277. Веркор
Париж, 21 января 1957
Дорогой друг,
Советское посольство теперь получило все эстампы для выставки. Остается упаковать оттиски в рамы… Примерно пятьдесят и отправить их с прочими. Вы получите — не считая репродукций малого формата и открыток — около 200 оттисков большого формата. Это значительно больше, чем нужно, но мне показалось, что лучше отобрать нужные на месте — в зависимости от вида предоставленных помещений и их площади, нежели это сделать здесь, по существу вслепую. Мне сообщили несколько дней назад о существовании репродукции в размере оригинала (2 м х 1,2 м) ренуаровской «Мулен де ла Галет», которая имеется в нескольких экземплярах. Она была заказана Мальро в бытность его министром, когда он задумал создать «мнимую» коллекцию для провинциальных музеев. Но когда ее изготовили, Мальро уже не был министром. Я еще не знаю, смогут ли мне предоставить один из этих экземпляров. Совершенно очевидно, что для выставки это будет пик интереса. Во всяком случае учтите меры, которые потребуются для ее размещения; если я не получу эту репродукцию, мы еще успеем чем-то закрыть возникшую дыру в экспозиции.
Мы едем в Лондон в начале февраля, а оттуда в Москву.
Итак, до скорой встречи.
Дружески к вам обоим
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1364. Л.8.
278. П. Цветеремич
Рим, 27 февр. 1957
Дорогой и уважаемый Илья Григорьевич!
Я Вам никогда не писал до сих пор, но должен сказать, что память о Вас всегда была во мне очень жива, и как могло бы быть иначе, когда я постоянно, в моей ежедневной работе, слежу за советской культурою, в чьем последнем развитии Вы занимаете такое место, и когда я имел счастье лично с Вами познакомиться? К тому же я должен прибавить, что память о Вашей личности, о Вашей компании, о Вас как друге, безусловно не может так быстро стереться во мне. Ваша телеграмма с новогодним приветом мне принесла огромную радость; могу искренне сказать, что я был ею просто тронут, что Вы помните обо мне, и сожалел, что до этого я Вам послал только открытку из Алласио. Должен сказать, что во мне всегда какое-то стеснение в сношениях с людьми, чью личность я больше ценю.
Я давно хотел Вам писать, и по простой привязанности и уважения, и по делам, но не решался. Теперь пишу, и будет, кончено, с нерешительностью. Прежде всего надо сказать, что сейчас после Вашего отъезда из Рима, мне предложили совершить путешествие в СССР с группой деятелей культуры и работников Общества Италия-СССР; при этом меня уверяли, что я смогу заняться только вопросами, которые меня профессионально интересуют, не теряя ценного времени короткого посещения в туристическом визите. Так я очень охотно принял предложение, тем более что, как Вы знаете, я никогда не был в СССР, что, сказал бы, не просто пробел, а настоящий гротеск в моем случае, т. е. в случае человека, который годами занимается «советсковедением», если можно так выражаться, написал книгу, десятки статей, перевел тысячи страниц и читал десятки лекций об этих темах, и вообще признан в этой области. Ну, короче говоря, я собрался ехать в СССР и так думал там вас снова встретить и, тоже с вашей помощью, заняться между прочим собиранием материала для той маленькой хрестоматии советской поэзии 1955-56 гг. на итальянском языке, о которой, м.б., помните, я Вам сказал уже в Риме. По этой причине я тогда Вам не писал, что думал Вас скоро встретить. Но, говорит итальянская пословица, «ил дьяволо чи метте семире ле корна», черт всегда наложит свой рог, и путешествие не состоялось. Это из-за венгерских происшествий, вследствие которых итальянские власти позволили отказать визу на СССР. Они не прямо отказали, но ввиду «беспорядков в восточной Европе», «советовали» ожидать и таким образом сорвали путешествие группы. Потом пошли горячие времена. Наше внимание, наш ум и сердце были прикованы событиями, как несомненно и с вами случилось. Кроме того, у нас состоялся съезд компартии. При все этом трудно было заняться своими личными делами.
