Николай Иванович Бухарин родился 27 сентября (9 октября) 1888 года в Москве в семье учителя гимназии, математика; в 1893-1897 годах семья Бухариных жила в Бессарабии, затем вернулась в Москву. В августе 1900 года Николай Бухарин был зачислен во 2-й параллельный класс Первой московской мужской гимназии.

Илья Григорьевич Эренбург родился 14 (26) января 1891 года в Киеве, в 1895-м семья его переехала в Москву, где отец получил место директора Хамовнического медопивоваренного завода. Летом 1901 года Илья Эренбург сдал вступительные экзамены и был зачислен в 1-й параллельный класс Первой московской мужской гимназии.

Разница в два класса в детстве и юности – значительна, и, учась в одной гимназии, где, кстати сказать, старшие (5-8-й) и младшие (1-4-й) классы располагались на разных этажах и практически не общались, Эренбург и Бухарин познакомились лишь в 1906 году. Их различал не только возраст, но и качество учебы: Бухарин учился исключительно на пять и переводился из класса в класс с наградой первой степени, а Эренбург, выложившись на вступительных экзаменах (чтобы преодолеть процентную норму), быстро стал троечником, в 4-м классе его оставили на второй год из-за большого числа пропусков занятий и несдачи экзаменов по трем предметам (русский, латынь, математика). У Бухарина были универсальные способности, и учился он играючи. Эренбург мог заниматься только тем, что ему было интересно, проявляя к остальному полное безразличие. У обоих был несомненный общественный темперамент.

Бухарин руководил гимназическим кружком, который, начав с изучения Писарева, довольно быстро перешел от изящной словесности к куда более радикальным мэтрам политической мысли. Эренбург в ту же пору (осень 1904 года) вместе с учениками 4-го класса выпускал машинописный литературный (политически вполне невинный) журнал “Первый луч”1.

В январе-феврале 1905 года в гимназии прошли “беспорядки” (Эренбург тогда учился в 4-м классе, Бухарин – в 7-м); а в октябре 1905-го начались новые: они захватили все московские учебные заведения. Как докладывал своему начальству директор гимназии И. О. Гобза, 14 октября после первого урока учащиеся четырех старших классов собрались в помещении 8-го параллельного класса (где учился Бухарин), затем двинулись в актовый зал и провели там митинг, на который пришли и учащиеся других учебных заведений Москвы2. Занятия в гимназии отменили до 8 ноября. Затем в Москве началось вооруженное восстание, и занятия отменили уже до 13 января. И Бухарин, и Эренбург, оставаясь лично незнакомыми, участвовали в декабрьском вооруженном восстании (Эренбург помогал строить баррикады).

Знакомство с Бухариным Эренбург датирует осенью 1906 года3, когда, перейдя наконец в 5-й класс, он оказался на втором этаже гимназии и тут же познакомился со старшеклассниками Бухариным, Астафьевым, Циресом, Ярхо. (Борис Исаакович Ярхо (1889-1942) стал известным литературоведом и переводчиком; судя по КЛЭ, в 30-е годы он был репрессирован и в 1940-1941 годах оказался в Курске; умер своей смертью; Н. Астафьев в 1907 году был арестован, сослан и вскоре умер; о судьбе А.

Циреса ничего не известно.) Возможно, знакомство с Бухариным состоялось и чуть раньше. Во всяком случае, в сентябре 1906 года Эренбург уже действовал совместно с Григорием Брильянтом (Сокольниковым), который учился в Пятой гимназии и был признанным лидером социал-демократически ориентированной учащейся молодежи Москвы (с Бухариным Сокольников был к тому времени знаком по работе в марксистском кружке). Воспоминания А. Выдриной-Рубинской4 повествуют, в частности, о визите к автору – тогда социал-демократической активистке женской гимназии в Замоскворечье – в самом начале учебного года Брильянта и Эренбурга с целью договориться о восстановлении прерванной летними каникулами работы.

В конце 1906 года Бухарин и Эренбург вступили в большевистскую организацию.

Осенью 1906 года Бухарин и Сокольников объединили разрозненные гимназические кружки в единую социал-демократическую организацию учащихся; Эренбург активно участвовал в этой работе. По свидетельству А. Выдриной-Рубинской, он вместе с Сокольниковым, Бухариным, Членовым вошел в организационную комиссию и участвовал в формировании комитета социал-демократической организации учащихся5. К 1907 году эта организация оформилась. Вот важное свидетельство мемуаристки: “Душой нашей организации несомненно являлись Брильянт и Бухарин. Первый пользовался среди учащихся исключительным авторитетом благодаря своей серьезности, знаниям и вдумчивому подходу к работе. Второй был всеобщим любимцем, заражая всех своей бесконечной жизнерадостностью, бодростью и верой в дело. Пользовался большой популярностью среди учащихся и Семен Членов, блестящий оратор, прозванный Эренбургом за свое остроумие “Язвительным”6. В 1936 году, вспоминая гимназические годы, Эренбург напишет в “Книге для взрослых” о своих еще не казненных товарищах: “Сокольников был старше меня. Он казался мне стратегом: мало разговаривал, почти никогда не улыбался, любил шахматы. Бухарин был весел и шумен. Когда он приходил в квартиру моих родителей, от его хохота дрожали стекла, а мопс Бобка неизменно кидался на него, желая покарать нарушителя порядка”7. И в 60-е годы Эренбург будет вспоминать о заразительном смехе Бухарина: “…с тех пор прошло почти шестьдесят лет. Я помню только озорные глаза Николая и слышу его задорный смех. Он часто говорил нецензурные слова, им придуманные, – в словотворчестве ему мог бы позавидовать Хлебников”8. А. М. Ларина рассказывала мне о своем разговоре с Эренбургом в 60-е годы: “- Вы не знаете, какой он был веселый!

– Ну, это я хорошо знаю.

– Нет! В зрелые годы это было уже не то, а в юности я больше полутора часов выдержать его не мог”9.

Эренбург, бывший на два с половиной года моложе и Сокольникова, и Бухарина, тем не менее тоже стал заметной фигурой организации, впрочем, та же мемуаристка (иными свидетельствами мы не располагаем) пишет о нем так: “Сам же Эренбург, несмотря на свои исключительные способности, ладил далеко не со всеми благодаря своим эксцентричным выходкам, составлявшим отличительную черту его характера”10. О своих эксцентричных выходках той поры Эренбург в мемуарах не вспоминает (след этой эксцентричности, впрочем, остался в заявлении, которое направил семнадцатилетний Эренбург 1 июня 1908 года в Московское губернское жандармское управление, требуя освобождения из тюрьмы по болезни: “Жандармское Управление осведомлено из официального медицинского освидетельствования о моей болезни, и ему должно быть ясно, что содержание меня при таких условиях неминуемо приведет к сумасшествию или к смерти. Полагая, что моя вина не настолько велика, чтобы я заслуживал смертной казни, покорнейше прошу Жандармское Управление немедленно освободить меня из-под стражи. Если же меня хотят заморить или свести с ума до суда, то пусть мне заявят об этом”11).

