Ночью 10 октября 1975 года восемнадцатилетний Брэдли Т. Вандамм из Фултона, Иллинойс, попал в серьезную автомобильную аварию. Он был без сознания на переднем сидении, багажник загорелся. Когда случайный свидетель, Билли Маккалоу, добрался до автомобиля, огонь уже охватил пассажирское кресло. Маккалоу проник в машину и с большим трудом и риском для собственной жизни освободил Вандамма. Через мгновение машина взорвалась. Вандамм был тяжело ранен, получил серьезные ожоги, но все же поправился.
Маккалоу, двадцатидвухлетний чернорабочий, был награжден за свой поступок медалью Карнеги — наградой, присуждаемой за «выдающиеся акты жертвенного героизма, совершенные в США и Канаде». Чтобы претендовать на медаль Карнеги, должны быть выполнены четыре условия: (1) поступок должен быть добровольным; (2) тот, кто его совершил, должен в исключительной мере рисковать своей жизнью; (3) совершивший героический поступок не должен иметь прямых родственных отношений с жертвой; (4) он не должен быть при исполнении служебных обязанностей (как, например, полицейский или телохранитель), которые потребовали бы от него совершения этого действия.
В 1977 году было вручено 56 медалей, восемь из них посмертно. Чрезвычайные происшествия включали в себя «двадцать спасений утопающих, шестнадцать спасений из горящих автомобилей или зданий, шесть отравлений газом или выхлопами, четыре падения со скалы, три случая удара током, два случая попадания под поезд, два нападения животных, один расстрел, одно падение стального листа и одно возможное падение с дерева». Поскольку случай совершить такие поступки представляется крайне редко, 56 наград за один год кажутся весьма большим числом.
Нет сомнения, оставшиеся в живых и получившие свои медали в 1977 году 48 человек на протяжении всей жизни будут пользоваться почетом и уважением в обществе. Но даже в этом случае критерии для отбора претендентов, кажется, исключают эгоистический интерес. Родственный отбор здесь не работает, ибо родные жертвы медаль бы не получили. Более того, когда шансы погибнуть во время спасения составляют 1 к 7, представляется маловероятным, что здесь действуют мотивы, связанные со взаимным альтруизмом по принципу «ты — мне, я — тебе» (см. главу II). Героические поступки часто совершаются такой ценой, что сколь угодно сильное восхищение общества не может служить компенсацией. Почетная медаль Конгресса, наша самая высокая военная награда, часто присуждалась посмертно солдатам, которые, бросившись на гранату, прикрывали своим телом товарищей. Понятно, что и самый закоренелый рационалист не возьмется утверждать, что солдаты думали, что им как-то удастся выкрутиться.
Героические поступки случаются очень часто. Они оставляют скептиков в недоумении относительно того, станут ли люди в обычных обстоятельствах демонстрировать подобное презрение к материальному эгоистическому интересу. В главах IX и X мы видели, что по крайней мере во многих обстоятельствах мы его демонстрируем. Мы часто готовы заплатить за торжество справедливости и самоотверженно действуем в контексте любовных отношений. В этой главе я собираюсь рассмотреть свидетельства того, что альтруистическое поведение находит себе место и в целом ряде других контекстов. И снова складывающаяся картина будет сильно расходиться с классическим портретом экономического человека.
ПОЛЕВЫЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ В ЧЕСТНОСТИ
Работники нью-йоркского транспорта не отличаются особенно почтительным отношением к пассажирам. Так, рассказывают, что однажды водитель автобуса на Манхэттене захлопнул двери перед хрупкой пожилой женщиной, которая сильно замешкалась при посадке. На прощание он ей сказал: «Дама, вам не автобус нужен, а неотложка». Бейсбольные фанаты — тоже совершенно нерегулируемая среда. 4 июля 1985 года случайная пуля угодила в руку Джоанне Баррет, вместе с мужем и сыном среди зрителей смотревшей игру «Янки». В августе 1986 на том же стадионе в руку первому бейсмену Уолли Джойнеру из «Калифорния Энджеле» попал двенадцатидюймовый нож, брошенный с верхней трибуны. В том же сезоне менеджер «Метс», Дэйви Джонсон, выразил надежду, что его команда заранее обеспечит себе титул чемпиона дивизиона на выездной игре, в противном случае фанаты на радостях разнесут стадион «Шиа». Однако этого не случилось. «Метс» выиграли на своем стадионе, и их фанаты, выдирая себе по клочку дерна в качестве сувенира, превратили игровое поле в лунный пейзаж с кратерами. Короче говоря, Нью-Йорк — жесткий город.
Но он стал и ареной ряда экспериментов, раскрывающих значительно более благородные стороны человеческой природы. Так, в Нью-Йорке психолог Харви Хорнштейн и несколько его коллег были приятно удивлены, обнаружив, что происходит, когда люди получают реальную возможность совершить доброе дело. В своем базовом эксперименте они разбросали сотни бумажников с небольшой суммой наличными (около 5 долларов по сегодняшним ценам) в различных местах на оживленных улицах. В каждом было несколько членских билетов, личных документов и идентификационный документ с именем, адресом и телефонным номером владельца, некоего Майкла Эрвина (имя было выбрано так, чтобы «избежать двусмысленных этнических или религиозных групповых идентификаций»).
Весной 1968 года Хорнштейн и его коллеги «теряли» эти бумажники со скоростью около 40 штук в день. Из сотен потерянных портмоне на удивление большая доля — 45% — была возвращена в целости и сохранности! Надо ли говорить, что стоит некоторого труда упаковать найденный предмет и отнести его на почту. Поскольку речь шла о небольших суммах, нашедшим кошельки было бы неразумно ожидать вознаграждения. (Действительно, многие вернули бумажники анонимно.) Таким образом, маловероятно, чтобы людьми, случайно ставшими участниками эксперимента, двигал какой-то эгоистический мотив.