Недавно я читал Вашу интереснейшую статью на «Литературной газете». В сокращенном виде на днях она появится на «Контемпоранео»; читал тоже Вашу блестящую статью о Франсуа Вийоне и Ваш теплый и проникновенный профиль Марины Цветаевой. Именно это я думаю переводить и печатать в нашем журнале «Рассенья Совиетика», где мы уже опубликовали (№5, 1956) Ваш венецианский доклад для ЕОК. В этом же номере мы дали несколько страниц стихов Берггольца, Евтушенко, Заболотского, Мартынова, Пастернака, Слуцкого. Номер имел большой успех. В №6 (1956) мы дети отрывки «Трудной весны» Овечкина вместе с другим интересным материалом, как умная статья Штута (из «Нового мира») о «белых пятнах» в истории советской литературы и статья о советском театре (из «Вопросов философии»); в №1 (1957) будут, между прочим, «Литературные заметки» К.Симонова, неизданные статьи Эйзенштейна и испанский дневник Кольцова. Кроме того, мы опубликовали статьи Грабаря о живописи и Борисовского об архитектуре. Я Вам послал эти номера и вместе с редакцией сильно прошу высказать Ваше мнение и советовать, что будет уместно печатать в нашем журнале, так как, может быть, много интересного выпадает из нашего поля зрения. Некоторый отклик вызвал у нас в Италии роман В.Дудинцева. Я перевел несколько отрывков его для еженедельника коммунистической молодежи и написал очень сокращенный вариант (по американскому обычаю, упаси меня бог от автора!) для массового иллюстрированного журнала «Вие Нуове». На «Контемпоранео» я написал заметку о романе и дискуссии о нем в Доме литераторов в Москве.
А наконец я к Вам обращаюсь с прямой просьбою. Это насчет сборника советских поэтов. План такой: маленький сборник (приблизительно 4.000 стихов), который покажет расцвет русской советской поэзии в последних порах, а не настоящая хрестоматия, претендующая дать полную картину советской поэзии. В ней таким образом будут только поэты, отличившиеся продукцией 1955-56-57 гг., а напротив, нет таких, и, м.б., знаменитых, которые не дали ничего важного в последнем периоде. Сборник, в моей идее, должен быть живой документ текущего интереснейшего момента русской советской поэзии, в этом его культурная ценность. Особое внимание хочется уделять молодым поэтам и тем поэтам, которые в прошлом были изгнаны от фактической литературной жизни, а теперь сильно участвуют в поэтической жизни. По-моему сегодня у русской поэзии некоторые крупные личности интернационального масштаба, которые нельзя игнорировать, такие, как Мартынов, Ахматова, Пастернак, Заболотский, и м.б., Слуцкий. В сборнике я намерен поместить следующих поэтов: О.Берггольц, Б.Пастернак, А.Ахматова, Л.Мартынов, Б.Слуцкий, Н.Заболотский, Луговской, Р.Рождественский, Смеляков, Кирсанов, Евтушенко, Алигер; у меня есть еще сомнения насчет Прокофьева, Ваншенкина, Михалькова, Асеева, Маршака. Очень желал бы узнать ваше мнение о выборе, вследствие чего, конечно, буду готов внести какие-либо изменения в списке имен. А какие именно стихи вышеназванных поэтов? спрашиваете Вы. Вот: вообще стихи, опубликованные в литературных журналах («Новый мир», «Знамя», «Звезда», «Октябрь», «Нева», «Юность», которых у меня полный комплект), в альманахе «Литературная Москва 1956», в «Молодой гвардии» и в сборнике «День поэзии». Этих двух последних, кажется, очень важных изданий у меня еще нет. Так точно нет еще у меня «Стихов» Мартынова, нет поэмы «Строгая любовь» Смелякова, нет двух книг Р.Рождественского («Моя любовь» и «Флаг весны»). Я надеюсь их скоро получить через издателя Фельтринелли, который будет изда<ва>ть этот сборник и у которого есть свой человек в Москве в лице Д’Анджело, итальянского работника радио. Через наше общество я тоже спрашивал те же книги и издания у М.Аплетина из иностранной комиссии СП СССР, который нам писал, спрося какие произведения нам желательно получить. В крайнем случае я позволю себе прибегнуть к Вашей любезности, но, пока нет надобности, предпочитаю Вам не мешать с этими мелкими запросами. У Вас я просил бы другое: не могли бы Вы писать для сборника <стихов 1955–1956 гг. советских поэтов> предисловие, обращенное к итальянским читателям? Издатель, конечно, был бы очень рад, и с моей стороны я думаю, что предисловие Эренбурга представляло бы для итальянского читателя самым лучшим ознакомлением с этим поэтическим явлением. Кроме того, вместо заметки о каждом поэте, помещенном в сборнике, как обычно делается, я хотел бы поступить иначе, т. е. я желаю, чтобы каждый поэт написал короткое (м.б., только страничку) заявление о себе, о своем творчестве. Что вы думаете, можно будет добиваться этого? Если не ото всех, по крайней мере от большинства их, и это будет интереснее и это больше приблизит иностранного читателя. <…> М.б., Вы узнали, что когда развивались венгерские события, Карло Леви написал открытое письмо на газету «Аванти», предлагая встречу итальянских, советских и венгерских писателей в Москве, чтобы вместе судить о наболевших вопросах. Теперь наше общество <дружбы Италия-СССР> официально поддерживает такое предложение и думает послать в Москву Леви и некоторых других писателей, которые могли бы толковать с вами, советскими писателями, если не о Венгрии, то о разных проблемах, устанавливая положительную связь Что Вы думаете об этом?