В краткой автобиографии Бухарина есть свидетельство, относящееся к 1907 году: “Во время выпускных экзаменов вел стачку на обойной фабрике Сладкова вместе с Ильей Эренбургом”12; Эренбург тоже вспоминал фабрику Сладкова13; в ГАРФ сохранилось дело о забастовке на обойной фабрике14, было много допрошенных, зачинщиков из рабочих арестовали, но Бухарина и Эренбурга никто не выдал. В 1907 году Бухарин поступил на экономическое отделение юридического факультета Московского университета. Он продолжал работу в большевистской организации и в 1908 году стал членом Московского комитета; в 1907-м он уже не работал в организации учащихся и потому не привлекался по ее делу. Эренбург же продолжал заниматься и ученическими делами, и другими поручениями (в частности, контактами с военными казармами; печать военной организации большевиков, обнаруженная у него при обыске, стала серьезной уликой, грозившей каторгой). В октябре 1907 года Эренбург был впервые задержан полицией, но освобожден. Еще в феврале задержали Членова; в сентябре арестовали Сокольникова. Опасаясь исключения сына из гимназии с “волчьим билетом”, родители Эренбурга сочли за благо подать заявление о его выходе из состава учащихся гимназии. В январе 1908 года Эренбурга арестовывают, полгода держат в тюрьме, потом выпускают под залог, высылают на Украину, а затем отпускают за границу. Бухарина впервые арестовывают в 1909 году; в 1911 году он бежит за границу.

Сокольникова Эренбург увидел один раз в тюрьме, а затем через несколько лет в Париже; с Бухариным он встретился только после революции. Раздумывая на склоне лет о прожитой жизни, Эренбург напишет в мемуарах: “Конечно, молоденький Гриша когда-то помог мне разобраться в том, что, перефразируя стих Мандельштама, я назову “странностями политики”, но я недостаточно знал его, и в моей памяти он остался скорее образцовым большевиком, чем живым человеком. Героем моего отрочества был Николай Иванович Бухарин… Сокольников был создан для политики – я говорю не только о манере держаться, но о человеческом материале. А Николай Иванович был мне куда ближе и понятнее: веселый, порывистый, с любовью к живописи и поэзии, с юмором, не покидавшим его в самое трудное время, он был человеком той стихии, в которой я жил, хотя жили мы разным и по-разному. О нем я вспоминаю с волнением, с нежностью, с благодарностью – он помог мне не в понимании того или иного труднейшего вопроса, он мне помог стать самим собой”15.

2. От “Хуренито” к “Лазику” и “Веселому Паоло” Пути Эренбурга и Бухарина снова пересеклись только осенью 1920 года в Москве. Не приходится сомневаться, однако, что в 1918-1919 годах они знали о работе друг друга, хотя и находились в идеологически враждебных станах (Бухарин был в Москве одним из лидеров большевистской партии, редактором “Правды”; Эренбург до своего бегства из Москвы в сентябре 1918 года неоднократно выступал в левоэсеровских газетах с откровенно антибольшевистскими статьями, в которых бранил не только политику большевиков, но и персонально их верхушку, хорошо знакомую ему по парижской эмиграции, – Ленина, Каменева, Зиновьева, Троцкого, Антонова-Овсеенко; имя Бухарина в этих статьях не встречается; в Киеве Эренбург приветствовал белых и продолжал печатать статьи против красных16). И Бухарин, и Эренбург за 1917-1920 годы политически эволюционировали: Бухарин – слева направо в пределах коммунистической части политспектра, а Эренбург радикально – от белых к красным.

Приняв победу советского режима, Эренбург в середине октября 1920 года вернулся в Москву, где уже 1 ноября в Доме печати был арестован ВЧК как агент Врангеля.

Неизвестно, успел ли он до того повидаться с Бухариным, но, когда жена Эренбурга художница Л. М. Козинцева бросилась к нему за помощью, Бухарин, как вспоминает Эренбург, “всполошился”17, и, поскольку он еще в 1919 году был направлен Лениным курировать ВЧК с правом вето, освобождение Эренбурга состоялось сравнительно скоро. В декабре 1920 года Эренбург по записке Бухарина попадает на прием к “лорд-мэру” Москвы, своему давнему парижскому знакомому Л. Б. Каменеву, и получает от него наряд на одежду (он оказался в Москве без каких-либо теплых вещей, в разваливающихся брюках, а магазинов не было – только распределитель). В начале 1921 года Эренбург беседует с Бухариным о своих творческих планах, делится замыслом большого сатирического романа и получает “добро” на заграничную командировку; в марте 1921 года он выезжает в Европу. Полученный им тогда по бухаринской протекции зарубежный паспорт действовал почти двадцать лет и в значительной степени определил и характер литературной работы Эренбурга, и его политическую и человеческую судьбу.

Роман “Похождения Хулио Хуренито и его учеников” был написан в Бельгии летом 1921 года, а в начале января 1922-го он вышел из печати в берлинском издательстве “Геликон” (на титульном листе было обозначено: Берлин-Москва);

Эренбург пересылал книгу друзьям в Советскую Россию; получил ее, естественно, и Бухарин.

В апреле 1922 года в Берлине Эренбург встретился с Бухариным, приехавшим (вместе с Радеком) на конференцию трех Интернационалов; в книге “Люди, годы, жизнь” об этом сказано кратко: “В 1922 году он (Бухарин. – Б. Ф.) приезжал в Берлин, и мы с ним просидели часа три в маленькой пустой кондитерской. Помню, я сказал, что многое происходит не так, как нам мерещилось на Новинском бульваре. Он ответил: “Вы – известный путаник”, потом рассмеялся и добавил: “Меня тоже называют путаником. Но вам легче – вы путаете в романах или в частных разговорах…”18 Эренбург не пишет о реакции Бухарина на роман, но, судя по знаменитому предисловию, она была доброжелательной. 5 мая 1922 года Эренбург написал в Петроград М. М. Шкапской, что “Хуренито” “очень понравился Ленину и Гессену”, – высказывание Ленина Крупская обнародовала в 1926 году, следовательно, об этом Эренбург мог узнать только от Бухарина. 1 апреля 1922 года в Берлине вышел первый номер международного журнала литературы и искусств “Вещь”, который Эренбург редактировал вместе с художником Эль Лисицким. Судя по первому публикуемому здесь письму Эренбурга Бухарину, при их встрече речь шла об этом журнале, который Эренбург предполагал распространять в России; тогда же Бухарин заказал Эренбургу ряд статей, как его самого, так и зарубежных авторов. Понять из письма Эренбурга, для какого издания заказаны статьи, нельзя; для “Правды” – кажется неправдоподобным, а иллюстрированный журнал “Прожектор” начал выходить в Москве под редакцией Бухарина и Воронского лишь в 1923 году.

К моменту встречи с Бухариным у Эренбурга застопорилась работа над романом “Жизнь и гибель Николая Курбова”, но летом она возобновилась, и исполнить обещанное Бухарину он вовремя не смог, потому письмо начинается с объяснений: “Haus Trautenau” Trautenau str. 9, Berlin 19/10 [1922 года] Дорогой Николай Иванович, чую, что Вы пробуете на меня сердиться, и эти попытки хочу пресечь в корне. Я чист (как всегда!). Я не написал Вам до сих пор статьи об искусстве потому, что работаю исступленно над своим новым романом. Нахожусь ныне в главе 23-ей и кончу его через месяц. Тогда тотчас же напишу статью.

Что касается статей иных, то они будут вскоре пересланы Вам, а именно – из немцев Карла Эйнштейна19 (очень забавный отрок, его недавно судили за богохульство20, и на суде был неслыханный будёж21, – хотел описать это, но Пастернак пишет в “Известия”22, и потом роман, роман!..) и Франка23. Из французов статьи архитектора Корбюзье-Сонье24, художника Глеза25 и писателя Блеза Сандрара26. Статьи будут верно крепкие.

Умоляю – напишите предисловие к жизнеописанию незабвенного Учителя!27 Если руку приложит Мещеряков28 – беда!

