Мама пошла уточнить дату и время нашего отъезда и вернулась с известием, что «Север» отходит в последний день сентября в четыре часа пополудни. Багаж нужно доставить на борт судна рано утром.

Весь последний день до позднего вечера мама укладывала вещи. Измученная, она легла спать. Гермоша тоже крепко спит в своем уголке детской. Я некоторое время разговариваю с папой. Он рассказывает о своей молодости, о счастливых днях в Шотландии, о том, как важно мне научиться читать и писать по-английски, найти свою дорогу в жизни. Жизнь, говорил он, будет нелегкой. У меня осталось чувство, что в тот момент он уже смирился с потерей жены, детей, всего.

Я пошла в свою спальню и в полной темноте забралась в постель, но долго лежала без сна, терзаемая горькими мыслями о разоренном доме, о расставании с папой, с теми, кто так много значил для меня.

Утром наши ящики погрузили на телегу. Арсений отправился в порт. Пристань была в четырех верстах от дома. Мы тоже пошли к судну, чтобы проверить, как погружен багаж, и потом вернуться и провести последние часы с папой.

Был полдень. Мадам Анкирова уже устроилась. Когда мы уходили с судна, капитан подошел поговорить с мамой. И произошла одна ужасная ошибка, из тех, которые иногда переворачивают всю жизнь человека. Я отчетливо запомнила, как капитан сказал, что мы отходим в четырнадцать часов. Мама, которая знала русский не очень хорошо, перепутала время, решив, что отход назначен на четыре.

— Мама, — сказала я, волнуясь, — капитан говорит, что корабль отойдет в два часа, а не в четыре.

— Ерунда! — отреагировала она.

Мама не обратила на меня внимания, а я, вероятно, желая поверить ей, не стала спорить. У нас еще было время вернуться, если мы поторопимся.

Дома все собрались в детской. Поставили самовар. Пока он грелся, я побежала в сад попрощаться с деревьями, с теми местечками, которые знала и любила. Душистый тополь напомнил о былых веснах. Его красные сережки печально свисали с голых ветвей. Волшебная беседка казалась заброшенной и обветшавшей.

Я забралась на башню, где когда-то развевался красный стяг с золотым львом, приветствовавший шотландскую невесту. Передо мной лежал город: дома, сады с облетевшей листвой, широкие мощеные улицы, купола церквей под лучами осеннего солнца, Двина, извивающаяся серебряной лентой меж берегов.

Но надо спешить. Самовар уже пел, когда я села рядом со всеми. Домочадцы сидели в полном молчании, страшась момента, когда нужно будет сказать последние слова прощания. Вдруг в комнату вбежал папин друг Александр Александрович, совершенно запыхавшийся. Он собирался побыть с отцом, но решил сначала зайти на судно. Там он узнал, что нас еще нет, а судно выходит на час раньше. Рассерженный капитан собирался вынести наши вещи на пирс, и только мольбы нашего друга предотвратили это. Капитан обещал подождать. Это поразившее нас известие каким-то образом сгладило боль последнего расставания.

Я ничего не помню, кроме мучительно живого образа отца, прильнувшего к Гермоше. Мы бросились из дома. За воротами нас поджидала олонецкая компания, чтобы попрощаться. Быстро принимаем решение: мама и тетя Шура поспешат на Троицкий, чтобы сесть на трамвай, а мы побежим по набережной, и кто первый окажется на Соборной пристани, будет умолять капитана задержать отход.

Началась гонка. Никогда в жизни я не бегала так быстро — ни до, ни после. Впереди всех несся легконогий Петя Скрозников, а Толя и все остальные растянулись за ним. Он уже добежал до судна, а вот и я бегу вверх по трапу. Мамы еще не видно. Рассвирепевший капитан приказал выгрузить наши вещи. В этот момент я в совершенном отчаянии заплакала и бросилась ему в ноги, умоляя подождать, уверяя, что мама уже близко.

Эта трогательная сцена, вероятно, задела сердца других пассажиров, собравшихся вокруг. Все стали хором упрашивать капитана, а тот, совсем ошалевший, кричал: «Идиоты! Они ведь меня к стенке поставят, вот что они сделают за нарушение приказа!».

