ГЛАВА 6.

НЕПРОСТОЕ ПАРТНЕРСТВО

Отсюда слезы мои и моя боль

1559-1560

Внезапная смерть короля Франции Генриха II означала наступление нового порядка. Со скорбной сдержанностью, за которой пряталась непоколебимая решимость играть ведущую роль в правящей клике Гизов, Екатерина, несмотря на трагическую потерю, не позволила отделить себя от старшего сына, нового короля Франциска II. Многие фавориты старого режима готовились к потере прежнего статуса, но семье Гизов, стоявшей так близко к трону ее сына, Екатерина обеспечила прочное положение. А уж какое влияние она сможет оказывать, чтобы защитить сына и его королевство, — это ей еще предстояло узнать.

Так Гизы добились желаемого, не пролив ни капли крови, и 11 июля 1559 года родственники юного короля переехали в Лувр. Заняв лучшие апартаменты, представители нового режима не стали терять времени, празднуя свою ошеломляющую победу. Герцог Гиз занял комнаты Дианы де Пуатье, а его брат, кардинал, — комнаты Монморанси. Екатерина покрыла стены и полы в покоях черным шелком. Не позволяя проникать дневному свету, она день и ночь жгла две свечи, лишь немного рассеивавшие мрак. Одетая в черное, лишь с маленьким белым воротничком, оттеняющим траурный цвет, Екатерина, казалось, полностью погрузилась в свое горе. Такой ее описывали многие очевидцы. Напряжение последних десяти дней и бесконечный поток иностранных представителей, явившихся выразить соболезнование и почтение, совсем измотали ее. Многие признавались, что сами не могли удержаться от слез при виде безутешной Екатерины. Новая королева часто стояла за спиной свекрови, чтобы помочь на бесконечных аудиенциях. Одетая в лилейно-белое свадебное платье (традиционный цвет королевского траура), Мария отвечала на вопросы от лица Екатерины, благодарила визитеров за соболезнование и, где только возможно, вставляла благодарственные слова в адрес дядюшек за их заботу и помощь новому королю у руля державы.

Наследие Генриха, оставленное детям и вдове, таило в себе угрозу, ибо теперь, кроме былой славы имени Валуа, им не на что было опираться. Средневековых монархов оценивали в соответствии с моральным авторитетом, которым они обладали, и количеством вассалов, которым они могли управлять. Отталкиваясь от этой системы ценностей, нельзя было представить худшего начала для Франциска II. Отец его унаследовал трон в зрелом возрасте, обладая личными качествами, необходимыми для успешного правления. Он обращался за советом и к Монморанси, и к Гизам, но не позволял себя контролировать ни одной из сторон. Его смерть превратила их соперничество в неистовую борьбу за власть.

Недавняя война Генриха оставила Францию погрязшей в долгах. Сейчас залогом будущего процветания стала необходимость строжайшей экономии. Такие жертвы могли быть сделаны, лишь исходя из крайней преданности новому королю. Из Италии обратно во Францию стекались войска, рассерженные невыплатой жалованья, разъяренные подписанным миром при Като-Камбрези. Им предстояло обеспечить людскими ресурсами грядущие войны за религию. Прежняя основа их преданности государству — любовь к Генриху — умерла вместе с ним.

Тем временем то, что государство полагало протестантской ересью, бурно развивалось. Жесткая политика Генриха, основанная на репрессиях сторонников новой веры, уже не могла проводиться при новом режиме. С международной арены также приходили тревожные вести — на юге Испания восстанавливала силы под рукой Филиппа II, а за Ламаншем новая королева Англии Елизавета I объединяла свою страну. Однако главной проблемой для Франции — более серьезной, чем экономические, дипломатические или религиозные неурядицы — стало неистовое соперничество и ожесточенная грызня между партиями, собравшимися вокруг Монморанси и Гизов. Если в прежние годы Генрих находил точку опоры между этими непримиримыми врагами, обеспечивая равновесие, то теперь возникла реальная угроза, что монарх может всецело подпасть под влияние одной из группировок. Их племянница стала королевой Франции, и Гизы праздновали победу.

Монморанси прибыл в Лувр днем позже. Он предложил услуги (свои и всего клана) королю, который отклонил их в нервозной речи, безусловно, составленной дядюшками. Франциск поблагодарил коннетабля за долгую службу и добавил: «Мы весьма желаем почтить твой преклонный возраст, который более не позволяет тебе выносить тяготы и трудности службы». Обмен любезностями закончился, государственные печати были отданы. Монморанси, так ловко обставленный врагами, отправился к Екатерине — попрощаться. Он коротко высказал свое мнение об опасностях, которые угрожают ей и ее семье в руках Гизов, королева-мать растрогалась и, плача, обещала, что сделает все возможное для сохранения его собственности и прерогатив. Коннетабль никогда не любил королеву, она же всегда ревновала его к власти, которую старик имел над ее мужем. Екатерина не простила ему подстрекательства к разводу в годы ее бесплодия, не простила и Като-Камбрезийского мира, но знала, что ей может понадобиться служба старого патриота, и решила остаться с ним в добрых отношениях. Пусть пока он побудет в сторонке, готовый прийти к ней на помощь, когда потребуется.

Монморанси оставался коннетаблем Франции, хотя теперь это было просто почетное звание, не подкрепленное никакими особыми правами, ибо Гизы взяли под контроль и правительство, и армию. Екатерина скрывала истинные чувства относительно коннетабля, играя роль посредника между враждующими сторонами. В обмен за звание Великого магистра, которое передали Франсуа де Гизу, она назначила старшего сына коннетабля, Франсуа де Монморанси, маршалом Франции. Подтверждая, что их сотрудничество остается в силе, она писала коннетаблю: «…удостоверяю скорое получение вашим сыном звания маршала». Племянники — Колиньи, адмирал Франции, Франсуа д'Андело, генерал-полковник инфантерии, и кардинал Одэ де Шатильон, — сохранили свои позиции. Екатерина также гарантировала, что за ним сохраняется должность губернатора в Лангедоке. Эту обширную территорию на юге Франции, управление которой было, по сути, наследственным в семье Монморанси, еще никому не удавалось вырвать из их рук. Благодаря дипломатии Екатерины старый воин оставил Париж миролюбиво, «с такими почестями, что королевский поезд был малостью в сравнении с ним». Один потенциальный источник раздора был ликвидирован, по крайней мере на время.

Беды следовало ожидать и от первого принца крови, Антуана де Бурбона, который в силу своего статуса должен был возглавить регентский совет. Екатерине и Гизам удалось обезвредить Бурбона при помощи умиротворяющих посланий и заверений; сыграла роль также собственная лень этого человека. Несмотря на то что уехавший коннетабль и родной брат Антуана, Луи Конде, побуждали его как можно скорее добраться до Парижа, чтобы занять причитающееся ему по праву место, Бурбон, находившийся в момент внезапной смерти Генриха на юго-западе Франции, в Гиени, не торопился в Париж. Гизы пообещали ему теплую встречу и важную роль в правительстве, но к тому времени, когда он наконец добрался до столицы, ему достались одни объедки. Король, который, по обычаю, должен был встречать приезжего родича на дороге, отправился на охоту, а в Сен-Жермене, где двор готовился к приему Бурбона, для него не оставили свободных комнат. И Екатерина, и Гизы боялись его как фигуры, которая может стать щитом части знати, еще не нашедшей себе места при новом режиме. Еще в 1558 году Бурбон был, как уже упоминалось, участником протестантского шествия на Пре-о-Клерк; он и своих вассалов привел к протестантизму. Многие теперь считали его вождем реформатов, и не без оснований, несмотря на то что его брат был кардиналом. Семья Бурбонов, пусть и вторая по старшинству во Франции после Валуа, ныне страдала от последствий измены коннетабля де Бурбона королю в начале правления Франциска I. Неумение Антуана де Бурбона поладить с фаворитами Генриха приводило того в ярость, и он обращался с родичем без должного уважения, зачастую попросту его игнорируя.

Главным интересом Бурбона в жизни было восстановление маленького королевства Наваррского, половину которого в начале 1500-х годов отобрали испанцы. Недалекий и ленивый, он заметно оживлялся при малейшем намеке на возврат этих потерянных территорий, являвшихся приданым его жены, кузины Генриха — Жанны д'Альбрэ. Иначе говоря, это был никудышний лидер, окруженный дурными советчиками. Более того, он не умел принимать решения, особенно верные. Прибыв в Сен-Жермен, он немедленно попал под железную пяту Гизов, не оставивших ему времени набраться сил. Екатерина и Гизы просто-напросто обезвредили его. Их публично демонстрируемое презрение и то, что Бурбон, будучи принцем крови, безропотно смирился с таким отношением, — все это заставило сторонников отвернуться от него.

Екатерина, наблюдавшая, как Бурбон терпит оскорбления, комментировала это таким образом: «Он унизил себя до обязанностей горничной». Ему предложили место в совете, по сути, фиктивное, поскольку там численно доминировали Гизы и примкнувшие к ним обе королевы и младшие сыновья Екатерины. Все вместе они удостоверились, что Бурбон даже голоса подать не смеет. Когда позднее Екатерина предложила ему сопровождать ее дочь Елизавету в Испанию, к королю Филиппу, Бурбон ухватился за предложение, ибо увидел в этом возможность начать с Испанией переговоры о Наварре. Однако, согласившись столь долго отсутствовать при дворе, Бурбон сам себя устранил как возможного претендента на власть.

Еще одно лицо более не представляло угрозы: бывшая фаворитка. Как только любовник умер, Диана де Пуатье, зная, что ее правлению пришел конец, немедленно вернула все драгоценности королевской семьи Екатерине и новому королю. В характерной для нее сугубо деловой манере она сопроводила возвращенное инвентарной описью. Опасаясь за свою жизнь, она также послала письмо, где просила прощения за любые ошибки и дурные поступки, которые могла совершить против королевы, предлагая на словах королеве-матери свою жизнь и службу. Екатерина, памятуя изречение Франциска I о том, что мстительность — удел слабых королей, а великодушие — признак силы, не была заинтересована в преследовании Дианы. Но именно она стоит за письмом, отправленным Диане ее сыном Франциском. По свидетельству венецианского дипломата Джованни Микеле, записанному 12 июля 1559 года, «король послал сообщить мадам де Валантенуа, что, в силу ее дурного влияния на короля, его отца, она заслуживает сурового наказания, но своей королевской милостью он не желает беспокоить ее более».

Королева-мать утешалась изгнанием со двора Дианы, не сделав исключения и для ее дочери, Франсуазы де Ла Марк, герцогини Бульонской. Екатерина не смогла включить в этот список вторую дочь Дианы — та была замужем за младшим братом Франсуа Гиза, ныне герцогом д'Омалем. Так что предусмотрительность Дианы в отношении выдачи дочери замуж в семью Гизов принесла свои плоды. Это также означало, что сказочные богатства и приобретения, принадлежавшие Диане де Пуатье, оставались более или менее нетронутыми, ибо Гизы знали, что половину Дианиного добра (через Луизу д'Омаль) они прихватят после ее смерти.

Но одно из владений фаворитки было давней мечтой королевы-матери, а именно замок Шенонсо. Диана, прибегнув к неблаговидным уловкам и пользуясь поддержкой короля Генриха, выкупила это владение у королевского дома. Екатерина же ныне увидела простейший способ вернуть его, предложив Диане собственный замок в Шомоне в обмен на менее ценный, но более красивый — в Шенонсо. Диана находилась не в том положении, чтобы отказываться. Она истратила много денег и времени, расширяя и украшая Шенонсо. Теперь Екатерина принялась делать его еще краше. Она тратила немалые деньги на сады, водопады, заповедники для редких животных, загоны для экзотических птиц, посадку тутовых деревьев для шелкопрядов. Она многое добавила и к самому зданию, стоящему на берегу реки Шер, через которую Диана провела мост. Екатерина решила уничтожить всякую память о сопернице, усилив великолепие замка, — в частности, по ее распоряжению были сооружены длинные двухэтажные галереи на мосту. Изящный дворец стоит и по сей день, и волны реки Шер плещутся внизу, под его залами.

Диана удалилась в другое свое имение — Анэ, откуда почти не выезжала, трудясь, как пчела, в расчете, что семья унаследует изрядное состояние после ее смерти, которая и случилась в 1566 году. Учитывая, сколько средств из королевской казны Диана пустила на превращение Анэ в шедевр архитектуры, ей, можно сказать, повезло, что его не отобрали, подобно Шенонсо. Флорентийский дворянин, путешествовавший по тем местам в конце 1550-х годов, писал, что «золотой дворец Нерона и то, наверное, стоил меньше и не был так прекрасен». Позднее Екатерина наняла многих мастеров, которых раньше нанимали Диана и Генрих для строительства Анэ, чтобы воплотить собственные проекты. А вот от лизоблюдов Дианы, мучивших ее в периоды регентства, она избавилась полностью. После смерти Генриха Екатерина никогда более не встречалась с Дианой и ее кликой.

* * *

Сводя счеты с бывшей фавориткой, королева-мать, несомненно, получала некоторое удовольствие, однако у нее было слишком много насущных забот, чтобы лелеять мстительные чувства к увядшей прелестнице. Нового короля вряд ли можно было назвать сильным. Он проявлял к Екатерине искреннее уважение и сыновнюю любовь, но сам нуждался в защите от чрезмерного влияния Гизов и молодой жены, перед которой преклонялся. Он выказывал мало интереса к управлению страной и большую часть времени проводил на охоте либо же в других спортивных развлечениях, которым его слабое здоровье столь явно не соответствовало. Вообще, здоровье его было предметом постоянных тревог. Короля часто преследовал упадок сил и приступы головокружения, из носа у него вечно текло, бедняга тяжело дышал из-за перенесенных в детстве респираторных инфекций. К тому же — и это было куда важнее для Марии и Гизов — Франциск, по-видимому, страдал определенным изъяном: его яички в период полового созревания не опустились, и поэтому он вряд ли мог стать отцом (а может быть, и вообще не был способен к половой жизни).

Несмотря на очевидные физические недостатки, Франциск с детства привык вести себя так, что никто не усомнился бы в его происхождении. Пожалуй, как раз эти изъяны заставляли его пытаться вести себя с большим достоинством, правда, получалось так, что он выглядел помпезным, и только. Он питал слабость к внешнему показному блеску и одевался в роскошные костюмы, что, впрочем, нисколько не скрывало его жалкий вид. Слабость тела раздражала и выводила его из себя, заставляя впадать в ярость, доходящую до припадков. Крайне застенчивый во всем, что не касалось охоты, он, казалось, был только рад переложить на чьи-нибудь плечи тяготы правления. Большой официальный совет лишь единожды собирался в полном составе в 1560 году; реальной властью обладали Гизы и Екатерина, устраивавшие тайные встречи в покоях короля. Франсуа Гиз взял на себя ответственность за все военные дела, а его брат, кардинал Лотарингский, занимался внутренними и внешними связями.

Похороны Генриха II проходили с 11 по 13 августа 1559 года. Король был погребен рядом со своими предшественниками в Сен-Дени, где всего двенадцать лет назад короновалась Екатерина. Юный король, одетый в черный бархат, короновался в Реймсе 18 сентября. Сырая ненастная погода была гармоничным фоном для этой церемонии, весьма скромной, ввиду недавней трагической кончины Генриха. Мария, уже коронованная королева Шотландии, не могла пройти эту процедуру дважды, однако ее претензии на английскую корону были замечены послом Трокмортоном, сообщавшим, что французы «демонстрировали гербы Англии, Франции и Шотландии, выставленные над воротами». Этот провокационный жест был тут же отмечен английской королевой. Притязания Марии на трон Англии основывались на том, что вопрос о законности женитьбы Генриха VIII на Анне Болейн так и не был решен до конца, а значит, законность прав Елизаветы в глазах католической церкви оставалась сомнительной. Если Елизавета рождена вне брака, значит, она не может править, таким образом, трон должен перейти к Марии.

Франциск удостоверился, что его мать снабжена всем необходимым, и 15 августа 1559 года издал указ, повелевающий сделать жилище Екатерины «наиболее богатым и пышным, какое только возможно для вдовствующей королевы». Он положил ей годичный пенсион в 70 тысяч ливров и, среди прочей собственности, передал ей замки Виллеркотрэ и Монсо, а также герцогство Алансонское. Кроме того, король даровал матери право на половину всех платежей за утверждение должностей, феодов и привилегий с начала нового правления. Подчеркивая важность Екатерины, все официальные акты юного короля открывались словами: «К удовольствию королевы, моей госпожи-матери, а также, прислушиваясь к ее мнению, я повелеваю…» Мария комментировала в своем письме к матери в Шотландию: «Пожалуй, если бы король, ее сын, не был столь покорен ее воле, она бы вскоре умерла, что явилось бы ужасным несчастьем для этой бедной страны и для всех нас». Для того чтобы никто не забыл об ее тяжелой утрате, королева-мать выбрала новый девиз, заменив прежнюю радугу. Отныне ее эмблемой станет сломанное копье со словами: «Lacrymae hinc, hinc dolor» («отсюда — слезы мои и моя боль»). До конца жизни она отказывалась заниматься делами по пятницам — в день несчастного случая с Генрихом.

Екатерина оказывала новой королеве почет и уважение. Она передала Марии драгоценности Короны, присовокупив к ним те, что принадлежали лично ей. С невесткой она была безукоризненно вежлива, никогда не обращалась к ней иначе, нежели с добротой. Говорят, Мария в разговорах с людьми любила подчеркнуть, что происхождение свекрови куда ниже ее собственного, она всего лишь дочь купца. Если Екатерина и слышала подобные замечания, она предпочитала не обращать на них внимания. Но и не забывала. Кроме всего прочего, королева-мать выглядела куда более царственной в своих строгих черных нарядах, подчеркивающих вдовье достоинство.

Много говорилось о соперничестве между двумя женщинами, по крайней мере, о ревности со стороны Екатерины. Фантастические истории о том, как она пыталась удалить Марию — например, о попытке королевы-матери отравить собственного сына, чтобы избавиться от невестки, — не более чем романтические выдумки. Пока Екатерине удавалось сдерживать давление Марии на юного короля, она всегда была доброжелательна по отношению к юной королеве — по меньшей мере, при жизни сына. В Блуа, в первую зиму после смерти Генриха, обеих королев часто видели вместе, иногда они слушали проповедь в общей столовой зале или в часовне. Они также принимали вдвоем различных посетителей, вместе отдыхали, когда Франциск уезжал на охоту. Похоже, именно от свекрови Мария переняла любовь к интригам, хотя ее последующая карьера показала, что таланта в этой сфере ей развить не удалось. Материнские чувства Екатерины тоже играли не последнюю роль в отношениях с невесткой: покуда сын был счастлив с женой, королева-мать горячо пеклась о благополучии Марии.

Вынужденная принимать активное участие в делах государства, королева-мать по-прежнему оплакивала свою потерю. Она добросовестно отвечала на бесчисленные письма иностранных монархов, выражавших соболезнования в связи с трагической гибелью ее мужа. В письме к Елизавете I Английской Екатерина называет ее «Высочайшей и сиятельнейшей государыней, нашим добрым другом, сестрой и кузиной, королевой Англии». Благодаря Елизавету за «мудрые и добрые слова утешения», она пишет: «Утрата… короля… была столь недавней и столь ужасной, принесла столько боли, сожаления и отчаяния, что один лишь Господь, давший нам это испытание, может дать силы перенести его». Всего месяц спустя после смерти Генриха один посетитель так описывал горе Екатерины: «Королева иссушена слезами настолько, что это вызывает слезы у всех нас». Мария писала матери в Шотландию: «Она так переживала и столько страдала во время болезни прежнего короля, что, боюсь, как бы это не довело ее до серьезной болезни».

Вскоре после того, как было написано это письмо, появились слухи, которые впоследствии переросли в легенду о связи Екатерины с оккультизмом. Традиция утверждает, будто бы во время последнего приезда в Шомон перед передачей его Диане де Пуатье, королева-мать пожелала узнать судьбу сыновей и всей династии. Призвав Козимо Руджери, астролога и специалиста по черной магии, она попросила его применить свое искусство предсказания будущего. По свидетельству маршала де Реца, сына Екатерины Гонди, ближайшей подруги королевы-матери, Руджери установил в дальней комнате замка зеркало. Подобно волшебному зеркальцу из сказки, оно превратилось в экран, на котором по очереди проявились лица всех сыновей Екатерины, кроме Эркюля. Руджери сказал Екатерине: сколько раз каждое лицо промелькнет на экране, столько лет его обладателю предстоит править. Первым появился король Франциск: его лицо, едва различимое, мелькнуло в зеркале лишь один раз. За ним последовал младший брат, Карл-Максимилиан (впоследствии Карл IX), появившийся в зеркале четырнадцать раз, его сменил Эдуард-Александр (позднее Генрих III), чей призрачный лик проявился в зеркале пятнадцать раз. После Эдуарда-Александра проявилось и тут же исчезло изображение герцога де Гиза, а за ним явился сын Антуана де Бурбона Генрих, принц Наварры. Он действительно становился законным наследником трона, если роду Валуа будет суждено пресечься. Его образ мелькнул двадцать два раза. Екатерина, которая, после точного предсказания часа гибели Генриха, вряд ли сомневалась в способностях астрологов, не могла быть не поражена таким прогнозом.

Существует множество различных мнений о Екатерине и эпизоде с зеркалом, но насколько они справедливы, вряд ли можно судить. Когда Диана вступила во владение замком, то обнаружила множество оккультных предметов, включая начертанные на полу пентакли и другие зловещие указания на то, что королева-мать упражнялась в искусстве черной магии. Бывшая фаворитка, и раньше не любившая Шомон, никогда туда больше не возвращалась.

С первых дней правления старшего сына Екатерина мудро позволила всем политическим проблемам лечь на плечи братьев Гизов, оставив за собой драматический образ потрясенной горем женщины с детьми-сиротами — матери для всего королевства. Она знала, что в стране, раздираемой кризисами после гибели Генриха, строгие меры, необходимые, чтобы справиться с хаосом, сделают Гизов непопулярными. Не желая в глазах окружающих быть причастной к их методам и взглядам, Екатерина держалась в стороне, и всем оставалось только гадать: какова же ее истинная позиция. Даже если Гизы добьются успеха, они оттолкнут от себя определенные слои общества — ввиду своих радикальных религиозных взглядов, неудержимого честолюбия и растущего количества врагов. Екатерине казалось, что Гизам успеха не видать. Если бы Генрих продолжал править, наиболее насущными проблемами для него стали бы финансовый кризис королевской казны и религиозная реформа, угрожающая расколоть Францию. Останься он в живых, присутствие сильного монарха оказало бы сдерживающее влияние на враждующие группировки дворян и сохранило бы основы социальной иерархии нетронутыми. С его кончиной, однако, исчезла окруженная мистическим ореолом фигура сильного короля, помазанного на царство, под чьей властной рукой разрешаются все противоречия.

Екатерина могла только наблюдать, как кардинал Лотарингский борется за укрепление расшатанной экономики Франции. К началу правления Франциска II государственный долг составлял 40 миллионов ливров, в основном из-за войны в Италии и Северной Франции. Королевское содержание, составляемое налогами, упало до 10 тысяч ливров в год. Хуже всего, что большую часть долга требовалось выплатить немедленно. Гизы, начавшие новое правление с пышных даров многочисленным вассалам и выплаты собственных долгов, что не осталось незамеченным и не могло не сказаться на их репутации, теперь должны были найти выход. Кардинал решил вместо увеличения налогов резко сократить расходы, что и сделал в весьма жесткой форме. Королевские проценты с кредитов были сильно урезаны, пенсии — заморожены, магистраты и другие службы перестали получать жалованье. Французские солдаты, многие из которых еще возвращались из Италии, были демобилизованы без выплаты жалованья. У них были весьма существенные причины почувствовать, что их предали политиканы, отдавшие врагу завоеванные территории. Эти потерявшие иллюзии люди ныне были особо восприимчивы к идеям восстания. Впоследствии они вольются в ряды тех, кто будет убивать друг друга во время религиозных войн. Режим не терпел критики; любые протесты вызывали немедленные карательные меры. Кардинал Лотарингский, до той поры привыкший лишь к миру церковной, «шелковой» дипломатии, вскоре заявит: «Я знаю, что меня ненавидят». Обострялось религиозное противостояние, в то время как режим ужесточал меры против протестантов. Считается, что Екатерина обладала умеренными взглядами в отношении религии; на нее сильно влияли воззрения невестки, Маргариты, новой герцогини Савойской, а также других приближенных, симпатизировавших протестантам, но не являвшихся активными участниками Реформации. Многие поддерживали мягкую линию в отношении еретиков. Королева-мать получала жалобы и просьбы о помощи от главных деятелей протестантизма. Она сказала протестантскому пастору Франсуа Морелю, что постарается умерить преследование реформатов в обмен на обещание «не созывать собраний, жить скрытно и без скандалов». Однако она была не в состоянии спасти Анн дю Бурга, приговоренного к смерти перед кончиной Генриха. Дю Бург произнес пламенную речь в свою защиту, которая, как он знал, не могла изменить его участи, но позволяла выставить учение Кальвина в выгодном свете и придать ему самому ореол мученика. 23 декабря 1559 года его повесили, а затем сожгли на Гревской площади. Морель необдуманно прислал Екатерине гневное письмо, где говорилось: «Бог не оставит подобной несправедливости безнаказанной… и, раз Бог уже наказал последнего короля, понятно, что теперь Его карающая длань коснется королевы и ее детей». Не стоило пытаться таким способом добиться поддержки от Екатерины! Подобные выпады она воспринимала как вероломные оскорбления. Кроме того, она всегда подчеркивала, что ее предложение помочь вызвано лишь желанием избежать кровопролития и никак не связано «с истинностью или ложностью их доктрины».

Гизы продолжали сурово преследовать протестантов, что, как полагала Екатерина, не могло не разжечь пламени. Даже кардинал, зачинщик новых драконовских законов против еретиков, заявил Трокмортону: «Никто не испытывает такой ненависти к крайним мерам, как я». Несмотря на невозможность спасти Анн дю Бурга или облегчить участь реформатов, Екатерина поддерживала контакт с явными кальвинистами через своих друзей — умеренных протестантов. Правда, на тот момент ее руки оставались связанными. Хотя Екатерина не могла оказывать поддержку открыто, крайние кальвинисты получали помощь и защиту от других влиятельных лиц. Антуан де Бурбон был, несомненно, жалким типом, однако его брат Луи Конде являлся вдохновенной личностью, привлекавшей внимание. Конде разочаровался в брате и, движимый личными амбициями, фамильной гордостью, религиозными убеждениями и бедностью — ведь он был вторым сыном в семье — обнаружил, что новая религия предоставляет ему отличное поле для деятельности. Главное, от чего страдал Конде, было то, что, будучи потенциальным лидером оппозиции, он не обладал той легитимностью, которая была у его брат — первого принца крови, имевшего право претендовать на звание главы регентского совета.

Французское военное вмешательство против Англии в Шотландии обеспечило еще большую непопулярность Гизов. Когда Франциск стал королем Франции, он уже был королем Шотландии, благодаря женитьбе на Марии Стюарт, и вместе с женой претендовал на английский трон. К ярости королевы Елизаветы I царственная чета, подчеркивая свои притязания, выбрала для себя герб, объединяющий эмблемы Шотландии, Франции и Англии. В сентябре 1550 года Мария де Гиз, регентша Шотландии, столкнулась с восстаниями в своей стране, вызванными религиозной распрей и политической нестабильностью. Елизавета сделала все, что могла, дабы поддержать восстания на севере. Марию спасло от катастрофы лишь прибытие французских войск. Вся эта ситуация получила название «войны эмблем» с намеком на стремление Марии и Франциска присвоить себе английский герб. Екатерина, чьи намерения в отношении Шотландии были прямо противоположны намерениям Гизов, справедливо боялась, что французы пресытятся заграничными авантюрами, поэтому предпочитала вернуть войска домой. Эта кампания, по мнению королевы-матери, представляла угрозу интересам Франции.

Тем временем здоровье Франциска продолжало вызывать серьезные опасения. К осени 1559 года тяжелые приступы головокружения стали учащаться. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он пытался отогнать слабость, резко взмахивая руками и ногами. Кожа его покрылась фурункулами, лицо же, распухшее еще сильнее, чем прежде, было все в прыщах и нарывах. Хотя он заметно подрос со дня, когда стал королем, казалось, силы покидают его. В попытках хоть как-то справиться со слабостью он весь отдался охоте. И, в конце концов, слег с гнойным нарывом в ухе. Мучительная боль временами доводила его до помешательства. Екатерина призвала лекарей, которые посоветовали ей отправить короля в долину Луары, где в мирной обстановке он сможет поправиться. Она решила на зиму и весну забрать его в Блуа. Королева Мария тоже не отличалась крепким здоровьем, ее мучили головокружения. Периодически с ней случалась дурнота. Неудивительно, что семейство Гизов было весьма озадачено будущим династии Валуа-Гизов, ибо перспектива рождения здорового младенца — в особенности из-за деформации «секретных органов» Франциска — казалась маловероятной.

В начале осени 1559 года Мария ошибочно приняла очередные приступы дурноты за беременность. Она оптимистично облачилась в широкое платье — традиционное одеяние женщин, ждущих ребенка, но быстро сняла его, когда поняла, что беременность оказалась фантомной. Чахлость королевской четы не могла оставаться тайной. Кроме явных признаков телесной немощи, против них работало также типичное для XVI века отсутствие приватности: все процессы совершались на виду, и слухи об интимных проблемах широко циркулировали при дворе. Чем выше была ступенька на социальной лестнице, которую занимало то или иное лицо, тем меньше оно могло рассчитывать на уединение. Монарх почти никогда не оставался один. Совершенно нормальным считалось совершать элементарные акты гигиены в присутствии слуг и привилегированных придворных. Слугам часто платили за подглядывание за царственными господами; о состоянии постельного белья и других интимных моментах сообщалось послам или придворным, готовым платить за эту секретную информацию.

Помимо беспокойства о хвором сыне, Екатерину мучила разлука с дочерьми, Елизаветой и Клаудией (Клод), а также с невесткой Маргаритой, герцогиней Савойской, ибо все трое вышли замуж и покинули двор. Клаудия, герцогиня Лотарингская, уехала из Франции первой. Во время правления Генриха II ее муж, Карл III Лотарингский, воспитывался при французском дворе, где его держали в качестве гаранта лояльности старшего герцога. Брак Карла и Клод оказался счастливым и, так как их владения находились у восточной границы между Францией и Империей, пара часто наносила визиты Екатерине, впоследствии привозя к ней внуков. Екатерина, в свою очередь, часто ездила в Лотарингию, где прошли немногие из счастливых моментов ее нелегкой жизни. Герцог Карл был добрым, внимательным и очень любил свою тещу.

18 ноября 1559 года Маргарита Савойская с тяжестью на сердце покинула Блуа. Екатерине было грустно провожать сестру мужа. Ей будет не хватать не только близкой дружбы, но и разумных советов Маргариты. Она немало утешала Екатерину после смерти Генриха, много говорила о протестантах, настаивала на милосердии и понимании в отношении их веры. Маргарита, видимо, оказывала немалое влияние на религиозную политику Екатерины через Мишеля де Л'Опиталя, образованного юриста и гуманиста. Подобно Екатерине, он твердо верил: урегулирование отношений между государством и реформаторами религии возможно только мирным путем. Став канцлером в мае 1560 года, Л'Опиталь помогал королеве-матери выработать отношение к протестантам в дни грядущих религиозных волнений.

В тот же день, когда Маргарита Савойская отправилась в Ниццу к мужу, Екатерина со свитой покинули Блуа, чтобы сопровождать принцессу Елизавету до середины пути к ее мужу, Филиппу II. Екатерина всячески оттягивала отъезд дочери, затевая великие приготовления и медля со сборами, но наконец 18 ноября 1559 года королевский кортеж и последний обоз с вещами Елизаветы выехали из Блуа. Неделю спустя они достигли Шательро, где королева-мать и младшие дети провели мучительные часы прощания с сестрой, тринадцатилетней королевой Испании. Рыдания Екатерины были столь душераздирающими, что даже самые жестокосердые зрители не могли остаться равнодушными. Но вот последние «прости» были сказаны, и Елизавета, тоненькая, темноглазая, еще не достигшая брачного возраста, но не по годам рассудительная, в полном самообладании и без всякого волнения отправилась на встречу с мужем, дважды вдовцом, на двадцать лет старше ее. Екатерина поддерживала с Елизаветой самую энергичную переписку. Эти письма, полные советов, инструкций и придворных сплетен, дают некоторое представление о том, что творилось в уме и на сердце королевы-матери. Неспособная выразить свою привязанность физически, она, как могла, делала это в письмах. Многие из них, написанные ее собственным, почти неразборчивым, почерком, полны слухов и новостей. Письменный французский Екатерины оставался очень плохим, она писала, как слышала, часто совершенно неправильно, но зато в письмах сохранялся эффект живой речи королевы.

Встретившись со своей невестой 30 января 1560 года уже на территории Испании, в Гвадалахаре, Филипп заявил, что «абсолютно счастлив». Елизавета вскоре написала матери, что, получив такого мужа, считает себя счастливейшей девушкой в мире. Несмотря на то, что юная дама могла радоваться теплому приему и доброте супруга, трудно себе представить, чтобы Филипп мог вызвать в невесте столь бурный энтузиазм. Суровый, сухой и педантичный, испанский король полагал своей главной задачей спасти мир от ереси. Для него не могла пройти незамеченной ни одна мельчайшая деталь. Спустя несколько лет Екатерина, вся жизнь которой была мучительным сочетанием материнских и династических проблем, сделалась для Филиппа непостижимой загадкой и камнем преткновения. Однако какое-то время — отчасти благодаря заслугам Елизаветы Испанской — отношения между двумя странами отличались небывалой теплотой. Филипп также сдержал слово, данное умирающему Генриху II, взять Францию под свою защиту. Испанский король был поражен, видя соседнее государство, наводненное еретиками, которые могли отравить и его королевство, и это сократило период сердечных отношений между странами.

В феврале 1516 года слухи о заговоре против Гизов и их режима начали просачиваться из Парижа в Блуа. Нараставшее количество протестантов и других враждебных администрации лиц обратились к Луи Конде, прося возглавить движение против Гизов. Они хотели захватить братьев, предать их суду и «освободить» короля, при этом присягнув ему на верность. Двадцатидевятилетний Конде, ставший протестантом через жену, Элеонору дю Руа, был низкорослым, но энергичным человеком, у него хватало и храбрости, и силы духа. Не имея возможности напрямую возглавить восстание, принц, подготовив все детали, доверился мелкому дворянину из Перигора, сеньеру де Ла Реноди. Ла Реноди, прежде клиент Гизов с сомнительным прошлым, вынужден был отправиться в Женеву, где принял кальвинизм. Кальвин лично не имел с ним дел, но ему оказывал поддержку Теодор де Без, старший из помощников Кальвина. После встречи 1 февраля 1560 года в Нанте, близ порта Гюг (Hugues), заговорщики согласовали свои цели, состоявшие в захвате Гизов и обращении с просьбой к королю, с тем, чтобы он разобрался с продажностью духовенства. После этого они полагали возможным исправить все прочие несообразности в королевстве, установив регентство Бурбонов. Ла Реноди разослал 500 агентов для сбора наемников, но так, чтобы имя организаторов держалось в секрете. В армию заговорщиков потянулись иностранные солдаты; обратились также за помощью к королеве Елизавете Английской. По одним источникам, королева дала какую-то сумму денег, по другим — обещала только моральную поддержку, но в любом случае толку было немного. Встречи заговорщиков в Гюге дали начало названию «huguenot» (в русском написании — «гугенот»), которым в дальнейшем обозначали французских протестантов. Они договорились начать восстание 10 марта, хотя впоследствии перенесли эту дату на 16-е.

К несчастью заговорщиков, слухи о восстании быстро распространились и эффект неожиданности не сработал. Шпионов и провокаторов в те дни развелось столько, что почти невозможно было сохранить такие вещи в тайне, какие бы меры предосторожности ни предпринимались. Кое-какие сведения просочились за пределы круга гугенотов и быстро распространились. Английские католики, прослышав о заговоре, предупредили кардинала Лотарингского, один из германских князей рассказал о готовящемся восстании архиепископу Аррасскому. В довершение всего сам Ла Реноди не смог удержаться и трезвонил на каждом шагу о своей роли в заговоре и о неизбежном падении его врагов. Он сообщил одному парижскому адвокату, сочувствовавшему гугенотам, у которого гостил, все подробности плана до последней детали. Тот, боясь, как бы его не обвинили в измене, передал информацию кардиналу. Убежденный в том, что за заговором стоит Елизавета Английская, раздосадованная участием Франции в шотландских делах, Франсуа де Гиз начал готовить операцию по подавлению восстания. Екатерина писала герцогине де Гиз: «Нас предостерегают отовсюду, вести идут в Блуа… король, мой сын, очень этим обеспокоен и приказал всем этим людям возвращаться по домам». Она продолжала соблюдать политику невмешательства, но Франсуа де Гиз вынашивал другие планы. Город Блуа было нетрудно взять штурмом, поэтому 21 февраля 1560 года герцог распорядился, чтобы король и двор незамедлительно переехали в соседний замок, в Амбуазе. Проникнуть за стены этой солидной средневековой твердыни заговорщикам было не так-то легко.

Екатерина спорила с Гизами, считая, что восстание вряд ли является английскими происками, но скорее всего, подогревается врагами режима в самой Франции. При поддержке Колиньи, побывавшего в плену и потому хорошо знающего обстановку, королева-мать настаивала на смягчении жестоких мер против протестантов, что могло бы предотвратить восстание. Потрясенный готовящимся бунтом и ростом непопулярности режима, Франсуа де Гиз утратил обычное хладнокровие. Прячась за стенами крепости, он отправлял отряды на поиски заговорщиков. Екатерина тем временем продолжала добиваться написания декларации для умиротворения гугенотов. Настоятельные попытки королевы-матери привели к изданию Амбуазского эдикта, обещавшего амнистию за все прошлые религиозные преступления тем, кто откажется участвовать в нынешнем восстании. Однако свободу вероисповедания эдикт не объявлял. Впрочем, в течение нескольких дней были освобождены некоторые узники, арестованные из-за их религиозных убеждений. Эти меры Екатерины позволили протестантам надеяться, что она станет обращаться с ними мягче, нежели лотарингские братья. Однако никто из них не смог изменить обстоятельства: отряды иностранных наемников уже были наготове, собираясь захватить замок.

В крепости ненадолго настало спокойствие. Придворная жизнь текла, как обычно, но между людьми то и дело пробегал шепоток. Между тем Ла Реноди, все еще уверенный в успехе своего мероприятия, был занят расстановкой войск у городка Амбуаза. Королевская семья и главные придворные ждали первого удара, надеясь, что их войска первыми обнаружат неприятеля. В напряженной обстановке, среди многих ложных тревог, просочился слух от иностранного информатора, что во главе восстания стоит некий «выскородный принц». Гадая, кто бы это мог быть, Екатерина назначила только что прибывшего Конде, чьи симпатии к протестантам ни для кого не были тайной, главой королевских телохранителей. Это заставило бы принца оставаться в замке при короле. Как ни почетно было это звание, оно, по сути, означало наложение домашнего ареста, ибо отлучиться Конде уже никуда не мог. Однако он сохранял видимость полного спокойствия.

6 марта в лесу близ Амбуаза была захвачена группа из пятнадцати человек. Они явно испытали облегчение, будучи пойманными, ибо участие в заговоре их сильно смущало. Один из офицеров гвардии пришел, королеве-матери и признался, что должен был участвовать в восстании — ему поручалось запереть на замок покои короля и разлучить его с Гизами. Кое-где находили другие разрозненные группы; выяснялось, что это простые люди, которым хотелось лишь поговорить с королем напрямую о новой религии. Наконец в ночь с 15 на 16 марта были пойманы главные лидеры восстания. Самого Ла Реноди обнаружили в лесу 19 марта. Он был застрелен выстрелом из аркебузы. Прослышав о провале мероприятия, многочисленные отряды повернули назад, а те, что все-таки дошли, были с легкостью рассеяны. Местные жители и посланные Гизами войска не только подавили любые проявления мятежа, но и поймали всех мятежников — одних убивали на месте, других отдавали под суд. Торжествующий герцог желал наказать заговорщиков так, дабы это стало уроком для всех в королевстве. Рядовых мятежников завязывали в мешки и топили в Луаре либо вешали на высоких местах — так, чтобы всем в городе было видно. Зубчатые стены и башни оказались очень удобными в качестве виселицы, и на протяжении десяти дней гроздья разлагающихся тел служили небывалым украшением замка. Факты не подтверждают распространенного мнения о кровожадности Екатерины: известно, что она пыталась спасти хотя бы одного офицера, но Гизы не обращали на нее внимания. Даже Анна д'Эсте, жена Франсуа де Гиза, пришла к королеве-матери и с плачем жаловалась на «жестокость и бесчеловечность» возмездия.

Финалом стала казнь руководителей заговора. На просторном дворе замка Амбуаз были воздвигнуты трибуны для зрителей. Их заполнили придворные и высокопоставленные гости. Король, его мать и младший брат, Карл-Максимилиан, десяти лет от роду, сидя рядышком, наблюдали за тем, как пятьдесят два дворянина лишились голов на плахе. Вместе с королевской семьей сидел и Конде. Об его участии в заговоре ничего не было известно, и теперь он бесстрастно наблюдал, как люди храбро шли на смерть, заметив только: «…если французы знают, как поднимать восстание, они знают также, как умирать». Рассказывают, что приговоренные пели псалмы, ожидая очереди на плаху, и звук их пения все слабел по мере того, как увеличивалось число отрубленных голов в корзине. Франсуа де Гиз, верхом на лошади, красовался возле эшафота, наблюдая за гибелью изменников. Екатерина, застывшая в напряжении, не шевелясь, взирала на кровавое зрелище, и каждый, кто пытался отвернуться и не смотреть, натыкался на свирепый взгляд королевы-матери. По ее мнению, эта жестокая расправа не являлась окончательным решением религиозных раздоров, но была необходимым наказанием за измену, тем более что монархом являлся ее сын. Несмотря на то что мятежники заверяли всех в своей преданности королю, они все равно подвергали риску его и королевство. Поэтому лично для королевы кровопролитие было попросту неизбежным ритуалом. И еще Екатерина желала понять, что двигало людьми, заставляя рисковать жизнью и троном ее сына.

Как только закончились казни, она приступила к расследованию. Выяснилось, что существовало два типа гугенотов: те, кто действительно следовал новой религии, и те, кто не желал подчиняться противозаконному режиму Гизов. Последние умиротворились бы, если бы ненавистных братьев и их прихвостней заменил совет, возглавляемый Бурбонами — принцами крови. Екатерина предпочла бы лично побеседовать с такими протестантами, но, по понятным причинам, получила лишь письменные ответы. В королевстве разгорелась пропагандистская война, и Екатерина оказалась под прицелом наряду с Гизами. По Франции разгуливали памфлеты, где ее называли шлюхой, наградившей сына проказой (многие думали, что Франциск болен проказой). По стране прокатились волны глумления над церковными законами, особенно в Дофинэ, Гиени и Провансе. Больше всего беспокойства вызывал тот факт, что протестанты объединялись и все лучше вооружались. Заговор в Амбуазе и последовавшие за ним репрессии стали пропагандистским оружием для гугенотов, обращавшихся за помощью к иностранным князьям-протестантам. Эти события укрепили силу противников режима, привлекая на их сторону новообращенных гугенотов, зачастую из числа знати, представители которой могли подготовить и организовать регулярную армию.

Даже собственную инициативу Екатерины, Роморантенский эдикт от мая 1560 года, повелевающий, чтобы лишь церковные суды рассматривали религиозные судебные дела, не удалось ни ратифицировать, ни воплотить. Согласно эдикту, церковь лишалась права выносить смертные приговоры, а в целом этот акт был направлен на то, чтобы обойти стороной суровые религиозные законы Генриха II. Колиньи, племянник коннетабля, произведя опрос от лица королевы-матери, пришел к выводу, что единственным способом спасти королевство от хаоса является созыв большого совета. С согласия Екатерины он был созван 21 августа 1560 года в Фонтенбло. Одновременно она настояла на заключении мира с Англией и прекращении активного вмешательства в дела Шотландии, ибо королевству не под силу было держать войска и тратить деньги на боевые действия на севере. Французские и английские войска были выведены из Шотландии, но Мария и Франциск не оставили своих притязаний на трон Елизаветы и герб не изменили. Франциск, под влиянием Марии и ее дядюшек, отказался ратифицировать Эдинбургский мирный договор, но основная цель была Екатериной достигнута: мир с Англией и прекращение оттока людей и средств в Шотландию. Она радовалась и тому, что на поддержание амбиций семейства Гизов более не расходуются средства французской казны.

Марии в эти месяцы пришлось несладко; мало того, что Франция прекратила оказывать поддержку шотландскому королевству, но еще и ее любимая матушка, Мария де Гиз, умерла от водянки 11 июня 1560 года после долгой болезни. Джон Нокс, ликуя по поводу смерти королевы-регентши, писал: «…ее живот и ноги отвратительно распухли, и так продолжалось, пока Бог не свершил над нею свой приговор». Еще раньше он писал, будто корона на голове королевы «выглядела… как седло на бодливой корове». Вести о смерти матери подкосили Марию. Королева, страдая «то от одной беды, то от другой», получала утешение у Екатерины, знающей по своему опыту, что такое тяжелая утрата. Хотя это не мешало ей теперь, когда шотландской проблемы более не существовало, вплотную заниматься грядущей встречей в Фонтенбло, направляя всю свою энергию на сохранение мира во Франции.

К несчастью, два важных участника совета — Антуан де Бурбон и его брат Луи Конде — бойкотировали встречу в Фонтенбло. Конде, избежавший обвинения в Амбуазском заговоре, теперь, когда был учинен обыск в его владениях и бумагах, обеспокоился насчет собственной безопасности и переехал на юг, поближе к брату и подальше от Гизов. Екатерина к этому времени уже пользовалась поддержкой Мишеля де Л'Опиталя, ставшего канцлером в мае 1560 года, стремление которого к мирному разрешению проблемы подкреплялось девизом: «Un Roi, une Loi, une Foi» («Один король, один закон, одна вера»). Он полагал, что двум религиям во Франции мирно не ужиться, но решительно противостоял насильственным репрессивным мерам, от которых ожесточение и сила гугенотов лишь росли. Его мнение находило сочувствие у Екатерины. Стремясь высвободиться из железных тисков Гизов, но не желая полностью порывать с ними, королева должна была отныне действовать весьма осторожно. Екатерина хотела иметь их у себя под каблуком, чтобы самой располагать большей свободой для управления делами сына, ибо в этом видела главное свое назначение. Если она слишком сильно подорвет авторитет лотарингцев, они и вовсе устранятся, но их военная сила и возможности слишком велики, чтобы позволить им перейти в оппозицию. Замена Гизов Бурбонами означала хаос, не говоря уже о том, что происхождение принцев крови могло серьезно угрожать правам ее детей на трон. Екатерина считала возвращение Монморанси еще менее приемлемой мерой. Она не только не любила его лично, но и опасалась его влияния.

На открытии совета в Фонтенбло 21 августа 1560 года королева-мать призвала советников следовать политике, которая поможет королю — «сохранить скипетр, его подданным — избавиться от страданий, недовольным — удовлетвориться, если это возможно». Затем к кафедре вышел новый канцлер и произнес пространную речь о бедствиях Франции и возможных путях спасения. Наконец братьев Гизов пригласили выступить с отчетом о своих делах. После этого открыли дискуссию, чтобы могли высказаться другие участники совета. Колиньи представил две петиции, одну — королеве-матери, вторую — королю, в которых просил позволить протестантам мирно исповедовать свою веру, пока не состоится заседание генерального совета с окончательным решением по религиозным вопросам. Документ обращался к Екатерине с просьбой стать новой Эсфирью и вести Божий народ от притеснения к процветанию. Гизы с презрением отвергли петицию, заявив, что она не подкреплена подписями. Колиньи возразил, что мог бы легко собрать 10 тысяч подписей, на что герцог заявил: «Колиньи придется одну из этих подписей сделать кровью, ибо сам он скорее всего возглавит эти десять тысяч».

Слово взял Жан де Монлюк, сторонник королевы-матери. Он выразил взгляды Екатерины, когда спросил, как можно оправдать жестокость, с коей обрушились на реформатов, испытывающих «страх перед Господом и почтение к королю». Он продолжил, предположив, что при более мягких мерах страна скорее бы успокоилась и не нужны были бы радикальные перемены в правительстве. После нескольких дней жарких прений решили созвать Генеральные штаты в Фонтенбло 10 декабря 1560 года, а вслед за ними, через месяц — Собор духовенства, дабы решить проблемы религии во Франции и французской церкви. Папу Пия IV встревожила идея такого собора вне его контроля: он боялся, как бы это не стало шагом к созданию схизматической «галльской церкви». В целом члены совета просили Екатерину о снисхождении в отношении реформатов. Они надеялись, что смогут получить разрешение свободно исповедовать свою веру, по крайней мере не подвергаясь гонениям. Совет в Фонтенбло можно рассматривать как политическую победу Екатерины: ее позиции укрепились, что свидетельствовало о политической зрелости королевы.

Однако были и такие, кто смотрел на это заседание без особых надежд, все еще предполагая, что справиться с Гизами можно лишь путем активного действия, поставив Бурбонов во главе совета. Отсутствие некоторых лиц ясно дало понять: существуют люди, рассматривающие правление Гизов как незаконное. Параллельно с заседанием совета в Фонтенбло Антуан де Бурбон собрал встречу в Нераке, где велись разговоры, подогревающие определенные настроения среди поддерживавших его дворян. Монморанси, как считалось, поддерживал Бурбона, хотя сам был чрезвычайно осторожен, избегая обвинения в измене. В ноябре 1560 года приготовления гугенотов к военному противостоянию уже шли полным ходом, и Екатерина вынуждена была признать, что на оппозиционную партию не произвели ни малейшего влияния принятые решения о переменах и последующих встречах. Они верили: только военная сила поможет им избавиться от чужеземных принцев и освободить законного короля Франции от назойливого влияния ненасытных Гизов. Беда разразилась поздней осенью 1560 года, когда войска гугенотов атаковали главные города на юге и юго-западе Франции. Екатерина обратилась за помощью к Филиппу Испанскому и герцогу Савойскому. Гражданская война казалась неизбежной.

В тщетной попытке добиться расположения Бурбона, королева-мать послала ему от лица короля приказ присоединиться ко двору в Орлеане. Ему было велено привезти с собой брата, Конде, дабы последний мог объяснить свою деятельность, особенно в отношении организации незаконной армии. Екатерина распорядилась, чтобы отправленный к братьям Бурбонам посланец тонко намекнул им: о военных приготовлениях рассказал сам коннетабль. Фактически это было ложью, но возымело действие, разрушив доверие между Бурбонами и «коннетаблистами». Это также поставило принца перед необходимостью выбора. Занервничав, он рассудил: лучше не поднимать сейчас войска, а отправиться с братом ко двору. Как только пара появилась в Орлеане, Конде немедленно арестовали.

Арест принца крови был рискованным мероприятием, и Екатерина, конечно же, не желала видеть Конде приговоренным к смерти. Ей также было известно, что Гизы, игнорируя право Конде на суд высшей знати, желали видеть своего заклятого врага перед особым трибуналом, дабы поскорее избавиться от злополучного принца, что заставило бы его последователей перейти к открытому мятежу. Смерть Конде, таким образом, похоронила бы все надежды на мирное урегулирование вражды. Заседание суда открылось 13 ноября 1560 года, а 26-го Конде уже был обвинен и приговорен к казни, которая назначалась на 10 декабря. Двое поддерживавших Екатерину членов трибунала, Л'Опиталь и дю Мортье, отказались поставить свои подписи под документом, тем самым откладывая казнь, но ненадолго.

Как раз когда события зашли в тупик, король тяжело заболел. Уже 9 ноября с ним случился припадок и он потерял сознание, а спустя неделю — после охоты в особенно холодный день — он снова слег с жалобой на боль в левом ухе. На следующий день, однако, Франциск посетил торжественную службу в соборе Сент-Эньян в Орлеане, где, согласно обычаю, прикасался к золотушным. Бедный мальчик и сам-то выглядел настолько больным, что недужным было попросту невозможно поверить в его «исцеляющую» силу. Скорее всего они, наоборот, боялись заразиться еще сильнее. Слухи о заболевании короля проказой только усиливались, когда видели пятна на его коже и синюшно-багровый цвет лица. Во время вечерни того же дня с ним снова случился обморок, второй за последние два дня. После осмотра врачи обнаружили свищ в его левом ухе, который вызывал чудовищную боль. Они были бессильны облегчить муки короля, лицо его побагровело, нарывы проступили еще ярче. Тело отказывалось служить Франциску; зловонное дыхание свидетельствовало о внутреннем разложении.

Екатерина и Гизы находились при юном страдальце, закрыв остальным доступ к нему. Некоторое время его состояние удавалось держать в тайне. Вдобавок ко всему участники Генеральных штатов, созываемых 10 декабря — в тот же день, на который назначили казнь Конде, — уже начали прибывать в Фонтенбло, готовясь к открытой сессии. Их нужно было любой ценой держать в неведении относительно болезни короля. А тем временем больное ухо распухло, начался сепсис. Зловонные выделения из раны лишь раздражали и без того болезненную кожу. Юноша лежал в агонии, доктора предупредили королеву-мать — необходимо готовиться к худшему. Она всегда знала, что сын ее слаб: и врачи, и предсказатели пророчили ему смерть в молодом возрасте (Нострадамус утверждал, что старший сын Екатерины не достигнет восемнадцати лет). И теперь королева-мать беспомощно смотрела на то, как страдает Франциск, утративший даже дар речи. Она писала невестке Маргарите, герцогине Савойской:

«Я не знаю, как начать письмо к вам, когда подумаю об ужасной беде и несчастье, которое Господь соблаговолил ниспослать нам, после столь многих прежних лишений и несчастий, видя, как ужасно страдает от чудовищной боли король и мой сын. Я все же надеюсь, что Отец наш небесный избавит меня от этой муки и оставит его со мной… Ничто не спасет это королевство, если Господь не пожелает этого».

Встревоженные взгляды Гизов и их сторонников не могли долее укрываться от остальных, начали разноситься слухи, что король опасно болен. Сторонники Конде вздохнули в надежде на то, что в случае кончины короля их лидера, возможно, помилуют. Екатерина, между тем, должна была продумать, как поступать, если Франциск не выживет. Так как Карлу-Максимилиану исполнилось всего десять лет, его объявят малолетним и назначат регента до достижения им пятнадцатилетнего возраста. Генеральные штаты, скорее всего, захотят поставить регентом Бурбона, при этом у Екатерины останется еще меньше власти, нежели при Гизах. Она знала, что действовать нужно быстро, дабы предотвратить голосование. И тут Екатерина продемонстрировала свои способности к политическому манипулированию. Как только королю стало чуть легче (абсцесс прорвался, причем гной хлынул через рот и ноздри), королева-мать решила сделать неожиданный ход.

Она вызвала брата Конде, Антуана де Бурбона, к себе. Там, в присутствии Гизов, Екатерина с горечью обвинила его в подготовке восстания и распекала за изменническое поведение. Боясь быть приговоренным к смерти, подобно брату, Бурбон совершенно потерял голову и, отчаянно защищаясь, пообещал, в знак доброй воли, передать свое право регентства королеве-матери. Она заставила его подписать документ, подтверждающий это, и взамен пообещала сделать его королевским наместником, когда Карл взойдет на трон. Гизы — ныне боявшиеся за собственную безопасность, ибо расправились с Конде без надлежащего суда, — были подкуплены Екатериной, которая заставила умирающего короля подтвердить, что якобы это он, а вовсе не Гизы, велел арестовать Конде и приговорить к смерти. Екатерина затем попросила Гизов и Бурбона обнять друг друга в знак примирения. Этот ничего не значивший жест послужил символом «примирения» врагов и увенчал ее триумф. Взаимно уничтожив две враждебные ей партии, Екатерина вышла победительницей.

Небольшое улучшение здоровья Франциска оказалось ложным, и Екатерина, проводившая неусыпно дни и ночи у его постели вместе с Марией, отвлекаясь, лишь когда того требовала политика, вновь вернулась к ложу тяжелобольного. Отвратительные снадобья почти не помогали, только продлевая страдания несчастного мальчика. Популярное лекарство, ревень, не смогло остановить распространение абсцесса на мозг короля, в то время как во всех церквях Орлеана молились о его выздоровлении. Пробыв на троне лишь шестнадцать месяцев, 5 декабря 1560 года король Франции Франциск II испустил последний вздох, и душа его покинула изможденное тело.

Екатерина незамедлительно взяла все управление хозяйством в свои руки. На следующий день после смерти Франциска она забрала у его вдовы все драгоценности, принадлежащие французской королевской фамилии, оставив несчастную, рыдающую от горя девушку в затянутых черным покоях. Никто не мог сказать, что Екатерина не страдала от потери сына, но в то время от нее требовалась высочайшая сосредоточенность, чтобы сохранить собственное положение и положение нового короля, десятилетнего мальчика. Потребовав закрыть доступ во дворец, королева-мать собрала частный совет, на котором объявила королем Франции Карла-Максимилиана, который отныне носил имя Карла IX. Она открыла заседание словами: «Богу было угодно забрать моего старшего сына, но я не позволю себе предаться отчаянию; я склоняюсь перед Его божественной волей и намерена отныне помогать и служить королю, моему второму сыну, в меру своих жалких сил». После чего ясно объявила о намерении править вместо сына, пока он не достигнет нужного возраста: «Таким образом, я решила держать его подле себя и править государством, как должна поступать всякая преданная мать. Принимая на себя эту обязанность, я желаю, чтобы вся адресованная ему корреспонденция в первую голову направлялась ко мне. Я буду вскрывать ее в вашем присутствии, а в особенности в присутствии короля Наварры, который займет первое место в совете как ближайший родич короля… такова моя воля. Если любой из вас желает говорить, пусть сделает это». Антуан де Бурбон, король Наварры, дал согласие, остальные также формально согласились, что и было нужно королеве-матери.

В день смерти Франциска герцог де Гиз и его люди, проводившие все ночи, дежуря у королевского ложа, явились выразить свою преданность королеве-матери и ее сыну. Среди присутствующих были королева Мария, другие королевские дети, кардинал Лотарингский, Антуан де Бурбон и несколько фаворитов двора. Для Гизов и Бурбона представился удобный случай обвинить во всех прошлых ошибках скончавшегося короля, расчистив себе путь на будущее. Королева-мать слушала их речи, в которых они обвиняли себя в промахах и ошибках, но ссылались на приказы короля Франциска. Как только герцог замолкал, Екатерина медленно кивала и отвечала тихим, скорбным голосом: «Все верно, все верно, все, сделанное вами, было сделано по распоряжению моего сына». Затем за самобичевание взялся Бурбон, уверяя, что хотел лишь блага для страны. Кардинал также пообещал действовать в защиту интересов королевы-матери и ее сына, нового короля. Все главные действующие лица этого спектакля повели себя точь-в-точь по тому сценарию, который Екатерина подготовила для них всего за несколько дней до случившегося. Трудно себе представить, какое удовлетворение испытывала королева-мать, получая заверения в преданности и скромные обещания верно служить от двух партий, которые столь долго не только смотрели на нее сверху вниз, но и вообще игнорировали. Она знала: все их покаяние — пустой звук, но ей был необходим хотя бы временный союз с ними для укрепления своей власти.

Время поджимало, ибо Генеральные штаты, еще не знавшие, что Бурбон передал право регентства Екатерине, должны были собираться, и королева-мать назначила на 21 декабря частный совет. Нейтрализовав как Гизов, так и Бурбона, она объявила себя правительницей королевства со всеми полномочиями монарха. Подобно тому, как поступили Гизы после смерти Генриха, она поставила народ перед фактом. В стране, где за семнадцать месяцев сменился третий монарх, Екатерина, царственная королева-мать в траурном одеянии, представляя собой нечто неизменное, вносила утешение в души народа. Наконец, в возрасте сорока одного года, она очутилась на самом пике настоящей власти и могущества. Опасность, грозившая Франции, не уменьшилась, но теперь она сможет справляться с нею сама.

 

ГЛАВА 7.

ПРАВИТЕЛЬНИЦА ФРАНЦИИ

«Я такова, какова я есть, чтобы защитить ваших братьев и их королевство»

1560-1562

В результате целого ряда «династических несчастий» и ловко использованных обстоятельств итальянка Екатерина Медичи, сорока одного года от роду, вдовствующая королева Франции, стала и де юре, и де-факто правительницей государства. Ее главным желанием было вернуть славные дни Франциска I и Генриха II. А для этого требовалось объединить объятое смутой королевство.

Екатерина занялась созданием национальных символов власти, отражавших ее новое положение. Для нее, «Правительницы Франции» изготовили огромную печать как для нового монарха. Изображение на ней было тщательно продумано: королева величественно стояла, держа скипетр в правой руке, а левую поднимала в указующем жесте. На голове ее — корона с отчетливо видимой вдовьей вуалью. Надпись по краю печати гласила: «Екатерина, милостью Божьей королева Франции, мать короля». Формулировка «мать короля» предполагала иной, более высокий статус, нежели звание королевы-матери или регентши, какие бывали в прежние времена. Екатерина начала творить свой уникальный образ, и могущество ее намного превышало возможности регента. По сути, она стала абсолютным монархом Франции.

Хотя Мишель де Л'Опиталь исполнял обязанности канцлера при Екатерине уже в первые дни правления Карла IX, он был официально назначен на эту должность только в марте 1561 года. Этот образованный человек с обширными знаниями в области права помогал Екатерине развивать многие из ее идей, озарявших ее под действием неких глубинных инстинктов, внутреннего чутья. Ее предварительные решения, базирующиеся на здравом смысле, требовали элегантного оформления. Королева-мать обладала способностью разбираться в ситуации, а Л'Опиталь переводил монаршую волю в необходимую для политического аппарата форму. Он также помогал королеве-матери составлять распорядок дня. С помощью Л'Опиталя ее речи приобретали такую точность и весомость, которые поражали и восхищали слушателей.

Екатерина заплатила Бурбону за сговорчивость, сделав его, как и обещала, наместником короля, а также освободив его брата Конде 8 марта 1561 года. Но, когда Бурбон заявил на одном из первых заседаний частного совета, что в случае, если королева-мать заболеет, он заменит ее на посту, Екатерина немедленно пресекла его поползновения: «Брат мой, я могу сказать только одно: никогда я не буду столь больна, чтобы уклониться от службы королю, моему сыну. Я бы попросила вас отказаться от вашего предложения. Случай, который вы предусматриваете, никогда не наступит». Возможно, она боялась и того, как бы «флорентийский недуг» — так условно называли отравление ядом — не скосил ее самое, если она оставит для Бурбона эту лазейку. Теперь Екатерина сама вскрывала все поступающие депеши, прежде чем их подавали королю, который никогда ничего не подписывал, пока его матушка не прочтет и не одобрит документа, а любое распоряжение Карла всегда сопровождалось письмом от королевы. Председательствуя на королевском совете, Екатерина принимала все политические решения, внешние и внутренние, она распоряжалась наградами и бенефициями, как подобает монарху. Карлу было всего десять, до его совершеннолетия оставалось еще четыре года, так что в планы королевы-матери входило править долго.

Екатерина, несмотря на невзрачную внешность, с первого взгляда выдававшую в ней особу незнатного происхождения, все же умудрялась сохранять необходимое в ее положении достоинство. Лицо ее отяжелело, большой нос и глаза навыкат стали еще заметнее. Светло-каштановые волосы почти полностью скрывала вуаль, а оливковая кожа отличалась гладкостью. Талия ее раздалась, ноги же оставались хорошей формы, а руки по-прежнему поражали красотой. Она могла очаровывать элегантными манерами, но, воодушевившись или погрузившись в дела, отставляла в сторону женственность и царственность, становясь грубовато-энергичной. «За едой или на ходу она всегда говорит о делах с теми или другими господами», — замечал венецианский посол. «Она отнюдь не ограничивается одной политикой, но думает о других вещах, столь многочисленных, что я не знаю, как ей удается сохранять интерес к такому множеству дел и материй». Екатерина любила быстро ходить, разговаривая со своими министрами. Отличалась королева еще и жадностью к еде. «Ее аппетит просто непомерен, она уже весьма дородная дама», — пишет посол. Несварение желудка из-за переедания часто мучило Екатерину, хотя в остальном ее здоровье было отменным.

Царственная и серьезная, когда этого требовала ситуация, Екатерина обладала великолепным чувством юмора и порой первая заходилась от хохота. Она обожала комедии и клоунов, но при виде чего-либо сентиментального не могла сдержать слез. Королева продолжала увлекаться охотой. «Она любит упражняться, много ходит и ездит верхом, весьма активна, охотится с королем, своим сыном, с редкой отвагой углубляясь в заросли, преследуя дичь». Эта женщина сильных страстей и крайних противоречий сумела сочетать в себе гремучую смесь энергичной итальянской матроны и гордой, величественной французской королевы.

В первые дни после смерти Франциска Екатерина написала дочери, королеве Елизавете Испанской. Глубина кризиса, в котором очутилась Франция, приоткрывается этом письме:

«Мадам, дочь моя, гонец передаст вам много новостей, кои я сейчас опускаю, дабы письмо не получилось длинным. Все, что скажу я — вам не стоит беспокоиться; пребывайте в уверенности, что я справлюсь с собой и все преодолею, так что у Господа и всего мира будут основания одобрить мои действия, ибо моя главная цель — славить Господа во всем и сохранять авторитет, не для себя, но для королевства и процветания ваших братьев, столь любимых мною, ибо они происходят из того же источника, что и вы».

Затем она пишет о своем прежнем несчастье, о нынешних страхах и изоляции:

«Дочь моя возлюбленная, вверьтесь Господу, ибо вам доводилось видеть меня столь же счастливой, как и вы теперь, не знающей иного горя, кроме того, что я не была любима так, как мне хотелось бы, королем и вашим отцом. Он оказывал мне почести большие, чем я заслуживала, но я любила его столь сильно, что вечно пребывала в страхе, как вам известно, и вот Господь забрал его от меня, а затем, не удовольствовавшись этим, взял и вашего брата (вы знаете, как я его любила), оставив с тремя малыми детьми на руках, с разделенным королевством, где нет ни единого человека, не одержимого собственными страстями, кому я могла бы доверять. Посему, милая моя дочь, памятуя о моем примере, не позволяйте себе, как бы сильно ни любил вас супруг, какими бы почестями и удовольствиями вы ни наслаждались ныне, забывать о Господе, ибо он может и благословить вас, и подвергнуть тем же испытаниям, что и меня, а я бы скорее умерла, нежели пожелала бы вам этого, ибо, боюсь, вряд ли вам под силу те тяготы, которые я выносила и выношу по сей день, несомненно, только с Господней помощью».

Письмо являет собой исключительный образец искренности Екатерины, раскрывшей свое сердце перед юной дочерью. До сих пор спорят, доказывает ли оно, что Екатерина не желала той власти, которую получила. В любом случае она, разумеется, ревностно защищала эту власть от любой угрозы и со временем все более рьяно охраняла свое положение, хотя мотивы такого поведения — во всяком случае поначалу — диктовались необходимостью. Как отметила сама Екатерина, на кого еще могла она рассчитывать в грандиозном деле управления Францией? Не потому ли Екатерина так желала теперь стать заметной, что слишком долго пробыла в тени? Родилась она в богатой семье, привыкла к роскоши, усвоила аристократические привычки. Она считала, что слава, связанная с ее положением, — ее неотъемлемое право; однако теперь настало время не расточать средства, а урезать себя во всем. И, чтобы задать нужный тон, она начала с сокращения королевского бюджета.

Финансовый кризис неотступно терзал Францию. Поэтому Екатерина нуждалась в том, чтобы Генеральные штаты одобрили ее предложения и поддержали в отчаянной попытки собрать деньги. Несмотря на смерть Франциска II, заседание решили все-таки провести, и Екатерина мобилизовала все свои силы. Гиз был наготове с небольшой армией; Бурбон оставался послушным; в провинции, как и в иностранные державы, были отправлены письма, объявляющие о новых полномочиях Екатерины и подчиненной роли Бурбона. Прибытие коннетабля с четырьмя сотнями вооруженных людей подтверждало, что он него можно ждать проблем, особенно сейчас, когда Екатерина заявила, что Гиз остается командующим армией. Но Монморанси хорошо понимал: при такой смене режим, он и его семья будут иметь больше шансов на процветание, нежели при Франциске II и клике Гизов. Устраивать сейчас волнения было бесполезно, стоило дождаться, пока не будет утверждена новая расстановка сил. Таким образом, Екатерине удалось объединить свой фронт, хотя бы поверхностно, перед самым созывом Генеральных штатов.

Исторически назначение Генеральных штатов состояло в «представлении жалоб королю и сборе денег», но собирались они редко и нерегулярно. Королеве-матери важно было представить группировки Гизов, Бурбона и Монморанси лояльными и умиротворенными — какой бы невероятной ни казалась эта картина. Сидя на церемонии открытия вместе с Екатериной и детьми, все они, каким бы странным ни выглядело их содружество, укрепляли образ правительницы Франции, власть которой весьма сильна. Таким образом, наиболее беспокойным представителям намекнули: Екатерина может снова приблизить к себе самых могущественных дворян. В своей речи, обращенной к депутатам, Л'Опиталь ясно дал понять, что королева-мать считает все решения относительно того, кому занимать трон, окончательными и не желает ворошить прошлое.

Для депутатов стало ударом, когда они поняли, что их собрали не для дискуссий на высоком уровне, но для выколачивания денег. Если войны и щедрые дары Генриха истощили наследство короля Франциска II, то краткое правление последнего оставило Екатерину с пустой казной. Даже обычный способ добывания денег путем продажи должностей — по сути, узаконенная коррупция — до такой степени изжил себя, что не мог помочь делу. Из крестьян нещадно выжимали деньги еще во время войн Генриха II, что сделало их попросту нищими, и теперь штаты должны были изобрести какой-нибудь новый способ пополнить казну. Это вызвало к жизни фантомную идею сотрудничества между штатами и королевской властью, ибо теперь, когда монархия была не в силах финансировать правительство, она утратила и независимость. Канцлер должен был попросить Штаты помочь в выкупе заложенных драгоценностей, должностей и обычных источников королевского дохода, которые в данный момент пришли в упадок. Из трех сословий, составлявших Генеральные штаты (знать, духовенство, простолюдины) наибольшую тревогу испытывало духовенство, ибо их богатств еще по-настоящему никто не касался. Это сословие было подходящим объектом для грабежа. В результате канцлер попросил Генеральные штаты увеличить фонды и придумать такие ходы, которые позволили бы королевской фамилии стать независимой от тех же штатов! Как только цветистый покров языка законов был сорван, остались голые факты: предложения отличались крайней дерзостью.

Так как ни одно из сословий, представленных на заседании Генеральных штатов, не выдвинуло предложений, Л'Опиталь представил на их рассмотрение собственную идею. Он заключалась в том, чтобы поднять талью (единственный прямой налог, бремя которого целиком ложилось на плечи крестьянства, так как знать и духовенство освобождались от него) на ближайшие шесть лет. Таким образом, духовенство может выкупить ренты и доходы, которые король заставил их продать. Единственное предложение со стороны Штатов оказалось немыслимым: пусть королевская казна урежет свои расходы. Екатерина усердно сокращала количество слуг и должностей, уменьшала пенсионы и жалованья, после чего с триумфом объявила об экономии в 2-3 миллиона ливров. Вместо того чтобы поздравить королеву-мать с достижениями, депутаты сухо заметили: если подобная экономия могла быть совершена столь легко, нельзя ли ужаться еще сильнее?

Один современник писал об усилиях Екатерины: «Величайшее из сокращений — строжайшая экономия, которую двор наложил сам на себя». Л'Опиталь получил инструкции от королевы-матери отослать депутатов с тем, чтобы в мае они вернулись с ответом. Хотя финансовый вопрос остался нерешенным, Екатерина и Л'Опиталь поздравили друг друга с удачным завершением проводимой ими реформы судопроизводства. Они пытались смягчить ужасное обращение с подозреваемыми, имевшее место в органах суда. В связи с этим было издано постановление, согласно которому члены магистратов отныне становились выборными, кроме того, разрабатывались документы, позволяющие защищать крестьянство от произвола знати и духовенства. Была принята единая система мер и весов, отменены налоги на перевозку товаров из одной части Франции в другую. Еще одно знаменательное решение предписывало Генеральным штатам собираться не реже, чем раз в пять лет.

Что касается религии, канцлер провозгласил, что для него невозможно примириться с наличием во французском королевстве людей разной веры, ибо, согласно его доктрине, должны быть «один король, один закон, одна вера». Он добавил: «Давайте не будем поспешно изобретать новшества. Подумайте как следует… если человеку будет дозволено принимать новую религию, как он захочет, не случится ли так, что религий в стране разведется столько же, сколько семей, сколько владетельных вельмож? Вы можете сказать: ваша религия лучше, я стану защищать свою, так кому же за чьей религией следовать: вам за моей или мне за вашей?» Несмотря на всю ортодоксальность речи Л'Опиталя, в ней отчетливо проявилось намерение Екатерины отказаться, в отличие от Гизов, от жестоких гонений на протестантов. «Нож ничего не может поделать с духом человеческим, он только приводит к потере и души, и тела, — заявил он. — Мягкость позволит добиться большего, нежели напор». Он говорил, что необходим созыв генеральной ассамблеи церковного Собора, чтобы вскрыть корни религиозных неурядиц, и дал понять всем, что в ближайшем будущем такая ассамблея состоится.

И вновь протестанты неверно истолковали жест поддержки от королевы-матери. Они стали вести себя еще более дерзко, открыто исповедуя новую религию, и усилили опасения католиков акциями, наносившими ущерб имуществу церкви. Гугеноты разбивали статуи святых, выкидывали на улицу иконы и совершали прочие кощунства. Это не могло не беспокоить Екатерину. Стремясь понять приверженцев новой религии и достичь согласия с наиболее умеренными из них, а также стараясь предотвратить оскорбление католической церкви, королева признавала, что сами по себе верования ее не особенно заботили. Она лишь желала найти способ разобраться с теми явлениями, которые разделили ее народ на непримиримо враждующие партии. Екатерина осталась бы вне религиозной борьбы, если бы это помогло сохранить корону на голове ее сына и единство королевства. Ее умеренность была пропорциональна пониманию политической целесообразности, не более того. К несчастью, ее противники как будто закрывали глаза на этот факт.

Затем королеве пришлось столкнуться с кратковременной, но серьезной опасностью, когда Антуан де Бурбон, подстрекаемый сподвижниками из Генеральных штатов, сделал жалкую попытку вернуть себе столь бездарно утраченное регентство. Вначале он потребовал удалить от двора Франсуа де Гиза. Екатерина в гневе велела ему объясниться. Монморанси и его племянники объявили, что удалятся вместе с Бурбоном, если она не прогонит Гиза, чего королева делать вовсе не собиралась, по крайней мере пока он являлся главнокомандующим армией. Екатерина вызвала коннетабля к королю. Мальчуган, по подсказке матери, попросил коннетабля остаться при дворе. Преданность монархии была в старом служаке столь велика, что он отказался уезжать. Бурбон вынужден был удалиться один, как всегда утратив выдержку. Отказавшись от всех притязаний на регентство, он официально получил звание королевского наместника Франции. Конде был полностью прощен, и ему пообещали «все, что составляет честь принца крови», включая кресло на королевском совете. Теперь никто не мог одолеть Екатерину. Когда Штаты собрались, Екатерина была утверждена в должности «Правительницы», хотя денег так и не собрала. Несмотря на все политические достижения королевы, казна по-прежнему зияла пустотой.

Екатерина сумела пережить заседание Генеральных штатов, но все же понимала: единство королевства гарантировано сдерживанием в узде самых влиятельных представителей знати. Из Фонтенбло, куда она и двор переехали на Пасху, она пишет полное недомолвок письмо в Испанию, своему послу: «Принимая во внимание, как трудно устроить этот фарс со многими участниками, дабы никто не выглядел злодеем, как много людских умов движимы разнообразнейшими страстями, переполняющими мир, можно опасаться чего угодно, поскольку столь резкая и внезапная перемена, боюсь, будет принята не сразу и не всеми, и в первую очередь не теми, кто удерживал здесь в последнее время главенствующие позиции…»

Она продолжает рассказ о том, как ловко избавилась от Антуана де Бурбона: «Позиция, которую занимает король Наваррский [Бурбон], ниже моей, он в моем распоряжении, а ведь я ничего не сделала для него или для других принцев крови… кроме как по принуждению или по необходимости. И все же я одержала над ним верх, избавилась от него и сделала с ним то, что мне было по душе». Но могла ли Екатерина рассчитывать на человека, который, как заметил один наблюдатель, «достаточно фриволен, чтобы носить кольца на пальцах и серьги, словно женщина, несмотря на возраст и седые волосы? Далее тот же автор добавляет: «По всем важным вопросам он следует совету своих лизоблюдов и ветреных персон… и я могу заверить, что в отношении религии он не выказывает ни твердости, ни мудрости».

Монморанси, хотя и торжествовал, видя, как его враги лишаются власти, оставался не менее убежденным католиком, чем они, и боялся, как бы Екатеринины послабления новой религии не привели к полной свободе вероисповедания. Не находил он утешения и в Роморантенском эдикте (зарегистрированном 28 января 1561 года), который Екатерина пыталась протащить весь предыдущий год и который был призван смягчить ситуацию с протестантами. По его условиям, «узники совести» освобождались и, кроме оставшихся в живых вождей восстаний, даже приговоренные к смерти участники Амбуазского заговора получили прощение. Это не понравилось зятю Екатерины, Филиппу Испанскому, который еще раньше, в январе, так наставлял своего эмиссара:

«Относительно религиозных вопросов: вы должны говорить с королевой Екатериной очень четко и откровенно, заклиная ее соблюдать величайшую осторожность и бдительность; она не должна допустить, чтобы новшества, кои возникли в ее королевстве, развивались далее. Также она не должна поощрять ни в коей мере и не допускать к себе тех, кто не так тверд в вере, как подобает».

Екатерина отвечала, используя аргументы, которые, как она знала, успокоят встревоженного Филиппа: «Что касается религии, примеры, которые мы наблюдаем несколько лет, научили нас тому, что зло, столь долго существующее, невозможно исцелить одним лекарством <…> нужны разнообразные средства. Уже двадцать или тридцать лет мы пытаемся <…> вырвать заразу с корнем, но понимаем, что насилие только помогает ей расти и множиться, так как из-за суровых наказаний, распространенных в нашем королевстве, бесчисленное множество бедняков укрепляются в этой вере… ибо доказано, что лишения лишь закаляют их». Она добавляет бесхитростно: «Принцы крови, равно как и другие вельможи и советники, дали мне совет — принимать во внимание время, в которое мы живем, когда нам приходится мириться со многими вещами, коих прежде не стали бы выносить, и в связи с этим следовать курсом терпимости в этом вопросе… это может уберечь нас от бед, от которых мы только сейчас начинаем оправляться». Она попросила своего посла в Испании, Себастьена де Л'Обеспина, объяснить все это королю «так, чтобы он не составил худшего мнения о моих действиях, покуда сам не рассмотрит их тщательнейшим образом, ибо ему следует понимать: ситуация здесь разнится от ситуации в Испании». Филипп, неспособный постичь, что такое полумеры, не умеющий действовать осторожно, когда дело касалось других (в отношении испанских интересов он превращался в прагматика), был глубоко обеспокоен. Он считал, что Екатерина не в состоянии разобраться в религиозных моментах так методично и при необходимости жестко, как он.

В то время как умеренная политика Екатерины в отношении религии начала приносить плоды, между бывшими врагами был заключен опасный союз. Монморанси и Гизы собрались вместе с маршалом де Сент-Андре, и 7 апреля 1561 года сформировали так называемый Триумвират. Их заявленной целью было сохранение католической веры во Франции и безжалостная священная борьба с протестантским миром всей остальной Европы, так как, с их точки зрения, это было необходимо для безопасности страны. Более чем вероятно, у них была и скрытая цель: сместить Екатерину с ее позиции единовластного правителя. Они получили поддержку не только Филиппа Испанского, но также папства и Империи. Триумвираторы хотели добиться поддержки Антуана де Бурбона, с его вялым протестантизмом, перетащив принца на свою сторону. В свою очередь, Екатерина также была озабочена этой задачей. Она даже предложила Филиппу отдать испанскую часть Наварры Бурбону, правда, Филипп вовсе не собирался этого делать. Принц Бурбон, человек с птичьими мозгами, которого в течение всей его жизни игнорировали, чувствовал себя на высоте благодаря тому вниманию, которое оказывали ему теперь могущественнейшие деятели Франции и других стран. Как прежде гугеноты вызывали волнения и беды в королевстве, отныне участники Триумвирата начали свою разрушительную деятельность, в открытую нападая на протестантов.

После Пасхи, во время которой герцог Гиз и Сент-Андре пригласили на обед Монморанси, — отпраздновать инаугурацию своего Триумвирата, — все трое покинули двор без разрешения и объявили, что не намерены возвращаться. Екатерина посылала возмущенные письма дочери в Испанию. Разве они не украли у нее мужа? Разве они не настроили сына против нее? Несмотря на эти преступления, королева писала: «Я не стану причинять им вреда, но и не собираюсь смешивать их беды со своими, зная, что они сами себе назначили цель и оставили бы меня за бортом, как обычно поступали, если им было <…> выгодно, ибо ничто иное не трогает их сердца». С еще большей горечью она описывала, в каком дурном свете члены Триумвирата выставляют ее перед Филиппом «и всей страной в целом <…> как будто я — не добрая христианка, чтобы всякий мог подозревать меня, чтобы заставить меня доверять только им, объявляя всех прочих моими врагами… Я обнаружила, напротив, что меня ненавидят за благоволение к ним <…> Так что, милая дочь моя, не позволяйте вашему супругу королю верить в эту неправду. Я не имела в виду менять свою жизнь или свою религию или еще что-нибудь. Я такова, какова есть, чтобы защищать ваших братьев и их королевство». Несмотря на эти заявления, Екатерина понимала: без поддержки Гизов или коннетабля ей несдобровать.

Разъяренная тем, что триумвираторы при поддержке Филиппа ведут агитацию против нее, Екатерина решила привязать испанского короля к семье Валуа еще крепче. Она уже обвиняла Гизов в том, что они вызывали беспорядки своим насилием и отказом следовать ее политике милосердия. Немудрено, что, прослышав о сговоре Филиппа с Гизами насчет брака между Марией, королевой Шотландской, и сыном и наследником Филиппа, доном Карлосом, она пришла в еще большее неистовство. Внимание, оказываемое испанским послом, Шантоннэ, облаченной в траур королеве Шотландской, было замечено всеми. Трокмортон сообщал Елизавете Английской: «Дом Гизов использует все способы, чтобы уладить брак между испанским принцем и королевой Шотландской».

Екатерина, которую об этих переговорах официально не уведомляли, сохраняла видимое расположение к невестке, но при этом послала шифрованное письмо Елизавете в Испанию, дабы та использовала все влияние, чтобы предотвратить союз между «господином» (кодовое имя для Марии) и доном Карлосом. Мария, прежде воплощавшая надежды Гизов во Франции, теперь, как подсказывало разыгравшееся воображение Екатерины, угрожала ее собственной дочери. Если Мария станет женой испанского инфанта, а Филипп умрет молодым, то Елизавета будет страдать от такой же несчастной доли, как и сама Екатерина — королева Шотландии станет притеснять ее. Этот союз мог угрожать и самой Екатерине — в случае, если он осуществится, Гизы получат мощную поддержку Испании. Такой расклад мог повредить будущему сыновей Екатерины, а также всей Франции. Однако Филипп, отягощенный международными затруднениями — ибо Елизавета Английская хотела этого брака не более, чем Екатерина, — решил не развивать тему, и к апрелю 1561 года она сама собой сошла на нет.

Перспектива достойного брака для детей всегда вызывала у Екатерины прилив энергии, ради этого она не жалела сил. Она немедленно приняла собственное решение, предложив Марго, свою младшую дочь, в жены испанскому принцу дону Карлосу вместо королевы Шотландской. Дон Карлос, низкорослый, тщедушный эпилептик, весивший меньше шести стоунов, горбун с кривыми плечами. Он получил серьезное повреждение мозга, ударившись головой о каменную лестницу в погоне за служанкой, которую любил хлестать плетью. Это падение едва не стоило ему жизни. Придворные доктора оперировали принца, чтобы спасти ему жизнь, и проделали отверстие в черепе, дабы снизить давление на мозг. Операция, казалось бы, имела успех. Вдобавок Филипп положил в кровать сыну ссохшиеся мощи благочестивого монаха-францисканца, настаивая, что именно «дух святости», а не доктора спас жизнь сына. Хотя физически дон Карлос почти оправился, инцидент отразился на его психике, отчего он, порой, бывал одержим садизмом и манией убийства. Ему не давали возможности убивать людей, и он получал облегчение, живьем зажаривая кроликов и мучая лошадей, наслаждаясь их криками. Так что в мужья он вряд ли годился, если не считать огромнейшего наследства его отца.

К счастью для Марго, Филипп, уже имевший «удовольствие» получить Екатерину в качестве собственной тещи, не стал поддерживать ее план стать тещей и его сумасшедшему сыну. Одновременно до Екатерины дошли другие слухи. Дядюшки Марии вели переговоры с императором Фердинандом Австрийским, желая устроить брак между нею и сыном императора, эрцгерцогом Карлом. Королева-мать немедленно написала своему послу в Вену: «Король желает, чтобы вы использовали все ваше искусство, дабы обнаружить, что было сказано и сделано в отношении брака между королевой Шотландии, моей дочерью, и принцем Карлом. Используйте все возможности выяснить истинное положение дел». Екатерина повелела своему дипломату держаться в курсе всех новостей и писать ей шифрованные письма, чтобы она могла разбираться в ситуации и «быть начеку, как должно, а это поможет мне найти нужное средство, если возникнет необходимость».

Екатерина с нетерпением стремилась избавиться от привлекательной, но приносящей большие неудобства молодой женщины, которая, став еще одной вдовствующей королевой, в политическом смысле являлась для Франции такой же обузой, как и в финансовом. В соответствии с брачным контрактом, Мария имела право выбирать: остаться во Франции или вернуться в Шотландию. Она владела достаточным количеством собственности во Франции, чтобы поддерживать необходимый стиль жизни и будучи вдовой короля, могла рассчитывать на высокое положение. Екатерину же присутствие при дворе юной, прекрасной женщины, вновь оказавшейся в статусе невесты, сильно раздражало, она предпочла бы обойтись и без шотландской королевы. Мария, чей официальный период траура истек в марте, и сама отважилась уехать на родину. Как ее там встретят, никто не мог заранее предположить. Она совершила прощальное турне, объехав родственников в ожидании отъезда. Недомогание не позволило ей присутствовать на коронации деверя, а 14 августа она покинула Францию, где была так счастлива в юности. Говорили, что, уплывая вдаль от французских берегов, она шептала пророческие слова: «Прощай, Франция, прощай, Франция, моя любимая Франция, не думаю, что увижу тебя вновь».

Коронация Карла IX состоялась 15 мая 1561 года в Реймсе без особой роскоши — нужды экономии заставляли всех затянуть пояса, так что событие прошло почти незамеченным. Фактически если бы папа римский не настоял на присутствии герцога де Гиза и его товарищей по Триумвирату на церемонии, опасаясь, как бы юный король не попал под влияние протестантов, то, возможно, они бы и вовсе держались в стороне. Их присутствие лишь доказало преданность трону как таковому — вне зависимости от занимающего его лица. Несмотря на то что Екатерина спросила коннетабля, может ли ее любимый сын, Эдуард-Александр, или Месье («Monsieur»), как называли младшего брата короля, — возглавить процессию пэров, а Монморанси отказал ей в этом, Екатерина все равно поставила второго сына рядом с королем. Именно Месье сам держал корону над головой братца, а кардинал Лотарингский, не заботясь о том, что перед ним маленькие дети, произнес жестокие слова, напомнив Карлу и всем присутствующим сторонникам протестантизма, что «всякий, кто советует королю сменить религию, как будто сам срывает корону с его головы».

