В феврале на Северном фронте белая армия отступала. Ощущение неминуемой гибели, как черное облако, нависло над городом. У одних каждая победа большевиков вызывала нескрываемую радость, другим несла горе. Несмотря на отчаянную борьбу за каждую деревню, каждый город, красные наступали, одерживали победы одну за другой.

Старинное, с богатой историей село Холмогоры, лежащее в сорока верстах от Архангельска вверх по реке, уже оказалось в руках красных. Через несколько дней были заняты деревни вблизи нашего города.

Ситуация быстро менялась, обрастала слухами. Были люди, которые говорили, что победившие большевики долго не продержатся, что, как в прошлый раз, придет помощь. Некоторые всерьез верили, будто ребятишки видели Богоматерь, явившуюся в небесах с распростертыми руками, благословлявшую город. Но более реальными и страшными были рассказы о том, как казнили невинных людей и всех офицеров, захваченных в плен. У нас дома очень волновались за Юру и Митю. Никто не знал, где они.

Перед сдачей города к нам явилась депутация местной Думы. Они умоляли дедушку помочь им справиться с неразберихой, творившейся в Думе после бегства нескольких ее членов. Дедушка согласился. За это впоследствии он дорого заплатил.

Наступили холода. Небо потемнело, студеный ветер приносил снежные заряды. Трамваи перестали ходить, опустели школы.

Кирилл Ермолов появился неожиданно с друзьями-офицерами. Танки, на которые так надеялись, оказались бесполезными. Те, кто их послал, совершенно не учли, что вода и топливо замерзают при низких температурах. Не подумали и о том, что между деревнями у нас дремучие леса. Бросив танки, экипажи продолжали воевать, но немногим удалось вырваться из окружения численно превосходившего противника. Им удалось добраться до северной окраины города. Мы накормили их — тем что было, и повели в детскую, к отцу, которому хотелось услышать рассказ из первых уст.

Их было шестеро. Они были хорошо вооружены: револьверы, винтовки, гранаты. Все это, к нашему ужасу, они спокойно положили прямо на стол. Эти люди хотели добраться до Мурманска, лучше бы поездом, если не удастся — пешком, и продолжать там военные действия. Борьба была безнадежна, и они это понимали. Бравадой прикрывали они свое отчаяние, написанное на изможденных лицах. Мы видели в окно, как маленькая группка исчезала вдали, пока не скрылась из виду. Но далеко они не ушли. Их схватили, увезли в Петроград и там казнили.

Однажды утром бабушка и Арсений отправились в санях на рынок. Положение с продуктами стало критическим. Кроме гречки, овса и картошки в доме ничего не было: ни мяса, ни масла, ни молока.

Город казался покинутым жителями. Рынок опустел. Прошли те времена, когда прилавки ломились от разной снеди, когда крестьяне наперебой старались привлечь внимание бабушки, взывая к ней: «Барыня, барыня, купите свежие яйца, попробуйте мой творог, сметану, масло! У меня лучшие коровы в деревне!». Закрыты ставни магазинов, где продавали деликатесы: копченую семгу, икру, соленую сельдь; где приказчик, отрезав розовый ломтик семги, на кончике ножа подавал его бабушке и мне тоже, если я увязывалась с ней в предвкушении угощения.

Бабушка печально бродила меж пустых прилавков, пока случайно не встретила кого-то из бывших приказчиков. Он пригласил ее в свою запертую лавку и вытащил приличный кусок соленой рыбы из единственной бочки. Половину счастливой покупки мы съели в тот же день, другую половину оставили на завтра.

Поздно вечером мимо наших окон промелькнули бегущие фигуры. Всю ночь с южной части города доносилась стрельба. На следующее утро никто, кроме дедушки, из дома не выходил. Он же, верный своему долгу, отправился в больницу, а потом зашел в городскую управу. Увидев там незнакомые лица, он решил вернуться домой.

Мы тем временем, спрятавшись за подоконниками, наблюдали за развитием любопытных событий на реке. Группы гражданских, солдат и офицеров, все с оружием, спешили на север. Верховые казаки, низко пригнувшись в седлах, диким галопом пронеслись в том же направлении и исчезли из виду. За ними появилась погоня большевиков: солдаты, рабочие, крестьяне. Некоторые в лохмотьях, ноги обмотаны тряпьем, а кое-кто босиком или без шапок. Не замечая снега и мороза, они с криками бежали, точно их гнал внутренний огонь.

И тут развернулась драма. Из города вниз по реке шли ледокол и за ним два судна, набитые беженцами. В это же время несколько человек прямо под нашими окнами торопливо устанавливали на берегу пушки. Перепуганные, мы продолжали наблюдать за всем этим. Когда корабли оказались напротив нашей Олонецкой улицы, пушки открыли по ним огонь, но снаряды недолетом рвались на льду, не причиняя кораблям никакого вреда. Пока отчаявшиеся, вероятно, совсем неопытные стрелки кричали друг на друга, ледокол и суда проскользнули мимо и исчезли за Соломбалой.

А вскоре мы с удивлением увидели, как вслед ушедшим судам полным ходом движется наш старый знакомый ледокол «Канада». Почему он преследовал несчастных беженцев? Но затем, удивив нас еще больше, «Канада» вернулась в город. Что было причиной возвращения? Ответы на эти вопросы мы узнали через несколько дней от Мейзи Джордан, которая в тот момент была на борту «Канады».

Капитану приказали, вопреки его желанию, преследовать и атаковать суда. На палубе установили пушки, привезли снаряды, на борт прибыли большевики. Мейзи на своем высокопарном русском языке пыталась выразить негодование. За эту наглость ее закрыли в каюте, а когда она попыталась выйти, охранник прикладом винтовки втолкнул ее обратно. Весь остаток операции Мейзи вынуждена была провести в каюте под охраной часового.

Когда «Канада» приблизилась к уходящим судам, солдаты приготовились стрелять. И тут они со злостью обнаружили, что снаряды не те, которые нужны для их пушки, и «Канаде» пришлось вернуться.

Мейзи к этому времени была сыта коммунизмом и намеревалась выбраться из несчастной страны и вернуться к себе в Йоркшир.

В тот же день бабушка приготовила треску по своему рецепту. Не евшие с утра, мы ждали с нетерпением это блюдо — треску, запеченную в духовке с картошкой и луком. И когда Катенька внесла его и мы собирались сесть за стол, на лестнице черного хода загрохотали тяжелые шаги. Шестеро или семеро мужчин ворвались в столовую. Грязные, некоторые в черных кожанках и морских фуражках, они все были вооружены.

— Вижу, — сказал один с усмешкой, — мы как раз вовремя.

Дальше все было, как в жутком сне: эти мужики поедали наш обед из последних продуктов, а мы, голодные, молча стояли и беспомощно смотрели на них.

Марга тем временем выскользнула в свою спальню, достала из ящика стола драгоценные для нее колечки и другие вещицы и спрятала под подушку.

После того, как эти презиравшие нас существа очистили стол, они пошли по дому, осматривая комнаты, ощупывая занавески, разглядывая каждое украшение, иногда пряча что-нибудь в карман. Это были не те люди, что позднее пришли с обыском в дом, а просто банда хулиганов, одна из многих, что, пользуясь ситуацией, бродила по городу, врывалась в дома, грабя и терроризируя горожан.

Когда они наконец ушли, Марга побежала к себе в спальню и вернулась рыдая. Ее драгоценности исчезли. Мы не знали, как утешить ее. Если бы она оставила их в ящике стола и закрыла на ключ, они остались бы при ней. Почему-то эти люди не взломали ни одного замка, не открыли ни одного ящика.

До сих пор, когда я вижу блюдо из трески или сама готовлю его, невольно вспоминаю тот день, когда в нашем городе установилась диктатура пролетариата.

В последующие дни в городе восстановилось подобие порядка. Возобновилось трамвайное движение, дети вернулись в школы, появились продуктовые карточки. В разных местах города открылись кооперативы, и горожане часами стояли в очередях, чтобы получить свою пайку хлеба, крупы и немного подсолнечного масла. Теперь наше существование зависело от натурального обмена с крестьянами из окрестных деревень.