В разгар этих воплей появилась мама в сопровождении тети. Спокойно, не спеша, спустились они к пирсу. Ни следа волнения и спешки, лишь легкое удовлетворение на лицах. Для меня это было уж слишком. Я слетела по сходням, встретив ее потоком таких слов, каких она никогда в жизни от меня не слыхала и в которых я раскаиваюсь всю жизнь.

Наконец все на борту. Судно отошло и направилось вниз по реке. Мама и Александра Андреевна спустились в нашу каюту. Я осталась на палубе с Гермошей. Олонецкая компания бежала по берегу следом за судном, но вскоре отстала. Облокотившись на перила, я стояла на палубе. Знакомые места исчезали одно за другим: бульвар, Успенская церковь, напомнившая о Пасхе, полночных службах, горящих свечах, мореходное училище…

И вот наш дом. Марина машет нам с балкона, пока Соломбала не заслонила ее. В это мгновение всем своим существом я страстно захотела еще раз увидеть наш дом, хотя бы на миг. Кто-то услышал меня? Именно в эту секунду судно приподняло на волне, и я увидела наш дом, как вижу до сих пор, залитый алым светом заходящего солнца.

С ужасом вспоминаю наше путешествие в Мурманск.

В счастливые времена «Север» возил пассажиров, по большей части паломников, посещавших Соловецкий монастырь. Судно заходило на маленькие островки, разбросанные в Белом море. Тогда пассажирам предлагались удобные, безупречно чистые каюты и простая, сытная пища. Теперь все изменилось. Наши каюты были неописуемо грязны и кишели клопами. Все три недели они поедом ели нас, несчастных. День и ночь полчища клопов ползали по стенам и потолку, словно бусы унизывали швы постельного белья.

На судне было два вида груза: зерно, которое доставляли на разбросанные острова, и политические заключенные. Их везли в трюме, и мы с Гермошей часто смотрели на их поднятые вверх бледные лица и улыбались им. Казалось, это доставляет им удовольствие, потому что в ответ они махали нам рукой и пытались разговаривать. Заключенные были ужасающе худы и оборваны. Когда путешествие подходило к концу, мы обнаружили, что трюм пуст. Когда и где их высадили, мы не знали.

Еда, которую мы взяли с собой, кончилась через несколько дней. Вся надежда была на острова, но, когда мы сходили на берег, чтобы выменять что-нибудь на наши вещи, островитяне могли предложить только семгу. Ничего другого у них не было.

На одном из островов мы сошли на берег. Водопады, мостик, березы и ели, окружавшие несколько изб — деревня очаровывала, как забытый мир. Мы постучали в дверь одной избы. Молодая светловолосая женщина в сарафане пригласила нас в дом и усадила на скамью, которая, как и деревянный пол, была выскоблена добела. В углу комнаты висела икона, прикрытая изящно вышитым полотенцем. Рядом с ней располагалась картинка с изображением царской семьи. Знала ли хозяйка дома, что несчастная семья давно уже расстреляна? Можно было подумать, что война и революция не задели этот край.

Женщина угостила нас молоком, которое мы с благодарностью пили из глиняных кружек, а ее трое светловолосых детишек с серьезными лицами внимательно рассматривали нас. «Муж ловит рыбу, — сказала она, — он скоро вернется». Чуть позже мы увидели, как к берегу приближалась лодка. И опять нам могли предложить лишь семгу.

От острова к острову за блузки, платья, кружевные панталоны и нижние юбки мы получали семгу и снова семгу. На судне нам разрешили пользоваться камбузом, и мы ели эту рыбу горячей и холодной, вареной и печеной — без соли, без хлеба, без картофеля.

Иногда людям приходят в голову странные идеи, а мы, русские, вероятно, наиболее предрасположены к этому. Мадам Анкировой вздумалось привезти любимой дочери, живущей на юге Франции, самую большую рыбину. Мария будет счастлива, считала она, ведь семга — рыба ее родных северных мест. Рыбу нечем было засолить, но это казалось ей неважным. Рыбину зашили в наволочку, привязали к хвосту веревку и приговорили брата таскать везде этот сверток с собой.

Мы плыли вдоль темных берегов Кольского полуострова. Погода была удивительно добра к нам. Но постепенно становилось холоднее, легкий снежок то и дело покрывал палубу нашего судна. И наконец мы снова в Мурманске, куда десять месяцев назад заходили на «Канаде» по пути в Архангельск.