Получили ли Вы мои “6 повестей”?29 Очень прошу Вас сказать в конторе, чтобы мне выслали газету30.

Здесь теперь Маяковский31 и, следовательно, идет будёж, но уже веселого порядка.

Крепко жму руку. Ваш Эренбург”32.

В романе “Жизнь и гибель Николая Курбова” (1923) Эренбург дал беглые, но выразительные портреты нескольких большевистских лидеров, уподобив их определенным геометрическим фигурам (Троцкий – треугольник, Каменев – трапеция и т. д.). Портрет Бухарина был, пожалуй, самым привлекательным: “Молоденький, веселый. Идеальная прямая. Грызун – не попадись (впрочем, это только хороший аппетит, – вместе со смехом всем передается). “Enfant terrible”, – говорят обиженные в разных реквизированных и уплотненных, здесь же очевидно – просто-напросто живой, не мощи: человек”33.

В январе 1924 года Эренбург приехал в Россию. Он уезжал поэтом, известным достаточно узкому кругу людей, и публицистом, которого мало кто помнил, а вернулся одним из самых популярных писателей, автором нескольких романов (последний из них – “Любовь Жанны Ней” – с начала года печатался в московском журнале “Россия”), сборников рассказов и повестей, книг об искусстве и поэтах, сборников лирики. В январе Эренбург встретился с Бухариным во 2-м Доме Советов, это было в дни прощания с Лениным (“После сообщения о кончине В. И. Ленина я сразу пошел в “Метрополь”.

Бухарин сидел на кровати, обняв руками колени, и плакал. Я не сразу решился поздороваться”34. Эренбург совершил поездку по преобразившейся за годы нэпа стране, по-журналистски набирался новых впечатлений – у него был острый глаз, и схватывал он все новое быстро. Из этой поездки Эренбург возвращался на Запад с массой планов и договоров – издательских и киношных; его ждала большая работа.

Киносценарий “Любовь Жанны Ней” был написан для студии “Киносевер”; затем написан роман “Рвач”. Конец 1924 и начало 1925 года показали Эренбургу, что идеологическая политика советской власти начинает ужесточаться. Сценарий пришлось переделывать, от романа Ленгиз отказался. Литературное да и финансовое положение Эренбурга резко ухудшилось (ему наконец удалось обосноваться в Париже, но деньги из Москвы текли очень тоненьким, пересыхающим ручейком). 16 апреля 1925 года, жалуясь в письме В. Г. Лидину на все ухудшающиеся условия работы, Эренбург сообщил: “Я написал Бухарину и Каменеву, прося их вступиться. Запрет “Жанны”, например, можно понимать только как запрет меня, но не книги. Очень надеюсь на вмешательство первого”35. Письма Эренбурга в доступной исследователям эпистолярной части архива Л. Б. Каменева нет, а письмо Бухарину сохранилось. “Париж, 15 апреля [1925 года] Дорогой Николай Иванович, не сердитесь прежде всего за мою “мертвую хватку”. Монотонность моих писем диктуется монотонностью жизни. Я знаю, что я далеко не Пушкин, а Вы – далеко-далеко не Николай Павлович (не судите за каламбур!). И все же обстоятельства заставляют меня повторять исторические жесты.

Вам ли говорить, что Эренбург не эмигрант, не белый, не “пророк нэпа” и пр. пр.?

Если я живу в Париже и посещаю кафэ, то от этого не становлюсь ни Алексинским36, ни Зинаидой Гиппиус. Местожительство не определяет, надеюсь, убеждений. Я работаю для Советской России, живу с ней, не в ней. И вот…

И вот… Слушайте. Нет в С.С.С.Р. собаки, которую бы еще не повесили [на] меня.

Факты:*) 1) Главлит запретил переиздание “Курбова”, который вышел в 1923 г. 2) Главлит запретил переиздание “Жанны”, которая вышла в 1924 г. 3) Главлит не пропускает “Рвача” (это мой новый роман).

Таким образом, меня не печатают, механически ликвидируют. Судите сами – справедливо ли это? Плоха ли, хороша ли “Жанна”, другой вопрос – я пытался создать детективно-сентиментальный роман революции, один опыт из десяти других, но ведь в ней контрреволюции даже Лелевич37 не отыщет.

Значит, эта мера направленная не против книги, а обще – против меня.

Я много думал и работал над “Рвачом”. Это оборотная сторона нэпа. Не раз в книге я подчеркиваю, что это лишь оборотная сторона. Если я даю ее, а не лицевую, то потому, что я сатирик, а не одописец. Каждому свое. Но вся книга исходит от октября, как зачина. Объективизм изложения не скрывает пристрастий автора. Я дал книгу в Госиздат. Ионов38 ее оплевал и прислал мне 2 строки “Книга в пределах СССР выйти не может” (храню записку!). Теперь ее зарезал Главлит. Я не хотел давать книг частным и[здательст]вам. Но Госиздат меня не издает. А Главлит не разрешает частным и[здательст]вам печатать меня.

Я не имел никакого отношения к эмиграции. Меня хают здесь на каждом перекрестке.

Это естественно. Но почему же меня хают в России? Я печатаю здесь 1000 штук “Рвача” на одолженные деньги с тем, чтобы послать книгу руководителям Эркапе39 и спросить – “почему вы это запрещаете?”.

Зачем мне в таком случае писать? Для кого?

Я боюсь походить на одесскую хипесницу, которая клянется, что у нее умирает на руках ангелочек, и поэтому не говорю о материальной отдаче подобной политики.

Кратко – приходится бросать литературу и идти в канцелярию.

Я пишу все это для Вас, п[отому] ч[то] 1) Вы – Бухарин, человек, к[о]т[о]р[ому] я верю и к[о]т[о]р[ого] люблю. 2) Читал Вашу речь на литер[атурной] дискуссии40. 3) Предисловием к “Хуренито” Вы как бы узаконили меня. Я очень прошу Вас сделать все возможное для снятия запрета на меня. Вы, кажется, читали “Жанну” и “Курбова” – Вы знаете, что это не “контрреволюция”. Возьмите (скажите по телефону) в Главлите “Рвача” и Вы убедитесь, как и почему это написано.

Вся моя надежда теперь на Вас.

Ответьте мне, дорогой Николай Иванович, обязательно, хоть два слова по адресу парижского полпредства. Если мои литдела устроятся, возможно, что скоро увидимся, т. к. собираюсь летом или осенью в Сибирь. Продолжаю (хоть и натощак, хоть и зря) работать. Пишу рассказы о фашистах франц[узских] и итальянских.

Крепко жму Вашу руку.

Илья Эренбург”. (Сверху письма красным карандашом Эренбургом приписано: “*) Дополнение а) “5 повестей” (переиздание) конфисковали, б) Госиздат не переиздает разошедшегося “Хуренито”, в) Репком запретил “Киносеверу” делать фильм по “Жанне”.) В большом блоке эренбурговских деловых писем В. Г. Лидину 1925 года об ответе Бухарина нет ни слова, но в письме от 1 июня сообщается: “Я месяца два тому назад послал письмо Каменеву с жалобой на гонения. Сейчас пришел (в представительство) ответ. Я еще не читал его, но знаю содержание – Каменев утверждает, что запрет относится к издательству, а не ко мне. Сегодня письмо получу и тогда пошлю Вам копию”. Копия действительно была послана и сохранилась у В. Г. Лидина: “Совет Труда и Обороны. Секретариат председателя. т. Эренбургу.