Помню, меня как-то послали за молоком в Кегостров, где жила крестьянка, доставлявшая раньше в наш дом молочные продукты. Я надела лыжи и, взяв палагушку (деревянное ведерко с плотной крышкой, в котором на Севере держали молоко) и серебряную ложечку в качестве платы за него, отправилась в путь. Я неслась на лыжах во весь дух и скоро была на середине реки, где, запыхавшись, решила отдохнуть. Бескрайняя речная даль сверкала вокруг меня белым серебром. Я легла на снег и рассматривала огромное величественное небо. Розоватые пушистые облака, словно стайка лебедей, плыли друг за другом по бирюзовому озеру. Поднявшись, я снова поспешила к противоположному берегу.

Женщина с равнодушным лицом открыла дверь избы. Когда я объяснила ей, что мне надо, и показала серебряную ложечку, она впустила меня и, наливая молоко в палагушку, сказала усмехнувшись:

— Помню, как я работала на вашей лесопилке и бегала в короткие перерывы кормить грудного ребенка, а он, бедняжка, нескольких дней от роду, закатывался от голода. Тяжелое было для нас времечко, а теперь вот ты, барышня, просишь у меня молока.

При этих словах она взглянула на меня с неуловимо мстительной улыбкой.

— Немного серебришка не помешает, — продолжила она, смягчившись. — Если надо будет еще молока, приходи, я посмотрю, что можно сделать. А пока возьми это.

И она подала мне кусок масла — неожиданная щедрость!

В тот вечер на ужин у нас была гречневая каша с маслом и молоком. Уставшая в своем лыжном походе, я рано легла и тут же крепко уснула.

Наутро я узнала жуткую новость, повергнувшую всех нас в отчаянье: в полночь у нас был обыск. Явились четверо вооруженных людей. Они вывернули все ящики, шкафы, чемоданы, просмотрели все бумаги в дедушкином столе, вытряхнули содержимое всех сундуков и корзин на чердаке.

Описывая мучительные сцены, мама рассказала, как, войдя в комнату Марги, где я спала, и перевернув ее постель, они пообещали ей, что ничего плохого ее дочери не сделают. Меня подняли и, удостоверившись, что в постели ничего нет, снова осторожно положили. Гермоша тоже ничего не слышал. Когда уже светало, всем велели собраться в столовой. Старший из четверых сел за стол и, что-то нацарапав на бумаге, сказал дедушке: «Одевайтесь, пойдете с нами». Мама вспоминала потом, что лицо дедушки при этом сначала страшно побледнело, а потом запылало.

В первое мгновение жуткие слова словно парализовали всех. Никто не произнес ни слова, и только когда дедушка стал надевать пальто, бабушка, Марга и Марина в отчаяньи зарыдали. Чувство собственного достоинства есть у большинства людей, но наш дедушка умел владеть собой как никто. «Держись, Еня, — мягко обратился он к бабушке, — ты же знаешь, я ничего плохого не сделал, все будет хорошо». Затем, повернувшись к равнодушно-холодному старшему, он с тем же достоинством сказал: «Я готов. Пойдемте».

Говорят, в подобных случаях люди предпочитают держаться подальше от жертвы из страха самим пострадать. Но не в нашей семье. Немногие из оставшихся друзей и родственников тут же собрались, чтобы поддержать, помочь обрести хоть какую-то надежду. Пришли тетя Пика и три ее дочери. Даже дядя Митька Шалый явился и предложил выяснить, в какую тюрьму увели дедушку. Он был уверен, что долго держать дедушку не станут, ведь в городе не хватает врачей, а большевикам они тоже понадобятся.

Несмотря на эти обнадеживающие слова, в доме поселилась тоскливая пустота. От Юры все еще не было вестей, а тут и дедушку, опору семьи, вырвали из нее. Он содержался в мрачном здании тюрьмы на улице Финляндской.

Как только выяснилось, где находится дедушка, бабушка, Марга и другие члены семьи постоянно ходили к воротам тюрьмы. Как и другие женщины, чьи родные были арестованы, мы собрали что могли из продуктов и передали охраннику с суровым лицом. Обычно он принимал передачи, но если возвращал их, коротко сообщая, что арестованного здесь нет, это означало: расстрелян. Наши передачи он принимал.

Маленькая надежда по поводу Юры появилась, когда один ученик сообщил Сашеньке, что его отец, служивший с Юрой в одном полку, дал знать, что он жив. А вскоре Марга увидела группу бледных узников, шедших под охраной куда-то на работы. Среди них она узнала брата и бросилась к нему. Ее, конечно, остановили, но Юра успел крикнуть: «Ради Бога, принеси еды!». Выяснилось, что он находится в одной тюрьме с дедушкой.

По городу ходили страшные слухи, что всех арестованных офицеров расстреливают. Узнав, в ведении какого комиссара находится судьба заключенных, Марга пошла к нему. Она умоляла сохранить жизнь младшему брату. Позже она рассказывала: «Я в ногах валялась у этого комиссара». Может, Марге удалось вызвать в нем сочувствие. Ей сказали, что если она принесет письмо, подписанное не менее чем двадцатью солдатами, о том, что Юра относился к ним хорошо, его дело, возможно, пересмотрят. Через знакомого Саше солдата Марга разыскивала свидетелей, бегала по городу и деревням, разговаривала с людьми и добыла нужную справку. Надежда немного окрепла.

Заботы о пропитании полностью легли на маму. Как-то утром они с мадам Заборчиковой, чей муж-генерал был расстрелян одним из первых, решили пойти через реку в ту самую деревню, где я недавно побывала. Добравшись до середины реки, они увидели, что ледокол разбил лед, возвращаясь с моря. Идти дальше было нельзя. Им пришлось пройти вдоль пробитого канала до того места, где ледокол остановился, и обойти его. Заплатив, как обычно, за молоко серебром, они с тяжелыми палагушками отправились обратно в город.

Когда, измученные длинной дорогой по заснеженной реке, они наконец выбрались на берег и уже шли к трамваю, их остановила группа солдат. «Опять буржуйские штучки!» — крикнул старший. Бесцеремонно отобрав палагушки, солдаты вылили содержимое на землю. Мама и мадам Заборчикова оказались не одиноки. Еще несколько женщин, несших молоко детям, подверглись такому же издевательству. Женщины негодовали, протестовали в самых гневных выражениях. Никакого эффекта. Наказание было уроком тем, кто без ведома большевиков пытался достать провизию у крестьян путем прямого обмена.

Большая лужа молока и разбитые яйца замерзли на ледяной земле. Тут же, откуда ни возьмись, появились собаки, обрадованные неожиданным изобилием.

Мама стояла, сжимая в руках пустую палагушку, и один из солдат заметил с холодной наглостью: «Уж лучше собакам, чем вам!». Мама вернулась домой на последней стадии изнеможения. Она, всегда такая решительная и мужественная, была совершенно сломлена.

Беда была в том, что как только город захватили большевики, все запасы продовольствия, попавшие к ним, были немедленно отправлены на юг. К тому же с юга в Архангельск хлынули толпы людей, полагавших, что у нас, на Севере, текут молочные реки в кисельных берегах. Город был переполнен. Какая-то семья с детьми заняла квартиру, где раньше жил дядя Саня. Потом появилась довольно нахальная актриса с сыном. Ее муж Райский предъявил какой-то клочок бумаги и потребовал жилье. Пришлось переезжать. Марина заняла мое место в комнате Марги. Мама и я превратили дедушкин кабинет в спальню и отдали семейству Райских назло самую маленькую комнату Марины. Так мы сохранили дедушкин большой стол, шкаф и всякие его мелочи до того дня, когда он вернется.

В гимназиях на смену старым порядкам пришли новые. Молитвы в зале и классах были отменены, исчезли священники в своих черных одеждах — наставники молодежи в религии.

Здание нашей Мариинской гимназии было отдано под какое-то учреждение, а нас перевели в мужскую гимназию по соседству. Мы, девочки, начинали занятия в восемь утра, и после маленькой перемены, когда нам выдавали булочку, продолжали заниматься до часу дня. Через пятнадцать минут приходили мальчики и занимались до шести часов вечера. Мы уже повзрослели, и такой распорядок стал источником интригующих разговоров, особенно о мальчиках из старших классов. Мы узнавали имена всех, кто казался более интересным.

