже не осознавая, что делаете, — в конце концов, голова у вас была занята совсем другим. Ну как, ясно?

— Какую вещицу я подобрала?

— В шкатулке Дженни лежат несколько браслетов. Есть среди них один, который она часто носит, но не сплошной, а из цепочки, прочной цепочки?

Фиона подумала.

— У нее есть браслет с амулетами. Золотая цепочка, толстая и, похоже, довольно прочная. Дженни получила его от Пэта в подарок, когда ей исполнился двадцать один год, и после этого он дарил амулеты, когда происходило что-то важное: сердечко на свадьбу; амулеты с инициалами по случаю рождения детей; с домиком, когда купили дом. Дженни часто его носит.

— Отлично. Вот еще одна причина, почему вы его подняли: вы помните, что он много значит для Дженни. Она бы не хотела, чтобы он валялся на полу. Когда вы увидели, что произошло, то совсем забыли про браслет — и, естественно, с тех пор не вспоминали. Но ожидая меня возле дома, вы вспомните про браслет, поищете в карманах пальто и найдете его. Когда я вернусь в машину, вы отдадите браслет мне — вдруг пригодится.

— Как это поможет? — спросила Фиона.

— Если все произошло именно так, как я описываю, то вы не можете знать, какую роль браслет сыграет в нашем расследовании. Поэтому я ничего вам об этом не скажу — так меньше шансов, что вы проговоритесь.

— Вы тоже уверены, да? Что это сработает, что ничего не полетит под откос?

— План небезупречен. Кое-кто — возможно, и прокурор — подумает, что вы с самого начала все знали и сознательно припрятали браслет. И кое-кто задаст себе вопрос, не слишком ли удачное это совпадение. Это наши внутренние интриги, про них вам знать не обязательно. Я позабочусь о том, чтобы у вас не возникло серьезных проблем — вас не арестуют за сокрытие улик или препятствование ходу следствия. Однако я не смогу избавить вас от неприятного разговора с прокурором или с представителем защиты, если до этого дойдет. Возможно, они даже попытаются намекнуть, что вы должны быть в списке подозреваемых, — ведь в случае смерти Дженни имущество досталось бы вам.

Фиона широко раскрыла глаза.

— Не волнуйтесь. Клянусь, все это заглохнет на корню и неприятностей у вас не будет. Просто предупреждаю заранее: план не идеальный. Но другого у меня нет.

— Ладно, — ответила Фиона. Глубоко вздохнув, она выпрямилась и решительно откинула волосы с лица. — И что теперь?

— Теперь нам нужно проделать все это, включая разговоры. Если пройдем по всем пунктам, то вы вспомните детали, когда будете давать показания, или если вас будут допрашивать. Вашим словам поверят, потому что вы будете говорить правду.

Она кивнула.

— Ну, куда вы теперь, мисс Рафферти? — спросил я.

— Если Дженни заснула, мне нужно съездить за ее вещами в Брайанстаун.

Ее голос был деревянным, пустым — в нем не осталось ничего, кроме печали.

— Боюсь, что в дом вы не попадете, — ответил я. — Но, если хотите, я могу отвезти вас туда и принести из дома все, что нужно.

— Было бы замечательно. Спасибо.

— Поехали.

Я встал, держась за стену словно старик. Фиона застегнула пальто, замоталась в шарф. Ребенок перестал плакать. Мы чуть постояли в коридоре, рядом с дверью палаты, где лежала Дженни, — ждали, не остановит ли нас оклик, движение или еще что-нибудь. Никто нас не задержал.

* * *

Эту поездку я запомню на всю жизнь. Именно тогда я в последний раз мог все переиграть: взять вещи Дженни, сказать Фионе, что обнаружил недостаток в своем грандиозном плане, высадить ее у больницы и распрощаться. В тот день на пути в Брокен-Харбор я был человеком, которым хотел стать всю свою взрослую жизнь, — детективом, расследующим убийства, лучшим в отделе, тем, кто закрывает дела так, что комар носу не подточит. Когда я уезжал оттуда, то уже стал кем-то другим.

Фиона прижалась к дверце и смотрела в окно. Когда мы выехали на шоссе, я достал свой блокнот с ручкой и протянул ей. Она пристроила блокнот на колене; пока она писала, я старался ехать ровно. Закончив, она вернула мне блокнот и ручку. Я быстро взглянул на страницу: почерк четкий, округлый. «Крем для кожи (любой, на столе у кровати или в ванной). Джинсы. Топ. Свитер. Бра. Носки. Кроссовки. Пальто. Шарф».

— Ей нужна одежда, чтобы она могла выйти из больницы.

— Спасибо, — ответил я.

— Не могу поверить, что я на это согласилась.

«Вы поступили правильно», — едва не ответил я, но вместо этого сказал:

— Вы спасаете жизнь своей сестре.

— Я отправляю ее в тюрьму.

— Вы делаете все, что в ваших силах.

— В детстве я молилась о том, чтобы Дженни совершила что-нибудь ужасное, — внезапно сказала Фиона, будто слова сами вырвались наружу. — Я всегда попадала в неприятности — правда, мелкие, я ведь не преступница. Просто иногда хамила маме или разговаривала на уроках. А Дженни никогда не делала ничего плохого. Она не была паинькой, у нее само так получалось. И я молила Бога о том, чтобы она хоть раз в жизни сотворила что-нибудь реально ужасное. Тогда бы я на нее наябедничала; она бы попала в переплет, а мне бы все говорили: «Молодец, Фиона, ты все правильно сделала. Хорошая девочка».

Она сидела, положив на колени крепко сжатые кулаки, словно ребенок на исповеди.

