Жарким летом 1914 года дни летели очень быстро. Все время мы проводили у реки: купались, возились в воде, сидели на горячих валунах, обсыхая после купания, и снова прыгали в воду. Иногда играли в саду или удили рыбу в пруду. В нем водилось всего две породы рыб: довольно отвратительный на вид карп и какая-то маленькая безымянная рыбешка. Удочки мы делали сами из длинных прутьев. Карп ловился плохо, а вот мелочь жадно хватала извивающихся червячков. Рыбу есть было невозможно из-за противного вкуса, но возле нас обычно находились заинтересованные зрители — кошки. Они появлялись словно ниоткуда, подбирали выброшенную нами рыбу и исчезали.

В середине июля дедушка поехал в знаменитый Соловецкий монастырь. Он взял с собой Маргу и Сережу. Так как в это время монастырь посещает огромное количество паломников, бабушка решила, что лучше съездить в тихую деревушку на другом берегу реки, где жила Юрина кормилица. Юра, Марина и я должны были ехать с ней, в последнюю минуту к нам присоединился отец.

На пароме мы добрались до Бакарицы и затем до Исакогорки, где провели ночь у Тани. Она жила в просторном деревянном доме неподалеку от станции. Сзади к дому примыкал большой двухэтажный скотный двор, на первом этаже которого обитали лошадь и корова, а на втором располагался обширный сеновал. Перед домом был крошечный огород, где Таня выращивала овощи и цветы.

Таня радостно встретила наше нашествие. Она испекла традиционный рыбник, пирог с творогом и выставила блюдо морошки. Таня подала ее со сливками. Ягода внешне похожа на малину, но на этом сходство и кончается. Ни одна ягода не сравнится с ней по аромату и вкусу. Старший сын Тани собирал морошку специально к нашему приезду и обещал показать секретное место, где она растет.

Собирать ягоды и грибы я любила больше всего и с радостью согласилась пойти вместе с тамошними детьми на это таинственное место. Пройдя по линии железной дороги примерно версту, мы поднялись на высокую насыпь, где была небольшая поляна, на которой бугрились холмики и росли купами тонкие березки. Склоны этих горушек были сплошь покрыты оранжевыми ягодами. Мы принялись собирать их.

В одном из холмиков, усыпанном ягодами, оказалась какая-то щель, оттуда торчала доска. Любопытствуя, мы наклонились над ней и тут же вскочили. Доска была частью открытого гроба, а внутри виднелась черная разложившаяся масса. После этого жуткого зрелища нам расхотелось собирать ягоды, и мы вернулись домой. Оказалось, что холмики эти — могилы китайцев, которые работали год назад на строительстве железной дороги и заболели какой-то страшной болезнью, вероятно, холерой. Мысль, что эти вкусные ягоды выросли на телах мертвых китайцев, навсегда отбила у меня желание ходить на это страшное место.

Ночевали мы на сеновале. Таня постелила поверх сена простыню, бросила подушки. Мне нравилось вместе с родными спать на сене, вдыхать его запах и слушать, как внизу, в хлеву, тихо возятся животные.

На следующее утро наша маленькая компания отправилась в дальний путь, в деревню, находившуюся в семи верстах от станции Исакогорка. В безоблачном небе сияло солнце, день обещал быть прекрасным.

Оставив позади Танин дом, мы скоро подошли к торфяникам, уходящим далеко за горизонт. Кустики вереска и моховые кочки затрудняли движение. Юра и Марина, шагая широко и легко, оказались далеко впереди. Я, прыгая с кочки на кочку, с болтавшейся на запястье шляпой, торопилась за ними. Позади всех шли бабушка и отец.

Обернувшись, я увидела, что папа сидит на кочке, а рядом бабушка. Я поспешила к ним и услышала, как отец произнес: «Не могу идти дальше, ноги не держат». Его лицо, покрытое потом, было смертельно бледным. Я помню, что меня пронзил какой-то непонятный ужас, как если бы небеса вдруг померкли и исчезло сияющее утро. «Пожалуйста, идите без меня, — сказал отец, — я отдохну немного, а потом на пароме вернусь в город».

Мы оставили его сидеть и молча пошли дальше. Я долго оглядывалась и видела, как он машет мне шляпой, надетой на палку. Постепенно белое пятнышко стало крошечным, и вскоре я не могла больше ничего разглядеть.

Пройдя вересковую пустошь, мы пошли по лесной тропинке. В лесу — тень и прохлада, острые запахи земли, грибов, хвои. Солнечные лучи бросают золотые пятна на темные ветви сосен, белые стволы берез, дрожащие листья осин. Мы присели отдохнуть. Вокруг нас стоял зачарованный лес, слышалось нежное воркованье каких-то птах, тетеревиное бормотанье, мелкие лесные животные невидимками сновали среди шуршащих листьев. Кругом изобилие грибов. Русский человек не пройдет равнодушно мимо гриба, и бабушка, продолжая путь, завязала свой платок узлами и стала собирать грибы.

Но вот лес кончился, и мы вышли на простор. Перед нами раскинулись зеленые луга, где паслись коровы и лошади. Направо рядком стояли дома и маленькая деревянная церковь. Навстречу нам шла женщина в сарафане. Это была Юрина кормилица Ульяна. Завидев нас, она заспешила через луговину. Эта улыбчивая женщина обожала Юру. С того времени, когда Ульяна оставила его и вернулась к своему ребенку (Юре тогда было два года), она постоянно навещала его и всегда приносила свои особые пирожки, которые, она знала, он любил. Жила Ульяна неплохо, у них с мужем надел земли, несколько коров, крепкая изба.

У входа нас ждут трое детей, в том числе молочный брат Юры Ваня, теперь уже высокий стройный паренек. Он-то и оставался в деревне после рождения, пока его мать зарабатывала деньги, выкармливая чужого ребенка. В избе безупречная чистота: некрашеные полы выскоблены добела, стол накрыт вышитой скатертью, на нем уже поставлена посуда, лежат деревянные ложки.

Юра с ребятами устроились на сеновале, бабушка, Марина и я в горнице — лучшей комнате в доме. Стены увешаны фотографиями членов царской семьи, в углу икона, прикрытая сверху вышитым полотенцем. Как обычно в деревенском доме, на самом почетном месте огромная кровать с высоко взбитыми перинами и горой подушек.

Ульяна кормила нас простой и вкусной едой — простоквашей с толстым слоем сметаны сверху, гречневой кашей и пирогами. Особенно хороши были колобки из тонкой овсяной муки и масла, испеченные в русской печи. Вкусные и рассыпчатые, они буквально таяли во рту. В наших северных деревнях редко ели мясо, чаще — рыбу. Самым вкусным супом считалась уха.

В этой мирной деревушке мы провели счастливую неделю. Крестьяне убирали урожай. Юра, Ваня и Марина помогали им, работая все дни напролет под жарким солнцем, а меня приняли деревенские дети. Мы собирали ягоды и грибы, купались. Вьющаяся по уклону тропинка вела к песчаному берегу, где собиралась вся ребятня. Речка была узкая, мы могли переплывать ее и играть с детьми с другого берега.

Третьего августа в деревне появился незнакомец, который приколол на столб объявление: два дня назад Германия объявила России войну. Об этом уже давно ходили слухи, но теперь все подтвердилось. Бабушка решила немедленно вернуться в город, и, уложив свои вещи, утром следующего дня мы отправились.

На этот раз мы пошли дорогой, которая вела к железнодорожной насыпи, и затем до станции Исакогорка брели по путям. Я запомнила эти бесконечные шпалы. Приходилось делать огромные шаги, чтобы попадать на них, стоять на обочине, пока мимо проносился поезд, а потом снова тащиться по шпалам.

Только к вечеру мы дошли до станции. Там уже отправлялись на фронт войска. Переполненный состав был готов тронуться. Из вагонов выглядывали веселые лица, солдаты пели старые военные песни. На перроне волнующаяся толпа матерей, жен, детей, любимых, которые пришли проводить мужчин на далекую войну.

Раздался свисток. Огромные колеса начали свое вращение, постепенно увеличивая скорость. Женщины бежали по платформе, надеясь поймать последний взгляд, еще раз увидеть родное лицо. И даже когда дымок паровоза исчез вдалеке, они все стояли, вытирая слезы.

Огромное облегчение мы испытали, когда снова оказались в Танином доме. Я помню, как бабушка сказала Тане, что в тот день мы прошли семь верст.

На следующее утро мы проснулись поздно и после завтрака отправились на пароме в город. На пристани нас встречали отец и Михайло. Отец сиял, но все еще был бледен и тяжело опирался на палку.

— Британия, — сказал он, — на нашей стороне. Вчера она объявила войну Германии.

Так как моя мама была шотландкой, нас всех, естественно, очень интересовало, чью сторону примет Британия, и отцовская новость была большим облегчением.

Когда экипаж подкатил к дому, я выскочила из него и бросилась к черной лестнице, ведущей в прихожую. Первой, кого я встретила, была Сашенька.

— Сашенька, — закричала я победно, — Британия на нашей стороне!

— Никого нет на нашей стороне, каждый сам за себя, — ответила она с горечью.

В России поднялась волна горячего патриотизма. В те дни августа 1914 года царя любили больше, чем когда бы то ни было. Солдаты рвались воевать, а если нужно, и умереть за него и любимую Родину.

В тот же день мы с Капочкой пошли по магазинам покупать для солдат различные вещи. Я помню, как мы волновались, упаковывая носки, мыло и самое важное — маленькие пакетики махорки (дешевого табака), которую высоко ценили солдаты. В одну посылку я положила записку: «От гимназистки Жени. Возвращайтесь здоровым домой».

По всему городу женщины делали бинты и вязали носки. Марина, уже окончившая школу, полностью посвятила себя этой работе и уходила из дома рано. Марга, собиравшаяся поступать в университет Санкт-Петербурга, удивила всех, заявив, что она решила учиться на сестру милосердия в надежде, что потом ее пошлют на фронт. Бабушка работала в комитете, который собирал деньги, организуя распродажи картин художников, концерты, балы и другие благотворительные мероприятия.

Тем временем снова начались занятия в гимназии. К нашей утренней молитве добавился национальный гимн «Боже, царя храни!». На стенах появились большие портреты царя и царицы. Глаза царя смотрели сверху вниз милостиво, на устах легкая улыбка, лицо красавицы-царицы было отстраненно-отсутствующим.

Поздней осенью, когда уже появились красногрудые снегири, кормившиеся ягодами рябины, и в саду чувствовалась печаль увядания, наш Михайло получил повестку в армию, а Глаша, горюя о своем скоротечном счастье, вернулась в дом. В сторожке стал жить новый кучер Николай, высокий черноволосый человек с мрачным выражением лица.

Спустя несколько недель в доме появилась Ириша. Ее мужа тоже призвали в армию, а ей с маленьким ребенком велели освободить жилье. В отчаянии, не зная к кому обратиться, она пришла к бабушке, и бабушка взяла ее под свое крыло. Ириша с малышом теперь будут жить в сторожке, а Николай переселится на половину к Василию. Юный Яшка, служивший казачком на посылках, ушел искать лучшей доли.

Вскоре я побывала на концерте, организованном для сбора средств на военные нужды. Он проходил в Летнем театре. Все места были заняты, стояли даже в проходах. Концертных номеров было очень много и разнообразные: танцы, пение, декламация. Но самым памятным стал финал — живая картина, в которой пять девушек представляли пять стран-союзниц. Моя юная тетя Марга была Россией.

Когда поднялся занавес, в зрительном зале раздались аплодисменты. На фоне флагов на пьедестале стояла в старинном костюме русской княгини наша Марга — высокая, стройная, платье из золотой парчи усыпано драгоценными камнями, сверкающими всеми цветами радуги. С высокого кокошника, украшенного жемчугом и камнями и обрамлявшего самое русское личико, спадала мягкими складками до самого пола вуаль, тонкая как паутина. Рядом с Маргой стояли девочки, изображавшие Францию, Британию, Бельгию и Италию, в национальных костюмах этих стран. Они стояли неподвижно под разноцветными лучами прожекторов, а оркестр играл гимны этих стран. Зрители поднялись и запели с необычайным подъемом, и еще долго после того, как упал занавес и прекратил играть оркестр, продолжались овации. Никогда прежде я не была свидетелем такой экзальтации.

А вскоре, после катастрофы под Танненбергом, где сложили головы около четверти миллиона солдат, в Архангельск стали поступать раненые. Дедушка работал до ночи, оперируя и пытаясь спасти искалеченных солдат. Однажды Марга взяла меня в госпиталь, где в большой, залитой солнцем комнате стояло два ряда коек. Многие солдаты были в бинтах. На их лицах я заметила какую-то терпеливую покорность. Война оказалась не такой славной, какой представлялась раньше.

В тот год отец пригласил для меня учительницу музыки, пожилую даму, некую мадам Сусанову. Она провела молодость во Франции, где училась в консерватории. Отец попросил ее вести обучение на французском языке. С излишним оптимизмом он воображал, что таким образом улучшится мое знание французского.

Мадам Сусанова оказалась грозной дамой с отвратительной привычкой бить меня по пальцам карандашом всякий раз, когда я ударяла не по той клавише. Мне понравилось играть легкие маленькие пьески, но я терпеть не могла упражняться в гаммах. Мадам Сусанова приходила к нам три раза в неделю, и когда ее урок заканчивался, молоденькая учительница Нина Андреевна занималась со мной приготовлением домашнего задания. У отца, имевшего «пунктик» в отношении моего образования, были опасения (вовсе не беспочвенные), что, если за мной не приглядеть, я буду пренебрегать домашними заданиями. Их выполнение затягивалось до шести часов, и с семьей я общалась лишь за обеденным столом.

В зимние вечера после обеда каждый был чем-то занят: бабушка уезжала в свой комитет, Марга и дедушка уходили в госпиталь, так что я зачастую оставалась одна, да еще Капочка — мне для компании. Мы шли в детскую, она с бельем для штопки, я с книгой или шитьем. В комнате было темно, лишь на стол ложился мягкий круг света от лампы, да теплилась лампадка в углу перед иконой. На улице завывает пурга и в окна бьет ветер, крепчает мороз, так что на чердаке потрескивают стропила, а нам тепло и уютно.

Капочка — прекрасная рассказчица. Она вспоминала о детстве и временах, когда жила в Санкт-Петербурге. Иногда Капочка откладывала штопку и начинала петь. Пела она легко, как поют соловьи или дрозды ранней весной, — ни одной неверной нотки. Казалось, не было такой русской песни, которую бы она не знала. Ее низкий голос имел особенный, ласкающий слух тембр, который так часто встречается у русских.

Особое удовольствие в зимние вечера доставляли походы в баню. Мне нравилось наблюдать за приготовлениями. В корзину укладывали чистое, пахнущее свежестью белье, мыло, мочалки, щетки. В другую маленькую корзину кладут рассыпчатое печенье, бутылку морса — прохладительного напитка из клюквы. На дворе нас ждет возок — квадратный ящик на полозьях, появлявшийся словно из волшебной сказки. Впереди в тяжелом тулупе и лохматой медвежьей шапке сидит кучер, похожий на большого медведя.

Бани, куда мы ездили, назывались Успенскими. Это было кирпичное двухэтажное здание в нескольких кварталах от нас. Широкая каменная лестница вела на второй этаж, где по обе стороны длинного коридора шли пронумерованные двери. Нас провожали в номер и каждому вручали сухой веник из тонких березовых веток с листьями. В просторной раздевалке стояли стол, стулья и мягкий диван, набитый конским волосом. Все было покрыто чистыми простынями.

Раздевшись, мы входили в жарко натопленную моечную. На скамьях лежали тазы и небольшие деревянные шайки, в стене имелись краны с горячей и холодной водой. В парилке огромная печь в углу и возле нее несколько больших ступеней, ведущие на широкий полок. Чем выше поднимаешься, тем горячее воздух. Полок любят пожилые люди. Считается, что банный жар излечивает многие болезни — от ревматизма до пристрастия к алкоголю. На раскаленные камни в печи выплескивали несколько тазов воды, и все помещение наполнялось паром. Чтобы сухие веники стали мягкими и гибкими, их запаривали в горячей воде. Старшие хлестали ими друг друга, чтобы разогреть кровь и выгнать все хвори. Но никто и никогда не смог применить эту технологию на мне — любая попытка встречалась громкими протестами.

Любопытной деталью этих бань были маленькие, всего около пяти вершков, овальные отверстия в стенах между номерами, располагавшиеся над полом возле решеток, прикрывавших сливные канавки. Каменный пол был слегка наклонным, и вода стекала в канавку, проходившую через все номера. Эти отверстия имели для малышей какую-то особенную притягательность. Лежа на полу, можно было подглядывать в смежный номер и видеть голые ноги соседей. Так как в баню меня брали с юного возраста, я не стеснялась нагого тела, а в попытках определить по ногам, как выглядят их хозяева, было много удовольствия. Иногда и посетителям соседнего номера приходила та же идея, и на меня вдруг пристально глядела пара любопытных глаз.

Обычно меня мыли первой, тщательно и результативно. Когда испытание заканчивалось, мне давали таз с водой и разрешали делать что вздумается. С этого момента я наслаждалась возможностью брызгаться и обливать всех водой. Бабушка с холодной повязкой на лбу лежала на верхней полке. Капочка хлестала себя веником, пока не становилась красной как рак, листочки с веника прилипали к ее телу, и она бесконечно обливалась водой из таза, чтобы смыть их. Все потели, намыливались и терлись, окутанные туманной завесой пара и жара.

А как приятно было снова оказаться в раздевалке! Я до сих пор помню ее неожиданную прохладу и то блаженное состояние, когда сидишь, закутанная в душистое полотенце, пьешь клюквенный морс и жуешь печенье.

Дома все чисто и светло. Сашенька, сама себя назначившая домоправительницей, хлопочет, нарезая лимон прозрачными кружками, накладывая варенье в маленькие вазочки, приказывает Глаше нести самовар. Мы, переодевшись в белые ночные рубашки, с распущенными волосами, собираемся вокруг самовара.

Никаких приключений в бане не было, но однажды вечером там случилось странное происшествие, настолько необычное, что в местной газете ему посвятили целую колонку.

Незадолго до этого случая в наш город приехала на постоянное жительство итальянская семья. Трудно представить, почему итальянец из теплых краев подался в наш студеный город, но тем не менее он прижился и даже преуспел. Я смутно припоминаю, что он владел прибыльным рестораном.

Однажды вечером дедушку срочно вызвали в дом итальянца. Там его встретила толпа плачущих детей, расстроенная мать и взволнованный отец, который повел его в детскую, к маленькой колыбельке. Дедушка склонился над ней и осторожно приподнял одеяло, чтобы осмотреть пациента. В колыбельке, свернувшись клубком, лежала закутанная в шаль маленькая обезьянка! Дедушка, хоть и строг с виду, в душе был очень добрым человеком, имевшим чувство глубокого сострадания и мягкого юмора. Он не показал удивления и начал лечить обезьянку. Она выздоровела, и спустя некоторое время в знак уважения и благодарности итальянец прибыл к нам с визитом и принес с собой Фифи, обезьянку!

Обезьяна в нашем северном городе так же необычна, как, может, белый медведь в тропиках. В наших краях нет зоопарка, поэтому мы были чрезвычайно взволнованы, наблюдая за этим юным, почти человеческим существом.

Однажды морозным вечером, вскоре после Рождества, наш итальянский друг решил свозить супругу и детей в русскую баню. Он любил новшества и все, что может стать незабываемым приключением. И он не был разочарован. Семью проводили в номер. Никто не заметил, а может, не обратил внимания на маленький узелок, замотанный в шаль. Итальянцы разделись и, развернув свою обезьянку, отправились в моечное отделение. Там наш итальянец с супругой оказались в облаках пара. Намыливаясь и растираясь, он сопровождал мытье громким пением итальянских народных песен, а его детишки возились рядом, брызгались и веселились от всей души. Единственные двери банного помещения были закрыты, а о существовании маленького отверстия в соседнее отделение, предоставлявшего бесконечные возможности, итальянская чета понятия не имела.

В это время в соседнем номере мылась супружеская пара, приехавшая из деревни. Мужик растянулся на скамье, а на другой сидела его жена и мыла голову, поддерживая разговор ни о чем. С закрытыми глазами она шарила рукой в поисках мыла, как вдруг ее рука наткнулась на что-то живое, теплое, шершавое. Женщина открыла глаза и в ужасе онемела: что-то темное и непонятное прыгнуло вниз и пронеслось мимо нее к отверстию в стене у пола. Тут оно остановилось.

Удивленный наступившим молчанием, мужик взглянул на жену. Ее полные ужаса, вытаращенные глаза следили за длинным хвостом, свернувшимся на каменном полу. Мужик — простой крестьянин, живущий среди природы и животных, на своем веку наверняка повидал немало хвостов. Но такого, как у черта… Об этом он боялся даже подумать. Между тем, последний раз дернувшись, хвост исчез в дырке, а в соседнем номере тут же раздался грохот падающих тазов и дикие визги.

Страх заразителен. Охваченные ужасом, супруги выскочили в раздевалку, оттуда, торопливо набросив на себя простыни, бросились в коридор. Одновременно открылась дверь соседнего номера, и оттуда буквально вывалились три молодые женщины в полной истерике — совершенно голые, все в березовых листьях…

Еще в одном номере на скамье распростерся огромный человек с мокрым полотенцем на голове. Тут же стояла бутылка с питьем для утоления жажды. Мужчина мучился от самого страшного в своей жизни похмелья, и тысячи крошечных демонов забивали раскаленные гвозди ему в череп. Его крепкая женушка, привыкшая ко всему, спокойно занималась собственным омовением, молча демонстрируя свое презрение к супругу.

Изнемогая от жары, мужчина скользнул взглядом по окружающей обстановке: посмотрел на потолок, потом на печь, вниз по стенам, на собственные ноги. И о ужас! У него в ногах сидел… Он закрыл глаза. Неужто белая горячка?! Нет, только не это! Он снова взглянул на свои ступни. Хвостатый зверь выглядел настолько реально, что даже спокойно пил из его бутылки!