Хорнштейн с коллегами могли оперировать долей возвращаемых бумажников, манипулируя отношением участников эксперимента к доброжелательности других людей. В одном из вариантов эксперимента они положили бумажник в незапечатанный конверт, адресованный владельцу. Люди, подбиравшие конверт, находили внутри не только бумажник, но и письмо, якобы написанное его владельцу человеком, нашедшим бумажник ранее. Точнее говоря, они находили один из трех вариантов письма — «позитивный», «нейтральный» или «негативный». В нейтральном варианте значилось:
Уважаемый мистер Эрвин.
Я нашел Ваш бумажник, который возвращаю. Все в нем осталось в том виде, в каком я его нашел.
Позитивные и негативные письма, однако, описывали, что пережил отправитель, когда нашел и вернул бумажник. Позитивное письмо продолжалось так:
Должен сказать, что мне доставило огромное удовольствие помочь кому-то. Такие мелочи делают нашу жизнь лучше. Мне это было совсем нетрудно, и я рад, что мог помочь.
А негативный вариант заканчивался так:
Должен заметить, что ответственность за бумажник и необходимость его вернуть причинили мне немалые неудобства. Очень неприятно, что я был вынужден заниматься этим возвратом. Надеюсь, вы должным образом оцените усилия, которые мне пришлось приложить [197] .
Из 105 бумажников, участвовавших на этом этапе эксперимента, 40% были возвращены в целости и сохранности. 18% тех, что сопровождало негативное письмо, были возвращены, тогда как доли возврата для бумажников с позитивными и нейтральными письмами составили 60 и 51% соответственно. Короче говоря, люди, нашедшие негативные письма, по-видимому, реже возвращали бумажники. Хорнштейн и его коллеги утверждают: отправитель писем служит ролевой моделью для участников эксперимента. Когда ролевая модель выражает негативные чувства, гораздо меньше вероятность того, что участник вернет бумажник, хотя письмо и не дает ему повода испытывать негативные чувства к владельцу потерянной вещи.
Автор письма как ролевая модель? Это сообщает действиям некоторую целенаправленность, каковой они как будто бы полностью лишены. Трудно согласиться, что люди и в самом деле принимают отношение автора письма в качестве модели для своего собственного отношения к ситуации. Закономерностям в возвращении бумажника можно дать более простое объяснение, основанное на теории модульного устройства мозга, о которой говорилось в главе X. Очевидно, что люди осознают противоположные тенденции в человеческой природе: по опыту мы знаем, что есть более — и менее доброжелательные представители человечества. Опыт нашего общения с первыми ассоциируется с положительными чувствами, в то время как со вторыми — с негативными. Столкновение с каждым из этих типов, естественно, активизирует ассоциирующиеся с ними эмоции. Эти эмоции, в свою очередь, могут повлиять на поведение, хотя языковой модуль мозга может и не иметь представления о том, почему это происходит. Подобно тому как вид монстра из научной фантастики вызывает страх, даже когда нет рационального основания бояться, простое столкновение с недоброжелательным отношением будет вызывать негативные чувства из прошлого опыта. Естественно, эти чувства выйдут на первый план, когда субъект будет решать, вернуть ли бумажник; неудивительно, таким образом, что они могут заметно воздействовать на поведение.
Эта интерпретация подчеркивает, что именно чувства, а не разум мотивируют решение возвращать портмоне, и это явно согласуется с моделью обязательства. Роль негативных чувств еще более подчеркивается интереснейшим наблюдением: ни один из бумажников, заложенных 4 июня 1968 года, в день убийства Роберта Кеннеди, возвращен не был. В том ли причина, что Сирхан Сирхан стал негативной ролевой моделью (интерпретация Хорнштейна); или в том, что его поступок вызвал негативные эмоции? С точки зрения модульного устройства мозга ясно одно: попросту нет рациональных оснований, чтобы поведение третьей стороны влияло на чье-либо решение возвращать или нет потерянную кем-то вещь.
ЭКСПЕРИМЕНТЫ С ЖЕРТВАМИ В БЕДЕ
Образ Нью-Йорка становится еще более полным благодаря экспериментам, разработанным для изучения реакции людей на жертву, попавшую в беду. В одном исследовании психологи Ирвинг Пилиавин, Джудит Родин и Джейн Пилиавин подстроили ситуацию, чтобы проверить, придут ли пассажиры нью-йоркского метро на помощь пассажиру, который внезапно упал.
Поскольку экспериментаторы хотели удержать свою аудиторию, они выбрали экспресс на 8-й Авеню между 59-й и 125-й улицами, который идет почти 8 минут. Пока один из ученых тайком делал записи, сидя в конце вагона, студент мужского пола стоял в начале вагона. Приблизительно через минуту после отправления поезда он «споткнулся» и рухнул на пол. Ему была дана инструкция лежать и не вставать, пока кто-то не придет ему на помощь. Если никто этого не сделает до прибытия поезда на станцию, другой ассистент поможет ему встать. В любом случае ученые должны были выйти на станции, затем повторить то же самое в другом поезде, идущем в другом направлении.
Эксперимент проводился в двух вариантах. В первом варианте пассажирам давали понять, что жертва больна, у студента еще до того, как он упал, в руках была палка. Во втором варианте предполагалось, что жертва будет казаться пьяной. В этом случае студент опрыскивал себя сильно пахнущим алкогольным напитком и нес бутылку в коричневом бумажном пакете.
Пилиавин и коллеги выяснили, что жертва с палкой получает помощь по крайней мере от одного пассажира в 62 из 65 случаев. Как и ожидалось, пьяная жертва получала помощь реже, но даже ей помогли в 19 из 38 случаев.