По наведенным справкам установлено: 1) Что книги “Жизнь и гибель Николая Курбова” и “Любовь Жанны Ней” Главлитом не запрещались. Не разрешены они к печати только в новом издательстве только потому, что были представлены в Главлит от издательства артели писателей “Новая жизнь”, в программу которого входит издание произведений лишь членов артели.

Если названные книги примет к изданию издательство, программа которого включает этого вида литературу, то препятствий к печатанию их со стороны Главлита не встретится. 2) “Рвач” в Главлит на просмотр не поступал и поэтому запрещен не был. 3) Сценарий “Любовь Жанны Ней” запрещен не Главлитом, а Худ. Советом Главполитпросвета. 4) Переизданная в Рязани книга “Акционерное общество Меркюр де Рюсси” конфискована, потому что в нее была включена не разрешенная к печати повесть “Сутки”.

Из указанных справок нельзя усмотреть “общей меры”, принимаемой против Вас Главлитом.

Секретарь завсекретариатом Музыка”. (Отметим, что романы “Жизнь и гибель Николая Курбова” и “Любовь Жанны Ней” были переизданы в 1928 году в составе тогдашнего собрания сочинений, после чего не переиздавались; первый из них издан вновь лишь в перестроечные годы; роман “Рвач” к изданию в собрании сочинений 1928 года был запрещен и опубликован только в собрании сочинений Эренбурга в 1964 году.) В 1925 году приехать в Россию Эренбург не смог, он приехал летом 1926 года, но совершить поездку в Сибирь ему оказалось не по средствам. По приезде в Москву Эренбург написал записку Бухарину (она была отправлена не почтой): “[Июнь 1925 года] Николаю Ивановичу Бухарину Дорогой Николай Иванович, очень хочу повидаться с Вами. Мне нужно о многом с Вами поговорить. Я знаю, что Вы очень заняты, но все же прошу уделить мне 1/2 часа. Я думаю пробыть в Москве недели две. Мой адрес: Проточный пер. 16, кв. 3041. Назначьте любое время дня или ночи и напишите. Если Вы никак не можете уделить мне этого получаса, напишите и тогда (хотя мне это было бы очень обидно!) я напишу Вам деловую часть разговора. Но, повторяю, я хочу с Вами поговорить! Жду ответа.

Ваш Илья Эренбург”.

После того как в 1925 году Бухарин поддержал Сталина в борьбе с левыми (эта поддержка в итоге дорого обошлась и ему, и стране), он стал, наряду со Сталиным, центральной фигурой государственной власти со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами; не располагая никакими документами относительно того, состоялась ли в июне 1926 года встреча Эренбурга с Бухариным, выскажем все же предположение, что состоялась, основываясь не только на соображениях психологического плана, но и на сохранившемся письме Эренбурга Бухарину 1928 года, в котором не чувствуется обиды (на что Эренбург всегда был очень памятлив).

Если роман “В Проточном переулке”, написанный Эренбургом в конце 1926 года, был, пусть и с купюрами, напечатан в СССР, то попытки Эренбурга напечатать сатирический роман “Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца”, завершенный в октябре 1927 года, сразу же натолкнулись на стену (впрочем, Эренбург это предчувствовал и, еще работая над книгой, писал 21 сентября Замятину: “Теперь буду кончать моего “Ройтшванеца”, который выйдет, вероятно… в переводах. C’est la vie”42). В середине января Эренбург издал “Лазика” в Париже за свой счет. (М. Осоргин, откликнувшись на новый роман Эренбурга весьма дружественной рецензией, писал: “Эту злющую и остроумную книгу Эренбурга прочесть приятно и интересно, в особенности в первой ее части, в бытовой российской, где у сатирика было больше материала…

Любопытно, кстати, возможно ли будет эту книгу переиздать в России?”43) 3 февраля 1928 года Эренбург писал Лидину: “С моим “Лазиком” дела плохи. Тихонов44 пишет, что Главлит не одобряет. Попробую еще прибегнуть к героическим мерам”45. “Героические меры” – это обращение к Бухарину, на чувство юмора которого Эренбург очень рассчитывал; при этом Эренбург скорее всего не был в курсе все обострявшихся, поначалу в узком кругу, столкновений Бухарина со Сталиным, когда маячившее клеймо “правого” резко ограничивало политические возможности Бухарина, вынуждая подчас к высказываниям более левым, чем ему бы хотелось. “Париж, 22/2 [1928 года] Дорогой Николай Иванович, недели две тому назад я послал Вам через НКИ46 мою новую книгу – “Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца”47. Мне думается, что она Вам должна прийтись по вкусу.

Ежели я не ошибаюсь в этом, то помогите Лазику увидеть свет. Дело в том, что Главлит не хочет пропускать эту книгу. Я вспоминаю, что “Хуренито” тоже вышел только благодаря Вашему отзыву, и поэтому Вам пишу касательно “Лазика”.

Я не прошу Вас о какой-либо исключительной мере. Но если Вы найдете запрет несправедливым, Вам легко будет снять его: предисловием или как-нибудь иначе.

Ответьте!

Весной, наверное, увидимся48.

Сердечный привет. Илья Эренбург”.

Во всех письмах того времени Лидину Эренбург спрашивает, не слышал ли он, есть ли надежды на издание “Лазика”. 18 марта: “Мне сказали, что будто бы в “Правде” была ругательная статья о “Лазике”. Если верно, то пришлите. Очень важно!

Слыхали ли Вы что-нибудь о судьбе “Лазика”?” (Слух оказался уткой – редактируемая Бухариным “Правда” о новом романе Эренбурга не высказывалась.) 21 марта, узнав, что в печать не пропустили отрывок из романа: “Только что получил Ваше письмо и чрезвычайно огорчился. Напишите мне, в чем же дело? Неужели даже парижский отрывок не напечатают? Каковы мотивы? Каково отношение к роману и безнадежно ли с ним? Наконец, речь идет об этой книге или обо мне?” Ситуация прояснилась 29 марта 1928 года, когда “Правда” напечатала статью Бухарина “Чего мы хотим от Горького” к 60-летию писателя и его приезду в СССР. С характерной пылкостью Бухарин звал Горького немедленно включиться в работу по созданию “широкого полотна великой эпохи”. Вторая поставленная писателю задача – изобразить советского мещанина так, чтобы ему “пришлось кисло, а в то же время настоящие читатели не только бы не раскисли, а, наоборот, стали бы поспешно засучивать рукава, чтобы еще быстрее приняться за работу”. “Разве это было бы плохо?” – спрашивал Бухарин Горького и тут же переходил к жалобам: “А у нас? Уж если заскулят, так заскулят! Собачьи переулки, Проточные переулки, Лазики Ройтшванецы (последний роман Эренбурга), – дышать нельзя! Размазывать этакую безыдейную, скучную, совсем неправдивую в своей односторонности литературную блевотину это дело неподходящее! Это не борьба, и не творчество, и не литература; это – производство зеленой скуки для мертвых людей”. Н. И. Бухарин в своих программных выступлениях 1928 года, выступлениях, подчас полемически направленных против сталинской программы, ставил масштабные идеологические задачи. Создание книги о судьбе местечкового еврея в пору жесточайших социальных потрясений в этот масштаб не вписывалось как в силу идеологических концепций Бухарина, так и по причине его личных пристрастий в литературе. Отсюда явная несдержанность реплики. Отношения Эренбурга с Бухариным надолго оказались прерванными. 3 апреля Эренбург написал Лидину: “Сегодня мне показали статью о Горьком Бухарина с отзывом мимоходом о Лазике. Очень удручен по многим причинам. Какие последствия? Если услышите что, напишите! Какое отношение ко мне в журналах (Красная новь, Новый мир, Прожектор)? Не изменилось ли?” В журналах Эренбурга печатали, но корнали как хотели (“остались лохмотья”, – написал он об одной такой публикации). Продолжал его печатать и двухнедельник “Прожектор”, бессменным редактором которого оставался Бухарин (А. К. Воронского, соредактора Бухарина в “Прожекторе”, освободили, как сторонника Троцкого, от крупных литературных постов; его место заняли ученики Бухарина А. Слепков и Л. Шмидт).