— Больше никогда не рассказывайте эту историю, мисс Рафферти, — сказал я резче, чем хотел.

— Не буду. — Фиона снова принялась глазеть в окно.

После этого мы больше не разговаривали. Когда я свернул к Оушен-Вью, с проселка к нам бросился какой-то человек. Я ударил по педали тормоза, однако выяснилось, что это просто бегун: глаза широко раскрытые, невидящие, ноздри раздуваются словно у скачущей лошади. На секунду мне показалось, что я даже через стекло слышу, как он дышит. Затем он исчез, и больше мы никого не видели. Ветер, летевший с моря, тряс сетку ограждения, пригибал высокие сорняки в садах, толкался в окна машины.

— Я читала в газете, что эти города-«призраки» хотят сносить. Просто стереть с лица земли и сделать вид, что их вообще не было.

На секунду я вдруг увидел Брокен-Харбор таким, каким он должен был быть: жужжащие газонокосилки; радиоприемники, из которых летят сладкие ритмичные мелодии, пока мужчины моют машины; детишки, с воплями гоняющие на самокатах; бегающие трусцой девушки с «хвостиками», подпрыгивающими на каждом шагу; женщины, обменивающиеся новостями у изгороди; тинейджеры — толкающиеся, смеющиеся и флиртующие на каждом углу; яркие цвета горшков с геранью, новых машин и детских игрушек; морской ветер, несущий запахи свежей краски и барбекю. Образ был таким мощным, что на секунду затмил ржавые трубы и грязь.

— Жаль, — сказал я.

— Туда им и дорога. Это нужно было сделать четыре года назад, еще до того как городок построили, — сжечь планы и уйти. Лучше поздно, чем никогда.

Я уже неплохо ориентировался в городке, так что дом Спейнов нашел с первой попытки, не спрашивая дорогу у Фионы: она снова погрузилась в размышления, и я был этому рад. Когда я припарковал машину и открыл дверь, ветер с ревом ворвался в салон и, словно холодная вода, заполнил мои глаза и уши.

— Вернусь через пару минут, — сказал я. — Сделайте вид, будто нашли что-то в кармане, — вдруг за нами наблюдают. — Занавеска на окне у Гоганов не дрогнула, но это был вопрос времени. — Если кто-то подойдет, ничего не говорите.

Навесной замок оказался на месте: охотники за сувенирами и упыри ждали своего часа. Я нашел ключ, который отобрал у Доктора Айболита, и вошел в дом. В ушах зазвенела тишина.

Даже не стараясь обходить кровавые пятна, я порылся в кухонных шкафах, нашел мешок для мусора, затем поднялся наверх и стал быстро складывать в него вещи — Шинед Гоган скорее всего уже прилипла носом к окну и с радостью расскажет любому, как долго я пробыл в доме. Закончив работу, я натянул перчатки и открыл шкатулку с драгоценностями Дженни.

Браслет с амулетами лежал в своем собственном отделении, чтобы его можно было сразу взять и надеть. Золотое сердце и миниатюрный золотой домик поблескивали в мягком свете лампы с кремовым абажуром; буква Е с завитками и крошечными сверкающими бриллиантами; буква J, покрытая красной эмалью; бриллиантовая капелька — скорее всего подарок на совершеннолетие. На цепочке еще оставалось много места для чудесных событий, которым только предстояло произойти.

Уложив мешок на полу, я отнес браслет в комнату Эммы и включил свет — оставлять занавески незадернутыми я не собирался. Спальня была в том же виде, в котором мы с Ричи ее покинули: розовая, аккуратно убранная; лишь голая кровать свидетельствовала о том, что здесь что-то произошло. На экране монитора на столе у кровати мигало предупреждение: «12 градусов. Слишком холодно».

Щетка для волос — розовая, с нарисованным на обороте пони — лежала на комоде. Я аккуратно вытащил из нее несколько одинаковых по длине волос, осмотрел — они были тонкие, светлые и в определенном ракурсе практически исчезали. Затем отобрал те, что выдраны неосторожным взмахом щетки — с корнями и чешуйками кожи. В конце концов у меня осталось восемь волосков.

Я пригладил их, собрал в крошечный локон и, зажав корни между большим и указательным пальцами, попытался вставить другой конец в браслет — в цепочку, в застежку, в золотое сердечко. Наконец он довольно плотно зацепился за колечко, на котором висела буква J, настолько прочно, что после рывка волосы выскользнули из пальцев.

Я надел браслет на руку и разогнул одно из звеньев — на ладони появился красный след. Пэт держал Дженни за руки, поэтому ее запястья были покрыты синяками и ссадинами. Любую из них мог оставить браслет.

Купер сказал, что Эмма сопротивлялась. На секунду ей удалось оторвать подушку от лица. Пока Дженни пыталась пристроить ее на место, браслет зацепился за разметавшиеся волосы Эммы. Девочка ухватилась за него и тянула до тех пор, пока слабое звено не погнулось, а затем разжала хватку. Ее рука снова оказалась прижата подушкой, в ладони ничего не осталось, кроме нескольких волосков.

Пока Дженни довершала начатое, браслет держался на ее руке, а когда она спустилась вниз, он упал.

Возможно, для обвинительного приговора этого будет недостаточно. Волосы Эммы могли попасть в браслет, когда Дженни причесывала дочь перед сном; звено могло зацепиться за ручку двери, когда Дженни побежала вниз узнать, что за шум. История была откровенно сомнительной. Однако с учетом остальных улик этого хватит, чтобы арестовать ее, предъявить обвинения и держать под стражей вплоть до суда.