Психологи Бибб Латейн и Джон Дарли сообщают о серии похожих экспериментов. В отличие от экспериментов Пилиавина и его коллег, их эксперимент был устроен так, чтобы только один единственный человек был в состоянии помочь жертве. В одном из них ассистент опрашивал студента в одной комнате, затем уходил в соседнее помещение, оставив его заполнять формуляры. Из соседнего помещения, отделенного от первого лишь тканевой занавеской, ассистент начинал кричать от боли: «О боже, нога! Я... я... не могу ею пошевелить. О, колено! Я... не могу... не могу... стряхнуть с себя это». В этом эксперименте, типичном и для множества других, 70% подопытных устремлялись на помощь жертве.
СНОВА КИТТИ ДЖЕНОВЕЗЕ
Нью-Йорк, где проводились описанные эксперименты с попавшими в беду жертвами, — это, конечно, еще и место, где 38 соседей Китти Дженовезе более получаса игнорировали ее крики о помощи, пока ей наносили раны ножом и насиловали (см. главу III). Откуда такой резкий контраст в поведении? Разбираясь с этим вопросом, Б. Латане и Дж. Дарли выяснили, что, если вместе с подопытным в помещении находится никак не реагирующий на происходящее посторонний человек, подопытный гораздо менее расположен помогать жертве. В эксперименте, в котором участвовала женщина с поврежденной ногой, например, только 7% подопытных, кого сопровождал пассивный свидетель, вмешивались. Латане и Дарли предполагают, что, когда в деле замешано более одного человека, происходит распыление ответственности.
Когда на месте происшествия оказывается всего один свидетель, помощь может исходить лишь от него. Хотя он может проигнорировать происходящее (из соображений своей безопасности или не желая «быть замешанным»), любые просьбы о помощи обращены лично к нему. Но когда свидетелей несколько, просьба о помощи не обращена ни к кому конкретно: вместо того, чтобы броситься помогать, наблюдатели делят ответственность между собой. В результате каждый может проявлять меньшую готовность помочь.
Латане и Дарли указывают, что, хотя соседи Дженовезе были одни в своих квартирах, каждый прекрасно понимал: другие тоже могут слышать ее крики. Таким образом, осознавая себя частью большой группы, ни один из соседей не чувствовал, что на нем лежит полная ответственность.
Это объяснение кажется вполне разумным. Но оно полностью противоречит результатам экспериментов Пилиавина и его коллег в метро. В этих экспериментах в вагоне было более восьми других пассажиров. И тем не менее почти во всех случаях, когда участвовала жертва с палкой, хотя бы один человек спешил на помощь. Пилиавин и коллеги также выяснили, что вероятность оказания помощи не сокращалась по мере увеличения числа пассажиров. В данном случае объяснение через распыление ответственности явно не работает.
Есть по крайней мере одно важное различие между ситуациями, с какими сталкивались подопытные в экспериментах Пилиавина и его коллег и Латане и Дарли. У первых подопытные имели все основания полагать, что другие пассажиры точно так же не знакомы с жертвой, как и они. В эксперименте же Латане и Дарли подопытные могли подумать, что безответный незнакомец — завсегдатай офиса, кто-то, кто знает жертву. Они могли предположить, что у этого человека есть основания для бездействия.
Но как результаты Пилиавина могут быть соотнесены с поведением соседей Китти Дженовезе? Большинство из них, как уже отмечалось, наверняка сознавали, что многие другие тоже могут слышать ее крики. От пассажиров метро их отличало то, что никто не мог знать наверняка, пришел ли кто-то на помощь жертве. Вполне понятно: каждый мог горячо желать, чтобы кто-то помог ей, и в то же время сам не хотел вмешиваться. Если бы никто из пассажиров метро ничего не предпринял, каждый бы сразу знал, что жертва все еще в опасности. Соседи Китти Дженовезе не имели возможности знать, что никто другой не сделал простого, очевидного шага и не позвонил в полицию. Мы надеемся, что, знай они это, кто-нибудь наверняка взял бы трубку и сделал звонок.
РЕАКЦИЯ НА ПРОСЬБЫ О ПОМОЩИ
В дополнение к экспериментам с жертвой в беде Латане и Дарли посылали своих студентов на улицы Нью-Йорка, чтобы те обращались к прохожим с разными просьбами им помочь. Участников, которые по большей части казались «чистенькими студентами», просили быть максимально «неразборчивыми» в выборе респондентов. Они просили о трех видах мелкой необременительной помощи (спрашивали время, дорогу или просили разменять деньги), просили деньги или спрашивали имя у выбранного ими наугад человека. Результаты одного из вариантов эксперимента приводятся в табл. XI.1.
Любой, кто когда-либо ходил по улицам Нью-Йорка, всегда отмечал, насколько занятыми и спешащими кажутся большинство жителей этого города. Тем не менее немалое число людей все-таки были готовы остановиться и показать незнакомцу дорогу или сказать, который час. Меньшее число людей соглашались дать деньги или сообщить свое имя, но более трети благосклонно отреагировали даже на эти просьбы. Доля позитивных откликов была еще больше, если участник эксперимента давал себе труд сформулировать просьбу в более вежливой форме. Например, в ответ на «Прошу прощения, меня зовут... Не скажите ли, как вас зовут?» 64% людей давали свои имена. Когда студенты спрашивали: «Простите, не могли бы вы дать мне какую-нибудь мелочь? У меня украли кошелек», — 72% давали.