Тут внезапный вопль буквально потряс воздух — обезьяну увидела женщина. Напуганная криком до умопомрачения, Фифи понеслась вскачь по скамьям и бешено закружилась по полу, а женщина заметалась из стороны в сторону. И случилось неизбежное — она поскользнулась и шлепнулась на пол задом. Обезьяна исчезла.

Так это был не черт, не кошмар похмельного бреда… Ведь жена тоже видела его! Мужчина облегченно расхохотался.

А Фифи носилась из номера в номер со скоростью снежного кома, мчащегося с горы, увеличивая всеобщий ужас и панику. Смеясь, плача и крича, мужчины, женщины и дети разной степени одетости столпились в коридоре. Среди них был и наш итальянец с женой и детьми. Страстно жестикулируя, семейство пыталось на ломаном русском языке объяснить ситуацию управляющему баней, но безрезультатно. Окружившая их толпа тоже ничего не понимала, но согласно кивала.

В этот момент в конце коридора распахнулись еще одни двери, и оттуда выскочила молодая дама. В белых с рюшечками панталонах, отделанных красной лентой, в шубке, наброшенной на плечи, она представляла собой прелестное зрелище. За ней — офицер, растерянный, с красным от волнения лицом. Вместе с ними выскочила Фифи. У нее на голове была меховая шляпка с кружевной вуалью, которая развевалась, как свадебная фата.

Кто-то засмеялся. Смех так же заразителен, как и страх, и то, что несколько минут назад пугало и озадачивало, легко объяснилось. Дети хохотали, взрослые всячески проявляли дружелюбие к Фифи — агукали, сюсюкали, точно нянчили младенца. Фифи прильнула к хозяину, и ей было хорошо.

Постепенно все успокоились. Молодая дама получила обратно свою шляпку и исчезла вместе с компаньоном. Раздетые и полураздетые — все разошлись по номерам. Итальянцы и Фифи тоже вернулись в свой номер.

Наступил 1915 год. В первое военное Рождество опять была елка, привычный круг друзей и родных. Запомнился Женчик, мой маленький двоюродный братик, на руках у мамы. Ему было уже девять месяцев. В кибитке, запряженной одной лошадью, приезжали Аделя и Верочка. Реквизиция лошадей на войну положила конец знаменитым русским тройкам. Сестры растеряли былую живость и оплакивали гибель своего единственного племянника, молодого офицера, убитого в одном из первых боев. В этот раз все было не так, по сравнению с прошлым счастливым Рождеством.

Однажды в январе рано утром на кухне появился какой-то крестьянин и попросил разрешения повидать Германа. Этот человек был молочным братом моего отца. Он принес печальную весть, что Серафима, его мать, внезапно умерла. Отец немедленно приказал Николаю запрячь сани, и они отправились за реку. Отец провел ночь в доме, где жила Серафима с сыном и его семьей, и на следующий день после похорон вернулся.

Поездка за реку в мороз оказалась для него слишком тяжелым испытанием. Уставший и простуженный, он несколько дней провел в постели. Здоровье отца уже некоторое время заметно ухудшалось, ноги совсем перестали слушаться. Теперь он ходил медленно, с помощью двух палок. Много позже я узнала, что его болезнь называется рассеянный склероз — смертельное заболевание, от которого даже в наше время нет лекарств, но в ту пору я, естественно, ничего не знала об этом.

Когда приходит беда, взрослые плачут и молятся, а дети принимают неизбежное как данность. С того дня, когда мы шли через пустошь в Исакогорке и я увидела, как отец сидит на кочке и не может идти с нами, у меня появилось страшное предчувствие. Я поняла и постепенно свыклась с мыслью, что он не сможет ходить. В глубине души я знала, что больше не увижу знакомую фигуру отца, идущего по нашей улице или в летний день гуляющего в саду.

Как-то вечером в том же году все собрались за круглым столом в столовой. Каждый занимался своим любимым делом. Бабушка делала цветы, Марга вышивала носовой платочек, кто-то вязал, кто-то шил, а я грызла кедровые орешки, слушая, как Сережа читает одну из восхитительных повестей Пушкина.

Мне захотелось пить. Я прервала Сережу и попросила не читать, пока я схожу за водой. Выбежав из столовой, через прихожую я вошла в длинный темный коридор. В дальнем его конце было окно, а у стены — широкая лестница на чердак. Под лестницей стоял буфет, на котором рядком выстроились самовары и поднос со стаканами. В одном из самоваров всегда держали кипяченую воду для питья. Взяв стакан и отвернув кран, я совершенно ясно услышала, как сверху кто-то позвал меня по имени. Со стаканом в руке я сделала шаг назад и взглянула вверх, на лестницу. Там, наклонившись через перила, стояла женщина с простым и неприметным лицом. Голову и плечи ее покрывала шаль, какие обычно носят крестьянки. «Что вам надо, кто вы?» — спросила я. Она не ответила. Слегка встревоженная, я повторила вопрос. Она молча улыбнулась. Это была жуткая, ледянящая кровь улыбка.

От ужаса я выронила стакан. Звон разбитого стекла словно высвободил мой голос — я закричала так пронзительно, что услышал весь дом. По другой лестнице, снизу, взбежали слуги. «Женщина, женщина, — повторяла я сквозь рыдания, — она прячется на чердаке, найдите ее, поймайте!». Скрыться куда-то она не могла, мимо меня не проходила. Если бы и пробежала, то попала бы навстречу слугам или кому-нибудь из бежавших в коридор из прихожей.

Пока обыскивали чердак, бабушка увела меня к себе, дала валерьяновых капель и не уходила из спальни. Пришел отец и сел рядом. Бабушка и отец говорили между собой шепотом, но я разобрала, что бабушка спрашивала, хорошо ли обыскали чердак, а папа ответил, что это можно было и не делать, потому что попасть туда никто не мог — дверь была закрыта и ключ висел на своем месте. В ту ночь я спала в постели между дедушкой и бабушкой, на большой кровати, составленной из двух. Защищенная со всех сторон, я наконец уснула.

Ту женщину так и не нашли. Тайна ее появления осталась неразгаданной. Но из моей жизни она не исчезла и до сих пор преследует меня. Она приходит в разных обличьях, то молодая и красивая, то старая и непривлекательная, но всегда пугающая. Много лет спустя, когда я жила в Индии, мне приснилось, что я в родном доме склоняюсь над корзиной, где мы храним маскарадные костюмы. Незнакомая молодая женщина подходит ко мне, во сне я не нахожу это странным, но вдруг замечаю злобную улыбку и просыпаюсь вся в поту, и зову маму, всегда только маму.

Позже я вернулась в спальню к тете. Марга не могла спать одна. Я знала, что когда-то Маргу тоже напугали, но что случилось, я не знала. Когда-то я ругала свою тетку за ее страхи и тревоги, теперь она утешала меня. «Все хорошо, — успокаивала она меня, гладя по волосам, — бояться нечего, святая лампада горит. Постарайся думать о приятном, думай о рождественской елке».

С началом войны царь, помня позорное поражение в русско-японской войне 1905 года, делал все, чтобы подобная катастрофа не повторилась. Было издано много указов, и среди них один, запрещавший продажу алкоголя. Однако эта мера, в целом положительная, породила много проблем, так как покупка алкоголя разрешалась только по рецепту врача. Дедушку стали осаждать просьбами дать рецепт. Ненавидевший пьянство в любом виде, дедушка отвергал взятки, не поддавался на лесть и не боялся угроз.

Многие горожане, не в силах превозмочь «жажду», обратились к доступным заменителям алкоголя. Наш кучер Николай, обнаруживший опьяняющее действие денатурата, вскоре был окрещен «денатуркой» и ничуть не сердился на это. Близкий друг отца Павел Степанович получил прозвище «розочка» за пристрастие к духам «Белая роза», которые, по его уверениям, были не хуже любой водки. Он был просто в отчаянии, когда вследствие беспрецедентного спроса эти духи исчезли из продажи.

Отец и дядя Саня готовили особую смесь. Рецептура держалась в тайне от всех. Ингредиенты были помещены в большую жестяную банку и оставлены в тепле на кухне. Заинтригованные, все с нетерпением ждали обещанного первоклассного напитка. Однако вечером случилось то, чего следовало ожидать: на кухне раздался громкий взрыв. Все перепугались. Бросившись вниз, мы обнаружили обломки покореженной жести и жутко пахнущее содержимое банки на стенах и потолке. Просто чудо, что в кухне в тот момент никого не было. Не стоит и говорить, что на этом эксперименты закончились.

Глаше пришло письмо и маленький пакетик. В письме сообщалось, что Михайло погиб. До этого никому из нас и в голову не приходило, что Михайлу на войне могут убить. Мы были потрясены. От Михайлы не было писем со дня его отъезда. Глаша ждала и молилась, чтоб война скорее кончилась. Теперь надежды на будущее больше не было. Единственной памятью о муже был крест Святого Георгия, которым Михайлу наградили посмертно за героизм в бою, но крест для Глаши ничего не значил и не мог ее утешить.

В Успенской церкви отслужили панихиду по Михайле. Мы все пришли на нее, даже отец. Михайло был для нас своим человеком, он жил в доме с юных лет. Стоя с зажженной свечой в руках, я вспоминала прекрасное морозное утро, когда он и бабушка встречали меня из Санкт-Петербурга на станции, как мы ехали через серебряную реку, а за нами бежали две собачки, вспоминала день его свадьбы и разбившуюся солонку. Неудивительно, что Глаша тогда расплакалась — примета и вправду оказалась плохой.

Вскоре после пасхи в детскую, где я сидела погрузившись в книгу, пришел отец. «Женя, — сказал он, присаживаясь рядом, — сегодня я получил чудесное письмо от мамы. Скоро она и Гермоша вернутся к нам». Обрадованная, я выскочила сообщить об этом известии друзьям с улицы. У всех были брат или сестра, и только я была вроде бы одна, хотя они неоднократно слышали от меня рассказы о брате, который живет далеко. Он сильнее любого из них, быстрее всех бегает, плавает, лучше всех дерется. Теперь, услышав мою новость, ребята с любопытством ждали встречу с таким чудом.

И вот долгожданный день наступил. Был май. В сарафане, который для меня заказала бабушка, с венком на голове, я бежала от дома до угла улицы, чтобы первой увидеть экипаж.

Этот особый день совпал с пуском первого трамвая в нашем городе. Толпы людей на главной улице ожидали его появления. И вот украшенный лентами и цветами трамвай наконец появился. В трамвае ехали губернатор и другие важные персоны нашего города. Толпа радостно приветствовала их. Трамвай шел мимо нашего угла, и я, увлекшись этим зрелищем, пропустила экипаж, свернувший на нашу улицу, и увидела его лишь когда он уже въезжал в наши ворота. Я бросилась за ним и, прибежав к дому, вбежала по крытому красным ковром крыльцу в парадную прихожую.

Там в окружении всей семьи стояли мама и Гермоша. Потрясение от встречи после такой долгой разлуки оказалось слишком велико. Смущенная, чувствуя ком в груди, я не могла вымолвить ни слова. Мама обняла меня и поцеловала. Гермоша улыбался, а я так и стояла молча. «Покажи маме свои сокровища», — предложила бабушка, сняв тем самым мое напряжение. Мы пошли в детскую, где я выложила перед мамой книги, куклу, которую для меня выиграл дядя Генри, одетую Красной Шапочкой, и все подарки, присланные мне ею.

А на улице у ворот меня уже ждали мои приятели. Я повела к ним Гермошу и гордо представила. Они застыли в изумлении. Ожидая увидеть какого-то необычного чемпиона, героя, они увидели маленького робкого мальчика в матроске. Я словно прочла их мысли. «Он хоть и маленький, да удаленький», — вспомнила я русскую пословицу и, чтобы доказать справедливость моих слов, слегка подтолкнула своего младшего брата. Он упал, а потом, поднявшись, побежал с плачем к маме. «Вот так большой брат!» — заметил Толя Мамонтов.

Гермоша опозорил меня, и что еще хуже, когда я прибежала вслед за ним, меня отругали оба родителя. В слезах я выскочила из дома в сад и долго сидела под склоненными ветвями старой ели. «Почему все так вышло?» — думала я, вытирая слезы.

Но все проходит. На следующее утро я взяла Гермошу в сад. Было чудесное весеннее утро, деревья и лужайки залиты солнцем. Мы сходили на наши старые места игр, поднялись на башню «волшебного замка», на белые мосточки пруда, с которых мы следили за полетом стрекоз над водой и прыжками рыбешек. Сад был тот же, как будто Гермоша никуда не уезжал. В полном цвету стояла яблоня, вокруг ее ствола голубели сциллы. Бальзамический тополь опять ронял красные сережки.

Жизнь в доме, однако, так и не стала прежней. Мама очень изменилась. Исчез беспечный счастливый смех, который я слышала в раннем детстве, когда она с нами бегала по лужайке в Шотландии или плескалась с нами на Грасси Бич. Здоровье отца резко ухудшилось. Я по-прежнему липла к бабушке и Капочке и со своими проблемами бежала к ним, а не к маме. Но постепенно все как-то наладилось и приняло привычный порядок. Ведь в конце концов, как сказал Александр Сергеевич Пушкин, «привычка свыше нам дана: замена счастию она».

В последующие годы мама редко вспоминала свое отсутствие, но я поняла, что она вела в Санкт-Петербурге деятельную жизнь, знакомилась с людьми, давала уроки разговорного английского языка. Когда началась война, мама вместе с другими дамами вступила в Общество помощи фронту. Вероятно, проблема образования моего брата, тоска по другому своему ребенку и вести о болезни мужа заставили ее вернуться. Она вернулась, и это было главное.

В июле мы получили письмо от семейства Сабининых, у которых мама жила в Санкт-Петербурге, переименованном теперь в Петроград. Они приглашали маму, Гермошу и меня приехать к ним на лето в деревню Доброе Село.

Мы поехали в Петроград и оттуда на другом поезде в маленький городок Любань. На станции нас ждал экипаж, запряженный пятнистой лошадкой. Мы добирались в нем, как мне показалось, довольно долго. Лошадка бежала не спеша, потряхивая гривой, помахивая хвостом, отгоняя мух. На ходу она успевала ухватить клок придорожной травы, так как поля подходили вплотную к пыльной и узкой дороге. Кучер, добродушный крестьянин, сидел вполоборота к нам, лениво шевелил вожжами и поддерживал нескончаемый дружеский разговор и с нами, и со своей лошадкой. Наконец мы подъехали к даче.

С застекленной веранды ступеньки вели в очаровательный, хоть и запущенный сад, разбегающиеся во все стороны тропинки были обсажены кустами сирени и жасмином. Семья ждала нас на ступеньках крыльца и приветствовала с обычным русским гостеприимством: на веранде был накрыт стол, девушка принесла самовар. Вся атмосфера дачи напоминала о давно ушедших днях, в ней было что-то от пьес Чехова.

В Добром Селе мы провели месяц. Любопытное название деревни уходит корнями во времена Петра Великого. Согласно существовавшему здесь преданию, проезжая по деревне, Петр остановился у скромной избы и попросил воды напиться. Хозяин, не узнав высокого незнакомца, пригласил его в дом, а потом и к столу — разделить трапезу. Петр принял приглашение, а когда уезжал, сказал: «Я буду называть эту деревню Доброе Село». Петр запомнит ее.

В августе, перед тем как уехать в Архангельск, мы вернулись в Петроград и два дня провели в доме Сабининых. Гуляя со мной по Невскому проспекту, мама показала мне роскошный дворец, где она с другими дамами на длинном столе в бальном зале сворачивала бинты и упаковывала посылки для солдат. Здесь часто отмечали, что мама странно напоминает императрицу Александру. Может быть, потому, что у обеих были одинаково тонкие черты лица.

Однажды, когда все женщины были заняты делом, вошла императрица в сопровождении двух дочерей. Девушки, одетые в одинаковые платья, застенчиво улыбаясь, шли за матерью. Сама же императрица, по словам мамы, улыбалась редко. Проходя вдоль стола, она иногда останавливалась, чтобы сказать несколько слов какой-либо даме, оставаясь при этом холодно-отстраненной, без тени улыбки на лице.

Наступила осень. Я вернулась в гимназию, теперь уже во второй класс, и моя жизнь в классе началась заново. Теперь мы были в другом помещении, появились новые предметы, новые учебники, новые тетради, ручки, карандаши, новое безупречное форменное платье.

Сережа поступил на медицинский факультет Петроградского университета. Мы скучали по нему. Тихий и чувствительный, в подчинении у своего яркого младшего брата, он всегда был где-то в тени, погруженный в свои книги и любимые занятия. Но когда он зимой приехал на рождественские каникулы, то выглядел более уверенным в себе, веселым и счастливым. Студенческая жизнь ему нравилась. Сережа полюбил Петроград и говорил главным образом о своих дальнейших планах остаться там по окончании университета.

В рождественские каникулы Юра, ставший страстным охотником, надел лыжи и отправился за реку в лес, откуда вернулся с глухарями и куропатками. Их пожарили на Рождество вместо привычных гусей и подали с гречневой кашей и клюквенным соусом. Были разные сласти, а еще мама приготовила особый сливовый пудинг по собственному рецепту. Как обычно, на маленьких столиках располагались подарки, и хотя на елке не было орехов в золотой бумаге и райских яблочек, свечи горели, как прежде.

К концу того года исчезли многие привычные вещи. Наш сапожник, который шил всей семье удобную обувь, не мог больше найти хорошую кожу и вынужден был отказаться от заказов. Мы еще были в относительно благополучном положении — в сравнении с многими другими. Папа, предвидя наступающие трудности и имея знакомство с капитанами и членами команды нескольких грузовых пароходов, ходивших в Шотландию, договорился, что обувь и одежду нам будут привозить оттуда. Грэнни поручили покупать все это в магазинах Данди. Нам приходили посылки с обувью, тканями для платьев и пальто, и по крайней мере на некоторое время мы были одеты и обуты. А еще был подарок лично от грэнни — два кожаных ранца, вязаные перчатки и, что больше всего порадовало Гермошу и меня, коробки с овсяным печеньем и леденцами из черной патоки. Отец, которому было очень трудно ходить, заказал коляску. Она прибыла с другими посылками и очень обрадовала отца. В коляске он мог передвигаться по дому и дорожкам сада.

Однажды по дороге из гимназии у меня разболелась голова и началась необъяснимая жажда. С водосточных труб свисали сосульки. Я отломила одну и, хотя подружки отговаривали меня, всю дорогу до дома сосала. К вечеру мне стало плохо, меня уложили в постель. Пришел дедушка, и я услышала, как он сказал маме: «Нет, Неллинька, это не инфлюэнца — это тиф».

Потом мне стало хуже, и я ничего не помню о своем критическом состоянии. Позднее мне рассказали, что я стала очень капризной и не хотела, чтобы рядом кто-либо находился, кроме Капочки. От мамы я требовала лимонное желе. Когда она самолично приготовила и принесла его, я, попробовав, заявила, что она дала мне не то, что я просила. Тогда мама съела ложечку желе и серьезно уверяла меня, что это самое настоящее вкусное лимонное желе.

Мама тоже заболела. Я не знаю, повлияло ли на это использование моей ложечки, но ей было гораздо хуже, чем мне. Послали за дедушкиным коллегой, доктором Гренковым, из госпиталя приехала молодая сиделка, но к тому времени я была уже вне опасности. Мою кровать вынесли в бабушкину спальню, чтобы маме было спокойнее. Бедный папа ездил из одной спальни в другую, с тревогой наблюдая за нами. Выздоравливая, я беспрестанно требовала еды и с интересом расспрашивала, что будет на завтрак, на обед.

Однажды утром я впервые встала после болезни и, слабая, едва держась на ногах, пошла проведать маму. Я едва узнала ее. Кожа у мамы была странного желтоватого оттенка, черты лица заострились, а глаза словно провалились в глубокие ямы. Мама была без сознания и не узнавала меня. В ужасе от мысли, что она может умереть, я непрестанно заходила к ней в спальню. К счастью, вскоре кризис миновал, и она тоже стала выздоравливать.

Судьба, как будто не удовлетворенная содеянным, ударила еще раз — теперь Гермоша заболел дифтерией. Мама, все еще тень самой себя, настояла, чтобы кровать Гермоши поставили рядом с ее кроватью. Видя, как он борется за каждый вдох, она не покидала его изголовья. Бабушка махала над ним наволочкой, чтобы создавать ток воздуха. Когда она уставала, ее сменяла Марина. Но спас Гермошу дедушка.

Все трое мы медленно возвращались к жизни. Так как волосы у меня и у мамы вылезали целыми прядями, дедушка посоветовал нам остричься наголо, предупредив, что если мы не сделаем этого, наши волосы никогда не станут прежними. Сначала мы обе категорически отказались, но потом согласились укоротить прическу до линии уха.

В назначенный день пришел парикмахер, обходительный молодой человек. Семья собралась вокруг наблюдать за происходящим. Мамины волосы подрезали так, как она хотела. Потом усадили меня, и я твердо попросила, чтобы волосы мне подрезали до мочки ушей и ни на йоту больше. Парикмахер двигался где-то сзади, и прежде чем я успела остановить его, он прошелся ножницами по моему затылку. Рассвирепев от его предательства, я бросилась к зеркалу. Конечно! По всей голове шла выстриженная полоса! Все это было, разумеется, заранее хитро спланировано, потому что из ниоткуда тут же возник маленький чепец, отделанный кружевами и лентами, и бабушка уверяла, что он мне будет очень к лицу. Вынужденная смириться с утратой, я носила эту ерундовину на своей макушке, лишенной всех локонов и гладкой как бильярдный шар.

Дедушка был прав. Мамины волосы никогда уже не стали прежними, зато я к концу лета стала счастливой обладательницей целой шапки кудрей. Когда я пошла в школу, то с удовольствием обнаружила, что многие девочки, тоже переболевшие тифом, должны были носить на голове чепчики или тюрбаны.