Мальчик плакал, изнемогая под весом короны. Он представлял собой жалкое зрелище — физическое воплощение выродившейся и слабой монархии. Была слышна и открытая критика в адрес Екатерины. Герцог Гиз громко обвинял ее, будто она «цедит воду из двух источников», проявляя терпимость к реформаторам. Герцог и его сподвижники по Триумвирату, Монморанси и Сент-Андре, представляли серьезную угрозу для Екатерины, ибо они контролировали французскую армию. Создав свой тайный союз, заговорщики относились к королеве-матери с явной враждебностью. Но все выпады в ее адрес не могли сбить Екатерину с курса. Она по-прежнему верила: религиозная терпимость поможет Франции — и старалась не обращать внимания на угрозы могущественных подданных своего сына.

Немедленно после коронации Екатерина попыталась перетянуть коннетабля и Гизов на сторону короля. Нанеся визит кардиналу в Реймсе, она объявила коннетаблю, что проведет ночь у него в Шантильи, добавив с горечью, но не без насмешки, что, останься она подольше, он, наверное, «вышвырнет ее за дверь». Потом она настояла, чтобы Франсуа де Гиз прибыл в Париж возглавить процессию в праздник Тела Господня, чтобы «защитить честь Господа». Другой возможности привлечь его не было, и королева отлично это знала. Он отвечал: «Раз дело касается чести Господа, я буду, и, случись что-либо, если мне придется погибнуть, лучше этой смерти и желать нельзя». Он возглавил процессию, пройдя вместе с королем и Бурбоном по улицам Парижа, заполненным радостным людом. Париж, наиболее католический из французских городов, был, таким образом, представлен единым фронтом. Королева-мать опять сумела залакировать зияющие раны противоречий, чтобы все выглядело благопристойно.

Екатерина знала, что Филипп поддерживает триумвираторов, а потом случилось неслыханное: посол Испании Шантоннэ позволил себе угрожать королеве! Он заявил, что в наказание за ее снисхождение к протестантам Екатерина будет сослана в Шенонсо. Изыскивая возможность встретиться с зятем, Екатерина писала своему послу в Испании: «…этой встречи я жажду более всего на свете, ради плодов, которые она принесет». Она хотела показать миру, «что этот католический государь берет моего сына под защиту и покровительство». Несмотря на попытки заручиться поддержкой Филиппа, Екатерина весьма либерально относилась к чтению ее детьми протестантской литературы. Говорят, что ее сын, Эдуард-Александр, перестал ходить к мессе, а однажды вздумал петь протестантские псалмы своей сестре Марго, выхватив из ее рук молитвенник. Это вряд ли соответствовало принципам строгого католического воспитания, которое можно было продемонстрировать Филиппу. Слухи утверждали, будто Эдуард-Александр выказывал признаки принадлежности к гугенотам и даже называл себя «маленьким гугенотом». Насмехаясь над изображениями святых (ему было всего девять лет!), он однажды отбил нос у статуи святого Павла, а также заставлял сестру Марго «сменить религию и кидал ее часослов в камин». Однажды, когда Екатерина давала аудиенцию папскому нунцию, король, его кузен Генрих Наваррский и компания друзей, одетых кардиналами, епископами и аббатами, ворвались в покои королевы-матери верхом на ослах. То, что Екатерина громко расхохоталась, вряд ли осталось незамеченным, хотя она и пыталась извиниться за детскую глупость. В ужасе нунций доложил обо всем, вернувшись в Рим.

Марго вспоминает, что после коронации ее брата, двор был «заражен ересью». В своих воспоминаниях она утверждает, что Екатерина в конце концов очнулась и стала поддерживать в детях католическую веру и запрещать им читать протестантскую литературу, наставляя их «в святой, истинной и древней религии, в которой сама никогда не поколебалась».

Свобода воспитания, предоставленная королевским детям, была неверно истолкована кальвинистами в Женеве, надежды которых на смену религии королевской семьей все росли. Теодор де Без, ближайший помощник Кальвина, писал своему руководителю: «Эта королева, наша королева, лучше относится к нам, чем когда-либо. Если бы Господу было угодно позволить нам найти способ тайно написать вам о трех ее сыновьях, о которых мне многое известно из надежных источников! Они так развиты для своего возраста, что на лучшее и надеяться нельзя». Екатерина никогда не рассматривала детские заигрывания своих сыновей с протестантами иначе, чем юношеское любопытство. Ей и в голову не приходило, что кто-то из ее детей может сменить веру. Королева, однако, начала понимать: необходимо сохранять внешнюю строгость, иначе не избежать обвинений в ереси. Угроза, исходящая от различных лиц и группировок, так и кружила над ней и королевскими детьми. Проводя за бумагами долгие часы, посылая гонцов по всей Франции, Екатерина являла собой образец мужества и выносливости в дни, когда все вокруг было пропитано духом мятежа и враждебности. «Как мать, она держит короля близ себя, спит в его покоях, но никому другому этого не позволяет, и не оставляет его никогда», — писал венецианский посол.

Религиозные волнения в королевстве не утихали. Попытки Екатерины примирить противников не принесли результатов, разве что вызвали нарекания с той и другой стороны: протестанты требовали все больших послаблений, а католики — ужесточения борьбы с ересью. Был созван Совет пэров, в который входили принцы крови, все палаты парламента и королевский совет (под «парламентом» во Франции XVI века понимали «либо полный судебный комплекс, включавший Парижский парламент и шесть провинциальных судов в Руане, Бордо, Тулузе, Эксе, Гренобле и Дижоне <…> либо только Парижский парламент как таковой», причем последний воспринимался как «суверенный суд целого мира, относительно которого провинциальные парламенты являлись филиалами»). Совет продолжался две недели. В итоге было запрещено проводить любые собрания и ассамблеи, что означало полный запрет публичной протестантской деятельности. Екатерина и ее канцлер проигнорировали эти постановления и продолжали держаться середины.

30 июля был провозглашен эдикт, обещавший амнистию всем, кто был арестован за религиозные убеждения со дня смерти Генриха II, если те пообещают впредь вести «мирную жизнь католиков». Еще одна полумера. Ожидая церковного Собора, назначенного Генеральными штатами через месяц, Екатерина была настроена куда как оптимистично. Для нее Господь Всемогущий всегда являлся защитником, а не мстителем. Она не была религиозной фанатичкой, если дело не касалось ее сыновей и их монарших прав. Католическая месса устраивала Екатерину, приносила ей успокоение, хотя не хуже действовали и отгоняющие нечистого талисманы. На свою беду королеве никак не удавалось понять, что камнем преткновения являются не пустяковые доктринальные различия между христианами двух фракций, но полный отказ реформатов от двух фундаментальных догматов, лежавших в основе католичества: таинства причастия и авторитета папы.

Папа Пий IV выражал крайнюю озабоченность конференцией в Пуасси, назначенной на конец августа; она могла, как минимум, подорвать его авторитет, а кроме того, включение в состав участников французских протестантов означало, по сути, их формальное признание. Тогда стали созывать Трентский Собор — генеральную ассамблею католической церкви, изначально созданную для борьбы с Реформацией и поддержки контр-реформации. Папа дал понять, что это и только это официальное мероприятие может служить местом для дискуссий о церкви. Екатерина, боясь, что собор в Тренте пройдет слишком поздно, чтобы принести ей пользу, назначила другие даты.

Некоторые историки считают, что инициатива по созыву конференции принадлежала не королеве, поскольку официально это предложение было выдвинуто Генеральными штатами, однако именно Екатерина направила всю свою неисчерпаемую энергию на обеспечение встречи в Пуасси. Папа, неспособный помешать этой встрече, послал туда кардинала Феррарского в качестве своего специального легата. Его инструкции были ясны: как можно строже урезать повестку дня и предупредить дальнейшие уступки протестантам. Тем временем Екатерина дала понять, что на встрече будут приветствоваться все, кто пожелает высказаться.

Незадолго до конференции, 27 августа, собрались Генеральные штаты. Встреча, назначенная на май, была отложена из-за коронации. Результатом этой встречи стал успешный сбор денег для покрытия долгов короля. Большинство вложений поступило от церкви, которая, боясь, как бы не потребовали больше, предложила полтора миллиона ливров на шесть лет, «для поддержания королевских владений и на компенсацию отчужденных непрямых налогов». Еще 7,5 миллионов ливров будет заплачено для погашения долгов короля. Эта финансовая помощь стала для королевы большим подспорьем. Одна проблема решена, можно переходить к следующей.

Теодор де Без, которого пригласили представлять кальвинистов на конференции в Пуасси, 23 августа прибыл в Сен-Жермен, где Екатерина приветствовала его в апартаментах Антуана де Бурбона. Предполагалось, что Без, образованный дворянин, отличающийся умеренностью среди кальвинистов, не спровоцирует никаких конфликтов. Образованный, с философским складом ума, он понимал, как важно привести разумные доводы в защиту новой веры. И хотя Без был безгранично предан своей миссии, проявлять фанатизм в Пуасси он не собирался. С кардиналом Лотарингским, также присутствовавшим на встрече, они недолго и учтиво побеседовали о сущности причастия. Кардинал спросил Беза, как тот понимает слова: «Сие есть тело мое». Без отвечал: он придерживается мнения о реальном, но непостижимом присутствии. Затем кардинал спросил, верит ли его оппонент, что «мы приобщаемся непосредственно и материально к телу и крови Иисусовой». И получил от Беза осторожный, но грамотный ответ: «Верю в это духовно и согласно своему вероисповеданию». Встреча завершилась теплыми приветствиями; кардинал воскликнул: «Я был весьма счастлив увидеться с вами, услышать вас, заклинаю вас именем Господа встретиться со мной, и вы обнаружите: я не так злобен, как любят меня изображать». Торжествующее замечание Екатерины, что реформаты «придерживаются того же мнения на это, что и вы», как выяснилось в последующие дни, оказалось преждевременным.

Коллоквиум в Пуасси — как его назвали — открылся в трапезной доминиканского монастыря неподалеку от Парижа. На возвышении вместе с Екатериной и ее детьми сидели принцы крови и весь королевский совет. Вдоль каждой из сторон длинного помещения устроились прелаты, доктора теологии, кардиналы и священники, собиравшиеся принимать участие в дебатах и слушать дискуссии. Герцог Гиз привел под стражей кучку протестантских представителей и поместил их за низенький барьер, словно ограждая от них остальных присутствующих. Это было и бестактно, и политически некорректно. Без открыл заседание великолепной речью, сумев тронуть сердца всех слушателей. Завороженные его красноречием, присутствующие не заметили, как он перешел к вопросам причастия. И тут он произнес фатальные слова о гостии: «Его тело так же отличается от хлеба и вина, как небеса — от земли». Вначале все в ужасе замолчали, а потом разразились ревом: «Богохульство! Скандал!» Кардинал де Турнон взбежал на возвышение к королеве-матери, крича: «Как вы можете терпеть это ужасное богохульство в присутствии ваших детей, столь юных?!» Екатерина же отвечала: она и ее сыновья «живут и умрут католиками». Генерал иезуитов, Диего Ланьес, предупредил королеву-мать, что королевство ждет гибель, если она не изгонит еретиков. После выступления Беза надежды Екатерины на мирное решение вопроса рухнули. Спустя еще несколько дней, которые только усугубили раздор и усилили ненависть, 13 октября 1561 года коллоквиум в Пуасси закрылся.

Несмотря на удар, полученный в Пуасси, Екатерина продолжала оказывать милость протестантам. Вероятно, здесь играл роль не только политический прагматизм Екатерины, но и то, как вожди гугенотов вели себя по отношению к королеве. Триумвираторы и Испания преследовали Екатерину, угрожали ей, а протестантские лидеры и дворяне относились к королеве-матери с величайшим уважением, называя ее «наша королева», постоянно выказывая преданность королю, монархии и самой Екатерине. Их мудрая политика обращения к ней как к своей руководительнице и защитнице, прославление ее рассудительности и дальновидности существенно упрочила их позиции. В обычае католических лидеров было подолгу отсутствовать, находясь в своих поместьях, а если они и удостаивали двор своим посещением, то часто держались с Екатериной недопустимо грубо. В отсутствие военного героя Гиза и других кумиров парижан на сцену вышли блестящие вожди гугенотов, такие, как харизматический адмирал Гаспар де Колиньи, публично лишенный наследства собственным дядей Монморанси за смену вероисповедания, его брат д'Андело и принц Луи Конде из дома Бурбонов. Многие считали их неотразимыми, а де Без, несмотря на все произошедшее, удостоился милостивого приглашения остаться при дворе. Екатерина позволила ему устраивать моления для все возрастающего числа протестантов-новообращенных, среди которых оказались многие знатные господа и дамы французского двора. И снова Гизы удалились в знак протеста. При этом они решили похитить любимого сына Екатерины, Эдуарда-Александра. Члены семейства Гизов то и дело пытались соблазнить мальчика идеей поездки в гости к сестре Клод, герцогине Лотарингской, или к тетке, герцогине Савойской. Принц выслушал эти предложения и немедленно отправился к матери. Он рассказал ей, что герцог де Немур, бывший одно время другом Екатерины, а теперь перекинувшийся к Гизам, приходил в его опочивальню и требовал ответить: «Какой вы религии? Вы гугенот? Да или нет?» Испуганный мальчуган отвечал: «Я той же религии, что и моя мать». Немур настаивал на том, что мальчика, как потенциального наследника, для его же блага необходимо отправить прочь из Франции, в Лотарингию или Савойю, ибо Конде и Бурбон строят заговор и хотят захватить трон. Напоследок Немур предупредил принца: «Лучше будет, если вы ничего не скажете об этом вашей матери, если же спросят вас, о чем мы говорили, отвечайте, что я развлекал вас комедиями». В это же время Екатерина узнала, что и старший сын герцога Гиза, Анри, пытался привлечь на свою сторону Эдуарда-Александра, говоря: «Вы будете так счастливы. У вас будет много больше свободы. <…> Даже представить себе не можете, сколь много удовольствий будет у нас с вами». Анри де Гиз сообщил мальчику, что его заберут в полночь, что ему нужно будет через окно выбраться прямо в карету. И пока кто-либо обнаружит его отсутствие, Эдуард-Александр будет уже в Лотарингии.

Прямая угроза детям, исходившая от Гизов, глубоко потрясла Екатерину. Эдуард-Александр, второй сын королевы, был ее любимцем. Красивый и обладавший для своего возраста высоким ростом, Эдуард-Александр, казалось, унаследовал скорее итальянские черты, нежели французские. Его больше увлекало чтение, живопись, занятия разного рода искусствами, чем поединки и верховая езда, что было не характерно для Валуа. Современники отмечали изящные, длинные пальцы Эдуарда-Александра, его миловидное лицо и хорошо сложенную фигуру. Матери он был дороже всех.

Екатерина решила притвориться, будто давно знает об этом заговоре, хотя Гизы и отрицали свое участие. Королева была поражена, когда посол Шантоннэ явился говорить с ней от лица короля Испании, который вовсе не был участником плана похищения. Посол передал предложение короля Филиппа: было бы разумно забрать детей и доставить их в надежное место, ибо королевство вот-вот может постичь беда. Екатерина не замедлила ответить: если ей придется расставаться с сыновьями ради их же безопасности, то она предпочтет отправить их к королю Испании, нежели в другое место. Затем Екатерина попыталась арестовать Немура, но он ускользнул в Савойю, прислав гонца с письмом, в котором говорилось, что затея с похищением принца была не более чем фантазией. Руководствуясь государственными соображениями, Екатерина решила положить конец этой истории, и 9 июня 1562 года де Немур вернулся ко двору. Но верная своим привычкам, Екатерина не забыла этого происшествия.

В течение поздней осени 1561 года на юго-западе Франции росло движение гугенотов. Их отряды убивали монахов, грабили церкви. В отместку парижские католики разгоняли гугенотские собрания. Для того чтобы остановить эти беспорядки, протестантам запретили проводить моления внутри городских стен и велели полностью отказаться от них по воскресеньям и в дни католических праздников. Де Без писал Кальвину, что у него есть тайное разрешение, в котором протестантам предписывается собираться в безопасных местах и ждать эдикта, который «даст нам больше прав и более безопасные условия». Екатерина предпринимала последние тщетные попытки объединить две веры. Удерживая французских церковников от посещения Трентского Собора, она героически боролась, ища выхода из сложившейся ситуации. Она продолжала грезить примирением враждующих, но это было химерой. В этом случае прагматизм и отсутствие воображения сослужили королеве плохую службу, и она, в ослеплении, не поняла, с какой страстностью люди могут отстаивать свои духовные идеалы и веру.

Последняя попытка Екатерины направить события по мирному пути нашла отражение в январском эдикте. Л'Опи-таль выступил с речью перед собравшимися для обсуждения эдикта, где дал понять, что действует заодно с королевой-матерью. Подчеркнув, что задача ассамблеи — не решать, чья вера лучше, но найти способ восстановить равновесие в государстве, он заявил: можно быть гражданином, не будучи христианином, и даже будучи отлученным от церкви. Дебаты и последующее голосование состоялись 15 января 1562 года. Эдикт признал и легализовал протестантскую религию во Франции, которая прежде была вне закона. Дав протестантам хоть это минимальное признание, Екатерина отныне разрешала им считаться гражданами, пусть и второго сорта. Отсюда вытекало, что они могут исповедовать свою религию, но только за городскими стенами. Закрывая совет проникновенной речью, в которой она объяснила свои чаяния и надежды, королева заверила всех, что «она и ее дети и королевский совет желают жить в католической вере и быть послушными Риму». Католиков эдикт привел в ярость, парламент отказался ратифицировать его. Даже Елизавета писала из Испании: мол, лучше пусть мать однозначно признает католичество, примкнет к католикам и получит поддержку от Испании — либо же к протестантам, и в этом случае получит врага в лице Испании. Наконец Екатерина послала своих делегатов на Трентский Собор и заявила, что эдикт следует считать временной мерой до завершения Собора.

Антуан де Бурбон, который, со своей всегдашней непоследовательностью, на протяжении последних месяцев посещал и мессы, и протестантские службы, наконец отказался от новой религии и примкнул к триумвираторам. Испанцы и другие католические силы обещали ему призрачный трон, обширные владения и даже руку Марии Стюарт. Эти льстивые речи не имели под собой никаких оснований, но они превратили тупоголового увальня в поборника католицизма, и он решительно отверг недавний эдикт и заявил о своем намерении «жить в тесной дружбе с Гизами». Его жена, Жанна Д'Альбрэ, королева Наваррская, хотя и давно симпатизировала протестантам, сама лишь недавно приняла новую веру. Она пришла в отчаяние от того, что муж, страстно любимый ею, так ее публично унизил. Когда Екатерина попросила ее убедить собратьев по религии вести себя сдержаннее, королева Наваррская — сын которой Генрих, в ту пору восьмилетний, должен был унаследовать трон от собственных сыновей Екатерины, если у тех не будет потомства — отвечала: «Мадам, будь у меня, кроме сына, все королевства мира, я и тогда скорее бросила бы их на дно морское, чем отреклась бы от спасения». Кальвин пришел в ярость, наблюдая поведение Бурбона: «Этот негодяй погубил себя окончательно и намерен погубить всех и вся». В то время как католики и протестанты продолжали накалять обстановку, эдикт ничем не помогал, лишь раздражал тех и других. Луи Конде быстро занял место брата-перебежчика, став официальным лидером гугенотов. Екатерина все же сумела убедить парламент принять эдикт, хотя большинство католиков требовали его отмены.

Решив, что настал момент продемонстрировать чистоту рук и намерений, Екатерина попыталась заставить критиков замолчать, показав себя убежденной католичкой. До этого момента надежда, что она перейдет в их веру, жила в сердцах многих протестантов. Хотя Екатерина неосторожно создала впечатление, что готова прислушаться к новому учению, она наивно полагала, что сумеет остаться вне подозрений. Ведь у нее и в мыслях не было изменить свою веру — такую, какой она была для нее: смесью суеверия, привычки и всепоглощающей любви к католическим ритуалам. Когда Шантоннэ критиковал королеву-мать за всеядность (имея в виду пищу духовную), которую она дозволяла королю и его братьям, и за свободомыслие в вопросах религии, Екатерина не удержалась и съязвила: «Это не вас касается, но меня одной». Королева-мать добавила, что она лучше знает: послу солгали относительно ее действий, и, если она обнаружит, кто распространяет неправду, то «заставит их понять, как неумно выражать столь мало почтения своей королеве». Тем не менее шаткость позиции Екатерины — которую она сама подрывала наивной неоднозначностью поведения — заставила ее написать примирительное письмо Филиппу. Ее объяснения были все те же: «время, в которое мы живем» не позволяет действовать так, как в идеале хотелось бы. С этой поры Екатерина стала неукоснительно ходить с детьми к мессе, участвовала в каждой религиозной процессии и соблюдала все церковные правила. Более того, она велела своим дамам вести себя безупречно относительно религии, пригрозив в противном случае изгнать их со двора. Племянники коннетабля, Колиньи и д'Андело, оставили Фонтенбло 22 февраля после жестокой ссоры с дядей Монморанси, который сожалел, что «зря вознес их так высоко».

Начало 1562 года герцог Гиз проводил в семейных владениях на территории Шампани; в воскресенье, 1 марта, он выехал с вооруженным эскортом послушать мессу. Проезжая по улицам городка Васси, принадлежащего его племяннице Марии Стюарт, он услышал пение, доносящееся из сарая близ городской стены. Там шла протестантская служба и, поскольку это происходило в пределах города, налицо было нарушение нового эдикта. Герцог посетил мессу в церкви неподалеку от этого сарая. К его вящему неудовольствию, голоса поющих псалмы отчетливо доносились сквозь церковные стены. Кто спровоцировал побоище, непонятно — согласно официальной версии герцога, это был «достойный сожаления инцидент» — но завязалась жестокая схватка между гугенотами и людьми Гиза, в результате которой семьдесят четыре протестанта погибли и более сотни были тяжело ранены. Среди пострадавших оказались женщины и дети. Сам Гиз получил рану в лицо. Некоторые из его людей также были ранены. Инцидент стал печально известен под названием «Резня в Васси» и немедленно превратился в искру, из которой разгорелось пламя французских религиозных войн.

 

ГЛАВА 8.

ПЕРВАЯ РЕЛИГИОЗНАЯ ВОЙНА

«Моя храбрость не меньше вашей»

1562-1564

Вести о резне в Васси разнеслись по всему королевству эхом, тем более сильным, что католики провозгласили ее «своей великой победой». Франсуа, герцог Гиз, искусно минуя вооруженные группы гугенотов, высланные на расправу с ним, отправился в Париж во главе отряда в три тысячи человек. Близ города его встретил коннетабль, и они с триумфом въехали в столицу. На улицах Гиза чествовали как героя. Многие люди, включая влиятельного прево купеческой гильдии, предложили герцогу помощь в борьбе с гугенотами. Гиз тактично ответил: мол, пусть эти дела решают королева-мать и Антуан де Бурбон — королевский наместник, а он будет рад служить им честно, так, как они сочтут нужным. Когда герцог прибыл в Париж, Конде был уже в городе с двумя тысячами вооруженных гугенотов.

Находившаяся в Сен-Жермене Екатерина, услышав о резне в Васси, попыталась остановить открытое военное противостояние в столице. Она направила брату Конде, кардиналу де Бурбону, губернатору Парижа, приказ: убедить и Гиза, и Конде немедленно покинуть город, забрав всех солдат с собой. Гиз, понимая, что ему ничего не грозит, не двинулся с места, но Конде испугался за свою жизнь и покинул Париж 23 марта 1562 года. На протяжении второй половины марта королева-мать послала ему четыре письма, где взволнованно умоляла не вредить ей и миру во Франции. В одном из них говорилось: «Столь многое ныне причиняет мне боль, что, если бы не надежда на Господа и уверенность, что вы поможете мне сохранить королевство и будете служить королю, моему сыну, я бы чувствовала себя еще хуже. Надеюсь, что мы справимся со всем этим с вашей помощью и добрым советом». Даже в лучшие времена своей жизни Конде предпочитал не поддаваться льстивым словам Екатерины; теперь принц решил, что для него настало время действовать и бороться за свои права. Ее призывы угодили в пустоту.

* * *

Екатерина и двор находились в Фонтенбло, и 26 марта Гиз прибыл туда с тысячей всадников. Опасаясь, что гугеноты возьмут в заложники королевскую семью, он явился, чтобы сопроводить их в Париж, где они будут в безопасности. Екатерина отказалась было, но когда герцог стал расписывать, в какой опасности находится король и другие ее дети, королева, скрепя сердце, сдалась и оставила замок на следующий же день. Екатерина понимала слишком хорошо: взяв под опеку короля, католическая группировка, возглавляемая Гизом, де факто будет диктовать законы. Конде, еще раньше объединивший силы с Колиньи и его людьми, 2 апреля взял Орлеан, где они водрузили гугенотский штандарт. Спустя несколько дней пал и Руан — горожане восстали, поддержав гугенотов. Это было ударом по гордости Гиза, ибо город находился в самом сердце его фамильных нормандских владений. А 8 апреля Конде издал манифест, где были провозглашены цели гугенотов. Заявив о своей преданности королю и королевской семье, они утверждали, что желают лишь освободить тех от влияния Гизов, которых обвинили в преступлении против закона. Они также просили, чтобы их недавно отвоеванная свобода вероисповедания была юридически гарантирована.

Екатерина, упорно не желавшая разорвать сношения с Конде, 9 июня отправилась в Тури, где встретилась с вождем мятежников. Дружески-обезоруживающе, она поцеловала его в губы, как было принято среди членов королевской семьи. Каждого из участников встречи сопровождал эскорт, состоящий из сотни человек. Гвардейцы Екатерины, в королевском пурпуре, контрастировали людьми Конде, одетыми в белое, подобно своему вождю — этот цвет был принят в гугенотской армии. Екатерина, пораженная их выбором, ибо белый традиционно считался траурным, а также цветом бедности и простоты, спросила Конде: «Мсье, почему ваши люди одеты, как мельники?» Он отвечал: «Чтобы показать, мадам, что они могут побить ваших ослов». В то время как эти двое беседовали, их охрана ожидала снаружи, и один из гугенотов написал впоследствии: «В свите королевы я увидел с десяток старых друзей, каждый был дорог мне, как брат; и они спросили разрешения у своего офицера поговорить с нами. Вскоре два отдельных строя в красном и в белом смешались, и, когда пришло время опять разделиться, у многих были слезы на глазах».

Несмотря на все попытки, Екатерина не добилась от беседы с Конде большего, чем обещание новой встречи. Она произошла спустя несколько недель, где королева встретилась и с другими вождями гугенотов. Пока велись эти бессмысленные переговоры и Екатерина пыталась удержаться на почти невозможной позиции «над схваткой», обе стороны искали помощи за рубежом. Гугеноты обратились в Женеву, к германским протестантским князьям и королеве Елизавете Английской. Изначально Елизавета предлагала себя в роли посредника между сторонами, но, так как ситуация во Франции накалялась, ей захотелось вмешаться в это дело. Поскольку Мария занимала шотландский трон, Елизавета не желала больше видеть, как Гизы доминируют во Франции. Делегаты от Конде прибыли в Англию, и 20 сентября 1562 года подписали договор в Хэмптонкорте. В обмен на Гавр, который впоследствии предполагалось заменить на Кале (что, собственно и составляло интерес королевы), она послала шесть тысяч человек, которые немедленно приступили к ремонту укреплений в Гавре.

Екатерина и члены католического триумвирата тем временем сами обратились за помощью. В первую очередь дворяне Франции были обложены тяжелым налогом: нужно было собрать 300 тысяч экю. Филипп Испанский, возликовав, что Франция, наконец, объявила полную и открытую войну гугенотам, послал Гизу 10 тысяч пехотинцев и 3 тысячи кавалеристов. Екатерина получила деньги также от папы римского, правителей Флоренции и Венеции. Швейцарские наемники и прочие иностранные войска были наняты для пополнения хорошо организованной королевской армии. Начало противостояния, ныне называемого «Первой религиозной войной», можно охарактеризовать как период особо ожесточенных бесчинств на местах, совершаемых обеими сторонами, сводящими старые счеты. В Сансе гугеноты перерезали горло монахам местного монастыря; в Туре утопили две сотни протестантов, в Анжере герцог Монпансье обезглавил тех восставших, которых сумел захватить. Ярость нетерпимых сторонников старой и новой религий разжигала еще более глубокую ненависть. Из урны в Сен-Дени украли и сожгли сердце Франциска II. Были осквернены и другие королевские могилы. Резня и смертоубийства на юге Франции оставляли целые области разоренными. В Гиени протестанты поначалу имели значительный успех, но затем Блез де Монлюк, один из прославленных сподвижников Генриха II, одержал там внушительную победу, хотя почти весь Лангедок еще оставался в руках гугенотов.

Королевские войска захватили Пуатье и Бурж, после чего двинулись дальше в Нормандию, собираясь вернуть Руан, оборону которого вел Габриэль Монтгомери, молодой дворянин, чьим копьем был сражен Генрих II. Екатерина изгнала Монтгомери, хотя сам Генрих снял с него всю вину и на смертном ложе не раз повторял, что желает, чтобы юношу не преследовали и не наказывали. Это не подействовало на королеву-мать. Она считала, что Монтгомери следовало наказать. Ей он казался виновником чуть ли не всех бед в королевстве, ибо, останься Генрих в живых, во Франции не случилось бы подобных беспорядков. Пылая ненавистью к человеку, который «убил» ее мужа, она решила «свершить акт правосудия». Хотя Екатерине не была свойственна та мстительность, которую ей впоследствии приписывали, но в этом случае она действительно желала вендетты.

* * *

В середине октября, во время обстрела Руана, королева-мать прибыла в форт Сент-Катрин, расположенный на холме над городом, чтобы выяснить, как продвигаются войска ее сына. Она привезла с собой короля, дабы вселить уверенность в сердца воинов, но держала его в укрытии. Выслушивая военных экспертов, излагавших свою стратегию, она выглядела скорее как король-полководец, а не сорокатрехлетняя женщина-королева. Оживленная, вникающая во все, она переходила от бастиона к бастиону, глядя, как орудия палят по мятежникам. И Гиз, и Монморанси уговаривали ее не выходить открыто на бастионы, но она смеялась над их страхами, повторяя: «Моя храбрость так же велика, как и ваша». Они же не преувеличивали риска, которому она подвергалась. Когда Антуан де Бурбон, стоявший на одной из передовых позиций, ощутив потребность справить нужду, отошел в кусты — чуть поодаль от своих людей — он тут же получил ранение в левое плечо из аркебузы. Гиз, обнаруживший Бурбона распростертым на земле, поднял его и велел отнести к хирургам. На первый взгляд рана не казалась смертельной, но, несмотря на мучительные попытки врачей, пулю так и не обнаружили. Амбруаз Парэ, который в свое время пользовал Генриха II на его смертном ложе, обеспокоился. Впоследствии он писал: «Г-н де ла Рош-сюр-Йон, особенно любивший короля Наваррского, отозвал меня в сторонку и спросил, не смертельна ли рана. Я отвечал, что так оно и есть… Он спросил других [хирургов]… и они ответили, что очень надеются: король, их господин, поправится, и это доставило принцу большую радость».

Екатерина прибыла к ложу Бурбона, взяв с собой Гиза и кардинала де Бурбона, брата Антуана. Лекари и хирурги уверяли их, что больной поправится. Один Амбруаз Парэ был настроен пессимистически и позднее писал: «Я не собирался изменять свое мнение до тех пор, пока не увижу признаки настоящего выздоровления». Пока лекари совещались, к радости католиков, Руан был взят. Раненый Бурбон попросил, чтобы его внесли в город через брешь в воротах Сент-Илер, поэтому стену его комнаты сломали, и победоносные воины внесли его в город. Вскоре выяснилось, что диагноз Парэ оказался верным: рана воспалилась, началась гангрена. Хирург вспоминал, как страдал Бурбон: «Было необходимо вскрыть рану на руке, из которой шел запах столь отвратительный, что многие люди, не в силах выносить зловоние, были вынуждены оставить комнату». К несчастью, гной выпустить не удалось, пациент бредил, лихорадка все усиливалась. Он попросил, чтобы его увезли из Руана, где воздух отличался спертостью, и прокатили по Сене на галере. Конец его приближался, и Бурбон перед лицом смерти вел себя столь же нерешительно, как и в жизни. И католики, и протестанты, желая духовного спасения высокородного господина, оспаривали друг у друга его душу. 9 ноября он исповедался католическому священнику, но на следующий день, придя в сознание, объявил: «Я желаю жить и умереть как лютеранин». В ночь на 17 ноября, спустя месяц после ранения, смерть — единственное, в чем Бурбон мог быть уверен, — пришла за ним. Его последние слова были обращены к итальянскому камердинеру, которого он очень любил. Схватив его за бороду, Бурбон прошептал: «Служи моему сыну хорошо, и пусть он как должно служит королю».

Кончина Антуана сделала его восьмилетнего сына Генриха первым принцем крови и наследником трона Франции после сыновей Екатерины. К этому времени Генрих покинул двор, чтобы присоединиться к своей матери, Жанне д'Альбрэ, королеве Наваррской, где под ее фанатичным влиянием он воспитывался убежденным кальвинистом. Хотя его отец, Антуан де Бурбон, иногда и причинял Екатерине некоторое беспокойство, серьезным противником она его, конечно же, не считала. А вот сын его Генрих, повзрослев, стал опасной угрозой трону Валуа. Дерзкий и энергичный, он совершал хитроумные провокации, избегая ловушек. Как тут было не тревожиться королеве-матери, если пророчества предсказателей открыли ей — этот мальчишка будет править Францией после ее сыновей! С тех пор Генрих Наваррский стал самым страшным из кошмаров Екатерины.

Одной из радостей, кои предвкушала Екатерина при взятии Руана, не суждено было сбыться. Габриэль Монтгомери с горсткой людей сбежал на корабле до того, как город пал. В порыве мщения четыре тысячи мятежников были зарублены солдатами короля, хотя Гиз пытался остановить бойню и сохранить жизнь знатным пленникам ради выкупа. Однако теперь королеву-мать занимали более насущные проблемы. Несмотря на то что сейчас ее партия владела ситуацией, основная угроза еще не была устранена: Конде со своим войском покинул Орлеан и направился к Парижу. Гиз, планировавший захватить Гавр, оставил эту затею и выдвинул армию в направлении столицы, дабы не пустить туда гугенотов. Гиз выиграл состязание, и Конде повернул навстречу английским войскам в Нормандию, планируя соединиться с ними, пока не начнутся главные события. Армия Монморанси отрезала ему путь на север, выиграв битву при Дре 19 декабря 1562 года.

Начало этого сражения, первого из серьезных столкновений в той войне, описал Франсуа де ла Ну, гугенот и воин: «Каждый из нас думал про себя, что идущие сейчас против него люди — его родственники, друзья, товарищи, и через мгновение нам предстоит убивать друг друга. Эта мысль наполняла нас ужасом, но мы хранили мужество». Яростная атака кавалерии во главе с Колиньи едва не принесла им победу, но у Гиза было больше людей, он сумел сохранить часть войск в резерве и в результате выиграл. Сент-Андре, один из членов Триумвирата и закадычный друг Генриха II, был убит, а Монморанси снова попал в плен, как, впрочем, и Конде. Теперь Гизу приходилось нести ответственность за всю королевскую армию, ибо он единственный из триумвираторов остался «на коне». Колиньи тем временем принял на себя командование силами гугенотов. Екатерина рассматривала победу при Дре как шанс начать мирные переговоры, но общественное мнение было настроено против нее, и Гиз отправился осаждать Орлеан.

Вечером 18 февраля 1563 года герцог де Гиз, проверив, как ведется осада, дал распоряжения насчет диспозиции войск под Орлеаном и отправился в свой лагерь, когда уже стемнело. Впереди него шли, по обычаю, двое: молодой человек по имени Польтро де Мере и один из пажей герцога. Польтро был юношей двадцати одного года от роду, «низеньким, с желтой кожей». Позже выяснилось, что Ла Реноди, зачинщик Амбуазского восстания, состоял с ним в дальнем родстве. Де Мере, изначально — шпион гугенотов, был превращен Гизом в контр-шпиона. Теперь же, как говорили, он получил от своего прежнего господина, адмирала де Колиньи, приказ убить Франсуа де Гиза. В тот вечер он заметил, что герцог не надел свою обычную кольчугу. Пройдя пост караульного, будущий убийца сделал несколько шагов в сторону, спрятался за кустами и выждал, пока герцог проедет мимо него на лошади. Гиз не мог видеть нападавшего, когда тот выскочил из зарослей и выстрелил из аркебузы ему в спину. Герцог, раненый, упал наземь. Как только начались поиски виновного, Польтро де Мере умчался из лагеря на быстром скакуне.

Известие об этом настигло Екатерину в Блуа. Ее реакция, помимо естественного шока, составляла сложную смесь отчаяния из-за потери «самого способного и стоящего министра, какого [ее сын] когда-либо имел» и радости от освобождения из-под ига герцога. Зная, что смерть Гиза сводит шансы на настоящий, долгосрочный мир почти к нулю, королева-мать решила, что преступление стоит основательно расследовать, чтобы виновный понес поучительное наказание. Искренне возмущенная тем, что Гиз был сражен столь трусливо, исподтишка, она писала Анне д'Эсте, жене герцога: «Хотя меня уверяют, что рана не столь опасна, я все равно потрясена и не знаю, как быть. Но я желаю употребить все свои силы и власть, дабы отомстить за это преступление, и, я уверена, Господь простит все, что я сделаю в связи с этим». Екатерина поспешно покинула Блуа и отправилась в лагерь герцога, где проводила время у его ложа.

Польтро де Мере тем временем схватили и вернули в лагерь. Одного взгляда на полумертвого от страха убийцу хватало, чтобы понять: покушение было произведено не расчетливым шпионом, а глупцом, то ли выполнявшим приказы других, то ли пожелавшим таким образом оставить свой след в истории. Юноша, неспособный выражаться членораздельно, быстро признался, что действовал по приказу Колиньи, предложившего ему сотню экю за убийство герцога. Екатерина писала невестке, Маргарите Савойской, что Колиньи и де Без «убедили его: если он выполнит их план, тут же отправится на небеса… он также сказал мне, что имел приказ наблюдать за мной и моими детьми, что адмирал питает ко мне безграничную ненависть, так что я должна беречься. Вот так, сударыня, этот добрый человек (Колиньи), утверждающий, будто действует исключительно в интересах религии, пытается расправиться со всеми нами. Я чую, что на протяжении этой войны он действительно попытается убить моих детей и уничтожить моих лучших людей».

Допрошенный королевой-матерью, Польтро позже начал противоречить сам себе и отрицать собственные обвинения в адрес Колиньи. Тем не менее адмирал, чьи строгие нравы, пожалуй, стяжали ему большую славу, чем отчаянная храбрость и боевые победы, оказался замаран этим обвинением, в истинности которого Гизы не сомневались. Екатерину вместе с тем беспокоило не то, что Колиньи теряет безупречную репутацию, а то, что назрела насущная необходимость примирения влиятельных семейств Франции любой ценой. На данный момент обстоятельства как нельзя лучше устраивала королеву-мать — запятнанным и скомпрометированным Колиньи будет легче манипулировать.

Ободряющие прогнозы хирургов, как и в большинстве подобных случаев, оказались слишком оптимистичными, и Франсуа де Гиз, герой войны, гений воинского искусства и харизматический лидер католиков, умер 24 февраля 1563 года. Государство устроило ему поистине королевские похороны; 19 марта кортеж, состоявший из двадцати двух городских глашатаев, звонивших в колокола, влиятельных горожан с горящими факелами в руках, представителей церкви и знати прошел через весь Париж. Процессию сопровождало большое количество городской стражи, вооруженной до зубов. Тысячи скорбящих выстроились на улицах. Убийство Франсуа де Гиза положило начало кровавой вендетте между его семьей и родом Колиньи — Шатильонами, которая достигнет кульминации девять лет спустя, когда погибнут десятки тысяч человек.

Колиньи издалека отвечал на обвинения честно и откровенно, вопреки обыкновениям того времени, но это лишь повредило ему: оправдания адмирала легко было превратить в доказательство вины. Признаваясь, что слышал о нескольких заговорах против Гиза и членов его семьи еще до резни в Васси, Колиньи утверждал, что предупредил герцога через герцогиню де Гиз, но после резни счел герцога с семейством врагами короля и королевства. В тоже время было раскрыто несколько заговоров злоумышляющих против него и Конде, инспирированных герцогом. Следовательно, в условиях военного времени, когда два человека являются врагами, он не считал себя обязанным предупреждать герцога об угрозе его жизни. Утверждая, что сам он никогда не разрабатывал планов убийства герцога, Колиньи признал, что Польтро де Мере действительно был им нанят в качестве шпиона. Этот де Мере был последним человеком, кому он, Колиньи, мог бы доверить столь деликатное задание, как убийство вождя оппозиции, хотя во время последней их встречи де Мере и заявлял, что легко мог бы это сделать. В завершение своих объяснений Колиньи умолял, чтобы Польтро оставили в живых, дабы он дал показания на суде, ведь только он мог снять подозрения с Колиньи.

Так как не в интересах Екатерины было доводить расследование до суда, Польтро де Мере был быстренько осужден и четвертован в присутствии большого скопления народа на Гревской площади в Париже 18 марта. Люди, пылающие гневом в связи с кончиной военного героя, отрывали куски от тела Польтро и таскали их по улицам Парижа. Истинные обстоятельства этого весьма запутанного дела, которые вряд ли могли напрямую указывать на Колиньи, умерли вместе с ним. Колиньи в своем письме, где, по мнению Екатерины, он выказал «безрассудную откровенность», заключает: «Несмотря на полную невиновность, я рассматриваю смерть герцога как величайшее благо, могущее приключиться с королевством, церковью Господа и в особенности с нашим домом».

Долгие и запутанные отношения Екатерины с Гизами не могли не бросить тень подозрения и на нее тоже. Говорили, будто она делилась тревогами со своим доверенным лицом, маршалом де Таванном: «Гизы сами хотели стать королями, но я остановила их при осаде Орлеана». Она также будто бы заявила Конде: «Смерть Гиза освободила меня из тюрьмы, так же как я освободила вас, принц, ибо как вы были пленником герцога, так и я не чувствовала себя свободной под гнетом Гизов, довлевшим надо мной и королем». Венецианский посол записал высказывание королевы-матери: «Если бы г-н де Гиз ушел из жизни раньше, достичь мира оказалось бы куда проще». Пожалуй, можно сказать с большой долей уверенности, что Екатерина была непричастна к смерти герцога де Гиза, но случайность сыграла ей на руку, устранив со сцены человека, наиболее непримиримого к гугенотам. Теперь главенство над католической партией естественным образом перешло к ней, в то время как Колиньи и Конде, также волею случая, стали вождями партии гугенотов. Она понимала: большинство ее подданных — истинные католики, поэтому необходимо искать возможности для мирного соглашения, дабы предотвратить дальнейший раскол страны на религиозной почве.

Двое пленников, Конде и Монморанси, выступили в качестве представителей от своих партий на предварительных переговорах, и в результате 19 марта 1563 года был принят Амбуазский эдикт. Его условия отражали ширящееся распространение протестантизма среди дворянства, и уступки знатным приверженцам новой религии были куда серьезнее, чем их худородным единоверцам. Свобода вероисповедания даровалась всем гугенотам, однако места проведения служб и объем дарованных прав устанавливались в пользу знати. Проще говоря, дворяне имели право совершать службы в своих владениях где угодно, а для всех стоящих на более низких ступеньках социальной лестницы это право ограничивалось стенами их жилищ. В Париж и его пригороды гугенотов не допускали, хотя во всех городах, которые были в их руках еще до 7 марта, проводить службы дозволялось. Ни сами партии, ни народ в особый восторг от эдикта не пришли, и, поскольку принцип «виноват стрелочник» был популярен задолго до возникновения железных дорог, многие горожане швыряли грязью в глашатаев, в обязанности которых входило чтение документов на улицах. В добавление ко всему Кальвин из своего «женевского далека» объявил Конде «негодяем, который, в своей суетности, предал Господа».

Следующей целью Екатерины стало возвращение Гавра. Это помогло бы оппозиционным партиям объединиться против англичан. Королева Елизавета получила от Конде и Колиньи послание, в котором они просили ее сдать город. Она заявила: город был дан ей как компенсация за потерю Кале, поэтому она намерена удерживать Гавр «вопреки всей Франции». Екатерина призвала католические и гугенотские войска выступить единым фронтом под королевскими знаменами и изгнать чужестранцев с французской земли. Объединенные общим делом, Монморанси и Конде осадили Гавр и, к ярости Елизаветы, сумели изгнать англичан 23 июля 1563 года. Победа далась легко, поскольку войска Елизаветы были деморализованы не столько пушечным огнем, сколько вспыхнувшей в городе эпидемией чумы. Понятно, что Елизавета с тех пор никогда не относилась к гугенотам иначе, нежели с горечью, считая их предателями. После того как Екатерина арестовала сэра Николаса Трокмортона, английского посла, за его общение с гугенотами, французская и английская королева наконец заключили мирный договор при Труа (в апреле 1564 года), который официально признавал французское владычество над Кале в обмен на 120 тысяч крон.

Несмотря на Амбуазский мир, ни одна из французских враждующих сторон не разоружалась. Неустрашимая Екатерина провозгласила мир при дворе, надеясь, что это поможет распространить процесс во вне. Конде примирился с королевой-матерью в Париже, когда она и король нанесли ему визит в день праздника Тела Христова. Когда они появились на публике вместе, народ, казалось, никак на это не отреагировал. Однако на следующий день толпа напала на карету принцессы Конде по дороге в Венсен, и один из ее людей, гугенот по имени Куп, был убит в стычке. Конде немедленно обвинил семью Гизов в попытке отомстить, но Екатерина успокоила принца и попыталась умиротворить виднейших представителей знати при дворе. Для этого королева-мать решила прибегнуть к тем методам, что были в свое время на вооружении у ее обожаемого свекра, Франциска I. Ему принадлежит афоризм: «Две вещи жизненно важны для француза: любовь к своему королю и мирная жизнь; развлекайте их и поддерживайте в них физическую активность».

Екатерина пришло в голову, что двор пора занять пышными развлечениями, балами, маскарадами и разными увлекательными забавами, которые привлекут вельмож, как гугенотов, так и католиков. Она полагала, что эти развлечения смогут отвлечь знатных сеньоров от убийств и заговоров против нее и ее сына. Ради этого королева-мать с легкостью отказалась от строгого этикета, которые прежде ставила во главу угла, и решила использовать прелести своих высокородных фрейлин себе на пользу. Эти юные красавицы составили ее «летучий эскадрон» числом от восьмидесяти до трехсот (согласно разным источниками в разное время). Екатерина настаивала, чтобы они одевались, «подобно богиням», в шелка и парчу. Брантом, возможно, преувеличивая их добродетельность, описывает этих дам как «очень красивых и очень вежливых девиц, с которыми всякий день можно было приятно побеседовать в прихожей королевы».

Далее он утверждает, что дамы эти обеспечивали лишь самое невинные и чистые забавы для господ, любой же, «кто нарушал эти правила, рисковал быть изгнанным».

Жанна д'Альбрэ, королева Наваррская, шокированная распущенностью нравов, царящей при дворе, более откровенно описывает положение вещей: «Не кавалеры здесь приглашают дам, но дамы приглашают кавалеров». Екатерина, похоже, заботилась только о том, чтобы ее «летучий эскадрон» соблюдал благопристойность на публике. При личных встречах ее нимфы были вольны заходить как угодно далеко, «лишь бы хватило благоразумия, ловкости и находчивости, чтобы не раздуло живот». Одна из таких дам, Изабелла де Лимей, фрейлина королевы-матери, вступила в страстную любовную связь с самим Конде. Непривычный к рафинированному образу жизни и соблазнам двора, принц-воин полностью подпал под ее чары. Королеву-мать порадовало то, что Конде под влиянием Изабеллы перестал посещать протестантские службы. Спустя некоторое время неосторожная прелестница забеременела и в положенный срок принесла младенца. Она отослала ребенка к Конде в корзинке; но Екатерина, быстро обнаружившая правду, придя в ярость, заточила Изабеллу в монастырь до тех пор, пока та не обретет вновь здравый смысл и не вернет себе расположение королевы.

С тех пор захватывающие зрелища, пышные празднества и обольстительно привлекательные дамы из летучего эскадрона стали неотъемлемым атрибутом правления Екатерины. Слава ее блестящего двора разошлась далеко. Брантом называл его «истинным раем на земле». Королева-мать, всегда в черном, составляла резкий, но воистину величественный контраст с пышными, пестрыми красками ее окружения. Она умело использовала свой «зрелый шарм», выработанный за многие годы обучения принципам власти. Екатерина могла быть остроумной и обаятельной, даже самые строгие критики при дворе порой впадали в восторг, очарованные ее повадками. Но стоило им решить, что они поняли суть ее личности, как она вновь от них ускользала, и королева-мать оставалась загадочной — еще более загадочной, чем прежде. Один современник отмечал «человечность» королевы-матери, «добрую волю» и «терпение при встречах с людьми, какого бы они ни были происхождения». Он восхищался «неутомимым постоянством, с коим она внимает людям, выслушивает их речи и обращается с ними с такой учтивостью, что большего и желать нельзя».

Несмотря на все ее старания, жалобы со стороны католиков и гугенотов сыпались на королеву дождем, и она была вынуждена дни напролет выслушивать противников, обвинявших друг друга в несоблюдении условий Амбуазского мира. На любую такую жалобу Екатерина реагировала невозмутимо, тактично улаживая все споры. Ее так измучили постоянные нападки Колиньи, что, в конце концов, она написала ему ел едущее: если протестанты будут продолжать будоражить общество и нарушать закон, она примет решительные меры, «невзирая на личности, религии и другие материи, за исключением мира в королевстве». Екатерина-арбитр была неукротима в своих стараниях посеять мир, но благодарностей не слышала. Жажда крови, этот неизбежный плод гражданской войн, рассеивалась повсюду, заказные убийства стали повсеместным явлением, их прозвали «месть по-итальянски». Наконец осознав, что без жестких мер не обойтись, королева-мать сделала решительный и безрассудно храбрый шаг. Она решила объявить тринадцатилетнего Карла совершеннолетним.

Несмотря на то что по закону совершеннолетие для королей наступало в четырнадцать лет, как постановил некогда Карл V Французский, Екатерина сочла необходимым объявить мальчика достигшим этого момента на год раньше. Она знала, что преданность монарху всегда выше, нежели регентше. Она хотел сыграть на традиционных для дворянства чувствах верности и подчинения королю, хотя бы он даже и не вышел еще из детского возраста. Тогда будет легче сделать следующие шаги к восстановлению порядка. Сама Екатерина собиралась править и дальше, но такое изменение статуса Карла, по сути косметическое, могло приблизить желанный мир. И вот, 17 августа 1563 года, на большой церемонии в парламенте города Руана — парижский парламент был отвергнут, ибо, раскусив уловку Екатерины, его члены пришли в неистовство, — Карл был объявлен совершеннолетним. Несмотря на возражения парижского парламента, Екатерина настояла на таком решении, отвечая, что и прежде бывали изменения в традиционной цифре возраста совершеннолетия, «когда ситуация в королевстве требовала этого».

На церемонии присутствовали Монморанси, принцы крови, члены королевского совета, многие влиятельные дворяне и маршалы Франции. И брат Франсуа де Гиза, кардинал Лотарингский, и брат Колиньи, кардинал де Шатильон, тоже явились на церемонию. Несмотря на глубокую ненависть между двумя семействами, они старались держаться вместе — ради короля. Мальчик, высокий для своего возраста, но физически слабый, болезненный, серьезно заявил, что больше не потерпит «неповиновения, которое до сих пор было мне выказано». Екатерина официально передала управление Францией в руки Карла. Выслушав все положенные слова, король сошел с помоста и уселся на трон. Когда королева-мать приблизилась к королю, он поднялся ей навстречу и сделал жест, ни у кого не оставивший сомнения в том, кто будет истинным правителем Франции: Екатерина присела в глубоком реверансе перед ним как перед своим повелителем, но мальчик подарил матери сыновний поцелуй и, сняв бархатную шляпу, провозгласил, что дает ей «власть командовать», и подтвердил, что она «будет продолжать управлять и распоряжаться столько же, сколько прежде». Вельможи один за другим подходили принести вассальную присягу, целуя руку короля и низко кланяясь.

В наставлении, составленном для сына, королева-мать отметила четыре пункта, которые считала наиболее существенными для успешного правления. Король должен быть предводителем, центральной фигурой всего происходящего при дворе. Ключ к гармонии и удержанию руки на пульсе состоит в «восстановлении истинной функции двора». Он должен стать средоточием всей французской жизни, где все будет вращаться вокруг фигуры короля. Екатерина подчеркнула важность повседневной жизни, за которой король сам должен следить. Здесь приоритет отдается публичным событиям и делам, «ожидания» дворян должны удовлетворяться. Она также особым образом подчеркнула, что продажность придворных служащих должна искореняться быстро и тщательно. Служащие часто оставляют неотложные дела без внимания неделями и даже месяцами, отчего создается впечатление, будто королю ни до кого нет дела. Она настаивала, чтобы Карл лично был доступен для каждого, кто придет с жалобами: «Позаботьтесь о том, чтобы говорить с ними, когда бы они ни появились в ваших покоях. Я видела, как это происходило в дни вашего деда и вашего отца, и, когда просители заканчивали говорить о делах, их поощряли перейти к разговору о семьях и личных заботах».

Екатерина советовала сыну быть в курсе всех вопросов, связанных с протекцией тем или иным дворянам. Если он будет пристально следить за всем, что касается освобождающихся должностей, вакансий и всего, что можно даровать, то сможет контролировать не только двор, но и провинции, искореняя лихоимство, вредящее монархии, и одновременно завоевывая преданность подданных. Здесь она рассказывает, что Людовик XII повсюду возил с собой список вакантных должностей, а Франциск I платил ключевым деятелям провинций за то, что те снабжали его сведениями об исполнении должностных обязанностей. Провинциальные гарнизоны, важность которых Франциск постоянно подчеркивал, служили не только для защиты территории, но также для того, чтобы «местные магнаты могли развеяться в этих рыцарских заведениях, избавляясь от излишков «боевого духа» без вредных последствий для государства. Мать также указывает Карлу на важность «заботы о купцах и городской буржуазии». Это политическое завещание не касается многих существенных сторон, на которые необходимо обратить внимание мудрому правителю, таких, например, как финансовые советы или военные дела, но считается, что оригинал документа состоял из двух частей, из которых сохранилась лишь одна.

Екатерина разумно связывала ратификацию Амбуазского мирного договора с объявлением совершеннолетия короля. Это весьма расстроило ультракатолическую партию, которая никак не могла унять свой пыл. Почти сразу же после совершеннолетия Карл столкнулся с требованиями клана Гизов о суде над убийцей герцога. Пытаясь добиться своего, они устроили драматический выход при дворе, одетые в глубокий траур. В январе 1564 года король, с необычной для подростка прозорливостью, сделал официальное заявление о том, что дело будет отложено на три года в интересах мира. В настоящее же время ни одна из партий не должна заниматься личной местью. По всей вероятности, автор этого мудрого решения — Екатерина, однако она выказывала благоговение перед зрелостью сына, называя его «новым Соломоном» и говоря: «…король, мой сын, по своей воле и без чьего-либо давления издал декрет, столь благотворный, что весь совет заявил: сам Господь глаголет его устами». Хотя, конечно же, ничего не изменилось, и нападения сторон друг на друга продолжались. Одни из самых храбрых и преданных офицеров Екатерины, капитан Шори, был убит толпой гугенотов в Париже, но королева-мать решила не преследовать убийц из страха расшевелить осиное гнездо. Есть сведения, что на саму Екатерину тоже делались покушения, и уж точно были две попытки убить д'Андело, брата Колиньи, причем следы вели к герцогу д'Омалю, брату покойного герцога де Гиза. Д'Андело удалось чудом ускользнуть от убийц.

Как ни надеялась Екатерина, что Карл с годами сумеет вызвать большее повиновение, но его анемичные черты лица, тщедушное тело и уродливое родимое пятно между носом и верхней губой не придавали королю и доли того величия, коим отличались его отец и дед. Позже юноша отрастит усы, которые скроют родимое пятно, но все равно останется известен под прозвищем «король-сопляк». Венецианский посол Джованни Мичель описывал мальчика более снисходительно: «восхитительный ребенок, с прекрасными глазами, грациозными движениями, хотя и некрепкого сложения. Он предпочитает физические упражнения, непосильные для его здоровья, и страдает от одышки». Екатерина предпринимала отчаянные попытки сделать из Карла настоящего короля, уж она-то отлично разбиралась, за счет чего достигается величие. Хотя исходный материал вряд ли обнадеживал, тем не менее Екатерина двигалась к цели весьма решительно. Карл «ел и пил весьма скупо». В мире позднего Ренессанса идеальным считался тип мужчины физически сильного, жадного до жизненных удовольствий, обладающего неистощимым аппетитом по части выпивки, еды и прекрасного пола. На этом фоне умеренность Карла могла рассматриваться как черта, недостойная настоящего мужчины. Он выказывал мало интереса к балам, придворным развлечениям и женщинам, хотя в боевых искусствах зарекомендовал себя с лучшей стороны. И, конечно же, как истинный Валуа, обожал любые виды охоты.

Подобно своему умершему брату, Франциску II, Карл мог до самозабвения отдаться безумной погоне за зверем. Несмотря на хрупкость и слабое здоровье, он не щадил себя. Очевидцы отмечали, что порой он начинал задыхаться, а с годами приступы проходили все тяжелее, отчего несчастный юноша приходил в бешенство, граничащее с безумием. Порой ярость Карла бывала столь сильной, что придворные боялись за свою жизнь. В дальнейшем хвори и недуги, постоянно преследующие короля, доведут его до настоящего умопомешательства, но и в тринадцатилетнем возрасте, еще оставаясь добрым и великодушным мальчиком, он страдал порой от неудержимых гневных вспышек. Карл обожал преследовать зверя, но также выказывал не совсем нормальный интерес к убийству дичи, которое возбуждало его и притягивало. Порой он своими руками свежевал окровавленную добычу. Эти жутковатые склонности сочетались в юном короле с поэтическим даром — под настроение он писал действительно прекрасные стихи. А еще Карл любил музыку и отлично играл на рожке.

Екатерина, желая привить детям любовь к искусству, присущую их деду Франциску I и предкам по линии Медичи, учила их живописи, рисунку, стихосложению и резьбе по дереву. Юный король выказывал недюжинный талант в этих областях. Два его произведения были адресованы Пьеру де Ронсару, великому французскому поэту, и были опубликованы в книге избранных произведений последнего. Екатерина озаботилась дать детям образование, достойное королей, под наблюдением самых ученых людей своего времени. Жак Амио, известный переводчик Плутарха, следил за интеллектуальным развитием детей. Среди прочих предметов, они изучали латынь, греческий, историю и бегло говорили по-итальянски. Карл выказывал глубокое сыновнее почтение и привязанность к матери, несмотря на то что она явно предпочитала младшего сына, Эдуарда-Александра, и между братьями возникло соперничество и ревность.

Тринадцатилетний Эдуард-Александр носил титул герцога Орлеанского как старший из братьев короля, но в истории он больше известен под именем герцога Анжуйского до того, как унаследовал трон. Так как впоследствии (во время конфирмации) он сменил свое имя и стал зваться Генрихом, то и я буду называть его «Генрихом, герцогом Анжуйским». Он был бледным, хрупким, но весьма живым ребенком и, как многие из рода Валуа, большим любителем шуток-розыгрышей. Нельзя сказать, что ему не хватало храбрости; хотя традиционную семейную страсть к охоте он не унаследовал, зато любил фехтование и достиг в нем значительных успехов. Однако повышенный интерес мальчика к нарядам, богатым тканям и украшениям, к комнатным собачкам и игрушкам вызывал у старших некоторое беспокойство. Элегантный и обладающий не по годам развитым вкусом, он был помешан на красоте, и это его качество лишь усиливалось с возрастом. Сын Екатерины унаследовал его от Медичи так же, как и изящные руки с тонкими пальцами, безукоризненные манеры и способность покорить своим обаянием любого, кого только пожелает. Генрих был красив, хорошо сложен, но гнойник между правым глазом и носом портил его миловидное лицо. Вероятно, этот гнойник был ранним проявлением туберкулеза, одного из смертельных недугов, которыми Екатерина наградила сыновей.

Марго, темноволосая, хорошенькая, высокая для своих лет, была прилежным и милым ребенком. Она радовала всех цветущим здоровьем и недюжинным, пытливым умом. Любила учиться и получила прекрасное образование, включая знание латыни. Марго обожала верховую езду и еще в детстве поражала всех мастерским исполнением танцев на балах, которые были непременным, почти ритуальным компонентом придворной жизни. Танцы в то время служили не просто забавой или поводом для флирта: некоторые энергичные па и прыжки являлись своеобразным способом проверить запас жизненных сил партнерши, ее физический потенциал в качестве будущей супруги и матери. Однако Екатерина любила свою дочь меньше других детей; казалось, ее раздражало, что Марго обладает завидным здоровьем, как будто в ущерб своим братьям. Младший, Эркюль, может смело называться поскребышем рода Валуа. Он родился красивым и славным ребенком, но в возрасте восьми лет жестокая оспа чудовищно изуродовала его. «Его лицо все изрыто оспинами, нос раздут и деформирован, глаза налиты кровью, — из приятного и красивого мальчика он превратился в жутчайшего из живущих людей». Как будто этого было недостаточно, его ноги и спина искривились, цвет лица стал землистым, и ростом бедняга Эркюль лишь немного превосходил придворных карликов. Частенько он, словно слабоумный, застывал с открытым ртом и отсутствующим выражением в глазах. После болезни веселый и жизнерадостный мальчик стал раздражительным, теперь его имя Эркюль, что означает Геркулес, звучало с особенно горькой иронией. К счастью, он тоже изменил свое имя, подобно брату, и теперь стал зваться Франсуа, в честь умершего брата и деда (поэтому я далее стану звать его Франсуа, герцог Алансонский). Этот сын Екатерины вырос коварным интриганом и постоянно вызывал тревогу у матери. Марго с раннего детства стала защитницей братца, что еще больше раздражало Екатерину.

Королевские дети были окружены роскошью — Екатерину преследовало ностальгическое желание вернуть дни блестящего двора Франциска I. Каково бы ни было состояние казны, антураж для королевы и ее детей должен был оставаться на высочайшем уровне. Кроме того, французские монархи издавна считали невозможным экономить, когда речь шла о церемониях, где члены королевского дома должны были являть себя подданным. Екатерина, расточительная по натуре, постоянно боролась за то, чтобы обеспечить должный уровень роскоши. Во время правления Франциска I численность придворного штата (всех уровней) составляла около 10 тысяч человек — лишь двадцать пять французских городов в то время могли похвастать таким населением; при Екатерине это число не уменьшилось. В штат входили служащие шестидесяти рангов — от разносчиков хлеба, бондарей, мойщиков плевательниц, до церемониймейстеров, граверов, капелланов и библиотекарей. Сохранились и многие средневековые должности, на практике уже ненужные, но существовавшие по традиции. Екатерина наслаждалась церемониями и сохраняла старинные придворные обычаи, сколь бы устаревшими или дорогостоящими они ни были. Королеве-матери и ее детям постоянно требовались легионы слуг.

В качестве короля Карл вел раздельное хозяйство с королевой-матерью, в ее же распоряжении были сотни людей — и дворян, и простых слуг, а если считать все королевские резиденции страны, это число дойдет до тысяч.

Носильщики, камердинеры, обычные и ливрейные лакеи, швейцарские гвардейцы считались служащими более высокого ранга. Королеве служила целая армия секретарей, раздавателей милостыни, лекарей, гувернанток и домашних учителей для детей. Одни только кухни, в тогдашних условиях, требовали огромного количества персонала, дабы накормить толпы живущих при дворе людей. Здесь, как и везде в королевской жизни, существовала система градаций: короля кормила особая кухня (cuisine de bouche), всех прочих — обычная (cuisine commun). Поставщики для королевской кухни были заняты день и ночь, добывая провизию для прокормления тысяч людей. Поставки делились на три разряда: paneterie, echansonnerie, fruit (хлебобулочные изделия, вино и фрукты). Одной из основных причин, отчего двор вынужден был переезжать с места на место, порой через один-два месяца, была нехватка продуктов в данной местности. Другой важнейшей причиной являлась санитария. После некоторого срока пребывания двора на одном месте, особенно в летнее время, нечистоты скапливались в ямах, вонь становилась ужасающей, соответственно риск заболеваний быстро возрастал. Двор переезжал еще и в поисках новых охотничьих угодий. Когда король оставлял одну резиденцию и отправлялся в другую, большинство мебели и драпировок перевозили за ним следом в обозе. Позади оставался полупустой замок.

Екатерина никогда не скупилась на своих любимых лошадей, а уж теперь, когда она сама контролировала казну, ей было не удержаться от постройки новых конюшен и закупки породистых скакунов. Утверждали, будто, растолстев, она стала причиной безвременной гибели нескольких лошадей, заставляя их бежать быстро с таким грузом. Дабы потрафить взыскательным вкусам королевы-матери, требовался огромный кортеж. Большое количество объездчиков, грумов и конюхов находились на жалованье лично у королевы. У нее был собственный конный завод, и она пристально наблюдала за разведением молодняка. Любой, кто дарил королеве-матери красивого жеребца или чистокровную кобылу, мог быть уверен в ее благосклонности. Она любила животных, особенно собак и птиц, хотя в ее зверинце было немало и экзотических зверей. Кроме львов, которых она держала в Амбуазе, были еще и медведи, которых королева весьма любила; их держали в намордниках и с кольцами в носу. В той стране чудес, которую создала для себя Екатерина, медведи составляли часть ее эскорта во время поездок. Вальяжные звери, под присмотром поводырей, послушно трусили рядом с носилками королевы-матери.

Екатерина обожала карликов. Их у нее имелась целая труппа, для которой было устроено отдельное хозяйство. Карликам прислуживали свои ливрейные лакеи, аптекари, прачки, экономки, гувернеры и так далее. Королева-мать отлично одевала своих карликов, они носили меха и парчу. Среди любимцев числились: Катерина Садовница, Мавр, Турок, Малыш Марвиль и Огюст-Римлянин, носивший шпагу и кинжал. Был даже карлик-монах. У Екатерины были два любимца-шута, оба поляки, прозванные Большой Полячище и Маленький Полячок. Все они получали от королевы-матери карманные деньги; она даже устроили двум своим любимцам свадьбы с соблюдением в миниатюре всех положенных пышных церемоний. Катерина Садовница была наилюбимейшей карлицей ее величества, она сопровождала королеву почти повсюду. Были у Екатерины и другие, особые спутники: длиннохвостая обезьянка, согласно поверью, приносившая удачу, и зеленый попугай, доживший до тридцатилетнего возраста.

После провозглашения короля совершеннолетним Екатерина задумала воплотить в жизнь потрясающий проект. В случае удачи его смело можно было бы назвать мастерским ходом королевы. Она объявила, что возьмет юного короля в длительное турне по стране, дабы представить его народу. Так Екатерина надеялась воскресить мистическую связь между королем и его подданными. Это турне должно было донести роскошь и величие монархии и в крупные города, и в самые глухие уголки королевства. Франциск I в свое время показал ей, что значит для простого обывателя Франции встретиться с королем. Когда он вез своих сыновей-заложников из Испании, то проделал с ними триумфальное турне, чтобы отблагодарить людей за помощь в сборе огромного выкупа. Невестой Екатерина наблюдала, как король и его двор путешествовали на север из Марселя в Париж, и понимала, сколь важен этот политический жест.

В путь по дорогам Франции должны были отправиться тысячи человек; тут требовалась подготовка не менее серьезная, чем, для крупной военной кампании. Королева собиралась взять с собой весь правительственный штат, ибо тогда считалось, что столица Франции там, где находится король. Приведя мир вокруг в движение, Екатерина надеялась не только улучшить отношение народа к Карлу, но и исцелить глубокие раны, оставленные гражданской войной. Это грандиозное турне, сроком в двадцать восемь месяцев, будет чередой странствий, церемоний, банкетов и представлений и наконец-то, как надеялась Екатерина, принесет во Францию мир, обеспеченный любовью и преданностью к королю. Он же сможет лучше узнать свою державу, нежели любой из французских монархов до него. Королева-мать имела и другой политический резон: она надеялась встретиться на франко-испанской границе с зятем, Филиппом II. Екатерина была уверена, что, свидевшись с ним лицом к лицу, она сможет пустить в ход свое обаяние, чтобы способствовать безопасности и процветанию Франции.

 

ГЛАВА 9.

ГРАНДИОЗНОЕ ТУРНЕ

«Вы сделались сущей испанкой, дочь моя!»

1564-1566

Екатерина передала коннетаблю все полномочия для подготовки королевского поезда, который должен был покинуть Париж и отправиться в Фонтенбло 24 января. Возвращение планировалось не ранее мая 1566 года, почти спустя два с половиной года. Несколько тысяч придворных и их слуг составляли гигантский королевский кортеж. Среди участников поездки были, разумеется, члены королевского совета, ибо в пути может понадобиться заниматься государственными делами, и послы иностранных держав. Екатерина надеялась, что последние сумеют отрапортовать своим хозяевам, какой пышностью отличается ее поезд, тем самым опровергнув подозрения, будто французская казна находится на грани банкротства. Королевская семья путешествовала вместе с обычной свитой, дамами и кавалерами, включая «летучий эскадрон» фрейлин Екатерины, а также с гувернерами, священниками, пятью докторами, пятью управляющими кухней, пятью виночерпиями, поварами, музыкантами, носильщиками, грумами, загонщиками дичи для охоты и девятью любимыми карликами, которые, разумеется, располагали собственными миниатюрными каретами.

Число лошадей и мулов, требуемое для перевозки людей и багажа — в особенности, обитых золочеными гвоздями сундуков королевской семьи, — было поистине феноменальным. На них везли все, начиная с мебели и кухонной утвари до праздничных нарядов, маскарадных костюмов и масок для задуманных празднеств. Переносные триумфальные арки, которые можно будет с легкостью возводить по мере надобности, тоже были уложены в багаж — как и королевские баржи, на случай, если потребуется путешествовать по воде. Это был целый город на колесах. Екатерина прихватила с собой такие разнообразные предметы, как шелковые простыни, серебряные лоханки для умывания, золотые блюда для банкетов, свой письменный стол, реестры, бумаги, деньги, шляпки, своих музыкантов, играющих лютнях и лирах. В плохую погоду или же при возникшей необходимости она предпочитала путешествовать в конном паланкине или в громадной карете, запряженной шестеркой лошадей, в которой можно было прямо на ходу решать государственные дела. Сиденья были обиты зеленым бархатом, на них лежали зеленые же подушки. Дети часто сидели в карете вместе с матерью, ибо размерами эта карета скорее напоминала небольшую комнату.

К несчастью, в этом транспортном средстве пассажиров часто весьма сильно укачивало, что никому не придавало величия, поэтому, когда погода и дела позволяли, королева-мать, при которой находилось шесть ее лучших лошадей, охотно ехала верхом, как и большинство дворян. При любой возможности королевская семья перебиралась на баржу и плыла по реке. Для защиты при них находилось четыре роты gens d'armes (полевой стражи), рота легкой кавалерии и отряд французских гвардейцев под командованием Филиппо Строцци, троюродного брата королевы-матери.

Двор сделал короткую остановку близ Венсена — в Сен-Море, маленьком замке, который Екатерина планировала перестроить после возвращения. Затем двинулись в Фонтенбло, где было решено провести Великий пост. Когда двор еще находился в Сен-Море, с Тридентского Собора, который наконец-то завершился, вернулся кардинал Лотарингский. После восемнадцати лет судорожных раздумий о реформе католической церкви Собор все-таки отреагировал на движение Реформации, внеся в церковный уклад кардинальные изменения, ныне известные под названием Контрреформации. Кардинал привез с собой Тридентинские декреты — постановления Тридентского Собора, принятые по настоянию папы. Собор прояснил раз и навсегда невозможность сосуществования католицизма с протестантизмом, сделав раскол христианства окончательным. Как только Екатерина услышала это от кардинала Лотарингского, то сразу поняла — давление со стороны ревностных католиков будет расти. Возможно, поэтому кардиналу был оказан весьма прохладный прием.

31 января общество выехало в Фонтенбло, где Екатерина повелела каждому из наиболее влиятельных дворян устроить прием или бал. И коннетабль, и кардинал де Бурбон давали ужины в своих апартаментах, а сама Екатерина в честь Масленичного воскресенья устроила банкет на сыроварне Фонтенбло — на лугу, что находился в нескольких милях от дворца. Придворные по этому случаю оделись пастухами и пастушками. Это мероприятие стало прообразом вечеров, которые спустя два века будет устраивать Мария-Антуанетга в Малом Трианоне. Все единодушно признали затею королевы удачной — знатные господа испытали большое удовольствие, проведя день в пасторальной простоте, несмотря на февральский холод. Позже, вечером, гости смотрели в большом бальном зале комедию, затем был устроен бал, на котором триста красавиц, одетых в золото и серебро, показали специально подготовленное танцевальное действо. Генрих Анжуйский давал банкет на следующий день, после чего между двенадцатью юными рыцарями устроили шуточную баталию. Когда ступил черед так называемого «Mardi Gras», участники карнавала выстроили заколдованный замок, в котором черти держали в плену шестерых девушек, охраняемых карликом и великаном. Появились освободители под предводительством четверых маршалов Франции. Шесть отрядов кавалеров явились спасать дам-пленниц. При звуке колокола Конде вывел защитников на штурм замка, началась грандиозная баталия, и нимфы, едва прикрытые одеждой, были спасены галантными рыцарями. Королевские дети также приняли участие в празднестве, разыграв пасторальный спектакль по сценарию Ронсара.

Как только закончились праздничные дни, кардинал Лотарингский, решив захватить контроль над королевским советом, попытался добиться одобрения постановлений Тридентского Собора. По существу, Тридентинские декреты угрожали правам французской монархии, считавшейся выше церкви. При поддержке Екатерины канцлер Л'Опиталь решительно противостоял этим декретам, вызвав ярость кардинала, который обвинил его в тайном гугенотстве. Из дошедших до нас документов ясно, что рьяные усилия ввести в жизнь Амбуазский эдикт были инициированы королевой-матерью, тщательно преследовавшей каждый случай его нарушения. Без ее поддержки Л'Опиталь не смог бы ничего сделать, ибо представители обеих группировок попросту проигнорировали бы канцлера.

Екатерину глубоко огорчали попытки папства навязать собственные правила игры в делах, которые, по ее убеждению, были исключительно делами царствующих особ. Ее возмущение усилилось, когда Жанна д'Альбрэ, королева Наваррская, получила приказ явиться в Рим по обвинению в ереси. Придя в ярость из-за того, что Пий IV осмелился угрожать суверенной правительнице, земли которой находились к тому же на территории, прилегающей к Франции, Екатерина отвечала, что папа не вправе вмешиваться в жизнь иностранных государей или лишать их владений. Подобные идеи были ненавистны королеве-матери, для которой права монархии были, по сути, религией. Екатерина яростно защищала королеву Наваррскую, и Пий IV решил оставить все как есть. «Я целиком вверяю себя под крыло вашей могущественной протекции, — с благодарностью писала Жанна. — Я буду следовать за вами и стану целовать ваши ноги — охотнее, чем ноги Папы».

Королевский поезд двинулся в дальнейший путь 13 марта 1564 года. Прибыв вечером 14 марта в Сане, где два года назад развернулась ужасная резня протестантов, двор сделал первую остановку. Через два дня после прибытия Карл заметил свиноматку с выводком новорожденных поросят. Он взял одного погладить, свинья бросилась на него, и тогда разъяренный Карл жестоко убил ее. Этот малоприятный эпизод наблюдал Клод Атон, клирик-летописец французского двора, и отметил его как проявление маниакальных вспышек гнева, присущих королю.

Двор прибыл в Труа 23 марта, и горожане встретили их одетые дикарями и сатирами, верхом на козлах, ослах и «единорогах». Это был намек на французское освоение Америки, где незадолго до того были основаны колонии (во Флориде и Бразилии). Действительно, адмирал де Колиньи послал туда недавно три экспедиции. Во время пребывания в Труа Карл прикасался к ступням золотушных и омыл ноги тринадцати ребятишкам из бедняков. Потом прислуживал им за обедом — так поступал его отец в Фонтенбло, и он ребенком видел это. Екатерина тем временем сделала то же самое в отношении тринадцати женщин-нищенок.

Пасха отмечалась с обычным благочестием и набожностью, а протестанты справляли Пасху в четырех лигах от города. Гугеноты предприняли несколько демонстраций, но столкновений не произошло, и большую часть из двадцати дней, в течение которых двор находился в Труа, королева и придворные проводили в пирах, парадах и других развлечениях. Здесь был подписан мир с Елизаветой Английской относительно Кале и Гавра. В том, что королева-мать выбрала именно этот город для процедуры подписания, скрывался тонкий намек, ибо именно здесь сто сорок лет назад Франция заключила позорный договор, капитулировав перед Англией в Столетней войне. Сэр Николас Трокмотрон был специально освобожден для подписания договора от имени Елизаветы, Екатерина же в тот день была особенно обаятельна и милостива. Из Труа королева-мать отправила письмо Колиньи, подтверждающее внедрение Амбуазского эдикта. Она писала: «Одна из главных причин, почему король, мой господин и сын, предпринял свое турне — это стремление показать совершенно ясно его намерения относительно этого дела, дабы ни у кого не возникло желания нарушить его (эдикт)».

* * *

В начале мая в городе Бар-ле-Дюк состоялось семейное празднество, которого Екатерина давно с нетерпением ждала: крещение своего первого внука Генриха, отпрыска ее дочери Клод и зятя Карла, герцога и герцогини Лотарингских. Королева-мать, Карл и Филипп II стали крестными младенца. Екатерина была счастлива вновь увидеться с дочерью и, конечно же, рада тому, какое имя дали внуку. В каждом городе или городке, где останавливался королевский поезд, король и его мать принимали жалобы от местного люда, стараясь осуществить воплощение эдикта в жизнь. Король сурово разговаривал с теми, кто пытался нарушать установления, и угрожал суровыми мерами непокорным. Затем кортеж двинулся на югу, в Дижон, где губернатором служил преданный и благородный слуга Екатерины, Гаспар де Со, сеньор де Таванн. Для развлечения двора здесь было устроено представление, где в отличии от прочих не было ни нимф, ни фавнов, ни сладостных виршей, восхваляющих короля. Вместо привычных развлечений Таванн затеял потешную баталию со взятием крепости. Когда зрители примолкли в ожидании начала, внезапно, с оглушительным грохотом, выпалили четыре огромные пушки и в прямом смысле слова разнесли потешную крепость на куски, сотрясая вокруг землю. Екатерину, бесстрашно пережившую бомбардировку Руана, от этого артиллерийского привета излишне рьяного губернатора проняла дрожь. Но затем последовала более спокойная часть путешествия — неспешный речной путь на барже до Макона.

Перед торжественным въездом короля в Макон, который состоялся 3 июня, гугеноты, подданные королевы Наваррской, осыпали оскорблениями и насмешками процессию Тела Христова, проходившую по городу. Екатерина велела, чтобы процессию провели снова, что было сделано 8 июня. На сей раз гугеноты сняли шляпы и стояли, с уважением взирая на праздничные ряды католиков, высыпавших на улица. Испанский посол с удовлетворением наблюдал за тем, как осадили местных еретиков. Дабы впредь избежать подобного рода неприятностей, 24 июня в Лионе король издал декрет, который гласил, что на время путешествия его королевского величества протестантские службы в стране временно приостанавливаются, за исключением крестин и свадеб.

Лион был исключительно важным космополитическим городом, где проживало множество богатых коммерсантов и влиятельных иностранцев. Множество немцев и итальянцев нашли здесь свой дом. Находясь близко к Женеве, город попал под протестантское влияние еще со времен Первой религиозной войны, хотя изгнанные прежде католики возвратились в родные жилища. Монморанси принял меры предосторожности, введя в Лион солдат и расставив на ключевых постах, чтобы контролировать артиллерию и форты во время пребывания здесь королевской семьи.

Игнорируя слухи о том, что протестанты собираются восстать и убить короля, 13 июня Карл въехал в город. Екатерина плакала, не скрывая слез, встретив свою любимую невестку, Маргариту Савойскую, которая вместе с мужем, Эммануилом-Филибертом, присоединилась ко двору. Герцог оправдал свое прозвище Железная Башка, когда с назойливым и докучным упорством принялся требовать у королевы-матери возвращения двух цитаделей, Пинероло и Савильяно, отданных итальянцам много лет назад. Екатерина в ответ наградила родственника почетным званием капитана — командира французской роты, хотя он явно желал большего. Альфонсо д'Эсте, герцог Феррарский, наряду с другими, прибыл заплатить дань уважения юному королю и разведать, чем бы он мог поживиться при царственных особах. Просители всех сословий также не преминули хлынуть к подножию кочевого французского трона.

Местные власти решили продемонстрировать воцарение религиозной гармонии и подготовили символическую детскую процессию, обошедшую весь город. Дети шли попарно, протестант с католиком рука об руку. Иностранцы также постарались принять участие в праздновании в честь прибытия Карла. Они облачились в национальные костюмы традиционных цветов. Флорентийцы — в красном, женевцы — в черном бархате, германцы — в черном шелку. Когда они шли процессией, все обратили внимание, что король, одетый в зеленый наряд с белым плюмажем на шляпе, выглядит слишком печальным и серьезным для своего возраста. Рядом с ним сидел его брат, Генрих Анжуйский, как всегда, одетый с иголочки. Он производил сногсшибательное впечатление в своем в алом камзоле, расшитом серебром.

Лион украсили триумфальными арками и колоннами, имитирующими античные образцы, с хвалебными виршами в честь короля. Екатерина с удовлетворением заметила, что столь ненавистные ей монограммы «Г» и «Д» — в честь Генриха и Дианы — исчезли, сменившись гербами Медичи и Франции. Во время пребывания в городе королева-мать посетила лавки экзотических товаров, тканей и прочих соблазнительных вещей, но ее развлечения были прерваны внезапно разразившейся эпидемией чумы. Страх перед болезнью заставил двор стремительно сняться с места, и не напрасно. За несколько дней чума унесла двадцать тысяч лионцев.

Во время краткой остановки в местечке Кремье, к востоку от Лиона, по пути в Руссильон, где двор принимал у себя кардинал де Турнон, Екатерина послала озорную записку Монморанси, сообщив, что в расписании поездки произошли большие изменения и она, мол, отбывает в Барселону. Это вызвало у старика настоящую панику, пока он не обнаружил, что это всего лишь шутка. Екатерина писала своему послу в Испании, чтобы пересказал эту историю дочери, королеве, «дабы та могла посмеяться». Именно здесь Л'Опиталь издал эдикт, направленный на ограничение растущей независимости французских городов. На будущее предписывалось представлять два списка кандидатов на муниципальные посты. Эти списки должны доводиться до сведения короля, который станет выбирать из них кандидатов сам. Это был важный шаг, обеспечивающий королевский контроль над провинциальными городами, где власть монарха была почти утрачена и все союзы и партии формировались самостоятельно.

Кроме того, в Кремье Жанна д'Альбрэ попросила позволения вернуться в свои владения в Беарне, расположенные на испанской границе, и забрать с собой сына. Екатерина решительно отказала королеве Наваррской. Вместо этого она даровала ей 150 тысяч ливров и отослала ее в Вандом. Что же касается Анри, обожаемого сына Жанны, Екатерина заявила, что оставит его при себе. Она хотела держать мальчика в качестве заложника, дабы противостоять фанатичным планам гугенотки Жанны. Та успела стать столь ярой сторонницей новой веры, что сын, хотя и любил мать, но вздохнул с облегчением, когда его оставили при «бродячем» дворе, где было занятно, как в цирке. Он был не прочь оказаться подальше от нудных проповедей, среди товарищей по играм. В последние недели лета караван побывал в Романе, Балансе, Монтелимаре, Оранже и Авиньоне. Поезд был столь длинным, что зачастую, когда авангард прибывал к следующему месту расположения, арьергард еще только выезжал из прежнего. К вящей тревоге Екатерины, король подхватил простуду, которая перешла в бронхит. Его слабые легкие были постоянным предметом переживаний, но теплые южные ветра и сухой климат ускорили выздоровление.

Вскоре после этого королева-мать нанесла визит Нострадамусу в местечке Салон в Провансе. Этой встречи она, вероятно, и желала, и боялась. Королева-мать всегда питала бесконечное уважение к предсказаниям астрологов и мистиков. Однако перед тем, как королевская процессия прибыла в Салон-де-Кро, там случилась вспышка чумы, и большинство жителей бежало. Екатерина тем не менее не привыкла менять свои планы — она и не подумала обойти город стороной или отменить визит к предсказателю. Поэтому Карл повелел населению Салон-де-Кро вернуться и устроить своему королю достойную встречу, а иначе их ждет наказание. Местные жители, видимо, боялись королевского гнева больше, чем чумы, потому что они исполнили приказание. Их ожидало незабываемое зрелище. Королевская семья прибыла в середине дня 17 октября. Карл «восседал на африканском скакуне с упряжью из черного бархата, богато украшенной золотом. Сам он был в плаще из тирийского пурпура, расшитом серебряными лентами. В одном ухе у него был аметист, в другом — сапфир».

Решено было, что королева-мать встретится с Нострадамусом без помпы и фанфар, и он сам согласился «покинуть свое жилище и встретить ее величество вдали от низменной толпы». Страдавший подагрой, старик все-таки дошел пешком до замка, чтобы встретиться с королем и королевой-матерью. Опираясь на трость, с бархатной шляпой в руке, он предстал перед королевской компанией. Поприветствовав короля должным образом на латыни, пророк приступил к долгому разговору, во время которого возвестил, что Карл не умрет раньше коннетабля. Это вряд ли сильно обнадеживало, ибо Монморанси было уже за семьдесят. Екатерина дала Нострадамусу 200 экю и сделала его королевским советником и королевским лекарем.

Это была вторая их встреча; первая имела место в Блуа в 1560 году, где Екатерина попросила Нострадамуса начертить гороскоп Генриха Анжуйского, из коего явствовало, что тот когда-нибудь станет королем Франции. Это пророчество весьма порадовало королеву-мать. Менее радостным событием стал интерес Нострадамуса к юному пажу из свиты французского короля. Мальчика окликнули, но он, испуганный, умчался прочь. Этим пажом был Анри — он же Генрих Наваррский. Нострадамус настаивал на необходимости увидеться с ним. На следующее утро мальчик заметил, что слуги медлят подать ему рубашку. Впоследствии он рассказывал, что его пробрала дрожь — не от холода, а от ожидания: он решил, что его хотят высечь за некий проступок. В действительности же слуги тянули время, чтобы Нострадамус, вошедший в спальню, мог осмотреть тело ребенка, особенно его родимые пятна. В те времена такой способ предсказания судьбы был распространен наряду с хиромантией. Старик, уверенный, что Генрих (бывший в тот момент лишь шестым в очереди на трон) однажды станет королем Франции, прямо заявил окружившим Наваррского слугам: «Вы будете служить — королю Франции и Наварры!».

В Экс-ан-Провансе король объявил выговор парламенту за отказ ратифицировать Амбуазский эдикт. Он заменил провинившихся чиновников парижскими парламентариями и сместил членов местного магистрата.

А потом путешественники прибыли в южные земли своего королевства, которые показались детям Екатерины настоящим раем. Впервые за всю свою жизнь они наслаждались солнечным сиянием и красотами Средиземного моря. Экзотические плоды, ароматы лаванды, тимьяна и моря завораживали их. В этой удивительной, чарующей стране росли апельсиновые деревья, привезенные из Китая через Португалию совсем недавно, в 1548 году, и совсем уж невиданные пальмы, также родом из-за моря. Екатерине же здешний ландшафт и климат напомнили родину, королева была счастлива, наблюдая, как ее отпрыски радуются всему вокруг. В Бриньоле местные девушки в традиционных провансальских костюмах приветствовали короля, исполнив местные танцы вольта и мартингал. Их простодушный восторг и ликование порадовали королеву-мать и ее детей более, нежели все триумфальные арки и латинские декламации, которыми их потчевали до сих пор. Екатерина сочла визит сюда настолько успешным, что решила приобрести большой участок земли близ Йера и засадить парк апельсиновыми деревьями. В День Всех Святых королевская партия разбила лагерь у моря. Какие воспоминания мог пробудить морской берег в королеве-матери, впервые за тридцать лет увидевшей те места, где она прогуливалась, будучи четырнадцатилетней невестой? В Тулоне Карл и его брат вышли в море на галерах, предоставленных Рене Лотарингским, маркизом д'Эльбеф.