Если в 1924, 1926 и 1927 годах “Прожектор” публиковал Эренбурга раз в году, то в 1928-м – в семи номерах: очерки и отрывок из его нового романа “Заговор равных”.

Однако печатали не все, что присылал Эренбург. Показательна в этом смысле издательская судьба его рассказа “Веселый Паоло”, написанного под впечатлениями поездки в Грузию в 1926 году. Герою этого рассказа сообщают, что его письмо перехвачено и ему грозит гибель, но он отказывается бежать, устраивает прощальный пир, на который зовет и своего смертельного врага-чекиста, а ночью его забирают и расстреливают. Этот рассказ Эренбург предложил в “Новый мир” В. П.

Полонскому. В его письмах Полонскому есть соответствующие упоминания – 16 ноября 1927 года: “Посылаю при сем рассказ для “Нового мира”. Если он Вам не подходит, верните, пожалуйста, рукопись”; 3 января 1928-го: “В ноябре я послал Вам рассказ (“Веселый Паоло”) для “Нового мира”. Ответа не получил. Если рассказ не подходит Вам, пожалуйста, верните мне рукопись”; 4 февраля: “Беда вот в чем – я послал еще в ноябре месяце и, насколько помню, на Ваше имя рассказ “Веселый Паоло”. “Новый мир” мне на мои запросы не отвечает, а у меня не осталось копии рассказа. Не видали ли Вы случайно его?”49 Рассказ не напечатали. Тогда Эренбург передал рассказ в “Прожектор”; в фонде Бухарина сохранилось письмо редактора “Прожектора” Л. Шмидта секретарю Бухарина, члену редколлегии “Правды” Е. В. Цетлину: “Ефим, пожалуйста, прочти сам или дай Ник[олаю] Ив[ановичу] прочесть этот рассказик Эренбурга. Он очень давно лежит, и я никак не могу добыть санкции Ник.

Ив. Я ему как-то об этом говорил и показывал ему письмо Эренбурга касательно этого рассказа.

Верю в твою отзывчивость, симпатию и любовь к великой русской литературе.

Твой Л. Шмидт. 26/V 28 г.”.

И это письмо, и подписанный автором первый экземпляр машинописи рассказа сохранились в архиве Бухарина, – значит, Цетлин передал ему и записку Л. Шмидта, и рукопись; острый грузинский сюжет рассказа, допускавший более чем опасную трактовку, не мог не заинтересовать Бухарина, но разрешить такую публикацию в пору все набирающего силу конфликта со Сталиным он не мог. Рассказ “Веселый Паоло” был напечатан единственный раз – в 1928 году в сборнике Эренбурга “Рассказы”, изданном ленинградским “Прибоем” (стараниями Н. Тихонова и К. Федина). В 1928-1929 годах Сталин переиграл правых, лишив их власти. На несколько лет вопросы литературы для Бухарина перестали быть предметом рабочего интереса. В общении Эренбурга с Бухариным наступил перерыв до 1934 года.

3. Собственный корреспондент и главный редактор В мемуарах “Люди, годы, жизнь” Эренбург рассказывает, как в мае 1932 года в Париже к нему пришел сотрудник “Известий” С. А. Раевский и сказал, что “главный редактор и П. Л. Лапинский, с которым я часто встречался в годы войны, предлагают мне стать постоянным парижским корреспондентом газеты”50. Выражение “главный редактор и П. Л. Лапинский” говорило о цензурной неназываемости фамилии главного редактора, следовательно, Эренбург имел в виду Бухарина. Но это была ошибка:

Бухарин стал главным редактором “Известий” в начале 1934 года после XVII съезда ВКП(б). Работать в “Известия” Эренбурга пригласил не Бухарин, но с его приходом в газету интенсивность использования писателя резко увеличилась (в 1933 году Эренбург напечатал там 6 статей, в 1934-м – 22, в 1935-м – 25).

Посылая статьи в “Известия”, Эренбург имел дело с международным отделом газеты; в 1934 году письма и корреспонденции он направлял Г. Е. Цыпину; одно его письмо Цыпину сохранилось в личном архиве Н. И. Бухарина: “27 [февраля 1934 года] Дорогой Григорий Евгеньевич, я собрал исключительно интересный материал, опросив человек сорок повстанцев51.

Говорил и с вождями. Выяснил примерно все. О некоторых деталях еще нельзя писать, как Вы сами понимаете. Но, думается, даю полную картину.

Посылаю начало статьи – подвал. Конец (три дня восстания, провинция и репрессии) вышлю послезавтра.

Если это требуется, сообщите телефонно: Praga, Hotel Saxe. Не знаю, как отсюда добраться в Париж, – не пускают ни немцы, ни австрийцы.

Сердечно Ваш Илья Эренбург”.

В письмах Эренбурга его московскому секретарю В. А. Мильман в 1934 году (до летней поездки в Москву) все поручения по части “Известий” адресуются только Г.

Е. Цыпину. 3 марта: “В Чехо-Словакии я работал день и ночь: опросил детально множество участников австрийских событий, потом написал цикл статей. Всего написал листа три. Эти статьи уже переводятся на немецкий, французский, английский и чешский. Я придаю им значение, так как наша информация в данном случае не была на высоте. Очень будет обидно, если Гр. Е. их напечатает в сокращенном виде”; 9 марта: “Я сегодня послал Гр. Е. очень решительное письмо.

Дело в том, что австрийский очерк напечатан не только с купюрами, но и с недопустимой отсебятиной. Это вопрос очень серьезный, и он делает чрезвычайно затруднительной мою дальнейшую работу”; 21 марта: “Я не получил никакого ответа от ГЕ на письма и телеграмму. Последние очерки были напечатаны хорошо. Но вопрос о первом так и не выяснен”; 23 марта: “Я не понимаю, о какой телеграмме Вам говорил ГЕ. Я получил только одну телеграмму до “событий”. Третьего дня я послал телеграмму: “Жду вестей” и ответа не получил, также на все письма. Я продолжаю считать вставки невозможными и не знаю, как мне поступать теперь. Все это мне очень неприятно”; 28 марта: “Я так и не получил никакого ответа от ГЕ. Не знаю, что это означает. Может быть, они не хотят, чтобы я писал для них”; 7 апреля: “От ГЕ я получил ласковую телеграмму, но письма, о котором он сообщает в телеграмме, так и не получил”; 16 апреля: “Надеюсь, что ГЕ не искромсает “Джунглей”; 29 апреля: “Говоря с ГЕ, пожалуйста, выясните: “Джунгли”, деньги, французская провинция, “День второй”; и т. д.”52. Личные отношения Эренбурга и Бухарина восстановились в Москве летом 1934 года, когда Эренбург приехал на съезд советских писателей. В мемуарах Эренбург рассказывает, как он поселился в московском “Национале”, где по-человечески обслуживали только иностранцев; свой гнев он выразил в статье “Откровенный разговор”, в которой написал, что “глупо выдавать Советскую страну за старый русский трактир с вышколенной челядью и бутафорским надрывом”. Статью Эренбург отнес Бухарину; она была напечатана 26 июля 1934 года и вызвала большой шум (“Руководители “Интуриста” утверждали, – вспоминал Эренбург, – что несколько англичан и французов, собиравшихся посетить Советский Союз, после моей статьи отказались от поездки и что я нанес государству материальный ущерб. Бухарин меня защищал. Я не знал о различных телефонных звонках…”53).