Мое внимание привлек красивый, довольно утонченный старшеклассник, которого звали Алексей Анисьев. Он же не подозревал ни о моем существовании, ни о существовании других девочек нашего класса. А я в то время привлекала взоры его одноклассника, похожего на медведя, по имени Санька Чекаевский. Санька вызывал только антипатию. Глупые стишки и записки, которые он оставлял в моей парте, я находила отвратительными. Едва познакомившись, он под любым предлогом тащился следом за мной, совсем как большой сенбернар с печальными глазами, только не такой симпатичный.

Прежде в марте обычно устраивали литературные вечера. Наша классная, невзирая на трудности бытия, решила восстановить эту традицию. Девочки и мальчики собрались вместе в зале, разделенные широким центральным проходом. Вечер начал мальчик, читавший «Бородино» Лермонтова. Читал он великолепно, с эмоциональными интонациями. Аудитория, знавшая стихи наизусть, принимала очень тепло. Потом на сцену поднялась старшеклассница и спела трогательный романс о любви и белой акации, затем мальчики показали короткую пьеску.

Когда концерт закончился и стулья были убраны, мальчики и девочки, взявшись за руки, образовали хоровод. Поющий круг двигался вокруг человека в центре. Через некоторое время меня выбрал какой-то мальчик, и я вошла в круг. Танцуя в центре, я заметила Алексея Анисьева в хороводе. Это был шанс, упустить который было никак нельзя. Когда пенье прекратилось, я бросилась к своему чудо-избраннику и поцеловала в щеку. Он засмеялся и занял мое место в кругу. Хоровод закружился вновь, и кого же он выбрал? — мою лучшую подругу Шуру!

Я потеряла к хороводу всякий интерес и принялась слоняться у длинного стола с угощением. Когда-то на вечерах нам предлагали горячий шоколад со взбитыми сливками, разные бутерброды, печенье с изюмом и пряностями — теперь можно было выпить водянистого какао и купить каждому одну булочку, но мы, молодые и вечно голодные, были рады и этому.

Луна стояла высоко, когда мы возвращались домой. Свежевыпавший снег прикрыл грязные сугробы, пушистым покрывалом лежал на тротуарах, приятно похрустывал под ногами. В нашей компании были моя верная подруга Валя, Нина Дулетова и ее отец, директор мужской гимназии, жившие по соседству. Вскоре нас догнал запыхавшийся Санька, который жил на соседней улице. Я решила не замечать его и продолжала разговор с Валей, но, к несчастью, она вскоре покинула нас, свернув на свою улицу. Когда мы подошли к месту, где Санька должен был направиться к своему дому, он вместо этого пошел дальше с нами по Олонецкой улице. Я насторожилась. У своих ворот Дулетовы попрощались и исчезли, оставив меня с Санькой.

Между воротами Дулетовых и нашим домом был длинный забор. Некоторое время мы шли молча. И тут, решив, что у меня лишь один выход, я бросилась бегом. Я почти домчалась до своих ворот, когда он поймал меня. Последовала схватка, мы упали в сугроб. Возня не прекращалась, потому что Санька хотел поцеловать меня, а я сопротивлялась, царапаясь как дикая кошка, плевалась и колотила его. Вдруг раздался громкий сердитый голос: «Какого черта вы тут возитесь?». Я вскочила, благодарная своему избавителю. Над нами стоял, сжав ружье, солдат.

— Я ее домой провожаю, — начал Санька.

— Здорово провожаешь, — прервал его мужик. — Вставай, — добавил он, нацеливая ружье.

Только я и видела своего храброго кавалера, удиравшего по улице, как ошпаренный кот.

— Где ты живешь? — повернулся ко мне солдат и, получив ответ, добавил, указав на ворота: — Они тебя пропустят.

Я взглянула на дом. Во всех окнах горел свет. Там шел обыск.

Солдаты, охранявшие и парадный, и черный ход, разрешили пройти. Наверху, в прихожей, стояли другие люди, охранявшие дверь в детскую. Мне приказали войти туда. Там находилась вся наша семья, Катенька и Сашенька, не было только мамы. Как оказалось, она ходила по дому с солдатами, открывая шкафы, комоды, и в этот момент они были на чердаке.

Никто не знал, что искали эти люди, но подозревали, что ищут оружие. Юрино охотничье ружье было где-то спрятано, и только он знал где.

Через несколько минут послышались шаги спускавшихся с чердака людей. Нас повели в столовую. Солдаты принесли большую плетеную корзину, в которой лежали свернутые флаги. Это были большие знамена, которые иногда вывешивались за воротами в дни царских именин. Тут же были и флаги наших союзников, вывешивавшиеся по особым случаям во время войны.

Корзину перевернули, полотнища расстелили на столе. Командир в тулупе уселся за стол и, тщательно осмотрев все флаги, начал что-то писать. Мы стояли вокруг, недоумевая, зачем нужна эта конфискация. Тут были старый имперский русский флаг, французский, бельгийский, итальянский и, наконец, еще один, с выцветшим львом, вставшим на дыбы. Человек с любопытством разглядывал его. Именно этот флаг пятнадцать лет назад ясным зимним днем приветствовал счастливую шотландскую невесту, въезжавшую в ворота дома, где началась ее новая жизнь в незнакомой стране. Это был королевский флаг Шотландии — ее Шотландии.

Мама подошла к столу и положила руку на флаг.

— Это флаг Шотландии, моей страны. Вы не можете взять его.

В ответ молчание. Командир поднял взгляд. В глазах, прямо и спокойно смотревших ему в лицо, не было страха. Все замерли, даже солдаты, пристально наблюдавшие за этой сценой.

Начальник отвел взгляд, затем расхохотался и повернулся к солдатам:

— Вот это девка, ребята! — И, резко сдвинув полотнище к маме, грозно, но с уважением добавил: — Можешь взять свой флаг.

И мама взяла. Много лет спустя я нашла его среди вещей, которыми мама особенно дорожила.

Корзину унесли вниз. Я побежала к окну и смотрела, как в лунном свете солдаты тащат ее по снегу.

Позже, когда мы собрались у самовара, я услышала, как бабушка сказала: «Нелли, ты вела себя глупо». И я, всегда державшая русскую сторону в семье, на этот раз была на маминой стороне. Может быть, и глупо, но как великолепно!

Первые признаки весны. Снег скатывается с крыш, падают и разбиваются о тротуары хрупкие как стекло сосульки, сморщиваются сугробы, под ногами сыро. Солнце сияет дольше. В саду сквозь снежное покрывало купы голубых анемонов тянут к солнцу свои изящные головки. Теплый ветер танцует среди деревьев. Ели стряхивают наледь со своих ветвей, разбрасывая далеко вокруг. В такой вот день вернулся Юра.

После окончательного поражения, когда многие офицеры попали в плен и были казнены на месте, Юра с горсткой таких же, как он, вместо расстрела был увезен куда-то. В ожидании той же участи они находились в тюрьме. Юра редко рассказывал о своих переживаниях там, но однажды заметил, что самым страшным делом, которым заставили заниматься его и других пленных, было вскрытие на окраине города могил с останками казненных интервентами и белогвардейцами большевиков для перезахоронения в крошечном сквере у реки, где потом поставили памятник жертвам интервенции.

Как мы ни радовались чудесному освобождению Юры, вид его внушал сильное беспокойство. Больной, небритый, с запавшими глазами, кожа да кости, он был тенью прежнего Юры. Его когда-то роскошный английский мундир, превратившийся в лохмотья, хранил жуткий запах тюремных стен. С чердака снова спустили ванну в комнату Катеньки, Юра и Сережа заперлись в ней. И когда Юра появился — выбритый, с коротко подстриженными волосами, он стал походить на себя прежнего.

Однако счастье от того, что Юра с нами, омрачалось постоянным беспокойством о судьбе дедушки. Шли дни, а от него не было никаких вестей.

В вербное воскресенье вся семья, с украшенными веточками в руках, отправилась в церковь. Храм был переполнен, люди стояли внутри и на паперти.

В понедельник бабушка начала готовиться к Пасхе, располагая лишь тем немногим, что с трудом удалось приберечь для святого дня.

Рано утром в пятницу, когда Катенька только внесла самовар и мы собрались к своему спартанскому завтраку, дедушка тихо вошел в столовую. Он рассказал, что его держали в камере, битком набитой такими же, как он, гражданскими людьми. Там были владельцы лесопилок и лавок, священники, члены местной управы. По ночам дедушку допрашивали о его деятельности в городской Думе до переворота. Дедушка всегда был за правду. Он никогда не занимался политикой, а когда его попросили помочь навести порядок, предпринимать какие-либо шаги было уже поздно.