6 ноября народ Марселя оказал королевской семье самый теплый прием из всех, которые ей оказывали ранее. Даже испанский посол, убежденный роялист и католик, был поражен вассальной преданностью горожан. Король со своими близкими посетил праздничную благодарственную службу. Его товарищ по играм, Генрих Наваррский, принадлежа к другой конфессии, не мог войти в церковь и терпеливо ждал окончания службы у дверей. Карл дразнил Генриха: отчего, мол, он боится войти, но, не сумев заставить друга переступить через порог, схватил его шляпу и забросил внутрь. Его выходка произвела желаемый эффект, и Наваррский заскочил внутрь, пытаясь подобрать шляпу.

Предполагалось также устроить морскую вылазку с пикником в замке Иф. Но, взглянув на неспокойное море, Екатерина переменила план, и развлечения устроили в уединенной бухте. Здесь Карлу вздумалось провести импровизированное морское сражение. Большое количество придворных, включая его самого, изображали турок, прочие же — христиан. Это заставило испанского посла написать пылкий донос своему властелину. «Как мог король Франции играть роль неверного?» — возмущался благородный идальго и немедленно отправил письмо королю Филиппу в Мадрид.

Следующая остановка была сделана в Арле; здесь задержались почти на месяц — река Рона разлилась, и переправиться было невозможно. Наконец 7 декабря кортеж отправился в Монпелье, где провели Рождество. Теперь они находились в самом сердце владений Монморанси, где губернатором был второй (и самый способный) сын коннетабля, Монморанси-Дамвиль, который безжалостно отбирал у протестантов захваченные ими церкви и возрождал на своих землях католичество. Насколько Прованс был теплым и радушным, настолько Лангедок, с его значительным числом протестантов, оказал королевской семье прохладный и временами, даже оскорбительный прием. Екатерина обнаружила, что здесь быстро разрастались католические лиги, создавая множество серьезных проблем. Лиги образовывались незаконно, маскировались под видом купеческих союзов и тому подобных организаций. Эти сообщества объединяли людей разных сословий, включая знать, и местные власти даже и не пытались бороться с ними, опасаясь спровоцировать беспорядки. Королева-мать знала, что так называемые «лиги» представляют собой противозаконные братства, не желающие поддерживать королевскую власть и неустанно стремящиеся к собственным целям.

Вдобавок ко всему вскоре после Рождества Екатерина получила известия о событиях в Париже, заставивших ее встревожиться. Маршал Франсуа де Монморанси, старший сын коннетабля, поссорился с кардиналом Лотарингским из-за того, что тот вошел в город с большим военным эскортом. Это запрещалось законом, и маршалу Монморанси, как губернатору Парижа, пришлось использовать собственных людей для изоляции солдат кардинала. Услышав об этом, семья Гизов послала брату подкрепление, а Колиньи, в свою очередь, поставил под ружье 500 солдат, готовясь встретить гизовцев. В конце концов, люди Колиньи мирно покинули Париж, но было ясно: новую вспышку гражданской войны удалось предотвратить с трудом. Чванливое и самодовольное поведение маршала Монморанси раздражало всех, кого это происшествие коснулось, а его бравада и злоупотребление властью во время отсутствия короля могли вообще довести до беды. Тревожные вести о том, что Конде укрепляет гарнизоны в Пикардии, также доставили королеве-матери немало беспокойства, но, к удивлению испанского посла, она отказалась предпринять какие-либо меры, кроме письменных выговоров провинившимся и требования держать ее в курсе дальнейшего развития дел.

Поскольку двор находился в постоянном движении, менялся и состав придворных: некоторые из наиболее влиятельных вельмож временно уезжали, чтобы навестить свои поместья и присмотреть за собственными делами, а затем, по мере возможности, вновь присоединялись к королевскому каравану. Поэтому вычислить среди них предполагаемых смутьянов было затруднительно.

С этими тревожными событиями резко контрастировали трогательные проявления любви и преданности королю, которые в изобилии встречались во всех уголках и землях. Однажды, вскоре после Рождества, при проезде через деревушку под названием Люкат, какая-то старушка, «лет восьмидесяти или больше», узнала, в полном изумлении, что великолепный кортеж, проезжающий мимо нее, сопровождает короля. Она испросила позволения приблизиться, Карл разрешил, и она, упав на колени и воздев руки, произнесла на местном диалекте слова, которые были переведены на французский: «О тот, кого я так счастлива видеть сегодня, кого никогда не чаяла увидеть, мой король, мой сын; молю, поцелуй меня, ибо невозможно представить, что я когда-либо увижу тебя снова». Получив поцелуй короля, старушка-крестьянка, позабыв недавний испуг, наблюдала, как отбывает поезд, с искренней преданностью и непоколебимой любовью к монарху. Именно такие встречи Екатерина особенно ценила, потому что, в отличие от дворян и горожан, для простых сельских тружеников встреча с монархом представлялась таким же чудом, как второе пришествие Христа.

В Каркассоне, где во время недавних религиозных столкновений, разыгрывались самые жуткие сцены жестокости, двор задержали сильные снегопады. Дети играли в снежки, а королева изучала информацию о местном палаче, наводившем страх на всю округу. Сжигая заживо пятерых людей, он вырезал у одного печень и съел на глазах у умирающих жертв, после чего отпилил конечности у другого, еще живого осужденного.

Во время семинедельного пребывания двора в Тулузе с 1 февраля по 18 марта два принца, Генрих Анжуйский и его младший брат Алансон, прошли конфирмацию. Так как во время долгого турне их образование продолжалось, а в Тулузе они задержались надолго, принцу и его приятелю, Анри де Клермону, отвели отдельную комнату для занятий в том доме, где они квартировали. Однажды им довелось насладиться уроком, который явно не входил в учебный план Екатерины. Просторные старинные покои в том доме были разделены временными перегородками на меньшие комнаты, так что у каждого члена семьи была возможность уединиться. Однако звуков эти перегородки не удерживали. И вот, заслышав шум в соседней комнате, двое учеников вскочили на ноги и прильнули к отверстию в стене. Клермон рассказывал об увиденном Брантому: «…[там были] две здоровенные женщины с задранными юбками и спущенными панталонами, одна лежала на другой… они терлись друг о друга, тесно прижимаясь, их движения и позы были по-мужски сильными и очень непристойными. Длилось это времяпрепровождение около часа, после чего они так разгорячились и устали, что лежали с красными лицами, покрытые потом, хотя было очень холодно, и не могли более продолжать, прежде чем не отдохнут».

Клермон добавил, что этот гротескный эротический спектакль регулярно повторялся на протяжении всего пребывания двора в Каркассоне, и они с принцем Анжуйским вволю позабавились, наблюдая за ними.

Пока юнцы предавались этой примитивной инициации, Екатерина начала приготовления к более чем экстравагантной (даже по ее меркам) встрече с дочерью Елизаветой Испанской, назначенной на июнь 1565 года. Екатерина заняла более 700 тысяч экю, в основном из банка Гонди, желая произвести незабываемое впечатление на испанцев. В качестве компенсации она решила сэкономить, сократив пенсионы невезучего герцога Феррарского и графа Палатинского на Рейне. Покупая драгоценности, шелка и другие подарки дочери и ее свите, Екатерина выбрала испанское платье и для себя самой. Почти шесть лет королева-мать просила о встрече с Филиппом, и шесть лет он избегал ее. Он полагал, что Екатерина, которую величал Мадам Гадюкой, действует лишь из соображений политической выгоды. Стремясь как-то защититься от настойчивости тещи, Филипп предпочитал прятаться. Ее полумеры и неспособность жить в соответствии с жесткими религиозными принципами крайне возмущали его. Подобную репутацию Екатерина вполне заслужила за свои уклончивые речи и неопределенные декларации. Филипп решил, таким образом, оставаться в тени, дабы не быть обманутым ее обещаниями, писаными на воде, и расчетливым шармом. Он мог бы согласиться с высказыванием одного англичанина о Екатерине: «У нее слишком много ума для женщины и слишком мало честности — для королевы». Другой современник говорил о ней: «Она лжет, даже говоря правду».

Амбуазский эдикт внушил отвращение Филиппу, и через некоторое время после начала турне он сообщил Екатерине: поскольку обычай не велит сюзерену покидать границы своего государства даже для встречи с другими монархами, то и с ней встречаться он не будет. Однако Филипп позволил своей жене съездить в Байонн, которая представлялась удобным местом для встречи на границе. Соответственно этому событию придавался статус простой семейной встречи. Прослышав, что Филипп отказался видеть ее, Екатерина была весьма расстроена, но, когда выяснилось, что с дочерью она все-таки увидится, так разволновалась, что сперва рассмеялась, а потом, забыв о всякой сдержанности, расплакалась.

К 1 апреля двор добрался до Бордо, столицы Гиени. 12 апреля Карл устроил заседание суда, на котором канцлер Л'Опиталь сурово обратился к местным магистратам, порицая невыполнение Амбуазского указа. «Все эти возмутительные выходки проистекают из неуважения к королю и его указам, — заявил он, — которых вы никогда не боитесь и не повинуетесь ничему, кроме как вашему собственному удовольствию». Какое бы нарушение эдикта ни обнаруживал Карл, он тут же приказывал, чтобы закон незамедлительно приводили в исполнение.

3 мая двор покинул Бордо. Караван устремился в Байонн навстречу Елизавете, и для Екатерины это событие должно было стать кульминацией всего путешествия. Королева неутомимо хлопотала, готовясь к приему испанцев, как вдруг, 8 мая, будучи в Мон-Марсане, она услышала, будто Филипп решил вообще не пускать Елизавету на свидание с матерью. Он был крайне раздосадован тем, что Екатерина приняла эмиссаров турецкого султана, а также узнал от своих шпионов, что французы посылают экспедицию во Флориду, которая уже готовится в Дьеппе. Испанцы ревностно оберегали свои завоевания в Новом Свете и негодовали, когда другие нации пытались закрепиться на тех землях, которые они усердно грабили сами. Если у Екатерины еще оставались надежды на то, что Филипп захочет явится сам, теперь они развеялись, хотя дочь все-таки получила разрешение увидеться с матерью. К несчастью для Екатерины, Филипп решил послать в качестве своего личного представителя сурового и надменного герцога Альбу, который, как он надеялся, сумеет поставить Екатерину на место. Три недели спустя, 30 мая, пока двор оставался в Даксе, Екатерина инкогнито отправилась в Байонн. Ей требовалось подготовиться к приезду дочери, назначенному на 14 июня. Тем временем Генрих Анжуйский отправился в Испанию: там, в Витории, он должен был встретиться с сестрой и сопроводить ее далее.

Под палящим солнцем, на плавучем понтоне посередине реки Бидассоа двадцатилетняя Елизавета Испанская радостно обняла своего брата короля, который был пятью годами младше ее. Жара стояла настолько невыносимая, что шестеро солдат упали замертво, неся на солнцепеке караул в полном обмундировании. Прибыв на французскую сторону реки, видевшую столько волнующих встреч за последние пятьдесят лет, Елизавета отправилась дальше верхом, с многочисленным эскортом, состоявшим из знатнейших вельмож Франции, всех без исключения — католиков. Филипп настрого предупредил жену, чтобы не вступала ни в какие контакты с еретиками, и доводы Екатерины, говорившей, что, мол, это обидит Конде с его сторонниками и вызовет ненужные подозрения, — не тронули испанского короля. Таким образом, в отсутствие Конде и иных гугенотов, способных оказать дурное влияние на молодую женщину, которого так боялся ее фанатичный супруг, королева Испании, урожденная француженка, въехала в Сен-Жан-де-Люз. Екатерина находилась здесь уже в течение двух часов, сгорая от нетерпения. Мать с дочерью расцеловались и заплакали, встретившись после долгой разлуки, потом Елизавета быстро обернулась к Марго и Франсуа, младшим сестре и брату. Они не виделись шесть лет — Марго уже исполнилось двенадцать, а Франсуа десять. В тот вечер, во время семейного ужина, две королевы заспорили, кому занимать почетное место, каждая желая уступить его другой. Выиграла Екатерина, настояв, чтобы зардевшаяся Елизавета не забывала своего более высокого положения королевы Испанской. Королева-мать выглядела ужасно растроганной, ибо снова видела дочь рядом с собой. 15 июня Елизавета совершила торжественный въезд в Байонн. Город был украшен горящими факелами, и Елизавета ехала на сером коне, подаренном ей Карлом. Украшенная драгоценностями сбруя стоила 400 тысяч дукатов и была подарком от Филиппа.

Вскоре Екатерина нашла, что Елизавета сильно изменилась с того момента, когда она еще девочкой покинула страну в 1559 году. Ее дочь теперь более походила на испанку, чем на француженку, переняв манеры и обычаи, принятые на ее новой родине. В разговорах она вторила словам любимого мужа, а годы общения с человеком, значительно старше ее по возрасту, который наконец-то обрел в браке истинное счастье, привели ее неоформившийся еще ум в полное соответствие со взглядами супруга. Поэтому после первых радостных объятий и проявлений нежности Елизавета стала сдержанной и отстраненной. Хотя мать и дочь пытались вернуть простое, искреннее общение былых дней, получалось это плохо. Елизавета буквально превратилась в глас Филиппа. После долгих и безуспешных попыток объяснить, что в ее идеях есть здравый смысл, мать воскликнула: «Так, значит, твой муж подозревает меня? Знаешь ли ты, что его подозрения ведут прямиком к войне?» Елизавета же отвечала: «Что заставляет вас предполагать, мадам, что король подозревает Ваше величество?» Королева-мать холодно произнесла: «Какой же испанкой ты стала, дочь моя». В добавление к тому, что передали Елизавета и Альба, Филипп позаботился сменить посла во Франции, Шантоннэ, на герцога Франсиско де Алава. Король надеялся, что, убрав Шантоннэ, общение которого с королевой-матерью нельзя было назвать сердечным — со всеми его попреками, завуалированными угрозами и поддержкой Триумвирата, — он сможет при помощи нового человека привести Екатерину прямиком в католический лагерь.

Одной из причин, по которым королева-мать желала встретиться с дочерью и зятем, было устройство брачных союзов между линиями Валуа и Габсбургов. Альба, не привыкший вести дела с женщинами, особенно с теми, которые пускают в ход всевозможные уловки, лишь бы обвести собеседника вокруг пальца, чувствовал себя весьма неуютно. Екатерина не жалела лести и щедрых посулов, обрабатывая герцога. Но ее наивная вера в силу династических союзов и какое-то буржуазное стремление удачно пристроить младших детей были совершенно чужды суровому испанцу. Слава богу, почти с первых же минут беседы Екатерина оставила в покое старую идею союза между Марго и доном Карлосом. Зато последовало новое предложение — женить Генриха Анжуйского на Хуане, вдовствующей королеве Португалии и сестре Филиппа. Тот факт, что Хуана вдвое старше Генриха, а дон Карлос — садист-убийца (которого вскоре заточат в келье — и его отец собственноручно стоически заколотит двери), нисколько не волновал Екатерину.

Находясь в непривычной роли и будучи вынужден погружаться в хитросплетения матримониальной политикой, Альба вел себя как неотесанный солдафон.

В ходе дискуссии герцог пытался вернуться к делам, которые беспокоили его господина в Мадриде. Он заявил, что политика терпимости, проводимая Екатериной, должна смениться более решительными и суровыми мерами, и это, без сомнения, разрубит узел религиозных проблем раз и навсегда. Казни, изгнания, пытки, отмена Амбуазского эдикта — все это приветствовалось королем-фанатиком. Его миссия была направлена на пресечение всякого инакомыслия, а не на мирное урегулирование.

Вскоре именно герцогу Альбе предстояло попытаться провести эти меры в жизнь в качестве наместника Филиппа в Нидерландах, но, несмотря на свою последовательную жестокость, он достиг ничуть не больших результатов, чем сама Екатерина у себя в стране. В своих речах Альба также прозрачно намекнул — если королева-мать не может остановить распространение протестантизма в королевстве своего сына, Филипп в состоянии сам разделаться с еретиками, процветающими столь близко от его границ. Екатерина, не терпевшая ультиматумов и угроз, оставалась царственно невозмутимой. Она весьма искусно разъясняла ему причины и преимущества своей политики мирных инициатив, но эти аргументы не достигали сознания твердолобого герцога. Выведенный из себя быстрым умом Екатерины и бурным потоком ее вкрадчивых речей, герцог ретировался, совершенно вымотанный. Королева-мать с необоснованным оптимизмом надеялась, что феерические развлечения, подготовленные ею, смогут смягчить гостей, и тогда беседа будет продолжена.

Среди обменов дарами, балов, турниров и потешных баталий зрелище («spectacle»), устроенное Екатериной на реке Бидассоа, считается знаменитейшим из всех ее эфемерных творений искусства. После пикника на берегу, участники которого были наряжены пастухами и пастушками, Карл взошел на борт баржи, замаскированной под плавучую крепость. Когда остальные гости заняли места на своих богато разукрашенных баржах, откуда ни возьмись, выплыл гигантский искусно изготовленный «кит», который был атакован «рыбаками». Тут же к ним устремилась громадная рукотворная черепаха, на которой стояли, трубя, шесть тритонов. Два морских бога, Нептун и Арион, всплыли на поверхность: их везли колесницы, запряженные морскими коньками и дельфинами. В заключение этого экстравагантного представления три русалки запели обворожительными голосами, прославляя Францию и Испанию. Так Екатерина положила начало эпохе фантастических спектаклей, которыми прославились царившие после нее французские монархи. Один из зрителей писал: «Иностранцам всех наций пришлось тогда признать, что в этих вещах — парадах, бравадах, прославлениях и комплиментах — Франция превзошла всех, и даже самое себя». Екатерина верила, что этими сказочными проявлениями роскоши, мощи и единства ее двора она наконец сможет убедить испанцев, что Франция далека от разрухи и бедствий. Более того, она надеялась, что поездка принесет мир и стабильность стране, которая стала родной для нее.

Истинный исход оказался совершенно иным: испанцев не впечатлила демонстрация французской роскоши, наоборот, они стали еще более недоверчивыми в отношении Мадам Гадюки, чем в начале встречи. Их простая и даже поношенная одежда вызывала насмешки французских придворных, хотя это свидетельствовало не столько об отчаянном положении испанской казны, сколько о своеобразном благородном аскетизме испанских сеньоров. Несмотря на обилие разговоров, королева-мать ничего не пообещала насчет борьбы с еретиками и не приняла Тридентинских декретов. Она по-прежнему намеревалась придерживаться Амбуазского эдикта (известного как «эдикт умиротворения»). Для испанцев встреча с королевой Франции оказалась абсолютно бессмысленной. 2 июля 1565 года Екатерина и ее дети в слезах прощались с Елизаветой. Больше они с ней никогда не виделись.

Для королевы-матери и ее семьи встреча означала, по меньшей мере, радость свидания с Елизаветой. Кроме того, хотя договоренности между двумя державами не последовало, но обе они были не в состоянии начать войну, а потому добрососедские отношения сохранялись и открытого столкновения удалось избежать. Однако кое-что королева-мать упустила из виду: не допустив гугенотов на встречу с испанцами и проводя долгие часы в доверительных беседах с Альбой, которого боялись и ненавидели все протестанты Европы, она дала гугенотам основание считать, что между ней и Альбой был заключен пакт об их ликвидации. Многие годы эти слухи очерняли королеву-мать, особенно после Варфоломеевской ночи, когда гугеноты указывали на встречу в Байонн как на дату и место соглашения, хладнокровно предписывающего их истребление. Политика терпимости и умиротворения, проводимая Екатериной, таким образом, ни к чему не приводила, ибо ни католики, ни протестанты ей более не доверяли.

Что же до предложенных браков между Габсбургами и Валуа, эти идеи не получили со стороны испанцев ни малейшей поддержки. Марго, в любом случае, быстро бы овдовела, выйди она замуж за безумного дона Карлоса, ибо он умер спустя три года, уже совершенно помешанный. У него развилась болезненная любовь к своей доброй мачехе Елизавете, сестре Маргариты, потом он начал выбалтывать государственные тайны направо и налево, потом попытался улизнуть в Германию. Филипп перехватил его, снова заточил, а спустя полгода, в июле 1568 года, наследник умер. Ходили слухи, будто Филипп сам убил его, но это не более чем романтический вымысел. Самое реальное объяснение состоит в том, что инфант умер от пневмонии в результате своей эксцентричной привычки спать голым на огромной глыбе льда, чтобы уберечься от летней жары.

Теперь, когда главная цель путешествия была достигнута, поезд устремился к дому, хотя путь туда был и не близок. Екатерина встретилась с Жанной д'Альбрэ, которой разрешили выехать из Вандома, чтобы приветствовать партию в Нераке (столице герцогства Альбрэ). Здесь Екатерина показала, как плохо она понимает приверженность людей к вере, потребовав, чтобы Жанна оставила протестантизм и приняла католичество. Жанна воспользовалась этой возможностью, чтобы представить своего сына Генриха вождям гугенотов, и он провел много времени с дядюшкой Конде. Оставив сына королевы Наваррской с матерью с условием, что вскоре они обязуются присоединиться ко двору в Блуа, процессия отправилась дальше. Проезд через западную Францию оказался нелегким, ибо король и его семья нередко подвергались насмешкам и даже преследованиям со стороны рассерженных гугенотов. Блез де Монлюк вызвал дополнительно большой отряд солдат для сопровождения королевской семьи через враждебную территорию.

В Жарнаке, неподалеку от города Коньяк, 21 августа Екатерина получила огромное удовольствие, встретившись с Ги Шабо де Жарнаком, человеком, когда-то выигравшим дуэль против Ла Шатеньерэ, протеже Дианы де Пуатье и Генриха III. К ноябрю двор уже был в Анжере, откуда королевская семья поплыла по Луаре, останавливаясь в Туре, Шенонсо и Блуа. 21 декабря 1565 года они достигли Мулена, сердца владений Бурбонов, и остановились в замке, прежде принадлежавшем изменнику-коннетаблю де Бурбону. В завершение грандиозной программы судебных и административных реформ была собрана ассамблея государственных деятелей. Среди собравшихся были племянники Монморанси и большинство членов семейства Гизов. Оба клана не встречались больше года. После того, как Карл официально признал Колиньи не виновным в убийстве герцога, Екатерина, по своему обыкновению, предписала двум вождям, кардиналу Лотарингскому и адмиралу Колиньи, примириться и даже приказала поцеловать друг друга. Что они оба и сделали, правда, никто не может утверждать, насколько искренним был этот поцелуй.

Незадолго до официального открытия ассамблеи, 6 января 1566 года, из Флориды пришли вести об изуверском насилии, чинимом испанскими войсками в Новом Свете. Испанцы вырезали большую часть французских колонистов, которые были в основном протестантами. Французы достигли этой территории первыми и объявили ее своей именем короля, но не учли, что взбешенный Филипп заявил: близ испанских территорий не бывать колониям еретиков! Он выслал 26 тысяч солдат, напавших на шесть сотен мирных поселенцев и четыре роты французских солдат. Большинству поселенцев, мужчинам, женщинам и детям перерезали горло. Лишь горстке удалось спастись. Услышав страшные новости, «ее величество рычала от ярости, подобно львице» по словам испанского посла Алавы. Она заявила, что испанцы — более дикий народ, чем даже неверные турки. Но сверх того королева-мать ничего не могла поделать. Слишком слабая, чтобы требовать от Филиппа репараций, она ограничилась тем, что воздвигла мраморные колонны с именами жертв в Форте Колиньи — единственном сохранившемся французском лагере во Флориде.

Мишель де Л'Опиталь открыл ассамблею и в своей блестящей речи обрисовал ее цели. Французская судебная система требовала упорядочения и большего контроля со стороны монарха. Существующая ныне неразбериха в сфере юрисдикции, противоречивость законов, злоупотребления властью и коррупция, связанные не только с религиозными конфликтами, но и со многими другими факторами, должны быть искоренены, — сказал он. Восемьдесят шесть пунктов, составлявших Муленский устав, стали вершиной мастерства Л'Опиталя. Этот документ вышел в феврале 1566 года. Согласно его статьям реформы в правительстве и суде должны были вернуть королю законную власть и авторитет. Увы, вновь разразившиеся гражданские войны не позволили довести до конца внедрение этих законов, но историки соглашаются с тем, что Муленский устав послужил «отправной точкой для будущих попыток реформировать правительство Франции».

Наконец 1 мая 1566 года король и его многочисленные спутники возвратились в Париж после 829 дней путешествия, из которых лишь четверть прошла в пути, а три четверти — в замках, дворцах, аббатствах, больших и малых городах, деревнях и открытых лагерях на берегу моря. Сказочный вояж, задуманный Екатериной как величавая попытка внести согласие и гармонию в разоренное войной королевство ее сына, составил по протяженности около трех тысяч миль, с переходом через горы, реки и иссушенные равнины юга. Они встречали на пути снегопады, наводнения, чуму и убийственную жару. Эта не ведающая страха, непостижимая женщина показала своему сыну народ, а народу — короля. Теперь, по возвращении в столицу, у нее были основания ликовать, ибо она верила: отныне воцарится долгий мир. Она не учла одного: неистовые страсти по религии еще не улеглись в душах людей.

 

ГЛАВА 10.

УЖЕ НЕ МИРОТВОРИЦА

«Величайшее в мире зло»

1566-1570

Летом 1566 года резкая вспышка насилия в испанских Нидерландах — позднее названная «иконоборческой ярью» — вызвала сильнейшее напряжение и недоверие между гугенотами и католиками Франции. Подъем освободительного движения в Нидерландах начался с протеста знати против жестоких новых запретов, наложенных на местное население регентшей Маргаритой Пармской, единокровной сестрой Филиппа II. Вскоре на борьбу поднялись фламандские кальвинисты, против которых Филипп решил принять крайние меры. Религиозные и гражданские волнения в такой близости от французской границы оказались той язвой, которую Екатерина не могла не замечать. Испанцы были крайне непопулярны во Франции из-за резни во Флориде, и королева-мать устроила в Париже траурную процессию вдов тех, кто погиб в далекой колонии. Это произошло в начале лета 1566 года, и еще больше разожгло в народе ярость против испанцев.

Екатерина не могла удержаться, видя, как терпит поражение жестокая и бескомпромиссная политика Филиппа в Нидерландах. Она писала ему язвительно: «Берите пример с нас, ибо мы успешно демонстрируем, как следует управлять страной». Затем, ошибочно посчитав, что теперь испанцы будут настроены более миролюбиво, она написала своему послу в Испанию: «Я весьма довольна, ибо теперь они аплодируют нам и одобряют то, что прежде в нас порицали». Это «поздравление самой себе» оказалось явно преждевременным. Филипп быстро решил отправить в Нидерланды армию — специально для усиления репрессий и гонений на фламандских протестантов.

Французские придворные кальвинисты пока что пользовались милостями Екатерины и Карла. Король вырос настоящим поклонником Гаспара де Колиньи, ставшего наставником и другом Карла, каким его дядя Монморанси был для Генриха II, а принц Конде быстро пошел в гору. Гизы временно ретировались, не в состоянии выносить возвышения свих бывших врагов. Особенно сильно эта семейка сердилась на брата Колиньи, кардинала де Шатильона, ныне протестанта, к тому же женатого человека, который продолжал пользоваться громадными доходами с церковных бенефиций. Лишь король мог аннулировать их, но Екатерина удерживала его от каких-либо шагов в отношении Шатильона и многих других новообращенных прелатов, продолжающих получать немалые доходы от католической церкви. Королева не желала провоцировать гугенотов, пока во Франции сохранялся мир, пусть даже такой непрочный. И ее, видимо, не волновало, что даже умеренные католики испытывают гнев.

Гугеноты, естественно, не преминули воспользоваться моментом кажущейся королевской милости и начали лоббировать интересы своих голландских собратьев по религии, зов которых о помощи становился все настойчивее. Колиньи, предлагавший военную помощь со стороны гугенотов, доказывал, что изгнание испанцев из соседних Нидерландов вполне согласуется с интересами Франции. Он даже предполагал, что Карлу захочется присоединить эти территории к Франции. Екатерина быстро положила конец этим рассуждениям. Последнее, чего бы ей хотелось — вызвать гнев Филиппа, кроме того, ей требовалась поддержка императора в новом матримониальном проекте: необходимо было женить Карла на одной из дочерей императора Максимилиана Габсбурга. Она ошибочно полагала, что Филипп почувствует к ней благодарность за противодействие Колиньи и, в свою очередь, поддержит ее проект. Связь между династиями стала крепче, когда до Парижа дошли вести о том, что после нескольких выкидышей Елизавета, наконец-то, благополучно разрешилась от бремени 12 августа 1567 года. Она родила дочь и Екатерина, таким образом, стала бабкой инфанты Испании.

Осмелев благодаря наладившимся отношениям с королем, Колиньи и его сторонники продолжали тем временем агитировать и подбивать Карла к военным действиям в Нидерландах. Карл, с подачи своей матери, закрыл тему, высказав адмиралу суровый упрек и подытожив: он желает сохранить добрые отношения со своим зятем Филиппом. Он еще не знал, что вскоре его намерения подвергнутся жестокому испытанию. Уверенный, что французы не станут помогать фламандским повстанцам, Филипп заявил, что намерен оставить Испанию и во главе большой армии отправиться в Нидерланды.

Спустя несколько недель его посол, герцог Алава, попросил аудиенции у Карла и королевы-матери. Он сообщил, что его господин собирается высадиться с войском во Фрежюсе, на юге Франции. Отсюда Филипп планировал пройти через восточную Францию на север, во Фландрию. Екатерина, пораженная самой идеей разрешить почти двадцати тысячам испанских солдат пересечь всю Францию, категорически отказалась. Относительное спокойствие в стране было ненадежным, и она сама это понимала; присутствие же на французской земле огромного количества испанских войск «разожжет в королевстве пламя». Последовавшее затем предложение французам присоединиться к испанской кампании, дабы расправиться с соседями-еретиками, также встретило резкий отпор. Таким образом, Филиппу пришлось найти иной, хотя и менее удобный, маршрут для своих войск — через Савойю, Милан и Лотарингию.

Испанская армия твердым шагом двинулась на Фландрию, хотя Филипп решил не вести войска самостоятельно, поставив во главе войск герцога Альбу, сменившего Маргариту на посту регента Нидерландов. Герцог разрешил подвергать протестантов репрессиям и, если нужно, безжалостно расправляться с восставшими. Сосредоточение военных сил испанцев на северных границах представляло серьезную угрозу для Франции, поэтому Екатерина и Карл, встревожившись, решили немедленно проверить защиту своих северных рубежей. В качестве дополнительных мер предосторожности Карл нанял шесть тысяч швейцарских наемников, а также поднял на ноги гарнизоны в Пьемонте, Шампани и Трех Епископатах. Филипп нашел эти меры крайне оскорбительными для себя. Алава выразил протест королеве-матери — «Королю нет нужды в такой армии». Екатерина, зная репутацию испанских солдат как безжалостных убийц, чувствовала себя не менее оскорбленной, услышав о планах зятя. Она велела французскому послу в Мадриде прояснить ситуацию, задав риторический вопрос: «Разумно ли нам, среди разгула насилия, проявляющегося повсюду, отдаваться на произвол всякого, кто желает нам навредить?» Характерно, что в то же самое время, дабы уверить Филиппа в своей доброй воле, она послала запас зерна на пропитание его армии. У Екатерины были резоны опасаться иностранной агрессии. Максимилиан, император Священной Римский империи, мог воспользоваться краткой передышкой в своей войне против турок и напасть на ослабленную Францию. Английская королева Елизавета I только что прислала Томаса Норриса чрезвычайным посланцем ко французскому двору с требованием возвратить Кале. Екатерина помогла Карлу составить бескомпромиссный ответ: «Так как королева сама нарушила мир, захватив Гавр, ей следует отдать Кале Франции и радоваться тем границам своего государства, коими она располагает».

К лету 1567 года гугеноты окончательно уверились, что между испанцами и Екатериной существует тайный сговор — использовать нанятые войска против них. Положение обострилось, когда Карл не стал распускать своих наемников, хотя угроза вторжения миновала, ибо Альба с армией уже прибыл в Нидерланды. Сообщалось о случаях нападений протестантов на католиков в провинциях. Вожди гугенотов при дворе ощутили холодок, когда милости Екатерины стали сходить на нет, и королева начала намекать на то, что готова пойти на жесткие меры для усмирения разгула реформатов. В Памьере, близ Тулузы, протестанты проявили звериную жестокость, поубивав местных монахов и изгнав из родных мест горожан-католиков. Королева-мать высказалась в адрес гугенотов: «…ведут себя хуже, чем турки». Еще больше устрашали протестантов просачивающиеся из Нидерландов сообщения о жестокости Альбы-усмирителя. Он учредил судилище, впоследствии названное Кровавым трибуналом, предусматривавшее убийство сотен повстанцев и мирных кальвинистов. В поместье Хэтфилд-Хаус (где Елизавета I в 1558 году узнала о том, что трон Англии достался ей), сохранились гравюры, изображающие эти леденящие душу массовые казни.

Арест двоих предводителей восставшего дворянства, графов Эгмонта и Горна, казненных в июне 1568 года, доказал — для Альбы и его режима не существует привилегированных сословий. Немудрено, что казнь знатных дворян еще сильнее напугала предводителей гугенотов к югу от границы. Какая судьба ждет их самих? Они снова выразили протест против присутствия в стране швейцарских наемников, заявляя: в этом случае они никак не могут гарантировать мира со своей стороны. Екатерина пообещала Конде, что лично будет следить за соблюдением условий Амбуазского эдикта и наказывать любого, кто попытается поставить себя выше закона. Но, к несчастью, о наемниках она не сказала ничего.

Не удовлетворенный этим, Колиньи потребовал объяснений от своего дяди. Коннетабль отвечал так: «Король заплатил им; он желает видеть, на что пошли его деньги». Этот простой ответ был правдивым, как выяснилось, когда Екатерина устроила военный смотр для развлечения сына.

Двор находился в Монсо, к юго-западу от Парижа, и швейцарцы продефилировали там на параде. Протестанты же решили, что это делается специально, дабы усыпить их бдительность. Поползли слухи, будто Екатерина проводила в Монсо тайную встречу, отдав приказ арестовать гугенотских вождей, а значит, их жизни угрожала непосредственная опасность. Началась паника. Не выдержав напора противоречивых слухов, протестанты стали вооружаться и готовиться к войне. Их план был прост: вначале захватить Екатерину, Карла, герцога Анжуйского и кардинала Лотарингского, возглавившего гизовскую группировку после смерти старшего брата. Затем взять несколько крупных городов, превратив их в гугенотские крепости, и поднять войска, чтобы «разорвать швейцарцев на куски».

Неподалеку от резиденции короля, в замке Валлери, принадлежавшем Конде, вожди гугенотов тщательно разрабатывали свой план. Он уже был готов, а Екатерина, распорядившись не трогать никого из них, наслаждалась отдыхом в Монсо и прекрасной погодой ранней осени, благодушно считая, что все идет отлично. Но уже 18 сентября она получила известия о том, что гугеноты готовятся воевать. Люди Екатерины обнаружили около полутора тысяч солдат близ Шатильона. Королева послала Артюса де Косее, одного из своих офицеров, проверить правильность сообщений, и написала Форкево, французскому послу в Мадрид, следующее: «Мы отделались лишь небольшим испугом, и теперь все прошло». Решив остаться в своем любимом Монсо охотиться и отдыхать, хотя замок был слабо защищен от нападения, случись таковое, она уверяла королевского наместника в Дофинэ: «…пока все мирно, спасибо Господу». Екатерина все еще выдавала желаемое за действительность, протестанты завершали подготовку к войне. Прибыло новое предостережение от испанцев из Брюсселя о готовящемся нападении, но и его Екатерина оставила без внимания, решив, что ее просто пугают. Коннетабль, веривший, что его сеть разведки все еще работает исправно, усыпил ее беспокойство, заявив: «…даже сотня всадников не может собраться вместе, чтобы я не заметил этого». К несчастью, дни, когда самовосхваление Монморанси имело под собой почву, давно миновали. Сечас же он не нашел ничего лучшего, как заявить, что «распространение тревожных слухов будет караться смертной казнью».

А вскоре у этих слухов появилось подтверждение: множество солдат было собрано в местечке Розэ-ан-Бри. Екатерина не могла больше игнорировать страшную правду; ее мечта о мире на французских землях рассеялась как дым. 26 сентября 1567 года двор переехал в хорошо укрепленный и относительно безопасный городок Мо, неподалеку от Парижа. Королева-мать немедленно послала за швейцарцами, расквартированными в Шатотьерри. Тем временем пришли новости: Перонн, Мелен и другие города атакованы гугенотами. Стало еще хуже, когда войска восставших хлынули на дороги, ведущие к Мо. Неспособная понять, что сподвигло гугенотов взяться за оружие, Екатерина заявила: она «потрясена» и «не видит причин» тому, что сама она назвала «постыдным предприятием». Позже оно получит название «Сюрприз в Мо».

В три часа утра 27 сентября швейцарские войска прибыли туда, где находилась королева. Воспользовавшись советами Гизов, Екатерина решила выступить на Париж, не рискуя подвергнуться осаде в Мо, хотя Л'Опиталь и коннетабль были против. В центре квадрата, образованного рядами солдат, среди «леса швейцарских пик», королева-мать с детьми, родственниками и наиболее влиятельными вельможами, двинулась к столице. Кавалерия мятежников несколько раз с налету атаковала процессию, но швейцарцы успешно отбивали нападения. Наконец решили, что король, Екатерина и ее дети двинутся спешно вперед в легких каретах с небольшим отрядом охраны. В четыре часа утра они прибыли в Париж, а остальные догнали их позднее. Не очень привлекательное зрелище представляли собой вельможи, когда они — испуганные, изможденные, запыленные (многие проделали весь путь пешком) — появились на улицах столицы. Во время этого стремительного броска Екатерина смотрела, как Карл плачет от ярости, обещая, что с этого дня «никому не позволит снова напугать его и клянется преследовать мятежников повсюду, в их домах и постелях. Он собирался сделать закон обязательным для всех, будь то низшие или высшие».

Разочарованные успешным побегом королевского семейства, гугеноты остановились близ Парижа в Сен-Дени и готовились осаждать город. Они перекрыли пути снабжения продовольствием по Сене. Желая выиграть время, чтобы разобраться в обстановке и обдумать, как поступать дальше, Екатерина послала Л'Опиталя к Конде. Ей нужно было выяснить цели восставших. Принц, получив предложение полной амнистии, если распустит и разоружит своих людей, презрительно заявил: этого недостаточно. Представив себя вождем угнетенного народа, он потребовал: пусть король первым распустит свои армии и полностью разоружится. Конде настаивал на полном претворении в жизнь Амбуазского эдикта, немедленном созыве Генеральных штатов и повсеместном снижении налогов. Французы, заявил он, страдают от жадности иностранцев и «итальянцев», а ведь в королевстве даже нет войны. Это последнее утверждение звучало недвусмысленным выпадом в адрес Екатерины, намекавшим на дорогостоящую роскошь ее двора, займы у итальянских банкиров и пр.

На королевском совете Екатерина, как сообщают, внезапно изменила отношение к своему всегдашнему наставнику, Мишелю де Л'Опиталю, предлагавшему меры по примирению сторон, сердито заявив: «Это из-за вас и ваших советов мы до такого докатились!» Когда парижане начали ощущать на себе последствия блокады, не оставалось другого пути, кроме как расправиться с подлыми предателями, поведение которых она окрестила «величайшим злом в мире». Король собирал армию, а его мать послала воззвания к «кузену» Козимо, герцогу Флорентийскому, а также к Филиппу Испанскому и Папе Пию V о помощи. Теперь, когда от ее упорной, ни на чем не основанной веры в существование крепкого мира остались одни осколки, Екатерине — просвещенной примирительнице — раз и навсегда пришел конец.

В письме в Испанию она жаловалась: «Вы можете представить, с каким огорчением я вижу, как королевство возвращается к бедам и невзгодам, как я ни старалась их избежать». Переговоры между двумя сторонами все велись, а парижане между тем страдали от голода. 7 октября 1567 года, согласно древней традиции, в Сен-Дени был отправлен герольд короля, потребовавший, чтобы Колиньи, д'Андело и Конде разоружились и сдались. Трое вождей гугенотов отвечали, что не нарушали клятвы королю и хотят только одного — вытащить страну из нынешних бед. Однако время для разговоров закончилось. 10 ноября семидесятичетырехлетний коннетабль выехал из Парижа во главе королевской армии в 16 тысяч человек. Карл предпринял отчаянную попытку возглавить войска самостоятельно, но Монморанси остановил его. Взявшись за поводья королевской лошади, он произнес: «Сир, негоже вашему величеству так рисковать своей особой. Вы слишком нам дороги, и потребуется не менее 10 тысяч всадников, дабы сопровождать вас». Огорченный Карл повернул назад, и в три часа дня близ ворот Сен-Дени разыгралась битва.

Храбрая кавалерия во главе с самим Конде едва не выиграла сражение, но королевские войска все же потеснили ее, и к ночи гугенотская армия покинула поле битвы. В этом бою коннетабль получил смертельное ранение: он выдержал несколько ударов по голове и лицу, но выстрел из аркебузы в спину поверг его. Его внесли в город, и, промучившись еще два дня, доблестный старик умер. Это случилось 12 ноября. Екатерина и Карл организовали похороны с такими почестями, каких удостаивался не всякий монарх. Монморанси нашел успокоение в Сен-Дени, близ могилы Генриха II — короля, которого любил и которому служил верой и правдой.

Потеряв коннетабля, Екатерина, глухая к доводам разума и советам близких, объявила: ее обожаемый сын, Генрих Анжуйский будет королевским наместником и командующим армией. Всего шестнадцати лет от роду, избалованный, окруженный ежечасным вниманием королевы-матери и ее женщин, ведущий изнеженную жизнь, дабы уберечь здоровье (у него даже комнаты специально подогревались), всячески опекаемый, герцог Анжуйский вряд ли мог претендовать на роль настоящего полководца, которого уважали бы подчиненные. То же самое можно было сказать о людях, которых Екатерина подобрала в качестве его помощников и советников. Герцог де Немур (недавно женившийся на вдове герцога де Гиза), герцог де Монпансье, чье ревностное католичество было обратно пропорционально его военным навыкам, и Артюс де Косее, королевский секретарь по финансам. Судя по плачевному состоянию казны, ожидать от него стратегических и военных талантов не приходилось. Хуже того, отношения между Косее и Монпансье можно было описать как крайне неприязненные. Назначения Екатерины на эти посты отражали скорее политические нужды, нежели военные. Решать военные вопросы комитетом всегда дело рискованное, но, когда комитет состоит из неумех, возглавляемых изнеженным подростком, риск становится почти смертельным.

Конде ушел на восток и объединил силы с большим отрядом германских рейтаров (наемников, присланных германскими князьями-протестантами), пришедшими к нему на помощь. Незадолго до Рождества 1567 года Екатерина вызвала Алаву и пригласила прогуляться в садах Тюильри, где возводился новый дворец. Екатерина объясняла военную некомпетентность сына его юностью, но Алава отвечал ей без обиняков: зачем винить юные годы сына, когда все его командующие — идиоты: Косее — ничтожество, Немур слишком занят своей любовью, ему не до войны, а Монпансье — просто дурак. Алава настоятельно советовал, чтобы королева-мать назначила командующим Таванна, талантливого и преданного ей воина, никогда не увиливающего от исполнения своих обязанностей. В январе 1568 года Екатерина отправилась в штаб-квартиру герцога Анжуйского в Шалон-сюр-Марн. Беспорядок, царящий в лагере, был очевидным — если бы не распри между двумя старшими офицерами, затеявшими личную ссору, вместо того чтобы вести войска, можно было бы избежать соединения германских рейтаров с гугенотами. Руководители армии вообще были не в состоянии принять единый план действий, королева вынуждена была признать, что ее сын со своими командирами запутался в безнадежном хаосе. Тогда она поставила Таванна во главе авангарда армии, и было решено продвигаться к Труа, чтобы удержать гугенотов от захвата территорий в сердце Франции.

Визит Екатерины имел тайную цель: она надеялась встретиться с Шатильоном, который представлял мятежников, и попытаться достичь компромисса, который мог бы положить конец войне. Она вернулась в Париж 15 января 1568 года, а два дня спустя Шатильон, снабженный секретной охранной грамотой, явился в Венсенский замок рядом со столицей. Но все равно каким-то образом просочились слухи, что Екатерина ведет переговоры с гугенотами. Парижане, ощущавшие стесненность в средствах, ибо им пришлось оплачивать жалованье наемникам, и страдавшие от последствий блокады, были потрясены тем, что королева пускается на какие-то непонятные уловки, вместо того чтобы стереть врага с лица земли. Ведь и от горожан, и от Филиппа II Карл получил деньги на продолжение войны! Однажды вечером, прогуливаясь с Карлом по улице Сен-Дени, королева-мать подняла голову, собираясь что-то сказать сыну, и тут раздался сердитый голос из возбужденной толпы: «Сир! Не верьте ей! Она никогда не говорит правды!» Затем последовала драка, королевские гвардейцы избили крикунов. Екатерина, однако, под покровом ночи продолжала переговоры с Шатильоном и его помощниками. Но ее попытки ничем не увенчались, и война продолжалась.

Несмотря на очень холодную зиму 1567-1568 годов, гугеноты и германские рейтары неплохо продвигались вперед, достигнув Оксерра, а потом двинулись брать Бос. Видя впечатляющие успехи протестантов, герцог Анжуйский был вынужден отозвать войска в Ножан-сюр-Сен, и Париж снова остался беззащитным перед врагом. Карл, уже давно недовольный командованием своего брата и его некомпетентностью, объявил, что сам поведет королевскую армию к победе, но Екатерина не позволила сыну подвергать себя опасности. В конце февраля Конде удалось достичь Шартра и осадить город, но здесь его войска увязли из-за отсутствия денег и продовольствия. Во время войны обе стороны нещадно грабили деревни, разоряя земли и оставляя крестьян без куска хлеба. Теперь же у людей и вовсе не осталось средств к существованию. Конде послал королю срочный призыв начать переговоры, получил ответ, результатом чего стало подписание мира при Лонжюмо 22-23 марта 1568 года.

Как обычно, мирный договор немедленно стал непопулярен среди той и другой сторон. Король согласился заплатить германским рейтарам, чтобы вывести их прочь с французской земли, Амбуазский эдикт был восстановлен без изменений, гугеноты же обязывались вернуть те города, которые захватили за время короткой и хаотичной Второй религиозной войны. Опасность, которой пренебрег Конде, но которая беспокоила Колиньи, состояла в том, что Карл оставил армию в прежнем состоянии, поэтому протестанты могли быть атакованы в любое время. В течение нескольких месяцев, последовавших за подписанием этого договора, конфликты и стычки продолжались, так что некоторые находили этот период еще хуже короткой войны. Протестанты отказались освободить захваченные ими города; они убивали священников, жгли церкви, разрушали религиозные статуи и оскверняли реликвии. Католики немедленно начали убивать протестантов. Обе стороны проявляли подлинно варварскую жестокость — в одной из стычек разъяренными протестантами был захвачен священник, которого «иссекли ножом», после чего связали, а его раны стали поливать уксусом и посыпать солью. Умирал он восемь дней.

Случаи насилия все учащались, и стало ясно, что мир, о котором говорилось в Лонжюмо, существует лишь на бумаге. Один протестантский историк полагает, что гугенотов за период после Второй гражданской войны погибло больше, чем в обеих войнах вместе взятых. К концу апреля 1568 года, когда Екатерина созвала королевский совет, она уже и сама не знала, как поступать. 28 апреля она тяжело заболела. У нее начался жар, сильнейшие головные боли, рвота и ломота в правой стороне тела. К 10 мая, когда у нее пошла кровь носом и ртом, совет начал обсуждать, что необходимо будет предпринять в случае смерти королевы.

Без руководства матери Карл полностью растерялся. Кардинал Лотарингский настаивал на беспощадном подавлении гугенотов, и по форме был прав. Л'Опиталь предлагал совещаться дальше, и тоже был по-своему прав. Когда все уже казалось потерянным, лихорадка у Екатерины прошла. Правда, болезнь возвращалась по вечерам — слабость, сильная потливость (простыни меняли до пяти раз за ночь) — но ей удалось кое-что сделать уже в первый день. К 24 мая она уже сидела в постели, вовсю диктуя письма, и одно отправила Колиньи — по поводу кражи денег, которыми собирались платить рейтарам. Все успели заметить, насколько безволен и растерян король в отсутствие матери, и можно было вообразить, во что это выльется в случае ее кончины.

За подписанием договора в Лонжюмо последовала вспышка политических убийств. Один из историков замечает по этому поводу: «Франция переняла итальянскую моду на убийства, и обычай этот так распространился, что стали нанимать убийц, чтобы перерезать кому-то горло так же запросто, как нанять каменщика или плотника. И уже считалось удивительным, если за несколько дней не совершалось ни одного преступления подобного рода, а ведь прежде человек за всю жизнь и десяти раз не сталкивался с убийствами. Между тем мы знаем, что по древним обычаям Франции, соблюдаемым с большим рвением, нежели что-либо другое, полагалось нападать на врага открыто, ни в кое случае не брать его безоружным и не пользоваться иными преимуществами перед ним; врага всегда предупреждали, давая возможность подготовиться, а нападать вдвоем на одного считалось бесчестным. Зато итальянцы, как я слышал, в такого рода делах большие мастера.»

В таких вещах зачастую обвиняли королеву из рода Медичи, которая будто бы привезла эти итальянские обычаи с собой. Это было несправедливо, но можно понять и людей, доверявших подобным слухам. На их глазах страна ввергалась в пучину хаоса, и то, что началось как религиозная борьба, постепенно превратилось в повсеместную анархию и вседозволенность.

Екатерина получила от Колиньи суровое письмо: «Я бы напомнил вашему величеству о том, о чем раньше говаривал порою: религиозные убеждения нельзя ни выжечь огнем, ни вырубить мечом, и для людей большая честь — отдать жизнь во имя Господа». Екатерина, не тронутая его словами, отвечала: «Король желает, чтобы справедливость восторжествовала по отношению ко всем его подданным, без исключения… Я верю, что его воля произведет больший эффект, если оружие не будет оставаться в руках тех, кто думает, будто может ему не подчиняться и сопротивляться». Как раз когда они обменивались письмами, Конде с большой армией отправился в Пикардию и, говорят, поклялся при этом: «Доколе кардинал Лотарингский остается при дворе, миру не бывать. Я захвачу его, и его облачение покраснеет от его собственной крови». Мрачная, напряженная атмосфера означала, что ни Екатерина, ни Карл никуда не могли отправиться без мощного эскорта. Давая аудиенцию венецианскому послу, Джованни Корреро, королева прошептала: «Кто знает… даже в этой комнате могут быть люди, которым нравится видеть смерть, которые убили бы нас собственными руками. Но Господь не позволит, ибо наша миссия — это и Его миссия, как и всего христианского мира». И она добавила, наклонившись к уху Корреро: согласно предсказаниям астрологов, фортуна меняется каждые семь лет, и, так как ее несчастья начались семь лет назад, она верит, что теперь судьба повернется к ней лицом.

Через несколько недель после этого разговора французские протестантские войска, возглавляемые де Коквилем, пересекли границы Пикардии и направились во Фландрию, чтобы соединиться с голландскими собратьями по религии. Екатерина отправила маршала де Косее перехватить мятежников. Коквиль был спешно казнен, и голову его прислали в Париж, где водрузили на пику. Голландским участникам повстанческой армии повезло ненамного больше, французы доставили их в качестве пленников к Альбе — от него они могли ожидать лишь мучительных пыток и казни. Екатерина была настроена весьма кровожадно, что ранее было для нее нехарактерно. О дальнейшей судьбе захваченных мятежников-французов королева заявила: «Я думаю, некоторых из них нужно наказать, казнив, других же сослать на галеры». Прослышав о том, что в июне были публично преданы казни графы Эгмонт и Горн (последний был кузеном Колиньи), Екатерина заметила испанскому послу, что находит это решение «богоугодным» и надеется, что сама сумеет последовать его примеру во Франции в отношении главарей гугенотов. 29 июля 1568 года Екатерина приказала Таванну и его людям захватить Конде. Она желала заполучить «cette tete si chere» («эту ценную голову»).

Однако ее действия были предупреждены. К Конде и Колиньи попала ее записка, гласившая: «Дичь уже в ловушке, королева велит начинать охоту». Принц и адмирал, захватив семьи и сподвижников, в срочном порядке выехали из Нуайе, чтобы укрыться в крепости Ла-Рошель на юго-западном побережье Франции. Пока они ехали через всю страну в эту гавань, число присоединившихся к ним гугенотских семей росло, и вскоре этот поход получил название «новое бегство богоизбранного народа из Египта». Адмирал послал проникновенное письмо королеве-матери и королю на эту тему, делая упор на то, что беззащитные, невооруженные люди, двинувшиеся в путь к безопасной гавани, вряд ли могут считаться мятежниками.

В начале 1567 года Жанна д'Альбрэ покинула Францию и вместе с сыном, Генрихом Наваррским, отправилась в княжество Беарнское без разрешения Екатерины, которая назвала ее в результате «бесстыднейшая в мире женщина». Таким образом, королева Наваррская поставила себя вне закона. 24 сентября Жанна и пятнадцатилетний Генрих встретились с со своими единоверцами, и четыре дня спустя предводители гугенотского движения въехали в Ла-Рошель, сопровождаемые множеством последователей. Жанна привела с собой пополнение и немедленно распорядилась строить укрепления, готовясь к нападению королевских войск. Она послала Екатерине сообщение, где писала: «…мною движет стремление служить моему Господу и истинной вере, моему королю, желание соблюдать эдикт умиротворения». В этих же строках Жанна напомнила Екатерине о «праве крови», согласно которому Бурбоны наследовали Валуа.

В то время как экономическая ситуация во Франции ухудшалась, ненависть, порожденная гражданскими войнами, усиливалась, и количество гугенотов росло. Энергичная работа организации Кальвина, чьи агенты успешно вербовали новообращенных, приносила свои плоды. Гугеноты энергично печатали литературу, распространяя слово Реформации по всей стране, а люди всех сословий им жадно внимали. Догматы доктрины Кальвина к этому моменту перемешались с противоречивыми политическими программами официальных властей, всеобщая тревога подкреплялась боязнью того, что французские ультра-католические силы объединятся с испанцами. А соседние Нидерланды сейчас являли всей Европе печальный образец того, как испанцы умеют расправляться с инакомыслящими.

Прослышав новости о бегстве гугенотских вождей и их сравнении с «народом Моисея, спасшимся от тирании фараона», Екатерина пришла в ярость от такой библейской параллели. Королева заявила, что теперь единственной ее целью является «стереть гугенотов с лица земли, уничтожить, истребить, пока они… не сделали что-нибудь похуже». С начала августа она была объята мучительной тревогой — королевство на ее глазах стремительно скатывалось к анархии и, кроме того, ухудшалось здоровье короля. Отправившись под защитой более чем десятитысячного войска в Мадридский замок в Булонском лесу, Екатерина наблюдала, как слабел ее сын, терзаемый лихорадкой. Она не могла знать тогда, что у него открылась последняя стадия туберкулеза и приступы болезни будут становиться все чаще и все тяжелее. Ухаживая за ним, Екатерина получила вести, что папа Пий V учредил специальный налог с французского духовенства в помощь грядущей войне. Это спровоцировало окончательный раскол между ней и ее умеренным во взглядах канцлером, давним помощником и даже наставником. Теперь он очутился на совете почти в полной изоляции и был окончательно дискредитирован. Когда 19 сентября 1568 года он отказался поставить печать на приказах, основанных на папской булле, повелевающей отчуждать церковную собственность для подготовки к войне, кардинал Лотарингский утратил обычное хладнокровие, и его пришлось держать, чтобы он не набросился на Л'Опиталя. Несколько дней спустя канцлер покинул совет, сославшись на почтенный возраст, и отправился в свое поместье, сдав предварительно печати всех служб.

К середине августа 1568 года король начал медленно поправляться. Худой и изможденный, он присутствовал на заседаниях совета. Тут сама Екатерина слегла с тяжелым желудочным расстройством. На протяжении всей своей жизни она страдала от таких приступов, которые, вероятнее всего, были вызываны обыкновенным обжорством. Однажды она едва не погибла, поглотив чрезвычайно много «cibreo», одного из излюбленных ею флорентийских кушаний — сытной смеси куриных «пупочков», гузок, требухи и петушиных гребешков. Как только Екатерина и ее сын выздоровели, королевская семья покинула Мадридский замок, отправившись в любимейшую резиденцию Екатерины, Сен-Мор, неподалеку от Парижа. Атмосфера там стояла унылая, ибо совет готовился к войне. Герцог Анжуйский «бил копытом», собираясь вести армию к победе. Карл, ревновавший брата, ибо сам желал возглавить армию, наигрывал траурные мелодии на рожке, останавливаясь лишь затем, чтобы сплюнуть кровавую мокроту. Екатерина тем временем разрабатывала собственный проект относительно гугенотов — Сен-Морскую декларацию. Эдикт полностью запрещал все, что позволялось Амбуазским договором, и объявлял любую религию, кроме католицизма, вне закона.

Королева-мать не знала, куда деваться от беспокойства, когда Карл слег снова. Ему периодически делали кровопускание — процедуру, весьма популярную в то время как средство от всех недугов и, что удивительно, зачастую довольно эффективную. В данном случае кровопускание оказывало лишь пагубное действие, особенно в отсутствии антисептики. На месте надреза развился огромный гнойник, и у Карла опять поднялась температура. Доктора боялись, что он не выживет. В ужасе перед возможной ампутацией руки, юный король вызвал мать и брата к себе в Сен-Мор. По всему Парижу служили мессы, народ молился о выздоровлении монарха. Вопреки прогнозам медиков, король вскоре поправился и даже смог возглавить процессию, по традиции обходящую всю столицу перед началом военных экспедиций, увенчалась успехом. Завершилась она в Сен-Дени, где король символически поручил свою корону и скипетр Божественной защите.

Герцог Анжуйский, снова объявленный королевским наместником, отбыл в Этамп, где к нему вскоре присоединилась Екатерина. Утихомирив горячие споры по поводу назначения командиров, она вернулась в Париж, где занялась сбором продовольствия для армии. Эта работа была уже знакома Екатерине и напомнила ей прошлое — она часто выполняла обязанности генерал-квартирмейстера для вооруженных сил мужа. Правда, тогда французы сражались с внешним врагом, а теперь — друг с другом. Ни одна деталь не ускользала от зоркого глаза королевы-матери, хотя ее сильно отвлекали личные заботы. Ее дочь Елизавета снова ждала младенца и, несмотря на срок беременности всего четыре с половиной месяца, набрала огромный вес. 18 октября 1568 года Екатерина писала Филиппу, умоляя, чтобы Елизавета принимала «не более 2 трапез в день, а между ними — только хлеб». Она еще не знала, что, когда это письмо писалось, ее дочери уже две недели как не было в живых.

Екатерина только успела отправить эти наставления с курьером из Парижа в Мадрид, как оттуда прибыл другой гонец, принесший мрачную весть о кончине Елизаветы. Она умерла в полдень 3 октября в результате преждевременных родов. Едва сформировавшаяся новорожденная девочка умерла сразу же, а Елизавета — спустя несколько часов. В типичном для того времени высокопарном бюллетене о кончине утверждалось, что королева умерла «как подобает истинной христианке <…> одетая в облачение францисканок, последовав на небеса вслед за ребенком, которого носила, получившим святое крещение». Новости первыми достигли кардиналов Лотарингского и Бурбона, которые решили подождать утра (курьер прибыл вечером), прежде чем сообщить о гибели Елизаветы королю и его матери. Когда же они донесли печальные известия до Карла, он немедленно отправился к Екатерине, дабы самому уведомить ее, не дожидаясь, пока она услышит это от придворных, — ведь новости при дворе распространяются очень быстро. Те, кто видел потрясение королевы-матери, нашел это зрелище душераздирающим. Лицо ее застыло, словно маска; не вымолвив ни слова, она оставила своих советников и помощников и уединилась в личной часовне.

Парадоксально, но они с Елизаветой стали близки лишь после отъезда дочери в Испанию. Екатерина часто писала молодой королеве, делясь с ней радостями и горестями. Вообще говоря, у Екатерины отсутствовал дар близости с детьми, пока они не уезжали далеко, и лишь тогда она позволяла себе раскрыть душу и излить затаенную любовь. Ко всеобщему удивлению, спустя несколько часов, королева вновь появилась перед советом, спокойная и сдержанная, заявив, что, несмотря на жестокую потерю, готова заниматься священным делом подготовки войны против гугенотов. Далее она еще сильнее поразила совет, объявив: если враг сочтет, что смерть Елизаветы ослабит связи между Францией и Испанией, то будет горько разочарован. «Король Филипп, конечно же, снова женится. У меня лишь одно желание — чтобы моя дочь Маргарита заняла место сестры». Екатерина подавила отчаяние из-за смерти Елизаветы, ибо долг перед умершим мужем, детьми и Францией всегда ставила превыше собственных чувств. Без всякого сомнения, она долго горевала об утрате любимой дочери, с которой была так близка, пусть только в письмах, но отказала себе в праве на открытый взрыв чувств ради более высокой цели — будущего всей династии Валуа. Эта женщина теряла самообладание крайне редко.

Филипп любил Елизавету и был безутешен, потеряв ее. Однако, освободившись от семейной связи с Екатериной, он не намеревался вновь восстанавливать ее и ясно дал понять, что брак с Марго даже не будет обсуждаться. Он презирал Екатерину за ее сношения с еретиками, называл французское правительство гнездом соглашателей и считал королеву-мать ответственной за все. Единственное, чего он хотел — предаться горю в одиночестве, не желая ничего слышать о союзе со свояченицей. Вскоре после этого возникли разговоры о женитьбе Филиппа на старшей дочери императора Священной Римской империи, Анне. Одновременно испанцы предложили, чтобы Карл женился на младшей дочери императора, Елизавете, а Марго вышла бы за короля Португалии. Пораженная, Екатерина писала Форкево, своему послу в Мадриде, что лишь брак между Марго и Филиппом поможет сохранить крепкий союз между Испанией и Францией. Кардинал де Гиз был тогда в Мадриде, выражая соболезнования безутешному Филиппу. Екатерине с трудом удалось сдержать собственнические порывы относительно брачных планов и понять, сколь бестактным было ее поведение. В конце послания она просила Форкево сжечь письмо сразу же по прочтении — обычный для нее способ сохранения тайны и безопасности.

Поминальную службу по испанской королеве провели 24 октября. Карл нарушил традицию, по которой монархи не присутствуют на подобных церемониях, и стоял, одетый в фиолетовое, рядом с матерью, укрытой обычной черной вуалью. Боль королевы-матери и печаль короля были очевидны и тронули всех. Но позволить себе горевать было слишком большой роскошью в тот час, когда будущее католицизма во Франции, да и самого дома Валуа были поставлены на карту. Екатерина собрала деньги из всех возможных источников, и сама, как бывало и прежде, щедро пожертвовала на общие цели. Она даже заложила драгоценности, оставленные ей незаконнорожденным «братом», давно убитым Алессандро. Козимо Медичи, герцог Флорентийский, страстно желая вернуть себе эти сокровища, торговался из-за их цены. Окруженная феодальными сеньорами, думавшими только о себе и своих интересах, с армией, которой руководил ее сын, семнадцатилетний желторотый юнец, при короле, слишком слабом, чтобы править долго, Екатерина — и это неудивительно — почувствовала себя изнуренной.

Суровая зима приостановила любые военные мероприятия. Одно сражение, уже запланированное, пришлось отложить, ибо гололед не давал кавалерии передвигаться и менять позиции. Ожидание принесло разговоры о мире, и настроение на совете изменилось в сторону компромиссов. Но на этот раз Екатерина жестоко подавляла все возможные рассуждения такого рода. Теперь победа должна быть окончательной. Алава, приехавший в Сен-Мор на аудиенцию, застал королеву в слезах и почти без сил. Она только что вернулась с заседания совета, продлившегося дольше обычного, из-за этого ей пришлось пропустить мессу, чего почти никогда не случалось. «Еще бы мне не выглядеть усталой, ведь я несу на своих плечах всю тяжесть правления, — сказала она послу. — Вы удивитесь, если узнаете, что сейчас произошло. Я не знаю, кому теперь можно доверять. Те, кого я считала полностью преданными королю, моему сыну, повернулись ко мне спиной и высказывают противоположные желания… Я возмущена поведением членов совета; все они требуют мира». В другой момент, снова поддавшись жалости к себе, королева-мать рассуждала о том, как повезло Елизавете Английской: «…все подданные королевства исповедуют одну с ней религию; во Франции же все иначе». Елизавета была бы польщена, окажись высказывания Екатерины верными, но в Англии многие волнения были еще впереди, ведь старой религии придерживалась значительная часть населения. Так или иначе, эти высказывания свидетельствуют о том, как было тяжело Екатерине в эти дни.

Королева продолжала работу и даже заплатила протестантскому принцу Оранскому, который привел большое войско в помощь гугенотам, чтобы он покинул страну. Это вызвало яростный протест со стороны испанского посла, хотя необходимого эффекта удалось добиться: большое число вражеских солдат покинули королевство. В Жуанвилле, фамильном гнезде Гизов, Екатерина нашла время для личных дел и попросила вдовствующую герцогиню Лотарингскую начать переговоры с императором, дабы устроить брак между Карлом и его дочерью Анной. Она надеялась получить ответ от императора Максимилиана, находясь в Меце, где проверяла ведение работ по фортификации, посещала цитадель и обходила бастионы. В числе прочих мероприятий по подготовке она посетила госпиталь — а это всегда было делом опасным — и вскоре после этого слегла с лихорадкой и болью по всей правой стороне тела.

Пока Екатерина лежала в беспамятстве, герцог Анжуйский готовился провести первый бой в своей жизни. В ночь перед этим Екатерина забылась в полусне-полубреду. Испугавшись, что мать умирает, Марго, Карл, Франсуа, герцог и герцогиня Лотарингские собрались вокруг ее кровати. Марго писала в своих мемуарах: «Она вскрикнула, не просыпаясь, как будто видела сражение при Жарнаке: „Смотрите, они бегут! Мой сын — победитель. Ах! Боже мой! Поднимите моего сына, он на земле! Смотрите, смотрите же — принц Конде мертв!" На следующую ночь король, уже уснувший, был разбужен новостью: при Жарнаке одержана победа! Он пошел к матери в одной ночной рубашке, накинув халат на плечи, и разбудил Екатерину, рассказав ей о битве. Все вышло так, как она и видела во сне. Королева-мать не могла сдержать радости: герцог Анжуйский, ее любимый сын, оказался победителем и защитником королевства. В церквях Меца пели «Те Deum», звонили колокола, а королева-мать начала медленно, но верно выздоравливать.

Сражение при Жарнаке, близ города Коньяк, стало знаменательным не только потому, что королевские войска одержали победу. В этом бою погиб пламенный вождь гугенотов, принц Луи Конде. Армия, номинально возглавляемая герцогом Анжуйским, де факто шла в бой под командованием преданного Екатерине маршала де Таванна. После того, как противник наконец сумел заставить Колиньи и его людей вступить в бой, 13 марта 1569 года, Конде, накануне ночью поранивший ногу, получил просьбу выступить на помощь Колиньи. По свидетельству наблюдавшего его гибель офицера и ученого, гугенота Агриппы д'Обинье, Конде неловко садился на коня и сломал поврежденную ногу, да так, что кость пронзила ткани и вышла над краем сапога. Несмотря на это, он вскричал: «Ради Господа встретиться с опасностью — благословение!» И добавил: «Храбрые и доблестные французы, вот момент, коего мы все ждали!» Затем он пустил коня в галоп, возглавив доблестную, но бесполезную атаку конницы.

Колиньи уже отменил просьбу о помощи, но новости не дошли до Конде в срок. Когда лошадь под ним убили, принц не сумел высвободиться из стремян: помешали доспехи и сломанная нога. Он оставил все попытки и поднял забрало, и солдаты, которым он сдался, по имени д'Аржан и Сен-Жан, узнали его. Д'Аржан сражался с Конде в Ангулеме, и принц спас его жизнь. Сен-Жан тоже знал его в лицо. Они посоветовали ему опустить забрало, дабы его не узнали другие, и это спасло бы ему жизнь. Но приблизившиеся гвардейцы герцога Анжуйского, во главе с капитаном Монтескье, остановились возле принца с криком: «Бей! Бей!» Конде повернулся к ним со словами: «Вам не спасти меня, д'Аржан». В это мгновение Монтескье выстрелил в Конде со спины, пуля попала в шею и вышла через правый глаз.

Герцог Анжуйский с ликованием встретил известие о смерти принца и своего родича. Его люди водрузили тело Конде на мула и провезли по округе, распевая с воплями и гиканьем: «Тот, кто мессы избегал, на спину к ослу попал!» Во времена Генриха II такие выходки были бы немыслимы. Предыдущее поколение очень высоко ценило древние традиции рыцарства. Каким резким контрастом выглядело поведение юного принца по сравнению с тем, когда совсем недавно Франсуа, герцог де Гиз, захватив Конде в плен после битвы при Дре, пригласил его пожить в своем доме и они вместе обедали. Теперь же, когда герцога Анжуйского спросили, как поступить с толпой прочих пленников, он небрежно бросил: «Прикончите их!» Это задание он поручил швейцарским наемникам. Такое поведение на поле боя говорит о том, что привычная учтивость и рыцарские традиции сменились жаждой мести в результате вопиющих актов насилия по отношению друг к другу во время религиозных войн. Ныне считается общепризнанным, что именно гражданские конфликты — религиозные или классовые — порождают более всего жестокостей, и французские войны являются в этом смысле весьма показательными.

Герцог Анжуйский нанес краткий визит своей семье и гордо объявил Карлу о своей победе, на что тот лишь бросил на брата полный злобной ревности взгляд. Генрих обыграл название города Mo (Maux), где Конде пытался захватить королевскую семью в плен, заявив брату: «Монсеньор, вы выиграли битву. Принц Конде мертв. Я сам видел его тело. Увы, бедняга причинил нам столько бед (tant de maux)!»

Адмирал де Колиньи, который, будучи истинным вождем и стратегом гугенотов, прежде стоял за спиной Конде, самого активного из деятелей движения, придававшего ему законность в силу своей принадлежности к королевскому роду, теперь остался в одиночестве. Ему пришлось в одиночку возглавить партию, столкнувшись лицом к лицу с проблемами военными, политическими и идеологическими. Адмирал стал опекуном двух оставшихся без отцов принцев-гугенотов: Генриха Наваррского, шестнадцатилетнего первого принца крови, и пятнадцатилетнего сына Конде, тоже носившего имя Генрих. Жанна д'Альбрэ вывела мальчиков к построившимся гугенотским войскам, и солдаты дружно приветствовали принцев как своих законных вождей, за чьей спиной стоял мудрый, храбрый и морально стойкий Гаспар де Колиньи. Католики знали, что именно он — их настоящий враг. Незапятнанный ни единым слухом, не ведающий жадности и прочих пороков, он был одним их тех лидеров, кого почитают как святых, и именно так относились к нему гугеноты.

Во время краткого визита ко двору Генрих Анжуйский постарался улестить Марго, самую младшую дочь Екатерины, которая лишь за год до того переселилась туда вместе с младшим братом Франсуа, покинув королевскую детскую в Амбуазе. За этот год Марго сблизилась с королем, и он преклонялся перед ней. Она умела усмирять припадки его ярости, и вскоре стала для него и другом, и наперсницей: одинокий король нашел в сестре родственную душу, с которой мог делиться секретами. По контрасту, Екатерина едва замечала Марго, ее как будто раздражали крепкое здоровье, красота и живой нрав дочери; мать обращалась к ней лишь затем, чтобы отдать повеление или прочесть нотацию. В своих мемуарах принцесса вспоминает, что начинала дрожать от страха, когда мать вызывала ее к себе. Герцог Анжуйский решил, что должен воспользоваться помощью Марго, все еще невинной и доверчивой, для того чтобы сохранить за собой командование армией — король-то поговаривал, что хочет сам возглавить войска. Он хотел, чтобы сестра держала его в курсе всех основных новостей, пока он будет находиться с войсками на полях сражений.

Марго была в восторге от того, что сиятельный брат выбрал ее своим доверенным лицом и называл любимой сестренкой. Их близость могла теперь пойти обоим на пользу. «Это помогало нам в детстве, — говорил ей Генрих Анжуйский, — но мы больше не дети». И добавлял: «Я знаю, никто другой не подходит мне так, как ты, ты для меня словно мое второе „я". У тебя есть все необходимые качества: рассудительность, ум и верность». Он настаивал, чтобы она присутствовала как можно чаще при «lever» и «coucher» их царственной матери и старалась следовать за ней на прогулках, ведь в эти часы зачастую принимались самые важные решения. Анжуйский признался: он скорее примет «мучительную смерть», нежели согласится оставить командование армией, и обещал, что Марго сумеет снискать одобрение матери, если поддержит его в этом. Он просил сестру: «Забудь свою робость и обращайся к матери с полным доверием <…> Для тебя будет большой радостью и честью быть любимой матерью. Это хорошо для тебя, и именно тебе, первой после Господа, буду я обязан своей удачей». Он также прельстил Марго тем, что Екатерина станет иначе обращаться с дочерью, если та последует инструкциям Анжуйского.

Вскоре после этого Екатерина спрашивала Марго, о чем с ней говорил Анжуйский. «Твой брат рассказал мне о вашем разговоре, он больше не считает тебя ребенком. Для меня было бы большим удовольствием говорить с тобой так же, как с ним. Положись на меня, не бойся свободно разговаривать со своей матерью, я сама желаю этого». Позже Марго вспоминала: «Такое обращение было ново для меня, ибо до того я жила бесцельно, не думая ни о чем, кроме танцев и охоты… Я была еще слишком мала для каких-либо амбиций и выросла в таком страхе перед матерью, что не только не могла непринужденно говорить с ней, но обмирала, едва та взглянет на меня, думая, что сделала что-то, вызвавшее ее недовольство». Теперь девочка-подросток переживала «счастье столь огромное, что все прежние радости казались мелкими и не стоящими внимания по сравнению с этой». Так несчастная принцесса вступила в мир придворных и политических интриг; вскоре она почувствовала вкус к этой игре и проявила в ней не меньший талант, чем ее бывшая невестка, Мария Стюарт.

7 апреля 1569 года испанский посол получил аудиенцию у все еще не встававшей с постели королевы-матери. Разговор, произошедший между ними, подготовил почву для последующей репутации Екатерины как «Черной королевы» — хладнокровной отравительницы и убийцы. Посол сообщил королеве-матери: ему кажется, пришло время для «la sonoria». Это выражение означает «похоронный звон», и в этом контексте оно, видимо, относилось к главарям мятежников: Колиньи, его брату д'Андело и предводителю дворян-протестантов, Франсуа III де Ларошфуко. Есть сведения, что Екатерина сказала, что об этом она думала еще семь лет назад, когда неурядицы только начинались. Королева добавила: не проходит и ночи, когда бы она ни пожалела, что не приняла этих решительных мер в то время. Правда, за три дня до разговора она уже назначила цену за головы Колиньи, д'Андело и Ларошфуко — живых или мертвых: за первого — 50 тысяч экю, за второго — 20 тысяч, за третьего — 30 тысяч. Эта цена могла соблазнить любого убийцу.

Ровно через месяц, 7 мая 1569 года, в Сэнте умирает д'Андело, скорее всего от яда, ибо Колиньи и Ларошфуко в то же время серьезно заболели. Колиньи был так болен, что все заговорили о его скорой смерти. Он не мог ходить, и его носили на носилках, порождая в народе самые черные слухи. Когда Екатерина услышала об этом, то написала Форкево: «Мы весьма возрадовались, узнав о смерти д'Андело <…> Надеюсь, Господь обойдется и с остальными так, как они этого заслуживают». Кардинал де Шатильон, брат Колиньи, бежал в Англию, откуда писал пфальцграфу Фридриху III, что королева-мать взяла на себя роль мстителя, которая должна принадлежать лишь Всемогущему. Он обвинил Екатерину в отравлении своего брата, д'Андело, говоря, что это доказано не только вскрытием, но и признанием некоего юного флорентийца, который хвалился тем, что сумел заставить адмирала и его брата выпить из одной чаши. Шатильон добавил, что итальянец даже потребовал у короля награды за свою доблесть.

Ходили также слухи об отравленном яблоке, которое королева-мать якобы когда-то, еще в начале религиозных неурядиц, послала Конде. Когда яблоко доставили от известного в народе парфюмера королевы, мэтра Рене, хирургу принца, Ле Кро, случилось при этом присутствовать. Движимый подозрениями, он взял яблоко и поднес к носу, вдыхая запах. Его ноздри сейчас же покраснели, их начало жечь. Отрезав кусочек плода, он смешал его с кормом для собаки, и как только животное попробовало его, то немедленно издохло. Неизвестно, правдива ли эта история, но несомненно, что начиная с того времени Екатерина стала прибегать к подобным страшным методам, желая избавиться от своих врагов.

Алава сообщал в Испанию, что в январе к Екатерине пробился итальянский маг, подвизавшийся в притоне чернокнижников и шарлатанов под названием «Долина Скорби», находящемся на набережной Дубильщиков в Париже.

Он пообещал избавить королеву от ее заклятых врагов, и та решила взять его на службу. Он намеревался наложить смертельные заклятия на Конде, Колиньи, д'Андело, которые и должны были убить их. Из Страсбурга прибыл мастер по металлу, чтобы изготовить три бронзовых изображения жертв. Все трое были изображены в полный рост, стоящими с поднятыми головами. У каждого — очень длинные волосы, стоящие дыбом. Сложный набор рукояток позволял двигать конечностями фигур и открывать их грудные клетки и черепа. Каждый день, запираясь в своей жуткой мастерской, итальянец составлял гороскопы для жертв и в соответствии с ними поворачивал рукоятки. Разумеется, после смерти Конде и д'Андело кому-то вроде бы привиделись на их телах странные отметины, никоим образом не объясняемые непосредственной причиной гибели. Что касается д'Андело, решили, что яд растравил старые раны. Метки же на теле Конде всех привели в недоумение. Но, какие бы сверхъестественные силы ни призывал колдун, их мощь оказалась не беспредельной. Колиньи, казалось, был неуязвим и продолжал будоражить королевство. К июлю, после жалоб со стороны королевы-матери, итальянец объяснил невозможность убить адмирала тем, что звезда его стоит слишком высоко и оказывает слишком сильное благотворное воздействие; чтобы добиться-де в этих условиях желаемого эффекта, потребовалось бы не менее семнадцати таких фигур…

В августе Филипп получил от Алавы доклад о новом покушении на жизнь Колиньи. Он, Алава, встретил немца, недавно покинувшего лагерь Колиньи; тот похвалялся, будто отлично знает ежедневный распорядок адмирала, а потом заговорил о намерении убить его. Когда Алава передал это королю и его матери, те умоляли его заставить немца хранить молчание и предложили спокойно дождаться добрых вестей. Сэр Генри Норрис, английский посол, также писал о немце по фамилии Хайц, которому заплатили за отравление адмирала. Спустя несколько недель французские протестанты арестовали человека по имени Доминик Д'Альб. Путешествуя с пропуском от Анжуйского, он при этом величал себя слугой Колиньи, но при обыске у него обнаружили среди одежды порошок, оказавшийся ядом. Д'Альба судили и повесили 20 сентября 1569 года. Так что сомневаться в попытках Екатерины избавиться от Колиньи любыми способами не приходилось. Правда, успеха эти попытки не имели.

Герцог Анжуйский и военный совет отчаянно нуждались в присутствии Екатерины. Гугеноты получали поддержку от различных германских протестантских князей и их армий. Герцог Баварский, герцог Цвайбрюкен и фламандский принц Людвиг Нассау противостояли королевской армии, состоящей из французских католиков, швейцарских наемников, валлонов, финансируемых Испанией, итальянцев из Рима и Тосканы и солдат под предводительством маркграфа Баденского и графа Эрнста Мансфельта. К осени силы обеих сторон по численности почти сравнялись, но войска короля имели небольшой перевес. Несмотря на это, они чувствовали, что победа при Жарнаке не принесла желаемых плодов, и сердились, что из-за грубых промахов командующих Карла гугеноты смогли объединиться с войсками иностранных князей. Один из протестантских военачальников, дородный весельчак герцог Цвайбрюкен, умер, не успев увидеть, как его войска встретятся с союзниками-единоверцами. Маршал де Таванн иносказательно заявил, будто эта беда приключилась с герцогом от того, что тот хлебнул «вина Авалона» — отравленного деревенским лекарем и обнаруженного людьми герцога. Однако более вероятно, что герцог умер просто от пьянства. Екатерина, всегда готовая видеть во всем руку Господа, радовалась смерти врага и писала королю: «Видите, сын мой, как Господь помогает вам — более, чем кому-либо другому, убивая ваших врагов, так что вам даже не приходится наносить им удар». В течение лета 1569 года Екатерина выезжала на линию противостояния, наблюдала за мелкими стычками, проверяла готовность войск, помогала в наборе пополнения, укрепляя силу духа и решимость своих бесталанных командиров.

В июле 1569 года король издал эдикт о конфискации земель и собственности гугенотов, а 13 сентября Колиньи был заочно приговорен к смерти за «оскорбление величия». Казнь должна была состояться на Гревской площади, как только его наконец схватят. Лишенный почестей, титулов и владений, адмирал понес большие потери оттого, что его добро и поместья были захвачены и проданы. Однако толпе пока пришлось довольствоваться повешением изображающего его чучела. Вождь гугенотов был упорен, осторожен и не давал себя ни поймать, ни убить. Гугеноты, которым положительно везло в то лето, решили, вопреки изначальному плану Колиньи, осадить Пуатье, что и начали 14 июля. Но герцог Анжуйский, применив разумную тактику диверсий, сумел снять осаду 5 сентября. Несмотря на юный возраст, он быстро обучался воинскому искусству.

3 октября 1569 года, по совету Таванна, герцог Анжуйский вовлек неприятеля в сражение близ Монконтура, к северо-западу от Пуатье. Гугеноты были в белых камзолах с желто-черными повязками на рукавах в память о герцоге Цвайбрюкене. Люди короля нашили на одежду традиционные белые кресты рыцарей-крестоносцев и повязали на предплечья королевские ленты алого цвета. Перед сражением Таванн поднялся на возвышение, откуда мог видеть диспозицию вражеской армии. Он был настолько удовлетворен увиденным, что, вернувшись, сообщил герцогу Анжуйскому: «Монсеньор, с Божьей помощью, мы их победим. Если сегодня мы не одержим победу, я никогда более не возьму в руки оружия. Вперед же! Во имя Господа!»

Примерно в три часа пополудни Монпансье получил приказ атаковать. Швейцарцы, по обычаю, поцеловали землю, когда фанфары дали сигнал к наступлению. Гугенотская армия отозвалась пением псалмов. Сражение началось; Таванн ловко обошел Колиньи с фланга и заставил его изменить расположение войск. Несмотря на отчаянную кавалерийскую атаку, гугеноты не смогли прорвать линию противника, и адмирал, тяжело раненый в лицо, передал командование Людвигу Нассау. Тот снова бросил вперед конницу гугенотов, предприняв отчаянную попытку пробиться сквозь королевские войска. Посреди сражения герцог Анжуйский упал с лошади; его телохранители, во главе с Франсуа де Карнавале, окружили его, пока он снова взбирался на коня. Наконец неприятельских всадников вытеснили с поля. В тумане были слышны крики солдат-гугенотов, моливших о пощаде, заверявших, что они — «добрые паписты», но им все равно перерезали горло. Считают, что в ту ночь погибло около пятнадцати тысяч французских протестантов. Но старые счеты были сведены еще не до конца.

Колиньи, у которого оставалась еще немалая армия — кавалерия почти вся уцелела, хотя большая часть пехоты и была потеряна, — отступил, оставив за собою ряд крепостей, прикрывавших подступы к Ла-Рошель. Первой была Сен-Жан-д'Анжели, на юго-востоке от цитадели гугенотов. Колиньи продолжал пробираться дальше к югу, чтобы восстановить силы после поражения и набрать свежее пополнение, с которым он надеялся вскоре вернуться. Таванн был настроен преследовать Колиньио и истребить всех гугенотов, но прибытие короля, желавшего разделить военную славу с братом, означало смену тактики. Карл настаивал, чтобы крепости были захвачены. Таким образом, хотя шла уже вторая зима военных действий, надежды на скорое завершение боев не оставалось.

Вскоре после битвы при Монконтуре, 9 октября, близкий друг и старший капитан армии Колиньи, по имени сеньор де Муи, был убит выстрелом в спину. Убийцей был Шарль де Лувье, сеньор де Моревер. Этот молодой дворянин, которому изначально покровительствовало семейство Гизов, добрался до высшего круга гугенотов, представив себя жертвой бывшего покровителя. Внедрению Мореве-ра способствовало теплое отношение к юноше сеньора де Муи, который когда-то был его наставником. Целью Моревера было убийство адмирала, но, не дождавшись такой возможности, он убил вместо него де Муи. Добравшись до королевского лагеря, Моревер гордо заявил о содеянном, но большинство дворян отнеслись к нему с величайшим презрением, ибо считали бесчестным выстрелить в спину бывшему наставнику; зато герцог Анжуйский милостиво принял его. Король распорядился, чтобы убийца получил «достойное вознаграждение», и ему вручили не что иное, как цепь ордена Святого Михаила. Позднее Моревер вошел в историю под именем «королевского убийцы».

Осада Сен-Жан-д'Анжели была долгой и утомительной. Королевские финансы оказались в плачевном состоянии, моральный дух войска падал. По контрасту, гугеноты казались воодушевленными, несмотря на поражение при Монконтуре. По своему обыкновению, Екатерина начала разговоры о мире, пока шла осада. Беспорядки в королевском лагере росли, застарелая вражда между королем и его братом грозила выйти из-под контроля, а Екатерине приходилось еще бороться с ревностью между Монлюком и Монморанси-Дамвиллем, двумя командирами, которые были родом с юга. Измученная, она писала своему послу в Мадрид: «Пожалуйста, объясните королю, моему доброму сыну, что только безотлагательная необходимость заставила нас встать на путь умиротворения вместо пути силы». Эта новость поразила Филиппа, и он вновь принялся чинить Екатерине всевозможные препятствия.

Жанна д'Альбрэ также была горячей сторонницей мирных переговоров, но к предложениям противной стороны отнеслась с недоверием и опаской. Она писала: «Мир, слепленный из снега этой зимы, растает с наступлением летней жары, стоит ли стараться ради такого?» Она отклонила предложения Екатерины о перемирии, в котором та говорила о свободе совести, настаивая на полной свободе вероисповедания как основной части любого соглашения. Она взывала к королеве-матери: «Помня о чувствах вашего величества, которые я некогда имела честь близко узнать, ныне я с трудом могу поверить в то, что вы действительно желаете довести нас до крайности или вовсе лишить какой-либо религии <…> Мы исполнены решимости скорее умереть, все вместе, нежели отказаться от нашего Господа, коего не можем достойно поддержать, пока нам не разрешат поклоняться ему открыто, без чего мы не можем жить, так же как человек не может жить без мяса и питья».