Во время съезда Эренбург не раз встречался с Бухариным, а после съезда они вместе оказались в Одессе, где выступали в Доме печати с рассказом о работе съезда писателей. В Одессе Эренбург написал большое письмо Сталину, в котором предложил реорганизовать Международную организацию революционных писателей (МОРП) на широкой демократической основе. Несомненно, что идеи этого письма, которые в итоге привели к проведению в Париже Международного конгресса писателей в защиту культуры, Эренбург обсуждал с Бухариным54.

С тех пор у Эренбурга с Бухариным устанавливается переписка, прямой контакт; некоторые свои статьи он присылает лично Бухарину, и они идут в номер, минуя иностранный отдел (когда туда пришел заведующим К. Б. Радек, это вызывало его недовольство).

Сокращенное обозначение Бухарина (НИ) часто появляется в письмах Эренбурга В. А.

Мильман.

Эренбург отправил Бухарину рукопись романа “Не переводя дыхания”, с тем чтобы редактор ее прочел и сам выбрал главу для публикации в газете. М. Кольцов запросил у Мильман отрывок для “Правды”, и Эренбург ответил ему телеграфно: “Мильман сообщила что предполагается напечатать отрывок романа благодарю дружеское внимание очень прошу согласовать вопрос печатанием отрывка Николаем Ивановичем сердечный привет = Эренбург”55 (23 февраля 1935 года); а 27 февраля Эренбург писал Мильман: “Кольцову послал телеграмму: благодарил и просил согласовать вопрос с НИ. Без последнего печатать никак нельзя”. 1 марта Эренбург пишет Мильман: “Скажите, что жду ответа на два письма НИ – одно почтой, другое оказией.

Очень также прошу поскорей выбрать отрывок из романа”56. Роман полностью печатался в мартовском номере “Знамени”, и Эренбург спешил. Отрывок появился в “Известиях” 12 марта; всю рукопись Эренбурга Бухарин смог прочесть только после этого. “Исх. № 55/с 19/III [19]35 [года] Дорогой Илья Григорьевич, не ругайтесь, что долго не писал: perculum in mora57 ведь не было, а без такой погонялки у нас люди эпистолярным искусством подолгу не занимаются. Потом была добавочная причина: я не прочел Ваш роман. Сегодня ночью я его прочел до самого конца. Поэтому, ожидая сейчас шофера, пишу Вам предварительно несколько строк, – может, потом напишу подробнее, если успею.

Pro:

Очень хорошо, что роман ориентирован на человека; что разобраны “сантименты” (в хорошем смысле); что подняты здесь большие проблемы (личного и общественного); что занята правильная, на мой взгляд, позиция.

Что литературно прекрасно написано, что выразительность отдельных глав исключительно превосходна, да и весь роман, что диалектика логики и чувства и их переходов здорово “дана”.

Summa summarum58 – что роман сугубо интересен.

Vert!59 Contra: полярно-однообразна, быть может, сфера вращения всего: производство versus60 любовь.

Это я карикатурно – не берите особо всерьез: я только говорю о некой тенденции полярного раздвоения жизни у Вас (на самом деле у Вас и актриса и художник etq.61).

Но мне, казалось бы, сейчас нужно еще решительнее набивать все трехмерное пространство романа многосложностью типов и бытовых, общественных, групповых, государственных etc.62 образований.

Разная деревенская интеллигенция – агрономы, трактористы, учителя, комбайнеры, доктора; колхозники, единоличники, кулаки, раскулаченные, красноармейцы, краскомы; обездоленные (не поднявшиеся до “сознательности”); отживающие группы вроде попов и т. д. – если речь идет о деревне; то же mutatis mutandis63 – о городе. У нас город в его многообразном лице не давался. Вы очень здорово взяли и основу сближения между городом и деревней, но и здесь главное перемычки: производство + любовь.

С общефилософской точки зрения здесь есть raison d’кtrе64 в такой постановке вопроса, но больше опосредствований!

Может быть, я и ошибаюсь, но беглое – ночное чтение тому виной. Однако я без комплиментов должен сказать, что роман мне чрезвычайно понравился и я кричу “браво”. (Так примерно сказал бы Плеханов, а Ильич: “Прекрасно написано. – Это помните, тот, Илья Лохматый65…”) Ну, жму руку. Вы видите, что мы печатаем Вас изо всех сил и впредь тоже будем давать, а Вы давайте свое: тем ведь уйма: 1) Фашизм и женщина. 2) Шелковые чулки и война (о производстве искусственного шелка и “порохов”). 3) О фокстротной “культуре”. 4) Религия в Третьей Империи. 5) (Idem66) Валгалла и авиация. 6) Что делается в колониальном мире (Что, если опросить парижских джаз-негров из Америки или Африки и узнать их curriculum vitae67, не делая из них непременно Айш68?) и т. д.

Вы сами лучше всех других придумаете что-либо мастерское.

Привет.

Крепко жму руку

Ваш Н. Бухарин. (14 III 35 г.69)”.

Приведем здесь для контраста продиктованный совсем иными соображениями отзыв о книге “Не переводя дыхания”, – он появился в том же году в парижской эмигрантской газете и принадлежал М. Осоргину: “Эренбург уже не просто пишет, он поет. Поет он лучшее, что есть в современной советской жизни, – работающую и жизнерадостную молодежь. Поет не соло, а в хоре. От его участия хор выигрывает; но скажу откровенно, мне было жаль потерять солиста, писателя с отчетливой, не всеми слышимой индивидуальностью. Для перехода в хор нужно отказаться от очень многого, а научиться только пустякам. Этим пустякам Эренбург научился без труда”70. 23 марта 1935 года Эренбург сообщил Мильман, что получил письмо НИ, но о самом письме ничего не сказал…

В архиве Бухарина сохранились еще два письма Эренбурга. “8 июня [1935 года] Дорогой Николай Иванович, снова у нас недоразумения! Я легко могу понять, что с Эльзасом я “не попал в точку” 71. Но, во-первых, я неоднократно просил осведомить меня об этих “точках”.

Во-вторых, почему мне сразу не сообщили об этом и не попросили переделать статьи?

На поездку в Эльзас я потратил неделю времени, на чтение всяких автономистских газет и пр. плюс сама статья – еще неделя. Это все же представляет какое-то рабочее время. Поездка в Эльзас при таких условиях отнюдь не парти де плезир72!

Ясно, что очерк об Эльзасе можно было бы написать и иначе. Поэтому я все время слал письма и телеграммы, спрашивал – и ни гу-гу. Теперь я прошу Вас вернуть мне рукопись с пометками, объясняющими трудности, и я статью переделаю: хочу все же использовать как-то эту поездку. С другой стороны, повторяю просьбу: держать меня в осведомленности о желаниях редакции, о точках, которые у нас вдоволь подвижны, и о прочем. Иначе сейчас писать отсюда невозможно. Судите сами – прежде чем затеять всю эту серию поездок по областям, смежным с Германией, я много раз запрашивал редакцию: не выйдет ли как с Сааром73 и пр. Отвечали: нет.