Такого рода исследования проводились практически в каждом более или менее крупном городе, где есть университет. Во всех этих исследованиях я видел результаты, очень похожие на те, что обсуждаются здесь. Я сосредоточил внимание на экспериментах, проходивших в Нью-Йорке, ибо трудно себе представить какую-то другую среду, более склонную к преследованию своих личных интересов. Здесь в интеракциях незнакомых людей почти полностью отсутствуют условия для принципа «ты — мне, я — тебе» и других форм взаимного альтруизма. Очевидная трудность модели эгоистического интереса состоит в том, что практически в каждом эксперименте ньюйоркцы вели себя иначе, нежели предсказывала эта модель.
ПРОБЛЕМА «БЕЗБИЛЕТНИКА»
Экономисты и другие ученые уже давно озабочены так называемой проблемой «безбилетника» — трудностью, которая возникает, когда группы пытаются производить общественные или коллективные блага на добровольной основе. Эта проблема связана с двумя простыми особенностями, характеризующими общественное благо: (1) когда оно произведено, трудно помешать людям его потреблять; (2) потребление его одним человеком не уменьшает ценность потребления другими. Наглядный пример — программы общественного телевидения. Когда транслируется эпизод «Театра шедевров», трудно помешать людям включить телевизор, а когда они его включают, они не уменьшают силу сигнала, доносящегося и до других людей. Проблема «безбилетника» заключается в том, что, хотя большинство людей может очень хотеть получить общественное благо, у каждого есть стимул рассчитывать, что заплатят за него другие. Таким образом, эта проблема очень напоминает дилемму заключенного: поведение, наиболее выгодное группе, не является самым выгодным поведением для индивида.
Один из путей решения проблемы «безбилетника» — использование принудительной власти государства. Поскольку налоги носят обязательный характер, мы фактически исключаем для себя вариант неучастия в оплате общественных благ, таких как очистка улиц. Таким образом мы обходим трудность, с которой часто сталкиваются в многоквартирных домах, где каждый жилец имеет стимул ждать, что кто-то другой вымоет вестибюль.
Модель эгоистического интереса предсказывает, что люди не будут добровольно вносить вклад в производство общественных благ. Точнее говоря, она предсказывает, что по мере роста потенциальных вкладчиков сумма, которую готов внести каждый, сокращается до нуля. Это предсказание часто называют «сильная форма гипотезы “безбилетника”». Когда психологи Джеральд Марвелл и Рут Эймс опросили ряд известных экономистов, верят ли они в то, что экономическая теория порождает это предсказание, все, кроме одного, ответили утвердительно. (Единственным исключением оказалось заявление, что экономическая теория не производит никаких релевантных предсказаний.) Для тех, кто принимает сильную гипотезу «безбилетника», понятие «добровольного общественного блага» — оксюморон.
Эмпирические данные, опровергающие гипотезу безбилетника, столь же сильны и логичны, как и экономическая логика, на которую она опирается. Как, например, указывает экономист Джеймс Эндреони, благотворительность — в основном добровольное общественное благо, и тем не менее каждый год удается собрать отнюдь не символические объемы пожертвований. Более 85% всех американских домохозяйств делает частные пожертвования благотворительным организациям, при этом среднее пожертвование составляет 200 долларов в ценах 1971 года. Религиозные организации собрали приблизительно 10 млрд в 1981 году, здравоохранительные организации и больницы — более 7 млрд, а гражданские оркестры — более 150 млн долларов. И несмотря на их ежеквартальные жалобы, общественному телевидению и радио, как правило, удается собрать достаточно денег, чтобы оставаться на плаву.
Опытные адвокаты обычно имеют запасную стратегию на случай, если дело пойдет не так, как они надеялись. («Моя клиентка не стреляла в мистера Хиггинса, ваша честь, но если и стреляла, то это был момент временного умопомрачения».) Экономисты используют похожую стратегию, когда люди по каким-то причинам добровольно вносят вклад в общественное благо. В этих неудобных случаях экономическая теория предсказывает, что увеличения государственных вложений в общественные блага должны полностью «вытеснить» частные вложения. То есть каждый дополнительный доллар государственной поддержки общественных благ приводит к снижению частных вложений на 1 доллар. Однако, по оценкам экономистов Бертрана Абрамса и Марка Шмитца, дополнительный государственный доллар, идущий на поддержку благотворительной деятельности, всего лишь на 28% снижает объем частной поддержки.
Был также ряд экспериментальных исследований, результаты которых резко противоречат гипотезе «безбилетника». Психолог Робин Доус, лично участвовавший во многих из этих исследований, подсчитал, что к концу 1970-х годов их было уже более тысячи.
Эксперимент, проведенный Доусом, Жанн Мактэвиш и Хэрриет Шекли, передает суть этой обширной литературы. В каждом раунде эксперимента участвовала группа из восьми человек, незнакомых друг с другом. Подопытных просили дать два возможных ответа, «сотрудничать» или «не сотрудничать», что в результате давало выигрыши в форме дилеммы заключенного с несколькими участниками: отказ от сотрудничества всегда давал более высокий выигрыш, чем сотрудничество, но если все отказывались от сотрудничества, каждый получал меньше, чем если бы все сотрудничали. В таких экспериментах «отказ от сотрудничества» принимал то же значение, что и поведение безбилетника в случае общественных благ. Отказавшись от сотрудничества, человек получает выгоду за счет других участников.
Доус и коллеги провели четыре варианта этого базового эксперимента. В первом игрокам не позволялось говорить друг с другом, прежде чем выбирать. Во втором им разрешалось говорить на любую тему при условии, что она не будет иметь отношения к эксперименту. В третьем варианте им разрешалось обсуждать эксперимент, но нельзя было открыто заявлять о своем выборе. В четвертом варианте все ограничения были сняты. Игрокам разрешалось давать обещания, и в большинстве групп игроки объявляли о своем выборе на перекличке.