Процесс начнется через год, а то и позже. К тому моменту Дженни не раз пообщается с психиатрами и психологами; ее накачают лекарствами, дадут ей шанс сделать шаг назад, от края пропасти. Если она передумает себя убивать, то признает свою вину; у нее притупится желание выбраться из тюрьмы, а признание позволит восстановить репутацию и Пэта, и Конора. Если же нет, тогда кто-нибудь заметит, что́ у нее на уме: что бы ни думали люди, психиатры — опытные специалисты. Тогда врачи сделают все, чтобы ее защитить. Я сказал Фионе правду: план далеко не идеальный, однако в данном деле для совершенства места уже не было.

Прежде чем уйти из комнаты Эммы, я встал у окна, отодвинул занавеску и посмотрел на ряды недостроенных домов, за которыми тянулся берег. Близилась зима: на часах всего три, а свет уже впитал в себя вечернюю меланхолию и синеву моря, превратив его в бурное серое полотно с белыми полосками пены. Пластиковая пленка на окнах логова Конора гудела на ветру; окрестные дома отбрасывали безумные тени на дорогу. Городок был похож на Помпеи, на археологические раскопки, открытые для туристов, чтобы они бродили здесь, разинув рот и выгибая шеи, стараясь представить себе катастрофу, которая уничтожила всех обитателей — пока через несколько лет руины не рассыплются в прах, посреди кухонь не вырастут муравейники, а лампы не оплетут побеги плюща.

Я тихонько закрыл за собой дверь. На лестничной площадке, рядом с бухтой кабеля, который тянулся в сторону ванной, стояла драгоценная камера Ричи. Она была направлена на люк; на корпусе мигал красный огонек, указывая, что идет запись. Между камерой и стеной уже свил гамак-паутину серый паучок.

На чердаке ветер тек сквозь дыру под крышей, завывая словно лисица или баньши. Прищурившись, я заглянул в люк, и на секунду мне почудилось, что на чердаке кто-то есть — движущиеся, сливающиеся тени, комок мышц, — но я моргнул, и там не осталось ничего, кроме темноты и потока холодного воздуха.

Завтра, когда дело будет закрыто, я отправлю сюда криминалиста, чтобы он забрал камеру, изучил каждый кадр и написал мне отчет в трех экземплярах обо всем, что увидел. Я бы мог встать на колени, развернуть крошечный встроенный экран и быстро промотать запись, однако я этого не сделал. Я и так знал, что там ничего нет.

* * *

Фиона стояла, прислонившись к пассажирской двери, и безучастно смотрела на недостроенный дом, в котором мы беседовали с ней в самый первый день. Сигарета, зажатая в пальцах, посылала в небо тонкую струйку дыма. Когда я подошел, Фиона бросила окурок в выбоину, наполовину заполненную мутной водой.

— Вот вещи вашей сестры, — сказал я, протягивая мешок для мусора. — Это то, о чем вы думали, или нужно что-то другое?

— Пойдет. Спасибо.

Она даже не взглянула на меня. На секунду я решил, что она передумала, и у меня закружилась голова.

— С вами все в порядке?

— Я тут смотрела на дом… и вспомнила. В тот день, когда мы их нашли — Дженни, Пэта и детей, — я подобрала вот это.

Она вынула руку из кармана; пальцы сжаты в кулак, словно она что-то держит. Я протянул свою руку, в которой был зажат браслет, укрытый от ветра и от посторонних глаз. Фиона разжала пальцы над моей ладонью.

— Потрогайте его — на всякий случай, — сказал я.

На мгновение она крепко сжала браслет. Даже сквозь перчатки я почувствовал, какие холодные у нее пальцы.

— Где вы это взяли? — спросил я.

— Когда в то утро полицейские вошли в дом, я последовала за ними. Хотела узнать, что происходит. Эта вещь лежала у лестницы, прямо у нижней ступеньки. Я ее подобрала — Дженни не понравилось бы, что она валяется на полу. Я положила браслет в карман пальто. В нем дыра, так что он завалился за подкладку и я про него забыла, а вспомнила только сейчас.

Ее голос звучал тихо и невыразительно; нескончаемый рев ветра нес его прочь, вдавливал в бетон и ржавый металл.

— Спасибо. Я им займусь.

Я обошел машину и открыл дверь со стороны водителя. Фиона не шевельнулась. Лишь когда я положил браслет в конверт для вещдоков, аккуратно его надписал и опустил в карман пальто, она выпрямилась и села в машину. На меня она по-прежнему не смотрела.

Я завел двигатель и выехал из Брокен-Харбора, объезжая ямы и куски проволоки. Ветер по-прежнему бил в окна словно кувалда. Все оказалось так просто.

* * *

Площадка, где стояли фургоны, находилась дальше от берега, чем дом Спейнов, — может, на сто ярдов севернее. Когда мы с Ричи брели в темноте к логову Конора Бреннана и обратно — уже вместе с Конором, уже закрыв дело, — то, наверное, прошли там, где стоял фургон нашей семьи.

В последний раз я увидел свою мать именно у этого фургона, в наш последний вечер в Брокен-Харборе. Отъезд наша семья отметила праздничным обедом в «Уилане». Я быстро сделал пару бутербродов с ветчиной и уже собирался идти на берег, к друзьям. В песчаных дюнах мы закопали фляжки с сидром и несколько пачек сигарет и обозначили тайник, привязав к стеблям тростника синие пластиковые пакеты. Кто-то обещал принести гитару; родители сказали, что я могу гулять до полуночи. В фургоне висел аромат дезодоранта «Мускус рыси»; солнечный свет бил в зеркало так, что мне приходилось смотреть в него сбоку, чтобы уложить намазанные гелем волосы в аккуратные иглы. На кровати Джери лежал ее открытый чемодан; половина вещей уже была упакована. На постели Дины валялась белая шляпка и солнцезащитные очки. Где-то смеялись дети, а мать звала их ужинать; вдалеке по радио играла «Every Little Thing She Does Is Magic»; я тихонько подпевал — новым, уже сломавшимся голосом — и представлял себе, как Амелия откидывает с лица волосы.