Илья Григорьевич! Я больше вас не задерживаю, это страшно злоупотреблять Вашим терпением. Можете мне написать в Общество <«Италия-СССР»> или прямо мне на личный адрес. Примите мой сердечный почтительный привет, пожелание от всей души успехов в Вашей деятельности, привет и от моей жены и от всех друзей, и пожелания здоровья и радостей для Вас и Вашей семьи.
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2341. Л.9. Написано по-русски; все особенности текста сохранены; печатается в сокращении. На подлиннике помета секретаря ИЭ Н.И.Столяровой: «ИГ ответил лично 20 марта». Переводчик с русского на итальянский, тогда коммунист, писатель Пьетро Цветеремич (ум. 1993) переписывался с ИЭ с апреля 1953 г., перевел ряд произведений ИЭ. Письма ИЭ к Цветеремичу см. П2, №537, 554.
279. Э. д’Астье де ла Вижери
Париж, 7 марта 1957
Дорогой друг,
Трудности теперь повсюду. «Леттр франсез» отказалась публиковать, даже в отрывках, Вашу статью из «Литературной газеты». Мотивируют это тем, что в «Обсервер» появились достаточно пространные фрагменты, а кроме того, Ваша статья обращена скорее к советским писателям, чем к французским.
С «Либерасьон» по-прежнему плохо, но мы с Клодом Руа (несмотря на его собственные сложности) посмотрим, что можно сделать… Согласитесь ли Вы, в случае необходимости, провести «диалог» на эту тему на страницах «Тан модерн»? Если да, я поговорю с Сартром.
Мы увидимся с вами в Берлине 30 марта, я очень рад этому, но мне надо было бы самому ненадолго приехать в Москву сразу после Бюро <Всемирного Совета мира>, чтобы обсудить все серьезно.
Здесь я объяснил такую необходимость. Можете Вы со своей стороны поддержать эту идею?
Хочется надеяться, что по крайней мере у Вас уже, как и у нас, ранняя весна, которая сможет компенсировать другие холода.
Спасибо за поддержку д’Астье — литератора.
Впервые — ДП. С.687. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1239. Л.5. Ответ на письмо ИЭ от 27 февраля 1957 г. (см. П2, №386).
280. О.Д.Форш
<Ленинград,> 26 III 1957
Дорогой Илья Григорьевич
Здравствуйте! Так давно с Вами не было переписки, что боюсь, сразу подумаете — просьба…
И вот нет. Никакой как есть просьбы. Я давно хочу написать Вам. Недавно была совсем больна при конце и выбралась! Переживаю вторую молодость, такая облегченность души и тела и вот пользуюсь «отпуском», чтобы сказать милым людям, с которыми все дни шла и идет моя жизнь, ласковое слово. Вас и Любу очень хорошо вспоминаю. К Вам лично чувствую неизменную благодарность и восхищение за Ваши статьи во время войны. Они давали людям силу и утешение. Недавно порадовалась, что Вы написали про Пикассо и надеюсь, что много еще скажете о живописи вообще — недавно разбирала архив мой и нашла часть рисунков Любы на «Под куполом». Хочет ли она, чтобы я ей их прислала? Они пером и приятные по светотени. Знаю, что вы хорошо знакомы с <В.С.>Гроссманом, передайте ему мой сердечный привет и уважение за его прекрасные книги. Жду от него большое. Если будете в Ленинграде, загляните к нам.
Будьте оба здоровы, счастливы, удачливы.
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2302. Л.1. С писательницей Ольгой Дмитриевной Форш (1873–1961) ИЭ подружился в Париже в 1927 г. Сохранился экземпляр романа Форш «Ворон» (Л., 1934) с надписью: «Дорогому Эренбургу Илье Григорьевичу с большой надеждой на особое завершение его даров (хоть он уже не стажёр, а отличный писатель) Привет! Ольга Форш. 15 VI 1934».
280а. С.И.Сталина (Аллилуева)
Москва, 7.VIII. 1957
Дорогой и уважаемый Илья Григорьевич!
Когда я прочитала Вашу статью о Стендале в «Иностранной литературе», моей первой мыслью было писать к Вам. Не знаю, о чем именно — о себе, о книгах, об искусстве вообще, о нашей молодежи, о «Красном и черном», о любви, о людях, которых я знаю, — словом, мне захотелось непременно с Вами говорить. Два дня я ходила с этой неотвязной мыслью — и вот, в результате Вы должны будете прочитать еще одно несуразное письмо из числа тех сотен, которые Вы получаете. Но я знаю, что Ваша профессия — «наблюдать человеческие сердца» и поэтому, может быть, Вам будет любопытно, что думает о жизни молодой советский литературовед, женщина, и притом человек не совсем обыкновенной судьбы.