Во всех четырех версиях эксперимента от игроков требовалось отметить свой выбор незаметно для других. Им обещали также, что никому из игроков не будет рассказано о том, что выбрали другие. Это было сделано для того, чтобы отказавшийся от сотрудничества не испытывал страха искупления и, соответственно, чтобы не было практического способа заставить выполнить обещание о сотрудничестве.
При таких условиях гипотеза «безбилетника» предсказывает, что все откажутся сотрудничать. Поскольку конфиденциальность означала, что обещания не были обязывающими, коммуникация ничего не меняла. Однако вопреки этому предсказанию, единодушного отказа от сотрудничества не произошло ни в одном из четырех вариантов. Кроме того, результаты систематически различались в зависимости от объема разрешенной коммуникации. Чем больше людям давали общаться друг с другом, тем реже они отказывались от сотрудничества. Конкретные результаты эксперимента приводятся в табл. XI.2.
Многочисленные другие исследования показали, что есть тенденция к увеличению сотрудничества с возрастанием интенсивности коммуникации. Модель эгоистического интереса не может объяснить этой тенденции. В конце концов, чуждый сантиментам рационалист понимает, что факт данного обещания не значит, что соблюдать его — рационально. Наоборот, структура выигрыша в этих экспериментах четко требует, чтобы обещание не соблюдалось.
Модель обязательства, наоборот, предполагает, что решения о сотрудничестве основываются не на рассудке, а на эмоции. Как отмечалось в главе VII, она, в частности, указывает на возможность связи между коммуникацией и сотрудничеством. С точки зрения рациональности обмануть незнакомого человека и обмануть кого-то, с кем вы лично знакомы, — совершенно одно и то же. Однако со стороны эмоций это абсолютно разные вещи. Личное обсуждение вопросов, даже не имеющих отношения к игре, превращает других игроков из простых незнакомцев в реальных людей. Обсуждение того, как «правильно» поступить в дилемме заключенного, еще более возбуждает соответствующие эмоции. И еще больший уровень эмоциональной вовлеченности отмечается, когда открыто даются обещания о сотрудничестве. В любом случае нет сомнений, что эмоции сильно влияют на выбор игроков. Как пишут Доус и соавторы:
Один из самых важных аспектов этого исследования, однако, никак не проявился в анализе данных. Это исключительная серьезность, с какой участники воспринимали проблему. Комментарии вроде «Если вы предадите всех нас, вам придется с этим жить до конца жизни» были не такой уж редкостью. Как и то, что люди нередко хотели выйти через заднюю дверь, что они не хотели видеть «сукиных детей», которые их обманули, не хотели разругаться с ними или при них расплакаться.
Уровень аффекта был столь высок, что мы были не готовы [экспериментировать с уже существующими группами] из-за того воздействия, какое игра могла оказать на чувства их членов друг к другу [212] .
Таким образом, чувства, вызванные отказом от сотрудничества, были обострены до предела, даже если конфиденциальность не позволяла узнать, кто именно оказался предателем. Само знание, что кто-то отказался от сотрудничества, часто отравляло атмосферу во всей группе.
В предварительном варианте своего эксперимента Доус и коллеги сказали одной группе, что ее выбор позднее будет раскрыт. Тем не менее три человека отказались сотрудничать — к ожидаемому возмущению остальных. В этом случае реакции людей, естественно, были гораздо четче сфокусированы:
Три предателя стали объектом большой неприязни («Вы даже не представляете, до чего вы мне противны», — крикнул один из сотрудничающих, прежде чем выбежать из комнаты); они еще долго сидели после эксперимента, пока не разошлись все предполагаемые «кооператоры» [213] .
Эксперименты с «безбилетниками» не ограничиваются искусственными играми в лаборатории. В одном из первых важных исследований Питер Бом заплатил людям за участие в том, что он описал как исследование аудитории для научного отдела «Шведской телевещательной компании» (шведский эквивалент Би-би-си). Участники эксперимента приходили в телестудию смотреть пилотную версию программы, сделанную двумя самыми известными шведскими юмористами. Им говорили, что вещательная компания должна выяснить, как люди реагируют на шоу, чтобы определить, покроют ли доходы от показа по подписке затраты на ее производство. После того как они посмотрели запись, их просили сказать, какую максимальную сумму они готовы заплатить за то, чтобы смотреть эту программу.
Для нашей работы интерес представляют две группы ответивших: (1) группа, которой сказали, что ей действительно придется заплатить ту сумму, о которой они говорили, если программа будет выпущена; и (2) группа, которой сказали, что программа будет субсидироваться и что плата за подписку никак не будет зависеть от того, во сколько они оценят программу. Предсказания гипотезы «безбилетника» ясны: первая группа должна назвать гораздо меньшую сумму, а вторая — гораздо большую, чем те суммы, которые они реально готовы заплатить.
Однако Бом не обнаружил почти никакого расхождения между группами. Он отметил, что участники обеих групп очень серьезно отнеслись к своей задаче и, кажется, верили, что «денежная оценка телепрограммы станет важной информацией для тех, кто принимает решение». Вопреки предсказаниям модели эгоистического интереса, они, по-видимому, честно попытались предоставить информацию.
Эмоции, заставляющие людей сотрудничать, очевидно, сокращают их материальную выгоду в этих экспериментах на поведение «безбилетника». Модель обязательства, однако, подсказывает, что люди с этими эмоциями все же находят для себя нишу даже в материальном мире с жестокой конкуренцией.