Других тоже допрашивали. Те, кого вызывали ранним утром, часто не возвращались. Потом доходили слухи о их казни. Постепенно количество арестованных в камере сократилось. В одно утро дошла очередь до дедушки. Он простился со всеми, и те, кто оставались, в свою очередь крестили его вслед. Такой уж появился там обычай. Ожидая конца, дедушка пошел в сопровождении охраны, но когда его привели в комнату для допросов, то сообщили, что он может идти домой при условии, что не выедет из города. Потрясенный таким внезапным поворотом событий, дедушка шел домой, и слезы текли по его лицу.

Но время идет своим чередом. Опять наступила весна. Яркое солнце растопило снег и согрело землю, слышится журчание ручьев под деревянными тротуарами. Люди снова любуются волнующим зрелищем ледохода, устремленного к морю.

В нашем дворе три оставшиеся курицы, ревностно охраняемые Василием, гуляют на свободе после своего зимнего заточения. Они неуверенно ступают по лужайке среди острых стрелок изумрудной травы и мигают от слепящих лучей солнца. Грустная нотка слышится в их обычно довольном кудахтанье. Конечно, они скучают без нежных ласк своего златогрудого защитника, чей звонкий привет встающему солнцу больше не слышен — его принесли в жертву пасхальному столу.

В мае, когда бабушка, Юра и Марга высаживали рассаду, зашел Митя Данилов. Он воевал где-то в верховьях Двины, и мы гадали, жив ли он. Митя потерял родителей в раннем детстве и жил с теткой, обожавшей его. Бабушка бывала у нее, но тетка, похоже, ничего не знала о племяннике. Выяснилось, что Митя вырвался из окружения и счастливо добрался до уединенного жилья своего деда — крепкого крестьянина-старовера. Его земля и дом, окруженные дремучим лесом, болотами, озерами, были крошечным оазисом, где старик жил один, держал пару лошадей, коров, кур — в общем, вел натуральное хозяйство. Он не любил город и редко бывал там. Его единственная дочь, Митина тетка, помогала ему в делах: собирала ренту с различной собственности, ему принадлежавшей, и присматривала за осиротевшим мальчиком.

Митя жил у деда, пока не решил, что можно вернуться без опаски. Везение сопутствовало Мите. Никто его не обыскивал, никто ничего не спрашивал.

С этого дня Митя стал постоянно бывать в нашем доме. Влекла его сюда, разумеется, Марга.

Марга старалась стереть из своей памяти роман с американским женихом. Сундуки были распакованы, портрет нашей прародительницы бабушки ван Бринен снова висел на стене в спальне Марги. Марга бродила по дому, распевая задушевные народные песни, и это могло значить только одно — надвигается новый роман.

В июне Митя и Марга обручились. Этот месяц вообще был богат событиями. Появилась Мейзи Джордан и сообщила, что после многих обращений в Москву она наконец получила разрешение покинуть Россию. Мейзи планировала ехать вместе с одной молодой парой. Девичья фамилия новобрачной — Мария Анкирова. Это имя позже сыграло огромную роль в нашей жизни.

Мария заключила гражданский брак с молодым датчанином. Такой брак признавался большевистским правительством, но не царским, когда считалось, что брак может быть законным только после венчания в церкви. Выйдя замуж за датчанина, Мария автоматически стала датской подданной и в качестве таковой получила разрешение покинуть Россию. Этот странный союз был всего лишь фиктивным браком, который предложил дружески расположенный к ней датчанин, чтобы Анкирова могла попасть во Францию, где ее встретит настоящий жених, и они обвенчаются в русской православной церкви.

Мейзи зашла к нам еще раз, попрощаться. На следующий день она уезжала со своими попутчиками в Мурманск, где им нужно было сесть на судно, идущее в Норвегию. Там три компаньона должны были расстаться и ехать каждый своей дорогой. У Мейзи и Билли существовало тайное соглашение: Билли планировал побег и собирался встретиться с Мейзи в Британии.

Перед отъездом Мейзи навещала людей и предлагала взять их письма. Ее предложение встречалось с восторгом, так как письма из Британии не доходили. Секрета из своего отношения к большевикам она тоже не делала и намеревалась рассказать обо всем, что знала, в Британии. Мама, к счастью, не стала отправлять с Мейзи письма родителям и предупреждала, что ее поведение опасно. Мамино предупреждение Мейзи пропустила мимо ушей.

А мы тем временем боролись со своими бедами, которые наваливались каждый день. Главная проблема была — добывание продуктов в любом виде. Каждый день с раннего утра мы сменяли друг друга в длинных очередях, чтобы получить крошечные пайки. Странно, что в огромном крае, еще недавно богатом молочными продуктами, теперь их нельзя было достать, что кругом реки и море, полные всякой рыбы, но они ничего не давали людям. Однажды прошел слух, что в одном из кооперативов дают рыбу. Меня послали за ней, и через несколько часов я вернулась с куском рыбы, плохо просоленной и «благоухающей» на всю округу. Тем не менее мы ее съели и как-то не умерли.

Продолжались репрессии, знакомые люди исчезали один за другим. Жители окраин могли видеть, как в утренние часы людей вели на Мхи, и затем оттуда слышались ружейные залпы.

В нашем доме обыски повторялись регулярно, мы к ним даже привыкли. Был случай, когда солдаты явились по доносу, что мы прячем много серебра. Весь дом был перевернут, подушки и перины разодраны. Ничего не найдя, они перенесли свои поиски на оконные рамы и в оранжерею, где бабушка выращивала цветы. Вырвали рассаду огурцов, почву разбросали по полу. Обозлившись от неудачи, они перевернули цветочные горшки, растоптали их тяжелыми сапогами, уничтожив редчайшие, невосполнимые растения. После этого в душе у бабушки что-то сломалось, и она больше никогда не пыталась выращивать цветы.

Очень трудно переносить откровенную наглость тех, кто занимался грабежом среди бела дня. Однажды появились какие-то люди и предъявили бумажку, позволявшую им, как они вежливо объяснили, конфисковать наш рояль. Это были представители рабочих, организовавших клуб, где обязательно надо было иметь пианино. В последний раз мы видели наш старый рояль, свидетель стольких счастливых минут, когда его увозили из ворот в опасно тряской телеге.

Мадам Райская с семьей решили выехать из нашего дома в более просторное жилище. Перед отъездом она заявила, что для нее, актрисы, трехстворчатое мамино зеркало и туалетный столик были бы идеальны, и что она давно мечтает о подобной чудной мебели. И мама вынуждена была молча стоять и смотреть, как выносят ее мебель. Как ни преступны были эти действия, не оставалось другого выхода, кроме как смириться. Место рояля занял дедушкин письменный стол, мамин трельяж заменил крохотный столик с зеркалом.

В тот год июнь был необычайно теплым. Река звенела от голосов купающейся детворы и взрослых, собиравшихся на пристани. Я любила купаться по вечерам, когда река пустела, а вода, нагретая солнцем за день, становилась теплой и мягкой, как шелк. В такой вот вечер, вернувшись с купанья, я застала всю семью на балконе. Мы наблюдали, как алый диск солнца скользит за горизонт. Дедушка выглядел усталым. После возвращения из тюрьмы он много работал в больнице, задерживаясь допоздна. Этот вечер тоже не был исключением. И сейчас, наслаждаясь покоем окружающего мира, он тихо разговаривал с бабушкой. Марга что-то увлеченно вышивала. Я подошла к Сереже и Марине, облокотившимся на перила, и мы вместе следили, как через реку плывет маленькая лодка.

Покой резко нарушил гулкий звонок у входа. Марга, бросив вышивание, пошла через танцевальный зал в прихожую и открыла дверь. На крыльце стояли двое в штатском, но с оружием. Они вошли в зал и потребовали дедушку. Когда дедушка вышел, ему вежливым тоном объявили, что им приказано отвести его в тюрьму, откуда он будет отправлен в ссылку.

— Соберите нужные вещи, — сказали они, — да побыстрее, у нас нет времени.

Ошеломленные, не в состоянии собраться с мыслями, все забегали в поисках дедушкиных вещей. Среди общего потрясения и отчаяния только дедушка сохранял спокойствие. Он помогал бабушке, которая не могла сдержать слез, упаковывать старый чемодан с одеждой. Дедушка взял с собой маленькую Библию и некоторые медицинские инструменты, которые могли пригодиться.