Вот, профессия моя — литературоведение. Я, конечно, плохой литературовед; у меня нет статей, монографий. Но я очень люблю литературу, с детства; процесс оформления чувства и мысли в слова всегда представлялся мне чудом, а Жан Кристоф и Аннет Ривьер — мои друзья, без которых я скучаю, когда их долго нет. Мои друзья со школьной скамьи, мои однокурсники по университету, мои сегодняшние товарищи по работе (я работаю в Институте Мировой Литературы им. Горького) — все мы любим литературу со всей страстью сердца. Но вот беда: у каждого из нас да и у других наших коллег, есть десятки интересных мыслей об искусстве, но мы никогда их не произносим вслух в те моменты, когда нам представляется трибуна научной конференции и страницы журнала. Там мы пережевываем жвачку известных всем высушенных догм. И это не от нашего лицемерия, это какая-то болезнь века, в этой двойственности даже никто не видит порока, это стало единственной формой мышления интеллигенции (я говорю о своей среде, которую знаю).
В 1954 году я защитила диссертацию на тему «Развитие передовых традиций русского реализма в советском романе». Когда я сейчас ее перечитываю — мне смешно, но процесс работы, пристальный анализ были для меня колоссальной школой, вернее, первыми ее ступенями, потому что диссертация была окончена, а думать над этой самой темой я продолжаю все время. И вот что мне страшно, вот что со мной произошло. Что такое реализм, реалистическая литература, ее методы, принципы, традиции, что такое наш сегодняшний реализм — всему этому меня учили в школе (я окончила десятилетку в 1943 году), учили в Университете, и в аспирантуре по всем известным традиционным нашим сводам и канонам. Не скажу, что они казались мне несправедливыми; нет. Но они были узки, они были испорчены и обескровлены дешевой популяризацией и, наконец, они были совершенно оторваны от развития современного искусства и литературы, от века, от чувств эпохи, от современного человека. Я была обыкновенной советской студенткой, такой — как и мои сверстницы, и мне — всем нам — для полного выражения наших чувств были совершенно необходимы и Маяковский, и Пушкин, и Пастернак, и Ахматова, и Р.Тагор, которым мы увлекались на первом курсе; мы бегали на концерты в Консерваторию и на вечера испанского певца Фернандо Кардона, ходили в Третьяковку и читали стихи Сельвинского, нам очень нравились стихи Симонова, но мы читали по ночам с карандашом в руках и «Войну и мир». Моим любимым из чеховских рассказов был и всегда будет «Архиерей», может быть, самый трагический из всего, что он написал; с юности я люблю точность слов у Ахматовой («настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха…» — как можно сказать точнее?!), я рыдала над «Молодой Гвардией» Фадеева, я готова снова перечитывать «Сердце друга» моего самого любимого советского писателя Казакевича — и я никогда, держа в руках хорошую книгу, не находила, не чувствовала разницы «реализмов», той самой разницы, о которой мне пришлось писать целую диссертацию в 300 страниц. Диссертация ведь пишется по известным научным формам. Когда я выбрала эту тему, мне объяснили: «А, это у вас проблема традиций и новаторства, очень, очень интересно. Раскройте традиции, раскройте новаторский характер советской литературы, установите преемственность и т. д.». Так я села за работу. А когда окончила ее — мне было ясно, что я не нахожу этого всего в литературе, что для меня есть реализм, есть искусство большое и настоящее и что я никак не могу «сделать выводы», которые мне подсказывает мой научный руководитель. Так мою работу и охарактеризовали: «Интересный художественный анализ, много тонких наблюдений, но выводы недостаточно точны». А умный и тонкий человек Г.А.Недошивин, которому я дала прочитать работу перед защитой, чуть не плача заявив ему, что уже сама в ней ничего не понимаю, сказал: «Вы как-то теряетесь пред самым существом Вашей проблемы — в чем же сущность новаторского характера социалистического реализма в самом процессе типизации?». Да, я терялась, ибо я никак не могла эту сущность найти, исписав 300 страниц… Но назавтра была защита, пришло много народу и все было прекрасно. Все недостающие слова были хором произнесены, и все стало на свои места. Я стала кандидатом филологических наук и обрела право учить молодежь — Чему? Я не берусь сказать это и сегодня. Учить догмам я не стану.