Тогда я стал после первого же очерка спрашивать, как именно писать, годится ли и пр. Молчание. Только Ландерс74 (так в письме. – Б. Ф.) передает от Вашего имени: пишите, как знаете, хорошо и т. д. А вот и результаты. Я, правда, делаю еще опыт и посылаю очерк об Эйпене75, но уверяю Вас, что при таких условьях работать нельзя. Я понимаю, что у Вас и без этого уйма дел, но приспособьте для этого иностранный отдел. Теперь я там никого не знаю76. В эпоху Раевского77, Гнедина78 я еще мог спросить их, но кого я теперь спрошу? Напишите мне наконец-то, о чем и как мне писать. О Германии трудно, во-первых, КБ79 не любят (так! – Б. Ф.), когда я пишу о Германии, во-вторых, в эту прекрасную страну меня не пущают. О Франции? Но я ведь не могу превратиться в интуристского гида из “Ревю де Моску”!

Вот, например, скоро я двинусь в Союз. Могу по дороге что-либо посмотреть, выбрать маршрут в связи с планами очерковыми, но для всего этого мне нужны указания, так как предвидеть нюансы, во-первых, высоко политические, а во-вторых, внутренне-редакционные я уж никак отсюда не могу.

Итак, это первый и основной вопрос. Перехожу к другому – к съезду писателей80.

Как Вы слыхали, им занимался Б[арбюс]. Но он уехал в свое поместье и ничего не делал. Меня в свое время “обуздали”81-82. В итоге я очень опасаюсь, что будет мало звезд и много различной богемской сволоты троцкистски-анархического типа – писатели никакие, но поговорить любят. Наша делегация своеобразна: никто не владеет иностранными языками и из 18 душ только 5 хотя бы несколько известны на Западе как писатели83. Впрочем, все это к делу не относится – просто мои страхи.

Я теперь много работаю над этим, чтобы хоть как-нибудь исправить дело. Вопрос, как поставить информацию для “Известий”: какое место хотите Вы отвести?

Передавать телеграфом или не нужно? Съезд будет продолжаться пять дней.

Открывается 21 [июня]. Если телеграфом, известите вперед, так как мне нужно раздобыть машинистку, чтобы она все переписывала латинскими буквами – у меня будет немало хлопот и без этого. Хотите ли Вы также впечатления наших делегатов?

Сообщите, с кем Вы договорились, чтобы не вышло недоразумений, повторений и пр.

Хотите ли иностранцев – статьи или речи? Я слыхал, как К[ольцов] просил у Блока84 статью для “Правды” о задачах съезда. Словом, обо всем сообщите мне вперед.

В ближайшие дни выходит книжкой мой роман “Не переводя дыхания”. Мне очень хотелось, чтобы в “Известиях” была о нем статья, если, конечно, Вы находите это удобным и сам роман достойным этого85.

С Мальро вышло нехорошо. Его разобидели, и, по-моему, зря: книга хорошая и отрывок был понятный86.

Жду от Вас скорого и исчерпывающего ответа на это письмо.

Я очень устал: съезд, перевод Мальро, статья для “Известий”. Не знаю, когда удастся отдохнуть или даже просто перевести дыхание.

Крепко жму руку!

Ваш И. Эренбург”.

Одна из статей Эренбурга 1935 года, напечатанных Бухариным, вызвала отрицательную реакцию Сталина (“Письмо Дусе Виноградовой”, “Известия”, 21 ноября 1935 года); узнать об этом Эренбург мог только от самого редактора: “Однажды Сталин позвонил Бухарину: “Ты что же, решил устроить в газете любовную почту?..” Было это по поводу моего “Письма к Дусе Виноградовой”, знатной ткачихе: я попытался рассказать о живой молодой женщине. Гнев Сталина обрушился на Бухарина”87. 29 января 1936 года отмечалось 70-летие Ромена Роллана; 31 января Международная ассоциация писателей провела в Париже торжественное заседание, и Эренбург активно участвовал в его подготовке. Бухарин, высоко ценивший Роллана и написавший к его приезду в СССР статью “Мастер и воин культуры, сын человечества” (“Известия”, 24 июня 1935 года), решил дать в газете подборку материалов к юбилею писателя (он и сам написал еще одну статью о Роллане – “Горные вершины”, 29 января 1936 года). 14 января Эренбург сообщал Мильман: “Получил телеграмму от Б[ухарина] о Ромене Роллане. Сделаю все возможное, хотя поздновато сообщили. Сам писать не буду”. По просьбе Эренбурга о Роллане для “Известий” написал Жан Геенно (через какое-то время Л. М. Козинцева-Эренбург просила в письме Мильман “взять в Известиях гонорар Guehenno за статью о Ромэн Роллане и послать ему по адресу книгу о Музее западной живописи”88).

В марте и начале апреля 1936 года Эренбург много общался с Бухариным в Париже; об этих встречах рассказывается в мемуарах: “…Бухарин приехал в Париж. Он остановился в гостинице “Лютеция”, рассказал мне, что Сталин послал его для того, чтобы через меньшевиков купить архив Маркса, вывезенный в Париж немецкими социал-демократами.

Он вдруг добавил: “Может быть, это – ловушка, не знаю…” Он был встревожен, минутами растерян, но был у него чудесный характер: он умел забывать все страшное, прельстившись выставкой, книгами или “кассуле тулузен” – южным блюдом, гусятиной и колбасой с белыми бобами. Он любил живопись, был сам самодеятельным художником – писал пейзажи. Люба (Л. М. Козинцева-Эренбург. – Б. Ф.) водила его на выставки. Французы устроили его доклад в зале Мютюалитэ, помню, как восхищался Ланжевен мыслями Бухарина. А из посольства пришел третий секретарь – там если не знали, то предчувствовали близкую развязку. Мы как-то бродили по набережной Сены, по узеньким улицам Латинского квартала, когда Николай Иванович всполошился: “Нужно в “Лютецию” – я должен написать Кобе”. Я спросил, о чем он хочет писать – ясно, что не о красоте старого Парижа и не о холстах Боннара, которые ему понравились. Он растерянно засмеялся: “В том-то и беда – не знаю о чем. А написать нужно – Коба любит получать письма”89. В Париже Эренбург дал прочесть Бухарину рукописть “Книги для взрослых”, где наряду с вымышленными главами были и мемуарные, в частности глава о Первой московской гимназии и в ней слова о Бухарине и Сокольникове (Эренбург 10 мая писал Мильман: “Сейчас посылаю авиа статью о колхозах (Испании. – Б. Ф.) в “Известия” на имя НИ. Поступить иначе считаю неудобным. Одновременно пишу НИ, очень настойчиво прошу пропустить в газете отрывок из романа (“Книга для взрослых”. – Б. Ф.) до выхода “Знамени”.

Отрывок, если НИ хочет, пусть выберет сам. Можно 19 главу90. Можно другое по его выбору: он роман читал”, – поскольку Эренбург не посылал Бухарину в Москву рукопись “Книги для взрослых”, речь может идти только о чтении в Париже, тем более что и свободного времени у Бухарина там было больше и виделся он там с Эренбургом не раз). Кстати сказать, в пору пребывания Бухарина в Париже получил Эренбург очень доброжелательный, если не сказать восторженный отзыв, члена редколлегии “Знамени” С. Рейзина о “Книге для взрослых”; среди немногих рекомендаций автору была такая: “Я бы снял имена Бухарина, Карахана”91. Эренбург эту рекомендацию отверг, и ласковые слова о Бухарине появились в пятом номере “Знамени” (“Книгу для взрослых” издательство “Советский писатель” сдало в набор 21 июня 1936 года, а подписали ее в печать 10 декабря 1936 года, когда у Эренбурга уже никто и не спрашивал, оставлять Бухарина или нет, – все необходимые купюры издательство сделало само).