Во время переговоров в апреле 1570 года между зятем Колиньи, Шарлем де Телиньи, и королевским советом Карл пришел в ярость от новых требований протестантов. С кинжалом в одной руке, стиснув другую в кулак, он бросился на ошеломленного эмиссара, которого спасло лишь то, что окружающие сумели силой удержать короля. Колиньи, между тем продолжая военные действия, продвигался к Парижу. Екатерина почувствовала, что пора защищаться, когда Жанна д'Альбрэ обвинила «злокозненного» кардинала Лотарингского в саботаже мирных перспектив. У королевы Наваррской были основания для подобных высказываний, поскольку гугеноты схватили шпионов кардинала, у которых были найдены доказательства того, что их хозяин нанял трех убийц расправиться с Генрихом Наваррским, а также с племянниками Конде и Колиньи. Представляется маловероятным, чтобы кардинал предпринял такие шаги без согласия Екатерины. Жанна, однако, воздержалась от открытого обвинения королевы-матери в участии в заговоре. Сделать еще один шаг к миру — и дальше от союза с Испанией — заставил Екатерину Филипп Испанский, женившись на императорской дочери Анне, которую королева-мать прочила в жены Карлу. Мало того, Филипп употребил свое влияние на соседей-португальцев, чтобы не дать их молодому королю, дону Себастьяну, жениться на Марго.

Замужество Марго энергично обсуждалось в ходе мирных переговоров, но в качестве жениха рассматривались теперь не пирренейские владыки. Красавице Марго предложили в мужья Генриха Наваррского, принца из дома Бурбонов. Это объединило бы старшую и младшую ветви королевской семьи и стало бы настоящим маяком надежды на будущий мир в королевстве. Разве в былые времена брак Елизаветы Йоркской и Генриха Тюдора не положил конец английским войнам Алой и Белой Розы? Быть может, то же самое произойдет и во Франции? Кроме того, у этого союза было еще и другое привлекательное качество: если Генрих Бурбон и унаследует трон Франции, кровь династий Валуа и Медичи сохранится в потомстве Марго и останется у власти. У кардинала Лотарингского были, впрочем, иные, довольно далекие от реальности планы. Он пытался протолкнуть идею брака между Марго и своим юным племянником Анри, герцогом де Гизом, а также лелеял совершенно уж несбыточные надежды на брак между своей племянницей Марией, королевой Шотландии, и сыновьями Екатерины — Карлом или его братом, герцогом Анжуйским. Ввиду того, что Мария бежала в Англию в 1568 году, а там попала в плен, этот план ему пришлось отложить, но на союз между молодым герцогом Гизом и Марго кардинал возлагал большие надежды.

Почвой, на которой эти матримониальные планы расцвели пышным цветом, была очевидная влюбленность семнадцатилетней Марго в Анри де Гиза. Пара флиртовала и посылала друг другу нежные записочки. К несчастью для влюбленных их письма попали в чужие руки. Генрих Анжуйский, каким-то кошачьим чутьем пронюхавший о растущей близости между парочкой, получил донесение об их переписке. Он почувствовал, что его предали, раз доверительные отношения с Марго оказались скомпрометированными его же приятелем и соперником Гизом. Он так недавно сделал ее своим доверенным лицом при дворе, а она… Обида была ужасной. Он, не задумываясь сообщил новость — возможно, с тщательно продуманными язвительными дополнениями — брату-королю, который, как он знал, был чрезвычайно привязан к Марго. Как радостно писал об этом в Мадрид Алава: 25 июня в пять часов утра Карл появился в комнате матери в одной ночной рубашке, в ярости крича, что у сестры — тайный роман. Некоторые источники утверждали, будто Анри де Гиза едва не поймали в постели принцессы и спасло его лишь стремительное бегство через окно, но сие маловероятно, ибо развращение девственной сестры короля могло рассматриваться как акт государственной измены, и Гиз вряд ли стал бы рисковать ради девушки головой при всем своем честолюбии.

Ярость Екатерины не знала границ, и она немедленно вызвала Марго к себе в комнату вместе с гувернанткой. Когда перепуганная девушка вошла туда, где находились мать и король, они вдвоем набросились на нее и начали щипать, избивать и трепать, вырывая клочья волос. Отчаянно пытаясь защититься, Марго отбивалась, и ее ночная рубашка была изодрана в клочья. Наконец, когда ярость их поутихла, Карл и Екатерина оставили избитую девушку в одиночестве, оглушенную и в синяках. Карл выслал приказ своему брату-бастарду д'Ангулему схватить Гиза и убить его. Екатерина, поняв, что нельзя допустить чтобы Марго предстала перед свидетелями в таком состоянии, дала дочери новую сорочку и провела больше часа, расчесывая ей волосы и маскируя гримом следы синяков. Гиз получил предупреждение и сумел спастись, немедленно сообщив о своей помолвке с Катрин де Клев, недавно овдовевшей принцессой Порсиенской.

Эта семейная драма эхом отозвалась в сфере политики. Мечты Екатерины о том, чтобы Марго и сыновья сделали партии, соответствующие их династическому статусу и положению, были важнейшей причиной ее стремления к миру. Семья Гизов, опозоренная тем, что едва не погубила репутацию королевской дочери, благоразумно скрылась в свои владения. Отсутствие при дворе хищника-кардинала благоприятствовало ведению мирных переговоров. 29 июля Колиньи приблизил эту перспективу, написав Екатерине: «Если ваше величество соизволит припомнить все мои действия с самого начала нашего знакомства и до нынешнего дня, вы признаете, что я совсем не таков, каким меня расписывают. Молю вас, мадам, поверить, что у вас нет более преданного слуги, чем я был и хотел бы оставаться и далее». Екатерина послала Колиньи приглашение прибыть ко двору, которое он отклонил. Спустя несколько дней, 5 августа, королевский совет собирался трижды, и третья встреча закончилась к одиннадцати часам ночи.

Екатерина без устали трудилась, пытаясь найти решение, приемлемое для всех. Результатом стал Сен-Жерменский мирный договор от 8 августа 1570 года. Главные его условия повторяли Амбуазский эдикт 1563 года: свобода совести и свобода вероисповедания с ограничениями по месту проведения служб. Ла-Рошель, Коньяк, Мотобан и Ла-Шарите были обозначены как «places de surete», т. е. «надежные убежища» для гугенотов. Движимое и недвижимое имущество, захваченное в ходе войны, должно было быть возвращено. Не допускалось никакой дискриминации в отношении гугенотов в университетах, школах и госпиталях, куда они должны были получать равный с католиками доступ. И снова обе стороны встретили долгожданный договор без энтузиазма. Католики ворчали, что отдали больше, чем следует, протестанты считали, что им недодали законное.

Карл со всей серьезностью приказал советникам поклясться в верности договору, и Екатерина писала: «Я рада, что мой сын стал достаточно взрослым, чтобы видеть: теперь ему повинуются куда больше, чем в прошлом, — хотя и не преминула добавить: — Я буду помогать ему советами и всеми своими силами; буду помогать внедрять условия, которые он признал необходимыми, ибо всегда желала видеть королевство таким, каким оно было при предыдущих королях». Королева-мать подчеркивает свое стремление продолжать удерживать поводья власти, несмотря на то, что Карл становится более зрелым, и ей хотелось бы, чтобы он мог сам принимать решения. Несмотря на физическую слабость и приступы нездоровья, ее сын начинал обретать уверенность в себе как человек и как король.

Сен-Жерменский договор долгое время был предметом споров. Трудно сказать, насколько Екатерина сама верила в действенность мирных инициатив. Из ее поведения со времени «Сюрприза в Мо» ясно вытекает, что она была готова на все, лишь бы избавиться от врагов, пользуясь и законным «королевским правом вершить казнь», и сомнительными услугами черной магии. После трех гражданских войн, все более тяжелых и мучительных, королева поняла: две религии не могут сосуществовать во Франции. И ее попытки умиротворения не вызывают доверия ни среди католиков, ни среди протестантов.

Война принесла во Францию разруху, и перемирие было обусловлено скорее полным истощением обеих сторон, а не победой одной из них. Вероятно, Екатерина, флорентийка до мозга костей, понимала, что этот мир, пусть временный, даст ей время определить политику на будущее. Держа это в уме, она сумела надеть привычную маску умиротворения, размышляя над тем, как залечить раны королевства и взять под контроль дом Валуа. Екатерина всегда рассматривала время как союзника. И Сен-Жерменский договор подтвердил ее правоту.

 

ГЛАВА 11.

ЗАМУЖЕСТВО МАРГО

«Я предпочла бы видеть его гугенотом, чем позволять ему так рисковать жизнью».

1570-1572

Как только был подписан Сен-Жерменский договор, королева-мать смогла предаться своему излюбленному занятию — устраивать брачные союзы детей. Филипп был недоволен «капитуляцией» в Сен-Жермене, вызвавшей его едкое замечание: «…король и королева закончат тем, что потеряют все, но я, по крайней мере, буду утешен тем, что всегда старался помочь им добрым советом». Но он уже не стоял на пути брачного союза между Карлом и младшей дочерью императора, Елизаветой. Филипп немедленно благословил прежде подорванную им же идею брака между Марго и португальским королем Себастьяном, всячески содействуя продолжению переговоров. Но юный король Португалии, воспитанный у юбки своей властной бабки, интересовался чтением святого Фомы Аквинского гораздо больше, чем женитьбой. Его книгу он обычно носил притороченной к поясу, обернутому вокруг талии.

Высокий, стройный, белокурый, король нигде не появлялся без двух своих постоянных спутников, монахов-театинцев, которые тщательно заботились о целомудрии своего подопечного. Если кто-то пытался приблизиться к нему, король убегал и прятался вместе со своими наперсниками до тех пор, пока гость не уходил. К негодованию Екатерины, этот полумонах заявил, что его не впечатляет борьба с ересью во Франции и он предпочитает подождать и посмотреть, как сложатся дела, прежде чем строить матримониальные планы. Филипп надеялся, что союзы с Португалией и Габсбургами помогут удержать беспокойную Екатерину и ее выводок в рамках ультракатолического лагеря. Неудивительно, что протестантов эти планы заставили задуматься о том же, и они поспешили высказать свои предложения. Брак между Генрихом Наваррским и Марго начал рассматривался уже на предварительных этапах недавних переговоров. Некоторые историки полагают, что о нем говорилось уже в тексте договора, в одной из секретных статей. Сейчас решалось будущее Марго, но это не мешало ей очаровывать кавалеров при дворе своими веселым нравом и юной красотой, привлекая не только герцога де Гиза, но и — невольно, как она потом утверждала, — собственных братьев.

Блестящее и весьма соблазнительное брачное предложение было сделано и герцогу Анжуйскому. Кардинал де Шатильон, старейший член фамилии Бурбонов, и видам де Шартр, известный протестант, покинули Францию и жили при английском дворе. Они добились того, что королева Елизавета охотно начала обсуждать возможность вступления в брак с любимым сыном Екатерины. Екатерина резко пресекала любые намеки на разницу в возрасте — Елизавете было тридцать семь, Генриху Анжуйскому девятнадцать, — а также обсуждение щекотливого вопроса о вероисповедании. Брак с еретичкой (если та — королева Англии) не представлялся препятствием для материнского тщеславия. Королева-мать предвкушала замечательные возможности, которые открывались перед ней, но тут сын грубо оборвал мечты родительницы. Неожиданно «вспомнив» о своих высоких моральных устоях, он заявил, что находит совершенно невозможным для себя взять в жены незаконнорожденную еретичку, неважно, королева она или нет, не говоря уж о том, сколько у нее поклонников. Отношения Елизаветы с графом Лестером порождали бесконечные сальные шуточки при французском дворе, и Генрих Анжуйский ясно дал понять: он не намерен жениться на «putain publique» («публичной шлюхе»). Он ссылался также на то, что леди Кобэм, одна из фрейлин королевы, изящно именовала «разностью возрастов». Прослышав, что Елизавета хромает из-за варикозного расширения вен, он с издевкой назвал ее «колченогой каргой». Подобные оскорбительные замечания быстро дошли до английской королевы, которая, разозлившись, в присутствии французского посла нарочно всякий раз устраивала танцы до упаду, демонстрируя собственную ловкость и неутомимость.

Несмотря на то что Елизавета не собиралась заходить дальше дипломатических переговоров, она, чтобы повергнуть Испанию в пучину беспокойства, недвусмысленно дала понять, что решила покончить со своим «застарелым девством». Поэтому королева учинила ритуальный обмен портретами, письмами и целый год вела переговоры с эмиссарами Анжуйского. Карл, которому до смерти хотелось отправить братца в Англию, решил пошатнуть его самоуверенность, упомянув о громадном пенсионе, которым тайно снабжала братца церковь: «Ты говоришь о вероисповедании, но на самом деле имеется другой мотив — огромная сумма денег. Они-то и заставляют тебя оставаться здесь в качестве ярого защитника католичества. Позволь сказать вот что: церковь во Франции не должна иметь других защитников, кроме меня самого <…> что же касается всех, кто впутался в эти интриги, я, если понадобится, охотно укорочу кое-кого из них на голову!» Карл не мог смириться с тем, что на поле брани его брат завоевал репутацию героя и защитника католицизма, тогда как на его долю выпадало лишь подписание непопулярных мирных договоров.

После Жарнака и Монконтура придворные поэты занимались тем, что славили короля как борца с еретиками и современного крестоносца. Он сердито заставлял их умолкнуть, называя «толпой лжецов и льстецов <…> Я не сделал ничего, заслуживающего внимания. Приберегите ваши красивые слова для моего брата. Он ежедневно будет вдохновлять вашу Музу». В другом случае, как утверждают, он сказал: «Мать любит его так сильно, что отдает ему почести, положенные мне. Жаль, что мы не можем править попеременно, пусть познал бы и он тяготы правления, а мне бы хоть полгода побыть на его месте». Враждебность короля по отношению к Анжуйскому росла, угрожая выйти из-под контроля, и Екатерина начинала бояться, как бы король не причинил вреда своему родному брату. Несмотря на мольбы и «горючие слезы» королевы, Генрих Анжуйский отказался даже обсуждать брак с Елизаветой. Екатерина, не моргнув глазом, тут же заменила одного жениха другим, предложив английской королеве младшего сына, пятнадцатилетнего рябого горбуна Франсуа, герцога Алансонского. Елизавета, также не моргнув глазом, возобновила все предшествующие браку дипломатические ритуалы.

Елизавета Австрийская, невеста Карла, прибыла в Мезьер, приграничный городок, прилегающий к владениям ее отца, 25 ноября 1570 года. Жених и его брат, Генрих Анжуйский, еще до этого приветствовали юную эрцгерцогиню в Седане, куда она прибыла в сопровождении германских вельмож. Екатерина, решив устроить великолепную свадьбу, проигнорировала опустошенную войной казну и собрала деньги с церковников, а также учредила в королевстве специальный налог на продажу тканей. Восторженная толпа приветствовала Елизавету при въезде в Мезьер. Она прибыла в позолоченной бело-розовой карете. Народ был восхищен белокожей и светловолосой красавицей-принцессой, чья прелесть только подчеркивалась поразительно невинным и наивным видом. Карл инкогнито пробрался в толпу, наблюдая, как его невеста въезжает в город.

Юная невеста и не подозревала, что у ее будущего супруга уже имеется возлюбленная. В Париже Карл завел себе любовницу по имени Мари Туше, дочь буржуа-протестанта фламандского происхождения. Он понял, что любит Мари с их первой встречи в Орлеане в 1569 году, и много месяцев наслаждался тайной любовью. Портрет Мари, написанный Клуэ, изображает рыжеватую блондинку с хорошеньким круглым личиком. Карл доверил свою тайну Марго и попросил ее зачислить Мари в штат своих служащих. Когда летними вечерами придворные предавались развлечениям, телохранители короля, по его сигналу, начинали извлекать звуки из труб и тамбуринов, чтобы король мог «под шумок» ускользнуть незамеченным на встречу с любимой женщиной. Однажды он подарил подруге листок бумаги с надписью: «Je charme tout» («Я всех чарую»). Мари спросила, что это означает, и Марго пояснила: король сделал анаграмму из ее имени (Marie Touchet). Когда двор вернулся в Париж, Екатерина обнаружила эту связь и, разузнав все про Мари, одобрила действия сына, поскольку провинциальная простушка не могла влиять на Карла в политическом отношении и не собиралась отдалять его от матери. У любовницы короля не было ничего общего с Дианой де Пуатье. То влияние, которое она все же оказывала на короля, было лишь благотоворным, к тому же она родила ему крошку-сына, которого назвали в честь отца и потом именовали Карл Меньшой. Он стал самым любимым из внуков Екатерины и позже получил титул герцога Ангулемского. Карл Меньшой занял заметное место среди потомков Екатерины, выделяясь своим долгожительством. Унаследовав крепкое здоровье матери, он дожил до царствования Людовика XIV. Он всегда знал, что его отцом был король, но не решался беспокоить Людовика, который, хоть и обращался с ним любезно, но считал герцога Ангулемского не более чем антикварным осколком прежней эпохи.

Когда Карл впервые получил портрет Елизаветы Австрийской, его краткий комментарий был таков: «По крайней мере, она не доставит мне головной боли». Теперь же, увидев ее, столь свежей и неиспорченной, он был тронут. Привыкший к окружению размалеванных придворных дам, он желал подольше сохранить ее милую свежесть. Ради такого радостного события, как женитьба сына, Екатерина сделала знаменательный жест: на время отказавшись от давнего обета, сменила обычное черное одеяние на платье из золотой парчи и кружева, сверкающее бриллиантами и жемчугами. Когда во время венчания невеста приблизилась к Карлу, он был потрясен ее красотой. На ней было платье из серебряной парчи, украшенное жемчугами, пурпурный плащ, расшитый французскими лилиями, окутывал плечи, а на голове красовалась корона с изумрудами, рубинами и бриллиантами. Даже наиболее привередливые французские знатные дамы признали: эта наивная девочка выглядела обольстительно. На следующее утро после венчания стало ясно, что невеста, плохо говорившая по-французски, совершенно покорена мужем; с этого дня она посвятила все свои усилия тому, чтобы завоевать его любовь и сделать супруга счастливым. Опасаясь, как бы свободные нравы двора не шокировали невинность новой королевы, Екатерина приложила максимум усилий, чтобы невестка не увидела слишком скоро чего-либо непристойного.

Елизавета была благочестива и добросовестна, в Вене ее воспитывали в строгих правилах. Она дважды в день посещала мессу и проводила много часов за молитвенником. Первое — и, увы, далеко не последнее — потрясение она испытала, увидев, как дамы из Екатерининого летучего эскадрона с хихиканьем принимают святое причастие после мессы. Карл обнаружил, что прибытие жены не будет помешать его привычному образу жизни. Связь с Мари Туше продолжалась. Стараясь, чтобы жена почувствовала себя при дворе как дома, он мягко и нежно учил ее французским обычаям и манерам. Он любил обеих своих женщин, а они делили заботы о нем между собой. Генрих Анжуйский, не в силах удержаться от желания подразнить брата и досадить ему, тоже начал обучать Елизавету нравам французского двора в своем духа: он увивался вокруг нее на глазах у разъяренного короля. Анжуйский недавно завел привычку носить массивные серьги из драгоценных камней или огромных жемчужин, Карл в ответ велел пятидесяти своим егерям проколоть уши и продеть в них золотые кольца. Потом так же внезапно передумал и распорядился снять эти дурацкие украшения. Анжуйский получал удовольствие, дразня Карла, показывая королю, что он — выше его по всем статьям, единственное, чего ему не хватает — это короны. Никто из них и предположить не мог, что ему достанется даже не одна, а две короны…

Во время свадебных торжеств Екатерина и Карл вели секретные переговоры с папским нунцием, Фабио Франжипани. Ходили слухи, будто королева-мать уверила нунция, что теплый прием, оказанный недавно прибывшей принцессе Конде, был устроен в качестве приманки, дабы привлечь ко двору остальных гугенотов. Многие верили, что королева стремилась выманить в Париж Колиньи и двоих младших принцев-Бурбонов, Конде и Наваррского, чтобы схватить их и взять в плен. Архиепископ Санса, Николя де Пеллеве, сказал нунцию, что Сен-Жерменский эдикт был заключен с одной лишь целью: дать королю и королеве-матери возможность избавиться от иностранных солдат, помогающих мятежникам, усыпить подозрения протестантов и затем уничтожить их вождей. Он добавил: в среду гугенотов уже внедрены люди, имеющие приказ убить старших офицеров — ядом или клинком.

Король уехал на охоту, а Екатерина с невесткой принимали визиты с поздравлениями иностранных послов и вельмож. Главной темой для разговоров с визитерами стали планы изгнания из Европы нехристей-турок и образование союза для ведения священной войны. Екатерина и Карл противостояли созданию антитурецкой лиги, потому что турки традиционно были союзниками французов, и даже тайно послали султану в дар дюжину охотничьих соколов, до которых тот был весьма охоч.

Готовясь к великолепному въезду новой королевы в Париж, Екатерина ловко выколачивала деньги из всех возможных источников. Снова она заложила свои владения, чтобы достойно обставить предстоящее зрелище. В январе 1571 года, незадолго до церемонии Елизавета заболела бронхитом и слегла, находясь в Мадридском замке в Булонском лесу.

Карл и Екатерина заботливо ухаживали за ней. Отчаявшись развеселить супругу, Карл прислал к ней клоунов и танцоров. Как только она поправилась, король, Елизавета, Марго и Екатерина решили поразвлечься среди простонародной толпы. Одевшись горожанами, они посетили ярмарку в Сен-Жермене. Карл играл роль кучера, низко надвинув шляпу на лоб. Заметив одного из придворных, ехавшего по улице, он огрел его кнутом. Разъяренный, тот обернулся и уже приготовился было ударить обидчика, но Карл снял шляпу, и все присутствующие взревели от хохота. Такие грубые шутки король частенько позволял себе, пользуясь своей безнаказанностью. Посетив инкогнито ярмарку, Карл решил на этом не останавливаться; в следующий раз он раздобыл одеяние монаха-кармелита и возглавил процессию подобным же образом одетых друзей. Бдительный Алава не преминул доложить Филиппу об ужасающем святотатстве короля, постаравшись посильнее раздуть эту историю.

Пока Карл и его товарищи веселились вовсю, Екатерина пыталась выманить Жанну д'Альбрэ и ее сына из Ла-Рошель. В январе она отправила письмо Жанне: «Король желает посодействовать принцу Наваррскому в делах, и мы — и я, и король — с радостью примем его у себя вместе с вами». Ответ Жанны был намного откровеннее: «В большинстве моих крепостей ваш эдикт не принес никаких плодов. Лектур, Вильмюр, Памьер… судите сами, как вам повинуются». Так как король Португалии продемонстрировал свое равнодушие к брачному союзу с Марго, Екатерина все чаще мыслями возвращалась к возможности обвенчать дочь с Генрихом Наваррским. Родство по крови и тот факт, что будущий зять — номинальный лидер гугенотов и вчерашний враг, нисколько не волновал Екатерину. Однако для устройства этого брака ей требовалось заручиться не только поддержкой Жанны, но и специальным разрешением папы.

Для королевы же Наваррской причины не желать этого брака были весьма серьезными. Она не доверяла Екатерине и ее козням; она чувствовала отвращение к нравам двора, где царила Екатерина, и боялась, что это может испортить ее сына, слишком склонного прислушиваться к зову плоти.

Как очень преданная последовательница новой религии, она не могла допустить, чтобы обожаемый ею Анри попал в сети папистов и переменил веру. Однако, зная по себе, что такое материнское честолюбие, Екатерина понимала: она не ошибется, если сыграет на мечтах Жанны. Тем не менее в настоящий момент ни Жанна, ни Генрих явно не собирались приезжать в Париж, и королева-мать, временно забыв о них, всецело предалась подготовке предстоящего торжественного въезда и коронации Елизаветы.

6 марта 1571 года Карл совершил торжественный въезд в столицу. Поскольку и жених, и невеста вели род от Каролингов, эта тема активно обыгрывалась. Франсион и Фа-рамонд, мифические основатели французской и германской наций, всячески прославлялись, их статуи были установлены повсюду. Екатерина пригласила лучших художников и скульпторов того времени, дабы усладить зрение народа. Она поручила Пьеру де Ронсару воспеть церемонию в стихах, ученик Приматиччо, Николо дель'Аббате, написал портрет короля и королевы, а Жермен Пилон, скульптор, изваявший драгоценную мраморную урну для сердца Генриха II, получил заказ на изготовление скульптур, триумфальных арок и других необходимых декораций для празднества.

Екатерина была изображена в виде античной богини, держащей в руках карту Франции, а у ног ее разместились символы мира — лира, сломанный меч и два соединенных сердца. Это было прославление Екатерины-миротворицы. Вокруг статуи сосредоточились четыре других античных героини. Одна из них — любимица Екатерины, Артемизия, жена карийского царя Мавзола. Легенда о ее преданности и горячей любви к мужу, даже после его смерти, была любимейшей у королевы-матери, и она часто сравнивала себя с Артемизией. Согласно легенде после кремации Мавзола Артемизия размешала его пепел с вином и выпила. Это символизировало ее верность и преданность: тело вдовы стало могилой для мужа. Она также выстроила ему усыпальницу в Галикарнасе, столь величественную, что слово «мавзолей» стало нарицательным, а сама усыпальница вошла в число чудес света. Выпив прах короля, Артемизия, помимо всего, также публично подтвердила свое право на регентство и продолжала править от его имени еще три года в середине четвертого века до нашей эры. В 1562 году, вскоре после смерти Франциска II, когда Екатерина фактически стала правительницей Франции, она поручила поэту Николя Уэлю написать историю Артемизии, а художнику Антуану Карону — проиллюстрировать ее; так была создана апология ее правления и закреплен прецедент права женщины на регентство.

Кортеж с Карлом во главе остановился у собора Нотр-Дам, где была исполнена благодарственная оратория, за которой последовал грандиозный пир. 11 марта Карл произнес в Парижском парламенте речь, в которой выразил особую признательность и почтение к матери. Он сказал слушателям: «После Господа, королева, моя мать — особа, перед которой я в неоплатном долгу. Ее доброта ко мне и моему народу, ее неустанный труд, энергия и мудрость помогли вести дела в государстве очень успешно, когда я, будучи ребенком, еще не мог сам взять эти дела на себя; даже тяготы гражданской войны не причинили королевству вреда».

Понятно, что эта дань уважения, как и все прочие детали празднества, была оркестрована лично королевой-матерью; в подтексте речи содержалось утверждение, что мать будет по-прежнему ведать государственными делами, тактично стоя за спиною сына. Несмотря на упоминание короля о том, как его матери удалось сберечь королевство во время гражданских войн, красноречивого отсутствия гугенотских принцев и многих знатных особ, которые заперлись в Ла-Рошель, невозможно было не заметить.

25 марта 1571 года Елизавета была коронована в Сен-Дени, там же, где короновалась сама Екатерина более двадцати лет назад. Официальный въезд в Париж состоялся четыре дня спустя. В ознаменование франко-германской дружбы новая королева прошла через арки, украшенные имперскими орлами и французскими лилиями. За несколько недель множество декораций, использованных еще для въезда короля, были переделаны. Изготовили также статую Екатерины, возлагающую венец из лилий на голову невестки, а одну арку венчала статуя Генриха II под названием «Защитник германских свобод» — имелся в виду его так называемый «променад к берегам Рейна» в 1552 году. Елизавета, двигаясь сквозь толпу в своем паланкине с пологом из серебристой парчи, очаровывала всех. На ней была мантия, отороченная королевским горностаем, расшитая лилиями и украшенная драгоценными камнями. Сказочная золотая корона, покрытая огромными жемчужинами, идеально подчеркивала красоту ее роскошных золотых волос, к вящему восторгу зрителей. Сопровождаемая деверями, герцогами Анжуйским и Алансонским, разодетыми не менее пышно, и огромной свитой, новая королева покорила Париж.

В то время как празднества в столице набирали ход, в Ла-Рошель сыграли унылую свадьбу. Под пение псалмов облаченный в черное Колиньи взял в жены мадемуазель д'Антремон. Несмотря на то что у кальвинистов в принципе было не принято устраивать пышные приемы даже по самым радостным поводам, свадьба адмирала отличалась особенной мрачностью, ибо из Кентербери пришла весть о смерти последнего его брата, оставшегося в живых, кардинала Одэ де Шатильона. Колиньи глубоко переживал потерю, теперь он остался один из трех братьев семьи Шатильон. Королоева Елизавета Английская, хорошо осведомленная о страшных методах, используемых ее кузенами с континента, распорядилась на всякий случай арестовать всех слуг покойного и сделать вскрытие тела. Разговоры об отравлении ядом усилились, когда хирурги вскрыли тело кардинала: «Его печень и легкие сгнили, оболочка желудка была настолько изъедена, что кожа приобрела синюшный оттенок». Через несколько месяцев был арестован молодой человек, шпионивший в Ла-Рошель. Перед казнью он признался, что отравил кардинала. Маловероятно, чтобы это было делом рук Екатерины, ибо Шатильон обеспечивал канал для переговоров между английским двором и французским. Кроме того, убийство брата Колиньи вряд ли способствовало бы продвижению брака между Марго и Генрихом Наваррским. Более вероятно, что убийство (если оно вообще было) совершил агент иезуитов, с благословения папы римского, подосланный для расправы с лидерами протестантов. А может быть, убийцу наняли Гизы, желая отомстить за смерть герцога Франсуа.

На некоторое время Карл потерял покой, пытаясь избавиться от властной гегемонии Екатерины в политической сфере. Долгое время он не интересовался почти ничем, кроме охоты, и рад был сбросить на мать бремя управления страной, а ей только того и надо было. Теперь же для Карла настал момент самому вершить внешнюю политику и завоевать для себя столь желанную военную славу. Многие фламандские протестанты нашли убежище в Ла-Рошель, скрываясь от испанцев; они использовали порт в качестве базы, откуда нападали на испанские суда. В начале 1571 года принц Вильгельм Оранский, предводитель повстанцев, пытался организовать вторжение в Нидерланды из Германии, стремясь освободить свою страну. В то время как Оранский создавал коалицию врагов Испании, его брат Людвиг Нассау оставался в Ла-Рошель, где находился с конца Третьей религиозной войны. Для планов фламандских принцев было существенно, чтобы Франция поддерживала их действия против Испании, а Карл рассматривал войну в Нидерландах против Филиппа II как отличную возможность повести французские войска в бой.

Екатерина знала об этом, ибо платила соглядатаям. Сейчас королева искала реальную возможность, которая могла бы заставить Колиньи и Жанну д'Альбрэ согласиться на брак между Генрихом и Марго. Этот проект целиком занимал воображение Екатерины. Рискованная война с испанцами могла стать дорогой платой за этот союза, но Екатерина надеялась, что ей удастся, лавируя между подводными камнями политических хитросплетений, добиться того, чего она желала. Это может произойти, если ее оценят как союзницу фламандских повстанцев, храбро выступившую против могущественного бывшего зятя. Она понимала, что реальная война с Испанией стала бы катастрофой, но почему бы не использовать политические обстоятельства в своих целях?

Карл обрел неожиданного союзника в своих голландских инициативах в лице дальнего родича, Козимо Медичи. К ярости императора Максимилиана и Филиппа II в 1569 году папа Пий V сделал Козимо, до недавнего времени герцога Флорентийского, великим герцогом Тосканским. Двое Габсбургов яростно возражали, считая, что у папы не было права возвышать Козимо, ибо Флоренция формально находилась под сюзеренитетом Империи. Так получилось — к вящей радости Екатерины, которая в прошлой гражданской войне проклинала родственника — что Козимо стал опасаться нападения со стороны рассерженных Габсбургов. Ища союзников на случай вооруженного столкновения, Козимо привлек Карла на свою сторону. Они решили заключить союз между Тосканой и Францией против Испании. Это не принесло Екатерине особого утешения, ибо она знала, что у сына нет ни военного, ни внешнеполитического опыта. О соблюдении секретности он и не помышлял, а тонкая дипломатия была для него темным лесом.

Король с юношеской бравадой, не задумываясь об изяществе выражений, писал 11 июня 1571 года послу Козимо, Петруччи: «Королева, моя мать, немного робеет». В действительности он рассчитывал поставить мать перед фактом и заставить поддержать его стратегию. Козимо, хорошо понимая, что без влияния Екатерины Карлом можно вертеть как хочешь, посоветовал ему искать совета у матери. Раздосадованный, Карл продолжал обещать поддержку фламандским протестантам, и в июле 1571 года состоялись две секретные встречи с Людвигом Нассау, первая — в Люминьи, вторая — в Фонтенбло. При этом Нассау прятался в сторожке, боясь быть обнаруженным. Дискуссии касались, видимо, в том числе и темы передела Нидерландов — Карл в качестве вознаграждения ожидал расширения французских территорий. Нассау, в свою очередь, заверил короля, что его примут с распростертыми объятиями как освободителя от испанцев.

Трудно сказать, насколько хорошо была осведомлена Екатерина об этих прожектах, но она, видимо, знала достаточно, чтобы опасаться воинственных намерений сына. Все, чего она пыталась достичь со времени смерти супруга, сосредоточилось в противостоянии любому вооруженному конфликту против иностранной державы, особенно Испании. Ее цели всегда были просты: мир и процветание во Франции, повиновение королю, блестящие, прочные браки для ее детей и возврат тех дней, когда монархия была сильной, как при ее муже и Франциске I. Она еще готова была поиграть с темой военных конфликтов, дабы ввести в заблуждение соседей, но серьезно ввязываться в войну Екатерина не согласилась бы ни за что на свете. Как пишет о ней один историк, «ужас королевы-матери перед войной с Испанией и отчаянные попытки соблюсти договор при Като-Камбрези были путеводной звездой ее политического курса». Использовать выступление в Нидерландах в качестве приманки, которая заставит гугенотов доверять ей и приблизит брак между Генрихом и Марго — вот это было во вкусе Екатерины. В июле 1571 года она писала Козимо, прося вмешаться и обратиться к папе. Она хотела, чтобы Пий понял: возврат Колиньи ко двору станет важным шагом для укрепления мира во Франции. Зная, что для брака между Марго и Генрихом необходимо разрешение папы, она добавляла, что ей может в этом деле понадобиться помощь Козимо. Не менее важна для Екатерины была поддержка Англии, поэтому она возобновила разговоры о браке между Анжуйским и Елизаветой, которые, впрочем, вскоре затихли. Приведи они к какому-нибудь положительному результату, возможно, с помощью Елизаветы Екатерина могла бы и начать войну в Нидерландах.

Алава, узнавший достаточно, чтобы подозревать неладное, подал официальную жалобу, заявляя, что действия короля в отношении повстанцев могут привести к войне с Испанией. Карл отвечал: он не позволит себя запугивать во внешнеполитических вопросах, относящихся к важнейшим интересам Франции. Алава пожаловался Екатерине, но она и без того была сердита на посла, мелочные доклады которого о ней, больше похожие на доносы, из месяца в месяц поступали Филиппу и усугубляли его и без того настороженное отношение к бывшей теще.

После многократных приглашений, оставленных без ответа, 12 сентября 1571 года Гаспар де Колиньи наконец прибыл ко двору в Блуа, заручившись охранной грамотой за подписью короля Анжуйского и Екатерины. Адмирал поддался на обещание обсудить многократные случаи нарушения Сен-Жерменского мирного договора. Наконец-то для Екатерины забрезжил проблеск надежды в отношении замужества Марго. Еще больше надежд внушало ей пребывание Колиньи при дворе: оно уравновешивало наличие вооруженного мини-государства в Ла-Рошель, где Жанна, ее сын и прочие гугеноты жили по своим законам. Географически они находились на территории Франции, с политической точки зрения — нет. Что же до Карла, то присутствие Колиньи представляло для него возможность сделать шаг к войне в Нидерландах. Король не решался на это, пока между ним и адмиралом не будет достигнуто полного согласия. Колиньи попросили приехать неофициально. Многие из его сторонников в Ла-Рошель умоляли адмирала не ездить, опасаясь угрозы его жизни, если не со стороны Екатерины, то со стороны Гизов и прочих ультра-католиков. Четко понимая свою ответственность как вождя гугенотов и зная, какой разрушительный эффект вызовет его смерть, Колиньи, однако, считал, что обязательно должен встретиться с королем. Для этого специально был выбран город Блуа, именовавшийся «столицей мира», поскольку в Париже было намного опаснее.

Прибывший адмирал нашел Екатерину в постели с лихорадкой, поэтому король принимал его в спальне матери. Непринужденность встречи соблюдалась тщательно до малейших деталей. Налюбовавшись, как ее сын беседует с Колиньи, Екатерина попросила, чтобы адмирал подошел и поцеловал ее. Карл при этом пошутил: «Теперь, когда вы с нами, отец мой, мы вас больше не отпустим». Память о недавней войне и глубокое недоверие друг к другу сказывались в напряженном молчании, говорившем о том, как тяжело восстановить былую близость. Екатерина еще немного побеседовала с адмиралом, затем он навестил герцога Анжуйского, также прихворнувшего, который встретил адмирала весьма любезно. За пять недель, проведенных Колиньи в Блуа, Карл, демонстрируя свое расположение, осыпал его дарами и милостями. Адмирал получил 100 тысяч ливров компенсации за личные потери в войне и годовой доход в 160 тысяч ливров, эквивалентный сумме дохода его брата от церковных бенефиций. Все его конфискованные владения и имущество обещали возвратить. Ему также разрешили повсюду передвигаться с эскортом из пятидесяти дворян — привилегия, обыкновенно положенная лишь принцам.

3 октября Екатерина получила от Козимо письмо, объявлявшее, что он решил присоединиться к Священному союзу против турок. Увидев в этом возможность снискать расположение своих имперских хозяев, Козимо решил не упускать ее. Он также ясно дал понять, что французам нечего рассчитывать на его поддержку в войне в Нидерландах. Наконец-то возникло как раз такое препятствие задуманному королем предприятию, которого Екатерина давно ждала. За этим последовала убедительная победа союза над турками в морском сражении при Лепанто, одержанная 7 октября. Нежелание Екатерины быть вовлеченной в конфликт против испанцев теперь имело под собой веское основание, и она быстро отослала инструкции в Мадрид своему послу Форкево: поздравить Филиппа со священной победой против неверных. Она уверяла испанского короля, что желает мира между их странами, какими бы ни были ее недавние поступки, она только прощупывала почву, дабы удостовериться, что ее мирные инициативы верно поняты всеми.

Когда Карл услышал о победе над турками — а новости достигли Франции лишь в ноябре — он как раз принимал у себя венецианского посла Контарини. Венеция также входила в Священный союз против турок, и Карл пришел в лихорадочное возбуждение, узнав, сколько судов мусульманских судов потонуло в ходе сражения. Тогда один из советников напомнил ему, что многие турецкие суда на самом деле взяты в кредит у Франции, а значит, король ликует по поводу потери собственных кораблей и поражения своего союзника в Средиземноморье. Это отрезвляющее замечание вернуло короля с небес на землю. Чтобы восполнить потери, в Марселе стали устраивать новые верфи, где была начата постройка сотни галер. Сведения о Лепанто, однако, не повлияли на военные планы Карла, атмосфера при дворе оставалась напряженной и зловещей, казалось, подготовка к нападению на Нидерланды идет быстрыми темпами. Опасаясь за свою жизнь, Алава сделался одержимым манией преследования и окончательно впал в истерику, когда его обвинили в том, что он отправил в Испанию письмо, где якобы говорилось о том, будто король каждую ночь напивается допьяна, а Екатерина, мол, семь раз рожала детей от бывшего кардинала де Шатильона, одновременно состоя в связи еще и с кардиналом Лотарингским.

Когда Карл направил к послу делегацию с поздравлениями в честь победы при Лепанто, Алава, уверенный, что жизнь его под угрозой и король прислал к нему убийц, решил немедленно покинуть Францию. Сообщалось, что он сбежал в Нидерланды, «разрядившись, как попугай, с маской на лице». Для беглеца, пытающегося скрыться, выбор костюма казался весьма странным! Забавный эпизод немало рассмешил Екатерину, страдавшую от приступов ишиаса, лихорадки и катара, и отменно позабавил придворных.

20 октября Жаклин д'Антремон, год назад ставшая женой адмирала де Колиньи, была принята в Блуа королем и королевой-матерью. Они обращались с молодой женщиной весьма любезно. Такое внимание к супруге понравилось пятидесятилетнему адмиралу. День ото дня Карл все больше попадал под очарование старика, и снова приходили на ум параллели с Генрихом II и его отношением к Монморанси, дяде адмирала. В качестве жеста доброй воли Колиньи сопровождал королеву-мать на мессу, хотя и не снимал шляпы и отказывался поклониться гостье. Карл приказал, чтобы все прониклись уважением к соблюдению условий Сен-Жерменского мира, и даже велел демонтировать Гастинский крест на улице Сен-Дени, символизирующий превосходство католицизма. Ввиду недавно заключенного мира любые напоминания о религиозной войне подлежали устранению. Но парижане отказались убрать крест. В конце концов, его снял вооруженный отряд на глазах у возмущенной толпы.

При дворе все следовали примеру короля, особенно учитывая, что опальное семейство Гизов покинуло двор, и многие придворные из кожи вон лезли, выказывая свое почтение Колиньи. Но Париж и его пригороды, населенные ревностными католиками, отказывались следовать политике своего монарха, и их неудовольствие, с трудом сдерживаемое, вскоре прорвалось… Елизавета, юная королева-католичка, выразила истинные чувства народа, благодаря своей наивности и неопытности в сфере дипломатии. Когда Колиньи по всей форме представили Елизавете, поседевший в боях адмирал поклонился, сделал шаг вперед и, опустившись на одно колено, хотел поцеловать ей руку. Елизавета, для которой Колиньи был воплощением сатаны, в ужасе шарахнулась от него, боясь, как бы злобный еретик не коснулся ее. Разумеется, над инцидентом долго посмеивались придворные, для которых умение скрывать свои истинные чувства было не только естественной привычкой, но и необходимым условием выживания.

Незадолго до окончания визита Колиньи Екатерина пригласила его к себе. Она сказала, что желала бы договориться о браке между своей дочерью и Генрихом, но не может этого сделать в отсутствие Жанны, отказывающейся появляться при дворе не только из страха за свою жизнь, но и потому, что считает двор нечистым местом. Адмирал ответил, что хорошо понимает чувства Жанны. На это Екатерина возразила: «Мы слишком стары, вы и я, чтобы обманывать друг друга… У нее меньше оснований для подозрительности, чем у вас, должна же она понимать: король вряд ли хотел бы выдать свою сестру замуж за ее сына, если бы собирался причинить ей вред!» Колиньи добивался, чтобы Екатерина поддержала его планы в экспедиции против испанцев в Нидерландах, и та обещала это, если тот, в свою очередь, поддержит ее. Она хотела чтобы Колиньи стал союзником матримониального проекта «Марго плюс Генрих Наваррский». Трудно сказать, насколько Екатерине удалось убедить адмирала, но, видя свое растущее влияние на короля, Колиньи надеялся, что его планы в Нидерландах могут осуществиться и без содействия королевы-матери. Снова кто-то пытался встать между Екатериной и одним из ее детей. И снова эту угрозу было необходимо ликвидировать.

Еще до приезда Колиньи в Блуа в сентябре 1571 года Екатерина послала маршала де Косее с письмом к Жанне, в котором король приглашал их с Генрихом присоединиться ко двору. Прибыв в Беарн, Косее выяснил, что разминулся с королевой Наваррской, только что отбывшей на Теплые воды (курорт Eaux-Chaudes). Она уже некоторое время хворала и надеялась там восстановить здоровье. Маршал Бирон сменил Косее и нашел королеву, все еще недомогающей, в Нераке 10 декабря. Он сообщил Екатерине, что многие из советников Жанны отговаривали ее от брачного союза с династией Валуа. Жанне и самой не нравилась эта идея, но сопротивляться становилось все труднее. Екатерина имела возможность шантажировать ее, ибо обладала некоторым влиянием на папу, который мог объявить Генриха Наваррского незаконнорожденным. Он был сыном от второго брака Жанны, «сомнительного с точки зрения законности». Как только папа вынес бы такой вердикт, Генрих сейчас же утратил свои позиции первого принца крови и права на трон Франции, которыми он обладал в случае, если сыновья Екатерины не оставят наследников мужского пола. Таким образом, Жанна, пусть неохотно, но поддавалась на уговоры Екатерины, требуя предварительно решить кое-какие вопросы. Она хотела, чтобы Марго получила в приданое Гиень, а города, принадлежащие Жанне и занятые королевскими войсками, были бы освобождены. Согласие на встречу королева Наваррская дала лишь при условии, что будет иметь дело один на один с Екатериной. В январе крепость Лектур — одна из тех, которые входили в список требований Жанны, была ей возвращена, и она наконец отправилась на роковое свидание с Екатериной.

В то же самое время, когда Жанна готовилась увидеться с королевой-матерью, был раскрыт заговор, ставивший целью убийство Елизаветы Английской. Известный как «заговор Ридольфи», который поддерживали Испания и Рим, его целью было возведение на трон Марии, королевы Шотландии, с герцогом Норфолком в качестве принца-консорта. Этот дерзкий план едва не увенчался успехом. Екатерина сообщила английскому послу, что Алава нанял двух итальянцев, поэтому она срочно отправила письмо королеве, предупреждая ту о серьезной опасности. Карл прежде восхищался бывшей невесткой и стремился оказывать ей покровительство, но теперь решил, что своим участием в заговоре она поставила себя вне закона. «Увы, бедная дурочка никогда не остановится, пока не лишится головы. Интриги доведут ее до погибели. Но это ее собственная вина и глупость», — вот все, что сказал король, в то время как положение Марии было отчаянным, и его комментарий оказался пророческим. Изобличение заговора заставило Англию держаться ближе к врагам Испании, самым могущественным из которых была Франция. Елизавете пришлось понять: хотя Анжуйского не стоило рассматривать в качестве жениха, его младший брат вполне годился для этой цели. Франсуа, герцог Алансон, мальчик, которого Алава обычно называл «le petit voyou visceux» («маленький порочный мерзавец»), вряд ли мог считаться приятным спутником жизни, и все же переговоры возобновились. В ходе их стороны обменялись обещаниями, согласно которым каждая держава обещала защищать другую, если на одну из них нападет их общий враг.

Карл всячески продвигал союз с Англией, желая избавиться от младшего братца. Герцог Анжуйский точно так же не переносил Франсуа, да и Екатерина тоже не выказывала младшему сыну какой-либо привязанности. Одна Марго защищала его перед семьей. Кратковременный флирт с Гизом — невинный или нет, неважно, — разрушил крепкую дружбу (пожалуй, противоестественно крепкую) между Марго и Анжуйским, который ревновал сестру к поклоннику и теперь пытался ей мстить. Карл также счел себя преданным из-за инцидента с Гизом, и Марго не могла больше полагаться на него. Порой он ласкал сестру, но способен был и ударить, чего она всегда боялась, особенно после побоев, учиненных им в ночь, когда раскрылся ее роман. Оба брата вели себя как оскорбленные любовники, обижаясь на Марго, ревнуя к младшему брату, которому она уделяла так много внимания.

Посол королевы Елизаветы, сэр Томас Смит, прибыл во Францию в декабре 1571 года. Он рекомендовал государыне предпочесть герцога Алансонского Анжуйскому в качестве мужа, и писал королеве: «…этот не настолько упрям и своенравен, не такой усердный папист и (если позволено будет мне так выразиться), меньше напоминает мула своей глупостью и ленью, чем его старший брат. Этот (Франсуа) гораздо более покладистый и приятный малый». Да и в отношении «деторождения» Смит считал нужным предпочесть младшего брата, как «гораздо более к этому склонного». Последнее замечание завуалировано намекало на странности сексуальной ориентации Анжуйского, хотя в самой идее рождения Елизаветой детей от того или иного принца из дома Валуа присутствовал комический оттенок. Екатерина решила, что лучше не закрывать глаза на очевидное и намекнула «невесте» на малый рост сына и его жуткую кожу, но заверила посла: пусть ее семнадцатилетний отпрыск и «невысок», но у него уже пробивается борода, так что следы оспы будут под ней скрыты. Смит согласился, что оспины мужчину не портят, а насчет невысокого роста привел соответствующий случай из истории: король Пипин Короткий, хоть и доходил своей жене, королеве Берте, лишь до пояса, стал отцом Карла Великого, первого императора Священной Римской империи.

Попытки посла позолотить пилюлю не слишком впечатлили Елизавету, однако она осознавала, что в свои тридцать восемь она стремительно теряет привлекательность. У нее появились морщины и стали выпадать волосы. Несмотря на накладные локоны и множество других ухищрений, Смит как-то заметил лорду Бергли, одному из главных советников королевы: «Спереди-то она кажется весьма пышноволосой, но сзади — столь же лысой!» В действительности все замечали, что Елизавета невозвратно утрачивает «свежесть», которой когда-то блистала. Королева согласилась продолжить переговоры, и результатом стал договор о защите и коммерческих отношениях, подписанный в Блуа между Англией и Францией 29 апреля 1572 года. Что же до разговоров о браке, то они так и велись, с переменным успехом.

Ценность Елизаветы в качестве союзника стала сомнительной, когда французы обнаружили, что она вступила в тайные переговоры также и с герцогом Альбой, всего за месяц до подписания мира в Блуа, с целью восстановления торговли между Англией и испанскими Нидерландами. Торговля эта была прекращена в 1569 году, что дорого обошлось обеим странам. Хотя англичане нашли рынок сбыта в Гамбурге, их традиционные коммерческие связи с Нидерландами всегда приносили высокий доход и были намного удобнее. К 1572 году испанское судоходство жестоко пострадали от атак каперов Вильгельма Оранского. «Морские гезы» («морская голытьба»), как их обычно называли, успешно курсировали по Ламаншу, захватывая либо потопляя множество вражеских судов вместе с грузом, после чего приставали в Ла-Рошель и различных английских портах. В качестве необходимой предпосылки для ведения переговоров Елизавета в феврале 1572 года приказала всем кораблям повстанцев покинуть английские порты. Эта акция послужила началом непредвиденной цепи событий, которые разожгли и без того уже полыхавшее пламя в Нидерландах и создали у французских протестантов впечатление, что, вмешавшись в эти дела, они смогут раз и навсегда отделаться от испанцев.

Гезы вышли в море, но шторм заставил их бросить якорь в Брилле, в Нидерландах. По стечению обстоятельств, испанский гарнизон только что отбыл оттуда на подавление восстания в Утрехте, и гезы — хорошо организованное морское войско — захватили порт, а затем и взяли под контроль всю провинцию Зеландия. Беженцы из этой провинции, осевшие в Англии и Ла-Рошель, поспешили воссоединиться с ними, при поддержке подпольных сил в Англии и в других сочувствующих им странах. 30 апреля, на следующий день после подписания договора в Блуа, англичане объявили, что возобновляют торговлю с Фландрией. Елизавета, не желая давать повод для торжества ни Франции, ни Испании, вела собственную стратегическую игру. Ей было необходимо ограничивать свободу действий испанцев в Нидерландах, поддерживать у французов намерение вмешаться и тем самым не дать Филиппу собрать силы и высадиться на берегах еретической Англии.

Ранней весной 1572 года Екатерина развила бурную деятельность, подстегиваемая радостным предвкушением, какого она давно уже не испытывала. Король Польши, Сигизмунд Август II, отличавшийся слабым здоровьем, овдовел. Он не собирался жениться снова и не имел законных наследников, а это означало, что трон Польши через некоторое время опустеет. Утверждают, будто один из любимых карликов Екатерины, поляк Крассовски, сказал хозяйке, что польский король умирает, добавив: «Мадам, вскоре для Валуа освободится еще один трон». Она ухватилась за эту мечту о далекой призрачной короне и решила, что ее обожаемый сыночек Генрих должен будет стать наследником Сигизмунда Августа. Дабы застолбить это место для сына после смерти короля, она послала Жана де Баланьи — побочного сына ее доверенного лица, епископа Баланса, Жана де Монлюка — на разведку в Польшу, чтобы тот сообщил о сложившихся условиях и выяснил, кого следует подкупить, обезвредить или соблазнить.

У короля Сигизмунда недавно умерла еще и одна из сестер, жена воеводы Трансильвании, вассала турецкого султана, считавшегося союзником французов. Желая снискать расположение Сигизмунда, Екатерина пообещала обворожительную Рене де Рье, девицу Шатонеф (любовницу герцога Анжуйского, которую он только что бросил) в жены вдовому воеводе горного края. Добиваясь разрешения султана на этот брак, Карл отправил письмо своему послу в Константинополь, описывая бывшую любовницу брата в восторженных эпитетах: «Мадемуазель де Шатонеф — прекрасная и одаренная девушка, происходящая из дома герцогов Бретонских, а, следовательно, моя родственница». Как себя чувствовала сама Рене, брошенная Анжуйским ради Марии Киевской, сестры новой герцогини де Гиз, а затем предлагаемая, словно невольница, неотесанному воеводе из варварских земель, не знает никто. Сделав все возможное, чтобы привести польский план в действие, Екатерина переключила внимание на более неотложный проект, а именно на брак Марго и Генриха Наваррского.

Получив от Екатерины множество писем, в которых та уверяла Жанну в безопасности приезда ко двору, королева Наварры не смогла удержаться и ответила так: «Мадам, вы говорите, что желаете видеть нас и не хотите причинить нам вреда. Простите мне невольную улыбку при чтении ваших писем. Вы стараетесь смягчить страхи, которых я никогда не испытывала. Я вовсе не считаю вас, как некоторые думают, пожирательницей младенцев». В январе Жанна отправилась ко двору в Блуа. Она ехала три недели в карете, просторной как дом. Горящая посредине печка давала путешественникам необходимое тепло, а матрасы и подушки помогали переносить ужасную тряску. Неподалеку от конечного пункта, в Туре, ее попросили подождать. Эта остановка, когда до цели было уже рукой подать, была вызвана появлением в Блуа легата и племянника папы Пия V, кардинала Александрини, приехавшего специально с протестом против брака между Марго и Генрихом, которому римская курия усиленно противилась. Первым делом кардинал навестил португальского короля Себастьяна. Отправив неотступно сопровождавших короля монахов-театинцев в монастырь в Коимбре, легат загнал Себастьяна своими речами в угол и держал его практически в плену, пока наконец не выжал из него обещание жениться на Марго. С этим обещанием в кармане Александрини прибыл ко французскому двору 7 февраля 1572 года. Надеясь, что Екатерина и Карл будут полны признательности за хлопоты о португальском браке, он также присовокупил требование, чтобы Франция присоединилась к Священному союзу против турок.

Кардиналу предстояло разочарование по всем статьям. Чтобы не заставлять Жанну ждать и не наткнуться на какие-нибудь еще неожиданные препятствия задуманному браку, Екатерина пригласила ее в Шенонсо, неподалеку, и там, 15 февраля 1572 года, наконец состоялась их встреча. Были тщательно оговорены религиозные вопросы, и связанные с перспективами совместной жизни — и касающиеся непосредственно церемонии бракосочетания, причем Жанна пользовалась советами протестантских священников, которых привезла с собой. Наконец Александрини уехал; его миссия потерпела полный провал. Отказавшись на прощание принять ритуальные дары, он поспешил прочь, всю дорогу погоняя лошадей. Случилось так, что на дороге ему встретилась карета Жанны д'Альбрэ, приближавшейся к замку. Александрини дипломатично сделал вид, что не узнал в пассажирке еретичку-королеву Наваррскую, что избавило их от натужного обмена приветствиями.

Король тепло принял Жанну в Блуа 2 марта 1572 года. Больная и измученная, она, однако, была преисполнена решимости довести переговоры до конца. Разрываясь между религиозной требовательностью и материнскими амбициями, она пыталась примирить непримиримое. По многим причинам Жанна страшилась развращенного французского двора; не то чтобы она боялась нападения или флорентийских уловок Екатерины, — насчет этого она была настороже, — скорее ей как старшей из французских принцесс и правительнице собственного королевства не хотелось выглядеть отсталой или провинциальной. Она подозревала, что может стать объектом для насмешек в оранжерейном мирке двора. Дочь Маргариты Валуа, сестры Франциска I, она унаследовала Наварру от отца и вышла замуж, по любви, за первого принца крови, Антуана де Бурбона. Их королевский дом весьма пострадал после измены коннетабля де Бурбона в 1523 году. Генрих II во время своего правления едва замечал их, а ее сластолюбец и простофиля-муж всю жизнь позволял обводить себя вокруг пальца и задвигать в угол. Жанна же была чрезвычайно умной и отважной правительницей, прямодушной и морально стойкой, но было что-то жалкое в ее женском тщеславии, в этой боязни прослыть деревенщиной.

С момента прибытия в Шенонсо письма Жанны к Генриху полны тревоги и жалоб. Так, 21 февраля она пишет: «Я заклинаю тебя не покидать Беарна, пока не получишь вестей от меня… очевидно, что [Екатерина] думает: все, сказанное мной — лишь мое мнение, а ты придерживаешься иного… Когда станешь писать в следующий раз, пожалуйста, изложи в письме все, что говорил мне, и особенно, выскажи просьбу о то, что ты хочешь узнать религиозные взгляды Мадам [Марго], сделай упор на том, что лишь это и удерживает тебя. Так что, когда я покажу ей [королеве] письмо, она охотнее поверит, что это твоя воля… Уверяю тебя, я чувствую себя очень неуютно, ибо они сильно напирают, и мне требуется все терпение мира».

Первое впечатление Жанны от Марго было весьма обнадеживающим, она писала Генриху: «Должна тебе сказать, что мадам Маргарита оказала мне всевозможные почести и гостеприимство и откровенно призналась, как ты ей нравишься. Если она еще и примет нашу религию, я смогу сказать, что мы — счастливейшие люди в мире… Вместе с тем если она останется привержена своей вере, а, говорят, она весьма ей предана, тогда этот брак разрушит чаяния всех наших друзей и нашу страну… Следовательно, сын мой, молись Господу сейчас усерднее, чем когда-либо прежде молился!»

Десятилетняя сестра Генриха сопровождала их мать ко двору и приписала: «Мсье, я видела мадам Маргариту, я нашла ее очень красивой и желаю, чтобы вы могли увидеть ее… она подарила мне чудесную маленькую собачку, которую я очень люблю».

Легендарную красоту Марго описал Брантом, увидевший ее впервые в праздничной процессии на Пасху 1572 года, незадолго до замужества: «Так прекрасна она была, что лучше ее не бывает на свете. Лицо ее красиво, тело соразмерно, к тому же принцесса была безукоризненно одета, и фантастические драгоценности украшали ее одежду. Чудесное лицо отличается сияющей белой кожей, волосы убраны крупными белыми жемчужинами, драгоценными камнями и особенно редкими бриллиантами в форме звезд — одним словом, ее природная красота и блеск ее драгоценностей соперничают с бриллиантами звезд на ночном небе, если можно так выразиться».

Даже принимая во внимание обычную придворную лесть и склонность Брантома к преувеличениям, Марго, без сомнения, являла собой образец настоящей красавицы шестнадцатого столетия, хотя в наши дни ее черты не показались бы столь совершенными. Высокие скулы, белая кожа и полные губы — атрибуты красоты всех времен, но нос ее был не столь тонок, как остальные черты, а круглое лицо грозило с годами отвиснуть и украситься полными щеками и двойным Подбородком, как и у матери. Марго держалась царственно, превосходно танцевала и преподносила себя с превеликим достоинством, и даже беглого взгляда на ее портреты достаточно, чтобы понять: перед нами — соблазнительная и игривая молодая женщина, выделяющаяся не только красотой, но и врожденным чувством стиля. Она отлично знала, как следует держаться, чтобы преподнести себя в наилучшем свете.

Переговоры продолжались, а болезнь Жанны все чаще вызывала изнуряющие приступы кашля; ей все тягостнее была жизнь при дворе, она не на шутку боялась того, что здесь может статься с ее сыном. Не слишком ли он провинциален для здешней роскоши? Она писала: «Умоляю тебя, придерживайся трех вещей: развивай в себе изящество, говори смело, особенно если тебя оттесняют в сторону, помни, что о тебе всегда судят по первому впечатлению». Она даже добавляет кое-что о модах: «Зачесывай волосы, чтобы они стояли, а не носи их так, как принято в Нераке, я рекомендую тебе новейшую моду». Она начинает менее восторженно относиться к Марго: «Что же до красоты мадам Маргариты, я считаю, что фигура у нее отличная, а вот к лицу приложено слишком много искусственных усилий, и это беспокоит меня. Она портит себя, но белила и румяна так же в ходу при здешнем дворе, как и в Испании… Я бы ни за что не хотела, чтобы ты жил здесь. Лучше, женившись, увезти жену подальше от здешних испорченных нравов. То, что тут творится, превосходит все, что я могла вообразить. Здесь не мужчины пристают к женщинам, а женщины — к мужчинам».

Жанна продолжает жаловаться: все ее попытки поговорить с Марго не приносят успеха, и единственный человек, с которым она может свободно общаться, это Екатерина, которая «постоянно понукает» ее. Не лучше и герцог Анжуйский: «Месье пытается обращаться со мной, когда мы не на людях, прибегая к хитрости и насмешкам… Они не понимают, что ничего этим не добьются, пытаясь заставить меня принять поспешное решение, вместо того чтобы действовать логически. Я выражала протест, но королева лишь смеется надо мной <…> Она обращается со мной просто позорно. Можешь себе представить, сколько терпения мне требуется: позавидовала бы сама сказочная Гризельда… [Марго] прекрасна, благоразумна и доброжелательна, но она выросла в невообразимо порочной, развратной атмосфере, а избежать воздействия здешнего яда еще никому не удавалось…»

Жанна и не подозревала, что могла думать сама Марго о предстоящем браке с ее сыном, несмотря на учтивое обхождение с будущей свекровью. После сладких чар Анри де Гиза и глянцевого придворного флирта, мысль о браке с Наваррским была ей попросту ненавистна. В глазах Марго ему недоставало утонченности, рассказывали, будто он редко моется, носит старомодную одежду и от него вечно разит чесноком. Эта комбинация вряд ли могла вскружить голову хорошенькой девушке. От таких ароматов скорее желудок вывернет. Однако решающим было то, что план разработан матерью и пользуется полной поддержкой старших братьев, которые, как всегда, злоупотребляли ее чувствами ради собственных замыслов. Не имея возможности противостоять амбициям венценосных родственников, бедная принцесса понимала — бежать некуда. Марго была такой же подневольной невестой, как Генрих — подневольным женихом.

Обе стороны снова и снова торговались из-за религии. Жанна опасалась — и справедливо — что в стенах ее апартаментов проделаны отверстия и за ней шпионят. «Не знаю, как смогу выдержать это, — причитала она, — меня рвут на части, втыкают в меня иглы, вырывают ногти». Прошло немало времени, Жанна все не соглашалась уступить в вопросах вероисповедания, и даже ее придворные-протестанты уже приходили в отчаяние от ее упрямства. Внезапно король прекратил дебаты и, хотя от папы все еще не было получено разрешения на брак, дал Жанне все, о чем она просила. Он согласился, чтобы во время венчальной мессы вместо Генриха в соборе Нотр-Дам находился заместитель. Однако он настоял, чтобы Генрих лично прибыл в Париж на свадьбу с Марго. Наконец 11 апреля 1573 года брачный контракт был подписан. Спустя несколько недель Жанна, измученная, отправилась в Вандом на отдых. Генриху было велено приехать туда к ней, но он заболел и отложил поездку. К тому времени, когда он выздоровел, его мать, занятая приготовлениями к свадьбе, уже снова отправилась в Париж. Ей нужно было подготовить подарки для будущей невестки и модную одежду для сына.

Сцены, которые Жанна Наваррская наблюдала, находясь в Блуа, — поведение развращенного двора, а также самих братьев Марго, — подорвали ее нервы. Пиры и маскарады предоставляли возможности для любой, мыслимой и немыслимой, распущенности. Карл, все еще больше дитя, чем король, например, изображал лошадь — с седлом на спине, с лицом, измазанным сажей — и скакал на четвереньках. Генрих Анжуйский, украшенный драгоценностями и благоухающий духами, облачался в изысканнейшие произведения портновского искусства, больше напоминая даму, чем кавалера. Эти гадкие вещи, казалось, поощрялись Екатериной, которая словно не замечала излишеств сыновей: зная, что ненависть, разделяющая их, с годами лишь усиливается, она, видимо, считала: пусть лучше чудачат всяк по-своему, чем перережут друг другу глотки.

Когда Жанна отправилась в столицу, болезнь уже вовсю терзала ее, однако, решив, во что бы то ни стало, сохранять королевское достоинство, она держалась как могла. Свидетели говорят, например, что королева Наваррская надевала на себя в то время жемчугов больше, чем когда-либо в жизни. Поселилась она в доме своего родственника по линии Бурбонов, видама Шартрского. Екатерина, оставшаяся в Блуа, поручила графу де Рец (Альберто Гонди) опекать королеву Наваррскую. Пока стоял цветущий май, Жанна пыталась храбро игнорировать свое пошатнувшееся здоровье, ожидая приезда сына. Но 4 июня ей пришлось лечь в постель, а спустя два дня она переписала завещание. Колиньи, недавно прибывший ко двору, услышал о безнадежном состоянии королевы и 8 июня приехал навестить ее. Здесь он и остался до конца. Вместе с капелланом Жанны, Мерленом, они молились и читали больной Священное писание, когда сознание ее на время прояснялось. Жанна так и не встретилась с любимым сыном — она умерла 9 июня в возрасте всего лишь сорока четырех лет. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате туберкулеза и абсцесса в правой стороне груди. После резни в печально знаменитую Варфоломеевскую ночь пошли слухи, что Екатерина покончила со злополучной королевой, которая-де была для нее досадной помехой. Горожане передавали друг другу историю о том, будто мэтр Рене, флорентийский парфюмер Екатерины, получил заказ изготовить для Жанны пару пропитанных ядом перчаток. В действительности же Екатерина ничего не выигрывала от смерти королевы Наваррской: цели своей она достигла, контракт был подписан, хотя кончина ревностной гугенотки, без сомнения, нанесла удар ее единоверцам.

А вот другое событие того периода, увы, почти без сомнения, было делом рук Екатерины. Это убийство молодого кавалера по имени Филибер Ле Вайе, сьер де Линьероль. К 1570 году женственные привычки Генриха Анжуйский и отсутствие у него интереса к женщинам вообще (если не считать таких исключений, как его сестра Марго), стали чрезвычайно беспокоить Екатерину. Она прилагала немало усилий, чтобы развить в сыне обычную мужскую похоть. Королева устраивала особые вакханалии, где, как говорили, прислуживали красивые нагие девушки. Но реакция ее сына на это не выходила за пределы равнодушия, если не сказать, скуки. Вместо этого герцог окружил себя целой свитой франтоватых и миловидных молодых дворян — так называемых «миньонов». Они раболепно угождали принцу, он же защищал их и баловал. Екатерина ненавидела эту шайку красивых юношей и, как только среди них появлялся фаворит, делала все, дабы избавиться от него. Одним из членов компании был Линьероль, тесно связанный с Испанией. Этот юноша каким-то образом сумел стать необходим герцогу Анжуйскому. Линьероль, однако, отличался от остальных. Этот миньон сумел пробудить в своем покровителе черты, противоположные его обычному эпикурейству и цинизму.

Генрих Анжуйский, как ни парадоксально, всегда был склонен к религиозному фанатизму, и Линьероль делал все возможное, чтобы взлелеять эту склонность. Герцог сильно привязался к необычному фавориту, а тот так увлек его фанатичной верой и аскетизмом, что герцог буквально заболел. Истовая молитва, пост, паломничество и самобичевание сменили обычное распутство, он заметно отдалился от матери. От этого религиозного усердия хрупкая конституция Анжуйского начала страдать, и один из придворных как-то подслушал, как Екатерина сказала: у ее сына Генриха «лицо стало таким бледным, что я бы предпочла видеть его гугенотом, чем подвергать его жизнь подобной опасности». Любовь Екатерины к третьему сыну была слепой, инстинктивной. Любой, кто, по ее мнению, угрожал его здоровью и жизни, а также отдалял его от матери, рисковал нарваться на крупные неприятности. Когда Линьероля нашли мертвым в узкой аллее близ Лувра, никто даже не стал искать убийцу. Казалось, все понимали, по чьему приказу заколот этот набожный миньон. На какое-то время Анжуйский вернулся к обычному времяпрепровождению, но латентный фанатизм впоследствии развился вновь и причинил ему огромный вред.

В том же году, 13 мая, был избран новый папа, Григорий XIII, оказавшийся более податливым и умеренным во взглядах, нежели его предшественник. Екатерина уверила Григория, что брак ее дочери с Генрихом Наваррским является единственным способом предотвращения войны с Испанией и сохранения мира во Франции. Она запросила специальное разрешение на брак между Генрихом и Маргаритой, несмотря на разницу вероисповеданий и родство «третьей степени». Екатерина, без сомнения, искренне желала сохранить мирные отношения с Филиппом II, которые осложнялись отчетливым стремлением адмирала Колиньи форсировать замысел военного вторжения в Нидерланды.

17 июля 1572 года гугенотская военная экспедиция из пяти тысяч солдат во главе с Жаном де Ангесом, сеньором де Жанлис, пересекла границу между Францией и испанскими Нидерландами, где их уже ожидали в засаде близ Монса испанские войска, заранее предупрежденные о нападении. Жанлис и Франсуа де Ла Ну, капитан-протестант, шли на выручку Людвигу Нассау, который незадолго до того, получив подкрепление деньгами и живой силой от Карла, атаковал Монс и Валансьен. Успех быстро обернулся поражением, и испанцы теперь держали Нассау и его людей в осаде, в крепости Монс. В то же время принц Вильгельм Оранский, брат Нассау, планировал начать вторжение из Германии. Слухи о плане Жанлиса витали во французском дворе несколько недель. Утверждают, что оружейники Парижа работали день и ночь, и с середины июня город ежедневно покидали группы вооруженных людей, направлявшихся на север. Говорили также, что король лично принимал Жанлиса в Париже около 23 июня. Карл, однако, сделал вид, будто ни о чем не подозревал, хотя поверить в такое сложно, ибо даже испанцы были хорошо осведомлены и успели принять меры. Более вероятно, что Жанлис получил тайную помощь от Колиньи, с молчаливого согласия короля.

Гугеноты были разгромлены, спаслось лишь несколько сотен человек. Одним из выживших оказался сам Жанлис, имевший, к несчастью, при себе компрометирующее письмо от Карла, который вдохновлял французских гугенотов помогать повстанцам в Нидерландах. Проникновение на испанскую территорию легко могло быть рассмотрено как военное действие со стороны французов, и Карл поспешно открестился от всего, поздравив Филиппа с удачным отражением вражеской атаки. Екатерина, разъяренная тем, что сын, хотя бы косвенно, причастен к этой сомнительной авантюре, потребовала от него публичного осуждения экспедиции Жанлиса, с непременным заявлением от лица Карла, что для него важнее всего жить в ладу с соседями. Убедившись, что гроза миновала, королева покинула столицу, чтобы повидаться с дочерью Клод в Шалоне, где та, выехав из дома на свадьбу Маргариты, вынуждена была остановиться по болезни. Екатерина не учла одного: вылазка Жанлиса была лишь «пробой пера», теперь Колиньи намеревался собрать армию, значительно превосходящую по численности корпус Жанлиса, и возглавить ее; а потому, не успела королева-мать покинуть Париж, адмирал удвоил попытки «обработать» Карла на предмет объявления войны Испании.

Вскоре Екатерина получила предупреждение о воинственных намерениях Колиньи и поспешила обратно в Париж, успев в ночь на 4 августа предупредить катастрофу. Побелев от ярости, она набросилась на короля: как он мог позволить человеку, который однажды пытался похитить его и с которым он воевал совсем недавно, вовлечь себя в авантюру! Она предупредила сына: нельзя допустить разжигания войны с Испанией, ибо тогда монархия останется на милость протестантам. Колиньи же продолжал изо всех сил убеждать Карла: мол, грешно упускать момент, пусть еще раз пересмотрит свой план и нанесет удар по Нидерландам. Карл очутился меж двух огней — между матерью и наставником. Екатерина даже просила разрешения для себя и Анжуйского удалиться в ее личные владения в Оверни — а некоторые считают, что даже во Флоренцию, на родину, — чтобы там провести остаток дней и не видеть, как пойдет прахом ее тяжелый, неустанный труд во спасение монархии.

На чрезвычайных заседаниях совета 9-10 августа, все, включая Генриха Анжуйского, герцогов Невера и Монпансье, маршалов Косее и Таванна — голосовали за мир, и лишь один голос был против — Колиньи. По окончании голосования он зловеще предостерег ликующую королеву-мать: «Мадам, если король принял решение не воевать, да упасет его Господь от другой войны, от коей он отказаться не сможет. Я не способен противостоять вашему величеству, но уверен, что однажды вы пожалеете о своем сегодняшнем решении». Эти слова содержали в себе неприкрытую угрозу, но таким образом Колиньи лишь подписал себе смертный приговор.

 

ГЛАВА 12.

РЕЗНЯ

«Тогда убейте их всех! Убейте их всех!»

Август 1572

Теперь Екатерина готовилась предпринять решительные меры, чтобы защитить трон сына и мир в королевстве. Результатом этого стала Варфоломеевская ночь, навсегда запятнавшая имя Екатерины Медичи и династию Валуа. Как ни трагично, но никто не помнит неутомимых попыток королевы добиться мира между католиками и протестантами, зато прочно хранится память о кровавой августовской резне.

После весьма напряженного заседания совета в воскресенье, 10 августа 1572 года, Екатерина собиралась отбыть в Монсо, где ее дочь Клод выздоравливала после болезни. Карлу показалось, что мать собирается оставить двор, несмотря на победу над Колиньи. Короля, — если верить мемуарам Таванна, записанным его сыном двадцать лет спустя, — казалось, более тревожили «замыслы матери и брата, чем дела гугенотов, ибо его величество хорошо осознавал, какую власть Екатерина и герцог Анжуйский имеют в его королевстве». Тем не менее Карл почтительно целовал руку Екатерине, моля не оставлять его и клянясь, что в будущем всегда станет неукоснительно следовать ее советам. Когда же он обнаружил, что мать действительно покидает Париж, то отказался от еды и сидел в одиночестве, решая, как быть дальше.

Карл бросился в Монсо, где продолжал добиваться от королевы-матери, чтобы она одумалась и отказалась от «ухода в отставку». Вместе с Анжуйским и доверенными лицами королевы, Таванном и Рецем, они держали совет, на котором, как вспоминает Таванн, «вероломство и опасность, грозящие со стороны гугенотов, преувеличивались и раздувались за счет смеси правдивых сведений и выдумок до такой степени, что его величество, еще недавно считавший гугенотов своими друзьями, теперь воспринял их как врагов». Карл все же медлил, не желая расставаться с мечтами о военной славе и победе над Испанией. Он «сильно колебался», но «тесная связь с Колиньи», по-видимому, была теперь разорвана. Люди Екатерины так мастерски пропитали душу Карла недоверием, сомнениями и ожиданием подвоха со стороны его наставника, что королева могла быть уверена — ее сын никогда уже не станет смотреть на адмирала прежними глазами.

Вся шарада была разыграна с редким искусством, в котором Екатерине не было равных. Завладев вниманием старшего из своих оставшихся в живых сыновей, она мастерски разыграла сцену умиротворения и прощения заблудшего короля. Благодаря методу «кнута и пряника» все закончилось, как и планировала Екатерина. Ей было формально запрещено покидать королевский совет. «Мать не забыла также подвести герцога Анжуйского к венценосному брату и настоять, чтобы они обнялись». По словам Та-ванна, именно тогда королева-мать и Анжуйский решили предпринять следующий логический шаг, дабы уберечься от возможного в будущем «потепления» отношений между Карлом и Колиньи. Адмирал должен умереть, считали Екатерина и Генрих, хотя «короля в эти замыслы они не посвятили». Намерение Екатерины избавить Францию от Колиньи было вызвано не только жаждой мести могущественному противнику, навлекшему на нее столько горя и способствовавшего расколу нации, а прежде всего стремлением обеспечить национальное благополучие. Подготовка велась споро, но без лихорадочной спешки: торопиться заставляла бурная деятельность Колиньи, из-за которой в любую минуту могла вспыхнуть война с Испанией. Королева-мать подошла к устранению своего противника с той же бесстрастной практичностью, какую всегда проявляла в государственных делах. Смерть Колиньи стала необходимостью, и она готовилась пойти на все, что потребуется для достижения цели.

Пока в Монсо разворачивались эти перипетии, Колиньи посетил бракосочетание Анри Конде и Марии Клевской. Во время праздника к нему неоднократно подходили его сторонники, умоляя не возвращаться в Париж, где его жизнь окажется под угрозой. Они заклинали адмирала взяться за оружие. Он отвечал просто, но с тем благородством, которое всегда ему было присуще: «Я бы скорее согласился, чтобы парижане вываляли меня в грязи, чем допустил бы еще одну гражданскую войну на этой земле». После торжества Колиньи заехал уладить свои дела в поместье в Шатильоне, а потом вернулся в Париж. В столице число предостережений и угроз возросло, но он отмахивался от них, говоря, что «сыт по горло страхами» и что «ни один человек не смог бы жить на свете, если бы стал прислушиваться ко всему, что говорят». И добавил: «Что бы ни случилось, я прожил достаточно долго». Его место — в Париже, на мерзком бракосочетании Генриха, короля Наваррского, любимого воспитанника адмирала.

Достигнув пятидесятилетнего рубежа, Колиньи, военный герой, государственный деятель, вождь гугенотов и доверенное лицо короля, приобрел харизму библейского вождя. Он привел свой «избранный народ» в Ла-Рошель, где правил мини-государством, которое, благодаря каперской добыче, было финансово независимым. И адмирал не нуждался ни в чем, кроме расширения своих владений. Он уверовал, что по рождению и заслугам является именно тем человеком, который должен помогать слабому, нерешительному королю править Францией. Его скромное платье, строгое выражение лица и благочестивые речи вызвали к нему любовь, но они же и раздражали многих. Уважаемый соратниками за то, что он последовательно отказывался от всего, кроме высочайших целей и принципов, Колиньи постепенно забыл, что в мире могут существовать иные пути, кроме его собственного. Он не верил в дискуссии и дебаты, но упрямо придерживался выбранного направления. Им двигала теперь уже не преданность своей религии или стране, но необузданная гордыня. Кристальная честность, краеугольный камень его репутации, постепенно перерождалась в суетное тщеславие, питавшее его непомерные личные амбиции адмирала.

Сейчас Колиньи во многом напоминал своих кровных врагов, Гизов. Два могущественных феодальных семейства равно стремились к власти и превосходству и равно обрекали на гибель сотни людей во имя Господа. Кроме того, и Франсуа де Гиз, и Гаспар де Колиньи являлись выдающимися военными деятелями. Основной разницей между Колиньи и Гизами было то, что представители Лотарингского дома не скрывали своих властолюбивых амбиций. Царственный блеск, репутация верных рыцарей католицизма просто делали их более привлекательными кандидатами на роль народных вождей. Но и Колиньи, и Гизы, вырвавшиеся из узды, представляли для Франции равную опасность.

Генрих Наваррский похоронил мать в Вандоме 1 июля, а 8 июля уже прибыл в Париж. Несмотря на смерть Жанны, свадьба не отменялась. Брак знатнейшего из гугенотов королевской крови и блистательной католической принцессы была слишком серьезным событием, затрагивающим интересы большого количества людей, так что даже о незначительной задержке и речи быть не могло. Кардинал де Бурбон и герцог де Монпансье приветствовали Генриха, когда тот прибыл в Палэзо во главе восьмисот хорошо вооруженных всадников, одетых в черное, хотя некоторые полагают, что число их было вдесятеро меньшим. Но дело не в численности эскорта: впервые в жизни король Наваррский выступал как взрослый человек (а было ему восемнадцать лет), вышедший из-под неусыпной опеки матери. В детстве и юности Генрих немало времени провел при дворе Екатерины, где королева-мать научила его любить итальянскую поэзию и привила ему много других качеств, необходимых юному принцу эпохи Ренессанса. В особенности он восхищался поэзией трубадуров, рыцарскими романами о приключениях и военных подвигах. Вернувшись к матери, не одобрявшей стиль жизни парижского двора, он был вынужден вести жизнь менее изысканную, без Данте и Тассо, зато с чтением малохудожественных, но пылающих верой, писаний Кальвина и де Беза.

Прибыв ко двору Валуа, где паутина заговоров и интриг опутывала всех обитателей, юноша, привыкший к простой патриархальной жизни, откровенным разговорам и искренним материнским поучениям, почуял, что тут ему придется нелегко. Генрих помнил достаточно о своих детских днях под крылом Екатерины, но многое изменилось, и теперь ему требовался помощник, чтобы благополучно пройти сквозь лабиринт. Здесь у него имелся дядя, кардинал де Бурбон, и была невеста, хотя на последнюю он особенно не рассчитывал.

Генрих, конечно, не был высоким белокурым Адонисом, как молодой герцог де Гиз, но отличался своеобразной привлекательностью. Ростом он был около пяти футов восьми дюймов (180 см), лоб высокий, густые темные волосы, чистая кожа и орлиный нос — отличительная черта Бурбонов. Привыкнув много времени проводить в седле, он отлично развился физически, а характер имел дружелюбный, общительный, великодушный. Мальчишка-проказник превратился в привлекательного и остроумного мужчину. Генрих обладал особым обаянием, которое рождалось из сочетания откровенности, мужественности и благородства. Его интеллект не уступал физическому развитию; юный король Наваррский не был, как считали многие, косноязычной деревенщиной с Пиренеев. Несмотря на любовь к чесноку и неприязнь к ваннам, он умел шутить и беседовать с окружающими, не теряя достоинства, соответствующего его рангу. Обаяние мужчины и монарха сочетались в нем с поразительной тонкостью в общении с людьми. Примечательно, что Карл всегда любил Наваррского, не в силах устоять перед его открытой и жизнерадостной личностью. Генрих воевал, отличался выносливостью в путешествиях, знал, что такое товарищество. Для короля он был свежим, неиспорченным человеком по контрасту с болезненно — манерным, лицемерным и порочным Анжуйским.

День свадьбы приближался, а жара в Париже становилась просто невыносимой. По улицам носились клубы пыли. Между тем в изнемогающий от зноя город прибывали люди со всей страны. Гугеноты, как правило, останавливались на постоялых дворах и в тавернах. Приезжали и крестьяне из провинций; им очень хотелось поучаствовать в празднествах и поглазеть на грандиозное зрелище бракосочетания их принцессы с королем Наваррским, но остановиться в столице им было негде. Засуха и плохой урожай в окрестных деревнях выгнали из дому бедняков, и они. запрудили дороги, ведущие в Париж, в надежде найти пропитание во время больших свадебных пиров. Церкви, монастыри и другие здания были специально открыты для размещения этого неожиданного наплыва людей, но многие все равно ночевали прямо на улицах.

Когда прибыли первые протестанты, ультракатолический город казался мирным, и это удивило гугенотов, готовых к проявлениям ненависти. Один из них писал: «Нам расписывали всякие ужасы про население столицы, но, похоже, сами они предпочитают жить мирно, если только кто-то из высоких особ, забывших о верности ради собственных амбиций, не воспользуется в своих целях легкой возбудимостью жителей Парижа». Однако примерно в середине месяца появились проповедники, вещавшие со своих кафедр, что этой свадьбы быть не должно. Исполненные ненависти проповеди, направленные главным образом против гугенотов и королевской семьи, породили множество безосновательных слухов, витавших среди горожан. Страсти нарастали, так как карманники и проститутки рыскали вокруг, снимая богатый урожай, а нищие приставали к прохожим. Атмосфера на улицах Парижа становилась все более напряженной. А Париж тех дней отличался от нынешнего — это был средневековый город с сетью узких улочек, извивающихся между небольшими площадями или ведущих в тупики.

Екатерина вернулась в этот знойный, раздраженный, беспокойный город 15 августа. Почти сразу же на нее обрушился запрос от разъяренного герцога Альбы, требующего объяснений, почему три тысячи солдат-гугенотов расположились близ его границ в Монсе. Снова она оказалась одураченной! Спешное расследование показало, что адмирал продолжал собирать войска, несмотря на решение совета, и в этот момент уже набрал 12 тысяч аркебузиров и две тысячи кавалерии. Ни для кого не было секретом, что огромное количество дворян-гугенотов, прибывших в Париж, после свадьбы намеревались выступить в Нидерланды. Твердое решение адмирала вести католическо-протестантские силы против Испании должно было, по его расчету, ликвидировать угрозу гражданской войны во Франции.

Король, проведя несколько месяцев в обществе «отца-исповедника», как он называл Колиньи, допускал адмирала в свою спальню в любое время дня и ночи, часами просиживал с ним наедине, и уже не мог сопротивляться его влиянию. По правде говоря, Карл, наверное, уже и сам не понимал, чего хочет. Колиньи то говорил с ним на равных — как мужчина с мужчиной, то обращался с ним почтительно — как вассал с королем, и это составляло утешительный контраст с тем, как обычно обращались с Карлом мать и брат. Екатерина все сильнее боялась, что скоро будет слишком поздно и ее ловушка не сработает. Вдруг Колиньи задумал похитить короля, а ее отправить в изгнание? И придется ей действительно отправиться в свои владения в Оверни…

Сегодня невозможно сказать наверняка, как и когда был разработан план убийства адмирала Колиньи, но, так как семья Гизов находилась во время бракосочетания в Париже, они обеспечили необходимую Екатерине поддержку и стали соучастниками. Об этом вспоминал впоследствии сам герцог Анжуйский. Заметим, что к его утверждениям следует подходить с осторожностью, хотя многое в них несомненно правдиво. Было это два года спустя, когда, сидя в Кракове, одинокий, терзаемый угрызениями совести, он беседовал с кем-то из своих служащих, то ли с врачом Мироном, то ли с камердинером де Сувом, который и записал версию событий со слов своего господина. Герцог утверждал: «Угрожающее поведение короля заставляло нас думать, что адмирал внушил его величеству недоброе, дурное мнение о королеве-матери. Потому мы с матерью задумались о необходимости избавиться от адмирала и призвали на помощь г-жу де Немур. Мы не опасались открыть ей свои замыслы, зная о смертельной ненависти, которую она питала к адмиралу».

Есть сообщения, утверждающие, будто Анна д'Эсте, герцогиня де Немур, присутствовала еще на встрече в Монсо. Там она вступила в заговор против человека, по ее убеждению, виновного в гибели ее незабвенного первого мужа, Франсуа де Гиза, — память о котором жила в сердце герцогини и питала жгучую жажду мести. Герцогиня и королева-мать с конца июля проводили много времени вместе, но до событий 22-23 августа никто не придавал этому особого значения, поскольку женщины давно были дружны.

Когда бы ни произошла роковая встреча между королевой-матерью и герцогиней, ясно, что, по некоторым соображениям, в начале августа Екатерина тайно нарушила королевское распоряжение, запрещающее Гизам появляться близ двора. В обмен на это она заручилась обещанием помощи от старейшей представительницы рода Гизов и зависимых от них людей («клиентов» в древнеримском смысле слова). Число таких клиентов было значительным, и многие из них явились в Париж на свадьбу. Полная секретность была жизненно необходимой в век заговоров и слухов о заговорах, и потому из семьи Гизов лишь сама герцогиня, ее бывший деверь, герцог д'Омаль и Анри, молодой герцог де Гиз, были посвящены в план. Самым заметным из отсутствующих в те дни в Париже был кардинал Лотарингский. С момента опалы семьи из-за «романа» между Анри де Гизом и Марго он решил отправиться в Рим. Неудовлетворенный итогами гражданской войны, перед отъездом он жаловался герцогу Альбе на Екатерину: «Она настолько скрытна, что, когда говорит одно, думает совсем другое, и цель у нее лишь одна: властвовать, что она и делает. Больше ее ничего не интересует». Умение Екатерины быть скрытной теперь проходило серьезную проверку. Если бы план провалился, она и ее семья рисковали быть убитыми, ведь в городе находились тысячи вооруженных гугенотов.

Если верить воспоминаниям Анжуйского, когда герцогиня де Немур вошла в заговор, оставалось только найти подходящего убийцу. Первым кандидатом для королевы-матери и ее сына стал «некий гасконскии капитан», которого они затем отвергли как «слишком переменчивого и легкомысленного для нашей цели». Невероятно, но незадачливому кандидату было сказано, мол, все это — лишь игра, и говорить тут нечего. Анжуйский и Екатерина, наконец, сошлись нашли того, кого искали. Идеальным кандидатом на роль убийцы стал не кто иной, как Шарль де Лувьер де Моревер, дворянин, убивший лучшего друга Колиньи — де Муи — во время Третьей гражданской войны и получившего за это награду короля! Заговорщики знали, что у него достаточно циничного хладнокровия — угрызения совести из-за того, что он убил своего бывшего наставника Муи выстрелом в спину, Моревера отнюдь не терзали.