В прихожей, где его ждали, он благословил и поцеловал бабушку, потом всех нас и даже немного шутил. Потом пошел в детскую обнять отца и, наконец, повернувшись к охране, сказал:

— Я готов, друзья, пойдемте…

Гермоша и я бросились к окну детской. Три фигуры уходили по дороге. Дедушка нес чемодан. Твердо шагая, он возвышался над теми, кто шел по обе стороны его. Я видела своего дедушку в последний раз. Больше мы никогда не встретились.

С каждым уходящим днем распадалась наша привычная жизнь. Порядок, установившийся за много лет, нарушился. Хотя самовар появлялся каждый вечер и кто-то собирался вокруг него, к обеду и завтраку стол уже не накрывали. Семья разделилась, каждый ел когда и что придется. Основной едой стали картошка и капуста, иногда появлялись молоко и мука. Наша пернатая тройка, несмотря на собственные проблемы, продолжала нести яйца, пусть не много, но как их ждали!

Кто-то вспомнил, что в пруду водятся карпы. Нашли большую сеть. Сережа и Юра, по пояс в воде, протащили ее поперек пруда и выволокли на сушу огромное количество рыбы. Наблюдавшие за этой путиной зрители радовались, получив долю улова. Мы сварили традиционную уху с луком и картофелем, но как ни голодны были, есть не смогли: слишком уж сильно было отвращение от вкуса затхлой воды и от мысли, что сосед топил в пруду лишних котят.

Мама познакомилась с женщиной, которая хотела научиться разговорному английскому языку. Ее муж работал в таможне, и она каким-то образом доставала продукты — мама никогда не интересовалась откуда, — чтоб платить за уроки натурой. Мыло нельзя было достать ни за какие деньги. Несколько кусочков, что мама привезла из Шотландии, берегли и пользовались ими в исключительных случаях. Мать семейства, поселившегося в квартире, где когда-то жил дядя Саня, обычно приходила стирать к нам на кухню. «Ох, мыльца бы!» — восклицала она, натирая детскую одежонку золой из печки. В каком-то сарае мы нашли кучу веревок и, распустив их на пряди, сплели веревочные сандалии. Они оказались подходящими для лета и сохраняли обувь, когда их надевали поверх туфель и ботинок зимой.

И все же в этом мире хаоса, голода и растущего страха были не только слезы и печали. Возвращаясь в памяти к тому далекому голодному лету, я вспоминаю яркие мгновения дружбы ребят с нашей улицы.

Мы встречались на валунах, омываемых речной водой. Там, на берегу, мы проводили долгие счастливые часы, ныряя в воду, вылезая снова на берег, загорая и планируя какие-нибудь приключения. Мы называли себя «олонецкая компания», по названию нашей улицы, и не принимали в свой круг посторонних. Нас было, кажется, девять. Вожаком стал Толя Мамонтов, сын столяра. Сильный, умный, большой выдумщик, с врожденной командирской жилкой, он, как никто другой, был на своем месте. Через много лет он стал важным комиссаром, что совсем не удивительно.

В компании были трое детей расстрелянного генерала Заборчикова — Володя, Вера и маленький шестилетний Шурик. Самым уважаемым был светловолосый Петя Скрозников, сын сторожа технического училища, находившегося недалеко от нашего дома. Его добродушие и умение рассказывать веселые забавные истории нравилось всем. Еще была Нина Дулетова, серьезная девочка, младшая дочь директора мужской гимназии. И наконец, Петя Карельский, сын истопника технического училища. Обычно его звали Петька, чтобы не путать с другим Петей.

Пользуясь большей свободой, чем это было бы при нормальных обстоятельствах, мы не путались под ногами взрослых и иногда добывали себе еду самостоятельно. На густо поросших зеленью берегах, где когда-то бродили наши черномордые овцы, мы находили множество съедобных растений: дикую петрушку, сочные стебли дягиля, крошечные стручки дикого горошка. В июле мы совершали походы на Мхи, где опять поспела морошка и под березами появлялись грибы. Все это мы собирали ведрами и корзинами и приносили обрадованным родителям. Поджаренные с картошкой и луком, грибы восхитительно вкусны и сытны!

Как-то бродя на мхах, мы с изумлением увидели пасущуюся корову. Для нас в то время это было редким явлением. Мы решили, что ее привели из какой-нибудь деревни для какого-то комиссара или другого важного лица. Когда мы подошли к корове, она не пыталась убежать, а спокойно рассматривала нас огромными умными глазами. Золотистая шерсть, белая грудь — она была красавица, но самым завораживающим зрелищем было ее огромное вымя, готовое лопнуть от распиравшего его молока, словно умолявшее подоить.

Никто из нас доить коров не умел, но, как-то быстро сообразив, я не долго думая наклонилась и подставила ведерко в нужном месте. Немного смущенная близким соседством большой округлости и четырех сосков, я начала дергать, сжимать и тащить их во все стороны. Ничего не получалось. После нескольких моих неудачных попыток и явных признаков неудовольствия в коровьем поведении меня сменила Вера. Ее маленькие руки добились успеха. Звук молока, льющегося в ведро, вопли восторга и одобрения: «Так, так, Вера, ты здорово тянешь, там еще не все». Но когда Вера вошла в ритм и ведро стало наполняться, корова, устав от нашей шалости, внезапно махнула хвостом и бросилась галопом на другой край поля. Чашек или кружек у нас не было, поэтому мы передавали друг другу ведро, отпивая глоток и внимательно следя, чтобы кто-нибудь не глотнул больше других.

Несколько дней спустя на берегу реки мы обнаружили козу. Мы не знали, откуда она взялась, но, как и корову, ее явно пора было подоить. На этот раз операция оказалась потруднее. Коза сопротивлялась и громко протестовала. Пришлось завести ее в нашу конюшню, где я уселась на нее верхом, меня со всех сторон крепко держали остальные, а Вера, теперь уже признанный специалист, выдоила ее досуха. Когда мы наконец распахнули дверь конюшни, коза, жалобно блея, бросилась обратно к реке. Теплое, сильно пахнувшее молоко, поделенное поровну в чашки, всем понравилось, но так как козу мы больше не видали, бесплатное молоко на этом и кончилось.

Летом 1920 года в городе открылись столовые. Предъявив свои продуктовые карточки, мы могли получить обед из двух блюд. Наша компания с мисками и ложками мчалась по горячим деревянным мостовым к столовой и, получив свои порции, спешила обратно на реку, где мы их съедали. Жалкий обед обычно состоял из водянистой похлебки и каши.

Однажды нам пришло в голову устроить пикник на острове Мосеев. Этот островок, прилегающий к Соломбале, вскоре после посещения Архангельска Петром Первым был засажен березами и служил местом отдыха горожан. Там можно было посидеть в тенечке и полюбоваться рекой. Теперь же, спустя два века, весенние половодья превратили его в пустынную песчаную отмель.

День обещал быть жарким и душным, на сверкающей глади реки не было ни единой морщинки. Мы нашли лодку с веслами и, взяв с собой столовский обед и корзину ягод, всемером отправились на остров. Толя умело греб, и вскоре мы уже вытягивали лодку на песчаный берег. Здесь мы досыта наигрались, жгли костер из выброшенных на берег обломков деревьев и плавали в уютной бухточке, окруженной чахлыми ивами.

Не помню, кто первым заметил на горизонте черную тучу. Она быстро надвигалась. Вспышка молнии разорвала небо, раздались раскаты грома. Большие капли дождя заплясали на речной глади. Мы помчались к лодке и отчалили к дому. С небес на нас обрушился мощный поток воды. Молнии и гром неистовствовали.

Словно в наказанье нам, к страшной грозе добавился ужас — лодка дала течь. В отчаяньи мы, кто банками, кто мисками, а кто и просто ладонями, пытались вычерпать воду. Напрасно! Течь усиливалась, затопляя лодку. Сидя по пояс в воде, перед лицом почти неминуемой смерти, мы обратились к единственной надежде — горячей молитве к доброму Богу, чтобы он спас своих малых детей от смерти в водной пучине. Лишь Толя не терял присутствия духа. Гребя из последних сил, он успокаивал нас, убеждал не сдаваться и черпать воду. «Мы почти у цели», — уверенно говорил он. Сквозь плотную завесу ливня уже просматривались знакомые валуны.