Наш капитан, в душе добрый человек, разрешил нам остаться на борту, пока он не получит дальнейших указаний. Нам выдали талоны на один обед в день в общественной столовой. Обед состоял из непонятной жижи, в которой плавали головы селедки и кусочки хлеба, и маленькой порции вареного зерна, но после бесконечной семги и это показалось съедобным.

Каждый день, с момента прибытия судна, мама и мадам Анкирова отправлялись на поиски судна, которое идет в Норвегию, и каждый вечер возвращались разочарованные. Гермоша и я проводили дни, играя в карты в пустом салоне или бродя по окрестностям в поисках клюквы под снегом. И если удавалось найти, мы жадно ее ели.

В конце недели, когда мы уже начали подумывать, а не вернуться ли обратно в Архангельск, мама и мадам Анкирова пришли с радостной вестью: нам разрешили сесть на траулер, который на следующий день уходит в Варде. На этом траулере отправлялись в Норвегию какие-то важные большевики и с ними женщина-секретарь.

С надеждой и волнением мы принялись готовиться к последней стадии нашего путешествия.

Капитан траулера предупредил, что перед тем как нам подняться на борт, наш багаж будет подвергнут таможенному досмотру. Он предложил отдать ему на сохранение некоторые вещи, которые вернет по прибытии в Норвегию. Нам не хотелось злоупотреблять его благородством, но мы отдали ему кое-что: мамин сверточек с драгоценными рублями, одну-две золотые монетки и несколько фунтов, оставшихся от нашей последней поездки в Шотландию. У мадам Анкировой было много ценностей, но она, не желая подвергать опасности капитана, дала ему лишь часть драгоценностей. Остальное нужно было спрятать на себе. Если спрятанное найдут, не только все конфискуют, но и мы сами попадем в беду.

Мама зашила кольца и броши в свое черное платье в складку. Анкирова хитроумно вшила ожерелье из редчайших жемчужин и бриллиантов между прокладками манжет своей блузки, а другую нитку вшила в воротничок. Сверточек с норвежскими деньгами она спрятала в чулки. Это было особенно опасно, так как все попытки провезти через границу иностранную валюту жестоко наказывались. Еще у нее оставалась пара аквамариновых серег, представлявших огромную проблему. Большие, в форме шара камни, обрамленные бриллиантами, спрятать было невозможно. И я предложила такое: мы с Гермошей возьмем по серьге в рот. Мама сначала не соглашалась с этим глупейшим и опасным предложением, но мы ее уговорили.

На следующее утро наши коробки погрузили в санки и с помощью команды поволокли в таможню. Там нас окружили вооруженные солдаты, и служащие начали вынимать и осматривать наши вещи, откладывая то, что подлежало конфискации. Мы предъявили бумагу со списком вещей, разрешенных на вывоз. Зная, что бумага подписана в Петрограде высоким чином и что робость не поможет, я горячо протестовала, иногда со слезами, указывая на бумагу, и особенно отстаивала браслет, подаренный мне папой. Мама к этому времени была совершенно вымотана эмоционально и готова отдать все, что им заблагорассудится взять. В продолжение всех споров и слез драгоценная серьга лежала у меня за щекой. Главной целью осмотра багажа был поиск писем, драгоценностей и иностранной валюты, и в этом он не увенчался успехом. У нас изъяли кое-какое белье и мамину любимую шляпку с перьями цапли, но большая часть вещей была возвращена.

В какой-то момент обыска мы вдруг обнаружили, что моего младшего брата куда-то увели. В комнате была дверь, ведущая в коридор, а оттуда еще одна вела в крошечную комнату. Обе двери охраняли солдаты. Мы услышали плач Гермоши, и я с ужасом представила, что сережку обнаружили. Мама бросилась к двери, но ее остановили, объяснив, что ничего страшного с мальчиком не происходит, его просто обыскивают. Гермоша вскоре появился, заплаканный и несчастный. Его раздевали догола. Серебряные часы — самое дорогое, что было у Гермоши, подарок дедушки из Шотландии, а также несколько пенсов и серебряный шиллинг остались у таможенников.

Потом позвали меня. Я вошла в маленькую комнату, где за столом сидела молодая женщина. Выражение ее лица было холодным.

— Сними одежду, — скомандовала она.