Доклад Бухарина в Париже состоялся 3 апреля (текст его перевел друг Эренбурга Андре Мальро, который в книге “Веревка и мыши” вспоминает тревожную прогулку с Бухариным по Парижу92), а 6 апреля Эренбург отбыл в Испанию, не зная, что видит Бухарина на свободе в последний раз.

Гражданская война в Испании еще не началась, но уже вполне вызревала, и эти события на несколько лет захватили Эренбурга, позволив ему не думать о многом (“Додумать не дай, оборви, молю, этот голос,/Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась…” – признавался он в стихах испанского цикла)… Испанские статьи Эренбурга – последнее, что из присланного им печатал в “Известиях” Бухарин, печатал вопреки мнению Радека: “17/V [1936 года] Дорогой Николай!

Мне сообщают сегодня, что ты сегодня жаловался на отдел, упрекая его, во-первых, в нежелании печатать статьи Эренбурга, во-вторых, в нежелании давать обозрения из многих газет (в одном номере). Так как тебе известно, что за отдел я несу ответственность, то правильнее было бы поставить этот вопрос на заседании редколлегии. Но я не имею причины тебе письменно засвидетельствовать, что оба упрека нелепые93. Эренбурга я считаю очень ценным сотрудником, но я считаю, что талант сотрудника не освобождает главного редактора от обязанностей относиться к каждой статье критически, под углом зрения политики газеты. Считаю неправильным печатать при теперешнем положении в “Известиях” подряд одну энтузиастическую статью об Испании за другой94. Об Испании нам надо писать сдержанно в официозе правительства, ибо значительная часть игры против нас построена на том, что мы руководим испанскими событиями. Поэтому особенно ошибочным считал напечатание корреспонденции, кончавшейся [тем], что испанские рабочие поняли значение оружия, динамита и так далее95. Я устанавливаю, что я этой статьи вообще не читал, [так] как вообще статьи Эренбурга пользуются привилегией непрохождения через отдел, что касается обозрений, то раз надо давать подбор из многих статей, другой раз – целую показательную статью ‹…› Вместо разговора, который устраняет разногласия, получается смешное положение, когда главный редактор жалуется на отдел, что отдел его не слушает. Если ты считаешь, что ты прав, то ты ведь можешь дать приказ – потому [что] ты главный редактор. Замен этого не делать и брать реванш над отделом, который обязан слушать моих указаний, т. к. я обязан принимать к исполнению твои указания.

Привет. Не злись, а лучше думай.

Твой К[арл] Р[адек]”95а.

Последние сохранившиеся послания Эренбурга Бухарину датированы июнем 1936 года. “9 июня [1936 года] Дорогой Николай Иванович, только что вернулся из Чехо-Словакии и Вены. Напишу для газеты три очерка: Вена96, словацкий съезд писателей97, Мукачево98. 20[-го], вероятно, поеду в Лондон99 и оттуда снова напишу, так что двухмесячный “отпуск”, видимо, начну позднее.

Посылаю Вам по совету т.т. из полпредства письмо с описанием положения в Испании100 и др. местах. Может быть, Вы найдете нужным показать его кому-либо авторитетному.

Я весьма огорчен нашей лит-политикой, в частности с тревогой размышляю о судьбе моей “Книги для взрослых”, да и о судьбе моей101.

На Вас я в обиде: считаю, что плохо выкроили отрывок102, да и постскриптум к испанской статье103 составлен чрезвычайно своеобразно.

В Париже теперь настоящая Испания104. Видимо, писать о забастовках в наших газетах нельзя, т. к. не получил от Вас телеграммы105.

Сердечно Ваш И. Эренбург”.

Последнее послание – телеграмма или телефонограмма: “Тов. Бухарину.

Париж, 14 июня [1936 года] (от собственного корреспондента “Известий”).

Посылаю восемь телеграмм о забастовке – около 150 строк. Семнадцатого поеду в Лондон на писательский пленум. Сообщите, что нужно. Очерк о Вене послан. Очень прошу откликнуться в газете на “Книгу для взрослых”106. Привет. Эренбург”. 18 июня, видимо по просьбе Бухарина, Эренбург пишет для “Известий” статью памяти Горького (опубликована 21 июня); сам Бухарин напечатал две статьи памяти любимого им писателя (“Известия”, 20 и 23 июня).

В письмах Эренбурга Мильман имя Бухарина упоминается вплоть до июля 1936 года. 27 июня: “Вчера послал с оказией письма Н. И. и М. Е. [Кольцову]… Посмотрите, чтобы Н. И. не подвел с “Книгой для взрослых” (то есть напечатал рецензию. – Б.

Ф.)”. Прочитав в “Правде” за 1 июля 1936 года статью обласканного Сталиным И.

Лежнева “О народности критики”, в которой Эренбург обвинялся в “беспардонной развязности по адресу читателя”, Эренбург пишет Мильман 3 июля: “Прочитал строки Ис. Л[ежнева], немедленно перепечатанные в здешней газете. Умилен и растроган столь “товарищескими чувствами”. 4 июля: “Я написал о статье Л[ежнева] письмо в редакцию “Правды”, послал его М. Е., а копию Н. И.”. 8 июля: “Получил ли копию письма (в “Правду”. – Б. Ф.) Н. И.? Что он с ним сделал, то есть переслал ли куда-нибудь?” 9 июля: “Получил ли в свое время Н. И. письмо с оказией?” В августе 1936 года Бухарин уехал отдохнуть на Памир, после чего к работе он уже не приступал…

Эренбургу предстояло еще увидеть Бухарина – в 1938 году, на процессе (Эренбург приехал в Москву в конце 1937 года и вскоре был лишен зарубежного паспорта; его собственная судьба висела на волоске…). Вот несколько свидетельств.

Илья Эренбург: “В начале марта 1938 года один крупный журналист (М. Кольцов. – Б. Ф.), вскоре погибший по приказу Сталина, в присутствии десятка коллег сказал редактору “Известий” Я. Г. Селиху: “Устройте Эренбургу пропуск на процесс – пусть он посмотрит на своего дружка”107.

Брат М. Кольцова карикатурист Б. Ефимов: “Я сидел в Октябрьском зале Дома союзов рядом с Ильей Эренбургом. Он учился с Бухариным в одной гимназии, много лет был с ним в дружеских отношениях. Теперь, растерянный, он слушал показания своего бывшего одноклассника и, поминутно хватая меня за руку, бормотал: “Что он говорит?! Что это значит?!” Я отвечал ему таким же растерянным взглядом”108.

А. М. Ларина: “…И. Г. Эренбург, присутствовавший на одном из заседаний процесса и сидевший близко к обвиняемым, подтвердил, что на процессе наверняка был Николай Иванович.

Он же рассказал мне, что во время судебного заседания через определенные промежутки времени к Бухарину подходил охранник, уводил его, а через несколько минут снова приводил. Эренбург заподозрил, что на Николая Ивановича действовали какими-нибудь ослабляющими волю уколами, кроме Бухарина, больше никого не уводили.

– Может, потому, что больше остальных его-то и боялись, – заметил Илья Григорьевич”109.

Илья Эренбург: “Я. Г. Селих (после посещения Эренбургом заседания процесса. – Б. Ф.) спросил меня: “Напишете о процессе?” Я вскрикнул: “Нет!” – и, видно, голос у меня был такой, что после этого никто мне не предлагал написать о процессе”110.