Ваша статья о Стендале привлекательна для меня больше всего позицией: искусство, литература, слово о человеке, о его жизни в обществе вечны тогда, когда они шире и глубже тенденции дня. Любовь, честолюбие, революцию, страсти и чувства эпохи можно охватить только с каких-то очень широких и общегуманистических и общедемократических позиций; тогда Жюльен Сорель и Анна Каренина становятся вечными характерами. Этой широты мышления и видения нет ни в нашем искусстве, ни в литературе, ни в литературоведении, потому что в этом видят не достоинство, а порок. Молодой талантливый литературовед А.Д.Синявский написал небольшую монографию о Пастернаке для 3-х томной истории Советской литературы, готовящейся в нашем институте. Эта великолепная работа написана именно с таких широких позиций гуманистического и жизнеутверждающего слова, как только и можно писать о Пастернаке. Ее очень хвалили, но, увы, в 3-х томник она очевидно не войдет, потому что работа отходит от прямых норм и форм узкой классификации, в которые никак не втиснешь Пастернака. И вот таким образом из Истории советской литературы этот поэт — крупнейший художник — «выпадает», ибо с этих узких позиций поставить его рядом с Горьким никак нельзя. А с точки зрения большого настоящего искусства, служащего народу, человечеству, прогрессу — это можно и должно, и необходимо было сделать! И с точки зрения большого, передового гуманного искусства прекрасно стали бы рядом и Горький и Маяковский и Пастернак и Ахматова и Фадеев и Казакевич, потому что они все-все — нужны советскому человеку в разные моменты его жизни, для выражения различных состояний его сложной духовной жизни. Я не ломлюсь в открытую дверь, не я, к сожалению, декларирую все это перед глухой стеной.
Вот «Красное и черное», вот юный Жюльен Сорель, пылкий, искренний, в чем-то добрейший, в чем-то хитрейший молодой человек. Он — дитя революции, революция сделала его судьбу сюжетом для Истории. Разве этот молодой человек незнаком нам сегодня? Разве у нас честолюбие перестало быть двигателем душ? и разве колесо Истории не раздавило сотни таких горячих голов, выбитых из захолустной жизни и устремившихся по незнакомым орбитам куда-то вдаль и ввысь? А сколько трагических любовных историй разыгрывается в нашей жизни, в каждой из которых запечатлевается история нашего общества!
Когда мне было 17 лет и я училась в 10-м классе школы, я познакомилась с А.Я.Каплером, и мы полюбили друг друга. Это был очень короткий роман, напугавший и возмутивший всех ханжей, это были чистейшие и прекраснейшие чувства тепла, уважения, привязанности, нежности друг к другу двух людей, разделенных возрастом, воспитанием, условиями жизни, всеми тысячами условностей пошлой традиционной жизни. Каплер поплатился за это десятью годами ссылки и лагерей, я — разочарованием в правоте и мудрости одного близкого мне человека, разочарованием во многом, что связано было для меня, до того, с абсолютностью его имени. Но прошло 12 лет, и вот, встретившись, мы посмотрели в глаза друг другу, и оказалось, что не забыто ни одно слово, сказанное друг другу тогда, что мы можем разговаривать, продолжая фразу, начатую 12 лет назад, понимая друг друга так же легко и свободно, как это было тогда. Чудо осталось живо и не исчезло до сегодняшнего дня, хотя новые условности и новые барьеры снова нас разделили и, должно быть, навсегда.
У меня была нянька, старуха, прожившая в нашем трудном доме 30 лет. Деревенской девчонкой 13 лет ее взяли работать в дом к помещику, потом перевезли в Петербург. Она была хорошенькой и очень смышленой девчонкой, все умела, любила читать книжки и работала в богатых, образованных и либеральных домах то экономкой, то поварихой, то нянькой. Довольно долго жила она в семье Н.Н.Евреинова, видела Лансере, Трубецких, как-то я показывала ей репродукции портретов Серова, она увидела «портрет фон Дервиз с ребенком» и сказала: «А, фон Дервиз, я помню ее, она бывала у моей буржуйки» (так она называла своих бывших хозяек). Вот эта Александра Андреевна, прекрасно знавшая русскую литературу оттого, что была любознательна, умевшая великолепно рассказывать русские сказки, попала в 1926 году в наш дом. За ней бегали толпами дети, жившие тогда в многолюдном Кремле, и, открыв рот, слушали ее прибаутки и песенки. Когда к нам в дом приехал как-то Горький, она смотрела на него в щелку двери; ее вытащили за руку в переднюю и представили писателю, который спросил, что же она читала из его книг. Она назвала ему: «Мать», «Детство», «В людях», а особенно ей понравился рассказ «Рождение человека». Горький был очень доволен. У нее был муж, фельдшер, бросивший ее с двумя сыновьями во время мировой войны. Один сын умер, другого она вырастила сама, он сейчас преподаватель Тимирязевской академии, работает над докторской диссертацией. Мальчишкой она привезла его в Москву из деревни и спросила у моего отца, куда его определить. Это были первые годы коллективизации, и естественно ей сказали, что «нам сейчас нужны люди в сельском хозяйстве». Так она определила судьбу своего сына. В 1955 году мы справляли ее 70-летний юбилей, и удивительно, сколько добрых слов было сказано ей, делавшей людям только добро всю жизнь. Для меня она была в течение всей моей жизни оплотом спокойствия, трудолюбия, тепла, какого-то эпического спокойствия, каратаевской «круглости» и неиссякаемого оптимизма. Она была толстуха, обожала вкусно готовить и кушать, болела грудной жабой и с ней делались припадки оттого, что она лазила с детьми под стол на четвереньках или кидалась ловить бабочек. А последний приступ случился с ней оттого, что она со всех ног побежала к телевизору посмотреть на приезд в Москву У Ну и, споткнувшись, упала. Мы похоронили ее на Новодевичьем рядом с могилой нашей матери.