Анжуйский утверждает, что Моревер был «более чем подходящим орудием для наших замыслов… Следовательно, не теряя времени, его вызвали и, незамедлительно сообщив ему, что от него хотят, добавили: если он заботится о собственной безопасности, пусть лучше не отказывается послужить нам». Таким образом, заговорщики во главе с Екатериной намекнули Мореверу, что его жизнь в смертельной опасности, если он случайно попадет в руки Колиньи. После жарких дискуссий они «снова держали совет о том, каким способом выполнить задачу, и нашли наилучшим предложение мадам де Немур: она придумала произвести выстрел из окна дома, где жил Вильмюр — бывший учитель герцога де Гиза: это место как нельзя лучше подходило для наших планов».

Екатерина чрезвычайно ловко использовала Гизов, как следует все рассчитав. Разумеется, после смерти адмирала гугеноты станут мстить, однако и король, и его мать останутся вне подозрений. Дом, из которого Моревер станет стрелять, принадлежит Гизам. Герцогиня де Немур и сама жила там какое-то время. Протестанты обвинят Гизов, увидев в убийстве лишь продолжение кровавой вражды между Шатильонами и Лотарингским домом. Гизы, в свою очередь, всецело воодушевились при мысли об окончательном сведении счетов, да еще и под защитой Екатерины! Таким образом, королева-мать преследовала двойную цель: прежде всего — убить Колиньи, но, если Гизы падут жертвой мести протестантов, она достигнет еще одного результат, а именно — устранения обоих домов, угрожавших государству постоянными попытками взять под контроль монархию с момента смерти Генриха II.

Однако прежде, чем Колиньи погибнет, должна была свершиться свадьба, символ — как это виделось Екатерине — религиозного и национального умиротворения, которое воцарится вслед за тем. 16 августа кардинал де Бурбон провел официальную церемонию обручения в Лувре. Сама свадьба должна была состояться через два дня, хотя разрешение папы еще не прибыло. «Благодарить» за это следовало усердие кардинала Лотарингского, который по прибытии в Рим занимался в основном тем, что кляузничал в Ватикане всякому, кто соглашался послушать, расписывая Екатерину как женщину опасную и двуличную. Не зная об этих кознях, королева-мать попросила его встретиться с обычно сговорчивым Григорием XIII и походатайствовать. Лотарингский высокомерно ответил: он-де в Риме «по сугубо личным делам», так что помочь ничем не может. До появления кардинала французский посол уже почти договорился о разрешении, но из-за распространившихся толков о коварстве Екатерины переговоры были отложены, а потом увенчались отрицательным ответом.

Кардинал де Бурбон, хотя и жаждавший брака между племянником и Марго, в приступе излишнего благочестия отказался проводить церемонию без разрешения папы. Наконец Екатерина вышла из терпения и решила провести Бурбона. Она показала ему поддельную бумагу, якобы пришедшую от французского посла в Риме, гласившую: разрешение получено, бумаги вскоре прибудут с курьером. Затем велела, чтобы границы близ Лиона были закрыты до окончания церемонии, дабы противоположное сообщение из Рима никак не просочилось. Кардинал поддался на уловку и согласился венчать Генриха и Марго.

К этому моменту в городе буквально искры сыпались от религиозного и политического напряжения. Пришли вести, что Колиньи сразу же после церемонии уедет, ибо его жена на сносях и может родить в любой момент, а он хотел бы посетить ее перед экспедицией в Нидерланды. Король также ждал первого ребенка от Елизаветы Австрийской, устроившейся в Фонтенбло, в сельской тиши. Карл решил покинуть город, напоминавший пороховую бочку, как можно скорее и распорядился приостановить деятельность всех учреждений до конца праздников, то есть до воскресенья, 24 августа. А 26 августа двор покинет Париж.

Утром 18 августа 1572 года девятнадцатилетняя невеста готовилась к церемонии. Она провела ночь в епископском дворце возле собора Нотр-Дам. Чем ближе становился день свадьбы, тем меньше интереса проявляла к ней Марго. Екатерина спросила дочь, еще в апреле, согласна ли та выйти за Генриха Наваррского — то был сугубо формальный вопрос, требовавший столь же формального согласия. Марго позже вспоминала об этом: «У меня не было ни воли, ни выбора, кроме ее собственных, и я умоляла ее запомнить, что моя католическая вера крепка». Девушка приходила в ужас при мысли, что надо будет оставить блестящий двор и удалиться жить в Нерак, в дикие земли, в заточение к гугенотам. Это непосредственное дитя забав, флирта и моды боялось быть похороненной заживо во владениях супруга. Теперь, когда Жанна скончалась, Марго стала немного спокойнее: возможно, ей удастся очаровать суровых подданных мужа и внести веселье в жизнь королевского двора Наварры. Хорошо зная свою мать и боясь ее, Марго не питала иллюзий относительно своего будущего. Случись в дальнейшем религиозные конфликты, лагерь ее мужа не станет доверять ей, да и ее собственная семья тоже. Так что придется ей стать изгнанницей, если этот брак окажется вовсе не той цементирующей силой, как было рассчитано. Как ни слабо Марго была привязана к матери и старшим братьям, все же она боялась оказалась покинутой ими.

В понедельник, 18 августа 1572 года, Марго, одетая в сверкающее драгоценностями платье, корону с опушкой из горностая и синюю мантию со шлейфом длиной в тридцать футов, который несли три принцессы, стала королевой Наваррской. Она вспоминает, как величественно выглядела в тот день, надев «все драгоценности королевского дома». Сопровождаемая с двух сторон братьями, королем Карлом IX и герцогом Анжуйским, невеста прошла на специально сооруженный помост возле собора, где проходила первая часть церемонии. Марго «до последнего молча боролась: хотя и не сопротивлялась, но и не давала согласия». Когда она появилась на помосте вместе с братьями, Генрих Наваррский поднялся на возвышение с другой стороны в сопровождении Анри Конде и нескольких вельмож, включая адмирала де Колиньи. По случаю свадьбы и жених, и братья невесты были одеты в одинаковые одежды из палевого шелка, расшитые серебром. Анжуйский, не в силах противостоять желанию украсить свой костюм еще пышнее, добавил себе ток с перьями и тридцатью жемчужинами. Королева-мать снова, как и для свадьбы Карла, сменила черное одеяние — на темно-фиолетовое платье из парчи.

Прозвучали фанфары, возвещавшие о прибытии жениха с невестой и королевской семьи, и все стихло; толпа молча созерцала первую часть бракосочетания. Пара преклонила колени перед кардиналом де Бурбоном. Генрих, в ответ на заданный ему вопрос, согласен ли он взять в жены Марго, ясно ответил: «Да». Кардинал спросил Марго, согласна ли она взять в мужья Генриха, но принцесса молчала. Тот задал вопрос еще раз, но ответа не последовало. Наконец король, взбешенный этим неуместным упрямством, подошел к сестре и резко склонил ее голову, как будто она кивнула, соглашаясь, и вернулся на свое место. Так Марго стала женой Генриха.

Хотя сама Марго всегда отрицала эту версию событий, записанную историком Давилой и другими, позже это стало решающим фактором, позволившим ей добиться аннулирования брака: она не давала своего добровольного согласия! Потом Генрих подвел Марго к герцогу Анжуйскому, которого выбрали заместителем жениха для церемонии внутри собора, где вся остальная семья прослушала праздничную мессу.

Во время мессы Генрих Наваррский и Колиньи прогуливались по помосту, переговариваясь на виду у толпы. Когда служба закончилась, Генрих встретил невесту и повел ее, сопровождаемый всей королевской семьей, в епископский дворец, где начался свадебный пир. Юный дворянин, будущий историк Жак-Огюст де Ту, вошел в собор как раз когда все выходили и наткнулся на адмирала рядом с тем местом, где на стене висели гугенотские знамена, захваченные в битвах при Монконтуре и Жарнаке. Адмирал обменялся несколькими фразами с Анри Монморанси-Дамвилем, вторым сыном покойного коннетабля. Де Ту вспоминает, что, указав рукою на эти трагические памятки поражений гугенотов, адмирал воскликнул: «Очень скоро их снимут, и другие знамена, более приятные нашему взору, займут их место!» Он, несомненно, намекал на то, что надеется привезти испанские знамена с войны в Нидерландах, видимо, не сомневаясь, что поход вот-вот начнется. Этот разговор слышали и пересказывали многие. Сальвиати, папский нунций и родственник Екатерины, писал, что адмирал, несмотря на окончательный отказ совета от войны, «совсем распоясался и напрашивается на то, что ему дадут по шее. Думаю, долго терпеть его демарши уже не будут».

В Купольном зале Лувра был дан грандиозный бал, а за ним еще один банкет в епископском дворце. В зале установили огромные искусственные горы, выкрашенные серебряной краской, на них были устроены сиденья для короля и старших принцев. Анри де Гиз и Колиньи оба присутствовали на балу, хотя Гиз, извинившись, попросил у короля разрешения и отбыл рано. Колиньи тоже вскорости удалился. Засим последовали четыре дня пиров, празднеств и великолепных зрелищ. На пятый день, 22 августа, королева-мать запланировала собственное представление. Екатерина решила, что настал отличный момент для удара.

Атмосфера праздников выдалась на удивление доброжелательной, принимая во внимание напряженную обстановку накануне свадьбы. 19 августа герцог Анжуйский дал завтрак и бал, на следующий вечер двор веселился на грандиозном бале-маскараде у короля, где в честь его сестры разыгрывался «турнир-пантомима». Очевидец пишет: «С одной стороны зала был показан рай, защищаемый тремя рыцарями — королем и герцогами Анжуйским и Алансонским. С другой стороны — ад с чертями и бесенятами, выкидывавшими разные коленца и производившими сильный шум. Над вышеозначенным адом крутилось огромное колесо, все увешанное маленькими колокольчиками. Две области разделяла река, по ней плыла ладья Харона, паромщика загробного царства». На Елисейских полях резвились нимфы, и, когда появился король Наваррский со своими людьми, облаченными в доспехи и гербовые одежды, сшитые специально для постановки, король и его братья преградили им доступ в рай и отправили их в изрыгающии серу ад, в то время как ангелоподобные нимфы танцевали балет. Фантастическое действо завершилось шуточной баталией, в которой король и его братья спасали Наваррского и его товарищей из лап Мефистофеля. Главной темой были, таким образом, умиротворение и братство. Для спасения пленников ломались копья — неосознанное напоминание о копье, унесшем жизнь королевского отца. Вечер закончился великолепным фейерверком, который получился еще ярче, чем ожидалось, когда на еще неиспользованные ракеты попала искра. В сюжете пантомимы, конечно, отразилась текущая политическая ситуация, но вместе с тем аллегорическое представление рая и ада, добра и зла было излюбленной темой при дворах эпохи Ренессанса.

Адмирал де Колиньи, поселившийся в отеле де Бетизи, свел посещение свадебных торжеств к минимуму. Он писал жене в ночь с 18 на 19 августа: «Любовь моя… сегодня праздновали свадьбу короля Наварры и сестры короля Франции. За ней последуют еще три или четыре дня празднеств, маскарадов и баталий. Король уверил меня и обещал, что по окончании всего этого уделит мне время, чтобы разобраться с несколькими жалобами на нарушение Эдикта по всему королевству. Если бы я думал только о своем счастье, то предпочел бы повидаться с тобой, нежели оставаться при этом дворе, по многим причинам, о которых я расскажу тебе. Но необходимо позаботиться о людях, прежде чем заботиться о себе».

В постскриптуме он добавляет: «Дай мне знать, как поживает наш малыш — или малышка. Три дня назад у меня были колики, частью кишечные, частью почечные, но, хвала Господу, это продолжалось лишь восемь или десять часов, и сегодня все позади, слава Богу. Я обещаю тебе, что не буду слишком много посещать эти праздники и битвы в течение следующих дней».

Известно, что 20 августа король, не осведомленный о планах матери, сказал Колиньи, что «не доверяет» Гизам, и велел прибыть в город отряду из 1200 аркебузиров, чтобы занять ключевые позиции. В последний день праздников, 21 августа, на просторном дворе Лувра устроили игру «course a bagues» («скачки с кольцом»), а за ней — бал до самого рассвета. В тот же день адмирал получил шифрованное послание от жены одного из своих подчиненных, где говорилось, что против «истинной религии» готовится заговор. Другие гугеноты-офицеры тоже походили к нему в течение четырех дней, предупреждая, что затевается «нечто недоброе». Он выслушивал эти неопределенные предостережения, но, по своему обыкновению, пропускал мимо ушей. Некоторые гугеноты, включая его кузена Монморанси, сочли благоразумным покинуть город и сделали это сразу после свадьбы, но Колиньи остался — заложником своих планов.

21 августа, сгорая от нетерпения получить от Карла санкцию на сбор экспедиции в Нидерланды, адмирал, видимо, попросил аудиенции у короля. Карл, после возвращения матери охладевший к проекту, начал избегать Колиньи. Трусливо оттягивая встречу, измученный бесконечным перетягиванием каната между Колиньи и Екатериной, король отложил все серьезные дела, сказав: «Отец мой, молю вас дать мне четыре или пять дней отдыха, а после обещаю вам, даю слово короля, что все вопросы религии будут улажены». Адмирал, взбешенный напрасной тратой времени, как говорят, пригрозил покинуть Париж, неосмотрительно прибавив, что его внезапный отъезд может вызвать гражданскую войну вместо войны с иностранным противником. Услышав такое, герцог Анжуйский начал расставлять воинские посты в ключевых точках вокруг города под благовидным предлогом предотвращения стычек между партиями Гизов, Шатильонов и Монморанси.

То, что последовало за этим, обсуждается и исследуется вот уже более 400 лет. Одно очевидно: Екатерина сыграла ведущую роль в сплетении цепи событий, приведших к кровавейшей сцене французской истории, с которой несравнимо ничто до времен Французской революции. Считают, что поздно ночью, в последний день свадебных торжеств, королева-мать собрала совет, включавший Генриха Анжуйского, Гиза, его дядю д'Омаля, герцога де Немура и маршала де Таванна, и они детально обсудили план действий. Пока заговорщики совещались, дворецкий герцога д'Омаля, г-н де Шайи, привел убийцу Моревера в дом Вильмюра близ монастыря Сен-Жермен-л'Оксеруа. Дом находился рядом с дорогой, по которой утром ходил адмирал, когда направлялся на заседания совета в Лувр и возвращался оттуда.

Утром в пятницу 22 августа деятельность правительственных органов возобновилась, и адмирал Гаспар де Колиньи покинул свое жилище на улице Бетизи — ныне дом № 144 по улице Риволи — и отправился на заседание совета, которое начиналось в девять часов. Он собирался добиться французского военного вмешательства во Фландрии, но, к его разочарованию, в тот день председательствовал герцог Анжуйский, ибо король поздно встал. Анжуйский рано покинул заседание и, когда обсуждение вопросов закончилось, адмирал нашел короля, направляющегося вместе с Телиньи и герцогом де Гизом поиграть в мяч. Карл начал уговаривал Колиньи принять участие в игре, но тот отказался. Они расстались примерно в одиннадцать; Колиньи покинул Лувр и пешком отправился домой, по пути читая какую-то бумагу. Когда он приблизился к дому, где прятался Моревер, у него развязался шнурок на туфле, и адмирал нагнулся завязать его. В этот момент прогремел выстрел. Пуля прошла через его левую руку и почти оторвала указательный палец на правой. Не нагнись он, рана была бы смертельной.

Поднялся ужасный переполох. Удостоверившись, что адмирал ранен не опасно, дворяне его свиты ворвались в здание, откуда донесся выстрел. Они нашли дымящуюся аркебузу за решеткой окна, но предполагаемый убийца скрылся через заднюю дверь, где, должно быть, его ждала лошадь. Двое офицеров-гугенотов, Серэ и Сент-Обен, бросились за ним. Двое найденных в доме слуг были арестованы. Колиньи, теряя сознание от боли и потрясения, опасаясь новых нападений, велел своим людям поскорее отнести его в отель де Бетизи. Екатерина только что приступила к трапезе с герцогом Анжуйским, когда до нее дошли слухи о неудачном покушении на адмирала. Диего де Суньига, испанский посол, в это время находился рядом и наблюдал совершенно бесстрастное лицо королевы-матери, когда ей сообщили новость. Едва ли она осознавала, что слова, которые прошептали ей на ухо, означали возникновение самой опасной ситуации из всех, какие ей довелось переживать. Ни словом не выдав себя, Екатерина и ее сын тихо встали из-за стола и удалились в личные апартаменты королевы.

Карл как раз спорил о чем-то с партнером в зале для игры в мяч, когда услышал о случившемся от двух капитанов-гугенотов, Армана де Пиля и Франсуа де Моньена, которых Колиньи немедленно послал к королю. В гневе отшвырнув ракетку, он выкрикнул: «Да оставят ли меня когда-нибудь в покое? Беда! Снова беда!» — и бросился к себе. Вскоре к нему явились его зять, Генрих Наваррский, Кон-де и другие предводители гугенотов с требованием выяснить, что произошло. Отправив к Колиньи Амбруаза Паре, знаменитого хирурга, пытавшегося в 1559 году спасти его отца, король сделал три важных заявления, выражая свою добрую волю. Он пообещал провести тщательное расследование преступления, объявив, что виновники, кем бы они ни были, будут преданы суду Он запретил жителям Парижа брать в руки оружие, а также велел очистить окрестности жилища адмирала от католиков, чтобы раненого окружали лишь его люди. Герцог де Гиз мудро решил покинуть Лувр и отправиться в особняк, принадлежавший его семейству, пока король был занят изданием указов.

В комнате Колиньи царил настоящий хаос. По свидетельству надежных очевидцев, Паре прибыл достаточно быстро и начал обрабатывать раны адмирала. Он трижды пытался отрезать болтающийся палец, причиняя больному мучения, «ибо его ножницы были недостаточно остры», и, когда ему это удалось, взялся за рану на руке. Произведя два глубоких разреза, он извлек пулю достаточно легко, избавив пациента от мучительного зондирования. Вокруг ложа Колиньи собрались его люди, ахая и обливаясь слезами. Их вождь, оправдывая заслуженную славу героя, не только не издал ни стона, но даже находил слова утешения для своих сподвижников. По мере того, как слухи о покушении на адмирала разлетались по Парижу, к его дому отовсюду стекались встревоженные, разъяренные гугеноты, и вскоре стало затруднительно даже входить и выходить из отеля Бетизи.

В тот же день после полудня король нанес визит выздоравливающему Колиньи. Королева-мать и герцог Анжуйский сопровождали его, решив не оставаться в тени, с ними были также Генрих Наваррский, Конде, Рец, Таванн и Невер. Все они, кроме короля, Конде и Генриха Наваррско-го, выслушали немало угроз от сердитой толпы и на улице, и внутри особняка. Войдя в спальню адмирала и склонившись над постелью жертвы, король поклялся отомстить за это возмутительное преступление: «Отец мой! Черт побери! Ваша рана причиняет боль и мне. Не нужно мне и спасения души, если не отомщу за это преступление!» Его гневу, клятвам и слезам усердно вторили королева-мать и братец Анжуйский, с героическим лицемерием пытаясь превзойти короля в выражении решимости найти заказчиков преступления и предать их суду. Горячность Карла вряд ли внушала оптимизм его брату и матери, а их «гнев» вряд ли мог обмануть гугенотов, окруживших постель адмирала, не говоря уж о пострадавшем.

Король приказал немедленно начать расследование преступления, для чего были привлечены первый президент парламента де Ту и советник Кавейнь, друг адмирала. Колиньи упросил короля подойти поближе, желая поговорить с ним наедине, и Карл дал знак Екатерине и брату отойти. Герцог Анжуйский вспоминает: «Мы, соответственно, отошли от кровати и стояли посреди опочивальни, пока длилось это личное совещание, породившее у нас глубокие подозрения и беспокойство. Более того, нас окружало не менее двухсот <…> сторонников адмирала… Лица у всех были печальны, их жесты и мимика выказывали крайнее уныние. Одни перешептывались, другие просто проходили мимо нас, пренебрегая знаками внимания и почтения, положенными нам по этикету, словно подозревали в нас причину ранения адмирала… Королева, моя мать, потом говаривала, что никогда дотоле не находилась в столь критическом положении».

Екатерина, боясь, как бы Колиньи не сообщил королю чего-либо, бросавшего тень на нее или герцога Анжуйского, ловко вклинилась в разговор: мол, адмирал устал и король лишь утомляет его. Карл неохотно оторвался от беседы и предложил доставить адмирала в Лувр для большей безопасности. Колиньи отвечал, что и здесь чувствует себя безопасно под защитой короля. Екатерина и Карл взглянули на покрытую запекшейся кровью пулю, извлеченную из руки адмирала, при этом королева-мать, говорят, объявила: «Как я рада, что ее извлекли, ибо, когда был ранен месье де Гиз, врачи утверждали: если бы пулю нашли, то и его жизнь была бы спасена». Эти слова не назовешь дипломатичными: в тексте какой-нибудь драмы проводить параллель между двумя покушениями было бы весьма поэтично, но в реальности упоминание о Франсуа де Гизе в данном месте и в данный момент могло вызвать взрыв негодования.

Как только августейшее семейство отбыло, гугеноты держали со своим вождем совет, решая, как поступить дальше. Многие хотели немедленно увезти адмирала из Парижа, но Генрих Наваррский, принц Конде и зять адмирала, Телиньи, понимали: это было бы тягчайшим оскорблением для короля. Карл ничего не знал о заговоре матери и сумел убедить гугенотское окружение в искренности своих добрых чувств. Колиньи согласился остаться в Париже. Затем доверчивый Телиньи предложил адмиралу переехать в Лувр, но это было категорически отвергнуто остальными не только из соображений безопасности, но и ввиду предостережения медика Паре: адмирала лучше было оставить в покое. Никто из сторонников Колиньи не знал, что в их среду пробрался шпион Екатерины, Антуан де Бушеванн. Он докладывал, что, несмотря на горячие призывы гугенотов вывезти Колиньи из Парижа, даже если бы им пришлось прокладывать путь мечом, адмирал решил остаться в городе. Королева, однако, понимала, что в любой момент сторонники адмирала могут изменить свое решение. Некоторые из вожаков гугентов — видам Шартрский и граф Габриэль Монтгомери (нечаянный убийца Генриха II) — уже решили переправиться через реку в предместье Сен-Жермен, откуда проще бежать в случае необходимости.

Анжуйский позже вспомнит, что в карете, по дороге в Лувр, его мать завела разговор на тему, больше всего ее волновавшую: о чем говорил адмирал с Карлом? Король, сидевший до этого в молчании, вспылил и рявкнул: Колиньи предупреждал, что на его роль короля постоянно претендуют мать и брат, пытаясь узурпировать ее. Имеются сведения, что Колиньи, несмотря на рану и плохое физическое состояние, собирался заняться подготовкой Нидерландского проекта и вопросами соблюдения Сен-Жерменского эдикта, о чем он и известил Карла. Что бы ни произошло в карете, король вернулся в Лувр в ярости, оставив Екатерину и Анжуйского в полной растерянности. В тот же день Карл разослал письма гонцам по всей Европе. В Англию, Ла Мотт-Фенелону, он писал: «Пожалуйста, известите королеву Англии, что я намерен довести дело до конца и вершить справедливый суд. Я также желаю сообщить вам: это злодеяние проистекает из вражды между домами Шатильонов и Гизов, и я прикажу им не вовлекать в свои распри моих подданных».

Для Екатерины и Анжуйского наступила беспокойная ночь. Герцог позже вспомнит, что «из-за какой-то чепухи, слетевшей с языка адмирала, в которую король, похоже, поверил… нас застали врасплох, и в тот момент мы не могли найти решения, оставив это до завтра». Зная, что при расследовании очень скоро всплывет имя Гизов, Екатерина прекрасно осознавала: если она прямо сейчас чего-нибудь не предпримет, то Гизы, спасая себя, разоблачат перед королем ее роль в этом деле. Колиньи не только выжил, но, как показал разговор в карете, обрел еще более сильное влияние на короля, чем прежде. Анжуйский вспоминает, как он пришел в покои матери на рассвете, и застал ее на ногах — она не ложилась. Отчаянно ища решения, они оба понимали настоятельную необходимость «покончить с адмиралом, чего бы это ни стоило. Ибо, раз уловки больше не годятся, придется действовать в открытую, а для этого необходимо посвятить короля в наши замыслы. Мы решили пойти к нему в кабинет после обеда…»

Днем в субботу, 23 августа, были допрошены двое слуг, арестованных в доме Вильмюра. Это привело к аресту Шайи, который привел Моревера в этот дом в ночь перед покушением. Нашли также человека, который держал наготове взнузданную лошадь — как выяснилось, с конюшни Гизов. Двое офицеров, отправившихся на поиски стрелка, проследили его путь вплоть до загородного поместья г-на де Шайи, но там все-таки потеряли его. Однако они удостоверились: убийцей был не кто иной, как Моревер, — уже ненавидимый гугенотами за предательскую расправу с де Муи. Сейчас же выяснилось, что он вдобавок оказался клиентом Гизов! Решив предупредить гнев короля, Анри де Гиз явился к Карлу в сопровождении своего дяди д'Омаля и попросил разрешения покинуть город. Король отвечал: «Можете отправляться хоть к дьяволу, коли хотите, — когда мне будет нужно, я сумею отыскать вас». Герцог для вида выехал через ворота Сент-Антуан, а затем тайком вернулся, укрывшись в отеле Гизов. Как вождь защитников католицизма он знал, что в Париже ему будет безопаснее, нежели где-то еще.

Лавки закрывались, население беспокоилось из-за вызывающего и угрожающего поведения гугенотов. Парижане не забыли голода во время осады 1567 года. Жара, свадебные торжества и скопление народа распаляли долго скрываемую неприязнь к иноверцам, и зрелище снующих по городу гугенотов, облаченных в черное, лишь подливало масла в огонь. Почему, спрашивали себя парижане, король окружает себя еретиками? Священники все смелее обличали в проповедях короля, осмеливались задевать они и Екатерину.

Атмосфера накалилась до предела. С того момента, как стало известно о нападении на адмирала, многие католики потихоньку вооружались и готовились дать отпор в случае нападения гугенотов. А большинство из них были как раз вооружены для предполагаемой экспедиции в Нидерланды. К вечеру 23 августа, после встречи в Лувре, прево торговой гильдии и члены магистрата приказали городской страже во главе с их капитанами собраться возле ратуши. Им дали строгие указания не накликать беду; их задачей было лишь помешать грабежам и насилию, если толпа начнет громить все вокруг. Один посланник записал свои предчувствия: «Если только этот всплеск ярости не уляжется, мы вскоре услышим об ужасных безумствах». Испанский посол информировал Филиппа II: «Надеемся, что негодяй [Колиньи] жив, ибо теперь он станет подозревать короля в покушении на свою жизнь и оставит идею напасть на ваше величество, обратив свои усилия в сторону личной мести. Если же он погибнет, боюсь, здесь найдутся люди, способные сделать больше, чем позволяет или приказывает король». Он продолжает, имея в виду Екатерину: «Она послала мне весть, что не может сейчас разговаривать, ибо боится, что меня увидят входящим во дворец, и не желает даже писать вашему величеству о том, что задумала, ибо письма могут перехватить, но вскоре она будет говорить со мной или же напишет».

Рост напряжения на улицах был почти физически ощутим. Накалялись страсти и в самом Лувре. Вспыхивали ссоры между гугенотским эскортом, дворянами Конде и Наваррского и гвардейцами короля. Телиньи прибыл во дворец, чтобы передать Карлу прошение от Колиньи прислать личных телохранителей короля для своей охраны. Анжуйский, присутствовавший при этом, пообещал отряд из пятидесяти аркебузиров под командой капитана де Коссена, клиента Гизов. Телиньи хорошо знал, что де Коссен был заклятым врагом адмирала, но боялся огорчить короля, которому, казалось, доставило удовольствие предложение брата, поэтому он утвердил его приказом. Движение между Лувром и отелем «де Бетизи» было постоянным: Марго приезжала навестить адмирала, который, несмотря на слабость, понемногу приходил в себя. Отправив сообщения своим сторонникам в провинции о том, что он жив и чувствует себя сравнительно неплохо, Колиньи разрешил группе встревоженных германских студентов войти к нему. Один из них вспоминает, что их герой заговорил с посетителями «любезно и уверял, что ничего не может случиться с ним, кроме как по воле Всемогущего». Король весь день посылал гонцов — узнать, все ли благополучно с адмиралом и что еще требуется, дабы улучшить его состояние. Беспокойство гугенотов возросло, когда они заметили, что представители власти обходят постоялые дворы и гостиницы, выясняя, где остановились протестанты и заполняя какие-то списки. Видимо, это было лишь мерой предосторожности, но люди адмирала встревожились.

Днем 23 августа Екатерина созвала малый круг — маршалов Реца, Таванна, Невера и канцлера Бирага — на чрезвычайный «военный совет» по отчаянному поводу: как быть теперь, когда попытка покушения провалилась.

Согласно мемуарам де Таванна, она решила провести заседание в саду Тюильри, где можно было разговаривать, прогуливаясь, и решить, наносить или нет превентивный удар по гугенотам. Там их никто не мог подслушать. Как вспоминает Таванн, «покушение на адмирала могло привести к войне, а потому она полагала, что было бы лучше дать им бой прямо в Париже; остальные согласились». Тем самым они могли довести до конца дело, столь плохо выполненное Моревером, но на сей раз жертвой стал бы не только адмирал, но и другие предводители гугенотов и военачальники, так удобно расположившиеся в доме Колиньи и в ближайших от него кварталах города. Это одним махом обезглавило бы движение мятежников и, как они надеялись, предотвратило бы четвертую гражданскую войну. Все сошлись на том, что подобная возможность вряд ли еще когда повторится. Кроме того, велика была вероятность, что, не напади они первыми, гугеноты сами нанесут удар. Брантом вспоминает: даже под стенами сада самой королевы-матери раздавались голоса гугенотов: «Мы ударим в ответ, мы будем убивать!»

Возле особняков де Гизов и Омалей происходило то же самое, но здесь гугеноты в доспехах расхаживали взад-вперед, словно патрулируя у стен этих двух гизовских твердынь. Наиболее шокирующее свидетельство того, что ситуация выходит из-под контроля, явилось во время ужина у королевы-матери, который она, несмотря на ажиотаж, решила, как всегда, провести публично. Начисто презрев всякое уважение к ее королевскому статусу, барон де Пардайян Сегюр, гугенот из Гаскони, подошел к столу Екатерины, громко выкрикнул, что приверженцы новой религии не успокоятся, пока не свершится правосудие над виновниками покушения на адмирала. Если у Екатерины еще оставались какие-либо сомнения, то после такой явной угрозы она поняла: план необходимо срочно привести в действие. В мемуарах, написанных спустя много лет после этих событий, Марго подтверждает, что угрозы Пардайяна «выказали злые намерения гугенотов напасть на короля и ее самое [Екатерину] в ту же самую ночь».

Для того чтобы действовать открыто и легально, заручившись поддержкой короля, Екатерине предстояла неприятная задача. Необходимо было проинформировать короля о начале акции по усмирению гугенотов. Королева должна была сказать сыну, что не только Гизы планировали убийство Колиньи, они с Анжуйский также участвовали в заговоре с самого начала. На роль гонца королева-мать выбрала Реца, зная, что сын любил его и доверял ему. Лишь после того, как Рец подготовит почву, она сможет поговорить с Карлом сама.

Примерно в девять вечера 23 августа Рец отправился к королю в кабинет, где и поведал, что его мать и брат были замешаны в нападении на Колиньи. Как вспоминает Марго, он предупредил короля о том, что вся королевская семья ныне находится в большой опасности. «Гугеноты планируют схватить не только герцога де Гиза, но и королеву-мать, и Вашего брата, — убеждал Карла посыльный Екатерины. — Они также считают, будто король тоже дал согласие на покушение на адмирала. Поэтому принято решение в ту же ночь обрушиться на них и прочих по всему королевству».

Едва поверив своим ушам, Карл боролся с нахлынувшими чувствами, судорожно соображая, что делать. Хуже всего было осознание полной беспомощности: как ему следует поступать, как защититься? «Екатерина отлично сыграла роль, но с особенно тонким мастерством она нанесла последний удар тем, кто дерзнул посягнуть на ее власть», — заметил один из историков, описывая момент, когда королева-мать в сопровождении Анжуйского, Невера, Таванна и Бирага вошла в комнату Карла, чтобы убедить его в необходимости действовать. Екатерина начала со старых обид в адрес адмирала, особенно с «Сюрприза в Мо» и убийства капитана Шарри, друга и преданного слуги короля, погибшего, как многие считали, по приказу Колиньи. Франсуа, герцог де Гиз, также упоминался в числе многочисленных жертв адмирала-злодея. Мать припомнила долгие годы бедствий в королевстве, наступившие по вине гугенотов. Что же до грядущей войны с Испанией, то как посмел адмирал затевать эту авантюру, когда король и его совет отклонили эту инициативу? Бушеванн, их шпион в отеле де Бетизи, привел убийственные цифры — без сомнения, чтобы напугать Карла, — огромное количество гугенотских войск находилось в Париже, еще столько же направлялось к городу.

Вначале король кричал, что все это ложь, ведь «адмирал любит меня, как сына. Он никогда не позволит причинить мне вред!» Наконец, увещевания матери и мрачные реплики ее сторонников сломили сопротивление Карла. Чувствуя, что лучший друг предал его, он начал прислушиваться к словам Екатерины, а она развернула перед ним план убийства вождей гугенотов в Париже, начав с адмирала. Принцев крови из дома Бурбонов нужно было оставить в живых и заставить отречься от протестантской веры под страхом смерти. Наконец, слишком молодой, слабый здоровьем и духом король, у которого голова шла кругом, отчаянно воскликнул: «Тогда убейте их всех! Убейте их всех!» — и этот крик остался в веках главной памятью о Карле IX. Вероятнее всего, он имел в виду тех, кто числился в списке Екатерины, но никак не всех гугенотов Франции, как стали считать впоследствии. Массовая резня не могла положить конец жгучим религиозным проблемам, а вот убийство избранных личностей лишило бы еретиков их вождей. Король подготовил и одобрил список тех, кого надлежало казнить: он желал придать делу статус законности. Кто был занесен в список, неизвестно, — его так никогда и не обнаружили, что не удивительно; однако его наличие не подвергается сомнению.

С получением монаршего одобрения план должен был быть приведен в исполнение немедленно. Были написаны и разосланы необходимые распоряжения. Герцог де Гиз получил задание подвести своих людей к отелю «де Бетизи» и убить адмирала. Вызвали Ле Шаррона, прево торговой гильдии, и сообщили ему, что войска гугенотов в данный момент находятся уже на подходах к городу. Ле Шаррон получил приказ мобилизовать ополчение, закрыть все крепостные ворота и охранять прочие выходы из города. Поперек Сены выставили баржи, скрепленные цепями, чтобы устранить возможность бегства водным путем. Для защиты домов самих ополченцев к каждому из них был направлен вооруженный стражник с белой повязкой на правой руке, они стояли у дверей с зажженными факелами. Горожанам-католикам раздали оружие для самозащиты, а перед ратушей поставили пушки. Собственно убийствами должны были заняться личные телохранители короля и войска Гизов, руководимые Гизом, Омалем, Невером, Таванном и Ангулемом, внебрачным сыном Генриха II.

Сигналом к началу акции — убийству Колиньи — должен был служить звон колокола на Дворце Правосудия в три часа утра. Вышло так, что на звоннице Сен-Жермен-л'Оксеруа ударили в колокол минутой раньше, и бойня началась. В мемуарах Таванна описывается, как непосредственно перед роковым ударом колокола Екатерина вдруг заколебалась. Вероятнее всего, что опасалась она не угрызений совести, а провала операции. То, что Колиньи и другие люди обречены на смерть, Екатерину беспокоило мало. Убийство протестантского вождя она считала необходимым практическим мероприятием, требующим решительности и выдержки. Эти качества, отметим, в полной мере проявлялись у нее, когда речь шла о защите династии Валуа.

Людям Гиза понадобилось всего лишь несколько минут, чтобы, выйдя из Лувра, оказаться возле отеля «де Бетизи». Гиз, верный известному принципу «хочешь сделать хорошо, делай сам», лично возглавил отряд. Де Коссен, верный слуга Гизов, капитан гвардейцев, которые со вчерашнего дня охраняли отель, вошел в дом адмирала и сообщил, что явился гонец от короля, требующий срочно поговорить с ним. Ничего не заподозрив, дворецкий Колиньи спустился отпереть дверь, и де Коссен тут же заколол его кинжалом. Одному из швейцарских гвардейцев, приставленных к адмиралу Генрихом Наваррским, удалось взбежать наверх. Он сдвинул тяжелый комод и забаррикадировал дверь спальни адмирала. Услышав шум, искушенный в схватках Колиньи, понял, что это конец. Он попросил халат, оделся и велел Мерлену, капеллану, молиться вместе с ним. Амбруаз Паре, по случаю находившийся там, обратился к адмиралу со словами: «Сударь, Господь призывает вас к себе, двери взломаны, и некому нас защитить». Адмирал отвечал: «Долгое время я готовился к смерти; спасайтесь, ибо меня вам уже не спасти. Я вручаю душу свою Господней милости». Адмирал бесстрашно ждал своего часа, а Телиньи выкарабкался на крышу в надежде привести помощь, но был застрелен снизу со двора. Амбуаза Паре и других не тронули.

Устранив все препятствия, швейцарские гвардейцы герцога Анжуйского вместе с де Коссеном поднялись по лестнице, но там наткнулись на швейцарских же гвардейцев короля Наваррского. Наемники не стали стрелять друг в друга. Тогда де Коссен велел своим телохранителям, людям Гиза, вышибить дверь, и они ворвались в спальню Колиньи со шпагами в руках. Один спросил: «Вы адмирал?» «Я», — ответил тот и, взглянув на него с отвращением, добавил: «Меня, по крайней мере, должен убить дворянин, а не этот подонок!». Подонком тот человек и был, потому что, заслышав эти слова, вонзил старику в грудь шпагу, а потом ударил по голове. Затем тело адмирала выбросили в окно. Утверждают, что он все еще был жив, ибо попытался уцепиться пальцами за подоконник, но не смог и упал на плиты двора, у ног герцога де Гиза и Ангулема. Гиз пригляделся к окровавленному лицу трупа и воскликнул: «Ей-богу, это он!» Потом удовлетворенно пнул тело, вскочил на коня и отбыл вместе с Ангулемом.

Начались убийства и в Лувре, где поселились многие знатные гугеноты, приехавшие на свадьбу Генриха. Вечером 23 августа Марго находилась в покоях матери вместе со своей сестрой, Клод, герцогиней Лотарингской. Новоиспеченная королева Наваррская обратила внимание на странные приготовления, указывающие на то, что затевается что-то недоброе. В мемуарах Марго пишет: «Что же до меня, то мне никто ничего не объяснил». Она уже попала в ситуацию, которой так опасалась: не признанная протестантами из окружения ее мужа, она теперь оказалась под подозрением у собственных родственников. Нельзя было не замечать перешептывания и лихорадочную активность вокруг, однако и клика матери, и приближенные мужа держались с Марго отчужденно. В своих мемуарах она описывает эту ужасную ночь:

«Гугеноты подозревали меня как католичку, а католики — как жену короля Наваррского, так что никто ничего не говорил мне до самого начала событий. Я присутствовала при отходе ко сну королевы, моей матери, и сидела на сундуке вместе с сестрой, [герцогиней] Лотарингской, которая была чем-то сильно удручена, но тут мать заметила меня и отправила спать. Я сделала положенный реверанс, но тут сестра удержала меня, схватив за рукав, и расплакалась. «Боже мой, сестра, ты не должна уходить!» — твердила она. Это очень испугало меня. Заметив это, мать моя отозвала сестру и резким тоном запретила ей объяснять мне что-либо. Сестра же сказала, что нельзя отсылать меня как жертву на заклание и, если что-то обнаружится, это выместят на мне. Мать же отвечала, мол, если Богу угодно, то со мной ничего дурного не приключится, но в любом случае я должна идти, дабы не вызвать подозрений. Я видела, как они спорили, хотя не слышала всех слов. Она снова сурово велела мне удалиться. Сестра, заливаясь слезами, пожелала мне спокойной ночи, не решаясь больше ничего добавить, и я покинула комнату, пораженная, озадаченная, не зная, чего бояться. Едва добравшись до своей спальни, я начала молиться, прося Господа взять меня под крыло и защитить от того, чего я и сама не знала».

Чем руководствовалась королева-мать, отправляя дочь туда, где в любой момент могла вспыхнуть резня? Если бы Екатерина той ночью удержала Марго у себя, то тем самым она сама дала бы гугенотам знак о готовящемся заговоре. Потому королева позволила Марго уйти, зная, что вскоре все апартаменты, занимаемые протестантами, превратятся в покойницкую. Эта деталь говорит о яростном стремлении королевы-матери обеспечить осуществление своего плана. Успех операции она ставила выше безопасности дочери.

Генрих Наваррский находился в своих покоях, где держал чрезвычайный совет с вельможами на предмет внезапного нападения католиков. Он не мог заснуть и решил рано поутру переговорить с Карлом. Марго вспоминала: «Король, мой супруг, бывший уже в постели, прислал за мною. В его спальне я увидела тридцать или сорок человек гугенотов, совершенно мне еще незнакомых, ведь я была замужем всего несколько дней. Всю ночь напролет они говорили о нападении на адмирала, решив идти к королю, как только рассветет, и требовать правосудия».

Марго не пришлось отдохнуть в ту ночь, ибо ее муж, будучи не в силах уснуть, поднялся на рассвете и надумал поиграть в мяч, пока король не проснется. Генрих со спутниками не отошел еще десяти шагов от своей опочивальни, как их остановили гвардейцы, сказав, что это приказ короля. Король оказался отрезанным от своих дворян, которые, к слову сказать, представляли собой элиту протестантской партии. Практически никого из них Генриху было уже не суждено увидеть снова. Вместе с кузеном, принцем Конде, его препроводили в одну из комнат дворца, где и велели оставаться по распоряжению короля — для их же собственной безопасности.

Сразу после того, как Генриха упрятали под замок, его товарищей безжалостно перебили. Приближенные Генриха стали легкой добычей, попав в ловушку в самом сердце вражеской цитадели. Нансэ, капитан королевской гвардии, привел своих людей, и те приступили к своей чудовищной работе. Большинство гугенотов спали, когда началась кровавая оргия. Людей Генриха вытаскивали из кроватей и перерезали им горло, прежде чем те успевали схватиться за оружие. Отчаянные крики, стоны, шум драки эхом разносились по коридорам, переходам и лестницам старого дворца, несчастные жертвы, пытаясь спастись и спрятаться от банд убийц, метались по лабиринту, каким был в то время Лувр после многих перестроек. Нигде не находя убежища, они выбегали на широкий двор, но там их поджидали королевские лучники, толкавшие людей прямо на алебарды швейцарских гвардейцев, а те пронзали безоружных жертв с привычной ловкостью профессионалов.

Марго едва уснула в постели мужа, когда кто-то начал барабанить в дверь, истошно вопя: «Наварра! Наварра!»

Старуха-кормилица Марго, решив, что пришел сам Генрих, поспешно отперла дверь, но это был Леран, один из его кавалеров. Вид раненого поверг Марго в ужас:

«Он был ранен шпагой в локоть, плечо разрублено алебардой, его преследовали четверо лучников, ворвавшихся за ним в комнату. Чтобы спастись, он бросился на мою постель и вцепился в меня, я же скатилась в щель за кроватью, и он свалился тоже, тесно прижавшись ко мне. Я не знала, ни кто был этот человек, ни чего он хотел от меня, не понимала, его или меня преследуют лучники. Мы оба кричали от страха, равно испуганные. Но наконец, слава Всевышнему, появился г-н де Нансе, капитан гвардейцев. Увидев меня в таком положении, он, хотя и выразил сочувствие, разразился смехом и <…> подарил мне жизнь несчастного, который вцепился в меня. Я велела уложить его в моем будуаре, перевязать ему раны, там он и оставался, пока не поправился. Пока я меняла рубашку, залитую кровью, де Нансе рассказал, что происходит, и уверил меня, что король, мой муж, в покоях у короля, моего брата, и что ему не причинят вреда. Закутав меня в ночной халат, он повел меня к сестре, мадам Лотарингской, куда я дошла ни жива, ни мертва. Стоило мне войти в приемную, дверь которой была распахнута, кавалер по имени Бурс, убегая от гнавшихся за ним лучников, был зарублен алебардой буквально в трех футах от меня. Теряя сознание, я упала на руки де Нансе и <…> как только пришла в себя, вбежала в комнатку, где спала моя сестра».

По свидетельству Марго, затем она вступилась за двоих людей из свиты мужа — камердинера Жана д'Арманьяка и Жана де Миоссана, первого кавалера при Генрихе Наваррском. Они молили ее спасти их. Марго, в свою очередь, упала на колени перед королем и королевой-матерью, и те неохотно согласились сохранить жизнь этим двоим.

На рассвете праздничного дня святого Варфоломея почти все вожди гугенотов, за небольшим исключением, были убиты — в Лувре или его окрестностях, и адмирал — одним из первых. Цвет французского протестантства, многие опытные воины — включая Пардайяна, Пиля и других, снискавших славу на поле боя — были уничтожены, равно как и знатнейшие дворяне, такие, как Ларошфуко, убитый в собственной постели братом королевского шута Шико. К тем несчастным, кто ночевал в переполненных постоялых дворах или прямо на улицах, тоже не проявили жалости. Легко распознаваемые по черно-белой одежде, протестанты, прибывшие в Париж (а некоторые взяли с собой жен и детей, чтобы полюбовались на королевскую свадьбу), стали жертвой бойни, где уцелели лишь немногие. Разумеется, их имена не были внесены в список подлежащих уничтожению, но в угаре резни никто уже не смотрел еретик перед ним или невинная жертва. Для оголтелых убийц, будь то городская стража, солдаты или просто преисполненные ненависти парижане, они все были исчадиями дьявола — мужчины, женщины, дети, старики. Беременным женщинам вспарывали животы и вырезали матки. Корзины, полные мертвых или умирающих младенцев, сбрасывали в Сену. Большинство жертв раздевали догола, стремясь поживиться одеждой. Почти всем перерезали горло, мужчин увечили и потрошили.

Сейчас оторопь берет, когда понимаешь, что испанский посол Суньига ликовал, составляя донесение своему господину, Филиппу II: «Поверьте, их всех истребляют, раздевают догола, таскают по улицам, грабят дома и не щадят даже детей. Восславим же Господа, вразумившего наконец французских принцев взяться за угодное Ему дело! Да вдохновит Он их сердца продолжать в том же духе!»

Большинство из отправленных в это время дипломатических рапортов содержали противоречивую и даже ложную информацию, отражая хаос, царивший вокруг. Бойня разрасталась, превращаясь в настоящий кошмар — в крови, в дыму было так удобно сводить старые счеты! Впоследствии выяснилось, что многих парижан — честных католиков — постигла та же участь, что и протестантов. Этой ночью могли быть смыты кровью денежные долги, ибо и кредиторы, и должники гибли, как скот под ножом мясника. Стало возможным ограбить соседа, убить давнего неприятеля, а то и избавиться от надоевшей жены, не рискуя быть изобличенным, посреди всеобщего безумия и кровавой вакханалии. Горели библиотеки; а монахи и священники неутомимо подстегивали кровопролитие. Прошел слух, будто сам Всемогущий послал парижанам специальный знак одобрения: якобы зацвел высохший куст боярышника возле статуи Пресвятой Девы на кладбище Невинно убиенных.

Разрешенная властями «экзекуция» стала утихать к пяти часам утра наступившего воскресенья. Было 24 августа. Чтобы оценить усердие избранных ими исполнителей, королю и королеве-матери было достаточно выглянуть во двор своего дворца, заваленный грудами изуродованных трупов. Около полудня Карл, раздавленный известиями о разнузданной бойне на улицах столицы, отдал приказ немедленно прекратить убийства. Приказ остался невыполненным, антигугенотский террор свирепствовал еще три дня. Большинство порядочных горожан сидели по домам, подальше от насилия, запершись на засовы и закрыв наглухо ставни. Улицы Парижа в те кровавые августовские дни 1572 года оказались во власти распоясавшейся черни и подонков.

Вскоре нападения на гугенотов начались и в провинции, несмотря на разосланный с гонцами еще 24 августа указ короля. Там события Варфоломеевской ночи трактовались как инцидент личной вражды между домами Шатильонов и Гизов, а местным властям предписывалось держать ситуацию под контролем и не допускать вспышек насилия. Однако никто не верил этому объяснению, и тогда Карл издал новую декларацию, где говорилось: гугеноты измышляли напасть на короля, но их планы были раскрыты и предупреждены. Согласно этим документам, необходимо было строго контролировать соблюдение спокойствия и порядка, но в указаниях, поступавших от короля и его советников, не было ни четкости, ни конкретных предложений, и понять их было затруднительно.

Непонимание подкреплялось смятением. Во многих регионах попытки предотвратить побоище запоздали, ибо пламя ненависти давно тлело в стране, и не один провинциальный город последовал примеру столицы, учинив кровавые оргии. В октябре 1572 года беспорядки достигли и юга Франции, где последние волны насилия, порожденные Варфоломеевской ночью наконец угасли.

Коекому из высокопоставленных гугенотов чутье подсказало не оставаться в Париже, а переправиться через реку в предместье Сен-Жермен. Среди них были видам Шартрский, граф Монтгомери и барон де Пардайян, отец человека, угрожавшего Екатерине во время торжественного ужина накануне. Они услышали звуки схватки близ Лувра и вначале решили, что это просто уличные беспорядки. Когда же сеньоры-протестанты увидели, как стреляют в их товарищей, которым удалось выбраться из дворца, и теперь было необходимо переправиться через реку, то сразу поняли, в чем дело, и поспешно бежали подальше от города. Около пяти часов утра Гиз и Ангулем бросились за ними в погоню, но перепутали ключи от ворот Бюсси, благодаря чему оставшиеся в живых протестантские вожди получили фору. Проскакав шесть или семь миль, преследователи отказались от погони. Лишь горстка гугенотов сумела спастись, но каждый затаил в своей душе искру, способную разжечь пламя новой гражданской войны.

 

ГЛАВА 13.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ КАРЛА IX

«Слишком много зла! Слишком много зла!»

1572-1574

В то время как на улицах Парижа продолжались убийства, королевская семья оставалась в Лувре, обеспокоенная и перепуганная. Почти три дня они и носа не высовывали, опасаясь нападений. Порой волнения на улицах стихали, но затем начинались новые вспышки насилия. Если бы кто-то вздумал напасть на Лувр, то тот стал бы легкой добычей — средневековая крепость, наполовину переделанная во дворец в стиле барокко, не смогла бы эффективно обороняться. Потрясенные охотой за людьми, развернувшейся в самом дворце и сценами, увиденными из окон, члены королевской семьи оказались странным образом отгорожены от этой кровавой бани. Екатерине много раз приходилось прилагать неимоверные усилия, лавируя в лабиринте политических хитросплетений, но никогда ее воля не была так подавлена, а способность действовать почти парализована, как в эти катастрофические дни.

Надругательство над телом Колиньи, первой и самой главной жертвы ночи святого Варфоломея, красноречиво свидетельствовало о том, какая фанатичная ненависть овладела городом. Труп был кастрирован, тело таскали по улицам, отрезая от него куски и разбрасывая в толпе, потом бросили в Сену. То, что осталось от трупа, выловили из воды и повесили за ноги на виселице в Монфоконе, где когда-то, во время последней гражданской войны, висело его чучело. Согласно свидетельству Агриппы д'Обинье и Брантома, отрубленную голову преподнесли Екатерине, которая забальзамировала ее и отправила в Рим, в дар папе. Лишь спустя несколько дней после окончания резни — и только лишь под покровом темноты — Франсуа де Монмо-ранси послал людей снять останки своего дяди и увез их в Шантильи для христианского погребения.

Первым и единственным побуждением Екатерины было не раскаяние о невинно убиенных, а забота о том, как после такого злодеяния сохранить трон за Карлом. Пока еще не были получены достоверные сведения, ей оставалось лишь тешить себя догадками. Неспособность короля справиться с делом, задуманным как законная расправа, имеющая четкие границы, показала, как слаба королевская власть и какой ужасающей свободой действий обладает толпа. Королеве-матери было понятно, что события, изначально вызванные религиозными мотивами, быстро вышли из-под контроля, превратившись в бунт озлобленной черни, которая почти не страшилась возможного наказания. Некоторые историки вообще рассматривали Варфоломеевскую ночь как преддверие революционных событий 1789 года. Хотя невозможно точно оценить, сколько народа в стране погибло во время «Сезона Святого Варфоломея», как его назовут впоследствии, большинство экспертов сходятся на цифрах между двадцатью и тридцатью тысячами человек. Только в Париже расстались с жизнью не менее трех тысяч подданных Карла. И это в то время, как в городе было официально зарегистрировано лишь около восьмисот гугенотов. Заметим, правда, что некоторые были слишком бедны и не попали ни в какие списки, а значит, их количество могло быть еще больше. Но в любом случае получается, что более тысячи погибших парижан никак не могли принадлежать к числу сторонников новой веры! Немногие из католиков погибли от рук жертв-протестантов, пытавшихся защищаться, но большинство стало жертвой преступлений, порожденных алчностью и разнузданными инстинктами.

Герцог де Гиз был потрясен размахом кровавого побоища, когда вернулся в город после погони за Монтгомери и видамом Шартрским. Идейный вождь католиков попытался было унять разгул толпы, но даже он ничего не смог поделать. Гиз, сразу осознав, как будет оценена его роль в этом деле, решил спасти если уж не душу, то хотя бы свою репутацию, защищая протестантов на улице и давая им убежище в отеле Гизов. Он доказывал, что смерть адмирала Колиньи восстановила честь его рода, а он сам намеревался ограничиться истреблением лишь тех, кто был в списке, составленном королем. Понимая, что авторы и исполнители Варфоломеевской резни останутся запятнанными этим чудовищным деянием навсегда, он стал держаться подальше от короля, тем более что королева-мать уже приписывала ему главную роль в случившемся. Гиз настаивал — Карл должен сделать публичное заявление о том, что истребление еретиков совершалось по воле его монаршей воле. Однако это противоречило бы изначальным декларациям короля, уверявшим, будто все дело состоит в кровавой вражде между домами Гизов и Шатильонов, а сама резня, мол, началась с подачи преступников и всякого беззаконного сброда.

Во вторник 26 августа, еще до того, как официальные власти окончательно овладели ситуацией в городе, Карл устроил специальное заседание суда, где присутствовали его братья и Генрих Наваррский. Там король тщательно перечислил все преступления, совершенные Колиньи и его мятежниками против него самого и монархии в течение последних лет. Он также подчеркнул, сколько благодеяний королевская власть оказала гугенотам. И в ответ на всю его доброту, терпение и великодушие, заявил он, — адмирал и его когорта готовили заговор с целью убийства законного правителя и его семьи! Карл добавил, что герцог де Гиз действовал исключительно с его королевского дозволения. Наконец, он сказал: «Я хочу, чтобы было известно: суровые меры последних дней были приняты согласно моему срочному приказу, с целью пресечь готовившийся заговор». Когда короля спросили, желает ли он, чтобы его слова вошли в записи заседания парламента, он отвечал: «Да, желаю». Парламентарии осыпали короля благодарностями и словами восхищения за то, что он защитил свой трон против вероломных заговорщиков, но на самом деле они благодарили его за удобную формулировку, защищающую их всех.

Франции требовались официальные объяснения, и Карл дал их. Историк Жак-Огюст де Ту, чей отец, президент парламента был назначен королем главой комиссии по расследованию первого покушения Колиньи, писал: «Было прискорбно видеть людей, которых все уважали за благочестие, знания и порядочность <…> возносящими славословия, вопреки своим чувствам <…> — акт, который они презирали в глубине души <…> находясь в ложном убеждении, будто настоящие обстоятельства и благо государства требуют от них подобных речей». Под конец сессии короля попросили восстановить порядок в городе. Он заявил, что желает этого более всего на свете. Когда король возвращался в Лувр, один из уцелевших протестантов, надеясь, что его не заметят, присоединился к многочисленной свите короля. Но один из бандитов, затесавшихся в толпу, приметил беднягу и заколол его. «Я молю Бога, чтобы этот был последний», — пробормотал Карл, продолжая путь ко дворцу.

Екатерина вскоре поняла, что настоящими жертвами резни в ночь Святого Варфоломея стали не те, кто расстался с жизнью, а монархия и она сама. Протестанты, изводившие ее своим недоверием, несмотря на эдикты, предоставлявшие им всяческие блага и подтверждавшие их права, погибли, но отныне ей до конца жизни предстояло быть объектом их неистребимой ненависти. После 24 августа гугеноты получили полную возможность поверить в слова своих проповедников и памфлетистов: Черная Королева беспощадно расправилась со своими врагами. В их глазах королевская свадьба выглядела теперь хитроумной ловушкой в духе Макиавелли, подстроенной королевой-матерью, вероятно, еще и при поддержке Испании, для того чтобы захватить и истребить приверженцев истинной веры. События Варфоломеевской ночи лишили тех гугенотов, кто прежде изъявлял преданность трону, возможности и далее придерживаться этой линии. Раз Карл официально признал себя ответственным за убийство их вождей, рядовые протестанты знали, что отныне они вправе не выказывать ему повиновение.

По мере распространения новостей среди дворов Европы, Екатерина оказалась в центре внимания правителей-католиков. Когда 7 сентября случившееся стало известно Филиппу II, французский посол сообщал, что на лице короля расплылась широкая радостная улыбка, и, к изумлению присутствующих, Филипп даже пустился в пляс от удовольствия, «что совсем не соответствовало ни обычаям его, ни нраву». Затем он поспешил в монастырь Святого Иеронима вознести хвалу Всевышнему за то, что Он избавил Францию от множества еретиков. Так Екатерина и Карл ненадолго заслужили одобрение из Мадрида. Папа римский услышал новости от самого кардинала Лотарингского, который постарался как можно сильнее при этом подчеркнуть заслуги своей семьи. Была отчеканена особая медаль во славу победы над протестантами, в Риме пели «Те Деум». Французский посол, укрывшись под псевдонимом, оперативно обнародовал краткую версию кровавых событий — указав на короля, как на главного зачинщика мероприятия. Книжка называлась «Стратагема Карла IX».

Кардинал Флавио Орсини, новый папский нунций, собирался отбыть во Францию с хвалебными письмами от папы Григория французскому королю. К несчастью, не успели Карл и Екатерина насладиться поддержкой сильных мира сего, как до папы и Филиппа дошла истинная причина событий: бойня стала результатом выплеснувшегося гнева разъяренной толпы, а убийство Колиньи, хотя и подготовленное Екатериной, было скорее политическим шагом, нежели идеологическим. Следовательно «Сезон Святого Варфоломея» вовсе не являлся крестовым походом королевы-матери и ее монаршего сына против еретиков, а представлял собой хаотичную цепь событий, в основе которой лежало убийство по политическим мотивам. Папа послал гонца перехватить Орсини в пути и велел ему вообще не передавать поздравлений королеве-матери и Карлу.

Екатерина, понимая, что не может претендовать на лавры, так ей и не доставшиеся, написала Филиппу следующее: резню она не санкционировала, но иначе ей не удалось бы предотвратить заговор гугенотов, который ставил своей целью убийство короля и королевской семьи. Поразительно, но она ухитрилась воспользоваться моментом, чтобы протолкнуть новые матримониальные планы, полагая, что старшая дочь Филиппа и внучка Екатерины, Изабелла Клара Эухения, могла бы выйти замуж за своего дядю, герцога Анжуйского, дабы «укрепить дружбу между двумя королевскими династиями». Филипп, как обычно, ответил отказом. Тесные связи с Екатериной и Францией были ему совсем ни к чему.

Дабы улестить своего тестя, императора, Карл проинструктировал французского посла в Вене преподнести историю так, будто он был принужден действовать, обнаружив гугенотский заговор. Однако Максимилиан II предпочел придерживаться версии о заранее спланированном терроре. Он встал на эту точку зрения по причинам скорее эгоистическим, а не продиктованным любовью к истине. Император мечтал заполучить освободившийся польский трон для одного из своих сыновей, эрцгерцогов Эрнеста или Альберта, обойдя герцога Анжуйского. Король Сигизмунд-Август умер 7 июля 1572 года, и Максимилиан знал, что кандидатура герцога Анжуйского — и любого представителя французского королевского дома — запятнана в глазах польских лютеран, чье мнение было решающим при избрании претендента на трон. Максимилиан, довольный тем, как идут дела, даже собрал группу компетентных людей, чтобы расследовать, какую роль сыграл лично Анжуйский и его семья в кровавых событиях августа 1572 года.

Арно дю Ферье, посол Екатерины в Венеции, прислал откровенный до невежливого рассказ о том, как восприняли события в этом бастионе прагматичного капитализма: «Мадам, не подлежит никаким сомнениям тот факт, что резня, учиненная по всему французскому королевству, погубившая не только адмирала и вождей новой религии, но и многих бедных и невинных людей, так глубоко тронула и изменила чувства тех, кто питает дружбу к Вашему трону, хотя все они католики, что их не удовлетворят отныне никакие оправдания, и все случившееся приписывается исключительно Вам и герцогу Анжуйскому».

В ответе королевы-матери от своего лица и от лица своего сына мы видим, скорее, не раскаяние, а попытку оправдаться: «Мы глубоко сожалеем о том, что в этих беспорядках множество приверженцев этой религии было убито католиками, которые не снесли бесконечных обид, грабежей, убийств и других бед, долгое время причинявшихся им».

Протестантские дворы Европы были потрясены событиями Варфоломеевской ночи и отнеслись к ним с нескрываемым отвращением. Существует легенда, что, когда Елизавета Английская, после многих проволочек, приняла французского посла, она и ее придворные облачились в траур по погибшим единоверцам. Хотя в дипломатической переписке и нет доказательств, но реакцию королевы, услышавшей о случившемся в Париже во время аудиенции, данной французскому послу Ла Мотт-Фенелону, можно описать как крайнее негодование. Елизавета опасалась, что Варфоломеевская ночь станет первым этапом обширного наступления на протестантизм, и ее тревогу разделял руководитель шпионской службы сэр Френсис Уолсингэм, находившийся в то время в Париже и чудом спасшийся. Ранее много надежд возлагалось на крепнущую дружбу с Францией, но отныне, как цитирует Уолсингэм, королева решила: «Думаю, спокойнее будет держаться с ними как с врагами, нежели как с друзьями». Ла Мотт-Фенелон не пытался оправдать события Варфоломеевской ночи, но объяснил королеве, что его государь обнаружил гугенотский заговор против него самого и его семьи, поэтому и предпринял необходимые меры для защиты своей страны и трона. Смерть же такого количества подданных стала чудовищным недоразумением. Елизавета почувствовала облегчение, даже если не была полностью убеждена этими его словами. После их встречи она продолжала принимать защитные меры против иностранного вторжения, но уже готова была признать, что ее боязнь, как бы католический лагерь не начал атаку на нее и другие протестантские государства, не имеет оснований. Посол не жалел сил, чтобы убедить Елизавету: король ничего так сильно не желал бы, как тесной дружбы с Англией, и это было сущей правдой.

Прошло всего лишь несколько месяцев, и накал страстей несколько схлынул. Правда, ощущение того, что Франция является союзником опасным и ненадежным, не покидало Елизавету, и теперь ей было необходимо любой ценой не дать Франции и Испании объединиться. Для этой цели она стала время от времени помогать протестантам в той и другой стране. Такое завуалированное вмешательство отчасти шло вразрез с убеждениями Елизаветы, однако, так или иначе, английскую королеву считали главной поборницей протестантизма на международной арене. Излюбленная политика Елизаветы заключалась в том, что она приходила на помощь тогда, когда в какой-либо стране возникал риск полного уничтожения протестантского движения. Да и в этом случае размер помощи определялся в соответствии с масштабами конкретного инцидента. Елизавете явно не хотелось провоцировать могущественные католические страны, если дело не касалось Англии напрямую. Однако никаких длительных трений между Елизаветой и французской королевской семьей не возникло, судя по тому, что королева согласилась стать крестной матерью дочери Карла, Изабеллы, родившейся 27 октября 1572 года. Более того, снова возобновились разговоры о браке Елизаветы с Алансоном!

Германские лютеранские князья и швейцарские кальвинисты были потрясены, когда до них докатились сообщения о событиях во Франции. Екатерина поспешно инструктировала своего посла уверить их, что убийство Колиньи и его товарищей было совершено не из религиозных соображений, а в результате раскрытия заговора против короля. Что же до резни, учиненной католиками, она не была спланирована заранее. Германия в течение долгого времени являлась поставщиком солдат для пополнения французских армий, и ее поддержка обеспечивала полезный противовес Испании. Утрата партнерских связей с немецкими землями могла повлечь за собой серьезные последствия. Подобно Елизавете Английской, протестантские князья боялись массированной атаки католиков, поэтому старались заранее защитить свою веру. Экономические связи помогли восстановлению тесных отношений между германскими государствами и Францией. Германские рейтары обеспечивали необходимый источник доходов для своих правителей, которые находили французскую поддержку против Габсбургов неоценимой.

Даже русский царь Иван IV, получивший прозвище Грозный, осудил Францию за варварство. Любопытно, насколько искренним был этот протест, высказанный правителем, который вошел в историю как организатор жесточайших и кровопролитных репрессий против своих бояр в 1560-х годах, и лишь за два года до Варфоломеевской ночи разоривший дотла вольный город Новгород. С возрастом нрав Ивана Грозного не смягчился, ив 1581 году он, в припадке ярости, убил своего старшего сына. Неожиданную щепетильность царя, скорее, можно объяснить тем, что и он также посматривал хищным оком на опустевший польский трон.

Генрих Наваррский и Конде по сути оставались пленниками и могли ощущать себя в безопасности лишь до тех пор, пока этого требовали политические интересы Екатерины и Карла. В своих мемуарах Марго вспоминает: спустя неделю после Варфоломеевской ночи Екатерина и ее советники «осознали, что упустили главную цель и, питая к гугенотам меньшую ненависть, чем к принцам крови, стали раскаиваться, зачем королю, моему мужу, и принцу Конде позволили остаться в живых. И, зная, что, пока король Наваррский мой муж, никто не осмелится напасть на него, они придумали другой план». Екатерина явилась как-то утром в спальню Марго и «заклиная меня говорить только правду, спросила, мужчина ли мой муж, а если нет, то она может устроить мне развод. Я умоляла ее поверить, будто не понимаю, о чем идет речь <…> и, раз уж она выдала меня замуж, я хотела, чтобы все так и оставалось, ибо подозревала: если они хотят разлучить меня с ним, то, значит, готовят ему злую участь».

Итак, несмотря на всю уязвимость своего положения, оба принца остались живы. Когда 24 августа их втолкнули в комнату к королю, тот заверил их: «Брат мой и кузен, не бойтесь и не волнуйтесь из-за того, что услышите. Я вызвал вас сюда сугубо ради вашей же безопасности». Оба Генриха отреклись от новой религии и на следующий же день впервые посетили мессу. Король Наваррский держался хладнокровно, Конде же, как прежде — его отец, не смог проявить гибкость и притвориться, что готов к сотрудничеству. Вместо этого он стал угрожать Карлу, говоря, что ему на помощь спешат 500 человек, чтобы спасти его и отомстить за злодеяния. Карл, охваченный яростью, выхватил кинжал и замахнулся на Конде. Затем повернулся к Наваррскому со словами: «Что же до вас, докажите свои добрые намерения, и я отплачу вам тем же». Возвращение двух принцев в лоно католической Церкви было крайне важно для Екатерины. Ведь до этого момента они по-прежнему могли считаться законными вождями гугенотов.

Спустя месяц после убийства почти всех близких друзей и соратников, 29 сентября, Генрих Наваррский и принц Конде были официально приняты в лоно римско-католической Церкви. Это произошло в соборе Нотр-Дам во время мессы в честь ордена св. Михаила, в присутствии всего двора и многих иностранных послов. Когда юные принцы склонили головы и осенили себя крестным знамением перед огромным алтарем, Екатерина, что нехарактерно для нее, утратила царственную сдержанность и разразилась хохотом. Обращаясь к послам, сидевшим рядом с ней, она стала высмеивать старание юных принцев выглядеть благочестиво. Это могло быть вспышкой нервного облегчения после напряженных прошедших недель, а может быть, и рассчитанной попыткой привлечь внимание к лицемерию принцев, вынужденных в силу обстоятельств принять веру своих врагов.

Воспоминания Генриха придают иной оттенок этим событиям, на фоне которого смешливость Екатерины выглядит преждевременной и неуместной: «Те, кто сопровождал меня в Париж, погибли во время бедствий, даже не покидая своего жилища… Можете ли вы представить скорбь, охватившую при виде тех, кто прибыл со мною, ибо я дал им слово чести, не имея других гарантий, кроме слова короля, уверившего меня, что я буду принят, как брат. Страдание мое было столь велико, что, будь я в состоянии вернуть их жизни, отдав свою, я бы сделал это, не задумываясь. Я видел, как их убивали даже в моей собственной постели, я остался один, лишенный друзей».

Разумеется, Генрих не вкладывал в эти свои слова никакой иронии, но, по сути, в доме Валуа «быть принятым как брат» означало, что пора самому заботиться о сохранении собственной жизни.

Несмотря на душевные терзания, король Наваррский на людях сумел продемонстрировать стойкое хладнокровие. Он сдружился с убийцами его лучших друзей; оставаясь пленником при дворе, он ухитрился стать душой любой компании, и ни разу истинные его чувства не просочились наружу. Он принес официальные извинения папе римскому 3 октября 1572 года и, спустя несколько дней, 16 октября, прошел через самую унизительную процедуру, восстановив в своем княжестве Беарн католичество. В отличие от резкого и невоздержанного Конде, Генрих решил выжить, проявляя гибкость и податливость, так же, как когда-то поступала его флорентийская теща.

К концу октября 1572 года «сезон Святого Варфоломея» завершился, хотя историческое эхо только-только начинало звучать. «Варфоломеевская ночь» стала не только нарицательным выражением для любого кровавого произвола властей, но и на века очернила репутацию Екатерины. Испытав в день св. Варфоломея чувство беспомощности перед лицом событий, Екатерина теперь вздохнула с облегчением, ибо королевство вроде бы снова было усмирено и отношения с иностранными государствами восстановлены. Однако она не понимала, что они были прежними лишь с виду. Ее упорное стремление всегда и во всем соблюдать внешнюю благопристойность теперь опасным образом лишало Екатерину способности трезво воспринимать реальность. Необходимо было действовать, чтобы братоубийственный террор не стал оружием врагов, обращенным против нее самое. Не сумев собраться с духом и найти вразумительное и достойное объяснение своим действиям, Екатерина позволила образу Черной Королевы прилепиться к ней и утвердиться на века. Один историк XIX века, Жюль Мишле, даже называет ее «Могильным червем из итальянской гробницы». И еще много лет памфлетисты будут трепать ее имя, искажая факты, собирая пеструю мозаику из того что действительно совершила Екатерина Медичи, и того, что лишь было приписано ей напуганной и возмущенной молвой.

В течение царствования Карл IX, из-за своей незрелости, слабого здоровья и малодушия, до такой степени находился под пятой матери, что о нем помнят почти исключительно лишь в связи с Варфоломеевской резней. Юный король остался в истории призрачной фигурой — злодеем-жертвой, сыном зловещей матери-итальянки. Макиавеллиевский «Государь», посвященный отцу Екатерины, Лоренцо II Медичи, был известен как «пособие для тиранов», и ходили слухи, будто каждый из детей Екатерины носил с собой по томику. Эти цветистые легенды выросли из неумения Екатерины справиться с религиозным кризисом и его последствиями. Гугеноты верили в то, что расправа с ними была спланирована заранее, еще во время встречи в Байонн между герцогом Альбой и «новой Иезавелью», как ее окрестили памфлетисты. И якобы именно там Екатерина и испанский посол хладнокровно договорились об истреблении французских протестантов.

Несмотря на то что гугеноты потеряли почти всех своих лидеров, на арену выступили новые люди и начали организовывать сопротивление. Подстегиваемые пасторами, протестанты стали еще злее и непримиримее, чем прежде. В южной Франции, в местах сильно развитого движения гугенотов — таких, как Ним, Монтобан, Прива и Сансер — люди запирали ворота на замки, превращая дома в крепости, чтобы защититься от нападений католиков. Самым строптивым и неблагополучным был порт Ла-Рошель на западном побережье Франции. Горожане, поставившие под ружье около полутора тысяч человек, бросили вызов режиму, когда, вскоре после ночи Святого Варфоломея, маршал Бирон — умеренный католик, спасший от смерти немало гугенотов — был назначен губернатором этой крепости и прибыл в Ла-Рошель. Горожане отказались пустить его в город. Ларошельцы запросили помощь у Елизаветы Английской, называя ее «своим настоящим монархом навек». Предметом гордости ларошельцев было то, что они превратили город в самую настоящую неприступную твердыню, причем к работающим на постройке горожанам присоединились пятьдесят пасторов, женщины и дети. В ноябре 1572 года Карл и Екатерина столкнулись с необходимостью захватить этот оплот протестантизма и приказали Бирону начать осаду города. Герцог Анжуйский, вернувшийся к командованию в начале 1573 года, прибыл туда с более чем странной армией, почти все командиры которой враждовали друг с другом.

Из-за последствий Варфоломеевской ночи армия Анжуйского теперь состояла из новообращенных католиков, а среди командования было несколько протестантов — сторонников короля. Герцога сопровождали Генрих Наваррский, Конде и герцог Алансонский, взбешенный тем, что, будучи братом короля, не имеет важной военной роли, о чем он и кричал на всех углах. В королевской армии состояло много старших офицеров, зарекомендовавших свою преданность королевскому престолу во время событий августа 1572 года. Наиболее выдающимися среди них были кузены Колиньи, сыновья старого коннетабля: старший, Франсуа, маршал де Монморанси, и его брат Анри де Монморанси-Дамвиль, губернатор Лангедока. Поскольку герцог де Гиз и его дядя д'Омаль сопровождали герцога Анжуйского, что означало возможность нового возвышения Гизов, они решили присоединиться к штурмующим Ла-Рошель и привели с собой младших членов семьи, включая Шарля де Монморанси-Мерю (младшего сына коннетабля и зятя маршала Косее) и Франсуа, виконта де Тюренна (мужа сестры Монморанси, Элеоноры). Тюренн и Монморанси-Мерю начали формировать свою группировку, собиравшуюся под крылом герцога Алансонского. Город же, тем временем, противостоял нападениям и оказывал стойкое сопротивление, отражая атаки и бомбардировки. Женщины, стоя на городских бастионах, под огнем роялистов, швыряли в солдат камнями.

Анжуйскому приходилось не только справляться с женщинами, кидающими камни, и преодолевать фанатичную защиту ларошельцев, но и терпеть непрерывную грызню и склоки среди своих командиров на протяжении суровых зимних месяцев в полевых условиях, а еще — думать о том, что вскоре ему предстоит стать королем Польши. Эта перспектива, пусть и отдаленная, теперь перестала манить его. Таванн безжалостно описал будущее королевство Анжуйского как «пустынное и ничего не стоящее, не такое большое, как говорят, и населенное дикарями». Екатерина же возразила: мол, ясное дело, маршалу «милее его навозные кучи» и продолжала, не останавливаясь ни перед чем, стараться надеть корону на голову обожаемому сыночку, рисуя перед ним самые радужные перспективы. «Поляки высоко цивилизованны и разумны, — писала она, — это доброе, великое королевство, всегда могущее приносить 150 тысяч ливров, с коими вы можете делать, что заблагорассудится». Объясняя, что не согласилась бы разлучиться с ним, кроме как для его же блага, она напомнила сыну: «Я никогда не скрывала своего горячего желания видеть тебя заслуживающим высокой доли и величия, а не держать возле себя… Я не та мать, которая любит своих детей лишь ради их самих. Я люблю тебя, потому что вижу и желаю видеть твои выдающиеся заслуги и достижения». Это последнее замечание было более чем искренним: ни одна мать в истории не старалась так сильно продвигать своих детей, чего бы им это ни стоило.

Не обращая внимания на растущее разочарование Анжуйского, Екатерина сделала все, что могла, в поддержку Жана де Монлюка, епископа Валанского, своего специального посла в Польше, дабы тот продвигал на выборах кандидатуру ее сына. Превосходный дипломат, Монлюк столкнулся с почти неразрешимой проблемой. Он считал Варфоломеевскую ночь «колоссальной ошибкой» и знал, что роль Анжуйского в организации резни была сильно преувеличена его врагом, эрцгерцогом Габсбургским. Лагерь императора выставлял Анжуйского не только фанатиком-убийцей, но и изнеженным, женственным до крайности, ратуя за более воинственного правителя для Польши. В религиозных аспектах поляки проявляли большую терпимость и снисхождение и не позволили бы фанатичному монарху, будь то католик или протестант, нарушать религиозное равновесие. К счастью, остальные кандидаты на польскую корону вообще не проявили большого интереса к Польше, а сами поляки опасались, как бы сильные соседи не подмяли их страну под себя. Это весьма ухудшало перспективы для императорского сына, Эрнста. Король-Габсбург почти наверняка вовлек бы Польшу в войну против турок, не прекращавшуюся Империей. Можно было предсказать с уверенностью, что кандидатуру Ивана Грозного поляки отвергнут, вполне оправданно опасаясь и амбиций царя, и тех способов, коими он их удовлетворял. (Редкостную глупость сотворил бы народ, избрав на свою голову монарха, прозванного Грозным!).

Протестантскими кандидатами были Альберт-Фредерик, герцог Прусский и сын короля Швеции Йохана III, девятилетний Сигизмунд. Протестантские избиратели, однако, были в меньшинстве, так что этим двоим кандидатам надеяться на победу не приходилось.

Карл так же жаждал видеть Анжуйского королем Польши, как и Екатерина, хотя и по другой причине. Мысль о том, что брат отправится в далекую страну, вызывала в короле такой приступ братской щедрости, что он просто ослепил поляков блеском прекрасных перспектив. Среди сладких обещаний было, в частности, выделение средств на строительство польского флота. Карл также обещал, что поможет заключить договор между Польшей и султаном, давнишним другом Франции и традиционным врагом поляков. Он посулил помощь и в случае нападения России. Доходы от герцогства Анжуйского и других владений принца должны были пойти для уплаты польских долгов. Прибыв в Польшу в те дни, когда началась Варфоломеевская бойня, Монлюк провел блестящую кампанию, несмотря на подъем антифранцузской пропаганды. Сорок тысяч дворян собрались 5 апреля 1573 года на равнине Камень к югу от Варшавы на выборы нового короля. Монлюк использовал все уловки, какие только мог придумать, чтобы отложить хотя бы на день свою речь в защиту кандидатуры Анжуйского. Например, он прикинулся больным и выиграл таким образом время, чтобы успеть ознакомиться с высказанными в первый день предложениями имперских послов и подвести под них подкоп.

В своей мастерской речи Монлюк описал древность и блеск рода Генриха Анжуйского, упомянул о старинной дружбе между Францией и Польшей, подчеркнул выдающиеся качества кандидата, остановился на его добродетельности, мудрости и отваге. Французские обещания звонкой монеты, военной и дипломатической помощи были расписаны во всех деталях. В завершение длинной речи Монлюк искусно добавил капельку сентиментальности, заговорив о семейных чувствах, понятных каждому. Генрих должен будет покинуть свой дом и семью во Франции, но здесь он обретет новый дом и семью как отец и король для поляков. Оратора приветствовали оглушительным всплеском энтузиазма. Монлюк позаботился о том, чтобы его речь была записана, переведена на польский и роздана людям. Для того, чтобы продвинуться дальше, он должен был пообещать от лица Анжуйского соблюдать «Pacta Conventa» и «Articuli Henriciani» — документы, которые определяли круг полномочий короля, защищали привилегии дворянства и гарантировали свободу вероисповедания. В конце длинной избирательной кампании, 11 мая 1573 года, крики «Galium! Galium!» возвестили, что Генрих официально выбран королем Польши.

Генрих узнал эту новость 29 мая, когда находился у стен неприступной Ла-Рошель. К этому моменту неудачная осада уже стоила Франции смерти двадцати двух тысяч человек, в том числе и самых выдающихся командиров — маршал де Таванн и герцог д'Омаль были убиты. Утрата Таванна была особенно тяжела для королевы-матери: этот человек служил ей долго и преданно. Солдаты бунтовали, и Анжуйский понимал: его собственная жизнь под угрозой. Новости из Польши, явившиеся вовремя, как театральный «deus ex machina», послужили для французской монархии уважительной причиной, чтобы договориться со строптивыми ларошельцами мирным путем. Было достигнуто решение, позволившее обеим сторонам сохранить честь и достоинство. Булонский эдикт разрешал гугенотам свободу вероисповедания по всему королевству и свободу отправления обрядов в Ла-Рошель, Ниме и Монтобане.

Екатерина была вне себя от радости, получив весть об избрании Анжуйского от своего поляка-карлика Крассовски за час до официального подтверждения. Он предстал перед королевой-матерью, отдал ей глубокий поклон и произнес: «Я явился салютовать матери короля Польши!» Она заплакала от радости и — вполне справедливо — расценила успех сына в отношении польской короны как собственный триумф. Карл разделял ликование матери; покупая голоса избирателей польского короля, он почти опустошил казну, но полагал, что ни один экю не пропал зря. Стремясь поскорее отправить новоиспеченного короля в дорогу, он дал брату разрешение на отъезд 1 июня 1573 года и, чтобы радость была полной, отправил с Генрихом отряд из 4000 гасконцев. Уроженцы Гаскони, области, где были сильны гугеноты, славились как храбрые, но строптивые солдаты и являлись для Карла вечным бельмом в глазу, поскольку отказывались признать его авторитет.

Поначалу Генрих воспринял новости с ликованием. Пусть Польша — неизвестная и отдаленная страна, зато он стал настоящим королем, и по праву. 17 июня делегация польских дворян прибыла в Ла-Рошель, дабы приветствовать нового короля. Спустя девять дней осада была официально снята, тем самым полякам был продемонстрирован наглядный и весьма своевременный пример того, как французы мирятся с мятежными подданными-протестантами. День Анжуйского был теперь заполнен до отказа, и Екатерина, как обычно, вновь взялась за организацию величественных приемов и светских раутов, дабы ее возлюбленное дитя не ударило в грязь лицом.

24 июля Анжуйский торжественно въехал в Орлеан, после чего поспешил в Мадридский замок. Здесь, в Булонском лесу, он принял послов иностранных государств и официальных представителей, явившихся поздравить его, и это продолжалось еще в течение недели. Испанские, португальские и императорские представители — последние еще не оправились от провала на выборах — не явились, и их отсутствие было заметным в этой веренице благожелателей. Счастье Екатерины, когда она смотрела на сына, было полным. Этот сын был рожден править. Он принимал дары, поздравительные речи и подношения от представителей иностранных коллег-монархов. Генрих наслаждался фурором, но главное было впереди. Официальное посольство Польши, состоявшее из двенадцати человек, как католиков, так и протестантов, отправилось засвидетельствовать почтение новому королю. Послов сопровождали 250 дворян — прелатов, сенаторов и других важных магнатов, представлявших польский Сейм. Эти двенадцать польских делегатов привезли с собой не только официальную декларацию об избрании Генриха, но также и договор, заключенный Монлюком от его лица, определяющий права нового короля. Избирателям было также обещано, что Генрих женится на сестре последнего короля, Анне Ягеллоне — но сия перспектива столь мало привлекала Анжуйского, что в разгаре празднеств он решил пока не задумываться об этом.

19 августа 1573 года народ Парижа лицезрел редкий и выдающийся спектакль: польские посланники официально въезжали в город. Их прибытие приветствовали оглушительным залпом из полутора тысяч аркебуз, среди встречающих были герцог де Гиз, его братья и другие важные персоны. Пятьдесят польских карет, каждая запряженная семеркой или восьмеркой лошадей, которыми правили пажи, везли именитых гостей. Избалованные зрелищами парижане, которых было трудно чем-либо удивить, разинув рот, глазели, как невиданные чужеземные гости ехали к отведенным для них квартирам в квартале Гран-Огюстен. Поляки были в традиционных костюмах — отороченных мехом шапках или украшенных каменьями шапочках, в широких сапогах с железными шпорами, со сказочными турецкими саблями и шпагами, инкрустированными драгоценностями; те же драгоценности украшали висевшие за спиной колчаны со стрелами. Лошади сверкали каменьями не хуже, чем сами владельцы. Парижане в молчании замерли, провожая поезд непривычно выглядящих, но, без сомнения, величавых людей, длинные бороды которых «колыхались, как волны морские», а головы были выбриты до затылка.

Екатерина, Карл и Елизавета принимали экзотических гостей в Лувре 21 августа. Одетые в долгополые наряды из золотой парчи, поляки, под предводительством епископа Познанского, предстали перед их величествами. Совершенно не похожие на дикарей, которыми Таванн пугал Генриха Анжуйского, послы обладали высокой культурой и говорили на нескольких языках, в частности, на латыни, итальянском, немецком, а некоторые — и на французском, «так чисто, словно родились на берегах Сены, а не на далеких берегах Вислы и Днепра». Карл и Генрих, наверно, тут же пожалели о своей нерадивости в изучении латыни. Произнеся речь, адресованную Карлу, послы обратились к Екатерине. Она стояла с величавым, царственным видом, и слушала их речь на латыни. Мадам Гонди, графиня де Рец, ответила им, тоже на латыни, после чего королева-мать отвела в сторону епископа Познанского и заговорила с ним по-итальянски. Из всей королевской семьи одна Марго не нуждалась в переводчике, когда, спустя несколько дней, они с Наваррским принимали послов у себя. Она беседовала с ними «оживленно и благожелательно», выбирая между итальянским, латынью и французским. Протягивая белую руку для поцелуя делегатам, она произвела на них глубочайшее впечатление. Один из них был так потрясен, что с тех пор называл Марго не иначе как «божественная женщина». Многим французам, имевшим репутацию хорошо образованных людей, пришлось краснеть и отмалчиваться, когда поляки задавали им вопросы на латыни, которую они находили непостижимой.

На следующий день, 22 августа, Генрих принимал своих новых подданных в Лувре. Первым делом они прошли процессией через Париж, одетые еще более вычурно, нежели при въезде в город. Двенадцать послов облачились в длинные одежды из золотой ткани, подбитые соболями. Они не могли найти лучшего способа обеспечить себе теплый прием у Анжуйского, известного своей страстью к украшениям и богатым одеждам. Однако теперь они добились обратного: напомнили Генриху, что вскоре ему предстоит оставить родную страну ради этого странного народа с его странными обычаями. Прежняя радость от избрания, поздравлений от дружественных монархов и прочие приятные моменты вступления в царский сан были позади. Отъезд в Польшу приближался.

Перед прибытием послов Генрих принес официальную благодарность Монлюку за его помощь в завоевании для него трона, но слова благодарности звучали неискренне. Де Ту пишет: «Месье не был рад, хотя и скрывал истинные чувства. Как ни велик был оказанный ему почет, он воспринимал избрание как изгнание. Его уязвила решимость брата избавиться от него и отправить прочь из своего королевства. Этот молодой принц, взращенный среди роскошной утонченной жизни при французском дворе, считал себя несправедливо обреченным прозябать в далекой Польше».

Генрих не мог не заметить радости своей сестры Марго и брата, Алансона. Окрыленные перспективой отъезда «любимчика», они уже планировали свою жизнь в его отсутствие. Епископ Познанский подошел поцеловать руку герцогу, обращаясь к нему как к новому монарху. В его речи, адресованной Генриху, было много сказано о Сейме и о подписании королем «Pacta Conventa» и «Articuli Henriciani». Генриха насторожил странный для французского принца королевской крови дух этого выступления. Оно попахивало той «бесцеремонной прямотой, с которой, как ему говорили, польские магнаты обращаются со своими монархами». Для Валуа это было совсем уж непереносимо.