ЭКОНОМИСТЫ КАК «БЕЗБИЛЕТНИКИ»
Интересно, что единственной группой, для которой сильная форма гипотезы «безбилетника» получает хотя бы минимальное подтверждение в этой обширной экспериментальной литературе, оказалась группа студентов-экономистов. В экспериментах, в основном похожих на те, что проводили Доус и др., Марвелл и Эймс открыли, что вероятность отказа от сотрудничества была гораздо больше у студентов-экономистов, чем у любой другой группы, которую они изучали. Эти данные согласуются с результатами, полученными Канеманом и его коллегами, о том, что студенты, изучающие экономику и бизнес, в большей степени, чем студенты-психологи, склонны делать односторонние предложения в играх в ультимативный торг (см. главу IX).
Эти авторы ни в коем случае не единственные, кто заметил, что экономисты ведут себя иначе. Вот, к примеру, короткое сообщение в свежем выпуске газеты The Chronicle of Higher Education:
За последние 200 лет экономисты добились больших успехов в описании того, как функционирует экономика, но люди не доверяют им так же, как не доверяли столетие назад, говорит Роберт М. Солоу, профессор экономики Массачусетского технологического института, в речи по случаю столетия Американской экономической ассоциации.
Солоу напомнил, что в 1879 году Фрэнсис Амаса Уокер, экономист, позднее избранный первым президентом ассоциации, написал очерк о том, «почему экономисты пользуются дурной славой у реальных людей».
Экономисты, утверждал Уокер, не обращают внимания на важные межстрановые различия в законах, обычаях и институтах, влияющие на экономические процессы. Они также игнорируют, продолжал он, обычаи и верования, которые привязывают индивидов к их профессии и месту жительства и заставляют совершать поступки, противоречащие предсказаниям экономической теории.
Уокер, заметил Солоу, с таким же успехом мог бы говорить об экономистах 1980-х годов [218] .
Но почему экономисты так отличаются? В голову приходят два возможных объяснения. Одно состоит в том, что студенты-экономисты — такие же, как все, только на них повлияла экономическая теория, заставившая их думать, что они должны всегда стремиться к максимальной материальной выгоде. В конце концов, материалистские теории отличаются убедительной логикой и, когда с ними постоянно имеешь дело, затягивают тебя в свои сети. В более снисходительной интерпретации этого взгляда эксперименты с «безбилетником» едва ли заметно выходят за рамки простого интеллектуального упражнения — своего рода тест IQ, в котором студенты-экономисты пытаются вычислить «правильный» ответ. Любые их реальные чувства, которые они могли привнести в этот эксперимент, на время отключаются. Или же, в менее снисходительной интерпретации, можно утверждать, что знакомство с материалистическими теориями приглушает импульс к сотрудничеству не только в лабораторных экспериментах, но и в других ситуациях.
Другое возможное объяснение состоит в том, что экономисты изначально представляют собой совершенно особый тип личности. Если некоторые люди по самой своей природе гораздо более материалистичны, менее склонны к эмоциям, чем другие, легко себе представить, что многих из них будет привлекать учение экономистов. (Кто-то однажды сказал о друге-экономисте: «Он хотел стать бухгалтером, но у него для этого души не хватило».) Лично мне кажется, что играют роль оба фактора. Многие студенты, с энтузиазмом реагирующие на вводные курсы по экономике, действительно кажутся несколько иными. Есть также немало свидетельств того, что большинство людей, экономисты и неэкономисты, чувствуют дискомфорт, когда их убеждения расходятся с их поведением. Поэтому неудивительно, что такой дискомфорт порой может заставить экономистов изменить свои первоначальные склонности. Экономика, как и любая другая дисциплина, приобретает все внешние атрибуты отдельной культуры, и, как другие культуры, она имеет способность исподволь внушать свои ценности и убеждения. Проблема для экономистов в том, что экономическая теория внушает ценности, которые резко расходятся с ценностями большинства других людей.
Модель обязательства предлагает экономистам альтернативный путь избавления от дискомфорта: изменить лишь поверхностные элементы их структуры верований. Она четко показывает, что действия, основанные на эмоциях, не обязательно окажутся материально невыгодными, несмотря на очевидную затратность в данную единицу времени. Как мы видели в главе III, перед человеком, слывущим противником эгоизма, открываются возможности, каких никогда не представится чистому рационалисту, хотя при каждом обмене он и получает меньше, чем получил бы рационалист.
Проблема рационалиста, которую постоянно упускает из виду модель эгоистического интереса, в том, что он оказывается исключенным из множества прибыльных обменов.
ЭГОИСТИЧЕСКИЙ ИНТЕРЕС И ГОЛОСОВАНИЕ
Модель эгоистического интереса пробралась не только в психологию и социологию, но и в политологию. Несколько авторов указывают, что избиратели подсчитывают, как каждая партия или кандидат повлияют на их материальное положение, и затем голосуют за того, кто покажет наилучший результат. Другие рисуют менее сложный процесс: избиратели оценивают, как отразились на них результаты работы представителей власти, а затем переизбирают их или нет в зависимости от своей оценки. Оба взгляда предполагают, что итоги голосования будут меняться наиболее сильно, когда на карту поставлены важные материальные вопросы.
Некоторые из этих предсказаний подтверждаются. Так, конвенциональная политическая мудрость, опирающаяся на эмпирические исследования, гласит, что те, кто находятся у власти, часто страдают после тяжелых экономических рецессий. Однако многие другие предсказания не находят подобных подтверждений. Например, измерения эгоистического интереса, как выяснилось, очень мало сказываются на установках избирателей и голосовании в случае таких вопросов, как гражданские права, война во Вьетнаме и энергетический кризис. Политологи Дэвид Сирс, Ричард Лау, Том Тайлер и Хэррис Аллен провели тщательное количественное исследование мотивов избирателей и пришли к следующему выводу:
Мы можем с уверенностью сказать, что и символические установки, и политические предпочтения поразительно не связаны с текущей ситуацией индивида, даже когда она характеризуется столь негативными факторами, как состояние безработицы, грозящие катастрофические расходы на лечение или необходимость отправлять своего ребенка на автобусе в школу в удаленный район типа гетто [223] .