Надев джинсовую куртку, я сбежал вниз по лесенке. Мать сидела рядом с фургоном на складном стульчике и, запрокинув голову, смотрела на небо, окрашивающееся в персиковые и золотые оттенки. Кожа у нее на носу сгорела на солнце, а пучок светлых мягких волос растрепался после целого дня на пляже, где мама строила с Диной замки из песка, гуляла по берегу рука об руку с отцом. Подол длинной хлопковой юбки — голубой, с белыми цветами — взлетал и извивался на ветру.

— Майк, — улыбнулась она мне. — Ты такой красивый.

— Я думал, ты в пабе.

— Там слишком людно. — Для меня это должно было стать первым знаком. — Здесь так чудесно, так спокойно. Смотри.

Я для вида бросил взгляд на небо.

— Ага, красиво. Я иду на пляж, помнишь? Буду…

— Посиди со мной немного, — поманила она меня рукой.

— Мне пора. Парни…

— Знаю. Всего несколько минут.

Я должен был сообразить. Но ведь эти две недели она казалась такой счастливой. Ей всегда было хорошо в Брокен-Харборе. Только две недели в году я мог быть обычным парнем: мне нечего было опасаться — разве что того, что скажу какую-нибудь глупость при парнях, — у меня не было никаких тайн за исключением мыслей об Амелии, от которых я краснел в самый неподходящий момент. Мне не нужно было ни за кем следить — кроме здоровяка Дина Горри, которому она тоже нравилась. Я целый год был начеку, упорно трудился, и мне казалось, что сейчас, в Брокен-Харборе, я имею право расслабиться. Я и забыл, что Бог, мир или кто-то другой — тот, кто пишет правила на скрижалях, — не делает скидок на хорошее поведение.

Я опустился на краешек другого стула и замер. Мама откинулась на спинку стула и вздохнула — удовлетворенно, мечтательно.

— Смотри. — Она протянула руки, указывая на игривый, стремительный прибой. Вечер был теплый; бледно-лиловые волны нахлестывали одна на другую, а воздух был сладко-соленым, словно карамель, и лишь тонкая дымка на горизонте предупреждала о том, что ветер может перемениться и ночью обрушиться на нас. — Другого такого места нигде нет, точно. Я бы хотела остаться здесь навсегда. А ты?

— Да, наверное. Здесь мило.

— Скажи, та блондинка — девушка, папа которой поделился с нами молоком, — твоя подружка?

— Боже мой! Мама! — Я завертелся ужом от смущения.

Она ничего не заметила.

— Хорошо. Это хорошо. Иногда я беспокоюсь за тебя — мне кажется, что подруг у тебя нет, потому… — Она снова вздохнула и убрала волосы со лба. — Ну прекрасно. Она замечательная девушка, и улыбка у нее чудесная.

— Да. — Улыбка Амелии, ее взгляд искоса, изгиб ее губы, в которую хотелось впиться зубами. — Наверное.

— Заботься о ней. Твой папа всегда обо мне заботился. — Мать улыбнулась и похлопала меня по руке. — И ты тоже. Надеюсь, эта девочка знает, как ей повезло.

— Мы с ней всего пару дней.

— Ты собираешься и дальше с ней встречаться?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Она из Ньюри. — Я уже думал о том, как шлю Амелии сборники песен на кассетах, как пишу ее адрес самым аккуратным почерком, представлял, как она слушает их в своей спальне.

— Не потеряй ее. У вас будут красивые дети.

— Мама! Мы же знакомы всего…

— Тут никогда не знаешь. — Что-то промелькнуло на ее лице, быстро, словно тень птицы на воде. — Никогда не знаешь.

У Дина миллион мелких братьев и сестер, и поэтому его родителям плевать, где он. Сейчас он, наверное, уже на пляже, готов воспользоваться подвернувшейся возможностью.

— Мам, мне пора. Я пойду, ладно?

Я почти вскочил со стула, готовый бежать через дюны. Она схватила меня за руку:

— Подожди. Я не хочу оставаться одна.

Я с надеждой взглянул на тропу, ведущую к «Уилану», однако по ней никто не шел.

— Папа и девочки вернутся с минуты на минуту.

Мы оба понимали, что это не так. В «Уилане» собрались все отдыхающие: Дина сейчас играет в мяч или с визгом носится вместе с другими детьми; папа играет в дартс, Джери, наверное, сидит на стене и с кем-нибудь флиртует.

— Я хочу кое о чем с тобой поговорить. Это важно.

Меня переполняли мысли об Амелии, в крови закипал дикий запах моря. Там, за дюнами, меня ждали ночь, сидр, смех и тайны. Я подумал, что мама хочет поговорить о любви, девушках или — не дай бог — о сексе.

— Хорошо, но только не сейчас. Завтра, когда вернемся. Мама, серьезно, мне пора — у меня встреча с Амелией.

— Она тебя дождется. Останься со мной. Не оставляй меня одну.

В ее голосе, словно ядовитый дымок, появилась первая нота отчаяния. Я вырвал свою руку, будто обжегся. Завтра, дома, я буду готов к этому разговору — но не здесь, не сейчас. Несправедливость ситуации ударила меня как бичом по лицу, я был оглушен, ослеплен, рассержен.