Как-то вернувшись из школы, я увидела, что бабушка очень расстроена, а с ней и все семейство встревожено. Оказалось, что утром дедушка потерял сознание и упал. Из больницы его принесли на руках. Долгое время он работал с огромным напряжением, сутками, почти без отдыха. Во время эпидемии тифа госпитали были переполнены, матрасы для больных приходилось расстилать прямо на полу. Зачастую дедушке приходилось вставать на колени, чтобы осмотреть больных, и в конечном итоге он тоже заразился тифом.

Дедушка был очень серьезно болен. В доме опять появилась сиделка, которая ухаживала за ним. Сама она спала в соседней комнате. Дважды в день бывал доктор Гренков. Мы все ходили на цыпочках. Бабушке это было страшным напоминанием о том, как она уже теряла мужа, моего дедушку. Бабушка словно заново переживала ту трагедию и не отходила от дедушкиного изголовья. Но его организм оказался крепким, и после нескольких недель борьбы с болезнью дедушка выздоровел. Когда он снова был на ногах, бабушка послала за священником отцом Александром, который пришел и отслужил благодарственный молебен, окропил все комнаты святой водой. Мы благодарили судьбу, ведь в нашей семье четверо были на краю могилы, но по милости божьей спаслись.

У всей этой истории, которую я сейчас рассказываю, было странное продолжение. Однажды, полвека спустя, в русской православной церкви в Эдинбурге ко мне подошла маленькая сухонькая женщина.

— Это правда, что вы из Архангельска? — спросила она.

— Да, — ответила я.

— Я тоже из Архангельска, работала сестрой милосердия в городской больнице, помогала доктору Александру Егоровичу Попову. Вы, вероятно, слышали о нем?

— Это мой дедушка, — ответила я.

— Тогда, должно быть, это у вас был прекрасный сад. Я помню, как жарким летом доктор велел мне и моей подруге, тоже сиделке, с которой мы тогда работали день и ночь, пойти к нему в дом, где его жена угостит нас чаем и отведет в сад, чтобы мы немного отдохнули. День был прекрасный. Я никогда не забуду этот мирный уголок, чудесные цветы. Мне хотелось остаться там навсегда. А когда доктор сам серьезно заболел, я жила у вас в доме и ухаживала за ним. Но помню, что немного раньше я ухаживала в вашем доме за английской дамой, которая тоже была очень больна. Никто не верил, что она выживет. Там были двое детей, тоже больные. Мне кажется, что эта дама была его невесткой…

— Да, — согласилась я. — Мальчик — это мой брат, девочка — я, а та дама — наша мать.

— Мир и впрямь тесен, и пути наши неисповедимы, — заключила она.

Лиза, так ее звали, умерла вскоре после нашей встречи. Пути, которыми вела ее судьба, были действительно странными. В 1918 году она бежала из России на ледоколе, переодевшись юношей. После множества приключений добралась до Норвегии, оттуда — в Шотландию, где осталась и вышла замуж.

В начале июня 1916 года наш город готовился к важному событию. Ждали прибытия лорда Китченера, который затем должен был проследовать в Петроград для встречи с царем. Никто не знал цели его приезда, но надеялись, что его визит ускорит окончание войны. Потеряв миллионы своих сыновей, Россия уже устала воевать и молилась о конце военных действий.

Китченера собирались встречать хлебом-солью, воздвигли даже триумфальную арку, но вмешалась безжалостная судьба. 5 июня корабль «Гемпшир», на котором он следовал в Архангельск, подорвался на мине у Оркнейских островов и затонул. Китченер оказался в числе погибших.

В то лето, насколько я помню, хотя многие и были обеспокоены неудачным ходом войны, никто не высказывал никаких страхов перед революцией. Все было вполне обычно, жизнь шла своим чередом. К нам постоянно наезжали и неделями жили гости. Моя двоюродная сестра Милица, старшая дочь тети Ольги, приезжала с мужем провести у нас часть своего медового месяца. Она вышла замуж за молодого офицера Володю Пастернака сразу по окончании школы. Милица была необыкновенной девушкой, ее очарование невозможно передать словами. Хотя все сестры были привлекательны, но только Милица обладала поистине гипнотическим обаянием, которым у нее было отмечено все: движения, улыбка, разговор и прелестная привычка поднимать брови и слегка щурить глаза, когда она кого-либо слушала.

Приезжала также тетя Ольга с двумя младшими дочерьми, Златой и Женей. Моя двоюродная сестра Злата, на несколько месяцев старше меня, была блондинкой с золотистыми волосами, с большими, как черные вишни глазами в темных пушистых ресницах и темными, тонко очерченными бровями, что считалось необычайно красивым. Она была единственной светловолосой дочкой у тети Ольги, и чтобы волосы дочери не темнели, тетя Ольга полоскала их настоем ромашки.

Больше мы не встречались с тетей Ольгой, но в 1949 году, после двух войн и революции, Злата, Женя и я встретились на вокзале Гар дю Нор в Париже. После второй мировой войны я связалась с моими кузинами в Финляндии и узнала, что Женя, теперь уже замужняя, живет в Париже, в большой семье русских эмигрантов, а Злата живет с ней.

Мой муж, два моих сына и я по дороге в Шотландию после отпуска, проведенного в Швейцарии, решили встретиться с кузинами в Париже. Договорились, что будем узнавать друг друга по одежде: наши сыновья наденут шотландские юбки, а у Златы и Жени будут белые бутоньерки. Однако мои двоюродные сестры забыли про бутоньерки, но я, мчавшаяся впереди сыновей и мужа, нисколько не сомневалась. Ведомая каким-то чутьем, я сразу узнала их среди множества людей. Мы счастливо провели нашу встречу и затем часто навещали друг друга, пока Злата не умерла в Финляндии, а Женя в Париже. Женя стала мне самой близкой подругой и последним связующим звеном с моим далеким прошлым.

В последнее перед революцией лето в Архангельске находилось несколько кораблей союзников. У себя в доме мы принимали многих офицеров, а для молодых моряков корабля «Шампань» наш дом стал вторым домом. У нас довольно свободно говорили по-французски, особенно отец, и это очень нравилось морякам, ведь они были так далеко от дома.

В ответ на наше гостеприимство маму и других членов нашей семьи однажды пригласили на борт корабля на званый обед. Меня, к моему огорчению, с собой не взяли, поэтому на следующее утро, слушая восторженные рассказы о том, как весело было на корабле, я сделала вид, что ничуть не завидую. Только Володя вернулся с корабля не в духе. Он был раздражен тем, что один из офицеров открыто флиртовал с Милицей в самой изящной французской манере. По возвращении домой последовала небольшая ссора, в ходе которой Милица заметила с присущим ей нежным очарованием, что она не виновата в том, что нравится другим мужчинам.

Их брак оказался коротким. После развода она вышла замуж за финского консула по фамилии Лаурисон. Некоторое время они жили в Германии, потом — в России, и Милица могла бывать в Архангельске, который к тому времени был закрыт для туристов. Таким образом она имела возможность передавать оставшимся членам семьи новости о родственниках, оказавшихся за рубежом.

Однажды за столом Сережа, только что приехавший на каникулы, вдруг объявил непререкаемым тоном, что он бросает университет и собирается идти в армию в надежде, что скоро попадет на фронт. Россия, сказал он, для него дороже, чем собственная карьера и даже жизнь. Будучи идеалистом, Сережа хотел пойти рядовым, чтобы делить с солдатами трудности войны. Когда он закончил свое заявление, все молчали. Никто не решился переубеждать его. И действительно, вскоре Сережа уехал на предварительную подготовку в мобилизационный центр.

В кухне произошли изменения. Дуня, много лет служившая у нас кухаркой, теперь часто болела и решила уехать в деревню. Ее сменила бойкая маленькая вдова по имени Еничка. Она была уже не первой молодости, имела взрослую дочь и внучку моего возраста по имени Лидка, которая, навещая бабушку, приходила наверх поиграть со мной. К сожалению, у нее была неприятная привычка красть мелкие вещички, которые ей нравились. Поэтому Еничке приходилось проверять внучкины карманы, прежде чем Лидка шла домой.

Для Гермоши тоже наступило утро, когда он отправился вместе с Юрой в Ломоносовскую гимназию — в черном мундире гимназиста, кожаный ремень с пряжкой, серая шинель и фуражка военного образца. В памяти сохранилась такая картина: маленький мальчик в тяжелом пальто гордо шагает, изо всех сил стараясь не отставать от высокого дяди.

Ранней зимой нас удивило появление у ворот незнакомого солдата. Оказалось, что это муж Ириши, демобилизованный из армии. Вахонин, так его звали, был ранен в руку и потерял два пальца. Ириша, которая все еще жила с маленьким сыном в сторожке, была вне себя от радости. У них снова началась семейная жизнь.

Как-то вечером Вахонин зашел к отцу, который хотел узнать из первых рук, что происходит на фронте. Бывший фронтовик с горечью говорил о взяточничестве и коррупции в армии, о нехватке провианта, а самое главное — бессмысленных человеческих жертвах. Среди солдат ходили слухи, что «немка» дурно влияет на царя через Распутина, страшного монаха. Ее они винили во всех неудачах и бедах. Слова лились с уст Вахонина злым потоком.

— Зачастую мы воюем голыми руками, — говорил он. — Счастье, если тебе достается ружье погибшего товарища.

И он рассказал, как его части было приказано наступать и занять какую-то позицию. После страшного боя они взяли ее, потеряв очень много солдат, и затем удерживали, ожидая помощи и боеприпасов, но ничего не дождались и были вынуждены отступить. Лишь горстка людей добралась до своих окопов.

— Я даже рад, что лишился пальцев. Я сыт по горло. Запах смерти, гниющие заживо тела, мухи, черви — ради чего все это? Все зазря, Герман Александрович, все зазря — Россия кончена.

Никто не сомневался в правдивости страстного рассказа Вахонина, слухи такого рода уже давно доходили до Архангельска. Но, несмотря на его едва зажившие раны, потерянные пальцы, опустошенное лицо, было в нем что-то такое, что настораживало нас. Открыто поговаривали, что он сам себя ранил.

Вахонин поселился в сторожке, в уютном домике с бесплатным отоплением и светом (бабушка, конечно, никогда не смогла бы выставить раненого солдата с женой и ребенком, когда им некуда идти). И все бы хорошо, если бы не Николай. Он уже некоторое время ухаживал за Глашей, надеялся жениться на ней и жить в сторожке, которая всегда предназначалась для кучера. Николаю не нравилось соседствовать с Василием, он его раздражал, а так как была зима, у Николая в комнате еще и куры эти бродили под ногами. Он нашел работу на лесопилке и ушел от нас.

Николая заменил молодой добродушный гигант по имени Арсений. В отличие от своего молчаливого предшественника Арсений всегда готов был посмеяться, ввернуть грубоватую шуточку, выполнить любую работу, не входящую в его обязанности: починить сани или приделать новое крепление на мои лыжи. У нас он был очень популярен, но особую привлекательность Арсений имел в глазах нашей кухарки Енички. Смысл этого явления был для меня пока еще тайной за семью печатями.

Еничка, которая годилась Арсению в матери, была охвачена последней в своей жизни страстью, расцветшей подобно подснежнику зимой. Для Арсения у нее всегда был припрятан кусочек чего-нибудь вкусного от собственного обеда или украденный из кладовой. Зачем отказываться от угощения, если это так радует Еничку? Не радовалась Арсению только Глаша. Ей приходилось делить комнату с Еничкой, и его вторжения ее возмущали.

И вот как-то раз, помогая Капочке сортировать белье перед стиркой и не подозревая о моем присутствии, Глаша дала волю своему негодованию:

— Капитолина Семеновна, стыдоба-то какая: намедни вижу, дверь в спальню закрыта, и она там говорит Арсению: ты как любишь, в чулках или без?

В этот момент Капочка ее перебила, резко мотнув головой в мою сторону. Когда Глаша вышла из комнаты, я, переполненная любопытством, спросила Капочку, что предлагала Еничка с надетыми чулками.

— А ты помалкивай, — сказала Капочка, — уши у тебя теперь такие длинные, что можно завязать под подбородком.

Я была огорчена и не могла понять, за что Капочка так обидела меня.

Вскоре после этого разговора Глаша ушла от нас, чтобы выйти замуж за Николая. Он теперь неплохо зарабатывал на лесопилке и купил небольшой домик недалеко от Маймаксы. Глашу заменила крестьянская девушка Катенька. Еничка и Арсений продолжали работать у нас, но их любовь, как мне кажется, умерла естественной смертью.

В ноябре Сереже дали короткий отпуск перед отправкой на фронт. К этому времени в нем произошла огромная перемена. Он выглядел так, словно перенес тяжелую болезнь — лицо побледнело и похудело, форменная одежда висела на нем. И все же Сережа был непоколебим. Он никогда не рассказывал о пережитых трудностях, разве что упомянул безобразный порядок — из одного котелка ели двое, а иногда и несколько солдат. Находя это возмутительным и нестерпимым, он иногда предпочитал обходиться вовсе без еды.

Его приехала повидать кормилица Вера, которая жила в Холмогорах. Она была очень привязана к Сереже. Я помню, как она сидела рядом с ним на краешке кровати. Сережа что-то объяснял ей, а она, нежно поглаживая его рукав, слушала, и слезы катились по ее лицу.

Долгое время от Сережи ничего не было, но в начале рокового 1917 года мы получили коротенькое послание, что он жив и ждет назначения на Силезский фронт.

Когда темный месяц декабрь уже подходил к Рождеству, до Архангельска докатилась поразительная весть — 16 декабря убит Григорий Распутин, сибирский крестьянин, имевший огромное влияние на императрицу.

Много писали и говорили об этом полуграмотном крестьянине. Некоторые считали его святым, другие полагали, что он во власти дьявола. Распутин был известен своим развратом и пьянством, но он обладал даром предвидения и излечения. Предвидение могло оказаться простым совпадением, но дар целительства невозможно отрицать или объяснить. Слава волшебного врачевателя распространялась и достигла Петербурга, где его представили императрице.

Юный цесаревич Алексей страдал гемофилией, болезнью, от которой не было лекарств, ни один врач не мог облегчить его страдания. В отчаянии императрица обратилась к Распутину, веря, что он спасет ее сына и будущее российского трона. Множество надежных свидетелей подтверждают, что неизвестная сила, которой владел Распутин, спасла царевича на пороге смерти, причем не однажды, а несколько раз.

Что это была за сила? Некоторые считали это особого рода гипнотизмом. Гипноз может облегчить страдания, но как с его помощью убрать кровоподтеки на лице, опухлость суставов, высокую температуру — симптомы приближающейся смерти? До сих пор никто не может дать убедительного ответа.

Говорят, что гемофилия стала одним из звеньев в цепи несчастий, которые привели к революции и изменили сущность нации. Какой-то ангел-хранитель, вероятно, берег трон Британии, потому что королева Виктория, носительница гена смертельной болезни, передала его только младшему сыну Леопольду. Будущий король Эдуард и его братья избежали его, но две дочери стали носительницами гена, и именно они распространили болезнь на королевские дома всей Европы.

Царевич был единственным сыном и наследником русского трона. Нельзя винить императрицу в том, что она обратилась к человеку, который, она надеялась, единственный мог спасти ее ребенка. Если бы только деятельность Распутина ограничивалась лечением ребенка! Но власть портит человека, и чудодей зарвался. Он начал вмешиваться в управление страной и в ведение войны. Честные способные люди смещались со своих постов, их заменяли людьми низкого пошиба, которым нельзя было доверять. Императрица, твердо уверовав, что сам Господь говорит устами «святого старца», следовала его советам, упрекая тех, кто относился к нему иначе, чем она. С решительностью, не терпящей других мнений, она требовала, чтобы царь следовал рекомендациям Распутина. Царь, слабый и неуверенный в себе человек, поддался своей невротичке-жене ради спасения ребенка.

Выход был только один — Распутина нужно убрать. Обманом приглашенный в дом князя Юсупова, женатого на царской племяннице, с помощью других заговорщиков, среди которых был двоюродный брат царя князь Дмитрий, Распутин был убит. Его тело, спущенное в прорубь, было найдено через два дня.

По стране словно пронесся вздох облегчения. И все же есть что-то зловещее в том, что в убийстве был замешан член царской семьи. Это как если бы в пчелином улье пчелу-матку ужалили ее сестры. Этот поступок, казалось, предвосхитил приближение еще большего несчастья.

Помню раннее мартовское утро. Я шла по слякотному тротуару в гимназию. Высокие потемневшие сугробы еще держались вдоль мостовых, но заметно съежились. Снег исчезал.

Когда я подходила к гимназии, меня обогнала процессия мужчин и женщин, двигавшаяся по проезжей части улицы с пением «Марсельезы». Над головами демонстрантов развевались флаги. Процессия прошла в сторону Соборной площади.

В верхнем зале гимназии состоялась обычная линейка и утренняя молитва. Все парами стояли лицом к алтарю, позади — учителя, собравшиеся вокруг директрисы Наталии Павловны. Хористы заняли свои места на возвышении. Священник ждал сигнала к началу службы. Все замерли, чувствуя, что происходит что-то необычное. Наталья Павловна обратилась к нам:

— Девочки, многие из вас, вероятно, слышали, что в нашей стране произошла революция. Мы больше не будем петь национальный гимн в конце службы. Вот и все, — закончила она, не в состоянии сказать что-нибудь еще.

На стенах, где вчера висели портреты царя и его семьи, теперь было пустое место. Началась новая эра.

В нашем доме известие о революции было встречено со смешанными чувствами: печали, неуверенности и смирения перед свершившимся. Но над всеми эмоциями преобладала страстная надежда, что демократическое правительство положит конец войне, прекратит эту страшную бойню.

В первые месяцы после революции в городе царило волнение и оптимизм. Проводились шествия, устраивались концерты, ставились пьесы, а в самом большом кинотеатре при переполненном зале шел фильм о Распутине, о его злом влиянии на императрицу.

В одном из концертов, организованном для сбора средств, принимали участие гимназисты и гимназистки. Одетые в национальные костюмы, мы стояли группками по всей сцене. Когда поднялся занавес, «старая матушка Русь» в обличье злой бабы Яги медленно провалилась под пол на сцене, а по мере того как она исчезала, через какое-то хитрое приспособление появлялась молодая красавица, одетая в красный сарафан. У молодой новой России, к сожалению, случились какие-то трудности при пролезании через люк с большим красным флагом. Но как только над сценой появилась ее хорошенькая головка, мы грянули «Марсельезу» на русском языке.

Потом последовали разные кнцертные номера. Я тоже участвовала в одном из них. Это был танец-шутка с пением. Девочки, взявшись за руки, стоят перед шеренгой мальчиков. Потом девочки наступают, поддразнивая мальчиков, затем отходят назад, а мальчики преследуют их. Энергичный и веселый танец в сопровождении оркестра балалаек, к сожалению, был слегка омрачен тем, что моя нижняя юбка расстегнулась и вылезла из-под сарафана. Это вызвало у зрителей непристойное веселье, а у мамы — беспомощное отчаяние. Ей пришлось наблюдать, как ее дочь носится туда-сюда по сцене в полном самозабвении, а юбка болтается у нее меж ног.

В конце спектакля все участники вышли на сцену под овацию присутствующих. Снова исполнили «Марсельезу» — с тем же воодушевлением три года назад пели национальный гимн «Боже, царя храни», а моя юная тетя Марга стояла, блистая, в национальном костюме Древней Руси, окруженная союзницами.

День за днем Россия, как корабль без руля, неслась к катастрофе. Ораторское искусство Керенского не могло вдохновить войска на продолжение войны. Солдаты расстреливали офицеров, дезертировали, грабили поместья и убивали владельцев. Эти ужасы пока не дошли до наших краев, и все наши мысли были заняты в основном насущными проблемами.

Отсутствие самых необходимых вещей стало необычайно острым. На рынке крестьяне еще продавали, хоть и дорого, молоко и масло, но не хватало муки, мяса, сахара, чая и даже мыла. Наша семья была удачливее других, потому что у нас были овцы, и проблемы с мясом не было. Мы даже могли помогать друзьям. Однако и нас ждал неприятный удар: умер наш баран. Привезти ему замену из Шотландии из-за войны было невозможно. Никто в семье, да и в округе, ничего не знал об овцеводстве, потому что здесь разводили только молочных животных. Пришел на помощь Митька Шалый: «Вам нужен баран? Будет!».

Баран действительно появился. Он был огромный, гладкошерстный, с необычной головой и длинными хлопающими ушами. Овечки от него в ужасе разбежались. Презираемый и отвергнутый, он тем не менее брел за ними следом на любимое местечко у реки. Однажды, сочтя притязания барана более чем утомительными, они попросту столкнули его за валуны в реку. Вот и весь сказ. Глупые овцы дорого заплатили за свою хитрость. Одну за другой их зарезали, и какое-то время баранина была у нас в избытке.

Летом между двумя революциями бабушка решила ненадолго съездить в Холмогоры, лежащие примерно в тридцати верстах вверх по реке. Холмогоры известны как молочный край нашего Севера благодаря знаменитой породе коров, впервые завезенных из Голландии Петром Великим. Бабушка считала, что свежее молоко и масло пойдут мне и Гермоше на пользу, и взяла нас с собой. В Холмогорах жила Сережина кормилица Вера. Было решено, что Гермоша и я сначала поживем у нее, а затем — у бабушки, которая устроится в монастырской гостинице.

Вера, в молодые свои годы потеряв ребенка, пошла кормилицей к Сереже. Они с мужем копили все, что зарабатывали. Они купили солидный двухэтажный дом и на первом этаже открыли трактир. Весь низ занимали огромная кухня и одна большая комната, где на буфетной стойке стояли всегда кипящий самовар и подносы с Вериными ватрушками, пирожками с грибами, рублеными яйцами и капустой, прикрытые чистым холстом. В начале войны Верин муж, умный малый, предвидя дефицит продуктов, купил много товару, особенно сахару, чая и муки. Так что у них можно было выпить стакан чая с маленькой толикой варенья, его Вера сама варила из диких ягод — роскошь, о которой в Архангельске почти забыли. Тут же стояли бочки с квасом. На столах всегда были тарелки с подсоленными черными сухариками. Верина дочка Шура готовила их ежедневно. Мне нравилось помогать ей нарезать хлеб на маленькие кубики, которые затем сушили в духовке и подсаливали. Похрустывая этими солеными кубиками, посетители быстро начинали испытывать жажду и выпивали квасу больше обычного, от чего, в свою очередь, росла выручка.

