7 апреля 1945 года

Нас отвели в бараки, такие же, как в Эйдельштадте, и выделили каждой по койке. Мы сразу же на них повалились, обессиленные и голодные после длинной дороги.

Довольно долго ничего не происходило. Мы надеялись получить пищу. Прошла вторая половина дня, и никто не вспомнил о нас. Наконец девушки принесли котел с супом. Когда пришла моя очередь, я мысленно пыталась внушить раздатчице, чтобы она зачерпнула со дна. Может быть, перепадут овощи или даже мясо. Она погрузила половник и налила в мою миску коричневатую пахучую жидкость, в основном вода и немного овощей. Капуста, лук? Я не могла понять. Но после трех дней без пищи хорошо было хотя бы выполнять процедуру еды: опустить ложку в суп, поднести ее ко рту, проглотить и ощутить, как горячая жидкость течет по внутренностям. Я ела медленно, чтобы растянуть этот процесс подольше. Хлеба нам не дали.

Вечером нас вызвали на перекличку, затем еще раз утром. Больше ничего не произошло. Утром нам дали «кофе», днем жидкий суп и опять «кофе» вечером. Через несколько дней нам один раз перепал хлеб. Больше мы его там никогда не видели. Нам также не давали воду.

Многие девушки выходили во двор и пили из грязных луж, хотя это было запрещено — во избежание эпидемии тифа или чтобы мучить нас?

Однажды по дороге в уборную я увидела, что по другую сторону проволоки женщина в лохмотьях подходит к луже. В Белсене охрана состояла, главным образом, из венгерских солдат, и я слышала, как один из них велел женщине остановиться. Она не обратила внимания и нагнулась попить. Раздался выстрел, и женщина упала.

Однажды утром в барак вошел эсэсовец и спросил, желает ли кто-нибудь добровольно поработать. За это выдадут дополнительную миску супа. Я согласилась, не имея представления о том, что это за работа. Нас отвели за бараки, где лежали груды трупов. Нам дали лопаты и велели выкопать глубокие ямы и захоронить мертвых. Я посмотрела на трупы и безучастно начала работать. С таким же успехом это могли быть дрова. Я даже не думала о том, что сама могла оказаться среди лежащих здесь.

Вместе с моей скелетообразной компаньонкой я усердно копала. Когда последовал свисток на обед, я совсем выдохлась. Нам дали густой суп с овощами, в моей миске даже оказалась кость. Съев свою порцию, я заметила, что в котле еще немного осталось. Я решила взять еще суп для Ливи и стала опять в очередь, а когда мою миску наполнили, поставила ее в стороне, думая о том, как обрадуется Ливи этому сюрпризу.

Пока я сидела и отдыхала, мне показалось, что миска обращается ко мне и предлагает изменить свое решение. «Как хорошо я пахну, какой густой суп», — казалось, говорила она.

Но я была непреклонна. Это для Ливи, я не буду слушать, что говорит мне мой желудок. Но суп продолжал манить: «Она только лежит на кровати, ничего не делает. Ты работаешь, тебе нужно больше пищи. Быстренько съешь меня. Может быть, хватит еще на одну добавку, и миска не будет пустой. Будет глупо, если ты пропустишь возможность получить еще добавку».

Этот последний довод меня убедил. В надежде еще на одну добавку я съела этот суп, причем, теперь, когда самый острый голод был утолен, я ела медленно, наслаждаясь каждой ложкой, держа суп во рту, прежде, чем проглотить. Закончив, я стала ждать добавки. Но, увы. Весь суп съели, и девушки, работавшие на кухне, собирали миски, чтобы унести.

Я сидела с полным желудком, и меня мучила совесть. Я предала свою меньшую сестру. Я съела ее суп. Я низшее из низших существ. Как все остальные. Думала только о себе. Как я презирала тех, кто обманывал своих сестер или воровал у матерей. Теперь я не лучше их. Сумею ли я когда-нибудь искупить свою вину перед Ливи? Я чувствовала, что обманула не только сестру, но и свою мать, которая поручила мне беречь ее.