Я повиновалась и стояла голая, дрожа от холода, пока она осмотрела мою одежду и вытащила из карманов несколько шиллингов. Эти драгоценные монетки были для меня воспоминанием о последней поездке в Шотландию. Женщина положила монетки на стол. К счастью, ей не пришло в голову приказать мне открыть рот. Мне велели одеться и разрешили уйти.

Наступила очередь мамы. Она тоже разделась и распустила волосы. Платье в складку, лежавшее на стуле, просто встряхнули и положили обратно. Когда мама оделась и стояла с поднятыми руками, закалывая волосы, женщина подошла к ней и провела рукой по спине и бокам платья. Драгоценности в складках она не нашла.

Последней на обыск пошла мадам Анкирова. Она и мама встретились в коридоре.

— Они смотрели чулки? — шепотом спросила Анкирова.

— Да.

— Я пропала, — сказала Анкирова и вошла в комнату.

Она распустила волосы и, сняв одежду, присела на стул, чтобы снять чулки. Трудно сказать, но, может быть, искра сочувствия, сострадания в это мгновение вспыхнула в молодой женщине, обыскивавшей Анкирову; а может, покорное выражение лица старой нагой женщины напомнило ей о ком-то близком, и она вдруг сказала:

— Не надо, мамаша, оставьте чулки.

Мадам Анкирова была спасена.

Досмотр закончился. Вещи снова погрузили на санки. Обе женщины и я тащили их, а Гермоша брел сзади с семгой, болтавшейся у него за плечами. По обе стороны шли солдаты, так как теперь мы шли к нашему траулеру. Члены команды помогли нам поднять багаж. Вскоре прибыли комиссары и их секретарь, толстая женщина с тестообразным лицом. Они устроились в каюте капитана. Гермоша и я заняли скамью у обеденного стола в помещении команды, мадам Анкирова и мама устроились на полу крошечной площадки на верху лестницы.

Незадолго до отплытия один из комиссаров присел рядом со мной.

— Итак, юная леди, — сказал он, — мы с вами попутчики.

Он был настроен дружелюбно.

— Да, — ответила я вежливо, взглянув ему в лицо.

Что-то в нем было не так. После нескольких фраз в том же духе он, словно невзначай, уж слишком невзначай, заметил:

— Хорошо, что они не нашли писем.

Где-то внутри у меня прозвенел предупредительный звоночек: этот приветливый человек с добрым лицом опасен.

— О нет, — ответила я так же дружелюбно, — у нас и не было никаких писем.

— А деньги?

Я отрицательно покачала головой.

— Что же вы будете делать в Норвегии без денег?

— У нас там родственники, — ответила я правдиво.

Последовало короткое молчание.

— У вас что-нибудь взяли? — спросил он мягко.

— О да, — ответила я так же тихо, кивнув головой. — Мамину шляпу и панталоны.

Тут его поведение резко изменилось. Он встал.

— Моя дорогая юная леди, — голосом, полным сарказма, произнес он, — вам повезло. Многие потеряли не только шляпы, но и головы.

И он ушел в салон.

Каждый моряк, плававший вокруг Кольского полуострова, знает, как опасны могут быть эти воды. Вскоре после выхода из Мурманска разразился самый настоящий шторм. Гермоша и я лежали голова к голове, и нас постоянно швыряло на стол. Только он каждый раз и не давал нам упасть на пол и удариться о переборку. Я и в лучшие времена плохо переносила качку, теперь же отчаянно страдала, впрочем, как и Гермоша. Мы в тот день ничего не ели, что усугубляло наши мучения. Я даже представить себе не могла, что происходило на крохотном пятачке лестничной площадки. Мы слышали лишь ужасный скрип судна и вой ветра, словно стон заблудшей души. Как будто некий демон из преисподней поднимал наше хрупкое суденышко почти до небес, а потом бросал в бездну бушующего моря. Но судно продолжало смело плыть вперед, то ныряя, то снова появляясь на поверхности кипящей воды. Медленно, но упрямо продвигалось оно к спасительным берегам Норвегии.

Не знаю, сколько длилось это путешествие. Я утратила всякое понятие о времени. Я не верила, что можно выжить в таком шторме. Вскоре я дошла до такого состояния, когда мне стало уже все равно.

И вдруг наступила оглушительная тишина: ни ветра, ни качки, ни бросков. Мы вошли в залитую солнцем гавань Варде. К нам пришли мама и Александра Андреевна. Они тоже всю ночь катались по полу, моля Бога о спасении.