Несколько дней мы с бабушкой провели в гостинице при монастыре. Успенский монастырь был очень оживленным местом. Все работы: уход за скотом, труд на полях — выполняли монахини. Номера были безукоризненно чисты, их скребли и мыли каждый день. Мы устроились в просторной и удобной комнате.

На стол накрывали в трапезной, куда допускали только женщин и девочек. Мужчинам и мальчикам еду носили в гостиницу, где Гермоша обедал в мужской компании гостей.

В трапезной стояли длинные столы, вдоль них — скамейки. В центре трапезной, стоя за пюпитром, монахиня читала отрывки из Библии в течение всей трапезы. На первое подали, я помню, жирную уху. В ней плавали кусочки рыбы и картофеля. Я бы получала от еды большее удовольствие, если бы не пришлось есть втроем-вчетвером из одной миски. Я ничего не имела против своей ближайшей соседки, хорошенькой молодой монахини, но напротив меня сидела странница, которая пускала слюни и громко чавкала, вытаскивая из миски лучшие куски. На второе подали две миски: в одной — гречневая каша с небольшой ямкой в центре, где таяло масло, в другой — свежее жирное молоко. Опять пришлось есть из одной миски. Хоть я и любила гречневую кашу, но сейчас решила, что такое угощение не для меня, и быстро положила ложку. С того дня я ела с Гермошей и другими мальчиками. Бабушка, будучи глубоко религиозным человеком, преодолела отвращение и продолжала посещать трапезную. «Все мы божьи дети», — укоряла она меня, но это утверждение мне было так же трудно «проглотить», как кашу в трапезной.

Однажды нас пригласила к чаю добрая настоятельница. В залитой солнцем комнате стол был накрыт вышитой льняной скатертью и буквально ломился от всяких вкусных вещей, пирожков и вазочек с земляникой и сливками. Хозяйка деликатно, но настойчиво просила нас попробовать всего, пока мы не наелись до отвала.

Был праздник святого Успения. Придя на утреннюю службу, мы увидели, что из-за большого скопления народа в церкви не протолкнуться. К стене прислонилась маленькая высохшая старушка. На клобуке и черном одеянии ее, покрывавшем сухое тело, были вышиты черепа и скрещенные кости. Это была черная монахиня, одна их тех, кто полностью посвятили себя Богу. Жила она где-то в глубине монастыря, молилась день напролет, спала в гробу и питалась только хлебом и водой. Ее морщинистое, пергаментное лицо, полуприкрытое клобуком, уже было отмечено печатью смерти. Люди подходили к ней за благословением. Ее похожая на птичью лапку рука осеняла их крестом. Делала она это механически, не поднимая головы.

Вечером состоялся крестный ход молящихся с факелами. Во главе со священником, с ноющими монахинями процессия обошла вокруг монастыря. Белые ночи уже миновали. Масса огненных копий достигала небес; летящие дождем искры напоминали облака светлячков, озера света, отражавшиеся в гладких водах рва, освещали сгущавшуюся мглу.

Молодежь и дети бегали. Их тени танцевали на стенах. Они смеялись, перекликались друг с другом. Мы бегали вместе с ними.

По возвращении нас ждали безрадостные новости. Победа генерала Брусилова на австрийском фронте, принесшая некоторую надежду, перечеркнута поражением от свежих немецких резервов. Говорильня Керенского оказалась бесплодной. Он не смог вдохновить уставшие войска на продолжение войны. Более действенным оказался лозунг большевиков: «Мир — народам, земля — крестьянам, власть — Советам!». Солдаты бросали оружие и бежали с полей заклания, а тех, кто пытался их остановить, просто убивали. В офицеров стреляли по ногам, а потом приканчивали штыками.

В конце августа от нас уехала Капочка. В городе жил некий богатый делец Укропов, жена которого сбежала с любовником, бросив его с тремя маленькими детьми. Отец, растерянный и беспомощный, был в отчаянном положении. Грустные, ничего не понимающие дети нуждались в любви и заботе, чтобы заполнить пустыню, которая осталась после бегства бессердечной матери.

Обратились к Капочке, затем к бабушке. Капочке предложили жалованье гораздо выше, чем у нас, но главное — она будет управлять домом, прислугой — в общем, станет сама себе хозяйка. Кроме того, обеспечивалось ее будущее: когда придет пора удалиться от дел, у нее будет дом и приличная пенсия. Хорошо относясь к Капочке, бабушка посоветовала ей принять это предложение, и Капочка, будучи всего лишь женщиной, согласилась.

Сначала мне не верилось, что Капочка может уехать от нас навсегда. Как она оставит меня, спрашивала я себя в своем детском эгоизме, Капочка, которая заботилась обо мне, когда уехала мама, расчесывала и заплетала мне волосы, пришивала белые воротнички на школьное платье и готовила его к утру каждый вечер; Капочка, которая в зимние вечера сидела рядом, рассказывала чудесные сказки или тихо пела мне при свете лампадки? Это она научила меня всем нашим песням, и расстаться с ней было очень трудно.

Увы, планы Укропова и его обещания не сбылись. Его дело и дом были конфискованы. Капочка уехала в Петроград к своей сестре. Через двадцать лет сестры погибли в блокадном Ленинграде.

Вернувшись однажды из гимназии, я увидела, что мама очень расстроена и плачет. Утром из Шотландии пришла телеграмма. Дедушка сообщал, что бабушка серьезно больна, и просил маму приехать в Шотландию. После массы хлопот и попыток связаться с разными людьми пришла помощь от влиятельного лица. Нашлось место на одном из британских судов, готовящихся отплыть в Англию.

В начале октября, когда на реке уже появился первый лед, Гермоша, я, бабушка и Марина пошли провожать маму. День был серый, дул холодный ветер. Мы с Гермошей чувствовали жуткое одиночество. Судно уходило вечером. Мы попрощались и теперь стояли, глядя, как мама с залитым слезами лицом поднимается по трапу. Поднявшись, она повернулась и помахала нам рукой, потом скрылась внутри судна.

На обратном пути бабушка пыталась нас развеселить, говорила, что мама, наверное, вернется обратно на ледоколе как раз к Рождеству (но так не случилось). Вечер мы провели у окна и наконец были вознаграждены, заметив темную громаду судна, проплывавшего мимо нашего дома прежде чем скрыться за Соломбалой.

Теперь с нами не было ни мамы, ни Капочки, и папа пригласил Осу помогать бабушке присматривать за нами. Это необычайно польстило и вполне устроило ее, тем более что она могла продолжать свои занятия повитухи, жить в удобной комнате и иметь прибавку в доходах. Ее обязанности были несложными: смотреть, чтобы мы были опрятно одеты, штопать необходимые вещи, немного шить, например, пришивать белый воротничок на мое платье. Что, кстати, я уже делала сама.

Оса всем этим вообще не занималась. Она беспрестанно курила, приворовывая папиросы у отца. Что касается штопки чулок, которые теперь было очень трудно купить, она выбрасывала их в туалет, к великому удивлению мужиков, пришедших по весне чистить выгребную яму.

Тем временем после штормового перехода мама благополучно добралась до Шотландии. Грэнии уже выздоравливала после испанки. Все мамины расспросы о ледоколе были напрасны. Еще бессмысленней они стали после Рождества, потому что в России шла война, да и других препятствий было множество.

К концу октября Россия практически вышла из войны. Керенский бежал, оставив молодых кадетов и бравый женский батальон защищать Зимний дворец. Это была безнадежная попытка. Защитники были арестованы, власть перешла к правительству Ленина.

В ноябре с фронта вернулся Сережа. Для него война закончилась. Его подхватила волна солдат, бросившихся за землей, которую обещали. По пути они грабили имения и убивали владельцев. Он был свидетелем ужасающих сцен, и позже с несвойственным ему цинизмом говорил: «Никто не сравнится с нашим добрым мужиком, когда он пускается во все тяжкие».

До дома Сережа добирался много дней: пешком, на поездах, набитых завшивевшими солдатами. Тиф косил людей. На каждой станции умирающих и заболевших без церемоний выкидывали из вагонов. Наконец добравшись до Вологды, он обнаружил там тот же хаос. При посадке была настоящая драка, но он сумел забраться в поезд на Архангельск. Ему повезло. Многие так и остались на перроне. Другим пришлось ехать на крыше, откуда они, случалось, падали, замерзнув или потеряв осторожность. Совершенно вымотанный Сережа уснул прямо в углу тамбура и проспал всю дорогу до Исакогорки. Оттуда он шел пешком, перебрался через покрытую льдом реку и наконец вошел в ворота родного дома.

Сережа вернулся, но где тот мальчик с высокими идеалами и страстным патриотизмом? Вместо него пришел грязный и усталый человек в изношенном мундире. Его изможденное лицо, запавшие глаза были наглядным свидетельством страданий. С чердака спустили старую оцинкованную ванну. Женщин выгнали из кухни, Юра сам любовно и бережно отмывал брата. Сережа, не евший несколько дней, после обеда свалился и проспал почти сутки.

Приближалось Рождество. Хотя средств для встречи его было меньше, чем когда-либо, мы все еще могли предложить друзьям праздничный обед. Забили последнюю овечку — по крайней мере будет жареная баранина на столе.

Дни шли. Гермоша и я еще тешили себя надеждой, что мама вернется к Рождеству. Мы писали ей маленькие письма, однако я сомневалась, доходят ли они до нее. И все же много лет спустя, разбирая мамины вещи после ее смерти, я нашла одно из своих писем, которое пришло, когда она только приехала в Шотландию. Оно оказалось единственным. Хотя ей, наверное, трудно было разобрать мои каракули (она так и не освоила письменный русский язык), она все же хранила его все эти долгие десятилетия. На пожелтевших страницах неровным детским почерком с несколькими исправлениями и помарками выведены выцветшие строчки:

«Дорогая мама, я пишу тебе это письмо в детской. Гермоша, Толя Мамонтов и Володя играют в карты, они смеются и кричат, отчего у меня в ушах просто звенит. Мама, Оса плохо к нам относится. Большую банку варенья, которую ты оставила специально для нас, она прикончила сама. Оса дала нам несколько ложечек, а сама ела полные блюдца. А когда мы попросили еще, она обозвала нас обжорами. Это несправедливо! У нас почти не осталось чулок, она не чинит даже маленькие дырочки, а бросает чулки в туалет. Бабушка заметила это и очень рассердилась.

А в гимназии нам сказали, что нас будут учить английскому языку, в таком случае я буду получать только пятерки. Гермоша и я собираемся на Рождество дарить всем подарки, которые мы купим на сэкономленные деньги. Покупать почти нечего. В твоем ящике я нашла новую коробку с красивыми носовыми платками, это нас выручит. По два мы подарим Марге, Марине и тете Пике. Я надеюсь, грэнни уже лучше. Передай ей и дедушке привет. Мама, пожалуйста, приезжай скорее. Твоя любящая дочь Ина».

Никакой ледокол не привез маму к Рождеству, а через Финляндию она не могла приехать из-за беспорядков.

Известно, что дети легко свыкаются с обстоятельствами. Проглотив разочарование, мы нашли утешение в разработке тайного плана. В этот год впервые все, кто приедут к нам на Рождество, получат подарки от нас. Правда, магазины перестали работать, но пока еще был открыт один, где продавались канцелярские принадлежности и прочие мелочи.

За несколько недель до Рождества коротким зимним днем мы отправились в центр города с санками. Конечно, поехать на трамвае было бы проще, но нам показалось, что санки более соответствуют Рождеству. Мы провели долгие часы в магазине, тщательно прикидывая наши деньги к тем немногим бессмысленным товарам, которые были в продаже. Для бабушки была куплена затертая покупателями книга о цветах — она стоила дороже, чем мы рассчитывали, но ведь бабушка стоила того. Три эстампа мы схватили сразу, пока их не перекупил кто-нибудь. Два были совершенно одинаковые — на них был изображен мертвый японский солдат на поле боя, а третья изображала падение Порт-Артура. То, что картинки одинаковые, нас не смущало, ведь они будут висеть в разных комнатах. Они предназначались для дедушки, Сережи и Юры. Почему мы решили, что им понравится напоминание о страшной японской войне? Потом были куплены ручки, карандаш, маленькие цветные коробочки, записные книжки и, наконец, рулончик красной креповой бумаги, чтобы завернуть все подарки. Его мы купили на последние копейки.

Луна была уже высоко, когда мы направились домой, таща санки меж сверкающих сугробов. Все купленное вместе с санками мы спрятали под кроватью. На следующий день мы провели много волнующих часов, заворачивая подарки и укладывая их в санки, которые тоже украсили ватой и мишурой.

В канун Рождества состоялась ежегодная встреча. После обеда, когда все собрались в танцевальном зале, Гермоша и я вытащили санки прямо к елке. Кажется, всем понравились наши подарки, хотя изображение мертвого японца так и не появилось ни в одной из комнат. Это Рождество — одно из последних, когда бабушка принимала гостей со всем радушием и щедростью, какими она славилась, но оно было похоже на пламя, взвившееся ярким языком, прежде чем угаснуть.

“Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс”. Это начало великого романа Михаила Булгакова «Белая гвардия». Много рассказов, романов написано о гражданской войне, некоторые из них компетентно, другие с предубеждением и неточностями. Но даже если прочитать их все, обычный человек вряд ли поймет всю картину этой самой страшной из войн — гражданской.

Из всего, что я прочла и слышала, из моего собственного юношеского опыта, полученного более шестидесяти лет назад, я воспринимаю эту гражданскую войну как особый промысел самого сатаны. Люди одной культуры, говорящие на одном языке, исповедующие одну религию, впитанную в детстве, разрушали собственную страну. В каждом уголке этого огромного пространства шли бои, менялись границы, мчались лошади, люди шли в атаку, наступали и отступали, занимали и сдавали города и деревни; репрессии, пожары, дым, застилающий небеса. Беспомощные женщины и дети бродили на пепелищах деревень, умирали на пыльных дорогах под палящим солнцем или под снегами в мерзлых степях.

Все это позже. А сначала, после того как был взят Зимний дворец и пал Петроград, Ленин, решив захватить власть по всей России, разослал инструкции во все провинции. Их претворяла в жизнь армия комиссаров и агитаторов.

Переворот в Архангельске в декабре 1917 года можно считать бескровной передачей власти. К январю 1918 года большевики имели полный контроль над городом. После захвата города многие запасы, привезенные союзниками, были отправлены на юг, так что жизнь горожан стала гораздо сложнее. Атмосфера была тревожной, начались аресты. Ходили слухи, что все предприятия будут национализированы, а частная собственность — конфискована без возмещений. Люди заметно изменились — даже те, кто раньше были очень доброжелательны, теперь стали оскорбительно высокомерны.

Однажды Василий пришел и пожаловался, что Вахонин, все еще живший в сторожке, ворует у нас драгоценные дрова и продает их кому-то в соседнем дворе очень простым способом — выломав доску в сарае и проталкивая поленья через дыру. Возмущенная бабушка отправилась в сторожку расследовать это дело. Вахонин даже не пытался отрицать содеянное. «Вы, кровопийцы, буржуи, и так долго правили, — сказал он и, захлопнув перед бабушкой дверь, закончил поговоркой: — Будет и на нашей улице праздник». Что оставалось бабушке делать?

С этого дня Ириша перестала приходить стирать, а встретившись с кем-либо из нас лицом к лицу, сворачивала в сторону. Ирише, по всей видимости, было очень стыдно, и в то же время она боялась своего большевика-мужа. Были и другие подобные мелочи, но все это, как говорит русская пословица, — цветочки, ягодки были впереди.

Тем временем, серьезно опасаясь, что Россия выйдет из войны, что позволило бы Германии перебросить свои войска на Западный фронт, союзники поддерживали отношения с большевиками в надежде, что союз между ними для продолжения войны на Восточном фронте возможен. Союзники предложили военную помощь, но Ленин ее все-таки категорически отклонил. Козырной картой его был мир — мир во что бы то ни стало. Ленин не желал возобновлять вражду и тем самым подвергать опасности свое дело.

В то время, когда Россия и Германия вели переговоры о мире, корабли Королевского военного флота, до недавнего времени сопровождавшие грузы в Архангельск и Мурманск, остались в Мурманске. Благодаря теплому течению Гольфстрим этот порт, в отличие от Архангельска, не замерзает.

В феврале Германия, устав от медлительности России в подписании сепаратного договора, неожиданно атаковала, что заставило большевистских лидеров возобновить переговоры. Германия незамедлительно пошла на них, и в начале марта в Брест-Литовске был подписан мирный договор. Сказать, что этот мир был позорным — значило бы очень сдержанно оценить его. Территория России стала такой, какой была три века назад, и огромные плодородные земли были преподнесены немцам на блюдечке вместе с третью населения страны.

Союзникам эта катастрофа оставила только один выход, только одну надежду на продолжение войны русскими — они были вынуждены присоединиться к тем силам, что противостояли большевикам, чтобы покончить с последними. И возможности для этого у них были.

В тот богатый событиями год наша семейная жизнь текла почти как прежде. Однажды вечером, когда мы сидели, как обычно, за самоваром, Марга объявила, что уходит из госпиталя, чтобы принять должность классной руководительницы младших классов, предложенную ей в гимназии. Она с самого начала войны ухаживала за больными и ранеными и теперь заметно пала духом и устала. Два года назад Марга познакомилась с молодым человеком, офицером Виктором Телятиным. Они полюбили друг друга и хотели пожениться, но Виктора призвали на фронт, а во время первой революции пришло письмо, в котором сообщалось, что Виктор пропал без вести, скорее всего, он был убит.

Когда Марга стала работать в нашей гимназии, мы по утрам ходили туда вместе. Постепенно, может быть, потому, что теперь она находилась в окружении веселых молодых людей, она снова стала сама собой. Я была уже старше, и мы часто вместе осуществляли какие-нибудь задумки. Однажды, обе голодные, мы обыскали весь дом в поисках чего-нибудь съестного и нашли пшеницу. Решив устроить эксперимент, поджарили зерна и смололи их, добавили молока и выпили. Результат нас восхитил. Это было сытно и, как показалось, очень похоже на кофе. В те дни немного нужно было, чтобы порадоваться.

Мы много разговаривали о школьных делах. Для меня гимназия имела особую привлекательность, но дело было не столько в уроках, сколько в том, что мы готовили пьесу. На главные роли были выбраны я и Шура Рубцова. Я не могла думать ни о чем другом. Пьеса называлась «Волшебное зеркало» и была о принцессе, злой и жестокой, которая видит свое настоящее лицо в волшебном зеркале и понимает, кто она такая. Платья, нужные в пьесе, были задуманы как костюмы Древней Руси. Бабушка с присущей ей изобретательностью сделала мой сценический наряд из моего старого шелкового платья небесно-голубого цвета. Высокий кокошник был украшен имитацией жемчуга и драгоценных камней.

Шура была для меня особым другом. В ней было все, чего не хватало мне. С пятилетнего возраста ее учили музыке, и теперь, в свои 12 лет, она играла на пианино, балалайке и гитаре не хуже любого профессионала. Она была необычайно талантлива, танцевала, пела приятным контральто под собственный аккомпанемент. Уроки давались ей легко — она считалась самой умной ученицей в классе. Большие серые глаза, спокойное выражение лица привлекали к ней внимание, и тем больше, чем старше она становилась. Единственный ребенок у родителей, она лишилась отца, который был убит в начале войны. Ее мать, вдова, не склонившись перед судьбой, стала сдавать второй этаж своего дома, а сама с Шурой, старой няней и кухаркой переселилась на первый этаж. Квартиру наверху обычно снимали люди, имевшие отношение к театру, которые приезжали к нам из Москвы и Петрограда.

Мне нравилось бывать в этом доме, особенно в Шуриной комнате, где всегда было тепло и уютно: цветные ситцевые занавески на окнах, лоскутное покрывало на кровати, на стенах — литографии из русских волшебных сказок, книжные полки, на стуле рядом с маленьким рабочим столом сидит кошка… Иногда в гостиную спускались актеры. Они говорили о пьесах, ролях, которые исполняли. Я слышала названия «Чайка», «Дядя Ваня», «Трильби», и они переносили меня в зачарованный мир театра.

Однажды Шуру и меня пригласили сыграть двух детей в пьесе Ибсена «Кукольный дом». Хотя роль сводилась к тому, чтобы сидеть за столом и пить из пустых чашек, не произнося ни слова, мы были в восторге от мысли появиться на профессиональной сцене. Позже нам снова предложили роли детей — в пьесе «Колокола», но за несколько дней до премьеры Шура простудилась и не могла участвовать в спектакле. После долгих уговоров и подкупа Гермоша согласился заменить ее.

Мы должны были сыграть двух детей-призраков. Одетые в длинные белые балахоны (Гермоша, кроме того, в желтом парике), мы должны были выйти на сцену и медленно двигаться вперед, неся за ручки большую погребальную урну. К нам подходит мужчина и, потрясенный нашим появлением, дрожащим голосом спрашивает: «Кто вы?». «Мы твои дети», — должна ответить я. Повернувшись к брату, он спрашивает: «Что вы несете?», а брат должен сказать душераздирающе: «Слезы нашей матери». Эту маленькую сценку репетировали много раз. Слова мы запомнили назубок, только временами мой маленький брат приводил нас в замешательство тем, что вместо своего ответа говорил мой.

Все наше семейство пришло поддержать нас, даже дедушка. Наконец наступил момент, когда мы должны появиться на сцене.