Возможно, самая очевидная трудность для применения модели эгоистического интереса в политической сфере — самый акт голосования. Практически наверняка голос одного человека никак не повлияет на исход любых выборов на общенациональном уровне. Эгоистический интерес четко требует ступить на путь «безбилетника» и остаться дома. Стандартное возражение «А что если все, кто симпатизирует вашему кандидату, не придут?» не учитывает фундаментальной проблемы стимула: если все сторонники моего кандидата останутся дома, мой голос все равно ничего не изменит. Мой поход к избирательной урне попросту не влияет на явку. И тем не менее на каждые выборы люди миллионами стекаются в суды, на пожарные станции и в школы, порой с существенными затратами времени и неудобствами для себя, а часто и в ужасную ноябрьскую погоду.
Рационалисты предположили, что люди голосовали бы более активно, если бы ожидалось, что отрыв кандидатов друг от друга невелик. Политический философ Брайан Бэрри сообщает, однако, что если индекс «долга гражданина» объясняет большую часть вариаций в поведении избирателей, то отрыв кандидатов друг от друга объясняет очень мало. Даже о людях, которые действительно с большей вероятностью отправятся голосовать на выборах с небольшим разрывом между кандидатами, едва ли можно сказать, что они делают это на рациональных основаниях, потому что даже при самом небольшом отрыве исход общенациональных выборов почти наверняка не решается одним голосом.
Политолог Энтони Даунс в своей влиятельной работе «Экономическая теория демократии» признает эту трудность и отвечает, что каждый гражданин «готов нести краткосрочные затраты, которых он мог бы избежать, чтобы внести свой вклад в обеспечение долгосрочных выгод». Свой вклад? Как указывает Брайан Бэрри, нет рационального объяснения, почему люди голосуют. Сами условия рациональной модели предполагают, что долгосрочные выгоды будут накапливаться (или не накапливаться) независимо от действий индивида. Даунс просто утверждает, что избиратель не «безбилетник». Модель эгоистического интереса должна объяснить почему.
Большинство демократических культур учит, что голосование — это долг. Модель обязательства подсказывает, что могут существовать определенные материальные выгоды для тех, о ком известно, что это человек, серьезно относящийся к своему долгу. Дальше следует вывод: самый надежный путь иметь репутацию такого человека — это быть им.
ЗАТРАТНАЯ ПОМОЩЬ
Закоренелый рационалист может с неохотой признать, что люди не всегда преследуют собственный эгоистический интерес, коли речь идет о весьма небольших затратах. Голосование, объяснение дороги, возврат бумажников с малой суммой наличных, сотрудничество в играх с «безбилетником» — все это противоречит эгоистическому интересу, да, но затраты в каждом случае минимальны. На замечание, что люди иногда рискуют своей жизнью ради совершенно чужих им людей, рационалист может ответить, что такое поведение не репрезентативно: очевидно, что героизм существует, но это не означает, что большинство людей поведет себя героически в этих ситуациях. Рационалист может заявить, что, когда ставки по-настоящему высоки, люди ведут себя предсказуемо эгоистическим образом. С этой точки зрения примеры неэгоистического поведения — всего лишь мелкие помехи в модели эгоистического интереса, не более того.
Поскольку случаи, демонстрирующие героическое поведение, — редкость, изучить эту версию рационалистической позиции по определению трудно. Хотя есть одно исследование, которое, пусть косвенно, затрагивает эту проблему: эксперимент, в котором социолог Шалом Шварц попытался набрать добровольцев для донорства костного мозга.
Когда подопытные, сдав пинту крови, отдыхали в коридоре «Красного креста», к ним подходил интервьюер и представлялся социологом медицины из Университета Висконсина, опрашивающим всех, кто сегодня сдавал кровь, — и более 80% доноров соглашались на просьбу уделить ему сейчас 15 или 20 минут времени.
Подопытный усаживался, и интервьюер, записывая персональные данные донора, сообщал ему, что хочет попросить у него разрешения провести специальный анализ крови, которую тот только что сдал, и, не дожидаясь положительного ответа, переходил к объяснению: «Я работаю в команде медиков в больнице Университета Висконсина, которая занимается пересадкой костного мозга. Костный мозг — это мягкое вещество, производящее новую кровь. При болезнях крови, таких как лейкемия, костный мозг человека производит слишком много лейкоцитов. Даже при самом лучшем медикаментозном лечении мы приходим к тому, что пациент не проживет и нескольких минут. В этих случаях мы теперь пытаемся заменить больную ткань пересаженной здоровой. Это достаточно экспериментальная процедура, но она того стоит, потоку что в противном случае пациентам не на что надеяться. Пересадка — это как переливание крови. Ткань берется из тазовой кости донора, а затем вводится реципиенту. В результате донор пару дней испытывает небольшой дискомфорт в области таза, но постоянных последствий нет, поскольку тело быстро восполняет запас костного мозга. Теперь мы настолько отработали процесс, что донор практически не подвергается опасности. Донор ложится в больницу вечером, на следующий день рано утром у него забирают ткань под общей анестезией; и после обеда он уже может выписываться. Основная проблема — подобрать донора для реципиента, чтобы пересаженная ткань прижилась. Как правило, донорами выступают близкие родственники, поскольку их кровь и другие характеристики более всего соответствуют данным реципиента».
