232. Н.И.Альтман

<Ленинград,> 27.I.1953

ДОРОГОЙ ИЛЬЯ ЖЕЛАЮ МНОГО ЛЕТ ЗДОРОВЬЯ И ПРЕКРАСНЫХ ВОЛНУЮЩИХ СЕРДЦА ЛЮДЕЙ РАБОТ ОБНИМАЮ = НАТАН

Впервые. Подлинник — ГМИИ им. Пушкина. Ф.41. Оп.1. Д.1. Л.3.

233. В.Г.Лидин

Москва, 27.1.1953

Шер ами,

эта трубка приобретена у правнучки генерала Бухвостова, участника Отечественной войны 1812 года; трубка эта была с ним в походах; под Бородином Бухвостову оторвало руку. Отец Бухвостова Сергей Леонтьевич записался в потешные к 11-летнему Петру, почему прозвался «первый российский солдатик» (см. энциклопедию Брокгауза).

Обращенная в трубку мира, она сможет ныне со своим историческим паспортом занять место в Вашей коллекции.

Поздравляю Вас со днем Вашего тезоименитства.

Впервые. Подлинник — РГАЛИ. Ф.3102. Оп.1. Ед.хр.255. Л.1. Шуточное послание к дню рождения ИЭ.

234. А.А.Игнатьев

<Москва,> 28.I.1953

Дорогой Илья Григорьевич, я был бесконечно счастлив принять участие, правда, только как зритель, в Вашем вчерашнем торжестве. Я вырезал, как образец современной политической речи, Ваши проникновенные слова. Тут ни парижского «bravo!», ни московских рукоплесканий недостаточно, и хочется запечатлеть чувства восхищения старого друга еще I-й мировой войны, хотя бы сиим скромно написанным словом! — лучше Вас не подумаешь, лучше и не скажешь.

Живите же и нас «молодых» переживайте, работайте по установленному Вами для себя правилу — неустанно на пользу человечества. Это не громкие, а искренние слова Вашего глубоко Вас уважающего

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1612. Л.4–5. 10 февраля 1953 г. ИЭ написал Игнатьеву: «Я видел Вас в зале, хотел пожать руку, но не смог подойти. Рад был получить Ваше письмо, рад буду встретиться с Вами…».

235. А.А.Фадеев

Москва, 1 февраля 1953

Дорогой Илья Григорьевич!

Рад был Вашему письму. Передайте мой сердечный привет Любови Михайловне. Федин, навещавший свою жену в больнице, заходил ко мне, рассказывал, что в Вашу честь закатили хороший банкет или прием и что все было хорошо, тепло. Пожалел я, что не смог выпить за ваше здоровье, но кажется, это уже будет невозможно до конца дней моих, — из-за печени!

Выпустят меня из больницы где-то около 20-го февраля, но выпустят не на работу, а в санаторий. Отсюда я заключаю, что на узкую встречу мне, очевидно, не удастся поехать, о чем я прошу предупредить В.Г. и В.П. На сессию я уже безусловно поеду.

Только здесь мне удалось дочитать четвертый и пятый номера «Знамени» за прошлый год и составить представление о Вашем романе в целом, тем более что на досуге я смог просмотреть и возобновить в памяти все предыдущее.

Вот что мне хочется сказать вам о романе. То, что это значительное литературное явление и очень нужное сейчас, Вы сами знаете. По внутренней, «химической» структуре отдельных образов и целого Вы продолжаете в этом романе, как и в «Буре» и в «Падении Парижа», ту линию русского художественно-публицистического романа, где главным «героем» является авторская мысль, — особенности этого вида художественной прозы хорошо очерчены Белинским в сопоставлении «Кто виноват?» Герцена с «Обыкновенной историей» Гончарова. Но герои Ваши все же более объективированы, живут помимо Вас (правда, не все и не всегда). Кроме того, Вы по-своему переработали характерную для западноевропейской и североамериканской литературы последних десятилетий манеру параллельного движения и развития столь многих и столь разных судеб, что линии их жизни и деятельности часто не пересекаются, — их объединяет, организует все та же генеральная авторская мысль. Если учесть, что эти две особенности Вашего письма дают Вам возможность совершенно отбросить те из бытовых подробностей, описаний наружности и обстановки, которые Вы не считаете необходимыми (без которых, например, не может обойтись бытовое реалистическое произведение), — этот роман Ваш, как и два предыдущих, обладает исключительной емкостью, и в этом безусловно его достоинство и преимущество. На таком плацдарме решить такую тему в иной манере и невозможно.