— Мама, не надо.

Она все еще протягивала ко мне руки:

— Майк, пожалуйста. Ты мне нужен.

— Ну и что? — вырвалось у меня. Я задыхался; мне хотелось вытолкнуть ее за пределы своего мира. — Как же меня задолбало заботиться о тебе! Ведь это ты должна обо мне заботиться!

Она потрясенно раскрыла рот. Солнце золотило ее седину, делая ее молодой, сверкающей, готовой раствориться в слепящих лучах заката.

— О, Майк, Майк, мне так жаль…

— Да, знаю. Мне тоже. — Я ерзал на стуле, пунцовый от стыда и упрямства. Мне еще сильнее захотелось убраться оттуда. — Забудь. Я не хотел.

— Неправда. Хотел, я знаю. И ты прав — ты не должен… О Боже. О, мальчик мой, прости меня.

— Все нормально, все в порядке. — Яркие цвета вспыхивали в дюнах, бежали к воде; перед ними вытягивались длинноногие тени. Раздался девичий смех: я не мог разобрать, Амелия это или нет. — Можно, я пойду?

— Да, конечно. Иди. — Ее рука мяла подол юбки. — Не волнуйся, Майк, больше такого не будет, обещаю. Хорошего тебе вечера.

Я вскочил, поднял руку, чтобы пригладить прическу, и провел языком по губам, проверяя, чистые ли они. Мать схватила меня за рукав.

— Мам, я должен…

— Знаю. Я на секундочку. — Она притянула меня к себе, прижала ладони к моим щекам и поцеловала в лоб. От нее пахло кокосовым маслом для загара, солью и летом.

Потом все винили отца. Мы — он, я и Джери — старались сохранить наш секрет, и у нас слишком хорошо это получилось. Никто даже и не подозревал, что иногда мама плакала целыми днями напролет, что могла несколько недель не вставать с постели, только лежала и таращилась в стену. Однако в те времена соседи заботились друг о друге — или следили друг за другом, это как посмотреть. Вся улица знала, что она по нескольку недель не выходила из дому, что бывали дни, когда она едва могла выдавить «привет» или, опустив голову, бежала прочь от любопытных взглядов.

Взрослые пытались быть чуткими, однако в каждом соболезновании был скрыт вопрос; парни в школе даже не старались. Все хотели знать одно: прятала ли она синяки. Если оставалась дома, значит, ждала, пока срастутся переломанные ребра? Если она вошла в воду, значит, до этого ее довел отец?

Взрослых я затыкал холодным взглядом; одноклассников, которые слишком наглели, избивал до полусмерти, пока сочувствие ко мне не иссякло и учителя не стали оставлять меня после уроков за драки. А ведь я должен был возвращаться домой вовремя, чтобы заботиться о Дине и заниматься домашними делами, — на отца рассчитывать не приходилось, он и говорил-то с трудом. Тогда я и начал учиться самоконтролю.

В глубине души я не винил их за вопросы. Это было похоже на обычную тягу к грязным секретам, но даже тогда я понимал, что дело в другом. Они хотели знать. Как я и сказал Ричи, причинно-следственная связь — это не роскошь; отними ее, и мы окажемся парализованными, будем цепляться за крошечный плот, который плывет по бурному бесконечному черному морю. Если моя мать могла броситься в воду «просто потому», значит, так могла сделать и их мать, и они сами — в любую ночь, в любую минуту. Если мы не видим последовательности, то складываем фрагменты вместе, пока она не появится — поскольку нам это нужно.

Я дрался с ними потому, что они видели неправильную последовательность, а рассказать им правду я не мог. В одном они были правы: ничто не происходит само по себе. И только мне было известно, что в смерти матери виноват я.

Много времени прошло с тех пор, как я научился жить с этим. Это потребовало стольких усилий и боли. Избавиться от этого знания я не мог.

«Нет никакой причины». Если Дина права, значит, жить в этом мире нельзя. Если она ошибается, если мир нормален и с оси слетела только странная галактика у нее в голове — значит, все это произошло из-за меня.

Уже возле больницы я обернулся к Фионе:

— Вам нужно зайти к нам и дать официальные показания насчет браслета.

Она на секунду зажмурилась.

— Когда?

— Сейчас, если не возражаете. Я могу подождать, пока вы передадите вещи сестре.

— Когда вы собираетесь, — кивнула она в сторону здания, — сообщить ей?

Арестовать ее.

— Как можно быстрее. Скорее всего завтра.

— Тогда я приду потом. А до тех пор я должна быть с Дженни.

— Вам будет легче, если вы зайдете сегодня вечером. Прямо сейчас вам будет нелегко с Дженни.

— Да, наверное, — ответила Фиона бесцветным голосом. Она вылезла из машины и пошла прочь, держа мешок для мусора обеими руками и отклоняясь назад, словно он слишком тяжелый, чтобы его нести.

* * *

Я загнал «бумер» в гараж и дожидался у крепостной стены, притаившись в тени, словно шпана, чтобы смена закончилась и парни ушли домой. А потом я отправился к старшему инспектору.

О'Келли все еще сидел за столом, в круге света, отбрасываемого лампой. На кончике его носа висели очки для чтения, и он водил ручкой вдоль строк бланка показаний. Уютный желтый свет подчеркнул глубокие морщины вокруг глаз и в углах рта, а также седые пряди; О'Келли выглядел стариком из книги сказок, мудрым дедушкой, который знает, как все исправить.

За окном небо окрасилось в насыщенный зимний черный цвет, и в углах, вокруг неровных штабелей из папок стали скапливаться тени. О таком кабинете я мечтал в детстве — и сейчас я должен был запомнить его навсегда, до мельчайших подробностей.