Два офицера и врач поднялись на борт траулера. У обоих комиссаров и секретарши они без каких-либо комментариев тщательно проверили бумаги и ящик, набитый банкнотами. Потом была наша очередь. Все официальные лица говорили по-английски и по-русски. Доктор подошел ко мне.

— Эта девочка, — он взглянул на меня с состраданием, — вероятно, очень больна. Если у нее что-нибудь серьезное, боюсь, вам нельзя будет сойти на берег.

— Пожалуйста, поверьте, о поверьте мне, — начала объяснять взволнованно мама, — она просто плохо переносит качку. Это лишь морская болезнь. И кроме того, — добавила она, — мы почти два дня не ели.

Офицеры и врач отошли в сторонку и посовещались о чем-то. Мы испугались, что, может быть, придется возвращаться в Мурманск. Но тут один из них повернулся к нам.

— Дамы, — сказал он с широкой приветливой улыбкой, — вы и ваши дети можете сойти на берег. Норвегия приветствует вас.

Эти чудесные слова навсегда остались у меня в сердце и памяти. Прошло почти шестьдесят лет с того дня, как мы ступили на норвежский берег, и я всегда думаю об этой прекрасной стране с чувством огромной благодарности.

К двум комиссарам и их секретарю наш норвежский офицер обратился другим тоном:

— Сожалею, — вежливо сказал он на прекрасном русском языке, — но мы не можем позволить вам сойти на берег. Вы должны вернуться в Россию. Два наших корабля проводят ваш траулер из гавани.

Получается, что траулер только нас одних привез в Норвегию. Это было так странно, что казалось просто чудом.

Мы сошли с траулера и пошли по пирсу, потом по крутому берегу к маленькой гостинице на углу квартала. Пошел снег, улицы и крыши домов городка казались ослепительно белыми. Розовощекие детишки мчались мимо нас на санках. Небольшие группы людей молча наблюдали за странной процессией, которую замыкал маленький мальчик с огромной рыбиной за плечами.

В нашей комнате в отеле приветливо горел в камине торф. Горячая ванна, чистые простыни, еда — все было чудом, явившимся из мира, который мы потеряли.

Во время короткой вечерней прогулки мы увидели в сумерках наш траулер. Как черная тень, стоял он на рейде под охраной военных кораблей Норвегии.

— Неисповедимы пути Господни, — глубокомысленно произнесла мадам Анкирова. — Вот он, этот траулер, ему велено возвращаться обратно, и сторожат его не кто-нибудь, а военные моряки. Мы даже быть на нем не имели права, а теперь в безопасности в Норвегии.

Перед тем как нам покинуть траулер, капитан вернул нам наши вещи. К несчастью, когда мама пошла обменять рубли, они оказались бесполезными. Это был жестокий удар, потому что мама собирала их, продавая дорогие для нее вещи, которые было бы разумнее сохранить. У меня все еще хранится этот сверток с рублями в том виде, как когда-то его свернула мама, разложив по маленьким полотняным мешочкам. Мама надеялась на них доехать до Шотландии, но теперь пришлось послать дедушке телеграмму с просьбой о деньгах, которые он тут же выслал.

На следующее утро по прибытии в Варде в отеле нас посетило несколько человек. Это были репортеры и беженцы, которые все еще жили в Варде. Они ждали последних новостей из России. Один из репортеров перевел нам статью из местной газеты, в которой говорилось: «Вчера маленькая группа беженцев, состоящая из двух женщин, молоденькой девушки и мальчика, прибыла на наши дружественные берега. Они сказали нам, что приехали из России, но, вероятно, они прибыли с другой планеты. У них на лицах странное неземное выражение».

Два дня спустя мы покинули приветливый остров и сели на один из симпатичных прибрежных пароходов, шедший в Берген. Название судна в переводе означало «Серебряные воды». Ничего роскошнее этого путешествия, на наш взгляд, не могло быть. Наши две каюты — в одной расположились мадам Анкирова и мама, в другой мы с Гермошей — были просторными изысканными комнатами, отделанными в голубых и серебряных тонах, белые скатерти из дамаста, столовое серебро, хрусталь, цветы на столе. Прекрасная кухня. Блюда подавали безупречные официанты. Все это, казалось, из какого-то другого, давно сгинувшего мира.