Если французы находили польских послов чрезвычайно странными, интересно было бы узнать, что думали, в свою очередь, поляки о новоизбранном короле. Богато одетый, элегантный, стройный и женственный, молодой человек, стоящий перед ними, был надушен, напомажен и нарумянен. Его зачесанные назад завитые кудри венчал ток с бриллиантами. Крупные жемчужины и серьги покачивались в мочках ушей при каждом движении, что также выглядело необычно. Сравнивая нового монарха с королями польских кровей, поляки, будучи гораздо крепче и мощнее физически, не могли не заметить его тщедушного телосложения и хрупкости. Все знали, что Генрих страдал изнурительными головными болями и имел слабый желудок. Свищ на глазу замаскировать не удавалось, а из-под мышки всякий раз, когда он поднимал руку, доносился неприятный запах от незаживающего абсцесса. Вероятно, при первой встрече и та, и другая сторона были равно поражены. Свита Генриха, состоявшая из молодых дворян своеобразного вида, также могла заставить послов задуматься.

Пока Екатерина и Монлюк занимались серьезными делами, ратифицируя «Conventa» и «Articuli», Генрих старался всеми силами показать матери, как он несчастлив. Они вместе оплакивали его скорый отъезд, но материнские амбиции в отношении любимого сына требовали самопожертвования. Ослепленная возлагаемыми на него надеждами, она, казалось, не замечала новой надвигающейся опасности.

Тем временем Карл явно умирал. Когда Генрих впервые увидел старшего брата после восьмимесячной осады Ла-Рошель, его состояние так потрясло Анжуйского, что тот, как утверждают, пробормотал одному из своих товарищей: «он уже умер». Как предполагаемый наследник трона, Генрих совершал большую ошибку, покидая страну ради Польши. Хотя Алансон в сговоре с Марго и интриговали против него, бдительность матери служила залогом безопасности. Она никому не позволила бы узурпировать принадлежащий любимому сыну трон.

В качестве меры предосторожности против возможных претензий Алансона (а тот уже требовал себе пост королевского наместника, освобождающийся в связи с отъездом старшего брата) Екатерина позаботилась, чтобы Карл формально объявил брата Генриха, короля Польши, своим наследником на заседании совета 22 августа 1573 года. Это подбодрило Анжуйского, приунывшего из-за длительных пререканий по поводу окончательного текста соглашения между поляками и их новым королем, которые вместо сына вела сама Екатерина и несколько самых толковых министров Франции, отобранных ею лично. Обеспокоенная враждебностью Империи к избранию Генриха, Екатерина старалась обеспечить безопасность сына и его многочисленной свиты по дороге в Польшу. Держа это в уме, она завела разговоры с германскими протестантами по поводу планов нападения на Испанские Нидерланды. Непосредственно перед отъездом Генриха Екатерина даже пообещала «заняться делами упомянутых Нидерландов в том объеме, какой покажется желательным протестантским князьям». Немало забот причиняли и отношения с послами, поскольку Генрих упрямо не желал подписать соглашение, от которого зависело, быть ему королем или не быть. Один из посланников максимально прояснил ситуацию, резко заявив: «Jurabis aut поп regnabis!» («He поклянешься — не будешь править!») Обещание жениться на Анне Ягеллоне, которого Генрих совершенно не желал давать, стало еще одним камнем преткновения.

Королевна, согласно традиции, находилась в Кракове, рядом с телом умершего брата, с нетерпением ожидая прибытия блистательного принца, который мог стать ее мужем. Описание ее внешности, присланное Генриху, поклоннику красоты и совершенства, ужаснуло будущего короля. В черном плаще из грубого сукна — видимо, традиционном для поляков траурном одеянии, она приняла посланника Генриха весьма любезно. Тот сообщал: «Королевна мала ростом, лет ей примерно пятьдесят, если судить по чертам ее светлости». Предполагаемый почитатель ее прелестей тонко вывернулся, заявив, что, покуда согласие королевны еще не получено, вопрос будет оставаться открытым. После Долгих отлагательств, 9 сентября 1573 года Генрих наконец поклялся соблюдать статьи «Conventa». Он дал банкет для послов, а на следующий день произошла церемония, в которой Генрих дал слово соблюдать клятвы и обязательства, Карл же выступил гарантом.

На следующий день во Дворце Правосудия французская королевская семья, дворяне, сановники и огромная толпа горожан наблюдали, как послы представляют официальный документ, объявляющий Генриха избранным королем Польши. На большом помосте соорудили два огромных трона, задрапированных тканями, один — с изображением французских лилий, другой — с белым орлом Польши. Послы подходили попарно, потом вошли двое делегатов с огромным серебряным ларцом на плечах. Из ларца извлекли декрет, который положили перед Карлом. Епископ Познанский, соблюдая церемониал, спросил у короля Франции его монаршего разрешения представить декрет его брату. Потом тот же вопрос задали Екатерине, и оба дали согласие. Генрих, преклонивший колени, получил свиток с договором, стоившим стольких усилий, вручение которого сопровождала торжественная речь.

14 сентября Генрих официально въехал в Париж как король Польши. Чтобы отпраздновать это событие, Екатерина решила ввести в строй свой новый дворец в Тюильри, устроив там бал, превосходящий все увеселения, устроенные ранее в честь поляков. Екатерина давно забросила когда-то любимый замок Турнель, напоминавший ей о скорбных днях болезни и смерти мужа, и он постепенно разрушался (ныне на этом месте — площадь Вогезов); но в 1563 году она загорелась идеей выстроить дворец неподалеку от Лувра, выходящий на берег Сены. Это был первый дворец, который она построила исключительно для себя самой, и в нем отразилась ее страсть к искусству архитектуры. Серьезные переделки были проведены при ней в Шенонсо, Мойсо и Сен-Мор-де-Фоссе, но Тюильри был полностью ее собственным домом, «где она никогда не ощущала себя гостьей королей Франции, но именно они были ее гостями». Название дворца («Tuileries» — Черепичники) имело весьма прозаичное происхождение: прежде на этом месте существовали гончарные мастерские, производившие черепицу. Возведенный по проекту Филибера де л'Орма, суперинтенданта по делам строительства и любимого архитектора Генриха II, дворец так никогда и не был завершен. После смерти де л'Орма в 1570 году за дело взялся Жан Бюллан, но через два года работы на несколько лет прекратились, вероятно, из-за недостатка денег. Паскье вспоминает, что Екатерина получила от одного из предсказателей предупреждение: если хочет прожить долгую жизнь, ей следует «избегать Сен-Жермена», т. е. имени св. Германа, ибо оно пророчит ей смерть. К несчастью, она уже подписала проект строительства дворца Тюильри в приходе монастыря Сен-Жермен-л'Оксеруа, звон с колокольни которого послужил началом Варфоломеевской резни. Глубоко суеверная, Екатерина, тем не менее, продолжала приезжать в Тюильри. Хотя он никогда не стал ее парижским домом, как намечалось изначально, она любила давать там грандиозные пиры и представления, часто гуляла в роскошных садах Тюильри. Для резиденции же королева выбрала другое место, подальше от злополучного Сен-Жермена.

В 1572 году Екатерина решила, что выстроит резиденцию близ Лувра, но в пределах городских стен. Она купила большой участок земли в приходе Сент-Юсташ, где располагались отель Гийяр и монастырь Кающихся Грешниц (убежище для спасения падших девушек от разврата и уличной жизни). Там же находился отель д'Альбрэ. Выкупив эти владения, королева постановила снести все находящиеся на участке здания, кроме часовни Кающихся Грешниц. Она хотела обеспечить место для того, чтобы разбить большой и красивый сад вокруг дворца, который получил название «Отель де ла Рен» («Отель Королевы»). Для самого своего личного проекта Екатерина наняла архитектора Жана Бюллана. Наиболее заметной деталью этой застройки стала дорическая колонна в центре двора, видная издалека; в наши дни — единственное, что сохранилось от дворца.

Колонна, названная «Колонной гороскопа», украшенная сплетенными монограммами «Г» и «Е» — знаками супружеской любви, — была одновременно и памятником Генриху II, и, по-видимому, астрономической обсерваторией. Первое сооружение подобного типа в Париже, она была образцом оригинальности в те дни. На вершине колонны хватало места для троих человек, чтобы наблюдать звездное небо сквозь отверстие в металлическом куполе, вокруг купола, вероятно, имелся балкончик с перилами для безопасности. Для того чтобы достичь купола, нужно было сперва подняться по широкой лестнице из 147 ступеней, а затем взобраться по стремянке к люку, проделанному в полу площадки. С этой площадки можно было не только обозревать небеса, но и передавать световые сигналы в Лувр. Панорамный обзор с вершины колонны услаждал взор и предоставлял возможность издали заметить любую опасность. Когда дворец на улице Сент-Оноре был закончен, Екатерина заполнила его книгами, коллекциями произведений искусств, украсила стены портретами членов своей семьи и друзей. Хотя Екатерина так и не оставила своих апартаментов в Лувре (и королевской казне приходилось нести расходы по содержанию двух хозяйств), она все чаще использовала свой новый дворец в последующие годы.

Рассказы о ныне разрушенном «Отеле Королевы» дают весьма интригующее представление о личности Екатерины. Хотя во дворце было пять парадных залов, прославляющих королеву-мать, она разместила там личные коллекции и в последнее десятилетие своей жизни сделала многое для того, чтобы в доме чувствовалось присутствие женщины, а не королевы. Около тридцати пяти портретов королевской семьи, начиная с Франциска I, висели на стенах галереи, соседствуя с портретами семьи Медичи, ее собственных предков. Посреди длинной галереи стоял большой стол, выложенный флорентийской мозаикой, далее следовала комната, украшенная портретами внуков, племянников и племянниц Екатерины. Огромное изображение ее самой висело над камином главной галереи. Это пространство предназначалось для официальных портретов, вообще же дворец наполняли изображения любимых ею людей, порой выполненные отнюдь не наилучшими мастерами. Получалось, что Екатерина жила словно бы в огромном фотоальбоме дорогих и любимых ею людей.

Королева-мать была страстной, хотя и не слишком разборчивой коллекционеркой. Семь чучел крокодилов свешивались с потолка ее огромного рабочего кабинета, на полках были разложены всевозможные образцы минералов. Вдоль стен стояли шкафы, заполненные различными играми: шахматы, миниатюрные бильярдные столики и другие игрушки, помогавшие скоротать время в непогоду Прекрасные коллекции фарфора, венецианского стекла и эмалей, памятки прошедших дней, соседствовали с дорогими сердцу вещами, куклами в разнообразных одеяниях и сентиментальными безделушками. На книжных полках выстроились любимые литературные произведения, тексты, посвященные покойному мужу, фолианты по строительству, генеалогические древа ее родственников по материнской линии, графов Булонских, книги с описанием игр и прочее. Все это королева хотела всегда иметь под рукой. Остальная библиотека насчитывала примерно 4500 томов, включая 776 манускриптов. Среди них были и древние, в том числе даже несколько папирусов, и современные. Темы их столь же разнообразны, как и все прочие коллекции королевы-матери, но излюбленными для нее стали сочинения по истории, классика античной литературы, трактаты по оккультизму, математике, философии, праву и астрономии. В Сен-Мор-де-Фоссе Екатерина собрала еще одну значительную библиотеку, порядка 4000 томов. Эти две коллекции составили впоследствии основу для нынешней Национальной библиотеки Франции.

Бал в Тюильри стал лебединой песней Генриха Анжуйского и шедевром Екатерины. После банкета столы убрали, чтобы дать место для балетного представления, которое исполнял «летучий эскадрон» королевы в одеяниях нимф. Между прочим, Екатерину следует считать основательницей ранних форм современного балета и оперы, которые она привезла с собой из Флоренции и широко распространила во Франции. Брантом писал: «Появилась высокая, медленно вращавшаяся скала. На вершине ее сидели шестнадцать прекрасных нимф, представлявших шестнадцать провинций Франции. Нимфы читали мелодичные стихи, сочиненные Ронсаром, во славу короля Польши и деяний Франции. Затем нимфы спустились со скалы и вручили дары вышеупомянутому королю. Потом они танцевали все вместе. Прелестная соразмерность их движений, жестов, необычайная красота лиц и фигур вызывали восхищение зрителей».

Засим последовало дивное пение кастратов, привезенных Екатериной из Италии, под аккомпанемент первого скрипача, которого слышали во Франции. Карл писал Ла Мотт-Фенелону в Лондон: «Вчера вечером королева, моя мать, давала банкет в своем дворце, где польские кавалеры получили достойнейший прием и такое удовольствие, о котором сказали, что никогда прежде не видели ничего подобного… и они были очень счастливы иметь честь увидеть все это». Поляки действительно были ошеломлены сказочной красотой французского двора. Они заявили, что его блеск бесподобен. «Жаль, что они не могут сказать то же самое о нашей армии», — заметил один придворный циник.

После получения великолепного дара от города Парижа — позолоченной, украшенной эмалями кареты, запряженной двумя серыми рысаками, с гербом, изображающим Марса, бога войны, что символизировало принца как защитника католицизма, оттягивать неизбежный отъезд стало больше нельзя. Королевский поезд отправился в Фонтенбло, чтобы проводить нового короля до первого рубежа в его путешествии. Карл буквально изнемогал из-за чрезмерной медлительности брата. Он даже купил Генриху трон баснословной стоимости: теперь ему хотелось убедиться, что деньги потрачены не зря. К облегчению Екатерины, имперский сейм во Франкфурте за разумную цену пообещал безопасный проезд для нового короля по землям империи. 10 октября 1573 года кортеж прибыл в Виллеркотре, на пути в Лотарингию и к границам Франции. Здесь Екатериной внезапно овладела паника — она решила, что напрасно Генрих не припас с собой подарков и подношений для князей и правителей земель, по которым будет проезжать. Забрав его с собой, она помчалась в Париж, где махом собрала добрых полмиллиона ливров, также прикупив множество драгоценностей для вручения по дороге.

В конце октября королевская семья была вынуждена остановиться на более длительный срок, чем собирались, в Витри-ан-Пертуа, ибо Карл серьезно заболел. Лекари считали, что его одолел недуг наподобие оспы, хотя более вероятно, что это была последняя стадия туберкулеза. Страдая от жестокой, изнурительной лихорадки, король весь дрожал, не в силах подняться с постели. Из пор его тела проступал не только пот, но и сукровица. Пока он «лежал, и его рвало кровью», двор терпеливо ждал, потрясенный состоянием короля и не зная, что ждет их дальше. Генрих же едва ли мог поверить в свою удачу; смерть брата могла подоспеть как нельзя вовремя, ибо он еще не покинул Францию. Филипп де Шеверни, один из старших советников, также ехавший до границы, писал: «Многие люди желали, чтобы король Польши закончил здесь свое путешествие, ибо состояние нынешнего короля было удручающим, проистекая из болезни легких, которая достигла фатального предела». Алансон, наоборот, был крайне обеспокоен — для него проще было бы воспользоваться шансом узурпировать корону, если Карл умрет после того, как Генрих доберется до своего далекого королевства.

Вид двоих честолюбивых братьев, круживших, словно коршуны, возле его постели, неожиданно придал безнадежно больному королю прилив сил, и он снова попрал мрачные прогнозы докторов. Карл призвал к себе мать, приподнялся на пропитанной потом и кровью постели и повелел, чтобы Генрих немедленно отбыл в Польшу. Екатерина пообещала исполнить его желание, но вначале устроила прощание для братьев. Королева-мать желала разыграть сцену семейной преданности между сыновьями. Видимо, она была слепа или не желала замечать фальши и натянутости в их отношениях. 12 ноября 1573 года, пока мать и братья стояли вокруг его ложа, Карл заключил Генриха в братские объятия. Оба смахнули скупую слезу, попрощались (на заднем плане всплакнул Алансон), и разыгранная для матери картина братской любви завершилась. Страсть Екатерины к идеализации семейных отношений была всепоглощающей. Некоторые зрители, даже самые циничные, глядя на сцену прощания, спрашивали себя: может быть, действительно, братья испытывали печаль, когда говорили друг другу последнее «прости»?

Королева-мать, Генрих и его огромный поезд поехали дальше, в Лотарингию, где крестили нового внука Екатерины, недавно родившегося у ее дочери Клод и зятя Карла, герцога и герцогини Лотарингских. Екатерина была крестной матерью, а епископ Познанский — крестным отцом малыша. Во время краткого пребывания в Лотарингии Генрих познакомился с Луизой де Водемон, юной племянницей герцога Лотарингского. Луизе было девятнадцать лет, она была светловолосой и прелестной, однако в семье ее не любили, и девушка привыкла держаться в тени. Генрих был необычайно тронут обликом прекрасной скромницы, вечно прятавшейся по углам. Существовала еще одна причина, по которой он не смог устоять перед ее чарами: Луиза напомнила Анжуйскому Марию Киевскую, прекрасную жену его смертельного врага, принца Конде. Любовь к принцессе Клевской сразила искушенного Генриха, и весь прошлый год Мария занимала его ум и сердце. Несмотря на то, что отношения были идеализированными и платоническими, они все же захватили Генриха целиком. Теперь все заметили, что новый король Польши почти не отходил от Луизы в течение тех нескольких дней, которые он провел при дворе сестры в Нанси.

29 ноября королевский кортеж прибыл в Бламон, пограничный город между Лотарингией и империей. Испанские шпионы сообщали, что королева-мать встретилась с Людвигом Нассау и сыном Яна-Казимира, имперского курфюрста, чьи рейтары нанесли Франции такой урон во время последней гражданской войны. Екатерина уже передала Людвигу 300 тысяч экю для помощи в войне с Нидерландами. Теперь же она пообещала новую помощь. Эти переговоры существенно помогли безопасному проезду Генриха в Польшу и устанавливали добрые отношения с силами протестантов на случай новых бед с гугенотами во Франции. Екатерина не могла не заметить, что на Алансонского начали поглядывать как на возможного покровителя протестантского движения, недавно столь жестоко лишенного большинства своих вождей. Его королевский статус мог придать ему необходимую легитимность в глазах многих умеренных дворян-католиков, боявшихся фанатичных единоверцев во главе с Гизами.

Генрих и его мать со слезами прощались 2 декабря 1573 года. Она сама выбрала людей, которые станут его ближайшими советниками и компаньонами в Польше. Среди них были герцог де Невер (Луиджи Гонзага из Мантуи), аббат де Ноай и герцог Майеннский (один из Гизов), Ги де Пибрак, Рене де Вилькье, Луи дю Гаст и собственный лекарь Генриха, Марк Мирон. Эти люди были его наиболее горячими сторонниками, и Екатерина знала: жизнь сына в надежных руках. Не в силах больше выносить душераздирающую сцену прощания, она, как говорят, крикнула сыну: «Ступай же! Ступай, сын мой! Ты не останешься там надолго!» С этими словами он отбыл в суровый зимний холод, дабы отправиться к своему трону изгнанника, оставив за спиной женщину, которая поклонялась ему, защищала и оберегала всю жизнь.

К тому времени, когда Екатерина вернулась к Карлу, он несколько оправился и радовался передышке. За время своего короткого отсутствия Екатерина обнаружила, что Алансон нагнетает тревожную обстановку, и голова его набита лишь мыслями «о войне и смуте». Этот сын, наименее любимый из всех, настоятельно требовал себе пост наместника королевства. Карл, изначально обещавший ему этот пост, ныне сам вцепился в эту должность, лишь недавно оставленную Генрихом. Екатерина советовала королю не поддаваться нажиму младшего брата, но 25 января 1574 года король не выдержал. Это поставило под угрозу Гизов и их сторонников, которые, после отбытия Генриха Валуа в Польшу вместе с лучшими командирами-католиками, чувствовали себя неуютно. Они даже заявляли, что Франсуа де Монморанси, закадычный друг Алансона, готовит заговор с целью убийства герцога де Гиза. 16 февраля в Лувре Гиз напал на предполагаемого убийцу, г-на де Вантабрена. Монморанси клялся в своей невиновности и непричастности к какому-либо заговору против Гизов, но, хотя обвинения были сняты, ему пришлось покинуть двор. В то же время Карл взял назад обещание произвести Алансона в наместники. Гизы, таким образом, достигли своей цели. В утешение Алансону Карл сделал брата главой совета и главнокомандующим, но для герцога это было плохим компромиссом. Вожделенный ключевой пост в армии Карл отдал своему зятю, герцогу Лотарингскому, кузену Гизов, видимо, потому, что Екатерина выдвинула кандидатуру герцога, зная, что ему можно доверять и он не превысит своих полномочий, чего не могла сказать о своем младшем сыне.

Клика Алансонского состояла из Генриха Наваррского, Конде, четверых братьев Монморанси и Тюренна. Они полагали, что принц обладает достаточным влиянием, чтобы занять пост наместника. В случае неудачи эти горячие головы готовились взять в руки оружие и отправиться в Седан, а там, возглавив войско гугенотов, идти походом на Нидерланды. Алансон надеялся, что уж во Фландрии-то он докажет свою значительность и найдет для себя собственное княжество. Но более всего он надеялся на трон умирающего брата Карла, вот только на пути этой мечты стояла Екатерина. Тогда последыш ее хворого выводка надумал добраться до матери и лишить ее власти. Его сторонники наводнили Париж памфлетами, прямо обвинявшими Екатерину в организации Варфоломеевской резни. Ей в вину ставилось и то, что она итальянка, и то, что она женщина. В других памфлетах задавался вопрос: а имеет ли право — согласно салическому закону — Екатерина на регентство в случае смерти Карла, ибо, как считали авторы, это право доступно лишь мужчине.

Писатель-кальвинист Франсуа Отман служил главным «литературным террористом» «антиекатерининской» кампании. В своем трактате «Franco Gallia» он рассматривает историю французской монархии, приходя к заключению, что ее теперешний абсолютизм представляет собой существенное отклонение от первоначальных форм монархии, когда государь избирался национальной ассамблеей или парламентом. Он заклеймил правление женщин вообще, ссылаясь на факты истории: якобы самыми злостными тиранами были как раз женщины. Аргументы кальвинистских мыслителей затрагивали созвучные струны не только у гугенотов, но и у некоторых представителей высшей знати Франции, которые устали от религиозного экстремизма обеих сторон. Они ратовали за умеренный путь развития, требующий реформ монархии и общества в целом. Эта группа разочарованных дворян и умеренных католиков становилась все многочисленнее и вскоре объединилась, создав новую силу в предстоящей борьбе. Сторонники короля в отместку нанимали собственных писателей, и листовки со взаимными обличениями сыпались дождем со всех сторон. Но семена будущих волнений были уже посеяны. Французский народ начал задаваться вопросом о главных политических принципах, определяющих его жизнь.

Здоровье Карла серьезно пошатнулось, он «стал темен лицом и опасен». Венецианский посол писал: «Король никогда не смотрит в лицо, когда к нему обращаются, он сутулится, как делал и его отец, и напрягает плечи. Он завел привычку опускать голову и суживать глаза, а потом резко поднимать их, словно бы с усилием, бросая взгляд поверх головы собеседника, либо снова опускать, едва посмотрев на того, с кем говорит. Кроме того, что он сделался угрюм и неразговорчив, он еще, как утверждают, стал мстителен и никогда не прощает обидчиков. Если прежде он просто отличался строгостью, теперь боятся, как бы она не превратилась в жестокость. С некоторого времени все его мысли — только о войне, он просто помешан на ней, и матери нелегко успокаивать его. Он желает вести войско сам, будучи нравом храбр и отважен… Именно для этой цели он истязает себя упражнениями и усилиями всякого рода, дабы быть способным выдержать… тяготы войны».

Король целыми днями охотился и, показывая на родимое пятно под носом или шрам на плече, любил говорить товарищам по охоте: по этим меткам его тело смогут отличить, если он падет на поле брани. Спутники короля молили его отгонять столь мрачные мысли, но Карл отвечал: «Так вы полагаете, мне лучше умереть в постели, а не на войне?»

Военная слава маячила перед Карлом недостижимым фантомом. Единственными битвами, в которых он одерживал победу, были ежедневные поединки с болезнью, перебранки с матерью и глупые козни Алансонского, который, будучи не слишком умен, сам опасности не представлял, но мог стать послушным орудием в руках более хитроумных лиц. Заявив в свое время, что до двадцатипятилетнего возраста он позволит себе «валять дурака», Карл теперь решил взяться за дела государства. Он начал обвинять Екатерину в бедах своего королевства, часто повторяя: «Мадам, вы, вы всему виной!» Венецианский посол далее описывает, как натянуты стали отношения между матерью и сыном: «Недавно мне сказали: прежде чем он что-либо сделает, матери приходится повторить трижды». После одной из гневных вспышек Карла Екатерина пожаловалась своей свите: «Я давно уж имею дело с безумцем, и с этим ничего не поделаешь!» С конца февраля король почти непрерывно болел; многие подозревали, что резня в ночь Святого Варфоломея, гибель Колиньи и его сторонников, многие из которых были близки Карлу, подорвали его силы и лишили опоры. Он однажды написал посвящение великому поэту Ронсару: «Я дарую лишь смерть, вы же даруете бессмертие».

Этому молодому королю с трагической судьбой была не суждена мирная кончина. В феврале 1574 года двор пребывал в Сен-Жермене. Герцог Алансонский и его сообщники решили: настал час форсировать действия по началу кампании в Нидерландах. План конспираторов, разработанный Гиацинтом Жозефом де Ла Молем — придворным, который стал любовником Марго — состоял в следующем: Алансон и Генрих Наваррский покидают двор, где они жили под строгим наблюдением, движутся на север с армией солдат-гугенотов. Они выбрали ночь с 23 на 24 февраля, поскольку на нее приходился последний день карнавала: двор будет праздновать, и отсутствие принцев может какое-то время оставаться незамеченным. Капитан по имени Шомон-Гитри должен был прийти во дворец и увести принцев. Однако он прибыл ранее намеченного срока, и эта небольшая заминка повергла безвольного Алансона в состояние паники, в результате чего он отказался действовать, бросился к матери и все выболтал. Более того, отряд гугенотских солдат был обнаружен неподалеку от Сен-Жермена, и это послужило для двора сигналом немедленно перебраться в Париж. Повторилась давняя сцена «сюрприза в Мо», когда перепуганные придворные спасались бегством, а Екатерина с мрачным видом сидела в одной карете с невольными спутниками — Наваррским и Алансоном. Беднягу Карла, которого мучила лихорадка и сильное легочное кровотечение, тоже пришлось перевезти в Париж. Услышав о нежданной беде, он пожаловался: «Не могли уж дождаться моей смерти», а потом снова и снова бормотал во время мучительной поездки: «Слишком много зла… Слишком много зла». Эту фразу можно было бы сделать эпитафией ко всему его веку.

8 марта двор переехал в Венсенский замок, — крепость, которую в случае чего было легко оборонять. Герцог Алансонский и король Наваррский были допрошены на предмет недавних событий Екатериной, королем и канцлером Бирагом. Версия Алансона менялась с каждым разом и изобиловала все новыми и новыми противоречиями, однако ему легко удалось переложить вину на Гизов. Франсуа жаловался, что ему пришлось защищать себя от этой семейки, которая стремилась дискредитировать его. Он клялся: план состоял лишь в нападении на Гизов и не должен был причинить вред королю или их матери. Генрих Наваррский держался стойко и никого не скомпрометировал. Бираг, тем временем, убеждал Екатерину и короля считать обоих изменниками и предать казни, но те не решились на столь крайние меры. Наказание состояло лишь в требовании принести клятву на верность престолу и в установлении строгого надзора. Однако эти меры не предупредили вспышку мятежа, который сподвижники принцев планировали начать одновременно с их бегством. Монтгомери вернулся во Францию из Англии, где скрывался, и начал вторжение в Нормандию. Двое пленников были уверены, что их осудят на смерть, как только раскроется истинный размах их замыслов. Поэтому они решили предпринять еще одну попытку к бегству. На этот раз они вручили свою судьбу в руки ненадежных людей — моряков, наемников, торговцев лошадьми, интриганов вообще и, в особенности, Пьера де Грантри, бывшего шпиона и самозваного мага, который утверждал, будто нашел «философский камень».

Организаторами этого сомнительного побега стали уже упоминаемый Ла Моль, любовник Марго, и его друг, граф Аннибал де Коконас, любовник герцогини де Невер, закадычной подруги Марго. Эти два дворянина из шайки Алансонского представляли собой надушенных придворных щеголей, заслуживших известность успехами в карточной игре, танцах и любовных интригах, но еще не пробовавших своих сил в подпольной деятельности, требующей секретности, выдержки и умения стратегически мыслить. Де Торе (брат маршала Франсуа де Монморанси) и Тюренн (их зять) были также связаны с заговорщиками. Неудивительно, что вскоре Екатерина получила вести о подготовке нового плана бегства королевских узников, и король нанес превентивный удар: было арестовано около пятидесяти человек из числа близких соратников Алансона. Франсуа де Монморанси, не участвовавшему в предприятии, опять не повезло: только он вернулся ко двору, как заговор раскрыли, что не только сильно скомпрометировало его, но и подвергло смертельной опасности.

Всего через несколько недель после первой попытки Алансон и Наваррский были вновь арестованы и допрошены королем и королевой-матерью. Наваррский не выдавал своих соучастников и отказывался отвечать следователю, адресуясь непосредственно к Екатерине. Он говорил о ее желании разжечь вражду в королевстве слухами о заговорах, дабы очернить его имя, о «неискренности и вероломстве в отношениях с ним самим». Это смелое заявление, которое он подготовил вместе с Марго, вероятно, спасло ему жизнь, ибо похоже, что Карл поверил Наваррскому. Когда вызвали Алансона, того понесло, и в припадке болтливости он, пресмыкаясь перед матерью и братом, расписал все детали безрассудного проекта. Ситуация еще усугубилась, когда нашли куклу из воска с короной на голове и с иглами, пронзившими сердце — работу Козимо Руджери, личного некроманта королевы-матери, специалиста в области черной магии. Немедленно было высказано предположение, что восковая фигурка изображала короля, а иглы были воткнуты Руджери для того, чтобы чародейским способом причинить ему вред. Екатерина остолбенела, когда узнала, что тот, кому она так доверяла, предал ее. Но Руджери уже давно сблизился со сторонниками Алансона и в особенности подружился с Ла Молем. 30 апреля оба руководителя заговора, Коконас и Ла Моль, были обезглавлены по обвинению в измене, после чего, как говорили, их забальзамированные головы тайно доставили Марго и герцогине де Невер, и они долго оплакивали погибших любовников. Во время допроса Ла Моль никого не выдал и показал себя более стойким, нежели Коконас, в деталях расписавший план объединения с Конде, Торе, Тюренном и Людвигом Нассау в Седане.

4 мая Карл сделал ход против семьи Монморанси. Ввиду отсутствия Торе и Тюренна он приказал арестовать Франсуа де Монморанси и маршала де Косее, тестя Мерю — брата Монморанси, и препроводить их в Бастилию. Он также снял с должности губернатора Лангедока отсутствующего младшего брата, Дамвиля. Низложение семьи Монморанси было роковой ошибкой, ибо Дамвиль, оставшийся на свободе, начал поднимать на борьбу многочисленных сторонников своей семьи в Лангедоке. Еще хуже для Екатерины и Карла было то, что под рукой Дамвиля собралось большое войско, и аннулировать его должность вовсе не значило его низложить. Лангедок был преимущественно протестантской провинцией, и Дамвиль вскоре вступил в переговоры с вождями гугенотов. Подвергнувшись в отсутствие старших братьев ожесточенным гонениям на семью, он вскоре стал настоящим лидером оппозиции. Плодом его переговоров с гугенотами, с которыми он вскоре подписал перемирие, стал союз между умеренными католиками, вроде него самого, и протестантами, недовольными резней и дурным управлением государством. Это привело к созданию новой партии, конфликтующей с королевской властью, известной под названием «Политиков» (Politiques).

Рядовые участники заговора были повешены, а Екатерина все еще решала сложную проблему — как быть с Руджери. Она не решалась идти ему наперекор, но оставлять его безнаказанным тоже было нельзя. Выяснилось, что фигурка в короне изображала на самом деле Марго, а не короля. Ла Моль, отчаявшийся заставить королеву Наваррскую полюбить его, попросил Руджери наложить на нее заклятие, и кукла была изготовлена с этой целью. Злополучный итальянец, которого королева-мать боялась и уважала, получил в качестве наказания ссылку на девять лет на галеры в Марсель. Это был жест по спасению лица: он, разумеется, вовсе не служил на галерах, но получил разрешение открыть астрологическую школу и вскоре был вызван Екатериной обратно в Париж.

Конде, в то время находившийся в Пикардии, бежал в Германию и немедленно отрекся от католической веры. После Варфоломеевской ночи он либо открыто сопротивлялся нажиму, либо насмехался над властями, в отличие от своего кузена Наваррского, который никогда не показывал своей ненависти или страха, надев непроницаемую маску для того, чтобы выжить. Екатерина считала Конде обузой и источником многих бед, ибо Анжуйский не на шутку увлекался его женой. Новый король Польши писал принцессе ежедневно, а иногда и дважды в день, и в конце этих длинных восторженных писем частенько подписывал свое имя кровью. Конде, естественно, раздосадованный пылкой страстью новоявленного короля, по свидетельству современников часто устраивал ссоры по малейшему поводу. Наконец Екатерина вспылила и потребовала ответа: почему вдруг он сделался таким благочестивым и набожным? Он ответил, что должен молиться за грехи жены, которая любит другого мужчину. Екатерина взяла принцессу Конде под свое покровительство, и та отныне проводила много времени в покоях королевы-матери.

Наваррский и Алансон, главные действующие лица заговора, все еще опасались за свою жизнь. И снова Бираг заклинал короля и королеву-мать вынести им смертный приговор, и снова их пощадили, хотя и держали под сильной охраной в Венсене.

С начала мая 1574 года Карл начал стремительно слабеть. К середине месяца состояние его было безнадежно, проблески улучшения становились все реже. Его страдания были ужасны. В конце мая он уже не мог вставать с постели и лежал, обливаясь потом, задыхаясь, под пропитанными кровью простынями, которые то и дело приходилось менять. Брантом вспоминает, что жена Карла, королева Елизавета, вместе с его старой нянькой, не покидала в те дни спальни своего супруга. Она садилась напротив его постели, чтобы он мог ее видеть. Они мало разговаривали в те последние дни, но она с любовью смотрела на мужа, а он — на нее. Елизавета «плакала столь тихо, столь потаенно, что это можно было заметить, лишь когда она украдкой вытирала глаза».

29 мая Екатерина получила вести о том, что ее смертельный враг, Габриель Монтгомери, человек, чье копье нечаянно убило ее мужа, схвачен в Домфроне после провала его вторжения в Нормандию. Она вбежала в спальню умирающего сына, с восторгом восклицая, что убийца отца Карла, наконец, пойман. Карл же едва прошептал: «Мадам, никакие людские страсти меня более не интересуют». Зная, что сын в любой момент может умереть, Екатерина должна была удостовериться, что сумеет сохранить трон пустым до прибытия отсутствующего короля Польши. Был подписан формальный документ о регентстве королевы-матери до возвращения нового короля. Наваррский и Алансон были свидетелями при подписании этой бумаги и, когда было объявлено ее содержание, Екатерина приказала подтвердить, что документ составили по запросу короля, хотя это было и неверно, и неправдоподобно.

Ее позиция теперь была под законной защитой, и Екатерина осталась с умирающим сыном, которому не исполнилось еще и двадцати четырех лет. Карл страшно исхудал, и она не выпускала его окровавленное тело из объятий, пытаясь облегчить его муки. Он заранее исповедовался и причастился. На исповеди король «оплакивал свои грехи, которые допускал по слабости, возбудившие Господень гнев против него самого и его народа». В первой половине дня 30 мая 1574 года случился инцидент, который описан в нескольких рассказах о смерти короля; достоверность его, однако, документально ничем не подтверждается. Карл якобы спросил, где его брат, хотя Алансон уже находился в комнате. Екатерина уверила его, что тот здесь. Но король отвечал: «Нет, мадам, мой брат… король Наварры». Генриха вызвали к ложу короля, и король слабо, но нежно обнял его. «Ты теряешь доброго друга, брат мой… Если бы я верил всему, что говорили, ты бы не остался в живых. Не доверяй…» При этих словах королева-мать запротестовала: «Как вы можете говорить такое, сир!», на что Карл продолжал: «Я говорю так, мадам, ибо это правда». Но больше он ничего не объяснил, только препоручил Наваррскому жену и малютку-дочь.

Сорбен, духовник короля, прибыл еще раньше, читал Писание и молился вместе с Карлом. В течение дня мать, плача, сидела на сундуке рядом с постелью, и держала его за руку, видя, как он угасает, слыша лишь его судорожное дыхание. Незадолго до четырех часов пополудни Карл попробовал в последний раз заговорить. Обратился к матери со словами: «Прощайте, матушка моя. Эх, матушка…» Эти слова слышали все. Затем он погрузился в сон и более не проснулся.

Скоро все было кончено. Месяцы тревожного напряжения, вспышки мятежа, отчаянные старания Екатерины удержать Карла от совершения роковых политических ошибок — все это уже оказалось позади. Королеве-матери предстояло сделать многое до прибытия Генриха, короля Польши, но она себе позволила редкую роскошь и ненадолго отдалась на волю своей глубокой и подлинной скорби. Карл был королем с десятилетнего возраста, она руководила своим сыном, защищала его на протяжении всей жизни. Карл не являлся ее любимцем, но Екатерина была привязана к нему, понимая слабости сына. Несмотря на все стремление Карла к самостоятельности, он никогда бы не смог править страной без матери, и катастрофа в ночь Святого Варфоломея связала их накрепко на века. Екатерина, хранительница легенд Валуа, позже скажет: «После Господа, он никому не доверял так, как мне».

 

ГЛАВА 14.

ГЕНРИХ ТРЕТИЙ, КОРОЛЬ ФРАНЦИИ

«Нет в мире страны, подобной этому королевству»

1574-1576

Как только Екатерина пришла в себя после смерти Карла IX, она послала одного из своих доверенных офицеров, де Шемро, с письмом к Генриху в Польшу, сообщая тому, что он стал королем Франции. На следующий день следом за Шемро отправился еще один курьер, по другому маршруту, и с ним — более длинное письмо, где королева выражала глубокую скорбь по поводу кончины своего дитя: «Я молю Всемогущего забрать меня к себе скорее, чтобы мне не довелось еще раз пережить подобное… Такова была его любовь ко мне в самом конце его жизни, так он не желал оставлять меня и умолял безотлагательно послать за вами! Он просил меня присмотреть за королевством до вашего приезда и наказать пленников, кои, как он знал, принесли нам столько бед. После этого он обнял меня на прощание и попросил поцеловать его, чем совсем разбил мое сердце».

Екатерина описывала последние часы Карла, когда он пригласил старших советников и телохранителей, велев слушаться королевы-матери и служить новому государю. Подавленная горем, она, видимо, желала забыть о неприятных вещах или, как часто с нею случалось, выдавала желаемое за действительное, когда добавила, будто король говорил о восстановленной преданности ему Алансона и Наваррского. Екатерина утверждала (чему уж и вовсе сложно было поверить), будто Карл вспоминал о доброте брата, «ибо вы всегда любили и повиновались ему, служили ему верой и правдой и никогда не огорчали… его последними словами были: «Эх, матушка!». Единственное мое утешение — видеть вас, моего сына, в добром здравии, ибо вы нужны вашему королевству. Если бы мне довелось потерять вас, я бы предпочла быть погребенной заживо». Королева заклинает сына возвратиться во Францию кратчайшим маршрутом через империю Габсбургов и Италию.

Екатерина советовала проявить величайшую осторожность при расставании Генриха с Польшей. «Что же до вашего отъезда, то не допускайте ни малейшего промедления». Она предупредила, что следует быть начеку относительно попыток северных подданных задержать его, и предложила оставить заместителя-француза, чтобы занимался делами Польши, пока туда не прибудет его младший брат. А если поляки пожелают выбрать правителя сами, то этот новый король примет дела у французского заместителя. Возможно, когда-нибудь Генрих сумеет послать своего собственного второго сына, чтобы тот стал польским королем. Франция заплатила немалую цену за польскую корону, и Екатерина не собиралась так просто отступиться. Она воображала, что поляки будут весьма довольны ее решением, «ибо они сами сделались бы королями». В действительности, подданные короля-француза не были готовы потерять своего правителя, который принес им престиж и многие блага благодаря связям с могущественной державой континента. Было несомненно, что Генриха не отпустят из страны без длительных и сложных переговоров.

Последняя часть письма королевы-матери содержала совет мудрой правительницы. Она заклинала сына проявлять беспристрастность к окружающим его французам. Более всего она предостерегала его от поспешной раздачи постов и должностей, милостей и бенефиций, по крайней мере, до прибытия во Францию. Лишь здесь он может получить от нее исчерпывающую информацию о преданности и верной службе и тех, кто оставался дома, и тех, кто был при нем в Польше. Вместе, писала королева, они просмотрят списки соискателей и решат, кто заслуживает новых постов, должностей и наград. Она обещала, что до его прибытия и сама ничего не станет делать, оставляя вакантными все должности и бенефиции:

«Мы обложим их налогами, ибо не осталось ни экю на необходимые вещи, чтобы содержать ваше королевство… Покойный король, ваш брат, доверял мне и обсуждал со мной все дела, и вам это тоже не помешает. Я сделаю все, что смогу, дабы передать вам королевство в целости и мире <…> и доставить вам хоть какую-то радость после всех бед и несчастий. <…> Опыт, полученный вами за время отсутствия, столь велик, что я уверена: не бывало еще короля мудрее, чем вы. Пока же мне остается лишь беспокоиться и беспокоиться, ожидая вас; возвращение ваше, я уверена, принесет мне немало радости и удовольствия, и страдания мои прекратятся. Молю Господа, да будет так, и да увижу я вас снова в добром здравии — и скоро».

Теперь королева-мать занялась своего рода «генеральной уборкой», готовясь к возвращению нового короля. Отправив сыну письма и раздобыв, с помощью банкира Джованни Батиста Гонди, 100 тысяч экю для Генриха на первое время, Екатерина предприняла меры предосторожности, покинув Венсен почти сразу же после смерти Карла. Она переехала в Лувр, где, под ее личным надзором, все входы, кроме одного, были замурованы. В это же время королева-мать наспех довела до конца и некоторые свои личные дела: был казнен мятежник, противник короля Габриель Монтгомери. Его обезглавили и четвертовали. Последовательная травля человека, который ненароком убил ее мужа, стала одним из тех немногих дел, которые создали Екатерине репутацию мстительной фурии.

Король Наваррский и герцог Алансонский были вынуждены признать официальную ратификацию постановления о регентстве Екатерины, обнародованного 3 июня 1574 года. Обеспечив все необходимое для того, чтобы традиционный сорокадневный траур и похороны ее сына стали такими же величественными, как похороны Франциска I, Екатерина сосредоточилась на заключении двухмесячного перемирия с ларошельцами и с протестантским вожаком Ла Ну в Пуату — это обошлось ей в 70 000 ливров. Королева рассчитывала, что по истечении этого срока Генрих объявится и сам станет разбираться с мятежными еретиками. Франсуа де Монморанси и маршал де Косее тем временем томились в Бастилии, ожидая решения его величества.

Новость о том, что он унаследовал французский трон, обрушилась на Генриха утром 15 июня. К нему явился гонец от императора, убедивший охрану у королевских дверей, немедленно пропустить его к королю. После длительных препирательств посланнику удалось передать информацию его величеству. Он лишь на час опередил г-на де Шемро, хотя тот установил рекорд скорости, преодолев 800 миль от Парижа до Кракова за шестнадцать дней. В течение последнего месяца жизни брата Генрих получал известия об его отчаянном положении и ухудшении состояния. Ожидая перемен, он, как всегда, не подготовил реального плана действий, и эти вести застали его врасплох. Единственное, что сделал Генрих, так это попытку уверить поляков в том, что он прижился у них и принимает обычаи новой страны. Он больше не скрывался в своей комнате, сказываясь больным, не выглядел мрачным и тоскующим. В начале пребывания в Польше он сумел, избегая контактов со своими подданными, выстроить барьер, защитившись правилами изощренного этикета, которым и прикрывался. Это только усиливало стремление подданных видеть нового короля, а его еще больше отдаляло, делая царственно-холодным. Теперь, появляясь перед народом, он был сама живость и обаяние. Он обзавелся польским платьем и даже стал обучаться традиционным местным танцам. Воздерживаясь от вина, он с энтузиазмом поглощал пиво, хотя, на самом деле, вообще не любил алкоголя.

К середине апреля отношения дворян к королю начало теплеть. Главная причина, вызывавшая конфронтацию к нему всей страны, состояла в его упорном нежелании видеться со своей нареченной — сорокавосьмилетней старой девой Анной Ягеллоной. К ее великому разочарованию, нареченному удавалось избегать ее, и они встречались лишь на официальных приемах. Зная, что его дни в Польше сочтены, он почувствовал, что будет неплохо проявить вежливость к пылкой даме, дабы умилостивить своих «захватчиков» (так он рассматривал их). Бывший герцог Анжуйский заставил их поверить, что из французского принца он превратился в польского короля. Ибо, когда доходило до главного, Генрих был флорентийцем до кончиков ногтей.

Известие о смерти Карла вызвало великое ожесточение в Кракове. Генрих — спокойный и сохраняющий самообладание — объявил о необходимости в сентябре созвать Сейм и, пока не будет принято решение вопроса о польском троне, во Франции будет править королева-мать. Польские интересы — превыше всего, ворковал Генрих. К тому же Франция — в надежных руках. Король выглядел на удивление уравновешенным и, хотя самые недоверчивые из дворян предпочитали не спускать с него глаз, вскоре стало ясно, что он не уронит своей чести.

Однако, прикрывшись личиной безмятежности, король и его свита лихорадочно готовились к побегу из опостылевшей страны. Они решили: ночь на пятницу 18 июня — идеальный момент для «ухода по-английски». За три дня до этого Помпон де Бельевр, французский посол в Польше, был официально отпущен королем, ибо со смертью Карла IX его служба прекращалась. Но у Бельевра была тайная миссия: выехать вперед и подготовить путь к бегству для Генриха, обеспечив ему свежих лошадей на время остановок и ночевок, а также запасы провизии. 18 июня де Шемро был вызван к королю, который вручил ему письма для Екатерины, с указанием доставить их как можно скорее. Тот немедленно отбыл. Все это делалось перед членами совета, для отвода глаз. Однако Шемро не вернулся во Францию, а получил инструкцию встретить Генриха в маленькой разрушенной часовне, той же ночью, в деревушке в окрестностях Кракова. Он послужит проводником для короля и его собратьев по побегу и доставит их к границе между Польшей и Империей.

Внезапно весь план оказался под угрозой разоблачения из-за ротозейства — Рене де Вилькье, дворецкого Генриха, заметили с огромным караваном вещей, груженных на мулов, совершенно очевидно покидающим Краков. Теперь подозрения поляков подтвердились, и Генрих в ярости набросился на тупоголового Вилькье. И без того рискованный побег стал просто опасным. В обозе были упакованы драгоценности, принадлежавшие не только Генриху, но и польской казне. Как бы дорого он ни ценил эти вещи, жизнь была для него дороже, а он бы и гроша ломаного за нее не дал, попадись ему на пути толпа разъяренных поляков. Поползла молва, что король тайно планировал сбежать, и граф Тенчин, управляющий двором короля, встревоженный, явился к Генриху, объявив, что «город и сенат скорбят из-за намерения короля их покинуть». И получил весьма обтекаемый ответ: «Человек разумный, подобный вам, легко поймет: никакого намерения вас покинуть у меня нет. Когда я приму какое-либо решение, мои дворяне узнают о нем, когда я выскажу его на совете в их присутствии. Что же до населения, то лучше не противоречить их мечтам! Меня мало волнуют слухи, но волнует моя репутация».

Хотя спокойствие Генриха убедило Тенчина, в тот вечер все только и говорили, что о заговоре короля и побеге. Управляющий явился сообщить Генриху: по распоряжению сената вокруг дворца выставлена стража. Если бы никакого плана не существовало, король вышел бы из себя от ярости: ему не доверяют! Сейчас же он остался хладнокровным, как всегда, и предложил, чтобы не только стражи были выставлены, но и сам он «успокоит своих добрых подданных, отправившись в постель в их присутствии, когда же они услышат, что король уснул, то паника, вероятно, уляжется». В тот вечер ужин удался на славу. Король пребывал в добром расположении духа, блистал остроумием. Наконец он удалился в спальню, оставшись один, как требовал обычай, Тенчин также прилег в ногах кровати, полог был опущен, и Генрих притворился спящим. Через некоторое время Тенчин вышел из спальни и объявил, что его величество действительно уснули. В соседних со спальней Генриха покоях те, кто собирался бежать вместе с ним, завершали приготовления. Как только Генрих рассудил, что наступил безопасный момент, он присоединился к сообщникам.

Опустошили большой ларец с драгоценностями, прикрепленный к кровати короля; Генрих, кроме своих личных камней, набил карманы польскими драгоценностями, включая жемчуга, алмазы и другие. Это может пригодиться, если придется пробираться сквозь неприятельскую территорию. К их великой тревоге, обнаружилось, что все окна и двери во дворце заперты, но, по счастью, нашелся небольшой проход из кухни, оставшийся открытым и без охраны. Несколько раз их чуть было не обнаружили, и все же, применив разные уловки, заговорщики выбрались из дворца и прибыли в часовню в окрестностях Кракова, где была назначена встреча.

Несколько французов из свиты покинули дворец еще раньше, дав понять страже, что направляются на романтические свидания, но, когда Генрих прибыл в часовню, ни их, ни Шемро там не было. К счастью, лошади для побега были привязаны здесь, и, прождав некоторое время, все согласились, что королю не стоит дольше мешкать, ибо его отсутствие скоро может быть обнаружено. Как только они тронулись в путь, действительно, объявились некоторые из кавалеров, но Вилькье, Пибрак, де Шемро и кое-кто еще так и не появлялись. Без Шемро никто из беглецов не знал маршрута, здешнего языка они не знали, но, не смутившись этими обстоятельствами, выехали в темноту. Проблуждав по лесу, кое-как выбравшись из заболоченной местности, беглецы сумели добраться до Освенцима около полудня, и здесь, к радости Генриха, обнаружились его любимцы: Пибрак, Вилькье, Келюс и прочие, нетерпеливо поджидавшие их. Де Шемро тоже был с ними. Выяснилось, что, не встретив короля у часовни, они, хотя и с некоторым затруднением, сумели найти другую дорогу до Освенцима.

Тем временем побег короля и кража драгоценностей были обнаружены. В Кракове подняли тревогу, и татарская конница, подхлестываемая криками: «Держи клятвопреступника!», помчалась в погоню, чтобы схватить Генриха и доставить к разъяренным подданным. Многие из этих самых подданных решили не терять времени даром и тоже вооружились столь основательными орудиями, как камни, дубинки и копья, и присоединились к солдатам.

Когда измученные беглецы заметили на горизонте преследователей, они пришпорили лошадей и из последних сил пересекли дощатый мостик через Вислу. Так, покинув Польшу, беглецы очутились в Плессе, на территории Силезии. Они разрушили мост, побросав доски в воду, и тем самым спаслись от конницы и огромной толпы, желавшей вернуть бежавшего монарха. В Плессе Генриха поджидал Бельевр, и, хотя предполагалось, что они путешествуют инкогнито, это никого не обмануло, особенно учитывая горячий прием, оказанный Бельевром своему королю. Губернатор Плесса настоятельно советовал Генриху уезжать поскорее, ибо не хотел неприятностей с соседями из-за беглого короля. Так что компания весьма быстро скрылась и вскоре, встретившись с выехавшими им навстречу сыновьями императора, Матиасом и Максимилианом, была уже в Вене.

Генриха приветствовала восторженная толпа горожан. Максимилиан II и императрица Мария тепло приняли беглеца. Бывший соперник по выборам на польский трон теперь олицетворял само гостеприимство для молодого короля, которого — в обычной для XVI века манере общения между старшим и младшим монархами — называл и сыном, и братом. Совершив лихой побег и побывав на волосок от гибели, Генрих ощущал себя свободным человеком, и его не смущало теперь, что в его поступке было мало чести, уж не говоря о величии. Он написал встревоженной матери: «Я ваш сын, я всегда повиновался вам, и ныне полон решимости еще больше препоручить себя вам, чем прежде <…> Франция и вы стоите куда больше Польши. Я всегда останусь вашим преданным слугой».

В столице империи Генрих нашел деньги, присланные матерью для возвращения домой, а также несколько писем от нее. Максимилиан обсуждал с будущим королем Франции различные трудности, связанные с отношениями между представителями новой религии и католиками. Он советовал гостю по возвращении домой проявлять как можно больше терпения, позволяя обеим религиям мирно сосуществовать. Максимилиан указал, что такой умеренный подход всегда гарантировал успех в отношениях между лютеранскими князьями и католическими государями. Император лелеял тайную надежду, что его овдовевшая дочь, королева Елизавета, сможет выйти замуж за Генриха, но у нового короля имелись свои взгляды на эти вещи. У него была на уме лишь одна невеста, а именно — Мария Клевская, жена его беглого родственника Конде, но эти чувства он хранил в глубокой тайне.

Во время своего пребывания в столице Империи Генрих оправился от тягот путешествия и пребывал в отличном здравии, если не считать обычного свища под глазом и абсцесса под мышкой. Появление новой болячки на ноге дало повод для беспокойства, особенно когда она упорно отказалась заживать, даже после применения нового революционного метода: больную ногу засовывали в горло только что заколотого быка, но это потрясающее медицинское новшество ничего не дало.

После не слишком красивого прощания с Польшей, Генрих теперь показал, что может вести себя, как настоящий король, и так очаровал народ в Вене, что многие сокрушались, когда он собрался уезжать. 11 июля 1574 года Генрих прибыл на земли Венеции, где его встретили подарками — золоченой каретой и эскортом в три тысячи человек. Ликующие толпы выходили к дороге приветствовать будущего короля Франции. Количество провожающих росло по мере продвижения Генриха от деревни к деревне. Жажда увидеть короля в золотой карете была столь сильна, что в одном из городов сын сенатора, вытеснивший какого-то человека с занятого им места, вынужден был вступить с ним в драку и был заколот кинжалом.

Наконец Генрих добрался до берега лагуны, где его поджидали три роскошно задрапированные гондолы, все разного цвета. Генрих выбрал судно, покрытое золотой парчой, с гондольерами, облаченными в его родовые цвета — желтое с синей отделкой. Отбыв, он обнаружил, что его сопровождает флот из 2000 судов и, в знак особой чести, молодые дворяне города выстроили полумесяцем сорок гондол, украшенных черным бархатом, и так плыли, сопровождая гондолу Генриха. После короткого отдыха он забрался на крышу гондолы и стоял, на виду у приветствующей его толпы. До поздней ночи Генрих катался по каналам, жадно расспрашивая о различных дворцах и церквях, мимо которых проезжал. 18 июля, прослушав мессу, он официально въехал в город вместе с дожем Мочениго на борту величественнейшего корабля, какой он когда-либо видел в жизни. Подняли пурпурный парус с гербом — львом святого Марка, и 350 гребцов отвезли их на Лидо, где барка бросила якорь. Послушав «Те Deum» в соборе Святого Николая, Генрих поселился в палаццо Фоскари на Большом канале.

Девять дней, проведенных в этом городе, были для Генриха, наверно, самым счастливым и беззаботным периодом жизни. По природе своей больше итальянец, нежели француз, он всецело предался наслаждению новшествами и произведениями искусства, изобильно встречавшимися на каждом шагу. Генрих отправился к восьмидесятисемилетнему Тициану и высказал ему свое глубокое уважение, он позировал Тинторетто. И, разумеется, не мог удержаться от покупки великолепных вещей, которыми соблазняли его купцы и ремесленники. К счастью, Екатерина выслала сыну 30 тысяч экю на развлечения в Венеции, и он сам сумел занять 10 тысяч. Почти все прихваченные в Польше сокровища пошли на раздачу подарков и различные затраты. Подобно своей матери, Генрих был не только экстравагантен по натуре, но также и чрезвычайно щедр, осыпая бриллиантами и другими драгоценностями — а также деньгами — всех, кто ему угодил. Никогда еще он не был так счастлив и желал возблагодарить судьбу за этот редкий миг ничем не омраченного счастья. После визита наследника французской короны многие в Венеции оказались обеспеченными до конца жизни.

Ежедневно нуждаясь в предметах роскоши, он, например, ухитрился на одни только духи истратить тысячу экю. Стеклодувы Мурано работали, устроившись в гондолах возле его дворца на Большом канале, и он с восхищением наблюдал, как они создают для него вещи сказочной красоты. Посетив всех мастеров, которыми славилась Венеция, вечерами Генрих отправлялся на балы и банкеты, где вызывал всеобщее поклонение. Двадцатидвухлетний король так и сиял, чего раньше с ним не случалось — и никогда более не случится. Поздно вечером герцог Феррарский и герцог де Невер, присоединившиеся к королю в Венеции, выводили его из дворца потайным ходом, чтобы приобщить и к удовольствиям другого рода, и Генрих возвращался на рассвете, в полном восторге. Он жалел, что мать его не бывала в Венеции, и говорил: «Если бы только королева, моя мать, была здесь, чтобы не я, а она получила свою долю почестей, ведь я всем обязан ей!» Несмотря на столь достойное проявление чувств, он, однако, не удосужился написать ей ни разу из этого рая на земле.

27 июля, когда отъезд уже нельзя было откладывать, Генрих попрощался с Венецией, вдохновленный искусством, красотой и цивилизованной жизнью, которую встретил здесь. Он вернулся во Францию, полный новых идей, как изменить и облагородить свой двор. Генрих истратил здесь 43 тысячи экю и еще на 19 тысяч сделал долгов, не считая польских сокровищ, которые без оглядки раздавал направо и налево. Для Венеции краткое пребывание короля стало настоящей находкой.

Герцог Савойский, по просьбе Екатерины, прибыл в Венецию и здесь присоединился к свите ее сына. Генрих радостно встретил дядю, и они провели вместе много времени в городе. Герцогство Эммануила-Филиберта находилось по пути Генриха к дому, и этот мудрый политик, увидев, что молодой король все еще неопытен в политике, да к тому же пребывает в эйфории, решил навязать ему собственный распорядок действий, дождавшись лишь удобного момента. Маршрут их возвращения во Францию проходил через Падую, Феррару и Мантую. На каждой остановке Генрих получал страстные письма от матери, умолявшей его вернуться, ибо политическая ситуация во Франции ухудшалась. Не обращая внимания на призывы матери, Генрих еще двенадцать дней провел в Савойе, с дядей и теткой. Вот тогда-то Эммануил-Филиберт и попросил молодого короля вернуть последние города Пьемонта, еще удерживаемые Францией. Счастливое настроение все еще не оставляло Генриха, и он объявил, что в знак дружбы и доброй воли он действительно возвращает Пинероло, Савильяно и Перузу.

Строго говоря, это решение было принято еще по Като-Камбрезийскому договору 1559 года, но жест Генриха сразу же стал непопулярен как среди сопровождавших его придворных, один из которых, герцог де Невер, был губернатором французских территорий в Италии, так и среди французского народа вообще. Именно от таких необдуманных шагов Екатерина и заклинала сына воздерживаться до возвращения, но она сделала хорошую мину при плохой игре и игнорировала возмущение своих советников. Впрочем, в обмен на поддержку территориальных обещаний Генриха Екатерина получила от герцога Савойского четыре тысячи солдат, которыми могла располагать в сражениях с повстанцами.

Екатерина выехала из Парижа, чтобы встретить сына неподалеку от Лиона. Рядом с ней в карете сидели герцог Алансонскии и король Наваррский. Она постоянно держала их при себе, словно нашаливших детей. Покидая Париж, королева-мать тревожилась о многом, но все волнения улетучились, когда — наконец! — 5 сентября она снова заключила в объятия своего дорогого Генриха. Он же встал на колени и поцеловал матери руку. Оба плакали, вновь воссоединившись. Необыкновенно воодушевившись с момента пересечения французской границы, Генрих воскликнул: «Нет в мире страны, равной этому королевству!» Поздоровавшись с сыном, королева повернулась к его брату, Алансону, и к Генриху Наваррскому. Представив двух молодых людей королю, она произнесла: «Сир, соблаговолите принять этих пленников, которых я теперь препоручаю вашему величеству. Я уже сообщала вам об их выходках и проступках. И теперь вашему величеству решать их судьбу». Генрих протянул руку брату для поцелуя, потом с удовольствием приветствовал Наваррского и обнял обоих. Алансонскии, всегда спохватывавшийся слишком поздно, начал было что-то бубнить старшему брату на ухо в оправдание своей измены, но Генрих сказал с улыбкой: «Да будет так, братья мои; прошлое забыто. Я освобождаю вас обоих, взамен же прошу лишь вашей любви ко мне и послушания. Если же вы не в силах любить меня, то хотя бы из любви к самим себе держитесь подальше от заговоров и интриг, которые причиняют вред только вам самим и которые не стоят славного имени, унаследованного вами». Это было честной попыткой начать правление с дружескими и благородными намерениями.

Марго также приблизилась к брату и приветствовала его. В своих мемуарах она вспоминает, как он стоял и пристально смотрел на нее. Он был в курсе ее участия в заговорах брата и мужа. Тем не менее, он обнял сестру и отпустил комплимент по поводу ее красоты. Марго, помнившая о прежних, не вполне братских его объятиях, пишет: «Когда король прижал меня к себе, я вздрогнула и затряслась с головы до пят, и эти ощущения мне стоило большого труда скрыть». На следующий день произошел торжественный въезд короля в Лион, и Екатерина заняла особое место рядом с Генрихом. Он хотел вознаградить мать за суровую борьбу, которую ей пришлось вести, дабы сохранить его королевство. Позже, в тот же день, новоявленный король созвал свой первый совет.

Екатерине было пятьдесят пять лет, когда ее любимое дитя унаследовало трон, который она столь ревностно сберегала для своих сыновей. По понятиям XVI века она уже достигла весьма преклонного возраста. Королева явно страдала избыточным весом, хотя не потребляла спиртного. Ее способность поглощать сытную пищу в невероятных количествах кого угодно приводила в изумление, а пару раз она даже едва не погибла от несварения желудка и вызванной им интоксикации. Тем не менее, Екатерина оставалась столь же проворной и активной, как и всегда. Она продолжала ездить верхом даже разменяв седьмой десяток, и все еще любила охоту, хотя несколько раз сильно расшиблась, упав с лошади, и по-прежнему отменно стреляла. Ей были присущи и специфические женские интересы и увлечения. Искусная рукодельница, как замечал Брантом, Екатерина часто проводила послеобеденные часы в кружке своих дам, «увлеченная вышивкой шелком, в которой ей не было равных».

Живой и пытливый ум Екатерины требовал пищи, и она легко загоралась новыми идеями, изобретениями и новшествами. Когда из Нового Света стали привозить табак, она в 1560 году получила образчик в подарок от Жана Нико, своего посла в Португалии. Ей объяснили, что эти сухие листья нужно заворачивать в бумагу, туго скручивая, и курить, и что это растение якобы обладает великими целебными свойствами. Решив, что курить табак она не станет, Екатерина велела искрошить его в порошок и вскоре объявила, что он отлично помогает от головной боли. Ее увлечение табаком очень скоро перенял весь двор, а затем и простолюдины, которые назвали табак «herbe de la reine» («зелье королевы») или «nicotiane». Именно благодаря Екатерине Медичи французы полюбили табак, и получается, что, несмотря на обычный эпитет «отравительницы», лишь этот случай может подтвердить такую репутацию королевы. Мы уже упоминали, что еще только прибыв ко французскому двору, юная принцесса ввела в обиход дамское боковое седло, дамские панталоны и столовые вилки. Ее влияние определило также появление многих других новшеств. Добиваясь усовершенствования женского костюма, Екатерина стремилась к сохранению благопристойности. Она хотела, чтобы когда ей придется танцевать или спрыгивать с лошади, окружающие не могли видеть ничего, кроме изящной ножки в безукоризненном чулке. Ее панталоны шились из различных материалов, включая золотую и серебряную парчу, хотя можно себе представить, какой дискомфорт вызывало такое белье при носке. Этот предмет туалета был принят на вооружение француженками, но полностью игнорировался англичанками, которые пришли к нему лишь много лет спустя.

Екатерина первая при дворе начала пользоваться складным веером, свисавшим с ленты, прикрепленной к поясу, и богато украшенным. Эта вещь, впоследствии, стала излюбленной в Англии. А еще она внедрила носовые платки, и это новшество придворные весьма полюбили, и платок стал неотъемлемым аксессуаром ренессансного костюма. Впервые платки начали делать в Венеции, они считались предметом роскоши, разрешенным только для знати. Екатерина собрала огромную коллекцию декоративных платочков; их полагалось держать за серединку, демонстрируя расшитые края. По прямому назначению использовали лишь простые кусочки льна, остальные же играли чисто декоративную роль.

Несмотря на страсть ко всему «новому», в отношении института монархии Екатерина придерживалась атавистического преклонения перед старым. За прошедшие годы она обрела своеобразное величие, и, несмотря на двойной подбородок и пухлый, с жесткими складками рот, умела обаять слушателей, переходя на доверительный тон, но сохраняя непреодолимую дистанцию со всеми, кроме любимого сына. Вводя и поощряя новые моды, королева-мать почти не меняла стиля собственной внешности, делая исключение лишь ради свадеб своих детей. С тех пор, как Екатерина овдовела, она носила просторные черные платья с широкими откидными, тоже черными рукавами. Черный, заостренный книзу корсаж обтягивал фигуру. Вокруг белого сборчатого воротника поднимался высокий черный воротничок, и «все было скрыто черной мантильей». Хотя в целом фигура ее создавала мрачное впечатление, покрой одежды, качество тканей и кружева были превосходны. Платье ее чаще всего шилось из простой шерсти, но иногда украшалось мехом или драгоценностями, если обстоятельства требовали создать торжественный эффект. Что же до белья, то здесь Екатерина ни в чем себе не отказывала: под черной шерстью королева носила прекраснейшие сорочки и богато расшитые нижние юбки. Таково было ее намерение: стоять особняком среди нарядных, одетых в разноцветные платья дам и кавалеров — и особенно в правление Генриха III. Один посол, пораженный увиденным, сообщал о придворных нового короля, что «никогда не видел никого, похожего на них».

В отличие от своей современницы Елизаветы Английской, Екатерина никогда не выщипывала бровей или волос на лбу (высокий лоб считался признаком совершенной красоты) и косметикой пользовалась умеренно. Она экспериментировала, как сейчас сказали бы, с «новыми продуктами и технологиями», способствуя распространению их среди знатных женщин Европы. Екатерина наносила румяна поверх слоя свинцовых белил, которые должны были сделать ее лицо как можно более бледным, изредка пользовалась и тенями для век. Она не применяла мушки из тафты или бархата, столь любимые Елизаветой I, которые приклеивались на лицо, чтобы отвлечь внимание от нежелательных подробностей (например, желтых зубов). Использование такой примитивной косметики, как свинцовые белила и ртутные притирки, приносило ужасные плоды. Так как мылись тогда редко, то ядовитые средства красоты оставались на лице, лишь подновляясь, пока их не требовалось полностью «освежить», и тогда их смывали, чтобы затем процесс начинался сначала.

Екатерина также активно внедряла духи. (Во Флоренции, в монастыре Санта-Марияновелла, действовало старейшее парфюмерное производство, существующее и доныне). Так как личной гигиены, как мы понимаем ее нынче, практически не существовало, телесные запахи были порой невыносимы. И мужчины, и женщины щедро поливались духами, стараясь заглушить дурные запахи тела. Ими опрыскивали даже домашних животных. В Грассе, который стал крупным центром по изготовлению перчаток, для дубления кожи применяли мочу, а для того, чтобы отбить вонь, дубильщики использовали духи. Таким образом, перчатки всегда были надушены, и даже после того, как в XVIII веке изготовление перчаток в Грассе захирело, индустрия духов по флорентийской модели здесь сохранилась и развилась, превратившись в отрасль современной индустрии. Отсутствие личной гигиены и редкая стирка многослойной одежды означали также изобилие блох. Тафту использовали еще и потому, что считалось, будто она отпугивает насекомых.

Волосы у Екатерины были темными от природы, но временами она их высветляла, применяя отбеливатели или накладки другого цвета. В XVI веке блондинки считались идеалом красоты. Франция и Италия изготавливали лучшие в Европе парики, и на открытых волосяных аукционах часто продавались остриженные волосы монахинь. Портреты Екатерины показывают ее с прической, разделяющей волосы пробором посредине, с небольшими завитками на висках, выступающими из-под французского чепца. Позже она носила вдовий капор, почти полностью скрывавший волосы. Старея, она, очевидно, заменила эти естественные завитки накладками. Мужчины тоже часто носили накладные бороды, хотя в конце XVI века в моду вошли маленькие козлиные бородки. Веком раньше герцог Лотарингский, например, носил накладную бороду длиной до пояса, с которой явился на похороны герцога Бургундского.

Способность королевы-матери трудиться без устали оставалась неизменной, казалось, трудности, которые встречались ей на пути, лишь подпитывали ее силы. Она могла работать до поздней ночи после официального банкета, давать указания секретарям по поводу нескольких дел одновременно и, если нужно, обходилась немногими часами сна. Привыкнув долгое время находиться у руля власти, сейчас она должна была разведать незнакомую территорию: кто знает, до какой степени Генрих потерпит ее вмешательство, взойдя на трон? Екатерина любила Генриха, но и побаивалась его.

Генрих обрел власть уже взрослым, и, хотя отличался гораздо большим умом, чем остальные сыновья Екатерины, и обладал собственными представлениями об управлении государством, мать знала за ним привычку к праздности, опасную для короля. Другие, более чем эксцентричные свойства его характера также заботили Екатерину. Непредсказуемость и неудержимость Генриха как в материальном, так и в эмоциональном плане попросту внушали опасения. Он защищал и любил своих фаворитов, красавцев-миньонов, относясь к ним с ревностной преданностью, которая еще усилилась, когда он стал государем Франции. Даже его страстную любовь к жене принца Конде нельзя с уверенностью считать гетеросексуальным влечением; скорее это было сродни навязчивому, хотя и платоническому, фетишизму.

Екатерина не могла не переживать из-за главного противоречия в характере сына: будучи большим любителем удовольствий, он одновременно являлся религиозным фанатиком, способным на самоистязание, для которого ни одна жертва Господу не была достаточной. Его любовь к богатым одеждам привела позднее к тому, что он сам изобретал костюмы для жены, как и для себя самого и своих фаворитов. Одержимость драгоценностями и другими предметами роскоши вряд ли были бы одобрены его отцом. Что же до морали и манер, то, по меркам XVI века, Генрих II держал двор в черном теле. Его суровый кодекс касался в том числе и одежды — он создал целый комплекс «законов ограничения», дабы обуздать страсть придворных к нарядам и украшениям, хотя эти законы часто игнорировались. Если бы он был еще жив, то наверняка старался бы почаще отправлять Генриха на охоту или заставлял бы рисковать жизнью в опасных физических играх. Однако обычная для рода Валуа страсть к охоте и рыцарским турнирам Генриха II не передалась Генриху, он предпочитал сидеть дома, в тепле и комфорте. Однако ему случалось проявлять и другие черты характера, например, в истории с побегом из Польши. Как бы предосудительна ни была вся затея в целом, Генрих проявил недюжинную храбрость во время отчаянного броска до границы с Империей, и когда свита снова и снова умоляла его повернуть, он гнал вперед, невзирая на опасность впереди и сзади.

К несчастью, за время пребывания в Польше лень и праздность в характере Генриха стали еще заметнее. Венецианский посол Джованни Микиель пишет: «Вся его прежняя рыцарственность и серьезные идеи, о которых столько говорилось, исчезли. Он предался полной праздности, чувственные удовольствия заменили ему все; он так избегает каких бы то ни было телесных усилий, что все диву даются. Большую часть времени король проводит в кругу дам, весь умащенный духами, с завитыми волосами, украшенный серьгами и кольцами разного сорта. Суммы, которые он тратит на одни только изысканные элегантные рубашки, просто невообразимы». А вот один английский наблюдатель в письме к сэру Френсису Уолсингэму, государственному секретарю Елизаветы I, напротив, награждает нового короля всяческими комплиментами. Он описывает обаяние Генриха и его особый, хотя и ускользающий шарм, который портретисты, к несчастью, никогда не могли уловить. (Хотя, возможно, такой положительный отзыв объясняется тем, что Генрих все еще воспринимался как кандидат на руку английской королевы…)

Суньига, испанский посол, писал Филиппу 22 сентября 1574 года, что король проводит все вечера за танцами и посещением банкетов. Зная, как подействовать на своего мрачного, всегда одетого в черное, властелина, он отбирал самые броские детали: «Последние четыре дня он [Генрих] носил костюм из фиолетового атласа — панталоны до колен, камзол и короткий плащ. Вся одежда покрыта рюшами и разрезами, украшенными пуговицами и лентами белого, красного и фиолетового цветов. Вдобавок, он носит серьги и коралловые браслеты». Посол заканчивает такими словами: «Всем этим он только показывает свою истинную суть». Эта ремарка, несомненно, относится к женоподобности короля. На самом деле Суньига находил проблемы там, где их не было, ибо, в отличие от аскетичных испанских придворных, французские дворяне XVI века в украшении собственных персон не отставали от женщин. Они носили серьги, ожерелья, усыпанные драгоценностями костюмы, изобретали фантастические фасоны. Генрих этим отличался в особой степени, и такое поведение можно расценивать по меньшей мере как склонность к трансвестизму.

Генрих довел мужскую моду до гротеска. Камзолы надевали на корсеты — с планками из лозы или из китового уса (такие же носили и женщины), которые причиняли огромные мучения и вредили здоровью, сдавливая ребра и грудь так, что стеснялось дыхание, а, кроме того, натирали кожу до ссадин. Эти настоящие орудия пытки были запрещены в Англии, но только не во Франции при Генрихе III. Часто утверждают, что Екатерина заставляла свой «летучий эскадрон» добиваться ширины талии не более 13 дюймов. Достижение подобного размера в точности представляется невозможным, даже если мы допустим, что французский дюйм был больше английского. Но в любом случае, стремление к максимально тонкой талии имелось, а для этого не обойтись было без жестких корсетов, которые порой «впивались занозами в плоть». Генрих и его придворные носили также тяжелые, подбитые ватой рукава. Плащ накидывался на плечи, и король, для равновесия, ввел в обиход пышные штаны с разрезами, в которых виднелись вставки ярких оттенков.

Радуясь воссоединению с сыном, Екатерина на какое-то время закрывала глаза на его слабости. Пусть сплетники и злопыхатели звали его «король с острова Гермафродитов», она знала, что Генрих способен править Францией как настоящий король. Тактично и осторожно Екатерина выдвинула ряд предложений по поводу того, с чего ему следует начинать свое правление. Она подытожила: «Он способен сделать все, что угодно, но ему не хватает воли». Первым делом она посоветовала ему уменьшить совет, что он и сделал, доведя число участников до восьми.

Новый совет состоял из доверенных лиц Екатерины и, частично, самого Генриха. Это были Рене де Бираг, Жан де Морвиллье (епископ Реймский), Себастьен л'Обеспен (епископ Лиможский), Жан де Монлюк (епископ Валанский), Ги де Пибрак, Поль де Фуа, граф Филипп де Шеверни и Помпон де Бельевр. Те, кто разделил с королем его изгнание в Польше, также получили награды. Вилькье и де Рец поделили должность первого кавалера опочивальни и исполняли обязанности по очереди, каждый по шесть месяцев. Роже де Бельгард стал маршалом Франции, а Мартен Рюзе — государственным секретарем. Так что подобранное Екатериной ядро из проверенных и знающих людей сохранилось при новом монархе.

Королева-мать посоветовала Генриху самому наблюдать за всеми делами и не оставлять ничего на усмотрение государственных секретарей, которые пытались вести себя так, будто могут решать все и без государя. Генрих постановил, что ни один официальный документ не будет считаться действительным без его личной подписи, и велел показывать себе всю корреспонденцию. С самого начала стало видно, какую работу он проделывал — по наброскам деловых бумаг, исписанных его мелким аккуратным почерком, по краткому росчерку подписи на документах. Распределение обязанностей монарха между помощниками, ставшее отличительной чертой последних правлений, было забыто. Теперь во Франции имелся настоящий король.

Вознамерившись показать «руку хозяина», как советовала Екатерина, Генрих отменил ее право вскрывать дипломатические депеши. Если ее это и оскорбило, королева-мать скрыла свои чувства. Ведь она сама дала ему такой совет. Она предложила ему вести себя «как господину, а не как приятелю». Немного раньше Екатерина предупреждала его, что «gens de longue robe» — члены магистрата и чиновники — тупы, утомительны и многословны: «Они портят все и пытаются контролировать всех подряд, считая, что их красноречие и всезнайство делают их мнения единственно допустимыми, а мы их считаем несносными». Более того, она предложила Генриху брать в помощники военных, ибо они всегда говорят то, что думают, и не растекаются мыслью по древу: «У них нет ничего, кроме здравого смысла, нет лишних знаний и собственных мнений, а потому легко принимают то мнение и то направление, какое требуется королю». Очевидно, искушенная Екатерина имела в виду то, что военными легче манипулировать, к тому же они более преданны, и их намерения легче прочитываются. Долгий опыт научил королеву-мать получать от них то, что требовалось. Профессионалы и интеллектуалы слишком сложны. В списке должностных лиц, поставленных королем на самые главные посты, были слишком заметны своим отсутствием имена представителей знатнейших династий, служивших его отцу и деду: Гизов и Монморанси.

Главный совет Екатерины заключался в важности ведения регулярного расписания, чтобы общественные дела приходились на утро, а другие — на послеобеденное время. Она побуждала его постоянно быть доступным народу, как его дед, Франциск I. Он должен выслушивать людей, принимать их жалобы или петиции, причем лично. Только таким путем можно создать образ короля как главного действующего лица в стране, лица, от которого исходят все почести, должности и награды. Он должен скрывать свои предпочтения в отношении близких друзей и товарищей, воздерживаясь от возвеличивания кого-либо из них. Она, конечно же, извлекла этот урок из своего опыта, когда ее муж поступал так в отношении определенной группы людей, ненамеренно оскорбляя ее. Так что Генрих должен усвоить эти правила и привычки сейчас же, и только в этом случае его будут уважать и повиноваться ему как королю, а не воспринимать как ребенка.

Хотя Генрих согласился с большей частью советов, у него был иной взгляд на то, как должен преподносить себя монарх, и он не отказывался от приобретенных в Польше привычек, вызванных желанием держаться подальше от назойливой толпы. Это не нравилось французам. Новый король, например, не устраивал публичных трапез, но всегда ел за низкой балюстрадой, чтобы никто к нему не приближался. За едой прислуживали не слуги, а его кавалеры. Король не разрешал людям приближаться к себе без его позволения, а допущенные должны были соблюдать строгий ритуал, прежде чем заговорить с его величеством. Обед давали примерно в одиннадцать часов, время ужина определялось более свободно, за ним часто следовал бал или другие увеселения. Во время королевских трапез толпа придворных более не стояла вокруг, заглядывая в рот венценосца.

В отличие от своих предшественников, Генрих не хотел жить на людях, считая, что фамильярность — сестра дерзости. Его королевское достоинство оскорбляло присутствие вельмож при утреннем одевании, поэтому он повелел никому не входить в королевскую опочивальню, пока не оденется полностью. Такие реформы вызвали недовольство придворных, но король отступать не собирался; только когда несколько знатных лиц в знак протеста покинули двор, он согласился кое в чем уступить, и то на время. В 1585 году он велел напечатать брошюру с точными инструкциями по придворному этикету. Она послужила основой для создания тех фантастически стилизованных манер, обычаев и ритуалов, которые впоследствии регламентировали придворную жизнь в Версале во времена Людовика XIV и его потомков. Так Генрих III породил эксцентричную, регламентированную до мельчайших деталей систему существования, которая была устранена лишь с падением королевской власти во Франции. Патриархально-величавый стиль правления его деда и отца, с его добродушно-рыцарской атмосферой, был забыт как анахронизм. В Генрихе не было ничего добродушного: он был слишком утончен и ни на минуту не забывал, кто он такой.

Не прошло и нескольких дней после встречи с Генрихом, как Екатерина осознала, что многие черты его характера, давно тревожившие ее, заметно обострились после пребывания в Польше. Один наблюдатель даже предполагал: «А не случилось ли так, что король проехался не только из Парижа в Краков, но побывал также в Содоме и Гоморре?» Екатерина заметила, как глубоко Генрих был разочарован, не увидев в Лионе, среди встречающих, жены принца Конде, принцессы Марии Киевской. Она была на сносях, и такое путешествие могло стать для нее опасным. Сам же Конде между тем не возвращался из Германии, поскольку оставался врагом правящего дома.

Мария отреклась от протестантской религии тогда же, когда и ее муж, в 1572 году, со всей искренностью приняв католичество. Без малейшего зазрения совести Генрих серьезно и убежденно рассуждал о грядущей женитьбе на уже замужней женщине, к тому же беременной. Он собирался организовать ее развод как можно скорей, чтобы они могли соединиться без промедления. Любой час, проведенный вдали от нее, был для него мучением, как свидетельствовали его ежедневные письма, но теперь уже оставалось недолго ждать, пока она наденет корону Франции как его жена и королева. Екатерина хранила молчание. Она не хотела такого для своего сына, но что поделаешь, если это принесет ему счастье, а главное, детей? Франции нужны законные наследники, чтобы продолжить род Валуа и не допустить Бурбонов на трон.

Ходили упорные слухи о неспособности короля произвести потомство. Родственник Екатерины, папский нунций Сальвиати, писал 20 сентября 1574 года кардиналу Галли, что, даже если король и женится, «мы с большим трудом можем себе представить, чтоб у него появились отпрыски… лекари и те, кто знает его хорошо, утверждают, что он крайне слабой конституции и вряд ли проживет долго… Он столь слаб, что, если спит „не один" две или три ночи, то потом целую неделю не может встать с постели. Когда слышно, что королю нездоровится и он два-три дня не встает, можно быть уверенным, что именно „амур" случился причиной этого недомогания».

Но не только «амур» заставлял короля болеть: у него, так же, как и у Карла, были слабые легкие, и он пил одну лишь воду, ибо, с такой конституцией, не мог выносить и стакана вина. Спустя несколько дней архиепископ Франжипани писал: «Единственным стоящим лекарством для этой страны может стать лишь настоящий король, который не только хочет быть королем, но и понимает, чего это стоит. Тогда все встанет на свои места. Я не вижу этих качеств в сем юноше, ибо и дух его стремится лишь к праздности и чувственным удовольствиям, и тело его слишком слабо и подвержено болезням <…> В двадцать четыре года он почти не бывает на воздухе, проводя большую часть времени в постели. Его нужно очень сильно подгонять и вынуждать действовать».

Ко времени своего прибытия в Лион Генрих провозгласил, имея в виду Дамвиля и других повстанцев Лангедока: «Для меня нет большего желания, чем возвращение ко мне моих подданных и их истинное послушание, которое приведет к доброте и милосердию». Екатерина, уверенная в воинских талантах сына — забыв, что все заслуги на поле брани принадлежали ныне покойному Таванну — начала дебаты на совете. Генрих, вместо того чтобы, в соответствии с предыдущим заявлением, объявить о всеобщей амнистии, принял линию матери. Хотя она и советовала ему стать «хозяином», но постаралась также внушить, что никому другому он не может доверять без колебаний и лишь ее руководство будет бескорыстным.

Дамвиль, ныне предводитель партии «Политиков», воспользовался пребыванием Генриха в Турине, в гостях у дяди и тетки Савойских, и приехал туда, чтобы объясниться по поводу своих действий в последние месяцы правления Карла IX. Это свидетельствовало о чистоте его намерений, о желании прийти к мирному решению в начале нового правления. Он также толковал о необходимости найти способы умиротворить реформатов. Если бы Генрих освободил двоих «заложников-Монморанси» из Бастилии (старшего брата Дамвиля, Франсуа, и тестя его брата Мерю, маршала де Косее), а также по-человечески обошелся с самим Дамвилем, позволив ему остаться губернатором Лангедока, тогда двухмесячное перемирие, купленное Екатериной, могло перетечь в долгосрочный мир. Но Генрих, подстрекаемый Екатериной и другими горячими головами из королевского совета, отверг эти мирные инициативы и снова начал готовиться к вооруженной борьбе.

Как раз в этот момент на короля обрушилась личная трагедия: в субботу, 30 октября 1574 года Мария Клевская-Конде умерла от болезни легких. Ходили слухи, будто Конде обрызгал ядом письмо к жене, дабы та долго и мучительно умирала, но в действительности молодая женщина много лет страдала от слабости легких. За несколько недель до этого она, казалось, совершенно благополучно родила дочь, названную Екатериной в честь сестры Марии, герцогини де Гиз. Новости о внезапной смерти Марии достигли Лиона 1 ноября. Королева-мать, для которой такой оборот дела был весьма кстати, ибо Мария была умной и энергичной женщиной и могла серьезно повлиять на Генриха, а значит, стать для королевы-матери обузой, не решалась сказать сыну об этом, положив письмо на самое дно пачки корреспонденции. Когда же Генрих все-таки прочел: «Госпожа де Клев… осененная особым благословением и красотой… покинула этот мир», — то попросту потерял сознание.

Печаль и тоска Генриха были таковы, что Екатерина начала бояться за жизнь сына. Приступы отчаяния, истерики и рыдания вконец истощили короля, доведя его до сильнейшей лихорадки и приковав к постели, где он оставался, три дня не принимая ни пищи, ни воды. Наконец Вилькье и герцог де Гиз заставили его поесть — по приказу королевы-матери. Когда он, наконец, встал с постели, то облачился в костюм из черного бархата, расшитый серебряными черепами. Маленькие серебряные черепа также украшали его туфли. Предаваясь искреннему горю, Генрих представлял собой трагическую, и все же нелепо-театральную фигуру. Двору было велено облачиться в глубокий траур, хотя мать и заклинала его не тосковать так сильно, а лучше заняться поиском подходящей невесты, и как можно скорее. Она решительно изъяла все напоминавшие о его возлюбленной предметы и занялась поиском жены для Генриха. Среди вероятных кандидатур королева-мать рассматривала шведскую принцессу, Елизавету Ваза, ибо считала, что лишь королевская дочь может составить достойную партию для ее сына, короля. Женитьба на Елизавете также позволила бы Генриху сохранить польскую корону, а для Екатерины неожиданным преимуществом стало то, что принцесса ни слова не знала по-французски.

В своем горестном изнеможении Генрих как будто согласился с выбором матери. Французскому послу в Стокгольм послали требование раздобыть портрет принцессы, но в этот момент король неожиданно переменил решение в пользу другого лица. Он тайно решил жениться на Луизе де Водемон, девушке из Лотарингского дома, которую встретил при отъезде в Польшу. Ее поразительное сходство с покойной Марией Киевской и скромное поведение очаровали короля. Это нелюбимое дитя захудалого князя из семейства Лотарингских, чья мачеха обращалась с ней жестоко, как это бывает в сказках, должна была стать его невестой и королевой, но Генрих пока помалкивал.

Ураган памфлетов со стороны протестантов и «Политиков», содержащих нападки на Екатерину и ее режим, наводнили Францию. Они обрушивались на алчных итальянских финансистов и священников, на женское правление вообще, на легитимность династии Валуа и права наследования трона. В 1576 году был написан наиболее известный памфлет «Le Discours merveilleux de la vie, actions et deportement de Caterine de Medicis, Royne-Mere» («Превосходное описание жизни, деяний и повадок Катерины Медичи, королевы-матери»). Неизвестный автор, хорошо осведомленный о подробностях придворной жизни, ловко смешивал подлинные факты с выдумками, и эта тонкая книжонка вызвала шумный успех по всей стране, — памфлет выдержал несколько переизданий. В нем королеву-мать обвиняли во всех смертных грехах. Из этой книжки следовало, что Екатерина не только являлась убийцей всех тех людей, чья смерть была ей удобна, и руководила резней в ночь Святого Варфоломея, но еще и развратила сыновей, чтобы превратить их в беспомощные марионетки и узурпировать их власть. Вся жизнь королевы — убеждался читатель «превосходного описания» — управлялась жадностью, ненавистью и жаждой власти, поэтому любое преступление годилось, если позволяло ей оставаться фактическим правителем Франции. Екатерина реагировала на все это со снисходительным любопытством, ибо приписываемое ей было столь нелепо, что она лишь хохотала и велела своим дамам читать памфлет вслух. Жаль только, говорила она, «что автор не обратился ко мне за информацией, ибо, по его собственному утверждению, «невозможно достичь глубин лживости флорентийки»… и, получается, он ничего не знал о вещах, о которых рассуждал». Кроме того, смеялась она, он упустил еще так много!