Они были совсем близко, когда лодки под нами не стало. Мы оказались в воде среди весел, досок и корзин. К счастью, так или иначе все умели плавать. И хоть было еще глубоко, мы находились вблизи берега и друг за другом выбрались на камни, затем молча сидели, потрясенные и в то же время счастливые, что спаслись.

Небеса прояснились. Солнечные лучи пробили туман. И мы, как веселые ласточки, поправляющие перышки после шторма, скоро пришли в себя.

Когда Гермоша и я вернулись домой, родители о чем-то серьезно разговаривали. Выражение их лиц было самое сосредоточенное. Я решила, что, явившись мокрыми и перепачканными, мы получим выволочку, но нас ожидала удивительная новость. Мама сказала, что после долгих обсуждений с папой они решили, что она вместе со мной и Гермошей должна попытаться вернуться в Шотландию.

— А папа? — спросила я.

— Со мной все будет в порядке, — весело уверял он. — А уж если случится самое худшее и дом конфискуют, как уже не раз об этом заявляли, я буду жить с дядей Саней. Сейчас жизнь трудная, но когда все придет в норму, вы, конечно, вернетесь. Все будет хорошо.

Почему-то я знала, что он говорит неправду и сам знает это, но мне так хотелось верить ему. В то же время мне хотелось уехать в Шотландию, подальше от всех этих обысков, страха, голодного существования.

У отца был старинный друг, которого мы знали как Александра Александровича. Это был образованный человек, знавший несколько языков, в том числе английский. Именно он писал все папины письма, когда тот диктовал по-английски. Александр Александрович написал прошение к властям в Петроград о получении выездной визы. Однако это прошение нужно было передать в отдел внешних сношений в Архангельске. Мне было дано задание дежурить у этого отдела, где комната ожидания была переполнена людьми, как и я, ждавшими разрешения на свидание с властями. После многочисленных визитов и долгих часов ожидания комиссар, вежливый молодой человек, пригласил меня в свой кабинет и сообщил, что наше прошение передано дальше для окончательного решения.

Приближался день Маргиной свадьбы, назначенный на июль. Бабушка, со времени ареста дедушки потерявшая всякий интерес к домашним делам и саду, снова взяла себя в руки. Несмотря ни на что, у Марги должен быть праздник. Все белье, фарфор и вещи, предназначенные когда-то к поездке в Америку, снесли теперь вниз, и Арсений аккуратно погрузил их на телегу. Портрет ван Бринен снова сняли со стены. Все это перевезли к Мите, в будущий дом Марги. Митя жил со своей теткой в симпатичном двухэтажном доме на Троицком проспекте. Тетка решила, что она будет жить на первом этаже, а второй отдаст молодой паре. Они надеялись, что в этом случае к ним никого не подселят.

Суета и беготня между домами нарастала. Бабушку волновало, чтобы Марга получила свою долю столового серебра, спрятанного от большевиков Юриной мамкой у себя в деревне. Бабушка, слышавшая о событиях по всей России, позаботилась уберечь имущество от конфискации и заранее договорилась о его хранении с преданным человеком. Благодаря этому серебру бабушка смогла продержаться, обменивая его на продукты.

В солнечный день свадьбы Марга отправилась в церковь в паре с бабушкой, остальные члены семьи следовали чуть сзади. На невесте белое шифоновое платье, переделанное нашей портнихой Настенькой. Марга надевала его на свой первый бал, за которым я когда-то наблюдала, спрятавшись за дверью зала. Бабушка своими волшебными руками сделала венок из белых цветов и прикрепила его на голове Марги поверх похожей на паутинку вуали. Ее когда-то надевала сама бабушка на свадьбу с моим дедом. Марга, высокая, стройная, излучавшая счастье, казалась красавицей.

Митя ждал в церкви. Вместе они подошли к розовому шелковому коврику перед алтарем. По поверью, тот, кто первым ступит на этот коврик, будет главой в семье. Но в нужный момент я забыла посмотреть им под ноги, заглядевшись на эту высокую, необычайно красивую пару, завороженная величием и святостью события.

Юра и один из друзей Мити были дружками и держали над головами брачующихся венцы, когда священник, положив ладонь на соединенные руки молодых, трижды обводил их вокруг аналоя.

Вечером Митя и Марга покинули наш дом, где состоялось небольшое торжество. Рука об руку они пешком отправились по набережной начинать свою семейную жизнь.

Когда Марга уехала из дома, бабушка обратилась к властям за разрешением поехать вслед за дедушкой в глубь края, где, как грибы, росли лагеря. Во время правления Ленина, как ни безжалостен он был, женам в некоторых случаях разрешали следовать за мужьями. Возможно, Ленин помнил, как он сам получил разрешение жить с женой в Сибири, где вместе со своими соратниками они планировали положить конец царской власти, давшей им такое послабление.

Наконец бабушкина петиция прошла через бесконечные инстанции, и бабушка получила разрешение. С этого времени она начала искать способ и средства для своего путешествия.

Ранним утром в конце июля, когда все еще спали, Гермоша и я тайком вышли из дома и присоединились к приятелям, поджидавшим за воротами. Было решено отправиться на Мхи, и дальше чем обычно. Там, по слухам, было много ягод. За день до этого прошли дожди — значит, ягоды должны быть. Собирать их лучше пораньше, пока не явились другие ягодники.

Вскоре мы уже шли за окраиной города по грязной дороге. С одной ее стороны был пустырь, с другой — за колючей проволокой молоденький лесок из осинок, елей и тонких березок. У изгороди были ворота, на которых большими красными буквами надпись: «Вход запрещен».

Приблизившись к воротам, мы услышали позади шаги. Шла небольшая группа арестованных и охрана. Когда они догнали нас, мы сошли с дороги и пропустили их. Арестанты в штатской одежде, со смертельно бледными осунувшимися лицами, небритые, несли лопаты. Среди них выделялся парнишка с длинными, почти до плеч светлыми волосами. На нем был серый гимназический мундир. Он, вероятно, был старшеклассником. Они прошли мимо, не взглянув в нашу сторону, и исчезли за поворотом.

Мы продолжали наш путь к темному лесочку и разбрелись по нему, перекликаясь друг с другом. Невысокие кустики были сплошь покрыты ягодами. Неподалеку от меня Вера, что-то напевая, на коленках собирала ягоды в корзину. Нас окутывал сладкий запах ягод, влажной земли, травы и хвои.

Вдруг тишину нарушили далекие звуки выстрелов. Стайка испуганных птиц пролетела над головами и исчезла из вида. Удивленные, мы с Верой оглядывались по сторонам, прислушиваясь, но ничего больше не услышав, продолжили собирать ягоды.

Спустя некоторое время с полными корзинами мы шли обратно — опять мимо грубой изгороди, мимо странных ворот. Нас догнали те же солдаты, быстро шедшие строем. Арестованных с ними не было. Через плечо у каждого была перекинута свернутая в узел одежда, в том числе серый школьный мундир.

Мы больше никогда не ходили по той дороге мимо тех ворот с угрожающей надписью, никогда больше не бывали в этом страшном месте.

Когда мы по своей Олонецкой улице подходили к дому, впереди нас медленно шла наша мама. Гермоша и я поспешили к ней, и когда она повернулась к нам, мы увидели, что она расстроена и только что плакала. Утром она встретила одного офицера с ледокола «Канада», который сказал ей, что Мейзи Джордан погибла. Она умерла, объяснил он, от тифа в Петрограде. Он также сообщил, что Билли Джордан бежал и теперь, наверное, в Англии.

Мы не могли понять этой жуткой истории. Мейзи, такая молодая, ей всего двадцать три, красивая, полная жизни, — и мертва? Офицер не знал никаких подробностей. Неделю-две спустя к нам зашла пожилая дама и представилась как Александра Андреевна Анкирова. Мадам Анкирова была матерью той девушки, что вышла замуж за любезного датчанина. Все у них вышло по намеченному плану. Прибыв в Норвегию, они расстались. Мария поехала во Францию, где ее встретил жених. Они обвенчались по русскому православному обряду и теперь благополучно устраивали свою семейную жизнь.

Мадам Анкирова, желавшая выехать к дочери, как и мы, ждала разрешения покинуть Россию. Она пришла к нам с предложением ехать вместе, чтобы в случае необходимости помочь друг другу. Мама, конечно, с готовностью согласилась.