Но все мы изменились. Большинство к худшему, немногие к лучшему. Некоторые доказали, что они благородны и неэгоистичны. Никогда не забуду Марию, прислугу, которая нашла в лагере свою хозяйку. Как самозабвенно она заботилась о хозяйке, готова была сама голодать, чтобы накормить старую больную женщину. И моя собственная тетя, которую я никогда не любила за ее эгоизм и плохое отношение к нам, детям. У нее не было своих детей, и мы всегда считали, что она нас не любит. Но теперь она совсем изменилась. Она ухаживала за своей племянницей Юдифью, как если бы та была ее дочерью. Когда ей удавалось достать что-нибудь сверх пайка, она отдавала все Юдифи, которая рассказала мне об этом после войны.

Но это были исключения. Большинство думали только о себе. Они могли ударить собственную мать и украсть хлеб у сестры. Теперь я знала, что я не лучше их.

15 апреля 1945 года

Мы лежим на нарах в полной апатии. Кто-то спрашивает:

— Давно мы здесь?

— Кто знает? Неделю, месяц, год?

— Какое сегодня число?

Кто-то ответил:

— Пятнадцатое апреля.

— Жаль, — сказала я. — Я проиграла пари, Сюзи. Придется тебе поверить мне в долг. Мы сегодня не получим хлеба.

У Сюзи не хватило сил ответить мне. Мы больше не чувствовали голод, только невероятную слабость. Не было сил сделать лишнее движение, произнести лишнее слово. Я просто лежала. Кажется, не было мыслей в голове. Казалось, что я плаваю в пространстве. Может быть, это то, что называется нирваной?

День тянулся медленно, и вдруг послышался шум. Девушка, которая была ближе всех к окну, истерически закричала:

— Британские танки!

Я подумала, что бедняжка бредит, и даже не потрудилась посмотреть.

Прошло несколько часов, затем снова послышался шум во дворе. То-то на верхнем ярусе посмотрел в окно и закричал:

— Смотрите, смотрите, солдаты бегут.

— У них белые повязки на рукавах, — сказала другая.

— Смотрите, британский солдат!

Безусловно, что-то происходило. С трудом я встала на ноги и подобралась к окну. Я увидела… или это мне снилось? Неужели у меня тоже галлюцинация? Я не была уверена, но мне казалось, что я вижу солдат не в немецкой форме. Нас освободили. И это было 15 апреля.

В тот момент я ощущала только невыразимую усталость. Я вернулась на койку, мне хотелось только спать. Но вдруг мои мысли ожили. Я начала строить планы на завтра. Завтра, завтра я буду искать отца. Он жив, он должен быть жив, я это чувствую. Я старалась убедить себя и мысленно вернулась к тому времени, когда мы отправлялись в поезде в Гамбург и пришла девушка, передала мне привет из пекарни.

В бараке тихо. Прекратился радостный шепот. Большинство девушек уснули, совершенно изможденные.

Завтра, завтра начнется жизнь.

Завтра я должна обойти разные лагеря. Не будет охраны, и колючая проволока не помешает мне искать отца. Я прочешу один лагерь за другим. Засыпая, я видела себя проходящей сквозь заграждения, как будто через паутину. Теперь мы свободны.

Свобода. Я не могла полностью осознать, что это значит. Но одно я знала: я жива, хотя была мертва. Я умерла в ту ночь 17 мая 1944, в ночь, когда мы прибыли в Освенцим. Но теперь я опять живу. Мне дана вторая жизнь. С этих пор я буду праздновать день своего рождения 15 апреля. Кто знает, какое будущее ждет меня? Что бы ни случилось, я буду уже другим человеком, в котором не осталось ничего от девушки, родившейся в один июньский день 1924 года в Сигете.

На рассвете следующего дня все уже поднялись со своих нар. Несмотря на слабость, мы вышли во двор, чтобы узнать, что случилось. Каждой руководило нечто более сильное, чем разум. Большинство отправились искать пищу и питье. Я же искала отца. И это еще раз спасло мне жизнь.

Мы были истощены и высохли, как скелеты. Британские солдаты смотрели на нас с отвращением и жалостью, не веря своим глазам. И не мудрено. Эти ходячие скелеты — «мусульмане», как мы себя называли, имея в виду факиров, — разве мы были похожи на человеческие существа? Им никогда не приходилось видеть ничего подобного. Они освобождали военнопленных, но не живые мощи. Они хотели помочь, и когда у них просили пищу, давали ее щедро. Они отдавали свои пайки — мясные консервы, бобы, густые супы, питательную тяжелую пищу, пригодную для солдат. Они были полны сочувствия. Откуда им было знать, что голодающим людям нельзя есть такую пищу? Несомненно, отдавая все, что у них было, они были рады видеть, как мертвые глаза оживают радостью и благодарностью. Но для желудков тех, кто принял их дары, это было смертельно опасно. У всех начался понос. Многие умерли.