Я шевельнулся в дверном проеме, и О'Келли поднял голову, на долю секунды став усталым и печальным. Затем его лицо превратилось в ничего не выражающую маску.

— Детектив Кеннеди, — сказал он, снимая очки. — Закрой дверь.

Я закрыл дверь и остался стоять до тех пор, пока О'Келли не указал ручкой на стул.

— Утром ко мне зашел Куигли, — сказал он.

— Он должен был предоставить это мне, — ответил я.

— Я ему так и сказал. Он изобразил святую невинность и ответил, что не доверяет тебе.

Вот гаденыш.

— Скорее хотел изложить свою версию первым.

— Ему не терпелось утопить тебя в дерьме. Но вот в чем штука: да, Куигли может исказить правду, но я никогда не слышал, чтобы он что-то выдумал от начала до конца. Слишком боится за свою шкуру.

— Он ничего не придумал. — Я нашел в кармане пакет для вещдоков — казалось, я засунул его туда несколько дней назад — и положил на стол О'Келли.

Он не прикоснулся к пакету.

— Изложи мне свою версию. Мне понадобится письменный отчет, но сначала я хочу услышать все от тебя.

— Детектив Курран нашел это в квартире Конора Бреннана, когда я вышел на улицу позвонить. Лак совпадает с тем, который нанесен на ногти Дженнифер Спейн. Шерсть — та же, что и на подушке, которой задушили Эмму Спейн.

О'Келли присвистнул.

— Ни хера себе мамаша. Ты уверен?

— Я провел с ней целый день. Под присягой она не признается, однако не для протокола дала подробное описание того, что произошло.

— Которое без этого нам ни хрена не поможет. — Он кивнул на конверт. — Если Бреннан не наш человек, то как это оказалось в его квартире?

— Он был на месте преступления. Именно он пытался прикончить Дженнифер Спейн.

— Слава Богу. По крайней мере ты не арестовал невиновного. Одним иском меньше. — О'Келли хмыкнул. — Продолжай. Курран нашел это, сообразил, что это значит. Какого черта он просто не сдал вещдок?

— Он был в сомнениях. Ему кажется, что Дженнифер Спейн достаточно настрадалась и что ее арест ничего хорошего не даст. Он считает, что лучше всего отпустить Конора Бреннана и закрыть дело, подразумевая, что преступления совершил Патрик Спейн.

О'Келли фыркнул:

— Прекрасно, просто прекрасно. Значит, он уходит, спокойный как удав, а в кармане у него эта штука.

— Он оставил улику у себя, пока не решит, что с ней делать. Вчера вечером одна моя знакомая была в доме детектива Куррана. Она заметила конверт, посчитала, что ему там не место, и забрала с собой. Затем попыталась вернуть его мне, однако ее перехватил Куигли.

— Эта девушка… — О'Келли нажал кнопку шариковой ручки большим пальцем и посмотрел на нее так, словно она его заворожила. — Куигли пытался меня убедить, что вы там втроем устраиваете безумные оргии, что его это беспокоит — ведь наш отдел должен поддерживать принципы морали. Что у вас там реально произошло?

О'Келли всегда относился ко мне по-доброму.

— Она моя сестра, — ответил я.

— Пресвятой Боже. Значит, теперь у Куррана не хватает пары зубов?

— Он не знал.

— Это не оправдание.

— Сэр, мне бы не хотелось, чтобы мою сестру втянули в это дело. Она нездорова.

— Точно, Куигли так и сказал. — Только скорее всего другими словами. — Ее вмешивать незачем. Возможно, с ней захотят побеседовать люди из отдела внутренних расследований, но я их приструню. Проследи, чтобы она не проболталась какому-нибудь журналюге, и все будет прекрасно.

— Спасибо, сэр.

О'Келли кивнул.

— Вот это, — он постучал по конверту ручкой. — Ты можешь дать слово, что сегодня увидел его в первый раз?

— Сэр, клянусь, я не знал о его существовании до тех пор, пока Куигли не помахал им у меня перед носом.

— Когда Курран это нашел?

— В четверг утром.

— В четверг утром, — повторил О'Келли, и в его голосе зазвучали угрожающие ноты. — Значит, он держал это у себя почти два дня. Вы двое целый день проводите вместе, говорите только об этом деле — по крайней мере, я на это надеюсь, — и все это время ответ лежит у Куррана в кармане треников. Скажи мне, детектив, почему ты ни хрена не заметил?

— Я был сосредоточен только на деле. И я заметил, честно.

— Господи Исусе! — взорвался О'Келли. — А это что, по-твоему, — сопля на палочке? Это и есть дело. И дело не про какого-то вонючего торчка, на которого всем плевать. Тут детей убили! Тебе не кажется, что в данном случае нужно действовать как настоящий детектив и следить за тем, что творится вокруг?

— Сэр, я знал, что у Куррана что-то на уме, но мне казалось, проблема в том, что у нас разные взгляды. Я думал, что наш человек — Бреннан и что заниматься другими версиями — зря тратить время. Курран, по его словам, полагал, что более вероятный подозреваемый — Патрик Спейн и нужно заняться им плотнее. Мне казалось, дело только в этом.

О'Келли набрал побольше воздуха, чтобы продолжить разнос, однако было видно, что он уже остыл.

— Либо нужно вручить «Оскар» Куррану, — проговорил он спокойным тоном, — либо надавать пинков тебе. — Он потер глаза большим и указательным пальцами. — Где сейчас этот урод?

— Я отправил его домой. Не хотел, чтобы он прикасался к чему-то еще.