Александра Андреевна принадлежала к семье, когда-то владевшей рыболовными судами, занимавшейся рыболовецким промыслом. Ее брат, уже не являясь владельцем, тем не менее работал по найму у нового правительства. От него мадам Анкирова получила из Мурманска письмо, в котором он описывал, что произошло, когда трое путешественников сели на корабль, идущий в Норвегию.

В день отхода судна их сначала повели в таможню, охраняемую солдатами, где их тщательно обыскали, багаж вынули из чемоданов и каждый предмет проверили. Когда наступила очередь Мейзи и открыли ее чемоданы, нашли письма, которые она везла в Англию. Ее арестовали и увели на допрос. Все ее объяснения, апелляция датчанина ни к чему не привели. По какой-то причине ее увезли в Петроград.

Молодая пара в последний раз видела Мейзи, когда ее уводили, горько плачущую, взывающую к ним: «Я знаю, что больше не увижу Йоркшир».

Мейзи была молода, вероятно, легкомысленна, но шпионкой она никогда не была. Что-то в рассказе о ее гибели не очень понятно. Конечно, по всей России, разодранной войной, бродили всякие болезни, особенно тиф. Мейзи, конечно, могла подхватить инфекцию, но что скрывалось за ее перевозкой в Петроград? Не странно ли, что, прибыв туда, она заболела и умерла?

Лишь те, кто знал и в тот период эту молоденькую женщину, мог бы ответить на подобные вопросы.

Наконец пришло письмо из Финляндии. От тети Ольги потрясающие новости. Дядя Оскар простудился в Петрограде и умер. Две младшие дочери, которых он брал в поездку, остались одни на произвол судьбы. Злата, которой было четырнадцать лет, пыталась перейти границу и вернуться в Финляндию, но ее схватили и бросили в тюрьму. Ариадна нашла работу сиделки в санитарном поезде и дважды едва избежала смерти, когда поезд на станциях захватывали то большевики, то белогвардейцы, и каждый раз ее обвиняли в шпионаже в пользу другой стороны. Но в конце концов ей удалось вернуться под защиту своего дома в Финляндии.

Оставшись вдовой, тетя Ольга тут же вышла замуж за генерала Хьялмара Валинквиста, который служил в полиции при царском режиме, но, будучи финном, сохранил свой пост и при новом правительстве. Генерал был старым другом ее семьи. Через должное время тетя Ольга родила девятую дочь, которую окрестила Ниной. В это же богатое событиями время моя прелестная кузина Милица, старшая дочь тети Ольги, развелась с Володей Пастернаком и тоже вступила во второй брак.

Прочтя письмо и обсудив все обстоятельства, наша семья пришла к выводу, что тетя Ольга неплохо устроила свою жизнь.

Теперь трудно представить себе, как быстро тогда все менялось к худшему, как некомпетентны были те, кто управлял всем. Люди жили на грани голода, страдая от цинги и дистрофии. Рубль непрерывно падал в цене, на него уже ничего нельзя было купить. Сбережения, вклады, страховки пропали, и тот, кто всю жизнь работал и копил деньги, остался нищим. Билеты в кино, на трамвай, куда угодно сочли ненужной тратой бумаги, и они канули в прошлое. Марки на письма стали не нужны. Люди просто опускали письмо в почтовый ящик, надеясь, что оно когда-нибудь дойдет до адресата.

Приближалась осень, а с ней подступал страх перед зимой с ее морозами и трудностями. В лесном краю, величайшем во всей России, где без дерева немыслима жизнь, по какой-то причине запретили продавать древесину. Но, как и в прежние лета, по реке мимо нашего дома медленно проплывали плоты, направляясь к лесопилкам. За ними шлейфом тянулись отдельные бревна, «отбившиеся» от плотов. Часть из них выбрасывало на берег, и люди подбирали их.

В это трудное, но прибыльное дело наша олонецкая компания включилась со всем пылом. Сначала мы собирали всякую мелкую щепу, но потом, вылавливая в воде ускользавшие бревна, мы поняли, что нужны веревки. Неподалеку, в саду давно покинутого дома, стоял майский шест с веревками. Мальчики в отсутствие сторожа отправились в сад, взобрались на шест и сняли веревки. Мы вытаскивали бревна из воды, поднимали их на каменистый берег. Потом волокли по мостовой во двор, где пилили и делили между собой. Но вода становилась все холоднее, а наша работа — невозможной. В яхт-клубе, рядом, в сарае лежали весельные лодки. Мы «одолжили» одну из них, и теперь нам удавалось самим подгонять бревна к берегу.

Самой тяжелой работой оставалось перетаскивание бревен во двор и распиловка. Руки покрывались волдырями, болели ноги. Возвращаясь памятью в прошлое, я иногда спрашиваю себя: откуда брались силы на эту работу? Мы были юны, худы, плохо питались, без протеинов и витаминов, о которых так много теперь слышим. Но с огромным энтузиазмом мы изо дня в день ходили к темнеющей холодной реке, и когда уже нечего стало собирать, нас вознаграждал вид довольно приличной поленницы дров.

Долгожданное время суток, которое нам больше всего нравилось, — наступающие сумерки осеннего вечера, когда река становилась пустынной. Мы собирались у костра, пекли картошку, украденную на чужих огородах. Сидя перед теплым мерцающим костром и лакомясь печеной картошкой, мы говорили обо всем на свете: о прошлых и настоящих проделках, о таинственном исчезновении украинской семьи, когда город переходил из рук в руки. Дети из этой семьи, Борис и Лена, всегда были с нами, но неожиданно уехали, никого не предупредив. Мы говорили обо всем, но только не о политике. Она для нас ничего не значила. Может, за этим крылось неосознанное желание избегать того, что причиняло боль или тревогу. Никто никогда не спрашивал Веру и Володю об их отце.

Разговор обычно вращался вокруг захватывающей темы еды и особенно чего-либо сладкого.

— Расскажите еще о тех кондитерских магазинах в Шотландии, — просили нас мальчики.

— Что такое конфеты? — спрашивал Шурик, никогда в жизни не видевший их.

— У нас тоже были конфеты, только давно, — замечал Володя и добавлял задумчиво: — Может, снова скоро появятся.

— Конечно появятся, — подтверждал Толя с неиссякаемым оптимизмом.

Река неприветлива. Холодный ветер гонит речную волну к берегу, бросает в лицо желтые искры и дым костра. Пора искать более уютное место для наших встреч.

Выбор пал на наш сад и пруд, тем более что Василий больше не гоняется за нами. И чтобы уж совсем насладиться полнотой жизни, нужна лодка. Петька Карельский, полный блестящих идей и не особо обремененный моралью, предложил принести лодку из яхт-клуба.

— Это же воровство! — протестовала Вера.

— Никакое не воровство, — ответил Петька, которому не нравилось, когда ему противоречили. — У кого крадем, если хозяина-то нет?

Лодку принесли и спустили на воду. Мы кружили по пруду под свисающими ветками ив, и пруд становился для нас то Миссисипи, то Амазонкой, а в кустах прятались индейцы, готовые к нападению. Иногда пруд казался нам Волгой-матушкой из песни о Стеньке Разине и его казаках, которую мы пели звонкими голосами.

В один из вечеров к нам пришел дядя Адя. Он стал совсем не похож на себя прежнего, веселого человека, и горько сокрушался, что уговорил Наташу с малышом вернуться на «Канаде». Хотя его сестры и мать-вдова были в безопасности за границей, ни он, ни Наташа не получили разрешения на выезд. Лесопильное дело, бывшее на протяжении веков во владении семьи Шольцев, конфисковали, как и дом, принадлежавший моему крестному отцу. Аде еще повезло, что его не арестовали и не расстреляли, как некоторых владельцев лесопилок. Дядя Адя сказал, что собирается поступить в актерскую труппу и тем зарабатывать на жизнь.

Поговорив некоторое время, дядя Адя решил прогуляться по саду, а когда вернулся, заметил отцу:

— Ты знаешь, Герман, у тебя на пруду моя лодка.

Родители рассердились. Мы с Гермошей получили хорошую головомойку. Нас заставили извиниться перед дядей Адей. Он вовсе не жалел лодку и даже хотел, чтобы мы оставили ее себе, но отец и слушать этого не желал. И нам пришлось снова тащить лодку в яхт-клуб, без сомнения, только для того, чтобы ее украл кто-нибудь другой.