Величественная меняющаяся панорама фиордов, сверкающей воды, гор и островов оживила во мне воспоминания о детстве, и мне показалось, что разбросанные по склонам домики — это игрушки, а фигурки, спешащие вниз по тропинкам — человечки из волшебных сказок.

Когда мы выехали из Варде, остров был покрыт снегом, и дети скатывались на санках прямо от своей школы на вершине холма. Но по мере того как мы плыли по зеленовато-синим водам фиордов, обогнув мыс Нордкап, к Хаммерфесту, Нарвику и дальше на юг, погода становилась все теплей. В садах Бергена мы увидели розы и хризантемы.

Тут мы попрощались с «Серебряными водами» и отправились по мощеному тротуару в ближайший отель. Семга была все еще при нас. Когда рыбину зашивали в наволочку, у нее был приятный запах моря, но теперь, после долгих странствий, она воняла так, что хоть святых выноси. Гермоша — мальчик очень чувствительный, страшно переживал, когда прохожие, поравнявшись с ним, отворачивались, зажимая носы.

— Мама, — сказал он в отчаянии, — я просто не могу больше носить эту рыбу.

Мама согласилась, что дело перешло все границы.

— Александра Андреевна, — начала она убедительным тоном, — мне кажется, вашей дорогой Марии эта рыба уже не понравится. Что касается Франции, ни один уважающий себя француз не разрешит перевезти ее через границу. — И чтобы окончательно прекратить всякую дискуссию, добавила: — Нас здесь не пустят ни в один отель.

Мадам Анкирова помолчала минуту-другую.

— Вы правы, — сказала она наконец. — Выбрось ее вон в ту бочку, дорогой.

Гермоша так и сделал.

На нашем пути больше не было препятствий, поскольку мама была британской подданной, и мы на следующий день уезжали в Ньюкасл. Мадам Анкирова, к нашему огромному сожалению, не могла ехать с нами. Ей нужно было ждать получения въездной визы во Францию. А мы так хотели бы продолжать наш путь вместе и дальше, но это было не суждено. Мадам Анкирова пришла нас проводить. Мы все плакали, когда она по очереди целовала и благословляла нас.

В Ньюкасле на такси мы добрались до гостиницы. Хорошо отдохнув, на следующее утро мы сели на поезд, идущий в Данди. В окна снова видны были аккуратные домики, ухоженные садики, поля с одинокими дубами, пасущиеся коровы, рощицы в желто-красном убранстве. В полдень мы уже были на мосту. Поезд громыхал над рекой Тэй. Вдали виднелся старинный замок, и от него тянулась на запад деревня Броути Ферри — конец нашего пути.

Поезд замедлил ход и, взвизгнув тормозами, встал на станции «Мост через Тэй». Теперь нам надо было пересесть на поезд в Уэст Ферри, отправлявшийся с Восточного вокзала, расположенного на другом конце Портовой улицы. Услужливый носильщик уложил вещи на тележку и отправился по мощеной улице. Мы последовали за ним.

Купив билеты и рассчитавшись с носильщиком, мы сели в поезд. В нашем купе оказалась стайка школьниц. Их красивая одежда, веселая болтовня привлекли мое внимание, но и мы тоже вызывали их любопытство: я в тяжелом пальто и меховой шапке, Гермоша в серой форменной шинели с каракулевым воротником. Будучи воспитанными, школьницы не могли глазеть на нас в открытую и поглядывали краем глаза, продолжая весело сплетничать. А я, слушая их беззаботные голоса и веселый смех, была переполнена огромным, страстным желанием быть как они, принадлежать к их кругу, и чтобы у меня были папа с мамой, был наш дом.

Спустя несколько минут мы подъехали к опрятной станции в Уэст Ферри. Изо всех вагонов выскакивали детишки и спешили к лестнице, ведущей к вокзалу. И тут мы вдруг увидели знакомую фигуру — дед в синем костюме, стетсоновской шляпе и с цветком в петлице невозмутимо шагал к выходу. Оказалось, мы ехали в одном поезде.

— Поторопись, — сказала мама, — догони дедушку.

Дед был уже почти на верху лестницы. Нас разделяла веселая толпа людей. Спотыкаясь и проталкиваясь сквозь них, я догнала его и тронула за руку:

— Дедушка!

Он повернулся. Изумление появилось на его лице.

— Дедушка, — повторила я, — мы снова вернулись, мы вернулись.