— И правильно, черт побери. Свяжись с ним, скажи, чтобы утром сразу явился ко мне. Если он выживет после нашего разговора, я найду для него хороший стол, где он сможет перекладывать бумажки до тех пор, пока с ним не закончит отдел внутренних расследований.

— Слушаюсь, сэр. — Отправлю Ричи сообщение; разговаривать с ним я больше не хотел.

— Если бы твоя сестра не стырила вещдок, сдал бы его Курран? Или же спустил бы его в сортир? Ты знаешь его лучше, чем я. Что скажешь?

«Сэр, он бы вернул его сегодня. Ставлю месячную зарплату». Все напарники, которым я завидовал, сделали бы это не раздумывая, однако Ричи уже не был моим напарником — если и был им когда-то.

— Не знаю. Понятия не имею.

— Не важно, — буркнул О'Келли. — Все равно Куррану крышка. Я бы загнал его обратно в многоэтажку, из которой он прибыл, но сделать так — значит, привлечь внимание отдела ВР и прессы. Поэтому он снова наденет форму и я подыщу для него чудесную дыру, где полно наркоманов и пушек. Там он сможет спокойно ждать пенсии. И если он себе не враг, то заткнет пасть и смирится.

О'Келли выдержал паузу — на случай если у меня возникнут возражения. Его взгляд сказал мне, что спорить бесполезно. Впрочем, я и не собирался.

— Думаю, это правильное решение, — сказал я.

— Не гони лошадей. ВР и начальство не будут в восторге и от тебя. Курран на испытательном сроке, а главный — ты. Если следствие накрылось, это твоя вина.

— Понимаю, сэр. Но мне не кажется, что следствие накрылось. Навещая в больнице Дженнифер Спейн, я наткнулся на Фиону Рафферти — ее сестру. Тем утром, когда нас вызвали на место преступления, она нашла эту вещь в доме Спейнов — а вспомнила про нее только сегодня. — Я положил на стол конверт с браслетом, рядом с первым — и с отстраненной радостью подумал о том, что рука совсем не дрожит. — Она опознала браслет: он принадлежит Дженнифер Спейн. Судя по цвету и длине, волосы, застрявшие в нем, принадлежат либо Дженнифер, либо Эмме. Криминалистам не составит труда установить, кому именно: волосы Дженнифер осветлены. Если это волосы Эммы — а я уверен, что так и есть, — значит, дело рано списывать со счетов.

Проницательные глаза О'Келли смотрели прямо на меня.

— Чертовски удачное совпадение.

На самом деле он задавал мне вопрос.

— Сэр, нам просто повезло.

Еще одна долгая пауза, и наконец он кивнул.

— Советую вечером купить лотерейный билет, ведь ты самый везучий человек в Ирландии. Нужно объяснять, в каком дерьме ты оказался бы, если бы эта штука не нашлась?

Снайпер Кеннеди, честнейший из честных, двадцать лет службы и ни одного нарушения: если не считать этого крошечного подозрения, О'Келли полагал, что я чист как свежий снег. Все остальные решат так же, даже защита не станет терять время на отвод улики. Куигли будет стонать и сыпать намеками, однако его все равно никто не слушает.

— Нет, сэр.

— Сдай это в отдел вещдоков — быстро, пока снова не облажался. Затем иди домой и выспись. В понедельник, во время беседы с людьми из ВР, ты должен быть в форме. — Он нахлобучил очки на нос и опять склонился над бланком показаний. Разговор окончен.

— Сэр, я хочу еще кое-что сказать.

— О Боже. Если снова про это дело, то я не желаю ничего слышать.

— Когда дело будет закрыто, я подам заявление об увольнении.

О'Келли поднял голову.

— Почему? — спросил он после паузы.

— Думаю, пора что-то менять.

— Ты же не отработал тридцатку. Пенсию получишь только в шестьдесят.

— Да, сэр.

— И чем будешь заниматься?

— Пока не знаю.

Он посмотрел на меня, постукивая ручкой по листу бумаги.

— Я слишком рано вернул тебя на поле. Решил, что ты уже в полной боевой готовности. Я мог поклясться, что ты мечтаешь играть в основном составе.

В его голосе прозвучало что-то похожее на беспокойство или даже сочувствие.

— Я и мечтал.

— Нужно было понять, что ты пока не готов. А теперь еще и этот бардак действует тебе на нервы. Но это пустяки: выспишься, посидишь с парнями в пабе, и все будет супер.

— Боюсь, что нет, сэр.

— Почему? Не волнуйся, сидеть несколько лет за одним столом с Курраном тебе не придется. Это была моя ошибка — начальству я так и скажу. Бросать тебя на писанину я хочу не больше, чем ты — ею заниматься, ведь тогда я останусь с кучей идиотов. Я не дам тебя в обиду. Ну получишь выволочку, потеряешь несколько дней отпуска — у тебя все равно их много накопилось, так? — и все снова наладится.

— Спасибо, сэр. Благодарю за заботу. Но я готов принять все, что мне грозит. Вы правы: я должен был понять, что происходит.

— Так вот в чем дело! Дуешься из-за того, что тебя обвели вокруг пальца? Побойся Бога, с кем не бывало! Ну да, парни над тобой посмеются: Идеальный Детектив поскользнулся на банановой кожуре и плюхнулся на жопу, — они же не святые, чтобы упустить такую возможность. Ничего, не умрешь. Возьми себя в руки, и хватит этих пышных прощальных речей.