Вот два сюжета из нашей современной жизни, как видите. Два романа можно написать, если вспомнить всех окружающих людей, которых я знаю, если взять детали душевной жизни, если вспомнить, на фоне какой бурной и изменчивой истории развивались эти сюжеты — один любовный, другой просто история жизни одной женщины. Какие это великолепные могли бы быть «Картины общественной жизни», сколько поэзии в такой истории любви, сколько исторической закономерности в судьбе моей няньки! Должно быть, это был бы чистейший реализм. Но почему способы «его типизации» должны были бы быть «новаторскими» по сравнению, скажем, со «способами» Льва Толстого — я не понимаю, хотя за то, что должна понимаю, обязана понимать, мне платят ежемесячно 1800 рублей в моем институте!
Вот о чем можно написать автору статьи о Стендале, вот что такое «Красное и черное», вот почему искусство — настоящее искусство, как его ни называй, — объединяет очень многих людей, и даже, в какой-то степени, нас с Вами, дорогой Илья Григорьевич.
Я написала Вам все это просто потому, что не могла не написать. Извините меня, если это неинтересно. Я не надеюсь получить от Вас ответ, потому что я ведь Вас ни о чем не спрашиваю. Вы мне уже на все ответили в своей прекрасной статье. Я очень признательна Вам за Вашу страстную любовь к искусству и за то, что Вы, один из немногих, умеете находить слова правды, произнося эти слова вслух, и не прибегая к той двуличности, которая для нас всех — современных советских обывателей-интеллигентов — стала второй натурой. Я думаю, что Ваша статья «Уроки Стендаля» вернется к Вам не одним десятком благодарных писем.
Примите мои самые сердечные и искренние чувства.
Впервые — в «Письмо Светланы Сталиной Илье Эренбургу в контексте литературной кампании 1957 года». Вступительная статья и публикация Б.Фрезинского (ВЛ, 1995, №3. С.293–304). Подлинник — собрание составителя. На письме помета секретаря ИЭ Н.И.Столяровой: «И.Г. ответил сам, август 1957»; поэтому копии ответа в архиве ИЭ нет. Светлана Иосифовна Сталина (Аллилуева; р. 1926) — дочь И.В.Сталина.
281. Б.Липшиц
<Париж,> 24 VIII <19>57
Эренбург, дорогой, будьте другом, помогите Андрюше, объясните кому что нужно — Вы знаете это все с давних лет. Знаете, что Горький и Роллан были за то, чтобы его мне вернули Сейчас я тоже хлопочу об этом и надеюсь, что ему разрешат вернуться к старой матери, тем более, что он сам, так сказать, сейчас вроде как инвалид — туберкулез, ревматизм и т. д. и т. п. — но Вас сейчас прошу просто помочь ему остаться пока что в Москве. Вы сейчас член Правительства и сможете объяснить все как да что кому следует. Андрюша сможет дать сам Вам все необходимые для этого детали. Лишь бы он нашел Вас сейчас в Москве! Самый что ни на есть сердечный привет Любови Михайловне.
Жму дружески руку
Впервые (в сокращении) — в комментариях к ЛГЖ (т. З, М., 1990. С.387). Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2454. Л.19–20. Поэтесса, родившаяся в Белоруссии, Берта Китроссер (жена русского литератора-эмигранта С.Шимкевича, во втором браке — жена франц. скульптора Жака Липшица, вместе с которым она изображена на знаменитом портрете 1917 г. работы Модильяни); ИЭ познакомился с ней в 1913 г. в Париже.
282. Б.Н.Полевой
Москва, 13 сентября 1957
Дорогой Илья Григорьевич!
Извините великодушно за то, что я с таким свинским опозданием отвечаю на Ваше письмо. Дело в том, что я удрал на родину, в Калинин, «…вдали от шума городского» сочинять роман. Сижу у деда на огороде и пишу. Вот поэтому-то письмо Ваше только ко мне сегодня и попало. Но одному из этих крамольников я уже на эту тему отвечал. Посоветовал обжаловать само решение в ЦК Украины, а потом и в ЦК ВЛКСМ. С Шелепиным я говорил лично. Он обещал помочь. Полагаю, что крамольники уже воспользовались этим советом.
Чушь какая! Просто питекантропы какие-то там в Одессе. А не вызвано ли письмо к Вам желанием получить Ваш автограф? Ребята народ хитрый и иногда на такие <1 слово нрзб> пускаются.