Далее интервьюер наугад предлагает подопытным одно из трех описаний конкретного случая. В описании первого упоминается только то, что в больнице «лежит тридцатилетняя женщина, которой могла бы помочь пересадка, но в ее семье для нее нет подходящего донора». Во втором описании говорится все то же самое, только вместо «тридцатилетней женщины, которой можно помочь», речь идет о «молодой матери, нуждающейся в пересадке». Третье описание начинается точно так же, как и второе, но в нем есть следующая яркая деталь: «Если не будет найден подходящий донор, эта женщина вряд ли выживет. И, конечно, смерть матери станет трагедией для ее детей, не говоря уж об эмоциональном потрясении и трудностях взросления без матери».
Из 144 участников эксперимента Шварца большинство были мужского пола (76%) и женатыми (78%). После всей подготовительной информации им был задан вопрос, готовы ли они сдать кровь для анализа. Интервьюер предупредил, что разрешение на анализ не предполагает, что им придется идти дальше. Только 5% участников отказались на этом этапе. Остальным 95% согласившихся интервьюер далее говорил, что анализ будет сложным и очень дорогостоящим, так что больница не хочет его проводить, пока пациент хотя бы на 50% не будет уверен, что сдаст ткань, если его найдут совместимым. Только 12% участников отказались взять на себя это обязательство. На каждом этапе отказавшимися, как правило, были люди, которым дали менее подробное описание несчастий жертвы.
Есть соблазн объяснить высокий процент добровольцев тем, что доноры крови вообще существенно отличаются от других людей. Однако проблема в том, что очень многие когда-либо оказываются донорами крови. Шварц сообщает, что нет связи между тем, как часто человек сдавал кровь в прошлом, и вероятностью того, что он согласится на анализ. Более того, все указывает на то, что подопытные очень серьезно относятся к своему обещанию. Часто они «разговаривали друг с другом 10-15 минут, пока интервьюер ждал их решения; они перечисляли интервьюеру многочисленные затраты; и в последующие недели искали социального одобрения оценки затрат, которую они сделали при принятии решения».
По любым разумным стандартам, общая анестезия и то, что кто-то разрезает вашу плоть и проникает в ваши кости, чтобы забрать костный мозг, — это нетривиальная жертва. Потенциальный бенефициар не был родственником участников, они не были даже знакомы. Тем не менее подавляющее большинство опрошенных выразили готовность прийти на помощь.
Можно сказать, что исследование Шварца не дает никакого подтверждения позиции рационалиста: и среди обычных, негероических людей альтруистическое поведение, очевидно, не ограничивается случаями, когда затраты несущественны. Шварц отозвался о высоком проценте добровольцев как о «большой неожиданности». Для по-настоящему закоренелого рационалиста, видимо, он должен быть прямо-таки ошеломляющим.
АЛЬТРУИСТИЧЕСКАЯ ЛИЧНОСТЬ
Вопрос, существуют ли устойчивые черты личности, многие годы вызывал споры среди психологов. Уолтер Мишел утверждал, что таких черт нет, поведение людей зависит от конкретных обстоятельств. Никто больше не спорит с тем, что обстоятельства важны. Как мы неоднократно видели, даже самые простые манипуляции в ходе эксперимента могут сильно повлиять на поведение. Однако постепенно складывается некий консенсус: общие закономерности поведения все-таки существуют — в целом ряде обстоятельств одни люди в большей степени, чем другие, склонны реагировать определенным образом.
Верно ли, что одни люди альтруистичней других? Почти наверняка, да, — утверждает социолог Филипп Раштон в книге 1980 года «Альтруизм, социализация и общество». Прежде всего, отмечает он, независимые наблюдатели в целом одинаково оценивают степень альтруистичности того или иного человека. Их субъективные оценки при этом хорошо согласуются с результатами психологических тестов, разработанных для измерения склонности к альтруизму. Самое главное, все эти измерения обладают большой предсказательной силой: они могут выявить детей, которые скорее других поделятся конфетами, и взрослых, которые скорее других будут заниматься благотворительностью, помогут жертве, попавшей в беду, и т.д.
Раштон отмечает, что человек с высокими результатами в тестах на альтруизм также часто определенным образом отличается от остальных:
Он с большей эмпатией относится к чувствам и страданиям других и способен смотреть на мир с их эмоциональной и мотивационной точки зрения... Альтруисты гораздо чаще проявляют честность, они более настойчивы и уверены в таком поведении... Более того, последовательный альтруист с большей вероятностью окажется цельной личностью, остро чувствующей результативность своих действий и успешность достигаемого результата, — такие черты обычно называют «принципиальностью» [233] .
Раштон указывает, что, хотя многие исследования искали связь между альтруизмом и умом, устойчивой связи найдено не было. Тем не менее альтруисты, как представляется, более успешны с экономической точки зрения: экспериментальные исследования последовательно показывают, что альтруистическое поведение позитивно коррелирует с социально-экономическим статусом. Конечно, это не означает, что альтруистическое поведение обязательно вызывает экономический успех. Но это указывает на то, что альтруистическое отношение не может быть слишком обременительным в материальном отношении.
Все эти результаты хорошо сочетаются с интерпретацией альтруизма через модель обязательства. Вспомним, о чем мы говорили в главе III: в мире, где люди были бы в одинаковой степени альтруистами, было бы невыгодно изучать друг друга, чтобы понять, можно ли доверять друг другу. Неальтруисты быстро бы завоевали себе положение в таком мире. Модель обязательства предсказывает, что единственный стабильный исход — тот, который включает в себя непростую смесь более альтруистических и менее альтруистических людей. Данные Раштона подтверждают распространенное впечатление, что именно в таком мире мы и живем.
Модель обязательства также предсказывает, что локус контроля за альтруистическим поведением будет скорее эмоциональным, нежели когнитивным. Это, напомним, было ключевым шагом в решении проблемы обязательства. Альтруисты не более и не менее рациональны, чем неальтруисты. Просто у них разные цели.