Тогда мы не понимали, отчего все это. Пронесся слух, что немцы отравили наш последний хлебный паек или положили в него толченое стекло. Только много позднее я узнала, что причиной были питательная еда и грязная вода. Теперь, когда не было охраны, все пили из луж.

Я не могла думать о пище и питье и потому не воспользовалась питательными британскими консервами. Один добрый солдат дал мне немного свеклы и, подкрепившись, я начала бродить кругом. Ворота, разделявшие соседние лагеря, были разбиты, и я ходила из барака в барак. Я встретила несколько мужчин из Сигета, но они ничего не знали о моем отце. Я также увиделась с сестрой парня, с которым раньше дружила, Пуей. Она лежала при смерти на куче тряпок, кишевших вшами. Пуя слабо улыбнулась, показывая, что узнала меня. Когда я обещала, что приду к ней на следующий день с едой, мылом и одеждой, в ее глазах вспыхнула искра надежды. Но на следующий день она уже была мертва.

Я не нашла своего отца, но я нашла Михаила. Он сидел у костра и пек пять картофелин, которые дал ему солдат. Увидев меня, он отдал мне три из них. Его привезли, в Освенцим тем же транспортом, что и нас. Он рассказал, что моего отца отправили на левую сторону, а привет из пекарни нам прислал дядя Алекс, единственный из всех братьев и сестер моего отца, кто выжил.

Итак, мой отец также погиб. Я не могла плакать. У меня не оставалось слез. Я их все выплакала.

Бродя по лагерю, я заразилась. У меня начался кашель и лихорадка, но я не хотела признаваться, что больна. Так много надо было сделать теперь, когда я обрела свободу. Необходимо организовать доставку еды, одежды, самого необходимого. Я работала, пока не свалилась. Не было армейских врачей, поэтому Ливи разыскала одного из наших, освобожденного заключенного, который работал врачом до войны. Сам он был больше похож на мертвеца, чем на живого, ослаблен дизентерией, очень истощен. С трудом он дотащился до моей постели, бегло осмотрел и поставил диагноз — тиф. Большинство заключенных теперь были больны тифом. Мне было очень плохо и хотелось услышать, что мои опасения преувеличены.

Я сказала:

— Кажется, я умру, сердце так сильно бьется, как будто хочет выскочить изо рта.

Он посмотрел на меня с жалостью, но не стал утешать. Я прочла в его глазах: «Мне жаль тебя, но когда так много умирающих, какое имеет значение, что будет одним больше».

Я повернулась к стене и стала ждать смерти. Жар усилился, и мне казалось, что я лечу на огромном шаре, который становится все больше и больше. Мы летим, и я знаю: когда он лопнет, я тоже исчезну. Я плавала в холодном поту. Что было после, я плохо помню. Но проснувшись однажды утром, я почувствовала, что жива.

Затем я долго выздоравливала. Ливи ухаживала за мной с удивительным терпением. Моя маленькая сестра стала взрослой за одну ночь. Она доставала еду, варила мне питательные супы и выхаживала меня, пока я не окрепла. Не знаю, сколько продолжалась моя болезнь, но Ливи удалось поставить меня на ноги. Она заставила меня подняться и сделать несколько шагов. Я научилась опять ходить. С каждым днем мне становилось лучше, и я наконец выздоровела. Только тогда я узнала, что мы уже не в бараках, нас перевели в бывшие солдатские казармы за пределами лагеря. Затем пришло известие, что весь лагерный комплекс англичане сожгли.