Ну, сердечный привет Вам и Вашей супруге. Ради бога, извините за запоздалый ответ.
P.S. Цюрихские сеянцы не взошли. Цветок же Ваш растет не по дням, а по часам. Приехал вот, глядь — он на одну треть вымахал.
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2051. Л.5. Речь идет о деле четырех студентов Одесского политехнического института, которых исключили из комсомола за доклады о французской живописи (импрессионисты, Сезанн и т. д.), и они обратились за помощью к И.Э. (президенту Общества СССР-Франция). ИЭ обратился за содействием к Б.Полевому (см. П2, №387), который добился отмены этого решения; в июле 1957 г. ИЭ обратился к Полевому с вопросом, как студентам добиться отмены выговора, которым им заменили исключение из комсомола. Ответом на новое обращение ИЭ и является это письмо.
283. Д.Ривера
Мехико, 25 сентября 1957
Дорогой Илья, я посылаю это письмо с моим другом Юрием Папоровым, который многое расскажет тебе о Мексике. М.б., ты сможешь завернуть к нам? Юрий сделал проекты балета Sol Quanajuis de la Cruz, он проявлял большой интерес к искусству и культурным связям твоей большой и моей маленькой страны в реализации этого балета. Я тебя поздравляю от всего сердца с выставкой Пикассо и твоими большими статьями. Советская культура спешно нуждается в свободе выражения и поисков в мире социалистического искусства. Эмма тебе посылает семена мексиканских растений, чтоб их попробовать вырастить в теплице на твоей даче.
Дружеские пожелания от Эммы и меня Любе и тебе
Saludos carinos!
Впервые. Подлинник — ГМИИ. Ф.41. Оп.1. Ед.хр.47.
284. А.Б.Чаковский
Москва, 3 октября 1957
Уважаемый Илья Григорьевич!
В нашей беседе, довольно короткой, имея в виду важность вопроса, а также и то обстоятельство, что редколлегия еще не успела ознакомиться с «Размышлениями в Греции» и продумать все связанные с Вашим очерком вопросы, я не имел возможности в целом и в частностях изложить все соображения редакции. Думаю, что Вы не возразите против того, что современная Греция занимает в очерке мало места, между тем, имея в виду послевоенные события в этой стране и ее нынешнее положение это больше всего интересует читателей. Размышления о древней Греции, о Византии занимают большую часть очерка, они имеют познавательный интерес, но некоторые Ваши соображения вызывают серьезные сомнения в смысле принципиальном, они могут привести к двусмысленному и просто неверному толкованию, противоречащему марксистскому пониманию исторического процесса. В частности, например, скептицизм автора, его пессимистические рассуждения о том, что «стало ли человечество взрослым». Письмо было бы очень пространным, если бы указали все места в «Размышлении», вызывающие сомнительные аналогии и ассоциации. Разумеется, это впечатление трудно исправить одним сокращением, потребуется еще работа и, главным образом, в отношении освещения политической жизни современной Греции. Время для этого, мне думается, есть.
В связи с октябрьским юбилейным номером журнала, «Размышление в Греции» могут быть опубликованы не ранее январского или февральского номеров журнала. Желательно было бы знать Ваши соображения по всем этим вопросам.
С уважением и приветом
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2346. Л.9. В 1955 г. ИЭ был введен в редколлегию журнала «Иностранная литература», однако вышел из нее после отказа Чаковского печатать повесть Хемингуэя «Старик и море» по конъюнктурным соображениям (см. 2-ю главу 7-й книги ЛГЖ). В 1956–1957 гг. ИЭ напечатал в «Иностранной литературе» эссе «Индийские впечатления», «К рисункам Пабло Пикассо», «Поэзия Франсуа Вийона», «Уроки Стендаля», «Японские заметки», вызвавшие резкое недовольство ЦК КПСС. Именно этим объясняется нежелание Чаковского печатать новое эссе ИЭ, который «критики» Чаковского не принял; 12 октября Чаковский уведомил ИЭ: «К сожалению, констатирую, что мы разошлись во взглядах на Вашу статью о Греции». Эту статью под названием «Размышления на Крите» напечатал в №9-10 журнал «Культура и жизнь». Сотрудничество с «Иностранной литературой» ИЭ возобновил только в 1963 г. после ухода из нее Чаковского.
285. П.Цветеремич
<Рим,> 30.Х.1957
Дорогой и уважаемый Илья Григорьевич!