В дождливые осенние дни два главных кинотеатра, куда вход был бесплатный, тоже служили неплохим местом развлечения. В каждом из них через день шли два фильма. В «Эдисоне» мы смотрели «Почему Америка объявила войну?». На следующий день там же шел русский фильм о смелой девушке, которая занималась революционной работой и была арестована. В отчаянии она повесилась в камере. Фильм назывался «Огоньки» — они светились в глазах волков, гнавшихся за девушкой, когда она пыталась бежать. В кинотеатре «Арс» показывали американскую классику: «Три крестных отца» и ленту о таинственном «Человеке в сером». Американские фильмы остались «на память» от интервентов. Фильмы были с титрами на английском языке, совершенно непонятном простому русскому зрителю.

Так как в те времена кино было немое, фильмы обычно сопровождались игрой пианиста, исполнявшего соответствующую мелодию. Но сейчас такого пианиста было не найти. В начале каждого сеанса работник кинотеатра поднимался на сцену и спрашивал зрителей, нет ли желающих поиграть. Энтузиастов хватало всегда. Некоторые, ничуть не смущаясь своей абсолютной неспособности играть, колотили по фортепиано со всей силы. Так что бедная революционерка частенько лезла в петлю под залихватские звуки «кошачьей польки».

Многократный просмотр одного и того же фильма ничуть не уменьшал интереса к нему. Мы без конца наслаждались каждой сценой, каждым жестом, каждой слезой, давно и хорошо известными, а когда желающих играть на пианино не находилось, мы восполняли отсутствие музыки собственными вокализами. Трех преступников, бредущих по горячим пескам пустыни с крошечным младенцем, мы подбадривали забористой песенкой, которую поют марширующие солдаты. Финальная драматическая сцена, где последний оставшийся в живых крестный, спотыкаясь, вваливается с ребенком на руках в церковь, шла под вдохновенный хор, исполнявший «Интернационал»:

По утрам уже темно. С каждым днем тьма все гуще, и лампы зажигают все раньше. В саду наши постоянные гости — красногрудые снегири. С невероятной скоростью и энергией под сумасшедшее чириканье они набрасываются на куст бузины и клюют алые ягоды. Куст беспомощно качается и дрожит под натиском пернатых завоевателей, но через день-два, когда с ягодами будет покончено, они улетят. Мирный покой сойдет на умирающий сад.

В городе через шесть месяцев жизни под новым правительством по-прежнему хаос. Власти слишком заняты внедрением в жизнь своей доктрины, выявлением и преследованием инакомыслящих, чтобы заниматься такими малозначительными делами, как еда и одежда для горожан.

По всему городу митинги. На них должны являться даже дети, чтобы выслушивать крикливые речи о торжестве коммунизма и бесконечные обещания светлого будущего. Мы устали от всего этого, мы хотим чего-нибудь хорошего в настоящем — немножко больше хлеба и что-нибудь из одежды.

Очереди за хлебом с каждым днем длиннее. Часто, выстояв несколько часов, подходишь к пустому прилавку. Обычно полно слухов о выдаче в той или иной части города редких продуктов или товаров: от чая и сахара до валенок и мыла. Страстные, но тщетные ожидания. Однажды прошел слух о выдаче яблок. Яблок! — которых мы не видели давным-давно. Марина и я тут же отправились в длинную очередь к ближнему кооперативу, за закрытыми дверями которого были обещанные яблоки. Кто-то собственными глазами видел ящики с волшебной надписью: «Яблоки». Их якобы вносили в магазин.

Мы ждали час, два. Убивая время, читали многочисленные «агитки» на стенах. Одну я помню очень хорошо: гигантский черный кот стоял на задних лапах, одетый в красную рубаху, черные штаны заправлены в сапоги. В окровавленных лапах маленькие птички в коронах. На заднем плане валялся перевернутый трон, и такие же коронованные птички лежали рядом с ним. Стих, написанный огромными красными буквами, гласил, что царские подпевалы поют теперь другую песню, когда трудящийся кот поймал их в свои лапы. На стене было много других подобных произведений, таких же противных, но они помогали скоротать время.

Наконец дверь отворилась и появилась толстая женщина.

— Чего ждете? — спросила она.

— Яблоки, — с надеждой закричала очередь.

— Яблоки? — повторила она, расхохотавшись. — Тут вы яблок, друзья мои, не найдете. Откуда им взяться? Вы в своем уме? Идите-ка лучше домой!

Что мы, опечаленные, и сделали.

Тот день остался в памяти, потому что к вечеру пришло известие о разрешении властей выехать нам в Шотландию для временного посещения родителей. С разрешением пришло строжайшее распоряжение составить список того, что мы возьмем с собой. Все фотографии и открытки следует отправить в Петроград для предварительного просмотра властями.

Через некоторое время список наших вещей вернулся обратно с официальной отметкой о разрешении. Фотографии и почтовые открытки были возвращены в запечатанном конверте со строгим приказом не вскрывать, пока мы не приедем на место. Когда мы приехали и вскрыли конверт, все было на месте, кроме фотографии Мейзи. Она исчезла.

На следующий день пришла мадам Анкирова. Она тоже получила визу на выезд. Теперь нам нужно было объединить усилия и найти судно, на котором мы могли бы уехать в Норвегию.

Мама начала готовиться к отъезду. Говорили, что бумажные деньги с изображением Александра II за границей все еще принимают, и хотя достать их было трудно, маме удалось собрать приличную сумму. Она надеялась обменять их на иностранную валюту, когда мы будем в Норвегии. Деньги положили в белый полотняный пояс, который мама собиралась обвязать вокруг талии. Большую часть наших вещей пришлось оставить. В любом случае мы не могли забрать их с собой, ведь здесь оставался папа. Они понадобятся ему для обмена на продукты и всякие необходимые вещи.

Найти судно, которое увезло бы нас прямо в Норвегию, оказалось гораздо труднее, чем мы думали. Неделя за неделей проходили без всякого успеха. Уже приближался конец сентября. Через три-четыре недели река встанет и навигация закроется.

Жизнь меж тем продолжалась. По вечерам приходили друзья и родственники. Сашенька все еще руководила чаепитием, хотя вместо чая мы теперь пили отвар липового цвета, собранного в саду. Он был не особенно вкусен, но собирал нас за столом для разговоров.

В доме поселились чужие люди. Спальню Марги теперь занимали две молодые учительницы. Это были приятные девушки. Иногда они пили с нами чай. Одна из них, Маша, потом вышла замуж за Сережу.

Однажды дама, которую мама учила английскому языку, упомянула в разговоре, что она слышала, будто пароход «Север» должен в конце месяца отправиться в Мурманск. Расспросы подтвердили это сообщение. Мама и мадам Анкирова решили ехать на «Севере». Это был наш последний шанс. Из Мурманска — незамерзающего порта, мы надеялись попасть в Норвегию.

Бабушка тем временем уже была готова ехать к деду, который жил на поселении. Вечером накануне ее отъезда она попросила меня переночевать с ней в ее комнате. Ночь была штормовая, ветер и ливень хлестали в окна. Я лежала, свернувшись калачиком, и слушала рассказ бабушки о поездке в Санкт-Петербург на свидание с Александром II.

Утром буря утихла. Бледное осеннее солнце светило в окна. Я до сих пор помню, как бабушка стоит в прихожей черного входа. На ней старый дорожный плащ, голова по-крестьянски повязана шалью. Среди родственников, которые пришли проститься, была тетя Пика, похудевшая и печальная, — единственный оставшийся свидетель того расставания сорок лет назад, когда бабушка уезжала в ее памятное путешествие в Петербург.

Последние слова прощанья, в печали и слезах, трудно вынести. Желая как-то облегчить эти минуты, я выбежала из прихожей и, схватив кусочек мыла из двух остававшихся еще у мамы в чемодане, сунула его бабушке в руку. Она обняла меня и крепко прижала к груди. В последний раз я видела свою любимую бабушку.

У ворот ожидала телега. Через черный вход мы все вышли во двор, стояли и смотрели, как бабушка устраивается на телеге со своими вещами и Юра садится рядом. Он должен был сопровождать ее через реку и остаться на несколько дней в деревне у своей мамки.

Телега выкатилась за ворота на мощеную мостовую. Бабушка повернулась и, прощаясь, махнула рукой.