Вместе с тем на последней трети или четверти романа отрицательно сказалась спешка. Как говорится, у автора уже не было времени на то, чтобы сказать все поточнее, покороче, поорганизованнее.

Сказалось это прежде всего в фабульном строении последней трети книги. Ваш опыт всегда прекрасно подсказывает Вам, как при таком параллельном развитии многих судеб найти в каждой из них (или в сочетании, переплетении некоторых из них) свою занимательность. И большей частью Вы ее находите. Один Ваш «козырь» — переход с мотива общественно-политического на мотив любовный — довольно долго действует безотказно. Но во второй половине однообразие приема уже становится заметным. Кроме того, в области политики Вам и во второй половине есть что сказать, а в сфере любви Вы уже более или менее выговорились, и здесь к концу романа появляются — скороговорка, даже штамп, повторение самого себя.

Разумеется, не только упомянутый «козырь» служит в отдельных звеньях романа пружиной фабульной: Ваше мастерство сказалось в том, как вы возбуждаете читательский интерес судьбой негра, судьбой адвоката, судьбой Минаева, всей историей с «Трансоком», связавшей людей двух континентов (в смысле развития сюжета). Через историю Саблона и Минаева Вы связали фабульно уже два мира! Кроме этих концентрированных «узлов занимательности» много второстепенных линий — история с Рене и его любовью, путь Нивеля, судьба архитектора Рихтера, история «пограничного» немецкого жителя Карла Бреннера и т. д., — в них есть и своя движущая пружина («что с ним, что с ней будет»), с другой стороны, они как бы перекидывают мостик от одного «узла занимательности» к другому.

Однако Вы обратите внимание на то, что с провалом «Трансока» и с возвращением Минаева на родину и его отъездом на Восток Вам уже трудно держать читателя в напряжении, отдельные судьбы (их становится все больше и больше!) уже калейдоскопически чередуют друг друга, фабульные нити, связывающие их, носят все больше частный, локальный, а поэтому действующий на короткие дистанции характер, и внимание читателя местами ослабляется, особенно в части азиатской. Исключение составляют, например, главы стокгольмские, варшавские, связанные с движением за мир, — это интересно по самой фактуре, а также потому, что там большая «нагрузка» на такие фигуры, как Дюма, Саблон, — они так хорошо вылеплены, что все, связанное с ними, занимательно само по себе.

У Вас немало больших удач в лепке характеров, социальных типов: почти все американцы и американки, особенно Лоу и его дети, Робертс, Смидл, профессор Адамс, Билл Костер и Виктория, это портной Маккорн и др.; французы — кроме уже упомянутых (Дюма, Саблона, Нивеля) еще и Самба, и этот министр Бедье с его женой и любовницами; из наших — старик врач, мать Сергея, Минаев и его мать, Ольга (с этим ее неожиданным поступком!), Шебаршин, Наташа, Вера; из немцев — Рихтер и баба его и другие.

К сожалению, — я объясняю это только спешкой, — такие образы, как Лежан, Мадо (столь чудно показанная в «Буре»), Рене после его «истории», Шебаршин в Стокгольме и Варшаве, Минаев, когда он уже на Востоке, — выполняют слишком общие «правильные» функции, говорится о них уже как-то скороговоркой и индивидуальность их вдруг теряется.

Главы — особенно китайские и отчасти корейские — читаются иногда без напряжения, — там, где построены на деталях не точных, приблизительных. Почти все, что происходит в Ницце, в Ларошели, тоже дано слишком суммарно, недостаточно точно отработано на деталях. Особенно бросается в глаза читателю, полюбившему образы «Бури», отсутствие какой-либо индивидуальной изюминки, которая бы снова и снова выделяла любимых героев среди многих лиц в этих массовых действиях: Мадо, например, действует в характере ее, но вызываемого ею в прошлом читательского обожания она больше снискать не может, нет каких-то милых, ясных, точных, только ей присущих жестов, слов, душевных движений. От этого страдает и столь важная, ответственная сцена, как встреча Мадо с матерью Сергея.