Прежде всего разрешите Вас поблагодарить за теплую, искреннюю встречу при недавнем пребывании моем в Москве. Я надолго сохраню в памяти гостеприимство Ваше и Вашей жены. Те часы, которые я провел с Вами, составляют для меня ценное и взволнованное воспоминание, одно из лучших в моей поездке в СССР, где я имел случай встретиться с такими прекрасными людьми. Я хотел было Вам раньше писать все это, но как только я вернулся в Италию, разные деловые обстоятельства овладели мною; кроме того, именно в те дни состоялась встреча поэтов, которая совсем меня проглотила. Я уже не был хозяином моих дней, потому что, после встречи, мне предстояло провожать по Италии одну группу советских поэтов. Можно сказать, что вообще встреча оказалась успешной, главным образом в том смысле, что она показала и открыла возможность новых дальнейших встреч, настоящего диалога между итальянской и советской литературами. У меня такое впечатление, что и большинство советских поэтов, участвовавших во встрече, было довольно своей поездкой и видит во встрече полезное дело с перспективой. Они сами Вам расскажут обо всем.
«Контемпорашка» Вам очень благодарен за предоставление Вашего очерка о Бабеле, который появится в будущем номере, посвященном годовщине Октябрьской революции. Я его перевел целиком. К сожалению не будет рассказа Бабеля; к моей просьбе в ССП ответили, что на днях выйдет книга <Бабеля> и лучше ждать ее выхода.
На днях здесь в Италии появится роман Пастернака (к концу текущего месяца). Противно мне в этой печальной истории, что из-за того, что книга не выйдет в СССР, реакционные круги будут пытаться пользоваться ею на антисоветские цели. Я эту книгу перевел после того, что с советской стороны было заявлено о ее издании и когда не было мотива предположить обратное намерение. Во всяком случае она с полным правом принадлежит советской литературе, поскольку эта последняя является русской литературой. в современных условиях. Я думаю, что сегодня советское общество, советские читатели довольно зрелы, чтобы понять и различить и ценные и несостоятельные стороны таких произведений; если вычеркнуть из советской литературы неопубликованием, они просто приобретут фальшивую славу. Сейчас уже дело разумной и умной критики показать несостоятельные стороны и концепции таких книг; когда они все-таки живы в силу своей поэтической ценности, просто игнорировать и отрицать их не решает вопроса…
Я сейчас работаю, между прочим, над подготовлением того сборника современных советских поэтов, который Вы уже знаете. Очень полезны и ценны были мне по этому поводу Ваши советы, как и советы Мартынова и Слуцкого, с которыми я советовался, когда они были здесь. Кроме того, Общество «Италия — СССР» решило выпустить книгу, содержащую главные выступления на встрече поэтов и несколько стихотворений советских поэтов, в ней участвовавших, редакцией книги занимаюсь я.
Дорогой Илья Григорьевич! Здесь в Италии очень понравилась Ваша недавняя статья об октябрьской революции, которую опубликовала «Унита». Прошу Вас принять мой сердечный привет и искренний привет со стороны моей жены и прошу передать привет Вашей жене.
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2341. Л.11.
286. С.Н.Мотовилова
Киев, 14 XII <19>57
Многоуважаемый Илья Григорьевич.
Не знаю, в Москве ли Вы и застанет ли Вас мое письмо. Я пишу приблизительно так, как бросают бутылку в море. Может быть, из этого что-нибудь выйдет.
Вероятно, во время фестиваля Вы познакомились с итальянским переводчиком Виктором Страдой? Он когда-то мне писал, что Вы дали хороший отзыв о его статьях по русской литературе в «Contemporaneo» и был очень горд этим. В прошлом году он окончил философский факультет Миланского университета и хотел приехать дальше учиться к нам. Его приняли в аспирантуру Московского университета. Хлопотали о нем профессор Банфи, бывший председатель общества СССР-Италия, итальянский сенатор. К сожалению, Банфи умер. Наше московское университетское начальство советовало Страде после фестиваля остаться в Москве. Но он поехал домой проститься с родителями и вот застрял там. 11/2 месяца ему не выдавали итальянской визы, а теперь 2 месяца не выдают нашей визы. Все у нас говорят о контактах, об обмене студентами, а как доходит до дела до выдачи визы, так вот начинается такая волокита. Я знаю, что за ужас получение заграничного паспорта в нашем иностотделе. Моя мать 3 раза ездила за границу при советской власти. Я думала, что теперь это лучше. И главное, человек уже зачислен в аспирантуру и из-за какой-то волокиты застрял.
Не мог ли ректор Московского университета запросить наше посольство в Риме, почему задерживают эту визу. Вы так часто бываете за границей, что что-то понимаете в этих делах с визами.
Вкладываю письмо Страды мне, которое получила на днях.
Страду, вероятно, знают многие наши писатели. Мне говорили, что он здесь подружился со Слуцким во время фестиваля. Затем он их видел там всех (т. е. наших, посланных в Италию поэтов). Неужели никто не может ему помочь поскорее приехать в Москву?
Извините за беспокойство.
Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1942. Л.1–2. Софья Николаевна Мотовилова (1881–1966) — литератор, сестра матери писателя В.П.Некрасова.