«Кто вы?» — спросил нас высокий красивый мужчина. «Мы твои дети», — ответила я тем эмоциональным возвышенным тоном, который часто слышала со сцены. Тут же из-за моей спины эхом прозвучал громкий и напористый голос братца: «Мы твои дети». Последовала пауза. Наш предполагаемый отец улыбнулся. «Что вы несете?» — продолжил он. «Слезы нашей матери», — снова последовал уверенный ответ, не оставлявший сомнения в том, чьи мы дети и чьи слезы в урне. Это талантливое явление продолжалось несколько секунд. Вслед за этим из ложи, где сидела вся наша поддержка, раздались оглушительные аплодисменты, к удивлению всего остального зала. А за сценой шел жаркий спор — младший брат украл мою славу, а сам не смог выразить то чувство, что переполняло меня.

В конце апреля река, по которой еще недавно неслось множество крутящихся льдин, угрожавших всему, что попадалось на пути, снова стала собой — знакомой, любимой, плавно текущей меж берегов, без единой морщинки на «челе». Вновь возвели мост через Кузнечиху, началась работа на причалах. Маленькие суденышки сновали туда-сюда, женщины полоскали белье, мужчины собирались группками, что-то оживленно обсуждая, и снова над рекой разносился пароходный гул.

Нагретые солнцем валуны у кромки воды стали местом встреч ребят с нашей улицы. Вера и Володя приходили и приводили своего младшего братишку Шурика. Теперь за ними не присматривал солдат. Их отец-генерал исчез, никто не знал куда. В это лето к нам присоединились приехавшие с Украины дети семьи Пенто. Двое старших, Елена и Борис, были наши ровесники, а двое других, Зина и Гриша, намного младше. Все они говорили с сильным украинским акцентом, как и их родители, и тоже играли на балалайках и гитарах, у них были чудесные голоса. Они подошли к нам очень робко и на первых порах терпели наши насмешки над их странным выговором, но позже, когда мы приняли их в свою компанию, стали ее равноправными членами. Мы проводили долгие часы у реки, плескались в теплой воде, ненадолго вылезали, чтобы погреться на валунах, и снова лезли в воду.

Отца наше времяпрепровождение у реки всегда очень беспокоило, особенно когда мимо шли плоты и мальчики играли в опасную игру — ныряли в воду между бревнами, рискуя каждый миг оказаться в ловушке. Периодически на берег приходила молодая служанка Катенька и кричала нам с высокого берега: «Герман Александрович велит уйти с реки и играть в саду!». Конечно, сад был прекрасным местом для таких игр, как «казаки-разбойники», когда мы разбегались по всей территории, прятались в старой бане, беседках, за деревьями и кустами. Василий, который воображал, что сад — его владения, иногда гонял нас метлой, но это лишь добавляло удовольствия, и прерванная игра возобновлялась. Мы постоянно были голодны, но это нас ничуть не волновало. Дети живут в своем особом, ими созданном мире, и мы были, как мне кажется, совершенно счастливы.

Как-то в конце июня Петя Емельянов, наш друг-певец, пришел попрощаться. Он уезжал в Петроград, чтобы поступить в оперу. Из Петрограда шли тревожные вести об уличных беспорядках, об арестах невинных людей и даже казнях, но Петя был непоколебим. Для него это была первая ступенька к успеху, шанс, от которого он не мог отказаться.

К нам стал захаживать близкий друг Юры Дмитрий Данилов. Все знали, что Митя увлечен Маргой. Он приходил в дом по малейшему поводу, но Марга была к нему равнодушна. Когда ее поддразнивали, она пожимала плечами, говоря: «Он еще мальчик». Младше Марги всего на год-два, Митя был не мальчик, а красивый и взрослый светловолосый гигант невероятной силы. Помню, однажды мы благоговейно наблюдали шутливое соревнование в силе между Юрой и его друзьями. Митя, смеясь, наклонился и, взяв за ножку тяжелое кресло, одной рукой высоко поднял его над головой. Он был из богатой семьи, его родители — выходцы из крестьян. У них было несколько домов.

После чая мы собрались в танцевальном зале в последний раз послушать пение Пети. Двери, ведущие на балкон, были открыты, и когда замерла последняя нота, послышались громкие аплодисменты прохожих, остановившихся под окнами.

Мы все вышли на балкон и потом долго смотрели на алый диск солнца, скользившего за горизонт. Опять наступили белые ночи с их нежным меланхолическим покоем. Издалека доносились едва различимые звуки музыки: в Летнем саду играл оркестр.

Мы никогда больше не видели нашего «северного соловья». От его сестры мы узнали, что он благополучно добрался до Петрограда, но разразилась гражданская война, и мы оказались отрезанными от Петрограда. Через восемнадцать месяцев связь восстановилась, но Петя исчез.

Однажды утром за завтраком я предложила Гермоше пойти в сад и поискать грибы. В прошлом июле мы находили грибы после дождя около сказочной беседки. Этой ночью была сильная гроза, и мне казалось, что нам повезет, как в прошлый раз. Сладкий запах сирени встретил нас в саду. Куполоподобные кусты, охранявшие ворота, снова были покрыты темно-лиловыми гроздьями. После ливня утро было необычайно ясным. Каждый омытый дождем цветок раскрывал навстречу солнцу свои лепестки. Над лужайкой стелился легкий серебристый туман. Капли дождя, как крошечные бриллианты, сверкали в кружевных ветвях берез, а дальше, за прудом, склонились безвольно над водой пришибленные бурей ивы.

Грибов мы не нашли, но когда искали их под деревьями, услышали какое-то странное ворчание. Мы остановились и прислушались. Звуки исходили из кустов, росших возле беседки. Забыв о грибах, мы нырнули под ветви и, потрясенные, столкнулись нос к носу с розовым пятачком маленького поросенка, подозрительно выглядывавшего из-за густой листвы. Последовала бешеная борьба, сопровождаемая нашим и поросячьим визгом и отчаянными возгласами: «Лови, держи!» — «Дурак, ты упустил его!» — «Сама дура!» — «Держи за ноги!» — и наконец: «Поймал!».

Мы вылезли, все исцарапанные, в грязи и листьях. Поросенка затащили в беседку, дверь закрыли и начали обсуждать дальнейшие действия. Я была за то, чтобы оставить поросенка расти.

— Свинья может приносить две дюжины поросят каждый год, — врала я беззастенчиво.

— Для этого нужно две свиньи, — ответил мой уже просвещенный брат.

— Хорошо, — согласилась я, — но Юра и Митька Шалый смогут найти где-нибудь в деревне поросенка-мальчика.

— Откуда ты знаешь, кого мы поймали?

Я не знала, и на этом разговор закончился.

Свинью пришлось нести домой. Это была трудная задача. Хоть и небольшой, поросенок был тяжелый. Я напрягала все силы, чтобы удержать его в руках, а Гермоша поддерживал его жирный зад, который бил меня по боку. Всю эту эпическую битву сопровождал душераздирающий, агонизирующий визг поросенка. Наконец мы добрались до кухни, мимо потрясенных слуг, вверх по лестнице в детскую.

У отца сидел дядя Саня.

— Вы должны вернуть поросенка его владельцу, — потребовал отец, выслушав рассказ, — иначе вас обвинят в воровстве.

Я была в негодовании:

— Поросенок сам пришел, мы его не крали и не знаем, кому он принадлежит. Любой может сказать, что это их, если мы начнем спрашивать.

У меня было несколько прекрасных предложений:

— Свинью можно держать там, где жили овцы, мы можем ее вырастить и больше не будем голодать.

Тут вмешался дядя Саня:

— Поросята не падают с небес как манна. Он кому-то принадлежит. Вахонин первый донесет властям о находке. Все мы попадем в серьезную переделку.

Дядя Саня и отец уговаривали и успокаивали нас.

— Отдайте поросенка нам, и все будет хорошо, — сказали они и пообещали не отдавать поросенка.

Под конец, не очень-то им все же поверив, мы решили расстаться с поросенком.

Отец и дядя Саня сдержали слово. Через несколько дней поросенок вернулся в виде нежных котлет, сочных окорочков и прочих вкусных вещей. Василий, который прекрасно знал, откуда мог появиться поросенок, принял участие в самых ответственных операциях. У нас получился пир, какого давно уже не бывало. Дядя Саня с семьей тоже приняли в нем участие. Каждую косточку обглодали, и от поросеночка не осталось и следа.

На следующий день у черного входа появился молодой человек. Это был важный комиссар, вселившийся в дом, который располагался на соседнем участке. Поросенок принадлежал ему, и он рассчитывал съесть его позже. Комиссар не просто расстроился, когда узнал, что поросенок исчез, он пришел искать виновных. Все наши убеждали его, что ни в чем не виноваты.

Несколько дней спустя пришли двое милиционеров с серьезными лицами. Гермоша и я купались в реке и, к счастью, избежали допроса, ведь с испугу мы могли все выдать. Милиционеры осмотрели сад, но следов не нашли, так как прошел дождь, и вообще им неохота было лазить во все уголки сада. И все равно предупредили нас, что они еще вернутся. Если найдутся доказательства, что поросенка украли мы, последствия будут чрезвычайно серьезными.

Провидение иногда движется странными путями. Уже подходил к концу июль. Впереди нас ждали события огромной важности. Комиссар вдруг тихо исчез, а с ним прекратились и все допросы. Дело о поросенке было закрыто.

Первого августа я проснулась счастливая, как будто что-то хорошее ждало впереди. За день до этого появились слухи, что по Белому морю к Архангельску приближается флот союзников. Над городом повисло нетерпеливое ожидание. И хотя я тоже волновалась, мои мысли были совсем о другом. Они крутились вокруг бараньей ноги.

Прошлым вечером Саня, сидя со своими приятелями за стаканом-другим, познакомился с человеком, который был коком на одном из пароходов, плавающих по реке. Тот оказался доброй душой. Выслушав с сочувствием рассказ дяди Сани о трудных временах, он от чистого сердца предложил баранью ногу, и дядя с благодарностью ее принял. Договорились, что на следующее утро дядя Саня заедет за бараниной на судно. Так как у дяди Сани лошади теперь не было, он попросил у нас нашего старого коня, запряг его в рессорную двуколку и отправился в порт. В последнюю минуту он пригласил за компанию Гермошу, и тот, понятное дело, был счастлив.

Они прибыли на пристань и поднялись на пароход. Верный своему слову кок принес баранину и пригласил гостей в салон. Там, усевшись за столик, он и дядя Саня продолжили дружеский разговор. Появилась легкая закуска, бутылка водки. Они приятно проводили время, как вдруг вбежал кто-то из команды и страшно взволнованным голосом крикнул: «Пароход отходит, вам придется прыгать!». Дядя Саня схватил в одну руку баранину, в другую — Гермошу и бросился на палубу. Лопасти колес уже вращались, и пароход отходил от причала. Не колеблясь ни секунды, дядя Саня бросил Гермошу на пирс, вслед ему швырнул баранью ногу и сам прыгнул через расширявшуюся полосу воды.

Река представляла собой небывалое зрелище. Все колесные пароходы, все плавсредства, попавшие в руки большевиков, уходили вверх по реке, на юг. Большевики бежали. Дядя Саня и мой брат чудом не попали вместе с ними. Благодаря судьбу, они забрались в двуколку и отправились домой, но, выехав на главную улицу, обнаружили, что оказались между двумя огневыми позициями. Сзади красные все еще защищали южный конец улицы, а перед ними были атакующие белые. Тут дядя Саня выбрал единственно возможный выход. Отдав вожжи Гермоше и приказав держать их как можно крепче, он поднял кнут и ударил лошадь, которая рванула изо всех сил и галопом промчалась сквозь зону перестрелки. Она летела как ветер, пока не оказалась у родных ворот.

Выстрелы слышались весь день, но к вечеру город оказался в руках сильной подпольной группировки. Над городской Думой взвился прежний государственный флаг. Вечером мы праздновали победу, устроив пир, на котором за жареной бараниной следовала морошка.

На следующее утро по городу поползли разные слухи. Говорили, что флотилия союзников уже в дельте Двины. Весь день на набережной толпились люди, а к вечеру толпа была уже довольно большая: люди стояли на пристани, сидели на камнях у воды, на берегу и еще выше, на парапете набережной. С нашего балкона открывался прекрасный вид на реку, поэтому к нам пришло много друзей, вместе с нами они ждали появления первого корабля. Гермоша и я, желая быть вместе со всеми, сидели верхом на ограждении балкона. Юра и Марина были рядом. Напряжение росло с каждой минутой. Люди в толпе говорили, что большевики затопили судно, чтобы преградить проход, и потребуется не меньше недели убрать его. Но они ошиблись. Все заграждения уже были сняты, и довольно легко.

Я помню тот ясный, теплый вечер, слегка тронутый осенью. Маленький гимназист, забравшийся на телеграфный столб, крикнул вниз толпе, что видит мачту, движущуюся за Соломбалой. Все взгляды были прикованы к острову. И вот, словно выходя на сцену из-за театральных кулис, появился первый корабль флотилии, за ним — другие. Тут были все флаги: русские, английские, французские, американские. Они медленно и величаво шли друг за другом в четком строю на розовом фоне заходящего солнца. Затаив дыхание, толпа на мгновение замерла, а потом раздались приветственные возгласы, становившиеся все громче и громче с каждым появлявшимся кораблем. Наши голоса эхом отражались от воды и достигали слуха людей, стоявших на палубах. Они тоже кричали нам, махая головными уборами. Никогда еще берега нашей реки не видели столь величественной армады. Я не забуду ни этого волнующего зрелища, ни слов пожилой женщины рядом со мной. По ее лицу текли слезы, и она, крестясь, повторяла: «Слава тебе, Господи…»

Так началась союзническая интервенция.

Долго еще после того, как исчез из вида последний корабль, гости на балконе сидели и разговаривали. Иногда тишину вечера нарушал звук мотора, спешившего по каким-то срочным делам.

Наше внимание привлекли огни, двигавшиеся по дороге в нашу сторону. Это был автомобиль — необычайное явление в наших местах. С ним случилась, видимо, какая-то неполадка. Порычав и выпустив облачко дыма, автомобиль остановился под нашим балконом. Вышли два человека и взволнованно заговорили на английском языке, который чем-то неуловимо отличался от маминого. Услышав их, отец наклонился через перила и спросил, не может ли он чем-нибудь помочь.

— Как хорошо услышать вас, сэр, мы действительно попали в беду, — сказал один из них.

Оказалось, что это передовая группа полевой кухни для американской части, которая должна расположиться в Ольгинской гимназии. Вода в радиаторе грузовика выкипела, и хотя они были у реки, у них нечем было принести воду. Мы немедленно предложили им воду и пригласили в дом. Они с радостью приняли приглашение. Принесли самовар и все, что у нас было к чаю.

Так произошло наше знакомство с американцами. Память сохранила их имена: высокий и широкоплечий — сержант Боверли; тот, что меньше ростом, со смешливым выражением на круглом лице — сержант Грей. Оба они были из Детройта, и оба с этого вечера и на все время пребывания в Архангельске стали нашими друзьями и постоянно бывали в доме. Увидев скудность нашего застолья, сержант Грей тотчас спустился к грузовику и вернулся с банками печенья, джемом и сыром. Получилась прекрасная вечеринка, после которой наши гости ушли в сопровождении Юры, вызвавшегося показать дорогу.

На следующий день в ворота нашего дома въехал грузовик. Ребята привезли нам мешок муки, сахар, бекон, сало и масло. Мы были так благодарны, что не спрашивали, как им удалось раздобыть такое богатство.

В течение следующих двух месяцев высаживались войска. Пять тысяч американцев высадилось в сентябре — начале октября, а перед самым ледоставом прибыл генерал Эдмунд Айронсайд в сопровождении французских, английских и канадских войск. Генерал Айронсайд, внушительного вида человек, был назначен командующим войсками союзников. Он остановился в доме Дес-Фонтейнесов на Троицком проспекте. Дес-Фонтейнесы — богатые лесопромышленники, и мы были в дальнем родстве с ними — жены моего крестного и дяди моего отца были урожденные Дес-Фонтейнес.

Город был наводнен солдатами. Повсюду слышалась иностранная речь — англичан, французов, американцев и даже сербов.

В августе из Сибири просочились сведения о расстреле царской семьи садистами-убийцами из большевистской партии. Ужас и отвращение чувствовали все порядочные люди в городе. Казнили слабовольного царя и его жену-невротичку варварским способом — уже это жутко, но убить четырех девушек и беспомощного мальчика — это злодеяние. В церквах люди на коленях плакали, молясь за души убиенных царя и его семьи.

Недавно семья мучеников была причислена к лику святых. Прозвучала мысль, что люди будут молиться им — вместо того, чтобы отмаливать спасение их душ. А я не могу не думать, насколько было бы лучше, если бы они не приняли этого мученичества. После отречения царя от престола Великобритания предложила ему и его семье убежище, и царь с благодарностью согласился, но приглашение было отменено правительством Ллойда Джорджа, что было подтверждено Георгом Пятым. Франция тоже отказалась предоставить убежище царю. Французы легко забыли, что когда они просили о помощи, русский царь перебросил войска для спасения положения на Западном фронте, пожертвовав цветом русской нации, благополучием страны и своим.

В конце августа погода быстро ухудшалась. Дождь хлестал с обложенных тучами небес, дул холодный северо-восточный ветер. В верховьях Двины в лесах и деревнях шли бои в самых ужасных условиях, потому что поздней осенью все окрестности превращались в гиблую топь, и подвоз провианта делался почти невозможным. В это время года даже наши выносливые крестьяне стараются не ходить по мокрым болотам и предпочитают переждать, пока морозы не скуют землю. А бои все продолжались с переменным успехом, солдаты по колено в грязи сражались, воевали и умирали в чужой для них стране.

Когда позволяла погода, мы, дети, по-прежнему собирались у реки. Но теперь по Двине неслись белые барашки волн, вода была холодная, купаться невозможно. Мы собирали огромные охапки плавника и жгли костры, пекли картошку, вели бесконечные разговоры, споры, а иногда громко распевали хором, к удивлению прохожих на высоком берегу над нами.

Однажды, сидя на берегу, мы заметили большую баржу, плывшую по течению. Обычно на барже бывает команда из двух-трех человек, но эта переваливалась на волнах и казалась покинутой. Она исчезла за островом, и мы забыли о ней. Но на следующий день баржа показалась снова, на этот раз плывя вверх по реке с приливом. Так она и плавала вверх-вниз с приливами и отливами, то исчезая из вида, то появляясь снова. Ее относило к нашему берегу, и наше любопытство, соответственно, росло и не давало нам покоя. Было что-то от корабля-призрака в этой барже, нечто таинственное. Нам захотелось забраться на нее, обследовать, но она оставалась недосягаемой — нам не на чем было до нее добраться. Оставалось ждать, когда река покроется льдом и мы сможем подняться на баржу.

Однажды, взглянув в заиндевелое окно, я увидела вдалеке темнеющую баржу, вмерзшую в лед реки. Некоторое время пурга и сильный мороз не пускали нас к цели, но в одно ясное воскресное утро к нам пришел Толя Мамонтов, собрал нас в поход, и мы, надев лыжи, спустились на реку и направились к барже.

День был прекрасный — солнце, мороз. Река ослепительно бела. Волнуясь и смеясь, мы бежали на лыжах к темной массе баржи. Борта оказались очень высокими, забраться было нелегко. Мы срывались, падали в снег, но после множества попыток все же поднялись на борт И ухнули вниз, приземлившись на что-то мягкое.

Под снегом мы обнаружили большие тюки, покрытые дерюгой. Нетерпеливо разодрав дерюгу, мы были потрясены, обнаружив кипы драгоценных мехов: шкурки норок, соболей, горностаев. Баржа была полна таких тюков. Нам показалось, что мы нашли огромное сокровище, но когда мы стали открывать тюки и просматривать их содержимое, поняли, что здесь уже кто-то побывал. Лучшие шкурки исчезли, остались лишь те, что лежали с краю, сгнившие от влаги. Мы здорово опоздали.

Загадка баржи осталась неразгаданной. Откуда она взялась, кто были ее владельцы, что заставило их бросить драгоценный груз, возможно, за сотни верст отсюда? Много таинственного случалось в те бурные годы.

Кто же нас опередил, обнаружилось ранней весной. На нашей улице жили супруги Дулетовы. У них было шесть дочерей и три сына. В пасхальное воскресенье все девушки из этой семьи появились в церкви в боа, шапках и муфтах из норки и горностая, а их мать, мадам Дулетова, превзошла всех, явившись в красивом собольем жакете, шапке и муфте ему в тон.

В ноябре из Шотландии пришло долгожданное известие, что мама возвращается на ледоколе и надеется быть с нами на Рождество.

Уже несколько месяцев папа готовил для мамы особенный подарок, который, он знал, ей понравится. В тех немногих магазинах, что еще торговали, купить было нечего, но в нашем доме часто появлялись крестьяне, продававшие меха, предлагая шкурки лесных зверей. Отец решил заказать меховую накидку. Шкурки отбирались очень тщательно, из каждого свертка, принесенного крестьянами, выбирали лишь одну-две. Нужно было подобрать оттенки, что требовало опытного глаза. Занимаясь этим, отец часто обращался ко мне, что меня немного озадачивало, так как я, конечно же, не была таким экспертом, как он. Отец объяснил, что глаза временами подводят его. Наконец достаточное количество шкурок было собрано, местный скорняк изготовил прекрасную накидку, и ее с предосторожностями убрали до маминого приезда.

Ледокол, на котором должна была приехать мама, назывался «Канада». Он считался самым современным и мощным среди ледоколов этого типа. В день маминого приезда дядя Адя позвонил нам с лесопилки и сообщил, что «Канада» проходит сейчас мимо его лесозавода.

Днем обычный хмурый сумрак окутал город, но вечером на небе взошла луна, заливая реку своим сиянием. Гермоша и я, едва сдерживая волнение, смотрели в окна и наконец увидели темный силуэт ледокола, шедшего мимо нашего дома с мерцающими сигнальными огнями. Мы, в свою очередь, тоже ответили сигналом, включая и выключая свет в зале. Бабушка в сопровождении Сережи немедленно отправилась встречать маму. Этим вечером наша семья вновь собралась вместе, потом, как всегда, приехали гости. Сашенька разливала чай, здесь же Оса, все разом говорят, смеются, расспрашивают маму.