Там, где дело касается строительства (в Минске) или производственной деятельности Кранца, бросаются в глаза необязательные, приблизительные производственные детали и характеристики, создающие недоверие к автору (лучше уж совсем без них). В этом смысле, например, детали лесопосадок выгодно отличаются своей зримостью, конкретностью, — веришь, что это так и есть и было.

Обращаю ваше внимание и на то, что чем ближе к концу романа и чем больше появляется необходимых для осуществления вашего замысла новых эпизодических лиц (которых Вы, однако, скорее вынуждены показать, а подлинного аппетита художника к ним не имеете), тем чаще вы прибегаете к языку почти телеграфному, фраза неестественно укорачивается, подробностей уже слишком мало и они — выхваченные то оттуда, то отсюда — скачут перед глазами. Это бывает редко в первой половине, вернее, двух третях книги и все чаще в последней трети. (Разумеется, и в этой третьей части книги, включая последние ее главы, многое написано отлично; такие хорошие находки, сцены, отдельные запоминающиеся места и положения имеются, конечно, и в главах, которые я подверг здесь критике; но я сознательно развиваю в письме критическую часть в надежде, что некоторые мои замечания падут на благодетельную почву вашего собственного недовольства тем или иным местом и Вы еще тронете его рукой мастера к отдельному изданию.)

Подводя итоги, я нахожу, что роман нуждается, с одной стороны, в некоторой «чистке» и в сокращениях, а с другой — в узорной, филигранной работе в отдельных местах.

В целом же он мощен, гуманистичен, в нем клокотание народных сил, людской поток, грязь старого мира и борьба и становление нового человечества.

Написал Вам все это из добрых чувств и побуждений и прошу извинить меня, если где-нибудь неловко выразился. Учтите также, что я вижу в романе более достоинств, чем нашел времени для того, чтобы сказать вам о них.

Есть у меня к вам одна просьба. Не помните ли Вы целиком ту испанскую песню (с припевом «Ай, Кармела»), которую пела жена Неруды? Мне эта песня до зарезу понадобилась в новом моем романе. Если помните, не могли бы Вы переписать ее для меня по-испански и сделать подстрочник по-русски? Если не помните, не посоветуете ли, к кому мне можно с этим обратиться, кто может знать эту песню?

Все это можно передать или сообщить мне в больницу через Ангелину Иосифовну <Степанову>.

Кстати, в газетах промелькнуло было известие о тяжелом положении жены Неруды после автомобильной катастрофы. Как ее дела нынче?

Желаю Вам всего доброго и крепко жму Вашу руку.

Впервые (с купюрами) — ЛГ, 29 декабря 1976. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2265. Л.7-12. Ответное письмо ИЭ см. П2, №336.

235а. П.Неруда, Ж.Амаду

Исла-Негра, 8 марта <1953>

Илья,

В связи со смертью Великого Капитана выражаем тебе соболезнование и хотим сказать, что мы с тобой всегда (в любой час или во все часы).

Статья для <К.М.> Симонова будет послана через неделю.

Впервые. Перевод с исп. Э.В.Брагинской. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1967. Л.8. Жоржи Амаду (1912–2001) — бразильский писатель; ИЭ, посвятивший ему статью «Наш друг Жоржи» (1962), является одним из героев книги мемуаров Амаду «Каботажное плавание». Оба автора письма были в ту пору активными участниками коммунистического движения, не видевшими своей жизни вне его рядов; наивно веря в коммунистическую доктрину, они, однако, не были ортодоксальными догматиками и многое в СССР, в оккупированных им странах и в подчиненном ему международном коммунистическом движении, вызывало у них безусловную горечь.