13 ноября Дамвиль опубликовал манифест, содержавший обещание бороться против злодейского режима и засилья иностранщины (то бишь итальянцев), которые обескровили страну налогами и намеренно разжигали религиозную рознь. Он потребовал созыва Генеральных Штатов, терпимости к протестантам, свободы вероисповедания и всеобщего церковного собора для решения религиозных вопросов. 16 ноября двор оставил Лион и переехал в Авиньон, причем королевская семья путешествовала на хорошо вооруженной барке, окруженной другими судами. В Авиньоне их настигло первое сообщение о военных успехах Дамвиля; потом они стали поступать с удручающим однообразием — королевским войскам нечем было похвалиться, кроме хорошей экипировки и численного преимущества. Екатерина негодовала: она-то рассчитывала, нанеся массированный удар по мятежникам, привести их за стол переговоров, а дело обернулось новым витком бесконечного круговорота побед и потерь, какими были прежние религиозные гражданские войны.

Генрих слишком погрузился в тоску и печаль, чтобы действовать решительно. Потеря обожаемой Марии вызвала в нем новый приступ религиозного фанатизма, и его восхитила увиденная в Авиньоне процессия монахов-флагеллантов. Впечатляющее зрелище темных, таинственных фигур, безликих под большими капюшонами, с ног до головы облаченных в синие, белые или черные рясы, поющих «Miserere» и хлещущих себя кнутами вызывало в Генрихе мистическое, а может, и эротическое возбуждение, и ему захотелось самому возглавить подобную процессию. Это произошло за неделю до Рождества 1574 года. Екатерина приняла участие в этом действе, чтобы угодить сыну, за нею и весь двор. Молодые придворные хлестали себя, доходя до состояния экстаза, следуя примеру самого короля. Декабрьская ночь выдалась холодной, и процессия, озаренная мерцающими огоньками свечей, двигалась сквозь падающий снег. Кардинал Лотарингский, шедший босиком, сильно простудился, и 26 декабря этот великий князь церкви, дядя Марии, королевы Шотландии, некогда правивший Францией вместе с братом Франсуа, умер.

Кардинал Лотарингский много лет был для Екатерины и наказанием, и поддержкой. Его влияние за последнее десятилетие заметно ослабло, но его внезапная смерть в возрасте сорока девяти лет потрясла ее. Екатерина услышала о смерти кардинала за ужином и, казалось, в первый момент потеряла дар речи. Она сумела выдавить из себя приличествующие случаю слова, но не сразу осознала, что человек, с которым она то боролась, то примирялась, то полагалась на него, то посматривала с опаской, навсегда ушел из ее жизни. Почти все «могущественные подданные», — те, с кем когда-то, при жизни мужа, ей приходилось уживаться, кто долго игнорировал ее — покинули этот свет. Она пережила почти всех этих людей, а проблемы, созданные ими, никуда не делись. Еще несколько дней после смерти кардинала королеву-мать терзало беспокойство, а потом, однажды вечером, за ужином, произошел инцидент, который видели многие. Королева как будто увидела перед собой кардинала и вскрикнула, выронив стакан. Много ночей подряд к ней являлись ужасные сны, и, словно Макбет после явления призрака Банко, она спала тяжело, все время чувствуя рядом присутствие покойного.

Генрих, обескураженный слабым продвижением своих войск, послал Дамвилю депешу, где говорилось, что он согласен выслушать предложения противника. Когда гром пушек Дамвиля стал слышен в окрестностях Авиньона, король решил, что не станет больше унижаться и рисковать, находясь столь близко к врагу, и надумал оставить юг королевства. Поразив мать своим заявлением о выборе невесты и заняв 100 тысяч экю на предстоящие расходы, 10 января 1575 года Генрих, вместе со всем двором, покинул Авиньон и направился на север, к Реймсу, где должна была пройти его коронация и свершиться брак.

В тот же день, когда король выехал из города, Дамвиль провозгласил создание независимого государства из нескольких провинций юга и центральной части Франции. И снова, как уже было с Ла-Рошелью (также сумевшей устоять перед напором королевских войск), Франция раскололась на части. Абсолютным правителем стал принц Конде (заключивший договор с Яном-Казимиром об отправке германских войск в помощь Дамвилю). Как принц крови Конде обладал законным правом на власть, хотя вся партия надеялась привлечь Алансона в качестве номинального правителя. Двое секретных гонцов отправились убеждать принца бежать и присоединиться к Дамвилю, но их арестовали и быстро казнили.

Екатерина понимала, что, к своему крайнему сожалению, она не сумеет разубедить Генриха относительно его матримониальных планов. Луиза де Водемон не была принцессой, которая могла бы принести жениху состояние или связи с могущественной династией, но Екатерина скрыла разочарование и притворилась, будто сама идея изначально принадлежала ей. Она хотела, чтобы все церемонии поскорее закончились, дабы отправиться в Париж, где королю придется заняться финансовыми вопросами, поскольку пустота казны, постоянное пребывание на грани банкротства являлись главной причиной непрочности его авторитета.

По дороге на север все вокруг напоминало о разрушениях, оставленных гражданскими войнами и явственно отразившихся на лицах крестьян. В Дижоне король был неприятно удивлен, столкнувшись с делегацией из Польши, желавшей знать, как он намерен распорядиться троном, купленным для него матерью. Применив цветистое красноречие, Генрих, бывший, пожалуй, лучшим мастером своего времени по части шарма, умаслил собеседников, убедив их, что, как только он женится и заимеет сына, ничто не помешает ему вернуться к возлюбленным полякам. Еще раз поверив своему королю, поляки приняли его вынужденное отсутствие, убедившись, что их союз с Францией останется неизменным.

Путь в Реймс стал еще труднее, когда вскрылся заговор, целью которого было нападение на королевский кортеж и похищение Генриха. Это должно было случиться в Бургундии, где имелось много гугенотских крепостей. Возможно, к этому приложил руку Алансон, но доказательств так и не нашлось. Старшему брату, впрочем, не требовалось дополнительных поводов ненавидеть младшего, который уже замышлял узурпировать трон, пока Карл лежал при смерти. Король даже сказал Генриху Наваррскому, что, если он умрет, тот должен захватить трон, лишь бы Алансону не досталась французская корона.

Сама коронация, имевшая место 13 февраля 1575 года, сопровождалась большим числом дурных предзнаменований. Когда кардинал де Гиз (Анри, брат герцога де Гиза и племянник недавно почившего кардинала), водрузил древнюю корону Карла Великого на голову короля, тот ощутил дурноту, корона соскользнула и едва не упала наземь. После Генрих жаловался, что корона рассадила ему голову. Бесконечная смена тяжелых одеяний и пятичасовая церемония дались ему настолько тяжко, что в перерывах он ложился отдыхать. Хуже того, прошли слухи, что его величество не сумел исцелить тех больных, к коим по обычаю прикасался. Суеверные людей увидели во всем этом зловещие знаки.

Потом начались приготовления к королевской свадьбе, которая должна была состояться два дня спустя после коронации и превратилась в подлинный фарс. Генрих был полностью поглощен разработкой свадебного платья для невесты и других нарядов для последующих празднеств — все их придумал он сам — и даже настоял на том, чтобы самому сделать ей прическу. Кроткая Луиза терпеливо стояла часами, пока король носился вокруг нее, жеманно прихорашиваясь. Однажды, в порыве творчества, он ухитрился пронзить ее нежную кожу иглой, пришивая еще один драгоценный камень к наряду невесты, и она вынесла это без единого крика. Он решил, что Луиза должна стать его собственным творением. Она же поклонялась Генриху и наслаждалась тем, как он хлопотал вокруг нее.

Луизу де Водемон, нелюбимую дочь могущественного лотарингского семейства, с детства держали в черном теле. Когда один из миньонов Генриха, мсье Шеверни, прибыл в Лотарингию просить руки Луизы от имени короля, и мачеха, разбудив девушку, сделала три реверанса, бедняжка решила, что над ней просто издеваются. Сонная Луиза, с которой доселе обращались, как со служанкой, поняла, что случилось нечто серьезное, лишь когда отец также отвесил ей три поклона. Однако ей пришлось подождать какое-то время, прежде чем сделаться королевой Франции. После того, как Генрих завил ей волосы и уложил каждый локон, было уже так поздно, что церемония — изначально намеченная на утро — состоялась вечером. Венчал пару кардинал де Бурбон.

Екатерине пришлось решать еще одну проблему: у королевской четы не было денег на переезд в Париж. Распространились слухи, якобы «королю нечем заплатить за обед». Она обратилась к парламенту, и сумма денег, достаточная для путешествия короля и его двора в столицу, была собрана. Наконец, после полутора лет отсутствия, Генрих возвращался в Париж. Задача перед ним стояла наисложнейшая: разобраться в хитросплетениях многолетней коррупции и безответственного злоупотребления властью, навести порядок в делах, предпринять для этого строжайшие меры в условиях неблагоприятного финансового климата, изнурявшего всю Европу в течение 1575 года. В дестабилизации европейской экономики был отчасти повинен приток огромного количества испанского золота из Америки. Генрих запросил кредиты из обычных источников за границей и решил обложить налогами средний класс, ибо крестьян «доили» так долго, что им уже и есть было нечего, не то что платить королю. Это принесло 3 миллиона ливров, 50 тысяч из которых Генрих немедленно подарил своему миньону дю Гасту.

Екатерина понуждала Генриха к выполнению почти невозможной задачи — вернуть королевство в состояние финансовой стабильности. К несчастью, его недавняя апатия дала себя знать, когда он в полной мере осознал серьезность стоявшей перед ним цели — и предоставил матери решать эту проблему. Вскоре он перестал утруждать себя посещением заседаний совета, вместо этого предаваясь фривольным забавам со своими миньонами. Ничто из этого не ускользало от внимания парижан, заставляя терять уважение и почтение к своему королю. На одной из стен близ Лувра появилась надпись: «Генрих де Валуа, король Польши и Франции милостью Божией и своей матери, консьерж Лувра и парикмахер по случаю для своей жены». Его экстравагантность превратилась в акт презрения. Этим он словно говорил: какая разница, сколько тратить на удовольствия, если страна все равно находится в неразрешимой ситуации?

Еще до прибытия в Париж Екатерина получила вести, что ее возлюбленная дочь Клод, герцогиня Лотарингская, вновь тяжело заболела. Прибыв в столицу, она узнала о смерти Клод. Еще одна невыносимая потеря… Одной из главных радостей королевы-матери было навещать Клау-дию и Карла и их детей — только у них она ощущала подлинное семейное счастье и согласие. Она часто гостила у них в Лотарингии; теперь этот уголок, где она могла быть матерью и бабкой без всяких церемоний, никогда уже не будет прежним. Екатерина слегла с лихорадкой и тяжело переживала свое горе. Тем временем Генрих, ко всеобщему изумлению, вздумал отправиться с друзьями на охоту (никогда не входившую в число его любимых занятий), и беззаботно гарцевал по Венсенскому и Булонскому лесам.

Он ничем не показывал, что его задели смерть сестры и горе матери; разве что безумства балов и банкетов стали еще сильнее. Екатерина в очередной раз тайно переносила боль, вызванную черствостью.

Кроме развлечений с товарищами, король был занят борьбой с членами семьи. Он хотел искоренить угрозу, исходившую от когда-то дружного кружка Марго, Генриха Наваррского и Алансона, а также подорвать их доверие друг к другу. Когда доходило до козней, тут Генриху не было равных. С помощью миньонов, больше всего любивших являться к королю и забивать его голову глупыми и злобными выдумками, он взялся разделять членов семьи, чтобы властвовать над ними. Живя в Польше, Генрих попытался было восстановить отношения с Марго, но, после его предательства в злополучной истории с Генрихом де Гизом, когда принцесса получила жестокие побои от матери и Карла, Марго поклялась «вовеки не забывать о его [Генриха] подлости». Ее любовь и защита были нужны Алансону. Нелюбимая матерью, она дорожила привязанностью младшего брата и его вниманием и решила «любить и принимать всерьез все, что касается его». После отъезда Генриха в Польшу она сделала интересы Алансона своими собственными. К несчастью, попытка сыграть материнскую роль для неудачного претендента в короли провалилась, и Марго обнаружила, сколь высокую цену придется заплатить за поддержку непутевого брата.

Вскоре после прибытия в Лион Генрих III заподозрил, что Марго встречается с любовником под предлогом посещения аббатства, неподалеку от дома предполагаемого поклонника. Вскоре Генрих Наваррский предупредил Марго о подозрениях короля, а Генриха уговорил отослать сестру. Марго клялась, что ее несправедливо обвинили, но муж, всегда защищавший жену, убедил ее, что сейчас ей лучше всего отправиться к матери и брату. Он посоветовал ей стойко защищаться. Внезапно всплыло на поверхность, что скандал был подстроен одним из королевских миньонов, которого заставили взять свои обвинения обратно. Однако Екатерина отказалась выслушать объяснения Марго и кричала на дочь так громко, что все придворные могли это слышать. Даже когда правда выяснилась, Екатерина все твердила, что «король не мог ошибиться», и обращалась с дочерью весьма холодно. Не извинившись, она заявила, что король пожелал примириться с сестрой. Генрих Наваррский благородно поддерживал жену, пока бушевала вся эта буря; Алансон же подошел к супругам, обнял их и сказал, что им следует держаться всем вместе, несмотря на происки братца Генриха.

Затем прошел еще более нелепый слух, будто Марго попала под дурное влияние одной из своих дам, г-жи де Ториньи, дочери маршала Матиньона, и предалась с нею лесбийской любви. Братец Генрих настоял на том, чтобы эту женщину отослали прочь, дабы она не развращала более его сестру. Так Марго утратила одну из близких подруг, ибо у ее мужа не оставалось иного выбора, как подчиниться воле короля. Фаворит Генриха, Луи дю Гаст, особенно невзлюбил Марго и стал ее главным врагом. Браткороль пытался заставить ее проявить к миньону сердечность и принимать его учтиво, она с негодованием отказывалась, видя в нем врага и обращаясь с ним насмешливо и презрительно. Это взбесило дю Гаста, который решил отомстить. Он доложил Генриху и Екатерине, что у Марго любовная интрига с известным придворным донжуаном, Бюсси д'Амбуазом, приближенным Алансона.

Екатерина, занятая государственными делами, к тому времени успела устать от бесконечных наветов, дающих Генриху повод заниматься делами, весьма далекими от управления государством, и на очередную сплетню отказалась реагировать. Король и дю Гаст решили разобраться во всем сами, наняв банду убийц для нападения на молодого кавалера, когда тот покидал ночью Лувр. Несмотря на неожиданность нападения и многочисленность убийц, д'Амбуаз сумел ускользнуть. Понятно, что после этого испросил разрешения оставить двор по состоянию здоровья — предлог вполне правдивый в данных обстоятельствах.

Затем Генрих попытался стравить Генриха Наваррского и Алансона, спровоцировав между ними раздор из-за любовницы Наваррского, красавицы Шарлотты де Бонн, баронессы де Сов. Шарлотта входила в число фрейлин летучего эскадрона Екатерины, и ее поведение служило отличной иллюстрацией к тому, как великолепно эти дамы помогали осуществлению замыслов королевы-матери. Наваррский сумел выжить в чрезвычайно жестких условиях, прежде всего, благодаря тому, что сохранял способность здраво оценивать ситуацию. Однако когда дело касалось красивых женщин, молодой король терял голову. Красавица пленила и Наваррского, и Алансона — естественно, между ними начались трения. Марго вспоминает, что Генрих III, а возможно, и Екатерина, заставили прелестницу дразнить обоих кавалеров. «Она обращалась с ними так, чтобы они постоянно ревновали друг друга… и при этом забывали свои амбиции, обязанности и планы, думая только об этой женщине».

Двор больше не являлся ареной грандиозных политических махинаций; под властью Генриха он превратился в кузницу мелких страстишек, где драмы разыгрывались при помощи кинжалов, яда и наушничества. Это происходило не только между вождями группировок, но и между их слугами. Генрих Наваррский писал другу, Жану де Миоссану, о грозивших ему при дворе опасностях:

«Двор — самое страшное место на земле. Мы уже почти готовы перерезать друг другу глотки. Мы носим с собой кинжалы, надеваем кольчужные рубашки и часто — кирасы под плащи… Вся известная тебе шайка желает моей смерти из-за моей дружбы с Месье [Алансоном], они запретили моей любовнице разговаривать со мной. Они имеют на нее такое влияние, что она даже не решается взглянуть на меня… они говорят, что убьют меня, а мне и самому хочется первым броситься на них».

При помощи Шарлотты де Сов король заставил Генриха Наваррского подозревать Марго, предупредив, чтобы Наваррский не доверял жене, ибо та захочет ему насолить, узнав о его изменах, размах коих наверняка был сильно преувеличен Екатериной и ее сыном. Им хотелось создать у королевы Наваррской впечатление, что муж ее оставил, и спровоцировать ее на какие-нибудь враждебные действия против него. Ранее Марго несколько раз спасала жизнь Генриха Наваррского. Совсем недавно она помогла ему подготовить блестящую речь в защиту от обвинений в заговоре. Это было в последние дни жизни Карла IX. После Варфоломеевской ночи, когда королева-мать собралась было покончить с Генрихом Наваррским, Марго пресекла все попытки аннулировать свой брак (что развязало бы руки Екатерине в отношении зятя), сказав матери, что спит с Наваррским и что он — «муж ей в полном смысле этого слова».

Хотя Марго и вступила в брак неохотно, но в последствии она безусловно была предана Генриху. С помощью своей супруги он изучал все входы и выходы Лувра, а также возможности выжить в политическом лабиринте двора. Марго помогла мужу стать настоящим принцем, полностью освоиться при дворе. Она диктовала женские моды, придумывала новые танцы, писала стихи, хорошо пела. Все восхищались ее красотой, остроумием и достоинством. После женитьбы Генрих стал уделять гораздо больше внимания элегантности одежды, приобрел изысканные манеры и проявлял неизменное добродушие и преданность королю, продолжавшему держать его, по сути, в заточении.

После смерти любимого и любящего отца Марго, нелюбимая матерью, быстро научилась скрывать свои чувства. Ее брак с Генрихом Наваррским с первых дней был омрачен кровавыми событиями, но затем между ними возникла симпатия и преданная дружба, хотя постоянные измены мужа весьма удручали жену. Из гордости она делала вид, что эти интриги беспокоят ее лишь как фактор, подрывающий здоровье мужа, но к концу 1575 года, по свидетельству самой Марго, брак начал давать трещину под нажимом внешних сил. Несмотря на заверения супруга, что она может обращаться с ним как с братом и сохранять полное к нему доверие, Генрих начал строить планы втайне от Марго. Она писала: «Я не могла сдержать свою боль… и перестала спать с королем, моим мужем». Это стало настоящей трагедией для Марго, и жизнь ее постепенно свернула на ту дорогу, где королеву Наваррскую ожидали позор и несчастье.

В апреле 1575 года в Париж прибыла делегация от партии «Политиков», дабы представить свои требования королю. Они настаивали на издании декрета о полной свободе вероисповедания, легитимизации городов-убежищ, учреждения судов с представительством обеих религий и наказания всех виновных в Варфоломеевской резне. Когда это прочли королю, он едва сдержал гнев. Обвинив гугенотов в бесстыдстве, он сухо спросил: «Ну, что еще вам нужно?» Екатерина, не менее сына пораженная выступлением «Политиков», прокомментировала, что они держались с такой гордостью, как будто «за ними стоят пятьдесят тысяч человек, готовых к бою, а все вожди, включая адмирала, живы». Несмотря на крайнее нежелание, королева-мать не смогла избежать продолжения дискуссий, но вскоре после этого переговоры прервались. Периодические наскоки друг на друга то и дело возобновлялись, каждая сторона стремилась победить другую, но ничего решительного не происходило.

Стало ясно, что прежнее горячее стремление Екатерины заставить Генриха воевать с альянсом гугеноты-«Политики», а не вести переговоры, было форменной ошибкой. Король мог начать свое правление, заключив мир с Дамвилем, теперь же непрекращающийся конфликт делал обстановку в стране крайне неустойчивой. Микиель, венецианский посол, описывает свои наблюдения над обстановкой во Франции, и они не утешительны:

«Повсюду можно видеть руины, стада и прочая живность немногочисленны <…> поля стоят заброшенными, многие крестьяне вынуждены оставить свои дома и стать бродягами. За все приходится платить непомерные цены… люди забыли о преданности и учтивости, ибо бедность сломила их дух и ожесточила, а иные стали злобными и кровожадными в борьбе партий и кровопролитиях. Духовенство и знать, по ряду причин, также стали жертвой суровых обстоятельств, особенно дворяне, совершенно обескровленные и в долгах. Те, в ком еще теплится жизнь — это буржуа, торговцы… да еще судьи, советники, казначеи и им подобные: они тратят мало, умеют экономно расходовать свои ресурсы и ждут, как бы ограбить остальных… Вера и правосудие пали чрезвычайно низко… Я должен сказать, что многие вовсе не заботятся о религии, но используют ее в своих целях… Деморализованный народ потерял почтение и повиновение королю, которые были прежде столь велики, что люди готовы были отдать ему не только свои жизни и всю собственность, но также и душу и честь… теперь же неподчинение королевским приказам и эдиктам стало чем-то вроде забавы».

Серьезный удар постиг Генриха III и королеву-мать, когда, в ночь на 15 сентября 1575 года, Алансону удалось скрыться из Парижа, забрав с собой пятнадцать приспешников. В надежде на примирение сыновей Екатерина убеждала Алансона никуда не убегать, но всегда обращаться к Генриху, если у него будут жалобы. Она же, в свою очередь, советовала Генриху позволить брату некоторую свободу передвижения вокруг Парижа. Теперь Генрих обрушился на мать, обвиняя ее в потакании негодному братцу, ускользнувшему у них из-под носа, без сомнения, чтобы присоединиться к «Политикам». Генрих попытался собрать силы, чтобы вернуть брата, живым или мертвым, но обнаружил, что офицеры не желают подчиняться такому приказу в отношении старшего из французских принцев, зная, какое будущее ему уготовано. Примечательно, что Алансон достиг Дре, своего удела, с относительной легкостью. Те старшие дворяне и офицеры, которые могли бы задержать герцога, либо медлили, либо вообще не собирались двигаться с места. Выступить с открытым неповиновением воле монарха было опасно, но ситуация в целом характеризует растущую непопулярность Генриха.

Из Дре Алансон разослал манифест, который повторял три основных пункта из обращения «Политиков». Он требовал созыва Генеральных штатов, изгнания из Совета иностранцев и религиозного примирения, пока не будет созван всеобщий церковный Собор. Вначале Екатерина попросту отказывалась поверить, что Алансону хватило ума провести ее. Обычно он даже солгать как следует не мог, чтобы не быть раскрытым. Хотя ловить его было слишком поздно, Екатерина поговорила с герцогом де Невером на предмет отправки пятерых-шестерых человек для похищения сына, но в конце концов решила, что справится с Алансоном самостоятельно.

В Германии Конде и Ян-Казимир направлялись к Рейну и французским границам с большим протестантским войском, чтобы объединиться с Дамвилем. Теперь, когда Алан-сон оказался на свободе, возрастала вероятность, что он возглавит движение против короля, и ситуация становилась критической. Первая встреча Екатерины с сыном состоялась между Шамбором и Блуа 29-30 сентября. Увидев, как мать выходит из кареты, герцог Алансонский спешился и направился к ней. Он встал перед нею на колени, она же обняла его. Первый день прошел в слезных изъявлениях любви между матерью и сыном, наконец Екатерина попыталась упомянуть о делах, которые привели ее сюда. Прежде чем переходить к обсуждению своих требований, Алансон настоял на том, чтобы, в качестве жеста доброй воли, были немедленно освобождены Франсуа де Монморанси и маршал де Косее. 2 октября Генрих неохотно согласился выполнить срочный приказ Екатерины и отпустил пленников.

Несмотря на то, что Генрих настойчиво просил уступать как можно меньше, королева-мать стремилась достичь компромисса, пусть даже и временного. Она послала Генриху требования младшего сына и заклинала его согласиться с ними, хотя в то же время велела вооружаться и готовиться к войне. Анри де Гиз немного смягчил ситуацию, одержав 10 октября победу при Дормане над германскими рейтарами, вторгшимися с севера Франции. Во время боя Гиз получил ужасающее ранение в лицо, едва не стоившее ему жизни. Таким образом, он унаследовал отцовское прозвище Ле Балафре — (человек со шрамом) Меченый. Победа при Дормане далась дорогой ценой, но теперь у французских католиков появился новый герой.

21 ноября было подписано шестимесячное перемирие. Одна из статей гласила, что рейтары Яна-Казимира получат 50 тысяч ливров за то, что не пересекут французскую границу. Так как многие статьи договора являлись необязательными, губернаторы городов-убежищ, обещанных Алансону, попросту отказались сдавать их, поэтому напряжение ослабло лишь отчасти, и конфликт мог возобновиться в любой момент. И действительно, 9 января 1576 года рейтары вторглись во Францию через Лотарингию, оставив за собой руины. Генрих обвинил Екатерину в том, что перемирие оказалось столь ненадежным, но она парировала его упреки, напомнив, как предупреждала о необходимости вооружаться, несмотря на мирные переговоры. Она сказала: «Я могла бы похвалиться тем, что оказала вам величайшую из услуг, какие возможны для матери, пекущейся о своих детях, если бы договор не был нарушен!» Она яростно доказывала, что не может нести ответственность за губернаторов городов-убежищ, если те не сдают свои полномочия, вопреки условиям перемирия.

Королева-мать вернулась в Париж в конце января 1576 года. Она провела целых четыре месяца вдали от обожаемого Генриха, а все ее усилия уладить ситуацию от его лица вызвали у сына лишь недоверие и гнев. Алансон, ища повода порвать отношения с братом, обвинил канцлера Бирага в попытке отравить его по приказу короля и присоединился к силам «Политиков» в Вильфранше, на юго-востоке Франции. А 3 февраля двадцатидвухлетнему королю Наваррскому — который после побега Алансона находился под неусыпным надзором ультра-католических стражей, нанятых Екатериной — удалось сбежать из своей золотой клетки во время охоты. Он впервые за четыре года после женитьбы добрался до своего королевства. 12 июня он официально отрекся от католичества.

Ярость Генриха в связи с побегом Наваррского обрушилась на сестру, которую он теперь сделал узницей. Он также обвинил ее в помощи Алансону при его побеге и (возможно, не без оснований) в организации гибели его обожаемого дю Гаста. Это произошло несколькими месяцами ранее. Фаворит чем-то заболел и временно оставил двор, перебравшись в собственный дом близ Лувра. Считается, что он страдал венерическим заболеванием и, отсиживаясь дома, отдыхал и лечился. Дю Гаст, столь ненавидимый Маргаритой, как, впрочем, и многими другими, был убит в собственной спальне, когда ему подстригали ногти на ногах. Не слишком славная смерть для столь именитого придворного! Убийца, барон де Вито, известный дуэлянт, скрывавшийся от правосудия, проник в дом дю Гаста через окно под крышей, куда забрался по веревочной лестнице, а потом заколол свою жертву.

Теперь, когда муж Марго бежал, она полагала, что брат готовится убить ее. Она писала: «Если бы королева, моя мать, не удерживала его, я думаю, его гнев был бы столь велик, что он допустил бы в отношении меня ужасную жестокость». В дверях ее покоев была поставлены стража, и «никто, даже самые близкие люди, не осмеливались нанести мне визит из страха пострадать». Марго утверждает, что, в качестве акта мести, Генрих готовил убийство ее бывшей фрейлины, Жилоны де Ториньи, которую отослал прочь от нее по безосновательному подозрению в лесбийских связях вскоре после своего возвращения из Польши. Бедную женщину выволокли из дома и хотели утопить, но двое друзей герцога Алансонского, случившиеся неподалеку, схватились с убийцами и спасли несчастную.

Двор и королевство рассыпались на куски у Екатерины на глазах, она умоляла Генриха стремиться к миру любой ценой. Король отправил мать в Сане — общаться с принцами и их делегациями. Екатерина взяла с собой в качестве сопровождающих свой летучий эскадрон и даже прихватила Марго. 6 мая 1576 года был заключен мир при Болье, известный под названием «Мир Месье» — ибо Алансон, с детства носивший это прозвище, выжал соглашение из брата и лично для себя получил немало выгод. Шестьдесят три статьи договора явились настоящим триумфом для французских протестантов, которые теперь уравнялись с католиками. Алансон, помимо прочих важных земель и титулов, получил герцогство Анжуйское (хотя я по-прежнему буду именовать его Алансонским). Колиньи и жертвы Варфоломеевской ночи были посмертно реабилитированы, а резня объявлялась преступлением. Вдовам и сиротам пострадавших в течение шести лет выплачивались пенсии.

Восемь городов объявлялись протестантскими убежищами, а рейтары обещали за большое вознаграждение покинуть Францию. Наваррский получил права управления Гиенью и денежные суммы, которые были обещаны ранее. Теперь их выплатили с процентами. Дамвиль снова стал губернатором Лангедока, а Ян-Казимир получил в награду большие территории во Франции и ежегодные выплаты в 40 тысяч ливров. Король также согласился созвать Генеральные штаты в течение шести месяцев. Этот договор означал настоящее унижение для Генриха, но зато позволил ему сохранить трон.

Генрих плакал, когда подписывал договор. С неимоверными усилиями он собрал деньги на оплату дорогих статей договора, проклиная и брата, и, еще более, мать. Она вовлекла его в эту разрушительную войну, и теперь она же заставила его подписать документ, который, как он считал, обесчестил и его, и Францию. Когда Екатерина вернулась в Париж, сын внешне казался любезным и вежливым, но в течение целых двух месяцев не желал встречаться с ней лично. С этого момента в их отношениях наступила серьезная перемена: Екатерина стала осторожнее общаться с королем и прилагала все усилия, лишь бы не раздражать его. Славное начало правления Генриха III, о котором мечтала королева-мать, почило в бозе. И теперь она могла лишь наблюдать, как рушатся ее мечты.

 

ГЛАВА 15.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО АЛАНСОНА

«Он — вся моя жизнь… Без него я не желаю ни жить, ни существовать»

1576-1584

«Мир Месье» вызвал смятение среди французских католиков, которые немедленно начали образовывать по всей стране свои лиги. Униженные и преданные условиями договора, они не могли больше рассчитывать, что король защитит их и свою религию. Протестанты доказали, чего можно достичь эффективно построенной организацией политических выступлений, поэтому теперь уже католическая Лига решила взять на вооружение тактику врага. Как только кинули клич — не без участия иезуитов — и дворяне, и крестьяне начали объединяться под знаменами защитников веры. Екатерина, опасаясь потенциальной угрозы со стороны этой организации, вспомнила давние дни триумвирата Монморанси, Гиза и Сент-Андре, угрожавшего самой монархии. Король, в ярости из-за «этих злополучных сборищ», разослал предупреждение официальным лицам в провинциях, чтобы те держались подальше от изменников. Очевидно, он был слишком молод, чтобы помнить триумвират и его борьбу против его матери, ибо с горечью проронил: «Вот уж точно, ни коннетабль, ни принц крови не стали бы создавать собственную партию во Франции. Теперь этому подвержены даже слуги».

Заседание Генеральных штатов, в соответствии со статьей договора, было намечено на декабрь 1576 года, и, поскольку Лига продолжала объединять под своими знаменами представителей всех классов, стало понятно, что они постараются воспользоваться ассамблеей в своих целях, прислав делегатов, преданных идеалам католицизма. Несмотря на заверения в лояльности, депутаты собирались поставить свое повиновение королю в зависимость от его согласия с решениями Генеральных штатов. Увидев, что вся ассамблея будет проходить при доминировании фанатичных католиков, гугеноты и «Политики» заранее объявили предстоящее сборище недействительным.

Естественным главою Лиги стал герцог Анри де Гиз, католический паладин, военный герой и потомок Карла Великого. Кто лучше него мог бы сражаться за спасение католицизма во Франции, чем этот доблестный отпрыск Франсуа де Гиза? Король-сибарит доказал, что не в состоянии постоять за веру, поэтому народ потянулся к молодому, привлекательному и харизматическому воину из могущественного рода Гизов. Появились пропагандистские памфлеты, утверждающие, что дом Валуа развращен и пришел в упадок, а Гизы, мужественные наследники первого императора Священной Римской империи, должны занять французский трон. Предполагалось, что герцог де Гиз установит контроль над страной, возьмет в плен короля и накажет герцога Алансонского за потакание мятежникам. Но пока Франсуа де Гиз ограничивался молчаливой поддержкой Лиги — он осторожничал, не спеша открыто возглавить ее, хотя и с интересом следил, как растет ее сила. Если бы обстоятельства сложились благоприятно, он вступил бы в игру и возглавил движение.

Единственным позитивным результатом пропагандистских призывов сменить Валуа Гизами было долгожданное и столь необходимое для выживания монархии примирение короля с братом. Генриха раздражало назойливое обращение Гизов к памяти Карла Великого, а в тот момент оно таило серьезную угрозу, ибо напоминало народу, как хорошо иметь в стране сильного монарха — роль которого Генрих Валуа сыграть никак не мог. Когда братья встретились в ноябре 1576 года в Олэнвиле (загородном имении, купленном королем для себя и королевы), все наблюдатели отметили новую вспышку братских чувств между ними, ибо они «обнялись и поцеловались». В качестве особого знака доверия и привязанности король настоял, чтобы брат спал с ним в одной постели в первую ночь встречи. Поутру его величество «удостоверился, есть ли все необходимое брату для одевания». Не считая общей ненависти к Гизам, их объединяли также замыслы совместно выступить против католиков в Нидерландах — подразумевалось, что здесь Алансон мог бы раздобыть для себя трон. Братья договорились забыть все разногласия, и Алансон, недолго думая, покинул союз гугенотов и «Политиков». Позже Екатерина и Генрих утверждали, будто целью подписания договора был не мир с гугенотами, но возвращение Месье в лоно семьи, однако тут легко уловить душок оправдания, придуманного «post factum». 2 ноября Екатерина писала, что недавно имела удовольствие видеть сыновей, благополучно забывших обиды и противоречия, и теперь надеется, что ничто не помешает им совместно «хранить интересы престола», а Алансону получить новый трон в Нидерландах.

В начале декабря, ко времени сбора Генеральных штатов Генрих, осознав, что не сумеет сдержать Лигу, мудро решил сам встать во главе союза. Когда Лига только создавалась в Пикардии, король сердито заявил, что в подобных рода ассоциациях нет нужды, ибо, как христианнейший король Франции, он сам лучше прочих защитит католическую веру. Своим обращением к Штатам — блестящим образцом ораторского искусства — Генрих увлек и очаровал делегатов. «Plus Catholique que les Catholiques» («Католичнейший из всех католиков»), Генрих согласился с общим мнением: во Франции должно быть религиозное единство, вот только это непременно приведет к новой войне. Он отказался также уступить требованию Штатов, чтобы король принял результат голосования, каков бы он ни был, — это требование полностью подрывало авторитет королевского волеизъявления.

Когда дошло до сбора денег, которые требовались для воплощения в жизнь решений Штатов, явно ведущих дело к войне, энтузиазм делегатов заметно угас. Стремясь поднять их настроение, королева-мать решила разрядить обстановку, ослепив скаредных депутатов роскошью. Знаменитые итальянские комедианты, труппа «Джелози», прибыли в Блуа (по дороге гугеноты захватили их в плен и отпустили за выкуп) и 24 февраля дали представление. В честь первого появления итальянцев (за которых он уплатил выкуп), король дал в ту же ночь бал-маскарад, где явился одетым в женское платье. Только что провозглашенный лидер католической Лиги явился с завитыми и напудренными волосами, в платье с низким декольте. Ансамбль христианнейшего из королей отличался роскошью парчи, кружев и бриллиантов и дополнялся десятью нитками крупного жемчуга на шее монарха.

Хотя Екатерина надеялась избежать войны, она неустанно напоминала Генриху, что он должен быть уверен в собственной готовности сражаться, если возникнет такая необходимость. Денег из делегатов выжать не удалось. Тем временем на юге снова начались волнения. В тщетной попытке отсрочить войну Генрих пригласил короля Наваррского, Конде и Дамвиля обсудить ситуацию со Штатами в Блуа, но они отказались явиться. Екатерина укоряла Генриха за попытки умилостивить недругов и слезно жаловалась невестке Луизе, что не может больше влиять на сына: «Он не одобряет ничего, что бы я ни делала, похоже, мне не удастся действовать по своей воле». Она называла Дамвиля самым выдающимся из врагов сына: «Именно его я боюсь больше прочих, ибо в нем более всего собрано понимания, опыта и постоянства… Мое мнение таково: мы должны победить его любой ценой. Ибо в нем заключается главный секрет нашей победы или нашего поражения». В то же время Екатерина понимала, что недоверие к военным талантам Генриха оправданно. Она знала: чтобы помочь сыну, необходимо пустить в ход против его врагов тонкие уловки. Вначале она сблизилась с женой Дамвиля, Антуанеттой де ла Марк, ревностной католичкой, потом вышла на самого Дамвиля, которого соблазнила маркизатом Салюццо, в ответ на обещание отойти от альянса с гугенотами и вернуть Лангедок под власть короля. Он принял предложение, и его разрыв с протестантами существенно подорвал их силы.

Началась короткая шестая религиозная война. Главнокомандующим формально считался Алансон, но в действительности войска возглавлял герцог де Невер. Сын Екатерины отличился только тем, что 2 мая 1577 года захватил гугенотскую крепость Ла-Шарите на Луаре и ослепленный жаждой крови, потребовал вырезать гугенотское население. Герцогу де Гизу едва удалось предотвратить резню. Жителям Иссуара в Оверни повезло меньше: Гиз отсутствовал, когда 12 июня город сдался королевской армии. Здесь Алансон настоял на убийстве 3000 жителей, снискав себе вечную ненависть среди протестантов. Теперь и его имя было запятнано кровью гугенотов так же, как имена его матери и братьев. Екатерина и король втайне радовались, видя, что, благодаря бессмысленной вспышке ярости, Алансону нет более пути назад к союзникам-гугенотам. Эта дверь закрылась навсегда. Преступление связало его с семьей Медичи-Валуа.

По поводу взятия Ла-Шарите Генрих устроил в честь брата пир в Плесси-ле-Тур. По правде говоря, король, ревнуя Алансона к военным успехам, в точности копировал брата Карла, который не мог простить ему же самому побед при Жарнаке и Монконтуре. Все пирующие должны были явиться в зеленом — любимом цвете Екатерины (по интересному совпадению этот цвет в те времена ассоциировался с безумием), притом мужчины должны были одеться женщинами — и наоборот. 9 июня Екатерина давала роскошный бал в своем замке Шенонсо, трапеза проходила на террасе прекрасного сада, при свете факелов. Король, или «принц Содомский», как его часто заглазно величали, ослеплял всех блеском бриллиантов, изумрудов и жемчугов. Волосы его были присыпаны фиолетовой пудрой и уложены в роскошную прическу — по контрасту с женой — ее наряд был прост, а единственным украшением была природная красота.

Королевская семья, включая Марго, сидела за отдельным столом, а прислуживали за обедом сто самых замечательных красавиц, описанных Брантомом как «полуобнаженные, с распущенными волосами, словно юные невесты». Екатерина уже давно освоила полезный трюк — забывать ею же установленные драконовские правила для своих фрейлин, когда этого требовали обстоятельства. Она якобы ничего не заметила, когда в конце вечера настал час полного разгула и множество парочек скрылось в окрестном лесу. Стоимость двух пиров вылилась в 260 тысяч ливров. Для Екатерины ни один экю не пропал даром, ибо она праздновала новое воссоединение сыновей, хотя, при более пристальном рассмотрении, становилось понятно: весь этот братский дух — не более чем химера. Вскоре после захвата Иссуара король отозвал Алансона от командования армией, передав ее Неверу. Англичане начали помогать гугенотам, Генрих Наваррский продолжал контролировать многие протестантские крепости. Эти обстоятельства, усугубляемые хронической нехваткой денег, заставили Генриха Валуа решиться на переговоры с неприятелем.

17 сентября 1577 года был подписан мир при Бержераке. Так завершилась Шестая религиозная война. Известный как «Мир Короля», этот договор до некоторой степени устранил наиболее одиозные моменты предыдущего «Мира Месье», хотя, как обычно, и протестанты, и католики остались недовольны. Король не мог больше платить за войну, а гугеноты, хотя и жестоко потрепанные, все еще не сдавались. Беды вполне можно было ожидать, особенно на юге. Самый крупный из потенциальных источников конфликтов был пресечен путем включения в договор жизненно важной статьи о запрете «всех лиг и конфронтации». Правда, одно было несомненно: измученный и легко приходящий в раздражение король должен был заручиться помощью неутомимой королевы-матери, дабы хранить сей мир, непрочный, как его собственное существование.

Стремясь вернуть доверие сына, Екатерина предприняла поездку по злополучным южным и юго-западным областям Франции, землям гугенотов. Эта неугомонная пятидесятидевятилетняя женщина покинула Париж в конце лета 1578 года, прихватив с собой двор в миниатюре (включая избранных участниц своего летучего эскадрона), готовая устанавливать мир и проливать бальзам на раны, примиряя враждующие группировки и успокаивая встревоженных людей. Марго также поехала с матерью — им было по пути, поскольку ее муж потребовал у короля вернуть ему жену, и теперь она ехала на юг. Генрих III, желая избавиться от беспокойной сестры, надумал, что она может оказаться полезнее ему, находясь при Генрихе Наваррском. Марго вспоминала, как перед отъездом король целыми неделями «приходил повидаться со мной каждое утро, изъявлял ко мне братскую любовь и объяснял, как мне пойдет на пользу счастливая жизнь».

Перед Францией стояло множество проблем; большинство из которых было порождено хаосом религиозных войн. Имели место и другие неурядицы — жесткое налогообложение, социальные конфликты и местные распри феодалов.

Екатерине предстояло провести немало времени, рискуя собой, на территории, по сути, вражеской — принадлежащей гугенотам, которых она в частных беседах окрестила «хищными стервятниками». Останавливаясь в том или ином месте, королева-мать сталкивалась не только с проявлениями открытой враждебности, но и с элементарными тяготами и опасностями долгого путешествия по суровому краю. Но ей все было нипочем: чума, бандиты и скверные дороги не лишали ее жизнерадостности. Она не теряла присутствия духа, когда двери комфортабельных особняков или замков бесцеремонно захлопывались перед ее носом. Иногда ей приходилось устраивать походный «дом» — полотняный шатер, где она первым делом выставляла дорогой ее сердцу предмет — портрет короля. Никакие труды не были тяжелы ей во имя обожаемого Генриха, «услады глаз моих».

Король, в свою очередь, писал герцогине д'Юзес, сопровождавшей Екатерину, заклиная ее: «Ради Всевышнего, привезите нашу добрую мать назад в добром здравии, ибо наше счастье зависит от этого». Настроение королевы-матери оставалось приподнятым, несмотря на враждебность населения и трудности, с которыми зачастую приходилось сталкиваться. Когда погода была приятной, ее посещали теплые воспоминания о детстве в Италии. Она радовалась «цветущим бобам, твердому миндалю и сочным вишням», рано созревавшим на юге, и лишь иногда сетовала на подагрические боли и ревматизм, особенно мучительные в зимнюю стужу. Когда было возможно, королева-мать покидала паланкин или карету и шла пешком либо ехала на муле. Зрелище того, как она восседает на муле, по ее словам, «заставило бы короля смеяться».

Единственное, что Екатерина тяжело переносила, это длительная разлука с Генрихом. Она писала герцогине д'Юзес, которая тем временем уже вернулась ко двору: «Я никогда так надолго не разлучалась с ним со дня его появления на свет. В Польшу-то он уезжал лишь на восемь месяцев». Но надежда вернуть себе расположение сына стоила этой жертвы. Она делилась с подругой: «Я надеюсь сделать еще больше, дабы сослужить службу королю и королевству, сейчас и здесь, нежели оставаясь с ним и давая ему… бесконечные советы». Генрих писал одному из своих послов во время ее путешествия: «Королева, моя госпожа и мать, в настоящее время в Провансе, где, я надеюсь, она восстановит мир и единство среди моих подданных… Да поселит она в их сердца память и бесконечную признательность за ее благодеяние, которые обяжут их присоединиться ко мне и молиться Господу за ее здоровье и благополучие».

Духовный подъем и страсть к приключениям не покидали Екатерину на протяжении всей поездки. Переезжая с места на место, она терпеливо выслушивала все жалобы и разбирала тяжбы, — в основном они были связаны с принятием мирного договора и раздорами между влиятельными лицами на местах, а также их претензиями к королевской власти. Именно благодаря уникальным личным качествам, особому шарму, энтузиазму и изобретательности Екатерине удалось почти во всех случаях не только найти решения поставленных перед нею проблем (хотя, как она понимала, зачастую временные), но и снискать глубокое уважение и признательность среди бывших противников, оценивших ее настойчивость в сохранении мира.

Перед тем как оставить Марго с мужем в Нераке, Екатерина посоветовала зятю обратиться за поддержкой к жене и использовать ее для переговоров с королем, если возникнут какие-либо политические трения. Оба противника стоили друг друга. Генрих Наваррский научился, ради государственных интересов, ничуть не хуже Екатерины пользоваться всевозможными уловками, притворством, жонглировать словами. Потребовалось почти четыре месяца напряженной работы, чтобы подписать Неракскую конвенцию, и лишь тогда Екатерина двинулась дальше. 18 мая 1579 года королева-мать писала герцогине д'Юзес, что получила вести о Марго и Генрихе: «Дочь моя со своим мужем. Вчера я получила от них известия. Они — лучшая пара, чем можно было даже надеяться. Я молю Господа об их счастье, чтобы оно продолжалось много, много лет, а еще, чтобы вы дожили до 147 лет, и мы бы обедали с вами вместе в Тюильри, в шляпках или чепчиках». Она шутила, а между тем следующая остановка в пути грозила ей немалой опасностью.

Как и прежде, когда Екатерина расхаживала без страха под обстрелом врага на бастионах Руана во время первой религиозной войны, так и теперь она выказала подлинную отвагу в гугенотской крепости Монпелье. Вступив в город 29 мая 1579 года, королева-мать сохранила полное хладнокровие, проезжая между двумя рядами протестантских аркебузиров, почти касавшихся дулами ее кареты, ибо солдаты стояли угрожающе близко. Мужество и бесстрашие снискали ей уважение среди горожан. К тому времени, когда она закончила работу здесь, собираясь в новое путешествие, жители города стали должным образом учтивы и почти послушны. Королева-мать писала герцогине д'Юзес: «Я видела всех гугенотов Лангедока; Господь, не оставляющий меня своим попечением, помог мне взять от них все лучшее… да, многие — настоящие «стервятники» и способны украсть у вас лошадей, но остальные — отличные собеседники и прекрасно танцуют „вольту"».

Екатерине еще предстояло посетить неспокойные земли Прованса и Дофинэ. Она писала: «Меня так беспокоит мысль о беспорядках в Провансе, что я с трудом сдерживаю гнев… Не знаю, будет ли лучше с народом Дофинэ… как всегда, уповаю на Господа». Решительно разбираясь со скандалами и межпартийной борьбой, по сути скорее социальной, нежели религиозной, она писала: «Я закончила свою работу и, по моему скромному мнению, заставила многих людей лгать, но добилась невозможного… уже через десять дней я увижусь с самым дорогим моему сердцу человеком». Наконец настало время воссоединиться с королем в Лионе; одного этого ей было достаточно, чтобы сохранять бодрость духа. Со своей стороны, согласившись встретиться с матерью, Генрих, который всегда избегал лишних усилий, понимал: после энергичных трудов Екатерины он не вправе отказать ей в свидании. Король писал другу: «Мы должны уступить и отправиться в Лион, ибо этого желает добрая женщина, и она настоятельно заклинает меня не отказываться… Прощайте, я лежу в постели — ужасно устал, много играл в мяч».

«Усталость» Генриха на самом деле оказалась началом болезни: у него образовался абсцесс в ухе, схожий с тем, от которого умер его брат Франциск II. К счастью, фатального исхода удалось избежать. Екатерине не пришлось долго беспокоиться, так как новости дошли до нее, когда сыну уже стало лучше и он начал поправляться. И все же известие повергло ее в шок. Она писала герцогине д'Юзес: «В нем — вся моя жизнь, без него я не желала бы ни жить, ни существовать. Я верю, что Господь сжалится надо мной, ибо я перенесла столько горя, потеряв мужа и детей. Он не пожелает разбить мне сердце, забрав и это мое дитя. Как подумаю, в какой опасности он находился, то места себе не нахожу, и благословляю доброго Господа за то, что Он сохранил его для меня, и молю, пусть жизнь его продлится дольше моей, и пусть, пока я живу, никакого вреда не случится с ним. Поверьте, очень тяжело быть вдали от того, кого так сильно любишь, зная, что он болен и поправляется с трудом».

Мольбы Екатерины о здравии обожаемого сына были вознаграждены, когда 9 октября 1579 года они встретились в Орлеане. Затем оба отправились в Париж, где ее ждал теплый и оживленный прием: все оценили усилия королевы по сохранению мира и объединению Франции. Венецианский посол Джироламо Липпоманно, хотя и сомневаясь в окончательном успехе ее миссии, считал Екатерину «бесстрашной властительницей, рожденной, чтобы укрощать и управлять столь непослушный народ, как французы. Теперь они узнали ее заслуги, ее заботу о единстве и жалеют, что ранее не принимали ее». Пожалуй, многие почувствовали себя в безопасности при виде знакомого лица королевы-матери, ибо король и его брат, вряд ли сосуществовавшие дружно в ее отсутствие, снова оказались вовлечены в опасную междоусобицу. Поэтому, не успела Екатерина, вернувшись домой, вволю насладиться непривычной благодарностью народа и заслуженным спокойствием, как ей пришлось разбираться с теми фокусами, которые выкинули ее сыновья, поддавшись взаимной ненависти.

Старая вражда между Алансоном и Генрихом разгорелась вновь еще до того, как Екатерина отправилась в долгое путешествие миротворицы по южной Франции. Ненависть братьев подогревалась, как обычно, их клиентами и сторонниками. Генрих обвинил Алансона в заговорах и интриганстве, особенно потому, что планы войны в Испанских Нидерландах осложняли отношения с Филиппом. Кульминацией всей истории стала фарсовая сцена: король, стремясь получить доказательства готовящегося заговора, нанес брату визит рано утром, потребовав обыска его комнаты. Пока открывали шкафы и сундуки, а их содержимое вываливали на пол, король лично рылся в постели Алансона. К удовольствию Генриха, братец попытался схватить и спрятать клочок бумаги. Бумагу тут же отобрали, но обнаружилось, что это всего-навсего признание в любви от мадам де Сов. Рассвет застал всех участников этой гротескной и недостойной сцены — короля, его брата и мать — в ночных рубашках и халатах. Екатерина пыталась утешить Алансона, но, мудро опасаясь за свою безопасность, через несколько дней он снова сбежал, на сей раз при помощи шелкового шнура спустившись из окна комнаты Марго.

И снова повторилась давняя ситуация: Екатерина отправилась возвращать Алансона ко двору, с заверениями от Генриха, что он будет здесь в безопасности. Алансон обещал матери, что не станет нарушать установившегося во Франции мира, и она снова поехала к нему, уговаривая вернуться. Однако вскоре прошли слухи, что он собрал большое войско и хочет отправиться на завоевание Нидерландов. Хотя он не собирался вести вооруженную борьбу против испанцев, в июле 1578 года он повел свою «освободительную армию», а точнее, толпу оборванцев, на Монс, заявив, что его натура «не приемлет тирании» и что он «желает лишь помочь обездоленным». После нескольких месяцев нахождения там войско, не получая платы, решило разойтись по домам, перед этим ограбив те самые территории, которые защищали. Бюсси д'Амбуаз, бывший любовник Марго и друг Алансона, полностью потерял самообладание по пути домой, и герцог, по своему обыкновению, обвинил его в неудаче предприятия. Екатерине и Генриху пришлось долго и нудно извиняться перед Филиппом Испанским, объясняя все «молодостью» Алансона.

Обеспокоенная пусть мелкими, но убийственными стычками людей Алансона и миньонов Генриха, а также его глупым походом на юг Нидерландов, Екатерина вознамерилась найти жену своему бедолаге-сыну. Весной 1576 года у королевы Луизы, по-видимому, случился выкидыш, и надежд на новую беременность почти не осталось. Соответственно, ожидать появления на свет долгожданного наследника не приходилось. Луиза сильно исхудала и страдала приступами меланхолии, так как не могла подарить дитя обожаемому мужу. Потому поиск невесты для Алансона был необходим не только для усмирения непоседы, но и для возможного продолжения династии Валуа.

Предлагалось множество принцесс, достигших брачного возраста, включая сестру Генриха Наваррского, Екатерину де Бурбон. Однако самым интересным было предложение, пусть явно неспособной к продолжению рода, но могущественной королевы Елизаветы Английской, которая в мае 1578 года намекнула, что не прочь бы продолжить переговоры о браке с Алансоном. Вдохновляемые Екатериной, эти переговоры, с разрешения Генриха, длились до конца лета. Что же до продолжения рода Валуа, то Генрих и Луиза продолжали уповать на Господа. Они совершили паломничество в Шартр и носили ночные рубашки, благословленные богородицей для плодовитости, но безуспешно. Лечение, специальные ванны и припарки предписывались королеве в больших количествах. Екатерина ободряла ее, напоминая, что ей самой пришлось пережить на протяжении без малого десяти лет, пока она произвела на свет дитя.

В 1572 году, во время первых переговоров о браке между Алансоном и Елизаветой Английской, Екатерина была весьма оптимистично настроена по поводу возможного потомства этой пары. В то время, беседуя с королевой-матерью, английский посол, сэр Томас Смит, коснулся больного места для всех англичан, сказав, что, если только Елизавета сможет родить хотя бы одного ребенка, тогда «все титулы шотландской королевы… которая ждет не дождется смерти [Елизаветы] не будут и гроша ломаного стоить». Екатерина же отвечала: «Но почему только один ребенок? Почему не пять или шесть?» Теперь же, спустя семь лет, даже один ребенок казался миражом. В возрасте сорока пяти лет Елизавета могла вступить в брак лишь по политическим соображениям, а не ради деторождения. Предприятие Алансона в Нидерландах застало ее врасплох, ей вовсе не улыбалась перспектива нахождения французских войск, пусть даже и без санкции французского короля, на голландской земле, ибо это могло насторожить ее «большого врага» — Филиппа. Английские интересы требовали мира и торговли, и потому Елизавета решила отвлечь Алансона матримониальными баснями. Королева Англии, к слову сказать, пребывала в глубочайшей меланхолии, ибо ее фаворит, граф Лейстер, тайно женился. Она осознавала, что у нее остается последний шанс отыскать себе мужа, и порою в ее обычных цинических высказываниях на темы «ухаживания» проскальзывали ноты подлинной горечи.

Алансон искал политическую поддержку — и корону. Екатерина убедила его, что он обретет то и другое, если женится на Елизавете. Елизавета богата и влиятельна, и королева-мать знала: если ему удастся заполучить ее в супруги, он прекратит опасные и глупые попытки найти себе трон в Нидерландах. Когда ряд затруднений в дискуссиях о браке удалось преодолеть, решили, что герцогу пора встретиться с Елизаветой лично. Екатерина, находившаяся в то время в миротворческом путешествии на юге, даже поговаривала о личной поездке в Англию, чтобы все уладить. Она написала герцогине д'Юзес: «Хотя наш возраст более располагает к отдыху, нежели к путешествиям, я должна отправляться в Англию». Алансон прибыл в Англию 17 августа 1579 года, но мать все-таки не поехала с ним, и так Елизавета и Екатерина никогда и не встретились.

Его визит должен был происходить инкогнито и неофициально, но Елизавета, казалось, совершенно очарованная герцогом, которого называла: «моя лягушечка», провела с ним две недели в восхитительном флирте. После его отъезда Елизавета, по слухам, заявила, что он не так уродлив, как ей сообщали. Венценосная невеста всеми способами создавала впечатление, что не смогла устоять перед чарами юного поклонника, а двор старательно делал вид, будто и понятия не имеет, кто же этот таинственный воздыхатель. Когда настала пора герцогу возвращаться во Францию, они «весьма нежно прощались». После женитьбы Филиппа II на Марии Тюдор большинство англичан были в ужасе при мысли об иностранном консорте, а французский католический принц представлялся худшим из зол. Правда, некий проповедник объявил Алансона и его семейку «безнравственной и распутной», добавляя, что «даже если хотя бы четвертая часть рассказов о них — правда», то эта компания достойна преисподней. И королева, мол, совершит непоправимую ошибку, выйдя замуж за этого прощелыгу, «по рождению француза, но по сути — паписта, по разговору — атеиста, орудия в руках всех злых сил Франции, римского шпиона в Англии, колдуна-чернокнижника… который недостоин быть даже дворецким ее величества» Вот каково было мнение о сыновьях Екатерины Медичи.

Вернувшись из длительной поездки по югу, Екатерина обнаружила, как трудно внедрить в жизнь статьи достигнутого ею договора о мире. На Рождество она слегла с жестоким приступом ревматизма и все праздники провела в кровати, вдобавок ее сильно беспокоило состояние Генриха. Король выглядел измученным, худым и очень ослабленным. В апреле 1580 года гугеноты неожиданно напали на Монтобан и началось шестимесячное противостояние, позже прозванное «Войной любовников», ибо причиной седьмой религиозной войны безосновательно считали сексуальные скандалы при дворе Генриха Наваррского. Марго завела любовную интригу с протестантом, виконтом де Тюренном, одним из полководцев своего мужа, в то время как сам Генрих Наваррский вступил в связь с известной красоткой по прозвищу «La Belle Fosseuse» («Прекрасная Фоссеза»), (которой позже Марго будет помогать при родах). Такое положение дел в провинциальном Нераке вызвало горькие и язвительные замечания со стороны Генриха III, а французских придворных немало повеселило. Когда король был в духе, он любил посмеяться над чудачествами патриархального и захолустного двора. Генрих знал, куда целиться, когда высмеивал сестрицу. Его элегантные выпады достигли ушей Марго и ее мужа, хотя предположение, что Наваррский начал из-за этого войну, кажется просто нелепым. Намного вероятнее, что выступление протестантов объяснялось многочисленными вылазками католиков и общей неудовлетворенностью Неракской конвенцией.

Генрих Наваррский извинился перед Марго, написав, что «крайнее сожалеет» о сложившейся ситуации: «Я должен был принести вам покой и радость, а вместо этого вызвал прямо противоположные чувства, позволив себе столь неудачно испортить наши отношения». Екатерина писала зятю о соглашении, которое незадолго до этого они с таким трудом заключили, и просила его придерживаться установлений, проявляя преданность королю: «Сын мой, не могу поверить, будто возможно, чтобы вы желали разрушения нашему королевству… а также и своему, если начнется война». Она обращалась к нему как к принцу крови, со словами: «Я не могу поверить, что при столь высоком происхождении вы пожелали бы стать предводителем отщепенцев, воров и преступников, кои водятся в наших владениях». Если Генрих не сложит оружия, то Господь отвернется от него, — писала Екатерина, добавляя: «И вы останетесь один, в окружении лишь отщепенцев да тех, кто заслуживает виселицы за свои преступления <…> Заклинаю вас поверить мне и навести порядок, крайне необходимый, дабы это несчастное королевство жило в мире <…> Пожалуйста, поверьте мне, и тогда вы увидите разницу между советом любящей вас матери и тех людей, кто не любит ни самих себя, ни своего господина, а любят только грабеж, разрушение, и в конце концов теряют все.»

Марго пыталась предупредить советников короля Наваррского об опасностях, которые обрушатся на них, если они начнут войну. Екатерина, в свою очередь, писала дочери, предупреждая молодую королеву и прося удержать мужа от поспешных действий, чтобы не дать разразиться беде. Если бы причиной войны действительно было бы безнравственное поведение ее дочери, как говорили, то Екатерина вряд ли просила бы своего зятя вмешаться в ситуацию. Несмотря на все усилия, лидеры католиков и протестантов оказались бессильны предотвратить короткую и бессмысленную войну, приведшую к заключению мира при Фле 26 ноября 1580 года. Договор, «дарующий многие законные права гугенотам», хотя и неосуществимый на практике, можно рассматривать как ратификацию «Мира Короля» от 1577 года, равно как и Неракской конвенции, подписанной Екатериной и Наваррским. Похоже, гражданские войны становились для Франции смертельно опасной привычкой.

В 1580 году в стране разразились еще и природные бедствия. В апреле и без того разоренная земля подверглась грозному испытанию: в Кале произошло землетрясение, отголоски которого ощущались даже в Париже. Несколько дней спустя ужасные ливни вызвали в столице наводнение. В тот год Францию охватили три эпидемии. Первая, докатившаяся позже до Италии и Англии, разразилась в феврале, вторая — вспыхнула в Париже в июне, когда люди стремительно стали падать жертвами тяжелого недуга. Екатерина, Генрих, герцог де Гиз и многие другие влиятельные фигуры при дворе заболели, но всем удалось выжить. Симптомы, описанные историком де Ту, таковы: вначале хворь «поражала основание позвоночника, вызывая тяжесть в голове и слабость в членах, затем начиналась сильная боль в груди. Если пациент не выздоравливал на третий-четвертый день, начиналась лихорадка, приводящая к летальному исходу». Французы назвали эту болезнь «коклюш». Лишь только миновала опасность и «коклюш» отступил, в Париже в свои права вступила чума, как это бывало почти ежегодно. Она началась в июле. Но в 1580 году болезнь бушевала с невиданной силой, поэтому все, кто мог, покинули город. Екатерина отправилась в Сен-Мор, а король — в Олэнвиль, когда чума ежедневно стала уносить сотни жизней. В Париже, покинутом всеми, кроме бедняков, грабили богатые дома, и даже Лувр подвергся ограблению. От этих природных бедствий и болезней в тот год погибло свыше 140 тысяч жителей — много больше, чем пало их от войн и убийств.

В 1580 году умер король Португалии Энрике. Его предшественник Себастьян, потенциальный жених Марго, погиб в 1578 году в битве за Алказаркивир, сражаясь с маврами, и трон занял его престарелый дядя-кардинал, умерший без объявления наследника. Екатерина немедленно выдвинула весьма неубедительные претензии на трон, ссылаясь на происхождение по материнской линии от Альфонсо III (умершего в 1279 году) и его супруги, королевы Матильды Булонской. Тем не менее, Генрих III формально поддержал требования матери. В соборе Нотр-Дам отслужили заупокойную мессу по покойному королю, на которой, впрочем, Генрих отсутствовал, предоставив распоряжаться матери.

Филлипп II, чья мать была сестрой кардинала-короля, не только обладал более законными правами на трон, но и явно намеревался ими воспользоваться, объединив Португалию с Испанией. Вдруг Филипп обнаружил, что его бывшая теща заняла весьма воинственную позицию, дабы помешать его замыслам. Екатерина писала: «Если бы такое удалось, это было бы уж слишком, и я намерена присоединить это королевство к Франции на основании моих прав (которые не так уж малы)». Легко представить, сколько радости и удовлетворения принесло бы Екатерине обладание Португальским троном, в памяти еще живы были времена, когда надменные французские дворяне воротили нос от ее купеческого происхождения.

Осенью 1580 года, сразу после подписания мира при Фле, Алессандро Фарнезе, герцог Пармский, повел испанские войска осаждать Камбре. Услышав эти новости из Нидерландов, герцог Алансонский едва мог дождаться благоприятной возможности ускользнуть и объявил: он отправляется на помощь людям, которых поклялся защищать. Он даже получил официальный титул «Защитника свободы в Нидерландах против тирании испанцев и их союзников» — совершенно бессмысленный, вменявший ему лишь обязанности, но не суливший никаких прав. Теперь он воображал себя настоящим защитником Нидерландов и начал собирать силы, чтобы выступить на помощь. Екатерина была «весьма обескуражена», опасаясь, как бы непрочный мир во Франции не был нарушен еще одной безумной выходкой ее сына против могущественных испанцев. Она написала Алансону, напоминая ему о его положении и обязательствах: «Хотя тебе досталась честь быть братом короля, тем не менее, ты — его подданный и должен полностью повиноваться ему. Пусть это будет главной твоей заботой во имя блага королевства, доставшегося в наследство от твоих предков».

Как можно было предвидеть, брачные переговоры с Елизаветой сперва затягивались, а теперь и вовсе резко оборвались. Королева Англии вдруг заговорила о разнице в возрасте между нею и герцогом, о том, что он принадлежит к католической церкви, опасности, коей она подвергается в результате его похода на Нидерланды. Она предположила, что лучше было бы заключить менее тесный союз с Францией. Посланники, которые вели переговоры о браке, вернулись домой, а Алансон послал войска освобождать Камбре. Екатерина встретилась с ним в мае 1581 года, пытаясь остановить сына и предотвратить рискованные шаги. Он не послушался матери и отправился к своим войскам. В июле Екатерина снова встретилась со своим воинственным сыном, на сей раз осознав, что он не остановится. И королева начала умолять Генриха отправить помощь брату. Король, хотя и был взбешен при мысли о возможном нападении Испании на Францию в результате этой провокации, однако, согласился послать тайную помощь.

Елизавета отправила Генриху послание, где говорилось, что в интересах и французов, и англичан следует образовать «конфедерацию… посредством которой можно помешать королю Испании наращивать свою мощь, а также помочь Монсеньору». Но Генрих не позволил заманить себя в ловушку туманных обещаний английской королевы. Он боялся, что в результате ему придется оказаться лицом к лицу с Испанией, а ее величество ускользнет, поэтому не стал развивать тему. Но Елизавета не оставляла попыток образовать своего рода свободную коалицию с Францией. Алансон тоже решил попросить помощи у Елизаветы лично, поэтому прибыл в Англию в ноябре 1581 года. Было уже ясно, что брак между ними не осуществится; однако, Елизавета обращалась со «своей лягушечкой» очень нежно. Он даже получил от нее заверения в любви (и около 15 тысяч фунтов), но на публике королева не делала заявлений о том, что они поженятся. Алансон, который и не надеялся повести под венец свою заморскую королеву, а только явился за деньгами, вдруг обнаружил, что все еще верит в то, что Елизавета может стать его невестой. Герцог, однако, не был нужен этой увядшей государыне, которая, несмотря на возраст, умело применяла свои женские чары, наедине клянясь ему в любви, а на людях — избегая.

Дабы разжечь чувства в жадном и честолюбивом герцоге, страстно желавшем публичного объявления об их браке, Елизавета, мастерица устраивать сюрпризы, организовала настоящее представление. 22 ноября, мило беседуя с Алансоном в галерее Уайтхолла, королева встретила французского посла и объявила ему в ответ на вопрос о браке: «Можете написать королю, что герцог Алансонский станет моим мужем». Сообщив это, она привлекла к себе Алансона и поцеловала в губы, подарив ему одно из своих колец. Затем она повторила это объявление своим придворным. Герцог не верил в собственное счастье — и правильно делал. Пока придворные плакали и стонали, Елизавета готовила удар. Она заявила: чтобы не расстраивать подданных еще сильнее, она не станет помогать ему людьми или деньгами в его предприятии в Нидерландах, но Франция должна гарантировать, что придет на помощь Англии в случае нападения испанцев. Екатерина, воодушевившись было ходом событий в Лондоне, «теперь заметно скисла в лице и речах», получив такие невозможные условия от женщины, столь же хитрой, сколь и она сама.

В качестве утешения герцог получил обещание на кредит в 60 тысяч фунтов для своей кампании. Говорят, Елизавета танцевала по комнате от удовольствия, найдя способ устраниться от французского брака и не потерять при этом лица, а также от того, что «ее лягушечка», от которой она не чаяла избавиться, скоро уедет. Решив, что его купили задешево и бормоча под нос о «ветрености женщин и непостоянстве островитян», Алансон решил сыграть с королевой в ее же собственную игру и, к ее ужасу, заявил: он-де любит ее слишком сильно и не покинет, а сейчас готов принять брачные условия. Услышав такое, Елизавета перестала скакать от счастья и в панике бросилась к нему, вопрошая, «уж не собирается ли он угрожать бедной старой женщине в ее стране». Издерганный взлетами и падениями последних недель, герцог разрыдался, однако ж, покинуть Англию отказался, пока не уладятся разногласия между ними. В начале февраля они расстались ко взаимному облегчению, хотя прощание в Кентербери вышло неожиданно трогательным. Алансон отплыл во Флашинг и 19 февраля 1582 года официально вступил в Антверпен. В сопровождении Вильгельма Оранского и городского ополчения он объявил себя герцогом Брабантским. Сделав своей резиденцией дворец Сен-Мишель в Антверпене, сей отпрыск Валуа, наконец, стал монархом по собственной воле.

К лету 1582 года обстановка в Португалии продолжала накаляться. Филипп еще два года назад оккупировал страну, а Екатерина отправила две экспедиции, пытаясь выгнать испанцев из «своего королевства». В июне 1582 года первая из них, финансированная лично Екатериной, ибо Генрих пожелал сохранить дипломатический нейтралитет, была разбита наголову. Руководил ею Филиппо Строцци, кузен Екатерины, убитый во время сражения. Захваченные французские солдаты были осуждены как пираты и жестоко казнены по приказу испанского командующего, безжалостного героя Лепанто, маркиза де Санта-Крус. Испанская жестокость даже Генриха вынудила кричать об отмщении, и Екатерина получила от него средства на снаряжение второй экспедиции, сопровождаемой большим количеством кораблей, которые одолжила Елизавета Английская. Корабли вышли в путь месяцем позже. Кампания также окончилась трагедией, и, хотя Санта-Крус заверил ее руководителя, что оставшиеся в живых французы могут отправиться домой, суда им дали старые, дырявые, без провизии, и многие умерли, не достигнув берегов Франции. На том и развеялась мечта Екатерины объединить короны Франции и Португалии.

В 1582 году Маргарита, королева Наваррская, вернулась ко французскому двору, где снова могла наслаждаться изысканной жизнью, вдали от скучного Нерака и Генриха Наваррского, всецело поглощенного новой любовницей, красоткой Фоссезой. При дворе Марго продолжала поддерживать Алансона, как только могла, и всячески раздражать короля. Особенно ей понравилось прилюдно дразнить его самых близких фаворитов, Жана-Луи де ла Валлета, уже получившего герцогство Эпернон, и барона Анна д'Арк (коего король, в приступе обожания, сделал своим зятем, женив на сестре супруги, Маргарите де Водмон, в сентябре 1581 года, да еще наградив его герцогством Жуайез). Эти выходцы из провинциальных мелкопоместных семейств очутились на высочайших постах государства, но Марго знала, как поддеть их, напомнив о скромном происхождении. Королева Наваррская приводила Генриха в ярость и своим собственным поведением, затеяв открытую интригу с обер-шталмейстером Алансона, молодым любезником по имени Арле де Шанваллон.

В начале августа 1583 года, находясь в Мадридском замке в Булонском лесу, охваченный очередным приступом религиозного экстаза король получил известие о том, что его сестра родила внебрачного ребенка. Генрих потребовал, чтобы Марго немедля оставила Париж и вернулась к мужу. Когда она выехала в сопровождении двух фрейлин, он послал отряд лучников задержать карету. Настигнув карету, они заставили женщин выйти и обыскали экипаж на предмет нахождения там младенца или даже мужчины, но безрезультатно. Однако, Марго и двух дам обыскали и доставили в ближайшее аббатство, где с ними должен был встретиться сам король.

Претензии брата на соблюдение морали разъярили Марго (в своих мемуарах она впоследствии обвиняла Генриха и Карла в кровосмесительных отношениях с нею), и она в гневе выкрикнула: «И он указывает мне, как я должна проводить время? Он что, забыл, что первый помог мне ступить на эту дорожку?!» Когда королю не удалось заставить фрейлин оклеветать свою королеву, он неохотно отпустил их и позволил следовать своим путем. Шанваллон понял, что связь с Марго угрожает его жизни, и покинул Париж, тем самым положив конец любовной интриге.

Узнав о шумихе, поднятой действиями короля Франции против его жены, король Наваррский счел этот случай удобным поводом для новой смуты. Приняв воинственную позу, прикинувшись рассерженным, он потребовал доказательств неверности Марго и объявил: он, дескать, не может принять ее, покуда король сам не заявит публично о невиновности сестры. Генрих оказался в затруднительном положении. Не желая злить зятя и нарушать мир в королевстве, король послал мать, до которой сведения о происшествии докатились много позже, дабы она распутала этот клубок. Наконец, Наваррский был удовлетворен, и 13 апреля 1584 года пара воссоединилась в Портсен-Мари. Бельевр привез Марго инструкции от матери, советовавшей дочери, как защитить свою репутацию и внушить мужу любовь к себе, на основании собственного опыта: «Когда я была молода, мой свекор, король Франции, делал то, что ему нравилось. Моей же обязанностью было повиноваться ему и общаться с теми, кого он находил достойными. Когда он умер и сын, за кем я имела честь быть замужем, занял его место, я должна была точно так же повиноваться ему». Королева-мать продолжала: «Но ни тот, ни другой никогда не принуждали меня к поступкам, противным моей чести и репутации».

Далее Екатерина рассказывала: будучи вдовой, она порой вынуждена была иметь дело с людьми «неправедной жизни», которых она предпочла бы отослать прочь, но нуждалась в них для помощи сыновьям в управлении государством, поэтому не могла оскорблять их. Важнее всего то, что ее добрая репутация позволяла ей иметь дело с кем угодно, в ком она нуждалась, не запятнав своего имени, поскольку «все знали, кто я есть и как жила всю жизнь». Но Марго разительно отличалась от матери. Екатерина любила лишь одного мужчину, Генриха II, и продолжала любить всеми силами своей души. В отличие от нее, Марго никогда по-настоящему не любила своего супруга. Они были добрыми друзьями и защищали друг друга, пока того требовала ситуация, но его безудержное волокитство, а затем и ее похождения, поначалу служившие компенсацией, но постепенно вошедшие в привычку, не позволяли им стать по-настоящему близкими друг другу. Она обладала натурой более импульсивной и страстной, нежели хладнокровная и уравновешенная мать. При таком темпераменте не стоило рассчитывать на успех в области политических интриг, однако Марго жаждала постоянно находиться в центре событий и важных дел. Екатерина из-за сильнейшего напряжения во время последних кризисов чувствовала себя на грани истощения, и все-таки не порицала сына за его нечистые происки в отношении Марго. Она писала Бельевру, мастеру улаживать подобные ситуации: «Вы знаете его натуру, он так честен и искренен, что не может скрывать свое неудовольствие».

Торжественно провозгласив себя герцогом Брабантским, Алансон вскоре обнаружил, что жить в Антверпене тяжело. Он постоянно жаловался, что брат не дает ему денег на борьбу с испанцами. Когда же Генрих присылал средства, Алансону их никогда не хватало. Его люди страдали от недоедания, нехватки жалованья и даже просили подаяние у жителей. Их число сокращалось — они начали дезертировать или умирали. К концу 1582 года он писал: «Все разваливается на части, а хуже всего то, что меня обнадеживали, и теперь отступать слишком поздно… Таким образом, я считаю, лучше было бы пообещать мне совсем немного и сдержать свое слово, чем обещать много и ничего не прислать». 17 января 1583 года, к величайшему негодованию матери и брата и к ужасу других дворов Европы, Алансон и его люди предприняли попытку захватить Антверпен — эту акцию впоследствии назвали «Французское бесчинство». В этой кровавой вылазке, наглядно проявившей подлость и низость Алансона, горожане сумели дать достойный отпор его голодной и оборванной солдатне. Они перебили и многих из его дворян, в том числе и тех, кто принадлежал к знатнейшим семьям Франции. В Брюгге и Генте также вспыхнули мятежи, но были быстро подавлены.

«Французское бесчинство» поставило Алансона вне закона, как обычного уголовного преступника. Эта ситуация создала немалые проблемы для Екатерины и Генриха. Алан-сон попытался выкарабкаться, но, как всегда, требования его были слишком высоки для человека, чей могущественный брат больше не желал поддерживать его. Бросив открытый вызов сыну-королю и его фаворитам — Жуайезу с Эперноном, Екатерина все-таки попыталась послать Алансону кое-какую помощь из собственных средств. Но миньоны, Жуайез и Эпернон, всячески препятствовали тому, чтобы Алансон получил помощь от короля, а без этого он не мог чего-либо достичь в Нидерландах.

После новых неудачных попыток сражения с испанцами, что лишь только усугубило положение и вызвало новые траты вкупе с растущим недовольством Генриха III, Алансон, наконец, воссоединился с матерью в Шольне в середине июля 1583 года. Пережитое им за минувшие восемнадцать месяцев подорвало его здоровье, и те, кто видел герцога по возвращении, отмечали, что он стал «слаб и телом, и разумом… едва способен ходить». 22 июля 1583 года Екатерина писала королю о его брате: «Я умоляла его оставить эти предприятия, губительные для Франции, и остаться подле меня, дабы сохранить свое собственное место и жить в мире с соседями».

Генрих попросил брата посетить большое собрание «нотаблей», т. е. влиятельных лиц, которое он созвал 15 сентября, но Алансон отказался. Екатерина считала, что «на него дурно повлияли люди, убедившие, что, если он пойдет, то выслушает много неприятного в свой адрес». Главное, чего хотела королева-мать — ее младший сын должен удержать Камбре. Он вернулся туда в начале сентября для переговоров с испанцами и голландцами. К ноябрю он вновь приехал во Францию и решил оставаться в Шатотьерри, где надеялся собраться с силами под опекой Екатерины. Она была поражена, когда услышала, что Алансон решил продать Камбре испанцам. Она писала ему о позоре и бесчестье, которые в этом случае он навлечет на страну: «Я умираю от тревоги и унижения, когда думаю об этом». Екатерину глубоко огорчала скандальная история с Камбре, но, вероятно, она еще не понимала, насколько болен ей младший сын. Он начал кашлять кровью и никак не мог поправиться. Полагая, что состояние сына и политическая ситуация начинают стабилизироваться, Екатерина уехала. Но Алансон вновь взялся за свое, подначиваемый своей свитой, которая любила петь ему в уши, как несправедлив к нему брат-король.

После краткого визита Екатерины в Шатотьерри 31 декабря 1583 года, когда мать пыталась помочь Алансону, все еще торговавшемуся из-за Камбре, она обнаружила, что сын вовсе не намерен слушать ее советов, и возвратилась в Париж. Здесь она слегла — сказывалось напряжение из-за семейных неурядиц. Наконец, 12 февраля 1584 года, Алансон прибыл повидаться с матерью. Несмотря на то, что она лежала в постели с высокой температурой, он уговорил ее вместе навестить брата и поблагодарить за обещания поддержки. Екатерина с радостью пожертвовала здоровьем, лишь бы увидеть, как ее сыновья обнимутся. Она писала Бельевру, что никогда не испытывала такого счастья после смерти супруга, и плакала от радости.

Братья вместе отпраздновали карнавал, во время которого Алансон устроил настоящий дебош, «предаваясь эротическим излишествам со всей силой своего порочного темперамента». Затем больной молодой человек вернулся в Шатотьерри, где в течение марта опять сильно болел. Екатерина, приехав навестить его, застала его лежащим в постели, с кровавой рвотой и сильной лихорадкой. Эти симптомы были слишком знакомы королеве-матери. Но она, поверив докторам, что сын проживет до преклонных лет, если будет вести размеренную жизнь, приняла краткое улучшение за знак выздоровления и уехала в Сент-Мор. По прибытии же туда ее встретило известие: Алансон умер 10 июня 1584 года, вскоре после их расставания.

Несмотря на все беды, которые учинил ее младший сын, его неуживчивость в отношении брата и тяжелый характер, горе матери было неутешно. Это прослеживается в короткой записке, посланной Бельевру 11 июня: «Зачем я живу так долго? Я обречена видеть преждевременную смерть многих людей, хотя и понимаю: нужно повиноваться Господней воле, ибо ему все принадлежит, и Он дает нам детей на тот срок, какой считает нужным». Ее отчаяние было бы еще более острым, если бы она могла предвидеть, как повлияет смерть наследника престола на судьбы католиков во Франции. Ибо, пока Генрих с Луизой не произвели на свет продолжателя династии Валуа, что было весьма маловероятно, следующим правителем Франции должен был стать еретик, Генрих Бурбон, король Наваррский.

 

ГЛАВА 16.

НАДЕЖДЫ УМИРАЮТ

«Свечение гнили»

1584-1588

Екатерина едва справилась с похоронами младшего сына 25 июня 1584 года, когда вдруг разразилась свистопляска вокруг вопроса о престолонаследии. Католические лиги, запрещенные в 1577 году, снова оживились и пришли в действие под предводительством герцога де Гиза, его братьев и других представителей этого дома. Они стремились предотвратить восшествие на трон Генриха Наваррского и создать Священную Католическую Лигу, которая искоренит протестантизм во Франции и Фландрии. Гиз попросил о поддержке Филиппа Испанского, который дал согласие на поддержку ультракатолических сил. Между ними был подписан договор в Жуанвиле в первые дни 1585 года.

Вместо еретика Генриха Наваррского Священная Католическая Лига в качестве претендента на трон прочила французам его престарелого дядюшку, кардинала де Бурбона. Католики произносили демагогические речи, священники вещали с кафедр, разражаясь полемическими тирадами, призывая вступать в Лигу и объявить вне закона «гнилой род Валуа». Здоровье Екатерины все ухудшалось, после смерти Алансона она стремительно постарела, но, несмотря на ревматизм, подагру, колики и невыносимую зубную боль, оставалась неутомимой в стремлении не допустить Гизов к наследованию трона и уберечь короля от их доминирования, как в свое время случилось с нею.

С момента смерти Алансона Генрих ясно дал понять, что рассматривает зятя в качестве законного наследника, заявив: «Я признаю короля Наваррского своим единственным наследником… ибо он — принц благородного происхождения и доброго здравия. Я всегда любил его и знаю, что он любит меня. Он немного резок и вспыльчив, но в глубине души — человек хороший. Я уверен, что мое расположение обрадует его, и мы найдем общий язык». Он же предупреждал Наваррского: «Брат мой, хочу предупредить, что, как бы я ни сопротивлялся, я не в состоянии предотвратить коварные замыслы герцога де Гиза. Он вооружается. Будьте настороже и не делайте лишних движений… Я же пошлю кавалера… и он изложит вам мои намерения. Ваш добрый брат, Генрих». По мере появления безошибочных признаков мятежных настроений среди ультра-католиков Генрих, в своем публичном заявлении, обращенном к прево торговой гильдии, поддержал первого принца крови: «Я весьма удовлетворен поведением моего кузена Наваррского… кое-кто пытается выжить его, но я буду заботиться, дабы у них ничего не вышло. Я нахожу более чем странным, что вообще поднимаются споры, кто станет моим наследником, как будто здесь возможны какие-либо сомнения».

Однако, при всей похвальности, эти добрые намерения короля оставались, в сложившихся обстоятельствах, лишь громкими, но пустыми речами. Генрих поддерживал Наваррского и надеялся, что сможет обратить того снова в католицизм (это было бы уже пятой сменой религии!). Даже ближайший советник и друг Наваррского, Филипп Дюплесси-Морнэ, говаривал ему: «Ваше величество, настало время полюбить Францию». Но Наваррский упорствовал, понимая, что время для смены религии еще не пришло, а ему негоже терять поддержку протестантов. Король также не спешил заключать полный союз со своим наследником, чтобы в открытую защищать его права. Вместе они могли бы выстоять против угрозы со стороны Гизов, но это также означало бы коалицию королевской власти с гугенотами. Эта идея отпугивала короля не только с религиозной стороны, хотя он день ото дня становился все большим религиозным фанатиком: объединение с протестантами и Наваррским могло разозлить умеренных католиков, которые мечтали разрешить ситуацию мирным путем, но не стали бы терпеть торжества гугенотов.

По мере роста католических лиг в провинциях, сливавшихся со Священной Католической Лигой, Гизы получали оружие и солдат от Филиппа, из Нидерландов. Родичи герцога де Гиза, герцоги Эльбеф, Омаль, Меркер и Майенн, разожгли восстания в Нормандии, Бретани, Пикардии и Бургундии и повели войска захватывать ключевые города, включая Бурж, Орлеан и Лион. Ситуация, имевшая место десятилетие назад, повторилась в обратном порядке: теперь протестанты, желая видеть Генриха Наваррского королем Франции, предоставляли поддержку королевской власти, а многие католики превратились в подрывной элемент, подкапываясь под правящий дом.

К весне 1585 года Генрих де Гиз собрал в Шалоне более 27 тысяч человек. Франция разделилась примерно пополам: север и центр принадлежали Лиге, а юг и запад оставались под контролем протестантов и сторонников короля — поскольку король поддерживал Генриха Наваррского. Генрих ответил на происки Гизов, наняв швейцарцев и обратившись за помощью к матери. Еще вернувшись из Польши, он понемногу начал смещать Екатерину с ее позиции главного советника, выдвигая своих миньонов на важные посты. Двое фаворитов короля, герцоги Жуайез и д'Эпернон, получили высокие должности при дворе и оказывали на короля огромное влияние. Эпернон часто говорил Генриху гадости о королеве-матери, обвиняя ее в старческом маразме и ненадежности. Конечно, Екатерина знала о происках врага и ненавидела его, но была бессильна, ибо сын полностью подпал под его влияние. В своей флорентийской манере она тянула время, веря, что, рано или поздно, фаворит сам себя изживет. Никто не любил Генриха так, как мать, и она могла ждать удобного случая, чтобы доказать свою преданность снова и снова. Теперь ее время пришло.

1 апреля 1585 года Екатерина получила письмо от короля, дарующего ей полномочия на переговоры с герцогом де Гизом. Хотя она и чувствовала себя неважно, письмо укрепило ее дух; полное заверений в любви и преданности, оно возродило в ней надежду. Однако она по-прежнему так страдала от боли в груди и воспаления уха, вызывавшего лихорадку, что при любом удобном случае ложилась в постель. Ей было тяжело дышать, мучила зубная боль. Боли в боку не давали двигаться и даже писать, пока она ждала прибытия герцога в Эперне в Шампани, где они договорились встретиться. Екатерина послала приглашение горячо любимому вдовому зятю, герцогу Лотарингскому, прося его приехать и помочь вести переговоры о судьбе французского престола.

Когда Гиз, наконец, явился на Пасху, 9 апреля 1585 года, то встал на колени перед Екатериной, решившей, что лучше всего приветствовать его с теплотой и радушием, словно любящая бабушка. Эта разумная и такая неожиданная нежность обезоружила герцога, который начал слезно жаловаться на беды в королевстве, убеждая, что его побуждения были неправильно поняты. Она успокоила его и предложила снять сапоги и поесть чего-нибудь, после чего они долго разговаривали. Когда позднее в тот же день они снова встретились, Гиз, взяв себя в руки, казалось, был готов беседовать о чем угодно, кроме главной темы, не дававшей им обоим покоя. Все попытки Екатерины вытянуть из него требования Лиги заканчивались уклончивостью герцога или ответными вопросами о намерениях короля.

Шли дни, и Екатерина начала подозревать, что Гиз явился исключительно с целью протянуть время и подготовить нападение на короля или его швейцарских наемников, явившихся во Францию. Она написала Генриху, чтобы тот готовился к войне, ибо «мир может быть достигнут лишь под угрозой применения силы». 11 апреля Гиз уехал и, встретив на пути своего кузена Лотарингского, пожаловался, как ему грустно оттого, что все так неловко сложилось. Когда герцог Лотарингский приехал и передал эти слова королеве-матери, она фыркнула и уверенно объявила это чепухой. Будь он настроен серьезно на преодоление кризиса во Франции, Гиз не оставил бы переговоры в подвешенном состоянии. Несмотря на веру Генриха в дипломатические способности Екатерины, в данном случае она потерпела провал.