Рождество было счастливым, почти таким же, как давно ушедшие в прошлое рождественские праздники. Мама привезла для нас подарки. Сахару теперь было вдоволь, и бабушка приготовила домашние сласти. Она раздавала их в красивых маленьких коробочках, которые сама оформила цветным орнаментом. На столе была еда, на елке — свечи. Таким было последнее Рождество в нашем доме.

1919 год встречали с большим энтузиазмом. Большевики уходили. Говорили, что их конец — дело месяца или двух. Но те, кто воевал с ними, знали, что это упорный враг, у которого было преимущество: большевики родились в этих краях и прекрасно переносили северные зимы.

Война продолжалась. Порой морозы достигали сорока градусов. Кофе в кружках замерзал, веки слипались, а раненые, оставшиеся на поле боя, умирали почти сразу.

И все же в ту зиму жизнь была в общем сносной. У нас постоянно бывали британцы, американцы и французы. Они присылали ответные приглашения на приемы, вечера и другие события. Туда обычно ходили мама и Марга. На одном из таких вечеров Марга познакомилась с молодым американским офицером, который стал у нас частым гостем, очевидно, он увлекся Маргой. Фрэнк был свойским человеком, хорошо танцевал, в некоторой степени был щеголем, что нравилось Марге.

В центре города канадские солдаты построили ледяную горку. Ничего подобного до этого в наших краях не бывало. С ее верхушки саночник мчался вдоль всей улицы, потом вниз по берегу и останавливался уже где-то далеко на реке. На высокую площадку вели ступени. Сама гора и спуск с нее были огорожены елочками, воткнутыми в лед. Елочки были украшены разноцветными фонариками, и в ранних сумерках это было великолепное зрелище.

Сооружение было построено для взрослых, оно считалось очень опасным, и детям запрещалось подниматься наверх. Внизу у ступенек стоял солдат и следил за этим. Но нас тянуло на гору как магнитом, и частенько, когда удавалось отвлечь внимание охраны, мы проскальзывали на гору, а когда мчались вниз мимо часового, вслед нам неслись незнакомые слова — как потом оказалось, они означали, что нас родили вне брака.

Однажды мама вызвалась сопроводить нас и переговорить с часовым. Солдат, удивленный видом красивой дамы, говорившей любезным тоном на родном ему языке, разрешил нам подняться наверх. Мы медленно поднимались по ступенькам, волоча санки, а мама осталась разговаривать с солдатом. Пока мы, счастливые, катались с горки, мороз усилился, и мама, терпеливо нас ожидавшая, начала дрожать от холода. Дрожь эта не прекратилась и дома. На следующее утро мама слегла с жестокой простудой, которая развилась в двустороннее воспаление легких. И только постоянное внимание дедушки, которому помогал врач британского военно-морского флота, спасло ей жизнь.

Вскоре после этого потерялся Скотька. Раньше он тоже исчезал по своим любовным делам, и иногда, возвращаясь из гимназии, я встречала его на улице. Он останавливался поприветствовать меня и, дружески вильнув хвостом, тут же спешил дальше. Но на этот раз было по-другому.

Его старый друг, ночной сторож, скучая без верного Скотьки, тоже встревожился и искал его по дворам во время своих обходов.

Как-то днем, на уроке музыки, когда мадам Сусанова отбивала мне такт, стоя спиной к двери, я увидела, как дверь тихонько открывается и мой брат ползет под рояль. Он подвигает по полу клочок бумаги, на котором что-то написано. Когда он добрался до моих ног, я посмотрела вниз и прочитала краткое сообщение: «Скотька умер». К удивлению мадам Сусановой, не имевшей в тот день причин бить меня линейкой по пальцам, я громко разрыдалась и выбежала из комнаты.

Оказалось, что неделю назад Василий что-то делал в старой конюшне, которой теперь не пользовались по назначению, а хранили там садовые и прочие инструменты. Закончив работу, он вышел и запер за собой дверь. Вернувшись через неделю, он обнаружил мертвого Скотьку, лежавшего за дверью. Теперь уже не узнать, то ли Скотьку случайно закрыли, то ли, увидев раскрытую настежь дверь, как это часто бывает, он зашел туда, чтобы умереть. Больше всех тосковал сторож. «Скотька был моим другом, единственным другом», — плакал он.

Похоронить Скотьку в промерзшей земле было невозможно. Его положили в маленький ящик и оставили там, где нашли. Ранней весной Василий выкопал могилку рядом с беседкой и посадил на нее молодую березку

Весной умер и сторож. Пресекся древний обычай держать ночного сторожа, обходившего улицу глубокой ночью. Маленькую каменную будку убрали, осталось лишь место — как напоминание, что именно здесь спасались от непогоды старый русский крестьянин и его шотландский дружок.

Вскоре после прибытия союзнических войск начался оживленный торг между предприимчивыми военными и местным населением. Каждый солдат мог привезти домой неплохой сувенир из наших лесов, богатых пушным зверем. Так как контакты осуществлялись в частных домах, мой отец, бегло говоривший по-английски, часто выступал посредником.

Крестьяне, приезжая к нам в дом с драгоценными свертками, предпочитали обменивать их на редкостные теперь продукты: сахар, чай, муку и даже мыло, а не продавать за деньги. Наша старая детская, в прошлом видавшая много разных сцен, превратилась в торговую палатку, где отец сидел в кресле, окруженный кипами дорогих мехов. Наши американские друзья, сержанты Боверли и Грей, были основными поставщиками продуктов. Никто не спрашивал, где они их достают, мы слишком долго голодали. Мы знали только, что нет приятнее картины, чем грузовик, груженный мешками с мукой, сахаром, банками чая или кофе, въезжающий в наши ворота.

Пасха была такой же веселой, как и Рождество перед ней. Она тоже несла радостные надежды на будущее. Наши британские и американские друзья были приглашены на полуночную службу, а после нее к нам. Было решено, что мы все пойдем в Троицкий собор, чтобы наши друзья могли увидеть его великолепное внутреннее убранство, услышать проповедь самого архиепископа, чудное пение хора.

Собор, с его белоснежными стенами, усыпанными звездами куполами и оригинальными фресками, изображающими библейские сцены, был гордостью города. Спустя несколько лет его разрушили вандалы безбожного общества. В тот страшный день жители города молча и беспомощно смотрели на это. Раздался взрыв, потрясший землю, и древняя церковь, которую многие поколения считали сокровищем, превратилась в руины. Мужчины обнажили головы. Коленопреклоненная толпа рыдала.

А пока чудовищное преступление еще скрыто завесой времени. Внутри собора все сияло и было полно радости. Крестный ход, восторженная пасхальная проповедь, торжественные голоса хора — все это стоило видеть и слышать.

Мы возвращались домой с зажженными свечами сквозь море колеблющихся огоньков под звуки веселого колокольного перезвона, плывущего над городом. Все собрались за столом, хоть и не таким богатым, как в недавнем прошлом, но еще способным порадовать гостей. Протокол не соблюдали, сидели вперемешку американские сержанты, офицеры, королевская морская пехота, члены семьи. Этот памятный вечер продолжался далеко за полночь.

Иногда я думаю: где они теперь, эти парни, как перелетные птицы из дальних стран слетевшиеся к нам ненадолго и вскоре исчезнувшие навсегда из нашей жизни? Было одно исключение. Как-то в двадцатые годы сержант Боверли приехал в Архангельск и разыскал мою бабушку. Он состоял в комиссии, которая прибыла с разрешения большевистского правительства, чтобы увезти прах солдат, погибших во время союзнической интервенции. Зная о наших невзгодах, он появился с продуктами, совсем как в тот давний осенний вечер, когда мы впервые познакомились с ним и Греем.

Миновали первые весенние дни, и вот уже наступило лето. Солнце опять медленно вершит свой круговой путь в вышине, вставая почти сразу после заката.

В саду теплый запах молодой травы и острый свежий аромат черемухи. Старый тополь роняет алые сережки.

В парках оркестры играют до поздней ночи. Под густыми кронами деревьев гуляют парочки, держась за руки. Волшебная красота этих тихих, слегка печальных ночей зачаровывает. Зарождаются нежные чувства, играют свадьбы, возникают легкомысленные романы. Возможно, дети, зачатые в это лето, до сих пор еще живут в наших краях…

Расцветали и другие, менее романтичные чувства. На другом конце города был дом, известный под названием «дом с зеленой крышей». По какой-то таинственной для меня причине все солдаты вились вокруг него. Мужчины безошибочно находили этот дом — совсем как голуби, которые всегда находят дорогу домой. Иногда я видела молодых дам из этого таинственного дома. Их накрашенные щеки, подведенные глаза и слишком яркие наряды поражали меня.

В те дни пассажиры трамвая могли стоять рядом с вагоновожатым. Помню, однажды в жаркий день я стояла на передней площадке, облокотясь на перила и наслаждаясь ветерком. Рядом со мной была одна из этих поразительных дам, цвет ее платья прямо-таки резал глаза. Рядом с трамваем появился грузовик с американскими солдатами. Моя попутчица встрепенулась и, грубо оттолкнув меня, принялась подмигивать и делать зазывные жесты в сторону дома. Солдаты восторженно реагировали на нее. Я решила, что у нее дурные манеры, и, вернувшись домой, рассказала о ее поведении, но по какой-то причине все развеселились.

Хоть кое-что о жизни я уже знала, дом этот оставался для меня загадкой. Я воображала, что там было что-то вроде клуба, где, может быть, танцуют и как-то развлекаются. Какого рода были эти развлечения, я узнала гораздо позже.

В то лето случилось много событий, в том числе — большой парад. На Соборной площади были выстроены войска. Состоялся короткий молебен, а за ним — традиционная церемония поднесения хлеба-соли. Затем все виды войсковых соединений прошли маршем по главному проспекту.

Тут были все. И наши — белая русская гвардия с трехцветными кокардами на фуражках, и британские войска, в том числе полки Грин Говард, Королевский Шотландский и морская пехота в белых шлемах. Прошли французы, за ними американцы и их морская пехота, потом — загорелые сербы в серых мундирах и небольшая группа итальянцев в живописных шлемах, украшенных перьями. Оркестры играли бодрые марши, музыка затихала и снова приближалась по мере прохождения частей.

День был жаркий, душный, солнце палило нещадно. Солдаты маршировали по раскаленной булыжной мостовой между двумя стенками зрителей, толпившихся на тротуарах. Помню, как, пританцовывая на ходу, я спешила за толстым тамбурмажором в накинутой на мундир леопардовой шкуре. Не обращая внимания на изнуряющую жару, он стоически бил в барабан и, без сомнения, мечтал о той минуте, когда все это будет позади. По его лицу струился пот.

Британцы организовали в городе группы девочек-гайдов и мальчиков-скаутов. Это интересное новшество было встречено с энтузиазмом. Я и другие девочки сразу записались. Нас разделили на патрули. Из старших девочек выбрали руководителей. Каждый патруль имел название какого-нибудь дикого животного. Название и цветная петличка с изображением животного пришивались на погончики нашей формы. Наш патруль назывался «Бобр». Мы должны были носить гимнастерки цвета хаки и синие юбки. Форму нам кое-как удалось найти, но достать плоские береты оказалось трудно. Помогли канадцы, обеспечив нас своими шапками, которые мы носили, закрепляя кожаными ремешками под подбородком. Всем полагалось иметь небольшой знак с изображением русского трехцветного флага, который пришивали на груди. Знак делали из ленточек, но у меня на этот случай была брошь с русским флагом из цветной эмали на золоте, которую отец подарил маме после обручения.

Под предводительством английской леди в синей униформе британских скаутов мы прошли начальную подготовку — тренировались, делали добрые дела и так далее. Состоялся даже слет, который инспектировал сам генерал Айронсайд. Высокий, импозантный, немного высокомерный, он проследовал вдоль длинного строя девочек и мальчиков, стоящих по стойке смирно. Время от времени он останавливался и говорил кому-нибудь несколько слов на ломаном русском языке. Рядом с ним шел русский генерал Миллер, спокойный, полный достоинства человек, внешне проигрывавший рядом с высоким спутником.

Мы жгли костры, варили бобы с колбасой, пекли что-то вроде блинов, которые казались нам тем вкуснее, чем больше подгорали. Разбили палатки и установили большой экран, на котором показывали вестерн о краснокожих индейцах, преследующих почтовую карету и снимающих скальпы с несчастных пассажиров. Фильм, который все смотрели с большим интересом, на меня произвел неприятное впечатление. Я наивно думала, какие мы счастливые, что живем так далеко от этой Америки.

Слет продолжался далеко за полночь. Мама, Марга и Фрэнк, а с ними Юра и Марина приходили в начале вечера посмотреть на веселье. Наконец палатки были собраны, костры погашены. Уставшие скауты и гайды после счастливого дня разошлись по домам.

В тот год лето было необычайно жарким. Лист в саду не шелохнется, ветерок не потревожит застывшую гладь пруда, а сама Двина как лента вороненой стали, ни одной морщинки.

Мы, дети, проводили много времени у реки. Вода прохладная и ласковая, как шелк. Молодые матери приходят с младенцами. Малыши повизгивают от восторга, когда их осторожно опускают в воду. Купальщики чаще всего толпились напротив нашего дома, потому что в других местах купаться было неудобно из-за пристаней, причалов и движения судов.

На юге России, безусловно, существовали модные курорты, где люди носили купальные костюмы. А у нас о таких вещах и не слыхивали. Как и в деревнях, женщины приходили на свое привычное место, раздевались, входили не спеша в воду, немного плавали, выходили и обсыхали, болтая между собой, и, насплетничавшись вдоволь, уходили. Нечего и говорить, что мои бабушка и мама никогда не бывали здесь, хотя Марина иногда присоединялась к нам, а Марга любила приходить поутру, когда вокруг еще никого не было.

Этот обычай, старый как мир, как сам город, существовал, и никто не придавал ему особого значения. Гулявшие по бульвару местные мужчины никогда не глядели в сторону купающихся, чего не скажешь об иностранных солдатах. Они толкались, каждый старался пробраться поближе к перилам, чтобы лучше видеть, и не скрывали восторга при виде такого количества дам, купавшихся нагишом. Сначала женщины терпеливо сносили это вторжение в их мир, но солдат становилось все больше, и однажды купальщицы возмутились.

В один из жарких дней, когда я купалась вместе со всеми под взглядами многочисленных зрителей, чьи замечания в наш адрес легко можно себе представить, женщины пришли в ярость. Потрясая кулаками, они начали кричать на зрителей — все, кроме одной плотного сложения девицы, оказавшейся весьма снисходительной. «О чем вы? — сказала она. — Эти бедолаги так далеко от дома, от своих жен и невест. Да и что убудет, если вы доставите им удовольствие?». С этими словами она повернулась лицом к солдатам и широко раскинула руки: «Глядите, смотрите сколько влезет, если это в радость!». Одобрительные крики, громкий свист и аплодисменты еще больше разъярили женщин, и, столкнув нахалку в реку, они отправились к властям.

На следующий день на берегу появился караульный. Он получил приказ стоять здесь спиной к реке. Любому, кто пытался задержаться, он строго командовал проходить дальше.

Как-то вскоре после этого инцидента мама сидела на балконе со своей ближайшей подругой Лидочкой, дочерью дяди Вани. Они весело болтали о том о сем, как вдруг заметили двух верховых. Те оказались британскими офицерами. Щеголи спешились, привязали лошадей к фонарному столбу и двинулись к парапету набережной. «Посмотрим на купающихся русских красоток», — услышала мама слова одного из них. Она встала и громко крикнула по-английски: «Не заплывай далеко, Ина». Это произвело волшебный эффект: «Боже, Фредди, здесь англичанка». И они торопливо сели на лошадей и ускакали.

У союзнической интервенции была и другая сторона. Вскоре после высадки войск многие солдаты заболели испанкой. По какой-то странной причине она поражала больше всего американских солдат. Несмотря на жесткий приказ из Вашингтона использовать американские войска лишь для службы в гарнизонах, для охраны порта и складов и ни в коем случае не в боевых действиях, многие американские солдаты все же сражались и гибли. Но умерших от инфлюэнцы было гораздо больше, чем погибших в боях.

Все лето по Троицкому проспекту ежедневно тянулись к кладбищу похоронные процессии. Они сопровождались печальными звуками похоронного марша, торжественным барабанным боем. Заслышав приближение процессии, мы бросали игры и бежали на Троицкий, чтобы увидеть, как мимо проходит кортеж. С бессердечием детства мы всегда интересовались, каким флагом покрыт гроб, был ли это Юнион Джек — британский имперский флаг, французский ли трехцветный или звездно-полосатый. И чаще всего бывал этот последний. Мальчишки обычно следовали за кортежем с целью собрать пустые гильзы после прощального салюта.

Однажды зашел сержант Грей. Он был человек веселого нрава, всегда охотно смеялся и шутил (у меня осталось воспоминание, как он приносил все необходимые продукты для знаменитых американских пончиков и показывал нам лучший способ их приготовления). Но теперь он искренне горевал, потому что потерял лучшего друга, который заразился испанкой и умер спустя несколько дней.

Узнав об этом, бабушка поспешила в сад и принесла охапку цветов, из которых сделала красивый венок. С того дня к нам постоянно приходили солдаты с просьбой о цветах, и мы никому не отказывали. Каждый день бабушка приносила в столовую срезанные цветы и трудилась над созданием венков, крестов и гирлянд. Она отказывалась от платы за них и принимала лишь небольшие знаки признательности в виде банки консервированных фруктов, конфет, чая или кофе. Сад, обычно являвший собой буйство красок, остался совсем без цветов, зато сколько венков было сделано для солдатских гробов и могил…

Однажды Марга объявила, что Фрэнк и она решили обручиться. После завтрака Фрэнк пришел за Маргой, и они отправились в нашу церковь на церемонию обручения. Когда они вернулись, у них на пальцах, согласно обычаю, были надеты кольца для будущего венчания. Хотя в американских частях было несколько случаев разрешения на брак, Фрэнку не удалось стать одним из этих счастливцев. И тогда было решено, что как только Фрэнк вернется в Америку и уволится из армии, Марга приедет к нему. План включал и свадьбу в русской церкви, после чего Марга будет устраивать семейную жизнь в Америке. А пока небольшое семейное торжество состоялось в доме.

Реакция моих деда и бабушки на все эти планы была неоднозначной. Марга была счастлива, но Америка так далеко, времена тревожные, да и о жизни Фрэнка они ничего не знали.

К этому добавились волнения из-за тети Ольги и ее семьи в Финляндии. После революции дядя Оскар должен был явиться в Петроград с докладом правительству Керенского и получить распоряжения о дальнейшей деятельности. Он взял с собой двух дочерей, Ариадну и Злату. Пока они были в Петрограде, большевики захватили власть, Керенский бежал. Дядя Оскар и девочки оказались в затруднительном положении, без всякой опоры и помощи. Тетя Ольга, оставшаяся с младшими девочками и маленьким сыном Игорем, существовала на средства от продажи своей драгоценной антикварной коллекции. Имея только эти тревожные известия, полученные от тети почти год назад, и будучи не в состоянии связаться с Петроградом, мы не знали толком, что происходит с этой семьей.

В начале июля школьные власти решили провести недельную познавательную поездку по реке. Так и не удалось узнать, кому же пришла в голову мысль об этой экспедиции, запланированной с таким легкомыслием и небрежностью. Не стоит и говорить, что все гимназисты хотели попасть в эту поездку. Так как большую часть пароходов увели большевики, а оставшиеся колесники использовала армия, удалось достать лишь небольшой пароходик, бравший не более пятидесяти пассажиров. Из списка отобрали первые пятьдесят фамилий, и среди них оказались Вера, Елена, Володя, Борис, Гермоша и я.

Нашим родителям сообщили, что, хотя кают нет, нам выдадут матрацы. Ничего страшного, если мы проведем на палубе прекрасные белые ночи. Надо взять с собой полотенце, мыло, зубную щетку, кружку, миску, ложку, вилку и смену белья. Простую пищу, включая целебное молоко, прямо из-под коровы, будут поставлять деревни на пути. У деревенских жителей, как обнаружилось позднее, на этот счет были другие мысли.

В назначенный день мы собрались, каждый с маленьким узлом. Хотя любящие родители и не получили соответствующих инструкций, но приготовили в дорогу своим чадам пирожки, печенье, пирожные. В последний момент я взяла в сумку маленькую подушечку-думку, во всех моих поездках она всегда была со мной.

Сначала все шло гладко. Приятно плыть мимо извилистых, покрытых лесами берегов, деревенских изб и уютно приткнувшихся к ним церквей. Но по мере того, как тянулся день и безжалостные лучи солнца раскаляли забитую детьми палубу, у нас начались страдания. Огромная бочка с тепловатым квасом вскоре опустела, пирожки и пирожные были съедены. Нашей компании повезло больше, чем прочим. Мы нашли уголок, где удалось из полотенец устроить нечто вроде палатки, в ней была хоть какая-то тень. Здесь мы сидели и мечтали о радостной минуте, когда сойдем на берег в той гостеприимной деревне, где нам обещали простую пищу и целебное молоко. Куда там! Деревенские жители были ошеломлены нашим вторжением и совершенно не готовы кормить такое множество детей и их преподавателей. В конце концов нам дали что могли: кто-то ел вареную картошку, другим досталась гречневая каша, а вот молока на всех не хватило.

Потом мы бродили по деревне, болтали с деревенскими ребятами, пока наше путешествие не продолжилось. Обещанные матрацы так и не материализовались. Ночью с реки подул холодный ветер. Мы сняли наш тент и, закутавшись в полотенца, кое-как устроились на ночь на голой палубе. Я была благодарна своей «думке».