236. Е.А.Долматовский

<Москва,> 2 сентября <19>53

Уважаемый Илья Григорьевич, я не мог написать раньше, так как в день нашего разговора по телефону стихи Манделя еще не были доставлены от Вас в институт. Сегодня я перечитал те, что читал раньше (газетную подшивку), а также впервые прочитал стихи «Влажный снег» и главы «Отчизны», которые мне не были показаны, не знаю, по какой причине.

Газетные стихи Манделя плохи, в них нет ничего, кроме стихосложения. В институте я видел протокол, где сказано, что я дал на эти стихи отрицательную рецензию. Это неточно. Я отказался давать рецензию, т. к. считал, что дело не в оценке стихов: когда человека реабилитируют, его восстанавливают на работе (в данном случае — на учебе). Я заявил, что приемная комиссия, в которую я входил, здесь ни при чем, решать о восстановлении должна администрация.

Теперь несколько слов хочу сказать Вам о Манделе. Я не знаю, каков он сейчас, но последние впечатления о нем (правда, давнишние) — самые неприятные. Это был худший вид литературного мальчика, уродствующего (так! — Б.Ф.) и кривляющегося. Гудзенко, на которого Вы ссылаетесь, говорил о Манделе всегда иронически.

В рукописных вещах, которые я прочитал сегодня, есть хорошее, но они то и дело забиваются чужими голосами, литературщиной.

Что касается тона и стиля Вашего разговора со мной, то он меня глубоко возмутил и оскорбил, но не смог убить чувства любви и уважения к Вам, выработавшегося за долгие годы. По-видимому, у Вас так много искренних друзей, что Вы легко можете себе позволить плевать в лицо одному из них.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1522. Л.11.

237. В.Г.Лидин

Москва, 21 сентября 1953

Милостивый государь Илья Григорьевич,

рассеянная жизнь, которую Вы ведете, и Ваше длительное пребывание в созданной Вами новой Ясной Поляне лишают меня удовольствия разумных и впечатляющих бесед с Вами на всевозможные темы, преимущественно нравственные. Тем не менее, пользуясь оказией, посылаю Вам это письмо с изложением моих неизменных чувств к Вам и надеждой все-таки повидать Вас в текущем году. Равным образом, напоминаю Вам, что последнего Вашего произведения нет в моей библиотеке, что отражается на полноте представленных в ней сочинений Ваших.

Весьма возможно, что этой осенью я буду охотиться в волоколамских лесах и тогда заверну к Вам с дичью или, скорее всего, без дичи, так как егеря повезут ее прямо в Москву.

Прошу передать Вашей уважаемой супруге мое глубокое почтение.

Остаюсь преданный Вам

Сентября 21, 1953 года.

Впервые. Копия — РГАЛИ. Ф.3102. Оп.1. Ед.хр.255. Л.2. Фамилия Лидин упоминается в поэме Пушкина «Граф Нулин» — отсюда и подпись под письмом.

238. Г.Фаст

Нью-Йорк, 24 декабря 1953

Дорогой мой Эренбург,

Думаю, что Вы, как писатель, легко можете представить себе, чем были для меня последние несколько дней. После многих лет все той же борьбы здесь, в Соединенных Штатах, непрерывно испытывая трудности, терпя поражение в одном сражении за другим, у меня едва хватило сил перенести это мощное рукопожатие мира и дружбы из-за огромного океана и эту величайшую честь. Столько сразу пришлось сделать, столько всего написать и столько передумать! И все-таки хватаюсь за первую же возможность, чтобы передать Вам привет и благодарность за Вашу телеграмму, а через Вас многим другим людям, которых Вы знаете и с которыми часто встречаетесь. Передайте им, пожалуйста, мою признательность и привет.

Уже больше четырех лет прошло с тех пор, как мы сидели вместе в Париже и говорили о многом. Должен сказать Вам, что это был очень значительный момент в моей жизни, и я вспоминаю его еще и еще, всякий раз, как мне нужны новые силы. С нетерпением жду новой встречи с Вами, старый друг, чтобы обнять Вас и потолковать с Вами так же славно, как мы говорили в те дни.

Искренне Ваш

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2274. Л.2. Говард Фаст (1914–2003) — американский писатель; участник просоветского Движения сторонников мира, порвавший с ним после 1956 г.