Оккупационные власти занялись нами. Нам ежедневно давали хорошие порции хлеба и дважды в день суп. Но нелегко было утолить наш голод. Нам требовалось все больше. Чтобы достать дополнительную пищу и что-нибудь еще сверх самого насущного, я решила найти работу. Я слышала, что англичане щедры к тем, кто помогает в работе администрации лагеря. Я немного знала английский, поэтому отправилась к начальству и спросила, не нужен ли переводчик. Да, нужен. И меня послали в отдел социального обеспечения, где работали женщины под руководством миссис Монтгомери, родственницы известного генерала. Меня приняли в качестве переводчицы с венгерского на английский и с английского на венгерский. Давали также отдельные поручения по уборке, в качестве посыльной, по приготовлению чая. Я надеялась, что мне перепадет от богатого стола. В первый же день мои надежды оправдались. Мне позволили отнести домой все, что осталось после чаепития леди. Когда я принесла молоко, сэндвичи, джем и кусок кекса, то в глазах моих подруг выглядела кем-то вроде Деда Мороза.

Наша семерка держалась вместе с самого отъезда из Гамбурга и образовала маленькую семью. Поскольку я нашла работу, на меня смотрели как на кормилицу. Мы разделили обязанности. Тери, которая хорошо готовила, выполняла роль матери, а остальные сестры помогали соответственно своим способностям.

Самым ценным в это время были сигареты. Курящие жаждали получить что-то настоящее вместо самодельных папирос из листьев и газетной бумаги. Сигареты «Кэмел» и «Филип Моррис» казались сказочным сном. Те из нас, кто не курил, продавали за дорогую цену все, что удавалось достать. Солдаты платили хорошо. Вскоре сигареты стали валютой. За них можно было купить все, что угодно. Ломоть хлеба стоил пять сигарет, кусок мыла — десять. Я не курила и собирала все сигареты, которые мне попадались. По вечерам мы садились около моей кровати, вынимали нашу картонную коробку и пересчитывали свое имущество. Вырученные деньги мы тратили главным образом на еду, иногда на покупку одежды. В ближайших деревнях удавалось найти кое-какие продукты и одежду. Мы не считали это воровством. У нас отняли все, что мы имели, и теперь мы только брали немного взамен, чтобы прикрыть тело и наполнить вечно голодный желудок.

В пятницу утром, когда я собиралась на работу, я увидела как Ливи готовится к своему трудовому дню. Худая длинноногая девушка, которую я все еще считала ребенком, сидела перед зеркалом и наводила красоту. Она накрасила щеки, подкрасила губы, расчесала волосы, которые были теперь снова прекрасны, и строила себе глазки.

— Что ты делаешь? — спросила я.

— Стараюсь быть красивой.

— Зачем это тебе нужно?

— Что ты имеешь в виду?

— Зачем ты пользуешься косметикой?

— Знаешь, гораздо легче заинтересовать Томми, когда хорошо выглядишь. Иначе они меня не заметят. Как же я раздобуду сигареты?

Я думала, что она не понимает, что делает, и пыталась ей объяснить, но она и слышать не хотела.

— Какое это имеет значение, если он меня поцелует?

— А если он захочет большего, что ты будешь тогда делать?

— Конечно, оттолкну его.

— А если он будет настаивать?

— Тогда я буду драться.

Я не могла отговорить ее. Она была намерена внести свой вклад и достать хоть что-нибудь из необходимого нам. И у нее это получилось. Ее детская наивность настолько не вязалась с размалеванным лицом, что британские солдаты поняли, почему она накрасилась. Она вернулась с сигаретами, живым петухом и рубашками.

— Как тебе это удалось? — спросила Тери.

— Я отправилась по главной дороге в сторону деревни. Ты знаешь, что многие дома остались без хозяев, когда ушли немцы. Я увидела, что на веревке сушатся рубашки, и, поскольку там никто не живет, решила, что они никому не нужны. У тебя и Рози нет рубашек — так вот каждой из вас по рубашке. Я пошла дальше. Навстречу мне ехала машина с солдатами. Они остановились и спросили, куда я иду. Я сказала, и они подвезли меня. Солдаты согласились с тем, что я имею право на имущество немцев, и сказали, что сами забирали вещи у немецких офицеров и отдавали их бывшим заключенным. Они были добрые, особенно один, которого звали Джим. Он был очень добр: дал мне шоколад и, хотя я не курю, — целую пачку сигарет, чтобы я отнесла их домой. Он обещал придти сюда в воскресенье и принести консервы. Затем я походила еще по деревне, искала чего-нибудь еще. Увидала петуха, который копался в канаве. За ним, похоже, никто не присматривал, и я его взяла — вот он.