Ранним утром следующего дня мы прибыли в старый монастырь. Неожиданно оказалось, что монахи знали о нашем прибытии, и на маленькой пристани нас ждали несколько лошадей с телегами. Рассвет был прохладный и мирный. Телеги длинной вереницей ехали среди полей ржи, душистой зелени и сладко пахнущего красного клевера. Впереди кто-то запел хорошо знакомую песню, и все подхватили. Множество озер, высокие темные кедры, на их фоне белые стволы берез, полные достоинства гуси переходят дорогу — так, вероятно, жила Древняя Русь. На ночь нас устроили в просторных спальнях гостевого дома. Матрацы на полу были чистые и удобные, подушки и простыни — белоснежные.

На следующее утро планировалось отправиться дальше по реке к другому монастырю, но, проплыв несколько часов, мы сели на мель и, несмотря на все усилия команды, накрепко застряли под палящим солнцем. Казалось, прошло очень много времени. Беспокойство команды и наших учителей передалось и нам, но тут совершенно неожиданно пришла помощь, и спасли нас британские морские пехотинцы. С шедшей по реке канонерки увидели нашу беду. Спустив шлюпки, команда приняла нас на борт, и это оказалось самым волнующим приключением всей нашей экспедиции.

Моряки были очень рады нам и проявили исключительное гостеприимство. Нам устроили настоящее празднество, накормили, как нам показалось, самой чудесной едой на свете — колбасой с бобами, консервированными персиками и какао. Ночь мы провели в гамаках, устроенных для нас командой, что было еще одним новым впечатлением. На следующее утро мы с большой помпой прибыли в город.

Дома нас встретили известием, что противный Вахонин наконец убрался из сторожки. Терпели его проделки долго, но в конечном итоге предложили освободить помещение. Большевистской власти — его покровительницы, больше не было, поэтому, согласно поговорке, праздник пришел и на нашу улицу. Ириша жила в нашей семье много лет, это была славная женщина, мы все ее любили, но, поскольку она была женой Вахонина, ей, конечно, тоже пришлось уйти. Больше мы никогда их не видели.

Несколько дней спустя в сторожке поселилась другая семья. Это были беженцы с юга России. Отец семейства был управляющим в имении какой-то графини, которая после революции уехала во Францию. Имение было разграблено. Управляющий, поняв, что не только лишился работы, но и жизнь его под угрозой, решил уехать на север. Таких, как он, было много. Город был переполнен беженцами. Многие жили на чердаках или семьей занимали одну комнатенку, испытывая невероятные трудности.

Друг Юры Митя Данилов пришел к нам с визитом. Он отправлялся воевать против большевиков. Мундир британского офицера, какие выдавали добровольцам, хорошо сидел на его могучих плечах. Несколько дней спустя Юра тоже записался добровольцем и пришел домой в такой же форме, перепоясанный ремнем «Сэм Браун» с портупеей. Большинство юношей, закончивших учебу, вступали в белую армию. Они были молоды, полны надежд на будущее, многие планировали, как наш Юра, поступить в университет в Петрограде или Москве. Теперь эти планы отодвинулись ради общей цели — покончить с большевиками, угрожавшими захватить не только Россию, но и весь мир.

К концу лета поползли слухи, что наши союзники не совсем едины в своих намерениях. Происходили бунты, солдаты покидали позиции, убивали британских и русских офицеров. В местных казармах, после того как солдаты отказались подчиниться приказу об отправке на фронт, тринадцать зачинщиков беспорядков были арестованы. Генерал Айронсайд подписал им смертный приговор.

К этим тревожным слухам добавилась наша семейная беда. Я уже давно заметила, что мама (с превеликим трудом!) читает папе газеты, и решила, что она практикуется в русском языке, пока не увидела, что и Сережа, и другие делают то же самое. Я вспомнила, как папа просил меня подбирать оттенки меха для маминого палантина, что для такого специалиста как он, конечно же, очень странно. Папе явно необходимы были очки.

Однажды дедушка появился с господином, который, как я узнала позже, был глазным специалистом. Оба они и мама с бабушкой пошли в комнату папы, а я, волнуясь, слонялась по залу.

Когда вышла бабушка и, обняв меня, сказала, что папа теряет зрение, я не заплакала. Я просто не могла осознать всей глубины несчастья. Папа, уже лишенный возможности передвигаться, теперь приговорен лежать во тьме, никогда больше не увидит солнца, лица друзей, своих детей — это было выше моего разумения.

Осознание трагедии пришло позже. Боль пронзала меня всякий раз, когда я видела его глаза, голубые и совершенно ясные, но глядящие мимо меня, или когда его тонкая рука искала какую-нибудь вещицу на столике у кровати. Было лишь небольшое утешение — папа никогда не оставался один. Он всегда был окружен любящими и верными друзьями. Возможно, он сам давал людям какую-то внутреннюю силу, оставаясь веселым, всегда готовым пошутить, посмеяться, а иногда просто напевая свои любимые мелодии.

Отцу было 38, мне 13, когда он потерял зрение. С того времени у меня сформировалась своя философия. Не понимая, почему всемогущий и всех любящий Господь позволил такому случиться, я пришла к заключению, что Он может быть и таким, и другим. С тех пор у меня не было повода менять свою точку зрения.

К нам продолжали приходить в гости наши британские и американские друзья. Они часто собирались вокруг рояля, когда мама играла популярные военные песни. А иногда к нам присоединялись Фрэнк и Марга, тогда начинались танцы. Сад с беседками, тенистыми дорожками, романтическими уголками, запахом увядающих цветов тоже был притягательным местом. И над всем этим витало какое-то грустное предчувствие. Мы все знали, что когда-нибудь союзнические войска вернутся к себе на родину. Что будет тогда? Обсужать это избегали. Гражданская война шла второй год, а каких-то признаков поражения большевиков не было.

Лишь Марга была полна счастливого оптимизма. Она собирала вещи и упаковывала их в сундук, принесенный с чердака. Марга, точно белка, любила собирать разные мелочи, особенно вещи, имевшие отношение к нашим предкам. Она дружила с двумя пожилыми дамами, последними из ван Бриненов. После визитов к ним она никогда не приходила с пустыми руками: приносила то старый веер из слоновой кости, то миниатюру, табакерку или драгоценную вещицу из фарфора. Марга очень дорожила ими. Ее ценнейшим приобретением был поясной женский портрет, написанный голландским мастером в конце семнадцатого века. На портрете была изображена представительница наших предков — тонкое лицо, обрамленное темными локонами по моде того времени, обнаженные плечи выступают из кружев и алого бархата. Портрет висел в спальне, которую Марга делила со мной, а теперь он был тщательно упакован и готов отправиться в чудный Новый Свет — Америку.

Некоторые члены семьи были против этого, особенно Сережа, который говорил, что совсем неважно, кому будет принадлежать портрет, лишь бы он не покидал Архангельска. Марга, однако, имела на это свою точку зрения и не уставала повторять, что портрет принадлежит только ей. Планы у нее были четкие: когда она получит письмо от Фрэнка после его возвращения домой, она отправится в Британию, а оттуда пересечет океан. На словах все было просто, но представлялось не очень реальным.

То, о чем долго ходили слухи и чего так боялись, случилось. Наши союзники покидали нас. Один за другим друзья приходили прощаться. Моряки, словно счастливые школьники на каникулы, уходили первыми. Прошел почти год, как закончилась война с Германией. На Западе давно мир, а тут они должны сражаться на чужой земле, где кругом болота, страдать летом от жары и комаров, зимой — от жестоких морозов. Британия выполнила свой долг. Из трех основных союзников именно Британия имела на Севере самый большой контингент и несла самые большие потери.

Однажды ранним утром цепочка кораблей, полускрытых туманом, медленно прокралась мимо нашего дома и исчезла за Соломбалой, направляясь в море. Год назад эти корабли встречали с великой радостью, а теперь они уходили. Мы молча наблюдали за ними из окна гостиной. Сережа горько заметил: «Зачем они вообще приходили? Мы дорого заплатим за это».

Союзническая интервенция закончилась. Рухнули надежды на помощь и новые поставки. Решение об эвакуации всех британских, а за ними и других войск держалось в секрете, и уход необходимо было провести скрытно, не привлекая внимание белых.

Конечно, всем известна причина интервенции. Большевиков необходимо было разбить, чтобы Россия могла продолжить войну с Германией, тем самым спасти Западный фронт, находившийся под серьезной угрозой. Другая причина появления союзников на Русском Севере — предотвращение нападения Германии на Россию через территорию Финляндии и установления ею контроля над морем. Теперь, когда Германия побеждена, интервенцию оправдывали те люди, которые искренне верили, что союзники не захотят видеть коммунистический режим в России. В действительности союзникам не было дела, какое правительство придет к власти в России.

Казалось, никто не понимает, что Ленин и Троцкий — это не революционеры, жаждущие освободить Россию, а люди, желающие во что бы то ни стало провести в жизнь свою доктрину. Союзническую интервенцию всегда рассматривали как абсолютную катастрофу, оплаченную бессмысленными потерями солдат и жестокими репрессиями против тысяч белогвардейцев.

На гражданской войне люди одной нации сталкиваются в кровавом конфликте из-за враждующих идеологий, и если одну сторону поддерживает какая-либо страна, козырную карту получает противоположная сторона. К лозунгу Ленина о мире и земле добавился призыв: «Долой чужеземных захватчиков!».

После большевистской революции белая армия осталась верна союзникам и продолжала бороться с немцами до конца. А чтобы победить Германию, нужна была помощь в борьбе с большевистской угрозой, и когда такая помощь явилась в лице союзнической интервенции, белые были благодарны. Однако этой помощи недоставало должной дипломатической поддержки. Она должна бы иметь форму равноправного партнерства, а вместо этого русские оказались под контролем британцев на Севере, французов — в Сибири. Генерал Миллер, человек чести, любимец своих офицеров и солдат, оказался в подчинении у Айронсайда, адмирал Колчак, верховный главнокомандующий, — в подчинении французского генерала Жанена, который пальцем не шевельнул, чтобы спасти Колчака от рук большевиков.

Наверное, были и другие, более важные факторы провала, поэтому удивительно ли, что в рядах белой армии так часто случались восстания и на сторону большевиков переходили даже способные офицеры?

Однажды вечером заглянул дядя Адя. Он вел теперь все семейное дело, приносившее большое беспокойство. На заводе случился пожар, и драгоценная древесина, уже готовая к отправке на экспорт, сгорела. Подозревали в поджоге саботажников, но доказательств не было. Мы видели алое зарево, разлившееся по небу. Люди самоотверженно боролись с огнем, и наконец им удалось предотвратить страшную катастрофу, которая могла случиться, перекинься огонь на жилые дома.

Обеспокоенный ситуацией в городе, дядя Адя решил послать жену Наташу с маленьким сыном в Англию. Его сестра Фанни тоже уезжала с двумя своими близнецами. Другая сестра дяди, Маргуня, сопровождала своего мужа подполковника Дилакаторского в Мурманск, где он принял командование войсками, ведущими боевые действия в том районе.

Архангельск опустел. Множество наших друзей и родственников уезжали, ища спасения в Европе. Наша звеньевая в отряде девочек-гайдов — эта организация больше не существовала — тоже уезжала. Вся их семья, распродав вещи, эмигрировала в Америку.

Я пошла проводить ее. На причале было много народу. Мужчины, женщины и дети обменивались прощальными словами с пассажирами, облепившими ограждения на борту парохода. Но вот раздался оглушительный пароходный гудок, и судно начало медленно отходить от пирса. Расстояние все увеличивалось. Последние отчаянные попытки прикоснуться, сказать что-то, уже потерявшее смысл, и последние прости.

Я и представления не имела о решении родителей об отъезде мамы, Гермоши и меня в Шотландию. Когда мы с братишкой узнали эту новость, то страшно взволновались. Всем встречным, всем друзьям по играм мы гордо заявляли: «Знаешь, мы уезжаем в Шотландию!».

Однажды утром мама и я отправились заказывать билеты в пароходную контору. Там стояла огромная очередь, растянувшаяся на всю улицу. Когда наконец подошла наша очередь, молодой британский офицер, сидевший за столом, объявил маме, что каюты обоих классов на ближайший рейс полностью проданы. Однако услышав, что мама говорит по-английски, и узнав, что она, как и он, шотландка, попросил нас подождать, пока наведет справки. Офицер вернулся и, улыбаясь, сообщил нам, что нашлась одна свободная каюта в первом классе. Судно уходит 11 сентября.

На сборы оставалось меньше недели. Мама начала укладывать чемоданы. Она взяла с собой некоторые вещи, которые были особенно дороги ей: фарфор, несколько небольших серебряных вещиц, украшение, подаренное ей тетей Ольгой в Санкт-Петербурге.

По всему городу, прямо в домах отъезжавших, проходили распродажи вещей. Мы с бабушкой пошли на одну из них, где владелец продавал собрание ценных книг. Сережа, который теперь работал библиотекарем, сопровождал нас в надежде приобрести некоторые книги для городской библиотеки. В качестве прощального подарка бабушка купила мне подборку русских классиков, в том числе красивые, в красных переплетах сочинения Пушкина и Лермонтова. На титульном листе пушкинского тома она написала: «Моей любимой внучке Жене, уезжающей в Шотландию 11 сентября 1919 года. С огромной любовью от бабушки». За шестьдесят с лишним лет надпись выцвела, обложка износилась. Книга путешествовала со мной по континентам и тропическим морям, я никогда не расставалась с ней.

Брат тоже собирался взять с собой кое-что, оказавшееся крошечным карпом, которого он поймал в пруду прошлым летом и теперь наотрез отказывался оставить. Эта рыбка, которая бесцельно плавала по кругу в большой стеклянной банке и питалась хлебными крошками, теперь тоже отправлялась в Шотландию.

Среди волнений, сборов, беготни, визитов, а может, и из-за эгоизма легкомысленной юности как-то забылось, что отец остается без нас. Конечно, твердо верилось, что большевиков прогонят и расставание будет лишь временным. Но каково отцу остаться без нас, я поняла, когда в день отъезда все собрались в старой детской. По русскому обычаю молча присели перед отъездом. Я поднялась и встала на колени у постели отца. Он молча благословил меня маленькой иконкой Богородицы с младенцем. Я посмотрела в его лицо и увидела слезы невыразимого горя.

Пароход «Видек» был набит беженцами: кто-то ехал в Англию, кто-то во Францию, многие надеялись добраться до юга России, где белая армия имела некоторые успехи. Мы делили четырехместную каюту с привлекательной молодой женщиной Соней. У нее были большие выразительные карие глаза и целая шапка вьющихся волос. Соня обручена с красивым американским офицером по имени Джек. Они едут в Америку и планируют там пожениться.

Гермоша и я спали на верхних полках, Соня занимала место под моей. Нисколько не стесняясь, она обычно занималась утренним туалетом так открыто, что это поражало меня. Накинув очаровательный халатик, она отправлялась в туалет, а вернувшись, раздевалась до пояса и протирала тело губкой с одеколоном и розовой водой. Это занятие очень занимало моего брата. Свесившись через край полки, он следил за каждым ее движением, пока мама не приказывала ему повернуться лицом к стенке. Еще более волнующим был Сонин макияж и крошечная мушка, которую она пристраивала на щеке; мушка хранилась в такой же крохотной коробочке. Ее прелестные черные локоны требовали не так много забот. Она просто собирала их и закрепляла испанским гребнем.

Соня и Джек были страстно влюблены друг в друга и никем больше не интересовались. Мы видели ее лишь вечером, когда она возвращалась в каюту. Правда, однажды, когда я в одиночестве дремала на своей полке, пытаясь превозмочь морскую болезнь, которая, как неизбежное зло, овладела мной, Соня и Джек тихонько вошли в каюту и, думая, что я сплю, устроились на Сониной полке. И хотя мне ничего было не видно, зато слышно многое.

Как-то поздним вечером, когда я только что уснула, раздался жуткий грохот. Корабль содрогнулся. Наступила полная темнота. Раздались крики перепуганных женщин и детей. Из того, что произошло непосредственно у нас, память сохранила лишь отрывочные картины: мама спокойно ищет нашу одежду и помогает одеться; Гермоша, упавший со своей полки, плачет от страха; Соня в испуге бежит из каюты. Команда с зажженными факелами обходит каюты и велит пассажирам надеть спасательные жилеты.

Внезапно зажглось электричество, успокоив людей и предотвратив панику, по крайней мере в нашей части корабля. Мы поднялись по трапу на палубу, но тут нам было велено идти в салон и ждать дальнейших указаний. Через некоторое время объявили, что к нам на помощь идет судно Королевского флота и мы можем вернуться в свои каюты. Команде и пассажирам было трудно понимать друг друга, так как команда была английская, а пассажиры — русские, и мама очень помогла с переводом.

Сначала решили, что «Видек» наткнулся на плавучую мину, но позже выяснилось, что пароход сел на мель и получил две пробоины. Всем находившимся на борту мужчинам было приказано помогать откачивать воду из затопленного трюма. К счастью, судно удалось снять с мели, и на следующее утро при ярком солнечном свете в сопровождении военного корабля мы пришлепали в спасительную гавань Уик в Кейтнессе.

Не успели мы пристать, как появились два водолаза для осмотра днища. Позднее член экипажа сказал мне, что хотя там действительно оказалось две пробоины, большая из них была заблокирована обломком скалы, который уменьшил поступление воды в трюм. Утром в салоне отслужили благодарственный молебен, а потом объявили особую благодарность маме за ее помощь.

Мы первыми из пассажиров сошли на берег. И вот после восьмилетнего отсутствия Гермоша и я вновь ступили на землю Шотландии. Все вокруг залито солнцем: оживленная гавань, рыбачьи лодки, уходящие в море, белокрылые чайки с пронзительными криками пикируют над светлой водой.

Крошечная станция, где мы сели в поезд на Инвернесс, показалась мне необыкновенной — чистенькая, уютная, прелестные цветочные клумбы радуют глаз. Дорога в Инвернесс была замечательной. Пассажиры, ехавшие с нами в одном купе, развлекались, слушая нашу причудливую смесь русского и английского, когда мы в волнении указывали на разные достопримечательности. «Посмотри на этот «шиип». Олень на горе — он меньше нашего!». Все было необычно и прекрасно.

Поздно вечером инвернесский поезд прибыл в Данди. Вежливый таксист аккуратно разместил наш багаж. С благодарностями мы влезли в машину. Гермоша прижимал к себе банку с рыбкой, она как-то пережила трудные испытания на корабле.

Такси везло нас по ярко освещенным улицам, где на перекрестках стояли, беседуя, группки людей. Для нас многое было в новинку, поэтому — любопытно. Недолгая приятная поездка в мягких сумерках теплого осеннего вечера, и вот мы, голодные и усталые, у порога дедушкиного дома.

Дед и грэнни не ждали нас в этот вечер и уже отправились спать, когда мы свалились на них. Утром они прочли короткое сообщение в газете, что корабль с беженцами из России сел на мель, но они как-то не связали это с нами. Нас встретили тепло и взволнованно. Младшая тетушка Вики выбежала в халате из спальни, за ней появился заспанный шестилетний сын Чарльз. Муж тети был в оккупационной армии в Германии, и она жила у родителей.

Утром я вскочила с постели и поспешила к окну. Солнце уже встало. В саду пламенели цветущие розы и хризантемы, скворцы подчищали яблони. За серебряными величавыми водами реки Тэй я вновь видела зеленовато-коричневые холмы и берега Файфа. А в Архангельске, наверное, идет дождь и дует холодный ветер, темнеющая река готовится к последней схватке с безжалостным морозом — схватке, которую она неминуемо проиграет. Здесь же в последние сентябрьские дни солнце продолжало сиять, и клетка с Джоки вынесена в сад.

Для нас, приехавших из страны вынужденного сурового аскетизма, закрытых магазинов и бедно одетых людей, Шотландия предстала невероятно изобильной. Какое удовольствие, гуляя по ровным тротуарам Броути Ферри, зайти в кондитерский магазин! Глаза разбегаются от бриллиантового блеска круглых стеклянных банок с конфетами, плиток шоколада, выложенных соблазнительными пирамидами, разноцветных коробок, перевязанных шелковыми лентами. А дальше — знаменитая булочная с аппетитным запахом свежеиспеченного хлеба, булочками с кремом, печеньем и пирожными.

Нас очаровал маленький магазинчик под названием «Лютик», где продавали молочные продукты. Румяные девушки в безупречных фартуках формировали кружки масла на мраморном прилавке. И название, и большие емкости с маслом, молоком и сливками вызывали в воображении цветущие лютики на зеленых лугах, множество толстых послушных коров с добрыми глазами. Как волнующи были поездки в город на поезде или трамвае, когда мама и мы с Гермошей сопровождали грэнни в ее еженедельной поездке за покупками!

Больше всего я любила бывать в знаменитом модном магазине «Дрэффенз». Здесь предлагали особо изысканную одежду понимающим в ней толк покупателям. В хорошие времена мой отец заказывал одежду здесь. Затем ее посылали пароходом в Архангельск и доставляли в полной сохранности. И сейчас, когда мы поднимались по устланной роскошным ковром лестнице, переходили из отдела в отдел, где дамы, одетые в элегантную черную униформу, предлагали купить платье, пальто или шляпку по последней моде, я испытывала изумление сродни тому, какое пережила в давнюю пору в Санкт-Петербурге и которое было теперь лишь смутным воспоминанием.

Неуверенная в своем теперешнем положении, мама не могла позволить себе много приобретений, но все же она купила мне несколько платьев, туфли и чулки. Грэнни тоже добавила кое-что в мой гардероб, чему я была рада. Мама не смогла удержаться и купила себе большую живописную шляпу с перьями цапли. Печально, но эту самую шляпку мне суждено было потерять при обстоятельствах, которых мама в ту пору и представить не могла.

Обычно день покупок заканчивался посещением магазина Брауна, известного тем, что на верхнем этаже можно послушать маленький оркестр, поглощая знаменитые горячие сдобные булочки, сочащиеся маслом и джемом.

Видя все эти богатые магазины, жизнерадостных людей, их приятную, спокойную жизнь, можно было подумать, что война не коснулась Шотландии. Но приглядевшись, поймешь, что эта крошечная страна заплатила огромную цену. Здесь не было семьи, не потерявшей сына, мужа или брата.