Гиз направился в Верден, Екатерина же послала гонца к Генриху Наваррскому с просьбой о встрече. Генрих со своими войсками только что одержал победу над силами Лиги в Бордо и Марселе. Это заставило Гиза вернуться к королеве-матери и объявить ей свои условия, но они оказались столь непомерными, что даже кардинал де Бурбон, присутствовавший при этом, писал: «Королева говорит о мире, но наши запросы так велики, что я не ожидаю их выполнения». Екатерина сопротивлялась, сколь могла долго, коалиции (или, точнее, капитуляции) Короны с Лигой, боясь, как бы король не стал марионеткой Гизов. Она также беспокоилась за его безопасность, особенно после того, как стало известно: войска Лиги недалеко от столицы и по команде герцога могут предпринять марш-бросок на Париж.

Сам Париж, без сомнения, поддерживал Лигу, и Екатерина верила, что горожане сами распахнут ворота перед армией. «Берегись, — писала она сыну, — особенно в отношении своей персоны, ибо вокруг одна измена, и я умираю от страха». Дабы упредить риск похищения или убийства, король нанял новый отряд телохранителей, так называемых «сорок пять», состоявший их молодых дворян, в основном гасконского происхождения, известных своими воинскими навыками и храбростью, которые, как Генрих знал, будут полностью ему преданны. Они также являлись, по совместительству, отрядом убийц, которые выполнят любой приказ господина без вопросов. Но, несмотря на это, Генрих чувствовал себя в западне.

К началу мая Екатерина пришла к выводу, что король должен все же прийти к каким-то соглашениям с Лигой и Гизами. Надеясь, что сумеет избежать выполнения условий (как ранее не выполнялись договора с протестантами), он легко пошел на подписание мира при Немуре 7 июля 1585 года. В широком смысле он отменил все прежние эдикты умиротворения и запрещал протестантизм во Франции. Соответственно, будучи еретиком, Генрих Наваррский лишался права наследования трона, а многие его города передавались Лиге (или преданным союзникам Гиза). Когда Генрих Наваррский получил условия договора, по рассказам, усы его в одну ночь поседели. Теперь ему снова предстояло отстаивать свои права и права собратьев по религии с оружием в руках.

Новый законный наследник, кардинал де Бурбон, старый друг, которого Екатерина любила, осыпал королеву — мать цветистыми комплиментами. Он восхищался ее дальновидностью, повторяя, что «без этой великодушной и великой дамы королевство развалилось бы на куски». Воркование прожженного хитреца и общие фразы ни о чем вызывали у Екатерины головную боль. Но она хранила молчание. Когда, после трех месяцев борьбы, в результате которой представители Лиги одержали внушительную победу, королева-мать 15 июля вернулась в Париж, народ встречал ее у ворот Сент-Антуан как героиню, спасшую королевство от ереси. Горожане радовались тому, что король отныне сможет править так, как должно. Однако реальность показала иное.

На заседании судебной коллегии 18 июля Екатерина слышала, как ее сын официально отстранил Генриха Наваррского от наследования престола. Это противоречило всему, во что Генрих III верил как король. К тому же ничто в содержании данной им коронационной присяги не давало права лишить власти его законного преемника. Это противоречило и личным чувствам короля. Он ненавидел Анри де Гиза с отрочества, а особенно с тех пор, как тот пытался соблазнить Марго. Кроме того, у него вызывали острую зависть здоровье Гиза, его мужественность, харизма и таланты полководца. С другой стороны, Генрих Наваррский наследовал трон по закону, к тому же Генрих, как и его брат Карл в свое время, не мог не восхищаться храбрым и честным принцем-воином. Наваррский-кузен не вызывал в короле зависти, только симпатию. А Гиз — вызывал. Но теперь войска короля объединились с войсками Лиги, и ему приходилось сражаться бок о бок со злейшим врагом.

В сентябре 1585 года папа Сикст V издал буллу об отлучении от церкви Наваррского и Конде, запретив протестантским принцам наследовать французский трон. Генрих Наваррский ответил немедленным (и довольно дерзким) объявлением папы вне закона, устроив так, чтобы плакаты с этой информацией расклеили повсюду на стенах Рима. Папская булла лишь разожгла возмущение среди французской знати, которая ревниво не желала допускать римского вмешательства в свои внутренние дела. Они решили — это возмутительно. То, что папа осмелился предписывать, кому следует и кому не следует носить французскую корону, воспринималось как глубокое оскорбление. Так что Генрих Наваррский нечаянно получил некоторое преимущество: его теперь воспринимали как своеобразного Давида, осмелившегося бросить вызов великану Риму-Голиафу.

Война трех Генрихов (Валуа, Гиза и Наваррского) должна рассматриваться как сложный и очень личный конфликт мировоззрений, амбиций между упомянутыми троими. Вначале стычки между католиками и протестантами были спорадическими. Король, страдая от ужасной нехватки средств, пообещал Лиге собрать три армии против гугенотов к следующему лету. Герцог де Жуайез отправился в Оверни, Эпернон — в Прованс, а маршал Бирон — в Сентонж, каждый во главе своей армии. В июле 1586 года король выехал в Лион, чтобы не расставаться со своими фаворитами.

Еще в марте 1585 года, когда создание Священной Лиги только началось, Марго вызвала сенсацию, покинув Нерак, очевидно, в знак протеста против последней связи мужа с честолюбивой знатной молодой вдовой по имени Диана д'Андуэн (по прозвищу «Прекрасная Коризанда»). Она обладала не только тем же именем, что и ненавистная соперница Екатерины, ныне покойная Диана де Пуатье, но также и холодной элегантностью тезки. Ее изысканная, ледяная красота и чувство превосходства унижали Марго. Мало того, та задумала изгнать супругу своего любовника и самой стать королевой Наваррской. Это было уже слишком для принцессы рода Валуа, которая, желая отомстить, попыталась при помощи секретаря отравить мужа. Когда попытка провалилась, она взяла пистолет и выстрелила в короля, но промахнулась. Король Наваррский разгневался так, что Марго сбежала от греха подальше и обрела пристанище в собственном городке Ажен. Для своей защиты она начала собирать войска и, как считают, тайно вступила в сношения с Лигой. Марго обратилась к матери за деньгами. Екатерина откликнулась с сочувствием к дочери; она жаловалась, что Марго «впала в крайнюю нужду» и даже «не имеет денег на пропитание». Вильруа получил приказ доставить Марго деньги. А ведь совсем незадолго до описываемых событий Екатерина называла дочь и зятя лучшей парой на земле!

Но чувства Екатерины подверглись жестокому испытанию, когда она услышала, что Марго пишет бывшему зятю, вдовому герцогу Лотарингскому, прося его взять ее под защиту. Это воззвание, а также ее сочувствие — если не открытая поддержка — в отношении Лиги, враждебной ее мужу и брату, поставили Марго на грань краха. Прекрасная принцесса уже давно мало-помалу растрачивала свою честь на скандальные похождения, открытые любовные интриги и поддержку авантюрных замыслов покойного брата, но теперь Маргарита Наваррская была полностью скомпрометирована. Муж считал, что ей нельзя более доверять, ибо репутация ее запятнана, того же мнения придерживался и король, ее брат. Взбешенная последней выходкой дочери, Екатерина называла ее «бременем, посланным мне Господом в наказание за грехи». Вскоре Марго была изгнана из Ажена маршалом Матиньоном, действующим по приказу короля, при поддержке населения, которому успела осточертеть. Она пыталась строить в городе фортификационные сооружения и организовать независимое владение, но недостаток денег и отсутствие такта в обращении с горожанами сделали ее затею напрасной. Тогда она направилась в одно из своих имений, где ее сторонник, Франсуа де Линьерак, наместник Верхней Оверни, предложил ей свою защиту.

Эту неприступную крепость, расположенную высоко в горах, было нелегко захватить; но жить в ней было еще тяжелее. Жилые помещения крепости внутри фортификационных стен лежали в развалинах. Средневековый редут сильно отличался от красот Блуа или Фонтенбло, где Марго диктовала моду, танцевала и была звездой двора. Несмотря на то, что дочь впала в немилость, Екатерина предложила ей поселиться в Ибуазе, близ Иссуара, но королева Наваррская знала: это предложение означает опеку со стороны матери и контроль ненавистного братца. Она отклонила предложение, написав Екатерине: «Господь помогает мне, я ни в чем не нуждаюсь, ибо нахожусь в очень хорошем месте, принадлежащем мне, в окружении славных людей». Она добавила также, что должна защищать себя, «дабы не попасть в руки тех, кто охотится за моей жизнью, моим добром и моей честью». В течение года, проведенного в глубинке, Марго страстно привязалась к выходцу из захудалого дворянского рода, Жану де Ларту де Галар, сеньору д'Обиак. Как только этот молодой красавец положил глаз на королеву, то сразу объявил друзьям, что станет спать с ней, даже если его повесят за это.

Осенью 1586 года, с отвращением услышав о романе Марго с д'Обиаком, означавшем, что ее дочь отныне — падшая женщина, Екатерина посоветовала Генриху «взять это гнусное создание» под стражу, пока та «снова не навлекла на нас позор». В данном случае король в подсказках не нуждался: он уже отдал необходимые распоряжения относительно сестры. 13 октября 1586 года Марго была арестована маркизом де Канильяком, губернатором Верхней Оверни, и увезена сперва в Ибуаз, а затем в укрепленную цитадель, замок Юссон, где ее держали узницей. Некогда Людовик XI очень любил помещать в этот замок политических узников, и те, кто попадал туда, редко снова видели белый свет. Король также приказал, чтобы в письмах или документах Марго больше не именовали «его возлюбленной или дорогой сестрой». Что же до Обиака, то, как он и предвидел, ему пришлось заплатить жизнью за любовную интригу с блистательной и магнетически притягательной дамой. Хотя Генрих и писал Вильруа, что «королева, моя мать, желает, чтобы я повесил Обиака [sic] в присутствии этого несчастного создания [Марго] во дворе Юссона», к счастью для королевы Наваррской, ее пощадили, и ее любовник был предан смерти в Эгперсе, без стечения зрителей.

За тройными стенами Юссона, охраняемая швейцарцами и под надзором Канильяка, Марго боялась, что ее тоже убьют. В драматическом прощальном письме к матери она просила выплатить ее «несчастным слугам» жалованье, задолженное за несколько лет, а также прислать к ней какую-нибудь благородную даму, чтобы скрасить ее одиночество в заключении. Она добавляла просьбу: если ее приговорят к смерти, пусть сделают вскрытие, дабы восстановить ее честь, опровергнув слухи, будто она носила ребенка от д'Обиака. Зная семейные методы избавления от врагов, она также тайно наняла дегустатора пищи.

Но, как это часто случалось в ее недолгой, но богатой перипетиями жизни, удача снова повернулась к Марго лицом. Канильяк почувствовал себя оскорбленным: он не хотел считаться простым тюремщиком, хоть бы и королевской сестры. Вскоре после ее прибытия в Юссон он нанес визит в Лион. Здесь, в начале января 1587 года, он вступил в Лигу. Отослав швейцарцев прочь, он отпустил Маргариту. Весьма вероятно, что к этому делу приложили руки Гизы — помня, что король Наваррский, хотя и женат, но детей не имеет, они сочли нужным освободить его королеву.

В обмен на свободу Марго отдала Канильяку свои владения в Оверни, а также щедрый пенсион и другие дары. Некоторые утверждали, будто она также и соблазнила маркиза, чтобы умилостивить его. Несмотря на вновь обретенную свободу, следующие четырнадцать лет Марго оставалась в Оверни, вдали от политических и династических бурь, живя на попечении вдовы Карла IX, Елизаветы Австрийской, которая разделила с ней половину вдовьего содержания. Ни мать, ни брата она никогда больше не видела.

В течение нескольких месяцев падения и позора Марго Екатерина боролась, пытаясь устроить встречу глав партий, угрожавших ее сыну. Больная, она, тем не менее, предприняла несколько поездок, дабы встретиться с Наваррским, хотя он считал, что королева-мать уже не способна повлиять на ход событий. Несомненно, королева-мать, еще недавно всемогущая, почувствовала себя глубоко оскорбленной, поняв, что ее считают второстепенной, малозначимой фигурой в политике. В декабре 1586 года, встретившись с Генрихом Наваррским в Сен-Брисе близ Коньяка, Екатерина пожаловалась, каких тяжких трудов ей стоит попытка предотвратить войну. Он ответил язвительно: «Эти трудности доставляют вам удовольствие и питают ваши силы. Будь вы на отдыхе, чем бы вы тогда занимались?» Именно в Сен-Брисе королева-мать и сделала Наваррскому поразительное предложение.

Историю эту передавали много лет спустя и сам Генрих Наваррский, и маршал де Рец, также присутствовавший при встрече, а позже рассказавший об этом случае Клоду Груару, президенту парламента Нормандии. Говорят, будто Екатерина предложила «покончить» с Марго или же аннулировать брак, дабы ее зять снова стал свободен и мог иметь детей. Она уже лелеяла мечту, что он захочет жениться на Кристине Лотарингской, ее постоянной спутнице и любимой внучке, отчего все три враждующих династии объединятся через брак. Можно только гадать, какова была реакция Генриха Наваррского на новые матримониальные измышления тещи после кровопролития, сопровождавшего его первую свадьбу, которая, кстати, также задумывалась как способ внести мир в отношения католиков с гугенотами!

В каких бы словах Екатерина ни сформулировала свои предложения, она явно не посоветовалась с сыном, а у него на этот счет имелась своя четкая позиция. Он писал матери в декабре 1586 года, что королю Наваррскому не следует ожидать, «чтобы мы поступили с нею [Марго] жестоко или изгнали ее, дабы он мог снова жениться. Я бы хотел, чтобы она жила в таком месте, где он сможет видеть ее, когда захочет, и попытается иметь с ней детей. Он не должен собираться жениться заново, пока она жива; если же забудет об этом и поступит иначе, то поставит под сомнение законность наследования, а я стану его смертельным врагом».

Если Екатерина действительно предлагала «избавиться» от дочери, это лишь доказывает, что ее стремление достичь цели могло подавить даже сильный материнский инстинкт. С другой стороны, в глазах Екатерины опозоренная Марго перестала что-либо значить и, вероятно, даже не заслуживала жизни. Ни угрызения совести, ни сожаления не терзали душу королевы-матери. Снова и снова она доказывала свою способность сделать все, что потребуется, ради интересов — своих и Генриха. И это являлось наиболее удивительной чертой личности Екатерины Медичи. Она ведь уже ставила жизнь Марго под угрозу ради исполнения своего плана в Варфоломеевскую ночь. Тем не менее, трудно поверить, что она могла бы уничтожить собственное дитя (пусть и обесчещенное). Не по причине сентиментальности или любви к дочери, а просто по той причине, что в жилах Марго текла кровь ее давно умершего, но обожаемого мужа.

Генрих Наваррский тянул время в бесплодных разговорах с Екатериной и одновременно ухитрился собрать серьезную армию, в которую вошли лютеранские наемники Яна-Казимира и короля Дании, объединившиеся, чтобы противостоять угрозе, исходящей от присутствия испанцев в Нидерландах. Почти сразу же после подписания договора при Немуре Генрих Наваррский и Конде встретились с Дамвилем и возобновили альянс с умеренными католиками. План Генриха Наваррского был прост и очевиден: он должен бороться за свое право на французский трон, а в этом ему могла помочь лишь полная победа над Лигой и Гизами. Он знал, что король чересчур слаб и является заложником ультра-католиков, а потому повлиять на события не в силах.

Что же до Генриха III, то утомившись подписанием мира при Немуре и отправив мать заниматься бесполезной дипломатией, он предался обычным фривольным развлечениям вперемежку с периодами сурового покаяния, с характерным для него непостоянством. Его последней причудой, которую копировали верные миньоны, стали украшенные драгоценностями корзинки с лентами, чтобы носить их на шее; в корзинки помещали карманных собачек. Даже самых умеренных и верных подданных он шокировал тем, что, исполняя обряд исцеления больных прикосновением руки, в другой руке он держал такую собачку.

Постепенно Генрих привык совершать длительные пешие прогулки из Парижа в Шартрский собор, чтобы помолиться Пресвятой Деве о даровании ему сына или просить Всевышнего об отпущении грехов. В отчаянной мольбе об избавлении звучали все более нездоровые нотки, попахивало некроманией. Он начал носить одежду, вышитую черепами, выстроил зловещую часовню, затянутую черным крепом, где поместил кости и черепа, выкопанные на местном кладбище. В желтом пламени толстых свечей он проводил по пятницам долгие часы в странном состоянии полутранса, полумолитвы, окруженный самыми благочестивыми монахами.

Екатерина впала в отчаяние, наблюдая за сыном. Она боялась и за его здоровье, и за состояние психики. Папа, прослышав о странностях поведения короля, написал его величеству, напоминая, что религиозные обязанности правителя накануне решающей битвы за спасение истинной веры во Франции лежат в несколько иной плоскости. Когда отшельник опомнился и собрался сыграть активную роль, напомнив, что у французов есть монарх, люди уже в открытую игнорировали его. Париж, самый стойкий из бастионов католичества во Франции, создал собственную лигу под управлением совета «Шестнадцати», по числу округов Парижа. Для большинства горожан столицы в Париже был лишь один король — герцог де Гиз.

События еще больше осложнились для Екатерины, когда ее бывшая невестка, Мария Стюарт, превратилась в католическую мученицу. В октябре 1586 года в замке Фотерингэй королеву Шотландскую судили и обвинили в измене из-за участия в заговоре Бэбингтона против Елизаветы I — Мария верила, что так она обретет английский трон. Несмотря на то, что Елизавету долго мучила необходимость решить судьбу пленницы и страхи, как бы в католическом мире не подумали, будто «королева-девственница с радостью пролила бы кровь даже своей близкой родственницы», все же щадить ее было нельзя, «ибо это наточило бы клинок, что вонзится в мое же горло».

Екатерина, потрясенная приговором, в ноябре 1586 года отправила в Англию Бельевра умолять о милосердии. Мария же написала Елизавете, благодаря ее за «счастливые вести», хотя и намекая: в ином мире королеве Англии придется ответить за свои поступки. Не обращая внимания на готовность Марии «покинуть этот мир», Бельевр героически сражался за ее жизнь и смог добиться от Елизаветы отсрочки казни на двенадцать дней. Генрих писал Елизавете Английской, что воспримет казнь Марии как «личное оскорбление», но Елизавета была не робкого десятка. Она отвечала французскому королю: «подобная мера для меня — лишь кратчайший путь покончить с недоразумением».

Екатерина не была горячей поклонницей Марии Стюарт и осуждала ту жестокость, которую проявляла ее бывшая невестка будучи шотландской королевой. В частности, Екатерину привело в бешенство убийство в 1567 году лорда Дарнли, это «ужасное, отвратительное и более чем странное событие, произошедшее против воли короля и оскорбляющее его величие». Королева-мать потребовала, чтобы ее бывшая невестка продемонстрировала миру свою невиновность, угрожая, что, «если та не исполнит свое обещание отомстить за убийство короля, то они [Валуа] не только сочтут ее обесчещенной, но и станут ее врагами». Спустя почти двадцать лет взгляды Екатерины не изменились: она не допускала даже мысли, что один монарх может казнить другого. Екатерина предвидела, какую реакцию смерть бывшей королевы Франции может вызвать в семействе Гизов и вообще у французских католиков. В смятении она писала Бельевру: «Я более всего скорблю о том, что вы уже ничего не смогли сделать для бедной королевы Шотландии. Никогда еще не было так, чтобы одна королева могла судить другую, попросившую у нее убежища, как она сделала, когда бежала из Шотландии».

Марию казнили 18 февраля 1587 года. Екатерина узнала об «ужасной смерти бедной королевы шотландцев» из донесения Бельевра, когда возвращалась в Париж после долгой и бесполезной поездки в Пуату. Ее первой реакцией стало глубокое горе и гнев из-за того, что воззвание Генриха осталось без ответа. Прибыв в столицу, она еще и встревожилась, обнаружив, как католические священники подогревают в народе возмущение, называя смерть Марии религиозным подвигом, ибо она стала жертвой иностранной королевы-еретички.

Поползли слухи, будто разгневанная толпа угрожает Генриху, обвиняя его в том, что якобы он приложил руку к казни Марии. Дабы чувствовать себя вне опасности, он увеличил штат своих телохранителей и, надеясь успокоить население, велел двору надеть траур. 13 марта в соборе Нотр-Дам отслужили заупокойную мессу. Жуайез и д'Эпернон вернулись в Париж в то же самое время, и представители Лиги опасались, что их присутствие «наполнит короля отвагой». Жуайез за время своего отсутствия дискредитировал себя в глазах короля, ибо, по слухам, начал поддерживать Гизов.

Теперь, когда Мария была мертва, Филипп II Испанский решил, что поведет войну с английской королевой, правда, гибкой во взглядах, но все же еретичкой, дабы на беспокойных островах восстановилась единая Истинная Вера. Он начал готовиться к грандиозному вторжению. Герцог Пармский, губернатор Испанских Нидерландов, получил инструкции подготовить все необходимое для морских и сухопутных сражений. В то же время Филипп требовал, чтобы Гиз, ныне его клиент и союзник Испании, решительно двигался к победе над Наваррским и французскими протестантами. Планируя использовать французские порты на Ламанше, чтобы атаковать англичан, Филипп нуждался в послушной Франции под контролем католиков, прежде чем приступить к своему «великому предприятию». Войну трех Генрихов пора было разжечь как следует.

Уловки, перестрелки и вялые баталии с периодическим преимуществом то одной, то другой стороны, чуть ли не по предварительной договоренности, отличали поначалу эту войну смешанных сил и противоестественных союзов. Теперь ей предстояло стать настоящей. Оставив Екатерину отвечать за дела в государстве, 12 сентября Генрих покинул столицу во главе армии, держа путь в долину Луары, где должен был перехватить рейтаров из Германии, идущих на помощь королю Наваррскому. Королева-мать, сразу помолодевшая, кинулась собирать снаряжение и оружие для войск сына. Никогда она не была более счастлива, чем в моменты наивысшего напряжения всех своих сил, осматривая фортификации и береговые оборонительные сооружения на случай нападения с моря. Ее неутомимые хлопоты приносили заметные результаты, несмотря на ограниченность ресурсов.

20 октября 1587 года, в битве при Кутра, Генрих Наваррский наголову разбил войска герцога де Жуайеза, который погиб в этом бою. Гиз одержал две победы над рейтарами — в Вимори (26 октября) и Оно (24 ноября), хотя к этому времени наемники уже отступали, подкупленные королем и давшие обещание покинуть территорию Франции. Гиз в ярости жаловался испанскому послу: «Эпернон не только встал между рейтарами и мной, он также дал им денег… да еще тысячу аркебузиров из собственной гвардии короля, и десять отрядов стрелков, чтобы прикрывать их отступление. Странно, что католическим силам приходится платить еретикам за тот ущерб, который они нанесли Франции. Каждый добрый француз должен почувствовать гнев». Екатерина видела вещи в совершенно ином свете и писала маршалу Матиньону, воодушевляя его: «Теперь мы должны благодарить Господа за помощь нам в таком деле, ибо это настоящее чудо, показывающее, что Он любит короля и королевство».

Когда Генрих 23 декабря вернулся в Париж, чтобы отпраздновать еще одну бесполезную победу, он посетил мессу, где восславил Господа за помощь католикам. На самом же деле причиной временной приостановки сражений стали только зимние холода, но отнюдь не военные достижения. Ситуация оставалась в подвешенном состоянии. У Наваррского все еще был весь юг, а народ стал куда беднее, голоднее и отчаяннее, нежели чем до начала войны. К вящему раздражению короля, Гиз был объявлен героем за свои победы в Вимори и Оно. В результате он стал ожидать соответствующего жеста от короля, в особенности же он надеялся получить привилегии покойного герцога де Жуайеза. Вместо этого Генриху удалось разозлить Гиза и парижан: он не только устроил Жуайезу пышные, почти королевские похороны, но и наградил и без того уже осыпанного милостями Эпернона, отдав ему владения и титулы покойного. Сестра Гиза, герцогиня де Монпансье, известная под прозвищем Фурия Лиги, еще более ревностная католичка, чем ее братья, осудила короля за неблагодарность и стала носить на поясе золотые ножницы. Она объявила, что они принесут Генриху третью корону; первая была польской, вторая — французской, третья же будет не короной, а тонзурой монаха.

В январе-феврале 1588 года сторонники Гизов встречалась в Нанси, чтобы еще раз обсудить свои позиции и требования. В Париже население становилось все более мрачным и непокорным. Д'Эпернон, уцелевший фаворит Генриха, сделался мишенью нападок Гизов и клеветнических памфлетов. Один из них, озаглавленный «Великие военные подвиги д'Эпернона», представлял собой, когда его откроешь, пустой лист с единственным словом «ничто». Католические демагоги ополчились на него и на короля за неэффективность действий на поле битвы: затраты денег и людской силы велики, а Генрих Наваррский все еще гуляет на воле.

Когда итоги дискуссий Лиги были объявлены королю, он решил, что никогда более не допустит подобной наглости, хотя, во избежание столкновений, воздержался от комментариев. Требования Лиги стали намного жестче по сравнению с первоначальным вариантом. От короля ждали претворения в жизнь договора при Немуре, сам же он должен был беспрекословно вступить в Лигу. Требовали также публикации постановлений Трентского Собора и введения во Франции святейшей инквизиции. Как следствие, все важные должности в государстве у нечленов Лиги отбирались, и большое количество городов передавалось под контроль Лиги. Последнее условие прикрывало простое желание католиков захватить для себя побольше крепостей. Владения и собственность протестантов подлежали продаже, а часть вырученных денег пойдет на военные нужды.

Внешняя политика Франции, по сути, расколотой на два государства (протестанты — на юге, католики — на севере и в центре), выглядела весьма курьезно и противоречиво. Будучи связанной оборонительным союзом с Англией, она — в лице Лиги — помогала Испании готовиться к походу против английских еретиков. Гизы, получавшие помощь от герцога Пармского из Нидерландов, захватили Пикардию, но не сумели взять Булонь. Филипп, «милостью коего он [Гиз] жил», нуждался в портах Ламанша и землях вдоль берега для вторжения своего флота и сухопутных частей. А еще ему была нужна абсолютная уверенность, что король не станет помогать Елизавете и каким-либо образом препятствовать его наступлению. Соответственно, было запланировано, что, под воздействием священников Лиги и парижской смуты, короля захватят врасплох. Народное восстание под руководством Гизов обезвредит монарха, и он лишится возможности активно влиять на события как раз перед тем, как Армада высадится и начнет атаку.

Екатерина давно уже похоронила надежду, что Наваррский сделает всем, кроме Гизов, одолжение и вновь примет католичество, и вместо этого начала прибиваться к Лотарингскому семейству с мыслями о будущем. Ее связи с этой династией были очень сильны. Герцог Лотарингский был ее зятем, и она надеялась счастливо устроить браки для внуков. Талантливая сваха, она добивалась союза между дочерью герцога Лотарингского, Кристиной, и Фернандо Медичи, новым великим герцогом Тосканским (Козимо I умер в 1574 году, ему наследовал Франческо Медичи, также скончавшийся 9 октября 1587 года).

Несмотря на внешнее давление, осложнявшее отношения, Екатерина сохранила близкую дружбу с герцогиней де Немур, матерью герцога де Гиза, а также ухитрялась тепло общаться с самим герцогом. Она знала его с рождения и в некотором смысле воспринимала его, со всеми братьями и сестрами, как часть своей семьи. Она проявляла внешнюю сердечность даже к наиболее ревностной участнице Лиги, герцогине де Монпансье, но как при этом она воспринимала золотые ножницы, всегда болтавшиеся у той на поясе, трудно даже представить. Однако не оставалось сомнений: главной причиной дружбы с герцогом и его семьей было желание защитить сына. Генрих по-прежнему был единственным человеком, действительно значившим для нее все самое важное в жизни.

Другой важной причиной для дружбы королевы-матери с Лотарингским домом была идея посадить ее внука, наследника герцога Лотарингского, маркиза де Понт-а-Муссон, на французский трон, если Генрих останется бездетным, хотя для этого следовало отказаться от соблюдения салического закона. Она уже не могла надеяться на то, что брак Наваррского с Марго принесет плоды. И еще одно тесно связало королеву-мать с Гизами: утробная ненависть к презренному миньону д'Эпернону. Прежде могущественный фаворит ныне жил в страхе, ибо на его жизнь постоянно готовились покушения. Он, прежде отталкивавший Екатерину в сторону, ныне униженно просил ее об аудиенции.

Папский нунций Морозини сообщал в докладе от 15 февраля 1588 года: герцог «упал перед ней на колени, сняв шляпу. Он оставался в таком положении не меньше часа, а королева не предложила ему подняться или прикрыть голову». Умоляя ее помочь ему примириться с герцогом де Гизом, демонстрируя свое унижение и раболепие, д'Эпернон пообещал, что в будущем всегда будет полагаться только на нее. На регулярных заседаниях совета, где король и королева-мать сидели вместе за маленьким столиком, а остальные члены совета — за длинным столом, чуть поодаль, было заметно, что Екатерина и ее сын мало обращаются друг к другу, вообще почти не разговаривают. Он больше не доверял никому, даже ей.

В апреле, на одном из заседаний, легкая завеса, прикрывающая тлеющую антипатию между Екатериной и Эперноном, была отброшена в сторону, и взаимная ненависть вспыхнула с новой силой. Они переругались, и герцог имел наглость обвинить королеву-мать в том, что она поддерживает Лигу. Екатерина знала, что ее сын-отшельник живет в состоянии развивающейся мании преследования, и малейшей подсказки Эпернона хватило бы ему, чтобы неправильно истолковать мотивы ее дружбы с Гизами. Как она сама это сформулировала, «иногда король ошибочно понимает мои намерения. То ему кажется, будто я хочу всех примирить, то он приписывает мне любовь к ним, как будто есть на свете кто-то, кого я люблю больше него, ведь он мне дороже всех, а порой он считает, что я жалкое существо, слишком доброе ко всем». Уж что-что, а последнее обвинение весьма редко выдвигалось в ее адрес!

Страдая от возрастных недомоганий и жуткой зубной боли, Екатерина писала Бельевру 1 апреля 1588 года, что Гизы не исполняют своих обещаний, прежде всего, не хотят подчиниться королю. А Генрих «желает, чтобы ему повиновались». Король упомянул о том же, когда писал Вильруа: «Я отчетливо вижу, что если позволить этим людям делать то, что им нравится, они не просто перестанут быть моими соратниками, но превратятся в моих же хозяев. Настало, наконец, время вернуть все на свои места». Далее он продолжал: «с этого момента мы будем королем, ибо слишком долго являлись слугой». Когда Мо, Мелен и Шатотьерри подпали под власть Лиги, король оставался внешне спокойным, но пророчески изрек: «Боль вызывает ярость, если рану слишком часто бередить. Пусть лучше не испытывают слишком долго мое терпение».

В мае Екатерина, все еще страдая подагрой и болезнью легких, прибыла в Париж. Она провела большую часть времени в постели в «Отеле Королевы», но отдохнуть ей там не удалось, ибо атмосфера в городе все более пропитывалась ненавистью к королю и д'Эпернону. Солдаты Лиги в больших количествах собирались в городе, готовясь к новой Варфоломеевской ночи. По сигналу своего господина они должны были восстать и убить всех, кто поддерживал короля, ворваться в Лувр и захватить Генриха Валуа (вначале перерезав горло его миньону). Благодаря доброй службе Никола Пулена, шпиона, работавшего на Генриха, сумевшего внедриться в Лигу, этот заговор был раскрыт. Он должен был осуществиться в ночь на 24 апреля. Еще одна попытка похищения короля была замышлена сестрой Гиза, герцогиней де Монпансье. (Сам Гиз не одобрял методов сестры, которая создала целую сеть агентов-провокаторов, шпионов и убийц. Этому сброду не хватало достоинства и благородства, осенявших, как казалось герцогу, его собственные действия, в соответствии со святостью принятой им миссии и княжеским титулом.) Король, предупрежденный заранее, поднял охрану и дал отпор заговорщикам, которые решили дождаться другого удобного случая. Он также велел Эпернону выставить войска вокруг города, чтобы пресечь любое нападение извне.

Парижская Лига решила вызвать герцога де Гиза из Суассона, чтобы тот пришел к ним на помощь. Помимо прочего, они опасались повторения Варфоломеевской ночи, поскольку священники твердили: мол, Генрих Наваррский вновь заключил союз с королем и вскоре въедет в Париж во главе армии. Генрих послал Бельевра к Гизу со строгим приказом не входить в столицу под угрозой того, что в противном случае «с ним будут обращаться как с преступником и виновником бед и раскола в королевстве». Независмо от Генриха его мать придерживалась другого плана. Имеются серьезные подозрения, что Екатерина велела Бельевру передать от нее устное сообщение: пусть герцог как можно скорее войдет в столицу, ибо только он может разрядить обстановку. Гиз получил это послание 8 мая и к полудню следующего дня уже въехал в столицу через ворота Сен-Мартен, с эскортом из десяти человек. Он прибыл без обычных церемоний, низко надвинув на глаза шляпу, закутавшись в плащ. Несмотря на эти тщетные попытки соблюсти инкогнито, толпа вскоре узнала своего героя, и многие прибежали коснуться его плаща. Другие же пали на колени и плакали от радости, умоляя избавить их от злого короля и его негодного ставленника, д'Эпернона.

Гиз и его люди направились прямиком в «Отель Королевы» близ Лувра, где королева-мать лежала в постели. Один из ее карликов, сидя на подоконнике, углядел легко узнаваемую фигуру герцога и закричал, что там, внизу — герцог де Гиз. Королева, решив, что карлик проказничает, чтобы развеселить ее, велела кому-то шлепнуть его — пусть знает, с чем можно шутить, а с чем нельзя. Однако, прислушавшись к шуму на улице, она поняла, что там действительно герцог де Гиз, и сразу «побледнела и задрожала». Она понимала: будет ли ее сын занимать трон и дальше, зависит от следующих мгновений.

Екатерина тепло приветствовала герцога, произнеся: «Как приятно видеть вас снова, хотя я бы предпочла, чтобы обстановка была другая». Гиз объяснил королеве-матери причины его недавних действий. Между тем король впал в неудержимую ярость: как мог этот Гиз ослушаться его приказа и явиться в Париж?! Говорят, когда он услышал о присутствии недруга в городе, то обратился к Вильруа со словами: «Нам пора все переиграть. Что, у королей моей династии уже нет будущего?» Повернувшись к Альфонсо д'Орнано, своему капитану-корсиканцу, он спросил: «Будь вы на моем месте, как бы вы поступили?» Храбрый и преданный корсиканец не долго размышлял над ответом, он просто сказал: «Сир, для этого надо уточнить одно слово. Считаете ли вы г-на де Гиза другом или врагом?» Генрих ничего не сказал, но жест выдал его чувства. Тогда, как утверждают, д'Орнано произнес: «Так давайте покончим с ним».

Несмотря на болезнь, Екатерина, опасаясь ярости сына и окончательного разрыва — если не чего-то еще худшего — между ними обоими, решила сопроводить Гиза в Лувр, где его ждет король. Она оделась и отправилась туда в паланкине, а Гиз шел пешком с ней рядом. Проходя по узким улицам, они слышали, как народ кричал: «Да здравствует Гиз! Да здравствует опора Церкви!» Генрих ждал герцога в покоях королевы. Гиз низко склонился перед монархом, тот же холодно принял его и спросил: «Почему вы здесь, кузен?» На это, после долгой паузы, герцог отвечал, что явился по указанию королевы-матери. Екатерина подтвердила это, так что у Генриха не осталось повода порицать Гиза — неважно, поверил он в это или нет. Затем Екатерина продолжила объяснения: она просила герцога приехать, чтобы смягчить опасную ситуацию и помочь им обоим обрести согласие.

Два дня, 10 и 11 мая, прошли в переговорах между Гизом и королем. Одна из этих встреч имела место, когда герцог, приехав навестить Екатерину, застал у нее Генриха. Когда Гиз вошел в спальню королевы-матери, Генрих увидел его и отвернулся, как будто не заметил. Учтивый, хотя и осторожный тон предыдущих бесед резко изменился. Гиз сел напротив королевы-матери и, обратившись к Бельевру, пожаловался, сколько о нем говорят дурного. Гиз еще не знал, что Генриху уже было известно о готовящемся против него мятеже. Король, игнорируя старинное право парижан защищаться самостоятельно во времена бедствий, вызвал войска швейцарцев и верных ему солдат, приказав им войти в город в ночь на 11 мая.

Увидев марширующих по городу солдат, горожане пришли в ярость. Войска получили приказ не стрелять, хотя и боялись разъяренного населения, в основном состоявшего из буржуа и студентов Сорбонны. В течение ночи горожане строили баррикады из огромных бочек, наполненных камнями, перегораживая улицы. Утром 12 мая, услышав шум снаружи, герцог, только что вставший и еще не одевшийся, выглянул из окна своей спальни во дворце Гизов и осведомился добродушным тоном, как будто подшучивая: «И что же такое стряслось?» Народ любил Генриха Гиза за простоту обращения; за ним они готовы были идти куда угодно.

По мере того, как страсти в народе раскалялись, король Генрих послал Бельевра к Гизу с заверением, что солдаты «не причинят ему зла». Екатерина также рано поутру выслала курьера подбодрить герцога. Самолично она прибыла позднее и стала расписывать герцогу, как переживает король «из-за всех этих страстей», уговаривая его восстановить порядок в столице. Горожане швыряли в солдат камнями; кое-где уже постреливали, несколько солдат погибло. Она боялась, что все это обернется большими потерями, если Гиз не вмешается. Гиз отвечал довольно резко: не он — виновник этого безумия, и не ему разбираться со всем этим, ибо он «не полковник и не капитан». Пусть беспорядками займется руководство города.

Гиз лично обошел улицы, безоружный, с тросточкой, и беседовал с людьми. Его спокойствие придало уверенности парижанам, и они приветствовали его криками: «Да здравствует Гиз!», «В Реймс! Отведем господина в Реймс!» Гиз благодарил толпу, но в ответ крикнул: «Довольно, господа, это уж слишком. Кричите — „Да здравствует король!"» Утром 13 мая Генриха осмотрел флорентийский доктор Екатерины, Кавриани: «Бедный король, фактически находящийся на осадном положении, так печален и подавлен, что напоминает саму смерть. Прошлой ночью все вооружились, и он горько оплакивал свою участь, жалуясь на предательство со всех сторон». Лекарь назвал это «одним из серьезнейших восстаний и мятежей, о каких когда-либо слышали».

Всегда владеющая своими эмоциями, особенно в напряженных ситуациях, королева-мать, которую несли на носилках, решила, как обычно, отправиться на мессу в Сен-Шапель. Сойдя с кресла, она указывала, как пройти через баррикады, словно в них не было ничего необычного. Ее пропустили, приветствуя с большим уважением, причем очевидцы отмечали, что королева-мать «демонстрировала спокойное улыбающееся лицо, как будто ничто ее не удивляло». Решительная женщина, больная и страдающая из-за судьбы своего сына, она все еще сохраняла отвагу и была готова принять любую ситуацию с той же непоколебимой стойкостью, с какой делала это всю жизнь. Никогда Екатерина не казалась более величавой, чем в это шествие по баррикадам, которые жители возвели, чтобы запереть ее сына в Лувре. После мессы, вернувшись к обеду с ближайшими друзьями, королева тихо и безутешно плакала.

На заседании совета в тот день Екатерина заставила сына оставаться в Париже, хотя ее голос одиноко звучал в хоре голосов, убеждавших короля уехать. Она настаивала: «Как я вчера поняла из слов месье де Гиза, он готов увещевать толпу; я вернусь к нему теперь же и смогу убедить его разобраться с бедами». Времени оставалось совсем мало. Новые ворота оставались единственными открытыми воротами в городе, которые по случайному стечению обстоятельств солдаты Лиги не охраняли. Но как долго это продлится? Гиз поспешил известить губернатора Орлеана: «Я победил швейцарцев, изрубил на куски половину охраны короля и держу Лувр под полным наблюдением, так что знаю обо всех, кто в нем находится. Эта победа столь велика, что память о ней будет жить вечно». Екатерина после заседания совета бросилась к Гизу и умоляла его унять безумие на улицах. Он же отвечал, что не в состоянии справиться с бунтующей толпой, ибо это то же самое, что «усмирять разъяренного быка». Услышав это, Екатерина повернулась и шепнула что-то секретарю Пинару, сопровождавшему ее. Тот извинился и оставил королеву-мать и Гиза наедине.

Пинар отправился сообщить королю, что тот должен покинуть город без промедления, но Генрих и не ждал сигнала матери. Он уже уехал, оставив мать разбираться с делами в столице. Толпа уже двигалась к Лувру, желая схватить «братца Генриха», а тот в это время спокойно прошел по саду Тюильри к конюшням. Он и горсточка его близких друзей без шума забрались на уже оседланных коней и проехали через Новые ворота, находившиеся рядом со стеной сада. Вначале ехали шагом, а потом пустили коней в галоп, в направлении Рамбулье, где остановились на ночлег, а затем на рассвете 14 мая выехали к Шартру. Примерно час спустя после того, как Пинар покинул дворец Гизов, новости о бегстве короля достигли ушей герцога, который все еще разговаривал с Екатериной. Он вскричал: «Ах! Мадам, я погиб. Пока ваше величество задерживали меня здесь, король покинул нас, чтобы навлечь на наши головы еще большую беду!»

Утром 14 мая должен был собраться Парламент. Здесь оставалось еще изрядное количество людей, ненавидевших Лигу и хранивших преданность королю, как бы слаб он ни был. Эти люди исповедовали веру в то, что король является помазанником Божьим, и потому никто не может узурпировать его права на трон. Гиз настаивал на начале сессии, но Ашиль де Арле, президент, упрекнул его: «Очень прискорбно видеть, как лакей изгоняет господина. Что до меня, то моя душа принадлежит Господу, сердце — королю, а тело — в руках негодяев. Делайте, как вам будет угодно».

Гиз в качестве меры предосторожности занял несколько стратегически важных городов вокруг Парижа, чтобы не оказаться в блокаде, затем заменил преданных королю муниципальных чиновников членами Лиги. Герцогу прислали ключи от Бастилии, и Лига немедленно начала забивать камеры своими врагами. Контроль над Арсеналом тоже перешел в их руки. Гиз постарался утихомирить разгоряченную толпу, никто не посмел грабить и громить королевские владения, обстановка на улицах почти нормализовалась. Но без короля Париж не представлял интереса для Гиза: своим бегством Генрих спутал его карты. Как человек чести, Гиз не собирался убивать Генриха исподтишка, но вот взять его под контроль в столице как пленника ради победы католического (а значит, и его собственного) дела рыцарственная щепетильность ему не мешала. Народ не винил Гиза за побег короля, и это доказывает его высокую популярность в массах.

С двумя королевами, Луизой и Екатериной, обращались хорошо, если не считать того, что, когда королева-мать выезжала через городские ворота послушать мессу в церкви капуцинов, ей преградили путь. Взбешенная, она встретилась с герцогом и потребовала выпустить ее, в противном же случае, мелодраматически заявила королева, она желает покинуть город, а если ее не пустят, с радостью погибнет при попытке вырваться на свободу. Но это было всего лишь бравадой. Она знала, что сумеет лучше послужить сыну, если останется в столице, Гиз же постарается не выпустить ее, если она продолжит рваться вон из Парижа. В конце концов, дабы сохранить лицо и свое и королевы, герцог объяснил инцидент тем, что замок на воротах был сломан. И оказавшись полупленницей, Екатерина сумела держать сына в курсе происходящего, находясь в центре событий… Луиза оказалась не менее ценной помощницей, поскольку принадлежала к роду Лотарингских по рождению, да к тому же восхищала парижан своей набожностью, красотой и кротким нравом.

В следующем месяце Гиз послал в Шартр к Генриху целый ряд делегаций. Они доставили список требований от Лиги, где снова подчеркивались существенные моменты договора при Немуре, с рядом дополнений, учитывающих недавние события и перемены в Париже. Предписывалось также, чтобы д'Эпернона и его брата признали тайными гугенотами и изгнали.

Король принял делегатов из столицы 16 мая. Он сказал, что простит грехи парижанам за их поведение, если они признают свою неправоту и подчинятся богопомазанному монарху. Он не стал спорить относительно д'Эпернона и его брата и согласился отправить их в Ангумуа. И продолжал: «Народ обременен налогами, и, так как только государство в силах избавить людей от зла, причиненного им самим, мы решили созвать в Блуа Генеральные штаты, дабы, не ущемляя прав и авторитета, принадлежащих королевской власти, можно было свободно разобраться, по обычаю нации, с бедами и жалобами народа».

Но король и Лига продолжали упираться. Екатерина писала Бельевру в Шартр, где он находился при Генрихе: «Я предпочла бы отдать половину моего королевства и чин королевского наместника Гизу, дабы быть признанной им и всем народом, чем сидеть и дрожать, как мы дрожим сейчас, как бы с королем не приключилось нечто худшее. Я знаю, для него это горькая пилюля, но еще горше потерять всю власть и все повиновение». И повторила формулу, служившую ей в прошлом с таким успехом: «Для него же будет лучше, если он придет к соглашению на тех условиях, какие ныне возможны, ибо время часто готовит нам повороты, коих нам не дано предугадать, и нас восхищают те люди, кто умеет, поддавшись требованиям времени, предохранить себя от бед». В конце письма вдруг прорывается отчаяние, обычно столь тщательно скрываемое: «Я читаю вам морали, простите меня, ибо я никогда прежде не была в такой беде, в такой темноте, что не в состоянии разглядеть путь, если только Господь не протянет длань свою, то я не знаю, как быть».

В Руане, 5 июля 1588 года, король, наконец, принял требования Лиги, и 21 июля Парламент опубликовал так называемый Акт Единства. Лига получала официальное признание, хотя Генрих и настаивал на немедленном разрыве всех заключенных ею иностранных союзов. Он имел в виду растущую угрозу со стороны Испании, ибо ее Армада двигалась от Лиссабона в сторону Англии и уже показалась вблизи французских берегов. Громадная флотилия, впечатляющая демонстрация морской мощи Испании, также являлась символом связи Гизов с Филиппом II. Екатерина, застрявшая в Париже, наводненном агентами Филиппа, всегда боялась нападения испанцев. Она не знала покоя, оставаясь в изоляции, и опасалась, как бы промедление Генриха не навлекло удар со стороны ее бывшего зятя.

Акт Единства сделал кардинала де Бурбона наследником Генриха по закону, так что его подданные теперь будут следить, дабы еретик не смог занять трон. Гиз стал королевским наместником, весь Лотарингский дом и их помощники получили богатые дары. Король согласился выслать две армии против Генриха Наваррского с его гугенотами, и объявил амнистию для всех участников Дня Баррикад. В честь подписания эдикта в соборе Нотр-Дам была отслужена особая месса. Ее посетили обе королевы, кардиналы де Бурбон и Вандом. Среди присутствовавших были Гиз и большинство иностранных послов. Они готовились послать доклады своим государям об установлении нового порядка. Генрих, однако, оставался вне столицы, и эти торжества казались ему ужасными и непристойными.

Как только пропели «Те Deum», Екатерина и королева Луиза покинули Париж, чтобы встретиться с Генрихом в Манте, недалеко от западной окраины Парижа. Мать умоляла его вернуться в столицу, но он отказался, предпочитая отправиться в Шартр вместе с женой. Екатерина прибыла туда несколькими днями позже, а Гиз, желая проявить почтение к королю, которого недавно держал в заложниках, поехал вместе с ней, взяв с собой кардинала де Бурбона. Мятежный герцог упал на колени перед Генрихом. Король бережно поднял его и нежно расцеловал в обе щеки. В тот вечер он пригласил Гиза отужинать с ним и отпраздновать недавний акт умиротворения между королем и Лигой. Генриху как будто нравилась атмосфера, в которой веселье и угроза шли рука об руку. Опасность сквозила в каждой шутке, в каждом тосте. Король спросил «своего дорогого кузена», за кого им поднять бокалы? «Решать вашему величеству», — последовал ответ герцога. «Что ж, тогда выпьем за наших дорогих друзей гугенотов», — за чем последовал взрыв хохота, а Гиз поднял бокал с замечанием: «Отлично сказано, сир». Смех еще не успел стихнуть, а Генрих добавил: «И за наших дорогих друзей на баррикадах Парижа». Гизу сравнение не понравилось, но он промолчал. Генриху же эта острая игра щекотала нервы, в отличие от герцога.

В разгар триумфа Лиги испанская фортуна дала трещину. В первой декаде августа Армада, краса и гордость Испании, была разбита отважными английскими моряками, которым поспособствовали шквалистые ветра. Самоуверенные участники Лиги увидели, как их железный союзник сразу ослаб, едва понес потери на море. Поражение Филиппа вселило новую надежду в короля и всех умеренных подданных Франции, которые почувствовали себя в безопасности. Когда Мендоса, испанский посол, явился к Генриху дать отчет о битве, он заявил, что его господин в Мадриде одержал победу. Но проходили день за днем, к французским берегам прибивало обломки разбитых судов, чудом выжившие галерные гребцы выбирались на сушу, и даже самым хитроумным дипломатам уже не удавалось скрыть горькую правду.

Филипп разом утратил всю свою мощь. Генрих не смог удержаться и представил Мендосе турецких галерных рабов. Формально они находились под его защитой, ибо султан был союзником Франции. Теперь король чувствовал себя спокойно и не спешил следовать настоятельным, хотя и вежливым рекомендациям со стороны Лиги вернуться в столицу. Он заявил, что у него много обязанностей в Блуа, где, согласно Акту Единства, 15 октября должно было начаться заседание Генеральных штатов. Ему многое нужно было подготовить к ассамблее. Генрих отправился в Блуа 1 сентября, взяв с собой мать, королеву и герцога де Гиза.

8 сентября в Блуа Генрих совершил резкий и весьма неожиданный шаг, разогнав всех своих министров. Это потрясло Екатерину так же, как и остальных. Он даже ни с кем не проконсультировался, задумывая такую серьезную акцию. Когда мать завела об этом речь, он сердито обругал свое окружение. Мендоса докладывал Филиппу, что Генрих обвинил Шеверни в том, что тот опустошал его карманы, Бельевра — в гугенотстве, Вильруа объявил тщеславным честолюбцем, Брюлара — ничтожеством, а Пинара — скрягой, готовым продать ради наживы родную мать. Генрих сказал Екатерине, что все они низко пали и повлекли за собой и его падение. Именно она советовала ему держаться по-хозяйски, когда в 1574 году он приехал из Польши, и, незадолго до Баррикад, он говорил Вильруа, что должен быть королем, ибо «слишком долго оставался слугой». Какую же горечь теперь ощущала королева-мать, наряду с изгнанными ее сыном людьми, которых она сама подбирала и которые столь преданно ей служили!

Среди уволенных были Бельевр, суперинтендант финансов, а также канцлер Шеверни и три государственных секретаря, Брюлар, Пинар и Вильруа. Последний получил от короля краткую записку такого содержания: «Вильруа, я удовлетворен вашей службой, отправляйтесь к себе домой и там оставайтесь, пока я не пришлю за вами. Не пытайтесь найти объяснения моему письму, просто повинуйтесь». Екатерина написала Беллевру: «Беда в том, что я сама учила короля, любя и почитая свою мать, как велит Господь, не давать ей слишком много власти, дабы она не могла воспрепятствовать различным его свершениям…» Заменившие изгнанных министров люди отличались тремя качествами: честностью, тем, что они не были известны на политическом поприще раньше и тем, что не были ставленниками королевы-матери. Ее эпоха закончилась.

Заседание Генеральных штатов открылось 16 октября с пышностью и великолепием. Явились придворные дамы в лучших нарядах, украшая собой галереи. Зал также был особым образом украшен и подготовлен для важнейшего собрания, где решалось будущее короля, Лиги и всей страны. Генрих сидел на троне, справа от него — Екатерина, чуть ниже — Генрих де Гиз, его наместник.

Драматизм и напряжение так и витали в воздухе, когда делегаты и придворные замерли в ожидании. Король открыл заседание прекрасной речью, отдавая должное матери, но это была прощальная речь. Признавая ее заслуги и неустанную службу во благо Франции, он объявил: можно назвать эту почтенную даму матерью не только короля, но и всего королевства. Он благодарил Екатерину за все, чему она его научила, за попытки разрешить ситуацию в стране, защиту католической веры, добавив, что именно от нее он унаследовал истовую набожность, благочестие и желание реформ во Франции. Он спросил: «Разве не пожертвовала она все свое здоровье на борьбу? Благодаря ее доброму примеру и наставлению я понял, какие беды несет с собой правление. Я созвал Генеральные штаты как лучшее лекарство от всех бед, обрушившихся на мою страну, и мать поддержала меня в этом решении». Отдав дань Екатерине, он высказал свою основную мысль: «Я — ваш богоданный король, и лишь я могу говорить от имени закона».

Так как среди собравшихся преобладали члены Лиги, король заговорил об их главной заботе — борьбе с ересью. Он обещал преследовать ее без устали, но подчеркнул необходимость сбора средств для победы над Генрихом Наваррским и его армией. Он обещал искоренить коррупцию, поддерживать коммерцию и заняться проверкой налоговой системы. Призывал подданных объединяться в борьбе против несправедливости и бедствий, губящих королевство.

На протяжении всей его речи королева-мать сидела неподвижно, бледная, с застывшим взглядом, не в силах смириться с отстранением ее от власти. Только когда Генрих начал слабо прикрытую атаку на Гизов, Екатерина очнулась от транса. В его голосе гремело вновь обретенное ощущение власти и авторитета: «Некоторые знатнейшие дворяне моего королевства формируют лиги и ассоциации, но, желая проявить обычную доброту, я готов закрыть на это глаза и простить прошлые прегрешения». Гиз, не ожидавший такого дерзкого и ядовитого выпада, «изменился в лице и явно возмутился». Герцог и его брат, кардинал, пришли в ярость и потребовали изъять оскорбительные для них намеки из речи короля при публикации. Екатерина умоляла Генриха согласиться, и король пошел им навстречу. Сессия продолжалась несколько недель, но Екатерина была слишком больна, чтобы присутствовать, и впервые за тридцать лет у нее не было причины заставлять себя подняться. Вместо этого она позволила себе сдаться на милость подагре, непрекращающемуся кашлю и приступам ревматизма.

Зато 8 декабря королеве-матери удалось выбраться на церемонию брака своей любимой внучки, Кристины Лотарингской, с Фернандо Медичи, великим герцогом Тосканским, представленного так называемым «заместителем». Это был союз, на который она надеялась, и он удался, принеся ей последнюю радость за всю ее долгую жизнь. После свадебной церемонии в часовне замка Блуа она дала бал в своих апартаментах. Неделей позже, 15 декабря, Екатерина слегла. Вернулась болезнь легких, стало трудно дышать. Доктора хлопотали вокруг нее, но помочь не могли. В те же дни Генрих, борясь с Генеральными Штатами, услышал о готовящемся новом заговоре Гизов с целью похитить его и увезти в Париж. Его также предупреждали, что Гиз хочет стать коннетаблем Франции и губернатором Орлеана. Он не мог более обращаться к матери за помощью, а в отравленном злобой сердце все подозрения быстро находили поддержку.

Говорили, будто бы 17 декабря герцогиня де Монпансье, обедая с братьями, герцогом и кардиналом де Гизом и их домочадцами, подняла тост за старшего брата как нового короля Франции, а еще будто бы вела разговоры о том, как употребит свои золотые ножницы в отношении Генриха. Актеру и музыканту Венецианелли случилось присутствовать при этом; возможно, он сильно преувеличивал, но не замедлил сообщить обо всем королю. По замку ползли то одни слухи, то другие, прямо противоположные. Наконец 19 декабря, с помощью новых советников, Генрих решил, что Гиз, чья позиция была неуязвима для обычных методов, «должен погибнуть от удара кинжалом». И даже назначил дату — 23 декабря.

Гиз, располагавший отличной шпионской сетью, получил несколько предупреждений о готовящемся против него заговоре и стал умолять нунция Моризини унять короля.

Нунций мало чем мог помочь, разве что посоветовал обратиться к королеве-матери, дабы та усмирила гнев сына. В прошлом ей часто удавалось создать защитный барьер между королем и его недругами, как воображаемыми, так и реальными. Герцог навестил ее, и она обещала, что сделает все, дабы изменить кровожадные намерения сына. 20 декабря маршал де Бассомпьер и сеньор де Мэнвиль, оба принадлежавшие к Лиге, стали настаивать, чтобы Гиз покинул Блуа немедленно, ибо его хотят заманить в смертельную ловушку.

Утром 21 декабря придворные видели, как король и герцог горячо спорят о чем-то в садах близ замка. Гиз настойчиво просил освободить его от должности наместника. Король счел это хитрым маневром со стороны Гиза, который метил на более высокую должность коннетабля. Позже в тот вечер он держал совет, посвященный расправе над соперником. Король мог встречаться с остальными заговорщиками, не боясь вызвать подозрения, ибо в этот момент шел праздничный бал в честь замужества Кристины Лотарингской, и внимание всего двора было приковано к этому событию.

На встрече, не желая, чтобы о нем вспоминали «как о Нероне», король, однако, еще раз подчеркнул суть ситуации: если Гиз не умрет, то убьет самого короля или отстранит его от власти. Было решено, что нужно также расправиться и с кардиналом де Гизом, ибо, если его пощадить, он станет слишком сильным центром притяжения для экстремистов из Лиги. Генрих оправдывался тем, что братья Гизы виновны в «оскорблении величества», а это преступление карается смертью. В возбуждении король обратился к своему тесному кружку: «Кто убьет этих злодеев-Гизов ради меня?» Его личные «сорок пять» телохранителей из созданного д'Эперноном отряда не моргнув глазом согласились выполнить задание. В ту же ночь до Моризини дошли новые слухи, и он отправил собственного капитана охраны к архиепископу Лионскому Пьеру д'Эпинаку, прозванному «мозгом Лиги», с которым ужинал герцог Гиз, дабы предупредить последнего об опасности.

На следующее утро после мессы король и герцог, как сообщали очевидцы, снова препирались, и это было странно, ибо их обоих пригласили в покои к Екатерине. Генрих был сама щедрость и остроумие, и оба шутили и обменивались сплетнями у кровати королевы-матери. Они отлично провели время, угощаясь сладостями и болтая, наконец, Екатерина попросила обоих обняться, дабы забыть о прошлом. Генрих, как говорят, заключил герцога в объятия и поцеловал. Соперники отбыли из королевских покоев, вроде бы, в самом сердечном расположении духа. Эта сцена очень подбодрила Екатерину, хотя, как заметил один историк, слова из пьесы Расина «Британник» — «Я обнимаю своего врага, ибо так проще задушить его» — как нельзя лучше подходили к ситуации.

Перед тем, как расстаться с герцогом в тот вечер, король объявил, что, поскольку он будет справлять Рождество в отдаленном павильоне парка, ему необходимо закончить там одно неотложное дело. Он повернулся к герцогу со словами: «Кузен, у нас есть важные и трудные задачи, разрешить которые следует до конца года. Придите, пожалуйста, завтра рано утром на совет, дабы мы могли этим заняться». И, так как он переезжал в павильон, то попросил герцога (в обязанности которого входило хранение всех ключей в замке), немедленно дать ему ключи, так как фургоны для перевозки багажа прибудут в четыре утра.

В ту ночь герцогу было еще одно предостережение. Его мать, герцогиня де Немур, сказала сыну, что слышала о королевском заговоре против него: утром его собираются убить. Гиз же, как утверждают, надменно отвечал: «Он не посмеет». За ужином он нашел записку под салфеткой, где его снова предупреждали о покушении на его жизнь. Гиз попросил перо и написал: «Он не посмеет», после чего отложил бумагу в сторону. Фатальная уверенность в том, что Генриху, как обычно, «не хватит пороху», ослепляла герцога, он не учел, до чего может дойти человек, ощущающий себя загнанной в угол дичью. Гиз повсюду, кроме покоев короля, ходил с эскортом верных и надежных телохранителей, отчего его ложное чувство неуязвимости только усиливалось. В ту ночь он получил еще пять записок, но ничего не предпринимал и даже разозлился, когда его хирург сунул эти записки ему в руку, и сказал: «Этого никогда не случится. Пойдемте спать. Всем вам пора в постель». Он только что вернулся со свидания с прекрасной мадам де Сов и примерно в час ночи пошел к себе в спальню.

Ранее, в одиннадцать часов, к себе в покои прошел Генрих и, перед тем как заснуть, попросил слугу, дю Альда, разбудить его в четыре часа. Ночь он провел беспокойную и проснулся очень быстро — к удивлению королевы — и очень рано. Он не стал одеваться, только накинул халат и в шлепанцах, с зажженной свечой, отправился на встречу с Бельгардом, вожаком компании гасконцев, и его молодцами. К пяти часам убийцы из отряда «сорока пяти» были на местах. Пятеро должны были непосредственно выполнять задание, еще восемь — перекрыть герцогу путь к отступлению, а остальные спрятаться вокруг, на случай, если что-то пойдет не так. Прослушав утреннюю мессу, начинавшуюся в шесть часов утра, король вернулся к себе в кабинет.

Герцог тоже поднялся рано. Утро было темное, шел сильный дождь. Он оделся и пошел слушать мессу, но обнаружил дверь часовни запертой. Тогда он опустился на колени снаружи, у дверей и помолился, прежде чем идти на совет. Тут к нему приблизился дворянин из Оверни по имени Луи де Фонтанж, заклиная его не ходить на заседание, ибо там его убьют. Герцог терпеливо отвечал: «Но, друг мой, я уже давно излечился от подобных страхов». Он получил не менее девяти предупреждений; в этих условиях поведение Гиза можно расценивать как самоубийственную гордыню. Он улыбнулся и пошел навстречу судьбе.

Большинство из членов совета уже были на местах, когда прибыл Гиз, его брат сидел рядом с архиепископом Лионским, все ждали лишь Рюзе де Болье со списком вопросов для обсуждения. Герцог, который не успел позавтракать, послал своего слугу, Перикара, за провизией. Чуть позже прибыл капитан королевской стражи Ларшан с несколькими подчиненными, якобы для обсуждения вопроса о жалованье. Герцог признал их требования справедливыми и, озябнув, подошел к камину погреться. Перикар еще не возвращался с едой; у герцога вдруг пошла носом кровь, он попросил платок. Наконец, в восемь часов, после долгого ожидания, Гизу доставили фруктов из королевской кладовой, а секретарь де Болье прибыл с повесткой дня.

Согласно свидетельству дворцового медика Мирона, король все слышал, стоя под стеной кабинета. Он как будто боялся, что шестнадцать убийц, которых он предупредил, что Гиз «высок и силен», не смогут справиться с одним герцогом. При короле находились двое капелланов, молившихся за короля, прося Всевышнего простить его за страшное преступление. По условленному сигналу государственный секретарь Револь должен был привести Гиза, но король бросил взгляд на Револя и проговорил: «Ради Бога, приятель, вы так бледны! Разотрите себе щеки! Разотрите щеки, а не то все испортите, вызвав подозрения!» Револь, видимо, как-то добился естественного цвета щек, удовлетворившего короля, вошел в зал и попросил Гиза пройти в Старый кабинет; герцог вскочил так стремительно, что даже опрокинул стул. Бросив на стол несколько слив, он воскликнул: «Угощайтесь, господа!» Он прошел к дверям, обернулся и, словно по наитию, сказал: «Прощайте, господа» — небрежно, не предчувствуя никакой беды. Вдоль стены приемной выстроились восемь человек из отряда «Сорока пяти», они приветствовали герцога, чтобы не возбудить в нем подозрений, приподнимая правой рукой свои бархатные шляпы; в левой они сжимали кинжалы, спрятанные в складках плащей. Гиз прошел в коридор, ведущий к Старому кабинету, и восемь убийц проследовали за ним, закрывая путь к отступлению.

Когда Гиз приподнял портьеру, он увидел, что в кабинете, сразу за порогом, стоят убийцы. Поняв, что попал в ловушку, он попытался повернуть обратно, но ему преградили путь те, кто только что снимали шляпы. Затем «сорок пять» обрушились на него, вонзая в тело кинжалы. Он кричал: «Эй! Друзья мои!» Плащ мешал ему вытащить шпагу, он все же сумел сильно ударить двоих по лицу и свалить еще четверых на пол. Но, как бы яростно он ни защищался, спасти свою жизнь ему не удалось, и он пал после героической борьбы у изножья королевского ложа. Испуская дух, он произнес: «Господа! Господа!» — и, вверяя себя Всевышнему: «Грешен, Господи! Пощади!» Генрих стоял, глядя на поверженного врага и даже, как говорили, усмехнулся: «Взгляните-ка на этого короля Парижа. Не так уж он и велик!»

Затем его величество вошел в зал заседаний вместе с гвардейцами и объявил, что Гиз мертв, и они должны повиноваться ему как своему законному королю. Гвардейцы уже заперли выход из зала. Кардинал де Гиз был арестован вместе с теми, кто входил в клику Гизов. В других помещениях замка были взяты под арест еще восемь родичей Гизов, не считая других руководителей Лиги.

Потом Генрих направился в апартаменты матери, находившиеся этажом ниже тех, где был убит герцог. При Екатерине находился ее итальянский доктор, Кавриани, по совместительству — шпион великого герцога Тосканского. Он впоследствии докладывал, что король решительным шагом вошел в комнату и, расспросив лекаря о состоянии Екатерины, обратился к ней: «Доброе утро, мадам, вы уж извините меня, пожалуйста, но герцог де Гиз мертв, и мы не будем более говорить о нем. Мне пришлось его убить, дабы предотвратить покушение на меня». И начал с воодушевлением перечислять обиды и оскорбления, нанесенные ему герцогом; казалось, он опьянел от подстроенного им убийства, произошедшего прямо на его глазах. Потом король объявил: он собирается пойти к мессе, поблагодарить Господа за то, что Он не допустил исполнения злодейских замыслов герцога. «Я хочу быть королем, а не пленником или рабом».

О реакции Екатерины сообщалось разное. Кавриани утверждает, что она была чересчур больна, чтобы говорить, но вполне понимала, что происходит. Моризини утверждал, будто королева-мать с трудом произнесла: «Сейчас он не стал королем, но потерял королевство». Но это маловероятно: едва ли она стала бы спорить с сыном, когда кровь уже пролилась. Дело было сделано, и если она вообще что-то сказала, это могла быть только выраженная невнятно надежда, что Генрих поступил правильно.

Утром в канун Рождества кардинал де Гиз был убит в тюремной камере. Тела двоих принцев-католиков изрубили на куски и сожгли на костре в Блуа. Король не желал, чтобы у мятежников была могила, куда могли бы приходить их сторонники и поклоняться памяти погибших мучеников. На Рождество Екатерина, глубоко удрученная, впавшая в отчаяние из-за безумия сына, обратилась к монаху из ордена капуцинов, заклиная его молиться за Генриха: «О, несчастный, что он натворил!.. Молитесь за него, он нуждается в ваших молитвах. Его ждет крушение, боюсь, он потеряет и тело свое, и душу, и королевство». Гизы представляли собой величайшую угрозу дому ее мужа с момента его смерти, но, когда они, наконец, встретили свою судьбу, острая проницательность Екатерины подсказала ей: этим поступком дикаря ее сын подписал приговор также и своей династии.

 

ГЛАВА 17.

ТАК ПОГИБЛА ДИНАСТИЯ ВАЛУА

«Что оставалось несчастной женщине…»

1588-1615

В канун Нового Года Екатерина совершила героическое усилие — она оделась и отправилась в часовню к мессе, а также навестила старого друга, кардинала де Бурбона, сидевшего под домашним арестом в своих апартаментах. Она заверила кардинала, что король не собирается причинять ему вреда, и опасность, мол, ему не грозит. Бурбон жестко отвечал изможденной старой женщине, стоявшей перед ним: «Это вы пригласили нас сюда, смотрите, до чего это нас довело!» Екатерина при этих гневных словах заплакала и вышла, не проронив более ни слова. Затем она упрямо решила, невзирая на запреты Кавриани, прогуляться, хотя было очень холодно. И ее лихорадка вернулась.

К утру 5 января 1589 года королева-мать едва могла дышать. Великое множество раз Екатерине удавалось, использовав могучие силы своего организма, преодолевать хвори и недуги, но только не сейчас. Ее кончина была неминуема, «к великому потрясению всех нас», как писал один наблюдатель. Она пожелала составить завещание. К этому моменту ее голос звучал еле слышно, и Генриху пришлось диктовать произносимую шепотом последнюю волю матери. Ни слова не было упомянуто о Марго, хотя она оставалась последней выжившей из десяти детей, которых Екатерина родила любимому мужу Генриху и Франции. Причастившись, Екатерина Медичи, жена одного короля Франции и мать трех других, умерла в половине второго, в канун Богоявления — в день, который французы прозвали «Днем поклонения волхвов». Ей было шестьдесят девять лет.

Много лет назад предсказатель предупредил королеву: пусть избегает «Сен-Жермена», в нем таится для нее смертельная угроза. Суеверие Екатерины могло бы вызвать у нас насмешку; она выстроила свой «Отель Королевы» подальше от прихода Сен-Жермен-л'Оксеруа, она редко наведывалась в свой замок Сен-Жермен-ан-Лэ, но, по стечению обстоятельств, последнее причастие она получила не от своего личного священника, а от исповедника своего сына. Звали его Жюльен де Сен-Жермен.

По обычаю королей Генрих велел сделать вскрытие, показавшее, что непосредственной причиной смерти стал плеврит (в современной терминологии). Тело забальзамировали, хотя сразу не нашлось всех необходимых трав и составов, чтобы сделать это тщательно. Затем тело Екатерины, облаченное в одеяние французской королевы Анны Бретонской, поместили в деревянный гроб, обитый свинцом с традиционным изображением покойной на крышке.

Поскольку убийство Гизов вызвало серьезные волнения и многие подозревали, что Екатерина была его соучастницей, парижские лигеры грозились украсть тело королевы-матери из гроба и, протащив по улицам, сбросить в Сену, если его привезут в Париж. Поэтому решили, по крайней мере, пока, не хоронить ее в Сен-Дени рядом с мужем и сыновьями в прекрасной капелле Валуа, построенной по ее же распоряжению, но оставить в Блуа до наступления более благоприятной политической ситуации.

На похоронах, происходивших 4 февраля в церкви Спасителя в Блуа, архиепископ Буржский отдал дань покойной королеве. Он вспоминал о том, как она прибыла во Францию будучи прелестной невестой с богатым приданым, о десяти детях, которых она подарила Генриху II, отметил личную отвагу вдовы короля во время войн. Будь то в Руане или в Гавре, она лично инспектировала и ободряла свои армии, бесстрашно расхаживала среди войск врага. В своей речи он просил прихожан «помнить, что они потеряли добродетельнейшую из королев, благороднейшую из представителей своего народа и семьи, благоразумнейшую в управлении, приятнейшую в беседах, добрейшую и учтивейшую для всех, кто в ней нуждался, преданную и милосердную мать, жену, всегда послушную мужу, но, самое главное, преданнейшую Господу и самую милостивую к бедным из всех королев, когда-либо правивших Францией!»

Хронист Пьер л'Эстуаль описал Екатерину с несколько меньшим почтением: «Ей был семьдесят один год [на самом деле — на два года меньше], и для такой толстой женщины она неплохо сохранилась. Ела она от души, усердно угощалась и не боялась работы, хотя ей досталось больше трудов, чем любой другой королеве, за тридцать лет со дня смерти ее супруга… О ней глубоко скорбели слуги и друзья, но только не ее сын, король… Близкие считали, что убийство Гизов ускорило и ее конец. И это было вызвано не ее дружбой с жертвами (которых она любила на флорентийский манер, то есть извлекала из них пользу), но тем, что она понимала: это послужит во благо короля Наваррского… Увидеть его на троне она боялась пуще всего на свете».

Эстуаль добавляет: поскольку парижане были убеждены, что она приложила руку к убийству герцога де Гиза, ее тело не стали доставлять в столицу, «где его вид не понравился бы горожанам. Но и в Блуа, где ее всегда почитали, где ей поклонялись, как Юноне, с погребением не торопились, а потом обошлись с ней, как с дохлой козой».

Последнее замечание, вероятно, указывает на тот факт, что плохо набальзамированный труп королевы-матери начал ужасно смердеть, и тогда король решил предать его земле на кладбище близ церкви Спасителя, под покровом ночи. И так останкам Екатерины суждено было пролежать в безвестной могиле еще двадцать один год, пока внебрачная дочь Генриха II, добрая Анна Французская, не перевезет тело в ротонду Валуа в Сен-Дени.

Ультракатолики, хотя и потрясенные гибелью своего вождя Гиза и его брата-кардинала, наращивали противодействие королю, который к лету 1589 года заключил союз с Генрихом Наваррским. Вдовая герцогиня де Гиз с младенцем-сыном стали идолами парижан, ее даже называли Святая Вдова. Но со смертью герцога движение католиков-экстремистов раскололось и стало хаотичным. Брат Гиза, герцог де Майенн, не обладавший ни харизмой брата, ни его умом или военными талантами, тем не менее, грезил о троне. Он и его сестра, герцогиня де Монпансье, даже захватили принадлежавший Екатерине «Отель Королевы», где жили покоролевски. Франция, стоящая на грани полного развала, стала чрезвычайно уязвимой для внешних врагов, что не укрылось от внимания Филиппа II и других соседей.

Летом 1589 года король и Генрих Наваррский стояли в Сен-Клу, к юго-западу от Парижа, откуда надеялись вновь захватить столицу. В день 31 июля главный королевский поверенный Жак де Ла Гюсль заметил идущего по дороге к Сен-Клу монаха-доминиканца и остановил его. Когда монаха спросили, что за дело у него близ штаб-квартиры короля, он ответил: «Мое имя — Жак Клеман, я иду из Парижа и несу важное известие его величеству». Он предъявил достоверно выглядевшее рекомендательное письмо, поэтому его допустили в Сен-Клу, где он стал ждать аудиенции. На самом деле этот доминиканец был отшельником, подверженным бредовым состояниям; ему почудился звучавший в голове голос, предписывавший ему, по воле Всемогущего, убить короля.

Генрих, всегда охотно принимавший божьих людей, а особенно такого, который принес известия от преданных ему сторонников в Париже, согласился повидаться с ним в восемь утра на следующий день. В тот вечер Клеман ужинал с де Ла Гюслем и его товарищами. Он оказался общительным человеком и, как вспоминали его сотрапезники, резал мясо собственным острым ножом, ведя беседу о последних событиях в мятежной столице.

На следующее утро Ла Гюсль отвел Клемана на аудиенцию к Генриху. Стражи по непонятной причине забыли обыскать убийцу. Ему задали несколько вопросов, и всем показалось, что он, и вправду, принес жизненно важные вести королю. Потому Клемана проводили прямо в кабинет Генриха. Король был еще не полностью одет и сидел на стульчаке; он приветствовал монаха такими словами: «Привет тебе, брат мой! Что нового в Париже?» И, не обращая внимания на протесты присутствовавших, король настоял, чтобы монах подошел к нему поближе. Клеман поцеловал руку королю и подал ему рекомендательное письмо. Генрих, желая услышать новости, жестом велел монаху пригнуться к нему и говорить шепотом на ухо. Клеман склонился, как будто доставая корреспонденцию, но вместо этого выхватил из рукава нож и вонзил его по самую рукоятку королю в живот. Генрих вскочил с криком: «Ах! Боже мой! Злодей ранил меня!» Он вырвал нож из раны и дважды ударил Клемана в лицо, в то время как стража набросилась на монаха. Потом тело цареубийцы выбросили из окна. Генрих, обливаясь кровью, в одной руке держал нож преступника, а другой пытался зажать рану, причем из полости вываливались кишки.

Вначале король почти не чувствовал боли и говорил довольно сильным голосом. Хирурги казались не лишенными надежды: они вернули на место внутренности, хотя их пациент потерял сознание от боли. Когда они закончили перевязку, внебрачный сын короля Карла IX, Шарль де Ангулем, молодой человек, коего король очень любил, явился в спальню и, увидев, в каком ужасном положении его дядя, заплакал. Очнувшись, Генрих погладил юношу по голове и успокоил его такими словами: «Сын мой, сын мой! Они пытались убить меня, но Господь милостив, им это не удалось. Это ничего; скоро мне полегчает!» При этом он сунул палец под повязку и потрогал рану, дабы убедиться, что внутренности на месте. Один из королевских хирургов, не разделявший оптимизма коллег, отвел шестнадцатилетнего мальчика в сторону и шепнул ему: он считает ранение короля смертельно опасным.

В десять утра король, лежа в кровати, распорядился разослать в провинции сообщения о его ранении и надеждах на выздоровление. Он жаловался на холод и онемение конечностей, так что Малыш Шарль оставался при нем, растирая заледеневшие руки и ноги. Затем у ложа короля отслужили мессу, а потом он продиктовал письмо к королеве Луизе, рассказывая ей о покушении на его жизнь. Король также приказал вызвать Генриха Наваррского; прибыв и увидев, в каком состоянии король, он уже не сомневался в исходе. Король то погружался в сон, то просыпался, после полудня у него началась лихорадка, потом его вырвало кровью. Вместе с лихорадкой начались жуткие боли.

Понимая, что ему осталось жить не более нескольких часов, король страстно пожелал причаститься, но вначале обратился к собравшимся дворянам. Протянув Генриху Наваррскому руку, он сказал: «Видите, брат мой, как обращаются со мной мои подданные… Берегитесь, не забывайте о безопасности!» И продолжал: «Настало время вам, брат мой, носить корону, которую я с немалыми трудами сохранил для вас. Справедливость и принцип законности требуют, чтобы вы наследовали мне. Но вам придется столкнуться со многими бедами, пока не решите сменить религию». Король Наваррский, глубоко взволнованный, ничего не отвечал. Затем король потребовал, чтобы его офицеры и вельможи принесли клятву верности человеку, который вскоре станет их монархом, объявив, что его это зрелище весьма порадует и успокоит. Преклонив колени у ложа короля, они пообещали хранить преданность Генриху Наваррскому. Тот, обливаясь слезами, получил от короля благословение и удалился вместе с остальными. Измученный король проспал несколько часов. Проснувшись, он воскликнул: «Мое время пришло!» Исповедовавшись и причастившись, он умер спустя два часа, в четыре часа утра 2 августа, в результате сквозного ранения кишечника и внутреннего кровотечения. С кончиной любимого сына Екатерины династия Валуа прекратила свое существование.

Перед новым королем, Генрихом Бурбоном, получившим имя Генриха IV, стояла сложнейшая задача: стать королем не только по названию, но и в действительности. Услышав об убийстве Генриха III, ультракатолики провозгласили престарелого кардинала Шарля де Бурбона, дядю Наваррского, королем Карлом X, но его племянник вскоре после этого захватил кардинала в плен. Еще четыре с половиной года Генрих боролся против объединенных ультракатолических сил, которым помогали герцог Савойский, Филипп II и папа. «Я правлю страной в седле и с оружием в руках», — говорил он, призывая солдат «объединяться под моим белым плюмажем».

Париж упорно не сдавался, и Генрих, наконец, решил, что настало время перейти в католичество. 23 июля 1593 года в Сен-Дени произошла важнейшая церемония, на которой присутствовали сотни парижан, пришедших из города, чтобы лицезреть, как король отринет протестантскую веру. Генрих был одет очень просто, как полагалось кающемуся, в черном платье с узким белым воротником, без украшений. Когда он шел в церковь, толпа (по разным сведениям, от 10 до 30 тысяч человек) кричала: «Да здравствует король!» Вечером того же дня, после церемонии, когда король, стоя на холме Монмартр, обозревал город, он, как утверждают, изрек: «Париж стоит Мессы».

После долгих тайных переговоров и обещания всеобщей амнистии сорокалетний король, наконец, въехал в Париж на рассвете 22 марта 1594 года. Он въехал через Новые ворота, те самые, через которые Генрих III бежал после Дня Баррикад, почти шесть лет назад. Сопротивления не было. После благодарственной службы в соборе Нотр-Дам он проявил недюжинную смелость, когда без охраны шел по улицам, и толпа приветствовала его. Для горожан стало приятным сюрпризом то, что «жуткий людоед» оказался нормальным человеком. Дабы засвидетельствовать свою преданность Генриху, люди повязывали на руку шарфы его цветов.

Испанские войска, квартировавшие в столице, покидали Париж. Когда они салютовали королю, он, как утверждали, крикнул: «Передавайте привет своему господину, но никогда больше не возвращайтесь!» Обещанное им милосердие принесло ему уважение и долгожданную любовь парижан, хотя сооруженные близ ворот Сент-Антуан виселицы предупреждали о намерении короля вершить правосудие, отстраивая город заново.

Марго давно уже жила отдельно от мужа к моменту, когда он стал королем. Еще в 1592 году Генрих заговорил об аннулирования их брака; ему отчаянно нужны были законные наследники, посему он должен был освободиться и жениться заново. Марго, все еще жившая в Оверни, выторговала для себя отличную финансовую сделку. Она получила солидный доход, ее внушительные долги были уплачены, и, вдобавок, за ней оставался титул «Вашего Величества» и наименование «королева Марго». Развод супругов (полученный лишь в 1599 году) основывался на трех пунктах: Марго вступила в брак помимо своей воли; супруги состояли в кровном родстве (мало того, что они приходились друг другу троюродными братом и сестрой, Генрих II был еще и крестным отцом жениха, соответственно, они считались родственниками также в духовном отношении), а кроме того, ни до, ни после бракосочетания Екатерина так и не получила папского разрешения на брак. Предполагаемое бесплодие Марго, — с канонической точки зрения аргумент несколько сомнительный — видимо, также помогло ускорить процесс.

После двадцати двух лет отсутствия Марго вернулась в Париж в 1605 году в возрасте пятидесяти одного года. Дочь короля, сестра трех других королей и, пусть лишь номинально, королева Франции, она вернулась туда, где проходила ее триумфальная юность, и застала совсем новые политические порядки. Так как она оставалась последней из рода Валуа, к ней относились с почетом и уважением. Но Валуа себя исчерпали: основатель новой династии Бурбонов, ее бывший муж, правил королевством и в 1600 году женился, хотя и без особого энтузиазма, на Марии Медичи, дочери покойного Франческо I, великого герцога Тосканского и дальнего родственника Марго.

Генрих настоял на том, чтобы вступить в супружеские отношения с двадцативосьмилетней невестой почти сразу же после ее прибытия в Лион. Маловероятно, чтобы причиной этому послужила ее особая красота и привлекательность — на самом деле, Мария была толстой и малосимпатичной — король, по-видимому, желал убедиться, что его супруга способна произвести наследника. Они уже были женаты через посредника, но Мария пыталась (и безуспешно) настоять на отсрочке церемонии до благословения папского нунция. Медичи являлись главными кредиторами Генриха, и приданое Марии стало основной причиной заключения этого брака; за глаза он называл ее «толстой банкиршей». Новая королева Франции незамедлительно и послушно обеспечила продолжение династии Бурбонов, произведя на свет наследника, которого назвали Людовиком, через год после свадьбы. Ему предстояло править под именем Людовика XIII. Она принесла мужу еще троих детей, среди них дочь, Генриетту-Марию, будущую супругу английского короля Карла I.

Марго сохраняла дружеские отношения с Генрихом, которого называла «мой брат, мой друг и мой король». Она понимала, что благополучие новой династии зависит от поддержки последней из оставшихся в живых представительницы династии Валуа, поэтому делала все от нее зависящее. Марго поддерживала тесную дружбу с королевой Марией и, будучи сама бездетной, сосредоточилась на королевских детях, в особенности, на малыше дофине, который, после долгих дебатов, как следует обращаться к Марго, звал ее «матушка-дочка». Марго были возвращены многие владения, принадлежавшие ей по закону, она же назначила своим наследником дофина, снова символически подчеркивая объединение двух королевских династий. Наконец-то снова очутившись в Париже, Марго решила, что нуждается в резиденции, которая соответствовала бы ее положению. Генрих великодушно даровал ей большую территорию как раз напротив дворца ее матери в Тюильри и, вероятно, из желания подражать матери, а может быть, наоборот, желая бросить ей вызов, Марго выстроила прекрасный дворец Августинцев с обширным парком и садами на левом берегу Сены. Сделав левый берег популярным местом, она заполнила дворец модными музыкантами, писателями и философами, привлекавшими к ее салону всех просвещенных людей.

С собственным дворцом Екатерины, «Отелем Королевы», судьба обошлась жестоко. Поскольку ее сын погиб спустя всего семь месяцев после нее самой, долги королевы-матери остались невыплаченными. Несмотря на банкротство ее поместий, имелись еще большие владения, доставшиеся Екатерине в наследство от матери, однако по закону они подлежали конфискации. Ни к личной резиденции королевы-матери в Париже, ни к Шенонсо, Монсо или Сен-Мор-де-Фоссе, это правило не относилось. Поэтому имущество Екатерины Медичи было распродано, и хотя это посмертное унижение прискорбно, зато историки получили богатейшую информацию, ибо содержимое жилищ, принадлежавших женщине, «воплощавшей столь долго величие Французской Короны», было подробнейшим образом занесено в описи для продажи.

Марго часто писала Генриху, высказывая свое мнение о придворных или советниках, несколько раз даже предупреждая бывшего мужа о готовящихся против него заговорах. Королева без земли, ничья жена, последняя из Валуа прожила остаток жизни, ни в чем не зная отказа. Она продолжала менять любовников, теперь уже много моложе себя, проводила время, как хотела. Если книга захватывала ее, она могла не ложиться спать, чтобы прочитать ее от корки до корки. Ела, когда была голодна, а вовсе не в строго определенные часы трапез. Служившая орудием политики матери и братьев, она, наконец, заслужила право жить по собственному усмотрению. Тяготы, выпавшие на ее долю, и годы изгнания подорвали ее здоровье; она страдала ужасными зубными болями и могла есть лишь протертую пищу. Она располнела, стала обладательницей двойного подбородка, внешне очень напоминая свою мать — и чем дальше, тем больше. Постепенно отказываясь от великолепных нарядов, украшений и косметики, она стала одеваться намного проще. С возрастом духовность Марго углубилась, она жертвовала много денег на благотворительность, одаривала монастыри и, весьма любимая в народе, прожила остаток своей, прежде бурной, жизни, в покое, умерев в 1615 году. Генрих IV, король с горячим сердцем, был известен своими любовными интригами и военной доблестью, его природное величие не затмевало человеческих черт. Он стал одним из самых популярных монархов во всей французской истории. Он восстановил экономику страны с помощью верного советника, герцога Сюлли, централизовал управление страной и укрепил монархию. Религиозные проблемы, разрывавшие страну на части в течение сорока лет, были урегулированы Нантским эдиктом, принятым в 1598 году, который позволял мирно сосуществовать во Франции католикам и протестантам, во многом повторяя «Мир Короля» от 1577 года. Генрих, сочетая в себе добродушие, простоту и величавость, обладал здравым смыслом в достаточной мере, чтобы оставаться доступным своему народу. Он понимал насущные нужды своих подданных, и это выразилось в знаменитой фразе о том, что французу необходимо хоть раз в неделю иметь «poule au pot» («курицу в горшке»). Образовав централизованное правительство и перестроив порядки во Франции, основатель династии Бурбонов стал начинателем того периода французской истории, который получил название «grande siecle» («великий век»). Этот король, один из лучших на французском троне, пал жертвой несчастного случая. Жизнь его оборвалась трагически — в мае 1610 года он был убит католиком-фанатиком Франсуа Равальяком. Сражаясь за то, чтобы сохранить трон (пускай лишь для своих сыновей) и за принцип законности, Екатерина Медичи — иностранка, супруга короля, регентша — обеспечила будущее французской монархии, по крайней мере, до революции 1789 года

Время примирило Генриха с его давно умершей тещей. Послушав, как группа придворных обвиняет во всех несчастьях, постигших королевство, покойную королеву-мать, он, как утверждают, сказал: «Что оставалось бедной женщине, с пятью детьми на руках, после смерти мужа, в то время как две семьи во Франции — наша и Гизов — пытались захватить власть? Разве не пришлось Екатерине играть эти чуждые ей роли, дабы ввести в заблуждение остальных, защищая своих детей, которые смогли править лишь благодаря мудрости матери? Удивительно, как она вообще справилась с этим!»

Это послужило эпитафией столь же мудрой, сколь и великодушной.