С выражением триумфа она показала перепуганного петуха. Она, самая младшая из нас, добыла нам первый куриный суп на обед. Теперь мы смогли приготовить настоящий субботний пир. На деньги, вырученные за сигареты, мы купили муку, испекли халу, сварили куриный бульон и зажгли две сальные свечки, которые мне дал британский солдат в начале недели.

В этот вечер мы сидели за столом, накрытым белой скатертью, которую каким-то образом достала Сюзи, и в сумерках наблюдали за пламенем субботних свечей. Мы ели благословенную халу, Тери подала бульон и мясо. Мы ели и предавались воспоминаниям о довоенных субботних пиршествах, пели песни своего детства. Много плакали, тоскуя по своим родителям, обнимались, счастливые, что мы вместе.

Становилось теплее, сияло солнце, птицы пели нам о вновь обретенной свободе. Я опять была молодой девушкой. То же чувствовали и мои подруги. Мы весили не более шестидесяти пяти — семидесяти фунтов, у нас все еще не возобновилась менструация, но волосы выросли, и это было главное. Мы опять почувствовали себя женщинами, пользовались помадой и старались очаровать британских солдат. Все затмил интерес к мужчинам. Расцветали легкие романы, которые иногда приводили к небольшим трагедиям. Нас оторвали от наших семей и теперь, иногда сознательно, иногда нет, мы искали новые привязанности.

Несколько наших друзей находились в госпитале. Их ослабленные тела не могли сопротивляться различным болезням. У большинства были тиф или простуда, которая привела к воспалению легких, а то и к туберкулезу. Я мало думала о них. Я была эгоисткой. Единственная девушка, которую я иногда навещала, это Магда — у нее был дифтерит. Она так ждала свободы. Но изголодавшись, жадно ела калорийную пищу, и у нее начался понос, а затем она заболела дифтеритом. Магду поместили в военный госпиталь, где у нее обнаружили врожденную болезнь сердца. Она умирала. Когда я навестила ее, у нее было одно желание — передать привет Вере, которую она нашла незадолго до болезни. Вера была ее любимой кузиной и единственной в семье, кто уцелел. Я обещала, хотя знала, что Вера умерла от тифа днем раньше. Случилось то, что и со многими другими семьями, — никого не осталось в живых. Никто из них не вернется в Сигет, не расскажет о судьбе всей семьи и не начнет жизнь заново.

Но мы, которые уцелели, осуществим это. Я не думаю, что мы действовали сознательно, даже Божи вела себя необычно. Она была старшей среди нас и, по словам сестры Ольги, никогда раньше не интересовалась мальчиками. Она не была красивой. У нее было длинное худое веснушчатое лицо с остреньким носиком и впалыми щеками. Через редкие рыжие волосы просвечивала кожа, поэтому казалось, что она все еще лысая. Божи сильно сутулилась; когда она шла, ее тонкое тело походило на серп, который держит невидимая рука. У нас не было стульев, все мы сидели на своих кроватях, но никому не позволялось приблизиться к ее койке. Если кто-то из девушек — наших гостей — ненароком нарушал это правило, она визгливо ругала нарушителя. Но если садился мужчина, Божи расхаживала перед кроватью и флиртовала с ним. Она ничего не говорила, а только бросала на него счастливые взоры, ласкала его своими узкими, водянистыми глазами.

Многие добивались расположения Ольги. Ее прекрасные волосы отросли, округлились втянутые щеки, кожа снова блестела, ясные глаза горели, и ее веселый смех поднимал нам всем настроение. Естественно, ей льстило, что большинство мужчин приходили ради нее. Но она отвергала одно предложение за другим. Никто не знал, кому она благоволила. Ольга соглашалась встретиться с одним, а уходила с другим. Мы радовались ее победам, хотя некоторые и завидовали.

Жизнь в бывших бараках протекала легко. При поверхностном взгляде можно было подумать, что все идет почти нормально, — женский мир сплетен и интриг, все сосредоточено на пище и мужчинах. Мы не думали ни о прошлом, ни о будущем. Только сегодняшний день имел значение: полный желудок и небольшой роман. Но мы знали, что со временем вернемся в Сигет, вернемся к реальности.

Сюзи беспокоилась. Она не знала, как расплатиться за выигранное мною пари. Но она была больна, и я сказала ей, чтобы она не волновалась, — я охотно подожду.