Дело было не в том, что я запятнал все, к чему прикасался, — если бы эта история всплыла, все мои дела подверглись бы пересмотру. И не только в том, что в глубине души я понимал: я провалю следующее дело, а затем еще одно, и еще, и еще. Дело было в том, что я опасен. Переступить черту оказалось очень легко. Можно сколько угодно твердить себе: «Это исключение. Такое больше не повторится». Нет, всегда найдется еще один особый случай, который потребует чуть-чуть перейти за черту. Все начинается с первой дырочки в дамбе, такой крошечной, что она ничему не может повредить. Вода непременно ее найдет и устремится в трещинку, будет давить на нее, размывать, бездумно и неустанно, пока дамба не рассыплется в прах, пока на тебя с ревом не хлынет море. Остановить это можно только в самом начале.

— Я не дуюсь, сэр. Когда я ошибался раньше, то спокойно принимал насмешки. Вы правы: наверное, у меня действительно отказали нервы. Одно могу сказать: эта работа уже не для меня.

О'Келли покатал ручку по костяшкам пальцев, пытаясь понять, о чем я умолчал.

— Ты должен быть уверен в своем решении. Если передумаешь, у тебя не будет права вернуться. Подумай как следует.

— Так я и сделаю, сэр. И не уйду до тех пор, пока не пройдет суд над Дженнифер Спейн.

— Хорошо. Я пока никому не скажу. Можешь в любое время вернуться, и мы обо всем забудем.

Мы оба знали, что я не изменю своего решения.

— Спасибо, сэр.

О'Келли кивнул:

— Ты хороший коп. Да, ты выбрал не то дело, чтобы его запороть, но полицейский ты хороший. Не забывай.

Прежде чем закрыть за собой дверь, я еще раз оглядел кабинет. Мягкий свет, огромная зеленая кружка, которая была у О'Келли уже тогда, когда я только пришел работать в отдел, на книжной полке трофеи за победы в соревнованиях по гольфу, на столе латунная табличка: «СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР ДЖ. О'КЕЛЛИ». Раньше я надеялся, что когда-нибудь этот кабинет станет моим. Я столько раз представлял себе его: на столе фотографии Лоры и детей Джери, на полках мои старые, пыльные книги по криминологии, возможно, бонсай или маленький аквариум с тропическими рыбками. Нет, я не мечтал о том, чтобы О'Келли ушел, но нужно, чтобы мечта была яркой, осязаемой, иначе она рано или поздно исчезнет. Моя мечта была такой.

* * *

Я сел в машину и поехал к Дине. Я обзвонил все квартиры в ее задрипанном домишке, тыкал удостоверением под нос волосатым неудачникам, однако все они уже несколько дней ее не видели. Я навестил четырех ее бывших, получил целую гамму ответов — от брошенной трубки до: «Когда она появится, попросите ее мне позвонить». Я обошел весь район, где жила Джери, заглянул в каждый паб, освещенные окна которого могли привлечь внимание Дины, осмотрел каждый парк и лужайку, которые могли показаться ей спокойными и умиротворяющими. Раз двадцать я звонил Дине. Подумал, не съездить ли в Брокен-Харбор, однако Дина машину не водит, а для такси это слишком далеко.

Вместо этого я принялся кружить по центру города, высовываясь из окна, чтобы заглядывать в лица девушек, мимо которых проезжал. Ночь была холодной, все натягивали шапки, укутывались в шарфы и капюшоны; раз десять у меня перехватывало дыхание от надежды. Но когда крошечная брюнетка на шпильках и с сигаретой в руке завопила, чтобы я валил на хрен, я вдруг понял, что время уже за полночь, понял, как я выгляжу. Я остановился у обочины и долго сидел в машине, слушая голос Дины на автоответчике и наблюдая за тем, как мое дыхание превращается в пар. Потом сдался и поехал домой.

Часа в три утра, когда я уже долго лежал в кровати, я вдруг услышал, как кто-то возится с замком входной двери. После нескольких попыток ключ повернулся, и полоска света на полу в гостиной стала шире.

— Майк? — шепнула Дина.

Я замер. Полоска света стала уменьшаться, совсем исчезла; щелкнула закрывшаяся дверь. Осторожные шаги на цыпочках, затем в проеме спальни появился силуэт Дины — изящная плотная тень, неуверенно покачивающаяся.

— Майк? — спросила она чуть громче. — Ты не спишь?

Я закрыл глаза и задышал ровно. Дина вздохнула — словно ребенок, который целый день играл на улице и устал.

— Там дождь, — сказала она почти про себя.

Я услышал, как она села на пол и сняла сапоги, как каждый из них с грохотом упал на ламинат. Она забралась в постель, легла рядом со мной, накрыла нас одеялом и плотно подоткнула края. Затем несколько раз пихнула меня в грудь — пока я наконец не обнял ее. Тогда она снова вздохнула, зарылась головой в подушку и засунула уголок воротника пальто в рот.

За много лет мы с Джери столько часов потратили на расспросы, но один вопрос так и не смогли задать: «Ты высвободилась у кромки воды, когда волны уже обхватили твои лодыжки? Вырвала руку из ее теплых пальцев и побежала обратно в темноту, в шелестящий тростник, который сомкнулся вокруг тебя и надежно спрятал? Или же, перед тем как уйти, она разжала ладонь и отпустила тебя с криком: „Беги, беги!“?» В ту ночь я мог бы спросить ее об этом. Думаю, Дина мне ответила бы.

Я слушал, как она негромко посасывает уголок воротника, как ее дыхание становится более ровным и глубоким. От нее пахло свежим воздухом, сигаретами и ежевикой. Ее пальто насквозь промокло — вода просачивалась через пижаму и холодила кожу. Я лежал неподвижно, всматриваясь в темноту, и ждал рассвета.