Семейный горизонт омрачала еще одна туча — тревожные вести из Индии. В военные годы дядя Генри стал офицером вспомогательного полка, известного под названием Калькуттско-Шотландского. К концу войны он заболел опасной болезнью, часто встречающейся на знойных равнинах Индии, и был настолько болен, что его поместили в госпиталь в Калькутте. После длительного лечения он почти выздоровел и писал родителям, что решил воспользоваться полагавшимся ему отпуском раньше срока. Генри надеялся, что длительный отдых в Шотландии поставит его на ноги. Он уже заказал каюту на корабле, уходившем в начале ноября, и рассчитывал быть дома как раз к Рождеству. Полная надежд грэнни готовила ему лучшую комнату.

Немедленно после нашего приезда в дом прибыли родственники повидать нас. Семья Камеронов, несмотря на обычные разногласия, поддерживала свою целостность.

Мэри, младшая сестра мамы, каждую неделю навещала родителей со своим малышом сынишкой Фрезером. Приходили мои старшие двоюродные брат и сестра Берти и Мей. Мей было семнадцать, она была уже совсем взрослой леди. Стройная, чуть ниже среднего роста, с блестящими каштановыми волосами, она была жизнерадостна, весела, смешлива. Хоть ей не хватало росточка, она держалась уверенно и, когда хотела, могла быть очень настойчивой в своих притязаниях. С первого дня встречи нас влекло друг к другу, и в последующие годы мы стали близки, как родные сестры. Наши судьбы странно пересекались. Мы обе вышли замуж за молодых людей из Броути Ферри, обе уехали в Индию. Там наши дома смотрели друг на друга с противоположных берегов реки Хугли, так что мы могли ездить друг к другу и продолжать нашу дружбу.

Много лет спустя, когда мы постарели и ушли от дел, Мей, овдовев к тому времени, вышла однажды теплым летним вечером подрезать розы. На следующее утро юный разносчик молока обнаружил ее мертвой рядом с цветами, которые она так любила.

Для многих друзей грэнни брат и я представляли определенный интерес. Нас постоянно приглашали на чай приятные пожилые дамы, угощали нас вкуснейшими сэндвичами, ячменными лепешками и пирожными, но за это мы должны были сидеть тихо и вежливо отвечать на бесконечные вопросы. Лишь однажды, отведав щедрого угощения, мы тихонько ускользнули на пляж Грасси Бич к лодке кузена Берти, что не прошло для нас безнаказанным.

Временами, когда рядом никого не было, мы делились впечатлениями. «Ты заметила, — спросил однажды Гермоша, — что Джесси, прачка, носит шляпу?». В России прачки шляп не носили. В глазах брата Джесси в шляпе была воплощением демократии. И потом, это просто наваждение — разговоры о погоде. Почему они так много говорят о ней? В каждом магазине, куда мы заходили, нам сообщали, что сегодня солнечно, холодно или ветрено, а если идет дождь, то завтра, может, будет лучше. Капризная шотландская погода, конечно же, предоставляла множество вариаций на эту тему.

Но самым странным для нас было суеверие, что черные кошки приносят счастье. Почему никто не объяснит им, что черные кошки являются посланцами зла, друзьями колдуний и предвестниками несчастья, если они перейдут вам дорогу? Хуже всего получить от заблуждающихся на этот счет родственников рождественскую открытку или поздравление с днем рождения, где изображены зеленоглазые черные киски. Единственный способ борьбы с этой бедой — уничтожить карточку в огне и трижды сплюнуть через левое плечо, чтобы отвести сглаз.

Октябрь подходил к концу, когда Гермоша отметил свой двенадцатый день рождения. Утром дедушка позвал Гермошу к себе в спальню и торжественно вручил ему серебряные часы на цепочке. Днем приехали многочисленные родственники и, вручив подарки, собрались за столом. Все девочки были в вечерних платьях, мальчики — в килтах камероновского тартана. Был шумный веселый праздник с конфетами, бисквитами, именинным тортом и свечами.

А из России шли письма. После того, как последний солдат союзнических войск был эвакуирован, белая армия сплотилась и начала наступление. В Архангельске царил оптимистический настрой. Впереди маячила победа, а с ней — конец гражданской войне. По мнению отца, когда она закончится, не будет резонов оставаться в Шотландии. Он озабоченно указывал, что самым важным теперь является наше образование. И еще он упоминал ледокол «Канада», который уходил в Англию в начале ноября. Марга рассчитывала попасть на него, при условии, что письмо от Фрэнка придет к этому времени. Фрэнк уехал незадолго до нашего отъезда, и, вероятно, из-за почтовых сложностей долгожданного письма еще не было. С каждым днем бедная Марга все больше волновалась. Письмо так и не пришло.

Этот внушавший доверие молодой человек, обаятельный, со свободными раскованными манерами, воспользовался гостеприимством людей, искренне считавших, что он человек чести; обручившись с Маргой, очаровав ее так, что она готова была следовать за ним хоть на край света, применил простую уловку, когда отпала надобность в гостеприимстве. Уехал и не пытался связаться с Маргой. И хотя он оставил свой адрес, ответа на ее письма не было.

В день поминовения, 11 ноября, мы вышли на бледное зимнее солнце и, склонив головы, встали молча на ступеньках крыльца, поминая миллионы погибших солдат. Два дня спустя, перед ланчем, пришла телеграмма: дядя Генри скоропостижно скончался. Когда грэнни прочла сообщение, она, смертельно побледнев, сказала: «Оставьте меня». Грэнни поднялась к себе в спальню и заперлась.

Вскоре приехал из своей конторы дедушка и сел за стол. Ему подали телеграмму. Я отчетливо помню, как он закрыл лицо руками и сказал: «Он был младшим и самым лучшим». Потом он спросил: «Где мама?». Узнав, что она наверху, он поднялся к ней в спальню.

Позже выяснилось, что дядя Генри прибыл на борт судна за два дня до отплытия. Ему внезапно стало плохо. Его сняли с судна и увезли в госпиталь, где он умер на следующий день.

От отца пришло еще одно письмо. Ледокол «Канада», находящийся в Ньюкасле, уходит в Архангельск 2 декабря. Многие женщины с детьми возвращались домой, в том числе и жена дяди Ади Наташа с сыном. Отец настаивал, чтобы мама тоже приехала, так как большевики почти разбиты. Белое море замерзло. До лета вряд ли будет другой корабль, и мы потеряем целый учебный год. После больших раздумий и, вероятно, не желая быть обузой для родных, мама решила вернуться в Россию.

На борту «Канады» маму и меня провели в нашу двухместную каюту. Гермоша ехал в каюте мистера и миссис Браун и их маленького больного сына Вани. Мистер Браун был англичанин по происхождению, на что указывало его имя. Он возвращался, надеясь вновь начать свое дело. И он, и его жена были очень приятные люди, добрые к Гермоше, которому не очень-то нравилось ехать отдельно от нас в каюте на другом конце судна.

Рыбешка опять путешествовала с нами в своей стеклянной банке, которую пришлось привязать к ручке иллюминатора. Она чудом пережила шок от смены воды в Шотландии и, безжизненно поплавав на поверхности, пришла в себя. Теперь она носилась по банке веселей прежнего. Гермоша серьезно пообещал ей, что весной он выпустит ее на свободу в пруд.

В салоне мы встретили знакомых, в том числе Наташу, жену дяди Ади, и их маленького сына Шурика. Сестра дяди Ади Фанни, уехавшая осенью в Англию со своими близнецами и тоже раздумывавшая, не возвратиться ли домой, в конце концов передумала. Несколько десятилетий спустя я встретилась с тетей Фанни снова. Вспоминая прошлое, она рассказала мне, что, когда она чуть было не решилась последовать за своей невесткой, от мужа пришла телеграмма. Она была короткой: «Сиди и не двигайся с места». Тетя Фанни и не двинулась. Если бы Наташа поступила так же, ее жизнь могла бы сложиться совсем по-другому.

Нас представили старшему помощнику капитана Билли Джордану и его жене Мейзи. Он был родом из Латвии, она — из Йоркшира. Ей было двадцать два. Темные шелковистые волосы, белоснежный лоб, огромные выразительные глаза. Мейзи была какой-то особенной. Она умела танцевать, петь, была весела и мила со всеми пассажирами. Все полюбили Мейзи. Она и мама, будучи единственными британками на борту, потянулись друг к другу.

Почти неделю мы провели в доке: отплытие откладывалось. В это время на борту появился небольшой отряд русских офицеров и солдат. Все они участвовали в гражданской войне и были посланы в Англию учиться водить танки. Несколько машин уже было послано в Архангельск, другие находились в трюме ледокола. Офицеры поместились в каютах, а рядовые жили в помещениях членов экипажа, на нижней палубе.

В соседней каюте были два офицера — Владимир Александров и Кирилл Ермолов. Оба прошли через ужасы гражданской войны, особенно Кирилл. Он был из семьи крупного помещика. Однажды в их поместье появилась толпа пьяных дезертиров. Бандиты ворвались, когда семья сидела за обедом. Один из сыновей направился к ним навстречу. И тут раздался выстрел. Другой бандит схватил сестру, и когда мать попыталась защитить дочь от насилия, их обеих закололи штыками. Кириллу, отцу и младшему брату связали руки и повели в ближайший лесок. По счастливой случайности Кириллу удалось бежать, он спрятался в густом кустарнике. Кирилл лежал и слышал выстрелы, слышал шаги искавших его убийц. Прячась три дня, он передвигался лишь по ночам и наконец дошел до отряда белой армии. Отныне он посвятил жизнь мести за гибель семьи.

Другой из вновь прибывших пассажиров был англичанин, также участвовавший в боях гражданской войны. Очевидно, он был из богатой семьи, потому что купил собственный аэроплан и собирался продолжить борьбу с большевиками. Вторым пилотом у него был русский военный летчик, сорвиголова Костя. Шрамы на его лице свидетельствовали о многочисленных приключениях.

Северное море имеет плохую репутацию. В первую же ночь плавания погода резко ухудшилась. Вскоре мы попали в самый жуткий шторм. Временами казалось, что судно встает на дыбы, но, вздрогнув, оно падало вниз и переваливалось с борта на борт. К вою ветра добавились звуки бьющейся посуды. Багаж, оставленный за дверями кают, швыряло взад-вперед по коридору. С полки над умывальником свалились все вещи, в том числе флакон духов, разбившийся на множество осколков, наполнив каюту тошнотворным запахом фиалок. Мама, волнуясь за Гермошину рыбешку, пыталась добраться до банки, но каждый раз ее отшвыривало прочь. Тогда с трудом с койки слезла я и подобралась к полке. Банка была цела, но вода выплеснулась из нее — вместе с рыбкой. Найти ее я не смогла и с трудом забралась обратно на койку.

С рассветом шторм утих. Появился мой братик, бледный и больной, и поспешил к банке. Не найдя рыбки, он начал неистовые поиски среди раскиданных по полу вещей. Рыбку нашли под ковриком, ее осторожно вернули в банку, но чуда не произошло. Гермоша не хотел расставаться с банкой и позже крепко уснул прямо на полу каюты с банкой в руках.

Когда судно еще стояло в доке, многие пассажиры, включая и нас, ездили в торговые кварталы Ньюкасла. В это время я встретила свой четырнадцатый день рождения. Подарков не было, но мама дала мне денег, чтобы я потратила их по своему усмотрению. Я купила маленькие сувениры — нитку белых кораллов для Марины, шерсть для вязания бабушке. Для Марги нужно было найти что-нибудь необычное. Вспомнив, что она как-то говорила о желании попробовать экзотических фруктов, я купила связку бананов, такую большую, что едва доволокла до каюты и с трудом нашла ей место. К маминым предупреждениям, что бананы не доедут до Архангельска, я была глуха.

Во время краткой стоянки в Бергене некоторые пассажиры, в их числе мама, сошли на берег. Она и Мейзи вернулись с свежим хлебом, сыром и другими продуктами, так как кухня на «Канаде» оставляла желать лучшего. Осборн Гроув тоже ходил за покупками и подарил Гермоше, Ване и мне конфеты, орехи, игральные карты и красивый набор домино. Он был странный человек, этот Осборн Гроув. Он никогда не терял время на бессмысленную болтовню, но часами наблюдал за нашими играми, слушал наши разговоры, сам едва ли произнося хоть слово. Но мы чувствовали, что он благородный человек, всегда готовый помочь нуждавшимся в его помощи.

Мы продвигались к Архангельску, а к нам приближалось Рождество. Салон празднично украсили. Кок расстарался ради праздника и приготовил прекрасный ужин, включая английский сливовый пудинг и блинчики с кремом.

После обеда все собрались в салоне. Из своего кубрика пришли солдаты и тесно сели рядом, сначала немного смущаясь. Наташа, аккомпанируя себе, с большим чувством спела чудным контральто несколько известных цыганских романсов. Мейзи в сопровождении мамы исполнила модные в ту пору песенки. Ей сердечно аплодировали. Но лучше всех пели солдаты во главе со своим командиром. Они исполнили любимые народные песни, и все им подпевали. Этот вечер остался у меня в памяти навсегда.

Прошла неделя. На пароходе продолжались проводы старого года и встреча нового. Капитан устроил у себя в каюте вечер, куда пригласил комсостав и маму. Я была слишком юная, чтобы быть в числе гостей, но меня пригласил к себе в каюту совсем молоденький второй помощник капитана. Там я выпила стакан вина, а когда он предложил мне сигарету, бесстрашно взяла и курила, как мне казалось, довольно искушенно.

Я уже засыпала в своей каюте, когда к нам ввалились офицеры со стаканами в руках. Они пришли, по их словам, пожелать самой юной леди на корабле счастливого Нового года. Все были прилично навеселе. Каждый требовал, чтоб я пригубила из его стакана и, по старинному обычаю, разрешила себя поцеловать, после чего они весело убрались восвояси.

На второй день нового 1920 года корабль пришел в унылый порт Мурманск. Моя тетя Маргуня и ее муж, подполковник Дилакаторский, командующий Мурманским военным гарнизоном, пришли на судно. Счастливые, встречались вновь друзья и родственники. Веяло оптимизмом. Повсюду слышалось русское приветствие: «С Новым годом, с новым счастьем!». За Дилакаторскими на борт поднялась группа казаков. Один из них пошел вприсядку по палубе, выкидывая ноги и двигаясь по кругу под аккомпанемент дружных хлопков.

Все идет хорошо, уверяли нас. Белая армия подходит к крепости Кронштадт под Петроградом. Победа — вопрос нескольких дней. Через два дня мы подходили к месту назначения, пробиваясь сквозь льды замерзшего Белого моря. Все, кто путешествовал в те годы на ледоколе, вероятно, помнят, каким трудным, медленным было продвижение. Корабль упрямо идет вперед, взламывая лед, затем отходит назад для разгона и снова движется вперед. Огромная масса льда, поднимающаяся по обе стороны, угрожая поглотить корабль, опадает, покрывая палубу сверкающим дождем ледяных осколков. Шум стоит оглушительный. За нами длинной темной полосой тянется пробитый во льду узкий канал, исчезая вдали, там, где сливаются небо и Белое море и пропадает разделяющая их черта.

Вечером, когда я стояла на палубе, наблюдая за волшебным северным сиянием, кто-то из команды указал мне на белого медведя, бредущего среди льдов. Поглощенный своим делом, он не очень-то обращал внимание на наш корабль.

Наконец мы добрались до пригородов Архангельска и ошвартовались в маленьком порту Экономия, в двенадцати верстах от города. На пристани нас ждал дядя Саня, но, узнав, что до следующего утра на берег никого не отпустят, уехал, пообещав вернуться. Как только он уехал, пассажирам сообщили, что желающие могут покинуть корабль. Кто-то решил остаться на борту, а некоторые, среди них Брауны и мы, решили сойти на берег.

С Экономии в город тянулась железнодорожная линия. С помощью членов команды мы вместе с Браунами погрузили багаж на поезд и устроились в вагоне. Оказалось, что нет машиниста, к тому же стоял жуткий холод. В неотапливаемом вагоне иней покрывал окна, как толстый слой бархата. Несмотря на настойчивые обращения мистера Брауна, машиниста не было. Мы сидели, может, час, а может, два, прижавшись друг к другу, пытаясь сохранить тепло, и уже собирались вернуться на корабль, когда машинист появился, потягиваясь и зевая, и запустил двигатель. Через несколько минут поезд остановился у запасного пути. По неизвестной нам причине паровоз не мог везти нас дальше. Ничего не оставалось, как идти пешком несколько верст. В сарае у железнодорожной ветки нам удалось найти сани, и мы погрузили на них свои сундуки.

Посадив Ваню поверх багажа, мистер Браун сам впрягся в сани, а миссис Браун стала толкать их сзади. Так они и двинулись по заснеженной дороге домой. Мама тоже обернула веревку на талии и тянула санки, а я и Гермоша подталкивали тяжелый груз. Наша упряжка потянулась следом за первой.

Я помню необычайно яркую луну, высокие сугробы, пустые улицы, тишину. В ней была разлита какая-то печаль. Никто не попался нам навстречу, в темных окнах домов никаких признаков жизни.

Возле Олонецкой улицы мы расстались с Браунами. Они пошли дальше, а мы повернули к родным старым воротам. В доме было совершенно темно. Сначала никто не ответил на наш стук. Наконец заспанная Катенька открыла дверь и бросилась наверх будить бабушку. Отец был безмерно счастлив, бабушка обнимала нас и велела нести самовар в детскую. И хотя она радовалась, я заметила в ней какое-то беспокойство, которое она пыталась скрыть за разговорами: пока мы добирались до Архангельска, сюда дошли слухи о поражении белых в Сибири.

Никто не ожидал, что мы приедем посреди ночи. Катенька торопливо готовила постели для мамы и Гермоши в детской, рядом с отцом. Бабушка забрала меня в комнату. Прижавшись к теплому бабушкиному боку, я старалась согреться. В соседней кровати тихонько похрапывал дедушка, не подозревавший о нашем приезде.

Я проснулась поздно. Сквозь заиндевелые окна светило солнце. В спальне никого не было. В столовой бабушка и мама, Марга и Марина разговаривали у шумящего самовара. Казалось, наше возвращение никого не удивляет. Жизнь в доме текла в привычном русле, словно мы никуда не уезжали.

Я сразу же раздала свои подарки. Марина обрадовалась коралловым бусам, бабушка — шерсти. Нечего и говорить, большая связка бананов до Марги не доехала. Чтобы компенсировать потерю подарка, я выманила у мамы баночку крема для лица из ее драгоценных запасов. Марга была страшно благодарна, потому что теперь все эти мелочи для сохранения красоты были недоступны.

Спустя несколько дней Мейзи Джордан, заскучав от жизни на борту без пассажиров, приехала навестить нас. Ее визит совпал с неожиданным приездом на побывку с фронта Юры и Мити Данилова. Юру повысили в чине до капитана за отчаянный поступок, когда он, пренебрегая опасностью, бросился по набережной к мосту и обезвредил готовую взорваться мину как раз в тот момент, когда по мосту шел поезд с войсками.

Молодые люди изменились. Это были уже не те зеленые юнцы, которые еще недавно отправились воевать с большевиками.

Стояли крещенские морозы. Как и все, мы в эту пору гадали различными способами, пытаясь заглянуть в будущее. Катенька, Марина и я выбежали в залитый лунным светом двор, где каждая, сняв туфлю, бросила ее через плечо в сугроб. Считается, что носок башмака должен показать направление, откуда придет будущий супруг. Моя туфля указала на север. Мне это показалось странным, но Катенька уверяла, что моим суженым может оказаться самоед, он приедет на нартах в оленьей упряжке.

Мейзи, увлекшись этими древними поверьями, решила попробовать таинственное гаданье с зеркалами. Мы повели ее в комнату Марины и усадили между двух зеркал: одно — спереди, другое — сзади. По бокам от Мейзи зажгли свечи, распустили ей волосы и укрыли плечи простыней. В таком виде мы оставили ее и стали ждать. Спустя некоторое время она, смертельно бледная, выбежала из комнаты.

Кончился долгий разговор у самовара. Мы собрались в зале и танцевали под завораживающую мелодию вальса «Осенний сон», который играла мама. Митя подошел к Марге, и она, забыв о своих печалях, весело танцевала с ним всю ночь. Сережа восторженно вальсировал с Мейзи, а меня закружил Юра. Мне нравилось танцевать с моим молодым дядей, нравилось видеть свое отражение каждый раз, когда мы проплывали мимо зеркал. Все страхи и волнения были на время забыты.

Короткая передышка кончилась. Ранним утром молодые люди уехали на фронт.

Нас приехал повидать дядя Ваня. Хоть он и прошел пешком всю Россию, но за границей никогда не бывал. Дядя Ваня подробно расспрашивал нас, очень интересовался нашими впечатлениями о Шотландии. Домой он ушел пораньше, чтобы, как обычно, доехать до конечной остановки трамвая, а потом пешком перебраться через реку.

Пошел снег, он становился все гуще. Началась метель. Все заволновались за дядю Ваню, надеялись, что он вернется, чтобы переночевать у нас, как это уже не раз бывало, когда портилась погода. Но дядя Ваня не вернулся. С Таней связаться было невозможно, у нее не было телефона. Бабушка пыталась убедить себя, что брат успел перейти реку прежде, чем разыгралась вьюга.

Рано утром Таня позвонила со станции, чтобы узнать, не у нас ли отец. Бабушка в отчаянии приказала запрячь сани и отправилась с Сережей за реку. С другой стороны друзья семьи под предводительством Таниного мужа тоже начали поиски, однако далеко идти не пришлось. Тело дяди Вани было найдено под снегом почти у берега. Казалось, судьба посмеялась над ним, прошедшим Россию вдоль и поперек — через знойные степи, через Сибирь, в страшные зимние морозы; а конец он нашел, погибнув рядом с родным домом.

Отец пригласил учителя подтянуть нас в учебе, так как мы с Гермошей пропустили почти полугодие. Когда зашла речь об оплате, молодой учитель не взял деньги, а попросил заплатить за труды солью. Мы успешно сдали экзамены за два фунта соли! Такое было время.